Пророки

Второзаконие

Самуэль проснулся позже Исайи. На лице лежал рыжий отсвет от медленно выползающего на небо солнца. Где-то голосил петух, но Самуэль давно привык к этому звуку и перестал на него реагировать. Исайя уже встал. Самуэль пытался уговорить его еще немного поваляться, понежиться. И пускай здесь это сочли бы кражей времени, Самуэль считал, что человек не может украсть то, что ему уже принадлежит – или должно принадлежать.

Он растянулся на земле, спокойный, как само утро, окрасившее его тело своими красками, твердо намеренный не шевелиться, пока не заставят. Исайю он не видел, но слышал, как тот возится за распахнутыми дверями хлева, делает что-то в курятнике. Самуэль сел, огляделся по сторонам, заметил раскиданное по полу сено и подумал, что ночь улики искусно прячет, а день выставляет напоказ только косвенные. Никто и не поймет, что разор в хлеву учинило наслаждение. Скорее подумают, что это следствие безалаберности, а значит, работников нужно наказать. Выдохнув, он поднялся на ноги и пошел к той стене, на которой развешаны были инструменты. Взял метлу и нехотя смел следы их блаженства в аккуратную кучку поближе к тому углу, где уже были сложены их горести. Все равно после все пойдет на корм скоту.

Вошел Исайя с ведрами в руках.

– С добрым утречком, – улыбнулся он.

Самуэль лишь криво усмехнулся в ответ.

– Ранехонько поднялся.

– Кто-то же должен.

Самуэль покачал головой, Исайя и этому улыбнулся. Потом поставил ведра на землю, подошел к Самуэлю и тронул его за предплечье. Ладонь его скользнула вниз, встретилась с чужой ладонью. Исайя сжал пальцы Самуэля, и тот не сразу, но все же пожал ему руку в ответ. Самуэль окинул его недоверчивым взглядом, и в его глазах – такого глубокого коричневого оттенка, какой и во сне не приснится, – Исайя увидел свое отражение. И тут же распахнул собственные глаза, как бы приглашая Самуэля заглянуть и убедиться, что и его ждет теплый прием.

Самуэль разжал руку.

– Что ж, раз уж мы встали, можем заодно… – Он махнул в сторону плантации.

Исайя снова поймал его руку и поднес к губам.

– При свете негоже, – нахмурился Самуэль.

Исайя покачал головой.

– Ниже дна-то не упадешь.

Самуэль вздохнул, вручил Исайе метлу и вышел в утро, распускавшееся под насыщенным влагой небом.

– Неохота чего-то.

– Что неохота? – спросил Исайя, выходя следом.

– Да вот это, – Самуэль широко махнул рукой.

– А что делать? Придется, – отозвался Исайя.

Самуэль покачал головой.

– Не обязаны мы тут впахивать.

– На кнут нарываешься?

– Мы на него по-любому нарваться можем, даже если не провинимся ни в чем, забыл?

Исайя съежился.

– Не выношу, когда тебе больно.

– Сдается, тебе и свободным меня видеть невыносимо?

– Сэм! – Исайя покачал головой и направился к курятнику.

– Прости, – прошептал Самуэль.

И обрадовался, что Исайя его не услышал. Глядя ему в спину, он пошел к загону для свиней, взялся за ведро… И вдруг оно настигло его, бесшумно подкралось сзади. Воспоминания часто накатывали на него вот так – урывками.

В тот день – вернее, в ту ночь (черное небо так и искрилось звездной пылью) – они были еще слишком юны, чтобы понимать, что к чему. Лежали и смотрели в небо через прореху в деревянной крыше. Одно мгновение решило все. Усталость свалила их на сено. От изнеможения мутилось в голове, они едва могли шевелиться. Днем, когда они сидели на берегу, руки их встретились под водой и отчего-то долго не могли расцепиться. Они смущенно переглянулись, но Исайя вдруг улыбнулся, а сердце Самуэля растерялось, не знало, биться ему теперь или нет. Он вскочил и пошел в хлев. А Исайя побежал следом.

В хлеву стояла темнота. Ни факела, ни лампы зажигать не хотелось, а потому они просто натаскали сена, бросили на него лоскутное одеяло, которое сшила для них Тетушка Би, и растянулись сверху. Самуэль выдохнул, а Исайя прошептал в тишине: «Да уж, сэр». И прозвучало это в тот момент совсем иначе. Не то чтобы нежно, но ласково. Веки у Самуэля увлажнились, но он попытался скрыть это – даже от самого себя. Просто рефлекс. Исайя тем временем перекатился на бок, лицом к нему. Показалось, что все его тело распахнуто настежь и манит, и нет в нем стыда. Взгляды их встретились, они потянулись друг к другу и стали одним в темноте.

На все про все ушло несколько мгновений. Вот почему оба так ценили время. И представляли, что однажды его у них будет вдосталь. Чтобы петь песни. Умываться в сверкающей под ясным солнцем реке. Раскидывать руки навстречу любимому, с которым у вас теперь на двоих одно дыхание – вдох-выдох, такт в такт – и одна улыбка. Самуэль и не замечал, что пылает, пока не ощутил жара Исайи.

Да, воспоминания возвращались урывками. А иногда и обломками – зависело от того, какие именно картины прошлого настигали. Самуэль как раз начал выливать свиньям помои, когда с самого утра застрявший в груди шип наконец проткнул ее насквозь. На кончике его показалась лишь капелька крови, и все же это была кровь. Кто знал, что она умеет говорить? Доводилось ему слышать, как люди болтают о кровной памяти, но это ведь всего лишь образное выражение, верно? А вот о голосах никто никогда не рассказывал. Но прошлой ночью в хлеву их звучало множество. Это Исайя привел их, задав вопрос, который нарушил правила, давно сложившиеся и понятные их народу.

Самуэль подлил свиньям еще помоев, стараясь не обращать внимания на торчащий из груди шип, на шепот крови, что выступила каплей, – но в капле был дождь, множество капель, и в каждой – целый мир!

Его бросило в жар, внутри заныло.

«Никогда не задумывался, где сейчас твоя матушка?»

Раньше такие вопросы не задевали его, растворялись в глубокой печали, окутывавшей все вокруг. Никто не спрашивает, откуда у тебя шрамы, почему нет ноги или руки, отчего ты трясешься и мучаешься кошмарами по ночам. Горести прячут по темным углам, за мешками, топят в реке, зарывают в землю. И вдруг приходит Исайя, сует нос куда не надо, а потом говорит: «Я не хотел». Зачем тогда спросил? У них вроде был уговор: не трогать дерьма, чтобы не воняло.

Вчера было темно, и Исайя, к счастью, не заметил, что Самуэль вот-вот готов был вскочить и объявить, что сейчас бросится в реку и больше уже не вынырнет. Он сдержался, остался сидеть на месте, чувствуя, как напрягаются мышцы рук, силясь ухватить то, чего рядом нет. Попытался проморгаться, но под веками все равно щипало. Да что это за вопросы такие?

Самуэль раздраженно выдохнул. Несмотря на кромешную тьму, он чувствовал, как Исайя спокойно и методично растравляет его, предвкушая, как заставит раскрыться еще сильнее. Но разве он и без того уже не распахнут настежь? Никто, кроме Исайи, не знал, каково там, у него внутри. Он отдал ему всего себя целиком, так чего же еще? Хотелось разбить что-нибудь. Схватить топор и срубить дерево. Или, может, свернуть шею цыпленку.

Оба молчали, и повисшая в хлеву тишина больно жгла кожу. И вдруг из темноты проступил силуэт женщины. Самуэль резко втянул носом воздух, увидев ее. Она стояла у самых его ног, обнаженная, чернее самой черноты – тяжелые груди, широкие бедра. Лицо ее показалось ему знакомым, хотя он никогда его раньше не видел. Откуда тени взяться в темноте? Ведь они дневные обитатели. И все же вот она – такая черная, что и ночь удавится от зависти, и глаза ее сами, словно вопросы. Неужели это мать явилась к нему, возмущенная тем, что Исайя нарушил договор? Может, тогда он и сам тень? Вдруг она указала на него рукой. И от неожиданности он выпалил:

– Может, и так. Наверняка не узнать.

А вдруг Исайю заговорить тоже она заставила?

Свиньи набросились на еду, Самуэль же все пытался выдернуть шип из груди и вытереть с него кровь. Потом замер, услышав в отдалении какой-то звук. Что это, крик? Или, может, трава шелестит? Он окинул взглядом деревья и внезапно заметил что-то. Опять тень? Выходит, она вернулась к нему при свете дня, решила напомнить о себе. Вопрос Исайи разбудил ее, и теперь она повсюду будет таскаться за ним. Матерям ведь вроде так и полагается – следить за каждым шагом ребенка, пока тот не вырастет, не породит новую жизнь и не начнет сам за ней приглядывать.

– Зай! Поди-ка сюда, глянь, – Самуэль указал на деревья.

Подбежал Исайя.

– Я так понял, извиняться за свои слова ты не думаешь?

– Я извинился. Ты не услышал просто. Глянь-ка! Глянь вон туда. Видишь? Шевелится.

– Что шевелится? Деревья? – рассеянно спросил Исайя, занятый совсем другими мыслями.

– Не-не. Та штуковина. Что за… Тень, что ли?

Исайя прищурился. Вдалеке вроде как и правда что-то колыхалось.

– Не знаю…

– Видишь, нет?

– Ага. Не пойму, что там такое.

– Пошли глянем.

– Ну да, а потом нас выпорют за то, что ошивались возле границы.

– Тьфу, – скривился Самуэль, но тоже не сдвинулся с места.

Несколько минут оба всматривались в деревья, росшие у самого края плантации, пока наконец черное не обернулось белым и из-за стволов не показался старший надсмотрщик Джеймс в сопровождении еще троих тубабов.

– Как думаешь, поймали кого? – спросил Самуэль, испытав странное облегчение оттого, что тень оказалась всего лишь Джеймсом.

– Говорят, по ушам понять можно, – отозвался Исайя, разглядывая Джеймса и его сподручных. – По тому, как мочки качаются. Но отсюда не видать.

– Может, просто дозором ходят. Не пора уже разве народ в поле звать?

– Вроде пора.

Не двигаясь с места, они смотрели, как отряд пробирается сквозь кусты и разросшуюся траву к хлопковому полю, растянувшемуся до самого горизонта так, что иногда трудно было понять, где заканчиваются белые хлопья и начинаются облака.

Пустошь постепенно пробуждалась к жизни. Из хижин выбирались на свет люди. Самуэль и Исайя гадали, кто из них с ними поздоровается. В последнее время по непонятным причинам жаловала их только Мэгги да еще пара человек.

Загудел рожок, и Исайя вздрогнул.

– Никогда, верно, не привыкну, – сказал он.

Самуэль обернулся.

– У кого голова на плечах имеется, тому и привыкать не нужно.

Исайя цыкнул.

– А то, может, ты счастлив тут, Зай?

– Иногда, – глядя ему в глаза, ответил Исайя. – Помнишь воду-то?

Самуэль вдруг заметил, что улыбается.

– Но вроде как для счастья думать нужно, а не только делать, – добавил Исайя.

– Что ж, тогда, сдается мне, нам нужно серьезно подумать.

Снова протрубил рожок. Самуэль обернулся на звук, прищурившись, поглядел в сторону поля и тут же почувствовал, как на спину ему легла ладонь Исайи. Твердая, теплая, она вроде как успокаивала. Всего мгновение – слишком короткое и все же слишком долгое. Исайя словно поддерживал его, толкал вперед, когда ноги отказывались шагать.

И все равно Самуэль повторил:

– При свете негоже.

Но Исайя не сразу убрал руку. И даже начал напевать что-то себе под нос. Как напевал, бывало, лежа ночами рядом с Самуэлем и гладя его по волосам, отчего тому всегда легче было заснуть.

Самуэль скривился, словно говоря: «Хватит уже!» Но сверкающий голос у него в голове произнес: «Исайя унимает боль. С Исайей всегда легче».