Пути в незнаемое

Поздним июльским вечером, борясь с сильным «прижимным» ветром, разогнавшим крутую волну, наше судно покинуло Цемесскую бухту и взяло курс на Варну. Главное, как говорит наш старший механик, отпихнуть ногой берег. И он прав: прежние земные заботы позади, начинается новая жизнь.

Если спускаться из моей каюты по главному трапу, ведущему во внутренние помещения судна, то сразу увидишь на переборке три яркие акварели с изображениями старинных судов. Корабли эти, разные с виду, носят одно и то же имя «Витязь». Так издавна по традиции называли в России научно-исследовательские суда. Вот трехмачтовый корвет, как бы возникший из рассказов Станюковича. Построенный в семидесятые годы прошлого века, он был когда-то новинкой техники. Именно на нем Миклухо-Маклай достиг островов Океании.

Неподалеку второй «Витязь», тоже парусно-паровой, но уже более совершенный, спущенный на воду в 1886 году. Он стоит на рейде в каком-то порту одного из юго-восточных морей, — рядом китайская джонка с ярко-красными косыми парусами. Это судно тоже прожило долгую и славную жизнь. Знаменитый русский флотоводец и ученый-океанолог адмирал Макаров совершил на нем кругосветное путешествие. Открытий на втором «Витязе» сделано немало. Недаром это имя выгравировано на доске Музея океанологии в Монако в списке самых знаменитых в истории научных судов.

А вот и третий «Витязь» — уже из наших дней. Тяжелые штормовые волны обрушиваются на его палубу, над гребнем пенной волны с криком несется альбатрос. Небо в тучах. Зарываясь носом в кипящую темную воду, корабль упорно идет своим курсом. Более тридцати лет проплавал третий «Витязь» после второй мировой войны — 65 океанских рейсов под вымпелом Академии наук СССР. На морских картах — подводная гора имени «Витязя», разлом имени «Витязя», самая глубокая впадина в океане в Марианском желобе глубиной свыше одиннадцати тысяч метров. Этот «Витязь» бросал якорь в бухтах островов Океании и Антарктиды, у берегов Южной Америки и в таинственном «Бермудском треугольнике», он был настоящим плавучим институтом. До сих пор помню то чувство ученической робости, с которым в 1966 году во Владивостоке я впервые ступил на палубу прославленного судна. Каким современным и недоступно-роскошным (красное дерево, зеркала) показался он мне, плававшему в те годы на прокопченном угольном паровичке «Охотск»!

Но корабли, особенно построенные в двадцатом веке, быстро старятся. Их расшатывают удары волн, разъедает беспощадная коррозия. Гниет и сгорает без огня дерево. Устает металл. Корабли уходят на пенсию. Третий «Витязь» тоже встал на вечный прикол в Калининградском порту. Сначала собирались создать на его базе мемориальный музей советской океанологии и даже отбуксировать его для этого в московские Химки. Но потом как-то забыли. Прошло уже несколько лет. Заслуженное судно так и ржавеет, всеми позабытое, у пустынного причала, заваленного железным хламом. Видеть его здесь грустно и обидно. Выведенное славянской вязью имя еле просматривается на некрашеном и проржавевшем борту.

Наш «Витязь» — четвертый по счету, изображен на последней акварели. Построен он на Гданьской верфи в Польской Народной Республике в 1981 году. Со стороны его облик кажется странным: нет обтекаемых, наклоненных назад контуров рубки и мачт, как на «Академике Курчатове» или «Дмитрии Менделееве», нет поджарой и грациозной кормы. Судно похоже скорее на утюг: короткий нос, скошенная корма со «слипом», как у рыболовных траулеров, раздвоенная труба. «Современный дизайн», как мне объяснили. Зато мореходные качества у него отличные — он устойчив в любую штормовую погоду, снабжен дополнительными винтами, позволяющими перемещаться вбок (так называемый «активный руль»). Новый «Витязь» может работать даже в зимнем штормовом океане, что другим современным судам не под силу. Поэтому ему и достаются самые трудные рейсы. На борту более тридцати лабораторий, современная электронно-счетная машина, спутниковая навигация, самое совершенное оборудование, включая лебедки с гидравлическим приводом. Но главное не в этом: четвертый «Витязь» — судно нового поколения, первый в советском научном флоте корабль, оборудованный для ведения не только надводных, но и подводных исследований — орбитальная станция на орбите гидрокосмоса. Вся кормовая часть судна занята уникальным оборудованием, позволяющим человеку опуститься на морское дно. В специальном эллинге спрятан обитаемый подводный аппарат «Аргус» — маленькая подводная лодка, рассчитанная на трех человек. Здесь же размещен водолазный гипербарический комплекс с барокамерой и своеобразным подводным лифтом — водолазным колоколом.

Мы живем на планете Земля и наивно полагаем себя ее хозяевами, однако более двух третей земной поверхности покрыты водой и для нас недоступны. Можно, конечно, исследовать дно с поверхности воды, опуская туда разного рода приборы и тралы, что и делается много лет, но возможности таких исследований невелики. Представьте себе, что геолог, вместо того чтобы ходить с молотком и компасом по земле, вынужден лететь на высоте около 5 километров (примерная глубина океанского ложа), а Земля скрыта под облаками (с поверхности воды океанского дна не видно). И вот в такой обстановке нужно изучить геологическое строение огромного хребта и прежде всего отобрать образцы горных пород. Для этого используется нехитрое оборудование, которое морские геологи называют драгой. Драга — большое стальное ведро без дна. Верхние края у него зазубрены, а к нижним приделана стальная сетка, так называемая «юбка», для сбора образцов. Ведро это на мощном стальном тросе с помощью лебедки опускают на дно и волокут, пока оно не зацепится за какой-нибудь скальный выступ, а дальше — «Тянут-потянут — вытянуть не могут». Чаще всего после мучительных дерганий трос лопается — и драга остается на дне или срывается со скалы и приходит наверх пустая. Только в редких случаях этим методом — «забрось на авось» — удается выудить на поверхность случайные образцы. А определить, оторваны они от коренных пород или упали откуда-то сверху, например, с растаявшего айсберга, и вовсе нельзя. Даже если мы и поднимем вслепую несколько образцов с отдельных гор подводного хребта, разве этого достаточно, чтобы получить исчерпывающие сведения о его геологическом строении?

У биологов дело обстоит еще хуже. Вспомним, как рыбачил старик в пушкинской сказке:

А золотая рыбка ему попалась только на третий раз, и можно считать, что старику крупно повезло. Ведь морские биологи уже долгие годы именно так и работают в океане, только вот невод и на третий, и на пятнадцатый раз может принести одну тину или морскую траву, а вместо злой старухи результаты их находок будет принимать суровый ученый совет.

Что же касается археологов, то им приходится совсем плохо — с поверхности моря ничего не увидишь и ничего путного не найдешь. Разве только то, что совсем недавно упало. Дно морей и океанов непрерывно засыпается илисто-глинистыми осадками — от нескольких миллиметров до двух-трех сантиметров в год. За десятки и сотни лет они бесследно хоронят под собой не только древние амфоры или обломки боевых трирем, но и целые города. Когда не так давно поднимали английский крейсер, затонувший в Баренцевом море во время второй мировой войны с грузом золота на борту, то он оказался погребенным под осадками, которые доставили много хлопот водолазам даже на сравнительно небольшой глубине. Как же обнаружить то, что затонуло не 40, а несколько тысяч лет назад?

Для того чтобы изучить геологию дна океана, найти залежи новых полезных ископаемых, обнаружить неведомую жизнь подводных глубин, недостаточно исследовать океан с поверхности — надо самим опуститься в таинственную пучину. Достаточно сказать, что первые же погружения биологов Института океанологии им. П. П. Ширшова Академии наук СССР на обитаемом подводном аппарате «Пайсис» позволили обнаружить целый ряд новых видов обитателей океанского дна и сделать неожиданные выводы о соотношениях численности различных видов, населяющих океан.

Все это хорошо. Но как попасть на дно? Помню, несколько лет назад руководитель отдела подводных исследований нашего института профессор Ястребов, чествуя одного из ученых-подводников, заявил: «Сейчас во всем мире можно насчитать не более ста человек, которые сумели побывать на дне океана». (Случившийся рядом Фазиль Искандер мрачно добавил: «Не считая утопленников».) Действительно, дно океана, вроде бы такое близкое от нас, оказалось менее доступным, чем космос, — это не преувеличение.

Доставить человека на поверхность Луны, как считают специалисты, легче, чем на дно океана на глубину пять километров, а выйти в открытый космос реальнее, чем в открытую воду. Проще создать крупную научную лабораторию на орбите, чем на глубине в несколько тысяч метров.

Первыми такими лабораториями стали подводные обитаемые аппараты, маленькие подводные лодки с прочным корпусом, способные опускаться на глубину в сотни и даже тысячи метров. Аппараты эти с небольшой скоростью перемещаются в толще воды, зависают на любом уровне в режиме полной тишины, ложатся на грунт. Находящиеся в них люди могут вблизи наблюдать интересующие их объекты, отбирать образцы и пробы, проводить фото- и киносъемку.

Такой подводный обитаемый аппарат есть и на борту «Витязя». Создан он в Южном отделении Института океанологии в Геленджике. Назвали его «Аргусом» в честь мифического стоглазого существа. У нашего «Аргуса» тоже много глаз — это три иллюминатора в обитаемом отсеке, откуда можно вести наблюдение вверх и вниз, и выведенные на борт объективы фотокамер. Экипаж «Аргуса» состоит из трех человек: первый и второй пилот сидят наверху в креслах, перед ними верхний иллюминатор, а пилот-наблюдатель лежит внизу, удобно устроившись на тюфяке, и ведет наблюдение через нижние иллюминаторы. Собственный опыт позволяет сказать мне, что под водой вести геологические наблюдения гораздо приятнее, чем на суше. Не надо карабкаться, рискуя сорваться, по горным кручам, — тебя доставят со всеми удобствами на любую, даже самую отвесную, скалу — ведь «Аргус» может зависнуть в любой точке, приобретя нейтральную плавучесть (у пилотов это называется «в нуле»). Не нужно, примостившись где-нибудь на камне, да еще под дождем, или отмахиваясь от комаров, торопливо записывать в пикетажку результаты наблюдений. Лежишь себе здесь на тюфяке и, глядя в иллюминатор, «наговариваешь» то, что видишь, на магнитофон, а под рукой — тумблеры прожекторов и спусковой крючок фотокамеры. Кроме глаз у нашего «Аргуса» есть и механическая рука — стальной манипулятор, которым можно взять с морского дна образцы растений и фауны, или камни. В обитаемом отсеке поддерживается нормальное давление. Запас кислорода дает возможность экипажу находиться под водой до 48 часов, а подводные движители — винты — позволяют аппарату перемещаться под водой со скоростью около двух узлов (две мили в час).

В нашем рейсе подводное судно обслуживает его постоянный экипаж: командир Виталий Булыга, инженеры Леонид Воронов и Сергей Холмов — молодые, спокойные, немногословные, фанатично влюбленные в свой «Аргус» и далеко не безопасные погружения. Круглые сутки возятся они в эллинге, где стоит аппарат, отлаживая его сложные механизмы и системы жизнеобеспечения. У них, как и у саперов, нет вариантов для ошибок. Характеры у ребят разные: Виталий — человек решительный, увлекающийся, иногда резковатый, Леонид — более мягкий, улыбчивый и спокойный, Сережа Холмов — задумчивый, немногословный и скромный, пишет стихи и песни, хотя показывать их по застенчивости не любит. Нервы у ребят стальные. Я никогда не слышал, чтобы они раздражались и ссорились даже в самой критической ситуации.

Вспоминается драматический случай: несколько лет назад во время одного из погружений неподалеку от Геленджика «Аргус» «ухитрился» проползти под толстый кабель, проложенный по дну и накрепко застрять там. Аппарат так «ловко» заклинило между рубкой и сигнальным буйком, что ни работа винтами, ни даже аварийный сброс балласта для срочного всплытия не помогли. На этот случай есть у «Аргуса» аварийный буек на длинном и тонком тросе, который должен выстреливаться на поверхность. На нем лампочка-мигалка и радиомаяк. Однако по нелепой случайности еще на суше буек закрепили наглухо, «чтобы зря не выстреливался». Оставалось одно — лежать на грунте и ждать помощи сверху. Экипаж прекрасно понимал, что найти «Аргус», да еще и освободить его от кабеля, будет нелегко. На берегу все были подняты по тревоге. Надо было спешить — 48 часов — срок небольшой. А на морском дне царило полное спокойствие, никакой паники и уныния. Чтобы продержаться, нужно было экономить кислород. Известно, что минимум кислорода человек расходует во сне, поэтому спали все время, оставляя вахтенного для связи. Сережа Холмов, например, проснувшись однажды, когда положение на вторые сутки стало почти критическим, спросил: «Нас еще не нашли? Ну ладно, тогда я еще посплю».

Виталия Булыгу я только один раз видел в разъяренном состоянии: когда во время сильной качки «Аргус» ударился при подъеме о борт судна, отчего прогнулся и вышел из строя винт вертикального движителя. Наверное, если бы Виталий вывихнул собственную руку или ногу, то реагировал бы на это менее болезненно.

Кстати сказать, «Витязь» специально оборудован для спуска подводного обитаемого аппарата на воду. Для этого на корме есть специальная П-рама и уже упомянутый «слип», и труба у него раздвоена не для красоты, а чтобы вахтенный с мостика видел, что происходит на корме, и мог отдавать нужные команды. Экипаж «Аргуса» может занимать свои места прямо на борту судна в эллинге. После этого «потолок» эллинга автоматически раздвигается, и сам «Аргус» на гидравлической платформе подается вверх на кормовую палубу. Здесь его цепляют тросом и с помощью П-рамы осторожно опускают в воду. Затем водолазы обеспечения отцепляют трос, и тогда «Аргус» готов к погружению. Связь с ним поддерживается по подводному телефону. А смена экипажа на воде проводится с помощью мотобота и резиновой надувной лодки.

И все-таки подводный обитаемый аппарат человека на дне полностью заменить не может. Например, механической рукой никак не оторвешь образец породы от сплошной скалы. Мы много раз пытались это сделать, но ничего не вышло. А вот если опустить на дно водолаза, да еще с кувалдой, тогда, конечно, выйдет. Да и обзор из иллюминатора сравнительно невелик, а водолаз повернул голову — и все увидел. Вот и получается, что человек все равно должен выходить в открытую воду.

Сделать же это совсем не просто: в океанских глубинах подстерегает страшный враг — высокое давление. Уже на глубине 40–50 метров входящий в состав воздуха азот вступает в реакцию с клетками головного мозга, вызывая отравление, ведущее к параличу и гибели. Поэтому при погружениях азот надо заменять гелием. С другой стороны, если водолаза с большой глубины быстро поднимать на поверхность, начинается чрезвычайно опасное для организма закипание крови — «кессонная болезнь». Для борьбы с этим грозным врагом и служит специальный водолазный гипербарический комплекс — сердце нового «Витязя». Он состоит из двух частей — судовой гипербарической системы и водолазного колокола. Основа системы — барокамера, настоящий дом, занимающий большую часть кормового отсека. Если через толстые стекла иллюминатора заглянуть внутрь, то увидишь жилые «комнаты» для акванавтов. Здесь ставятся ответственные, полные риска и напряжения, эксперименты по имитации условий высокого давления и последующего постепенного снижения его до «выхода на поверхность». В камеру, где находятся акванавты-испытатели, подается смесь кислорода и гелия, соотношения между которыми при разных давлениях рассчитываются на специальной ЭВМ. После достижения заданной «глубины» давление медленно и последовательно снижается. Живущие в камере акванавты находятся от нас на расстоянии вытянутой руки, и все-таки они — в другом мире. Вынужденные долгие дни проводить в барокамере в условиях полной изоляции, чтобы снова вернуться «на поверхность», они ближе всего к космонавтам, совершающим многодневный орбитальный полет.

Смесь гелия с кислородом сильно меняет условия артикуляции языка и губ. Поэтому разговаривать в барокамере нельзя, — приходится объясняться записками. В Южном отделении Института океанологии в Геленджике по инициативе члена-корреспондента Академии наук А. С. Монина создан наземный гипербарический комплекс. В нем работает большой коллектив инженеров, врачей-физиологов, акванавтов. Недавно там впервые в нашей стране был успешно завершен эксперимент — создание условий давления, соответствующих погружению человека на 400 метров. Сейчас на борту «Витязя» главные его участники во главе с заведующим лабораторией подводных исследований Олегом Николаевичем Скалацким.

Что касается судового гипербарического комплекса, то в него входит также водолазный колокол. Это своего рода подводный лифт. Он герметично стыкуется с барокамерой. Опускающиеся на дно акванавты занимают в нем места прямо на борту, и внутри колокола устанавливается то же давление, что и на глубине, куда они должны спуститься. После этого колокол автоматически подается на верхнюю кормовую палубу и на специальном кабеле-тросе, с помощью все той же П-рамы, опускается в воду. Экипаж колокола состоит из трех человек. Два из них работают на грунте, а третий поддерживает связь с судном и следит за системами жизнеобеспечения. Закончив работу, акванавты возвращаются в колокол, который герметизируется и поднимается на борт, где снова стыкуется с барокамерой. После этого акванавты переходят в барокамеру для декомпрессии.

Новый «Витязь» снабжен также подводными роботами. Это буксируемая система «Звук», с помощью которой можно вести телевизионное наблюдение и фотографирование дна с близкого расстояния и даже брать образцы грунта. Прибавим к этому стандартные методы исследования океанского дна: аппаратуру для непрерывных измерений интенсивности магнитного поля, приборы для определения величины теплового потока, стальные геологические трубы и черпаки для отбора донных осадков, эхолоты для определения глубины дна и многое другое.

Новый «Витязь» молод, и молод его капитан — Николай Вадимович Апехтин, хотя морской опыт у него солидный. Мы познакомились в 1974 году, в Тихом океане, на борту «Дмитрия Менделеева», когда его капитанская карьера только начиналась. В джинсах и модной цветной рубашке он тогда показался мне совсем мальчишкой.

За двадцать четыре года плаваний в океане на разных судах — от старого парусника «Крузенштерна» до нового «Витязя» — мне довелось встречаться со многими капитанами. А что ни капитан — то характер, и от этого характера во многом зависит успех экспедиции. Я помню капитанов старого поколения, с лицами, выдубленными ветрами и солеными брызгами от долгого стояния на открытом мостике, и с голосами, осипшими от громких команд, усиленных для лучшего понимания крутыми морскими оборотами. Тех волновали главным образом безопасность судна и его внешний вид. На науку иногда смотрели как на досадную помеху «флотскому порядку». Николай Апехтин — капитан нового поколения, скромный, образованный, любит стихи, штурман по призванию, и морского волка, «обветренного как скалы», не изображает. Зато в результатах исследований заинтересован всегда не меньше, чем сами ученые. Я его видел в разной, иногда очень сложной обстановке, например, во время урагана в юго-восточной части Тихого океана, когда огромные волны ломали надстройки и угол крена достиг критического. Спокойствие и чувство юмора ему не изменили и тогда.

Руководит экспедицией профессор Вячеслав Семенович Ястребов, ныне директор Института океанологии, один из ведущих ученых в области техники подводных исследований. Это он во главе группы таких же энтузиастов на берегу Голубой бухты в Геленджике, под открытым небом, часто без нужных средств, своими руками конструировал когда-то первые подводные аппараты. Сейчас там уже построены специальные эллинги, ангары, корпус «Кролик» для гипербарического комплекса. Подводный робот «Звук», аппарат «Аргус» — это детища Ястребова. И коллектив подводников подбирал тоже он. Начинали с небольшой бухты, и вот вышли в океан.

Путь «Витязя» лежит сейчас в Тирренское море, а затем за Геркулесовы Столбы в Северную Атлантику. Цель наших исследований — подводные горы, древние вулканы, возникшие когда-то на дне морей и океанов. Широкое распространение на океанском дне вулканических гор — одна из замечательных особенностей его геологического строения. Только в Тихом океане их обнаружено уже более пяти тысяч, около двух тысяч — в Атлантическом и Индийском. Эти горы либо образуют цепи и вулканические хребты, либо причудливо рассеяны по дну.

Многие из этих вулканов были прежде островами, а затем опустились под воду. Когда и как они образовались? Какая неведомая сила заставила их погрузиться в пучину? Это — вопросы из числа главных проблем науки о строении и геологическом развитии дна морей и океанов, а значит, и всей планеты.

Современные плавучие буровые установки могут пробурить твердое дно океана всего лишь на десятки метров. А подводные вулканы — это природные буровые, дающие возможность судить о составе глубинного вещества в недрах Земли, под ее жесткой оболочкой — литосферой. Отсюда вместе с расплавленной магмой выносится большое количество рудных компонентов, формирующих на океанском дне полезные ископаемые. И это еще не все. В последние годы появились гипотезы, связывающие с подводными вулканами само возникновение жизни на нашей планете.

До недавнего времени изучать подводные горы можно было только с океанской поверхности. И хотя за последние годы морские геологи получили на вооружение самую совершенную аппаратуру, включая подводное фото- и телевидение, им необходимо самим опуститься на дно, чтобы на склонах тамошних гор, как на суше, своими глазами увидеть и своими руками ощупать породы, зарисовать их, отобрать образцы, нужные для анализа.

Для нынешней подводной техники именно вершины этих гор — наиболее доступный объект изучения. Ведь они находятся сравнительно неглубоко — всего десятки и сотни метров от поверхности воды, и вполне доступны не только для обитаемых аппаратов, но и для водолазов.

…Пройдя через взбаламученное штормами Черное море, наше судно зашло в Варну — там расположен Институт океанологии Академии наук Болгарии. Советские ученые оказали большую помощь в его организации и работе — многие болгарские специалисты учились у нас. Им в свое время был передан «Черномор» — одна из первых подводных лабораторий, на базе которой проводились опыты по долговременному пребыванию человека под водой. (Теперь «Черномор» на почетном месте в морском музее.) Отряд болгарских океанологов участвовал в первом рейсе нового «Витязя». Вместе с нами болгарские акванавты осваивали водолазный колокол и набортную гипербарическую систему и участвовали в рекордном тогда погружении на глубину 150 метров у берегов Кипра. Они будут работать с нами и в этом рейсе.

Миновав Босфор и Дарданеллы, «Витязь» направился к берегам Италии в Тирренское море, к первому району наших работ. Дно этого моря усеяно многочисленными подводными горами, большинство из которых были когда-то вулканами. Их образование и развитие, как считают ученые, тесно связано с геологической историей Средиземноморья. А вот само Средиземное море, а кроме того, и Черное и Каспийское, не что иное, как остатки исчезнувшего когда-то огромного древнего океана Тетис.

Помню, как в нетопленой ленинградской «мужской» школе военной поры учительница приносила в наш серый утренний класс празднично-нарядный глобус, где на голубом фоне океанов ярко выделялись знакомые желто-зеленые контуры материков. Как мечтали мы, тогдашние полуголодные мальчишки, побывать у мыса Горн, в пампасах Южной Америки, в густо-зеленой долине Амазонки, на песке пронзительно-желтой пустыни Сахары! Какими незыблемыми и нерушимыми казались эти огромные континенты, на поверхности которых шли войны, горели города, прерывались недолгие человеческие жизни! Так именно нас и учили в школе: материки во все времена располагались на поверхности Земли точно так же, как и сейчас. Действительно, незыблемость расположения огромных континентов представлялась совершенно очевидной — ведь земные породы столь тверды, а массы материков громадны, что кажется: нет таких сил, которые могли бы сдвинуть их с места. Именно так и думали геологи в начале нашего века. Никому даже в голову не приходило усомниться в этой очевидной аксиоме, тем более что господствовавшая в то время контракционная теория объясняла образование гор остыванием Земли и сокращением ее радиуса. Но ведь в Англии, кстати, до сих пор существует общество сторонников плоской Земли, и собирающиеся на его заседаниях ученые джентльмены делают глубоко научные доклады, убедительно опровергая результаты давних плаваний Магеллана и современных полетов орбитальных космических станций.

Человеческое сознание консервативно. Трудно представить себе картину мироздания, резко отличную от усвоенной с детства. Вспомним, как встревожились физики и философы, когда незыблемая масса вдруг стала «исчезать», после появления эйнштейновской теории относительности! Примерно то же самое происходит и сегодня. Одна из наиболее «спокойных» областей науки — геология вдруг превратилась в арену поистине революционных событий, и привело к этому изучение океанского дна.

Судьба научных открытий различна. В результате математических расчетов и физического эксперимента привычная картина может измениться почти мгновенно. Однако когда речь заходит о природе, повседневно окружающей человека, и о новом, непривычном для большинства толковании фактов, казалось бы, очевидных, дело обстоит гораздо сложнее.

Пионером и основоположником новой идеи об устройстве и развитии нашей планеты был выдающийся немецкий ученый и естествоиспытатель Альфред Вегенер. Метеоролог по профессии, он прожил недолгую и героическую жизнь, безвременно оборвавшуюся во время экспедиции в Гренландию. Но и смерть его не была напрасной: он первым проник в недоступные прежде центральные районы Гренландии и положил начало их освоению. Он был одним из пионеров в области метеорологических наблюдений в верхних слоях атмосферы. Однако главной научной идеей Альфреда Вегенера, обеспечившей ему бессмертие, стала гипотеза дрейфа континентов.

Еще в 1912 году он обратил внимание на то, что очертания континентов, окружающих Атлантический океан, если их мысленно соединить, складываются как рисунки на детских кубиках. Казалось бы, просто — взгляните на глобус и убедитесь сами. Но эта простая идея «складывания материков» вызвала настоящую бурю. Сейчас говорят о том, что дрейф континентов предполагали и раньше, и даже знаменитый Фрэнсис Бэкон писал о нем еще в 1620 году. Однако только Альфред Вегенер сформулировал эту гипотезу, сразу ставшую предметом ожесточенной дискуссии.

Согласно гипотезе Вегенера, континенты по обе стороны Атлантического океана, Северная и Южная Америка с одной стороны и Африка и Европа — с другой, когда-то были единым материком, который потом раскололся, а его части разошлись, образовав Атлантический океан. Вегенер первым предположил, что все материки около 300 млн. лет назад были объединены в один гигантский суперматерик — Пангею, окруженную одним Палеотихим океаном. Потом континенты разошлись, образовав современные океаны. Несмотря на то, что эта гипотеза даже ее автору сначала показалась фантастической, он смело взялся за разработку. Для этого Вегенеру пришлось изучить области наук, далекие от его специальности — геологию, палеонтологию, палеоклиматологию. Эту упорную работу он продолжал и в длительных экспедициях в Гренландию, которые уносили много сил и времени, и несмотря на первую мировую войну, где был тяжело ранен. Наконец в 1915 году Вегенер опубликовал свой главный труд «Происхождение материков и океанов», а в 1924 году совместно с метеорологом В. Кеппеном выпустил книгу «Климаты геологического прошлого». Этими революционными трудами, выдержавшими много переизданий, он обосновал идею дрейфа континентов и дал необратимый толчок наукам о твердой Земле, намного опередив своих ученых современников. Гипотеза Вегенера бросила дерзкий вызов всей классической геологии. Камнем преткновения был вопрос: если материки движутся, то за счет каких сил? Вот этого Вегенер объяснить не смог, и теория начала рушиться. Тягчайший удар ей нанес знаменитый английский геофизик Г. Джеффрис. Он показал, что нет силы, способной двигать континенты по твердой мантии, слою, подстилающему земную кору, и назвал дрейф континентов «физически нереальным».

К началу тридцатых годов теория Вегенера, родившаяся в 1912 году, была похоронена, ненадолго пережив своего автора.

Окончательно ли? Новые драматические события, воскресившие эту идею, развернулись на рубеже пятидесятых и шестидесятых годов нашего века. Толчок дало изучение магнетизма горных пород — стало известно, что большинство из них, особенно те, которые образовались при застывании магмы, обладают сильной намагниченностью. Когда порода застывает, образующиеся в ней магнитные минералы ориентируются на юг или на север. Значит, определив географические координаты изучаемой породы и направление вектора намагниченности, можно узнать, где находился магнитный полюс Земли в то время, когда порода застывала. Если поверхность Земли всегда была неподвижна, то положения древних магнитных полюсов для пород разного возраста должны полностью совпадать с современным. А если нет?

Много лет посвятил этой проблеме ленинградский геофизик профессор Алексей Никитович Храмов. Год за годом он и его немногочисленные помощники отбирали ориентированные образцы в разных областях нашей огромной страны, на Русской платформе, на Сибирской платформе. В лаборатории эти образцы распиливали и подвергали нагреванию и обработке переменными магнитными полями, чтобы выделить ту самую первичную намагниченность, по которой определяется древний магнитный полюс.

Невысокий, с тихим голосом и мягкой улыбкой, Храмов внешне мало походил на ниспровергателя основ. Однако именно его исследования показали: древние магнитные полюса (при сегодняшнем расположении континентов!) не совпадают с современными, а вот если континенты соединить так, чтобы получилась вегенеровская Пангея, то они совпадут для возраста около 300 млн. лет. Такие же результаты получили и зарубежные палеомагнитологи Мак-Элхинни, Ирвинг и Ранкорн. Поэтому именно магнитологи стали первыми последователями преданной забвению теории Вегенера.

Но подлинное возрождение теории континентального дрейфа наступило с началом изучения океанского дна, уже в середине шестидесятых годов. Именно тогда в океанских глубинах открыли Срединные хребты, обрамляющие гигантские «рифтовые» трещины. По этим трещинам из земных недр, как установлено при глубоководных исследованиях, постоянно поступают новые порции расплавленной магмы, «раздвигающие» океанское дно.

В 1979 году в Красном море геофизики Института океанологии АН СССР во главе с А. С. Мониным с борта подводного обитаемого аппарата «Пайсис» на глубинах более 1500 метров прямо наблюдали и фотографировали раскрытие трещин в океанском дне, которое сопровождалось извержениями базальтовых расплавов и соляных растворов.

Одновременно появились новые свидетельства дрейфа материков: специфическая картина магнитных аномалий над срединно-океанскими хребтами и глубоководными котловинами и результаты бурения океанского дна. Современная геофизика дала возможность объяснить, какие силы сталкивают с места гигантские материковые массивы. Согласно новым физическим моделям, разработанным, в частности, А. С. Мониным и О. Г. Сорохтиным, в глубинах нашей планеты возникают восходящие и нисходящие течения мантийного вещества, они-то и преобразуются у поверхности Земли в горизонтальное движение материков.

Так старая гипотеза превратилась в новую убедительную теорию, получившую название тектоники литосферных плит. Согласно ее основным положениям, верхняя жесткая оболочка Земли — литосфера, подстилаемая снизу частично расплавленным веществом «астеносферы», состоит из отдельных плит, которые могут перемещаться по астеносфере на большие расстояния — в десятки тысяч километров. Там, где конвективные течения в недрах нашей планеты идут наверх, плиты расходятся (как, например, в Атлантике), возникают рифтовые зоны и срединно-океанские хребты. Происходит раскрытие океана, и континенты, Африка и Европа с одной стороны, Северная и Южная Америка с другой, отодвигаются друг от друга. Там, где конвективные течения идут вниз — например, вдоль Курильских островов и побережья Камчатки, — плиты, наоборот, сближаются, сталкиваются, пододвигаются одна под другую.

Когда два материка сходятся вместе, то разделяющий их океан «закрывается», а сами континенты, сталкиваясь своими краями, образуют в пограничной зоне высокие горы, такие, как Альпы или Гималаи. С этими процессами связано образование полезных ископаемых, прежде всего, нефти и газа.

…Вернемся к океану Тетис. Несколько лет назад доктор геолого-минералогических наук Лев Павлович Зоненшайн и я составили серию карт-реконструкций расположения континентов и океанов за время существования явной жизни на поверхности нашей планеты, то есть от 570 млн. лет до наших дней. Получилось несколько «древних глобусов» с интервалами 100 млн. лет. По этим реконструкциям около 200 млн. лет назад, в юрскую эпоху, между северными континентами — Европой, Азией и южными — Африкой, Индией и Австралией располагался огромный океан Тетис, соединявший Палеотихий океан с начинавшим раскрываться Атлантическим. После раскола огромного суперконтинента Гондвана и движения южных континентов на север, Тетис стал уменьшаться в размерах и «захлопываться». На его северном краю в результате сближения Африки и Евразии возник гигантский пояс островных дуг с огнедышащими вулканами, протянувшийся от Юго-Восточной Европы до Гималаев и давший богатейшие месторождения золота, олова, вольфрама, полиметаллов. За последние 60 млн. лет, в кайнозойскую эру, океан Тесис почти полностью закрылся и Африка неотвратимо надвинулась на Европу, сминая ее южную часть. Так образовались Альпы. Этот натиск Африканской плиты продолжается и в наши дни. Частые землетрясения сотрясают шов между Африкой и Европой. Время от времени возобновляются извержения вулканов в Италии. Только узкая полоска Тетиса осталась незакрытой — это Средиземное и Черное моря. Незаживший шов, граница между Африканской и Евразиатской плитами, протягивается и к западу от Гибралтарского пролива, уже в Атлантике, до самых Азорских островов. Здесь она проходит по Азоро-Гибралтарской зоне трещин.

В 1982 году, в первом рейсе «Витязя», мы детально исследовали дно в восточной части Средиземноморья у берегов Кипра, где на поверхность выходят остатки древней океанской коры — офиолиты. Теперь предстояло изучить подводные горы в Тирренском море и в Атлантике и связь их эволюции с закрытием древнего океана.

…В яркий солнечный день «Витязь» медленно идет через Мессинский пролив. На воде сильная рябь не только из-за ветра, здесь сходятся два течения, образуя завихрения и круговороты. Слева высвечиваются желто-зеленые склоны Сицилии. Справа грозно торчит из моря огромный вулкан-остров Стромболи. Не здесь ли Одиссей проплыл когда-то между «Сициллой и Харибдой»? Ведь для маленьких, плохо управляемых весельно-парусных древнегреческих судов именно этот скалистый пролив с его сильными течениями, резкой сменой шквалистых ветров и угрозой внезапного вулканического извержения был поистине роковым. Теперь, в век дизель-электроходов, радиомаяков, штормовых предупреждений и спутниковой навигации, страхи вроде бы позади. На зеленом склоне спящего вулкана, у самого его подножия, доверчиво приютился живописный белый городок. Маленький пассажирский пароход, отчаянно дымя, спешит к берегу, пересекая пролив. Почему люди так упорно живут рядом с вулканами? Ведь покой и сон их обманчивы. Никто не может предсказать, когда снова пробудятся эти исполины.

Я вспоминаю городок Сен-Пьер, на далеком острове Мартиника, куда наше судно «Дмитрий Менделеев» зашло несколько лет назад, — цветущее райское место у подножия спящего вулкана Мон-Пеле.

В начале нашего века этот вулкан неожиданно проснулся и в течение нескольких часов сжег весь город с его обитателями — 18 000 человек погибло. Катастрофа произошла так молниеносно, что стоявшие на рейде корабли сгорели, не успев выбрать якоря.

Несколько лет назад на острове Кунашир, где расположен грозный вулкан с обманчиво ласковым именем Тятя, местные жители поведали мне весьма поучительную историю, довольно точно отображающую возможности научного предсказания вулканических извержений. У них в Южно-Курильске выступал как-то один из известнейших наших вулканологов, профессор, доктор наук, автор многих книг о вулканах. Он рассказывал о признаках, по которым можно опознать угрозу близкого извержения. Лекция прошла с большим успехом. После лекции заинтересованные слушатели спросили у профессора, когда, по данным науки, можно ожидать извержения вулкана Тятя. Вопрос, сами понимаете, не праздный: вулкан — вот он, из окна виден. Лектор успокоил собравшихся, обстоятельно разъяснив, что следующего извержения вулкана следует ожидать не ранее, чем через сто лет. Все довольные разошлись по домам, а на следующее утро неожиданно началось сильное извержение Тяти, и в первых рядах бегущих видели уважаемого профессора.

Как же предсказать столь внезапные катастрофы? Для этого необходимо изучить, как связана вулканическая деятельность с движением плит.

27 июля судно встало к пирсу в небольшом итальянском городе Чивита-Веккья — аванпорте Рима. Огромные морские паромы «Леонардо да Винчи», «Палермо» и другие, вмещающие сотни автомашин с туристами, идут отсюда на остров Сардиния и в другие места Средиземноморья. Июль — время летних отпусков, и порт буквально забит автомобилями, до отказа заполненными многодетными и шумными семьями. Длинные автомобильные очереди выстраиваются к причалам уже с утра. А вот и цыганский табор. Только вместо традиционных коней, телег и пестрых шатров на их «вооружении» вполне современные и комфортабельные фургоны «фиат».

На судно приехали итальянские участники экспедиции: доктор Карло Савелли, ученый-петрограф из Геологического института в Болонье, автор известных работ по геологии Тирренского моря и Апеннинского полуострова, и Марчелло Грелини, представитель концерна, занимающегося поисками полезных ископаемых. Вместе с ними — еще несколько специалистов. Решается вопрос — какую гору выбрать для подводных исследований. Тирренское море хоть и невелико, но по сложности своего геологического строения не уступит любому океану. Большая группа гор расположена в центральной и южной его частях, — это подводные вулканы, напоминающие океанские. Один из них несколько лет назад был открыт советскими учеными на судне «Академик Вавилов». Он так и назван на всех картах «Гора Вавилова».

Другая группа гор протягивается цепочкой в северо-западной части моря вдоль побережья Корсики и Сардинии. Сюда входит и подводная гора Верчелли, и, как это ни странно, о составе пород, слагающих гору Верчелли, ни у нас, ни у наших итальянских коллег никаких сведений нет. Что это — вулкан или гряда, отделившаяся от острова Сардиния? Вершина горы находится на небольшой глубине, доступной для подводного аппарата и для водолазов. Решено поэтому начать с нее.

После совещания гости совершают экскурсию по нашему судну, подробно, с большим интересом знакомятся с гипербарической системой и подводным обитаемым аппаратом. Еще бы! Ведь такого оборудования у них пока нет. Потом итальянцы приглашают нас на берег, где становятся хозяевами. Они ведут нас обедать в маленькую тратторию неподалеку от старинных выщербленных временем ворот порта. Традиционное сардинское меню — мидии, королевские креветки, кальмары, острый пахучий сыр. Все это так щедро посыпано перцем, что нужен огнетушитель.

В часы послеобеденной сиесты город вымирает. Только к вечеру, когда спадает жара, набережная заполняется молодежью. Юноши и девушки, одетые с весьма продуманной небрежностью (в моде стиль «фама»), медленно разъезжают на мотороллерах взад и вперед, курят, пьют и целуются, решительно ни на кого не обращая внимания. Рядом с портом — развалины римской крепости. Неподалеку от нее — средневековый форт, когда-то надежно охранявший вход в гавань. Над неопрятным каменистым городским пляжем неподвижно изогнулись редкие пинии.

Поздним вечером «Витязь» выходит из гавани. Навстречу один за другим бесшумно скользят океанские паромы. В неподвижном зеркале Тирренского моря медленно плавится огромное солнце. Берем курс на него, туда, где в конце этой пылающей багряной дорожки скрывается под водой гора Верчелли.

К вечеру следующего дня вышли в район горы по эхолоту, нашли ее вершину на глубине 30 метров и поставили на ней буй. Не теряя времени понапрасну, сразу же ночью начали детальную геомагнитную съемку и промер, однако уже под утро выяснилось, что стараемся мы зря — буй снесло. Пришлось все начинать сначала.

Пока идет съемка, геоморфологи срочно строят детальную карту рельефа дна, чтобы наметить место погружения подводного аппарата. Командир подводников инструктирует научных наблюдателей, которые будут участвовать в погружении. Тема инструктажа — техника безопасности, и он сразу предупреждает: при любой аварийной ситуации первейшая задача наблюдателя лежать тихо, не давать умных советов и не мешать пилотам работать. А главное, не хвататься ни за какие ручки и тумблеры. Затем притихшим новичкам показывают, как надо обращаться с противогазом в случае, если возникнет пожар.

Итальянцы внимательно слушают перевод наставлений, и лица их полны серьезности.

Назавтра — первый день погружений. Все как будто готово. Выбраны места спуска. «Аргус», сверкая свежей бело-алой краской, стоит на кормовой палубе. На рубке надпись «Академия наук СССР». Экипаж занят последними приготовлениями. На воду спускается мотобот с резиновой лодкой для пересадки экипажа и группой обеспечения, в которую входят наши водолазы. К «Аргусу» прикрепляют трос и осторожно опускают его за корму. Виталий Булыга прыгает из лодки на скользкую яйцеобразную обшивку аппарата и ловко «отдает» крюк с тросом. Теперь «Аргус» полностью автономен. Все три пилота один за другим скрываются в люке. Первое погружение — пробное, техническое. Второе — уже рабочее. Я стою в рубке «Витязя» рядом с вахтенным штурманом, и мне хорошо слышны переговоры по «подводному телефону»: «„Витязь“, я — „Аргус“. Проверку систем закончил. Люк задраен. Прошу разрешить погружение». Капитан отвечает: «„Аргус“, я — „Витязь“. Слышу вас хорошо. Погружение разрешаю». Яркое сверкающее на солнце белое яйцо с красным поплавком аварийного буйка начинает тускнеть, медленно уходя в воду. Вот уже только краешек рубки торчит из воды. Вот и он скрылся, как будто не было никакого аппарата. Только в динамике звучит голос Виталия: «„Витязь“, я — „Аргус“. Глубина 30 метров, продолжаю погружение».

Дальше, однако, слушать некогда, следующее погружение — мое. Захожу в каюту к начальнику экспедиции. Он вручает мне кальку-схему с намеченным маршрутом и дает последние наставления: надо погрузиться на склоне горы и двигаться снизу вверх к ее вершине, осматривая, описывая и фотографируя скальные выходы пород. Необходимо наметить место работы для водолазов и, если удастся, взять образцы пород. Не успели закончить разговор, как за иллюминатором уже застучал мотор приближающегося мотобота. Я хватаю кальку с картой и выскакиваю из-за стола. Мой собеседник недовольно морщится: «Да что ты ее схватил, как сторублевку? Не спеши, не все еще обговорили».

Дальнейший мой маршрут лежит на камбуз. Здесь мне вручают бачок с дымящимися котлетами: обед для экипажа — он состоится на дне Тирренского моря. Надо еще успеть переодеться, точнее — раздеться, так как в аппарате жарко. Наконец я прибываю в «ландспорт» — специальное помещение на борту недалеко от кормы, откуда обычно высаживают в шлюпки. Мотобот, взревев двигателем, резко стартует от борта «Витязя» и, оставляя за собой пенный след, несется по длинным и плоским волнам туда, где сверкает на зеленом фоне яркая красная точка, рубка уже всплывшего «Аргуса».

Люк открыт, пилот, высунувшись из рубки, машет нам рукой. Подходить к «Аргусу» вплотную нельзя — волна может навалить мотобот на аппарат и повредить его хрупкие системы. Поэтому за борт выгружается резиновая надувная лодка. Несколько ударов короткого деревянного весла — и мы возле «Аргуса». Смена экипажа: пилот ловко прыгает в лодку, а я, ухватившись за край рубки, пытаюсь перебраться на «Аргус». Это не просто: босые ноги скользят по мокрой покатой обшивке корпуса. Наконец, завершив пересадку, передаю в люк вещи и втискиваюсь в него сам, попадая таким образом в обитаемый отсек. Встаю ногой на кресло и, стараясь не задевать острые углы, проскальзываю в самый низ, на дно отсека, где перед нижним иллюминатором лежит тюфяк. Это мое рабочее место. Ложусь на правый бок и осматриваюсь. Прямо надо мной торчат босые ноги Булыги и Холмова. Выше, за толстым стеклом иллюминатора, в желтизне дробящихся волн ослепительно вспыхивают солнечные лучи. На уровне глаз — два нижних иллюминатора, за которыми качается ярко-бирюзовая вода с серебряными пузырьками. Правое плечо упирается в пульт с рядом тумблеров — ими включают забортные прожекторы и другие электрические приборы. Под правым локтем микрофон магнитофона, рядом на резиновом шланге спусковой крючок подводной фотокамеры. Стоит нажать на него, и включается ослепительная фотовспышка. Слева, недалеко от тюфяка — два аварийных противогаза.

Люк задраен. Холмов включает микрофон подводного телефона: «„Витязь“, я — „Аргус“. Прошу разрешить погружение». Тотчас ответ: «„Аргус“, я — „Витязь“. Погружение разрешаю». Солнечный свет в иллюминаторе начинает гаснуть. Аппарат поскрипывает. Капли соленой воды из-под люка падают мне на спину. Вплотную приникаю к стеклу. Мелкие пузыри воздуха стремительно проносятся кверху. Рядом с ними медленно перемещаются вверх большие белые хлопья, похожие на снег. Помню, во время моего первого погружения в Тихом океане я спросил у командира аппарата: «Саша, почему они всплывают?» — и тот усмехнулся: «Это планктон. Не он всплывает, а мы погружаемся».

В отсеке снова звучит голос Холмова: «„Витязь“, я — „Аргус“. Глубина сорок метров. Продолжаю погружение». Снова две холодные капли обжигают разгоряченную спину.

…В 78-м году специальных судов-носителей подводных аппаратов еще не было, и «Пайсис» опускался прямо с борта «Дмитрия Менделеева». Мне с большим трудом удалось попасть в число научных наблюдателей. А подводные пилоты Александр Подражанский, Анатолий Сагалевич и Владимир Кузин относились к нам, новичкам, покровительственно и несколько насмешливо. Еще бы! У них за плечами были многочисленные погружения и на Байкале, и у берегов Канады. Об этом писали все газеты. Они были настоящими героями, подводными «волками», а мы — робкими «чечако», «салагами». Тогда погружения на «Пайсисах» в океане только начинались. Аппараты, не имевшие специальных помещений на судах, стояли просто на верхней палубе, что не улучшало их состояния. Иногда поэтому возникали отказы разных систем.

Инструктируя нас, пилоты строго предупреждали, что в обязанности подводного наблюдателя входит прежде всего слежение за неполадками в электросети (короткое замыкание может привести к пожару — так уже погиб один американский экипаж), в герметичности обитаемого отсека (водяная тревога), и в системе очистки отсека от углекислого газа. Обо всех нарушениях надо срочно докладывать командиру. Мы должны также научиться управлять аппаратом, чтобы «в случае, если два других члена экипажа выйдут из строя, обеспечить его всплытие».

Инструктируя меня, Саша Подражанский сказал: «Ну, это-то вряд ли понадобится. — И улыбнулся: — Ну что, нагнал на тебя страху? Пойдем, кофе выпьем».

«Во время первого погружения, — говорят пилоты, — от наблюдателя проку мало — он обалдевает». Могу подтвердить — они правы. Я как-то спросил одного из наших солидных ученых, первый раз в жизни участвовавшего в погружении, о его впечатлениях. «Понимаешь, — ответил он мне, — когда задраили люк и аппарат стал погружаться, и все вокруг как-то странно заскрипело и закачалось, я подумал: „Господи, и зачем я сюда залез, чего мне в жизни не хватало?“»

Во время моего первого погружения на «Пайсисе» в Тихом океане на атолле Хермит я старался ни в коем случае не показывать своего волнения и в то же время внимательно следить за всем, что грозит аварийной ситуацией. Помнится, мы уже легли на грунт на склоне океанского вулкана на глубине 400 метров, и я только начал, забыв про все, увлеченно диктовать на магнитофон первые наблюдения, как вдруг мне на спину что-то капнуло. Поднял голову — и в лицо брызнула вода. Вглядевшись, я, несмотря на жару, похолодел: от крышки люка в верхней части отсека медленно змеились струйки.

«Саша, вода», — окликнул я командира, как мне казалось, спокойным (но, как выяснилось, сдавленным) голосом. «Не бери в голову», — ответил он, не оборачиваясь и не отрывая рук от рычагов управления. Оказалось, что при погружении подводный аппарат попадает из теплых верхних слоев океанской воды в нижние — холодные. Из-за охлаждения на его стенах образуется конденсированная вода. Новичков об этом не всегда предупреждают (то ли — по забывчивости, то ли — чтобы испытать их «на прочность»).

…«Аргус» покачнулся и заскрипел. Голос пилота вернул меня в сегодняшний день: «„Витязь“, я — „Аргус“. Легли на грунт. Глубина 211 метров. Начали работать». Я щелкаю тумблером, включаю забортные прожектора. Перед иллюминатором в желтом рассеянном свете луча виден пологий склон, покрытый белым песком, на котором лежат мелкие обломки раковин и кораллов. Судя по карте и компасу, мы находимся сейчас на северном склоне горы Верчелли. Булыга включает винт вертикального движителя. Аппарат, оторвавшись от дна, зависает на расстоянии около метра от него. Пилоты переговариваются: «Перехожу в плюс» (значит, всплываем), или: «Перехожу в минус» — погружаемся, или: «Сидим в нуле». Вот сейчас мы «в нуле» — висим неподвижно в воде. Такая маневренность дает «Аргусу» возможность вплотную приближаться к интересующим нас подводным объектам и долго наблюдать их.

Ложимся по компасу на курс 140°, туда, где предположительно должна быть вершина горы, и медленно начинаем двигаться. Скорость небольшая — около полутора узлов. Прямо по маршруту, полузарывшись в песок, лежит какая-то большая рыба, похожая на морского окуня, она не обращает на нас внимания. Слева и справа в луче прожектора вспыхивают редкие кустики водорослей, удивительно похожие на перья. Этими подводными перьями буквально усеяно все дно. Песчаный склон — пологий, и трудно определить, где низ, а где верх. Кажется, все же глубина понемногу уменьшается. Аппарат входит в огромный косяк ставриды. Рыбы обтекают нас сверху, сверкая в лучах светильников серебряными боками, — будто монеты сыплются из рога изобилия в немом кино. Следом за первым косяком идет второй. Я пытаюсь его сфотографировать. От яркой вспышки косяк взмывает и растворяется в сумерках. Мы продолжаем ползти вверх по песчаному склону, покрытому водорослями, напоминающими уже не перья, а веера.

Здесь перед нами неожиданно возникает целое семейство огромных лангустов. Какие красавцы! Медленно проплываем над ними. Они шевелят длинными усами и неохотно пятятся. Впереди на песке еще один гигант длиной не меньше 70 сантиметров. Виталий делает маневр и пытается ухватить его манипулятором. При виде надвигающегося аппарата, который должен ему казаться великаном, лангуст нисколько не пугается, наоборот, — становится в боевую позицию, угрожающе задрав передние клешни. Только в последний момент, когда стальная кисть почти смыкается, он неожиданно делает стремительный рывок и ускользает от нас. Поднимаемся по склону. То тут, то там встречаются рыбы, полузарывшиеся в песок, и какие-то непонятные воронки. Такие воронки в песчаном грунте я встречал в разных местах — и в Тихом океане, и на подводных склонах острова Кипр. Что это такое? Никто не знает. Биологи кивают на геологов, геологи — на биологов. Здесь же на грунте отчетливо видны похожие на палочки белые черви вроде карандашей. Они то лежат неподвижно, то перемещаются рывком, цепляясь за песок носом, как крючком. Большая черная голотурия проплывает под нами. Огромный краб тащится вверх по склону, держа в задних поднятых клешнях зеленый лист водорослей. Попав в луч прожектора, он, не выпуская свою находку, принимает оборонительную позу, но, видя, что ему не угрожают, продолжает свой путь.

Большой скат пересекает наш курс, плавно обтекая поверхность дна. Его плавники-крылья медленно и мерно вздымаются, как у планирующего альбатроса.

На глубине 148 метров перед аппаратом возникает отвесная скала, сложенная коренными породами. Наконец-то! «Аргус» подходит к подножию и начинает медленно всплывать вдоль нее. Внизу видны глыбы, засыпанные песком и заросшие водорослями. Какие это породы? Поди разбери через стекло! Скала темно-серого цвета. Обрыв крутой — почти вертикальный, разбит глубокими трещинами, засыпанными белым песком. В стенах каверны и ниши, словно настоящие пещеры. Похоже, что скала разрушалась не под водой, а на поверхности моря. Все наши многочисленные попытки оторвать образец оказываются безуспешными — «механическая рука» скользит по скалам, заросшим органикой. Аппарат кружится на месте, тыкаясь в выступы, Виталий сдержанно бранится, но все старания напрасны — без кувалды здесь не обойтись. Мы оставляем свои попытки и всплываем выше. За первой скальной грядой обнаруживается вторая, такая же темно-серая. Ее очертания похожи на изображения скал на древних иконах. Выше второй гряды — третья, с карнизами, напоминающими террасы. Наверное, здесь гуляли когда-то волны прибоя. Отсюда до самой вершины горы склон как ковром покрыт густой растительностью, губками, мягкими кораллами и водорослями, а над всем этим торчат острые скальные щетки. В глазах рябит от ярко-зеленых сочных и больших листьев ламинарий и каких-то красных водорослей, напоминающих альпийские маки.

Так, всплывая от скалы к скале, мы медленно поднимаемся к самой вершине. Пешком такой маршрут не сделать никаким альпинистам. С вершины, расположенной на глубине 56–60 метров и прорезанной глубокими ущельями с осыпями, которые держатся на «честном слове», хорошо видны крутые склоны, уходящие вниз.

«„Аргус“, я — „Витязь“, — неожиданно громко раздается в отсеке. — Время вашего погружения вышло. Сообщите готовность к всплытию». Мне показалось, что с начала спуска прошло минут сорок — оказывается, около четырех часов. С неохотой вырубаю магнитофон. На глубине 60 метров отрываемся от грунта и начинаем всплытие. В иллюминаторах светает. Хлопья планктона на этот раз движутся вниз, как будто падает снег. Еще несколько минут — и пронзительно-алый солнечный свет вспыхивает в верхнем иллюминаторе. Аппарат начинает резко раскачиваться на волнах. «„Аргус“, я — „Витязь“, — оглушительно звучит в ушах. — Вижу вас, иду к вам». Люк открыт, и я с наслаждением, словно после многочасовой финской бани, плюхаюсь в соленую морскую воду на пути к резиновой лодке.

При последующих погружениях, в которых приняли участие и итальянские ученые, были обследованы и сфотографированы со всех сторон склоны горы, составлена ее детальная геолого-геоморфологическая карта. Наши геотермики впервые измерили с «Аргуса» тепловой поток через морское дно. Обычно он измеряется с борта судна специальным прибором — погружным термоградиентометром, но измерения эти, по существу, проводятся вслепую, ведь никогда не знаешь, куда именно воткнулся (и воткнулся ли вообще) зонд прибора. Так что надежность таких измерений невелика. А из подводного аппарата все видно, и прицельно можно выбрать место для зонда, облюбовав подходящий «карман» с осадками, и запустить туда «механическую руку». Именно на горе Верчелли были сделаны первые успешные измерения теплового потока с подводного аппарата. Тепловой поток оказался низким. Еще одно доказательство невулканического происхождения горы? Ведь построенная только что магнитная карта показала, что аномалии магнитного поля над горой Верчелли невелики, а над базальтовыми вулканами они обычно большие. Теперь слово за водолазами.

Место для погружения колокола выбрали неподалеку от вершины на одной из скальных гряд. На этом месте «Аргус» установил специальный буй, на глубине 83 метра. Капитан с ювелирной точностью поставил «Витязь» на два якоря в точке погружения. Три водолаза — Анатолий Юрчик, Владимир Тутубалин и болгарин Николай Дуков, надев снаряжение, заняли свои места в колоколе, который медленно вывели за борт и погрузили в воду. На глубине 73 метра, в 10 метрах от скальных выходов, аппарат остановился. Анатолий Юрчик вышел на платформу колокола, осмотрел участок сверху и затем осторожно спустился на дно. Второй водолаз внимательно следил за шлангами, позволяющими отойти от колокола на 30–40 метров. Третий остался в колоколе для телефонной связи с судном.

Образцы обычно откалывают кувалдой и ломом, ибо — как говорят водолазы: «Против лома нет приема». Более совершенных средств пока не изобретено. Анатолий, осмотрев скалу, очистил участок от наростов ракушек и водорослей, а потом с помощью ломика и кувалды отбил большой образец, пометив на нем стрелкой направление на север. Освещение на этой небольшой глубине было хорошее, да и течение здесь невелико — не более пол-узла. Взяв два образца, водолаз благополучно вернулся в колокол. Уже на борту «Витязя», сидя в барокамере, во время декомпрессии, Анатолий сделал подробную зарисовку скалы и отметил на ней точки отбора. Так впервые человек отобрал ориентированные образцы коренных пород с морского дна.

Попав к геологам, образцы сразу же стали предметом всестороннего изучения. Часть их была передана итальянским коллегам, в Болонский институт для петрохимического анализа и определения возраста. Но уже на борту стало ясно, что скалы на вершине горы из гранита. Значит, гора Верчелли вовсе не вулкан, а часть гранитного массива. Это хорошо подтверждалось тем, что магнитная съемка над горой не обнаружила аномалии: ведь граниты — не магниты.

Уже значительно позже, после возвращения в Москву, я показал эти образцы ведущему советскому специалисту по геологии Средиземного моря — Ивану Сергеевичу Чумакову. Оказалось, что точно такие же розовые граниты выходят на острове Гигла в Тирренском море и на островах Эльба и Монтекристо, там даже сувениры из них делают и продают туристам. Это сравнительно молодые породы. Дно северной части Тирренского моря не более 7 млн. лет назад было сушей, которая только потом ушла под воду, и связано это с поздним этапом закрытия Тетиса.

А закончив работы на горе Верчелли, мы с нашими итальянскими друзьями еще два дня проработали на подводном вулкане Вавилова в центре Тирренского моря. Глубины здесь для наших подводных средств великоваты. Пришлось ограничиться отбором проб с поверхности моря и подводным фотографированием. Эта гора когда-то была вулканом, и, видимо, совсем недавно. Недаром измерения теплового потока показывают, что под ней сравнительно неглубоко залегает расплавленная лава. Да и аномалия магнитного поля над горой Вавилова большая, ведь вулканические базальты — самые магнитные из всех пород морского дна. Южная часть Тирренского моря оказалась еще не зажившим кусочком океана, на котором и возникают молодые вулканы, такие, как Вавилов.

Поздним вечером «Витязь», покинув мерцающую разноцветными огнями Чивита-Веккью, взял курс на Гибралтар — на Геркулесовы Столбы, как называли его когда-то греки, — места, овеянные мифами и преданиями. Здесь в Атлантике, в зоне огромных разломов, тянущихся от Гибралтара до Азорских островов, проходит граница между двумя гигантскими литосферными плитами, Африканской и Евразиатской. К восточной части этой зоны приурочена подковообразная цепь древних подводных вулканов. Она так и называется «Хосшу», что по-русски значит «Подкова». Самые крупные из этих гор — Ампер с глубиной вершины 67 метров и Жозефин — около 150 метров. Они вполне достижимы не только для нашего «Аргуса», но и для водолазного колокола. Эти горы интересны еще и потому, что, возвышаясь неподалеку друг от друга, они расположены на разных плитах. Гора Ампер находится на Африканской литосферной плите, а ее соседка уже на Евразиатской. Детальное изучение границы между плитами может пролить свет на то, как движутся плиты в области их соприкосновения и как связано с этим образование и развитие древних вулканов. Вопрос не простой. Чтобы решить его, мало опуститься на дно и взять образцы. Необходимо исследовать глубинное строение литосферных плит вблизи их границы. Поэтому второе наше судно «Рифт» сейчас направляется туда же. На его борту установлена аппаратура для глубинных сейсмических исследований. Упругие волны, созданные пневмопушкой, распространяются в воде и в толще пород океанского дна. Отражаясь от слоев с разной плотностью, они снова приходят к поверхности и регистрируются специальными сейсмоприемниками, которые буксируются за судном в длинной пластиковой кишке, именуемой «косой». Одновременно с борта «Рифта» проводятся измерения магнитного и гравитационного полей. Все эти данные должны помочь геологам понять главное — как устроено дно океана в этом районе, смяты ли осадки, разбита ли кора трещинами, куда движется литосферная плита.

Обязанности между судами в рейсе четко распределены: «Рифт» ведет региональную геофизическую съемку для изучения глубинного строения океанской коры, а «Витязь» производит геофизическую съемку в зоне подводных гор, чтобы обеспечить работу «Аргуса» и водолазного колокола и все дальнейшие подводные геологические изыскания. Все результаты обрабатывает бортовая ЭВМ «Витязя». Она рисует геофизические графики, сейсмические разрезы и даже карты рельефа дна, и на стенке моей каюты уже красуется свежая карта горы Верчелли.

Что же касается подводной горы Ампер, то интерес к ней — не только геологический. С этой горой связано возрождение одной из древнейших тайн — легенды об Атлантиде, но прежде вернемся на десяток лет назад.

Все началось с фотографии. В 1973 году с борта научно-исследовательского судна МГУ «Академик Петровский» сотрудником Института океанологии им. П. П. Ширшова АН СССР В. И. Маракуевым была сделана серия подводных снимков вершины горы Ампер. На некоторых из них под слоем светлого песка ясно просматривались вертикальные гряды, похожие на стены древнего города. Ко всеобщему удивлению, эти гряды располагались под прямым углом друг к другу, а ведь известно, что природа не любит прямых углов. Не следы ли это легендарной Атлантиды, спор о которой идет вот уже около двух тысячелетий? Снимки попали в журналы. Страницы испанских, голландских, французских и английских газет запестрели захватывающими названиями: «Русские нашли Атлантиду», «Новое открытие древней тайны». Писатель Глеб Голубев написал темпераментный рассказ о поисках Атлантиды на горе Ампер. Отважные французские акванавты в этом рассказе, «поверив русским», опускаются на вершину горы в обитаемом подводном аппарате, но терпят бедствие, — их аппарат запутывается в электрических кабелях, проложенных здесь жадными до сенсаций телекомпаниями…

Так в очередной раз ожила древняя легенда — об Атлантиде в Атлантическом океане.

Чем дальше люди проникают в океан, тем больше убеждаются в том, что даже у самых невероятных мифов и легенд были когда-то вполне реальные основания. Оказывается, гигантские морские драконы, описанные в сказках многих народов мира, некогда существовали в действительности. Одного из таких огромных змеев несколько лет назад выловило японское рыболовное судно в Тихом океане. К сожалению, капитан, более всего озабоченный уловом рыбы, приказал выбросить «дракона» за борт, и бесценная находка пропала для науки. Неоднократно происходил на Земле «всемирный потоп». Ужасная Сцилла, губившая мореходов, не что иное, как остров Сицилия. Есть основания считать, что воспетый Пушкиным легендарный остров Буян — это Кипр. Здесь действительно правил в средние века герцог Гвидо — князь Гвидон, и отношения с «царем Салтаном» (турецким Султаном) у него были довольно сложные.

Разные легенды связаны с океаном. Одни возникли в глубокой древности и давно развеялись, другие порождены нашим веком, как захватывающий миф о зловещем «Бермудском треугольнике», который до сих пор будоражит воображение доверчивых читателей. Но долго ли он проживет?

И только одна легенда, возникнув в глубокой древности, не только дошла до наших дней, но и ничуть не утратила заманчивости.

Ее родоначальник — Платон, ученик знаменитого Сократа, живший с 427 до 347 года до нашей эры. Предание об Атлантиде Платон изложил в двух диалогах — «Тимей» и «Критий». При этом он утверждал, что сведения об Атлантиде достались ему от афинского законодателя Солона, его прапрадеда по материнской линии, почитавшегося в Древней Греции как «мудрейший из семи мудрых».

Около десяти лет Солон путешествовал по странам Средиземноморья и побывал в Египте, где был с почетом принят в древней столице Саисе. При посещении храма богини Нейт жрецы сообщили Солону, что девять тысяч лет назад в Афинах существовало могучее государство, и в это же время в Атлантическом океане за Геркулесовыми Столбами располагался большой остров. «А с него, — пишет Платон, — открывался плавателям доступ к прочим островам, а с тех островов — ко всему противолежащему материку, которым ограничивался тот истинный понт». На острове Атлантида, как рассказали жрецы Солону, существовало некогда грозное государство, представляющее союз царей, которым принадлежала власть над многими другими островами и странами. В те времена атланты владели всей Ливией вплоть до Египта и Европой до Апеннинского полуострова.

Этот союз, собрав все свои силы, напал на праафинское и древнеегипетское государства. Началась длительная война — древняя Мировая между народами, живущими по ту и эту сторону Геркулесовых Столбов. В той войне Праафины то воевали во главе эллинов, то противостояли врагам в одиночку и наконец добились победы. Но затем, как рассказано в «Тимее», произошли страшные землетрясения и потопы. И «в один день и бедственную ночь» древний город — Праафины — «разом провалился в землю», и остров Атлантида тоже исчез, погрузившись в море. «Поэтому и тамошнее море оказывается теперь несудоходным и неисследуемым; плаванию препятствует множество окаменелой грязи, которую оставил за собой осевший остров».

В другом диалоге «Критий» в роли рассказчика выступает Критий Младший, которому Платон приходился внучатым племянником. Здесь подробно описывается мифологическая история создания государства Атлантиды богом морей Посейдоном и дается детальная картина главного города. Судя по описанию, это был крупнейший порт древнего мира, снабженный сложной системой каналов. В его огромной гавани размещалось более 1200 кораблей. Акрополь города, где располагался храм Посейдона и царский дворец, был окружен тремя концентрическими рвами, наполненными водой и представлявшими собой внутренние гавани. Центральный остров с царским акрополем был обведен каменными стенами. Соединявшие их мосты имели башни и ворота. Важная деталь: камень для стен был трех цветов — белого, черного и красного и добывался на месте. Как отмечает Н. Ф. Жиров в своей книге «Атлантида», подобный камень встречается на Азорских островах, — это вулканические туфы, хорошо поддающиеся обработке.

Замечательная особенность главного города Атлантиды — его геометрически правильная круговая планировка. Улицы города будто бы были расположены радиально по направлению сторон света и имели закругленные углы перекрестков, а стены и каналы образовывали концентрические окружности. Жиров объясняет такое описание любовью бывшего пифагорейца Платона к мистике чисел. Но планировка столицы Атлантиды похожа на планировку других древних городов — Мохенджо Даро в долине Инда, древнего Карфагена и столицы ацтекского государства Теночтитлана. Жиров считает, что традиция строительства городов в древности по кольцевой системе была скорее всего связана с культом солнца. А мне кажется, что причина кольцевой планировки столицы Атлантиды (если она реально существовала) была иной. Древние города, как правило, использовали в своем строительстве естественные черты природного ландшафта. План столицы очень напоминает форму древнего кратера, и не случайно строительным материалом на острове, видимо, был трехцветный вулканический туф, и, по словам Платона, там еще существовали источники с холодной и горячей водой — то есть термальные, характерные для вулканической зоны.

Интересно приведенное в «Критии» описание природы Атлантиды. Рассказывается, в частности, о таинственном дереве, которое давало «и питье, и пищу, и мазь». Многие комментаторы Платона считают, что это скорее всего — кокосовая пальма, дающая кокосовое молоко, пищу (сам орех) и масло (мазь). Значит, некоторые острова этого огромного архипелага должны были располагаться южнее 25° с. ш., там, где кокосовая пальма растет, — то есть в Атлантике.

Внешняя стена города была покрыта медью, средняя — оловом, а внутренняя — сплавом, носившим название «орихалк» и имевшим «блеск огня». В храме Посейдона, украшенном слоновой костью, золотом и серебром, была установлена золотая статуя морского бога, а вокруг него сто золотых статуй нереид на дельфинах. Вне храма располагались золотые статуи царей, их жен и потомков. В городе было немало храмов и других богов, гимнасии, сады, манежи и даже ипподром.

Это, пожалуй, самое удивительное место в описании Платона. Ведь в эпоху гибели Атлантиды, около 10 000 лет до нашей эры, большая часть человечества жила еще в мезолите. Человек был знаком всего лишь с луком и стрелами, а также прибрежным рыболовством. Лишь через несколько тысячелетий он познакомился с природными металлами и методами их холодной обработки! А в Атлантиде уже знали секрет выплавки и золота, и меди, и олова, и медного сплава. Ведь орихалк вовсе не выдумка Платона, он упоминается у Гомера и других античных авторов. По-видимому, это сплав, близкий к латуни. Какое же место занимала культура атлантов в общем развитии человеческой цивилизации?

Первым критиком Платона выступил его ученик — знаменитый философ Аристотель. Дело в том, что общественное и государственное устройство, описанное в «Тимее», уж слишком напоминает идеальное государство, проповедуемое Платоном. Аристотель считает, что описание Праафинского государства и Атлантиды, а также история их войны, попросту выдуманы Платоном, чтобы обосновать свои философские взгляды и превознести афинян, якобы победивших атлантов. Платона не раз упрекали в том, что он не точно передает чужие слова и мысли. Когда философ публично читал один из своих первых диалогов «Лисий», его учитель Сократ выражал неудовольствие явными преувеличениями в тексте. В знаменитой «Апологии Сократа», посвященной Платоном своему учителю, содержится множество отступлений от реальных фактов.

Как же быть нам? Верить Платону или не верить? Ведь до сих пор не найдено ни единого источника из послуживших основанием для легенды об Атлантиде — ни записей, которые цитирует Платон, ни следов самой Атлантиды. Это более чем странно, если Атлантида действительно веками граничила с Египтом и Элладой, — ведь даже недалеко от Перми в раскопках нашли египетских «скарабеев», служивших разменной монетой древности. С другой стороны, лишь совсем недавно, в конце XIX века, обнаружены следы огромного Хетского государства, о котором прежде ничего не было известно!

Более двух тысячелетий, то затихая, то вновь вспыхивая, продолжается спор об Атлантиде, и ей посвящено знаменательное число — более двух тысяч! — научных работ и художественных произведений. Бальмонт создал поэму «Город Золотых Ворот». У Жюля Верна «Наутилус» проходит над развалинами Атлантиды. Конан Дойл упоминает о ней в повести «Маракотова бездна». История гибели Атлантиды использована Алексеем Толстым в его «Аэлите» и фантастом Александром Беляевым, а также французским романистом Пьером Бенуа, поместившим Атлантиду в Сахаре. Драмы, оперы, кинофильмы и — ни единого прямого следа.

Прямых следов как будто нет.

Но со временем возникли некоторые интересные косвенные соображения. К их числу, прежде всего, относится загадка древнего населения Канарских островов — гуанчей.

Когда в начале 15 века испанцы впервые высадились на Канарские острова, они обнаружили там многочисленное местное население — более 20 тысяч человек. Почти столетие продолжалась яростная и непримиримая борьба аборигенов с безжалостными испанскими захватчиками. Она была неравной — гуанчи не знали ни металлического, ни огнестрельного оружия, и тем не менее для захвата маленьких Канарских островов испанцам пришлось затратить не меньше времени, чем для покорения всего огромного Южно-Американского материка. Но через 150 лет после начала завоевания островов местное население было истреблено поголовно: в живых не осталось ни одного чистокровного гуанча.

На острове Гран-Канария, где мне удалось побывать дважды, можно увидеть немногие памятники культуры этого удивительного народа. Пирамиды над древними захоронениями, сложенные из больших необработанных камней. Каменные насыпи, похожие на невысокие терриконы. Знатных покойников бальзамировали примерно так же, как в Древнем Египте, а мумии зашивали в шкуры животных. Сохранились и остатки каменных жилищ, и старинная керамика, которая напоминает раннюю керамику Крита и Кипра, и небольшие статуэтки людей и зверей, и специальные трафареты из дерева и камня для татуировки — они выставлены в музее гуанчей в Лас-Пальмасе. У аборигенов Гран-Канарии была каста жрецов и своеобразный женский монастырь. Интересно, что в Перуанском музее в Лиме нам рассказывали об очень похожем монастыре древних инков — о так называемых «девах солнца».

Как попало на Канарские острова его былое коренное население, до сих пор загадка. Дело в том, что гуанчи не были знакомы с мореплаванием, не имели лодок и плотов и даже не умели плавать. По мнению многих атлантологов, они, возможно, были потомками атлантов, а Канарские острова — последними остатками Атлантиды.

Ну а как же все-таки быть с Платоном? Мог ли он выдумать Атлантиду?.. Историк Н. Я. Эйдельман, например, считает, что психология древних греков должна была немало отличаться от психологии людей нашего времени. Их легенды более, чем нынешние, должны основываться на реальных вещах — Шлиман поверил Гомеру и нашел Трою! Чтобы оценить степень правдивости Платона, надо понять психологию его времени. Мы не вправе смотреть на его «Диалоги» как на произведения современных фантастов — например, братьев Стругацких или Брэдбери. Родовые отношения у древних греков почитались священными, и вряд ли Платон мог приписать явные небылицы такому уважаемому всеми предку, как Солон. Что же касается его хронологической точности — его счете на тысячелетия, — к этому стоит отнестись снисходительно. Геродот нередко путал хронологию событий, отдаленных от него всего на сто лет. Мы сейчас знаем историю древнего мира гораздо лучше, чем древние греки или римляне.

И все же у историков ответа на вопрос об Атлантиде нет!

Но если археология и история не дают ответа, то, может быть, геология способна его дать? Нужно выяснить для начала, существовал ли в послеледниковое время в Северной Атлантике микроконтинент или большой архипелаг, который опустился затем в океан, — в этом случае след Атлантиды обнаружится на подводных горах.

Многие считают, что Атлантида находилась не в Атлантике, а в Восточном Средиземноморье, на одном из островов неподалеку от Крита. Гипотеза о гибели Атлантиды в Эгейском море была впервые высказана А. Норовым еще в 1854 году. В 1983 году, из работ французского вулканолога Ф. Фукэ, стало известно, что на острове Санторин под слоем пепла найдены остатки древних построек. Этому посвящена целая книга Галанопулоса и Бэкона. Действительно, в Эгейском море, неподалеку от Крита, существовал в древности остров, остатки которого известны под названием Тира. Подводные исследования, проведенные здесь совсем недавно акванавтами под руководством знаменитого Жака Ива Кусто, обнаружили под водой обломки внезапно затонувших древних судов и целые залежи старинных амфор и других предметов. По данным, полученным археологами и морскими геологами, древний город на острове мог погибнуть в результате чудовищного извержения вулкана Санторин около 1500 года до нашей эры. Именно с этим извержением связывается в греческой мифологии так называемый Девкалионов потоп. Галанопулос считает, что Атлантида — это Крито-Минойская держава. В итоге извержения остров Санторин раскололся на части и погрузился в море.

Как же быть тогда со знаменитыми Геркулесовыми Столбами? Ведь у Платона ясно сказано, что Атлантида располагалась по ту сторону Геркулесовых Столбов, то есть в Атлантическом океане! Может быть, на Санторине погибла не Атлантида, а противостоящее ей Праафинское государство? А Атлантиду нужно искать все-таки в Атлантике, в районе горы Ампер?

Первая попытка проникнуть в тайны горы Ампер и загадочных подводных фотоснимков была предпринята в 1982 году в «испытательном» рейсе нового «Витязя», где мне довелось руководить геологическими работами. Тогда нам не повезло с погодой: Атлантический океан встретил затяжными мартовскими штормами. Волна в районе горы Ампер все дни была не ниже шести-семи баллов, прогноз ничего хорошего не сулил, а времени было в обрез. Нечего и думать, чтобы в такой обстановке опустить за борт «Аргус». «Опустить-то нетрудно, — мрачно шутил капитан Апехтин, — труднее обратно вынуть». Тогда было принято другое решение.

Прямо на вершину горы, на тот участок, где, судя по подводным фотографиям, располагаются таинственные стены, был опущен на стальном тросе водолазный колокол с тремя акванавтами. Задача эта была нелегкая, — штормовые волны не давали возможности встать на вершине горы на два якоря, и только высокое морское искусство капитана и экипажа одержало верх над негостеприимной стихией.

Группой акванавтов руководил Николай Ризенков, за несколько лет до этого участвовавший в первом погружении на дно Байкала в подводном обитаемом аппарате. Для балансировки колокол был снабжен двумя дополнительными грузами по 450 килограммов каждый, которые опускались одновременно с ним на двух дополнительных тросах. Операция предстояла рискованная, шторм на поверхности гулял вовсю. Когда колокол достиг вершины горы, его начало трясти и бить о выступы скал. Выбрав подходящий момент, Николай вышел на платформу и решительно прыгнул прямо на скалу. «Как с трамвая на полном ходу», — рассказывал он потом.

Перед погружением я его инструктировал: «Внимательно осмотри стены, — нет ли следов обработки какими-нибудь инструментами. Тщательно проверь трещины — может быть, заделаны чем-нибудь». Но какой уж тут внимательный осмотр в такой «антисанитарной» обстановке! При каждом качании судна наверху тяжелая махина водолазного колокола бьет о скалы. В довершение всего от сильного очередного удара оборвался свинцовый балластный груз и ударился о скалу, чудом не прихлопнув Николая. Зато от стенки рядом с акванавтом откололось несколько кусков породы. Не растерявшись, он схватил один из них и устремился обратно в колокол.

Когда, закончив рейс, «Витязь» возвратился в Новороссийск, на берегу нас ждала торжественная встреча. Судно осадили многочисленные журналисты. На пирсе был организован митинг. Сам Иван Дмитриевич Папанин приехал встречать новый «Витязь». По указанию Новороссийского горсовета в день нашего возвращения во всех кинотеатрах города шел один и тот же фильм «Вожди Атлантиды». И конечно, в центре внимания был уникальный камень, извлеченный из глубин Николаем Ризенковым. Еще бы, — кусок Атлантиды! Его многократно снимали на фото- и телекамеры. Его просили «подержать». Газета «Москоу Ньюс» даже изобразила меня с этим камнем в руках и бессмысленной улыбкой на лице, снабдив заметку своего корреспондента многообещающей надписью: «Атлантида — вероятна». Все наши скромные попытки охладить энтузиазм журналистов успеха не имели. Наиболее решительные из них, объединившись в коллектив, предложили мне обменять уникальный образец на ящик коньяка. Я с негодованием отверг предложение и с возмущением сообщил об этом начальнику рейса Ястребову, гордясь своей неподкупностью. «Ну и дурень, — недовольно сказал Вячеслав Семенович, — ты что, не мог им какой-нибудь другой камень подсунуть? Им-то ведь все равно».

Смелая вылазка Ризенкова не позволила все же судить о том, рукотворные ли стены на вершине горы Ампер, или это природа так искусно их возвела. Гораздо важнее другое: геологическое и особенно петрохимическое исследование образца, отобранного с вершины горы, показало, что базальт такого типа мог образоваться только при застывании лавы на воздухе, а не под водой, то есть на поверхности океана.

Значит, гора Ампер в начале своего существования была вулканическим островом!

В августе того же года к берегам Кубы отправилось для работы научно-исследовательское судно нашего Института «Рифт» с «Аргусом» на борту.

Для технической проверки подводного аппарата решено было по дороге сделать пробное погружение «Аргуса», где-нибудь на небольшой глубине. А гора Ампер как раз на пути. И в этом районе, не в пример первому рейсу «Витязя», — полный штиль. Задачи «Аргуса» были далеки от поиска Атлантиды. Экипажу предстояло только проверить, слаженно ли работают системы подводного аппарата и провести опытные биологические наблюдения. И все-таки…

Примерно через месяц в институт пришло письмо от командира подводников Виталия Васильевича Булыги.

Автор этого письма Виталий Булыга и второй пилот, участвовавший в том уникальном погружении, — Леонид Воронов, находились сейчас на борту «Витязя», и можно было надеяться, что на этот раз они скорее смогут отыскать на вершине горы Ампер уже виденные ими «развалины затонувшего города».

…Наш «Витязь» тем временем весело бежит по Средиземному морю, и через двое суток в закатной дымке перед нами открывается синяя от сумерек Гибралтарская скала. С левого борта смутным контуром проступает высокий африканский берег. Вот они, «Геркулесовы Столбы». На верхней палубе звенит гитара, и несколько мужских голосов негромко поют:

На борту у нас журналисты — Александр Сергеевич Андрошин, представляющий центральную «Правду», и писатель Леонид Викторович Почивалов, корреспондент «Литературной газеты». Оба чуть ли не каждый день сидят в радиорубке «Витязя», передавая корреспонденции в свои редакции. Больше всего их, без сомнения, интересует Атлантида. Особенно Почивалова, который пишет книгу о тайнах океана. Обоих представителей прессы обещали допустить к погружениям на горе Ампер, «если погода позволит».

В кают-компании я сижу за большим прямоугольным столом, по одну сторону которого — места для руководства экспедиции, а по другую — для руководства экипажа. Сидящий напротив старпом Алексей Петрович Кодачигов немало лет бороздит на судах океаны. Он уверяет, что если все макароны, съеденные им на флоте, вытянуть в одну линию, то можно несколько раз обернуть земной шар по экватору. Главный шутник за столом — наш старший механик — Анатолий Георгиевич Прожогин. За его спиной тридцать лет плаваний на танкерах. Худощавый и темноволосый, с живыми острыми глазами южанина, он — неисчерпаемый источник всевозможных морских историй.

«А то еще был капитан, — продолжает он очередной рассказ, — который у нас на танкере вместе с собой в капитанской каюте петуха возил. Шли мы как-то Зундом, ну, натурально, — с лоцманом. Идем еле-еле, туман непроглядный. Лоцман нервничает и все время команды подает по-немецки, пролив-то узкий, того и гляди на берег наскочишь. Наконец лоцман успокоился и говорит: „Зер гут“ — вышли, значит, из пролива на открытую воду. И вдруг рядом с рубкой как заорет петух! Значит, берег-то рядом! Лоцман за сердце взялся и в осадок выпал — еле откачали». Наш капитан петуха с собой не возит и поэтому смеется громче всех.

«А дальше двинулись мы через Атлантику в Бостон, — не унимается стармех, — ну и, конечно, судовые часы все время переводили, поскольку на запад идем. А петух-то этого не знает. У него свои часы заведены — они ведь не переводятся. Так он и кукарекал как и прежде, пока однажды не заорал истошным голосом посреди бела дня и сам своего крика испугался. И замолк на весь рейс. Доктор говорил, что у него нервный шок наступил».

Пройдя Гибралтарский пролив, мы повернули налево вдоль африканского берега и зашли на пару дней в Танжер пополнить запасы топлива и продовольствия. Помню, в конце сороковых годов еще в школе мы, мальчишки, бегали смотреть знаменитый приключенческий фильм, «взятый в качестве трофея войсками Советской Армии». Фильм назывался «Сети шпионажа», и действие там происходило в Танжере, где скрещивались интересы тайных разведок всего мира. Преступный и таинственный буржуазный «Вольный город» мерцал на экране, притягивая и отпугивая полуголодных юнцов своими опасными соблазнами. Теперь Танжер входит в состав Арабского Королевства Марокко, и опасных соблазнов там нет.

Не обошлось, однако, и тут без приключений. Поздним вечером, так и не дождавшись конца внезапно налетевшего шторма, «Витязь» покинул порт и взял курс на вест в направлении горы Ампер. Всю ночь судно скрипело и раскачивалось под ударами взбаламученной воды. Утром следующего дня я, как обычно, проснулся от голоса старпома, зазвучавшего в динамике: «Доброе утро, товарищи. Судовое время — семь часов. Волна — семь баллов, ветер — четыре балла. До Танжера осталось тридцать миль». То есть как это — до Танжера? Мы ведь только вчера вечером ушли оттуда? Оговорился он, что ли? Выскакиваю на палубу и вижу: солнце сияет по курсу судна. Значит, действительно повернули на восток, обратно в Танжер. Что случилось?

Поднимаюсь на мостик и узнаю новость: на корабле обнаружили «зайца». Молодой араб накануне вечером пробрался к нам на «Витязь», спрыгнул с пирса прямо на корму и спрятался в кормовом трюме. Нашли его только около четырех часов утра и повернули обратно сдавать беглеца. А вот и сам виновник — сидит в конференц-зале под охраной вахтенного матроса. Он объясняет по-французски, что ему 27 лет, он механик, денег на билет нет. Надеялся добраться с нами до Франции или до Италии, но, когда увидел, что судно идет от берегов Африки на запад, «пошел сдаваться». Одет он в старую затертую кожаную куртку и брюки. Все пожитки в тощей кошелке. Благодарит за то, что не утопили. «Другие бы утопили, кто же будет из-за меня судно обратно поворачивать, время и топливо тратить. Это ведь деньги, и немалые». Его, конечно, кормят. Навстречу нам на рейде Танжера выходит портовый буксир, и беглеца забирают. Мы разворачиваемся обратно.

Радости от этого неожиданного происшествия мало. Раз посторонний проник в чужом порту к нам на борт, значит, плохо несется вахтенная служба. А вдруг он подложил что-нибудь? Да и один ли он был? Может, еще кто-нибудь на борту прячется? Вечером того же дня сидят себе старший помощник вместе с первым помощником в каюте у старпома и пьют чай. Разговор невеселый — кто и за что теперь отвечать будет. «Витязь» между тем полным ходом идет к горе Ампер. Вдруг без стука открывается дверь каюты, и в нее входит второй араб — в бурнусе и в чалме. Старпом и помполит как сидели, так и остолбенели с чашками в руках. Араб подходит к онемевшему старпому, протягивает руку и говорит: «Русский, дай дирхам!» У старпома отвисает челюсть. Тут гость скидывает чалму и бурнус и преображается в старшего механика.

«Что за дурацкие шутки?» — возмущается капитан. «Да это что, Николай Вадимович, — оправдывается стармех. — Вот мы также как-то на танкере из Адена вышли, а капитан наш тоже вот переоделся арабом, чалму напялил, бурнус и вышел на палубу на носу прямо перед ходовой рубкой. Вахтенная служба его, конечно, из рубки видит, а что делать, не знает. Звонят капитану в каюту, а его, понятно, нет. Объявляют по судовой трансляции: „Капитана срочно просят позвонить на мостик!“ Никто не откликается. Мало того что араб появился, а тут еще и капитан пропал! Что делать? Сколотили кое-как бригаду из добровольцев, кто поздоровее, и послали их на бак араба взять. А палуба у танкера огромная. Спрятался куда-то араб в носовую часть, и не видно его. Добежала бригада до носового трюма, а вниз лезть никто не хочет — мнутся. Наконец набрались смелости и вломились втроем. А араб чалму снял и говорит капитанским голосом: „Так-то вы, растяпы, вахту несете!“»

Вечером следующего дня пришли на гору Ампер, вышли по эхолоту на участок ее вершины и, выбрав плоское место, поставили буй. Вокруг нас крутится не меньше десятка рыболовных судов, здесь на мелководье много всякой рыбы. Нам они изрядно мешают. Дело не только в том, что все эти суда все время ходят взад и вперед, волоча за собой тралы и мешая нашей съемке: обрывки рыбацких сетей и переметы густо усеивают неглубокое дно у вершины горы и создают нешуточную опасность для «Аргуса». Зато погода нас на этот раз балует, поэтому нужно использовать каждый час. Решено ночью делать съемку рельефа дна, измерения магнитного поля и подводное фотографирование, а все светлое время суток использовать для «Аргуса» и водолазного колокола. Погружения «Аргуса» начались сразу же, на следующее утро. Прежде всего нужно найти участок со «стенами» и внимательно их обследовать. С помощью буксируемого аппарата «Звук» сделана детальная фотопанорама вершины горы, на которой снова отчетливо видны узкие вертикальные гряды, как бы сложенные из отдельных блоков. Может быть, это все-таки не гряды, а стены? Чтобы ответить на этот вопрос, надо погрузиться в воду. Никакие фотографии и телевизионные осмотры сверху ничего толком об этом не скажут, смотреть надо не сверху, а сбоку. Осадков на вершине горы как будто немного — повсеместно из-под белого песка торчат черные скалы. Здесь работает сильное Португальское течение, которое гонит океанские волны с севера на юг со скоростью два узла. Поэтому илистых осадков на вершине горы нет. А стены вертикальные с глубокими расселинами.

Составили списки подводных наблюдателей. В них вошли и оба наших корреспондента. Поскольку подводная фотокамера может снимать только очень близкие объекты, а человеческий глаз видит дальше, то наблюдателей просили зарисовать все, что они увидят из иллюминатора. Ведь в прошлые века именно рисунки ученых и натуралистов и были главными документами! Ни у Крашенинникова на Камчатке, ни у Миклухо-Маклая в Океании фотоаппаратов не было, зато как они рисовали! Решено было каждый день после погружений собирать научно-технический совет для обсуждения результатов.

А подводные пилоты должны были вывести «Аргус» именно на то место, которое они так красочно описали в своем письме. Акванавты в это время усиленно готовили к спуску свой водолазный колокол, в котором после работ на горе Верчелли обнаружились неполадки.

В первый же день на «Аргусе» в качестве наблюдателя погружался и я. Однако на участок «со стенами» тогда выйти не удалось. Сильное течение сносило аппарат под водой, не давая удержаться на курсе. Дно вершины оказалось разбитым многочисленными трещинами и ущельями, засыпанными белым песком. Сами скалы заросли мелкими красными водорослями — литатамниями. Целые косяки рыб скользят перед иллюминаторами, но нам не до них. Повсюду обрывки сетей и переметов, опасные для аппарата, так что экипаж в постоянном напряжении. Правда, в первом же погружении я нашел, как мне показалось, амфору. Булыга долго и старательно маневрировал, чтобы взять ее манипулятором. Каждый раз при включении винтов мелкий песок вихрем взлетал вверх, и желанная находка скрывалась от нас. Наконец мы ухватили заросший ракушками явно рукотворный предмет и торжественно погрузили его в бункер, сообщив об этом на поверхность. Когда «Аргус» поднялся наверх, все население «Витязя» высыпало на корму посмотреть на находку. Каково же было наше разочарование, когда под слоем ракушек обнаружилась старая алюминиевая кастрюля, уж никак не «атлантического» происхождения. В этом же первом погружении нас атаковала большая пятнистая мурена. Когда видишь в двух шагах от себя через стекло ее зубы и безумные глаза, то хоть и знаешь, что ты в безопасности, а все-таки страшновато.

В последующие дни тщательно обследовалась с «Аргуса» вся вершина горы. Шаг за шагом просматривались и фотографировались выходы пород на северном, южном, восточном и западном склонах. Отбирались образцы базальтов, проводились фотосъемки и зарисовки скальных выходов, измерялись по компасу направления простирания трещин и скальных гряд. Уже на второй день геофизик Анатолий Шрейдер обнаружил в районе вершины какие-то округлые сооружения, напоминающие цирки, диаметром 40–50 метров, и квадратные углубления в скалах, похожие на «комнаты». Однако стен с «кладкой» никто не нашел. Пилоты наши пожимают плечами и никак не могут вспомнить, где они видели «развалины города». Наконец на четвертый день геолог Николай Прокопцев, человек тщательный и скрупулезный, неодобрительно относящийся к фантазиям, а вслед за ним и его болгарский коллега Петко Димитров, обнаружили странные «стены», «комнаты» и даже что-то вроде «арки». Вечером того же дня на «Витязь» пришла радиограмма из города Новокузнецка. Какой-то энтузиаст сообщал нам «точные координаты Атлантиды» и требовал, чтобы мы не теряли здесь зря время и немедленно шли туда, если хотим ее найти.

На пятый день в районе, где были обнаружены стены, погрузили в «Аргусе» представителей прессы, предложив им зарисовать увиденное. Они тоже сделали наброски «стен». Леонид Почивалов нарисовал даже в одной из «комнат» круглый каменный стол, похожий на жертвенник. Вскоре погода стала портиться, внезапный ветер разогнал волну, и последнее «рабочее» погружение предложили сделать мне. Это было уже четвертое опускание за день, однако пилоты хотя и устали, но охотно согласились «еще поработать», справедливо опасаясь, что в будущие дни погода не даст такой возможности. Я сменил Александра Андрошина. Мотобот, раскачиваясь и подлетая на сильной волне, помчался к всплывшему «Аргусу», рубку которого почти захлестывала вода. Это момент для аппарата неприятный. Поэтому мы с Андрошиным постарались не держать лишнее время люк «Аргуса» открытым. Проскальзывая в люк и захлопывая за собой его тяжелую крышку, я второпях сильно прищемил руку, хотя в первый момент даже не заметил этого. Еще бы — ведь предстояло самому взглянуть на «развалины Атлантиды», да еще в компании тех самых пилотов, которые ее «уже видели». «Ну, что, — спросил я у Булыги, как только плюхнулся на „свой“ тюфяк, — нашли это место?» — «Да кто его знает, вроде похоже». Связываемся с «Витязем» и просим засечь наши координаты. Сильное течение сносит аппарат в сторону от вершины. Надо торопиться. Задраивается люк и объявляется готовность к погружению. «Аргус» идет вниз. Привожу дальше отрывки из наблюдений, продиктованных мною под водой на магнитофон:

На следующий день было проведено погружение водолазного колокола на вершину горы Ампер, — прямо на обнаруженные «Аргусом» стены. Сделать это оказалось непросто — мешало сильное подводное течение.

Наконец Апехтин искусно поставил «Витязя» на два носовых якоря, и в воду пошел водолазный колокол с экипажем из трех человек — водолазы Анатолий Юрчик и Николай Левченко и оператор Владимир Антипов, способный художник. Уже с глубины 83 метра из колокола в прозрачной воде можно было отчетливо разглядеть на дне чередование ровных гряд, похожих на стены и вытянутых примерно в направлении «нос — корма». (Направление под водой водолазы определяли по отношению к корпусу стоящего на якорях «Витязя».) Анатолий Юрчик опустился с платформы колокола прямо на участок, где эти «стены» соединялись между собой. Их поверхность полностью заросла мелкими водорослями, как будто мхом. Понадобилось немало усилий, чтобы соскоблить их с камня. После этого Юрчик расшатал один из «кубиков» ломиком и взял образец, отметив предварительно, как он был ориентирован относительно самой стенки. В это время другой водолаз, Владимир Антипов, сделал несколько снимков, но старания его, к сожалению, оказались напрасны: когда колокол подняли на «Витязь», выяснилось, что в фотосистему попала вода и из всего материала сохранился только один кадр, на котором запечатлен водолаз Левченко на платформе колокола.

Однако главная цель погружения колокола осуществилась — были отобраны образцы пород с таинственных стен.

Последнее заседание научно-технического совета, происходившее на «Витязе», раскачивающемся над вершиной горы Ампер, было таким же бурным, как и океан. Небольшой конференц-зал был набит до отказа. После долгого обсуждения геологи сошлись на том, что найденные стены все же нерукотворные. Даже Леонид Викторович Почивалов, который, несмотря на свою седину, яростно, с детской настойчивостью, защищал идею Атлантиды, вынужден был отступить перед бесстрастными доводами геологов. «Я так понимаю, что сегодня выносится смертный приговор Атлантиде», — горько заявил он. «Ничего подобного, — возразил я, — речь идет только о стенах на горе Ампер».

Изучение поверхности горы Ампер показало, что глубокие трещины, разбившие этот старый, давно погасший вулкан, строго ориентированы в двух направлениях: на северо-восток и на юго-запад примерно под прямым углом друг к другу. Точно такое же направление имеют и таинственные «стены». Такое впечатление, что они образовались в связи с этими трещинами. Дело в том, что по трещинам, разбившим старую, уже застывшую породу, могут внедряться новые порции лавы. Достигнув поверхности, они застывают, отражая прямые линии вмещающих их трещин. Эти внедрения называются дайками. Именно с такими двумя перпендикулярными системами базальтовых даек мы, по всей видимости, и имели дело. Дайки эти, секущие склоны и вершину горы Ампер, сложены более молодыми базальтами, которые меньше поддаются разрушительному действию выветривания, чем старые породы, слагающие вершину. Более древние базальты в промежутках между «стенками» разрушились, и между ними образовались углубления, так похожие на «комнаты».

Ну а как же «кирпичная кладка»? Скорее всего это не что иное, как система небольших параллельных трещин на поверхности базальтовых гряд, иногда засыпанных белым песком, подчеркивающим впечатление кладки. Так называемая отдельность. Подобное я видел не впервые — когда-то в молодости мне пришлось несколько лет работать в северо-западной части Сибирской платформы, на знаменитых сибирских траппах. При выветривании базальтовые образования могут образовывать самые причудливые формы, напоминающие башни и стены. Вспомним известные всем Красноярские столбы! Вот и получается, что никаких «развалин древнего города» на вершине горы Ампер все-таки нет.

Уже стемнело, когда «Витязь» покинул гору Ампер и направился к ее недалекой соседке — подводной горе Жозефин. Из предыдущих исследований, проведенных несколько лет назад немецким научно-исследовательским судном «Метеор», было известно, что гора эта тоже потухший вулкан, образовавшийся примерно 13 миллионов лет назад.

Несколько раз опускался на вершину и склоны горы «Аргус». Подводный телевизор и фотопулемет «Звук-4» дали возможность получить полную визуальную фотопанораму вершины. Детально были изучены рельеф и структура аномального магнитного поля. На склон горы на рекордную глубину 200 метров был опущен водолазный колокол. Поднятые водолазами базальты оказались моложе, чем базальты, слагающие гору Ампер. Значит, если возраст горы Жозефин около 13 миллионов лет, то гора Ампер древнее? Немаловажно еще одно обстоятельство: плоская вершина и многочисленная галька, обнаруженная при подводном фотографировании и погружениях «Аргуса», однозначно указывают на то, что гора Жозефин была когда-то островом. Острая вершина вулкана, возвышавшаяся над поверхностью воды, срезана эрозией, а сам остров по каким-то причинам погрузился в океанские волны. Значит, не только гора Ампер «затонула», ее участь разделили и соседние острова. И только ли они?

В конце сентября «Витязь» вернулся в Новороссийск. Встреча на этот раз была скромной: ни митинга, ни журналистов. Ведь это не первый рейс нового судна, а очередной, рабочий. И вопросов об Атлантиде уже поменьше, сенсация прошла. Любители невероятного снова переключились на «летающие тарелки» и экстрасенсов. Груда образцов, которую с таким трудом удалось добыть с вершин подводных гор Ампер и Жозефин, тоже уже никого не волновала, кроме специалистов.

Примерно через полтора месяца после нашего возвращения состоялось заседание ученого совета Института океанологии, на котором докладывались результаты рейса. Много видных геологов и геофизиков, специалистов по геологии океанского дна, собралось в зале. Отчетный доклад о работах экспедиции делал начальник рейса. Присутствующим продемонстрировали многочисленные (несколько сот) подводные фотографии вершин и склонов подводных гор, образцы горных пород, детальные карты и схемы рельефа дна, аномального магнитного поля, теплового потока через океанское дно, мощности и состава морских осадков и многие другие материалы.

Собравшихся интересовали прежде всего методические результаты рейса. Еще бы, ведь впервые в мировой практике человек вышел на океанское дно и отобрал образцы прямо из коренного залегания горных пород! И не просто образцы, а ориентированные в пространстве, пригодные для последующего палеомагнитного анализа. Таких образцов никто и никогда еще не получал. Это был первый шаг в глубину, отмечали выступавшие, шаг, который положил начало новой эпохе геологических исследований: подводной геологической съемке. Большие возможности открывают также и проведенные впервые измерения теплового потока с подводного обитаемого аппарата. Получены впервые надежные данные, по которым можно судить о глубинном тепле Земли. Подводные обитаемые аппараты, снабженные соответствующей аппаратурой, способны очень точно проводить комплексную геофизическую съемку с измерением магнитного поля Земли, и поля силы тяжести, и величины теплового потока.

Не менее интересными были признаны и геологические результаты рейса. Впервые были определены состав и природа подводной горы Верчелли.

Проведенные измерения теплового потока дали возможность высчитать глубину, на которой под дном Тирренского моря залегает расплавленная магма. Толщина твердой оболочки в южной части моря оказалась очень невелика — всего два-три десятка километров. Мощность и строение литосферы здесь такие же, как у типичных океанов. Значит, здесь остался либо незаживший кусочек древнего Тетиса, либо образуется новый, еще не ведомый, «микроокеан». Недаром именно здесь обнаружены молодые вулканы Вавилова и Маняги.

Самые важные результаты, однако, были получены в Атлантике. Анализ данных показал, что горы Ампер и Жозефин были когда-то островами и лишь позднее погрузились в воду. Они разбиты трещинами, которые расположены строго под углом 45° по отношению к зоне разломов, тянущейся от Гибралтара до Азорских островов. Случайно ли это? Если пластину из твердого материала сжимать с силой, превышающей предел ее прочности, то по законам механики в ней образуются трещины скола под углом 45° к направлению основного сжатия. Значит, этот участок испытывал сильное сжатие с юга на север, то есть как раз там, где Африканская плита наталкивается на Евразиатскую?

В то время когда мы работали на горах Ампер и Жозефин, второе наше судно «Рифт» провело глубинное сейсмическое исследование по профилю, пересекающему края обеих плит как раз перпендикулярно Азоро-Гибралтарской зоне. Выяснилось, что океанская литосфера Африканской плиты как бы пододвигается здесь под литосферу Евразиатской плиты. Из-за этого сжатия и возникают трещины! Со сжатием могут быть связаны и новые вспышки вулканической активности. На самих Азорских островах, например, и в наши дни происходят извержения вулканов. А раскалывание океанской литосферы может вызвать быстрые катастрофические погружения ее отдельных участков, вместе с образовавшимися на ней островами. Не так ли ушли под воду вулканические острова Ампер и Жозефин? На склонах горы Ампер, наряду с «сухопутными» типами базальтовых лав, были обнаружены лавы, образующиеся только при подводных извержениях. Эти лавы — самые молодые — излились уже после того, как остров Ампер ушел под воду.

Так нашей экспедиции удалось заглянуть в историю подводных гор всего этого района Северной Атлантики. Материалы рейса были признаны настолько интересными, что еще через месяц состоялся специальный доклад на президиуме Академии наук СССР и было принято решение о новых обширных программах по совершенствованию техники подводных исследований, а также о новых океанских рейсах по изучению подводных гор.

А как же все-таки с Атлантидой? Конечно же вопрос о природе таинственных стен тоже возникал при обсуждении результатов экспедиции. И мое сообщение об их естественном происхождении было выслушано с большим вниманием, но — честно говоря — без особого сочувствия. Председатель ученого совета Андрей Сергеевич Монин в заключительном слове неодобрительно заметил: «Рано делать окончательные выводы. Городницкий говорит одно, а рисует другое. Посмотрите на его подводные рисунки. С этим еще нужно разобраться».

Примерно в это же время Леонид Почивалов опубликовал в «Литературной газете» большую статью, в которой подробно описал наши работы на горе Ампер и свое погружение в «Аргусе» на загадочные стены. Он не оставлял надежду найти там Атлантиду. Вскоре я случайно встретился в театре с известным сторонником «летающих тарелок» и экстрасенсов — Феликсом Юрьевичем Зигелем. «Послушайте, — сказал он мне, — как вы относитесь к тому, что на вашей горе Ампер нашли недавно кусок мрамора? Об этом сообщалось в газетах». «Ну что же, — ответил я, — ничего удивительного. Мы сами дважды находили там куски песчаника и мраморизованного известняка. Их рыбаки привязывают к сетям вместо грузил, вот они и падают на дно». «Скучный вы человек, — расстроился Зигель. — Неинтересно с вами разговаривать».

И все-таки — где же искать Атлантиду? Правда, чтобы ответить на этот вопрос, надо вернуться снова к геологии океанского дна и тектонике литосферных плит. Когда в геологии господствовали представления о неизменности положения земных континентов (у них и сейчас еще немало именитых сторонников — «фиксистов»), легче жилось и атлантологам, ибо предполагалось, что океанские впадины возникли в результате опусканий отдельных блоков литосферы. Веский козырь! А если могли быть резкие опускания целых континентов, то это как будто легко объясняло причины гибели Атлантиды!

Увы! Сегодняшние многочисленные факты указывают на то, что в океане нет погруженных участков континентальной коры. И это, на первый взгляд, противоречит существованию Атлантиды. Один из основоположников теории тектоники литосферных плит Олег Георгиевич Сорохтин, заведующий нашим отделом, как-то сказал мне: «Никакой Атлантиды быть не может. Это противоречит тектонике плит. Если ты будешь верить в оккультные науки, я тебя уволю».

Ну что ж, континенты действительно не могут погружаться. А архипелаги? Проведенные нами исследования убедительно показали, что подводные горы Ампер и Жозефин были когда-то островами. И весь подводный хребет, в состав которого они входят, тоже, возможно, был когда-то на поверхности. А если были острова, то на них могли жить люди. Весь вопрос в том, почему и когда эти острова погрузились в океанские волны.

Попробуем посмотреть на эту загадку с позиций сегодняшних. Образующаяся в океане литосфера тяжелее, чем расплав, из которого она кристаллизуется. Поэтому чем толще она становится, тем глубже опускается в расположенную под ней полужидкую астеносферу. Значит, в направлении от срединных хребтов к более древним районам океана глубина дна должна расти. Кстати, первым расчет величины этого погружения сделал именно Сорохтин.

…Итак, поверхность океанского дна постепенно опускается вместе со всем, что на ней находится, — островами, хребтами и архипелагами. Срезанные плоские вершины таких вулканов, как Ампер, — это как раз типичные признаки такого погружения. Американский исследователь Хесс, впервые детально изучивший подобные плосковершинные горы в Тихом океане, дал им название «гайоты» — в честь известного французского геолога Гийо. На их плоских вершинах, медленно погружающихся в воды океана, вырастают коралловые атоллы и рифы. Больше всего их в Тихом океане. Но есть они и в Атлантике. Так, крупный гайот Грейт-Метеор входит в ту же систему подводных гор Подкова. Да и другие вулканические горы, входящие в эту систему — Атлантис, Плейто, Круизер, Йер, Эрвинг, также имеют плоские вершины и, значит, были прежде островами.

Но ведь, с другой стороны, такое опускание поверхности дна идет очень медленно и не может быть причиной внезапной катастрофы!

Когда я прикинул, с какой скоростью погружались в воду бывшие острова Ампер и Жозефин, то неожиданно оказалось, что скорость эта в несколько раз больше, чем должна быть по формуле Сорохтина. Такие же следы быстрого погружения были найдены американскими геологами, изучавшими несколько лет назад плосковершинную гору Атлантис, тоже входящую в систему Подкова. Еще 12 тысяч лет назад гора Атлантис была островом. С ее вершины были подняты драгой странные образования из известняка — так называемые «морские бисквиты», очень похожие на тарелки. Их диаметр — около 15 сантиметров, толщина — примерно 4 сантиметра, да еще и углубление посередине! Возраст «бисквитов» — около 12 тысяч лет. Доказано, что материал, из которого состоят диски, был когда-то на суше.

Значит, острова, входившие в систему Подкова, затонули катастрофически быстро, что никак не могло случиться при простом утолщении океанской литосферы! Что же заставило их столь внезапно погрузиться? Вспомним, как в описании Платона (если ему, конечно, верить) говорится, что гибель Атлантиды произошла «в один бедственный день и одну бедственную ночь».

Несколько лет назад все экраны мира обошел японский фантастический кинофильм «Гибель Японии». Грозные извержения вулканов и моретрясения вызывают неотвратимую катастрофу — и Японские острова начинают неожиданно разламываться и погружаться в океан. Миллионы беженцев, навсегда потерявших родину, ищут спасения на других материках. Не правда ли, похоже на гибель Атлантиды? Так вот, с современных геологических позиций ничего фантастического в кинофильме «Гибель Японии» нет. Ситуация вполне вероятная.

Там, где плиты сталкиваются, более тонкая и глубоко погруженная океанская литосфера ломается и «ныряет» под континентальную, унося в глубины на своей спине океанские острова. Именно такая картина наблюдается сейчас в Тихом океане, дно которого со сравнительно большой скоростью — около пяти сантиметров в год — пододвигается под край Азиатского континента: под Камчатку, Курильскую и Японскую островные дуги.

На восточной оконечности Камчатки, на полуострове Кроноцкий геологи нашли остатки двух океанских вулканов. Они сорвались с ушедшей вниз океанской плиты и «впечатались» в берег. Вся эта огромная полоса, протягивающаяся на юг до Новой Зеландии, называется «огненным кольцом» Тихого океана. И не случайно здесь происходят многочисленные извержения. Безжалостные волны цунами обрушиваются на побережья. Грозные землетрясения постоянно тревожат жителей этих мест.

Похожая картина могла наблюдаться и при закрытии древнего океана Тесис. Известно, что около тридцати миллионов лет назад Индия ударилась об огромную плиту Евразии. От этого мощного удара (к счастью, никаких Атлантид там еще в ту пору не было) южный край Евразиатской плиты смялся в складки, и образовались высочайшие в мире Гималайские горы, а сама Евразия раскололась на столько частей, что геологи до сих пор не могут их сосчитать.

В 1982 году в первом рейсе «Витязя» мы видели на острове Кипр остаток ложа древнего Тетиса — Троодосский офиолитовый комплекс. Как он туда попал? Похоже, что был выдавлен наверх, когда при закрытии океана Африка навалилась на юг Европы, сминая ее край. А большая часть дна Тетиса вместе с островами ушла в глубину. Не случайно к западу от Кипра расположена Эллинская островная дуга, под которую ушло дно древнего океана. Катастрофические извержения — Санторина, Везувия, Этны — все это следствия закрытия Тетиса.

Вспомним слова Платона, он пишет, что катастрофа произошла одновременно на всем Средиземноморье при извержении вулкана Санторин в Эгейском море. Можно предположить, что на востоке погибло Праафинское государство и эллинское войско. А на западе по ту сторону Геркулесовых Столбов от той же катастрофы, раскололся и погрузился в воду огромный архипелаг, протянувшийся от Азорских островов до Гибралтара, а вместе с ним и Атлантида. Значит, чтобы решить задачу, надо продолжить изучение подводных гор Азоро-Гибралтарской системы и прежде всего выяснить, была ли эта огромная горная страна на поверхности океана. А если была, то когда погрузилась? Вопрос — очень важный. Ведь если ее погружение совпадает с эпохой человеческой цивилизации, и особенно со временем извержения вулкана Санторин, то именно здесь могла погибнуть Атлантида!

Убедительный ответ могут дать только дальнейшие подводные исследования.

…Ну а если вслед за Аристотелем и современными скептиками считать, что никакой Атлантиды вообще не было и все это — миф, выдуманный Платоном, то и тогда можно сказать, что миф этот — полезный. Ведь не удалось же алхимикам в средние века синтезировать золото, найти секрет «философского камня», а сколько полезного принесли они науке!

В те дни, когда на «Витязе» исследовали подводные горы в Атлантике, другое судно нашего института «Академик Мстислав Келдыш» проводило их изучение в Тихом океане. Подводным аппаратом на одной из гор были обнаружены признаки богатого месторождения кобальта и меди. Так что первые шаги в океанские глубины сулят человеку открытия не только мифические, но и вполне реальные.

Карибу, говоря попросту, — северный олень. И не только в зоологической номенклатуре, но и в общечеловеческом понимании, хотя точный перевод слова карибу, бытовавшего сперва лишь у коренных народностей Аляски и полярной Канады, означает разгребатель. Здорово сказано — разгребатель! И наш, и канадский северные олени исчезли бы с лика Земли, если бы перестали разгребать копытами снег, доставать себе пропитание — ягель.

И давайте отправимся в путь туда, где растет ягель, на Север, в недавнем дикий край — на Колыму, а точнее на Рангифер — единственный не только в стране, но и в мире стационар по изучению хитроумнейшей физиологии северного оленя — вроде бы затрапезного, но на поверку очень и очень выдающегося существа. Там мы прикоснемся к энергетической тайне, скрытой за ласковым носом да и во всей не очень вместительной и отнюдь не прожорливой оленьей утробе. Исследования на Рангифере как раз и нужны, чтобы не только предвидеть, но и точно знать пределы возможного для организма северного оленя при тех или иных коллизиях.

Спешу предуведомить: не ждите в тексте столкновений людских характеров, будет лишь эволюция идей. Бытовые зарисовки тоже на заднем плане. Моя цель иная — нарисовать эколого-физиологический портрет преполезнейшего животного. И все же мой герой — северный олень — представляется мне интереснейшей, многогранной личностью, сочетающей в себе покладистый нрав с железной жизнестойкостью. Однако сперва все-таки придется поговорить об ином. Ведь не только наше, но и оленье существование не сводимо лишь к жизнестойкости.

Пожалуйста, примите к сведению, что у по-настоящему бездомного домашнего существа, у которого никогда не было, да и не предвидится ни стойла, ни крыши над головой, у трудяги северного оленя, как и у нас с вами, полно дальних родственников, которым судьба уготовила теплые местечки под солнцем. Особенно повезло так называемым благородным оленям (изюбр, марал…).

И о них, не очень греша перед истиной, стоит сказать несколько нелицеприятных слов. Этих заносчивых копытных благородными назвали скорее всего за высокомерную осанку, вернее, за их манеру высоко держать голову. Северные же олени — сама скромность. И уж, конечно, нос не задирают. Но это отнюдь не означает, будто они склоняют голову перед кем угодно. Наоборот. У северных оленей такой немаловажный инструмент защиты, как рога, венчает головы и самцов, и самок. А ведь этого инструмента начисто лишены представительницы прекрасного пола всех его кичливых четвероногих родственников. И если благородные рогоносцы хоть как-то могут постоять за себя — скажем, при неожиданной встрече с врагом нос к носу, — то их комолые подруги, застигнутые врасплох, беспомощны. К тому же, рогатым главам семейств легко шпынять подруг, не опасаясь получить сдачи. Разве это благородно? Или вот такая фраза из научного фолианта: «В период гона самцы много пьют… и часто валяются в грязи». Красиво ли ведут себя перед свадьбой благородные женихи?

И после всего этого, право, обидно, что кроткого детеныша северного оленя, нетребовательное существо, которому от роду нет и года, зовут издевательски неблагозвучно — неплюй или, того хуже, — неблюй. И не только зовут, а прямо так и пишут даже в самых наиученейших книгах. Правда, новорожденного олененка именуют душевнее — пыжиком, да и мамашу величают ласково — важенкой. Увы, от названий северных оленей разного пола и возраста у непривычного человека рябит в глазах: годовалый олененок уже не неплюй, а лоншак; молодая олениха — вонделка, старая — хаптарка; самец в расцвете сил — гирвас, он же — хирвас, хор…

И за частоколом этих имен как-то ускользает главное. Так вот, будь на то моя воля, я бы переименовал не только неплюя, но и всего северного оленя как такового. Ведь чует сердце, не от хорошей жизни он подался на Север, скажем, из благодатной Швейцарии или с Украины. А может, на Севере он был спокон веку и просто-напросто там его не успели съесть ни волки, ни люди?

Как бы там ни было, но в биографии северного оленя, пожалуй, самое пикантное то, что в недавнем прошлом он чувствовал себя истым южанином. Ну уж если и не южанином, то обычным середнячком — обитателем средних широт. Вот тому доказательства. В каменном веке за вкусным и в общем-то безобидным животным, которое впоследствии стали именовать северным оленем, охотились тогдашние жители тех мест, где потом появились Франция и Швейцария. Пообедав, набравшись сил, древние европейцы иногда увековечивали свои гастрономические утехи — высекали или рисовали на скалах изображения северного оленя или бизона. Кое-какие монументальные произведения такого рода дошли и до нас. Вроде бы не менее весомые сведения гласят, будто на территории древней Германии герой этого очерка пасся еще во времена Цезаря, а на Украине его вроде можно было встретить гораздо позже.

Да и сейчас северный олень обитает не только на Севере, а, например, в Шотландии. Бродит по горам Южной (!) Сибири, по Алтаю. Есть он и в Монголии. Недавно аж перешагнул экватор — его акклиматизировали в Антарктике, на островах Южная Георгия и Кергелен. Как говорится, южнее некуда.

А вот про то, почему, когда и как этот олень пристрастился к Северу, к тундре с ее небезызвестным ягелем, история пока многое умалчивает. Скрыто туманом веков и другое обстоятельство — время одомашнивания северного оленя. Однако со всей категоричностью следует заявить, что этот дар фауны стал приближенным человека только в Евразии. А точнее — в горах Южной Сибири, в Саянах. Ни в Америке, ни в Канаде приблизить оленя не удосужились. С. Б. Помишин в работе «Из истории оленеводства» высказывается за то, что одомашнивание произошло давным-давно, где-то во втором тысячелетии до нашей эры. О времени появления домашних уз есть и материальные свидетельства — деревянные фигурки взнузданных северных оленей (I в. до н. э. — V в. н. э.), найденные в Хакассии. На Чукотке же заря оленеводства забрезжила будто бы позже — в IX веке.

Вот, пожалуй, и все более или менее достоверные пункты в анкете рогатого обитателя тундры. Увы, ему вообще не нашлось места даже в такой книге, как «Древнейшие домашние животные Восточной Европы» В. И. Цалкина, где обстоятельно повествуется о турах и лошадях, свиньях и козах. Встречаются в книге даже хорьки и благородные олени. Но северный олень напрочь отсутствует, наверное потому, что Цалкин обработал только материалы из раскопок в Молдавии, на Украине и Предкавказье.

Этнографию иногда величают сестрой истории. И не заглянуть ли в анналы этой сестрицы? Пожалуй, заглянем.

Так вот олени — надо полагать, не только благородные — фигурировали в свадебных песнях в качестве дивных животных с десятью или даже семьюдесятью рогами. Славянский фольклор утверждал, будто на конце самого последнего рога есть просторный терем, хозяйничает в котором девица-красавица. В старинных русских песнях олени порой выступали и в обличье громаднейшего быка-тура, прародителя домашнего скота. Может быть, это хоть как-то свидетельствует о том, что предки про одомашнивание оленей знали больше нашего? В самом деле, прикиньте — дикий олень, мечтающий при первой возможности улепетнуть от человека, вряд ли бы занял столько места в песнях, религиозных легендах или в житиях святых, где олени то и дело маячат с распятием между рогами.

Шаманы с распятием старались не общаться, но вот без оленей не могли и шагу ступить. Долгие два-три года посвящаемый эвенк готовился к шаманству. Когда он чувствовал, что созрел для таинственной деятельности, делал колотушку для бубна. А сделав и воткнув ее в землю, начинал петь шаманские песни, пока в грезах ему не являлся северный олень, из кожи которого только и можно было изготовить бубен. Сородичи шамана по высказанным признакам (раскраска шкуры, особенности рогов) искали такого оленя порой чуть ли не год. Раздобыв, привозили в стойбище и свежевали. Шаман тут же накидывал на себя шкуру, а охотники стреляли в него из маленьких луков. Только после этого мог получиться кондиционный бубен. Однако новый шаман не мог начать камлать без обновления бубна, для чего губили еще одну оленью жизнь — мазали бубен свежей теплой кровью. Зато потом с помощью такого бубна можно было устанавливать контакты с таинственным невидимым миром.

Долгие века олень для народов Севера был самым крепким связующим звеном между этим и потусторонним миром — кормил, одевал и возил здесь, а потом переправлял душу хозяина в специально отведенное место. И за все труды не требовал никакой компенсации — ни избавления от пытки гнусом, ни хлеба-соли, ни душевного тепла, ласки. В общем, всем обеспечивал себя сам и, не гневаясь, сносил нахлебничество человека, который напоследок, вытянув из него жилы, делал из них нитки. Это ли не вершина самопожертвования среди когорты домашних животных всех времен и народов?!

Суровый читатель, наверное, хмурит брови, мол, хватит патетики, не пора ли брать оленя за рога? Не знаю, право, как насчет рогов, но на Рангифер действительно пора.

Вот и позади солидный отрезок знаменитой Колымской трассы с перевалом Яблоневым, где самый большой перепад высот на здешней автодороге. Едем с ветерком — ширина и состояние полотна дороги, обслуживающей Колыму, таковы, что можно не снижая скорости разминуться даже с громадным встречным грузовиком. Во всяком случае, скорость 70 км в час чрезмерна. А кое-где «Запорожцы», «Москвичи» — и прочая личная техника, которой тут предостаточно, — могут нестись чуть ли не во всю прыть.

Позади вкусный и недорогой обед в придорожной столовой УРСа «Северовостокзолото»: брусника с сахаром, маринованные подосиновики, щи… Поев, заправили коня — фургончик Ульяновского автозавода. В машине десятеро: четверо хозяев — сотрудников магаданского Института биологических проблем Севера АН СССР, и гости — ваш корреспондент и другие участники X Всесоюзного симпозиума, поименованного очень сходно с названием института-организатора — «Биологические проблемы Севера».

Заседания и доклады тоже позади, теперь черед научных экскурсий.

Именно поэтому в кузове на полу ерзает ящик с сухим пайком, к которому, однако, чтоб не был совсем сухим, придана батарея бутылок с местной «Тальской» минеральной. На этикетках черным по белому написано: вода столовая, но пить ее разрешено лишь по стакану в день. А на местных же бутылках с более серьезным содержимым таких страшных надписей нет. Надо же!

Наконец машина сворачивает на старую лесовозную дорогу: домик стационара Рангифер, принадлежащий институту, стоит в 30 километрах от трассы, неподалеку от мест, где пасут оленей. Здесь сопки покруче, лиственницы не в два человеческих роста, а повыше. Брусничный ковер под ними погуще. В долине — озерки и озера блестят на солнце. По пути хозяева дают разнокалиберные пояснения — в этом озерке недавно утонул трактор, но его скоро вытащат; глубина вот этого озера неизвестна — когда меряли, не хватило стометровой веревки…

Вечереет. Сергей Владимирович Задальский — неутомимый опекун Рангифера, рассуждает, что хорошо бы засветло переехать речки, особенно реку Яму с верткими камнями на дне. Ибо дальше дороги, в общепризнанном смысле слова, нет. Машине нужно продираться по скользким камням в русле ручья, и по вязкому месиву протаявшей вечной мерзлоты. Ну что ж, по месиву, так по месиву…

Не судьба! Сломалась полуось заднего колеса. И пока шофер делал так, чтобы задние колеса могли хотя бы катиться, наваливается тьма-тьмущая. Но добраться до оленей все-таки еще есть шанс — у «уазика», как известно, два ведущих моста. И вот, влекомые передними колесами, мотаемся на рытвинах и камнях, которые в качающемся свете фар кажутся серьезными препятствиями. Но это цветочки, ягодки — впереди. И в первой же ягодке наполовину лишенная движителя машина встает намертво — замирает посреди речки Майманчан.

Коротаем ночь то в фургончике, то выскакиваем на близлежащий галечный островок. Жжем стволики лиственниц, которые паводок притащил сюда. От здоровенной, не растаявшей за лето наледи, в которую чуть ниже впивается Маймачан, ползет туман. Холодно. Бутылки без страшных надписей на этикетках пустеют, едва согревая и вовсе не поднимая настроения — близок локоток, то бишь Рангифер, да, наверное, теперь не укусишь.

Но сверкнула гениальная идея и окрасила ночь в радужные тона: нас десятеро, а на Рангифере много болотных, до пояса сапог. И если сапоги притащить сюда, неужто не протолкаем машину через речки? Посуху-то она и сама небось пойдет… И Александр Яковлевич Соколов — шеф группы по изучению биоэнергетики северного оленя, молчаливо маявшийся именно в таких сапогах от самого Магадана, не дождавшись рассвета, пускается в 12-километровый вояж.

Потом, когда мы чаевничали в уютном двухэтажном бревенчатом домике Рангифера, он сказал: «Все решили сапоги». И вправду, без двух рюкзаков резиновых сапог-вездеходов, доставленных к Майманчану, машину бы не протолкать ни босиком, ни в городских штиблетах. Вода холоднющая, кое-где с корочкой льда, а камни на дне скользкие как мыло.

Пьем чай. А рядом с лиственниц опадает хвоя. И все вокруг, даже мягкий моховой ковер, в котором приятно утопает нога, посыпано этими хвоинками, словно нежным песочком. Неподалеку деревянная изгородь экспериментального корраля — сюда для опытов приводят оленей. Вернее, приученные олени, почуяв работу, сами направляются туда. Они знают, что после не очень-то обременительного опыта тут же получат шикарную зарплату — толику комбикорма, до которого весьма охочи.

А уж коли так, то не побеседовать ли нам поначалу не об экспериментах, не о лакомстве, а о первооснове трудной оленьей жизни — ягеле?

С этим высказыванием Лоис Крайслер можно поспорить. Совестливы не только олени. Зайцы, кролики, бобры и некоторые другие создания относятся к еде с превеликой экономией и частенько дважды съедают обед. Более того, зверьки-вегетарианцы собственными силами, с помощью кишечной микрофлоры, из коры и трав готовят белковые блюда и витаминные приправы группы В, появляющиеся на свет не совсем обычным способом — из-под хвоста. Свое всегда вкуснее. Вот для непривычного человека не очень аппетитное, но зато достоверное описание специалистом такой трапезы: «…бобр садится, подвернув под себя хвост и согнувшись так, что позадитазовая область располагается перед его мордой. Передними лапками он начинает массировать область клоаки. Затем с громким звуком извергает из клоаки кал и с причмокиванием пожирает его, подтягивая при этом клоаку лапками ко рту». Зайцам, чтобы слопать собственное кушанье, так изворачиваться не надо: катышки сами падают из-под хвоста.

И все-таки Крайслер права. Зайцы и бобры экономят то, что побывало у них в животе и транжирят в зеленой столовой. Так, бобры, ничтоже сумняшеся, бросают наполовину подгрызенное дерево, которое потом засохнет. Дикие же северные олени не разоряют скатерть-самобранку — тундру. И оленей много в тундре потому, что они не портили жизнь ягелю, не подрывали его естественное воспроизводство. К сожалению, домашние северные олени не очень совестливы и с ягелем не церемонятся. Почему и как это безобразие получается — вскоре будет сказано.

Ныне топтать ягель, олений мох, в котором так приятно утопает нога, все равно что топтать кусок хлеба на глазах страждущего. И все-таки этим неприятным делом однажды занялись достойные люди — сотрудники Института экологии растений и животных АН СССР. В трудах симпозиума рассказано, как они, выбрав в тундре типичные площадки пять на пять метров, ранней весной стали их усердно топтать, а потом смотреть, что из этого выйдет. Вышло же то, что после 2000 шагов лишайники и мхи словно растаяли, кустарнички исчезли почти наполовину. Зато пушица, осока и мятлик тут же заняли чужое место под солнцем. Занять-то заняли, но не зацвели — цветение наладилось лишь на третий год после топтанья. Дальнейшие наблюдения поведали о серьезной травме — жизнь сообщества тундровых растений там, где научные сотрудники на славу поработали ногами, вернется на круги своя лишь через десятилетия.

Стада домашних оленей волею человека то и дело теряют совестливость — топчутся на месте. Летом в Якутии в километровом радиусе от палатки пастуха олени невольно съедают половину растений, а в полукилометре — 60–70 %. На Таймыре зимой из-под снега домашний олень, ставший почти оседлым, достает половину того, что растет на пастбище, а треть — вытаптывает. И так далее, и тому подобное. В результате складывается неважная картина. Вот ее фрагменты. В Беринговском районе Магаданской области оленьи пастбища уменьшились почти наполовину. В южной тундре междуречья Енисея и Хатанги лишайники вовсе сошли на нет.

Но это еще что — нежные ягельники терзают колеса тракторов и гусеницы вездеходов, их гложут пожары, любая буровая поганит вокруг себя все что можно и все что нельзя. Из-за этих и других напастей, по мнению сотрудников Государственного научно-исследовательского центра изучения природных ресурсов, страна ежегодно теряет 2–3 % ягельников. Прикиньте — если так пойдет и дальше, через сколько лет северному оленю нечего будет кушать?

Прикинули? Ужаснулись? Конечно, это невероятно. Конечно, так не будет. Не век бушевать пожарам. Сделают же, наконец, снего-болотоходы на воздушной подушке, которые перестанут калечить тундру. Внедрится же в головы всех хозяйственников немудреная истина, что сердцевина оленеводства — это рачительное пользование круглогодичными пастбищами, и численность стад обязательно должна соответствовать их емкости. А за наукой дело не станет. Знаток оленьей проблемы профессор В. Н. Андреев из якутского Института биологии полон надежд. Выступая на пленарном заседании симпозиума, он выстреливал в зал доводы один железнее другого. Из доводов складывалась картина, что и на нынешних выпасах за счет оптимизации системы олень — пастбище Север способен дать не 40 тысяч тонн оленины, как сейчас, а 60, да еще от диких оленей без особых хлопот можно добыть кусище мяса в 8–10 тысяч тонн.

Но мясо мясу рознь. Затраты на промысел и доставку столь велики, что мясо дикого оленя пока впятеро дороже домашнего. Поэтому-то и встречаются в серьезных книгах фразы вроде вот этой: «Экономически невыгодно создавать для оленей новую среду обитания: заготовлять корм, оборудовать помещения и т. п.» Как будет дальше? Поживем — увидим. Но чтобы научно обоснованная мечта стала былью, настала пора неукоснительного соблюдения пастбищной дисциплины, сооружения или маркировки длиннющих изгородей для разграничения владений дикого и домашнего оленей, и прочая, и прочая.

Историки уверяют, будто цивилизация не только сейчас, при молниеносном росте населения, а спокон веку хронически мается белковым голодом. Так, в Древнем Риме крестьянина, отважившегося зарезать свою собственную скотину, ждала страшная кара, вплоть до смертной казни. Зато на лукулловых пирах знать могла до отвала тешиться муренами, говядиной или крохотными поджаренными язычками жаворонков. Иногда подавали и бешено дорогое, чуть ли не на вес золота мясо экзотического лося. Но для простонародья, в особенности для горожан, мясо всегда было и сегодня во многих странах (особенно африканских) все еще остается редким праздничным угощением. И количество мяса, приходящегося на душу населения, не просто экономический показатель, а категория социальная. По крайней мере так считают солидные исследователи.

И хотя молва твердит, будто на вкус, на цвет товарища нет, смею вас уверить — оленина много лучше лосятины. И если лосятина пока еще экзотична, то олениной запросто торгуют в магазинах Норильска и других заполярных центров, а жаркое из мяса северного оленя — обычная вещь в столовых тамошних маленьких поселков.

С легкой руки Ильфа и Петрова повелось верить, что статистика знает все. Так вот, если обратиться к статистике, то она нас порадует — по поголовью северных оленей мы впереди планеты всей. У нас в стране пасется более трех четвертей домашних оленей мира. В США, на Аляске, и в Канаде их жалкие пустяки — менее полутора процентов, остальные щиплют ягель в Швеции, Финляндии и Норвегии, где, однако, оленеемкость пастбищ почти исчерпана.

И если население планеты на наших глазах стремительно перевалило аж сразу за пять миллиардов, то мировое поголовье северных оленей более или менее стабильно и держится где-то возле четырех с половиной миллионов особей, из коих почти три миллиона домашних. По-моему, это не капля в море. Тем более что оленей никто не кормит и не поит. И на рубль затрат наши оленеводческие хозяйства получают никак не меньше двух рублей прибыли от продажи мяса и шкур.

Как ни странно, великие преимущества регулируемого оленеводства на Западе поняли недавно — лишь в последние десятилетия появились соответствующие исследовательские коллективы в Скандинавских странах и на Аляске.

Оленеводство чрезвычайно выгодно и экологически. Пожалуйста, вдумайтесь в высказывание профессора В. Н. Андреева, которое я заимствовал из его статьи в журнале «Экология». «В биологическом круговороте особая роль оленеводства заключается в том, что с его помощью ценная, хозяйственно полезная продукция создается на основе не используемого ни в одной из форм человеческой деятельности природного ресурса — оленьих пастбищ. В СССР оленьи пастбища занимают не менее половины территории Крайнего Севера. Проблемы рационального использования биологических ресурсов и охраны окружающей среды на этой огромной территории не могут решаться без учета оленеводства — его влияния на весь природный комплекс Севера».

Краеугольный камень оленеводства покоится на ягеле. Так что же такое ягель, знаменитый олений мох? Это дружественное сообщество, букет из трех лишайников, именуемых кладониями (альпийская, лесная и оленья). Наш рогатый герой уплетает и другие лишайники, те, что растут на скалах и деревьях (уснея, алектория и прочие). Всего в его меню полсотни лишайниковых блюд, однако ягель — превыше всего. Это любимая, предпочитаемая четвероногими младенцами и стариками еда, на которую обычно приходится две трети того, что попадает в лохматые животы. Летом язык и нутро олень балует еще и травами, брусникой, грибами, веточками полярной ивы… И не только балует, а в усвоенном виде заготавливает впрок. На зиму. Но и летом, когда вокруг столько съестного, олень от ягеля морду не воротит. На то есть весомая причина — отсутствие в рационе лишайников чревато расстройством желудка.

Однако ягель достоин и порицания. Ведь у него немало общего с быстрорастворимым сахаром-рафинадом, правда очень жиденьким, — лишь углеводы и сущие крохи белков, витаминов, минеральных солей. Попробуйте месяц-другой посидеть на диете из чуть сладенького чая. Нет, не пробуйте — добром вряд ли кончится. Ведь как раз из-за обожаемого и не очень калорийного ягеля оленю приходится уподобляться аккумулятору, чтоб летнего белково-витаминно-солевого заряда хватило на длиннющую свирепую северную зиму.

Чего это стоит! Чтоб перенести солевую голодовку, олень заблаговременно, еще летом, запасается солями во все тяжкие: лижет морскую пену на побережье, ищет сдохшую гнилую рыбу, глодает чужие рога; приходится уподобляться хищникам, ловить полярных мышей — леммингов. Казалось бы, проще простого: взять да и накормить оленей солью до отвала. Это только кажется — корабли тундры попадут из огня в полымя — наевшись соли, начнут страдать от жажды. Снегом-то вволю не напьешься. А про поилки в скованной морозом тундре пока ничего не слышно.

Физиологи недавно выяснили, что за зиму живой аккумулятор тратит все резервы, вплоть до того, что «переваривает» пятую часть своих мышц по весу. Из костей вымывается кальций, и они, ясное дело, от этого крепче не становятся. Безжалостная рука витаминного, минерального и белкового голода стискивает оленье горло. Но отступать некуда — кроме него, ни одна из божьих тварей не может заполнить экологическую нишу, где нескончаемую полярную зиму придется сидеть на тоскливой диете из ягеля и снега, которые природа не удосужилась даже посолить.

В работе финского биолога X. Хиваринена «Пищевая адаптация северного оленя к зимним условиям» отчетливо звучит призыв к коллегам как можно быстрее найти биохимические и прочие объяснения оленьего феномена. К живому сейфу уже начали подбирать ключи. Вслед за другими исследователями Хиваринен предполагает, что оленья утроба даст сто очков форы заячьей или бобровой. Еще бы — нутро северного оленя способно многократно использовать дефицитные вещества. Так, истощая свои кости, олень не разбазаривает их содержимое направо и налево — у него «происходит рециркуляция неорганических веществ между организменной жидкостью, тканевым пулом и пищеварительным трактом». Вот так-то.

Пожалуй, наиважнейший внутриолений круговорот — это круговорот азота, которого мало. За пределы организма олень не выпускает даже азот слюны. Но это еще что — жизнь рогатого корабля тундры, как и других жвачных, воедино спаяна с квартирантами — микробами, обосновавшимися в рубце. И не прелюбопытно ли, что оленьи бактерии обслуживают хозяина на манер бригады сезонников — зимой отдыхают, резко снижают ферментацию. Однако микробный синтез белка все же теплится. И это принципиально важно — к рафинаду, то бишь ягелю, олень добавляет толику белка, синтезированного собственными руками, вернее, собственными бактериями. Азотным же сырьем для этого синтеза служит — опять-таки внутренний, для большинства тварей земных бросовый ресурс — мочевина. Будучи полноправным жвачным, олень может свести к минимуму выброс этого чудесного для него вещества во внешнюю среду. Не мочевина ли помогает северному оленю зимой ноги не протягивать? Если это так, то с его точки зрения разбрызгивать желтую жидкость все равно что расставаться с жизнью.

И вот тут самое время обратиться к словам профессора А. А. Яхонтова: «Единственное, чем пользуется олень от человека, — это человеческая моча, к которой в зимнее время олени проявляют особую жадность, так как чистый снег не дает им необходимых солей, имеющихся в обычной питьевой воде. Оленям скармливают политый мочой снег, благо этот „продукт“ всегда скапливается около жилья, а свежей жидкостью пользуются для того, чтобы подманить упряжного оленя». Это написано лет двенадцать назад. Теперь-то мы знаем, что магнетическая сила желтых пятен на снегу заключена не столько в солях, сколько в азоте, коим богата жидкость, бездумно изливаемая человеком наружу. А впрочем, не столь уж бездумно — существует версия, согласно которой судьба заставила оленя променять свободу на эти желтые разводы на снегу. Азотный голод — не тетка…

Версий много. Но добывать факты труднее, чем плодить версии.

Вверх по долине в нескольких километрах от симпатичного двухэтажного домика Рангифера, вобравшего в себя лабораторию со всякими там самописцами, жилые комнатушки и небольшую кухню с «кают-компанией», там, где лиственницы растут совсем уж не густо, бригада орочей присматривает за совхозным стадом в 1400 голов. Я не оговорился, именно присматривает — олений пастух не бегает с кнутом за своими подопечными и не скачет на лошади в поисках отбившихся непутевых созданий. Здешнее стадо, так сказать, за решеткой: долина перегорожена плотной деревянной изгородью. Плотной настолько, чтоб не протиснулся и олененок. Стоит удрать одному, как остальные ринутся за ним. Видно, страсть к перемене мест еще угасла не совсем.

Раздвигаем то, что могло бы именоваться воротами, и, проникнув за ограду, тщательно заделываем вход. За решеткой вольготно — оленьи группки, пасущиеся вдали, не очень-то разглядишь без бинокля. А разглядеть хочется. Кручу головой — вон группа, занятая весьма уважаемым делом — жвачкой, а вот те аж на склон забрались… Продираясь сквозь кедровый стланик к подножию сопки, где белеют видавшие виды брезентовые палатки, замечаю, что возле них слоняются упитанные, с лоснящейся шкурой ездовые олени. Мне тут же поясняют: в упряжку берут крупных самцов, и чтоб они не теряли уйму сил во время гона и вообще были сговорчивей, спокон веку их кастрируют. Вот те на!

Подходим. Навстречу вылетают заходящиеся лаем здоровенные оленегонные псы. Когда владельцы их утихомирили, последовали взаимные приветствия. Осматриваюсь. Из брезентовых боков палаток торчат трубы буржуек. Скоро затрещат морозы, да, по правде, и сейчас не жарко. От палатки к палатке тянутся провода, кои берут начало в переносном генераторе, виднеющемся поодаль под деревом. В одной из палаток рация — связь с совхозом обязательна и ежедневна.

Раньше говаривали: «Где два оленя пройдут, там тунгусу большая дорога». Теперь-то палатки и утварь с места на место перетаскивают в основном вездеходы…

И прежде чем пуститься в рассуждения о заботах оленеводов или про иерархию стада, давайте посмотрим со стороны на жизнь бесхозных оленей, за которыми нет никакого присмотра. Поинтересуемся бытом дикого оленя, чьи стада, несмотря на все невзгоды, растут не по дням, а по часам. Хотя на него нынче ополчились не только браконьеры, но и оленеводы. Мол, и такой он и сякой. А он — хороший. Правда, не во всем безгрешен, но к главным преступлениям, приписываемым ему, непричастен. Во всяком случае, строгая научная экспертиза реабилитировала четвероногого обвиняемого, которому инкриминировали стравливание пастбищ, подпитывание очагов инфекции, увод домашних оленей.

Первое обвинение было опровергнуто цифрами и наблюдениями за примерным пастбищным поведением обвиняемого. Он всегда бережливо относится к тому, что растет под ногами в силу для нас дурной, но для него спасительной привычки есть на ходу. Осмотр места происшествия в Якутии, где рогатых обвиняемых сейчас более 100 тысяч (на Таймыре их полмиллиона и всего 55 тысяч потенциально потерпевших — домашних оленей) показал, что бродяги летом изымают с пастбищ в пять — десять раз меньше биомассы, чем их домашние собратья. Зимой из лунки они берут втрое или впятеро меньше, чем домоседы. Так кто стравливает пастбища?

Второе обвинение вообще повисло в воздухе — инфекционная обстановка среди дикарей благополучнее таковой в огромных малоподвижных домашних стадах. Третье же обвинение, простите, не по адресу — смотреть за тем, чтоб домашняя скотинка далеко не отлучалась, должны пастухи, а не дикие бродяги, напрочь незнакомые с колхозными правилами.

Но вообще-то бродяги не промах. Вот одна история. Долгие годы те бесхозные корабли тундры, которые зимовали на Ямале, на лето отправлялись на дачу — на близлежащий остров Белый, где можно отдохнуть от оводов и других кровососов. Недавно они вознамерились прописаться там постоянно. И зря. Пастбище на Белом не ахти. И когда в апреле 1981 года оседлое оленье население острова приблизилось к двум тысячам, с пропитанием стало туго. Раздались призывы спасти от несознательных оленей тундру, а их самих от мучительной голодной смерти. Но олени, наверное, поняли, что почем, и не стали ждать пуль — осенью того же года все до единого ушли на материк. (На островах советского сектора Арктики сейчас обитает примерно 16 тысяч диких северных оленей.)

Однако, если вам кажется, будто рогатые бродяги всюду могут идти куда вздумается, вы примете желаемое за действительное. Север не тот, что раньше. И на исконных путях естественных миграций там и сям выросли такие баррикады, что на их приступ олени и не отваживаются. Еще бы! В стародавние времена при охоте на северных оленей небезуспешно пользовались тем, что те боялись переступить лыжню. А теперь надо переступать тракторные колеи, газопроводы… Дабы не подливать масла в огонь, ограничусь цитатой из трудов симпозиума: «Задержка диких оленей перед газопроводом Норильск — Мессояха, скученный и беспокойный их выпас здесь приводят к вытаптыванию и стравливанию пастбищ, чего не наблюдается в условиях естественной миграции. В последнее десятилетие в период осенних миграций у линии газопровода ежегодно скапливается до 100 тысяч голов. При попытке обойти препятствия часть животных (3–5 тыс.) попадает в зону промышленных сооружений Норильского комбината и частично гибнет от браконьерства и истощения. Предложенный проект направляющих изгородей вдоль промышленных сооружений выполнен не полностью, построенные отсечные изгороди не ремонтируются. Отрицательное влияние оказывают и старые изгороди в долинах гор Путорана, использовавшиеся для содержания домашних оленей. С началом круглогодичной навигации на Енисее отмечается гибель оленей в крошеве разбитого льда после прохода судов».

В Скандинавских странах, где, прямо скажем, диких оленей не густо, в местах серьезных препон на пути их миграций не поленились построить, как сообщил журнал «Охота и охотничье хозяйство», покрытые естественным грунтом мосты шириной 10–15 метров. Для отпугивания же оленей от автодорог и прочих губительных мест там в ходу полосы мешковины шириной в метр, усеянные яркими пластинами, которые давят на оленью психику своими флюоресцирующими красками. Бег оленей изменяют и самые простецкие направляющие темные полосы, нарисованные на снегу порошкообразными красками, той же золой. Так что для разгребателей снега не везде стоит огород городить.

Когда-то в Туруханском крае местные жители, зная, где олени переплывают реки, гнали их между двумя суживающимися заборами, ведущими к обрыву. В воде под обрывом натягивали сеть покрепче, и запутавшихся в ней рогатых пловцов добивали дубинами, а тех, кто все-таки вырвался, догоняли на лодках. Сейчас такого варварства, конечно, нет. Но если вы решите, будто там, где на естественных путях миграций не выросли искусственные препоны, у оленей все идет как по маслу, вы опять-таки примете желаемое за действительное. И да простит меня читатель, снова кровавая цитата, на этот раз о бедствиях на реке Пясина. «Реку шириной 1000–1100 м при температуре воды 8–10° олени пересекают за 12–15 мин. Снос по течению незначителен и составляет в среднем 150–200 м. На переправах происходит значительный отход телят в возрасте 7–15 дней. (Представляете — на губах еще молоко не обсохло, а уже километровый заплыв! — С. С.) Гибель, как правило, происходит после преодоления реки в 2–5 м от берега. Слабые телята увязают в иле прибрежной полосы по скакательный сустав и не могут выбраться на берег. Через 2–3 часа теленок ложится в воду, затем погибает».

Неужели ничем не помочь? А что, если вычерпать или завалить смертоносную полоску ила? Конечно же кое-кто возразит, мол, это пустяк, есть беды и пострашнее — ящур, копытная болезнь, гнус, волки… Но по мне, чем меньше бед, пусть даже пустячных, тем лучше. Да и как можно счесть пустяком чью-то жизнь?

А ведь нынче срок жизни, если и не всей когорты диких оленей, то существенной ее части, предрешен заготовщиками, но подчас не лучшим образом. На той самой Пясине бригады профессиональных охотников подкарауливают оленей осенью, и, бывает, в сутки по 500–600 разгребателей расстаются с жизнью. Их тела отнюдь не всегда превращаются в бифштексы или рагу, потому что превосходное, не боюсь сказать — деликатесное мясо долгие месяцы валяется в тундре и попадает в магазины в таком прискорбном виде, что люди не хотят его брать. Недавно «Комсомолка» писала, например, о продукции отстрела, которая до весны лежала в мерзлотнике таймырского совхоза «Волочанский». Оленина долежалась до того, что стала, мягко говоря, некондиционной. Тонны мяса пришлось мыть, зачищать и подрезать. И все равно оно пошло не в магазин, а на промышленную переработку. «Комсомолка» не раз била тревогу о прорехах и неувязках в промысле северного оленя на Таймыре. Самый явный недостаток вылился в хлесткий газетный заголовок: «Нужен тундре холодильник».

Эх, если бы добытую оленину тут же грузили в вертолеты, а те спешили бы в Норильск или Дудинку! А если вертолету далеко, и рейс влетает в копеечку, мясо бы хорошенько заморозить до поры до времени. Так вот: промысел даст деликатес, когда обзаведется емкими скороморозильными установками, когда катер-рефрижератор или судно посолиднее (они пока что в мечтах) начнут усердно собирать мясо с горячих мест — с промысловых точек. И тогда до городской кухни сможет добраться и та треть мяса, которая сейчас по замерам ветеринаров попросту выбрасывается при разделке убиенных рогатых бродяг на берегу Пясины.

Жизнь пыжика, пусть самого что ни на есть домашнего, начинается не в теплом коровнике, а на чересчур свежем воздухе, порой в весеннем сугробе. Важенка тщательно вылижет новорожденного, чтобы он не заледенел, обнюхает, покормит, и спустя считанные часы маленький кораблик тундры готов пуститься в странствие. Ясно, что для круглогодичных променадов в студеных краях требуется отменная спецодежда. И у северного оленя она есть.

Специалисты по синтетическим тканям мечтают скопировать олений мех с полыми волосками. Если они умудрятся перенять эту особенность, то люди, возможно, перестанут зябнуть в синтетических шубах. У оленьей одежды есть и другое завидное качество: зимой кончики волосков разбухают, утолщаются, и мех становится чем-то вроде брони, которой ветер нипочем.

Величину теплоизоляции принято выражать в так называемых кло. Так вот, зимой олений мех дает теплоизоляцию в 7 кло, а мех белки — всего 2,5 кло. По этим самым кло среди наземных млекопитающих северного оленя перещеголял, пожалуй, лишь песец. Однако любая палка о двух концах — защита может обернуться помехой. И хотя летом одежда оленя скромнее, она все равно заставляет изнывать от жары. Разгребатели норовят прилечь на нерастаявший снег или стоят как истуканы в ледяной воде. Но и истуканят со смыслом — в жару это способствует пищеварению.

Наговорил я тут про оленя и то, и се, и это… И кому-то может показаться, будто рогатый зверь досконально исследован со всех сторон в мельчайших подробностях. Что вы! Наука про оленя пока знает меньше, чем не ведает. Олень, так сказать, плавает в океане незнания. Копилка сведений о нем полупуста. В ней меньше фактов, чем, например, в дельфиньей копилке. А ведь дельфины, в отличие от оленя, не живут с нами бок о бок долгие века и резвятся сами по себе в морях и океанах.

Про веселый нрав, звуковой локатор и прочие достоинства дельфинов бойко рассказывало радио. Телевидение демонстрировало игровые, научно-популярные и мультипликационные фильмы. Биологи и писатели плодили монографии, газетные статьи и детские книжки. И теперь граждане планеты впитывают информацию о дельфинах чуть ли не с пеленок.

Северный же олень почему-то остался на обочине извилистой дороги прессы. Да и научные силы, занимающиеся им, куда скромнее армады дельфинологов. Результат всего этого досадный — сведения о причудливой физиологии преполезнейшего обитателя тундры и о его анатомии пестрят белыми пятнами и уж, конечно, не доходят до широкой публики. Вот только один факт.

Знаете ли вы, что в сердце северного оленя засела самая что ни на есть всамделишная кость? Это не заноза и не камень за пазухой — олень не мнителен и не злопамятен. И не уникален — кость непременная принадлежность сердца пышущей здоровьем овцы, сайгака, коровы…

В пятидесятых годах зоологи сильно удивились, узнав о не совсем обычном обнаружении оленьей сердечной косточки. В своем высокомерии наука редко прислушивается к практике, но на сей раз ученого мужа просветил пастух. Когда один из научных работников, препарируя для скелета кости северного оленя, отпрепарировал последнюю и с удовлетворением вздохнул, помогавший ему местный житель сказал, что тут кости не все. «Как так не все?! Мы же аккуратно подобрали весь скелет». — «Скелет — да. А у оленя есть еще кость в сердце». Честь и хвала препаратору, отбросившему фанаберию. Вскрыв оленье сердце, он обогатил науку еще одним фактом, который, однако, до сих пор должным образом не истолкован.

Прямо-таки злость берет, что с тех пор этой витиеватой косточкой никто из ученого люда толком не заинтересовался. Удивительно, как она вырастает в отдалении от других частей скелета, где кость за кость так и цепляются. Но все же кое-что сделано — правда, не на северном олене. В 1964 году новосибирский биолог Н. П. Садовская защитила докторскую диссертацию о строении клапанов сердца рыб, ящериц, гусей и уток, кротов, крыс, морских свинок и кроликов, кошек и собак, а также свиней, коров и лошадей. Сердца этой разношерстной компании, положенные на алтарь науки, позволили исследовательнице впечатляюще назвать одну из глав диссертации: «Скелет сердца».

У млекопитающих скелет что надо, у прочих обитателей планеты какой-то квелый — у рыб перетяжки из сухожильных нитей, у птиц так называемое фиброзное кольцо, которое пучками коллагеновых волокон вплетено в ткань миокарда, у серых крыс — хрящ, у лошади — пластинки. Про сердечные тайны рогатой живности в диссертации черным по белому написано: «У овец и коров в фиброзных треугольниках имеется кость. У молодых животных здесь расположена хрящевая ткань, на месте которой у взрослых животных развивается пластинчатая кость с хорошо выраженными Гаверсовыми каналами. Внутри кости имеется полость, заполненная красным костным мозгом. По мере старения животного красный костный мозг, заполняющий полость кости, заменяется желтым костным мозгом».

Общий же вывод таков: «В скелет миокарда представителей различных классов позвоночных животных входят все виды соединительной ткани: рыхлой, плотной, хрящевой, костной и ретикулярной, со всеми присущими ей свойствами (вплоть до кроветворения у копытных млекопитающих)».

Шли годы, и коровьими сердцами увлекся кандидат ветеринарных наук Е. М. Пяткин. Его фотографии сердечных косточек, напоминающих миниатюрные бумеранги, были напечатаны в журнале «Химия и жизнь». В разговоре со мной (я редактировал этот материал) Пяткин развивал интереснейшую мысль. А что, если «сердечное кроветворение» в той самой косточке, которая имеется и у северного оленя, играет роль регулятора, синхронизирует дыхательные и окислительные процессы в организмах жвачных животных, задает ритм обмену веществ? Не любопытно ли? Если и в самом деле окажется, что это так, станет четче понимание и кое-каких сердечных недугов человека. Вот как далеко может увести изучение одной-единственной косточки.

Но не костью единой славен разгребатель — парнокопытные родственники северного оленя обходятся двумя легкими, а он зачем-то обзавелся третьим. Сперва думали, что третье легкое — это подспорье для быстрого бега по снежной целине. Но выяснилось, что на бегу олень потребляет всего в семь раз больше кислорода, чем в полном покое. (Нам во время бега надо в 10–14 раз больше кислорода, чем обычно.) Значит, чтобы удрать от волков, ему хватило бы и двух легких. Природа не прощает излишеств. И ею северный олень скроен на совесть. Зачем же ему столько легких? Олень молчит, а физиологи начинают склоняться к тому, что третье легкое может служить дополнительной печкой, обогревающей его изнутри. Не удивляйтесь — в легких млекопитающих при окислении жиров выделяется тепло. А тепло — первейшая необходимость в зимнюю стужу, особенно когда нет ни крыши над головой, ни костра под боком.

Вот мы с вами и добрались наконец до того, чем занимаются на Рангифере, до биоэнергетики северного оленя.

Стационар Рангифер — младенец, ему нет и десяти лет. И работают на нем четверо довольно молодых специалистов, причем работают почти круглый год. Летом их поедом ест комарье, зимой мороз старается пробрать до костей. Научные сотрудники с самым обычным цинковым ведром ходят по воду к ближайшему ручью, а зимой в таком же ведре растапливают лед и снег, сами рубят дрова, сами на здоровенной печке-плите готовят обед. И уж когда совсем невмоготу, едут к семьям в Магадан, благо до столицы Колымы не так уж и далеко. В городе они выглядели совсем по-городскому: костюмы, галстуки, никакой экзотики, даже бород нет. А здесь смотрятся по-домашнему — ватники, меховые куртки и сапоги на Рангифере гармоничнее вписываются в окружающее естество, нежели галстуки.

Изюминка здешних исследований в том, что удалось выявить корреляцию между частотой оленьего пульса и энерготратами животного. Иначе говоря, регистрируя биения оленьего сердца, можно сравнительно легко и быстро подсчитать, сколько энергии тратит олень, чтобы повернуть голову, или сколько калорий улетучивается в окружающую среду, если над рогатой головой промчится самолет, взбудораживший мирное существо. Фантастика? Нет. Уже зарегистрированы энерготраты, например, на жевание: во время жвачки траты возрастают на 6 % по отношению к полному покою.

Зачем все это? Вот зачем. Вспомните — олень подобен аккумулятору, расходующему зимой энергию, накопленную летом. И в том, чтобы вегетарианский аккумулятор разряжался помедленней, а не вконец измочаленным дотягивал до весны, заинтересованы не одни олени, но и мы с вами. Узнав, сколько энергии отвел естественный отбор на ту или иную форму поведения, можно будет не только давать прогнозы энергетики популяций (стад), но и корректировать эту энергетику.

На бумаге все просто. А на деле приходится битый месяц приучать рогатого подопытного, чтобы он не протестовал и не нервничал, когда ему на холку, бок и крестец прикрепляют датчики, которые будут ловить биения оленьего сердца. Но на одних биениях далеко не уедешь. Их нужно сопоставить с газообменом, свидетельствующим о том, на какую мощность олень запускает свой энергетический котел в той или иной ситуации. А чтобы познать газообмен, на лохматую морду надо надеть маску со шлангом и собрать выдыхаемый воздух в пустую оболочку от аэрозонда. Потом выдохнутую оленем смесь пропускают сквозь газоанализатор. И лишь тогда можно сопоставить пульс со скоростью обмена веществ, то есть с конкретными энерготратами. Вот несколько цифр. Зимой сердце лежащего оленя делает 35 сокращений в минуту, летом — 59. Зимой при ходьбе — 60 ударов в минуту, летом — 80. Отсюда недалеко до вывода, что зимой энергетическая стоимость каждого оленьего шага на 20 % дороже. И не потому ли он зимой лежит куда больше, нежели летом? Конечно, поэтому, но еще и потому, что зимой приходится вести тяжелые снегоройные работы — доставать ягель.

Такая энергостатистика, собранная на все сезоны года и на все главные случаи оленьей жизни, и даст нам в руки рецепт для уменьшения разрядки живого аккумулятора. Невысокий, кажущийся хрупким, Александр Яковлевич Соколов, руководящий такого рода исследованиями, чуть заикаясь, тихонько, но неумолимо сетует:

— Мы пользуемся радиотелеметрической установкой «Спорт». Она сконструирована для стадиона, для спортсменов, а не для оленей. Ее чувствительность и дальность действия ниже всякой критики. Правда, есть еще аппаратура «Опыт-4», применяемая в исследованиях по физиологии труда. Но и это не то, что надо. Ее передатчик тяжел и боится не то что мороза, а и дождя.

А вот зарубежные зоологи, — продолжает Соколов, — в брюшину медведя гризли вшивали автономный передатчик размером с сигару. Радиус действия — 10 километров, рабочий ресурс — год. Представляете, сколько можно узнать о жизни мишки? Да что там медведь — в мире есть передатчики, которые прикрепляли к голубям! Олень — не бабочка и не голубь, выдержит и полукилограммовый аппарат. Однако он должен быть надежен, герметичен, не бояться жары, холода и не менять параметры при погодных передрягах.

И все-таки с почти бесчувственным «Спортом», и даже без оного, получены любопытные результаты. Так, меряя электротермометрами температуру воздуха на вдохе и выдохе и следя за его влажностью, а также за теплоизолирующими свойствами оленьей шкуры и тканей, узнали, что дрожать от холода, то есть тратить на обогрев внутренние резервы, он начнет лишь при минус 61° Получается, что олень не только аккумулятор, но еще и превосходный термос. Как же сохранить внутреннее тепло, когда и пробки-то нет?

Вот как. В стужу, чтобы не отморозить легкие, надо дышать редко и неглубоко: летом 130-килограммовый олень за один вдох вбирает в себя примерно три литра воздуха, а на трескучем морозе вдвое меньше. Причем на выдохе, в носу, умудряется извлечь три четверти влаги, которая попала в нагретый внутри воздух. Из-за обратной конденсации этой влаги в верхних дыхательных путях при минус 40° на каждом выдохе сберегается 48,5 калории. Согласитесь — такое не каждому по носу.

Молодой, разудалый Сергей Владимирович Задальский по характеру прямая противоположность своего непосредственного шефа. Задальский из тех, без кого на далеких стационарах как без рук: и вездеход водит, и оленя освежевать ему ничего не стоит, а доску прибить — тем более. Так вот он разузнал, что за черными оленьими ноздрями скрывается нечто вроде змеевика самогонного аппарата. Это устройство, именуемое раковиной и имеющее площадь 0,15 м² (в обеих ноздрях), не выпускает влагу, а с нею и тепло, наружу. У северного оленя расстояние между витками раковины 2–4 мм, у верблюда — 1 мм (верблюд затесался в текст не случайно — в раскаленной пустыне и на скованном морозом Севере животные всячески экономят воду, в том числе и с помощью носовых поглотителей).

Наверное, я замучил вас цифрами. Каюсь. Однако позволю себе еще несколько подробностей. Кроме носа олень обладает еще по крайней мере шестью теплообменниками: два уха плюс четыре ноги, вернее голени, где прямо под кожей сосредоточена многоярусная сеть кровеносных сосудов. По приказу центральной нервной системы скорость кровотока в этих сетях меняется словно по мановению волшебной палочки. Если нужно избавиться от излишков тепла в организме, скорость увеличивается, при противоположной надобности — уменьшается.

Такая же чудесная сеть размещена и в носу, который к тому же напичкан потовыми железами, напрочь отсутствующими на других участках оленьей фигуры. И ноги от копыта до колен с энергетической точки зрения прямо-таки прелесть. Зимой их температура бывает ниже плюс десяти. И ничего — олень копыта не откидывает. А летом зайдет в воду по коленки — и остудит всего себя.

Вроде бы со схемой оленьего термоса все ясно. Отнюдь нет. Наплевательское отношение северных оленей к холоду не дает покоя исследователям. Так, новосибирские физиологи докладывали на симпозиуме о некоей тепловой ловушке, найденной ими в оленьих легких. Допустим, ловушка играет роль войлока зимой, а что она делает летом? Сезонных-то органов олень не потерпит. Не служит ли ловушка, как и загадочное третье легкое, некоей дублирующей системой? Биоэнергетикой северного оленя давно и успешно занимаются и сыктывкарские физиологи, и приходят к своим, особым выводам. Методики же, придуманные в Сыктывкаре Н. А. Чермных, в ходу и на Рангифере.

Олень в хорошей спортивной форме может хоть час мчаться со скоростью 70–80 километров. Волк, даже если очень постарается, в такой гонке выдохнется за пять минут. Но о волках, которые не обошли своим вниманием и Рангифер, поговорим в конце главки. А сейчас мирно переночуем на стационаре и обсудим житье-бытье здорового оленьего коллектива, то есть стада.

Не обладая оленьей холодоустойчивостью, на ночь лучше протопить буржуйку, стоящую в углу комнатки Рангифера, отведенной мне и маститому московскому профессору. По неопытности накаляем печку так, что дышать невозможно. Из-за отсутствия в наших организмах могучих теплообменников, приходится открывать дверь, чтобы холодок прошел по коже. Наконец можно лезть под одеяло. В предвидении суматохи завтрашнего дня приятно вспомнить, что под домиком жил горностай, что неподалеку бегают зайцы. Как у них с теплообменниками?

…Я был в оленеводческой бригаде, когда наступил гон, который по весьма уважительной причине не интересовал ездовых оленей. И поначалу, сидя возле на бревнышке, можно было их принять за флегматиков. Живых тягачей понять можно — в свое время они нанервничались, выясняя отношения, устанавливая иерархию, насаждая уважительное отношение к старшим по званию. И вот в эту устоявшуюся компанию, вслед за изящной молоденькой оленихой врезался пышущий страстью гирвас. И началось коловращение. Презрительное фырканье чередовалось с наскоками и отскоками, с ляганьем и выпадами рогами. И все в таком темпе, что голова идет кругом. Какое поле деятельности для биоэнергетиков! Да, по числу движений в единицу времени олень лицом в грязь не ударит. А рога-то, рога-то какие мелькают! Иные, пожалуй, полпуда тянут. И вот с этакими-то гирями на голове цирковые номера. Именно — номера, война понарошку, ибо особых грубостей нет, кровопролития — тем более. В разгар представления слышу, что самые здоровенные рога у бывших самцов, у ездовых оленей, которые и зимой таскают на себе эту тяжесть. Ого! Не это ли позволяет им безбедно (по оленьим меркам, разумеется) скоротать зиму? И вот тут самое место проникнуться скорбью к переменчивому счастью оленьего рыцарства. После скоротечной поры любви они, утратив турнирное оружие, влачат самое жалкое существование. Не удивляйтесь — разоруженные рыцари опускаются на дно оленьего общества.

Представительницы же прекрасного пола, любезные и покладистые летом, свирепеют и захватывают власть. Всю зиму комолые самцы стонут под дланью рогатого матриархата, который наносит удар за ударом не только по их самолюбию, но и по животу.

Вот бытовая картинка. Безрогий вегетарианец широкими передними копытами, загнутыми на манер ложки, истово копает лунку в снегу, чтобы достать ягель. Едва доберется и сунет в лунку морду, подходит милая и, словно бездушный бульдозер, отодвигает, а то и отшвыривает работягу рогами. Вздохнув, гирвас принимается за рытье следующей столовой, из которой его тоже могут выгнать. Ужас какой-то: кто не работает, тот ест! Но это как посмотреть. Самец набьет брюхо лишь после того, как насытятся важенки и подрастающее поколение. Оно и правильно — в них будущее оленьего народца. Их благосостояние превыше всего.

Однако мысли о будущем вряд ли блуждают в оленьих головах, особенно в рыцарских. Увы, многое говорит о том, что среди самцов яркую индивидуальность надо искать днем с огнем. В книге «Северный олень. Экология и поведение» доктор биологических наук Л. М. Баскин, в свое время работавший зоотехником в оленеводческих хозяйствах, пишет: «…индивидуализация поведения происходит главным образом во время нахождения животных вне стада… Важенки накапливают дополнительный опыт с той же необходимостью, с какой они должны отелиться, отстать от стада вместе с новорожденным и научиться самостоятельно взаимодействовать со средой».

Важенки, умнеющие год от года, могут презрительно смотреть на представителей сильного пола, ведь любая из них потенциальный вожак, а самцы в силу обстоятельств остаются балбесами. Читатель вправе возмутиться — огульное охаивание не к лицу любому автору. И дабы такая грязь поменьше прилипала к мундиру пишущей братии, стремлюсь восстановить справедливость. Так вот Баскин сомневается в мыслительных способностях отнюдь не всех самцов; чуть далее он пишет, что примерно третья их часть те самые, кто особо измотался во время гона и не способен даже плестись за стадом, на два — восемь месяцев остаются с тундрой один на один. И если не съедят волки, то обогатят себя индивидуальным опытом борьбы за существование. Ездовые же вегетарианцы, повидавшие разные там трактора и посетившие поселки, столь раздвигают свой кругозор, что становятся кладезем рогатой премудрости.

Есть и мнение, будто неинтеллектуальные невежды обитают лишь в Азии, по крайней мере те гирвасы (хирвасы), что живут в Карелии, зимой лихо правят стадами в 200–300 подданных. И что особенно похвально — не только правят, но и от черновой работы не отлынивают: роют в снегу ямы, площадью аж в пять квадратных метров. И важенки в Европе трудятся в поте лица, не нахлебничают. Вот хронометраж рабочей смены некоей особы: копала ягель то одной, то другой ногой в течение 2 мин., затем стояла и жевала ягель 10 сек. Потом копала 1 мин., и так далее. А вообще-то в любом оленьем стаде даже изнуренная голытьба может покормиться в оставленной кем-то лунке.

Стадо — великая сила. Оно прикрывает своих членов и от гнуса. На Чукотке в центре стада из тысячи оленей 600 могут спокойно лежать, не подвергаясь уколам оводов, комаров и кровососущих мух, пока не нарушится боевое охранение из внешних пяти рядов движущихся собратьев, мучимых кровососами. Когда нет терпения сносить пытку, часть боевого охранения силой проламывается в центр, причем дорогу телятам прокладывают мамаши. И вот уже отдохнувшие олени принимают на себя атаки кровопийц. На Таймыре дикие оленьи армии, организованно обороняющиеся от гнуса, порой насчитывают по 70 тысяч солдат.

Однако и крылатые неприятельницы не лыком шиты. Почему только неприятельницы? Куда подевались комары-самцы, — взволнуется иной читатель. Никуда они не делись, летают рядом, просто до оленей им нет дела. Да, да, мужская часть кровососущего крылатого племени к злодеяниям непричастна. Комары-мужики этакие лапушки, истые вегетарианцы, пробавляющиеся только безалкогольными напитками — соками растений. Зато их подруги лютуют до невозможности. Так, дотошные энтомологи подсчитали, что в разгар лёта гнуса в оленя единовременно впиваются в среднем 8500 комарих.

Если б все комарами и кончалось… Сколько мук от носоглоточных оводов и прочей мерзости, помещающей яички в олений нос или под кожу. Раздобревшие под кожей личинки, вылупившиеся из яиц, терзают живую плоть и в конце концов буравят кожу изнутри, чтобы улететь и снова плодить мучения. Совсем уж по-инквизиторски поступает та крылатая нечисть, которая свое детство проводит в оленьем носу или в легких. Красноватые личинки носоглоточных оводов иногда почти закупоривают дыхательные пути, олень испытывает как бы постоянный приступ тяжелейшей астмы. Бедолага становится либо легкой добычей хищников, либо умирает от удушья.

Жизнь великомученика северного оленя сплошная пытка. Летом пытка жарой и гнусом, зимой — холодом, солевым и прочим голодом. Так всю жизнь, день за днем. Такое вне стада, пожалуй, и не перенесешь.

На краю стада в оленей впиваются и волчьи зубы, но отнюдь не столь часто, как гласит молва. Опытнейший полярный волчатник В. П. Макридин, от руки которого 500 хищников расстались с жизнью, в разговоре со мной оценил их численность менее чем в 10 тысяч. Но от ответа на вопрос, на сколько же менее, воздержался: мол, в тундре ни у кого руки не дошли до волчьей переписи, да и вообще полярный волк сегодня тут, а завтра там.

Пятерка серых пиратов пробовала взять на абордаж и Рангифер. Сидя на сопке, долго караулили момент, и, когда казалось, что вот-вот намнут оленям бока, те стремглав бросались к людям. После нескольких неудачных атак волки ушли несолоно хлебавши.

А вообще-то полярные волки не промах и не любят пустой беготни. Да и до беготни ли на голодный желудок? Охотятся они обстоятельно, по правилам: из засады, облавой или скрадом. Волк-загонщик гонит впавший в панику рогатый обед туда, где в засаде сидят другие члены банды, если же обед пытается улизнуть в сторону, те устремляются наперехват. Но догнать оленя им отнюдь не всегда по плечу.

Мне рассказывали, что ныне и охотникам трудновато добыть волка, если даже его преследуют на вертолете по следам на снегу. Например, в лесотундре, заслышав стрекот железной смерти, волк прижимается к дереву покрупнее, встает на задние лапы и, прильнув к стволу, вытягивается в струнку. Вертолет кружит над деревом, вокруг спасительного ствола кружит и волк, недосягаемый для пуль. А когда вертолет уберется восвояси, волк из преследуемого тут же превращается в беспощадного преследователя.

Серого агрессора, блуждающего вслед за стадами домашних оленей, понять можно. Зимой в тундре съестного не густо. Не по зубам даже песец, погибший в капкане, — клыки скользят по заледеневшему на лютом морозе мясу. Вот уж воистину: видит око, да зуб неймет. Уразуметь бы это серому и, дорвавшись до стада, не губить зазря десятки оленьих душ. Ан нет, натура не позволяет. Иные оленеводы в отчетных документах в графу «пропавшие без вести» порой вписывают и тех своих подопечных, кои исчезли с глаз вовсе не по причине преследования волками.

Кстати, из беседы с молодыми оленеводами выясняется, что самую большую трудность в работе они видят не в кочевой жизни, не в противостоянии холоду, нападению волков или атакам гнуса, а в сохранении доброжелательного психологического климата в крошечном людском коллективе, оторванном от цивилизации почти весь год.

С легкой руки небезызвестного Остапа Бендера среди читающего люда укоренилось ироническое отношение к рогам и копытам. Мне же больше по душе та драматичность, о которой пишет Крайслер. Судите сами — разве не драматично, что комолый самец северного оленя зимой, выбиваясь из сил, вынужден работать за троих, разгребать снег не только для еще хиловатого потомства, но и для рогатых подруг, шпыняющих его почем зря? И не драматично ли то, что иным самцам теперь приходится прощаться с едва начавшими расти рогами и во внеурочное время, летом? Их спиленную неокрепшую красоту присваивает — кто бы вы думали? — человек.

О могучем безвредном биостимуляторе пантокрине, добываемом из пантов пятнистого оленя, марала и изюбра, наслышаны все. И не мудрено — его громкая слава уходит в глубь веков к самым корням тибетской и восточной медицины. Славу подогревает и малодоступность лекарства. Увы, пантокрин — великий дефицит. Те двадцать тонн пантов, что заготавливают ежегодно, покрывают лишь десятую часть потребности в природном биостимуляторе.

…Передо мной не очень новехонький, но все еще красочный проспект, выпущенный в 1973 году Внешторгиздатом. На глянцевой обложке — символический рисунок: между рогами элегантного северного оленя зыбко мерцает северное сияние. Внизу заголовок: «РАНТАРИН», далее в скобках — «новый лекарственный препарат из пантов северного оленя». Проспект и подборку других материалов о рантарине подарил мне автор — владивостокский профессор И. И. Брехман. В руководимом им отделе и создан этот отменный и, по всему видно, вечный препарат.

Когда речь заходит о лекарствах, лучше сразу выложить официальные сведения. Вот они. В качестве тонизирующего средства рантарин утвержден для медицинской практики Фармакологическим комитетом Министерства здравоохранения СССР 12 февраля 1971 года. А 7 июня 1972 года в Государственном реестре изобретений Советского Союза под № 350840 зарегистрировано безвредное общетонизирующее лекарство из пантов самцов северного оленя. Авторов добрый десяток. Идейно-творческое ядро этой весьма энергичной десятки, пожалуй, треугольное. На вершине — маститый, великолепно эрудированный фармаколог профессор Брехман; его правая и левая научно-практические руки — Ю. И. Добряков и А. М. Юдин.

И очень может быть, что вскоре в реестре появится новая запись, под новым номером. Ибо рогата и женская половина миллионных стад северного оленя. Целебное зелье можно взять и из их ветвистого оружия, носимого на голове. Тем самым обитатель тундры дарит нам редчайшую в животном царстве возможность снимать урожай пантов дважды в год. Благородные южные родственники разгребателя снега тем самым остаются далеко позади.

Отдав дань официозу, можно поболтать о самих рогах и копытах. Так вот, из более чем двух десятков видов парнокопытных обитателей страны разве лишь свинья да кабарга начисто безроги. А по части обеспеченности рогами обоих полов, как мы уже знаем, с нашим героем и сравнить-то некого. Долгое-предолгое время наука и рога едва соприкасались. Самое первое, но зато обстоятельное изучение строения рогов северного оленя предприняли в 1936 году Б. К. Боль и Л. Н. Николаевский, чем несказанно удивили ученый мир: «…ни одна ткань, ни один регенерирующий орган у позвоночных не обладает таким бурным ростом, какой наблюдается при регенерации рогов северного оленя». Еще бы не удивиться — если и не слышно, то отлично видно, как растут рога. В июне они прибавляют на сантиметр-два в день!

И чего только не откопали в рогах последователи первопроходцев. Не странно ли, что в минеральном составе чудовищно довлеет крылатый металл — алюминий? Его до 8,5 грамма на сто граммов рога. Здесь же и плеяда других элементов: натрий, кальций, магний, сера, кремний, фосфор, хлор и даже железо. Растущие рога пропитаны кровью с пестрым букетом активных веществ. Выделены аминокислоты, кристаллы холина, азотные фракции, моно- и дисахарида… Но не будем тонуть в химических тонкостях. Давайте займемся тем, что попроще.

Сборник «Сибирская живая старина», вышедший в Иркутске лет этак шестьдесят назад, не без знания дела утверждал: «Роговой хрящ так любим тунгусами, что некоторые лакомки решаются обрезать рога у живых оленей». Еще раньше, в середине прошлого века врач, этнограф, писатель, а затем и почетный академик С. В. Максимов, не указывая, впрочем, на питательную или лекарственную ценность тех или иных частей оленьего тела, впечатляюще констатировал: «Свежее мясо оленя служит самоедам пищею летом; вяленное на солнце идет в зимние запасы. Вареные языки и губы нравятся самым избалованным лакомкам из русских, а наросты молодых рогов… студенистые, хрящеватые наросты, вырезанные из-под кожи, китайцы покупают на вес золота. Сами самоеды считают великим лакомством теплую кровь убитого оленя и находят великое блаженство в том, чтобы съедать с гостями и друзьями еще парное сердце, еще дымящиеся и сейчас вынутые из груди легкое и печень». И другой штрих, уже нашего времени. В архиве Магаданской оленеводческой опытной станции создатели рантарина нашли рукописный отчет о работах на Чукотке в 1956 году. Там среди прочего написано: «Во время недельного перехода пищей для нас были только оленьи рога, пресные лепешки и чай с остатками сахара».

Потом владивостокские исследователи самолично убедились, что коренные жители Заполярья с удовольствием и не без пользы для здоровья едят верхушки растущих оленьих рогов, чуть опалив их на огне. А это уже само по себе неимоверно расширяло спектр возможного использования рогов и копыт, которые раньше лишь кое-где шли на подкормку животных, изготовление столярного клея или на мундштуки и вешалки, а также для выработки железистосинеродистого калия, необходимого в производстве цветной бумаги и чернил. Во всяком случае, в 20-х годах наша страна вывозила на европейский рынок по добрых 20–40 тонн рогов оленей и лосей.

Но не про клей и вешалки тут речь. Про медицину. И не отрадно ли, что не только в Тибете, но и в нашем отечестве были медицинские предтечи. Лечебники XVII века советовали прибегнуть к оленьим рогам в случае эпилепсии, язв, малокровия, суставного ревматизма и головных болей. Ветеринарная фармакопея, изданная на русском языке в 1881 году на благо сельских хозяев, призывала отваром из рогов, копыт и хрящей пичкать захворавшую породистую скотину «для более скорого образования кровяных шариков». И тут же жаловалась: мол, «пригорелое масло» из оленьего рога многим не по карману.

Конечно же о рантарине никто и не заикался — все были заворожены рогами пятнистого оленя, которые использовали, как говорится, в хвост и в гриву. Рантарин — близнец пантокрина, хотя родился позже. Родство подтверждено серьезным свидетелем — наукой. «Близкое родство северного оленя к пятнистому оленю, маралу и изюбру давало основание предполагать весьма сходное строение и химический состав рогов». Так на поверку и вышло.

Воплощение идеи началось летом 1965 года, когда Брехман, Добряков и Юдин отправились в Магаданскую область в оленесовхоз «Омолон», чтобы впервые в мире начать заготовку и консервирование пантов северного оленя.

Стационара Рангифер тогда еще и в помине не было. Но северных оленей, как и сейчас, было предостаточно. И если толково вести дело, их пантов с лихвой хватит для внутреннего и внешнего рынка (кстати, экспорт уже начался). Рантарин — это таблетки, содержащие полграмма веществ, экстрагированных из пантов выносливого, живучего разгребателя снега.

Панторезных станков в северном оленеводстве еще нет. И приходится пользоваться дедовскими методами. Арканом, сплетенным из узких полос оленьей кожи, ловят рогача, валят и связывают. Продезинфицировав шейку рога, надрезают нежную бархатную кожу и мелкозубчатой пилкой из ветеринарного набора спиливают пант. Чтобы не было сильного кровотечения, пилят всегда выше первого, а то и второго надглазных отростков. Пенек сдавливают, и кровь перестает сочиться. Обычно вся операция занимает семь минут.

Тибетские лекари неделями сушили целые панты или разрезали их на кусочки и нанизывали на нитки. В сухом, почти стерильном горном воздухе так можно — панты не портились. Иное дело в тундре или в тайге. Панты пятнистых оленей либо сушат в электрокалориферах, либо многократно «заваривают» — то и дело ненадолго опускают в кипяток, а потом сушат. От этого панты, естественно, лучше не становятся, хотя и при «заварке» в них увеличивается уровень пептидов и аминокислот. Об окончании сушки сигнализирует «сухой звук» от удара пантов друг о друга. Правильно высушенные или, что то же самое, законсервированные панты не меняют вес битый год.

На что же способен рантарин? Да на все то, что и пантокрин: снимает утомление, улучшает работу сердца, нормализует кровяное давление, повышает физическую и умственную работоспособность, обладает противовоспалительными и антистрессорными качествами. Кажется, вряд ли найдешь в природе еще что-нибудь этакое. Ан нет — нашли. На фармацевтическом горизонте уже всерьез маячат рога лося, сайгака и косули. Но это особый разговор. А здесь мне кажется уместным привести слова профессора Брехмана, воздающего должное своему детищу — рантарину.

— Пятнистые олени не кочуют. За загородкой, на отведенной им территории быстро изничтожают любимые растения. И невольно получается так, что с годами в их меню преобладают не самые вкусные и предпочитаемые травы, а комбикорм или то, что человек заготовил впрок. Северный же олень, даже домашний, бродит весь год и пользуется только свежими дарами тундры. Весной это ягель, осоковые и злаковые растения, летом — карликовые березы, ивы, вика, астрагал, злаковые, осенью — ягель, хвощи, грибы и бобовые растения и все разнотравье. Возможно, этим и объясняется некоторая бóльшая биологическая активность рантарина по сравнению с пантокрином.

О северном олене можно писать, писать и писать. Ведь еще не сказано про то, что его кровь тоже кладезь загадок и подарков. Так, ее состав весьма схож с составом крови высокогорных животных и гематоген из нее получится преотличнейший. И житье-бытье разгребателя снега обрисовано отнюдь не досконально. Например, не сказано о редчайшей, но все же случающейся трагедии третьего члена семьи, когда важенка приносит двойню; о том, как оленята-сироты подкармливаются у чужих матерей; о том, как пастухи на путь истинный наставляют четвероногих недорослей, если те не хотят вовремя распрощаться с материнской юбкой. Порассуждать бы и о том, почему оленья грива (подвес) больше смахивает на бороду. И многом, многом другом.

Но не лучше ли вспомнить великий завет незабвенного Козьмы Пруткова: «Никто не обнимет необъятного». В самом деле, наука еще не способна дать исчерпывающий этологический, физиологический, биохимический и любой другой портрет не то что оленя, а даже инфузории. И сколько про оленя ни пиши, все равно непознанное будет подобно океану, в котором затерялся крошечный островок фактов.

И посему предлагаю попрощаться с Рангифером и с самим «Rangifer tarandus», с северным оленем, великолепным существом, описание которого в новейшем справочнике начинается с того, что он «имеет удлиненное туловище и шею, но относительно короткие ноги». Обладателям пыжиковых шапок, модницам, щеголяющим в замшевых юбках, гурманам, отведавшим котлету из оленины, право, поклониться бы в ноги этому зверю, который не за страх, а на совесть служит людям всем своим существом.

1. КОГДА И ПОЧЕМУ ВЫ УВЛЕКЛИСЬ ПТИЦАМИ?

— С трех лет, почему — не знаю, генетика? (К. Альгирдас, Вильнюс)

— С пяти лет; я вырос на ферме и постоянно с ними встречался. (Т. де Руз, Нидерланды)

— Это было генетически предопределено. (С. Москвитин, Томск)

— С раннего детского возраста по склонности своего характера. (В. Немцев, Дарвинский заповедник)

— С детства, когда увидела в небе золотистых щурок и услышала их голоса. (Н. Скокова, Москва)

— Восхищалась птицами с детства, часами искала их гнезда. (Т. Нор, Франция)

(Из ответов участников XVIII Международного орнитологического конгресса, происходившего в Москве в августе 1982 года, на вопросы моей анкеты.)

— Сегодня такой счастливый день! Я нашел гнездо, по-моему камышовки, — срывающимся от волнения голосом сообщает по телефону мой десятилетний друг Илья. Родители его — типичные горожане — физик, филолог. Откуда у Ильи всепоглощающая страсть к птицам, понять нельзя. Каждую свободную минуту он стремится провести в лесу, благо лес рядом — живут в Беляеве.

— Скажите, камышовка живет на земле? Яички такие бурые, в пятнышках. А хвост у птицы красноватый. Голос? Трещит: т-ррррр…

— Все верно, — отвечаю я ему, — соловей!

Илья на том конце провода захлебывается от восторга, а на меня откуда-то из моего дальнего детства выплескивается волна сырой грибной прели, и я отчетливо вижу лесной овражек, где жили «мои» соловьи, и вновь переживаю дивный миг, когда, пробившись сквозь крапивные джунгли, увидела все то же самое, чем восторгался теперь мальчик.

С этим действительно надо родиться. И самая моя большая жизненная удача в том, пожалуй, и состоит, что среди доставшихся мне генов один оказался «орнитологическим». Потому что птицы, на мой взгляд, — самые чудесные создания на свете, и я не знаю занятия более увлекательного, чем наблюдать за ними. Вся их жизнь как на ладони: птицы, за редким исключением, не прячутся в глухие темные уголки и норы. Они любят солнце, воздух, простор, и никто, как птицы, не умеет так славно радоваться жизни и слагать в ее честь такие великолепные гимны.

А гнезда! Раздвинув колкие еловые ветки, видишь перед собой целое созвездие голубых, словно осколочки неба, яиц, сияющих на изумрудно-зеленом ложе. Так выглядит дом лесной завирушки — поразительной искусницы по части семейного уюта. Сама птичка маленькая, неприметная, и песенка у нее слабовата, зато гнездо — высший класс. В основание его завирушка укладывает тонкие еловые прутики, а лоток, внутреннюю чашечку гнезда, выстилает мягким лесным мхом.

Меня всегда занимало, как из нехитрых лесных материалов умудряются птицы возводить такие прочные и совершенные по форме сооружения. Подглядеть, как они строят, очень непросто: обычно это таинство совершается в ранние утренние часы, да и птицы в это время держатся очень скрытно. Но однажды, когда, еще будучи юннаткой, я работала в Дарвинском заповеднике, мне крупно повезло. Пробираясь по мокрому от росы весеннему лесу, я заметила серенькую самочку зяблика, копошившуюся на высоком кусте можжевельника. Разглядев, чем она занята, я позабыла обо всех своих делах и, осчастливив окрестных комаров, просидела на этом месте не одно, а целых три утра.

Жилищное строительство у зябликов — занятие, как оказалось, чисто женское. Самец выполняет роль подсобного рабочего, подтаскивая строительный материал, а поскольку немалое время он уделяет пению, то работает, скажем прямо, не слишком усердно. Зато супруга его трудится, что называется, не покладая рук. Как всякий уважающий себя архитектор, она начала с эскиза: в облюбованном местечке между стволом и боковой веткой можжевельника точно по форме гнезда натянула паутину и в этот прозрачный гамачок начала вплетать сухие травинки, корешки и тонкие веточки. Каждую новую деталь дома она заботливо пристраивала на свое место, а всего ей пришлось уложить их не менее тысячи. В качестве цемента птица использовала также паутину — вещь в лесном строительном деле совершенно незаменимую и явно дефицитную. Нередко, не дождавшись замешкавшегося супруга, она сама отправлялась на поиски нужного материала, чаще всего именно паутины, притаскивая ее вместе с паучьими коконами, а то и самим хозяином.

К концу второго утра основная часть работы была закончена: стенки гнезда достигли нужной высоты и толщины, осталась незавершенной только внутренняя и внешняя отделка. Однако эта деликатная работа требовала особо тщательного подбора материала, и на третье утро зябловка отлучалась особенно часто. Раз она явилась с длинным волосом в клюве, который, судя по всему, лошадь еще недавно носила в своем хвосте. Этот злополучный волос никак не умещался в лотке и причинил бедной птице особенно много хлопот. Самый последний штрих во внутреннем убранстве квартиры составило куриное перо, мягкое, с пушистой белой опушкой, принесенное торжествующим зябликом и помещенное вместо перины. Снаружи птица старательно облицевала гнездо кусочками лишайника и волокнами можжевеловой коры. Зяблики — непревзойденные мастера камуфляжа, и, даже прекрасно зная, где находится гнездо, я ловила себя на том, что постоянно теряю его из вида.

О гнездах можно говорить без конца: я перевидала их многие сотни, самых разных, больших и маленьких, спрятанных на земле, в дуплах, в кустах, на деревьях, являвших собой чудо строительного искусства и просто бездарных. Но среди всех них есть для меня одно, внешне совершенно заурядное, которое, тем не менее, я ставлю на самое первое место: гнездо, что я нашла под розовой горой.

Тогда я уже работала в Зоологическом музее, том самом, что в Москве на улице Герцена. Здесь, на «хорах» музея и состоялась моя первая встреча с горным вьюрком — хозяином гнезда. Строители музея отличались странной фантазией: большой верхний зал почти под самым потолком опоясывает узкая галерея с гулким железным полом и оградой, похожей на садовую, — это и есть хоры. По самой середине зала с одной их стороны на другую перекинут горбатый мостик. Все кругом, даже мостик, уставлено шкапами, сундуками, экспедиционными ящиками, где хранятся главные сокровища музея — научные коллекции. Сотни тысяч зверей и птиц со всех концов света собраны здесь трудами зоологов многих поколений. Только на хорах не чучела, как внизу, в зале для неискушенных посетителей, а тушки — набитые ватой шкурки, сделанные так, чтобы каждый волосок, каждое перышко были на виду.

В тот день рано стемнело, на хорах было сумрачно, и я долго копалась в огромном шкафу, подбирая нужные коробки. Потом, нагруженная целой их башней, пустилась к своему столу. Одуряюще пахло нафталином, снизу доносился нудный голос экскурсовода, и сами собой слипались глаза. Я совсем было собралась отложить дело до следующего раза и только приоткрыла крышку верхней коробки. Приоткрыла и обмерла: серебро с малиновым и карминным, радужные перламутровые струйки на черном бархатном фоне — тесно, грудка к грудке лежали невероятные птицы…

Коробки с горными вьюрками долго не сходили с моего стола. Оказалось, что кроме черных вьюрков есть еще и серые. Эти тоже очень хороши: поверх серого пера у них перламутрово-розовый налет. Черные вьюрки — орнитологи называют их сибирскими — распространены в горах Сибири, серые, окрещенные жемчужными, живут южнее — в горах Средней и Центральной Азии. Трудно сыскать птиц, избравших для своей жизни места более недоступные: они водятся в горах на самых больших высотах, где только возможна жизнь. А потому и сведения о них крайне скупы, даже гнезд их в ту пору никто еще не находил.

Теперь даже не верится, что тогда я наткнулась на горных вьюрков случайно, просто перепутав коробки. Но с того дня меня уже не оставляла мечта увидеть этих птиц живыми. И главное, они дарили счастливую возможность сочетать в работе птиц и снежные вершины.

С раннего детства жила во мне мечта о горах. Был даже любимый и время от времени навещавший меня сон: высокая снежная гора, розовая в лучах восходящего солнца и очень похожая на священную Фудзи на гравюрах Хокусаи. Утром после такого сна долго сохранялось праздничное настроение, как после нежданного подарка. Прошло много лет, прежде чем снежная вершина приобрела наконец реальные очертания, и когда это случилось, меня охватило странно знакомое чувство: она действительно была розовой в лучах восходящего солнца и почти столь же недосягаемой, как во сне. Когда же все-таки я добралась до кромки ее снежного покрывала, поняла раз и навсегда: нет на Земле места прекраснее снежных гор с их нескончаемой все лето весной.

Отныне тема моей работы стала называться так: «Птицы высокогорий Алтая».

…Где-то наверху тает снежник. Разливаясь бесчисленными струйками, по скале сбегает вода. Блестят мокрые гранитные лбы, отороченные снизу живой водяной бахромой. Я смотрю и не верю своим глазам: вот он, мой вьюрок, безмятежно разгуливает по скальной полочке, освещенный косыми лучами заходящего солнца. Невелик ростом, чуть крупнее воробья, но оперение, какое оперение! Черный глубокой матовой чернотой, хвост и крылья белые, а поверх черного пера на груди и брюшке нарядный серебряно-малиновый румянец. Вьюрок подставляет спинку под капли воды, встряхивает крыльями, рассыпая радужные брызги. Из трещины скалы прямо перед ним выглядывает целый букет голубых цветов. На мгновение птица замирает, будто в раздумье, а потом срывает лепесток и пускает его вниз со скалы. Нагнув головку и блестя смышленым глазком, следит за его полетом, срывает новый и снова бросает. Ни с чем не сравнимое чудо живой птицы.

Игра кончилась внезапно, как на сцене: погас солнечный луч, померкла, слившись с темным камнем, грудка птицы. Еще миг — и вскрикнув, она исчезла за скалой.

В первый же день и такая удача! Восьмого июля 1965 года, как значится в моем дневнике, вдвоем со студенткой Таней, тоже орнитологом, мы поднялись сюда, на трехкилометровую высоту. Путь с тяжелыми рюкзаками по крутому скальному кулуару, заваленному заплесневелыми глыбами, занял чуть ли не целый день. Пока было еще светло, я отправилась побродить…

Мы обосновались в небольшом и очень уютном старом ледниковом цирке — окаймленной скалистыми стенами впадине, где когда-то в незапамятные времена лежал ледник. Ледник этот растаял, и теперь на днище цирка росла мелкая изумрудная травка и причудливо извивался студеный ручей. С одной стороны цирка скальные стены расступались, образуя широкий проход, куда устремлялся ручей. Здесь на относительно ровной площадке и стояла наша палатка.

Прямо над лагерем искрилась на солнце округлая снежная вершина Купол, похожая на гигантскую сахарную голову. По утрам солнечный луч ложился на нее и постепенно, шаг за шагом, перекрашивал снега из синих в розовые. Из-за вершины, как шарф из-за плеча, выбегал застывший голубой поток ледника. Крутыми ступенями ледник спускался вниз, обрываясь далеко под нами у самого леса, деревья которого отсюда, с высоты, казались не больше волосков сапожной щетки. Там, в долине, ревел мутный бешеный поток, вырывавшийся из черной дыры под другим ледником. Немного ниже по его течению находился альпинистский лагерь Ак-Тру, куда время от времени мы спускались за продуктами и почтой.

Место для лагеря мы выбрали удачно: вьюрков даже не надо было искать, они сами исправно являлись к палатке, поодиночке и небольшими компаниями. И что самое замечательное, здесь в Северо-Чуйских Альпах, расположенных на стыке горных цепей Сибири и северного форпоста хребтов Центральной Азии, живут, как оказалось, не только черные — сибирские, но и серые — жемчужные вьюрки. Правда, последние показывались значительно реже, но наши сердца неизменно наполняли восторгом. Было тут одно обстоятельство, о котором стоит сказать. Среди орнитологов в то время шел спор: считать ли черных и серых вьюрков разными видами или это — всего лишь разные подвиды одного и того же вида? Теперь же, когда они разгуливали перед нами, не оставалось сомнений, что речь идет о разных видах. По голосу, манере поведения, даже в полете, сразу можно было безошибочно определить, какой это вьюрок. Но главное, если это подвиды одного вида, живя рядом, они непременно должны были бы образовывать смешанные браки. Однако птицы явно не признавали друг друга за родственников, и мы с радостью убеждались в правоте московских орнитологов — именно они были противниками объединения горных вьюрков в один вид.

Но вьюрки не только радовали, но и глубоко огорчали нас: дни шли за днями, а мы даже близко не подвинулись к разгадке того, где они гнездятся, в каком состоянии их семейные дела. Можно было только догадываться, что самки все еще сидят на гнездах, а самцы снабжают их провиантом, хотя и без особого усердия. Тщательным образом мы изучили окрестности и стали «в лицо» узнавать многих своих соседей. Мы разгуливали по своим владениям как по собственному курятнику, и только вьюрки по-прежнему водили нас за нос. Мы в кровь обдирали колени и руки, обшаривая завалы отвратительных камней, куда на наших глазах ныряли вьюрки, а они взвивались из-под ног — и, как всегда, только мы их и видели. И тогда, изрядно намучившись, мы решили изменить тактику. Еще немного — и у вьюрков должны появиться птенцы, настанет же такое время — июль подходит к концу, и у всех остальных птиц молодежь давно покинула гнезда. А вот когда у вьюрков начнется пора выкармливания прожорливого потомства — тут уж им от нас не уйти… Мы решили подождать.

Мы совсем прижились в «Зеленой гостинице» у подножия Купола, и наши соседи признали нас за своих.

Каждое утро мы просыпались от громких и на редкость противных воплей семейства воронов — черные, носатые и очень солидные родители и парочка тоже черных и носатых, но несколько менее солидных детей. Визит этого милого семейства начинался с тщательного осмотра нашего «стола» — большого плоского камня у очага, где остались крошки от ужина. Покончив с крошками, птицы начинали обшаривать соседние скалы и камни, где мы прятали продукты и ведро, в котором варили обед. При этом птенцы путались под ногами у родителей и, гнусаво вопя, требовали продолжения завтрака. Ведро птицы обычно находили и изо всех сил принимались долбить носами, с лязгом катая его по камням. Успокоить воронов могла только краюха хлеба, которую они после долгих пререканий затаскивали повыше на уступ скалы, неторопливо завтракали и отправлялись по своим делам до следующего утра.

Стоило первым лучам солнца упасть на землю, все кругом оживало. В оправе серых будничных камней желтым пламенем вспыхивали альпийские маки, расправляли крылья бабочки, из темного ущелья вылетала на солнышко грустная горихвостка-чернушка в сопровождении вечно голодного и ужасно настырного отпрыска. Постепенно на красочных альпийских лужайках собиралось небольшое, но изысканное птичье общество, способное привести в восторг любого понимающего орнитолога: скромные гималайские завирушки, украшенные элегантными белыми галстучками, затейливо разрисованные краснобрюхие горихвостки, роскошные большие чечевицы, одетые в блестящий карминно-красный наряд. Прилетали и крикливые альпийские галки, с бархатисто-черным оперением, желтым клювом и алыми лапками, и, разумеется, наши вьюрки.

Когда солнце освещало днище цирка, просыпались длиннохвостые суслики, обосновавшиеся здесь небольшой колонией. Одно семейство этих симпатичных зверьков проживало в лабиринте подземных ходов перед самой палаткой. Обычно первым появлялся из норы глава семьи — упитанный и всегда тщательно причесанный суслик. Склонный к философским размышлениям, он мог подолгу восседать на толстом заду, подобрав лапки к груди и устремив взор в небо. Суслиха, напротив, была вечно занята и не находила времени на туалет: зимняя шерсть клочьями висела по всему телу — как есть отягощенная семейными заботами тетка в драном халате.

За утренней порцией неизменной лапши мы наблюдали, как завтракают соседи. Безусловно, самый большой деликатес в высокогорном меню — альпийский мак, цветущий почти до самой зимы. Едва успеет сойти снег, как на талой земле появляются его ростки, а смотришь через несколько дней — уже развернулись цветы. Чуть отступя, где снег сошел еще раньше, у мака уже появились коробочки, наполненные мягкими белыми семенами, а пройдешь несколько шагов — коробочки созрели и гремят. Цветы и семена мака едят и звери и птицы, только у каждого свой прием. Суслик бережно срывает цветок у самой земли, переворачивает его головкой вниз и, перебирая лапками, аккуратно убирает в рот сначала стебелек, а на закуску и цветок. Улары — выводок этих крупных, похожих на индеек птиц часто пасся неподалеку от лагеря — торопливо отрывают головки цветов и глотают их, как пельмени… А вьюрки — эти аристократы — поднимаются перед цветком на цыпочки и точными изящными движениями выклевывают тычинки…

Однажды вечером, завершив дневные дела, мы забрались в свои мешки и совсем было собирались уснуть, как откуда-то издалека, с ледников на противоположной стороне ущелья, прилетел порыв ветра. Через несколько минут — другой, более мощный. Порыв следовал за порывом, пока наконец они не слились в непрерывный и все усиливающийся рев. Ветер остервенело налетал то с одной, то с другой стороны, палатка начала лихорадочно дрожать, бока у нее втянулись, еще немного — и она взовьется в воздух и улетит. Казалось, что над нами с оглушительным грохотом катится товарный состав, и нет ему ни конца, ни края.

Все-таки мы умудрились заснуть, а когда проснулись, поразились тишине. Снаружи струился странный свет. Провисшие скаты палатки были усеяны огромными каплями, какие бывают на потолке в бане. Выглянув наружу, мы все поняли: наступила зима. Всюду кругом, неузнаваемо изменив окрестности, лежал снег. Над горами низко нависло белесое небо.

Послышались тонкие жалобные стоны: на колышек палатки сел слеток горихвостки-чернушки, тот самый, что так досаждал своему родителю. Сегодня он имел до крайности жалкий вид: поджимал под себя то одну, то другую ногу и дрожал. Родитель не показывался. Обогнув заваленную снегом палатку, мы наткнулись на воронов. Непривычно притихшие, они сидели на очаге, втянув голову в плечи и взъерошив перья. Поделив с воронами остатки хлеба, мы побрели вверх по цирку. Снег был выше щиколотки, а местами мы проваливались по колено. Все живое попряталось, только в камнях по-птичьи вскрикивали пищухи.

В вершине цирка, в том месте, где в него впадает текущий с Купола ручей, мы остановились. Ручей совсем утонул в сугробе, исчезли в снегу и роскошные альпийские лужайки, только кое-где выглядывали на поверхность широко раскрытые синие колокольчики горечавок. Рядом с нами на камень опустился вьюрок, без долгих колебаний нырнул в снег и принялся энергично копаться в засыпанной траве, только снежные брызги полетели в разные стороны. Скоро возле нас уже орудовала целая компания: вот они наконец, долгожданные самки! Не могло быть сомнений в том, что где-то ждут не дождутся их прилета голодные птенцы. Птицы торопились изо всех сил. Семена, особенно мелкие семена мака, которыми они выкармливают птенцов, в клюве далеко не унести. Поэтому для транспортировки корма к гнезду у вьюрков выработались особые приспособления: они носят семена в пищеводе и в специально для этой цели предназначенных мешках за щеками. Утрамбовывая семена в зобу, птицы комично вертели шеями, совсем как дорвавшиеся до еды утки, старающиеся напихать в себя как можно больше. На наших глазах у птиц начали вырастать чудовищные флюсы, а перья на раздувающихся щеках вставали дыбом.

Когда же, наполнив все, что возможно, вьюрок поднимался в воздух, было видно, что летит он, нагруженный до предела.

Теперь все зависело от наших способностей: птицы сами обязаны привести нас к гнездам. Пожалуй, стоящая перед нами задача была бы более по плечу сотруднику угрозыска. Прежде всего нам надлежало засечь основные трассы, по которым следуют груженые вьюрки, а потом выслеживать их на отдельных отрезках пути, пока птицы еще остаются в поле зрения. Но сюрпризы, что нам приготовили вьюрки, превзошли все наши ожидания. Они словно специально позаботились о маршруте: то заводили нас в дебри кошмарных каменных россыпей, то им приходило в голову переваливать через нагромождения старых, едва державшихся скал, и нам не оставалось ничего другого, как покорно карабкаться за ними следом. Самое же обидное заключалось в том, что они вели нас к нашему собственному лагерю, только совершенно немыслимым путем.

Так или иначе, но к вечеру второго дня мы подошли к концу километрового путешествия. Нет, вьюрки-то летели дальше, а вот нам пути больше не было. Мы находились на гребне северного склона долины реки Ак-Тру, к которому вьюрки вывели нас с тыла. Если смотреть снизу и спереди, перед тобой почти отвесная скальная стена километровой высоты, у самого верха прорезанная глубокими ущельями. Вот в них-то и ныряли с деловым видом наши мучители, через несколько минут вылетая обратно, явно освободившись от груза. Более отвратительное место трудно было сыскать: круто вниз обрывались сырые темные колодцы, со дна которых поднимались изъеденные временем скалы. Спускаться дальше было слишком рискованно: ночуя у альпинистов, мы не раз просыпались от грохота обвалов, и всегда в них был повинен именно этот северный склон.

Можно было предполагать все что угодно, но что они приведут нас сюда… Срок командировки подходил к концу. Мы сели над одним из колодцев и задумались. И вдруг легкая серая тень метнулась из-под лежащей неподалеку под нами еще в сравнительно доступном месте плиты. Таня слегка тронула меня за рукав. Мы затаили дыхание. Прошло еще около часа — именно столько времени тратит обычно вьюрок, чтобы загрузить свои «авоськи». Снова метнулась серая тень в обратном направлении, минута — и она возникла опять, беззвучно растворившись в камнях. Только теперь птица выдала себя: мы разглядели маленькое белое пятнышко — вьюрок вынес помет птенца. Гнездо!

И вот оно перед нами. Правду сказать, птицы могли бы придать ему более аккуратный вид. Рыхлая корзиночка из сухой травы лежала под плитой прямо на каменной крошке, а весь комфорт составляла горстка шерсти горного козла буна. И все-таки это было самое прекрасное из гнезд, которые мне когда-либо приходилось видеть! В нем помещалась парочка птенцов, как две капли воды похожих на обычных воробьят. При виде нас они притаились и обиженно зажмурили глаза.

Прошло еще несколько дней. Вьюрчата вылетели из гнезд, и предприимчивые родители вместе с семействами перекочевали поближе к лужайкам и хорошей кормежке. Как раз тут началось массовое созревание семян альпийских растений, и нас больше не удивляло, почему вьюрки так задерживались с выводом потомства: все было точно подогнано по времени.

Появились и жемчужные со своими детьми. Где гнездились они, мы тогда так и не узнали, но явно где-то совсем в других местах. Теперь мы получили последнее и самое убедительное подтверждение, что наши вьюрки — совсем разные виды: их дети — и те без труда различались и даже орали, требуя корм, на разные голоса.

У каждого орнитолога есть, наверное, свое заветное гнездо, которое он долго искал и нашел наконец, а для очень многих дорога в науку началась именно с тайны птичьего гнезда, заворожившей в детские годы.

Среди нынешних моих коллег немало добрых друзей детства и юности, прошедших под знаком горячего интереса и любви к Птице. Тогда, в начале пятидесятых, нас, «кюбзовцев» и «вооповцев» — членов Кружка юных биологов зоопарка и юношеской секции Всероссийского общества охраны природы — сводили полные птичьего гомона рассветные часы в весеннем лесу и маленького роста человек с большой белой бородой и смеющимися глазами — Петр Петрович Смолин, наш учитель, которого все мы боготворили. Выезды в начале мая с Петром Петровичем были в те годы чудесной традицией. Сколько книг и диссертаций, кандидатских и докторских, были написаны потом с посвящением нашему незабвенному ПэПээСу, который сам так ничего и не стал защищать, щедро раздарив свои мысли и наблюдения своим воспитанникам.

А позднее, сделавшись студентами и научными работниками и даже разъехавшись кто куда, мы много лет встречались под крышей Зоологического музея на улице Герцена на знаменитых на всю страну орнитологических субботах, ровно в час дня, по раз и навсегда заведенному обычаю. И лишь чрезвычайные обстоятельства могли объяснить отсутствие кого-либо из нас, москвичей, а тот, кто приезжал в Москву из своего далека, являлся на субботу, отложив все прочие дела, и держал творческий отчет перед всеми нами и председателем. Председатель — Георгий Петрович Дементьев, признанный глава отечественной орнитологии, был человеком редкостного обаяния и безграничной эрудиции. И я могу безо всякой натяжки утверждать, что благодаря субботам все орнитологи страны знали друг друга, кто чем живет, являя собой единое и дружное братство.

Подумайте только, что за счастливый народ орнитологи! Никогда не стоял перед ними столь тягостный для многих вопрос — кем быть? Они преданно служат любви к Птице, даже если зарабатывают свой хлеб каким-то иным путем. Существует, в особенности за рубежом, целая армия орнитологов-любителей, работающих на вполне профессиональном уровне. Терез Нор из французского города Лиможа, к примеру, та самая, что восхищалась птицами с детства и часами искала их гнезда, преподает математику, а в свободное от работы время изучает и кольцует пернатых хищников, делая все возможное, чтобы они не исчезли из ее родных мест.

Терез Нор очень живо откликнулась на мою анкету, замысленную, чтобы выявить не столько даже научный, сколько общечеловеческий смысл исследования жизни птиц. А всего на вопросы анкеты ответило более полусотни участников XVIII Международного орнитологического конгресса: сотрудники заповедников, институтов и научно-исследовательских станций, наших и зарубежных, совсем молодые ученые и вполне зрелые, с признанной мировой репутацией.

2. ВАША ЛЮБИМАЯ ПТИЦА?

— Сокол-сапсан, символ свободы, славящийся своей красотой и не превзойденный в полете. (М. Маньес, Испания)

— Журавль — изящный, стройный, благородный. (Ю. Шибнев, заповедник «Кедровая падь»)

— Ворон. Элегантен, умен. (З. Вольднек, Нидерланды)

— Гриф — за таинственность, скрытность, мощь; зорянка — за доверие к людям, песни, которыми она их радует, хрупкость. (Т. Нор, Франция)

— Зяблик, потому что с ним работаю, и серая ворона, потому что с нею удается максимальное общение. (В. Дольник, Ленинград)

— Канадская казарка — каждую весну она возвращается вновь. (А. Кист, Канада)

Сокол-сапсан оказался у орнитологов в особом почете, собрав наибольшее число «голосов». Впрочем, не уступает ему по количеству приверженцев и еще одна птица — журавль. Профессор Владимир Евгеньевич Флинт, руководитель международной операции «Стерх», направленной на спасение белого журавля, свою преданность этим птицам обосновывает очень основательно:

— Журавли — совсем особые птицы. Самые умные. Самые красивые. Самые удивительные. Иногда они просто поражают совершенно человеческим ответом на ваши действия. Они способны не только к взаимопониманию, но даже к какому-то своеобразному подобию дружбы. Мне всегда приходит в голову эта мысль, когда я смотрю на выращенных человеком журавлей. У них удивительное чувство собственного достоинства, чувство равенства с человеком. Журавли не только умны, они красивы. Красивы особой законченной грацией, изяществом, свободой и своеобразием движений, нежной «продуманной» гаммой окраски. У журавлей удивительный голос — грустный и вместе с тем торжественный, жизнеутверждающий. Вероятно, все это послужило причиной особой любви к журавлям, которая живет у разных народов мира.

И еще одно обстоятельство выделяет журавлей из общего ряда птиц: никто из диких животных не находится сейчас в таком критическом положении, как журавли. Почти половина всех видов журавлей нашей планеты включена в Красную книгу Международного союза охраны природы и природных ресурсов как исчезающие виды. И нет сомнения, что полное исчезновение журавлей на нашей планете — только вопрос времени. Для одних видов потребуется несколько десятилетий, для других — считанные годы, но все они обречены. Если, конечно, человек не придет к ним на помощь…

В основном же — сколько было отвечавших, столько и любимых птиц. Были и такие, что ответили лаконично: все любимые. И нелюбимых, следовательно, просто не бывает.

Что до меня, то, полностью разделяя такую позицию, я не могу все-таки не выделить из всего множества птиц самых любимых. Их три. Первая из них — горный вьюрок, позволивший мне в полную меру познать упоение поиска и находки. Вторая — гусь. Помните Ивана Ивановича в «Каштанке» Чехова? «По-видимому, это был очень умный гусь; после каждой тирады он всякий раз удивленно пятился назад и делал вид, что восхищается своей речью…» С той далекой поры, как я узнала эти строки, не перестаю мечтать о том, что и в нашем доме будет жить гусь, — правда, не домашней породы, как Иван Иванович, а из диких. Мои родные давно уже сжились с этой идеей и вполне реалистически представляют себе, как будут делить с гусем ванную. И сейчас эта достаточно сумасбродная идея как никогда близка к осуществлению: по долгу своей службы я имею дело с гусями, именно с горным гусем — чудесным серовато-голубым гуськом с белой головкой, украшенной черными полосками. Но о моей нынешней работе — позднее. А теперь — о третьей моей любимой птице: ласточке-касатке. Она приобщила меня к самой таинственной загадке из всех птичьих таинств — загадке их перелетов — и позволила ощутить себя причастной к чуду.

Ласточки достались нам в наследство от прежних хозяев деревенского дома вместе с просторным крытым двором, где прежде жила корова и хватало места всякой прочей живности. Таких дворов, как этот, у нас в деревне почти не осталось. Место коров заняли мотоциклы, а то и «Жигули», ворота теперь всегда на запоре, ласточки же изгнаны по гигиеническим соображениям, и осталось их в деревне считанные пары.

В природе ласточки живут в горах или речных обрывах, устраивая гнезда в пещерках, норках или скалах. Но две из них — касатка и воронок — давно связали свою жизнь с человеком, поселяясь в его жилищах. Воронок — черный верх, белое брюшко и относительно короткий хвостик вилочкой — предпочитает лепить свои гнезда под карнизами каменных зданий, отсюда и второе название этой ласточки — городская. Касатке — от воронка ее отличают красновато-рыжие лоб и горло и длинный хвостик косицами — более по вкусу деревянные постройки, оттого и зовут ее еще деревенской ласточкой.

Касатки избегают селиться шумными компаниями, как это делают воронки. В нашем сарае жила обычно одна пара, но, бывало, уживались и две, каждая на своей территории. Нас они совершенно не боялись. Похоже даже, знали всех своих в лицо. Целыми днями сновали птицы туда-сюда через распахнутые ворота и, случалось, даже задевали тебя легкими крыльями. На собак они тоже не обращали ни малейшего внимания, но появление незнакомого человека встречали резкими тревожными криками.

Кольцеванием установлено, что ласточки из года в год возвращаются к своему гнезду. Правда, старое гнездо обычно не занимают, а устраиваются вблизи от него. До той осени, когда случилась вся эта история, я ласточек не кольцевала, потому точно не скажу, но склонна думать, что на протяжении нескольких лет у нас гнездилась одна и та же пара. Свой дом из мокрой земли и соломы она неизменно возводила в одном и том же уголке сарая, даже на одной и той же жерди.

С этой-то парой и случилась беда. Своих детей они вывели в тот год необычайно поздно: только 23 сентября молодые ласточки вылетели наконец из гнезда. Видимо, это было второе гнездование — в наших краях ласточки успевают вывести детей дважды за лето. Когда они гнездились в первый раз, я не знала — все лето прошло в разъездах. Очень может быть, что и в первый раз они запоздали, слишком уж скверное лето выдалось в том году.

Правда, приобщение молодых к самостоятельной жизни свершилось в тот год в рекордно сжатые сроки. Всего один день родители позволили им попорхать в сарае, а там вывели на свет божий. Еще денек молодые ласточки провели на телевизионной антенне соседнего дома, время от времени заглядывая в родимый сарай — ночевать они всегда возвращались под крышу. А на третий день уже довольно уверенно чертили воздух над садом. Родители явно спешили, ведь молодежи предстояло еще окрепнуть перед дальней дорогой: 6 тысяч километров до зимовок в Африке — нешуточное дело! И, возможно, птицы успели бы все-таки улететь до наступления холодов, не заверни они так рано.

Каждый вечер, зажигая в ледяном сарае свет, я находила одну и ту же грустную картину. Малыши сидят кучкой на жердочке в углу, два хвостика в одну сторону, два в другую, греют друг дружку. Родители устроились под самой крышей, завернули головки под крылья. Видимо, они впадали на ночь в оцепенение, нечто наподобие легкого летаргического сна, есть у ласточек такая способность — Андерсен в своей сказке не все придумал. Разумеется, провести всю зиму под землей ласточка не может, но на время, чтобы пережить резкое похолодание, она в самом деле может оцепенеть. Температура ее тела — у птиц всегда очень высокая, до 45°,— тогда сильно понижается, и главный выигрыш, который она от этого получает, — экономия энергии и, значит, горючего.

А что значит горючее для птицы, однажды пришлось мне очень хорошо прочувствовать. Тогда, много лет назад, я ездила со студентами зимой на Алтай, в самое его холодное место — Чуйскую степь. Весь январь под пятьдесят, изо дня в день. Спасибо — нет ветра и хоть капельку, но все-таки пригревает днем солнце — сказывается двухкилометровая высота. Но все-таки холодно зверски! И что самое удивительное, нашлись птицы, избравшие Чуйскую степь местом своей зимовки: пуночки, выведя детей в своих тундрах, летят сюда за тысячи километров!

Весь день, наполненный поисками корма, уходит у этих птиц на то, чтобы накопить на ночь горошину жира — это и есть птичье горючее. На ночевку пуночки собираются группами, иной раз по 20–30 птиц, в снежных пещерках, образующихся в плотных надувах снега по берегам реки, и греют друг друга. Мы ловили их сетью, кольцевали и выпускали. Если поймаешь птицу вечером и раздуешь перья на грудке, видишь возле шейки маленькое пятно жира. Возьмешь ту же птицу в руки утром, а пятнышко уже растаяло — весь жир ушел на ночное «отопление». Ну а если почему-либо не придется ей подкормиться, вторая ночь при сильном морозе может оказаться последней…

И вот, возвращаясь в тепло натопленный дом, я прямо-таки физически ощущала, как тает на грудках моих ласточек с таким трудом накопленная капля драгоценного горючего. Ночь длилась теперь для них бесконечно долго: в 5–6 вечера они уже на своей жердочке и сидят на ней до 9, а то и до 10 утра. Где им при северном ветре и пролетающей снежной крупе наловить потребное количество мошкары! Чем дальше, тем хуже сводили они концы с концами, и значит, надежды на спасительный юг совсем уж не оставалось.

Дело в том, что для путешествия в Африку ласточке необходимо «взять на борт» большой запас горючего. Поэтому перед началом перелета птица жиреет, набирая необходимый резерв энергии. Одновременно с этим у нее развивается и нарастает так называемое миграционное состояние — неудержимое стремление к перемене мест. У худых птиц такого состояния может просто-напросто не наступить. Так, по-видимому, и случилось с нашими ласточками, потому и не увели их за собой перелетные стайки птиц, не раз появлявшиеся в нашем саду.

— А может, поймать их и взять в комнату? — прервала мои размышления дочь.

— А дальше что? Кормить-то их придется насильно. Ты же знаешь, чем питаются ласточки, — аэропланктоном. И ловят его на лету. Разве мыслимо всю зиму пихать им корм в горло, да и что от них после этого останется?

— Но неужели все-таки ничего нельзя придумать? Ведь они живут под нашей крышей, это наши ласточки!

Все было верно. Среди обитателей нашего деревенского дома эти птицы заняли прочное и очень заметное место. Хотя и четвероногих, и крылатых обитателей в нем всегда хватало. Так что же все-таки с ними делать? Отпуск подходил к концу, а мы и представить себе не могли, что бросим их вот так. Положение же с каждым днем становилось все более угрожающим. Из молодых осталась уже только одна ласточка. Сначала две, а потом и еще одна не вернулись ночевать и скорее всего погибли. Теперь даже среди дня птицы прилетали в сарай подремать, а это — явное свидетельство голодания. Трое-четверо суток, больше им не протянуть.

И тут пришла на ум давняя история. Тогда замерзающие ласточки, целая большая стая, набились где-то в трубу котельной. Об этом сообщили в Общество охраны природы, и будто бы ласточек отправили самолетом в Крым. Но у нас нет самолета, да и лететь кому-то из нас на юг сейчас нет возможности.

— Но зачем обязательно кому-нибудь из нас? Мало ли народу летит на юг! Попросим кого-нибудь из пассажиров, неужели откажутся? — неожиданно рассудила Лена. И в самом деле, как это нам раньше не пришло в голову?

Тотчас мы начали готовиться к операции. Первая ее часть — птиц поймать. Проще всего, конечно, было бы взять их ночью, но вся троица усаживается слишком высоко — молодая ласточка, оставшаяся в одиночестве, пристраивается теперь на ночь между своими родителями. Остается одно: ловить их утром, когда они вылетают из сарая. Если ворота закрыты, они всегда пользуются одним и тем же отверстием в стене, мы его даже специально не заделываем. Тут и надо ставить ловушку. Из тюлевой занавески Андрей соорудил объемистый сачок и установил его снаружи отверстия. Изнутри мы закрыли его доской и с чувством исполненного долга отправились спать.

Утром все пошло как по писаному: мы отодвинули доску, и вот уже самец с великолепными длинными косицами хвоста, а за ним и самочка с хвостиком поскромнее оказались в сачке. Но молодая ласточка спутала нам все карты: она наотрез отказалась последовать примеру родителей, и никакие силы — а пугая ее, мы прибегли ко всем мыслимым подручным средствам — не могли заставить птицу залететь в ловушку. Решив дать ей время успокоиться и подумать, мы ушли в дом, а когда вернулись, ласточки и след простыл — она утекла, воспользовавшись каким-то неизвестным нам каналом.

Времени у нас совсем не осталось, надо было торопиться на автобус. Мы доделывали последние дела, складывали вещи, и каждому из нас мерещилась одна и та же разрывающая сердце картина: под крышей темного ледяного сарая одинокий остывающий комочек перьев. Короче, мы плюнули на автобус и остались со слабой надеждой, что упрямая птица все-таки вернется в дом, где с ней так нехорошо обошлись.

К вечеру она действительно вернулась, но не забыла утреннего урока и, словно прочитав наши мысли, выскользнула на улицу, даже не позволив нам закрыть ворота. Прилетела она и еще раз — совсем, верно, плохи были ее дела. Ворота на этот раз мы закрыли, но она жалобно пискнула и просочилась в такую щель, что мы только диву дались. Вконец расстроенные, мы распахнули ворота пошире и пошли топить печку — не ночевать же и нам в холодном доме. А когда уже в темноте вышли в сарай, увидели ту самую картину: сжавшийся одинокий комочек перьев под крышей сарая.

Через час, когда она была-таки у меня в руках, сердце готово было вырваться из груди — те трюки, которые мы проделывали, гоняясь за ласточкой по сараю, не поддадутся никакому описанию. Безо всякого сомнения, это была выдающаяся птица, недаром она одна уцелела из целого выводка. И все же в тот же вечер мы поспели на последний автобус и на последнюю электричку и поздней ночью прибыли в Москву. Но когда утром устроили смотр птицам, стало очевидно, что отправлять их в таком состоянии нельзя, слишком они были истощены.

Немедленно было организовано усиленное питание: фрикадельку из сырого мяса с яйцом в глотку — и никаких разговоров. Немного повредничала только молодая птица, старые тотчас принялись глотать фрикадельки с полной готовностью. Уже к вечеру в их тельцах стал ощутим прилив энергии, а наутро я рискнула перевести птиц из картонной коробки в клетку. Как поведут себя в клетке ласточки, я понятия не имела — никогда не приходилось слышать, чтобы кто-нибудь держал этих птиц в неволе.

Но все опасения оказались напрасными. Скоро на моем столе открылся натуральный курорт, по определению бабушки. Сидя под дождичком и на солнышке, ласточки с упоением чистили перья. Дождь я устроила, брызгая сверху водой, а солнце — посредством настольной лампы. В жизни не приходилось мне встречать столь спокойных и приятных в обхождении птиц. Ведь хоть и были они наши, ласточки оставались настоящими дикими птицами. Скоро вокруг них собрался весь дом, не исключая, конечно, и собак — уж больно хороши были наши ласточки вблизи. А они, блестя черными бусинами глаз, в свою очередь рассматривали окружающих.

— Я же всегда говорила, что они всех нас знают! — торжествовала бабушка.

После изучения наличной литературы и нескольких консультаций по телефону, наиболее целесообразным местом выпуска было признано Черноморское побережье Кавказа. На свои зимовки наши европейские ласточки летят двумя главными дорогами: через Украину и Черное море и через Кавказ. Перелет через море нам, конечно, был ни к чему. Оставался Кавказ. «Летим в Сочи», — объявила я птицам, когда были определены подходящие рейсы. Мы решили отправлять их пораньше, чтобы птицы сумели засветло освоиться на новом месте, да и не было уверенности, что удастся пристроить их с первым же рейсом. Тут наши опасения, к сожалению, оправдались.

— Люди так удивились, когда мы попросили взять ласточек, — рассказывала Лена, вернувшись с аэровокзала. — И с таким недоверием на нас смотрели! Но на втором рейсе была славная женщина, она сразу все поняла!

И вот в руках у меня открытка из Сочи: «Все в порядке. Ласточки выпущены в 12.30 в зеленом месте…» И хотя надеяться было почти не на что, мы с нетерпением начали ждать весны.

Когда в мае мы вернулись в свой дом, ласточки уже хозяйничали под его крышей. Однако, увидев, где они начали строить гнездо, мы расстроились и решили, что, как и следовало ожидать, чудес на свете не бывает и это совсем другая пара. Та, прежняя, хоть и гнездилась в том конце сарая, но на другом скате крыши.

Я съездила в экспедицию, ласточки за это время благополучно вывели первую партию детей, успели построить второе гнездо, и в нем стало уже слышаться тоненькое теньканье новых птенцов. Вот тут-то мы и заметили кольцо! Я вооружилась биноклем — и никаких сомнений! На правой лапке у самца, обладателя яркого черного нагрудника и пары великолепных длинных перышек в хвосте, надето наше колечко. Поначалу же мы его просто не заметили: на коротенькой лапке ласточки оно видно очень плохо, а первое время по прилете птицы нас немного дичились и не позволяли разглядывать себя с близкого расстояния.

Теперь все разъяснилось: самец оказался из нашей закольцованной пары, тогда как самочка — другая. Наверное, тем и объясняется смена вкусов в выборе места для гнезда.

— Ладно уж, будь по-твоему, — сказала новая подруга нашему герою, — так и быть, я согласна жить в твоем любимом конце сарая, но только по другую сторону крыши!

О судьбе же «нашей» самочки можно только гадать. Увы, слишком много опасностей подстерегает птиц на их долгом пути в Африку и обратно. Ежегодный отсев их огромен. Несмотря на то что многие пары успевают сделать за лето два выводка, что означает пополнение в 8–10 молодых, на следующий год ласточек на места гнездовий прилетает, как показало кольцевание, не больше, чем в предыдущий год. Больше всего гибнет первогодков, но и старые птицы, разумеется, не вечны. И кто знает, может быть, молодая ласточка и прошла благополучно через все испытания дальней дороги. Ведь в наш сарай я ее и не ждала. Молодые птицы, хоть и стремятся обратно на родину, особой привязанности к родимому гнезду не обнаруживают, а рассеиваются по его окрестностям, подыскивая место для собственного дома. Вот к нему-то они и будут отныне стремиться!

Многие, кому я рассказывала об этой истории, особенно поражались тому, что ласточка нашла дорогу домой. Ведь мы увезли ее далеко от него, и значительную часть пути на юг она проделала не на своих крыльях. Но в этом как раз нет ничего неожиданного. За то время, что люди пытаются проникнуть в тайну птичьих перелетов, проделана масса опытов по перевозке птиц. И как бы далеко от родины их ни увозили, они с беспримерной настойчивостью возвращаются обратно. И все же я не могу относиться ко всему происшедшему иначе как к великому чуду. А благодарность и уважение, что испытываю я к нашей ласточке, вовсе не соответствуют ее мизерному живому весу: всего-то в этом отважном тельце каких-нибудь двадцать граммов.

Ласточка с кольцом трижды возвращалась под нашу крышу. А потом птицы перестали у нас гнездиться. И наш дом, лишенный плеска их легких крыльев, милого щебета и родительских хлопот, утратил весомую часть своего очарования…

И еще одну птицу, кроме любимой, попросила я назвать коллег-орнитологов: Птицу-мечту, с которой более всего хотелось бы встретиться в природе. Нашлись и тут максималисты:

— Все те 8300 видов, которых еще не встречал, а всего в мире 8700. (Б. Брошо, Франция)

Но большинство ответило вполне конкретно, вот, к примеру: кречета, розовую чайку, дальневосточного аиста, сибирских журавлей, глухаря (мечта испанского орнитолога М. Маньеса), попугаев Амазонии, колибри и даже жар-птицу и додо. Последнее не более вероятно, чем жар-птицу, но более грустно: беззащитный нелетающий голубь додо с одного из Маскаренских островов, дававший на свою беду много жирного мяса, был истреблен еще в XVIII столетии. И еще один очень символичный ответ — непуганую…

Ну что ж, заметит иной настроенный скептически читатель, мало ли кто что любит, пусть даже с детства! Потому и поставила я перед орнитологами следующий вопрос.

3. ЧТО ДАЛИ ПТИЦЫ ЛЮДЯМ?

— Сопереживание полета. Раз птицы летают, значит, летают и боги, и душа, и мысль, и сам человек мог бы летать. Без птиц человечество мыслило бы более приземленно. (В. Дольник, Ленинград)

— Краски, песни, движение, вдохновение. (Дж. Босвал, Великобритания)

— Счастье общения с ними. (Д. Жордания, Тбилиси)

— Мечту, иногда религию, ощущение свободы. (К. Вуари, Бельгия)

— Символ торжества жизни при всей ее хрупкости. (Д. Бернар, Франция)

— Широкий кругозор. (В. Константинов, Москва)

— Победу над силой тяжести. Восхитительные тайны, в которые человек получил возможность проникать. (Т. Нор, Франция)

— Окрылили его. (С. Москвитин, Томск)

— Хлеб и красоту. (В. Мельничук, Киев)

— Главным образом, духовную пищу, не мясо. (Ю. Шибнев, заповедник «Кедровая падь»)

Итак, орнитологи благодарны птицам прежде всего за пищу духовную. Тут можно усмотреть некую пристрастность, а потому я несколько углублю вопрос: а зачем, собственно, все они нам, эти 8700 видов птиц, населяющих ныне Землю?

Я бы сказала, что при решении этого вопроса «за» голосуют по крайней мере четыре «э»: экология, экономика, эстетика, этика.

Экологическая сторона дела заключается в том, что каждый вид на своем отведенном ему природой месте по-своему важен и необходим. В слаженно работающем оркестре — экосистеме — ему принадлежит особая, тщательнейшим образом отдирижированная эволюцией партия. Главная экосистема Земли — биосфера — слагается в конечном итоге из партий двух миллионов видов живых организмов, известных на сегодняшний день людям, а на самом деле их, видимо, много больше. Чем богаче и разнокачественнее биологическая система, тем она устойчивее и надежнее — подобно этому надежность технических систем повышается за счет дублирования их элементов.

«Крупнейшее открытие XX века — это не телевидение и не радио, а признание всей сложности организма Земли, — сказал выдающийся американский эколог Олдо Леопольд. — Самый большой невежда — тот человек, который спрашивает про растение или животное: „А какой от него прок?“ Если механизм Земли хорош в целом, значит, хороша и каждая его часть в отдельности, независимо от того, понимаем мы ее назначение или нет… Сохранять каждый винтик, каждое колесико — вот первое правило тех, кто пробует разобраться в неведомой машине».

Приходится признать, что за сорок лет, прошедших со времени, когда были написаны эти строки, винтиков и колесиков было разбазарено великое множество, хотя то, как работает машина Земли, людям и по сей день почти неведомо. По некоторым же прогнозам, при нынешних темпах вымирания населяющих Землю организмов, происходящего по вине человека, число их до конца столетия может уполовиниться. Как скажется это на работе биосферы и, соответственно, на нас с вами?

Каждое живое существо на отведенном ему природой месте жизненно необходимо, если как следует разобраться, и с самых потребительских позиций человека. Это, так сказать, второй пласт полезности, более глубокий и не столь очевидный, как мясо, яйца или шкура, однако по своему значению этот первый часто далеко превосходящий. Просто мы еще фантастически невежественны в вопросах экономики природопользования и, раз не научились еще выражать в рублях экологическую ценность того или иного вида, склонны считать ее и вовсе несуществующей.

Один пример из мира птиц — «морские огородники». В арктических морях — Баренцевом, Охотском, Чукотском — встречаются участки, отличающиеся необычно высоким содержанием биогенных веществ — азота и фосфора. Все они располагаются вблизи крупных птичьих базаров, где гнездятся чайки, чистики, бакланы. Удобряя воду своим пометом, птицы и создают гидрохимическую аномалию. В результате в окрестностях базаров сильно повышается продуктивность и стабильность сообществ фито- и зоопланктона, возрастает количество рыбы. Особенно благоприятные условия создаются здесь для нагула рыбьей молоди. А ведь тех же чаек, бакланов, цапель до сих пор преследуют как злостных пожирателей рыбы. В рыбоводческих хозяйствах, где птицы достают рыбу прямо из садков, им и в самом деле не место, но природные условия — совсем иное дело!

Первые попытки оценки экологической ценности биологических видов основываются на теории поддержания экологического равновесия. Согласно этой теории, для обеспечения надежности работы экосистемы требуется определенное число видов; при уменьшении их числа ниже определенного предела экосистема начинает разрушаться. Вот один из расчетов, основанный на допущении, что вымирание даже не половины, а всего пятой части живых организмов приведет к потере биосферой Земли экологического равновесия. Это, в свою очередь, вызовет утрату мирового продукта (суммы национальных продуктов), оцененного экспертами ООН в 3400 миллиардов долларов. Поскольку критическое число видов, ответственных за утрату мирового продукта, составляет примерно 300 тысяч (пятая часть от общего числа 1,5 миллиона видов, принятого в этом расчете), оценка одного вида живого получается при простом делении 3400 миллиардов на 300 тысяч, что составляет примерно 11 миллионов долларов! Такова стоимость одного из исчезающих видов живого, очень, конечно, условная и примерная, но если и нуждающаяся в поправке, то только в сторону увеличения.

Экономика, разумеется, тесно сопрягается с экологией, хотя подход тут несколько иной. Как это ни удивительно, до сих пор люди крайне плохо осведомлены о том, какие полезности заключены в окружающем их мире живого. Блага, получаемые современным человеком от природы, основываются на изученности с этой стороны примерно десяти процентов видов растений и — лишь одного процента видов животных! Перспективы же тут самые заманчивые. По расчетам наших экологов, биологическую продуктивность Земли только за счет увеличения продуктивности существующих сельскохозяйственных растений и животных и вовлечения в хозяйство новых видов можно повысить в 3–4 раза. Надо ли объяснять, что это за животрепещущая проблема перед лицом стремительно растущего человечества?

Но не станем предаваться фантазиям о выгодах, которые сулят, к примеру, стада одомашненных страусов, разгуливающих по бесплодной для других животных местности и преобразующих чахлые пустынные растения в отличное мясо, гигантские яйца и восхитительные перья. Хочу обратить внимание читателя на другое: на ту информацию, которую содержит окружающий нас живой мир и которую можно, и даже более того — нужно! — рассматривать как особый природный ресурс, вечный и неистощимый, пока неистощима на выдумки природа, и иссякающий вместе с нею. Любая природная система, начиная с одноклеточного организма и кончая биосферой в целом, служит бесценным и уникальным ресурсом информации. Сокрушая очередную такую систему, мы каждый раз должны отдавать себе отчет в том, что уничтожили невосполнимый источник знания и, возможно, образец для подражания. Кто знает, какие премудрости преподал бы нам этот образец, тот же истребленный додо с Маскаренских островов. Успехи бионики, во всяком случае, основываются именно на таких премудростях.

Птицам же в этом смысле принадлежит роль исключительная. Не зря в ответах орнитологов крылья, победа над силой тяжести расцениваются едва ли не как главный дар птиц человечеству. И дар этот вовсе не исчерпал себя: человеку у птиц учиться еще и учиться до бесконечности, особенно по части премудростей, связанных с полетом. Потому и возникло новое, очень плодотворное направление орнитологии — биофизика полета. Особенности строения птичьего крыла, аэродинамику полета — на воле и в условиях эксперимента, в аэродинамической трубе, — летные характеристики и стратегию полета различных видов птиц изучают теперь детальнейшим образом и всеми доступными средствами во многих странах мира.

Пристальное внимание орнитологов обращено на самые разные стороны биологии птиц и их строения. В их числе теплоизоляционные и аэродинамические качества перьев, дыхание и регуляция температуры тела, биоэнергетика и многое другое. Птицы, как выяснилось, обладают наибольшей среди позвоночных животных устойчивостью к гипоксии — недостатку кислорода. Это и неудивительно: во время перелетов они поднимаются на высоту свыше двенадцати километров. Решения физиологических и биохимических задач, обеспечивающие уникальные способности птиц к длительному полету, перенесение не только гипоксии, но и других экстремальных ситуаций, поражают своей экономичностью и «остроумием».

Ученым же для разгадки этих решений приходится, в свою очередь, изощряться в изобретательности. Высокую оценку коллег получила работа П. Батлера из Великобритании, изучавшего, как дышат птицы в полете. Гусят белощеких казарок он выращивал в неволе с момента вылупления, так что они принимали его за своего родителя и следовали за ним повсюду, даже если он находился в кузове движущегося грузовика. Это-то и позволило решить задачу: с помощью миниатюрных радиопередатчиков, имплантированных в тело птицы, Батлер получал все интересующие его сведения от летевших за машиной казарок. Как оказалось, сердечный ритм птиц увеличивался с 70 ударов в минуту в состоянии покоя до более чем 500 в начале полета, затем устанавливаясь на уровне 287 ударов в минуту. Частота дыхания в полете возрастала не столь резко: 99 вдохов в минуту против 85 в покое. При приземлении частота ударов сердца птицы постепенно снижалась до нормального уровня, тогда как частота дыхания, напротив, возрастала и через четыре минуты после приземления составляла 250 вдохов в минуту!

Первостепенное внимание, разумеется, уделяют орнитологи феномену птичьих перелетов, прежде всего вопросам ориентации и навигации. Полосатая древесная славка, к примеру, весящая всего 20 граммов, совершает трех-пятидневный беспосадочный перелет над океаном от берегов Канады до Южной Америки, протяженностью около 4 тысяч километров! Каким способом она выбирает и затем выдерживает единственно верное направление полета?

Нельзя сказать, чтобы загадка на сегодняшний день была решена, но существенные успехи исследователей очевидны. Особенно ощутимый сдвиг произошел с того времени, как для «прослеживания» невидимых мигрирующих птиц начали применять радары, а за отдельными мигрантами следить с помощью прикрепленных к ним миниатюрных радиопередатчиков. Этим путем удалось получить прямые доказательства ориентации птиц по солнцу и звездам и в то же время установить, что птицы находят и выдерживают верное направление в условиях сплошной облачности при отсутствии видимости. Какими механизмами ориентации они при этом пользуются, пока неясно. Чем больше накапливается новых фактов и их толкований, тем яснее становится, что единственно верного объяснения уникальной способности птиц к ориентации просто не существует. Разные виды птиц при различных обстоятельствах пользуются для ориентации разными способами, тут и земной магнетизм, и многочисленные ландшафтные ориентиры, и направление господствующих ветров. Самые смелые гипотезы находят неожиданные подтверждения, хотя наиболее поразительные открытия, по всей видимости, еще впереди.

Птичьи премудрости — благодатная и плодотворнейшая область знания, оборачивающаяся вполне реальными материальными выгодами, и работы тут непочатый край. Но еще на одно обстоятельство непременно хочется обратить внимание. Как показал в своих работах покойный профессор МГУ Л. В. Крушинский, несмотря на то что мозг птицы невелик по размерам и значительно отстает в развитии коры больших полушарий от млекопитающих, по уровню развития высшей нервной деятельности некоторые группы птиц сравнимы с такими зверями, как псовые, медведи и даже — высшие приматы. А наиболее высокая пластичность поведения врановых птиц вполне может быть расценена как рассудочная деятельность. Наблюдая за живущей у меня в доме скромной серенькой воробьихой Чирой, так легко и органично вписавшейся в наш быт и вовсе не уступающей по интеллекту нашим собакам, я не устаю поражаться тем феноменально целесообразным и компактным устройствам, что работают в ее крошечной головенке.

Третье «э» — эстетическая сторона дела, которой, отвечая на вопросы моей анкеты, орнитологи отдали самую серьезную дань. Не могу не вспомнить тут кадры одного из виденных на орнитологическом конгрессе фильмов. В роще высоких деревьев — колония белых цапель (дело происходит на Корейском полуострове). Птицы суетятся возле гнезд, кормят птенцов, а в отдалении, за полосой болотистого луга, — зрительские трибуны, как на сельском стадионе, — взрослые и дети наблюдают за птицами. Одни вооружились биноклями и просто предаются созерцанию, третьи фотографируют птиц, четвертые тут же делают зарисовки. И всех объединяет единое настроение — сосредоточенное и благоговейное.

«Человечество тратит миллиарды и миллиарды (к сожалению, не так уж много тратит! — М. Ч.) — не только на то, чтобы не задохнуться, не погибнуть, но чтобы сохранить ту окружающую нас природу, которая дает возможность эстетического и нравственного отдыха», — пишет академик Д. С. Лихачев. И далее развивает свою мысль: «В экологии есть два раздела: экология биологическая и экология культурная, или нравственная. Убить человека биологически может несоблюдение законов биологической экологии, убить человека нравственно может несоблюдение законов экологии культурной. И нет между ними пропасти, как нет четко обозначенной границы между природой и культурой».

И, следовательно, между природой и нравственностью, ибо, по Лихачеву, «культура — это нравственность прежде всего». Так вот птицы — не только из области экологии биологической, но и в очень большой мере — из области экологии нравственной. И я глубоко убеждена в том, что наша (и, увы, не только наша) деревня, лишившая себя ласточек-касаток, безусловно, проиграла в нравственном отношении, ибо, пусть и незаметно, но эти щемяще-родные птицы, как и проплывающие в осеннем небе журавли, и почти исчезнувший с наших полей перепел, и звенящий над лугом жаворонок, служили неотъемлемой частью ее духовной среды, как и те леса и перелески, которые оставлял крестьянин нетронутыми, обходя их плугом, «и потому они вырастали ровными купами, точно в вазу поставленные», как пишет Д. С. Лихачев, и золотые маковки церквей. Это тот случай, когда экология биологическая и культурная (ведь экология от слова «экос» — дом) выступают в нерасторжимом единстве. Ласточка весною в сени к нам летит. С ней и солнце краше, и весна милей… Помните?

Но следует говорить не только о том эстетическом и нравственном уровне, который мы понесем оттого, что она уже «не летит». Есть тут и аспект чисто потребительского порядка, потому что существует немало людей, готовых щедро платить за возможность убежать хоть ненадолго от масс-культуры и насладиться подлинной природной красотой, которой остается с каждым годом все меньше, и оттого стоит она все более дорого.

Недавно мне попалась статья под выразительным названием: «Экономика… льва». В ней приводится расчет, сделанный для национального парка Амбосели (Африка). Большинство посетителей парка стремятся в него прежде всего для того, чтобы посмотреть львов, разгуливающих на свободе. Оказалось, что доход, приносимый парку одним единственным львом, позволяющим смотреть на себя без помех посетителям, за 15 лет составляет более полумиллиона долларов! В то же время, как объект охоты, лев может дать максимум десять тысяч долларов. Пять тысяч процентов чистой прибыли от живого льва! Правда, автор статьи беспристрастно замечает, что в парке Амбосели хищники уничтожают около десятой доли процента рогатого скота. Но этот урон с лихвой возмещают из своих карманов поклонники живого царя зверей.

Львов у нас нет. Но есть зато, если снова обратиться к птицам, те же птичьи базары, являющие собой в пору разгара гнездования поистине феерическое зрелище. Правда, наслаждаться им, помимо редких специалистов, могут лишь совсем не редкие браконьеры. Никогда не поверю, чтобы не нашлось достаточного количества людей, стремящихся увидеть это чудо, пусть и за очень большие деньги. Разумеется, это требует предварительного вложения изрядных средств, необходимых не только для создания соответствующего сервиса для людей, но и — чтобы не навредить птицам. Все надо очень тщательно продумать, но ведь есть же подобные «шоу» в других странах мира!

Наконец, сторона этическая. Отчасти мы ее уже коснулись, но со стороны, так сказать, центростремительной, имея в виду моральные потери, которые несет сам человек. Но не обязаны ли мы задуматься наконец о том, что все живые существа, и птицы в том числе, имеют не меньшее, чем мы с вами, право на место под солнцем? Независимо от того даже, снабжают они нас или нет вкусными яйцами, информацией для размышлений или служат объектами для любования. Просто потому, что они живые?

Великий Альберт Швейцер еще на заре нашего века, мудро прозрев грядущие проблемы, написал такие слова: «Поистине нравственен человек только тогда, когда он повинуется внутреннему побуждению помогать любой жизни, которой он может помочь, и удерживается от того, чтобы причинить живому какой-либо вред. Он не спрашивает, насколько та или иная жизнь заслуживает его усилий, не спрашивает также, может ли она и в какой степени ощутить его доброту, Он не сорвет листочка с дерева, не сломает ни одного цветка и не раздавит ни одного насекомого. Когда он летом работает ночью при лампе, то предпочитает закрыть окно и сидеть в духоте, чтобы не увидеть ни одной бабочки, упавшей с обожженными крыльями на его стол. Он не боится, что будет осмеян за сентиментальность. Такова судьба любой истины, которая всегда является предметом насмешек до того, как ее признают. Когда-то считалось глупостью думать, что цветные люди являются действительно людьми и что с ними следует обращаться как со всеми людьми. Теперь эта глупость стала истиной. Сегодня кажется не совсем нормальным признавать в качестве требования разумной этики внимательное отношение ко всему живому, вплоть до низших форм проявления жизни. Но когда-нибудь будут удивляться, что людям потребовалось так много времени, чтобы признать несовместимым с этикой бессмысленное причинение вреда жизни.

Этика есть безграничная ответственность за все, что живет».

Современное развитие этих мыслей я нашла недавно в журнале «Этика окружающей среды» («Environment Ethics»), поместившем целый ряд статей по проблеме взаимодействия человека и других живых существ. Наибольший интерес у читателей журнала вызвал, как отмечает редакция, вопрос о правах животных. В одной из статей даже анализировалась аналогия между освободительным движением людей и «освободительным движением» животных! Дж. Кейв (G. Cave), автор статьи «Животные, М. Хайдеггер и права на жизнь», с этических позиций стремится доказать, что всякое убийство животных аморально. Однако доказательство этого положения оказалось невозможным без выработки ряда четких этических критериев, прежде всего «добра». Вслед за Хайдеггером автор в качестве такого критерия предлагает рассматривать «заботу». А поскольку животные способны к ее проявлению и при заботе о потомстве достигают самых высоких «нравственных» вершин, с моральных позиций человек обязан, по мнению автора статьи, воздерживаться от их убийства, даже безболезненного…

Видимо, если бы дело ограничивалось только проблемой вегетарианства и личной этикой каждого человека по отношению к живому, так доходчиво объясненной Швейцером явно применительно к самому себе, человечество могло бы в принципе стать на этот путь. Но мало нынче отказаться от котлеты и, закрыв окно, сидеть в духоте, чтобы ни одна бабочка не обожгла свои крылья о горящую на столе лампу. Вселенские лампы, зажженные повсюду человечеством, пышут таким жгучим пламенем, что в их огне сгорают мириады живых существ. Сколько пернатых гибнет на пролетных путях от столкновения с маяками, электролиниями, телевизионными вышками! Случается, за одну только ночь под маяком набираются тысячи разбившихся птиц. Одна авария нефтяного танкера оборачивается смертью десятков и сотен тысяч птиц. Во всем мире от загрязнения нефтью ежегодно погибают миллионы пернатых…

Нельзя сказать, что совсем ничего не делается для предотвращения этих массовых убийств наших соседей по планете. В принятом в 1980 году Законе СССР об охране и использовании животного мира есть две статьи, имеющие к этому самое непосредственное отношение. Статья 23 посвящена охране среды обитания, условий размножения и путей миграций животных, и статья 24 — предотвращению гибели животных при осуществлении производственных процессов и эксплуатации транспортных средств. Очень гуманные и умные статьи, но для того, чтобы они заработали на деле, необходима подготовка так называемых подзаконных актов, где должно быть строго регламентировано, кто и каким образом отвечает за нарушения этой самой среды и гибель животных при осуществлении производственных процессов. Пока, признаться, непонятно даже, как подступиться к решению этих головоломных вопросов. И можно ли всерьез рассчитывать на то, что в наше время при решении таких проблем, как переброска вод северных рек («Заворот рек», по выражению Валентина Распутина), строительство очередной гигантской ГЭС или массированная вырубка последних массивов дальневосточной тайги, судьбы наших меньших братьев в самом деле будут приняты во внимание?

Есть и еще один аспект проблемы, неведомый во времена Швейцера и даже сейчас очень непросто укладывающийся в сознании. Человек настолько глубоко и беспорядочно вторгся в природные сообщества с их отлаженными в процессе эволюции взаимоотношениями между видами, что вызвал массовые размножения и процветание одних из них и, как следствие этого, — угнетение и гибель других. И теперь, дабы исправить роковую ошибку, приходится регулировать численность видов-победителей, то есть сохранение одних становится невозможным без войны с другими. Да и самим нам не выжить в этом мире, если позволить безнаказанно процветать таким спутникам нашей цивилизации, как крысы, мухи, тараканы.

Из птиц более всего подходит в эту компанию серая ворона. На недавнем совещании, посвященном специально этой птице, было подсчитано, что на каждого гражданина Советского Союза приходится своя ворона — столько развелось их за последние годы. Когда я прохожу мимо вороны, занятой таким рутинным для нее делом, как размачивание сухой хлебной корочки под подтекающим водопроводным краном, не могу не восхититься про себя: какое великолепное животное! А ведь замечательные умственные способности, под стать приматам, и сделали ее столь пластичной, позволив извлекать из соседства с человеком все мыслимые выгоды. И это же делает ее злостным вредителем! С комфортом перезимовав в городе, вороны на лето выселяются, как и положено, на дачу и там-то бесчинствуют вовсю, истребляя все живое, доступное по размерам. Да и в городах в окрестностях вороньих гнезд, а часть их живет в городах постоянно, переводятся даже воробьи — покинувших гнезда воробьят вороны съедают практически вчистую. Причем наглость и агрессивность этих птиц возрастает пропорционально росту численности.

Один мой знакомый охотовед прямо-таки трясется от ярости при виде ворон: «Ты подумай только, всех утят на пруду сожрали!» (утята были дикие, не домашние). Недавно, кстати, он возглавил специальную группу, призванную разработать надежные способы истребления ворон. Но справиться с этой птицей при ее хитроумии оказывается ох как непросто!

Итак, как бы аморально ни выглядело это с определенных философских позиций, люди настолько запутались в своих отношениях с природой, что во имя жизни одних ее детей вынуждены убивать других. Но как соблюсти при этом, насколько возможно, этические принципы Швейцера, прежде всего понимание этики как безграничной ответственности за все, что живет? Очевидно, попытка сохранить жизнь всем без исключения народившимся на свет живым существам, всем крысам, воронам, тараканам и им подобным — чистейший бред. Если же, говоря о живом, иметь в виду не отдельные особи, а все биологические виды, «вплоть до низших форм проявления жизни», все встает на свои места. Именно принцип необходимости сохранения всех без исключения биологических видов получил в наше время самое широкое признание и взят за основу во Всемирной стратегии охраны природы. И выходит, вынужденно объявляя в определенных местах войну той же серой вороне, ее, как вид, люди, вне всякого сомнения, обязаны сберечь.

Как и остальные 8699 видов птиц (из 8700 существующих).

После этого — центральный и на этот раз вполне академичный вопрос:

4. САМОЕ АКТУАЛЬНОЕ НАПРАВЛЕНИЕ СОВРЕМЕННОЙ ОРНИТОЛОГИИ?

Почти все, кому был задан вопрос, ответили без промедления: Охрана птиц. Любые действия на их благо. Сосуществование нас с ними и их с нами.

Разумеется, не забыты были и другие направления орнитологии: изучение миграций птиц, их физиологии, поведения, энергетики, языков, экологии (с оговоркой — пока не поздно!), эволюции, систематики, морфологии. Но мысль о первоочередной необходимости охраны птиц присутствовала, за редким исключением, всегда, а многие из только что перечисленных направлений рассматривались прежде всего через призму охраны. По меткому выражению профессора В. Е. Флинта, «чтобы изучать птиц, надо прежде всего придумать, как их спасти, чтобы изучать».

Вот какая проблема поднялась во весь рост перед современными орнитологами, оказавшимися, по существу, в положении родителей, влюбленных в свое прекрасное дитя, но улавливающих в нем черты смертельно опасной болезни, а потому вынужденных подчинить свою жизнь единственно важной цели — борьбе за его спасение.

Насколько же серьезно, в самом деле, положение, помогут представить ответы орнитологов еще на один вопрос: каково будущее птичьего населения планеты в связи с растущим антропогенным прессом?

— По крайней мере десять процентов птиц вымрут. (Дж. Босвал, Великобритания)

— Одни виды, самые прекрасные и не мирящиеся с человеком, погибнут, другие, более вульгарные, кого я люблю меньше, возобладают. (Т. Нор, Франция)

— Меньше будет различных видов и выше численность тех, что сумеют приспособиться к нам. (Д. Владышевский, Красноярск)

— Есть, к сожалению, виды, на сохранение которых трудно надеяться, но мы делаем для их спасения все от нас зависящее. (Б. Белл, Новая Зеландия)

— Невеселая перспектива, если охрана птиц не станет главной целью каждого орнитолога. (В. Ковшарь, Алма-Ата)

— Нужно надеяться и действовать, чтобы с увеличением антропогенного пресса увеличивать и размах охранных мероприятий. (Ю. Шибнев, заповедник «Кедровая падь»)

Из этих и других, не уместившихся здесь, ответов следуют, на мой взгляд, два основных вывода. Первый сводится к тому, что различные виды птиц очень по-разному реагируют на антропогенный пресс. Одни не могут ужиться с человеком, и потому — увы! — обречены на вымирание. Другие, напротив, с человеком отлично уживаются, и будущее их безоблачно.

Так что же это за птицы на практике, а не в теории?

Чтобы познакомиться с первыми, надо поступить очень просто: раскрыть Красную книгу. Вот она, у меня под рукой: Красная книга СССР, том первый «Животные», 1984 год (издание второе, дополненное). Птиц в этой книге ровным счетом 80 видов, то есть десятая часть видов птиц фауны СССР. Скажу для сравнения, что в странах Западной Европы, подвергшихся наибольшей урбанизации, например, в ФРГ, под угрозой исчезновения уже находится более половины видов птиц. А если мы откроем Красные книги Эстонии или Латвии, найдем в них более трети всех видов птиц, встречающихся в этих республиках…

Перелистаем теперь раздел Красной книги СССР, посвященный птицам. Лучшие наши художники-анималисты В. Горбатов и Ю. Смирин устроили на этих страницах красочный парад поистине самого цвета отечественных пернатых. Если бы этот парад не был по сути траурным шествием, оставалось бы только восхищаться. Вот, полюбуйтесь: белоспинный альбатрос, птица с рекордным, чуть ли не четырехметровым размахом крыльев; следом оба наших пеликана, розовый и кудрявый; белая колпица с ее чудо-клювом лопаточкой; экзотический красноногий ибис — во всем мире этих птиц, в лучшем случае, уцелело чуть больше десятка; дальневосточный и черный аисты; фламинго — стая этих розовых с красными крыльями птиц над голубой гладью озера… нет слов!; краснозобая казарка, эндемик нашей фауны, изображение этого маленького очаровательного гуська сделалось эмблемой XVIII Международного орнитологического конгресса и Всесоюзного орнитологического общества; не имеющая себе равных по прихотливости наряда утка-мандаринка; все наши орланы, почти все орлы и крупные соколы — в Красной книге СССР 18 видов хищных птиц, число рекордное; почти все наши улары или горные индейки; пять видов журавлей из семи в отечественной фауне; голубая красавица султанка; все три вида наших дроф; прелестный степной куличок кречетка, еще совсем недавно в изобилии водившийся в казахстанских степях; розовая чайка; дальневосточный рыбный филин; чешуйчатый дятел, исчезнувший после вырубки тугайных лесов на берегах среднеазиатских рек; крошечная воробьиная птичка тростниковая сутора, живущая только на берегах озера Ханко и исчезающая в результате сведения тростников. Разумеется, я назвала далеко не всех…

Нетрудно заметить, что в первую очередь в Красной книге и, следовательно, под угрозой вымирания оказались самые крупные, яркие, заметные, самые прекрасные птицы — французский орнитолог Терез Нор совершенно в этом права. Все они издавна промышлялись человеком ради мяса, пуха, перьев либо, как хищные, с давних пор были изгоями. Та же закономерность отчетливо прослеживается и в мировом масштабе: наибольшим числом видов представлены в Красной книге Международного союза охраны природы и природных ресурсов такие группы, как журавли, ибисы, крупные хищные птицы, фазаны, попугаи. Подтверждает печальную закономерность и список вымерших пернатых, среди которых три гигантские птицы — аист, индейка и хищная птица тераторн, исчезнувшие в Америке с появлением там первобытного человека, 20 видов гигантских новозеландских птиц моа, ставших жертвами охотников уже в нашем тысячелетии, нелетающий голубь дронт, размерами вдвое превосходивший гуся…

И в наше время хищническая охота наносит птицам огромный урон, особенно во время пролета или на зимовках, когда на небольшой территории они образуют крупные скопления. Однако главная причина исчезновения птиц в наше время уже не эта, а изменение и разрушение человеком среды их обитания. И чем дальше, тем более она выступает на первый план. Главная битва, как считают специалисты, ведется теперь на экологическом поле боя за сохранение естественных мест обитания.

Все те гуси, казарки, журавли, улары, фазаны, орлы, соколы, что в первую очередь бросаются в глаза, когда открываешь Красную книгу, только лишь первый эшелон. А второй, в наше время все более стремительно набирающий вес, составляют птицы вроде чешуйчатого дятла и тростниковой суторы. Охотничьими объектами они никогда не служили, большинство людей и не знает об их существовании, человек убивает их, даже не коснувшись рукой, просто вырубая леса или выжигая тростники. Особенно плохо тем из них, которые встречаются на очень небольшой территории — так называемым узкоареальным эндемикам.

Конечно, и крупные заметные виды от разрушения среды обитания страдают не в меньшей, а даже в большей степени, чем мелкие. Еще более печальна их судьба в том случае, если они служат заманчивой мишенью для охотника, встречаются на небольшой территории и к тому же имеют, как говорят орнитологи, «узкие места» в биологии, такие, как малая плодовитость, гнездование немногими крупными колониями, дальние миграции. Свойства, отрицательные с точки зрения шансов вида на выживание в этом мире, тогда суммируются, давая в ряде случаев прямо-таки катастрофическую составляющую.

А теперь о тех птицах, которым Красная книга никак не светит. С одной яркой представительницей этой группы мы уже знакомы: серая ворона. Все козыри на безбедную жизнь в нашем мире тут налицо. Взятки с вороны, что называется, гладки — как дичь она интересует разве что ястреба-тетеревятника. Живет ворона практически повсюду, населяя полмира — Северную Америку, Европу, Азию (местами, правда, вместо серой вороны — черная). Кормится всем, что хотя бы приблизительно можно признать съедобным. И еще важный козырь — домоседство: жизнь некоторых из ворон так и проходит вокруг одной городской помойки. Что же до плодовитости, то за судьбу вороньего племени можно не беспокоиться. Каждый год из окна своей квартиры в центре Москвы я наблюдаю за вороньей парочкой, неизменно безо всяких помех выводящей полдюжины хорошо упитанных и очень жизнеспособных потомков. Вторая воронья чета обосновалась поблизости в глубине двора, третья — чуть подальше… Летом подрастающее воронье потомство наполняет наш двор нахальным ором, а когда по осени молодежь поднимается на крыло, в воздухе делается черным-черно.

Все виды птиц, населяющие ныне Землю, располагаю я мысленно в ряд, с одного конца которого помещаю серую ворону — это край видов-победителей, а на противоположной стороне — виды из Красной книги, некоторые из которых, например, красноногий ибис, уже почти в небытии. Из тех же, что занимают промежуточное положение, одни явно тяготеют к «вороньему» краю, иногда самые неожиданные — в последние годы, например, резко возросла численность озерной чайки, отлично приспособившейся жить возле человека, даже в удалении от воды, питаясь, как и ворона, на свалках и устраивая свои колонии под защитой топей заброшенных силосных ям. Другие виды не обнаруживают пока определенных тенденций, и трудно предугадать, как сложится в дальнейшем их судьба. Третьи же, и со временем их становится все больше, уже явно «повернули» в сторону Красной книги. Та же перепелка, так хорошо знакомая с детства своим трогательным призывом «спать-пора, спать-пора, спать-пора…», или коростель, чье кряканье неслось всю ночь с болотистого луга возле занавесившейся туманом речушки, давно уже переставшей существовать.

И дело даже не в том, что виды, уже попавшие в Красную книгу или стоящие на очереди, не могут ужиться с нами, а в том, что мы не хотим и не умеем уживаться с ними! Или не берем на себя труд это делать. И если мы не хотим, чтобы в окружающем мире кроме нас с вами уцелели только вороны и им подобные, вроде крысы или таракана, надо научиться уживаться!

А орнитологам, соответственно, не остается ничего другого, как, трезво оценив серьезность положения, надеяться и действовать, чтобы с увеличением антропогенного пресса увеличивать и размах охранных мероприятий — это и есть второй из главных выводов на вопрос моей анкеты, который так удачно сформулировал Юрий Шибнев из заповедника «Кедровая падь».

Поэтому следующий вопрос к орнитологам был таким:

5. ЧТО БЫ ВЫ СЧИТАЛИ НЕОБХОДИМЫМ ПРЕДПРИНЯТЬ НА БЛАГО ПТИЦАМ?

— У всех без исключения с раннего детства воспитывать любовь к птицам и чувство ответственности за их сохранность. (Т. Ардамацкая, Черноморский заповедник)

— Всемерно пропагандировать глубочайшее уважение ко всем проявлениям жизни птиц. (Л. Бурма, Нидерланды)

— Создавать как можно больше резерватов, невзирая на границы государств. (Т. де Руз, Нидерланды)

— Открыть как можно больше заповедников, особенно редкие виды разводить в неволе. (К. Альгирдас, Вильнюс)

— Незамедлительно заповедать уцелевшие болота на берегах озера Ханко, да и в других местах (Ю. Шибнев, заповедник «Кедровая падь»)

— Больше международных организаций и действенных законов об охране птиц! (М. Маньес, Испания)

— Достичь того, чтобы главным вопросом современной международной политики стала охрана среды. (Дж. Босвал, Великобритания)

— Добиться глобальных изменений в методах защиты растений, очистки воды, достижения равновесия между рубкой лесов и их восстановлением, а также объявить по крайней мере треть площади Земли такой территорией, на которой интересы животных признавались бы выше интересов людей при любых видах деятельности последних. Я считаю локальные усилия по охране природы без глобальной стратегии бесперспективными. (В. Дольник, Ленинград)

Не случайно симпозиум «Стратегия охраны птиц» сделался на XVIII Международном орнитологическом конгрессе центральным, собрав рекордное число участников. Правда, готовой стратегии пока нет, есть только предложение о ее разработке и документ, способный служить в известной мере прообразом — Всемирная стратегия охраны природы, а также более чем достаточное количество идей. Внимательный читатель, поразмыслив над приведенными здесь ответами орнитологов, может получить представление о контурах такой стратегии.

Главный вопрос заключается, однако, не в разработке стратегии учеными — они достаточно хорошо представляют себе, что надо делать, а в том, как она будет осуществляться на практике. Именно о бездне между теорией и практикой говорил в своем выступлении на Московском конгрессе Чарльз Имбоден — ученый секретарь Международного совета по охране птиц, являющий собой сгусток воинствующей энергии и здорового скептицизма. Если бы рекомендации ученых выполнялись, все было бы превосходно, но, увы, на практике они, как правило, не работают. Да и не заработают на полную мощь в отсутствие надлежащих социальных и политических преобразований нашего, столь далекого от совершенства мира.

И тем не менее действовать приходится сейчас, немедленно, буквально выхватывая из огня самое горящее. Среди орнитологов можно, пожалуй, выделить две наиболее отчетливо выраженные общности: патриотов хищных птиц и патриотов журавлей, недаром в ответах на вопрос о любимой птице сокол-сапсан и журавль собрали наибольшее число голосов. И тех и других объединяет единое чувство: крайняя озабоченность за судьбы своих любимцев.

Сокол-сапсан в шестидесятые годы оказался в числе птиц, наиболее близких к вымиранию, и был занесен в Красную книгу Международного союза охраны природы и природных ресурсов. И это при том, что он является среди пернатых рекордсменом не только по скорости полета, но и по площади гнездового ареала — сапсан живет чуть ли не по всему земному шару. Главная причина трагедии с ним — неумеренное применение в сельском хозяйстве пестицидов, и в первую очередь ДДТ, которые накапливались в тканях этих птиц в гибельно высоких концентрациях (из растений пестициды переходят к насекомым, от них к насекомоядным птицам, а от тех наконец к соколу, стоящему на самом верху трофической пирамиды). В итоге сапсаны начали откладывать яйца с такой тонкой скорлупой, что она трескалась под тяжестью насиживающих птиц. Молодых стало рождаться на свет слишком мало, чтобы компенсировать смертность стариков. В Финляндии до начала «эры пестицидов» гнездилось более тысячи сапсанов, а в 1975 году самые тщательные поиски позволили обнаружить всего 20 пар. В сельскохозяйственных районах США численность этих птиц упала местами в десятки раз, или они совсем вымерли.

«Поклона нашего заслуживают пострадавшие от ядохимикатов соколы. Не случись краха их популяций (да и не найдись орнитологов, этим обеспокоенных), как бы ни пришлось изучать губительные влияния пестицидов уже на человеке… Для нас сапсаны оказались чем-то вроде предохранителя, которому положено сгорать первым» — это слова Владимира Михайловича Галушина, признанного знатока, страстного поклонника и защитника хищных птиц.

И хотя в странах северного полушария, в том числе в нашей, применение ДДТ теперь запрещено, сапсаны в целом ряде мест «сгорели» настолько, что самим им уже не оправиться — критический для популяции предел оказался перейденным. В такой ситуации единственный выход — вольерное разведение соколов с дальнейшим их расселением в тех местах, где они прежде гнездились. Представленный на конгрессе доклад на эту тему американских орнитологов Т. Кейда и У Бернхэма слушался и смотрелся как самый увлекательный детектив.

Сначала присутствующих на заседании ознакомили с помощью слайдов с планировкой весьма комфортабельных и для птиц, и для людей ферм — центров по разведению сапсанов, их в США три, и работают они за счет специального фонда сохранения сапсана. У каждой пары птиц своя резиденция, достаточная для разминочных полетов, наблюдения же за птицами орнитолог ведет с пульта, оборудованного телевизионными камерами. У птиц, выращенных в неволе и импринтированных на человека, то есть считающих сородичем его, а не кровных братьев, размножение затруднено, и приходится потому прибегать к искусственному осеменению самок. Сперму же собирают путем безобидного для птиц и весьма остроумного приема, обязательно контролируя под микроскопом ее жизнеспособность. Самка в положенный срок откладывает яйца, но, поскольку толщина яичной скорлупы продолжает внушать опасения, деликатное дело насиживания ей не доверяют, а переносят яйца в инкубатор. Вылупившихся соколят поначалу кормят искусственно, а по достижении недельного возраста возвращают чуть было не ставшим бездетными родителям. Что и говорить, в первый момент птицы бывают немало шокированы, но вид требующих пищи птенцов побуждает их приняться в конце концов за родительские хлопоты, благо корм в вольеры поставляется в изобилии.

Эта первая часть дела уже хорошо отработана и затруднений не представляет. Но вторая… Каким образом выращенных в клетке соколят вновь превратить в вольных птиц? Дело осложняется еще и тем, что сапсаны любят жить в скалах, недоступных для человека, и тут орнитологам не остается ничего другого, как превратиться в альпинистов-скалолазов. Соколят помещают в клетку, поднимают ее повыше на скалу, чтобы кругом был хороший обзор и соколята имели возможность ознакомиться с окрестностями. Дней десять их держат в клетке, а потом снабжают радиопередатчиками и распахивают дверцу. Еще с неделю птицы держатся неподалеку, возвращаясь к людям за едой, а потом начинают постепенно жить самостоятельно.

Это самый сложный вариант — метод «одичания». Пользуются им в тех случаях, когда сапсаны в районе совсем вымерли, и популяцию приходится создавать заново. Легче, если некоторые пары сохранились, хоть и размножаются недостаточно продуктивно. Тут другой метод — «усыновления»: выращенных на ферме птенцов подкладывают в гнезда вольных сапсанов, где уже есть птенцы, или подменяют яйца маленькими птенцами, а яйца забирают на ферму. И в том, и в другом случае птицы усыновляют подкидышей и выкармливают их вполне успешно. Есть и другие возможности помочь соколам. В местах, где дичи для них довольно, сооружают искусственные гнездовья — вышки с ящиком для гнезда. Охотно гнездятся сапсаны и в городах, охотясь там за сизыми голубями (еще одним видом-победителем). Известен даже случай, когда выпущенная на волю соколиха по имени Алая загнездилась в Балтиморе на балконе 35-го этажа высотного здания, и орнитологи на протяжении нескольких лет успешно подменяли в ее гнезде яйца птенцами, и всех она выкармливала. Дело в том, что это была мать-одиночка, супруга у нее не было, и яйца она откладывала неоплодотворенными. Телевизионная кампания организовала еженедельные телепередачи о состоянии выводка, что сильно повысило число вкладчиков в Фонд сапсана.

За первые 8 лет работы было выпущено на волю 800 сапсанов, доподлинно известно, что 8 пар из их числа благополучно гнездятся и выводят потомство. В дальнейшем, когда число птиц удастся довести до нескольких тысяч, можно будет надеяться на восстановление жизнеспособности угасшей было американской популяции этого сокола.

Когда отгремели аплодисменты, не так часто сопровождающие научные сообщения, был задан вопрос о стоимости работы, вызвавший большое оживление. Один сапсан, как выяснилось, обходится более чем в три тысячи долларов, а общие затраты составляют многие миллионы. Так в денежном выражении выглядит плата за человеческую вину перед едва не погибшей птицей, но это — только одна птица и только в одной стране, а во всем мире терпящих бедствие пернатых, нуждающихся в неотложной помощи, насчитывается уже не одна сотня.

Не менее высокую оценку специалистов получила и работа по спасению журавлей, названная участниками конгресса в числе самых выдающихся орнитологических работ последнего времени. Залогом ее успеха послужил союз двух людей — канадца Дж. Арчибальда и американца Р. Сауэйхема, учредивших в 1973 году, главным образом на собственные средства, Международный фонд охраны журавлей. За счет фонда в штате Висконсин был открыт питомник, где ценою отчаянных усилий удалось собрать все 15 видов журавлей мира и добиться, чтобы все они начали размножаться. В 1979 году при Международном совете по охране птиц начала свою деятельность Всемирная рабочая группа по журавлям, а год спустя такая группа начала работать и у нас в стране. В том же 1979 году в Окском государственном заповеднике открылся питомник по разведению в неволе редких видов журавлей, где собрана самая большая в мире коллекция стерхов и ведется их международная племенная книга.

Но я вернусь к 1974 году, когда, собственно, и началась «Операция стерх». В тот год Джордж Арчибальд предложил Владимиру Евгеньевичу Флинту кооперироваться в работе по спасению этого прекрасного белого журавля, оказавшегося из всех своих сородичей в наиболее бедственном положении. Во всем мире стерхов уцелело катастрофически мало, в лучшем случае 250–300 птиц. Правда, американских белых журавлей насчитывается еще меньше, но число их, благодаря самоотверженной работе американских и канадских орнитологов, с каждым годом растет, тогда как число стерхов — тает.

Сохранилось всего два места, где гнездятся стерхи — эндемики нашей фауны: болота в низовьях Оби и влажные тундры на севере Якутии. Зимует же этот журавль за пять — шесть тысяч километров от наших тундр — в Индии и Китае, посреди сильно освоенных человеком аграрных районов. И как раз на зимовках и по пути к ним грозит стерхам наибольшая опасность. Смысл операции в том и заключается, чтобы заставить стерхов сменить исконные места зимовок! А для этого на специальной встрече в Москве решено было создать новую популяцию стерха в достаточно охраняемом месте, с тем чтобы и на зиму птицы летели в новые места, где им будет обеспечена надежная охрана.

Таким местом был признан Окский заповедник в Рязанской области. На его болотах живут серые журавли, которых решено было использовать в качестве «приемных родителей». В самой общей схеме все мыслится так: яйца стерхов надо подложить под серых журавлей, те их высидят, выкормят журавлят и уведут с собой сначала на новые зимовки, а потом обратно на болота Мещеры. Метод приемных родителей уже апробирован: именно так буквально накануне вымирания был спасен американский белый журавль, яйца которого подкладывали под серого канадского журавля, и птицы заботливо выкармливали приемышей. Есть и еще один важный довод «за». В гнездах стерхов, как и других журавлей, обычно бывает два яйца, но из-за исключительной агрессивности журавлят вырастает только один птенец — второй непременно погибает. Поэтому одно яйцо безо всякого ущерба можно из гнезда забирать.

Но тут возникло очень серьезное «но»: серые журавли в Окском заповеднике начинают гнездиться на месяц раньше, чем стерхи в сибирских тундрах. Поэтому прямая перекладка яиц невозможна. Не оставалось ничего другого, как получить яйца для перекладок от стерхов, живущих в питомнике, а уж потом, подгоняя должным образом длину светового дня, можно заставить птиц нестись в нужные сроки. Вот почему в 1977–1978 годах наши орнитологи передали в питомник в Висконсине несколько яиц стерха. Яйца были успешно инкубированы, и сейчас в питомнике Международного фонда охраны журавлей создана генетически полноценная группа из десяти стерхов. Вторая группа из двадцати стерхов живет в питомнике Окского заповедника. Так что первый шаг на пути спасения вида от вымирания сделан: создан генетический банк, служащий надежной страховкой на случай непредвиденных бед с вольными птицами. Теперь остается ждать, когда стерхи станут размножаться, а взрослеют журавли очень медленно. Но и здесь есть первая победа: в 1981 году в Висконсине из отложенного в вольерных условиях яйца родился стершонок! А скоро должны начать размножаться и стерхи в Окском заповеднике.

И хотя до заключительного этапа операции дело еще не дошло, можно с полным правом сказать, что пока все идет успешно. Недаром осенью 1985 года профессор Владимир Евгеньевич Флинт удостоился высшей награды Международного союза охраны природы и природных ресурсов — ордена «Золотой ковчег». Название ордена полно глубокого смысла: современное человечество в самом деле уподобляется библейскому Ною, и только от него зависит, кто уцелеет в ковчеге, бьющемся в волнах нашего бурного времени.

А теперь вот какое важнейшее обстоятельство: птицы на своих легких крыльях летают над земным шаром во всех направлениях, за многие тысячи километров, и даже предпринимают кругосветные путешествия. Государственные границы для них решительно не существуют, а отсюда — тщетность усилий по охране большинства видов птиц в рамках одной страны, ответственность за их судьбу может быть только общечеловеческой. Слишком уж плотно завязано все в один узел на нашей столь маленькой по нынешним временам планете. Сапсаны, к примеру, из Северной Америки улетают на зимовку в Южную, где до сих пор широко используются пестициды, и американским орнитологам никак не удается поэтому достичь полного «выздоровления» соколов. Когда в беседе с канадским ученым доктором А. Кистом зашла речь об охране его родных птиц, он взволнованно заговорил о трагичной судьбе южноамериканских тропических лесов — многие канадские птицы отправляются туда зимовать.

Невеселую историю слышала я и от голландских орнитологов, заботу о птицах в своей маленькой стране наладивших самым завидным образом: вся ее территория поделена на квадраты со стороной в пять километров, и ежегодно в каждом из них проводится тщательный учет всех птиц, так что ученые точно осведомлены, сколько пеночек или соловьев находится под их опекой. Но вот беда: столь любимые на севере маленькие певцы на зимовках в странах Средиземноморья служат традиционным объектом охоты. Чтобы уберечь соловьев от печальной участи попасть в жаркое, голландцы собирают специальные средства, на которые арендуют в этих странах участки, особенно важные для зимующих птиц, и даже скупают охотничьи лицензии, чтобы они никому не достались…

Вывод очевиден: усилия по охране многих, а то и большинства видов птиц дадут плоды только лишь при условии надежного международного сотрудничества. И вот наглядный тому пример — работа по сохранению белых гусей острова Врангеля, которая проводится в рамках Международного советско-американского соглашения по охране окружающей среды. О ней мне рассказал Евгений Сыроечковский, вот уже более десяти лет встречающий, а потом провожающий белых гусей на их гнездовье на острове Врангеля, единственном и последнем в восточном полушарии. Наблюдал он наших гусей и на зимовках в Северной Америке.

Из-за крайне суровых условий жизни гусям на острове Врангеля далеко не каждый год удается вывести потомство. Вспоминаются кадры из прекрасного и драматичного фильма Юрия Ледина: снегопад разыгрался в самый разгар полярного лета, когда гусыни уже начали насиживать. И вот посреди безбрежной снежной равнины сидят на гнездах закованные в снежный панцирь героические птицы, не имеющие права покинуть своего поста, чтобы не загубить начавшиеся под ними жизни. Случается, и нередко, что они так и гибнут — вместе… Несмотря на то что на острове Врангеля был создан заповедник, колония белых гусей продолжала неуклонно таять.

Кольцевание гусей на острове Врангеля и последующее наблюдение за ними на зимовках подсказали первую охранную меру. Дело в том, что в солнечной Калифорнии наши белые гуси зимуют вместе с местными, американскими, судьба которых пока не вызывает тревоги, и на них разрешена охота. Заодно попадают под выстрелы и наши гуси; но самое обидное состоит в том, что прилетают они в Калифорнию значительно раньше американских сородичей, и именно на них и обрушивают свои залпы полные свежих сил охотники. Теперь по предложению орнитологов охоту на гусей открывают позднее, когда подоспеют уже эшелоны американских птиц и опасность оказаться под выстрелом для наших гусей сильно поубавится.

Каждый год, строго до 24 июля, советские орнитологи направляют американским ученым, прежде всего курирующему эту работу доктору Слайдену, информацию об успешности гнездования наших гусей на Врангеле. В зависимости от этого и составляется на текущий год закон об охоте на гусей в США. И вот какое красивое и совсем неожиданное решение вопроса предложил Сыроечковский. Казалось бы, все просто: плохо жилось птицам на Врангеле, мало вывелось молодняка — охоту на зимовках следует всячески ограничить, если же год был удачным и молодняка много, охотники могут поразвлечься всласть. Таково, во всяком случае, традиционное решение. А наш ученый рассудил совсем наоборот: куда полезнее для популяции ограничивать охоту именно в удачные годы, когда молодняка много, чтобы дать первогодкам спокойно подрасти, окрепнуть, набраться опыта, а взрослой птице угрожает куда меньше опасностей. Именно так теперь и поступают. И вот результат: с пятидесяти тысяч численность врангелевской колонии белых гусей возросла уже до девяноста. Когда же удастся довести ее до 120 тысяч, говорит Евгений Сыроечковский, можно будет, пожалуй, признать, что жизнь прожита не зря.

А теперь, раз речь зашла об этих птицах, самое время вспомнить и о моем любимом гусе — горном. Минувшей весной мне удалось наконец побывать в единственном в нашей стране (и не исключено — в мире!) месте, на берегу тувинской горной речки Каргы, где горные гуси устраивают свои гнезда на деревьях. Пока я не увидела эту картину собственными глазами, сочетание «гусь на дереве» прочно ассоциировалось с «собакой на заборе». Оказалось, все получается очень даже складно.

…Гусыня сидит ко мне в профиль и смотрит на ручей, бегущий по камням совсем близко от тополя, и на синие горы с сияющими снежными вершинами. Сидит не шелохнувшись, не выдавая себя ни единым движением, только черный глазок бдительно несет свою вахту. В бинокль все изящество ее чуть рыжеватой головки предстает в полную меру: заостренный черный клюв с желтым кончиком, черная полосочка, идущая от глаза вверх через голову, и вторая полосочка, короче, на затылке. Видимая мне в переплетении тополевых веток, она уже не смотрится голубой, эта гусыня, устроившая свой дом столь поразительным для гусей образом, на высоте по крайней мере пяти метров от земли. Сейчас ее тело кажется серебристо-зеленоватым, точь-в-точь как кора у тополевых веток, и даже струйчатый рисунок на ее оперении как нельзя более подходит к поперечной исчерченности тополевой коры.

Она не сама строила свой дом. Прежним его хозяином был коршун, ужасный барахольщик. В неряшливую груду тополевых веток, натасканную в развилку тополевого ствола, где сидит сейчас моя гусыня, он приволок с пастушеской стоянки тьму всякого хлама, и развевается кусок драной в лохмотья шкуры теперь по ветру чуть пониже гусыни. Когда я отнимаю бинокль от глаз, можно подумать, что поверх старого коршуньего гнезда лежит серая тополевая коряга. Но если приглядеться повнимательнее, видишь головку птицы, настороженно приподнятую над гнездом на стройной, как у Нефертити, шейке. Когда гусыня спокойна, она заворачивает шею на спину и укладывает ее на крылья, и тогда сходство с тополевой корягой не нарушается уже ничем, и так она естественно смотрится, будто тут и выросла.

Свое гнездо коршун вряд ли оставил добровольно: гуси на этот счет не слишком церемонны и запросто изгоняют хозяина из законной квартиры. Коршун же, не тратя времени на бесплодные переживания, строит на соседнем тополе новое гнездо — вот он, легок на помине, прилетел с мышкой в клюве и любезно протягивает ее подруге, что сидит на ветке у своего гнезда, как деревенская хозяйка на лавочке перед домом. Но коршуниха не так проста, чтобы сразу взять да и скушать мышку — жеманно отворачивает голову, чешет за ухом и принимается охорашивать оперение. Терпению супруга приходит конец, с досады он проглатывает мышку, как пилюлю, и срывается с ветки…

Так что же все-таки вынудило гусей решать здесь жилищную проблему столь несвойственным для них образом?

Живут горные гуси главным образом в горах Центральной Азии, у нас — на Памире, в Тянь-Шане, горах Алтая и Тувы — встречаясь на северном пределе распространения. И всюду у нас живут они, как и положено гусям, на земле, на берегах и островах рек и озер. Правда, уровень воды в высокогорных водоемах очень непостоянный, и гнезда гусей часто гибнут от затопления. Вот тут-то, пожалуй, и зарыта собака. Гнездо, устроенное на земле в пойме реки Каргы, обречено наверняка — слишком переменчивы русла ее бесчисленных проток. А гуси ведь очень умные птицы, и нетрудно представить, что какой-нибудь особо выдающийся из них после очередной катастрофы поднял глаза вверх и оценил счастье семейства коршунов, благоденствующих в комфортабельной развилке тополевого ствола. Поначалу, быть может, он воспользовался пустовавшим гнездом, а потом, когда опыт прошел удачно, завладел жильем уже с позиции силы. К тому же гусь — птица общественная, а здесь, на Каргы, коршуны тоже живут колонией: на километровом отрезке реки около двадцати пар, а гнезд еще больше. В этом году, к примеру, «парк» вполне исправных гнезд составил около полусотни, из которых гуси заняли двенадцать. И мало того что коршуны предоставляют гусям жилье, они же и стерегут его заодно со своим. Когда гусыня сидит на гнезде, ей, кроме человека, бояться некого, но стоит с него слететь подкормиться (а гусак, хоть и всегда находится рядом, участия в насиживании не принимает), как яйца тут же привлекают внимание пернатых воров. От коршуна же они предпочитают держаться подальше.

И все на этой гусиной колонии было бы просто прекрасно, если бы… не таяла она на глазах. Еще в начале семидесятых годов на Каргы гнездилось более полусотни пар гусей, в середине семидесятых — 20–25, теперь — 10–12! Конечно, виноваты тут и браконьеры, но сейчас на Каргы не стреляют: горный гусь как редчайший вид нашей фауны занесен в Красную книгу СССР, и охота на него, как и на все «краснокнижные» виды, запрещена. Но это как раз тот случай, когда истребить птиц можно, их и не коснувшись. Достаточно вырубить тополевую рощу, а это и делается с упорной неотвратимостью. Каждую зиму пастухи устраивают свои кошары в пойме реки, срубают все новые деревья. Тополя и последние уцелевшие лиственницы идут и на другие нужды — лес в безлесном краю на вес золота. А роща эта — последняя в районе и одна из последних во всей Южной Туве!

Когда-то леса росли здесь по поймам всех рек и ручьев и по увлажненным участкам горных склонов. И теперь встречаются среди голого щебня сиреневые цветочки сон-травы, скрюченные от сухости до неузнаваемости. А вокруг уже полупустыня.

С исчезновением островка пойменного леса на реке Каргы перестанет существовать хранилище генетического материала не только уникальных «древесных» гусей, но и множества других видов животных и растений, связанных с пойменными местообитаниями, находящимися на грани вымирания. Нет поистине цены этому уголку!

В 1984 году в Тувинской АССР работал отряд Западно-Сибирской проектно-изыскательской экспедиции, в задачу которого входило проектирование на территории республики Горно-степного заповедника. Необходимость в таком заповеднике назрела самая насущная: под влиянием чрезмерной нагрузки горные степи — главные пастбища Тувы — пришли в плачевное состояние. Место ценных для скота растений занимают теперь несъедобные и просто ядовитые, лишенные лесного заслона, сохнут ручьи и реки, на место степей приходит полупустыня, а то и щебнистая пустыня. Заповедник необходим, чтобы уберечь от гибели участок не успевших еще деградировать степей, где уцелевшие степные растения и животные получили бы возможность выжить, а затем — расселиться оттуда и на соседние территории, где их уже не осталось. Среди них много эндемичных, нигде более в мире не встречающихся, в том числе — ценнейших кормовых бобовых, на которых испокон веков откармливались в этом краю стада овец.

Так вот, не для прихоти даже науки, как иной раз считают, нужен заповедник, а для самой что ни на есть хозяйственной пользы. И нельзя с ним временить: вымершее уже не вернуть! Наученная горьким опытом экспедиция много не запросила: даже не один большой участок, а 5–6 маленьких, в том числе пойму реки Каргы, всего в общей сложности менее 50 тысяч гектаров. Потом урезала свои планы до двадцати и даже — до десяти тысяч. А не дали под заповедник ни одного гектара: «Совет Министров Тувинской АССР, изучив и проанализировав социально-экономические условия степных районов, современное состояние и перспективы развития животноводства в них, характер использования естественных пастбищ и пахотных земель и учитывая в перспективе развитие горнодобывающей промышленности, пришел к выводу о невозможности организации в настоящее время горно-степного заповедника в пределах территории республики…»

Поэтому и лежит на моем столе «Типовое положение о государственных республиканских зоологических заказниках Главохоты РСФСР». Отложив в сторону все прочие дела, готовлю я обоснование на организацию в нижнем течении реки Каргы заказника — не вышло пока с заповедником, то хоть его удастся, может быть, пробить. И тогда тополевая роща и мои гуси вместе с нею, быть может, уцелеют. Чтобы изучать, надо прежде всего придумать, как их спасти, чтобы изучать — очень это справедливо сказано.

А что до реальной возможности появления в моей московской квартире гуся, то дело вот в чем. Будущей весной мы собираемся взять с собой на Каргы небольшой полевой инкубатор. Некоторые гусыни имеют скверную привычку откладывать яйца в чужое гнездо, понравившееся им по непонятным причинам, и тогда в гнезде набирается столько яиц, что обогреть их всех гусыня просто не в силах. Вот эти-то яйца, в любом случае обреченные, мы и собираемся положить в инкубатор и привезти в Москву. И тогда, если гусята благополучно вылупятся из яиц, придется выполнять материнские обязанности, пока гусята не подрастут, ведь они почитают за мать первое живое существо, попавшееся им на глаза.

В ближайшее время для разведения редких видов гусей планируется создать специальный питомник, в том числе для горных. В нашей стране, да и во всем мире численность их за последние годы резко сократилась, а перспектива возможного осушения лежащего посреди центральноазиатских пустынь озера Кукунор, служащего приютом для гусей и множества других птиц, делает их будущее и вовсе безрадостным. Для разведения же именно «древесные» гуси представляют особую ценность, ведь их гнезда подвержены превратностям судьбы куда менее, нежели устроенные на земле. Правда, после нескольких поколений разведения в неволе птица становится уже иной — уж я-то хорошо знаю, как различаются на глаз зоопарковские гуси и настоящие вольные. И чтобы «порода» не перевелась, непременно нужен в природе запас диких птиц.

Во что бы то ни стало нужно уберечь Каргы!

Во Всемирной стратегии охраны природы есть очень, на мой взгляд, наглядный рисунок под названием «айсберг управления генетическими ресурсами». Вся громада айсберга символизирует то многообразие живого планеты, которое современное человечество обязано сберечь для потомков. Как известно, плавающая в океане ледяная гора делится на сравнительно очень небольшую надводную часть и огромную скрывающуюся в водной стихии. Так вот, маленькая верхушка айсберга, высовывающаяся из волн, включает те виды животных и растений, на сохранение которых в природных условиях уже нет надежды. Спасти их можно только путем разведения в питомниках, зоопарках, ботанических садах. На главной подводной части айсберга сосредоточено огромное большинство живых организмов. Их надлежит сохранить в естественных условиях: одни — на заповедных территориях, другие — за их пределами.

Приходится быть реалистами. Наладить и, главное, обеспечить разведение в неволе или культуре всех без исключения видов животных и растений Земли — дело немыслимое. Рассчитано, к примеру, что при имеющейся емкости зоопарков США в них можно поддерживать существование лишь около сотни видов млекопитающих при минимальной численности каждого вида в 150 особей — меньше никак нельзя, иначе не будет обеспечено поддержание генетического разнообразия видов. Так что создание генетических банков — размножающихся в условиях неволи популяций диких животных — только лишь исключительная спасательная мера, к которой приходится прибегать в крайних случаях.

А сохранение в заповедниках? Если представить себе, что площадь заповедников нашей страны будет увеличена в 10 раз, что при нынешнем уровне развития промышленности и сельского хозяйства абсолютно нереально, то и тогда она составит менее 5 % территории страны. И выходит, львиная доля наших растений и животных останется, как ни раскидывай, на территориях, так или иначе вовлеченных в сферу хозяйственного использования. Судьба их будет зависеть исключительно от того, насколько разумно и рационально поведет человек свое хозяйство.

Рациональное природопользование — понятие очень емкое. Оно включает в себя и недопустимость чрезмерного промысла того или иного вида, и сохранение благоприятной среды для жизни животных и растений. А среда эта едина для всех обитателей планеты, в том числе — и для человека. Там, где хорошо им, хорошо и нам, и, спасая их, мы спасаем самих себя.

Правда, не все животные соглашаются жить в ближайшем соседстве с нами. Иные его совершенно не переносят, сохранить их можно только в заповедниках. Но очень многие, вовсе не одни только вороны и крысы, легко уживаются с человеком, если он оставляет им место для жизни и оказывает необходимое содействие. Птицы же в этом смысле — существа исключительно благодарные. Никто, как они, не умеет так тонко приспосабливаться к нашему человеческому миру и так чутко откликаться хотя бы на малейшее к ним внимание. Это-то и вселяет надежду.

Поставив последнюю точку, я привычно глянула в окно. День стал прибавляться, и вороны на тополе под моим окном уже начали любезничать. Совсем скоро воронья чета обновит свое гнездо. Как бы хотелось мне вместо восседающей перед окном на гнезде вороны, именно восседающей — уверенно, безмятежно, — увидеть мою прелестную серо-голубую гусыню! Ведь там, на Каргы, растут точно такие же тополя, как и тут, на Бронной. И горные гуси, если люди не воспринимают их только как кусок мяса и не трогают, отлично привыкают к такому соседству. Живут же они в городах, в Лхасе и даже в самом центре Западной Европы, в ФРГ, есть вольная популяция горных гусей! А на наших московских прудах живут вольные огари — красивые рыжие утки, тоже, кстати, гнездящиеся на Каргы, но не на деревьях, а в скалах. Почти каждое лето подрастает на наших прудах новое поколение московских огарей, вылупившихся из яиц на чердаках соседних домов. Горные птицы особенно охотно переходят жить в города с их домами-скалами и ущельями-улицами.

Так что, если разобраться, моя мечта увидеть на тополе в центре Москвы горную гусыню, сидящую в гнезде, построенном пусть не коршуном, а человеческими руками, — отнюдь не безумная фантазия.