Путь к звёздам

ПРОЙТИ ТРИ МЕТРА

Кончилась Первая Галактическая война. Но вместе с войной не кончаются "по заказу" боль, память, раны... и проблемы. И, чтобы называться Человеком, их нужно решать.

Это было очень древнее место.

Неизвестно, кто и когда первым обратил внимание на то, что вода, текущая в этих краях, позволяет лечить самые разные болезни. Наверное, это было ещё до нашей эры... Но точно известно, что ещё во времена римского владычества эти края были популярны у больных и уставших людей.

Как и все места, которые часто посещают люди, оно - Место - постепенно обрело что-то вроде жизни и души, если можно так сказать. И - памяти. Помнило оно многое, но были в памяти этого Места кое-какие времена, которые не хотелось помнить вообще.

Первое такое время - случилось, когда золотистые пляжи, сосновые рощи, тропинки и дорожки вдруг наводнили толпы очень непривычных для Места людей. Неприятные, надменные и в то же время подловатые мужчины привозили с собой тощих ротастых самок с маленькими головками. Иногда с ними приезжали визгливые, надоедливые дети, не умевшие ни смотреть, ни слушать - но редко, самки не умели рожать и любить детей. Место любило говорить с людьми. С детьми - особенно. Но этим оно ничего не могло сказать и ничего не умело показать. Они слышали и слушали только себя. И любили только себя. А там, где раньше стояли старые надёжные дома, у которых тоже была душа, всё чаще стали расти похожие на извращённые опухоли блестящие, зеркальные... помещения. Не дома. Нет. А сами существа, называвшие себя людьми, больше походили на суетливых жадных крыс, одержимых одной мыслью - грызть и жрать, тащить и гадить.

И Место - задремало...

...Его разбудила боль. Огромная бессмысленная боль обрушилась отовсюду сразу, и конца этому потоку не было. Лазурный океан стал серым и шёл на берег стеной. Сыпал чёрный снег с низкого, чиркающего по вершинам умирающих сосен неба. Тряслась, корчилась земля, сбрасывая в огненные расщелины уродливые коробки.

Потом всё успокоилось. Только шёл и шёл снег. А потом унялся и он, и мир стал серым, бессветным и бесцветным. Тихим, молчаливым. Мёртвым.

Место старалось помочь. Нет, не людям - они или сбежали или погибли в своих коробках-помещениях, на роскошных нелепых кораблях, которые целыми стаями пытались спастись во взбесившемся океане - океан топил их или, подняв в пене, швырял на километры вглубь суши... Спасения не было - и Месту не было их жаль. Место пыталось спасти сосны. Белок. Барсуков. Птиц.

И - ощущало с ужасом, насколько мала его сила по сравнению с Тем, Что Проснулось.

Оно сумело сделать немногое. Очень немногое. Но кое-что всё-таки - сумело. И стало ждать - ждать, само не зная, чего.

А потом - потом снова появились люди.

Они были совсем не похожи на прежних, эти несколько взрослых и два десятка детей. Оборванные, закутанные в тряпьё, они пришли по старой дороге через снег и жуткий ледяной туман - шли и пели слабым хором какую-то песню про лето, несли на закорках малышей и раненых на самодельных носилках... Они умирали и всё равно шли и несли. Только тогда Место осознало - в мир пришла какая-то страшная беда. Такая большая, что не выразить человеческими словами...

...И Место их спасло. Оно показало им, что тут можно выжить и жить. А когда через несколько лет шайка других... людей, проведав о спасшихся, хотела сделать с ними что-то плохое - Место это почуяло издалека. И в молодых горах, поднявшихся у берега, на сквернавцев сошла лавина...

...А мир между тем снова менялся. И Место видело, что меняется он - к лучшему, как ни странно. Как будто постепенно возвращались старые времена - когда в том, что делали и строили люди, были душа и смысл, когда сами люди умели и любили слушать и слышать... Вернулось солнце, пробилась вокруг зелень. И самих людей становилось всё больше, и под проснувшимися соснами играли родившиеся недавно многочисленные дети - друзья Места с самого рождения, а в поуспокоившийся океан уходили рыбачьи баркасы.

Больше всего Место боялось, что вернутся и заснуют вокруг люди-крысы. И насторожилось, когда люди-друзья потеснились, а приехавшие незнакомые люди - деловитые, громкие - снова начали строить большие дома. Правда, эти дома были не уродливыми и бездушными, они росли молодыми и весёлыми, с некоторыми Место даже разговаривало - но они не знали, зачем их строят, хотя и были уверены, что для чего-то очень важного и нужного, а как иначе?! И Место насторожилось.

Потом на какое-то время стало тихо. Но эту тишину однажды ранним утром весело обрушила звонкая лавина детских голосов и многоголосое пение горнов - над всем побережьем. Если можно тут мыслить человеческими категориями, то Место опешило, наблюдая за вскипевшей жизнью. Неуёмной, совсем юной, любопытной, вездесущей, весёлой и...

...и доброй. Место вздохнуло с облегчением. Нет. Никогда не вернутся люди-крысы. Им не пробиться, не прогрызться сквозь смех, горны и разноцветные флаги, вытянутые по ветру над посветлевшим, почти прежним океаном. Наверное, Злое Время оказалось злым и к ним - считавшим себя хозяевами всего и вся.

Так прошло много-много лет.

Это были очень хорошие годы. Никогда ещё не было для Места таких хороших лет... Оно дружило с теми, кто - Место иногда сравнивало это с прибоем - снова и снова приезжал на его берега. Многие приезжали раз за разом - и первым делом бежали здороваться с Местом, и учили этому новичков. Потом люди взрослели, быстро взрослели... но уже взрослыми - тоже приезжали. Не все. Но многие, очень многие. Место любило своих жителей. Помогало им. Оберегало - осторожно, незаметно, чтобы не обидеть и не стать назойливым. Показывало и открывало самые разные тайны.

Но однажды берег опустел. Совсем. Место встревожилось, но не успело ничего понять - тревога сменилась болью.

Боль хлынула на берега, в красивые живые дома, чёрным прибоем разбилась о скалы, и пеной взлетела к Солнцу. Не бессмысленная боль, как та, о которой Место не хотело даже вспоминать - но всё равно страшная. Очень.

Туда, где совсем недавно жили весёлые юные друзья Места, везли и везли людей. Разных. И взрослых, и юных, и совсем маленьких даже - таких, которые не приезжали раньше. Их всех объединяло одно - Боль. Оцепенев в ужасе, Место наблюдало за этим бесконечным потоком. Оно не могло понять, кто, где, зачем калечит людские тела и души? И что такое Война - оно не могло понять тоже.

Но оно понимало - людям - хорошим - больно. И Место, отойдя от сострадания и непонимания, само бросилось в бой. В тот бой, который понимало... Оно посылало измученным, отчаявшимся людям хорошие сны. Оно показывало в окна палат синее небо, любопытных белочек на зелёных, приветливо машущих лапах сосен - и отталкивало, оттесняло что-то жуткое, чёрными водоворотами вившееся над побережьем. Оно стражей стояло у ночных комнат, в которые тихо и вкрадчиво скреблось или уже уверенно стучалось то, что люди называли коротким страшным словом - Смерть.

И очень часто Смерть была не в силах сладить с Местом. Смерти было всё равно, она лишь делала извечную работу. А Место любило тех, кого защищало...

...Весь персонал военных госпиталей сходился в одном - здесь парадоксально быстро и легко выздоравливают даже после самых тяжёлых ранений, восстанавливаются после самых сложных операций. И даже те, кто уже не может выздороветь - умирают без мучений, очень спокойно и тихо. Умирают во сне. А это очень немало. Очень.

Объяснить это никто не брался. Может быть, лишь дворяне, да и то не все, чувствовали что-то такое... но и те молчали, чтобы не спугнуть удачу. А вообще люди в белых халатах с усталыми лицами лишь пожимали плечами и говорили, сами не зная зачастую, насколько они близки от истины: "Чего вы хотите? Место такое..."

Взрослые, конечно, бывают дураки. Особенно те, кто в тылу, кто не воевал. И особенно насчёт военных дел. С другой стороны, конечно, вот наш завотделением Науманн - послать его на фронт - тоже глупость. Науманн человеку голову оторванную может пришить, и тот и не заметит, что без головы какое-то время был. Шутка, конечно. Но я иной раз думаю, что и не шутка. В общем, на фронт его посылать - всё равно что оптическим прицелом колоть орехи.

Но вот такие люди глупости по военной части делают иногда. От непонимания.

В общем, нас в тот день в палате лежало трое. То есть, лежало четверо, но Мишка как раз прошлым днём выписался и улетел домой на свой Зелёный Шар. Его как раз полностью освободили. Мишка вообще чудной был - мы все жалели, что война к концу идёт, и мы уже больше не повоюем, а он радовался. В смысле - что война кончается. И ведь он не трус, и не слюнтяй, а настоящий герой. Да ещё какой - с "Солнечным Пламенем"[4]! Мне с моими двумя медальками и даже Тодди с его Крестом Виктории - тянуться и тянуться. А уж про Мелкого - ну, про Франтика - и говорить нечего. Он так - боеприпасы подносил, воду, когда его родной Сапфир освобождали. Важное дело, конечно, это я глупость сказал. Кто без воды хоть сутки воевал - тот поймёт. Или без боеприпасов тем более. Но всё равно...

Так вот Мишка радовался, что его выписали и что война кончилась... почти. Не знаю - может, потому что он умереть должен был, а не умер. Вернее - он умер, если уж совсем по правде. Но доктор Науманн его и спас... Да он и нас всех спас - всех, кто из палаты 24НТ. Двадцать четвёртая, несовершеннолетние тяжёлые. И из других палат тоже...

...Мы и правда тяжёлые. Про Мишку я больше не буду, тем более, что он улетел уже, когда эта история началась. Мне оставил свой ноут, старый, но надёжный, а главное - с большущей библиотекой, несколько десятков тысяч самых разных книг. Тодди - тульчик, замечательный просто, на двадцать четыре инструмента. А Франтику - пакет какой-то. И сказал: "Пообещай, что откроешь только когда видеть начнёшь." Франтик захрустел бумагой, закивал и захлюпал. Без слёз, одним носом и горлом - как щенок заскулил. Слёзы у него не текут пока - неоткуда... Ладно. Ему тяжелей всех. Семьи нет совсем, вообще никого, глаз тоже почти нет. Хотя Науманн говорит - будет наш Франтик видеть. Со временем - будет обязательно. Это не обсуждается. Тогда и пакет откроет; а пока он его каждое утро на грудь себе положит и ощупывает. Мордочка довольная, счастливая прямо-таки, я вам скажу...

...А мне щупать особо нечем. Биопротезы не прижились толком ещё. Новая технология... как вспомню, какая боль была, когда их ставили и "наживляли" почти неделю - пот по всему телу, в глазах звёздочки и во рту кисло. Но это уже прошло. А Науманн говорит - приживутся и будут почти как живые руки. Точно. А пока я стило в зубы - и тычу. Наловчился... У Тодди другая проблема - ему весь таз размололо в кашу. Ну там, на "Астре". Слышали, конечно, про "Астру" и про то, как Тодди фактически в одиночку уничтожил нэйкельский линкор? Тогда его просто-напросто пополам перебило. Почти надвое...

...Будет наш Тодди ходить. Это тоже доктор Науманн сказал. Будет ходить...

...Но всё-таки на фронте он - Науманн - не был. Иначе не знаю даже, как ему это в голову пришло, такое. Может, думал, что мы не догадаемся? Или какой-нибудь "психологический ход" - ну вроде как он по команде одного парня ходить заставил? У того паралич был - с перенапряга, ложный называется. Но серьёзный. И не ходит парень ни в какую. Так Науманн как-то вошёл к нему в палату спозаранок, да как заорёт: "Встать, боец!" Тот и вскочил...

Но тут-то какая психология может быть?! Не знаю...

...Да мы, собственно, и правда не догадались. Его ночью привезли. Я как раз проснулся - от сна проснулся. Опять взрыв - и мои руки на скорострелке. Дёргаются, правая давит на рычаг - надавит-отпустит, надавит-отпустит. Пушка стреляет - короткими. А я сижу метра за три от пушки и хохочу, потому что смешно и глупо, как в дурацком доисторическом мультике.

А потом до меня доходит, что это мои руки висят на пушке.

Я на этом месте всегда просыпаюсь. И хорошо. Да и реже мне эти сны стали сниться, намного реже. Хорошо если раз в неделю - то есть, плохо. Но хорошо, что раз в неделю, а не каждую ночь, как сначала. И не снится дальше, как я ползаю на спине, как червяк, по дымящемуся капониру, толкаюсь ногами, переваливаюсь через трупы остального расчёта, катаюсь по гильзам и бетонной крошке, и боль такая, что даже сознание потерять не получается... и кричу в мутное, огненное от взрывов, небо: "Умеретьумеретьумереть!" Мыслей нет. Только боль и этот крик.

Это всё я просто помню. Наверное, уже никогда не смогу забыть. Но во сне - во сне не вижу...

...Ну так вот. Я проснулся, когда новенького клали на Мишкину койку. Он был вроде бы наших с Тодди лет, 13-14, рыжий. Вялый, хотя и не без сознания. Весь в ортопедическом биокорсете-массажёре. Уложили его, подключили разные штуки - ну и всё. Я, когда вышли все, его окликнул потихоньку - но бесполезно. А второй раз окликать не стал - может, не хочет говорить или не получается. Или разной фигнёй обкололи...

...А заговорил он через день. Утром. Так-то днём он молчал, лежал - то с закрытыми глазами, то с открытыми. На нас не смотрел, а мы к нему не приставали, потому что видели: глаза (зелёные очень) у него больные - больные глаза сразу отличить можно, они как будто в себя смотрят, а не вокруг. Ну да и понятно - у него, кажется, было то же, что и у Тодди, даже хуже: во всяком случае - до горла этот корсет. От самых кончиков пальцев на ногах. Мы с ним заговаривали, но бесполезно опять же, даже Франтик его не расшевелил. Ну и оставили его в покое.

А утром, после завтрака, он, наверное, опять уснул. Покормили его какой-то кашей (полезной, ясен перец, вся из минералов и витаминов - жрать невозможно, по себе знаю...) Задремал. И, ясное дело, во сне увидел то, что мы все иногда видим, ну и заорал во всю дурь. И сам проснулся от своего вопля.

А на каком языке он заорал - это мы тоже сразу сообразил. "Маам, з'овва миз!"[5]. Кто хоть раз слышал, как они орут "фордан, фордан!"[6] - не спутает их голоса уже ни с чем и никогда... Помню, Франтик - я ему как раз читал книжку, сказку про приключения мальчишки Альки, старинного какого-то писателя книжку, детскую, но интересную, смешную такую - только ойкнул и назад подался и кувикнул: "Это что?!". Я - просто обалдел, даже стило на пол выплюнул. Рефлекторно. А Тодди...

...У меня к сторкам личного счёт нет. Мои счёты - к дайрисам, хотя - какие там к ним счёты, их и ненавидеть по-людски не получается. Булыжники они и есть булыжники... А вот Тодди - при нём даже просто слово это, "сторк", говорить не надо. Он белеет весь. А глаза такие становятся, что мне нехорошо делается. А я всякое повидал.

Что там у него со сторками было - я не знаю. По ночам хорошо о приятных вещах говорить, а не о таком. Мы и говорили по ночам. О разном. Но не о своих счётах.

И вот теперь смотрите. От кровати Тодди до кровати этого сторка было метра три.

Ну, где-то так. Не больше. Метра три.

Я понял, что дело кончится плохо, ещё когда Тодди не взбесился, не начал орать или требовать убрать этого парня. Нет. Я понял, что - плохо дело, когда он начал говорить.

- Эй, гад, - окликнул сторка Тодди. На локти оперся, шею вывернул и так - с улыбочкой... - Слышишь, гад? Чего, гад, молчишь?..

...В общем - он так и завёлся и не умолкал. И так и сяк склонял этого "гада". Час, два, три... И если бы кричал или что - нет, голос такой нудный, тягучий, ровный. Гад, гада, гадом, гаду и там по всем падежам, короче. Гад, ты есть не хочешь? Гад, а тебе очень больно? Гад, а ты почему не сдох? Гад, а у тебя ... и ... целы? Гад, чего молчишь, уже отходишь? Мне уже начало казаться, что Тодди и не молчал никогда. Он даже когда приходил кто-то из персонала - что-то такое про гада себе под нос бубнил и бубнил. Даже когда ел - бубнил. Так про гада и говорил всё время. Франтик сперва спрашивал, что и как, потом - притих. Испуганно так притих. Лежит и молчит, съёжился даже как-то. Сказку дальше слушать не захотел...

А мне - интересно. Интересно, чем всё это кончится. Отстранённый такой интерес, как у какого-то исследователя-учёного. Сторк-то молчит. Тодди говорит, говорит, говорит, бубнит своего "гада" - а сторк молчит. Он не спал, не притворялся спящим - он просто молчал и смотрел в потолок. Неотрывно, кажется, даже не мигал. Я бы решил, что он умер, если бы не огоньки на главном мониторе, мы тут все в них разбираемся хорошо - живой; организм-то у сторков такой же, как у нас... Или подумал бы, что он того - в отключке, если бы не его глаза. Они были живые, эти глаза. И боль в них стала не углублённой, а яркой, горячей...

Видимо, это его молчание и неподвижность как раз и "добили" Тодди в конце концов. Он на какое-то время тоже замолчал - но я и порадоваться этому не успел. Потому что...

- Тодди, не надо! - закричал вдруг Франтик. - Тодди, не молчи! Тодди, что ты... Тодди, мне страшно! Тоддииии!

А Тодди не просто замолчал. Да, он совсем не просто замолчал. Он вдруг рывком рук - диким каким-то рывком, разом оборвав все провода и прочее - перевалил себя через край кровати. Упал. Я услышал, как он упал. Но он не просто упал. В смысле, он упал, но лежать - лежать не остался.

Он начал вставать на ноги.

Он вставал, ронял с губ кровь и слюну и смотрел на сторка. Смотрел так, что, будь перед ним стена - она бы взорвалась. Рассыпалась бы она. Расплавилась. Или убежала бы нахрен куда подальше со страху. И встал-таки. Встал, в правой руке держа свой дарёный тул с выщелкнутым основным лезвием.

А Франтик уже просто визжал.

А сторк смотрел. Глазами, в которых не было ни капельки страха, но зато было столько тоски, что, казалось, она выливается из этих глаз и растекается по палате, по госпиталю, по всей планете, и всё тонет в ней, всё в ней тонет...

Мне казалось, что это было сто миллионов лет.

По-моему, я тоже закричал. Без слов, просто закричал.

Конечно, на самом деле это было секунды какие-то. Набежало народу... Тодди - он так и не упал - стали грузить обратно, хлопотать над ним... А он плакал. Сжимал тул и плакал. Плакал, как Франтик, только со слезами - даже хуже, потому что Франтик всё-таки старался сдерживаться, он хотел быть "как взрослые", то есть как мы. А Тодди, наверное, было уже всё равно. Он просто плакал и тянул жалобно "мааааа... мааааа..."

Но это как раз было не рыдание. Он маму звал. Так звал, что... ну... на такой зов мама прибежит босиком по огню с другого края Галактики.

Это если она жива. А если нет - то не докричишься. Даже так не докричишься.

Я, например, уже давно её не звал. Даже во сне не звал...

...Короче, все суетились, и вообще... А я смотрел на сторка. И видел, что он плачет. Он не двигал лицом, не всхлипывал - слёзы просто выкатывались из глаз на щёки, а оттуда - на жёсткий воротник корсета.

Я смотрел - наверное, ещё одну стомиллионнолетнюю вечность. А потом крикнул - без мыслей крикнул, само крикнулось:

- Он же плачет!

Почему-то этот крик сразу всё отрезал. И все уставились на сторка с каким-то изумлением - как будто мысль, что он может плакать, была невероятной даже просто в допущении. Разве они - умеют плакать?! Они умеют только жечь и рушить не ими построенное, жестоко сражаться, страшней всех из Чужих - да умирать, когда мы их убиваем. Молча умирать. А плакать?!

И Тодди смотрел тоже - мокрыми удивлёнными глазами, всхлипывая. У него было сейчас очень детское лицо - лицо ребёнка, которому показали удивительный и даже подозрительный фокус...

Когда вошёл Науманн - видно, спешил, белый халат на нём был расстёгнут - и стал сам что-то делать со сторком, я дёрнулся. Я опонился после увиденных слёз, мне вдруг захотелось сказать, чтобы от него все отошли. Нет, убивать его, конечно, не надо. Но пусть он умрёт сам. Или пусть его отсюда увезут куда-нибудь. Но потом я вспомнил его глаза, и мне стало тошно. Так тошно от самого себя, от происходящего, что захотелось закрыть глаза и заснуть. Да я и закрыл - вот только ненадолго.

- Поставьте мою кровать рядом с его, - тихо сказал Тодди. Я обалдел и открыл глаза. А Франтик, было успокоившийся, опять заскулил и попросил:

- Не ставьте, не ставьте, он убьёт...

- Зачем? - устало спросил Науманн, распрямляясь и поворачиваясь к англосаксу - и я вдруг вспомнил, что его старший сын - на два года старше меня - погиб на Сельговии. - Чтобы ты и вправду мог его убить? Это легко, кстати. У него вместо позвоночника - костяное крошево. Мы по граммам собирали. По нерву. Он даже защищаться не может, а ты...

Впервые я видел, как Науманн разозлился на одного из нас. Нет, голос его остался спокойным, но он очень покраснел, а на лбу вспухла синяя толстая вена. Но Тодди ответил тихо:

- У меня всё-таки руки... работают. А у него нет совсем. Я... ну передвиньте, что вам стоит?

И опустил глаза.

Несколько секунд Науманн смотрел на него. Краснота сходила с лица германца. Потом он спокойно и коротко скомандовал:

- Передвиньте, - и вышел...

...Сторк ничего не говорил, когда передвигали кровать. На какой-то миг в его глазах мелькнул ужас, но, когда мы снова остались одни, он по-прежнему смотрел спокойно. Франтик беспомощно сказал, снова сжимаясь в постели:

- Тодди... - а я хотел уже крикнуть, потому что увидел, как Тодди, чуть привстав (лоб у него осыпало потом), наклонился к сторку - и тот закрыл глаза и чуть-чуть откинул голову назад... подставлял под удар горло из-под корсета. Но Тодди сипло спросил:

- Ты... как тебя... пить хочешь? - и когда сторк изумлённо глянул на него - показал, что пьёт. Сторк молчал и по-прежнему смотрел удивлённо, глаза стали здоровенными и недоверчивыми. Потом он медленно чуть-чуть наклонил голову, тоже как-то недоверчиво. Тодди взял со столика удобную поилку с носиком, в которой был морс, хотел сунуть в зубы сторку этот носик, но вместо этого сердито вздохнул и осторожно поднёс посудинку к его губам.

Сторк начал пить. Он, наверное, правда очень хотел пить, и, пока пил, не сводил с нас всех глаз. Глаза были непонимающие и испуганные. Не от страха испуганные, а от удивления, если вы понимаете, о чём я. Потом толкнул носик губами и что-то тихонько сказал.

Мне показалось - поблагодарил...

...Ночью я опять проснулся. Не от сна, хорошо - просто тут, в госпитале, делать нечего в сущности, днём то и дело засыпаешь, ну а ночью бывает спишь плохо. И не сразу понял, с кем разговаривает Тодди, а потом всё вспомнил и удивился.

Тодди шептался со сторком.

Я не знаю, как они там друг друга понимали. Слов сторка я не слышал - видно, ему было трудно говорить, он совсем уж шептал. А Тодди я слышал, хотя он говорил тоже тихо.

- Мама? Маму убили, да? У меня тоже... маму... и двух младших сестричек, и прадеда с прабабушкой. Прямо у дома. Прадед успел меня столкнуть в компостную яму. Я... затаился... и видел всё. Я их потом похоронил... Да, ваши. Они очень много потеряли, когда наш посёлок... я потому сегодня когда тебя увидел - я... У тебя тоже все? Ничего не осталось от твоих? Ты не смог, да?.. Нет, меня потом, на корабле ударило... Тоже на корабле?.. Ну и дурак. Кончится война, и ты вернёшься домой... И всё равно дурак. Хотя ты храбрый, я думаю...

Под этот шёпот я и уснул снова. И мне снилось, что я проснулся дома и жду маму с работы. Спокойный был такой сон и светлый-светлый. Хороший был сон...

...Утром я долго гулял в парке с Мари. Кто такая Мари - это отдельно надо сказать.

Когда меня только-только сюда привезли и поставили протезы, то нас навещали ребята из местной школы. Ну, такое часто бывает, чуть ли не каждый день вообще-то, почему я про этот случай вспомнил - я объясню. Концерт, подарки... Что интересно - вроде бы такое должно надоесть, самодеятельность эта... А ведь не надоедает. Наоборот - какое-то ощущение... приятное, в общем. Тёплое. Вслух я об этом, конечно, не говорю - а может, мы просто в госпитале послабже стали, не знаю...

В общем, я познакомился с Мари. Она девчонка из рыбачьей семьи, помладше меня, ненамного. В том концерте она пела - я, честно сказать, уже не помню, что именно, что-то про море. А потом подсела ко мне. Я только-только начал отходить от дикой постоянной боли, сопровождавшей меня много дней после операции - её нельзя было глушить лекарствами, только терпеть и терпеть. Мир, в котором не было этой боли, уже сам по себе казался мне чудесным. А тут ещё концерт. И Мари.

Девчонки они и есть девчонки. Что с них взять? Я больше всего боялся, что она начнёт меня жалеть. Это невыносимо - когда жалеют. Хуже пытки. Я бы за эту жалость гвозди в башку вбивал. Но она и не подумала. Познакомилась и давай про разные свои дела рассказывать. Про море, про скаутский отряд, про всё подряд. Про войну ни слова не говорила. Я сперва просто слушал. И, честно скажу, любовался. У меня девчонки не было никогда. Женщина одна... была. Старше меня. Перед тем боем. Так получилось. В том бою её и убили, а я ей на всю жизнь благодарен. Кто не понимает - тот и не поймёт. Мне было очень страшно, я знал, что мы их не остановим, не сможем, сможем только задержать на полчаса, погибнуть, и эти полчаса будут самым важным для очередной небольшой победы... мне было страшно, а потом, с ней, сделалось уже не очень; я как-то собрался, потому что знал, осязаемо знал, что защищаю и за что умру... Но это не то. Это была просто Женщина. Я, честное слово, сейчас даже лица толком вспомнить не могу. А Мари была симпатичная такая - круглолицая, улыбчивая, волосы светлые, как лён, тут редко у кого такие, подстрижены коротко. В форме, галстук аккуратно повязан - зелёный, не красный, как мой (я его под подушкой храню). Глаза серые и немного с золотинкой, носик курносый. Потом я тоже начал говорить - по словечку сперва, дальше разговорился... А потом им пора уже было уходить почти, и она сказала: "Я ещё к тебе приду. Можно? У меня нет мальчика, правда, и не было никогда, я хочу, чтобы ты был мой мальчик." Она немного с акцентом говорили по-русски, точней - просто как-то странновато фразы строила. Смешно так... было. До этих слов.

А вот тут меня толкнуло.

Я думал, что она просто не знает, что со мной. Биопротезы - они же в точности как руки, да и не видно их толком под пижамными рукавами. Мало ли, какое у человека ранение, почему он руками не двигает? Я и сказал: "Слушай, ты что, не видишь, что у меня нет рук? Это протезы." Грубо сказал. Резко так. Думал, она разговор потихоньку вежливо свернёт, уйдёт, ну и всё. Зачем ей парень без рук? Я так подумал, и сами протезы, на которые я столько возлагал надежд, показались мне отвратительными... никчёмными совершенно.

...А она посмотрела мне в глаза, подняла свои руки и начала пальцы загибать. И говорить, кто у них в семье где и когда погиб. Много людей. Почти как у меня. Пальцев на руках ей не хватило... Перечислила всех и дальше сказала: "Я не воевала. И уже не успею, наверное. А ты воевал. Ты ИХ сюда не пустил. Неужели ты думаешь, что я такая дрянь и..." - и не договорила. Просто обняла, носом в нос уперлась и шепчет: "Когда ты выздоровеешь, я поеду с тобой. Никто не будет против, все будут рады. А когда нам будет по шестнадцать - мы поженимся. Я тебе клянусь морскими волнами, лунным светом и бортами нашего баркаса."

Я обалдел. Не знал, что сказать, даже не поцеловал её. А потом подумал - а почему нет? Я согласен. У нас будет много детей, и мы их будем называть в честь её родни - и моей. В честь тех, кто погиб...

...В общем, так мы и решили. Отца у неё убили, приходила вместе с ней несколько раз мать. Мы ни о чём таком не говорили, но я по глазам увидел - мать знает. И по тому, как она со мной обходилась, понимал ещё - мать рада.

Вот в это утро мы с ней нагулялись. И нацеловались. Она всё хихикала, что я пока очень удобный парень - целуюсь, а руками никуда не лезу - и это не было ничуть обидно, а правда смешно. Ещё я начал хвастаться про войну и про свои медали, и мы опять целовались, но нас спалила уборщица из соседнего корпуса - энергичная такая бабулька - и разогнала шваброй. Ей-то не докажешь, что ты герой, а, между прочим, без рук и бегать неудобно тоже.

Ну ничего. Науманн сказал - недолго осталось подождать.

В общем, в нашу палату я вернулся в самом что ни на есть хорошем настроении. Тодди спал. А Франтик...

Франтик сидел на краю постели сторка, пождав одну ногу. И что-то весело болтал на смеси русского, английского и родного чешского. А сторк слушал. Внимательно.

Услышав меня, Франтик явно смутился. Опасливо поспешил сказать:

- Тодди спит... а я чтобы не скучно было... ничего же?

- Ничего, - ответил я. И посмотрел в глаза сторка.

Я раньше много раз видел глаза врагов. Враги были разные, разных рас, и, если у них вообще были привычные глаза, то я читал в них ярость, страх, ненависть - что угодно, но только не это. только вчера я понял, что они могут быть и другими. Так вот. Сейчас - глаза сторка были извиняющимися.

- Нье ру'атт, - шевельнулись его губы. И я понял, что он просит не ругать Франтика.

- Болтайте, болтайте, - я сел на кровать. С трудом удержал себя от желания пошевелить руками - Науманн настрого запретил это делать, даже пытаться делать. А Франтик, кстати, до самого вечера на меня посматривал опасливо. И к сторку больше не подходил. Но, когда был отбой и погасили свет - я уже начал дремать и вдруг услышал рядом:

- Можно я к тебе?

Это был Франтик. Я чуть подвинулся и спросил тихонько (Тодди и сторк спали):

- Давай... приснилось что-нибудь?

- Не... - он забрался ко мне, устроился удобней и вдруг сообщил: - Его Хевирт зовут.

- Ко... а, ясно, - кивнул я. - Ну и хорошо.

- Я знаю, что он враг, - Франтик засопел мне в плечо. - Ну... я просто забыл. Тодди спит, ты ушёл... а я... я ему просто сказку ту пересказывал... А он слушал... Знаешь, он немного по-русски понимает! И говорит... немного. Только смешно.

Ну ещё бы, подумал я. У них многие понимают русский. Даже учат. Перепугали мы их здорово, как ни крути. И, насколько мне известно, наших раненых они не содержат в своих госпиталях... Но сказать это Франтику я не мог - и не хотел. Да и не было у меня на сторка по имени Хевирт никакого зла, вот вы как хотите. Вместо этого...

- Франтишек, - тихо сказал я. - Когда мы выздоровеем и кончится война... поехали ко мне? Жить. Ты, я и Мари. Я вечером тёте Тане визитировал, она обрадовалась, говорит, что по мне очень скучает... и тебе будет рада. Очень-очень.

И тут Франтик... заплакал. Тихо, радостно. Тёрся носом о моё плечо, чтобы стереть слёзы, хлюпал и даже тихонько подвывал. Я обмер. А он, кажется, ничего и не замечал, только ревел и шептал:

- Спасибо, ты знаешь, такое спасибо... я бы обязательно... я бы с тобой... только меня тётя Ирма зовёт, из столовой которая - у неё никого не осталось, и она чешка, говорит, мы в наши места полетим, она хочет с Земли улететь... Она уже и согласие написала и передала... и я подписал... Ты знаешь, на свете столько-столько хороших людей... и ты к нам прилетай, ты обязательно к нам... ой! Ты обиделся?! - он пружинкой распрямился над моим плечом, в голосе был ужас. - Ты чего... молчишь?!

- Франтик... - с трудом сказал я. - Фратик, ты плачешь. У тебя слёзы текут.

Он замер. Тихо сказал "ой" и взялся за лицо. Я рыкнул на него, но он не убирал рук и снова плакал, только на секунду и унялся...

Почти тут же, как по волшебству, появился Науманн и увёл ревущего Франтика с собой. Я ждал-ждал их обратно - но так и не дождался. Уснул. А когда проснулся - было утро, и Франтик сидел на своей постели, скрестив ноги - и рассматривал, держа на коленях, небольшую, но красивую шахматную коробку. Рядом валялись небрежно и поспешно разбросанные клочки упаковки.

Он сразу почувствовал, что я уже не сплю - и быстро вскинул голову. Весело улыбнулся и нерешительно сказал:

- Доброе утро.

У него были зеленовато-серые глаза. Удивлённые, словно Франтик никак не мог перестать поражаться тому, что вокруг. И осторожные немножко - он ведь никогда раньше не видел ни меня, ни вообще кого-то из нас.

- Доброе, - искренне согласился я.

Науманн сказал правду.

Биопротезы не руки, конечно. Во-первых, ты всегда помнишь, что они - не руки. Во-вторых, есть ощущение... ну, как бы... что руки эти-не руки немного затекли. Чуть-чуть. И в третьих - если рукой ты просто что-то берёшь и всё, даже без мыслей - то с протезом надо подумать, что хочешь делать. И тогда рука это делает.

Но, понимаете ли, если ты несколько месяцев жил без рук вообще - тут уж не до привередства, подумал я, рассеянно крутя в пальцах только что "взятого" у Франтика чёрного конька. Победить мне, впрочем, всё равно не светило - Франтик, оказывается, играл, как взрослый мастер. Я не знаю, откуда Мишка про это узнал и где добыл старинный набор, в котором фигурки были сделаны в виде древних воинов. Но вот узнал. И Франтик теперь буквально замучил всех, кого мог, таскаясь со своей доской по госпиталю. По-моему, у него никто так и не выиграл ни разу.

Тодди, полусидя на своей кровати, сопел - делал гимнастику для ног. Ноги у него ни черта ещё не двигались, но пальцы начали шевелиться. Шахматами он не интересовался в принципе - я подозреваю, что этот принцип на него нашёл после первой игры, когда Франтик поставил ему трёхходовой мат... А Хевирта в очередной раз уволокли на процедуры. У него дела тоже шли на лад - освободили руки, и он уже разлил по постели и полу два стакана, пытаясь начать пить самостоятельно. Но стаканы для него были пока что явно тяжелы. А вот фигурки в шахматах он переставлял сам. Игра ему очень понравилась - я так понял, что на Сторкаде есть какая-то похожая. Название - "Высокий замок" - мы поняли, а вот объяснить правила Хевирт так и не смог - не хватало слов пока. Хотя вообще мы разговаривали часто. Только не про войну... Потому что на войне мы были враги, а я например от этого устал. Лучше слушать, как Хевирт рассказывает про своего накьятт по кличке - нет, по имени, на "кличку" Хевирт обижался - Белое Крыло и про то, как однажды сбросил большой пакет с мусором во двор вредному учителю истории. Ну, или вспоминать, как недавно я опробовал на Мари свои новые руки. Она была совершенно не против, только потом сказал: мол, это был чисто научный эксперимент и она пострадала ради знания. Я спросил, так ли уж сильно она пострадала, Мари подумала и сообщила, что не очень и, пожалуй, вынесет ещё несколько испытаний...

...Только теперь я понял, что Франтик уже какое-то время пытается от нас с Тодди добиться ответа на очень важный вопрос: что будет с Хевиртом, когда он выздоровеет. Я тряхнул головой и поставил конька на постель.

- Его ведь в лагерь отправят? - Франтик посмотрел на нас с испугом и округлил глаза и рот. Мы промолчали. Что мы сказать-то могли? Тодди только буркнул, не прекращая упражнений - наоборот, словно бы сильней на них сосредотачиваясь:

- Плохо там, в лагере...

- Да ладно, - возразил я - больше чтобы успокоить Франтика. - Ну посидит... там же не старинная тюрьма, и там такие же, как он... Скоро закончится война, вернут его домой.

- Ага, посидит, - Франтик шмыгнул носом. - Ага, не тюрьма... А если попадётся кто, у кого сторки... - он покосился на Тодди. Тот хмуро промолчал. А я подумал, что всякое бывает. И если Пятый форт[7] ещё можно как-то понять - недаром даже судить никого не стали! - то ведь есть ещё, например, Рокфилд[8]...

- Ходи наконец, - сердито сказал я Франтику.

Хевирт не попал в лагерь.

Это случилось через два дня после того нашего разговора, утром, рано. Нас разбудил какой-то жуткий рёв, и, пока мы соображали, что к чему, в двери всунулся какой-то парень, посмотрел совершенно ненормальными, пьяными какими-то глазами, проорал: "Чужие капитулировали!" - и исчез...

...Я тот день почти не помню, хоть убейте. Я понимаю, что это глупо звучит, но - не помню почти ничего. Только почему-то заполошно и нестрашно мечущиеся в вечернем звёздном небе мощные разноцветные лучи прожекторов с военной базы неподалёку. А нет - ещё то, что я тоже был как будто пьяный. (А может - и не как будто, из посёлка в горах приехала здоровенная цистерна с молодым вином, и его разливали во дворе корпуса из шланга - под общие шум и хохот; я не помню, пил я или нет, честное слово) И ещё удивление. Я столько думал про победу и про мир, а теперь, когда мы победили и был мир, я не знал, что и как будет дальше. Ведь когда я родился - война шла уже почти десять лет. Я рос, а она шла. Шла, шла... и вдруг кончилась? А как же?!.

Наверное, где-то в душе я был уверен, что война будет всегда...

...Только к вечеру мы вспомнили, что Хевирт весь день молчал. И до нас какими-то тупыми рывками подоходило, что это мы победили. Мы. А он - проиграл.

И почему-то стало - вы не поверите - неудобно. Мы молча собрались ближе к их с Тодди по-прежнему сдвинутым постелям. Хевирт смотрел на нас - злым, неприязненным взглядом. Мы - молчали, но потом Франтик растерянно начал:

- Ну чего... - и замолчал. Зато сторка прорвало!

- Я не верю, - рубил он слова. - Мы не могли. Это враньё.

- Да как же враньё, - возразил Франтик. - И вообще что ты - ты же домой теперь...

- Мы не могли проиграть! - вскрикнул Хевирт. И слабо стукнул по одеялу кулаками. Смешно так стукнул, только нам было не смешно. У него блестели глаза. - Не могли капитулировать! Сторки не капитулируют! Нас предали! Я знаю! - глаза его загорелись, и это был страшноватый огонёк. - Союзники... рабы... нас предали! Предали! Трусы! - теперь он выплёвывал русские слова, как пули. - Будь прокляты! - и сорвался на свой язык, но было ясно - это тоже ругань, проклятья.

Мы не знали, что сказать. Только Франтик вдруг зло, непохоже на себя, выпалил:

- Вы начали эту войну! Вы...

Он тут же осекся, лицо стало жалобным. А Хевирт... замолчал. Закрыл глаза - веки у него дрожали - и замолчал. И мы с Франтиком ещё постояли, а потом тихонько пошли к своим постелям. И тогда Хевирт громко, тоскливо сказал:

- Я хочу домой!

А Тодди наклонился к нему и ответил:

- Скоро поедешь.

Они приехали в тот самый день, когда выписывали Франтика. Тот с самого утра носился, как заводной, бегал к своей тёте Ирме, летал по палатам и вообще вёл себя, как дурак. Мари сидела у меня и подначивала Тодди, который потихоньку учился ходить. Хевирт сердито наблюдал за ним - у него ноги ещё только-только начали шевелиться.

И тут в палату влетел Франтик. С удивлёнными, перепуганными и восторженными глазами. Уже в новенькой пионерской форме, поверх которой был наброшен халат - развевавшийся, как плащ. Он чуть не кувыркнулся через мои ноги - я успел его подхватить, но зато ничего не успел сказать, потому что Франтик сам завопил:

- За тобой приехали!

Мы не сразу поняли, что он это кричит Хевирту. Тот и сам не сообразил, мельком посмотрел на Франтика, на вход, потом снова уставился на Тодди... и окаменел. Тяжело, словно на несмазанном шарнире, повернул голову - опять к дверям.

А в них как раз вошёл Науманн. Чуть посторонился, указал рукой, сухо, коротко сказал:

- Прошу.

Я дёрнул Франтика за плечо, и он плюхнулся рядом со мной, не сводя глаз с двери. С двери, в которую - один за другим - вошли двое.

Двое сторков. Мужчина лет... ну... лет сорока. И молодой парень - вдвое младше. В ярких парадных мундирах, таких ярких, что они виделись не бывшими пленными - а кто же они были, не специально же за Хевиртом прилетели со Сторкада? - а какими-нибудь важными инспекторами. На нас они даже не поглядели, словно в палате никого и не было; старший чуть поклонился Науманну, а младший, глядя на Хевирта, сделал какой-то жест левой рукой и пальцами - и тот (он сидел в постели, чуть приоткрыв рот, лоб был мокрый, и капля пота сползала по щеке) - быстро сделал тот же жест и вдруг зажмурился и спрятал лицо в сгиб локтя. А они подошли и встали рядом с кроватью, старший быстро, тихо заговорил, несколько раз коснулся - прямой ладонью - волос и видной щеки безудержно кивающего Хевирта.

Мы все смотрели на них. От Науманна до Мари, сжавшей мои новые пальцы - как в тисках. Мы смотрели и не могли понять того, что видели.

Это было... знаете... так странно...

...Я так понял, они были из его Рода, хотя и не близкая родня. Их отпустили из лагеря, сторков уже начали отпускать, была договорённость - они сразу, ещё на церемонии капитуляции, заявили, что освобождают всех наших, сколько у них есть (говорят, было около трёхсот пятидесяти тысяч, причём треть их Император выкупил у частных владельцев...). А наши потом в ответ сообщили, что тоже отпускают пленных - у нас было больше миллиона пленных и интернированных сторков. Конечно, много времени понадобится, чтобы все вернулись по домам - и наши, и их...

Эти двое как раз узнали, что в госпитале лежит мальчик-сторк, да ещё и своя кровь - и тут же приехали забрать. Я помнил по войне - они любой ценой старались уносить к себе не только раненых, но даже трупы своих не оставлять врагу. Мы, впрочем - тоже. И у нас и у них это получалось далеко не всегда... Сколько раз видел я - в грязи, снегу, пыли, лужах, траве, среди хламья и мусора городских боёв - тела в покорёженной броне, открытые рты, наполненные кровью, дождём; рты, оскаленные в небо; выцветшие, увядшие зелёные глаза. И всегда ощущал удовлетворение - это были убитые враги. Опасные враги. Даже те - а они попадались среди мертвецов часто - что были не старше или вовсе младше меня самого.

А сейчас мне казалось, что у всех у них было лицо Хевирта. Мёртвого Хевирта...

...Сторки начали говорить с Науманом, а мы смотрели друг на друга. Тодди - полусидя в кровати. Хевирт - почти так же. Франтик, приткнувшийся мне под бок. Мари, держащая меня за руку. И нам казалось, что на свете стоит тишина.

И на самом деле - взрослые постепенно начали замолкать, замечая, что мы все неподвижные и молчим.

А мы и правда молчали, молчали... Друг на друга не смотрели и молчали. Мне было как-то... скучно, что ли? Пусто, грустно... не знаю. Вязкая стояла такая тишина. Неловкая. Когда так - хочется, чтобы это поскорей кончилось, и в то же время сам боишься заговорить первым.

Эту тишину нарушил Науманн. Он всё-таки всё понимал, хоть и не воевал. Но это и не было военным делом. Скорей этой - психологией.

- Давайте выйдем, - сказал он, обращаясь к сторкам и к Мари. - Пусть они... сами. Без нас. Это недолго.

Сторки запереглядывались. Но тут Хевирт что-то произнёс, обращаясь к ним. Негромко, но решительно. Как будто приказывал. Я потом часто думал - может, и правда приказал? Мы ведь так и не узнали, кто он был в своём Роду, а у них, у сторков, там сложно всё... Но так или иначе - они оба вышли, только младший в дверях приостановился, полуобернулся и снова сделал какой-то жест.

И мы остались вчетвером в нашей палате.

Я думал, что сейчас увезут Хевирта, а потом уедет Франтик. А на днях, наверное, выпишут и меня, и мы с Мари улетим к тёте Тане, которая нас уже ждёт. Тодди останется один - хотя, наверное, к нему кого-то ещё положат, да и он тоже уже... скоро. А потом 24НТ вообще закроют, потому что детей с такими ранениями, как у нас, не станет. Ну... почти не станет, наверное. Если только случайно такое будет. И все госпиталя на побережье закроют, и тут снова будут, как до войны, детские лагеря.

Я сам этого не помнил. Я за всю жизнь ни разу не отдыхал в таком лагере, было просто некогда. Нам говорили, что тут были такие лагеря. Как в кино. Теперь опять будут, конечно, и наши дети будут в них отдыхать... а может, ещё и мы успеем. Разве четырнадцать лет - это так уж много, если мир?

- Я... - Хевирт словно бы забыл слова, с трудом поморщился. - Я...

Франтик подошёл к нему, аккуратно положил на живот шахматную доску. Толкнул её пальцем, сказал тихо:

- Вот... дарёное не дарят, я знаю, но это... Мишка бы разрешил.

- Спасибо, - просто сказал Хевирт. И развёл руками. - У меня нечего...

- И не надо ничего, - Франтик вздохнул, видимо, шахмат ему было всё-таки жалко.

- Я пришлю "Замок", - сказал Хевирт. - Тебе. Долго будет идти, да... но теперь время... оно у нас есть. Много. Ты адрес напиши.

- Ага, - Франтик улыбнулся широко. - Я ждать буду. А адрес вот тут прямо напишу, - он показал на корсет, всё ещё закрывавший ноги сторка.

Хевирт кивнул. Посмотрел на нас с Тодди и вдруг быстро заговорил - слова набегали друг на друга, как горячие волны. Я никогда не слышал у него такого голоса - даже в тот день, когда стало известно, что они проиграли войну, Хевирт говорил спокойней...

- Вы хорошие люди. Я не знал. Я не думал. Я не верил - даже когда сам увидел. Я думал - обман. Ловушка. Издевательство. Я думал - меня убьют. Я бы - убил. Раньше убил бы. Когда ты... - он посмотрел на Тодди, - ...нож - я даже... мне стало легко. Я думал: вот, всё, как надо. Сейчас он убьёт врага. Я - враг. Я был удивлён дальше... потом. Я не верил. Я злился: почему?! Почему вы такие?! Я... - он снова обвёл нас взглядом - всех, и нас с Тодди, и Франтика, замершего с ручкой в пальцах. - Я... я... - он сделал досадливый жест. - Я хотел... хочу дружить с вами. Но это нельзя. Мы всё равно - враги. И далеко. Мы больше не увидимся. Мне от этого - плохо.

Он замолчал, запалённо дыша и опустив глаза.

И тогда я отобрал у Франтика ручку. Подсел на кровать к сторку и строго сказал:

- Давайте-ка по старшинству. Вот мой адрес, Хевирт...

И начал писать.

Я тщательно выводил буквы, радуясь тому, что могу писать - и радуясь тому, что делаю. Это почему-то было очень правильно.

Именно в этот момент, тщательно выводя букву за буквой, я осознал полностью -

МЫ - ПОБЕДИЛИ.