Раубриттер (IV.I - Animo)

2

«Убийце» были неизвестны ни отдышка, ни повышенное сердцебиение, ни прочие слабости человеческого тела. Он был создан из куда более прочной материи, чем глина. Однако сейчас Гримберт отчетливо ощущал напряженный гул, доносящийся из его силовой установки, тревожные отзвуки проистекающих глубоко в недрах экранированного реактора реакций атомного расщепления. И если «Убийца» не пыхтел от натуги, то только лишь потому, что не имел для этого необходимых устройств.

Гримберт гнал доспех напрямик, по присыпанному снегом склону, забыв про осторожность и почти отказавшись от маневров. Быстрее! Быстрее! Быстрее! Он уже не пытался обходить преграды, наоборот, сминал их многотонной массой доспеха, почти не замечая.

Всего в нескольких туазах позади тяжело ворчал «Страж», подминая под себя деревца и впечатывая ноги в мерзлую землю с такой силой, что во все стороны летела вперемешку со снегом земляная крошка. Если раньше он довольствовался ролью ведомого, то в последние минуты явно увеличил обороты и едва не дышал в затылок «Убийце».

Гримберт безотчетно сжался в тесном пространстве бронекапсулы, словно это могло уменьшить его вес и облегчить задачу «Убийце». Ни в коем случае нельзя было допустить, чтоб «Страж» Аривальда обошел их на подъеме.

Бег наперегонки — никчемная забава для сосунков, до которой никогда не опустится двенадцатилетний отрок в Турине, будь он хоть подмастерьем, хоть пажом, хоть сыном маркграфа. Потому ни Гримберт, ни Аривальд не унижали себя формальным объявлением начала гонки. Как и многие ритуалы, принятые среди мальчишек, этот не нуждался ни в арбитрах, ни в условных сигналах, его правила и так были очевидны.

«Страж», без сомнения, легко обошел бы «Убийцу» на подъеме. Каждым своим шагом он выигрывал добрый туаз, а то и полтора. Может, доспех старшего пажа в техническом отношении был еще более безнадежно устаревшей образиной, чем доспех самого Гримберта, однако двигался удивительно споро и ловко, точно не пятитонный боевой механизм, прикрытый толстой броней и ощетинившийся стволами автоматических пушек, а крепкий лесоруб в полушубке, выбравшийся на легкую прогулку.

Может, «Страж» был ловок, но ему не суждено было завоевать победу в этой гонке. Почти добравшись до конца подъема, уже опережая соперника на половину корпуса, он неосторожно поставил лапу на припорошенный снегом ельник и опасно накренился.

Аривальду удалось удержать равновесие — спасибо крепкому вестибулярному аппарату и чутким гироскопам — но преимущество, выигранное «Стражем» на протяжении гонки, мгновенно оказалось утрачено подчистую.

Гримберт не сомневался, что Вальдо допустил эту оплошность не случайно. Может, его собственный старший паж и выводил его иной раз из себя своими дурацкими шуточками, нарочно испытывая терпение, но жестокосердным он не был. Гримберт даже собирался было, забыв про недавнюю перепалку, сказать ему что-то приятное, но, поймав в визор изображение поверженной добычи, прикусил язык.

Добытый им олень ничуть не походил на те трофеи, которые выгружали после охоты из трициклов отцовские егеря. Его тело не сохранило после смерти той животной царственности, что свойственна его роду, напротив, являло собой весьма неприглядную картину.

Снаряды, выпущенные из автоматической пушки, предназначались для стрельбы по бронированной цели, не по дичи, их чрезмерная кинетическая энергия, выплеснувшаяся в цель и превратившаяся в энергию разрушения, оставила после себя страшную картину. Олень был выпотрошен так, будто здесь пировала целая волчья стая. Выпотрошен, освежеван, перемолот вместе с костями и разорван в клочья, уставшие белый снежный покров лоскутным одеялом из алого, парящего его, мяса в обрамлении пучков дымящейся шерсти. Даже роскошные рога, подпорченные первым его выстрелом, были размозжены снарядами во множестве мест и походили больше на переломанный куст, чем на достойный трофей.

Гримберт молча уставился на осколок рога, торчащий из расколотой черепной пластины, внутренняя часть которой была испачкана черной венозной кровью. А может, она лишь казалась черной на фоне белого снега.

Разглядывая изувеченный остов, снег вокруг которого быстро алел, превращаясь из девственно белого полотна в рыхлую розовую слякоть, Гримберт ощущал себя слишком опустошенным даже для того, чтоб толком выругаться. Он чувствовал себя обманутым, точно его вновь подвели автоматические приводы наводки. Точно подарок на день рождения вновь обернулся насмешкой, как тогда, три года назад.

Он хотел получить трофей в виде мертвого благородного зверя, но получил лишь груды дымящегося, перемешанного со снегом и землей, мяса, в придачу разбросанные в таком беспорядке, точно мясника, который свежевал тушу, охватил приступ бешенства.

Совсем не та картина, которую он предвкушал.

За его спиной, скрипнув сочленениями стальных лап, остановился «Страж» Аривальда. Несколько секунд он разглядывал жуткую картину невыразительными глазками объективов, склонив тяжелую бронированную голову, похожую на глухой рыцарский шлем, потом неуверенно шевельнул стволами орудий, точь-в-точь как человек, растеряно всплеснувший руками.

— Пожалуй, нам лучше придержать эту историю, чтоб она не дошла до ушей мессира Магнебода. Он найдет, что сказать по поводу твоей славной охоты.

Да уж, с досадой подумал Гримберт, разглядывая алые прогалины в снегу, уж он-то найдет. Скажет, пожалуй, что в тактическом противостоянии сошлись две равные силы, и победила та, что без рогов.

— Плевать на Магнебода! — отозвался он грубовато, — И на оленя тоже! У нас нынче особенная охота, Вальдо. Мы ищем дичь покрупнее и без рогов!

— …а аббат пекарю и отвечает — это не вера у тебя слаба, сын мой, это замочная скважина на кухне велика. Ступай и прочти «Символ веры» дюжину раз, а служанка ваша пусть завтра ко мне на исповедь придет!

Гримберт рассмеялся и еще добрых полминуты позволял себе время от времени хихикать, как хихикает человек, с опозданием понявший сочные подробности, и теперь с удовольствием их смакующий. Он втайне полагал себя весьма искушенным в подобных материях, однако некоторые детали подобных историй смущали его или заставляли испытывать недоумение — смысл их казался ему не до конца понятным. Конечно, он не был невинным, как сопливое дитя, напротив, ему приходилось часами разглядывать старинные гравюры, найденные а отцовский тайниках, гравюры, которые живописали процесс зачатия новой жизни отнюдь не с библейской стыдливостью. Кроме того, многие рыцарские романы, случайно оказавшиеся в маркграфской библиотеке, тоже не стеснялись подобных сцен, пусть и снабжая их пышными многообразными метафорами, открывающими дополнительный слой удовольствия для фантазии.

Однако на фоне Аривальда он, наверно, был отвратительно невинен, как монастырский послушник. В свободное время тот частенько околачивался под лестницей, будучи на короткой ноге с пажами и даже был частым гостем в казармах, отчего легко мог загнуть такую историю, что Гримберт, даже не поняв в полной мере ее смысла, ощущал, как тлеют его собственные уши. Например, эта его история про трех монахинь и попугая — он слышал ее не раз, но так и не понял в полной мере, что именно в ней должно вызывать смех. Или коронная, которую Вальдо рассказывал с особенным удовольствием, в которой в фигурировали дочка мельника, маслобойка, апостольский протонотарий[13] и мешок брюквы. Гримберт всякий раз смеялся, даже тряс головой и подмигивал, словом, делал все, что полагается делать мальчишке, услышавшему славный соленый анекдот, однако стеснялся признаться Вальдо, что не вполне понял суть. Не хватало еще выставить себя еще большим остолопом, чем есть!..

Двигаться было все труднее. «Убийца» прокладывал себе путь сквозь трещащий подлесок с непоколебимой уверенностью большого механизма, даже не собираясь жаловаться, но вот его владетель, заточенный внутри бронекапсулы, обречен был испытывать все больший и больший дискомфорт. Равномерная качка, неизбежная во время движения, почти незаметна, если тело в должной мере привыкло к доспеху, к тому же в режиме нейро-коммутации жалобы тела были едва ощутимы. Беда подкралась с другой стороны. Стиснутое со всех сторон жесткой обшивкой тело, долгое время находившееся без движения в тесном пространстве бронекапсулы, начало мучительно саднить, особенно в области седалища. Не спасал ни плотный кожаный гамбезон, в который Гримберт был облачен, ни осторожные попытки размяться в замкнутом пространстве. Правду говорил старый пьянчуга Магнебод, рыцарь в своем искреннем служении подчас сталкивается совсем не с теми проблемами, к которым готовился…

«Пусть ученые господа и поэты ведут между собой спор на счет того, что рыцарю более важно, голова или сердце, — возвестил тот как-то раз, вываливая свое необъятное брюхо из „Багряного Скитальца“, — Как по мне, беречь в первую очередь стоит жопу. Всего за один ходовой день эта мерзавка припомнит вам больше, чем самый сборщик податей!»

Легко ему было говорить, мрачно подумал Гримберт, пробираясь сквозь глубокие снежные завалы Сальбертранского леса. Его доспех, побывавший в великом множестве сражений, был оборудован настоящим рыцарским ложементом, ему не требовалось трястись в бронекапсуле «Убийцы», больше похожей на обшитый листовой сталью гроб, чья система амортизации была столь примитивна, что больше подошла бы не боевому доспеху, а крестьянской подводе.

Несмотря на то, что тело в режиме нейро-коммутации делалось нечувствительным, как бы слегка оглушенным, многочасовая тряска внутри доспеха неумолимо истощала его силы. Конечности от долгой неподвижности онемели и неприятно покалывали, кости казались сухими трухлявыми ветками, а желудок скрутился в тугой бельевой узел.

Пора было делать привал, но Гримберт вновь и вновь малодушно откладывал приказ. Может, задница у Вальдо попросит пощады первой?.. Однако судя по тому, как монотонно мерял шагами Сальбертранский лес «Страж», он даже не думал об остановке. Вот ведь хитрец! Делает вид, будто ему самому привал ничуть не нужен, ждет, пока Гримберт первым проявит слабость.

Хронометр «Убийцы» утверждал, что уже два часа пополудни и, судя по всему, в этот раз не сбоил. Солнце, похожее на розовую промороженную виноградину, достигнув высшей точки своей траектории, уже клонилось вниз. Дьявол! Гримберт мотнул головой, мимолетно ощутив сопротивление нейро-шунта в затылке. Он потратил до черта времени, выслеживая этого треклятого оленя, вместо того, чтоб заняться настоящим делом, ради которого все и было затеяно. И вот пожалуйста, самые драгоценные дневные часы уже упущены. Того времени, что осталось до сумерек, может и не хватить, сумерки зимой ранние, они превратят и так безжизненный пустой Сальбертранский лес в истый лабиринт.

Но двигаться без передышки тоже не годилось. Вздохнув, Гримберт бросил взгляд вокруг, приглядывая место для остановки. И почти тотчас нашел.

— Вижу подходящее местечко для привала, — объявил Гримберт в микрофон, изнывая от желания расстегнуть пропотевший гамбезон и хорошенько почесаться, точно искусанный блохами бродячий пес, — Сорок туазов впереди, по правому борту. По-моему, весьма милая опушка, и снега немного. Дадим нашим лошадкам немного отдыха, а, Вальдо?

— Гусиный жир, Грим. Помни про гусиный жир.

— А, черт! Пусть будет восемьдесят метров, если тебе так больше нравится!

— Что, уже косточки ноют?

— Ничуть, — отозвался Гримберт с фальшивой небрежностью, так, будто ему ничего не стоило дошагать хоть до самого столичного Аахена, — Просто не хочу, чтоб ты заблевал своего «Стража» изнутри. Только вообрази, до чего нелегко тебе будет оттирать бронекапсулу снегом!

Они остановились на краю опушки, плечом к плечу, как полагается двум рыцарям в дальнем путешествии, ведущий и ведомый. Гримберт нарочно определил место стоянки с таким расчетом, чтоб кустарник укрывал доспехи хотя бы с одной стороны, но при этом не помешал бы им вести огонь в случае необходимости и не заслонял секторов огня. Такая мера предосторожности могла выглядеть странно в глазах Аривальда — Сальбертранский лес казался безжизненным, как и прежде, едва ли он мог укрывать какую-то опасность — но Гримберт не собирался держать ответ перед своим старшим пажом. По крайней мере, не сейчас.

Сложнее всего было разорвать нейро-коммутацию с доспехом. Действие было простое и привычное, не сложнее, чем вытащить шпильку из волос, но пальцы, давно нащупавшие основание нейро-штифта, выпирающее из затылка, предательски медлили. Как и сам Гримберт, они хорошо знали, что за этим последует, и в меру возможностей оттягивали неизбежное.

Щелчок.

Хорошо знакомый, механический, он возвещал страдания и для духа и для тела, страдания, к которым невозможно привыкнуть, вне зависимости от того, сколько времени ты провел в доспехе, три года или тридцать три.

Мир вокруг него мгновенно потускнел, потеряв великое множество красок и оттенков, сделался водянистым и блеклым, едва ли не хлюпающим. Точно он уставился вплотную на невысохшую акварель, что изображала окружающий мир, в придачу акварель весьма дрянную и неказистую. Потребовалось несколько томительных секунд, чтобы заставить тело вспомнить — именно так он видел мир все двенадцать лет своей жизни.

Механические глаза «Убийцы» были по-своему несовершенны и имели безнадежно устаревшую конструкцию, но даже они позволяли видеть мир в бесконечно более широком спектре, чем человеческие, его собственные. Они сообщали всякому объекту, оказавшему в поле их зрения, четкость форм и чистую перспективу. Они способны были рассматривать даже еловую хвою под ногами доспеха, так отчетливо, что можно было разглядеть каждую иголочку. Лишившись их, Гримберт ощутил себя слепцом, обреченным видеть мир не в его истинном обличье, а лишь в жалком изувеченном подобии. А ведь есть люди, которые всю жизнь видят его именно так!..

Он больше не ощущал запахов, отчетливо, как ищейки из отцовских псарен, улавливая тысячи ароматов спящего леса. Не слышал шорохов на всех мыслимых частотах и диапазонах, шорохов, которые были бесплотны для человеческого уха.

Его тело больше не было тяжелым и массивным, крепким, как гранитный валун, оно сделалось податливым булькающим бурдюком из плоти и крови, заточенным в стальной темнице, жалким и слабым, таким, что Гримберт едва не всхлипнул от отвращения к самому себе. Эти уродливые пальцы, состоящие из обтянутой кожей костей, эти тонкие полупрозрачные ногти, эти острые выпирающие колени… Омерзительная и примитивная конструкция, не идущая ни в какое сравнение с благородным обликом воина. Должно быть, Господь нарочно испытывал человеческую душу на прочность, поселив ее в столь ветхую и жалко устроенную обитель…

В этот миг, когда его душа отрывалась от стального тела, Гримберт сам ощутил себя мертвым оленем — выпотрошенной оленьей тушей, но не лежащей в снегу, а заточенной в броневую сталь. Совокупностью беспомощных мягких слабых клеток, внутри которых вместо масла и охлаждающей жидкости текут теплые соки и секреции. Паскудное, мерзкое ощущение, которое, должно быть, испытывал Адам, когда Господь низвергнул его из Эдема.

Едва ли другие переносили его легче. Мессир Магнебод, его наставник и один из старейших рыцарей Туринской дружины, выбравшись из кокона «Багряного Скитальца», часто мучительно блевал в услужливо поднесенную маркграфскими слугами бадью, да и отец, чего греха таить, после расстыковки часто выглядел мертвецки бледным.

Великая сила взимает великую плату. Так уж заведено в мире испокон веков.

Борясь с тошнотворной слабостью, Гримберт наощупь распечатал люк «Убийцы» и прыгнул прямо в снег. Вздумай он исполнить такой трюк с бронерубки «Багряного Скитальца» или отцовского «Вселенского Сокрушителя», отделался бы самое малое переломанными ногами — росту в них было как в церковной колокольне, а то и побольше. Другое дело «Убийца», который на фоне настоящих рыцарей выглядел точно дряхлый мул, поставленный напротив статных першеронов. Его бронированная макушка, похожая на приземистую, из серой броневой стали, крепостную башню, взирала на мир с высоты около полутора туазов[14] — даже ребенок запросто спрыгнет, не ушибившись.

Холодный снег немного сгладил шок от разрыва нейро-коммутации, Гримберт торопливо растер им лицо, с удовольствием ощущая, как свежеет в голове, а разогревшаяся кровь бежит по венам. Тем же самым занялся и Аривальд, выбравшийся из своего «Стража».

— Как ты, Вальдо?

Старший паж вяло усмехнулся, махнув ему рукой.

— Превосходно. Чувствую себя дохлой клячей, которая весь июнь пролежала в колодце.

Он выглядел помятым, осунувшимся и обессиленным, словом, так, как и полагается выглядеть рыцарю после расстыковки. Однако быстро приходил в себя, пожалуй, даже быстрее, чем сам Гримберт. Не прошло и нескольких секунд, как глаза старшего пажа вернули себе знакомый Гримберту блеск, а губы, пусть и поколебавшись, смогли растянуться в улыбке.

Они были одногодками, но всякий раз, видя его рядом с собой, Гримберт мучительно думал о том, до чего же несправедливо судьба расточает свои дары, наделив Аривальда лишними двумя дюймами роста. Может, Вальдо не мог похвастаться точеными чертами лица, не его захудалому баронскому роду было соревноваться в генетическом совершенстве с древним родом маркграфов Туринских, однако у его насмешливых серых глаз было свойство, которому Гримберт втайне завидовал.

Едва лишь сделавшись серьезными, они мгновенно прибавляли своему обладателю сразу несколько лет, превращая из нескладного отрока в серьезного задумчивого юношу, может, тощего и взъерошенного, но такого, которого при всем желании уже не назовешь ребенком.

Должно быть, это из-за цифр. Аривальд постигал точные науки с легкостью, которая заставляла Гримберта грызть губы от зависти. Всякие хитрые уравнения по определению угловой скорости цели он щелкал точно орешки, в то время как сам Гримберт пыхтел над ними, ощущая себя рыцарем, бьющимся со стократ превосходящими сарацинскими силами. Говорят, работа с цифрами заставляет быстро взрослеть, тогда неудивительно, отчего это его собственный паж иногда выглядит так, точно его старший брат.

Гримберт невольно нахмурился, подумав об этом.

Сам он не испытывал к цифрам никакого пиетета. Уважение — быть может, но только не почтение. Почитать можно Господа Бога и его величество императора, христианские заповеди и рыцарские добродетели, но почтение к цифрам, этим суетливым насекомоподобным существам, претило его натуре. Отец за всю жизнь не выучил ни одного правила арифметики, однако и без этого легко мог определить запас хода своего доспеха и упреждение при стрельбе на дальнюю дистанцию, уж лучше многих мудрецов. Рыцарская искра в груди — вот что главное, а вовсе не умение ловко стыковать друг с другом цифирь.

Однако Гримберт не мог отрицать, что в некоторых вопросах это проклятое Господом иудейское искусство могло быть небесполезно. Может, отцу не требовалась арифметика, чтоб наводить ужас на лангобардов своим «Вселенским Сокрушителем», но в деле управления собственными землями она была надежным подспорьем. Только она могла сказать, сколько ливров пшеницы принесут поля в этом году, сколько флоринов выручки получит маркграфская казна и сколько квадратных арпанов пашни придется оставить под паром.

На смену этой мысли пришла другая, еще более кислая. Возможно, если бы отец не относился к цифири с презрительным рыцарским безразличием, дела Туринской марки не были бы столь плачевны, как в последние года. Палаццо бы не тускнело год от года, покрываясь пылью и страдая от недостатка заботливых рук, а отцовские рыцари являлись бы по его зову немедля, как того требует вассальная клятва, а не выдумывали бы никчемные оправдания, сидя по своим наделам, иные из которых были меньше дворцовой бальной залы.

Гримберт подозревал во всем майордома. Этот-то в достаточной мере владел коварной наукой цифр, чтоб затуманить голову отцу и обвести его вокруг пальца. Наверняка, обстряпывал какие-то свои штучки, втянув в сговор казначея и канцлера. Отец — благородный рыцарь, возложивший всю свою жизнь на алтарь служения, его ничего не стоит провести ловким придворным хитрецам, поднаторевшим в умении играть цифрами…

Аривальд с трудом улыбнулся, сплюнув в снег желчью. Чувствовалось, что затянувшийся переход дался ему нелегко.

— Дьявол, я уже думал, что мой желудок вот-вот выглянет наружу…

Гримберт позволил себе легкую пренебрежительную усмешку. Словно сам пересек в «Убийце» по меньшей мере Аравийскую пустыню без единой остановки.

То-то и оно, мессир Аривальд! Складывать цифры умеет любой придворный евнух, а попробуйте-как потрястись в железном нутре денек к ряду, там живо будет видно, кого судьба прочила в рыцари, а кого в счетоводы!..

— Ну и хлюпик же ты, Вальдо, — не сдержался он, — Принцесса на горошине! У нас было всего-то шесть ходовых часов!

Аривальд слабо улыбнулся, растирая седалище и шипя от боли. Он был привычен к долгим переходом, но утроба его «Стража» еще более располагала к умерщвлению плоти и аскезе, чем жесткие внутренности «Убийцы».

— Восемь, Грим. Мы вышли еще прежде чем в церквях отзвонили первый час[15]. А сейчас уже два пополудни.

— Пусть восемь, — Гримберт махнул рукой, показывая, что не собирается спорить, — Невелика разница. Располагайся, а я пока гляну, не течет ли масло…

Сделав несколько быстрых шагов и приседаний, чтоб разогнать по телу застоявшуюся кровь, он первым делом наскоро осмотрел «Убийцу». Обошел кругом, сбивая подошвой ботфорта прилипшую к броне ледяную корку, к которой кое-где прилипли сухие ветки, пощупал рукой теплые прорези вентиляционных отверстий, нырнул под бронепластины, прикрывающие ходовую часть подобием латной юбки, чтобы проверить главные редуктора, и с облегчением убедился, что тряску они пережили сносно, разве что украсились, точно лошадь потом, легкой масляной капелью.

Восемь часов — не самый долгий переход из тех, что приходилось выдерживать «Убийце» за свою жизнь, он бы выдержал и больше, но Гримберт провел внешний осмотр так тщательно, точно это был сам «Вселенский Сокрушитель», вернувшийся из многодневного боевого похода. Уроки Магнебода, вбитые тремя годами непрерывных повторений, давно стали частью его самого. Скорее он забыл бы прочитать молитву перед сном, чем, выбравшись из доспеха, не проверил бы его состояние.

Это мое тело, подумал Гримберт, растирая масляную каплю между пальцами и блаженно втягивая носом тот аромат, что исторгает из себя всякая большая машина, долго и напряженно работавшая, не идущий ни в какое сравнение даже с одеколоном из розмарина, амбры, фиалкового корня и ириса, за который ушлые миланцы дерут по флорину за унцию. Тяжелый аромат масла, горячего железа, краски и ржавчины.

Может, неказистое, может, несовершенное, но оно стократ сильнее любого смертного, пусть даже накачанного боевыми гормонами, быстрее любой лошади, пусть даже усиленной имплантами, зорче охотничьего сокола, смертоноснее целой роты аркебузиров…

Обычно эта мысль утешала его, когда он трясся внутри, связанный с «Убийцей» пуповиной нейро-коммутации, заставляла смириться с незавидным положением. Но сейчас, окончив осмотр и отступив от «Убийцы» на несколько шагов, Гримберт нашел ее несостоятельной. Может, сидя внутри, он и ощущал толику данной ему мощи, но вот снаружи…

Снаружи «Убийца» выглядел как старый хлам и все его отчаянные попытки изменить это были столь же очевидны, сколь и бесполезны. Если он и способен был производить хоть какое-то впечатление, то только лишь на фоне самого Гримберта, которого превышал ростом в два с половиной раза. На фоне прочих доспехов он сам обречен был выглядеть никчемным, точно цыпленок, вставший рядом с тяжелым грузовым трициклом.

Непропорционально маленький торс, на который, словно в насмешку, водружена массивная тяжелая голова, напоминающая контурами пехотный шлем-салад с открытым люком бронекапсулы в подбородке. Откровенно тонкие бронеплиты, совершенно не знакомые с принципами рационального наклона лобовой брони. Грубая латная юбка, едва прикрывающая уязвимую ходовую часть и отчаянно дребезжащая при ходьбе.

Гримберт ощутил, как выступившая на глазах влага от мороза делается колючей, болезненно впиваясь в кожу. Повышенное слезоотделение — обычное дело после долгой нейро-коммутации, слезные железы пытаются смочить глазные яблоки, которым долгое время не находилось работы. Да и не полагается плакать в двенадцать лет.

Взять хотя бы бортовое вооружение. Всякий уважающий себя рыцарь Туринской марки обладал по меньшей мере двумя стволами, сообразно своему классу и массе, помогающей выдержать чудовищную энергию отдачи. Легкие доспехи обыкновенно оснащались несколькими трехдюймовыми[16] пушками, пусть неспособными проломить серьезную броню, но пригодными для того, чтобы крыть вражеские позиции беглым осколочным огнем, вминая в землю вражеские расчеты и пехотные порядки. Доспехи среднего класса уже несли на себе пятидюймовки[17], слаженная работа которых могла прогрызть оборону бетонных капониров и не очень толстых крепостных стен, некоторые и вовсе предпочитали шестидюймовки[18] — серьезный инструмент артиллерийской дуэли, способный принести победу даже в самой отчаянной схватке. Но даже все это могло показаться детскими хлопушками по сравнению с тем арсеналом, который тащили на себе доспехи тяжелого класса, один только собственный вес которых легко переваливал за четыре тысячи квинталов. Гримберт хорошо помнил голос отцовских восьмидюймовок[19], от которого у несчастных оруженосцев прямо на стрельбище разрывались барабанные перепонки, а земля гудела так, точно в нее вогнали гигантскую мотыгу. Этими орудиями впору было перешибать вражеские башни и громить бронированные цитадели. И даже это не было пределом. «Великий Горгон» герцога де Гиень, которого Гримберт видел как-то раз в детстве, неизъяснимо жуткий в своем монструозном величии, похожий на неспешно шествующую гору, был вооружен чем-то и вовсе невообразимым — батареей из двенадцатидюймовых орудий, слаженного залпа которой было бы достаточно, чтоб обрушить силой отдачи артиллерийскую крепостную башню.

А ведь были еще скорострельные высокобаллистические пушки, мало пригодные против укреплений и крепостей, но способные прогрызть пятидюймовую броню вражеского рыцаря с расстояния в несколько миль. Были реактивные бомбометы, не готовые тягаться с другими высокой скоростью снаряда, но обрушивающие на противника чудовищные по своей фугасной и бризантной силе боеголовки. Были лайтинги, ракетные установки, огнеметы, мортиры, газометы, были прочие пушки — динамо-реактивные, многокаморные, гаубичные, безоткатные, бикалиберные, конические…

Да уж, может, Святой Престол подчас весьма неохотно делился своими технологиями, опасаясь, что они будут использованы во вред человечеству и бессмертной душе, однако рыцари Франкской империи едва ли имели возможность упрекнуть его в жадности. Служащие главной защитой христианской веры, защищающие христианскую веру на севере, юге, западе и востоке бронированной стеной, они могли себе позволить вооружить свой доспех так, как считали нужным.

Но «Убийце» от этих щедрот остались лишь жалкие крохи. Две автоматические пушки калибром ноль-семь дюйма[20], узкие жала которых выступали из-под массивных куполообразных наплечников, годились, чтобы противостоять пехоте, но для вражеского доспеха представляли не большую опасность, чем пара флейт, которыми мальчишки на ярмарках развлекают публику. И уж подавно ситуацию не могли исправить два курсовых трехлинейных[21] пулемета, утопленные в лобовой броне.

«Хватит, чтоб отбиться от бродячих собак, — как говорил Магнебод, — А большего и желать пока рано — не по чину».

Две жалкие пушчонки и пулеметы! Гримберт всякий раз сжимал кулаки, вспоминая огневую мощь своего доспеха, которую впору было именовать огневой немощью. Какие подвиги можно совершить, располагая подобным арсеналом? Расстрелять стаю ворон, грабящих крестьянский огород? Срубить дерево в помощь лесорубам? Позор, настоящий позор…

«Страж», пристроившийся с правого борта, едва ли являл собой лучшую картину. Магнебод купил его специально для Аривальда у какого-то разорившегося раубриттера и выглядел он достаточно никчемно, чтобы являть собой идеальную пару «Убийце». Такой же архаичный аппарат легкого класса, созданный не для того, чтобы противостоять ему подобным бронированным хищникам или штурмовать стены крепостей, завоевывая рыцарскую славу, а рыскать по вражеским тылам, разведывая обстановку, вскрывая минные поля и изничтожая беззащитные обозы. Никчемная работа, почти позорная для рыцарского сана.

Но иногда даже никчемное оружие способно совершить подвиг. Так, кажется, изрек герцог Сполетто после того, как подосланный наемный убийца сразил его брата при помощи каминной кочерги. Гримберт хоть и не был уверен в том, что дело обошлось без участия самого герцога Сполетто, в глубине души был уверен, что изречение это в своей сути чертовски верно.

Неважно, какое оружие находится в его распоряжении, важен лишь дух, ведущий его. И если дух должным образом закален и готов…

— Что ты там возишься? — бесцеремонно окликнул его Аривальд, — Проверяешь, не выросли ли у твоего «Убийцы» яйца?

— Уж если вырастут, я, по крайней мере, узнаю их, — отозвался Гримберт, выбираясь наружу и стирая масло с ладоней снежным катышком, — Потому что уже видел их прежде и знаю, как они выглядят. А ты можешь похвастаться тем же?

Ловко вышло, подумал он, взглянув на вытянувшееся лицо Аривальда. Точно подавил точечным попаданием вражескую батарею, даже не взглянув на баллистические таблицы. Так тебе, Вальдо, будешь знать, как поддевать хозяина.

Необходимости продолжать осмотр не было. Несмотря на восьмичасовой марш «Убийца», хоть и капризничал, как это пристало пожилому механизму, много лет нюхавшему порох и пыль, но функционировал вполне пристойно. Гидравлика в порядке, потери давления в системе терпимые. Легкий перегрев оболочек реактора — неприятно, но вполне объяснимо, учитывая, какого жару он задал своему доспеху, странно еще, что заклепки не повылетали от тряски…

— А ты, небось, готов и вовсе никогда не выбираться из доспеха, а, Грим?

Аривальд уже закончил с осмотром «Стража», ловко у него это получилось. Небось, не стал даже заглядывать во внутренние отсеки, ограничился небрежным внешним осмотром. Ну ничего, подумал Гримберт не без злорадства, вернемся в Турин — заставлю тебя разобрать «Убийцу» самолично и без помощи оруженосцев. Посмотрим, что будет больше идти твоему лицу, самодовольная улыбка или несколько унций машинного масла…

— Рыцарю не пристало жаловаться на неудобства, — с достоинством ответил он, — В некоторых походах, говорят, приходится не выбираться из скорлупы по целой неделе.

Это не произвело на Аривальда должного впечатления.

— Тебе хватит и трех дней, чтоб превратить свою голову в печеную тыкву, — заметил он, — Постоянная нейро-коммутация истощает мозг. А уж неделю к ряду…

Гримберт вздернул голову.

— Бьюсь об заклад, что выдержал бы. Магнебод выдерживал десять дней во времена Бычьего Бунта, если не врет.

— Наверно, напился трофейного вина с барбитуратами и позабыл, как разблокировать входной люк.

— Вовсе нет, — Гримберт не испытывал теплых чувств к своему наставнику, хорошо помня, через что прошел благодаря ему, но подобного навета стерпеть не мог, — И вовсе не поэтому. Возле них взорвался склад с химическими снарядами и всю округу окутало месивом из иприта, фосгена и фтороводорода, они даже малую нужду наружу справить не решались. Правда, потом с ним случился припадок, он наполовину ослеп и еще месяц лежал пластом под присмотром отцовских лекарей. Но и это не рекорд. Мессир Иштван, мадьярский рыцарь, как-то провел в своем доспехе семнадцать дней, не отключая нейро-штифтов. Семнадцать, Вальдо! Вот уж кому не занимать мужества! Говорят, он перенес несколько припадков и мозговых ударов, а под конец его и вовсе разбил паралич, верные слуги с трудом вытащили его из доспеха, пробив дыру в броне. Но он все равно не позволял себе выйти из боя, пока последний из противников не оказался повержен!

— Подумать только, семнадцать дней!.. Только вообрази, какие мозоли на жопе он обрел за это время, дадут фору лобовой броне!

— Не смей зубоскалить, мерзавец! — вспылил Гримберт, — Об этом случае писал аббат Роффредо в своем романе «Жизнеописание мессира Иштвана».

— Ах, ну раз аббат…

Нечего и думать было произвести впечатление на Аривальда. В противоположность Гримберту он никогда не был поклонником рыцарских романов, мало того, позволял себе откровенно потешаться над некоторыми описанными подвигами, мгновенно находя в их описании нестыковки и неточности. Мало того, ловко оборачивая их против автора и зачастую превращая исполненный рыцарского благородства подвиг в сущую нелепицу. Будь на месте Вальдо кто-то другой, Гримберт не раздумывая отправил бы его на расправу дворцовым экзекуторам, но тут… Получалось у него обычно это так ловко и остроумно, что Гримберт даже не сердился на него. Что с него взять — баронское семя!..

— Я лишь хотел сказать, что семнадцать дней — это не предел, — заметил Аривальд, убедившись, что вспышки гнева не последует, — Я слышал про одного рыцаря из Прованса, который выдержал девяносто.

— Девяносто? Врешь! — вырвалось у Гримберта, — Мозг не может выдержать такого возбуждения, начинается воспаление оболочек, угнетение гипоталамуса, судороги…

— Рассказывал один малый, из младших пажей. Он сам из Прованса, служил прежде при одном рыцаре, имени которого поклялся не произносить. Знаешь, из числа тех рыцарей, у которых всех богатств — доспех да старая мельница, зато рыцарской чести столько, что все закрома ломятся…

Гримберт решил не обращать внимания на дерзость — история обещала быть интересной и прерывать ее он не хотел.

— И что с ним?

— Он вознамерился сделать единым целым со своим доспехом. Может, в голове у него чего помутилось после контузии — его перед тем знатно оглушило фугасно-комбинированным — а может, просветление нашло или обет какой дал… Не знаю, в душу не заглядывал. Да только решил он не вытаскивать штифт из затылка вовсе. Мол, рыцарь должен оставаться рыцарем днем и ночью, ибо он есть защитник христианской веры и добродетелей от рождения и до смерти, а не только лишь в определенные часы.

Гримберт склонил голову, задумавшись. Звучало выспренно, но, в общем-то, не так уж и дико. Он на память мог перечислить по меньшей мере полдюжины прославленных рыцарей, которые, пожалуй, могли бы пойти на такое, даже доподлинно зная, что фокус этот смертельный и сравним разве что с мученической смертью.

— И он…

Аривальд кивнул.

— Вообрази себе. Просуществовал в своем доспехе девяносто дней. Первая неделя далась ему тяжелее всего. Сенсорная депривация, нервное возбуждение, бред, галлюцинации… Короче, как обычно и бывает, если не отключаться от проклятой машины, чтоб проветрить голову. К исходу второй недели ему вроде бы стало получше, по крайней мере, он мог назвать свое имя и прочесть «Отче наш», хоть и не без запинок. Зато потом…

— Что потом? — живо спросил Гримберт.

Несмотря на плотный гамбезон, выбравшись из-под защиты стальной шкуры «Убийцы», он сразу озяб — Сальбертранский лес быстро высасывал тепло из утомленного долгой тряской тела. Были бы здесь слуги, они мгновенно разбили бы походный шатер, развели огонь и уже накрывали стол, пока прочие растирали бы онемевшее тело Гримберта ароматическими маслами. Но сейчас он не жалел об их отсутствии. Морозный воздух Сальбертранского леса царапал носоглотку, но втягивать его в себя было истинным удовольствием.

— Потом начал чудить. Говорят, энцефалограф выдавал такое, что только у казнимого на электрическом стуле бывает, все графики скакали как безумные. Сперва он палил по всему, что попадалось ему на глаза, но лишь пока снарядов в боеукладке хватало. Потом бросался на стены, точно пытаясь их протаранить. Иногда на несколько часов замирал, при этом, если включить радиостанцию, слышно было, как он поет старинные рыцарские романсы в дециметровом диапазоне. Потом вновь принимался буйствовать, да так, что даже преданные слуги спасались от него бегством. Вот тебе и служение рыцарским идеалам, Грим.

Гримберт ощутил себя уязвленным.

— Это был его выбор, — пробормотал он, — Но девяносто дней? Ты всерьез ли?

Аривальд вновь кивнул, сохраняя на лице самую серьезную мину.

— Еще как. Это творилось первые три недели. То буйство, то транс, то молитвы… Мессир не узнавал окружающих, даже старых приятелей и слуг, а если и говорил, то нес сущую околесицу. Плакал, как ребенок, бранился, как сапожник, проповедовал какой-то вздор… Но на четвертую затих. Остановился прямо посреди выгона, перестав маршировать, и замер, задрав шлем к небу. Поначалу к нему боялись подходить, думали, он опять за свое возьмется. Шутка ли, доспех восьмидесятитонного класса, раздавит и не заметит…

— Но он был жив?

— Без сомнения. Он больше не выходил на связь, но телеметрия отчасти работала. Она показывала наличие углекислого газа в бронекапсуле, постоянную температуру и, иногда, незначительные движения. Рыцарь оставался жив даже спустя три недели нейро-коммутации.

— Но это… чудо? — неуверенно произнес Гримберт, — Это же больше предельно допустимых нагрузок!

— Может, и чудо, — согласился Аривальд, хлопая себя по плечам, чтобы согреться, — На пятую неделю к нему осмелились подойти слуги, но на их просьбы и мольбы рыцарь не отвечал. Молчал, хотя приборы, как и прежде, показывали наличие жизни в бронекапсуле. Не то погрузился в молитвенный транс, не то потерял дар речи. На седьмую неделю доспех осветил священник из ближайшей церквушки, возвестив сошествие чуда, и к нему потянулись паломники со всех окрестных земель. Выглядело, говорят, чертовски благопристойно. Доспех стоял неподвижно, точно величественное изваяние, а у его подножья горели день и ночь свечи, проповедовали монахи, бранились нищие…

— Ну и ну.

— Вообрази, а? — Аривальд ухмыльнулся, не справившись с серьезностью момента, — Чудо это местным святошам пришлось не по горло, мессир рыцарь прежде не раз бранил Святой Престол, да и заповеди нарушал не раз. Не лучший кандидат в святые. Но не обращать внимания на него уже не получалось. На двенадцатую неделю туда прибыл сам епископ — возвестить снисхождение чуда. С ним была дюжина монахов с автогенами и гидравлическими пилами. Мученика надлежало изъять из доспеха и поместить с почетом в монастырь госпитальеров. Едва ли для того, чтоб почитать как святого. Госпитальеры — народ дотошный, а лаборатории их дадут фору даже императорским. Думаю, они просто хотели вскрыть рыцарскую черепушку, чтоб посмотреть, каким это образом чудо не испепелило остатки его сифилитичного мозга.

Гримберт напрягся, ожидая окончания истории. Судя по тому, как Аривальд барабанил пальцами по предплечью, нарочно испытывая его терпение и талантливо напуская на себя безразличный вид, концовка не должна была его разочаровать.

Вальдо, сукин ты сын…

— Заканчивай, — буркнул Гримберт, — Привал будет недолгий, впереди еще много часов ходу. И лучше бы нам успеть развести костер и поджарить пару галет.

— Как вам будет угодно, ваше сиятельство. Когда монахи наконец пробили бронированную шкуру, надеясь обнаружить под ней погруженного в постижении Господней воли святого, на руки им шлепнулся ком некрозной ткани, похожий на огромный бубон. Мессир рыцарь, обрекший себя на подвиг во имя веры и рыцарской чести, к тому моменту был мертв по меньшей мере семьдесят дней.

Гримберт растерялся. Внутренне он был готов к тому, что Аривальд выкинет какой-нибудь фокус, но подобного не ожидал.

— Мертв? Но ведь…

— Температура в бронекапсуле? Обычное дело, при гниении в замкнутом объеме всегда выделяется тепло. И самые разнообразные газы. Это и сбило с толку телеметрию. Бедолага был давно мертв. Если это и было чудом, то чудом безрассудства.

Дьявол. Чего-то такого и следовало ожидать. Аривальд не просто талантливо обыграл классический рыцарский роман, но и ловко заманил его в западню, использовав подходящую приманку после того, как разжег его любопытство.

Да, подумал Гримберт, из него получится хороший оруженосец. Лучший из всех, что я смогу найти в Туринской марке. А после — и старший рыцарь Туринского знамени.

— Но… Ты же сказал, телеметрия регистрировала движение внутри?

— Ах да, движение… — Аривальд задумчиво пожевал одними губами, — Тут в самом деле вышло занятно. Дело в том, что несчастный рыцарь при жизни страдал многими болезнями, в том числе и теми, что подхватил в Святой Земле, употребляя неочищенную воду…

— Чтоб тебя черти взяли, Вальдо!

— Кишечными паразитами, — спокойно закончил Аривальд, не изменившись в лице, — Говорят, те черви, что кишели в его утробе, были огромными, как змеи. И знаешь, они оказались живучее своего носителя. Перенесли чудо, которое не суждено было перенести ему самому. Кажется, это были первые в истории франкской империи святые гельминты, только я не уверен, что они обрели заслуженные почести. А теперь давай в самом деле разожжем костер и набьем чем-нибудь брюхо. Не знаю, как у тебя, а у меня вся эта тряска чертовски распаляет аппетит!

Костром, по большому счету, пришлось заниматься ему самому. Сперва Гримберт пытался справиться сам, вспомнив, что многие рыцари из романов не считали зазорным орудовать ножом и кремнем, когда того требовали обстоятельства. Но то ли древесина в книжных лесах занималась легче, то ли тамошние рыцари обладали не в пример более развитыми талантами — он лишь исколол пальцы колючими ветками, пытаясь разжечь походный костерок.

Огонь, который он щедро подкармливал щепочками и кусками коры, отнесся к нему с истинно герцогским презрением, окутывая лицо едким дымом, но отказываясь рождать хоть толику тепла.

Аривальд, как и полагается старшему пажу, не замедлил прийти к нему на помощь. Так легко и тактично, что почти не уязвил самолюбия.

— Костер любит терпеливых, — спокойно сказал он, — Дай мне, Грим.

У него это в самом деле ловко получалось. Даже, пожалуй, ловчее, чем у отцовских егерей, подумал Гримберт, полосуя фамильным басселардом[22] еловую ветвь и убеждая себя, что ничуть не завидует. Завидовать Аривальду было бессмысленно, как бессмысленно завидовать птице, умеющей летать. Она летала не потому, что тщилась кому-то что-то доказать, а потому, что такой была создана Господом и иначе существовать не умела.

У Аривальда все легко получалось, вне зависимости от того, чем он занимался, перебирал изношенные подшипники своего «Стража», штопал ботфорты или подковывал жеребенка. Есть в мире такие люди, как старина Вальдо, люди, у которых в руках любое дело делается само собой, мало того, еще и с оскорбительной простотой.

Может, потому я и сделал его своим старшим пажом, подумал Гримберт, оттирая лезвие кинжала от липкой еловой смолы, выделив среди куда более знатных особ, графских и баронских сыновей. Любой из них счел бы честью сделаться моим старшим пажом, а в будущем и оруженосцем, но я выбрал этого тощего мальчишку с хитрым взглядом, который язвит меня своими шуточками денно и нощно, а еще, кажется, наделен талантом делать все то же, что и я, только не в пример лучше.

Род его определенно не относился к самым древним и уважаемым в пределах Туринской марки. Как со смехом заявлял сам Аривальд, когда об этом заходила речь, его род был достаточно древним только лишь в сравнении с вчерашним хлебом, а по степени знатности располагался где-то между горшком и кочергой. Его отец был безземельным бароном, выслужившим титул за долгую преданную службу Турину в качестве маркграфского герольда, мелкого распорядителя на рыцарских турнирах. Сам не будучи рыцарем, он не мог и надеяться на военную карьеру или сколько-нибудь достойное положение при дворе. Даже не винтик — крошечная заклепка из числа тех, которыми напичкана Туринская марка, никчемный в своем масштабе соединительный механизм.

Из пучины безвестности его спас случай. Тот самый, который его и погубил.

На одном из турниров, устроенным в честь Пепельной Среды, «Вселенский Сокрушитель» отца вышел на бой против тогдашнего чемпиона Туринской марки, грозного «Златоцвета». Бой оказался коротким и весьма предсказуемым. «Вселенский Сокрушитель» трижды уязвил противника имитационным снарядом и уже праздновал было победу, когда вмешалась трагическая случайность — «Златоцвет» угодил ему в бок бронебойной ракетой, которая по недосмотру оруженосцев оказалась снаряжена боевой частью вместо имитационной боеголовки. Угодив в стык броневых плит, она мгновенно повергла всемогущего «Сокрушителя», воспламенив снаряды в его боеукладке. Система пожаротушения сработала с опозданием, бронированная кабина не открылась автоматически. Отец превратился бы в пепел внутри своей бронекапсулы, если бы не отвага безвестного герольда, нырнувшего в гудящее пламя и вытащившего отца на своих плечах, прямо в горящем гамбезоне.

История закончилась как и должно. «Вселенского Сокрушителя» отремонтировали, незадачливых оружейников живьем сварили в масле, однако отблагодарить своего спасителя отец не смог — спустя несколько дней тот скончался на руках у придворных лекарей от страшных ожогов. У маркграфа Туринского хватало недоброжелателей даже среди подданных франкской империи, но даже самые злокозненные из них не могли отрицать его приверженности принципам рыцарского благородства, которым он был верен всю жизнь. Не в силах воздать должное своему мертвому спасителю, он распорядился принять на придворное обеспечение его малолетних сыновей, Аривальда и Гунтериха, а старшего еще и записать в пажи с правом выслуги в рыцарское сословие.

Аривальд был человеком многих талантов, некоторым из которых, несомненно, еще предстояло расцвести в полную силу, но если Гримберт и уважал своего старшего пажа за что-то, так это не за умение развести костер из щепок или великое множество похабных историй, содержащихся в памяти, а за необычайно светлую голову — качество, которому он сам втайне завидовал.

Только Аривальд, старина Вальдо, услышав условия сложной тактической задачки, мог спустя минуту ясно и четко разложить ее по полочкам, а еще одной минутой позже выдать ответ, поражающий даже сердитого Магнебода своей изящностью, лаконичностью и простотой. Только старина Вальдо обладал способностью мгновенно переводить в уме величины из восточной системы мер в имперскую и обратно, так ловко, будто все эти футы, канны, метры, ливры и килограммы были мраморными шариками, которыми ловко жонглируют уличные мальчишки в Турине. Только старина Вальдо мог…

— Я тут кое-чего захватил в дорогу, — закончив возиться с костром, Аривальд внезапно хлопнул по походной котомке, свисающей с его плеча. Судя по тому, как оттопырился ее холщовый бок, содержала она не только галеты аварийного рациона и набор карт, — Подумал, чего нам галетами давиться, а? Точно глиной сухой живот набьешь, даже сытости толком нет…

Гримберт встрепенулся:

— Ты захватил провизию?

— Заскочил на кухню ночью, — Аривальд подмигнул ему, запустив руку в котомку, — Но нам повезло. К тому моменту, когда повар закатил скандал, мы уже были во многих лигах от Турина.

— Черт возьми! Ты кудесник!

Аривальд немного смутился.

— Ну, тех кушаний, которые готовят на придворных пирах, здесь, пожалуй, не будет, — заметил он, извлекая свои припасы, — Придется тебе какое-то время обойтись без перепелиного филе под сливочным соусом, бламанже и миндальных пирожных. Зато тут найдется кусок доброго мяса, четыре картофелины, полдесятка яиц, кусочек сыра и бутылочка дрянного дешевого винца, которое как нельзя лучше подойдет к случаю.

Гримберт рассмеялся.

— Господи, Вальдо! Как только я стану маркграфом, прикажу возвести в твою честь собор. Ты только что сотворил чертово чудо!

Аривальд зарделся, хоть и скорчил презрительную гримасу.

— Чудом будет, если старик Магнебод не прикажет тебя выпороть, когда ты вновь опозоришься на уроке по тактике.

— А, заткнись, Вальдо.

Аривальд умел священнодействовать не только с растопкой. Вырезав кинжалом пару гибких ветвей, он ловко приладил над огнем мясо, и костерок развел именно такой, как надо, чтоб давал достаточно жара, но особо не дымил. Не прошло и десяти минут, как Гримберт блаженно втягивал носом воздух, наблюдая за тем, как капли жира, шлепаясь в огонь, возносятся к зимнему небу, похожему на тяжелый свинцовый витраж, крохотными дымными завитками.

В зимнем лесу жаренное мясо отчего-то пахнет особенно упоительно, как оно не пахнет даже в обеденной зале туринского дворца, заботливо украшенное флердоранжем и умащенное прованским соусом. Гримберт глотал слюни задолго до того, как оно было готово, бродя вокруг костра и уминая ботфортами скрипучий снег.

— На счет Магнебода не переживай, — заметил он, наблюдая за тем, как ловко и вместе с тем неспешно Аривальд возится с щепками, подкармливая жадный огонь, — Он из тех старых псов, что любят полаять, но давно позабыли, на какую полку спрятали свои зубы.

Аривальд усмехнулся.

— Может, он не осмелится спустить с тебя шкуру, Грим, но уж задачками умотает вусмерть, уж можешь мне поверить.

Гримберт вздернул голову.

— Очень я боюсь его задачек. Решу хоть целую сотню.

— Весьма самонадеянно для человека, который еще недавно боялся рассчитать баллистическую траекторию, спихивая всю работу на автоматику.

— Черт! Я уже сказал, это была случайность. А задачки все эти мне на один зуб. Давай, задай мне сам, если сомневаешься. Ну!

Аривальд некоторое время задумчиво ворочал угли в костре. Сам он щелкал задачки с легкостью — и по логистике и по тактике и по баллистике. Цифры были его родной стихией, в которой он не ведал поражений. И судя по тому, как он сейчас морщил лоб, задачку следовало ожидать далеко не простой. Гримберт едва не сжал кулаки в предвкушении.

— Ну! Давай!

— Допустим… Допустим, ты приказчик туринского купца. Хозяин по весне отправил тебя в Тулузу, снабдив тридцатью флоринами золотом и с наказом купить племенных тулузских жеребцов на развод. Известно, что в Тулузе по весне бретонские двухлетки идут по лиарду за голову, а трехлетки — по два гросса и пять денье сверху. Сколько голов ты сможешь купить, если в тамошних денье на одну тройскую унцию меньше серебра, чем в наших туринских, а пошлина составляет один гроблан за полдюжины лошадей?

Гримберт ощутил разочарование.

— Это еще что?

— Задачка, — невозмутимо заметил Аривальд, не отрываясь от стряпни, — Как ты и просил. Что такое?

— Это не задачка по тактике, — холодно ответил Гримберт, — Это какая-то чепуха. Рассчитать упреждение для стрельбы на дистанцию в двести туазов при встречном северо-восточном ветре в двадцать канн в секунду или… Какой я тебе, к чертовой матери, приказчик? Какие лошади?

Аривальд закатил глаза. Даже это у него получалось во-взрослому, с тем особенным выражением, которые великовозрастные болваны приберегают для общения с несмышлеными школярами, растолковывая очевидные вещи.

— Ты дурак, Грим, — беззлобно сказал он, — Нет никакой разницы, что ты считаешь, снаряды в боеукладке или лошадей. Дистанцию для флангового кинжального огня или монеты. Это цифры. Именно в науке цифр самоуверенные рыцари вроде тебя и терпят поражения, доверяя все автоматике и не в силах рассчитать простейшие ситуации.

Запах жарящегося мяса внезапно перестал казаться Гримберту столь соблазнительным. Возможно, потому, что теперь к нему примешивался запах чужого самодовольства.

— Мой отец, маркграф Туринский, никогда не умел считать выше сотни, — холодно отчеканил Гримберт, пристально глядя Аривальду в глаза, — Это не помешало ему одержать победу при Желтой Пропасти, Выжженнице и Второй Восточной Сшибке. Не помешало снарядить три дюжины лучших туринских рыцарей в свою дружину. Не помешало трижды разбить лангобардов на границе и обратить в пепел Тортону, сокрушив в осаде неприступные стены. Если ты хочешь сказать, что все эти победы были им не заслужены только потому, что он не знает цифр свыше сотни и не в силах самостоятельно расписаться, я этим самым клинком вырежу из твоей спины гораздо больший кусок мяса, чем жарится сейчас на углях!

Аривальд дрогнул. Смышленый, находчивый, ловкий по части всяких логических приемчиков и задач, он был наделен достаточным здравомыслием, чтобы понять, когда шутки заканчиваются. Сын барона и сын маркграфа могут делить пищу, могут прикрывать друг другу спины в бою, могут даже проказничать вместе или подшучивать друг над другом, но пропасть, разделяющая их, не должна забываться. Ибо пропасть эта более вечна, чем пропасть между землей и небом.

— Мои извинения, мессир, — Аривальд, вздрогнув, опустил голову, — Я ничего такого не имел в виду. Если нужны мои извинения или…

— Даже будь твои извинения отлиты в чистом серебре, ими нельзя было бы расплатиться за честь маркграфов Туринских, которую ты уязвил, — с достоинством ответил Гримберт, — И я надеюсь, на будущее это послужит тебе достойным уроком и…

Не выдержав, он расхохотался во весь голос. Аривальд быстро заморгал, пытаясь понять, что происходит, и лишь через несколько секунд нашел силы, чтобы слабо улыбнуться.

— Ты…

— Купился! Купился! — Гримберт ткнул пальцем ему в грудь, точно стволом лайтинга, — Признайся, в этот раз ты поверил!

Аривальд вздохнул, изобразив на лице скорбную гримасу.

— Я поверю даже в то, что в системе охлаждения твоего «Убийцы» течет игристое вино, но только не в то, что ты когда-нибудь наберешься ума, Грим.

Гримберт улыбнулся, подражая отцу. Его улыбке явно не доставало остроты, несмотря на фамильную схожесть контуров, она еще не могла повергать собеседников в ужас. Над этим еще предстояло много работать.

— Беда всех самоуверенных умников, которые привыкли работать с цифрами в том, что они тотчас теряются, как только лишаются привычной почвы под ногами, — он пожал плечами, — Еще одна причина, почему рыцарь не должен забывать про истинную науку.

— Напомни мне об этом в следующий раз, когда старикашка Магнебод устроит нам тактические учения, — усмехнулся Аривальд, — И я вздую тебя так же, как сделал это в прошлый раз.

— Пфффф! — Гримберт выпятил губы, демонстрируя презрение, — Ты просто наловчился жонглировать цифрами. Невелика заслуга. Посмотрел бы я на тебя в настоящем бою, щегол, когда в воздухе вместо цифр летают снаряды, а воздух горит от напалма! Клянусь печенью Святого Михаила, ты бы намочил свой гамбезон! Из твоего брата Гунтериха и то получится лучший оруженосец, чем из тебя!

Он думал, что Аривальд, закусив удила, рванется в спор. Когда-то они могли часами перебрасываться обидными словечками и придуманными ругательствами, напоминая две артиллерийские батареи, кроющие беглым огнем друг по другу. Славные добрые времена, когда было позволительно не думать о будущем и не ощущать лежащей между ними пропасти. Времена удивительных приключений, неказистых подвигов и мальчишеских выходок. Наверно, они уже выросли из этого возраста. По крайней мере, Вальдо вырос.

— Мясо уже поспело, — заметил он, после чего взмахнул воображаемой салфеткой, — Мясо уже поспело, ваше сиятельство, прошу к столу!

Может, по части цифр Аривальд имел весомое преимущество, но вот в вопросах дворцового этикета он разбирался не лучше, чем сам Гримберт в сложных дробях. Пытаясь изображать церемонийместера, он двигался нескладно и неуклюже, ему определенно не доставало той особенной мягкой грации, что вырабатывается долгими годами, проведенными на вощеном дворцовом паркете, а никак не в тесной бронированной кабине рыцарского доспеха.

— Не извольте гневаться, мессир, если мясо немного пережарено. Смею вас уверить, внутри оно совершенно сырое!

— Как раз как я люблю, — в тон ему отозвался Гримберт, — Чего ты ждешь? Доставай нашу славную походную скатерть!

Славная походная скатерть представляла из себя кусок заляпанного маслом брезентового полотнища, которое они когда-то умыкнули у Магнебода, но верно служила им уже не первый год. Расстеленное на утоптанном снегу, оно, может, не могло тягаться с парчовыми маркграфскими скатертями, но оттого не выглядело в их глазах хуже.

Им не требовался сигнал церемонийместера для того, чтоб приступить к трапезе. Как не требовались ни тосты, ни застольные здравицы, провозглашаемые подобострастными сотрапезниками, ни перемены блюд. Они ели жадно и остервенело, орудуя одним кинжалом на двоих, по очереди слизывая с выгравированного на лезвии туринского быка сладкий горячий жир и подмигивая друг другу. Морозный воздух приятно освежал лучше, чем опахала слуг, а усталость делала вкус пищи богаче, чем самый изысканный соус.

Аривальд не солгал, мясо получилось пересушенным снаружи, похожим на лошадиную подкову, внутри же ощутимо хлюпало, но Гримберт не собирался ставить это своему старшему пажу в вину. Он любил такие трапезы. Обставленные зачастую на пыльной обочине тракта или в лесной чаще, они казались сытнее и приятнее тех, что он проводил в окружении дворцового серебра, да и то, правду сказать, серебра там год от году становилось все меньше, а мышей по углам — все больше и больше.

Нет уж, блаженно подумал Гримберт, ожесточенно сражаясь с жесткой сырной коркой, уж лучше так. Чем пировать на драгоценных тарелках, вкушая деликатесные яства под аккомпанемент сладкой лести придворных, лучше трапезничать так, как трапезничали предки, благородные рыцари старой закалки — расположившись на броне, еще горячей от вражеских огнеметов, без разряженных придворных шутов, с одними только верными оруженосцами, хлебая прямо из горлышка захваченное в чужих погребах вино…

Верно поняв его взгляд, Аривальд наполнил до краев их общий походный кубок, сделанный из расточенного цилиндра, но выглядящий почти как настоящий.

— За прекрасных дам? — предположил он, — Или за рыцарские добродетели?

— Погоди. Надо бы чем-то подсластить эту кислятину, — Гримберт вытащил из-за ремня кисет и небрежно вытряхнул на ладонь пару крупных таблеток, похожих на комки жженого сахара, — Кинь-ка это в вино.

Небрежность была хорошо отрепетирована и произвела на Аривальда должное впечатление.

— Что это?

— Бензедрин. Говорят, распаляет душу сильнее, чем литания, прочитанная самим Папой Римской. Все рыцари его используют в походах, чтоб поддержать силы. А сегодня у нас настоящий поход, а? Это тебе не прогулка по парку!

Аривальд уважительно посмотрел на таблетки. Еще бы, подумал Гримберт, ему, небось, и нюхать-то таких не приходилось. Среди пажей много родовитых сынков, но жалование им положено скромное, а условия содержания вполне аскетичные. Для того, чтоб заглушить усталость и притупить боль там чаще в ходу «пещерная пыль», которую кустарно гонят подмастерья туринских химиков на дрянной аммиачной смеси и продают по денье за десять гран. Неудивительно, что добрая половина пажей выглядят поутру как дохлые жабы с мутными глазами…

Таблетки быстро растворились в вине, но Аривальд не сразу осмелился отхлебнуть. Некоторое время он опасливо разглядывал пузырьки на поверхности, облизывая губы.

— Я надеюсь, это зелье не такое уж сильное, — пробормотал он, — А то как бы нам не покрыть себя славой вроде той, что досталась мессиру Эдобиху.

— Мессиру Эдобиху, второму графу Пембрук? — тут же спросил Гримберт. Геральдические таблицы он помнил воочию, так же отчетливо, как энергетическую схему «Убийцы» или свой собственный герб, — Тот, что загнал свое войско в Рокингемский лес и утопил в болоте?

— Нет, — Аривальд мотнул головой, — Его внук. Что, неужто не слышал, как он спасал Иерусалим?

Гримберт неуверенно покачал головой.

Церковный информаторий, без сомнения, был кладезем разнообразных знаний, пусть подчас почти не систематизированным, но некоторые события он не считал нужным отображать в своих летописях, особенно из числа тех, что творились за морем.

— Мессир Эдобих, будучи в глубоком рейде по сарацинским землям, посреди ночи получил призыв о помощи от Иерусалимского гарнизона и, ни секунды не колеблясь, устремился на выручку, как того требовал рыцарский долг. Беда была лишь в том, что он так шатался от лошадиной дозы барбитуратов, что слугам пришлось силой запихивать его в доспех.

— Не сомневаюсь, что эта история вымысел от начала и до конца, — с достоинством заметил Гримберт, отхлебывая вино, — Как обычно, ты чернишь рыцарские добродетели, изыскивая для этого любую возможность.

Вино с бензедрином показалось ему кисловатым, но сделав глоток побольше, он неожиданно ощутил, как в голове проясняется. Докучливые мысли и опасения стали стремительно таять, точно остатки дымовой завесы под порывом ветра. Небосклон над сумрачный Сальбертранским лесом, затянутый белесо-серой декабрьской пеленой, похожей на космы грязной шерсти, словно осветился крошечными янтарными звездами, теплыми на ощупь.

— Ты слушаешь или нет?

— Допустим, слушаю, — проворчал Гримберт, передавая кубок, — Валяй дальше.

Аривальд удовлетворенно кивнул.

— Промедление было подобно смерти, тем более, что опускалась ночь — паршивое время для марша. Понимая это, мессир Эдобих распорядился бросить обозы и пехоту, устремившись на выручку осажденным во главе нескольких дюжин рыцарей. Без прикрытия, без запаса боеприпасов, даже без оруженосцев, они рванулись в сторону Иерусалима, точно алкающие возмездия бронированные ангелы.

В отличие от Гримберта Аривальд не брал уроков риторики, но язык у него от природы был подвешен что надо. Должно быть, ему покровительствовал сам Иоанн Злотоуст. Когда старший паж прекращал дурачиться и принимался что-то рассказывать, ловко жестикулируя тонкими пальцами, Гримберт даже не ощущал привычного желания устремиться в спор — рыцарский азарт отступал перед любопытством, этим древнейшим из пороков.

— Около полуночи он и его воинство наскочили в темноте на передовой разъезд сарацин и с ходу, не изготовившись к бою, не расчехлив орудий, устремились в атаку. Бам! — Аривальд, сам отхлебнувший вина, изобразил руками череду взрывов — что-то вроде канонады тяжелых минометов, — Бах! Они сшиблись с такой силой, что искры полетели в ночи. Не было видно ни знамен, ни гербов, одни только вспышки выстрелов и расцветающие огненные нимбы взорвавшихся боеукладок. Железо сминало железо, и даже крики раненных не были слышны за этим дьявольским грохотом. Рыцари мессира Эдобиха бились отчаянно, вонзившись во вражеские порядки, точно топор. Стрелять приходилось в упор, на сверхкоротких дистанциях, оттого многие его лучшие люди сами погибли, сраженные взрывной волной или ранней детонацией снарядов.

— Но они…

— Победили? — глаза Аривальда сверкнули, — Разумеется. Едва только рассвет позолотил многострадальную иерусалимскую землю, как сделалось видно, что противник смят и уничтожен подчистую. Все поле было укрыто мертвыми телами и дымящимися обломками, среди которых бродили редкие уцелевшие рыцари-франки, оплакивая своих павших товарищей и торопясь сорвать сапоги с тех из них, которые уже отправились представляться Святому Петру.

Аривальд всегда был острым на язык, но Гримберт привык к его манере достаточно, чтобы не чувствовать себя уязвленным.

Как только солнце поднялось, сир Эдобих, граф Пембрук, уже составляющий на имя императора победную реляцию, вынужден был прикусить язык. Вместо поверженных сарацинских рыцарей и разгромленных орудий он вдруг увидел истинную картину боя — разбитые повозки и груды мертвых обожженных тел, над которыми, к его ужасу, развевались знакомые стяги. Это не был сарацинский разъезд, как ему показалось в темноте, это был его собственный обоз, на который он наткнулся в ночи и который в наркотической горячке принял за отряд вражеских рыцарей. Остальное было делом его распаленного воображения.

Несмотря на приятную щекотку бензедрина, Гримберт поморщился. Чего-то такого и следовало ожидать.

— Его отдали под суд? — только и спросил он.

Аривальд бесцеремонно вытер лоснящиеся от вина губы рукавом гамбезона.

— Нет. Как я слышал, лишь отослали со Святой Земли — от греха подальше. Должно быть, его победы обходились императору еще дороже, чем поражения.

Наверно, он с удовольствием сидел бы так и дальше, удобно устроившись на еловых ветвях, потягивая вино и болтая, но Гримберт с сожалением прервал его, поднявшись на ноги.

— Прячь припасы, Вальдо, — приказал он, — Выдвигаемся. Иначе пустим корни на этой полянке до самой весны.

— Так быстро?

— Темнеет зимой рано, а у нас впереди еще пять-шесть ходовых часов. И мы не на прогулке.

Аривальд с сожалением сделал последний глоток и стал упаковывать провиант. Как и полагается старшему пажу, он никогда не спорил со своим господином. Если того требовали обстоятельства, он мог выразить несогласие одним только взглядом, но так отчетливо, что Гримберт мгновенно это ощущал, даже повернувшись к нему спиной, лучше, чем предупреждающий писк радаров «Убийцы».

Сейчас Аривальд не собирался спорить. Однако во взгляде его было что-то, что помешало Гримберту, уже стряхнувшему с подошв ботфортов снег, забраться в тесную бронекапсулу доспеха.

— Грим…

— Чего тебе?

Аривальд с преувеличенной тщательностью укладывал их походную скатерть. Так, точно она была не зияющим прорехами брезентовым полотнищем, которым укрывали доспехи, а по меньшей мере вышитым шелковым гобеленом из маркграфского дворца.

— Не хочешь мне наконец сказать, какого черта мы забыли в Сальбертранском лесу?

Гримберт усмехнулся. Он знал, что вопрос этот рано или поздно последует. С такой же неизбежностью, с какой выпущенный из пушки снаряд рано или поздно покидает ствол. Можно обмануть отца, о прозорливости которого недруги Туринской марки издавна складывали легенды, можно обмануть мудрого Алафрида, герцога де Гиень, его старого боевого приятеля, которому молва прочит в скором времени титул императорского сенешаля. Можно обмануть даже желчного старого Магнебода, пусть даже потом придется расплачиваться за это многими часами унижений.

Но обмануть Вальдо? Человека, который читает его самого, точно открытую книгу? Нечего и думать.

— Мы охотимся, Вальдо.

Аривальд скривился. Точно папский нунций, которому налили уксуса вместо хорошего вина.

— Я надеюсь, ты научишься лгать более ловко к тому моменту, когда мне придется сделаться твоим оруженосцем, Грим. Иначе мне придется выдумать за тебя твои рыцарские подвиги, а у меня и без этого будет чертовски много хлопот.

Гримберт метнул в его сторону холодный взгляд. Он еще не умел запечатывать этим взглядом излишне болтливые рты так ловко, как это делал его отец, но хотел надеяться, что хоть каких-то успехов в освоении этой науки уже добился.

— С каких пор охота кажется тебе странным занятием для рыцаря?

— А еще я слышал, как вчера вечером ты сказал Магнебоду, будто хочешь задать «Убийце» долгую прогулку, чтоб опробовать ходовую после ремонта.

Гримберт улыбнулся, ощущая на губах полынную горечь бензедрина.

— Мой правый торсион в последнее время как будто немного позванивает, особенно на резких поворотах, когда даю на него нагрузку. Вот я и подумал, отчего бы нам не совместить приятное с полезным, охоту с ходовым испытанием?

— И ты приказал выключить бортовые респондеры, как только мы вышли из Турина.

Гримберт пожал плечами.

— Это называется «инкогнито», Вальдо. Или ты хотел обрасти по пути свитой из бездельников, зевак и нищих раубриттеров? Благодарю покорно.

Аривальд уже успел управиться с их небогатым скарбом. Свернул походную скатерть, спрятал остатки припасов и уже хлопал себя по бокам, проверяя, удобно ли сидит гамбезон. Гамбезон у него был не из углепластикового волокна, как у богатых пажей, и не из набивного шелка, а из грубой дубленой кожи — грубое, но практичное облачение.

— Ты только что солгал мне трижды, Грим, — отчетливо обронил он, подтягивая шнуровку, — Во-первых, ты терпеть не можешь охоту. Во-вторых, твой правый торсион в полном порядке, вчера я самолично проверял его после ремонта. В-третьих, ни один дурак не станет отправляться в Сальбертранский лес для ходового испытания.

— Вот как?

— Да. Если бы ты в самом деле хотел проверить своего старика, ты бы проложил курс в сторону Монкальери или Трофарелло. Там ровный грунт и хорошая каменистая почва, на которой можно разогнаться. Кроме того, там много оживленных трактов и деревень, так что если понадобится помощь, недалеко бежать за подмогой. Но нет. Вместо этого ты загнал нас в медвежий угол, где на сотни лиг вокруг не сыскать даже сторожки лесника, в чертову глушь, а теперь делаешь вид, будто все это лишь стечение обстоятельств. Может, уже хватит?

Слишком умен, подумал Гримберт. К этому чертовски сложно привыкнуть. Хитрец Вальдо видит мои трюки, как бы я ни пытался их маскировать. Ужасное свойство для старшего пажа, который приставлен к тебе для твоей же безопасности. Прекрасное свойство для оруженосца, которым он когда-нибудь станет. Возможно, очень в скором времени, гораздо раньше, чем ожидает.

Их выход из Турина в самом деле мог бы насторожить. Мало того, что Гримберт не взял с собой даже самой маленькой свиты или проводников, он сделал все, чтобы покинуть палаццо настолько незаметно, насколько это возможно. Они вышли через Овечьи ворота еще затемно, до того, как в церквях началась утренняя служба, не включая внешнего освещения и двигаясь лишь в свете инфракрасных прожекторов. Едва преодолев ров, они сразу же отключили респондеры, а вслед за ними — радары и радиостанции.

Будь «Страж» и «Убийца» настоящими рыцарскими доспехами с их исполинскими размерами и весом, такие предосторожности не принесли бы успеха — попробуй не заметить гору из стали, которая видима во всех диапазонах и излучает в окружающее пространства до черта тепловых волн! Судьбе свойственна ирония, подумал Гримберт, когда стены Турина, так ни разу и не покорившиеся лангобардом, остались далеко позади. Я проклинал этот несчастный доспех три года, а теперь он помог мне. А вскоре поможет мне еще раз, позволив получить посвящение в рыцарский сан. Не в пятнадцать, как надеется Магнебод. Уже сейчас.

Это было похоже на вылазку осажденных или тайную миссию Папских шпионов. Они нарочно двигались с таким расчетом, чтобы не встретиться с многочисленными рыцарскими разъездами, а окрестные городки — Монкальери, Орбассано, Гарино — обходили стороной так, точно те были рассадниками чумы. Даже после, изрядно удалившись от города, Гримберт старался держаться как можно дальше от чужих глаз. Вместо того, чтоб воспользоваться удобным Западным трактом, они двинулись Заячьей Тропой, безлюдной в любое время года, а после и вовсе сошли с нее, чтоб оставаться незамеченными.

Кажется, им удалось улизнуть незамеченными. Гримберт загодя стащил карту окрестных минных полей и радарных станций, что сильно облегчило их положение, кроме того, многое узнал о маршруте благодаря болтливым отцовским рыцарям, не подозревающим, отчего наследник маркграфа Туринского внезапно воспылал страстью к охоте.

Потом было восемь часов утомительного пути, во время которого они путали свои следы так, точно спасались от настоящей погони. Двигались сквозь чащи искривленных ядами деревьев, сочащихся едким светлым соком вместо смолы. Пересекали речушки, полные тяжелой свинцовой воды, фонившей так, что жутковато было смотреть на приборы. Взбирались на холмы, которые в преддверьях Альбийских гор делались все круче и опаснее.

Авантюра была продумана с такой тщательностью, с какой, наверно, герцог Алафрид де Гиень, старый приятель отца, которому прочили титул императорского сенешаля, не продумывал свои тактические операции против неприятеля. Но Гримберт вздохнул с облегчением лишь тогда, когда они, оставив по правому борту огоньки Буссоленского арсенала, увидели вдалеке колючую сизую щетку Сальбертранского леса, царапающее зимнее небо.

Наверно, не стоило держать замысел втайне от Аривальда. Глуп тот хозяин, который не доверяет собственным слугам. Но… Гримберт вздохнул, наблюдая за тем, как старший паж поправляет гамбезон, готовясь забраться в стальное чрево «Стража». Единожды решившись воплотить свой дерзкий план, он так боялся, что его детали дойдут до отца или Магнебода, что переборщил с осторожностью, многократно подстраховавшись со всех сторон. Наверно, стоило с самого начала посвятить Аривальда в детали.

Впрочем… Гримберт тряхнул головой. Вздумай он сделать это, Аривальд, без сомнения, нашел бы тысячу и одну причину отказаться от задумки, как это не раз бывало в прошлом. Его проклятое благоразумие, позволявшее ему легко понимать язык цифр и разбираться в каверзных задачках, было его же проклятием.

Старина Вальдо был чертовски, отвратительно благоразумен, отчего иногда напоминал Гримберту не одногодку, приятеля по играм и шалостям, а умудренного жизнью старичка, неодобрительно взирающего на шалости детворы. Он был лучшим компаньоном из всех, которых Гримберт когда-либо мог вообразить. Отважный, ловкий, проницательный, острый на язык, чуткий, точно охотничий пес, он служил своему хозяину беззаветно и преданно. Не только личным лакеем, порученцем и денщиком, как предписано старшему пажу при господине, но также и собеседником, доверенным лицом, партнером по бесчисленному множеству забав, а зачастую и голосом совести.

Несчастный он человек, этот Вальдо, подумал Гримберт, мучительно пытаясь найти нужные слова.

Обладающий от природы всеми необходимым рыцарю качествами, наделенный сверх меры всеми мыслимыми достоинствами, он мгновенно скисал, едва лишь слышал о рыцарских добродетелях, долге и чести. К рыцарским романам он не испытывал ничего кроме презрения и даже рассказы Магнебода о великих побоищах прошлого слушал с ухмылкой, точно на ходу отфильтровывал из них фальшь и позолоту. Даже клятву он воспринимал, скорее, скорее заковыристой формой вассального договора, чем священным таинством.

Быть может, так на него повлияла смерть его отца, опаленного жаром поверженного отцовского доспеха?..

Гримберт набрал полную грудь морозного сальбертранского воздуха. В сочетании с горячими крупинками бензедрина в крови это помогло ему взбодриться и даже найти силы для улыбки.

— Ты прав, Вальдо. Это не ходовые испытания. Скорее…

— Охота, — внезапно произнес Аривальд, — На счет этого ты, кажется, не соврал. Я же вижу, как ты ведешь машину, где останавливаешься, в каких режимах осматриваешь окрестности… Я бы сказал, ты что-то ищешь, Грим. Не пора ли бы твоему старшему пажу узнать, что, пока твоя горячая голова не заработала нам больше неприятностей, чем мы вдвоем сможем расхлебать?

— Когда это нам приходилось ввязываться в неприятности, Вальдо?

Аривальд задумчиво счистил пальцем кусок приставшего к лобовой броне «Стража» лишайника.

— Всякий раз, когда ты в очередной раз начитаешься рыцарских романов и бросишься очертя голову утверждать справедливость и вершить рыцарские подвиги. Это всегда причиняет нам ужасно много проблем, Грим.

Гримберт стиснул зубы.

— Да ну?

— Так это не ты месяц назад ты вместе с «Убийцей» едва не сверзился в гранитный карьер, пытаясь найти мощи Святого Франциска, укрытые в тайнике согласно достоверным слухам?

— Это были не слухи, дурак! К тому же, мы нашли кость!..

— Нашли, — сдержанно согласился Аривальд, нехорошо щурясь, — И я благодарен судьбе за то, что мы вышвырнули ее в овраг по моему настоянию, а не продемонстрировали епископу. Иначе с этого дня Святого Франциска на всех иконах пришлось бы изображать с телячьим хвостом!

— Слушай, Вальдо…

Но заставить старшего пажа замолчать было не проще, чем подавить малокалиберными колотушками бронированный крепостной капонир, кроющий беглым огнем и прикрытый эскарпами.

— Это не ты ввязался в баронский спор из-за мельницы прошлой весной?

— Я мог разрешить их спор!

— Смею думать, он разрешился бы сам собой после того, как озверевшие бароны уложили бы твоего «Убийцу» прямым попаданием трехдюймовки и выпили мировую на его дымящихся руинах.

— Я не…

— А не ты ли, позволь спросить, оказал помощь странствующему рыцарю без герба, которого мы обнаружили под Сантеной в прошлом году?

— Имей хоть малейшее уважение к рыцарскому сословию, мерзавец! — процедил Гримберт, — Рыцарская честь требует оказывать помощь собратьям в любой ситуации!

— Ты не рыцарь, — мгновенно отозвался Аривальд, точно только того и ждал, — Ты станешь рыцарем в лучшем случае года через два или три, если прежде не успеешь выкинуть какой-нибудь особенно дурацкий номер. Ты поделился с ним топливом и снарядами. Без сомнения, благородный поступок. Вот только твой собрат оказался бродячим раубриттером, грабящим окрестные села и купеческие караваны. Твоя вера в рыцарские идеалы стоила Туринской марке самое меньшее тридцать живых душ.

— Я стану рыцарем, — отчеканил Гримберт, пытаясь совладать со злостью, точно та была кипящим маслом в системе охлаждения «Убийцы» — Не через два или три года, а очень скоро. Даже быстрее, чем ты думаешь. У меня будет настоящий доспех, не этот учебный болван. Я назову его «Золотой Тур». А ты, Вальдо, станешь моим кутильером, главным оруженосцем. Но если ты против, скажи сейчас, я отпущу тебя, чтобы ты мог вернуться в свой родовой свинарник, заниматься настоящей работой!

Аривальд не обозлился в ответ. Только вздохнул, но один лишь этот вздох сделал его еще старше Гримберта на несколько лет.

— Грим, ты… — он несколько секунд промолчал, собираясь с мыслями, — У тебя светлая голова, но черт побери… Очень уж странным образом она у тебя устроена! Нельзя уповать только лишь на рыцарскую отвагу, забывая про все прочее. Про подготовку, планирование, трезвый расчет…

Он и покровительственный тон этот, небось, репетировал, с отвращением подумал Гримберт, ощущая легкое онемение в пальцах, как во время нейро-коммутации.

— Планирование, расчет… — повторил он за Аривальдом, не скрывая отвращения, — Вот, значит, какое оружие ты выбираешь! Отлично! Очень хорошо!

Он хотел было повернуться к своему доспеху, но Аривальд осторожно взял его за плечо. Худощавый, бледный, он не обладал достаточной силой, чтобы задержать его, однако при этом оставался той силой, с которой приходилось считаться.

С которой Гримберт привык считаться за несколько лет.

На которую он всегда мог положиться.

— Расчет — это инструмент торгаша, а не рыцаря, — негромко произнес он, — Ты так этого и не понял, Вальдо. Рыцарь бьется не из расчета, не потому, что его вычислители определили выигрышную комбинацию и правильный вектор атаки, который дарует ему девяностопроцентную вероятность победы. Он бьется потому, что так велит ему его внутренних дух. Его рыцарская честь. А честь невозможно обсчитать со всех сторон, как отрез шелка для выкройки, чтобы пошить себе штаны. Ее нельзя обернуть в формулы, потому что тогда она потеряет свой смысл.

— Разум дан нам для того, чтобы им пользоваться, — уверенно возразил Аривальд, — Везде, где мы можем найти ему применение. Если рыцарь не будет использовать разум на поле боя, он… Да это же нелепо, наконец! Это будет какое-то сущее лесное животное, которое сражается без всякого смысла и расчета…

Гримберт не дал ему закончить. Может, Аривальд и мнил себя большим умником, но очень уж часто в последнее время зарывался.

— По велению своей благородной звериной природы. Как сражаются львы и тигры.

Аривальд фыркнул.

— Ах, львы…

Это обозлило Гримберта еще больше, чем самое едкое замечание.

— Да, львы! А знаешь, на кого похож рыцарь, который превыше отваги и чести ставит расчет? Который вместо того, чтоб ринуться в бой, прежде проводит расчет, точно старый ростовщик? Который возится с драгоценными цифрами, точно с сокровищами?

— На кого?

— На паука, — выдохнул Гримберт ему в лицо, — На слизкого хищного ядовитого паука с холодной кровью. И ты сам сделаешься таким пауком, если не сможешь воспитать в себе рыцарскую честь!

На миг он будто воочию увидел этого хищника. Сидящего в вечной темноте властителя чужих судеб, тянущего хитиновыми лапками за липкие паутинки, стекающиеся к нему отовсюду, высасывающий жизнь из сморщенных тел…

— Паук, значит? — Аривальд кисло улыбнулся, — Ну и ну…

— Да, паук! Паук!

Опять их извечный спор. Это было даже не сражение, обреченное рано или поздно обрести свое имя и быть вписанным в летописи терпеливыми монахами, чтобы занять ячейку информатория. Это была многолетняя война, которую обе стороны вели на истощение, почти не сдвигая линии фронта — вроде тех войн, что алели незаживающими рубцами на шкуре империи со всех сторон.

Кажется, сам Аривальд был раздражен не меньше. Едва не сплюнул в снег, но сдержался.

— Я и забыл, до чего ты боишься цифр, Грим. Знаешь, они не очень внушительны, эти цифры, уж точно не такие внушительные, как доспех сверхтяжелого класса, прогрызающий вражескую оборону. Но цифры — это то, что выигрывает бой, нравится тебе это или нет.

Никчемный выпад. И уже не единожды отраженный.

Гримберт желчно усмехнулся.

— Разве это цифры вскрывают вражеские доспехи, поражают корректировщиков и сметают обслугу орудий? Это цифры громят огневым валом резервы и вскрывают очаги обороны? Ну же! Ответь! Цифры, да?

Аривальд лишь покачал головой.

— Как все «вильдграфы», ты горяч, точно кумулятивная струя. Неудивительно, что тебе чертовски не везет в шахматах.

Шахматы!.. Гримберт скривился. А вот это был подлый удар, нацеленный в болевую точку.

Когда-то, только узнав, что эта игра пользуется популярностью в Аахене, в нее даже играет сам папский камерарий, он упросил дядюшку Алафрида обучить его правилам, а после и сам научил Аривальда. Поначалу игра его даже захватила. Поле боя, состоящее из клеток, выглядело примитивным, совсем не похожим на тактические карты, но в фигурах легко угадывались обозначения привычных ему боевых единиц, пусть и со странными силуэтами. Неуклюжие ладьи — явственное воплощение тяжелых осадных доспехов, неспешно ползущих по рытвинам и воронкам, чтобы обрушить на противника град фугасных снарядов из своих мортир. Слоны, неудачно прозванные священниками, это, конечно, легкие артиллерийские машины поддержки. Не способные впечатлить броней, они разят врага на огромном расстоянии, сметая все, что оказалось на линии их огня. Пешки — крохотные, мельтешащие под ногами у прочих, пехотинцы. Почти беспомощные сами по себе, они заставляют считаться с собой, прикрывая со всех сторон союзные фигуры и разя вражеские разнонаправленным огнем.

Возможно, практикуясь с деревянными фигурами, в самом деле можно развить в себе искусство полководца?

Увы, шахматы быстро его разочаровали. Он пытался бросать деревянных истуканов в бой, точно настоящее воинство, так, как испокон веков делали это славные туринские рыцари, защищая своего императора и веру. Компоновать из них ударные отряды и проламывать ими вражескую оборону. Группировать в плотную формацию, чтоб устоять под вражеским натиском. Бить навстречу наступающим вражеским порядкам решительной контратакой.

Однако всякий раз, садясь играть против собственного старшего пажа, он терпел неудачу. На деревянном поле боя исход битвы решала не доблесть, а какая-то другая стихия, стихия, в которой его визави почему-то разбирался несопоставимо лучше него.

Сколько бы раз они ни садились за доску, его решительные удары на всех флангах оборачивались провалом. Пешки буксовали, едва лишь соприкоснувшись со вражескими порядками, точно рыцарское знамя, которое заманили в зыбучую топь. Кони беспорядочно скакали по доске, не в силах ни нанести удара, ни укрыться от него, словно обезумевшие доспехи с выгоревшей аппаратурой корректировки. Напрасно изнывали от собственного бессилия грозные ладьи на флангах, похожие на тяжелые осадные доспехи, напрасно метались по полю изящные слоны, точно перепуганные епископы в туго затянутых сутанах, увидевшие наступление языческого воинства…

Разгром был неминуем и предопределен. Иногда Аривальд давал ему возможность сопротивляться подольше, но это неумелое милосердие обычно не утешало его гордости, напротив, лишь приводило к дополнительным мукам.

Шахматы пришлось бросить. Они не были подобием войны в миниатюре, как казалось Гримберту, лишь глупой игрой, полной условностей и лишь сбивающей с толку. Гримберт был уверен, когда придет время и он поведет в бой туринскую рать — прямо на громыхающие шеренги лангобардских рыцарей! на распахнутые зевы их орудий! — законы клетчатых полей не будут иметь над ним никакой силы.

Алафрид, узнав о том, что Гримберт бросил шахматную науку, заворчал было, однако отец не стал его корить, напротив, удовлетворенно кивнул. Пусть шахматы и входили в список семи рыцарских добродетелей, которыми должен овладеть всякий достойный для посвящения в титул, сам он, рыцарь Бог весть в каком колене, пиетета к ним не испытывал. От Магнебода, которого он назначил наставником сыну, требовалось обучить его сына главному. Уметь держаться в доспехе сутками напролет, владеть искусством меткого огня и маневра, знать основные построения и методы атаки. Умение двигать по доске деревянные фигуры маркграф Туринский к первоочередным рыцарским навыкам не относил.

«Когда я громил лангобардов под Монтой, земля под нами горела, — однажды сказал он в ответ на упрек Алафрида, — А что не горело, то было перекопано артогнем так, словно все ангельское воинство вознамерилось распахать мир Господен под картошку. Я потерял половину своих рыцарей, был дважды контужен, но чтоб меня черти сожрали живьем, если на этом поле боя я видел хоть одну клетку!..»

— Забудь про шахматы, Вальдо. Это игра для старых скопцов, — небрежно заявил Гримберт, — Каков самый большой риск в ней? Занозить палец? Нет уж, человек, собравшийся посвятить себя рыцарскому долгу, может найти себе занятие поинтереснее!

Аривальд не стал спорить. Лишь прищурился.

— И, кажется, ты уже нашел что-то такое? Поэтому мы забрались в чертов Сальбертранский лес, да? Не для того, чтоб ты развлекался, размазав из автопушки пару отцовских оленей?

Гримберт прикусил губу, чтоб не ответить какой-нибудь резкостью. Это было в характере Аривальда. Он всегда скептично относился к затеям своего господина, но, справедливости ради, никогда не шел поперек его воли, а часто и прикрывал. Даже когда на смену безобидным детским проказам пришли шалости посерьезнее, расплатой за которые могло быть нечто большее, чем подкрепившееся розгами седалище.

Как-то раз, будучи несмысшлеными десятилетними болванами, они решили раз и навсегда выяснить, чья ходовая мощнее на высоких оборотах, «Стража» или «Убийцы», для чего затеяли гонку по проселочному тракту, а чтоб было интереснее, устроили это глубокой ночью, в свете инфракрасных прожекторов. Кончилась эта шалость скверно. Не выдержав напряжения, электропроводка учебного доспеха вышла из строя, ослепив «Убийцу» прямо посреди гонки, отчего тот вылетел с тракта и врезался в коровье стадо, что запоздавшие пастухи гнали с пастбищ в Кьери.

Столкновение стали с плотью всегда заканчивается плохо. Той ночью дело закончилось плохо для пастуха и трех коров. И если коровы оказались живучими тварями, отделавшимися лишь переломанными ногами, то пастух, угодивший под стальную лапу «Убийцы», лопнул, точно лягушонок под тележным колесом.

История вышла дурацкая, отец тогда сильно разозлился. Не потому, что это причинило ему весомый ущерб — Туринской казне эта история обошлась по десять денье за корову и турский грош[23] за пастуха — но то, что наследник маркграфа использует рыцарский доспех для мальчишеских забав, больше годящихся для деревенских козопасов, вывело его из себя.

От знатной порки в тот раз его спас не Святой Иоанн Креститель, извечный покровитель Турина, а Аривальд. Старый добрый Вальдо. Он объявил, что идея с ночными гонками была его собственной и что он самолично подбил на нее Гримберта. Может, Магнебод, которому отец поручил провести экзекуцию, и не поверил в это, но работу свою выполнил на славу — обрывком силового кабеля спустил Аривальдо всю шкуру со спины так, что тот еще месяц не мог надеть рыцарский гамбезон, так и забирался в своего «Стража» в одной только набедренной повязке, точно дикий язычник…

Дело не в том, что я не доверяю Вальдо, подумал Гримберт, я-то доверил бы ему даже свою бессмертную душу. Дело в том, что ему вечно надо быть голосом разума, причем голосом нарочно противным и поучающим. Наверно, этот голос и заставляет его ощущать себя старше.

— Отчего ты решил, будто я что-то ищу?

Аривальд сплюнул в погасшее кострище, которое сам минутой раньше тщательно закидал снегом.

— Твой маршрут, Грим. Я же вижу, как ты начал рыскать, едва только мы вошли в лес. Пятнадцать градусов влево, пятнадцать градусов вправо… Ты петляешь, как чертова лиса, которая пытается цапнуть себя за хвост! А еще режимы, в которых ты сканируешь окружение. Я же вижу твои диапазоны поиска, болван. Ну, выкладывай, что это? Старый языческий клад? Месторождение урана? Какие бесы гонят твою душу навстречу подвигам в этот раз?

— Ты брюзжишь, как старая нянька, Вальдо! — в сердцах бросил Гримберт, — Слушать тошно!

— Я не хочу смотреть в глаза твоему отцу, когда он узнает, что ты решил отправиться через море, чтоб отвоевать Гроб Господний или тайно записался в тамплиеры или…

— Ах, черт! Ладно, ты же не угомонишься теперь, я тебя знаю… Допустим, мы в самом деле кое-что ищем здесь, в лесу.

— Что ищем? — спокойно и деловито спросил Аривальд, — Следы древнего побоища? Священную реликвию? Может, заржавевший доспех самого мессира Ланселота?

Гримберт презрительно рассмеялся.

— Не в этот раз, Вальдо. Отряхни песочек со своих шосс и выбирайся из детской песочницы. Баловство закончилось. Больше никаких детских проказ. Сегодня мы ищем кое-что особенное.

— И что?

— Мы ищем браконьеров.