ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ПРОЩАЙ, ДОМ!

Счастье, говорят, вещь деликатная, хитрая. Залетит к тебе, улыбнется, подмигнет, даже в дом войдет, но только тебе захочется его в руки взять – оно замудрит и улетучится – ищи, мол, ветра в поле!

И хотя Шмая порядком натерпелся на своем веку, он к своей участи претензий не имел. Не имел до лета тысяча девятьсот сорок первого года, когда в веселый воскресный рассвет стало известно, что честная трудовая жизнь простых советских людей не дает покоя новым волкам – гитлеровцам. Снова война!

«Если бы врачи повытаскивали у старых солдат все застрявшие в них осколки, из этого железа можно было бы, пожалуй, построить большой мост; если бы собрать в одно место все слезы, пролитые матерями, невестами и детьми во время всех войн, разлилось бы большое море. И если бы люди с того моста заглянули в глубь этого моря,- думает Шмая, – они давно бы объединились и задушили фашистов, которые наживаются на горе, на крови миллионов».

Тебя ведь война не касается, – говорили ему соседи. – Ты уже свое отслужил, постарел, теперь на войну пойдут те, что помоложе…

Чудаки! Старый солдат подобен доброму кавалерийскому коню: тот, как услышит сигнал горниста, на месте устоять не может! А кроме того, кто это вправе скинуть меня со счетов? Какой же я старый? Может, на неделю старше тех, что идут на фронт? Зато я умею кое-что делать, недаром в двух войнах участвовал!

После полудня к сельсовету прискакал всадник из района и привез пачку повесток. Но солдаты запаса и молодые призывники уже с утра готовились в путь-дорогу. Женщины шили сыновьям солдатские мешки. Шмая ходил из дома в дом, следил за тем, как снаряжают в дорогу хлопцев. Шмая знает, что нужно брать с собой. К его словам прислушиваются.

Рейзл шила три мешка для старших своих ребят. Глаза у нее были заплаканы. Она не подняла глаз. У Шмаи екнуло сердце: может быть, она вспомнила, как провожала на фронт Иосифа Корсунского, как ждала его и не дождалась? Кровельщик тихо вышел из дому и снова пошел бродить по улицам. Сейчас, когда привезли повестки, в поселке сразу почувствовалось тяжелое дыхание войны: уходили лучшие парни. Седлали лошадей, готовили грузовики, чистили и украшали подводы, на которых ребят отвезут в район, на сборный пункт…

Шмая снова вернулся домой. Он прислушался к разговору сыновей с матерью, когда та укладывала их вещи: этого не надо, того они не хотят… Шмая присматривался к плечистым молодым людям, выросшим у него на глазах, и понимал их страх перед первым выездом из материнского дома. Шмая хорошо помнил день, когда он сюда приехал и встретил двух пастушков, гнавших стадо с выгона. А теперь? Они уходят, чтобы стать солдатами. А за домом их дожидаются девушки-невесты. Молодежь на улице шумит, смеется, старается быть веселой…

Шмая не знал, куда девать себя. Походил по комнате, надел новый пиджак, прикрутил к лацкану свой орден, хорошенько начистил его и снова пошел по деревне. Пастухи, не дожидаясь вечера, пригнали стадо.

Коровы, сытые и величественные, сгрудились у колодца и подняли рев, требуя, чтобы их напоили, но сегодня никто не выходил налить воду в корыта… Шмая проходил мимо людей, стоявших на площади и слушавших радио. Он не останавливался. Стоял прекрасный летний день. Жара уже начала спадать. Ребятишки как ни в чем не бывало плескались в речке. На каменных заборчиках вокруг домов и на завалинках, в тени садов прощались парочки. Шмае вдруг стало тесно в деревне, он пошел в поле по узкой тропинке, змеившейся между высоких хлебов. Над головой, как всегда, щебетали птицы. Налетал легкий ветерок, шевелил волной колосья. Шмая думал о старшем сыне Саше, который служит где-то на самой границе и сейчас, наверное, уже на передовой… Жив ли он ещё? Что с ним? Шмая шел медленно, не торопясь, углубившись в свои мысли, и не заметил, как тропа привела его на виноградник. На солнце красовались сизые гроздья – они только начинали наливаться соком. Всегда в эту пору здесь бывало так шумно, слышались песни женщин и девушек, но сейчас все замолкло, нигде – ни души.

Усталый и опустошенный, вернулся Шмая домой. Сыновья были уже готовы отправиться в путь. Шмая решительно прошел в комнату, надел старую солдатскую форму, подпоясался широким ремнем, вытряхнул пыль из полинявшего солдатского рюкзака, с которым прошел тысячи верст, и стал засовывать в него пару белья, полотенце, кружку…

– Куда это ты собираешься? – испуганно спросила Рейзл.

– Куда все собираются, туда и я,- ответил он, не поднимая возбужденных глаз.

– А все-таки, куда? – подошла она ближе.- Куда, я спрашиваю?

– На фронт…

– Совсем человек рехнулся, прости господи! Тебя кто же туда посылает?

– Совесть… – ответил кровельщик после долгого молчания. Он отвинтил от пиджака свой орден и отдал ей. – На, Рейзл, пусть это останется дома. Спрячь. Вдруг со мной что-нибудь стрясется. Пусть малыши наши видят, что отец их не сидел сложа руки, когда люди дрались за советскую власть…

В доме стало совсем тихо. Рейзл беспомощно опустила руки. Она не пыталась переубеждать его.

В напряженной тишине Шмая отошел от дверей, молча со всеми расцеловался и вышел из дому.

На площади возле сельсовета было уже полно народу. Дети прыгали вокруг лошадей, вертелись около телег. В гривы лошадей девчата вплели ленты, телеги накрыты украинскими ковриками, деревенские музыканты играли на своих инструментах, но это был уже не тот оркестр, что славился на всю округу, да и игра, кажется, была не та. Не слыхать было барабанщика Азрилика и флейтиста Симона, не играл Гуральник на своей скрипке и Саня Гринберг на тромбоне – все они прощались с родными. Музыканты играли марши и веселые песни, но веселее от этого не становилось.

Люди разговаривали тихо, будто ожидая чего-то. Но вот увидали Шмаю в полном солдатском снаряжении и сразу замолкли.

– Смотрите-ка, Шмая! Чего это он вырядился? – нарушил тишину кузнец Кива.

– На фронт! – ответил кровельщик, разыскивая глазами своих парней.

– А помоложе тебя нет никого, что ли? Ведь ты уже в летах…

– Думаете, на одних молодых свет держится? Молодых ещё учить надо, а я уже солдат готовый. И кто не знает, что за одного битого трех небитых дают…

Женщины просили Шмаю, чтобы он там, на войне, присмотрел за их детьми, помог им в трудную минуту, солдатики-то ведь ещё зеленые, мало что знают. Шмая согласно кивал головой, не желая разочаровывать женщин. Пускай себе думают, что все они, как уйдут из деревни, так и останутся вместе. Но все-таки не выдержал!

– Знаете что, соседи, назначьте меня генералом, а дивизию создадим из наших ребят…

Люди посмеялись, но женщины смотрели на Шмаю с любопытством и завистью: ему, пожалуй, на войне будет легче, чем молодым, уж он пороху понюхал на своем веку.

Рейзл стояла в стороне, смотрела на своего мужа, на женщин, тесно его окруживших, и только сейчас поняла, что он не шутит, что он расстается с ней и… кто знает, вдруг – навсегда. Та война отняла у нее первого мужа, а сейчас уходят сыновья и Шмая. Может быть, попробовать удержать его? Он, правда, шутит и притворяется веселым, но она-то знает, что все это напускное. Она на минутку забыла о сыновьях, сейчас она думала только о нем, о верном, чутком друге. Рейзл тихо проговорила:

– Одумайся, Шмая, что ты делаешь? Разве мало в нашей стране молодых солдат?

– Я давно все обдумал.

– Сколько горя ты уже перенес!

– Ничего, Рейзл, на войне все залечится, там все горести забываются.

На глаза навертывались слезы, она вытирала их углом головного платка, но слезы не унимались.

Рейзл шла рядом с мужем, старалась не отставать от него. В стороне бежали их младшие дети. Рейзл почувствовала страшную тяжесть: сыновья заняты своими девушками, Шмая шагает тяжелым солдатским шагом и смотрит в сторону, словно ждет с нетерпением, как бы скорее распрощаться.

Подводы остановились на мосту. Наступила минута прощания. Люди оглядывались на свои дом, казавшийся в эту минуту ещё милее, ещё дороже и роднее…

– Перестань, Рейзл, зачем плакать? Попрощайся с детьми, пожелай им счастья…

– Ну, ребята, – повеселев, обратился Шмая к уезжающим, – время не ждет! Давайте закругляться! А ну-ка, невесты, покажите, как вы любите своих женихов, расцелуйтесь и пожелайте им счастливого пути… Не тужить! Ещё погуляем на свадьбах, вернемся домой!…

И через несколько минут подводы вытянулись по старому тракту, по которому колонисты уже не раз уходили на войну. Провожающие остались на месте и долго ещё махали руками, платочками и фуражками.

– Счастливого пути!

– Скорого возвращения!

– С победой!

Настал вечер, прекрасный летний вечер в притихшем поселке на Ингульце. Но никто его не замечал, и никому сейчас не нужна была его красота. Молодые солдаты в последний раз оглянулись на родные места, на близких своих и любимых. Нигде ещё огня не зажигали. Подводы шли, монотонно поскрипывая, в гору. Ребята уже сидели на подводах, и только Шмая шел, погруженный в свои мысли.

– О чем вы задумались, Шмая?

– Думаю по прибытии в полк обратиться к начальству с просьбой снять с меня старое звание – ефрейтора.

– А зачем?

– Очень уж досадно: этот бешеный пес, Гитлер, тоже, кажется, ефрейтор. Он испакостил такое славное звание… Провалиться бы ему сквозь землю!


ГОСУДАРСТВЕННОЕ ДЕЛО

На следующий день Шая Спивак благополучно вернулся домой. Он старался пройти незамеченным. Лицо его горело от стыда. Он шагал понурив голову, и солдатский его мешок уныло болтался за плечом. Не успел он свернуть в свой переулок, как навстречу попалась соседка, подняла шум, и со всех сторон стали сбегаться люди.

Что случилось, Шмая? – удивленно спрашивали соседи. – Может быть, уже кончилась война?

Шмая махнул рукой, чтобы его оставили в покое. Но люди хотели знать, что стряслось. Пришлось подчиниться. В районе его выслушали и попросили вернуться домой и приняться за прежнюю работу. На фронт, сказали они, его послать не могут, так как год его не подлежит мобилизации. Все очень хорошо понимают его патриотические чувства, но пусть он лучше поработает у себя в колхозе…

– Эх, Шмая, кто красив, а я умен… – сказал кузнец Кива.

– А что?

– Ведь тебе говорили, что человека, которому под пятьдесят, на фронт не бе- рут…

– Счастливая твоя Рейзл, ты снова дома…

– Братцы! Вы долго ещё будете меня донимать? – сказал Шмая.

Он закурил и стал таким, как всегда.

Кто-то побежал на виноградник сообщить Рейзл добрую весть. Она примчалась запыхавшаяся, постояла минутку в растерянности, потом растолкала народ, велела Шмае идти в дом, а сама побежала к колодцу за водой.

– А ну-ка, умойся и отдохни. Хватит, побыл в солдатах…

Утром, едва забрезжил рассвет, Шмая пошел на площадь к сельсовету. Там установлен громкоговоритель. На площади в ожидании передачи собралось много народу. Минуты ожидания казались часами. Каждый из этих людей имел отношение к войне: кто отдал сына, кто отца, брата, родственника. Радио никого не успокоило. Оно принесло сообщения об ожесточенных боях, о фашистских танковых колоннах, об оставленных и сожженных городах. Шмая проходил через эти города много лет назад, в первую мировую войну. Эти горестные вести камнем ложились на сердце. Люди стояли на площади озабоченные, разгневанные, смотрели друг на друга и никак не могли понять, что случилось, почему наши войска отступают, почему отдают города и села.

Шли дни и недели.

В один из вечеров в конце июля в колхозе стало тревожно. По широкому тракту, поднимая к небу клубы пыли, тянулись бесконечные обозы. За возами шли городские и сельские жители – пожилые мужчины, женщины, дети. Гнали табуны лошадей, стада коров, отары овец.

Колхозники расспрашивали беженцев. Безостановочно тянулись длиннейшие караваны с юга – в глубь страны, везли с собою все, что можно было спасти.

Шмая стоял у своего двора, с болью смотрел на возы, на людей. Не хотелось верить, что и им предстоит то же… Нет, до этого не дойдет! Как это бросить виноградник, хозяйство, лошадей, коров… Не может быть, чтобы немец сюда добрался… Соседи заговорили:

– Что же это будет, Шмая?

– Почему не остановят злодея?

– Что же это, погибели на него не будет, на Гитлера, что ли?

– Почему ему отдают столько городов?

Шмая не знал, что отвечать. Он притворился рассерженным:

– Скажите пожалуйста, какие все стали знатоки! Стало быть, есть у нас план…

– Какой же это план, если мы отступаем? – сказала одна из женщин таким тоном, словно Шмая был виновен в возникновении войны.

– Пока, конечно, горько, – возразил Шмая. – Но Гитлер все равно свернет себе шею. Он быстро двигается, но вы ещё увидите, как он назад бежать будет… Война- это стратегия! – закончил Шмая.

– А что это такое – стратегия? – спросила пожилая женщина. – Расскажи, Шмая, ты ведь старый солдат! Весь свет исходил…

По правде говоря, Шмая и сам не совсем хорошо понимал, как объяснить это слово. Он сдвинул шапку на затылок, потер лоб, будто вспоминал что-то.

– Ну, Шмая, скажи что-нибудь, не тяни ты за душу!

– Стратегия? – переспросил Шмая. – Как вам это объяснить… Стратегия – вещь деликатная… Стратегия, насколько я могу понять, это сила и мудрость страны. А коли так, то клянусь вам, что Гитлер кончит плохо!

Старый кузнец кивнул головой и добавил:

– Шмая прав, честное слово! Уж если в старой России все враги себе шею ломали, то какая же гибель ждет этого злодея в Советском государстве!

Шмая сидел в большой комнате сельсовета и дремал. Была уже полночь. Как депутат Совета, он должен был дежурить до утра у телефона.

Тракт неожиданно опустел. Цепь подвод вдруг оборвалась. Колхозники не могли понять, что это означает. Может быть, врага остановили где-нибудь на Днепре? Может быть, и не придется покидать родной дом? Фашисты наверняка потерпели поражение на Днепре. Не пустят их сюда, хоть лопни!

Шмая задремал, и снится ему, что на высокой горе стоят орудия достающие своими жерлами чуть ли не до облаков. Перед глазами – бескрайняя степь. Гитлеровцы носятся по степи, как затравленные, а пушки бьют беспощадно, снаряды перепахивают землю и фашистов…

Но тут раздался звонок по телефону, и Шмая вскочил. Телефон звонил сердито и угрожающе.

Звонили из района. Нужно было немедленно поднять на ноги весь колхоз, запрягать лошадей, взять все, что можно эвакуировать, а остальное уничтожить, сжечь, ничего не оставляя врагу! Понятно?

Понятно… Шмая слушал приказ секретаря, и сердце у него разрывалось от горя. Голова кружилась. В горле комом стояли слезы.

Над головой простиралось синее звездное небо, далеко на реке квакали лягушки… Теперь ему предстоит пройти по колхозу и сообщить приказ. Как у него язык повернется сказать, чтобы люди покинули дом, подожгли мельницу и амбары, разрушили электростанцию…

Подошел к дереву, на котором висел кусок рельса – в него звонят, когда созывают на работу или на пожар. Шмая схватил кусок железа и хотел было начать звонить, но тут же спохватился. Зачем пугать маленьких детей и женщин? Секунду он стоял в нерешительности, потом направился к дому Оврудкого. Осторожно постучал в окно…

Вскоре весь колхоз был уже на ногах. Люди готовились в дальний путь. На улице было шумно, дети и женщины плакали.

Шмая готовил телегу для жены и детей. Он делал свое дело молча, не говоря ни слова и не глядя в ту сторону, где Рейзл, вся в слезах, упаковывала какой-то скарб. Вдруг точно гром обрушился на поселок, в доме сразу стало темно. Дети закричали, Рейзл схватила Шмаю за руку:

– Шмая, возьми детей, бежим!…

– Спокойнее, Рейзл! Это работа Овруцкого… Взорвали электростанцию.

Остались считанные часы. Надо отправляться в путь-дорогу… Почему его не взяли в армию? Не пустили на фронт? Неужели и вправду сюда придут фашисты? Будут валяться в кованых своих сапожищах на его кровати, будут пить его вино, жрать его хлеб?! Куда люди бегут? Надо взять в руки топоры, ломы, оглобли и встретить врага по ту сторону деревни!

Он взглянул на Рейзл и вспомнил, что все молодые мужчины ушли на фронт. Кто тут остался, прости господи… Дети, женщины, старики. Шмая поднялся с места, ему было досадно, что в такое время он оставил. Ов- руцкого одного и возится у себя дома. Сказав Рейзл, что сейчас вернется, он быстро пошел по улице.

Резкий запах носился в воздухе. По канавам текли ручьи красного вина, вылитого из погребов. Шмая шел, избегая встречи с людьми. Овруцкий ходил вдоль подвод, проверял, хорошо ли уложены вещи, как устроены дети, женщины, спрашивал у пастухов, сосчитано ли стадо…

– Перестаньте плакать! Мы скоро вернемся, – пытался он успокоить женщин.

– А, Шмая… Хорошо, что ты пришел. Нам приказано спасти людей и вывести стадо. Тебя правление назначило старшим, ты отвечаешь за эвакуацию скота, это государственное дело, государственное, понимаешь?

– Государственное? – поднял глаза Шмая.

Шмая пошел к большому стаду. Пастухи окружили его.

– Дядя Спивак, вы теперь наш начальник.

– Что поделаешь… – ответил Шмая, принимая бич. – Кем я только на своем веку не был! Теперь стал пастухом. Ну что ж, пошли, ребята!

Через несколько минут подводы двинулись в путь. За ними шло колхозное стадо. Шмая тяжело шагал, понурив голову, не оглядываясь. Позади осталось любимое село, дом, в котором он прожил чуть больше двадцати лет…

День за днем тянулся обоз. Останавливались, только чтобы напоить лошадей, подоить коров, и тут же двигались дальше.

Однажды послышался дальний грохот. Он приближался, как мощная волна. Самолеты… Земля дрогнула. Доносились глухие взрывы, и огромные клубы дыма и огня взмыли кверху.

Шмая попытался успокоить людей:

– Разве станут они бросать бомбы на женщин и детей? на скот? Не может этого быть!

– Ну конечно, Шмая, они тебя постесняются! – кричала Рейзл, подгоняя лошадей.

– Сгореть бы этим бандитам! Смотрите, они село подожгли!

Самолеты повернули к полю, спускаясь все ниже и ниже. Люди с детьми на руках побежали в поле, легли, заслоняя глаза, чтобы не видеть летающих хищников, затыкая уши, чтоб не слышать зловещёго рокота.

Шмая стоял посреди тракта и смотрел на разбегающихся людей, на перепуганное стадо. Коровы подняли страшный рев, лошади рвались из оглобель. Шмая стал загонять стадо в пшеницу, когда над головой, точно закипев, дико рассвистелся воздух и рядом начали подниматься столбы земли. Шмая упал, закрыл глаза. Когда через несколько минут он пришел в себя, немецкие летчики обстреливали из пулеметов людей и стадо.

…Остаток дня и всю ночь обоз без остановки шел по тракту. С возов и арб доносились стоны раненых и обессилевших людей…

А до большого города, где стояли эшелоны, все ещё было далеко.

Овруцкий сел в двуколку и погнал лошадь к ближайшей маленькой станции. Через час он вернулся повеселевший: на станции грузится эшелон и рабочие местного механического завода, собиравшиеся эвакуироваться, возьмут с собой колхозников.

– Торопитесь, братцы, – кричал председатель, – последний поезд скоро уйдет!

Шмая подошел к возу, обнял детей и, взяв жену за руку, сказал:

– Ну, Рейзл, гони на станцию… Не отставай смотри. Жаль девочек… Езжай, а я пойду со стадом. Скоро увидимся.

– Горько, Шмая!

– Перестань, Рейзл! Врагам нашим будет горько. Уж если фашисты воюют с женщинами и детьми, не миновать им гибели…

Он хотел сказать ещё что-то, но конь рванулся за обозом.

– Счастливого пути! Держись молодцом, Рейзл! – кричал Шмая.

Когда пастухи со стадом подошли к станции, они увидели вдалеке облачко дыма – эшелон скрылся в предвечернем тумане.

– Ну, лишь бы наши жены и дети были спасены. Теперь нам будет малость полегче, – проговорил Шмая. – Слышь, ребята! Мы должны вывести наш скот. Это дело государственное!

Они погнали стадо по опустевшему тракту на восток, в ту сторону, куда недавно ушел поезд.


БЕДА НА ДОРОГАХ

Пастухи уже не сердились на коров, когда те начинали замедлять шаг. Шмая и Данила Лукич, колхозник соседней украинской артели, гнавший свое стадо и присоединившийся к Шмае – в пути, смертельно устали и еле передвигали ноги. Они уже привыкли к бомбардировщикам с огромными свастиками на крыльях, которые проносились над головой и сбрасывали бомбы на дороги и деревни. По ночам, когда устраивались в поле на ночлег, слышно было, как гудит земля. Со всех сторон видны были огни больших пожаров; казалось, вся земля охвачена пламенем и пламя вместе с нескончаемым потоком людей, табунов, возов и машин несется туда, на восток…

Был уже полдень, когда дошли до перекрестка. По донецкому тракту тащились запыленные санитарные машины с ранеными солдатами.

Доярка Шифра Зильбер, стройная девушка с длинными косами, поила раненых молоком. Когда большая колонна скрылась из виду, она вернулась к стаду и расплакалась.

– Чего же ты плачешь, санитарочка моя? – обнял ее Шмая. – А ещё хотела на фронт…

Девушка молчала. Она стояла, прислонившись к повозке, и не могла унять слез. Среди раненых она искала своих товарищей. Столько парней ушло из деревни на фронт, и кто знает, что с ними! Там где-то и брат ее и жених. Может быть, и они мучаются от боли и замирают, когда машина подскакивает на взгорке, на камне…

Командир подъехал и спросил, кто над стадом старший. Потом приказал скорее свернуть на боковую дорогу – по тракту идти нельзя. Он не объяснил, что случилось, но Шмая и все, кто были с ним, поняли, что враг близко.

В стороне от дороги стадо улеглось на отдых. Шмая и Данила разложили костер, Азриель притащил откуда то ведро картошки, и все уселись вокруг огня. Пламя костра отсвечивало в глазах Шифры. Раньше Шмая не замечал, что девушка так хороша. В степи, под хмурым небом, с которого не переставая сыпал противный мелкий дождь, эта девушка казалась ему дочерью. Родными стали долговязый Азриель и смуглый, заросший Данила.

Шифра достала из горячей золы печеную картошку, вынула из кармана немного влажной соли, и все принялись за еду. В густой темноте проносились тяжелые бомбардировщики. Город, расположенный в нескольких километрах отсюда, горел. Низко над землей пролетали бомбардировщики – в обратный путь, а туда, к городу, летели все новые и новые стаи тяжелых немецких самолетов.

Шмая с пригорка смотрел на горевший город – туда лежал их путь, и не знал, что делать, куда идти. В нескольких направлениях тяжело и стремительно неслись огромные машины. С тракта доносилась частая стрельба. «Фашисты», – мелькнула мысль. Шмая сделал над собой усилие, спустился к костру. Шифра схватила его за руку, прижалась к нему, дрожа всем телом.

– Бежим! Скорее! Фашисты… немцы…

– Куда теперь побежишь, дочка? Возьми себя в руки, не плачь! Пусть враг не видит наших слез. Ничего…

Он потушил костер. Но было поздно. Подпрыгивая на ухабистой дороге, сюда неслись два мотоцикла. Два фашистских солдата в зеленых мундирах мчались сюда, к костру, к стаду.

– Ну, ребята, сейчас, кажется, будет весело… – вырвалось у Шмаи.

Судя по тому, как обер-ефрейтор Вильгельм Шиндель ехал на своем мотоцикле, сразу можно было заключить, что он не был знаменитым мотоциклистом. К тому же и он и его спутник были основательно под градусом.

Мотоцикл швыряло из стороны в сторону, а ефрейтор проклинал русский дождь, грязь и дороги…

До стада он так и не доехал. Шагах в пятидесяти оба немца двинулись пешком, не выпуская из рук автоматов.

Через несколько минут к пастухам подошел длинный, костлявый немец с очками на носу. Он стоял, широко расставив ноги, и чувствовал себя так, словно был по крайней мере фельдмаршалом, а не простым обер-ефрейтором хозяйственной команды, получившим приказ захватить стада, которые гонят на восток.

Обер постоял минутку и вдруг раскричался. Почему эти русские «швайны» не встают, когда перед ними стоит чистокровный ариец, победитель?! Обер был вне себя. Он схватил автомат. Пастухи поднялись.

Вначале, когда Шмая встретился с мертвым глазком автомата, у него внутри что-то оборвалось. Его охватило странное безразличие ко всему окружающему: «У тебя, обер, оружие. Что я могу поделать голыми руками?» Но так просто уходить из жизни нет смысла! И, поправив шапку на голове, он сказал:

Мы, ваше благородие, не солдаты, мы не знаем, как надо стоять перед начальством…

Обер Вильгельм Шиндель передразнил Шмаю и показал ему язык. Потом он перевел пьяные глаза на Лукича и крикнул:

– Юде?!

Данила посмотрел на немца, на Шмаю, но так и не понял, чего от него хотят. За него ответил Шмая:

– Нет, пан, он не юде. Хотя у нас в стране это давно уже не так важно. Все равны… Но Данила не еврей.

– Врешь! Все евреи носят такие бородки, как у него.

Шмая вспотел, покуда разъяснил оберу, что евреев здесь нет и что его приятель Данила Лукич не принадлежит к еврейскому народу. А что касается бороды, то он уже давно в пути и ему некогда ходить к парикмахеру. К тому же у самого обера точно такая же бородка клинышком…

Шифра стояла возле Шмаи и с ужасом следила за обером и солдатом, который рылся в вещах.

– Капут! Капут! – прокричал обер-ефрейтор и расхохотался. Глядя на него, рассмеялся и солдат. Обер строго спросил у пастухов, куда они гонят скот. – Нах Волга? Нах Волга?

– Никак нет! – ответил Шмая.- Мы их здесь пасем.

– Цурюк! Цурюк! Нах Дойчланд… Нах Дойчланд! – брызгал слюной обер. – Почему стоите? Быстро, быстро обратно, в Германию… Понял?

Шмая покачал головой: нет, он ничего не понял, он не хозяин этого стада.

– Ферфлюхте швайне! – обер ткнул Шмаю кулаком в бок. – Чего он не понимает? Хозяином стада является теперь обер-ефрейтор Вильгельм Шиндель! Он – уполномоченный Третьего райха, хозяйственной команды и германской армии! Он прикажет все вывезти в Германию! Понятно?

Шмая развел руками и наморщил лоб:

– Я простой пастух, мне дан приказ выгнать скот в тыл, и я должен выполнить этот приказ…

Обер рассвирепел и начал бить Шмаю по голове, по лицу.

Шмая упал. Обер целился в него. Подбежал Азриель и нагнулся над Шмаей, чтобы заслонить его своим телом. Обер выстрелил ему в спину. Азриель упал как подкошенный.

– Зо, зо, ферфлюхте швайне! Теперь небось понятно, что обер-ефрейтор Вильгельм Шиндель – хозяин России, что его надо слушаться! Все – капут! Украина – капут! Москва – капут! Ленинград – капут! Руссланд и большевик – капут! Шнель, шнель нах Дойчланд!

Шмая с трудом поднялся. Он не слыхал, что кричит обер, он в бешенстве смотрел на его кривляния, чувствуя себя беспомощным, беззащитным перед этими вооруженными бандитами.

– Ну что же! – кричал обер как одержимый, – Погонят они наконец стадо в Германию?

Шмая кивнул утвердительно. Да, погонят. А сам подошел к Даниле:

– Крепись, Данила, возьми себя в руки, а то они тебя пристрелят…

– Пускай уж лучше пристрелят…

– Что ты говоришь? – тихо проговорил Шмая, остановив свой взгляд на мертвом Азриеле. Слезы душили его, но плакать он не мог.

– Пошли, пошли! – бормотал обер.

Пастухи повернули стадо обратно.

Шмая на минуту задержался у остывшего тела Азриеля.

– Пан, а пан, – обратился он к обер- ефрейтору, – дозволь нам хотя бы похоронить человека! Хороший человек был…

– Яволь, яволь, – шутил обер. – Конечно, как же. Сейчас вызову музыкантскую команду и батарею артиллерии, чтоб дать салют… Чего ещё желает эта свинья?

Шмая взглянул в последний раз на Азриеля. Поднял с земли бич и чужим голосом крикнул:

– Айда, айда, дьяволы!

И никто не знал, к кому обращен этот крик.

На тракте показалась колонна немецких машин с солдатами. Обер приказал Шмае плясать. Из машины высунулись три офицера и начали фотографировать веселого русского пастуха, который так приветливо встречает славную германскую армию. Вдруг обер-ефрейтор Вильгельм Шиндель спохватился, что ему, такому герою, вовсе не пристало тащиться с мотоциклом по русским болотам. Он подошел к повозке, скинул бидоны и тряпки, прогнал Шифру, и велел погрузить мотоциклы. Потом обер и солдат влезли на повозку. Они погнали лошадь. Вскоре ефрейтору, ошалевшему от успеха, захотелось ещё больше развеселить своих коллег, отправляющихся на фронт, и Шмая был вынужден запрячься в повозку вместо лошади.

Шмая и не заметил, как наступила ночь. А может быть, это не ночь, а свинцовые донецкие тучи погрузили все во мрак? Вернее, у него темнеет в глазах и смерть идет ему навстречу. Дорога асфальтирована, а по бокам за грудами накиданных камней чернеет глубокая пропасть. Он бросает оглобли. Повозка устремляется вперед, Шифра и Данила отскакивают, а повозка с пассажирами летит прямо в пропасть.


СНОВА СРЕДИ СВОИХ

Долгие дни Шмая и его спутники, скрываясь от людей, брели по степи. Голодные, оборванные, они жили надеждой – пробиться к своим, перейти линию фронта.

Первые заморозки начались неожиданно. На дорогах застыли высокие груды черной грязи. Поздняя ночь. Измученные спутники спят, прижавшись друг к другу. Шмая слышит, как тяжело дышит Шифра, как тихонько стонет во сне Данила.

И вдруг слышит он, что в городе, недалеко отсюда, началась стрельба. Бежавшие навстречу люди сообщили, что отряд красноармейцев неожиданно прорвался в город, поджег немецкий штаб, комендатуру, перебил массу фашистов… Спасайтесь, пока не поздно!

Шмая заметил несколько красноармейцев, свернувших к предместью. Кровельщик и его товарищи устремились туда же. Из двора вышли два гитлеровца и начали стрелять вдоль слободы. Раздался взрыв. Шмая подбежал к убитым, схватил валявшееся рядом ружье и крикнул:

– Данила, ты жив? А ну-ка, возьми вторую винтовку. Бери, не стесняйся…

И втроем они бросились вслед за красноармейцами.

Город горел со всех сторон. Люди собирались в степи, в глубокой балке.

Подъехал всадник. Он что-то приказал красноармейцам и поскакал вперед. Следом за ним двинулись тачанки с пулеметами, красноармейцы с автоматами, обоз. Шифру усадили на подводу, а Шмая с Данилой, уже вооруженные, пошли следом.

Когда начало светать, остановились в роще – отдохнуть после трудного ночного похода. Командир осматривал имущество, толковал о чем-то с красноармейцами и с людьми, которые ночью примкнули к отряду. Заметив, что начальник приближается, Шмая толкнул Данилу, чтобы тот поднялся: начальство идет…

– Ты откуда? – спросил командир, глядя на Шифру, посиневшую от холода.

Девушка повернулась к Шмае, словно не зная, что отвечать.

– Она комсомолка, – сказал Шмая, – вы не подумайте чего плохого, товарищ начальник. Это фашисты довели нас до такого состояния…

Командир отряда пристально смотрел на Шмаю.

Кровельщик в недоумении замолчал. И вдруг – Шмая не знал, показалось ему или он на самом деле услыхал:

– Отец?!

Шмая лишился языка.

– Отец? Как ты попал сюда? Это ты, отец?…

– Саша! – крикнул Шмая, бросаясь к сыну. – Саша!

– Как ты очутился здесь, отец?

– Не спрашивай, сын, долго рассказывать… Смотрю я на тебя и глазам своим не верю… – Ну ничего, лишь бы живы…

Командир отряда отвел отца и его спутников в свою палатку.

Обойдя посты, капитан Спивак направился к себе в палатку. Неподалеку солдаты рыли землянку для радистов. Нужно было связаться с дивизией, расположенной по ту сторону фронта.

Капитан Спивак с трудом сдерживал радость. Скоро они соединятся с Красной Армией. Двенадцать советских пограничников, попавших в окружение, с первых дней войны пробивались к линии фронта. Смерть подстерегала их. В пути к этой горсточке храбрецов присоединялись товарищи.

По ночам отряд нападал на фашистские гарнизоны. Капитан знал, что сейчас наступает решительная минута. То, что именно сейчас он встретился с отцом, казалось ему счастливой приметой. Он решил, что, как только они перейдут через линию фронта, отца надо будет отправить в тыл.

Капитан вошел в палатку. Отец, одетый в рваную шинель и стоптанные немецкие сапоги, брился. Девушка держала зеркальце.

Александр посмотрел на отца, и впервые за столько дней люди увидели улыбку на суровом лице командира.

Шмая провел бритвой по голенищу и обратился к сыну:

– Чего смеешься, товарищ начальник? Пора бы и тебе бороду снять. Довольно партизанить. Ты и так до того зарос, что родной отец тебя не узнал.

– Ты, отец, видно, не забыл ещё солдатской жизни…

– Кто? Я? Эге брат, когда я с Михаилом Васильевичем Фрунзе ходил брать Перекоп, ты ещё босиком под столом разгуливал. А ну-ка, ребята, притащите немного воды, я и его побрею. Это ничего, что мы сегодня в огонь идем.

Пограничники слушали словоохотливого «папашу» и смеялись. Кто-то подал капитану кружку горячей воды, и он сел бриться. Отец глаз не спускал с сына.

– Ай-ай-ай, пороть тебя надо… Видишь, совсем другое лицо… Так ее, так, режь! Усы оставь, а борода тебе ни к чему. Давай сниму бороду, а то, я вижу, тебе жаль с ней расставаться…

Побрившись, Спивак почувствовал себя так, словно сбросил тяжелый груз. Он выглядел уже не таким хмурым, как раньше, с непривычки казалось, что его средь бела дня раздели. Капитан приказал отряду побриться и привести себя в порядок.

Шмая выслушал приказ и сказал:

– Тебе следовало бы сделать меня своим ординарцем или адъютантом, вот зажил бы твой отряд…

– Знаешь, отец, я и не думал, что с тобой будет так весело…

Капитан приказал ординарцу принести чего-нибудь поесть. Надо покормить людей.

Однако Шмая его остановил:

– Не трудись, сын. Я, как только пришел сюда, попросил твоих ребят раздобыть кое- что из одежды и накормить нас.

– Прекрасно! – сказал капитан, поднимаясь с места.- В таком случае ложитесь спать, отдохните хорошенько, нам предстоит трудный путь.

Он вышел из палатки и направился к радистам. Все прислушивались к его удаляющимся шагам. Шифра улыбалась. Она поймала на себе взгляд Васи Рогова, ординарца, и смутилась. Вася поправил на голове фуражку, словно желая сказать: «Видишь, цыганочка, я не простой солдат, я пограничник», – и стал укладывать ранец капитана.

– Ты оставайся у нас в отряде, хорошо? Не пожалеешь. Санитаркой будешь…

Она улыбалась, но не отвечала. Вася вдруг о чем-то вспомнил, вскочил с места, развязал ранец и достал несколько конфет.

– Возьми… Я слыхал, все девушки любят конфеты…

Шифра немного поколебалась, потом взяла.

– Сколько времени я таких вещёй не видала!

– А мы, – с гордостью заявил Вася, – нападем на немецкий склад, заберем, что нам нужно, а остальное сжигаем… Досталось от нас фашистам! Вот будет время, станешь у нас санитаркой, я все тебе расскажу о нашем отряде, о твоем земляке, капитане Спиваке… Хорошо?

Вася посмотрел на спящих, погладил Шифру по щеке и, покраснев до ушей, выбежал из палатки.

Шифра с усмешкой посмотрела вслед убегавшему озорнику парню, положила голову на мешок, из которого Вася доставал конфеты, и мгновенно уснула.

Две ночи подряд разведчики лазили по ближним балкам и деревням, искали место прорыва. Капитан не отходил от радистов. Наконец удалось установить связь с дивизией, занимавшей оборону неподалеку.

После полуночи капитан поднял свой небольшой отряд. Люди шли по донецкой степи, запорошенной первым снегом. Подойдя к Кривой балке, выпустили три зеленые ракеты. Минуту спустя по ту сторону линии фронта взмыли кверху точно такие же три ракеты. Артиллерия обрушила на фашистские траншеи ливень снарядов. Отряд рванулся вперед по балке, налетел с тыла на немецкие траншеи и засыпал их гранатами.

Несколько советских командиров вышли встречать отряд. В темноте люди пожимали друг другу руки, целовались.

Рано утром комдив прибыл в ближнюю деревню – знакомиться с отрядом. Он шел из дома в дом, встречался с отдыхавшими людьми. Штабные писари переписали солдат и сержантов, остающихся в дивизии, а также штатских, пожилых. Женщин приказано было в тот же день отвезти на железнодорожную станцию и отослать подальше в тыл.

Шмая, лежавший у печи, поднялся и вытянулся перед комдивом.

– Товарищ командир дивизии, разрешите обратиться!

– Слушаю вас.

– Прошу, не отправляйте меня в тыл.

– Почему? Посадим вас на поезд…

– Спасибо. Но я хочу драться вместе с вами. Я с немцами ещё в ту войну дрался…

– Скажите пожалуйста! – рассмеялся генерал, – А сколько вам лет?

– Я ещё не так стар, как может показаться, – ответил Шмая. – Вы не смотрите на мои седые виски. Кабы не немцы, я бы ещё молодой был!

– Ваша фамилия!

– Спивак. Под Перекопом меня Михаил Васильевич Фрунзе наградил орденом Красного Знамени.

– Вот как? – комдив весело улыбался. – Как, говоришь, фамилия?

– Шая Спивак… – Отец растерянно смотрел на сына.

Генерал повернулся к капитану, словно желая посоветоваться с ним, но снова обратился к Шмае:

– А где ваша семья?

– Кто знает… – ответил Шмая. – Должны быть где-то в Сибири, в колхозе. Сын у меня есть, командир…

– Где сын?

– Мой? Да вот он… – улыбаясь, показал Шмая.

– Родной сын?

– Родной.

– Ваше мнение, товарищ капитан?

– Думаю, что его надо отослать.

– И я тоже.

– Товарищ командир дивизии! Я даром хлеб есть не стану, – просил Шмая, – Что прикажите, все буду делать…

Комдив спросил:

– А кашеваром сможешь быть?

– Кашеваром – нет. Хочу в пехоту…

– В пехоту? Трудновато. Ну ладно,- пока в обоз, а там видно будет,- сказал Комдив и посмотрел на капитана, который без восторга выслушал приказ комдива.

Шмая поморщился.

– Старого фронтовика пошлете в обоз? Я могу ещё быть в строю, я не подведу.

Комдив рассмеялся, глядя на капитана, и добавил:

– В таком случае пошлите его в артиллерию. Подносчиком снарядов. Попробуем…

– Это дело другое! – просиял Шмая.

На следующий день Шмая был уже в новеньком солдатском обмундировании, в серой шинели, перетянутой блестящим желтым ремнем, в теплой шапке. Данила Лукич тоже остался в армии.

В далекий путь проводили Шифру.

Шмая дал ей письмо к жене, просил передать всем сердечный привет и сообщить, чтобы ждали его домой не раньше, как после окончательной гибели Гитлера.


ПЕРЕПРАВА

Бывает, что человек взвалит себе на плечи тяжелый груз и отправляется в дальний путь. Но, почувствовав, что это ему не под силу, он сбрасывает тяжесть и испытывает при этом чудесное облегчение.

Но попробуй скинь с плеч прожитый трудный год!

А ведь трудный год может человеку согнуть спину сильнее всякой тяжести, наложить неизгладимую печать на его лицо, избороздить морщинами лоб, затуманить взор. Вот и скинь попробуй трудный год!…

С того утра, когда разбойник Шмая надел солдатскую шинель, пару тяжелых кирзовых сапог, с тех пор, как взял на плечо карабин и стал подносчиком снарядов, прошло больше года. Дважды за это время санитары выносили его с поля боя, дважды попадал он в руки врачей. Но стоило ему подняться и встать на ноги, как он надевал рюкзак и являлся к себе в полк. Солдаты посмеивались:

Ты, папаша, родился, видать, в сорочке. Кости у тебя крепче железа…

Дважды за это время командир дивизии пристегивал к его гимнастерке медали «За отвагу». Нередко бывало ему трудновато, но он старался не отставать от молодых солдат.

Сын часто пытался уговорить его ехать домой. Старику ведь трудно здесь, кто этого не видит? Как-нибудь добьют фашистов и без него…

В таких случаях отец усаживался с сыном на бруствер или на снарядный ящик и говорил:

Если бы ты, Саша, был не начальником, а рядовым солдатом, я бы тебе сказанул по-солдатски. Но так как ты все-таки командир батальона, то прошу тебя: не болтай глупости! Одному мне, что ли, трудно? На то и война… А то, что я старше кое-кого на недельку, так ведь недаром говорят, что старый конь борозды не испортит. Доживу до победы – сразу же еду домой. Думаешь, мне по душе война?

С сыном Шмая умел ладить. В свободную минуту Александр приходил на батарею к отцу или старик шел в блиндаж к сыну. «Но как поладить с женой? – часто думает Шмая. – Она покоя не дает, письма шлет: что, мол, слышно у тебя, разбойник? Почему домой не возвращаешься? Она пишет, что добралась до Алтайского края, там их приняли хорошо, приютили, работают в колхозе и не перестают надеяться, что скоро кончится война и они вернутся к себе в колхоз. Все как будто бы спокойно. Но в конце письма: «Может быть, ты, разбойник, приедешь наконец? Мало ты на своем веку навоевался? Что от тебя за толк? Ведь ты уже немолодой. Приезжай скорее!»

В свободную минуту, когда становится немного тише, Шмая, прислонившись к снарядному ящику, пишет жене. Она сама должна понять, что домой он вернется только после победы. Он никогда не любил бросать работу на середине, она это хорошо знает…

В середине лета началось наступление немцев на Южном фронте. Земля была охвачена пламенем, бои не прекращались ни днем ни ночью, хлеба стояли некошеные, тяжелые гусеницы танков топтали и молотили спелые колосья. Поредевшие советские части отступали к Дону.

Здесь остановился полк, в котором служил Шая Спивак. На высоком берегу были установлены орудия. Несколько раз в день измученные бойцы отбивали ожесточенные атаки гитлеровцев. Командир дивизии приказал держаться до последнего снаряда, до последнего патрона, хотя людей в строю оставалось мало. Радист принял новый приказ: переплыть Дон! Мост и переправу немцы уже уничтожили, враг подошел вплотную к берегу, прижимая поредевшие части к рубежу. Оставался единственный путь – по воде.

Солнце давно уже зашло, день угасал. Дон носил на быстрых волнах бревна, доски, остовы разбитых лодок. Красноармейцы кидались в воду. Шмая стоял понурив голову на берегу реки, и по лицу его катились слезы. Неподалеку от него валялась опрокинутая и разбитая пушка. Кто-то из солдат подошел к нему:

Плыви скорее, папаша! Немцы! Не видишь, что ли?!

До берега оставалось совсем немного, когда Шмая вдруг почувствовал, что ему стало трудно дышать. Он захлебывался. Из последних сил Шмая крикнул:

– Спасите, ребята! Тону!

И тут же почувствовал, как несколько человек стали подталкивать его.

– Держись, папаша! Берег близко! Держись!

Добравшись до берега, он упал на мокрый камыш. Дождь хлестал в лицо. Пролежав несколько минут, Шмая поднялся и пошел тяжелым шагом. Крикнул:

– Данила, где ты, Данила?

Невдалеке послышался слабый голос:

– Конец, Шмая… Умираю…

Шмая пополз к Даниле.

– Крепись, Данила, сейчас санитары подойдут,- почти крикнул Шмая.

У Данилы была оторвана нога, а кругом все шире разливалась кровь…

– Напиши моей Галине, детям…

Шмая пытался остановить кровь, но было поздно.

Слезы не переставали катиться по лицу Шмаи. Он похоронил Данилу в одной из воронок, вырытых недавней бомбой.

Над полем простиралась хмурая ночь. Ветер разрывал тучи. Шмая шел, ничего не видя и не слыша. Он не наклонялся, когда пуля летела над головой, не припадал к земле, когда поблизости рвалась мина. Он шел прямо, время от времени оглядываясь на Дон.

Рассвет застал старика в степи. Впереди, подожженная бомбардировщиками, горела станция. Шмая шел с обнаженной головой, усталый, в изодранной и грязной рубахе.

Тут и там шли красноармейцы. Кто нес на плечах винтовку, кто – пулемет или автомат, иные шли с пустыми руками, без оружия. Много чего повидал Шая Спивак на войне, но то, что произошло в последние сутки, потрясло его. Вечером он видел своего сына на берегу под ураганным огнем и не надеялся, что тот останется жив. Поэтому, увидав забинтованного сына, он не поверил своим глазам. Старик обнял сына и прижал к себе. Он не стыдился слез.

Сын молчал. Сердце его было переполнено болью и горем.

В небе все ещё ревели фашистские бомбардировщики. Где-то неподалеку земля вздрагивала от взрывов. Солдаты шли за своим командиром, стараясь держаться поближе к нему. Раненые напрягали силы, чтобы не отставать. Каждый хотел поскорее добраться до станицы Раздельной, где полк получит свежее пополнение и сможет немного отдохнуть. А потом – снова в бой.

После полудня солдаты увидели крыши и сады большой станицы. По мосту им навстречу бежал красноармеец и что-то кричал. Это был Вася Рогов. Он поискал глазами командира. Капитан протянул ему руку:

– Жив, Вася? Хорошо, хорошо! – произнес капитан. – Где знамя? Знамя полка?

Ординарец вытянулся и ответил, как при рапорте:

– Товарищ капитан, ваш приказ выполнен! Знамя полка спасено. При переправе через Дон пал смертью храбрых сержант Гаврилюк – мы вместе выносили знамя…

Несмотря на страшную усталость, люди почувствовали облегчение.

Шмая щурил от солнца глаза и смотрел на сына, на солдат, на знамя.

– Ничего, ребята! – сказал он. – Не надо падать духом. Покуда мы живы, враг нам не страшен. Я старый солдат, я знаю, что на войне всякое бывает. Ведь смеется все-таки тот, кто смеется последним.

Наступила ночь, и люди потянулись к станице. Надо было привести в порядок себя, оружие, одежду. Предстояли новые, упорные бои…


НА ЖИЗНЬ И НА СМЕРТЬ

Лейтенант Иван Борисюк прибыл в полк, когда под Сталинградом уже закончились бои. Он даже не успел измазать новенькую шинель, выданную в военном училище где-то в Средней Азии.

Его назначили командиром батареи вместо погибшего лейтенанта Аджанова – любимца полка. Может быть, потому, что никто на батарее не мог привыкнуть к мысли, что Аджанов пал в бою, на нового командира Ивана Борисюка смотрели как на чужого.

– Видать, ещё пороха не нюхал…

– А молоденький, раза в два с гаком моложе Шмаи…

– Такого, как Аджанов, у нас больше не будет…

Молодой офицер нередко заставал солдат, когда те говорили о нем, и это заставляло его краснеть. Он был бы счастлив показать себя в бою и терпеливо ждал этого дня.

После отдыха полк грузился в эшелон.

В этот день произошло неприятное для Шмаи событие. Лейтенант Борисюк стоял у вагона и следил, как грузят на платформы орудия, снаряды и другое снаряжение. Среди всех этих вещёй он заметил ящик, который вызвал у него подозрение. Он вскрыл ящик и увидал тщательно завернутые гайки, подшипники, ключи, различные части трактора.

– Что это за железяки? Куда их везут? – спросил Борисюк у Шмаи – тот был теперь гвардии сержантом и заряжающим орудия.

– Это не железяки, – ответил Шмая, – а важные части тракторов, которые я собираю по пути. Я привезу их в подарок своему колхозу, если вернусь живым…

Командир батареи расхохотался и приказал скинуть ящик: незачем возить лишний груз. Шмая обиделся всерьез: разве может этот лейтенант, студент педагогического института, понять, как пригодятся эти части в колхозе…

– Товарищ гвардии сержант, когда кончится война, займетесь запасными частями Сейчас – не время.

Шая Спивак стоял вытянувшись перед молодым лейтенантом, но внутри у него все кипело. Конечно, ему легко говорить. Трогает его, что ли, что от тракторного завода в Сталинграде остались кучи пепла? Пока заводы будут восстановлены, пока они начнут снабжать колхозы запасными частями… Словом, ящик здорово пригодился бы колхозу…

Однако ничего не помогло. Ящик пришлось снять, и он остался на снегу до лучших времен. Шмая забрался на нары и долго ни с кем не разговаривал.

Поезд шел на запад. Ночь была морозная. Солдаты спали, и только старик сидел один у печурки и подкладывал щепки и уголь. Занятый своими мыслями, он не заметил, как кто-то сел с ним рядом. Шмая оглянулся и увидел продолговатое лицо Борисюка, его большие голубые глаза и падающие на лоб длинные русые волосы.

– Все сердишься на меня, папаша? – произнес Борисюк и дружески погладил его по спине. – Ничего, тракторы у нас после войны будут… Все будет… – Он помолчал немного. – Вот отец мой больше не вернется. Он был коммунистом, мастером на большом заводе в Киеве. Вы мне немного его напоминаете… Гестапо его расстреляло. Они и мать мою и двоих сестер расстреляли…

Широко раскрытыми глазами смотрел Шмая на молодого командира и озабоченно кивал головой. Борисюк говорил тихо, чтоб никого не разбудить.

На следующий день лейтенант Борисюк перетащил в вагон свою шинель и брезентовый ранец и устроился рядом со стариком в углу. Они рассказывали друг другу о своей жизни и, несмотря на разницу в возрасте, стали друзьями.

Политработники часто приносили в теплушки свежие газеты, сводки Совинформбюро, в которых говорилось об освобожденных городах и селах, о том, что враг отступает на разных фронтах.

В такие минуты Иван Борисюк испытывал странное чувство: ему казалось, что поезд идет чересчур медленно, и кто знает, быть может, пока они доберутся до фронта, война окончится и он не сможет выполнить своего священного долга – отомстить фашистам за замученного отца, за мать и сестер, за разрушенный Киев.

Наконец поезд прибыл на разбитую железнодорожную станцию. Мосты здесь были взорваны, поезд дальше не шел.

Без отдыха и сна, днем и ночью войска шли по курской земле, где на километры вокруг нельзя было найти ни одной уцелевшей деревни – все было сожжено.

По ночам шел мокрый снег, днем он таял. Колеи были полны воды, движение по дорогам становилось труднее. Потом в лесах началась война, о которой Борисюк, воспитанный на воинских уставах, имел весьма слабое представление. Герои Сталинградской битвы стояли по колено в воде и строили дороги и мосты. Иван Борисюк, командир первой батареи, полагавший, что сразу же по прибытии на место он развернет свою батарею и вступит в бой, был разочарован, когда ему выделили участок и приказали мостить дорогу.

Дни и ночи рубили деревья, не расставались с пилой и топором. Надо было проложить дороги по болотам и трясинам, чтобы перебросить танки и тяжелые орудия, винтовки и снаряды, хлеб и овес. Копали и строили дороги, учились штурмовать доты, траншеи, высоты. Это была подлинная война со стихией, с землей, с водой. На десятки километров вокруг земля была разрыта вглубь и в длину – траншеи, канавы, окопы, дзоты. Солдаты, штабы, медсанбаты, пекарни, склады, бани и красные уголки – все ушло под землю, все было замаскировано. От дивизии к дивизии, от армии к армии можно было пройти специальными ходами. Прибывшие танковые колонны и тяжелая артиллерия, машины и возы расползлись по лесам, по балкам.

В эти дни Шмая не знал отдыха, он не расставался с топором и пилой. Он строил землянки, сколачивал скамьи и табуретки. Досадно было, что блиндажи приходится крыть бревнами, а не жестью. Эх, показал бы он класс!

Командир батальона Спивак целыми днями пропадал на учебных площадках. Теперь говорили не об убитых фашистах, а о кубометрах вынутой земли, о вырытых траншеях, о блиндажах. В ротах и батальонах готовили вечера самодеятельности. Приезжали сюда бригады артистов из Москвы, из Башкирии, из Саратова. Вечерами разведчики наряжались в свои маскхалаты и отправлялись на передовые – «поохотиться».

По ночам передовые позиции освещались с обеих сторон бесчисленными ракетами, Редко и лениво пролетали над головами мины и снаряды, и снова вся округа погружалась в странную тишину.

Бесконечно тянулись дни. Готовили мощный удар по немецким полчищам – те рассчитывали летом взять реванш за Сталинград. Однако за внешним спокойствием солдат чувствовалось большое напряжение. Москва была недалеко, и каждый понимал, что решается судьба страны.

Прибывали колонны танков и снарядов, которые тут же куда-то исчезали Под каждым деревом, за каждой складкой земли стояли замаскированные орудия, танки.

Как только наступал вечер, небо наполнял рокот тяжелых бомбардировщиков.

– Наши летчики везут Гитлеру ужин… – шутили солдаты.

На полях меж траншей всходили и росли пшеница, рожь, овес и гречиха. Лето установилось жаркое, ждали наступления гитлеровцев, а интенданты составляли планы уборки хлебов возле передовых позиций и доставляли сюда косы и мешки…

Тишина становилась все тревожнее. Это было затишье перед бурей. В один из вечеров гвардии майор Спивак выстроил свой батальон в Зеленой балке, где находились тыловые части. Приодетые, подтянутые, солдаты ждали начала торжественной церемонии вручения полку гвардейского знамени. Полковой оркестр играл гимн. Командир, держа в одной руке алое знамя, снял фуражку, опустился на колено и поцеловал полотнище. Командир четко и громко читал слова торжественной клятвы, солдаты и офицеры повторяли эти слова как присягу.

Командир полка передал знамя гвардии сержанту Рогову – под Сталинградом он уничтожил ручными гранатами четыре вражеских танка. Сержант сиял от счастья. Подняв развернутое знамя, он пронес его вдоль строя.

Над головами плывет звездная ночь. В окопах и траншеях солдаты бодрствуют. Вдали от фронта, где-то в густых лесах, чернеющих перед глазами слышится глухой грохот орудий, от которого люди успели уже отвыкнуть. Бесчисленные провода тихо гудят.

Шмая лежал в своем окопе и осторожно курил, пряча папироску в рукав.

– Слышь, немец уже готовится. Курорт скоро кончится…

– Откуда знаешь?

– Уж я его, немчуру, как облупленного знаю..

В хлебах послышались шаги. Подошел командир батальона с адъютантом и связными. Все были в металлических касках. Увидав артиллеристов в пилотках, он сказал:

– Вы, пушкари, что – воевать не собираетесь? Немедленно надеть каски! Как, танки не пропустите?

– Постараемся! – ответил Шмая, лаская сына взглядом. – Снарядов у нас хватит…

– Что значит – «постараемся»? – сурово заметил командир. – Твердо надо отвечать: «Не пропустим!» Понял, гвардии сержант?

Артиллеристы улыбались, прислушиваясь к разговору между командиром и его отцом.

Проверив, все ли на месте, знают ли артиллеристы свои задачи, он проговорил:

– Ну, смотрите не подведите свою пехоту, гвардейцы…

– Все будет в порядке, товарищ гвардии майор!

Запыхавшись, прибыл на позиции ефрейтор Митя Жуков, привез термосы с супом и чаем, хлеб и сахар. Маленький и подвижный, он появился здесь неожиданно. Этот добродушный парень с улыбающимися, добрыми, девичьими глазами тоже надел сегодня каску и был как-то по-особому оживлен.

– Ну, ребята, хорошенько заправляйтесь! Знаете солдатское правило: есть время – глуши голод, поспи…

– А что такое, слыхал что-нибудь? – спросил Давид Багридзе, возившийся со своим телефонным аппаратом. Его большие черные глаза сверкали в лунном свете.

– Разведчики привели «языка», а тот рассказал, что фашисты собрали много танков на нашем участке фронта…

– Ну, а у нас видал, что в балках делается? – с гордостью ответил Багридзе. – Сломают себе фашисты голову…

– А как же может быть иначе? – сказал пожилой сибиряк Сидор Дубасов, человек медлительный, неразговорчивый. – Я дрался с немцем ещё в ту войну. Хитрая бестия, лиса! Налетает на свою жертву неожиданно, исподтишка. Но кончает всегда плохо. Как ты на этот счет, гвардии сержант? – обратился Дубасов к Шмае.

– Это точно. Только сейчас все зависит от нас, от артиллерии, – ответил Шмая. – Несколько траншей впереди занято нашей пехотой, а долго ли удастся им продержаться, кто знает?

– Если танки прорвутся здесь, позади нас ещё несколько эшелонов имеется, – словно отвечая на мысли Шмаи, сказал Дубасов.

– Ты, кацо, соображаешь, что говоришь? – рассердился Багридзе. – Ни одной нашей траншеи немец не имеет права взять. Не то скучно нам будет…

– А ну-ка, стратеги, довольно ссориться! Вы лучше поешьте как следует, – оборвал разговор Шмая и налил чай в кружку, которую смастерил из цветной консервной банки.

Солдаты пили горячий чай и разговаривали. Лейтенант Борисюк вышел из блиндажа и отдал распоряжение артиллеристам.

– Ну, Жуков, оставь свои термосы и становись к орудию! – сказал Шмая ефрейтору Жукову, все ещё возившемуся с ужином.

– Что же вы думаете, гвардии сержант, неужели мне в такую серьезную минуту охота возиться с термосами? – ответил Жуков, вытирая о траву мокрые руки. – Лейтенант приказал мне несколько дней заменять старшину, вот я и выполнял приказ.

– Я ничего не говорю, – сказал Шмая.- Но только ты больше никуда не ходи и принимайся за работу. Ведь ты – моя правая рука…

– Митя молодец! – улыбаясь, сказал телефонист. – Он в интендантстве получил все, что нам полагается по норме. Правда, водки ему выдали маловато…

– Водки? – удивился Жуков – Ведь ты же говорил, что не любишь водку? Эх, коротка у тебя память! Сам говорил, что, кроме этой кислятины цинандали, ничего в рот не берешь!

– Это я для товарищей стараюсь. Для разбойника и для Дубасова. Они – старые солдаты, уважают горькую…

– Ничего, Багридзе, – отозвался Шмая. – Кончится война, возьму я тебя к нам в колхоз, напою хорошим вином, не хуже твоего цинандали.

– Нет, товарищ гвардии сержант, раньше вы поедете ко мне в Кахетию, а уж потом мы к вам двинемся.

Далеко на горизонте забрезжил рассвет, когда воздух наполнился знакомым ревом немецких бомбардировщиков. Они шли треугольниками в несколько этажей, как на параде. Грохот с каждой секундой усиливался и поглощал все остальные звуки.

– Ну, ребята, начинается! – сказал Шмая, задрав голову, и его тяжелые, жилистые руки сжались в кулаки.

– Ого, сколько! Собрал самолеты со всего света! – Дубасов заряжал винтовку.

– Посмотрите-ка, эти собаки делают круг над нами. Сюда идут! – крикнул Багридзе и прислонился к стенке своего окопа.

– А где же наши истребители? Почему не вылетают? – спросил, словно про себя, Митя Жуков.

И вдруг со всех сторон началась стрельба. Казалось, не было клочка земли, с которого не поднимался бы орудийный ствол. Самолеты, которые только что летели ровными треугольниками, как на параде, начали беспорядочное отступление. Послышалась стрельба из винтовок и пулеметов, из противотанковых ружей, воздух дрожал от грохота моторов. Сбитые неожиданной стрельбой с курса, бомбардировщики сделали второй круг, но стрельба усиливалась, и бомбы падали в беспорядке. Пикирующие самолеты снижались над траншеями, рыдающий вой сирен и взрывы бомб оглушали.

На горизонте появлялись все новые самолеты.

– Эх, собаки! – по-грузински выругался Багридзе.

Бомбой оборвало провода. Багридзе высунулся из окопа и, пригибаясь к земле, побежал налаживать связь.

Из ближнего леса шли немецкие танки. На батарее готовились к бою. Шмая стал у орудия. Он то и дело поглядывал в сторону блиндажа комбата. «Танки, – думал он, – если прорвутся танки, они будут сначала возле сына…»

– Пушкари, почему не стреляете? Заснули, что ли? Танки идут!

Шмая оглянулся на телефониста. Почему нет приказа стрелять? Уже видны цепи, доносятся крики фашистов… Лейтенант Борисюк передал: не стрелять без его приказа. Подпустить танки как можно ближе.

И вдруг земля словно поднялась. То заговорили наши тяжелые орудия. Над головами неслись огненно-красные пики «катюш». Казалось, живого места не останется там, где бушует это пламя. В небе послышался знакомый рокот советских тяжелых бомбардировщиков, истребителей, штурмовиков.

Батарея лейтенанта Борисюка вступила в бой.

Был уже полдень, а атаки все не прекращались. В траншеях поредело. Санитары не успевали выносить раненых.

Немцы снова ринулись в наступление. Новые колонны танков вылезли из укрытий, новые волны самолетов показались в небе.

Был знойный июльский день, но солнце заволокло дымом и пылью.

Глядя на поле боя, можно было подумать, что никакая сила уже не сможет остановить новую волну стали и моторов. Немецкие цепи приближались к наблюдательному пункту. И вдруг оборвалась связь. Кругом бушевал огонь, со всех сторон поднимались фонтаны земли. Молодой грузин с измазанным и потным лицом всматривался в поле боя. Слепая сила прижимала его к земле и не давала подняться, но другая сила – сила долга – подняла его. Схватив автомат, он пополз отыскивать место повреждения провода.

Шмая взял трубку, но из-за шума ничего не слышал.

– Береза! Береза! Береза!… – вызывал он.

Но «Береза» не отвечала, «Береза» была мертва. Багридзе ещё не связал провода. «Береза» – это блиндаж командира батальона и командира батареи…

Где-то среди дыма и пламени ползет связист, и сотни смертей поджидают его в пути. Дойдет ли он? Вдруг старик услыхал знакомый голос. Да, связь восстановлена! Он слышит голос Борисюка:

– Тополь! Тополь! – кричит Борисюк. – Куда пропал?

Лейтенант ругался, требовал огонь на себя. Немцы окружают командира батальона. Огня! Огня!

Шмая слышал, но не мог решиться.

Стрелять по наблюдательному пункту? Уничтожить его своими руками? Вот он слышит охрипший голос командира батальона. Да, он требует огонь на себя… Шмая подошел к орудию, зарядил, и в эту минуту услыхал голос Мити – надо обстрелять НП. В груди у старика что-то оборвалось. Неужели он должен уничтожить своего сына, Борисюка, своих друзей, окруженных со всех сторон врагами? Шмая навел орудие и выстрелил раз, другой…

– Что с Багридзе? Вы его там не видите? – спросил Шмая у Дубасова, подносившего снаряды. – Пошел восстанавливать связь и исчез.

– Он ещё с линии не вернулся.

Снова откатилась волна наступления. Шмая с Дубасовым поползли в том направлении, куда ушел Багридзе. Они вошли в истоптанную пшеницу и остановились в оцепенении, увидав, что рядом с грузином валяется несколько фашистских трупов, его залитый кровью автомат, а сам он лежит вытянувшись, сжимая зубами концы разорванного провода. Так через мертвое тело поддерживалась связь. Шмая схватился за голову. Он склонился над телом молодого товарища и поцеловал его в лоб.

Когда Шмая и Дубасов прибежали на наблюдательный пункт, они застали группу солдат, которые лопатами разгребали разрушенный блиндаж. Из-под руин вытащили раненого командира батальона, лейтенанта и с ними нескольких солдат. Недалеко от блиндажа ещё дымились два танка.

Майор пришел в себя, когда ему дали попить из фляги. Санитары быстро перевязали его и хотели вынести из полосы огня, но он приказал вырыть для него окоп возле подбитых танков – оттуда лучше видно поле – и перенести туда телефон: оттуда он будет командовать батальоном.

Новые цепи фашистов поднялись с земли. Майор оглянулся. Выдержат ли его бойцы шестую атаку? Позвонили из штаба дивизии: идет помощь.

Гвардии майор выслушал и приказал вынести знамя на поле боя.

– Знамя на поле!

– Знамя!

Шмая побежал к орудию. Он был счастлив, что видел сына живого.

Артиллеристы выкатили орудия из укрытия. Сейчас все ставится на карту – это понимали все. Назад дороги нет. Солдаты издали смотрели на свое знамя, развевавшееся над полем. Раненые не покидали окопов. Танки, которым удалось прорваться через первые траншеи, были уничтожены возле второй линии. Они прошли по окопам, а из засыпанных ям, как из могил, поднимались оставшиеся в живых гвардейцы и забрасывали их гранатами. В траншеях шли рукопашные бои. Командир батальона поднял всех, кто был на ногах, и сам повел их в контратаку.

Батарея лейтенанта Борисюка вступила в бой с немецкими машинами. Орудие Шмаи было выведено из строя. Митю Жукова ранило. Старика засыпало землей. Он лежал контуженный и уже не понимал, что происходит вокруг. Он только почувствовал, как кто-то подхватил его и потащил в укрытие. Это был Дубасов. Тот кричал ему что-то, но Шмая ничего не понял.

…Несколько дней кряду гвардейцы отбивали бесчисленные атаки врага. Бой шел на земле и в воздухе, в окопах и на дорогах.

И когда уже казалось, что силы обеих сторон уничтожены, на поле ринулись новые колонны советских танков, за ними свежие полки, в небе загудели мощные эскадрильи самолетов.

Командиру батальона принесли пакет. Он с трудом встал и прочел поздравление от командующего.

А в то время, как здесь усталые люди слушали приветствие командующего фронтом, в Москве ночное небо озарилось разноцветными огнями фейерверка. Москва салютовала своей армии, разгромившей фашистов на Курской дуге.


ДОМОЙ!

Он встречал их на бесчисленных дорогах Германии в разных позах: с поднятыми руками и разинутыми ртами, кричавшими вместо «хайль!» «капут!», только что вылезших из нор и погребов с белыми тряпками на рукавах и жалостными физиономиями, умолявших: «Возьмите нас в плен!» Он встречал их, переодетых, измазанных, грязных, в штатском; они приставали к бесконечным фургонам с беженцами. Он видел их живых и мертвых, с круглыми, откормленными лицами и – тощих, почерневших, совершенно не похожих на тех «чистокровных арийцев», которые самодовольно улыбались с обложек иллюстрированных журналов Третьего райха. И каждый раз, встречая фашистов, он вспоминал обер- ефрейтора, который издевался над ним в Донбассе. Что же теперь осталось от этих гитлеровских ефрейторов?

Шая Спивак, старый солдат, возвращался из госпиталя по дорогам Германии – по Берлинскому направлению. Где-то далеко горел Берлин. Впереди, в огне, воевал его полк. Там его друзья, товарищи, там сын. Кто из его батареи остался в живых? Где Иван Борисюк, Сидор Дубасов, Вася Рогов?

Весна расстилалась по земле зеленым ковром. На деревьях распускались почки, и только небо было не весенним – закопченное, свинцовое, освещённое заревом пожаров. Тяжелые бомбардировщики и штурмовики шли в том же направлении, куда тянулись колонны, обозы, полки. Все спешили туда, к городу, где родился фашизм, принесший миру столько горя.

День уже склонялся к вечеру, когда в чаще одного из садов, под зелеными деревьями, Шмая нашел хозяйственную часть своей дивизии. Здесь были замаскированы склады продуктов, фуража, ящики со снарядами и патронами.

Знакомые солдаты окружили гвардии старшего сержанта, расспрашивали его, кормили, шутили, как всегда, но смотрели на него как-то странно, с участием. Радостный Шмая ничего не замечал.

Уже темнело, когда Шмая добрался до своей батареи, стоявшей в переулке, среди развалин. Издали он увидал Сидора Дуба- сова, и сердце у него екнуло. Дубасов поднял с земли флягу с водой и поднес ее ко рту. Увидев друга, он остановился, ошеломленный.

– Старина! Это ты? Шмая! – крикнул он, обнимая товарища. Потом присел на ящик и стал внимательно разглядывать сержанта.

Артиллеристы окружили Шмаю. Ему показалось, что они оберегают его от чего-то. Почему они смотрят на него такими глазами?

– Что случилось, Сидор? Что это они на меня так смотрят?

– Сколько времени не виделись.

Прибежал лейтенант Борисюк, мягко улыбнулся, спросил:

– Но как же ты попал сюда, гвардии старший сержант?

– Из госпиталя! – заулыбался старик. – Что же, вы войдете в Берлин, а мне прикажете валяться в постели?

– Сейчас подводы пойдут за снарядами, – рассеянно проговорил командир батареи. Поезжай с ними, отдохнешь там. А то немцы в контратаку перешли…

Шмая был расстроен. Не нравились ему эти разговоры. Мелькнула страшная мысль, но он отогнал ее.

– Что это ты меня прогоняешь, товарищ гвардии лейтенант? Я хочу к своему орудию…

Старик всматривался в пламя, бушевавшее над городом. Потом подошел к телефонисту, сидевшему на земле, попросил:

Можешь связать меня с наблюдательным пунктом?

Телефонист, незнакомый молодой солдат, недавно прибывший на батарею, с удивлением посмотрел на Шмаю.

– А кого вам надо, товарищ старший сержант?

– Передай командиру батальона… Спиваку…

– Командиру батальона? Гвардии майору Спиваку? Но ведь… гвардии майор Спивак сегодня убит в бою…

– Что?! Что ты сказал? – схватил Шмая телефониста за рукав. – Командир батальона погиб?

У Шмаи закружилась голова, потемнело в глазах. Он вдруг почувствовал страшную усталость. Ноги подкашивались. Дубасов поднял его.

Шмая вытер рукавом глаза и направился к своему орудию.

– Не беспокойся обо мне, все равно никуда не уйду…

Орудия были заряжены, и бой начался, как только показались немецкие танки.

– Подавайте снаряды! – крикнул Шмая и осторожно снял с плеча солдатскую сумку. После каждого снаряда, выпущенного по фашистам, ему становилось легче, он чувствовал, как утихает боль.

Орудия медленно перекатывали от одного квартала к другому. Останавливались возле развалин и обстреливали дома, в которых остатки разбитых гитлеровцев все ещё оказывали сопротивление. То и дело из-за руин поднимались небольшие группы эсэсовцев и переходили в атаку.

Воздух был отравлен дымом и гарью. Изнывая от жары, по обломкам и развалинам, сквозь дым и пламя продвигались вперед усталые солдаты. Занятый солдатским трудом, Шмая старался забыть о своем горе.

После полуночи стрельба немного стихла. И как только на востоке сверкнула первая полоска утреннего света, советские солдаты услышали самые радостные за все время войны слова:

Берлин пал!

Карабкались на развалины: отсюда сквозь дым и пламя можно было видеть рейхстаг, над которым развевалось красное знамя. Шмая, Борисюк и Дубасов стояли на груде камней, смотрели на знамя, и казалось им, что оно возникает из огней, пылающих над Берлином. В глазах старика стояли слезы радости и горя.

Везде играли гармошки, слышалась протяжная русская песня. На разбитых балконах, на заборах висели белые флажки.

Шмая шел, занятый своими мыслями, не подымая глаз.

– Папаша, ты хорошенько присмотрись к этому городу,- сказал Иван Борисюк. – Чтоб было о чем рассказывать, когда приедешь домой.

– Об этом не беспокойся,- ответил Шмая. – Будет о чем рассказывать и детям и внукам… А город… – он махнул рукой. – Нечего мне тут смотреть. Одно только место нравится мне здесь, – он поднял глаза к рейхстагу и указал на знамя победы. – Вот единственный уголок в Германии, который мне нравится.

Под старыми деревьями, недалеко от Бранденбургских ворот, солдаты уселись отдохнуть. Солнце взошло.

Из погребов и укрытий выползали все новые и новые группы немцев. Штатские видели, что никто их не трогает, и подходили поближе к русским солдатам.

Какой-то низкорослый, толстый немец с красными заплывшими глазами и толстой трубкой в зубах, в желтоватом коротком и помятом пиджачке, на котором ещё оставались следы от привинченных гитлеровских значков, с удивлением разглядывал советские орудия. Увидав «катюши», он заулыбался:

– О, гут, русс! – кивнул он головой, и нельзя было понять, что именно по его мнению «гут» – русские, или пушки, или кусок хлеба, поданный ему одним из наших солдат.

– Что тебе понравилось? – поднялся с места Шмая и пристально посмотрел на немца.

– Русский оружие хорош… – ответил немец, – Я есть старый зольдат, ещё с той война. Чтобы победить, надо иметь хороший оружие…

– Дурак! Совесть надо иметь… честь… веру! – крикнул Шмая.

Немец махнул рукой и, встретив суровые взгляды солдат, отошел в сторону.

Прибыли кухни. Толпа изголодавшихся детей и женщин с завистью смотрела на котелки. Кашевар подал гвардии сержанту котелок жирного борща. Тот поглядел на голодных детей, подозвал несколько девочек и мальчиков, усадил их возле себя и отдал им свою порцию. То же сделали и другие солдаты.

– Слушай, Шмая, – сказал Дубасов, присаживаясь рядом с другом, – ты немного поешь. Ведь ты все им отдал…

– Не могу я видеть голодных детей… – ответил Шмая и затянулся папиросой.

Сидор Дубасов проглотил несколько ложек борща, потом отложил ложку и, склонившись к Шмае, сказал:

– Ведь их отцы твоего сына убили, всех нас хотели со свету сжить…

– Знаю, – тяжело вздохнул Шмая.

– Я думал, когда войду в Берлин, никого щадить не буду. Но дети-то ведь не виноваты… Мы не фашисты…

От берлинского вокзала рано утром первый эшелон демобилизованных отправлялся на родину. Поезд был необычный: вагоны и паровоз украшены красными флагами и цветами. Сюда пришли генералы солдаты, офицеры проводить друзей.

Шмая стоял у окна вагона, махал рукой, пытался уловить последние слова товарищей. Не хотел он теперь слез, но они, непрошеные, текли по его загорелому лицу, усталому и по-домашнему озабоченному.

Вокзал и толпы провожающих давно уже скрылись из виду, а он все ещё стоял у окна, задумавшись, смотрел на зеленую, заросшую дикой травой землю. На каждом шагу торчали блиндажи, доты, дзоты, окопы со взорванными проволочными заграждениями. Казалось, вся земля перепахана снарядами и минами. Дороги и тракты завалены разбитыми танками, орудиями, повозками, самолетами…

Поезд быстро шел по этой чуждой, неуютной земле, а солдаты говорили о другой земле, о родных полях, о своих людях, о женах и детях.

В один из погожих предосенних дней поезд остановился в степи, на полустанке, и из вагона вышел пожилой солдат. С подножки вагона он попал в объятия колхозников. В стороне стояла смуглая седая женщина. В глазах у нее сверкали слезы, от счастья она не могла проговорить ни слова.

– Рейзл, Рейзл, чего же ты стоишь в стороне? – Шмая обнял жену. – Живем, не надо тужить. Поседела малость, дорогая…

Грузовая машина помчалась по бескрайней Херсонской степи и остановилась в разрушенной деревушке, возле маленькой землянки. Это Рейзл вырыла жилище для себя и детей, когда вернулась из эвакуации и застала на месте своего дома кучу пепла. Старый солдат слез с машины, оглядел землянки, в которых кое-как устроились колхозники. Слезы набегали на глаза, но он старался сдерживать их. Он стоял возле своего подземного дома, обнимал детей. Со всех сторон бежали к нему знакомые, друзья…

Какая-то женщина расплакалась навзрыд, показывая Шмае балку, где фашисты уничтожили оставшихся в деревне стариков и женщин с детьми. Шмая вздохнул и улыбнулся. Хотя морщины избороздили его лицо, односельчане увидели прежнего веселого и мудрого Шмаю-разбойника.

– А ну-ка, вытрите глаза! Чтоб я больше слез не видел! Все мы воскресли из мертвых. Эти бандиты хотели нас победить. Посмотрели бы вы теперь на этих «победителей!» Не позорьте павших, соседи! Земля осталась нашей? Народ жив? Советская власть жива? Значит, все будет хорошо! Выше голову! У нас плечи крепкие, руки сильные. Не впервые нам начинать сначала. Выпьем, дорогие, и не будем терять времени! Работы нам предстоит уйма!


Киев, 1938-1947


Загрузка...