Разведчики

Глава 1 В ДОМИКЕ НА ПОМОРСКОЙ

«Далеко я от тебя, моя девочка, но кажется мне сейчас, что мы сидим с тобой в нашей маленькой столовой на диване и, как прежде, говорим о жизни, о твоем будущем… Вот это будущее и подошло. Хочется сказать тебе, какой должка быть жена пограничника. С твоим отцом мы прожили почти двадцать лет. У нас были одни интересы, во всем я старалась быть его помощницей. Совместную жизнь строить нелегко. Надо очень чутко подходить друг к другу. Ты выросла на границе, многое помнишь из нашей жизни. Пусть она будет для тебя примером…»

Письмо матери Зоя перечитала дважды и все еще держала его в руке. «Много тяжелого выпало и на твою долю в эту войну…» — писала мать. «Много», — мысленно согласилась Зоя: бессонные ночи у постели раненых, работа под артиллерийским и минометным обстрелами, тяжелое ранение… «Но все это ты делаешь для Родины, во имя великого светлого будущего…»

— Какая ты у меня хорошая! — тихо проговорила Зоя. — И как вовремя пришло твое письмо… — К радостному настроению, не покидавшему ее в эти первые дни замужества, присоединилось тепло материнского письма. Сегодня свадебный обед. В соседней комнате Саша Топпоева накрывает стол, что-то тихо напевает. Как быстро они сдружились, сейчас Саша самая близкая подруга, и все же Зое в эту минуту хотелось побыть одной. К радости примешивалась грусть: завтра Марк уезжает. Свадебный обед будет и прощальным… Жалко, она не сможет поехать вместе с Марком, конференция медицинских работников продлится еще дня четыре. Получилось просто замечательно, что ее командировали на эту конференцию. Когда Зоя ехала в Беломорск, о замужестве именно теперь у нее даже мысли не было, ведь они решили зарегистрировать свой брак перед отъездом Марка в полк. Об этом она тогда же написала своей матери…

В Беломорске Зою ждала неожиданность: Марк выписался из госпиталя и поселился в ее бывшей комнате, в том же доме, где жила Саша Топпоева.

Опустив руку с письмом, Зоя смотрела на видневшийся в окне большой куст желтой акации. Первый день супружества они провели вдвоем, говорили о своем будущем. Вначале получилась маленькая размолвка, оставившая неприятный осадок: Марк хотел, чтобы она перевелась в полк Усаченко, Зоя отказалась.

— Ты не хочешь быть вместе? — тихо спросил Марк.

— Не сердись, дорогой, не могу я… — Зоя хотела подобрать самые убедительные доводы: — После войны не будем разлучаться всю жизнь… Люди сражаются, умирают, а я стану воевать под крылышком мужа?! — Зоя чувствовала — она не совсем права. Оттого, что рядом муж, не будет же она работать хуже…

В дверях показалась Саша Топпоева. Окинув Зою критическим взглядом, посоветовала:

— Обязательно одень орден, — и уже из другой комнаты попросила: — Посмотри, пожалуйста, стол, все ли на месте?

Зоя спрятала письмо в полевую сумку, поправила перед маленьким зеркальцем прическу. На комоде разостлана небольшая карта, верхний уголок ее закрывает продолговатая красная коробочка. Зоя осторожно вынула орден Красного Знамени. Всякий раз, когда она смотрела на этот орден, в ее памяти, словно освещенная прожектором, всплывала поляна, покрытая чистым, только что выпавшим снегом. Чернели на синевато-белом снегу воронки разрывов. В морозном воздухе колыхалась сизая пелена пороховых газов. Зоя в ушанке, ватных брюках и фуфайке подползла к раненым. Расчет станкового пулемета выбыл из строя. Один из пулеметчиков был убит, второй ранен в обе руки…

— Сестра, помоги!.. — услышала она слабый голос.

Пограничник, тяжело раненный в ногу, полз к пулемету. Зоя бросилась к нему… Вот они уже у пулемета. Только бы продержаться, пока перенесут раненых в безопасное место… Зоя вдруг почувствовала жгучую боль в животе.

Этот бой остался в памяти на всю жизнь…

Прикрепив орден, Зоя пошла к Саше.

На середине комнаты три небольших стола с незатейливым угощением сдвинуты в одну линию. Саша поправляла огромный букет из ярких осенних листьев, собранных сегодня утром Зоей.

Под окнами послышались громкие голоса, топот ног на крыльце и осторожный стук в дверь. Первыми вошли полковник Усаченко и военврач Базин, задержались, поджидая остальных. Марк, остановившись на пороге вместе с ними, обернулся и увидел Аветисова:

— Заходите, заходите. Давно ждем.

— Положим, вы сами только что пришли, — послышался голос Аравира Аркадьевича.

Прислонившись спиной к бревенчатой стенке коридора, Марк отдыхал. Все-таки он еще быстро утомлялся. Вместе с доктором, профессором Бухриным и Королевым вошел в комнату.

— Так вот какая жена у нашего старшего лейтенанта! — направился к Зое Усаченко. — Поздравляю!

За ним подошли и остальные. В искренних, дружеских рукопожатиях было столько теплоты, что Зоя быстро преодолела чувство неловкости.

Здороваясь с Топпоевой, Усаченко удивленно поднял брови:

— Не узнал бы вас, никогда бы не узнал. В этом платье вы совсем не похожи на грозную партизанку.

— Прошу к столу, — поспешила Саша пригласить гостей, чтобы скрыть свое смущение. — Сегодня я за хозяйку. Как хорошо, что все пришли вместе.

— А мы так и договорились, — усаживаясь, сказал Базин. — Только вот через полчаса увезет меня полковник. Еле вырвались к вам. — Он обвел глазами стол: — Ого, сколько здесь всего приготовлено! Молодец, хозяюшка!

— После победы как следует отпразднуем, — отозвалась Саша, подвигая Базину зеленую, разрисованную цветочками кружку. — Тогда будете судить о моих кулинарных способностях.

Приезд Усаченко очень обрадовал Марка. Это был дорогой гость из родного пограничного полка, принесший с собой бодрость и напряжение передовых позиций. Он как бы соединил его с боевыми товарищами. Завтра они выезжают в полк вместе. Это ничего, что у него еще плохо действуют ноги. Марк согласен на любую работу, только бы в своей пограничной части.

Доктор Аветисов подождал, пока все уселись, и тогда обратился к Зое:

— На Кавказе есть обычай выбирать начальника пира — тамаду. Выберемте, товарищи, тамадой полковника Базина.

Предложение Аветисова шумно поддержали.

— Принимаю! — поднялся Базин. — Наполните, друзья, бокалы! — он посмотрел на эмалированные кружки и улыбнулся. Потом посерьезнел. — Товарищи! Я хочу сказать еще несколько слав о том важном, что происходит здесь, в маленьком домике на Поморской. Это не просто свадьба — создается новая семья пограничников. И я хочу пожелать нашим новобрачным быть достойными Михаила Дмитриевича Перовского, отца Зои Михайловны. Безусловно, он одобрил бы выбор дочери. — Базин приподнял свою кружку. — Выпьем, товарищи, за храбрых советских девушек, не жалеющих ни сил, ни жизни для защиты Родины. Вчера приказом по войскам Зою Перовскую наградили медалью «За отвагу»!

Не зная, что отвечать, Зоя сидела, откинув голову, пунцовая от волнения. К ней потянулись руки с наполненными кружками. Друзья чокались, поздравляли, просили рассказать, за что наградили.

Отпив глоток вина, доктор Аветисов вдруг сморщился, замахал руками:

— Ой, какое горькое вино! — воскликнул он. — Какое горькое!

Все расхохотались.

— Горько! Горько! — крикнула Саша.

Наклонясь к Зое, Марк церемонно поцеловал ее в губы.

— Ну, от таких поцелуев слаще не станет, — засмеялся Базин.

В это время Виктор Андреевич, сидевший против Зои, подавшись вперед, взволнованно проговорил:

— Если бы был здесь мой Анатолий, — он пожелал бы вам большого счастья! Для меня вы больше, чем родная, — вы спасли жизнь моему сыну… Будьте счастливы так, как только может быть счастлив человек с чистой совестью! А у вас она кристальна…

Слова Виктора Андреевича всколыхнули прошлое. В первый год войны Зоя три месяца не получала от Марка писем. На запрос ей сообщили: лейтенант Марин пропал без вести. Она не верила в его гибель, ждала, просто не могла думать о нем, как о мертвом. И первую весточку о любимом человеке в то время она получила от радиста-пограничника Анатолия Королева, которого привезли в медсанбат в тяжелом состоянии…

Доктор Аветисов оборвал ее воспоминания:

— Я пью вино, — громко проговорил он, вставая, — за храбрых девушек, не боящихся замужества!

Все со смехом подняли бокалы.

— Конечно, и за храбрых парней, — проговорил Базин. — Но за эту пару и пить бы не стоило — сколько времени они ходили один возле другого, не решаясь на этот шаг.

Марк незаметно пожал под столом руку Зои. Ему сейчас было так хорошо в этой дружеской компании, словно он находился в родной семье. И когда Виктор Андреевич передал привет от сына и Шохина, Марку захотелось сказать о том, что его так волновало:

— Королев и Шохин настоящие боевые товарищи, — просто и негромко проговорил он. — Очень рад, что помнят обо мне. Да и можно ли забыть, как вместе сражались. Жалко, не знаю, куда им написать, а в нашу встречу верю твердо. — Голос его окреп. — Но я хочу поднять тост за тех, — он взглянул на профессора Бухрина и доктора Аветисова, — кто вернул меня к жизни. Трудно советскому воину, очень трудно оставаться вне армии, особенно в такое время, когда враг все еще угрожает Родине. Вначале я был в отчаянии, — голос его пресекся, он помолчал, сдерживаясь. — Я не представлял себя вне пограничной семьи и думал: зачем профессор Бухрин спас мне жизнь, раз я не смогу служить в пограничных войсках?! Но доктор Аветисов вселил в меня надежду, выходил меня. Надежда уже перешла в уверенность, что я опять смогу служить Родине как советский пограничник. Спасибо вам от меня и от тех, кто вместе со мной радуется моему выздоровлению.

— Ну, что вы? — замахал рукой Бухрин. — Каждый на моем месте сделал бы то же самое. Плохой бы я был хирург, если бы не сумел вытащить у вас этот осколок… Кстати, вам его отдали?

— Да, я храню его.

С улицы донесся резкий сигнал подъехавшей машины.

— Вот уже и за нами! — поднялся Усаченко. — Так, до завтра, товарищ старший лейтенант! Машина заедет… До свидания, Зоя Михайловна, жалко, что вы не ко мне в полк…

Выйдя от Мариных, Виктор Андреевич, незаметно для себя, прошел мимо здания госпиталя, по узким длинным мосткам спустился к реке. Ранняя осень уже позолотила березы, расцветила осины. Ветер рябил синеватую воду, над ней парили чайки, стремглав падая за добычей. Здесь, на повороте, река стремительно неслась к бурлившему невдалеке порогу. Туча косой тенью прошла по сверкающей ряби…

Присев на плоский, нагретый солнцем камень, Виктор Андреевич достал из кармана кителя толстый конверт. «Вот так и живем письмами… — подумал он. — А какое успокоение от каждой весточки…»

Он развернул листок, и в глаза бросилась фраза: «Живу очень хорошо, только немного скучновато. Все время приходится „рипеть“ на своей „гармошке“».

«Это он про свою рацию», — подумал Виктор Андреевич о сыне и стал отыскивать наиболее заинтересовавшие его вести:

«Ты, отец, даже не представляешь себе, какая грозная сила в тылу у гитлеровцев. Целых четыре района одной области в руках партизан. В них сельсоветы, школы, клубы, больницы, читальни… Но жизнь очень своеобразная: пашут колхозники с винтовками за плечами, гулять парни ходят с автоматами, даже рыбу ловят вооруженные. В лесах целые городки, из землянок, конечно. Жалко, что не могу описать всего замечательного, что здесь происходит. Наша разведка сообщила: гитлеровцы организуют русский охранный батальон, который пойдет на фронт. Многих в него загнали насильно. Подпольная комсомольская организация послала туда своих товарищей, они записались добровольцами и начали агитационную работу. За два дня до отправки охранного батальона на фронт пришел туда еще один наш паренек, Юрий, и, вместе с комсомольцами, увел из батальона всех, насильно завербованных. В результате немцам пришлось остальных разоружить. Организовали немцы другой батальон из пленных казаков. А казаки, получив оружие, перебили фашистов и в полном составе присоединились к партизанам…

…Наши партизаны разработали план одновременного разоружения нескольких полицейских станов. Операцию провели блестяще. После этого, с наступлением темноты, во всем районе не увидишь на улицах ни полицаев, ни гитлеровцев…

Видишь, папа, как много здесь значительного, интересного. И нет причин волноваться. Пожалуйста, напиши и маме, что беспокоиться ей нечего.

В настоящее время у меня учится „играть на моей гармошке“ одна женщина, зовут ее Надей: она очень многое перенесла. Помнишь, я тебе рассказывал об изменнике Котко? Представь себе — это его жена. Просто поражаешься, как могла такая замечательная женщина быть его женой. Посылаю тебе ее записки. Прочти. Это не выдумка, это правда о гитлеровцах. Передай их в газету. Не удивляйся, что сразу получил письмо и от меня и от Шохина: они были отправлены одновременно самолетом.

Крепко целую тебя. Анатолий».

— Тоже хочу подышать свежим воздухом… — услышал Виктор Андреевич позади себя негромкий голос. К нему подходил Аветисов. — Не помешаю?

— Очень рад, доктор, присаживайтесь рядком. В тылу-то у немцев какие дела наши делают! Вот только что от сына письмо получил, — показал Виктор Андреевич густо исписанные листки.

— С Карельского?

— Нет… Очень далеко сын. Радистом-разведчиком работает. В тылу у немцев сейчас, — с гордостью повторил Виктор Андреевич. — Вот и описывает мой Анатолий жизнь там.

— Я бы охотно послушал. — Аветисов достал старинный портсигар, предложил Виктору Андреевичу папиросу. Оба с удовольствием закурили.

Не спеша Виктор Андреевич прочел еще раз все письмо сына. В его памяти встал рослый, с фигурой спортсмена юноша. Волнистые темные волосы зачесаны назад: лоб широкий, открытый, губы резко очерчены.

— Очень интересное письмо. Обязательно надо передать в газету. — Аветисов поднял небольшой обточенный водой камешек и бросил его далеко в воду.

— Только вот не могу понять, где же мой Анатолий находится?

— Главное в том, что ваш сын дело делает большое, — отозвался Аветисов. — А в каком месте он это делает — узнаем, когда побьем фашистов. Теперь не то, что в прошлом году было. Все круто изменилось: отступает враг.

Глава 2 ВОЗВРАЩЕНИЕ

Поезд медленно отходил от перрона. В открытое окно Марк видел идущую рядом с вагоном Зою. Невольно всплыло воспоминание об отъезде из Петрозаводска перед войной. Сколько пережито с того дня…

Повернув к нему огорченное лицо, Зоя старалась не отставать от вагона. Губы ее шевелились, но что она говорила, Марк не мог расслышать.

Зоя тяжело переживала новую разлуку. Ее мучила мысль, права ли она? Не следовало ли просить перевода в часть Марка.

Поезд набрал скорость. Зоя в последний раз махнула рукой.

Уже давно не было перед глазами ни станции, ни пристанционных построек, а Марк все еще стоял у окна. Он забыл, что рядом Игорь и Саша, даже не заметил, как они попрощались с Зоей.

— Ну, вот и поехали! Садись, Игорек, наверное, устал, — негромко проговорила Саша.

Игорь поправил ремень, одернул гимнастерку. Он очень гордился своим новым обмундированием.

— Я буду в окно смотреть, вот в том отделении, там никого нет, — показал он на соседнее купе. — Погляди, здесь совсем, как в том лесу, где, стоял наш отряд! — он говорил, не отрываясь от окна. — Скоро увижу дядю Андрея, дядю Мавродия, Карякина… — Игорь хотел назвать и других, но не знал — живы ли?

Саша поняла его мысль:

— Да, многих нет, но и очень много пришло других. Наш отряд теперь стал большой, — она опустилась на скамейку возле окна. — Может быть, уже ждут нас партизаны, пришли за нами в часть товарища Усаченко. Одним-то нам к Чертову острову как добраться? — она с сомнением покачала головой. — Теперь только бы не опоздал поезд…

— И мы — на месте! — повернулся к ней вдруг Марин. — На месте! — повторил он. — Каждый на своем…

— Трудновато вам придется, в особенности первое время. В поход-то сразу не пойдете. — Саша испуганно взглянула на Марина, ведь она коснулась самого больного.

Марин не обиделся.

— Добьюсь своего! — просто сказал он. — Ведь добился, что стали действовать и руки и ноги, хоть и сомневались врачи. Подумать только: самый маленький из всех извлеченных осколков, а каким зловредным оказался. Что значит ранение в позвоночник!

— Осколок задел нервное сплетение… — чуть нахмурив брови, тихо проговорила Саша. — Вот и моя рука тоже…

— «Ограниченная подвижность верхней правой конечности». Так определил врач?

Саша засмеялась:

— Вы, кажется, уже все медицинские термины заучили?

— Столько времени в госпитале пролежишь — научишься! За это время можно было медицинскую академию окончить! — пошутил Марин. — Знаете, все время думаю о встрече со своими ребятами, — доверчиво сказал он. — Правда, много теперь там новых, для них я совсем чужой… Меня, по всей вероятности, оставят при штабе, — вздохнул Марк. — Думаю, сумею и там работать.

— Уверена, через месяц-другой уже будете участвовать в небольших походах. — Видя, что лицо Марка затуманилось, и зная его сомнения о пригодности к строевой службе, Саша постаралась переменить разговор. — Смотрите, — показала она в окно. — Вот там, видите? Желтое с красным! Это, наверное, осина и береза… Какая красота в лесу осенью!

Марин больше не разговаривал. Глядя на лесные просторы, он думал о своем разведотряде.

К Кеми подъезжала, когда уже совсем стемнело. Километрах в трех от железнодорожного моста, перекинутого через реку недалеко от вокзала, поезд внезапно остановился. Донеслись хлопки зенитных пушек.

Вместе с другими пассажирами на полотно вышли Марин и Саша с Игорем. На подножке соседнего мягкого вагона с кем-то громко разговаривал Усаченко.

— Задержит это нас, товарищ полковник, — обратился к нему Марин.

— Ненадолго. Лучше здесь переждем, в темноте нас не увидят. Хуже было бы, если бы бомбежка застала на вокзале.

На фоне осеннего неба четко вырисовывался поезд, справа, за ним, темным пятном — силуэты деревьев. Впереди, над Кемью, как яркие электрические лампы, висели осветительные ракеты. Длинные лучи прожекторов беспокойно шарили по небу. Где-то в городе разгорался пожар. И вдруг в яркой полосе одного из лучей блеснул самолет. Тотчас же к нему метнулся второй луч, скрестился с первым, и они уже не выпускали пойманного хищника. Хлопки зениток участились. Красные, зеленые, бело-синие огни разрывов плясали возле ярко освещенного самолета. Вот он «клюнул» и, переваливаясь с крыла на крыло, пошел вниз. Узкие светлые полосы не давали ему уйти в темноту. Самолет неожиданно выпрямился, взмыл вверх, но лучи прожекторов и огни разрывов следовали за ним неотступно.

Марин с интересом следил за обороной города.

— Улизнуть хотел! — вырвалось у него.

— Смотрите! Смотрите! — вскрикнул Игорь.

Самолет задымил и стал стремительно снижаться.

— Теперь не уйдет, — засмеялся Усаченко.

— По вагонам! По вагонам! — раздались радостные голоса.

Машины остановились у штабной землянки. Марин вышел из кабины и, не заходя в штаб, направился в свей разведвзвод. Дежурный по части, недавно прибывший капитан, окликнул Марина, но Усаченко остановил капитана:

— Это старший лейтенант Марин. Он потом зайдет ко мне.

Марин торопился. Не останавливаясь, нетерпеливо расспросил первого встречного бойца, как найти разведвзвод. Сейчас, когда он так хотел, чтобы последствия ранения не были заметны, ноги повиновались особенно плохо. С болью замечая провожавшие его недоуменные взгляды, нервничал, и от этого походка становилась еще более нетвердой, а побледневшее лицо приняло синеватый оттенок. Только глаза из-под нахмуренных бровей горели решимостью.

За всю дорогу ни одного знакомого бойца!

Вот и землянка разведчиков. Марин приостановился у двери. Хотелось войти бодрым, веселым, но мешало волнение. Оно было слишком велико.

Дверь неожиданно открылась. Молодой пограничник, увидев у порога бледного, державшегося за дверной косяк старшего лейтенанта, едва поприветствовав его, попятился и скрылся.

— Товарищ старшина, — послышался его шепот. — Там старший лейтенант…

Но Чаркин уже разглядел Марина:

— Встать! Смирно! — зычно скомандовал он, не скрывая широкой улыбки. Знакомый грубоватый голос был наполнен радостью. Чеканя шаг, Чаркин подошел к своему командиру, приложив руку к козырьку пограничной фуражки:

— Товарищ начальник шестой заставы! Во время вашего отсутствия шестая застава, теперь разведвзвод, ходила на выполнение боевых заданий. В нескольких походах разведвзвод потерял шесть человек убитыми и одиннадцать ранеными. Все задания командования были выполнены…

— Здравствуйте, Чаркин, — борясь со спазмой в горле, проговорил Марин и протянул старшине руку. — Знаю, кто погиб, кто ранен. — Войдя в землянку, он любовно осматривал нары, пирамиду с оружием.

— Ждали вас, товарищ старший лейтенант… — все так же громко говорил Чаркин. — Замещает вас товарищ капитан Седых, с четвертой заставы. Там был старшим политруком, а у нас в разведвзводе — замполитом.

— Пожалуй, не гожусь я еще к разведчикам… — попробовал пошутить Марин, но шутка не получилась, слова прозвучали грустно.

— У нас сразу поздоровеете. Воздух тут такой, товарищ старший лейтенант, — уверенно говорил Чаркин. — Нет, вы уж, пожалуйста, к нам. Всю войну вместе…

В землянку быстрым шагом вошел капитан Седых. В дверях он сильно нагнулся, чтобы не удариться головой о притолоку.

— Встать! Смирно! — скомандовал Марин.

— Вольно, — откликнулся Седых. — Сказали, что старший лейтенант Марин приехал. Наверняка, думаю, он у разведчиков. Когда свой взвод будете принимать?

— Свой взвод?

— Да. А я у вас замполитом, — весело откликнулся Седых. — Только что иду от полковника, просил нас вместе к нему. Он-то мне и сказал, где вас найти.

Усаченко встретил Марина в своей землянке. Здесь был и начальник штаба, и заместитель по политчасти, которого все звали еще по-прежнему — товарищем комиссаром.

— Утомился, наверное, в дороге, товарищ Марин? Садись, садись, разговор у нас может затянуться.

— Как вы вообще себя чувствуете? — спросил комиссар. — Конечно, скажете — очень хорошо!

— Нет. Этого еще не скажу, — тихо начал Марин. — Дорога была действительно утомительной. Но, думаю, — поспешно добавил он, — недели через две-три совсем окрепну, и уверен, что добьюсь своего, поборю слабость…

— Мы вот втроем, — показал Усаченко на комиссара и начальника штаба, — решили направить тебя по-прежнему в разведвзвод. Месяц на задания пока выходить не будешь, ну а там посмотрим. Обсудим все детально. Капитан Седых, ваше участие в беседе необходимо.

Усаченко подробно обрисовал положение на своем участке, познакомил с ближайшими задачами.

Марин жадно вслушивался в слова полковника, совсем забыв о своих недугах. Снова он в боевой обстановке! Дела здесь, на этом фронте, сильно улучшились. Да и всюду далеко шагнула вперед Красная Армия…

Из штаба Марин и капитан Седых тоже вышли вместе. Знакомя с подразделением, Седых говорил:

— Ребята хорошие. Почти половина коммунистов. Служить в разведвзводе пограничники считают большой честью.

— Товарищ капитан, хотелось бы подробнее ознакомиться с жизнью разведвзвода, с его походами. Я так долго отсутствовал… — попросил Марин.

Они прошли в землянку КП. Теперь Марин будет в ней жить, Седых в землянке рядом. На КП, кроме стола, телефонов и оружия, ничего не было.

— Не знаю, с чего начать, — признался Седых. — Ведь я в подразделении совсем недавно. Вот все политрука Иванова вспоминаю…

— Очень его жалко, — откликнулся Марин. — Замечательным был воспитателем. Кончится война, похороним его рядом с Вицевым на шестой заставе. Мне Синюхин писал, что могилу Иванова отметил на карте.

Седых утвердительно кивнул головой:

— Карта хранится в штабе.

Разговор пошел о вновь пришедших в разведвзвод, коснулся и старослужащих. Замечательные ребята. Герои. С такими можно в любой поход… Но он разве сможет участвовать? Горькая улыбка искривила губы Марина.

— Устраивайтесь, — прощаясь, проговорил Седых, — мне надо подготовиться к завтрашней беседе.

Два бойца принесли топчан и постельные принадлежности. Землянка сразу приняла жилой вид.

«Вот я и дома», — мелькнула у Марина мысль. Захотелось получше осмотреться, разобраться во всем и тогда уже пойти во взвод, поговорить с бойцами…

Марин шел в тишине теплого осеннего вечера. Заложив руки за спину, внимательно разглядывал маскировку землянок. Пожелтевшая листва срубленных деревьев сливалась с красками осеннего леса. Но хорошо протоптанные дорожки, белеющие в сумраке скамьи и столы указывали на длительное пребывание здесь части.

Возле входа в полковой клуб черноволосая девушка прикрепляла кнопками к бревенчатой стене санитарную листовку. Она стояла спиной к Марину. Услышав за собой шаги, обернулась.

— Катя! — протянул руку Марин. — Я собрался вас разыскивать.

— Товарищ старший лейтенант! — В глазах Кати светилась радость. — Мне Саша Топпоева сказала, что вы приехали, да я не решилась идти к вам: думала, отдыхаете.

— Принимаю свой разведвзвод, — с гордостью начал Марин. — Был у полковника, а то бы раньше нашел вас. Вам письмо привез.

— От кого?

Марин вытащил из кармана объемистый пакет:

— Кажется, от Шохина.

— От него не может быть… — тихо проговорила Катя, протягивая за письмом руку. Увидев на конверте размашистый почерк, побледнела, потом лицо ее стало вдруг розовым: — Да… от него…

— Идите читайте. Поговорить с вами мы успеем. Где Топпоева?

— У меня в землянке. Мальчик ее пока будет жить с нашим Медиком, так у нас одного санитара зовут. Вы, товарищ старший лейтенант, очень, видно, рады?

— Принимаю свой разведвзвод, — повторил Марин. — Что же может быть лучше?!

Катя сочувственно посмотрела на Марина:

— Я вас очень понимаю!

Марин улыбнулся:

— Идите читайте, я ведь тоже вас очень понимаю.

Катя сначала пошла быстро, потом, замедлив шаги, надорвала конверт и, вынув несколько крупно исписанных листков, остановилась. Где бы сесть? Близко ни скамьи, ни срубленного дерева, одни высокие сосны да кусты.

Зажав в руке письмо, она поспешила к себе в землянку. Саши дома не было. Письмо Петра было полно нежности и заботы.

«Катя, дорогая! — писал он. — Я на своей родине. Если бы ты знала, как я переживал встречу с местами, знакомыми с раннего детства! Все, что писали мне о родителях, подтвердилось. Остался у меня только один мой старый дед. Хороший старик, далеко за семьдесят ему, а партизанит…»

Катя читала страницу за страницей, к некоторым возвращалась, вновь перечитывала. Она даже не заметила, что кругом стемнело. Подошла к двери, раскрыла ее и опустилась на порог, склонясь к последнему листку письма.

«…Кажется, я тебе подробно рассказал, Катя, о наших делах, но еще сколько их впереди!

Я мщу и, пока у меня будут силы, не брошу автомата! Это не хвастовство, ты меня знаешь. Мать, сестра Оксана на каторге, отец убит, все сожжено, разграблено. На Украине нет семьи, где бы не было горя. Ты, родная, не беспокойся, если долго не получишь следующего письма, сама понимаешь — почта у нас от случая к случаю».

Угасли последние отблески заката. Плотная синева спустилась к подножию потемневших деревьев. Кругом была напряженная тишина. Сквозь вершины сосен светились первые звезды.

Глава 3 В ШТОРМОВУЮ НОЧЬ

В брызгах и пене бьются огромные водяные валы о скалистый берег. С грохотом обрушиваются, откатываются, чтобы с еще большей яростью накинуться на нависшие скалы. Низкие тучи, носятся над клокочущим морем и, кажется, вот-вот столкнутся с пенистыми гребнями волн. Ветер со свистом и завыванием мечется по морскому простору, вздымая водяные горы, срывая с их вершин клочья пены. Серая снежная муть скрывает горизонт.

Зимний полярный день, похожий на глубокие сумерки, угасал. Еще не наступила долгая ночь, но солнце уже не показывалось, и только по серому, чуть брезжившему свету можно было определить, что день еще не кончился.

Больше часа лежат разведчики на отвесной скале, стараясь разглядеть там, у подножия, сторожевое охранение врага. Где-то невдалеке от моря находятся база и аэродром противника, оттуда вылетают «юнкерсы», «мессершмитты» и «хейнкели» бомбить караваны судов и Мурманский порт. Плотной линией сторожевых охранений обезопасили себя гитлеровцы с юга и с востока; день и ночь сторожат бухту — маленький заливчик, в который могут войти лишь небольшие суда. И только отвесные скалы, далеко уходящие в бурное море, не имеют постоянной охраны. Природа позаботилась о неприступности этих мест, они считались непроходимыми.

Марин и Седых, не отрывая биноклей от глаз, лежали в небольшом углублении скалы… Особая значимость операции требовала от пограничников большой осторожности. Было крайне необходимо уничтожить этот важный для врага аэродром и базу противника. «Пожалуй, вся борьба на правом фланге советского фронта ведется за Мурманский порт и Кировскую магистраль, — думал Марин. — Наш фронт не отличается большими кровопролитными боями, но значимость его огромна, здесь одна из главных артерий, питающих наши фронты…»

Поправив ушанку, Марин не то спросил, не то сказал:

— Значит, с этого аэродрома вылетают фашисты бомбить караваны судов, направляющиеся в Мурманск…

— Южнее есть еще два, но те меньше. — Капитан Седых незаметно оглядел Марина — хорошо ли защищает полушубок от ветра?

— Долго нет Чаркина, — с беспокойством проговорил Марин.

— Не легкая задача отыскать спуск, — отозвался Седых. — Недаром здесь у фрицев нет охраны.

Марин вплотную придвинулся к капитану:

— И все-таки незамеченными мы можем пройти только в этом месте. На море десятибалльный шторм, ни катер, ни лодка пристать не могут; парашютного десанта при таком ветре они, конечно, не опасаются. — Он посмотрел на часы. — Половина пятого, времени не так уж много.

Седых накрылся плащпалаткой. В темноте отчетливо засветились стрелки и цифры.

— Да, половина пятого, — подтвердил он.

Марин опустил бинокль.

— Хоть глаза и устали, а вижу там сторожевое охранение, — показал он вниз. — Как будто по временам появляется свет.

Несколько минут наблюдали молча.

— Фары от машины! — почти в один голос проговорили оба.

— Это дорога к аэродрому или к базе, — уверенно сказал Марин. — Конечно, это свет от фар. Товарищ капитан, вы возьмите на себя базу, я — аэродром, отвлеку внимание охраны, — и подумал: «Отдаю распоряжение, как будто мы уже спустились с этой скалы… Все же мы спустимся и выполним боевой приказ!»

Посыпался мелкий сухой снег. Ветер больно хлестал в лицо, в несколько минут наметал сугробы и так же быстро их разбрасывал. Вдруг снег пошел сплошной стеной, точно хотел похоронить здесь разведчиков.

Прошло минут пятнадцать, снежная пелена умчалась в темноту, а на скале по-прежнему буйствовал насквозь пронизывающий ветер.

У Марина начала ныть спина. Он, как и другие, очень продрог и старался движениями рук хоть немного согреться. Этот поход был для него настоящим экзаменом. Немало пришлось доказывать, что он может и должен участвовать в нем, так как отлично знает эту местность, имеет опыт партизанской войны. До этого он уже был в небольших рейдах. Особенно тяжелы были первые два похода. Он видел — бойцы старались идти медленнее, выбирали наиболее легкую дорогу. Это и трогало и в то же время заставляло страдать. Все же ежедневные гимнастические упражнения, тренировки сделали свое дело — в последних разведках он уже шел наравне с другими…

Наконец вернулся старшина Чаркин с тремя пограничниками.

— Нашли что-нибудь или опять ничего? — быстро спросил Марин.

Чаркин подсел к Марину и Седых, потом лег рядом.

— Почти что так, товарищ старший лейтенант, — сокрушенно проговорил Чаркин. — Есть спуск по ущелью, но ведет прямо в море. Вода на дне ущелья то появляется, то уходит.

— Спускался?

— Дыханье ветер забивает, товарищ старший лейтенант. — Чаркин закрыл лицо воротником полушубка. — По веревке спускался. Спуск хороший, и ущелье с заворотом. — Чаркин сделал в темноте широкий жест рукой. — Вот ежели бумагу свернуть в трубку, сплюснуть да одну сторону отогнуть, такой вот формы и будет ущелье. А спускаться можно свободно, даже площадочки попадаются для передышки… Только на дне ущелья, как я уже докладывал, вода то прибудет, то убудет.

— Хорошо, Чаркин, идите к скалам, там не так пронизывает ветер. — Марин повернулся к Седых: — По этому ущелью и спустимся.

— Товарищ старший лейтенант, ущелье в море выходит, — напомнил Чаркин.

— Перед советскими разведчиками и море отступит, — пошутил Марин. — Насколько я помню, товарищ капитан, отлив, если уже не начался, то скоро начнется.

Седых встал, одернул полушубок:

— Мысль неплохая… И впрямь море отступит перед советскими разведчиками.

Чаркин подошел к Армасу Инари:

— Боязно мне за старшего лейтенанта: как бы такой холод беды ему не наделал. Давай уж, как условились, все время быть возле него.

Армас пожал плечами:

— Все наши разведчики оберегают его. Каждый из нас смотрит, как бы и где помочь ему…

На открытом месте ветер свирепствовал с удвоенной силой. Согнувшись, хватаясь за каждый выступ, продвигались разведчики к ущелью. И когда по веревке спустились в него, показалось так тепло, как в своей землянке. Вой бесновавшегося на скале ветра, грохот волн заставляли содрогаться. Казалось, не выдержат скалы напора разъяренной стихии, и бешеное море хлынет в этот каменный мешок.

Как и предполагал Марин, во время отлива разведчики смогли пробраться из ущелья на берег. Валуны, обломки скал, мелкие камни на каждом шагу. Непроглядная темень не давала возможности проверить направление, ветер заглушал все звуки. Отряд шел уже больше часа. У многих мелькала мысль: не в другую ли сторону они идут? Но вот под ногами плотная гладкая земля.

— Дорога к аэродрому, — тихо сказал Марин. Но в какой стороне аэродром? Куда идти? Марин посмотрел на компас: фосфоресцирующие буквы и стрелка показывают — дорога идет в северо-западном направлении. Надо выждать: еще не так поздно, наверное, покажутся автомашины, со скалы ведь был виден свет фар.

Команда передана шепотом. Пограничники залегли по обочинам дороги. Как и всегда в ожидании, томительно потянулись минуты. Лежали, невольно прислушиваясь к тоскливому завыванию ветра. Снежная крупа опять хлестала по лицам, забивалась за воротники, в карманы. Возле притаившихся в кюветах людей ветер намел сугробы и помчался дальше.

Вдали показались два медленно приближающихся светлых пятна. Вот они совсем близко. Фары наполовину закрыты длинными козырьками, и от них только на дорогу падают две коротких полосы света.

У Марина быстро созрел план. В нескольких словах сообщив его Седых, он приказал половине отряда построиться в колонну у шоссе Выйдя на дорогу так, чтобы на него не падал свет фар, Марин поднял руку.

Машина остановилась. Шофер высунулся из кабины и спросил на ломаном немецком языке:

— Опять пропуск? — и по-фински выругался: — Перкеле! Двух шагов не проедешь, чтоб не остановили.

— Куда едешь, приятель? — так же по-фински спросил Марин, оставаясь в тени. — Мне вот приказали отвезти моих парней на аэродром, да в такой темноте сам черт ногу сломит. Вчера только прибыли, ничего здесь не знаем.

— Я-то думал, опять проверяют, — проговорил шофер. — Третий раз с базы на аэродром везу бензин. И третий раз проверяют.

— У казарм? — спросил Марин.

— У землянок, конечно, — подтвердил шофер. — Рядом там у них офицерские квартиры, вот и стараются. Сам я здесь всего с неделю. Наших земляков почти нет, все немцы… — шофер оказался словоохотливым. Он очень обрадовался случаю поговорить на родном языке. Сочувственными вопросами Марин многое сумел выведать: далеко ли склады базы, как они охраняются. Подозвав Армаса Инари, по-фински приказал ему вести людей за автоцистерной, сел в кабину к шоферу, и они, продолжая разговор, медленно поехали дальше.

Неожиданно шофер включил в кабине свет, желая рассмотреть «земляка». Увидев на Марине советскую военную форму, только без знаков различия, с недоумением уставился на него. Страшная догадка исказила его лицо.

— Ты… ты…

— Держи руль крепче, — жестко приказал Марин.

Но шофер стремительно открыл дверцу и скорее вывалился, чем выпрыгнул из кабины. Схватив руль, Марин выправил машину на середину дороги и остановил, поджидая отставших разведчиков.

Снежная метель продолжалась, нельзя было тратить время на поиски шофера. Разместив разведчиков на цистерне и в кабине, он сел за руль и быстро, как только мог, повел машину к аэродрому: сбежавший шофер мог поднять тревогу. Вот показался красный огонек. Он то поднимался вверх, то опускался.

— Армас, передай: без шума снять часового, — замедляя ход, предупредил Марин.

Подойдя к кабине, часовой потребовал пропуск. Осветив Марина фонариком, испуганно отскочил назад; но удар был точным, и часовой без стона свалился на землю.

Плохо замаскированные окна землянок выдавали расположение казарм… Десять пограничников во главе с Армасом Инари направились к ним.

Бой завязался раньше, чем достигли самолетов. Может быть, затратили бы еще немало времени на их розыски, но часовой у ангара, услышав стрельбу, дал из автомата две короткие очереди, и Марин направил бензозаправщик прямо на выстрелы. Небольшая калитка в огромной двери ангара открылась, и в освещенном квадрате показался человек.

— Что за тревога? — спросил он по-немецки, увидев цистерну, закричал: — Стой на месте! Не подъезжать!

Коротко простучал автомат со стороны разведчиков, человек упал, и калитка снова захлопнулась. Противный надрывный вой сирены заглушил бушевавший ветер.

С двух сторон аэродрома вспыхнули яркие лучи прожекторов. С порывом ветра налетел снег. Он ослепительно заискрился в снопах света, заслоняя собой даль. Когда буря с завыванием унесла метель, лучи прожекторов жадно зашарили по аэродрому. Вот они заскользили по посадочной площадке, по постройкам и, осветив цистерну и разведчиков, застыли. Откуда-то сверху застрочило несколько пулеметов.

Самолеты находились в ангаре, замаскированном под каменистый холм, с наглухо закрытыми дверями.

— Скорее облейте двери бензином! — крикнул Марин, направляя бензозаправщик вдоль ангара.

Открыв кран цистерны, один из разведчиков прямо из шланга стал поливать двери. Вдруг, вскрикнув, повалился на землю. К нему сейчас же подбежали двое, один подхватил шланг, второй склонился над раненым.

— Всем отойти, лечь на землю! — крикнул Марин. Включив задний ход, он отвел бензозаправщик в сторону и поставил его против громадной двери ангара. Оттянув рычажок, регулирующий подачу газа, включил скорость. Когда машина рванулась вперед — соскочил на землю.

— Товарищ старший лейтенант, — крикнул Армас, показав на гранитную глыбу, — здесь можно укрыться!

Бензовоз с треском врезался в дверь ангара и остановился. Разведчики бросили несколько гранат. Пламя охватило ангар и цистерну. Почти тотчас же она лопнула, с гулом разбрызгав огонь. Ветер подхватил огромные языки пламени, трепал их, рвал, уносил в клубах дыма, но, казалось, огонь опять возвращался и разгорался с еще большей силой. В красном прыгающем отсвете разведчики рассмотрели еще четыре небольших самолета, прикрепленных к земле канатами. Вскоре и они запылали так же ярко.

Бой у землянок закончился. Захватив найденные письма и документы, разведчики, неся раненых и убитых, двинулись к морю.

Марина охватила страшная усталость, хотя он старался не подавать вида. Боль в спине все усиливалась. С трудом передвигал ноги, чуть не вскрикивая при каждом движении.

Рядом с Мариным все время держался Армас. Увидев, в каком состоянии командир, он подозвал пограничника:

— Бери товарища капитана с той стороны, а я с этой.

Марин не протестовал, чувствовал — дальше идти самому не было сил. «Не гожусь! Не гожусь! — с горечью думал он, безвольно перебирая ногами. — Обманул командование, обманул себя…»

Прошло некоторое время, боль стала проходить, и Марин скоро уже смог двигаться самостоятельно.

Они отошли уже на порядочное расстояние, как все содрогнулось от взрыва. Столб пламени взвился вверх, и второе зарево, более яркое, чем на аэродроме, окрасило небо…

Оставив Марина у цистерны, Седых со своей группой пошел прямо к базе. Вскоре дорога обогнула большой валун, и разведчики увидели освещенные окна двух домиков.

«Даже не маскируются, — раздраженно подумал Седых, — уверены в своей безопасности!» Подозвав к себе ручпулеметчика и двух автоматчиков, дал задание:

— Пока не услышите выстрелов или взрыва, следите за офицерскими домами. Никого не выпускайте.

Дорога вновь сделала поворот. Неожиданно раздалось резкое, покрывающее вой ветра:

— Хальт!

Крик обрывается: часовой сбит с ног. Где-то рядом раздается еще более испуганное:

— Хальт! Хальт! — и сразу же несколько выстрелов.

— Чаркин! Из землянки живыми не выпускать, — повторяет Седых. Голос его спокоен, и это вселяет уверенность. — Саперы, за мной!

Впереди три землянки. Пограничники бегут к ним.

Чаркин, открыв дверь, бросает гранату, резко захлопывает дверь. В другие землянки гранаты летят через окна. Глухие взрывы, треск беспорядочной стрельбы… А в это время Седых с саперами, сняв часовых, закладывает мины и тол под артиллерийский склад. Теперь уж Седых нервничал: зарево горевшего аэродрома привлечет сюда фашистов, склады необходимо взорвать в несколько минут, и за это короткое время он должен отвести разведчиков на безопасное расстояние.

— Всем отходить, — приказывает он, — ни секунды не задерживайтесь. — Вместе с саперами устанавливает последнюю мину; от взрывателей тянется длинная нитка бикфордова шнура, которую Седых проверяет наощупь.

Вскоре маленький прыгающий огонек, разбрасывающий крошечные синие искорки, бежит по снегу. Пройдет десять минут, и сложенные здесь бомбы, мины, взрывчатка, снаряды с грохотом взлетят в воздух. Разведчики бегут туда, где раздаются хлопки выстрелов, где пляшет огонь догорающих офицерских домов. Там уже все кончено. Поддерживая раненых, пограничники ждут капитана Седых, чтобы отходить…

С Мариным встретились почти у самых скал. Прилив еще не начинался, и разведчики без труда нашли дорогу к ущелью, где и скрылись так же незаметно, как и появились.

Опомнившиеся от погрома гитлеровцы выслали поисковые группы во все стороны, но нигде никого не нашли. Они так и не узнали, каким путем проникли к ним советские разведчики в эту штормовую ночь.

Глава 4 В ДНИ ОСВОБОЖДЕНИЯ

Шел июнь тысяча девятьсот сорок четвертого года. В густом лесу, километрах в пяти от шоссе, между деревней Косалма и станцией Шуйская, расположились партизаны отряда Топпоева. Еще дальше, среди высокоствольных сосен на берегу продолговатого озера, укрылись походный госпиталь и временная материальная база. Там, с недавно прибывшим фельдшером, работали колхозники из Корманги — Марта Карху и старуха Баринова.

Комиссар Авилов проводил в отряде занятия.

— И вот, товарищи, когда для всего человечества стало очевидно, что Гитлер проиграл войну, что Красная Армия вот-вот вступит на территорию Германии, британо-американские войска начали высадку на северном побережье Франции. Наконец-то союзники открыли второй фронт. Правда, это уже не может оказать особого влияния на исторический ход событий. — Авилов после небольшой паузы повысил голос: — В дни освобождения нашей Родины каждый из нас еще больше должен напрячь все силы! Наш отряд прошел немалый боевой путь, были удачи и срывы…

Партизаны слушали сосредоточенно. Да, большой пройден путь. Многие отдали свою жизнь… Хотя бы взять последнюю операцию, когда Ваня Матвеев взорвал мост вместе с собой.

На Петсамском шоссе партизаны Топпоева обнаружили скопление танков. Петров, заместитель Андрея Топпоева, послал шифрованную телеграмму: «В квадрате 21–48 у большого моста скопление танков противника. Взрывом моста попытаюсь приостановить их дальнейшее продвижение…» На эту операцию пошли Ваня Матвеев и Онтто Карху…

Пролеты моста соединялись на середине реки и покоились на толстых каменных быках. На небе была луна, но из-за сплошной облачности рассмотреть что-либо вдали было невозможно. Время от времени взлетали осветительные ракеты, и тогда мост казался белым и громадным, вытесанным из одного камня. На обоих концах в блиндажах были устроены караульные помещения, за ними батареи зенитных орудий. Недалеко от моста, на шоссе и по обочинам застыли танки. Выкрашенные в белый цвет, они в темноте походили на снежные сугробы.

— Не пробраться к мосту, — чуть слышно прошептал Карху.

— Давай взрывчатку. Поползу один. Когда подползу к мосту — сними часового. Гляди, как его видно, — стреляешь ведь хорошо?

— Промаху не дам.

Ваня вскинул на плечи вещевой мешок с взрывчаткой, проверил бикфордов шнур, нащупал в кармане зажигалку с трутом и осторожно пополз.

Карху, лежа за валуном, сокрушенно качал головой: заметят. «Как не заметить, когда видать, как ползет? Ведь и верно, как бы не промазать! Пододвинусь-ка поближе». Пробираясь от камня к камню, он приблизился к мосту и укрылся за большим валуном.

Взвилась ракета, осветив окрестность.

Часовой на мосту остановился, стал пристально вглядываться в сторону, где находились партизаны.

«Заметил Ванюшу!» — подумал Карху. Вскинув винтовку, тщательно прицелился в часового. На несколько секунд выпустил из поля зрения Ваню, ждал, что предпримет часовой. Тот все стоял, напряженно глядя перед собой.

«Где же Ванюша?» — Карху перевел взгляд с часового на берег, поискал глазами товарища и вдруг заметил его уже под мостом.

Почти у самого каменного быка — промоина, миновать ее можно только выйдя из-под моста. Ваня ползет очень медленно, огибая промоину. Часовой все стоит и вглядывается в сторону Карху. Вот повернулся и пошел вдоль моста. И только сейчас Онтто заметил второго часового, на другом конце моста: «Смена идет, или их двое на мосту?»

А взгляд невольно обращался к Ване. Тот уже взбирается по каменному быку к настилу моста. «Как он здорово поднимается, должно, там скобы…»

Но скоб никаких не было; сложенные из крупного камня быки имели массу уступов, по ним и взбирался Ваня. Вот он у самого настила. Теперь только подвесить вещевой мешок со взрывчаткой и поджечь бикфордов шнур. Ваня почти укрепил мешок, когда в воздух взлетела очередная осветительная ракета и почти тотчас вспыхнул прожектор. Его луч скользнул по мосту, опустился в реку, поднялся по каменному быку и остановился на Ване.

Застрочил пулемет.

«Заметили! Скорее поджигать… Сейчас прибегут!..» — лихорадочно думал Ваня, стараясь укрыться от прожектора.

Над его головой раздался возглас. Послышался отдаленный выстрел.

«Карху подстрелил часового! Только бы поджечь трут зажигалки». — Не обращая внимания на бегущих по мосту гитлеровских солдат, Ваня, уже не скрываясь, чиркал зажигалкой. Он стоял, упираясь головой в настил, ногами в выступы камней.

Снова яркий луч прожектора осветил Ваню, и в то же время началась стрельба из пулемета. Но бикфордов шнур, коротко оборванный, уже горел.

— Онто, прощай! — что было силы крикнул Ваня. — Скажи товарищам…

В грохоте взметнулось пламя, полетели вверх бревна, камни, куски железа. Все окуталось дымом и пылью…

Небо забороздили лучи прожекторов, захлопали зенитки. Ясно донесся нарастающий гул самолетов. Вдруг ослепительно белый свет разлился над обломками моста, над почерневшей рекой, над пришедшими в движение танками. В небе, словно маленькие солнца, повисли десятки осветительных ракет. Со свистом падали бомбы, гулко разрываясь среди танков. Там, за чертой света, в иссиня-черном небе кружили наши самолеты. Гитлеровцев охватила паника. Солдаты бежали от машин, ища спасения среди громадных валунов, резко выделявшихся на снежном покрове.

Не обращая внимания на бомбежку, Карху лежал на берегу реки, всматриваясь в расколотый лед. Подполз сюда, все еще надеясь увидеть Ваню. Ракеты горели ярко, ослепительно. Было светло, как днем. Карху посмотрел в сторону танков: вспыхнули сразу две машины, за ними еще одна, поодаль другая, потом, очевидно, бензобак… Пламя широко разлилось по снегу.

— Нет, не видать Ванюши, — горько прошептал Карху и посмотрел на горящие танки: — Это, Ваня, тебе надгробное слово от наших летчиков!..

Авилов повысил голос и это отвлекло Карху от воспоминаний.

— Согласно приказа Верховного Главнокомандования, — говорил комиссар отряда, — началось освобождение нашей Карелии. Мы заставим реакционное правительство Финляндии выйти из войны, как уже вышла Италия…

Широко раскрытыми, немигающими глазами следил Игорь за каждым движением комиссара. Иногда он оборачивался к сидевшему рядом Андрею Топпоеву. Услышав о наступлении наших войск здесь, на Карельском фронте, он схватил Андрея за руку, лицо раскраснелось, губы зашевелились, и Андрей понял только одно слово: «Здорово!»

Игорь перевел глаза на свою приемную мать. Опустив голову, Саша думала о предстоящей разведке и не заметила его взгляда. Отрядом получены сведения: финны, сильно укрепили ближайшую деревню и готовят взрывы мостов.

В те дни наступления, по оперативному плану, разработанному штабом Карельского фронта, основной удар наносился седьмой армией в районе реки Свирь, в направлении Олонец-Суоярви. Одновременно на находящуюся под Медвежьегорском тридцать вторую армию возлагалась задача уничтожить войска противника в направлении Поросозера — Суоярви. Такой комбинированный удар должен был привести к окружению войск противника на Петрозаводском направлении.

Штабу партизанского движения было дано указание максимально помочь войскам фронта, и в районе наступления тридцать второй армии сосредоточились девять партизанских отрядов. В их задачу входило: всячески затруднять переброску живой силы и техники противника, наносить удары по тылам и коммуникациям отступающих финнов.

— Таковы наши задачи, товарищи, серьезные задачи! — Авилов остановился. К нему подошли Топпоев и Петров с только что полученной радиограммой.

Прочитав текст, Авилов предупреждающе поднял руку:

— Только тихо, товарищи! Именно сейчас враг не должен нас обнаружить. Кондопога взята, товарищи, до Петрозаводска остается всего пятьдесят семь километров!

Несмотря на предупреждение, восторженные возгласы партизан были довольно громкими. В воздух полетели пилотки с красными лентами.

Авилов потребовал полной тишины.

— Недалек радостный день окончательного освобождения нашей республики от оккупантов, — сказал он. — Недалек исторический день полной победы над фашизмом!

— Мы с тобой идем к большому мосту, — говорила Саша Топпоева Игорю, направляясь ранним утром к Петрозаводскому шоссе. Одета она была в простенькое синее с белым горошком платье, голова повязана темной косынкой. — Запомни, Игорек, для всех я твоя сестра. Мы ищем козу…

— Зойку, — засмеялся Игорь. — Помнишь, у нас с бабушкой была белая коза Зойка? С одним рогом… — он вдруг опустил голову.

— Помню, — ласково потрепала его Саша по жестким, коротко остриженным волосам. — Очень Зойка была шкодливая. Так вот ты ищи ее, а сам хорошенько рассматривай, какая там у них оборона, сколько солдат, орудий.

— Да знаю я, — поморщился Игорь, — будто в первый раз…

Лес, в котором пролегало шоссе, кончался километрах в четырех от деревни. Спрятавшись в кустах на опушке, Саша и Игорь стали рассматривать в бинокль деревню по ту сторону реки, мосты — один большой деревянный, к которому подходило шоссе, и невдалеке второй — железнодорожный, с высокими решетчатыми фермами. Влево от шоссе, недалеко от деревни, на островке, омываемом притоками реки, виднелись домики. Перед деревянным мостом темнели два пулеметных гнезда, около них расхаживал часовой.

Неожиданно послышался нарастающий рев самолетов, и где-то совсем рядом загрохотали разрывы авиабомб. Оборона финнов ожила: застучали пулеметы, резко, отрывисто захлопали зенитные орудия. Донеслись крики…

По шоссе двигались две автоцистерны. Пронесся истребитель, обстрелял их пулеметным огнем. С грохотом взорвалась первая цистерна. Пламя разлилось по шоссе, по канаве, преграждая путь второй машине. Горела трава, кусты. Огонь полыхал даже на больших камнях.

Из кабины второй автоцистерны выскочили двое солдат и бросились бежать. Черные клубы дыма скрыли их, заволокли все шоссе.

— Ух, как бьют! Это наши, советские! — Игорь радостно схватил руку Саши. А она, не отрываясь от бинокля, напряженно обдумывала план разведки.

Когда самолеты скрылись, Саша показала на рощицу в стороне от шоссе:

— Вот там тебе удобнее всего пробраться в деревню, безопаснее, — не переставая смотреть в бинокль, говорила Саша. — Видишь, какой дым? Никто на тебя и внимания не обратит. От рощи по канаве, вдоль шоссе. Смотри, только близко к мосту не подходи. В деревне, наверное, увидишь ребят, расспроси обо всем, уж они-то знают, где пулеметы, где орудия. Встретимся здесь. Я переплыву реку вон там, пониже, за лесом и зайду с другой стороны.

Игорь встревожился:

— Может, там глубоко? А если встретишь финнов? Пожалуйста, будь осторожней.

Саша невольно улыбнулась: эти слова она не раз говорила Игорю в напутствие.

— Будем оба осторожными. Помнишь, как учил тебя дядя Андрей… А теперь сними гимнастерку, так станешь больше похож на деревенских ребят.

Спрятав в кустах гимнастерку, Игорь выломал длинную хворостину и пополз к канаве.

Некоторое время Саша не видела Игоря, потом его тоненькая фигурка показалась на шоссе. Вот он перебежал на другую сторону и скрылся за серой грудой камней.

Из деревни к месту пожара примчалась грузовая машина с солдатами и легковая — с офицерами. Клубы дыма то заволакивали машины и людей, то, отгоняемые ветром, открывали копошившиеся фигуры.

Рассматривая их из своего укрытия, Саша слышала, как гудело в воздухе пламя, раздавались резкие выкрики команд. Потом донесся знакомый звонкий голос: «Зойка! Зойка!» Голо-с то приближался, то удалялся.

Спрятав бинокль под гимнастерку Игоря, Саша завязала потуже голову косынкой и, пригнувшись, пошла кустарниками к реке.

А Игорь уже приближался к деревянному мосту. Шагавший у пулеметных гнезд часовой остановился, принялся наблюдать за ним. Здесь всегда немало вертится ребят, несколько раз в день гоняет он их отсюда, деревня рядом. Но этот долговязый, не в меру любопытный мальчишка что-то уж слишком приблизился к пулеметному гнезду… Часовой громко выругался, крикнул. Свернув влево, Игорь бросился бежать к приютившейся на островке деревне.

Посмотрев ему вслед, часовой продолжал шагать, а Игорь бежал, не оглядываясь, запоминая, где чернеют проволочные заграждения, противотанковые надолбы, брустверы… Заметив на одном из брустверов солдата, Игорь метнулся влево, пересек полотно железной дороги. Под ногами Игоря гулко застучали доски небольшого мостика.

Возле крайней избы с резными, выкрашенными в синий и красный цвета наличниками играли несколько белоголовых босоногих ребят. Игорь приблизился. Бросив играть, ребята отошли в сторону, поглядывая на него исподлобья.

— Не трону я вас, — тяжело дыша, сказал Игорь.

— А ты тронь, попробуй, — выступил вперед худенький мальчуган, сжимая грязные кулаки.

Игорь вытащил из кармана перочинный нож.

— Хочешь, подарю? Мне с вами драться нет расчета, — он отбросил хворостину.

— Ой, ты! Подаришь?! Не верь ему, Митька! — шепелявя, протянул рыжеволосый малыш. По всему было видно — ему самому очень хотелось получить нож.

— А не жалко, — отдавая Митьке нож, сказал Игорь. — Я, ребята, козу нашу ищу, Зойку. У нее еще один рог сломанный… Не видали?

— Не, не видели, — хором ответили мальчуганы, с завистью поглядывая на Митьку.

— Вы из этой деревни?

Митька подошел к Игорю:

— Будто нет. Я вон в этой избе живу.

— В этой? — переспросил Игорь.

— Но. — Это «но» прозвучало, как «да». — А ты откудова?

— Со станции. — Игорь присел на край мостика, ноги охватила приятная прохлада.

— С Шуйской?

— Но.

— Так ты козу в лесу ищи. — Митька раскрыл нож и принялся точить его о придорожный валун.

— Я видел, как коза на мост побежала, — вздохнул притворно Игорь. — Да меня часовой не пустил.

— Уж будто пустит! Никого-то они через мост не пускают. — Митька продолжал старательно оттачивать нож. — А не беда, с нашего острова можно по другой дороге в ту деревню пройти. Она поболе нашей будет.

— А там много фашистов?.

— Не-е, мало осталось, — протянул Митька. — Было много, а сейчас куда как мало, — он придвинулся к Игорю и, тараща глаза, сообщил: — На мосту там у них пулеметы, вот они и не пускают. А недалеко от нашей деревни столбы в землю понатыканы, окопы понарыты.

Не подавая вида, что заинтересовался рассказом Митьки, Игорь презрительно сплюнул:

— Чего там твои столбы! Лучше пойдем пулеметы посмотреть.

— А нельзя к ним.

— Мы будто в лес пойдем.

Ребята поднялись, всей гурьбой направились к мосту. Игорь хотел пойти левей, поближе к противотанковым укреплениям, но Митька схватил его за рубаху:

— Убьют! Николку подстрелили. А он всего-то и хотел посмотреть, как танки на пеньки натыкаться станут. Там фашисты в землю в два ряда стояки понатыкали, во какие! — Митька расставил руки. — А от речки к мосту, где поезд ездит, колючей проволоки напутали — страсть.

— А я видел, как они миски в землю закапывали, — охотно сообщил малыш в розовой рубашке с темными заплатками.

— Не миски, а мины, — поправил Митька.

— Где это? — заинтересовался Игорь.

— Перед стояками и по берегу, около моста.

Игорь внимательно смотрел на укрепления, стараясь определить, где минные поля, все запомнить. Рассказать бы поскорее обо всем дяде Андрею!

Ребята подошли к мосту, но часовой еще издали пригрозил им винтовкой. Словно мыши, юркнули они в придорожные канавы.

— А ну, по-пластунски, за мной! — тихо скомандовал Игорь и пополз. Митька ему подражал, а младшие карабкались на четвереньках, выгнув спины, широко расставляя ноги и прижав к земле вихрастые головы.

Теперь они были в безопасности, и часовой их не видел.

Игорь остановился, выглянул. На шоссе продолжал гореть бензин, поднимались темные клубы дыма. Ребята перебежали шоссе, добрались до небольшого кустарника. Выломав две ветки, Игорь сел верхом на длинную, высоко взмахнул другой:

— А ну, на лошадей!

Ребята охотно слушались Игоря.

— Поскачем обратно на лошадях! Пускай финны увидят, что играем, и не тронут нас.

Лихо помчались они по неровному полю через переезд. Остановились они только, пробежав маленький мостик, у первых домов своей деревни.

— А теперь покажите, как пройти в большую деревню. Пойду искать свою Зойку, — сказал Игорь.

— И мы с тобой! — раздалось несколько голосов.

Митька важно вышел вперед:

— Идем, покажу!

Пробравшись к реке, Саша Топпоева решила поискать, где удобнее переправиться и незаметно подойти к деревне.

Больше трех километров пришлось ей пробираться по берегу. Лес подступал почти к самой воде. Укрываясь в зелени кустов, Саша долго рассматривала противоположный берег. Река здесь была узкой, удобной для переправы. Саша сняла платье, обернула им голову. Наломав молодых веточек осины, она косынкой укрепила их вокруг головы и спустилась в воду. У противоположного берега темнела густая крона сваленного бурей дерева. Течение прибило к ней осоку, палки, листья. Саша плыла к этой тихой заводи. Со стороны казалось, что течение несет густо-зеленую ветку. Плыла, удерживаясь на воде одной рукой, другая повиновалась плохо и даже мешала: «Кончится война, буду больше упражняться, больше плавать…» — думала она.

Выбравшись на берег, быстро оделась, накинула на плечи косынку и направилась туда, где виднелись избы, перед которыми тянулись полоски зеленеющих посевов, небольшие квадраты огородов.

За изгородью из тонких жердей Саша увидела молодую женщину. Высоко подоткнув синюю юбку, она полола картофель и уже несколько раз выпрямлялась, рассматривая подходившую Сашу.

Едва та приблизилась, женщина, не здороваясь, сказала негромко:

— Бери тяпку, вон лежит рядом, поли картошку. Платок на голову надень, — волосы-то, словно золото, далеко видно.

Чувствуя опасность, Саша повязала голову, послушно взяла тяпку и принялась за работу. Оглянулась — близко никого. Но женщина хмурилась, на ее почерневшем от загара лице сурово сдвинулись брови.

— Из лагеря убежала?

— Нет… — Саша передохнула. — Нет, — повторила она. — Я из Петрозаводска…

— Полно врать-то. Как тебя по дороге не схватили. — Женщина опустила подол юбки, сняла белый передник и передала Саше: — Надень, гляди, платье-то все мокрое… Ох, господи, скоро ли эта мука кончится! Когда знаешь, что конец неволи близко, каждый день годом кажется. — Она подошла и начала полоть рядом с Сашей.

— Муки, должно, девонька, приняла немало? — шепотом спросила она. — У меня мужа-инвалида с год, как забрали… Не знаю, жив ли… Через деревню все идут, идут финны… видно, крепко наши гонят. Бомбят их в день по нескольку раз…

— А у вас финнов много?

— Все еще сидят в нашей деревне. В обороне их дополна, мосты охраняют. Этот да железнодорожный. Укреплений там понаделали — страсть, и все по ту сторону реки… Да ты не бойся, спросит кто — скажу, что племянница моя… Как зовут?

— Александрой. Мост, говорите, сильно охраняют? — Саша тоже говорила шепотом.

Женщина бросила работу и разглядывала Сашу, словно только что ее увидела.

— Что на меня смотрите, самая я обыкновенная, — проговорила Саша, быстро наклоняясь.

— Родная ты моя, — вдруг потянулась к ней женщина. — Слыхала много про вас, а увидать партизанку довелось впервые. — Женщина очень волновалась. — Так и передай своим: измучили, мол, нас враги, выручайте скорее… И обнять-то тебя нельзя! — сокрушенно добавила она. — Никуда больше не ходи, все расскажу, что знаю. Заставляли нас землю копать, оборону им делать. Все ихние укрепления видела. Пойдем ко мне…

Давно уже не была Саша в такой чистой просторной избе. В открытые окна голубела широкая река. Отсветы воды зайчиками играли на потолке. На пестрой дорожке у печи девочка лет восьми возилась с белоголовым толстым мальчуганом. Он ловил ее за косички и звонко смеялся.

Саша остановилась у порога и, на секунду забыв все, смотрела на ребенка.

— Входи, входи, милая, что стала? — приглашала женщина. — Вот гляди — с этих оконушек все видать.

Поборов волнение, Саша выглянула из-за занавески. Изба находилась на берегу реки, у самого моста. По обе стороны Петрозаводского шоссе были вырыты канавы, прямо виднелся ряд жилых домов. По середине моста ходил часовой. Саша отошла к другому окну и увидела: на шоссе, шагах в ста от избы громко галдели ребятишки. Да ведь с ними Игорь!

Саша выскочила из комнаты и остановилась в сенях, громко хлопнув дверью.

Игорь сразу заметил ее и еще издали весело спросил:

— Тетенька, вы здесь козу с одним рогом не видели? — Он забыл об уговоре, что Саша его сестра.

Здесь твоя коза! — сказала Саша. — И, когда Игорь подбежал, шепнула: Сейчас будем уходить. Вон видишь те деревья? Там жди, я скоро приду…

На другой день большая часть партизанского отряда Андрея Топпоева переправилась в указанном Сашей месте на правый берег реки и стала подходить к деревне, в тыл финнам.

Вторая группа, под командованием Петрова, заместителя Андрея Топпоева, залегла на опушке леса. Оттуда были видны остатки обгоревших цистерн, почерневшие камни… По условленному сигналу партизаны Петрова должны были завязать бой, отвлечь на себя внимание белофиннов.

Топпоев и комиссар отряда Авилов были уже возле деревни, когда к ним донеслись орудийные выстрелы, разрывы гранат и пулеметная стрельба.

— Орудия?! Значит, уже подошли красноармейские части? — обрадовался Топпоев.

— И столкнулись с финнами, — прибавил Авилов. — Ого, и укрепление ожило! Оттуда тоже бьют из орудий. — Он приподнялся, чтобы рассмотреть в бинокль, что делается на шоссе, но из-за построек ничего не увидел. Направив бинокль на мост, заметил солдат противника, укладывавших что-то у самых перил.

— Готовят взрыв моста!

Этого нельзя было допустить, и Топпоев крикнул: «За мной! Вперед!» — прихрамывая, побежал к мосту.

Авилов обогнал его, за ним спешили Карякин, Карху и другие партизаны.

Отвлеченные вспыхнувшим на шоссе боем, финны увидели партизан уже у самого моста. С красными лентами на пилотках, на рукавах, партизаны бежали большим полукружьем, охватывая и шоссе, и прилегающие к нему огороды. Белофинны успели, перетащить через мост пулеметы и ждали, когда партизаны подойдут на короткую дистанцию.

— Ложись! По-пластунски! — послышалась команда Топпоева. Он выскочил на шоссе, делая перебежку. В это мгновение белофинны открыли орудийный огонь. Почти рядом с Андреем, у края шоссе, взметнулось пламя, земля, камни. Взрывной волной Топпоева отшвырнуло далеко за канаву. Саша и Марта Карху бросились к нему.

— К мосту, скорее!.. Не давайте взрывать!.. — с трудом приподымаясь, приказал он.

Белофинны усилили огонь.

Саша спешила с Мартой Карху вынести Андрея из-под огня. И когда за поворотом шоссе дома скрыли их, она облегченно вздохнула:

— Лежи, Андрей. Сейчас мы тебя перевяжем.

— Мне не тяжело… Скорее к мосту! — бледнея, проговорил Топпоев и потерял сознание. Саша поспешно осмотрела Андрея, ранения нигде не было.

— Контужен, — прошептала она, укладывая его на траву.

Совсем близко застрочил пулемет. Это Карякин — вышел с ним на шоссе, открыл огонь по финнам на мосту.

Укладывавшие взрывчатку стали отползать. Карякин понимал, что одно попадание может вызвать взрыв. Он вел огонь выше настила, по самой середине моста. Его зоркие глаза заметили слабенькие скачущие искорки горевшего бикфордова шнура.

— Подожгли, сволочи! — крикнул он находившемуся недалеко Авилову, но из-за грохота выстрелов тот его не услышал.

Вместе с Онто Карху Авилов подбирался к финскому пулемету. Одна за другой полетели гранаты. Пулеметчик привстал и боком повалился на шоссе.

Партизаны видели опасность, угрожавшую мосту. Первыми бросились туда Авилов, Карху и Карякин; их обогнал Игорь. Разглядев, что к одному из пакетов прикреплен горящий бикфордов шнур, он наступил на него обеими ногами выдернул из пакета взрывчатки и отбросил в реку…

В центре белофинской обороны, на хорошо защищенном наблюдательном пункте противника, у оптического прибора застыл начальник обороны майор Ярвилайнен. Он был взбешен всем происходившим на шоссе, увидев, как вышли со стороны опушки леса самоходное орудие и длинные полураскрытые бронетранспортеры. Из придорожной канавы выскочили двое партизан, взобрались на первый бронетранспортер. Вслед за ними показались другие, рассыпались по полю, повели наступление. Не отрываясь от дальномера, Ярвилайнен кричал:

— Огонь! Огонь!

Телефонист монотонно передавал команды.

— Взорвать мост!

— Взорвать мост! — повторил команду телефонист.

— Ура! — донеслось до наблюдательного пункта.

Направив дальномер на мост, Ярвилайнен совсем растерялся: с противоположной стороны подбегали партизаны. Да, он не сумел выполнить боевой приказ: задержать наступление советских войск; покрыл себя позором, хотя времени и средств для отражения атак противника было достаточно.

— Русские прорвались по ту сторону железнодорожного моста! Заходят к нам в тыл! — крикнул телефонист.

— Взрывайте мост! — снова приказал Ярвилайнен и выбежал из землянки. Но было уже поздно. Бой шел в глубине обороны финнов.

В отряде мало кто спал в эту белую июньскую ночь. Андрей Топпоев почти не сомкнул глаз. Не контузия была причиной этому, а думы о том особом, незабываемом, что должно начаться ранним утром… Поход на Петрозаводск. Увидеть освобожденный родной город, в борьбе за который дважды пролита кровь — не высшая ли это награда?!

Ныряет по ухабам и выбоинам разбитого шоссе двуколка. Каждый толчок заставляет Андрея стискивать от боли зубы, но он не соглашается лечь в одну из санитарных повозок, едущих за отрядом.

Бой под деревней был последним за освобождение Петрозаводска. Двадцать девятого июня тысяча девятьсот сорок четвертого года десантники Онежской флотилии заняли побережье и пристань. Почти одновременно вошли в город части тринадцатой дивизии и партизанские отряды.

Партизаны Топпоева идут колонной, повзводно. Как и всегда, впереди и по бокам — дозоры. Рядом с двуколкой, в которой полулежит поддерживаемый Сашей Андрей, широко шагает подтянутый, в пилотке с красной лентой и с автоматом на груди Авилов.

По другую сторону двуколки идет Игорь, разглядывая окружающее. «Хорошо, что вернулся в отряд, а то не пришлось бы вместе с партизанами вступить в город», — думал он. Правда, Игорь был очень разочарован, узнав о донесении разведки, что в городе уже нет противника. Ему хотелось участвовать в боях за столицу родной республики…

По обеим сторонам шоссе валяются опрокинутые двуколки, зарядные ящики. Слева, у высокого желтого столба с указателями направлений, пирамидкой сложены мины. Возле чернеет ствол трофейного миномета, рядом два убитых солдата.

На окраине уцелели деревянные дома, низкие, длинные склады. Дальше — страшная картина полного разрушения. Поражала мертвая тишина, охватившая этот большой, такой оживленный прежде город…

Топпоев весь подался вперед, каждый штрих картины этого разрушения глубоко врезывался в память. Развалины… пустыни… Взгляд Андрея скользнул по опрокинувшейся у моста через Неглинку автомашине, он с тревогой повернул голову вправо и облегченно вздохнул: двухэтажное здание кооперативного техникума, где он когда-то учился, было цело.

Размеренным шагом идут за двуколкой партизаны, и красные ленты — символ великой борьбы за свободу и независимость — ярко выделяются на выгоревших пилотках.

На небольшой площади Антикайнена бросились в глаза развалины и огромные пробоины, зияющие в здании университета. Дальше снова груда развалин вместо когда-то прекрасной Северной гостиницы.

Сами собой сжались кулаки, еще труднее стало дышать, когда показались остатки взорванного и сожженного Онежского завода… Ощеренная финская пушка вместо памятника Владимиру Ильичу на площади… Саша без слов взяла руку Андрея и взглянула на Авилова. Тот хмуро кивнул ей.

Вместо Дома народного творчества — одни обломки, от домика Державина остались груда щебня да куски стен. Когда-то это был исторический памятник с мемориальной доской на финском и русском языках.

— Закончим войну — сделаем наш город прекраснее, чем он был! — громко сказал Авилов.

— Только бы скорее ее окончить, — вздохнула Саша.

Андрей приподнял голову:

— Теперь уж скоро! — решительно сказал он. — Скоро!

В этот же день были открыты тюрьмы, концентрационные лагеря.

Прозрачным покровом окутывает белая ночь израненный Петрозаводск. Над городом трепещет словно кем-то притушенный свет. Страшные руины, кажется, вот-вот закричат:

— Смотрите! Все запоминайте, чтобы никогда больше не допустить врага на землю нашей Родины!

На другой день солнце особенно ярко сияло над площадью Ленина, над прилегающими к ней запруженными народом улицами. Восемнадцать тысяч человек собралось на митинг, посвященный освобождению Петрозаводска. Дети, старики, женщины — исхудалые, оборванные, с блестевшими радостью глазами — смотрели на стоявшего у пушки пожилого генерала. Обнажив голову, он пригладил поседевшие виски, стараясь справиться с охватившим его волнением.

— Товарищи! — разнесся по площади его голос и вдруг осекся.

Больше трех лет эти измученные люди ждали своего освобождения. Вот белокурая девушка в старенькой красной кофточке смотрит на него глазами, полными слез, рядом с ней плачет седая старуха. Свежий шрам изуродовал ее лицо. У высокого высохшего старика с ребенком на руках дрожат губы…

Генерал хотел продолжать свою речь и не мог. Люди плакали, не скрывая своих слез. Плакали восемнадцать тысяч человек. Так плачут только в час радостной встречи, после долгой, тяжелой разлуки…

Глава 5 В ОТПУСКЕ

В Москве, на Ярославском вокзале, к Шохину подошел похожий на цыгана майор интендантской службы. Узнав, что Петр едет в Беломорск, обрадовался:

— Очень хорошо, вместе поедем! — и весело кивнул на увешанную орденами грудь Шохина: — Вижу, повоевать пришлось! Я вас попрошу, закомпостируйте мой билет. Собственно говоря, у меня пока еще требование.

Взгляды окружающих, громкий голос майора и его бесцеремонность вызвали у Шохина досаду.

— К сожалению, у нас разные кассы, — сухо сказал он, — я ведь только старший сержант.

— Тогда давай, старший сержант, свой билет, возьму плацкарту и на тебя, — решил майор. — Почему же без погон?

Шохин смутился:

— В длительный отпуск еду. — Он не хотел говорить, что не привык еще к погонам. После прихода советских войск в Деснянск их группа, в которую вместо Подковы вошел Валюшко, была направлена на выполнение особого задания. Сейчас всем им предоставили отпуск.

— Ну, это другого рода дело, — протянул майор и, быстро сняв шинель, передал ее Шохину. — Держи, а я пойду. Жарко в шинели.

На груди у майора блеснула Золотая Звезда.

Минут через пятнадцать майор, вернулся с билетами.

— Вот, держи, старший сержант, в одном купе поедем. Идем, посадка уже началась.

Шли не спеша, сторонясь от бегущих навстречу пассажиров с чемоданами и узлами. И в вагоне устраивался майор медленно, словно примериваясь, сколько места оставить для себя, а сколько занять небольшим чемоданчиком и вещевым мешком.

Шохин, сбросив шинель на среднюю полку, под голову положил вещевой мешок. Хотел помочь майору, но тот уже сидел, отдыхал.

Майор любил поговорить. Он уже несколько раз побывал в освобожденном Петрозаводске, а сейчас ехал в Беломорск, чтобы погрузить оставшееся там имущество части. Разговор он и начал с Петрозаводска.

— Многие уже вернулись в город… Вот ты, старший сержант, воевал на фронте, заслуги у тебя. А немало у нас и таких, которые вынуждены были остаться в оккупации. Советский человек и там себя показал!

Шохин прищурился, чуть улыбнулся: все это он знал лучше майора, и не по рассказам.

— Действительно, — продолжал майор, — вот возьмем хотя бы петрозаводских учителей-комсомольцев. Создали подпольную организацию; всеми мерами поддерживали уверенность среди оставшегося населения в скором возвращении Красной Армии. А седьмого ноября, это было в сорок втором, учительницы-подпольщицы явились в школы на занятия в красных платьях. Ни требования, ни угрозы оккупантов, даже арест шести девушек не заставили их снять эти платья. Вот и выходит — улыбаться нечему…

Петру очень хотелось рассказать о деснянских комсомольцах-подпольщиках, о деде Охриме — партизанском разведчике, о Наде, ставшей радисткой. Все они не выходили из памяти.

— Товарищ майор, я так вас понял: ты, мол, на фронте воевал, а о войне в тылу врага никакого понятия не имеешь…

— Положим, я так не говорил, но…

— А вам, товарищ майор, не приходилось самому работать с подпольщиками? Ведь правильно вы сказали: условия там особенно трудные…

— В том-то и дело, что трудные. Давай сравним: за что ты, например, получил орден Отечественной Войны 1-й степени?

Шохин пристально поглядел на собеседника:

— За организацию диверсионных партизанских групп, товарищ майор! А второй степени… — Шохин хотел сказать «за разведывательную работу в тылу немцев», но передумал и закончил: — За выполнение особого задания, тоже в тылу у немцев.

Майор сверкнул черными глазами:

— Вот поддел, так поддел. Правда, в деликатной форме и весьма, а все же урок: не делайте, товарищ майор, заключений раньше времени. Так?

— Никакого урока, товарищ майор, — довольным голосом ответил Шохин. — Разве по наградам узнаешь, где и за что человек их получил.

Майор расхохотался:

— Ну, ладно, мировая. Расскажи что-нибудь интересное.

Шохин помолчал, достал жестяную коробочку.

— Разрешите закурить, товарищ майор?

— Вот на столике сигареты.

— Наш табак куда лучше, — отодвинул Шохин пеструю пачку, — да и цигарку свернешь, какая душе твоей угодна. — Он постучал по жестяной крышке, приподнял ее и вытащил сложенную книжечкой папиросную бумагу. Смочив край книжечки языком, не спеша оторвал четырехугольник и свернул толстую самокрутку. — О наших людях, товарищ майор, можно рассказывать целые годы. Посмотришь, на первый взгляд — простой человек, незаметный, а какие дела делает!

Шохин зажег спичку, прикурил и глубоко затянулся. По вагону распространился приятный медовый запах.

— «Золотое руно»? — поинтересовался майор.

— Простой желтый донник, — пояснил Шохин. — Растение такое, мелкими желтыми цветочками цветет. Подбавишь в табак цветы донника, они и дают такой приятный запах…

— Показали себя наши люди всему миру, — с гордостью протянул майор. — Вот рассказывали мне: в Петрозаводске финны на Онежском заводе восстановили мастерскую и в ней отремонтировали двадцать восемь машин. Поставили их у ворот, чтобы утром на фронт отправить. А ночью, — майор свистнул, — машины все до единой сгорели. Разве это не то же, что на передовой?

— Там, где я был, — начал медленно Шохин, — на моих глазах, товарищ майор, был создан партизанский отряд, диверсионно-разведывательные группы организовались. Комсомольцы-разведчики, рискуя жизнью, поступали к немцам на службу, добывали нужные сведения… Юрий, есть там такой комсомолец, ростом невеличка, самостоятельную диверсионную группу создал и пошел с нею фашистов громить… Земля горела у фашистов под ногами!

Шохин задумался. Пережитое на Украине встало перед глазами. «Фашистская чума» — так прозвали нашествие оккупантов в Междуречье… Фашисты думали, что ликвидировали партизанский район. Разве можно уничтожить народный гнев? Место погибших заняли вновь пришедшие. Еще больше укрепились партизаны…

— Ну, что же сделал твой Юрий? — с интересом спросил наблюдавший за Шохиным майор. Очень нравился ему этот сдержанный немногословный человек.

— Юрий-то… А что сделал! Больше пятидесяти гитлеровцев уничтожил, восемь паровозов, сто двадцать два вагона, пять мостов взорвал. Разве все пересчитаешь!

— Молодец парень!

Шохин умолк. Пальцы его теребили пилотку. Освобожден Деснянск. Многие вернулись в родные места, а мать и Оксана еще томятся где-то на немецкой каторге. Да и живы ли? И странно: едет он к дорогому, любимому человеку, а думает о Кате как-то вскользь. Мать стоит перед глазами: высокая, гордая, непокорившаяся.

Петр вдруг соскочил с полки, быстро вышел на площадку, потом решил пройти по вагонам, а когда вернулся на свое место, майор уже спал…

…Длинная, скучная дорога. Уже, кажется, обо всем переговорили, а впереди еще полсуток.

Вторую ночь не может заснуть Шохин. Завтра Беломорск! Завтра он увидит Катю! А она и не знает о его приезде. Последние несколько месяцев он никому не мог писать. Отпуск получил совершенно неожиданно… Шохин курил, вертелся с боку на бок, ложился на спину, а сна не было. Раздражал храп спавшего напротив пожилого капитана. «Закрыл лицо платочком от света и спит…» — завидовал Шохин.

Так в эту ночь Петр и не заснул ни на час.

В Беломорск прибыл без опоздания. Чуть ли не первым сдав на хранение свой багаж, Шохин отправился в госпиталь. С удивительной ясностью вставало перед ним прошлое. Вот несут его в приемный покой искалеченного, на носилках… Вот памятный мост, на котором он, впервые после выздоровления, был с Катей. Как красив Падун под августовским солнцем! Глубокие темно-синие тона пересекаются блестящими струями воды. Стена мельчайших брызг поднимается розовым туманом. Выступающие из воды зелено-бурые камни, как лакированные. Переходя мост, Петр несколько раз посмотрел на воду. Сегодня все здесь казалось особенно красивым.

В вестибюле госпиталя Шохин осмотрелся. Как-то темно, неуютно кругом, никого знакомых. Он подошел к дневальному:

— Товарищ, нельзя ли позвать военфельдшера товарища Данюк… Екатерину Данюк.

— Такой у нас нет, — коротко ответил дневальный, не сводя взгляда с орденов Шохина.

— Как нет? — Шохин сощурил глаза.

Дневальный посмотрел на дергающуюся щеку Шохина.

— Да ты, товарищ, постой, не расстраивайся, — как можно спокойнее посоветовал дневальный. — В госпитале все знают, где ее найти. У пограничников она теперь. Ты что, брат ее?

— Брат! — облегченно вздохнул Шохин. «Чего это я сразу переполошился, ведь не могла же Катя бесследно исчезнуть? Наверное, здесь еще продолжает работать отец Анатолия Королева? Он ведь в рентгеновском кабинете был. У него все и узнаю».

Шохин вспомнил, что рентгенотехника Королева все звали доктором.

— Как бы вызвать доктора Королева из рентгеновского кабинета?

— Это можно. Пришел уже, — дневальный разговаривал с Шохиным дружелюбно, но с некоторой опаской. «Контуженный», — решил он, еще раз глянув на подергивание щеки и глаза. — Сейчас санитарке скажу — позовет.

Как родного сына, встретил Виктор Андреевич Петра. Повел его в свой кабинет, показал последние письма Кати, добрая половина в них была посвящена ему.

На вопрос Шохина, был ли Анатолий, поспешил сообщить, что сын целую неделю прожил у него, многое рассказал об Украине. Сейчас Анатолий находится у матери, после отпуска вернется к пограничникам в свое прежнее подразделение.

Мчится поезд на север по знакомым местам. В открытые окна вливаются хвойные запахи, ароматы трав. Не надо опасаться бомбежек, нападения диверсантов — фронт уже далеко за государственной границей. Мчится поезд, но еще быстрее несутся мысли Петра на заставу… Скоро встретит он любящий, глубокий взгляд Кати, услышит раскатистый бас Синюхина. И пусть сердится или не сердится Катя — крепко при всех ее обнимет… Сейчас даже думать не хочется о том, что недолгой будет эта встреча с друзьями — ведь он дал Гладышу слово вернуться в группу. Там он нужен Родине. Петр помнит, как, вручая награды, генерал сказал ему:

— У вас, товарищ старший сержант, незаурядные способности к разведывательно-диверсионной работе. С вашим талантом и опытом вы сможете оказать Родине еще немало услуг…

Тогда Шохин и дал слово вернуться после отпуска в парашютно-диверсионно-разведывательный отряд к Гладышу, Валюшко и радистке Наде. Куда-то направят их теперь!

Подъезжая, Шохин вдруг задремал и на станции Боярской соскочил с подножки вагона, когда поезд уже тронулся.

За станционным зданием стоял грузовик, готовый к отправлению.

— Стой! Стой! — подбежал Шохин к машине. В одной руке Петра болтался вещевой мешок, в другой он держал шинель.

Сидевший рядом с шофером младший лейтенант выглянул из кабины.

Шохин приложил к пилотке руку:

— Разрешите обратиться, товарищ младший лейтенант?

— Подвезти, что ли?

— Так точно. В часть полковника Усаченко.

— Ладно, залезайте наверх. Из госпиталя?

— На побывку, товарищ младший лейтенант. Разрешите?

— Садитесь.

Шохин ловко вскочил в кузов машины. Там на ящиках и тюках сидели семеро пограничников. Они приняли вещи Петра и потеснились. Ни одного знакомого! А как хорошо было бы встретить кого-нибудь из старых товарищей.

— Что здесь новенького? — обратился Шохин к пожилому ефрейтору с красной нашивкой ранения.

Тот обрадовался случаю поговорить.

— Это в каком смысле? Если насчет фронтов, так за последние три дня наши фашистов эвон куда угнали! Если взять города крупного калибра, так, значит Яссы освободили, Кишинев. А вчера передавали, что тридцать первого августа наши в румынскую столицу Бухарест вступили.

— Знаю. На этом фронте как?

Пограничники с удивлением посмотрели на Шохина.

— Здесь к концу дело подошло. Капут и финским и немецким фашистам, — ефрейтор сдвинул фуражку на затылок. — Как говорится, «догорай, моя лучина». А вы, товарищ, что же — совсем положения на нашем фронте не знаете?

— Только по газетам следил. Из Москвы еду. Последнее время далеконько был. Подробности узнать не терпится. Я раньше служил на шестой заставе старшего лейтенанта Марина.

Ефрейтор еще раз взглянул на Петра:

— Товарищ Марин капитан уже теперь! Боевой офицер. Я с его заставы.

Петр обхватил ефрейтора за плечи:

— С шестой?! Расскажи, кто там остался? Я — Шохин, пулеметчиком был на заставе… Как Синюхин?

— Слыхал про тебя. Не раз слыхал! В клубе и по сю пору твоя карточка висит. Да и старший сержант Синюхин часто вспоминал тебя!

— Жив, не ранен? — насторожился Шохин.

— Товарищ Синюхин в школу лейтенантов от нас уехал. А сейчас в армии товарища Черняховского. Лейтенант уже. Да если интересуешься, могу все по порядку доложить… А приедем, и письма покажу.

Шохин опустил голову. Не удалось встретиться со старым другом!..

В полк прибыли к полудню. Шохин, вместе с ефрейтором, соскочил у землянки разведвзвода.

Недалеко была расчищена и посыпана песком небольшая площадка, на которой стояли ровные ряды скамеек, занятые пограничниками. Перед ними стол и выкрашенная в черный цвет доска. Капитан Седых проводил занятия.

С каким волнением вглядывался Шохин в лица бойцов. Как будто и солнце не светило, и ветер не дул, а глаза слезились, и он видел перед собой только расплывчатые пятна.

Родная застава, к которой все время рвалось сердце, которую никогда не покидал в мыслях! И все, что делал там, на Украине, было от имени его шестой пограничной заставы.

— Вот что значит в родные места вернуться! — тихо проговорил ефрейтор, глядя на Шохина.

— Где КП заставы? — с трудом спросил Шохин, не увидев среди бойцов знакомых.

— Вот та землянка, наискосок.

Шохин опустил вещевой мешок на землю, бросил на него шинель.

— Я к командиру, — сказал он дневальному. Одернув гимнастерку, чуть сдвинул на правый бок пилотку и направился на командный пункт.

Марин сидел за столом, заваленным книгами. Услышав стук, не отрываясь от чтения, разрешил:

— Войдите!

— Товарищ капитан, старший сержант Шохин…

Марин поднял голову, порывисто встал.

— Вернулся?! — сдерживаясь, спросил он и, чуть-чуть волоча правую ногу, пошел навстречу Шохину. — Вижу, ты и там за честь пограничника постоял. — В сдержанности Марина чувствовалась большая радость. — Конечно, к нам, на шестую?

— В отпуск, товарищ капитан!

— В отпуск?! Садись, рассказывай. Как же это так — в отпуск?! — Марин вернулся к столу.

Хотя Марин и ходил довольно быстро, его странная походка бросалась в глаза. Не ускользнуло от Шохина, что и движения рук его были несколько затрудненными.

— Жаль, жаль, — сказал Марин, выслушав Шохина. — А я думал, что ты вернулся к своему пулемету.

— Застава для меня, товарищ капитан, родной дом. — Шохин посмотрел Марину в глаза. — Война на этом фронте, можно сказать, кончилась, а я еще не поквитался с фашистами. У меня, товарищ капитан, от отца, расстрелянного гестапо, письмо есть. Наказ его, какой он мне дал перед смертью, хочу выполнить! Мать и сестру на каторгу угнали…

— Ты прав… Так куда же после отпуска?

— Опять в тыл к немцам.

— Воздушный десант?

— Нет, товарищ капитан… — Шохину хотелось о многом рассказать своему командиру, но он ограничился лаконичным сообщением:

— В разведывательно-диверсионную группу.

Около часа пробыл Шохин у Марина. Получив разрешение находиться во время отпуска на шестой заставе, Шохин зашел в канцелярию, сдал свой аттестат, занес вещи в указанную ему землянку. Как ни хотелось ему увидеть Катю, он почему-то оттягивал минуту встречи. Чего он боялся — и сам не знал, но чем сильнее его охватывало волнение, тем медленнее он шел к ней.

В ПМП Шохин узнал, что военфельдшер Данюк находится рядом, в своей землянке. Подойдя, он с минуту подождал, потом решительно шагнул к двери и постучал.

— Кто там? — услышал он голос Кати.

— Это я, — хрипло, почти шепотом, ответил Петр, не решаясь войти.

Очевидно, Катя не расслышала.

— Кто там? Войдите, — громче сказала она.

Шохин отворил дверь и перешагнул через порог.

— Ты… — медленно поднялась со скамьи Катя, глядя широко раскрытыми глазами. Она сделала шаг вперед: — Петя!

— Здравствуй! — протянул Шохин руку.

Катя схватила ее, прижалась лицом к груди Петра. Она ничего не говорила, не двигалась — огромное чувство сковало ее. Оба стояли у открытой настежь двери, за которой виднелось голубое, с белыми облаками небо и верхушки сосен, освещенные солнцем.

Медленно отстранившись от Петра, Катя еще раз посмотрела на него долгим, пристальным взглядом, весело тряхнула головой. Черные завитки волос, с седой прядкой, рассыпались по лбу. Почти год не было писем, и вдруг он сам, живой, невредимый, стоит перед нею… Сколько украдкой пролито слез! Сколько возникало и умирало надежд!.. Да правда ли, что перед нею родной, неизмеримо близкий человек, дороже которого у нее никого нет на свете?!

— Боюсь закрыть глаза, — серьезно сказала она, — вдруг ты исчезнешь.

— Не исчезну! Весь отпуск пробуду с тобой, — засмеялся Шохин.

— Так ты…

— В отпуск к тебе приехал.

Катя покачала головой, вздохнула:

— А я думала — совсем.

— Не могу, Катя, — горячо ответил Петр. — Сама понимаешь, как нужны на тех фронтах разведчики. Там сейчас разворачиваются такие события… Я дал слово начальнику вернуться. Конечно, я не знаю, куда нашу группу снова забросят, но ведь дело идет к концу, дорогая, к концу! — он крепко сжал Катины руки.

Кате не надо было доказывать справедливость этих слов. Она и сама знала: внимание всех советских людей всецело устремлено на Западный фронт.

— Конечно, ты прав, — проговорила она, подавляя в себе огорчение. — Что же это мы стоим? Садись. Сейчас вскипячу воду, будем кофе пить. — Разговаривая, Катя сунула в печурку сухие лучинки, стала разводить огонь.

Шохин следил за каждым ее движением.

— Посмотри, как я живу, — смутилась от его пристального взгляда Катя. — Ни у кого такой землянки нет. Это мне еще Иван Титыч оборудовал. Вот бы обрадовался встрече! Пишет мне часто, все про тебя спрашивает. Сейчас он гвардии лейтенант… Ты, наверное, уже знаешь про него?

— Говорили.

— А рассказывали, что после окончания школы его назначили на юг, на охрану границы?

— Рапортами долбил начальство, как минами крупного калибра, — добавил Шохин. — Все требовал, чтобы в действующую армию отправили?..

— Как же догадался? — засмеялась Катя. — И отправили. Воюет наш Иван Титыч на западе. Из писем ведь не узнаешь, где именно.

Дрова плохо разгорались, и Катя, придерживая падающие на лицо волосы, заглянула в печурку.

— Дай-ка я растоплю, — подошел Петр.

— Нет, нет, уж я сама. Ты мой гость. Иди сядь, очень прошу тебя, — снизу вверх, не отрываясь, она глядела на Петра, на шрам, пересекающий щеку, разглядела несколько сединок, белеющих в коротко остриженных волосах.

Петр присел рядом на корточки, обнял за плечи, прижался щекой к лицу Кати и, склонившись к печурке, смотрел на разгоравшийся огонь…

На другой день Катя проснулась рано: хотелось по случаю приезда Петра приготовить что-нибудь праздничное.

Не успела еще умыться, как прибежал Медик сообщить о капитуляции Финляндии. С восьми утра прекращались военные действия. Чуть попозже зашел капитан Седых.

— Скоро на охрану государственных границ станем, — весело говорил он. — К старой специальности, товарищ Данюк, вернемся. А что на заставе у нас делается! С утра уже готовятся к возвращению на границу.

В ответ Катя громко рассмеялась. Ей стало так радостно, так хорошо — каждый день приносит такие замечательные вести, приближает к окончательной победе! Уже можно, пожалуй, чуточку подумать и о личном, помечтать о будущем…

Напевая, она приготовила завтрак, прибрала землянку и, в ожидании Петра, уселась было за книгу. Но читать не могла. Вышла из землянки, глубоко вдохнула свежий воздух и направилась в разведвзвод.

Угрюмо встретился с ней, недалеко от КП, Петр. Пошел рядом, не разговаривая, не отвечая на шутки.

Катя остановилась:

— Что с тобой? Не радуешься сегодняшнему известию?

— Радоваться-то радуюсь, — негромко заговорил Петр, — но ты пойми, ведь наши скоро на границу выйдут… А я? Может быть, даже на заставе не придется побывать. — Петр взял Катю за руку. — Пойми, как мне хочется побывать там, где мы строили с Синюхиным оборону, где впервые столкнулись с врагами… Взглянуть на могилу нашего политрука товарища Вицева… Помнишь его последние слова: «Пограничники не сдаются!», когда он подорвал себя гранатами вместе с окружившими его фашистами?.. Хорошо, если приказ придет до моего отъезда…

Катя посмотрела на расстроенное лицо Петра. Она и сама была опечалена тем, что едва ли сможет уехать на границу с заставой; в ее палате все еще были тяжелораненые.

— Я понимаю. Очень хорошо тебя понимаю, — ободряюще сказала она. — Уверена, что мы с тобой на нашу заставу вернемся, побываем там всюду, пойдем на берег озера, где меня ранили, к мосту, в наши прежние окопы.

Петр был благодарен Кате за поддержку: как хорошо говорила она о том, что так волновало его.

— Тропку к озеру помнишь, — уже весело спросил он. — Очень на эту похожа. — Петр показал на спускающуюся к порыжевшим кустам низины тропинку.

Катя махнула рукой:

— Даже при сильном воображении нельзя сравнить. Ведь на заставе такие красивые, высокие деревья. За ними большое светлое озеро, а здесь? Мелкие заросли да болото…

— Знаешь, я каждый куст на своей заставе, каждый валун помню! — вздохнул Петр. — И хотелось бы не только побывать там, а на всю жизнь остаться, сделать еще крепче и лучше, чем была!..

Глава 6 В ДЕНЬ ПАРАДА

Если бы даже тяжелые тучи закрыли в этот день солнце, он все равно казался бы ярким, наполненным радостью и теплом. К нему готовились, его ждали. На этот день — восьмое октября — был назначен парад карельских партизан. Больше трех лет сражались они с фашистскими захватчиками. Никакие трудности борьбы с врагом в заснеженной тундре Заполярья, на скалистых берегах Баренцева моря, в глухих карельских лесах не смогли сломить воли к победе.

С утра город был переполнен празднично одетыми людьми. Гирлянды из хвои, перевитые красными лентами, украшали дома и улицы. К началу парада тротуары были забиты до отказа.

И вот парад начался. Гордо идут народные мстители по проспекту имени Карла Маркса, разукрашенному портретами вождей, транспарантами, лозунгами и плакатами.

Восторженные крики приветствуют появление первой колонны. В воздух летят цветы. В руках детей колышутся разноцветные флажки.

Впереди всех, высоко подняв алый бархатный стяг, шагает знаменитый партизан, кестеньгский карел Василий Мастинен. На его груди два ордена Красного Знамени. Сосредоточенно глядя вперед, сжимая в руках автоматы, идут по обе стороны стяга два бородача. Лица их суровы, но взволнованная, еле приметная улыбка говорит о радости возвращения.

Идут партизанские колонны целыми соединениями и поотрядно; идут связные, подпольщики. Рядом с бодро шагающим стариком юная девушка; возле бородача шагает подросток. Молодые, старые, карелы, финны, русские — они стояли насмерть, защищая свою Родину, светлую счастливую жизнь. Народные мстители! Гордое, прекрасное имя.

Четким шагом идет колонна пограничников. Чуть колышется ровная линия зеленых фуражек с синими околышами. Каждый из них воевал в тылу врага. Впереди — капитан Марин. На нем новое обмундирование, золотом поблескивают погоны. Он старается держать шаг, идти твердо, четко, как весь его отряд. Это дается ему с трудом: лицо бледно, на висках мелкие капли пота, но улыбка не сходит с его губ.

Правофланговый первой шеренги, радист Анатолий Королев, шагает легко, положив руку на автомат. Из толпы возле здания телеграфа его приветствуют Виктор Андреевич и мать. «Дождались!» — читает он в их радостных взглядах. Мать вытирает платком глаза. Сколько выстрадано, пережато! Сколько раз надежда уступала место отчаянию… Теперь все это позади… И может ли быть большая награда за все пережитое, чем увидеть сына в колонне победителей?!

За пограничниками — партизанский отряд Андрея Топпоева во главе с прихрамывающим командиром. Ярко-красная лента наискось пересекла надвинутую на лоб выгоревшую пилотку. Рядом с ним — комиссар отряда Авилов и радист Петров. Он то и дело поправляет очки, приглаживает бородку. За ним Саша, Игорь, Карякин и Карху.

— Топпоевы! — слышатся голоса. Люди вытягивают головы, поднимаются на носки, чтобы увидеть прославленных героев.

Саша идет с полной охапкой цветов. Она обхватила их двумя руками, прижимает к груди, а к ней все подбегают с новыми букетами. Саша уже не может их брать, цветы закрывают ее лицо до сияющих глаз, падают под ноги… Чуть поотстав от нее, сжимая трофейный автомат, шагает Игорь. Ему хочется помочь своей приемной матери, и в то же время он стесняется взять у нее часть цветов. Мальчишки толпой сопровождают Игоря, восхищенные орденом Красной Звезды и медалями на его новенькой гимнастерке. Желтые ремни портупеи весело поскрипывают на детской узенькой груди. Пилотку Игоря, как у командира отряда и других товарищей, пересекает яркая партизанская лента. Среди других связной Захар Семенович Пегоев с окладистой белой бородкой и маленькая разведчица Лиза. На ее коричневой кофточке белеют медали «Партизану Отечественной войны» и «За отвагу». Лиза очень смущена вниманием, какое ей выпало на параде. Каждый приветствовал ее, каждый кричал ей ласковые слова. Уцепившись за руку Захара Семеновича, крепко сжав губы, она поглядывает из-под надвинутого на лоб платка…

За ними идут подпольщики, и опять связные, партизаны…

Колонна за колонной, отряд за отрядом шагают народные мстители. И столько кругом цветов, что кажется удивительным, откуда появились они этой поздней осенью в полуразрушенном фашистами городе…

Солнце садилось за тучи. Багровое зарево предвещало ветреную погоду. А сейчас было тихо. Зеркальная гладь Онежского озера отражала краски неба и темную полосу Бараньего Берега. Саша, Андрей и Игорь стояли у развалин здания Дворца пионеров. Стояли молча. Невозможно без содрогания смотреть на остатки кирпичных стен с повисшими железными балками, на груды битого кирпича, на покосившиеся прутья — остатки высоких фонарей у входа. И на фоне светлого неба еще мрачнее эти освещенные багрянцем развалины.

Напротив, там, где когда-то на берегу Онежского озера голубела водная станция, — торчат из воды черные покосившиеся сваи.

«Все искалечено, изломано…» — с грустью думала Саша.

— Пойдем, — тронул Игорь ее за руку. — Не будем больше гулять по городу.

— Устал?

— Нет, — сдавленным голосом проговорил Игорь и отвернулся.

— Здесь и взрослый не выдержит! — прошептала Саша и привлекла к себе мальчика: — Ничего, Игорек, все восстановим! Будет у нас еще лучше и красивее, чем до войны.

К ним подошел Андрей Топпоев. Увидев расстроенные лица, нахмурился:

— Говорил, не ходите… Впрочем, я не прав. Надо, чтобы все это, — показал он на разрушения, — на всю жизнь осталось в памяти; надо, чтобы все видели, что приносит война.

Саша устало оперлась на руку мужа:

— Андрей, помнишь, в день последнего соревнования мы с тобой стояли под тем деревом? Как будто вчера это было, и в то же время так давно… Война отняла у нас Петю, сделала нас с тобой инвалидами… Сколько слез, горя…

Игорь схватил Сашину руку:

— Я никогда не забуду папу и бабушку! — прошептал он.

Саша спохватилась, она забыла, что Игорь до сих пор остро переживает гибель родных. Поспешила переменить разговор, стала вспоминать, кого из знакомых встретили на параде…

Медленно возвращались по проспекту Ленина. В городе уже всюду отстраивались: слышались стук молотков, взвизгивание пил. На столбах работали электромонтеры, в открытых колодцах ремонтировали телефонный кабель. А на другой стороне люди в серых комбинезонах укладывали в глубокие котлованы водопроводные трубы.

— Когда финны удрали из Петрозаводска и мы вошли — все здесь было словно мертвое, — обернулась Саша к Андрею.

— С тех пор прошло только три месяца, — откликнулся Андрей. — А сколько уже сделано!..

Марин тоже после парада пошел осматривать знакомые места. Прежде всего отправился на улицу, где жила Зоя. Минут десять стоял под старой липой и смотрел на пустырь с грудами камней и зарослями сорняков — все, что осталось от домика Зои. Еще не побывав здесь, знал, что домика больше не существует. И все же ему слишком тяжело было видеть все эти разрушения. Какая-то непреодолимая сила тянула его к этом местам… Да, уцелела только старая липа. Крона ее стала еще больше. Густые, пышные ветви тянулись к груде камней.

Прислонясь к могучему стволу, Марин, не отрываясь, смотрел на развалины. Отсюда в осенние вечера хорошо был виден огонек Зоиной комнаты. Здесь Марк частенько, поджидая ее, наблюдал за мелькавшей на занавеске тенью… У этого дерева они прощались каждый вечер. Здесь сговаривались идти на стадион. У них была своя особая дорога: бульваром по широкой Слободской улице, мимо лечебницы Иссерсона. И на стадионе было свое любимое место.

Захотелось и сейчас пройти той же дорогой, посидеть на любимой скамейке.

Стадион пострадал мало, но большинство скамеек было изломано. На здании, отставшая от стен, клочьями топорщилась грязная краска. По скрипучим ступенькам широкой лестницы Марин сошел к беговой дорожке. Сколько раз он был здесь победителем на соревнованиях по легкой атлетике!

Больше он не сможет участвовать в соревнованиях. Только издали будет наблюдать спортивную жизнь…

Спустились вечерние сумерки, город утонул во мраке, а Марин все бродил по разросшемуся за время войны скверу рядом со стадионом, по берегу порожистой Лососинки.

Глава 7 НА ГРАНИЦУ

На вокзал Марин приехал перед приходом поезда. Разглядывая приземистое деревянное здание вокзала, вспомнил разрушения на станции Кемь. Здесь же весь привокзальный район почти не подвергся ни пожарам, ни разрушениям…

— Товарищ капитан, поезд подходит, — предупредил Марина Анатолий Королев.

— Хорошо. Попробуем все в один вагон, — предложил Марин, окидывая взглядом своих пограничников.

Поезд подошел стремительно, с шумом, казалось, он пролетит станцию, но, лязгая буферами и плавно притормаживая, остановился у перрона. Густые клубы пара уже по-зимнему окрасились низким утренним солнцем.

Пограничники вошли в вагон, с шутками, веселыми замечаниями разместились на верхних полках. Против ожидания, свободных мест оказалось вполне достаточно.

Уже перед отходом поезда появился старик с вещевым мешком, в ушанке и полушубке. Увидя свободное место на нижней полке, стал устраиваться. Движения его были неторопливы, глаза добродушно-насмешливы.

Безусый молоденький красноармеец с любопытством разглядывал нового пассажира. На веснушчатом круглом лице бойца появилась снисходительная улыбка: «Занятный старикан», — подумал он.

Положив в изголовье мешок, старик посмотрел вдоль полупустого вагона веселыми глазами.

— Фашистов побили, сразу дышать легче стало! — ни к кому не обращаясь, сказал он.

Добиваем, папаша! — снисходительно поправил красноармеец.

— Ан, нет, — побили! — сверкнул глазами старик. — Да так побили, что и внукам закажут к нам нос совать!

Марин и Королев с интересом прислушивались к этому разговору.

— Из эвакуации, папаша? — не унимался красноармеец.

— А по чему определил?

— Зиму пугаешь шубой…

— Я ее сейчас долой, — старик снял полушубок, аккуратно разложил его на скамье, повернулся к красноармейцу.

Тот посмотрел на украшенную боевыми наградами грудь старика и густо покраснел.

— Что, солдат, влип? — спросил Марин. — Вперед — наука!

Старик добродушно посмотрел на красноармейца и спокойно сел на место у окна:

— Ничего, ничего, всяко бывает.

— Вы меня извините, папаша, — запинаясь, сказал красноармеец.

— Ладно, чего уж там, — отмахнулся старик. — А мне, товарищ капитан, на параде Андрей Тихонович Топпоев вас показал. Приметил, что вы в этот вагон, и за вами.

— Простите, что-то не могу припомнить.

Старик засмеялся:

— Чего припоминать, коль мы не встречались. Я — Захар Семенович Пегоев. «Межотрядным связным» меня прозвали. Слыхал, как вы партизанили, любопытно поговорить с таким заслуженным человеком.

— Очень рад познакомиться, — Марин медленно опустился с полки, сел рядом со стариком.

Захар Семенович протянул руку:

— Будем знакомы. Домой, в Паданы, еду. Надобно хозяйство своего района подымать…

Допоздна проговорили они, вспоминая партизанские походы. С большим сожалением простился Марин со стариком, когда поезд остановился у Великой Губы, где Захар Семенович расстался с пограничниками.

На станции Сорокская в вагон вошла стройная девушка в хорошо пригнанной шинели, с выбившимися из-под берета светлыми волосами. Она пристально вглядывалась в пассажиров.

Марин изумленно поднялся с места — да ведь это Зоя! Он быстро пошел ей навстречу.

— Зоя, как попала сюда?!

— Ох, боялась, что не найду тебя! — облегченно проговорила Зоя, протягивая Марину свой чемодан. — Сейчас расскажу. Мне пограничники показали, в каком ты вагоне.

Помогая ей снять шинель, Марин повторил:

— Как же ты попала в Беломорск? Я ведь хотел ехать за тобой в часть Никольского…

— Сейчас все узнаешь, — Зоя сняла берет, поправила волосы, машинально разгладила помятые рукава форменного платья. — Базин вызвал меня в Беломорск за назначением и сказал, что ты выехал из Петрозаводска. Знаешь Марк, меня ведь перебрасывают… — Зоя помолчала, стараясь придать лицу грустное выражение, и печально повторила: — Меня перебрасывают…

— В отряд полковника Усаченко, — смеясь, докончил Марин. — Все знаю, не хитри! Сейчас-то ты ведь уже с нами вместе поедешь!

— Как я люблю, когда ты улыбаешься, — тихо сказала Зоя. — К сожалению, еще несколько дней протянется, пока оформят мой перевод к полковнику Усаченко. Вместе доедем до Боярской, а там недалеко мне и до Лоух. Базин, знаешь, такой заботливый, сам позвонил в Петрозаводск, узнал, когда ты выехал. Я тебя здесь в Беломорске и ждала, чтобы хоть до Боярской вместе проехать.

Прогудел паровоз. В вагон с другими пограничниками вернулся Королев. Увидев Зою, на какую-то долю секунды остановился, потом, встретившись с ней глазами, поздоровался:

— Здравствуйте, Зоя Михайловна!

— Королев… Толя… Вот вы какой!

— Изменился?

— Конечно. Я ведь видела вас беспомощным, еле живым… Вот не ожидала встретить вас здесь.

— Не ожидали? — удивился Королев. — Я партизанил вместе с товарищем капитаном. — Тон Зои показался ему суховатым. Сложные чувства охватили Королева. Зоя была человеком, которого он никогда не забудет. Но рядом с ней находился Марин — ему он обязан боевой выучкой, вместе с ним не раз смотрел в глаза смерти, делил пополам последний кусок хлеба… И вот сейчас, увидев их рядом, Королев понял: Зоя ему дорога, как боевой товарищ, как человек, отвоевавший его у смерти.

— Я, Зоя Михайловна, очень рад, что встретился с вами! — горячо сказал он. — Еще раз благодарю за все, что вы для меня сделали.

— Садитесь рядом. Марк, я хочу узнать все, что было с ним, — показала она на Королева, — после того как он перестал мне писать. Только один раз Виктор Андреевич передал мне от вас привет. Помнишь, Марк, — обратилась она к мужу и опять повернулась к Анатолию: — Я ведь думала, вас или уже нет на свете, или не хотите со мной переписываться.

— Я не мог писать, — тихо проговорил Королев, — был в тылу у немцев.

— Расскажите! Очень вас прошу.

— Хотелось бы послушать — поддержал жену Марин.

Зоя подвинулась, освобождая рядом с собой место:

— Что же вы стоите?

— Если разрешите, сяду напротив. — Королев попросил одного из пограничников подвинуться. — Так удобней рассказывать. Нас сбросили на парашютах недалеко от одного маленького украинского городка…

Наступил вечер. В вагоне зажгли свет. Равномерное постукивание колес не мешало рассказу. Зоя, откинувшись на спинку сиденья, слушала, полузакрыв глаза. Марин облокотился на столик у окна. Воспоминания увлекли Анатолия, его рассказ захватил и слушателей. Как живые, вставали в памяти комсомольцы-подпольщики, старый партизан дед Охрим, представитель подпольного обкома партии Иван Лукич… Рассказал Анатолий о Наде, о работе Шохина, о Гладыше, о диверсионных актах, о небывало жестокой расправе оккупантов.

— Когда наш командир выяснил, что мы окружены, — продолжал Королев рассказывать о боях с фашистами в междуречье, — и нам не прорваться, он дал распоряжение прятаться в глубоких болотах. Я и Шохин несли раненого деда Охрима. С нами была Надя. На Выдринском болоте командир раздал нам бамбуковые удилища, их еще в первые дни нашего пребывания принес дед Охрим. Бамбук был вычищен внутри, и через эти трубки можно было дышать, сидя под водой. В глубоких местах мы выждали, пока фашисты ушли. Правда, они очень быстро убрались. Испугались тамошних болот. Да и наши приближались. Мы принялись готовить средства переправы через Днепр и Десну. Тащили лодки, откуда только было можно, вязали плоты, прятали их в береговых зарослях, первыми встретили наши передовые части, указали им средства переправы. Дед Охрим на своих костылях — ему ступню в гипс положили — с двумя «Георгиями» на груди встречал Красную Армию на деснянской пристани. Боевой старик! Наградили его медалью «Партизану Отечественной войны» и орденом Отечественной войны 1-й степени.

— А Шохин как? — нетерпеливо спросил Марин.

Королев немного помедлил с ответом:

— Шохин очень много сделал, но все же головой всему делу там был товарищ Ким, то есть старший лейтенант — наш командир. А Шохин объединял диверсионные отряды, вербовал в агентуру полицаев, не один десяток немцев отправил на тот свет. С Шохиным мог сравниться только разве деснянский комсомолец Юрко. Про него я уже говорил.

Зоя медленно провела рукой по глазам:

— Знаете, я как будто сама там побывала, сама все увидела…

— Ого, скоро два часа! — сказал Марин, посмотрев на ручные часы. — Давайте-ка спать, ведь приезжаем рано утром…

Весь личный состав шестой заставы погранотряда полковника Усаченко в любую минуту был готов выступить на границу. Пожалуй, больше всех волновались Шохин и Чаркин. Последний считал, что Петр непременно должен остаться на шестой заставе. Петр доказывал, что если уж дал слово, обязан его выполнить.

— Слово, конечно, великая сила, — рассуждал Чаркин, — но раз командование приказывает…

— А мне, товарищ старшина, и командование и совесть велят еще раз прыгнуть в тыл к фашистам, — прищурил глаза Шохин. — Пойми, нужнее я там. Может, от моей удачной разведки хоть на самый маленький срок, а скорее прикончим фашистов. Не трави хоть ты мою душу, — говорил он просительным голосом. — Думаешь, легко уходить от своих? И сердцем и мыслями я здесь… Но ведь фашистов-то мы еще не добили?!

И чем ближе подходил срок возвращения из отпуска, тем больше хмурился Шохин.

Приказ о выходе шестой заставы на освобожденную границу пришел на третий день после отъезда Шохина.

Знакомая дорога, близкие сердцу родные места. Старослужащие пограничники с волнением привстали со скамеек грузовика, вглядываются в каждый куст, в каждый камень. Вот и мост, сожженный Шохиным при отступлении. Но сейчас он белеет свежевыструганным настилом и перилами. Значит, ждали их старые друзья — колхозники из соседнего села. Но как все здесь одичало, заросло…

Подъехали к линии границы. Первым вышел из машины Марин, остановился у полузаросшей просеки, молча опустился на колено, бережно взял горсть земли, поцеловал ее:

— Клянусь беречь тебя, родная земля, как мать бережет свое дитя! — Что-то сильное, захватывающее было в этих словах. Подчиняясь единому порыву, пограничники коленопреклоненно повторили слова клятвы.

Марин поднялся.

— Товарищи пограничники! — он старался побороть волнение. — Перед нами граница, священные рубежи, которые мы с вами будем охранять. Вот у этого моста пулеметчик Шохин, старшина Чаркин и пограничник Колосков в течение шести часов отбивали атаки немецко-финских захватчиков. Здесь фашисты не прошли на заставу. А возле вон того дзота, — показал Марин на заросший бугор, — Герой Советского Союза политрук Вицев отдал за Родину жизнь. Каждый вершок этой земли полит кровью пограничников. Враг напал на нас огромными силами. Но, отступая с кровопролитными боями, мы знали, что вернемся на родную заставу, знали, что наше Правительство и Коммунистическая партия приведут нас к победе! И мы вернулись. Закроем же еще крепче нашу границу!

Медленно обходит Марин свою заставу, подолгу останавливается у полуразрушенных укреплений, у сожженных зданий. Никогда картины отхода не изгладятся из его памяти. Вот груда кирпичей, на них обгорелые бревна. Здесь был КП. Острыми стебельками покрыла все порыжелая осенняя трава. Порывы ветра пригибают ее. Виднеющаяся неподалеку землянка почти цела. Во время воздушного налета, когда убили воспитанника заставы — Колю, Марин находился в ней. Он прибежал на ПМП одновременно с Синюхиным. Это была первая смерть на его заставе…

Марин спустился к озеру. Берег почти не изменился: те же редкие деревья, та же песчаная полоса у воды, только заросли дорожки да кустарник выше и гуще. С этого берега в сорок первом году они уходили с заставы. Густой дым пожара висел тогда над озером, отчаливала последняя лодка… Шохин бросился в воду, поплыл за ней… Потом взрыв… Марин не помнит, как отшвырнуло его, но очнулся он вот в этих кустах, отсюда смотрел на горевшую заставу…

Шаг за шагом двигался Марин вперед. Побывал у минного поля, вспомнил камень, у которого увидел Котко с белым платком в руке. Удовлетворенно подумал: «Повесили предателя». Вспомнился рассказ Королева о Наде. Знает ли она, что ее муж оказался предателем?..

Вот тропинка от минного поля к прежней обороне. Окопы во многих местах засыпаны землей, но местами сохранились. Медленно обходя оборону, Марин подошел к могиле Вицева. Долго стоял, сняв фуражку, склонив голову. Похожий на обелиск камень, под которым похоронен его лучший друг, чуть накренился вперед, словно охраняя почти сравнявшийся с землею холмик. За ним белеет береза, ветер шумит в ее уже потерявших листву ветвях.

— Мы поставим тебе здесь памятник, дорогой друг и товарищ! Золотыми буквами напишем о твоем подвиге, о твоей великой любви к Родине… — тихо проговорил Марин.

От могилы Вицева он пошел к восстановленному мосту. Невдалеке виднелись потемневшие ряды крестов фашистского кладбища. «Это при обороне мы столько фашистов набили, — подумал Марин и поднялся на небольшую возвышенность. — Интересно, сохранились ли наши окопчики? Да вот и они, заросшие травой, наполовину засыпанные».

Прощаясь, Шохин просил его побывать в этих окопчиках. Как стремился сюда Петр! Вот здесь шел бой за мост. И пулеметное гнездо сохранилось, уцелел и выложенный из камня бруствер, но все почти засыпано землей, покрыто травой.

Выбравшись из окопа, Марин, незаметно для себя, пошел по едва приметной тропинке снова к озеру, раздвинул прибрежные кусты. На усеянной прелыми листьями земле лежала помятая, ржавая фашистская каска.

И вновь в памяти его всплыли картины войны. О них напоминало все, что он увидел сейчас на своей заставе.

Глава 8 В ЛОГОВЕ

Когда-то здесь были заросшие травой болота, с зловонными испарениями, с туманами, разъедающими суставы. Люди прорыли канавы, осушили землю. Мощные насосы подняли со дна реки песок, которым засыпали ямы, выровняли низины. Так была создана эта равнина.

На одном из ее участков раскинулся огромный химический концерн. Фабричные корпуса из красного кирпича и бетона, как близнецы — их не отличить один от другого. Только перед зданием заводоуправления — небольшой продолговатый пруд, в нем когда-то плавали лебеди. Бетонированная дорожка начинается у главного входа, с двух сторон огибает пруд и уходит за территорию концерна. По бокам ее белеют алебастровые статуи юношей и девушек в спортивных костюмах. Странно выглядят эти изящные скульптуры на фоне угрюмых, тяжелых построек, рядом с каналом, облицованным черно-красным гранитом. На темной воде громоздится закопченная, такая же угрюмая, как и все здесь, землечерпалка.

Словно тени, разбрелись по огороженному чугунной решеткой двору согнутые женские фигуры. Ни смеха, ни громкого говора. Изнуренные желтые лица, глубоко запавшие глаза. Молодые девушки, старухи, женщины средних лет — все кажутся одного возраста. Они вышли из цехов, дорожа каждой секундой получасового отдыха. Быстро угасают люди в цехах химического концерна. Ядовитые пары делают свое дело.

В углу двора, на низком длинном ящике сидит сгорбленная женщина. Ее худощавое лицо — в глубоких морщинах. Рядом — девушка, с такими же серыми, как и у старухи, глазами, над которыми чернеют тонкие, почти сросшиеся брови.

Обе одеты в потрепанные платья. На левой стороне груди белые куски материи с крупной надписью: «Ost».

Старуха достала из кармана завязанные в чистую тряпочку хлеб и луковицу, разделила скудную еду на две части:

— Ешь, Оксана, перерыв скоро кончится. — И помолчав, испытующе посмотрела на дочь. Ее пугал напряженный, неподвижный взгляд девушки. — Ну, що Кизяк?

Все также упорно глядя перед собой, Оксана машинально чистила лук.

— Еще хуже приставать стал.

Сквозь решетчатую ограду вдали видна часть реки. Ее правый берег отделан гранитом — набережная. Почти к самой воде подступают узкие улицы. Дома с высокими черепичными крышами издали кажутся вылепленными из серой глины. За ними возвышается темно-красная колокольня кирки. По реке вверх и вниз плывут груженые пароходы, буксиры тащат на канатах баржи. Оксана смотрела и думала: «Там ходят люди, смеются…»

— Держись, Оксана, держись, доню, — донесся к ней, точно издали, голос матери. — Скоро наши прийдуть. Петро прийдэ! Из думки вин у мене не выходыть. А с иудой не разговаривай… Та краще у карцер, чем до той сволочи Кизяка, — продолжала она. — И фамилия по нему: Кизяк и есть кизяк[17].

— Як тяжко мени, мамо! — вырвалось у Оксаны. — Пускай бы фашист лютовал, а то…

— Вин фашист и есть. Терпи, доню, теперь уже не довго.

— Знаю, а сил совсем не осталось… Сказал: не покорюсь, так на позор всему лагерю выставит. — Оксана заплакала.

И мать не могла сдержать слез:

— Ох, доню, лучше смерть, чем к нему на потеху.

— Слезы проливаешь? — неслышно подошел к ним переводчик лагеря Кизяк. — Дура, — повернулся он к Оксане, — барыней жить не хочешь! И матери легче было бы. А не покоришься сегодня вечером, — выпорю на плацу, а потом заставлю нужник чистить! Поняла?! — он погрозил волосатым кулаком.

— Будь ты, проклят! — прошептала старуха. — Иуда-христопродавец! Прийдуть наши, воны тоби, фашистскому холую, покажуть.

Кизяк медленно повернулся и, наклонив голову, выставив кулак, стал приближаться к старухе.

Оксана словно застыла, но когда Кизяк занес над матерью кулачище, она прыгнула на него, как кошка, и вцепилась в плечо острыми зубами.

— Убью, сволочь! — заревел Кизяк.

— Мамо, тикайте в цех! — крикнула Оксана, увертываясь от Кизяка.

Выругавшись, прижимая рукой укушенное плечо, Кизяк направился к лагерю. Мать и дочь молча побрели в цех. Знали — Кизяк не простит.

Вот уже несколько дней, как из женского лагеря исчезла переводчица. Говорили, что ее взяли в гестапо. На ее место из мужского отделения перевели этого Кизяка.

Никто не знал, когда и с какой партией он прибыл в лагерь. Появился он совсем недавно, по-немецки говорил лучше, чем по-украински. Вначале ничем не отличался от других. Его часто посылали на работу в женские бараки, из которых так же часто уводили в гестапо заключенных.

В районе лагерей работала подпольная организация, помогавшая пленным, она распространяла правду о поражениях гитлеровской армии. Всеми средствами старались фашисты напасть на след этой группы немецких патриотов, но безрезультатно. С некоторых пор подозрение пало и на Оксану Шохину. Кизяку показалось, — проходя вдоль забора, отделяющего мужские бараки от женских, она перебросилась несколькими словами с проходившим мимо пленным. На свою беду Оксана приглянулась Кизяку, и он начал преследовать ее вдвойне. Кизяк не простил Оксане. На другое утро он явился в женский барак, приказал ей чистить уборные. Проверив через час, все ли вышли на работу, он пошел к Оксане. Она не слышала, как подкрался Кизяк, почувствовала только боль от удара в спину.

— Я тебя дойму! — шипел Кизяк.

Девушка посмотрела ненавидящим взглядом, подняла тяжелый черпак и с силой ударила Кизяка по голове. Кизяк свалился на землю… Подтащить его к выгребной яме и столкнуть туда — дело одной минуты…

Яма оказалась неглубокой, из нее торчали ноги Кизяка в новых хромовых сапогах. Не оглядываясь, Оксана побежала в цех.

Там носились густые клубы пара, и никто не видел ее лица: было оно точно каменное, выделялись только глаза, большие, сверкающие под черными бровями.

В тот же вечер Оксану забрали в гестапо. Из застенка она уже не вернулась.

Опять Петр Шохин на самолете, в своем темно-синем комбинезоне с застежками «молния», на голове летный шлем. Оружие, парашют, вещевой мешок… Как и тогда на Украине, ночь лунная, светлая…

Быстро промелькнул отпуск, снова боевые дела. Сейчас их сбросят в районе Кенигсберга, в логово врага.

Об этом Гладыш сообщил в день вылета.

— В самое пекло, — удовлетворенно сказал Шохин.

— Да, работа будет горячая.

— В этом можно не сомневаться, — присоединился к разговору и Юрий Валюшко. Повернувшись к Наде, он шутливо сказал:

— Теперь на практике увидим, как ты нас немецкому языку обучила.

Выпрыгнув из самолета, Шохин услышал шуршание веревки, ощутил рывок. «Раскрылся», — подумал Шохин и посмотрел вниз. Под ним, словно серебряный, блестел купол парашюта Гладыша. «Меня раскачивает, а кажется, что тот парашют пляшет…» — мелькнула мысль. Посмотрев вниз, заметил: парашютисты спускались лесенкой. Вскоре обрисовался край леса, послышался лай собак. Уже чуть доносится гул улетающего самолета. На светящемся циферблате ручных часов было ровно двенадцать.

Задев за дерево, Юрий повис в полутора метрах от земли. Выругавшись, он потихоньку попробовал подергать стропы. Они зацепились крепко. Тогда он вынул из чехла нож и перерезал лямки.

— Что случилось? Почему так долго возишься? — подошел Гладыш.

— Затянуло. Пришлось перерезать.

— Убирай парашют, да побыстрее.

— Ну, вот мы и на вражеской территории, — оглядываясь, проговорил Шохин. — Эх, огоньку бы, закурить!

— Смотри, как бы фашисты нам огня не подбросили… — предупредил Гладыш.

Подошла и Надя. Хотя с парашютом она прыгала не впервые, но голова кружилась и ноги дрожали.

Грузовой мешок нашли только через два часа. За это время обошли всю опушку.

— Жидковатый лес, да и листва вся облетела. Укрыться тут трудно, — заметил Гладыш. — Поищем лучшего места.

Вышли на поляну, пересекли ее, остановились в небольшой рощице с густым кустарником.

— Ну, вот здесь и заночуем, — распорядился Гладыш. — Первую вахту, как говорят моряки, несет Надя, за ней Юрий, Шохин, последним я. А сейчас закусим и спать…

Приняв дневальство при слабых проблесках утра, Гладыш увидел: расположились они в двухстах метрах от шоссе. У края его на полосатом столбе торчала табличка с надписью «Königsberg-Rauschen». Потихоньку разбудив товарищей, показал на шоссе, на Надпись, развернул карту, отыскивая, куда бы перейти.

— А если здесь остаться, товарищ капитан? — спросил Шохин. — Пожалуй, нас здесь искать не будут.

— Каждый прохожий обнаружит, — возразил Юрий.

— Сейчас конец октября, уборка закончена, ходить здесь некому, — развивал свою мысль Шохин.

Гладыш поднял голову:

— А ведь, пожалуй, верно, — согласился он. — Во всяком случае, до конца дня обдумать можно. Отдыхайте.

Перед вечером Гладыш ушел в разведку. Начал накрапывать дождик. Разведчики сидели в комбинезонах, плащ-палатки были в грузовом мешке, а до прихода Гладыша не решались его вскрывать.

Прошло больше двух часов, Гладыш не возвращался. Стемнело. Дождь уже лил не переставая. Комбинезоны не пропускали воды, но сырость вызывала мелкую дрожь. Тихонько вздыхая, Надя напряженно вслушивалась, но, кроме шуршанья дождя и стука падающих с голых веток капель, ничего не было слышно.

Тяжелое, гнетущее чувство не покидало Надю с момента, когда Гладыш сообщил ей о предательстве мужа и о наказании, какое он понес. Теперь с Котко у нее не было ни малейшей связи: дети умерли, фамилию она носит свою… И все навалившаяся на нее тяжесть давит, как будто Надя в чем-то виновата… В ее преданности Родине, в ненависти к врагу никто не сомневается, иначе разве ей разрешили бы работать в группе Гладыша? Какой он замечательный, чуткий… Почему раньше не встретился ей такой человек? Надя мысленно оборвала себя и постаралась думать о другом. Никогда, никто не узнает о ее чувстве, но если понадобится отдать жизнь за такого человека, она сделает это.

Послышался тоненький свист, и невысокая фигура вынырнула из зарослей.

— Километрах в семи отсюда роща; близко к ней заброшенная ферма — дом и полуразрушенный сарай. Больше в окрестностях ничего. Переночуем на хуторе. Землянку, думаю, выроем в роще, там есть подходящее местечко.

Все оживились. Тяжело было сидеть в неизвестности, подставляя под дождь плечи. Захватили грузовой мешок и пошли цепочкой за Гладышем. Ветер за это время усилился. На открытом месте он пробирал разведчиков до костей. И странно — никто из них не думал об опасности, несмотря на то, что они со всех сторон были окружены врагами.

Дом с высокой черепичной крышей оказался целым. Оставив Юрия с грузовым мешком у дверей, поднялись на крыльцо, вошли в дом. Большая комната с громоздким, конической формы, камином. Крутая лесенка ведет на чердак. Там — комната поменьше, с одним окном, в темноте выделяется его квадрат. Накинув на раму плащ, Гладыш зажег карманный фонарь. На стенках разведчики увидели несколько открыток, портрет красивого молодого человека в немецкой военной форме. Кровать покрыта ситцевым покрывалом, подушка в розовой наволочке.

Оставленный дневалить, Юрий прижался к стенке дома, прячась за большим ящиком. Шум дождя заглушал все звуки. И вдруг он услышал чье-то бормотанье.

Прокравшись к двери, Юрий неслышно проскользнул по лестнице.

— К дому кто-то подходит… — предупредил он негромко.

Хлопнула входная дверь, послышалось постукивание деревянных башмаков.

«Влипли», — мелькнула у Шохина мысль. Стоявший у окна Гладыш нажал на створки. Они бесшумно распахнулись.

Внизу послышался старческий кашель, стук башмаков.

— Надо камин затопить, — проговорил кто-то. Стук двери показал, что старик вышел.

— Вниз, живо! — шепотом скомандовал Гладыш. — Я пойду первым, посмотрю, куда он ушел.

Словно тени, выскользнули разведчики из дома, быстро достали спрятанный у крыльца мешок с грузом.

За эти тридцать минут они согрелись, а сейчас пронизывающий холодный ветер, потоки дождя вызвали еще больший озноб.

Едва различая дорогу, пробирались к смутно темневшей роще. Здесь, в кустах можжевельника, решили дождаться утра. Где-то справа, совсем близко, залаяла собака, потом лай стал удаляться и замолк. Несмотря на усталость, никто не спал. Сидели молча на длинном грузовом мешке, спина к спине, сжимая оружие, вглядываясь в окружающую темень. Надя подняла колени к подбородку, закрыла лицо руками, сжалась в комочек. Под защитой кустов не так пронизывал ветер, и то ли дождь стал меньше, то ли деревья хорошо защищали, но сверху уже не окатывали беспрерывные потоки, лишь падали со стуком крупные, холодные капли.

Поздно вечером бургомистр Бруно Гросснер сидел на высоком табурете в своей небольшой комнатушке, заканчивая записи дневных расходов. После назначения главой городка, где находилась его ферма, он лишился покоя и отдыха. Как член нацистской партии, Гросснер понимает — времена трудные! Ох, эти сводки, в особенности за последнее время. Чтобы фюрер одержал победу, надо работать, не покладая рук…

Бруно согласен работать в десять раз больше, лишь бы не идти на фронт. У него белокурая молодая жена, чистейшей арийской крови, с голубыми глазами и розовой кожей, трое веселых малышей. Хотя из-за общественных дел и страдает его собственная ферма и одной Матильде с батрачкой трудно справляться с хозяйством, но он согласен даже не некоторые убытки: война. Когда фюрер победит — все воздастся сторицей.

Чуть отодвинув от конторки высокий табурет — толстый живот мешал сидеть близко — и склонив к бумаге круглое лицо с черными, как у фюрера, усиками, Бруно продолжал вписывать в соответствующие графы расход по хозяйству за день.

Комната служила и столовой и кабинетом. Кроме конторки и высокого табурета, здесь стояли дубовый стол, старинные, с высокими резными спинками стулья и посудный шкаф у стены. Окна закрыты тюлевыми занавесками, за которыми зеленеют цветы. На стене портрет Гитлера, под ним фотография самого Бруно Гросснера в кругу семьи. Рядом со столовой кухня с большой плитой, над ней черный вытяжной колпак. Выскобленный добела стол, несколько простых стульев. Зато другие комнаты обставлены совсем иначе. Вспоминая расходы Матильды на их убранство, Бруно Гросснер морщился и вздыхал.

Он только что записал, сколько израсходовали за день сена на корм двум лошадям и четырем коровам, хотел сделать соответствующую запись о расходе овса, но вздрогнул от неожиданного стука в окно.

— Ночью и то покоя не дают! — проворчал он, идя к двери. — Пожалуйста, входите, но тихо. Все уже спят, — предупредил он, еще не видя посетителя.

Дверь раскрылась. Один за другим вошли Гладыш, Надя и Валюшко в синих комбинезонах, со шлемами, застегнутыми у подбородков, с автоматами в руках. Шохин остался на улице.

Прошло несколько дней, как они скрываются вблизи этого местечка. За это время оборудовали в своей рощице две землянки: одну для жилья, другую под склад оружия и боеприпасов. Вчера ночью Шохин, во время разведки, увидел белевшую при лунном свете эмалированную дощечку на двери этого дома с надписью «Bürgermeister»[18].

Гросснер никак не мог понять, что это за люди и зачем пришли к нему.

— Что вам угодно? — заикаясь, спросил он.

— Продуктов, — ответила Надя.

Бруно Гросснер возмутился:

— Почему вы обращаетесь ко мне?

— Вы, бургомистр, выполняйте наши требования!! И как можно быстрее, — не совсем правильно выговаривая немецкие слова, распорядился Гладыш. Надя повторила.

Нижняя челюсть Бруно отвисла, щеки опустились, он задрожал так сильно, что массивная золотая цепочка заплясала на его выпуклом животе.

— Хорошо… сейчас принесу… — бормотал Гросснер, поглядывая на дверь.

— Не трудитесь, мы сами, — предупредила его Надя. — Покажите, где взять.

— Вот здесь в шкафу хлеб… В кладовке у входа окорок и колбаса… Ключи… — он с трудом протянул руку к стене.

— Никому ни слова о нашем посещении, — повторила Надя приказание Гладыша, после того как Юрий наполнил продуктами вещевые мешки. — До утра не показывайтесь на улице.

Когда разведчики ушли, Бруно Гросснер некоторое время стоял, привалившись к столу, вытирая обильно струившийся по лицу пот. Потом спохватился, побежал к телефону. На все его вызовы станция не отвечала.

— Оборвали провод! — упавшим голосом проговорил он.

В дверях показалась Матильда Гросснер, в длинной ночной сорочке, с кружевным чепцом на голове, под которым выделялись бумажные папильотки.

— Бруно, что у нас случилось? Чем ты так взволнован?

— Здесь были русские!

— Ай! — взвизгнула Матильда. — Замолчи! Детей перепугаешь! Завтра же уезжаю в Кенигсберг к маме!

— Я отдал окорок ветчины, колбасу, хлеб…

— Осел толстый! — рассердилась Матильда. — Никому об этом! Понимаешь, что будет, если кто-нибудь узнает? Сейчас же звони по телефону…

«О женская логика! — мысленно всплеснул руками Гросснер. — „Никому об этом“ и немедленное требование „звони“». — Жене он только сказал:

— Они оборвали провод.

— В бургомистрат беги, звони оттуда.

— А если они по дороге меня убьют?

— Здесь им было удобнее это сделать…

Но Бруно до утра не вышел из дома, и только когда рассвело, побежал в бургомистрат сообщить в Кенигсберг о появлении русских.

В Кенигсберге к телефонному сообщению бургомистра Бруно Гросснера отнеслись сначала недоверчиво, потом пообещали принять меры. Не прошло и часа, как к дому Бруно Гросснера на четырех машинах прибыли солдаты охранного батальона и свора ищеек. Взять след с места собаки не смогли — слишком много прошло времени после посещения разведчиками бургомистра, да и льющий непрестанно дождь все смыл. Рассыпавшись цепью, эсэсовцы начали прочесывать лес.

К вечеру солдаты вернулись. Офицер, командовавший операцией, посоветовал Бруно Гросснеру поменьше пить пива:

— Какие-нибудь бродяги попросили у вас есть, а вам померещились русские! Из-за вас мы потеряли целый день. В следующий раз за такие шутки легко не отделаетесь.

Может быть, офицер говорил бы с Бруно иначе, если бы в дверях не стояла Матильда Гросснер, с массой светло-золотистых кудряшек на голове. Мило улыбаясь, она смотрела на офицера. Едва он вышел, лицо ее стало злым, озабоченным:

— Запрягай лошадей! Немедленно еду к маме! Пауль, Герта, Курт, сейчас поедем к бабушке…

Отправив семью в Кенигсберг, бургомистр по вечерам наглухо запирал двери и окна, спал с браунингом под подушкой, чутко и тревожно.

Проходили дни, никто больше не являлся. Как-то в полдень он ехал из Кенигсберга. На дороге было в этот день очень тихо. В самом конце пути встретился хорошо одетый молодой человек, с ним дама. Оба делали знаки остановиться. Бруно натянул вожжи.

Дама казалась очень смущенной, опустила глаза:

— Простите, господин…

— Гросснер, Бруно Гросснер, — подсказал тот, дотрагиваясь до шляпы.

— Господин Гросснер, мы были бы очень благодарны, если бы вы показали нам дорогу на Раушен.

— На Раушен? — удивился Бруно. — Это шоссе… — голос дамы показался очень знакомым. И вдруг вспомнилась ночь, люди в синих комбинезонах… Он в ужасе взглянул на Надю, потом на ее спутника и увидел направленный на него револьвер.

Юрий Валюшко вспрыгнул на линейку, рядом с Гросснером, Надя села с другой стороны. Они уже два дня выслеживали бургомистра.

— Поезжайте шагом, — сказала Надя. — Вы не выполнили приказ, заявили о нашем посещении.

— Я член нацистской партии, — бормотал Гросснер. «Раз они меня сразу не убили, значит и сейчас не убьют», — мелькнула мысль. — Вы хотите продуктов? — спросил он, поворачиваясь к Наде.

— Мы хотим сейчас и другого: будете сообщать нам о движении ваших войск, предупреждать об опасности, снабжать пищей. Мы могли бы вас убить, но это не в наших расчетах. Если точно выполните распоряжения, мы гарантируем вам жизнь, когда придут наши. А они будут здесь очень скоро. Если не согласитесь, заявите опять, мы, уходя, сообщим в гестапо, что вы нас кормили, указывали дорогу к взморью… Выбирайте: или будете жить, как и теперь, вместе с семьей, или попадете в гестапо.

Взвесив все «за» и «против», Бруно проговорил:

— Хорошо, я буду работать на вас.

Глава 9 ПОД ГУМБИННЕНОМ

У старой липы с обгорелыми ветвями и срезанной снарядом верхушкой стояли командир мотопехотного гвардейского полка Андроников и гвардии лейтенант Синюхин.

Вряд ли кто-нибудь из видевших Синюхина ранее сразу узнал бы его в этом подтянутом, похудевшем военном со строгим напряженным взглядом. Куда девалось прежнее синюхинское добродушие, исчезли угловатость и некоторая неповоротливость.

— Ну и сторонка! Чуть ли не каждый час погода меняется. Опять туман! — проворчал Андроников, опуская бинокль. — Пойдем, гвардии лейтенант, все равно, кроме белой пелены, ни черта не видно. Хоть бы скорее морозы ударили.

Опустил бинокль и Синюхин:

— Говорят, зимы здесь настоящей не бывает, товарищ гвардии полковник. По пальцам подсчитать морозные дни, так и десятка пока что не наберется.

Они вернулись в штаб полка, разместившийся в двухэтажном каменном доме, на окраине полуразрушенного немецкого города Куддин. Вошли в светлую большую комнату с двумя деревянными койками и столиком орехового дерева, на котором стояли зеленые ящики полевых телефонов.

— Из штаба дивизии есть что? — спросил Андроников поднявшегося дежурного по полку.

— Есть, товарищ гвардии полковник, — пожилой капитан подал Андроникову объемистый пакет.

Пока полковник быстро пробегал страницу за страницей, в комнате стояла тишина. В сообщении штаба говорилось о расположении опорных пунктов противника, о системе его обороны.

Наступление Красной Армии здесь, в Восточной Пруссии, являлось одним из звеньев стратегического плана Ставки Верховного Главнокомандования по разгрому фашистских вооруженных сил. Взаимодействие находившихся в Восточной Пруссии Второго и Третьего Белорусских фронтов неразрывно связывалось с успешным наступлением наших войск на Будапештско-Венском направлении. В то же время продвижение Красной Армии к югу от Карпат сковывало врага, препятствовало переброске его сил на решающее Берлинское направление.

По данным разведки, в Восточной Пруссии было сосредоточено три фашистских армии, насчитывающих тридцать пять — сорок дивизий. Восточная Пруссия являлась очагом и форпостом германского империализма на востоке, гнездом милитаристов. Это был обширный, сильно укрепленный плацдарм, вынесенный вперед, приспособленный как для упорной обороны, так и для фланговых ударов по войскам наступающих в направлении Варшавы и Берлина.

Многочисленные хутора были превращены в укрепленные опорные пункты с дотами, бетонированными траншеями.

Мазурские озера, с их лесисто-болотистыми массивами, неминуемо должны были, по мнению немецких военных стратегов, разъединить наступающие войска Красной Армии на две обособленные группы. Фашистское командование считало, что местные условия дают возможность оборонять Восточную Пруссию с малыми силами.

Важными узлами фашистской обороны являлись: на Севере — крепость Кенигсберг; на юге, в излучине Вислы, — крепости Грауденц, Кульм и Торн.

Перед Вторым и Третьим Белорусскими фронтами стояла задача отсечь от центральной Германии Восточную Пруссию со всеми ее войсками, базами снабжения, военными заводами и тем самым уничтожить северное стратегическое крыло германского фронта.

Войска Третьего Белорусского фронта должны были нанести удар по Кенигсбергу, в полосе севернее Мазурских озер, разгромить тильзитско-инстербургскую группировку противника. Войска Второго Белорусского фронта ударом на южной границе Восточной Пруссии, обходя Мазурские озера и важнейшие укрепления противника с юга, должны были, уничтожив пшаснышско-млавскую группировку, продвигаться на город Кенигсберг.

Обо всем этом и прочел Андроников в сообщении штаба.

— Садитесь, товарищ гвардии лейтенант, — предложил он Синюхину и, пододвинув схему обороны, рассказал о положении в Восточной Пруссии.

— Сейчас нужны самые подробные сведения об укреплениях под Гумбинненом… — сказал, заканчивая, Андроников.

Слушая полковника, Синюхин подметил: тот говорил не языком боевого приказа, а подробно, иногда точно раздумывая вслух.

— По имеющимся сведениям, здесь у гитлеровцев глубоко эшелонированная оборона. Она тянется от границы Балтийского моря. Вот и надо узнать точно, где в этом месте доты, траншеи, минные поля.

Синюхин встал:

— Задача понятна, товарищ полковник.

— С одной стороны, туман выгоден вам, а с другой — может и помешать, — задумчиво сказал Андроников. — Ну да вы опытный разведчик.

— Трудно с туманом, товарищ гвардии полковник, — признался Синюхин, — подберешься близко, а подул легкий ветерок, и ты как на ладошке. Разрешите идти?

Андроников кивнул:

— Перед выходом в разведку — доложите.

Синюхин шел в свой взвод, подняв голову, широко шагая. Какие бои развертывались каждый день и какие еще впереди!

Белая тяжелая пелена покрыла все. В некоторых местах она чуть приподнималась, открывая унылое черное пространство с дорогой, обсаженной изуродованными войной деревьями.

Больше двух часов пробирается Синюхин со своей группой к укреплениям противника. Справа остались болото, лес, а может быть, и не лес, а сад какой-нибудь фермы. Ну и край! То снег мокрый валит, то моросит противный мелкий дождь.

Обостренный слух уловил едва различимый стук, какой бывает, когда поднимут и опустят на винтовке прицельную рамку. Откуда этот стук?

Синюхин дернул за рукав шинели ползшего рядом разведчика Макаренко. Оба замерли, прижавшись к земле, чуть приподняв головы. Туман то поднимался, то опускался, и за этой колеблющейся пеленой Синюхину казалось: впереди пробегают люди, тащат пулеметы. Он на секунду закрыл глаза и, когда снова открыл их, — все исчезло, всюду была только непроницаемая белая пелена.

И вдруг туман поднялся. Метрах в трехстах разведчики увидели небольшой холм с ясно обозначенной темной полосой амбразуры. Почти тотчас там заплясало синевато-желтое пламя, послышался стук пулемета.

— Заметили нас, сволочи, — прошептал Синюхин, прижимаясь к земле. Минуты три лежали без движения. Пулемет дал несколько очередей и умолк. «Нет, пожалуй, не в нас стреляли…» На других участках также раздалась пулеметная стрельба. «Боятся, чтоб наши где не подошли, вот и прочесывают». — Синюхин чуть приподнял голову. Туман снова заволок верхушку дота, но пулеметная амбразура была все еще отчетливо видна…

В этот же вечер Синюхин, докладывая командиру полка о результатах разведки, сообщил, что другие разведчики, также обнаружили доты по всей линии обороны фашистов перед городом Гумбинненом…

А наутро вспыхнул бой. Немецко-фашистское командование, собрав сильный «кулак», вновь попыталось прорвать линию наших войск, но враг опять был отброшен с большими для него потерями.

В накинутой на плечи шинели, спотыкаясь, шел Синюхин по разбитой, промерзшей дороге в санроту, поддерживая опиравшегося на толстую палку невысокого, щуплого разведчика своего взвода Макаренко. Раненный в ногу, Макаренко не захотел ждать санитарной двуколки.

— Вот не повезло, товарищ лейтенант, и обстрел ерундовый… — ворчал Макаренко, отплевываясь.

— Что верно, то верно, — отозвался Синюхин. — Пошли-то мы с тобой только взглянуть; не так уж часто здесь бывают в это время солнечные дни.

В это утро неожиданно туман исчез, ветер разогнал тучи, выглянуло солнце. И очень отчетливы были подымающиеся ввысь густые клубы черного дыма, почти сплошной стеной заволакивающие горизонт.

Синюхин и Макаренко решили взглянуть на окружающую местность с небольшого холма, километрах в трех от их взвода. Утро было тихое, с редкой и случайной артиллерийской стрельбой. На холм разведчики поднялись никем не замеченные. Синюхин с биноклем устроился возле изуродованного снарядами старого дерева, а Макаренко расположился поодаль в кустах… Только один снаряд и разорвался на этой высотке…

— Все-таки надо было дождаться санитарного транспорта, — беспокоился Синюхин, видя, с каким трудом передвигается Макаренко. — До санроты хоть и рукой подать, а идти тебе, вижу, трудно.

— Да ведь санитары могут и в обед приехать, а я жди? Ведь только перевязать ногу. Вижу, вам тоже перевязка требуется — пальцы все в крови и щеку осколком царапнуло.

Не слушая разведчика, Синюхин смотрел на клубы дыма, подымавшегося занавесом.

— Горит! — кивнул он. И добавил презрительно: — Убираются, как тараканы уползают…

Макаренко сложил руки на палке, оперся на них грудью:

— Бить их сейчас надо, товарищ гвардии лейтенант, поскорее бить, не дать опомниться.

Синюхин чуть приподнял светлые брови: «Откуда берется сила в таком, на первый взгляд, тщедушном человеке? Ранен, а рвется в бой». Много раз доказывал Макаренко свою преданность Родине. Отличный разведчик, отличный стрелок, он был особенно дорог Синюхину. Вместе прошли трудный боевой путь от самой Орши. И какой путь! Каждую пядь земли приходилось брать с бою.

Взвод разведчиков Синюхина всегда был впереди. Слава о нем гремела не только в полку: разведчиков этого взвода так и звали «синюхинцы». И вот лучший из них выбывает из строя…

Бескровное лицо Макаренко покрылось крупными каплями пота.

— Бери меня, друг, за шею, донесу тебя до медпункта, — предложил Синюхин.

— Да что вы, товарищ гвардии лейтенант… Дойду как-нибудь.

«Побелел уже весь, как бумага!» — Синюхин наклонился, подставив Макаренко спину:

— Полезай, как на гору, не серди меня.

— Не полезу я, товарищ…

Над дорогой загремел бас Синюхина:

— Разведчик Макаренко, приказываю вам! — И уже обычным голосом он добавил: — Какое тут может быть стеснение, сделаем перевязку и вернемся к своим.

Обхватив бойца одной рукой, он почти понес его дальше.

Санрота находилась в лощине, окруженной лесом. Две парусиновые палатки тщательно замаскированы хвойными деревцами. В одной помещалась операционная, в другой эвакоотдел.

Из операционной вышла худенькая, чуть выше среднего роста, медицинская сестра с открытым взглядом и полными яркими губами.

Сима только что сменилась с дежурства. Нелегкими были эти несколько последних суток — с передовых все привозили раненых, здесь их перевязывали, оказывали необходимую срочную хирургическую помощь и отправляли дальше.

Перед палаткой раскинулся сосновый лес. Справа он оканчивался у небольшой покатой равнины, слева тянулся далеко, до самого горизонта. В прозрачном воздухе отчетливо было видно, как горело на равнине несколько домов. Их никто не тушил. Изредка над санитарными палатками со свистом проносился снаряд и с грохотом разрывался в глубине леса.

Сима долго смотрела на пожар, потом перевела взгляд на дорогу: очень высокий, широкоплечий лейтенант, согнувшись, нес бойца с безжизненно повисшими руками. Что-то очень знакомое было в фигуре лейтенанта. А когда он, подойдя к палатке, весь багровый, с запекшейся на щеке кровью, тяжело дыша, спросил: «Куда, сестрица, раненого положить?» — Сима сразу узнала богатыря-пограничника, в которого когда-то чуточку была влюблена. Откинув брезент у входа, прошла первой в операционную, взволнованная неожиданной встречей.

Подошедшие сестра и санитар помогли раздеть Макаренко.

— Кладите его сюда, — показала Сима на операционный стол. — Наверное, друг ваш?

Обеспокоенный ранением Макаренко, Синюхин не сводил с него глаз. Сняв ушанку, вытер платком лицо, шею и, ни к кому не обращаясь, проговорил:

— Хороший боец — всегда друг. Таких друзей у меня полный взвод. Вы уж, сестрица, постарайтесь, чтобы поскорей наш Макаренко в строй вернулся. Обидно ведь ему — до Берлина рукой подать, а его еще в тыл отправят.

— Это правда, обидно, — согласилась Сима, осматривая ногу раненого.

Очнувшийся Макаренко, превозмогая боль, попросил:

— Сестрица, не задерживайте с перевязкой. Я с товарищем гвардии лейтенантом и пойду в часть.

— Ранение у вас серьезное, едва ли вы сможете пойти, — покачала головой Сима. — Лида, вызови товарища майора, — попросила она дежурную сестру и, повернувшись к Синюхину, пояснила: — Начальника санроты, хирурга. А у вас что с рукой? Да и лицо поранено!

— У меня-то совсем пустяки, — махнул рукой Синюхин, все еще не отрывая взгляд от Макаренко:

— Вы все говорите «пустяки». Чуть что — начинаете рапорты подавать об отправке на передовую… Тоже ведь в госпитале нуждаетесь.

Возмущенный Синюхин резко повернулся:

— Что это вы? Да разве можно сейчас в госпиталь? До Берлина-то уж я дойду! Нет такой силы, чтобы назад меня повернула… — он вдруг остановился, удивленно приподнял брови.

— Товарищ Семенова! Серафима Алексеевна!

— Узнали?

— Как же не узнать… Ведь я вас как ругал в душе, когда вы мой рапорт задержали, — чистосердечно признался Синюхин.

Семенова рассмеялась:

— Спасибо за откровенность. Я передала тогда ваш рапорт; да ведь не вы одни просили о досрочной выписке, почти половина раненых.

«А она хорошая, зря я обижался на нее… Как изменилась к лучшему… И награды имеет»… — мелькали у Синюхина мысли.

Сима, оставив Макаренко на попечение дежурной сестры и санитара, позвала Синюхина:

— Идемте в соседнюю палатку, перевяжу вам руку. Сейчас дежурный врач к вашему бойцу придет.

Синюхин зашел в палатку эвакоотдела. На столе лежала кем-то начатая запись последних событий. Синюхин прочел:

«В боях за 20 декабря взято в плен 1490 немецких и венгерских солдат и офицеров, подбито и уничтожено 49 немецких танков. В воздушных боях и огнем зенитной артиллерии сбито 27 самолетов противника…»

— Жалко, что про наш фронт ничего нет, — проговорил Синюхин, дочитав до конца сводку.

— Что вы сказали? — Сима готовила бинты и не расслышала реплики Синюхина.

— О нашем бы фронте такую сводку. Мы тут немало городов освободили, а сколько фашистов уничтожили и забрали — не сосчитать.

— Я когда увидела вас — глазам не поверила, — говорила Сима, осматривая руку Синюхина. — Прострел выше кисти. Придется показать товарищу майору, — проговорила она, обрабатывая рану. — Боюсь, положат вас в госпиталь.

— Как это положат, когда до Берлина…

— Ну и голосище у вас… — перебила его Сима, — не кричите, придет врач, ему и скажете.

Синюхин отстранил Симу и молча стал забинтовывать руку.

— Подождите, дайте закончить обработку раны Думала, вы изменились, а вы все такой же упрямый, — уже сердясь, проговорила Сима. Она всей душой сочувствовала Синюхину: разве сама она не подавала рапорт за рапортом там, в Беломорске, чтобы ее направили в действующую армию? Когда перевязка была закончена, тихо попросила:

— Товарищ Синюхин, дайте слово, что будете приходить на перевязку…

Иван Титович широко улыбнулся:

— Вот за это спасибо! Даю слово. Вы стали такая же хорошая, как Акошин или военфельдшер Катя Данюк, ей-богу! — восторженно сказал он. — А Макаренко, как вы думаете, отошлют? — посерьезнел он.

— Да, думаю, что отправят.

— Вот это жалко, лучший разведчик он.

В свой взвод Синюхин ушел опечаленным.

Глава 10 ОБЛАВА

В воздухе стоял глухой гул голосов, крики, сигналы сирен. По асфальтированной дороге спешно двигались на запад толпы людей, автомобили, повозки, двуколки с беженцами. И над всем этим нависло тяжелое низкое небо. Мокрый снег падал, переставал, опять падал.

У края шоссе стояла Надя с высоко поднятой рукой. Поверх пальто наброшен плащ с капюшоном. На щеках блестели капли дождя.

— Подвезите! — крикнула она по-немецки проезжавшей мимо в кабриолете с каким-то военным толстой немке.

Натянув поводья, та остановила лошадей.

— Подвезу, только недалеко, — проговорила она грубым голосом. — Что же это вы пешком, без вещей?

— Ничего у меня теперь нет… Всех своих потеряла, — всхлипнула Надя.

Военный потеснился, давая Наде место.

Немка хлестнула лошадей:

— Вот, все кричали: разбиты русские! Москву забрали! А они уже нас забирают!

— Неужели и сюда придут? — испуганно спросила Надя.

— Выходит, что так… — и немка опять с силой хлестнула лошадей.

— Фрау, вы не верите в германскую армию! — строго проговорил военный.

— Я верю своим глазам, — кивнула немка на поток беженцев.

— Вы ничего не понимаете в военной стратегии и тактике, — напыщенно начал военный. — Военные планы, разработанные еще Шлиффеном и Мольтке, точны. Они оправдали себя в тысяча девятьсот четырнадцатом году, когда русских завлекли к Мазурским озерам и разбили там наголову.

— Об этом, слава богу, всем известно, господин унтер-офицер. Но то было в четырнадцатом году, — не унималась немка. — Господин майор говорил, что Берлин в опасности! И сюда не могут бросить подкрепление…

— Я должен арестовать вас за распространение слухов, подрывающих веру в победу. — Унтер-офицер еще больше выпятил вперед грудь. У него было круглое лоснящееся лицо с толстыми мокрыми губами. Нос и скулы густо усеяны веснушками, брови и ресницы белые. Он таращил глаза, желая придать взгляду строгость.

— Приедем домой, я господину майору расскажу, как вы, господин унтер-офицер, собирались меня арестовать, — повернулась к нему разозленная немка. И обратясь к Наде, пояснила: — Господин майор — начальник, очень богатый и влиятельный. Он мне по секрету советовал уехать подальше на запад. Да разве я брошу свою ферму?! Три коровы, свиней сколько! Да и куда ехать? Все равно — война проиграна.

Последнего замечания унтер-офицер стерпеть не мог:

— Вы — глупая женщина! Вы ничего не знаете и не понимаете. Русские на реке Дайме будут уничтожены! Какие там укрепления! Это вторая линия Зигфрида. Туда подтягиваются все основные силы… Вы ничего не знаете! — он сердито замолчал. Молчала и немка.

Минут через сорок они въехали в какое-то селение. Надя поблагодарила немку и, сказав, что поищет здесь родных, сошла с кабриолета…

Знание немецкого языка помогало Наде собирать самые разнообразные сведения. Иногда она шла в толпе беженцев, бывало, что ее подвозили военные. Стремительное наступление советских войск было главной темой разговоров. Иногда говорили о готовящемся отпоре, о прибытии свежих сил. Надя запоминала все и поздно вечером, рассказывая Гладышу, записывала для срочной передачи то, что он находил необходимым.

Много поработали разведчики Гладыша, собирая сведения о продвижении фашистских войск в Восточной Пруссии, о военных объектах в районе Кенигсберга. Надя уже передала по рации сообщение о расположении судостроительной верфи, о химической фабрике, артиллерийском заводе «Остверке». Совсем недавно перехватила открытый текст радиограммы, в котором сообщался приказ фашистского командования об эвакуации ценностей. Советские войска заняли уже Лабиау, Белау, Даркемен, Граево, Ортельсбург, Алленштайн и другие города.

Сейчас, довольная добытыми сведениями, Надя спешила в землянку.

Разведчики все еще жили в первой, укрытой в роще землянке, в которую пришли после посещения фермы неизвестного старика.

В один из вечеров, после очередной радиопередачи на Большую землю, Гладыш приказал Шохину и Валюшко уточнить расположение моторостроительного и других военных заводов. Их необходимо было нанести на карту.

Едва стемнело, Шохин и Юрий направились проселочными дорогами в Кенигсберг.

Наутро и Надя пошла на шоссе, по которому теперь двигались нескончаемым потоком беженцы. Сегодня не было ни снега, ни дождя, дул сильный холодный ветер, от которого демисезонное пальто защищало плохо. Как и всегда, Надя пошла кружным путем, огибая небольшие рощицы, минуя ферму старика. У поросшей можжевельником лощины обернулась в сторону землянки и, вздрогнув, остановилась: по лощине прямо к рощице шли несколько вооруженных автоматами гитлеровцев. Было хорошо видно, как внимательно они осматривают каждый куст.

«Запеленговали, наверное, нашу станцию и ищут! — похолодев, подумала Надя. — Не допустить их к землянке!» Увидев, что один из гитлеровцев смотрит в ее сторону, она побежала по ложбине, делая вид, что прячется за кустами. «Увести их подальше». Она продолжала бежать, натыкаясь на промерзшие кочки. Не заметила, как, зацепившись за куст, осталась на ветке ее шляпа.

— Halt, halt![19] — кричали гитлеровцы, догоняя. Двое забежали вперед, стараясь отрезать дорогу.

Надя лихорадочно искала какого-нибудь укрытия. Свирепый ветер трепал пальто, лохматил волосы; в нее не стреляли, хотели взять живой, но приближались медленно, с опаской. Спрятаться негде, кроме преграждавшей путь замерзшей канавы с чернеющей кое-где водой. Достав пистолет, Надя прыгнула вниз. Ледок легко хрустнул, и ноги погрузились в холодную воду. «Дешево не возьмут… И живой не сдамся…» — думала она, не обращая внимания на сводившую ноги судорогу. «Все патроны выпущу в них… Последний…»

— Не стрелять! — услышала она резкий выкрик фашиста.

В ответ прогремел пистолетный выстрел. За ним еще и еще. Бежавшие впереди два гитлеровца, выронив автоматы, грохнулись на землю. Остальные, тяжело дыша открытыми ртами, были уже совсем близко.

— Нет, русскую вам не взять, — с ненавистью крикнула по-немецки Надя и, полузакрыв глаза, приложила к виску дуло. Одиноко, но очень громко прозвучал этот последний выстрел.

Надя лежала наполовину скрытая водой, уронив на край канавы темноволосую голову.

Руководивший операцией оберштурмфюрер Ганс Блюмен стоял, широко расставив тонкие, в блестящих сапогах, ноги, поглядывая в направлении шоссе. Из-за дальних деревьев показалась грузовая машина, и, переваливаясь с боку на бок, стала приближаться. Блюмен скомандовал, солдаты выстроились. С грузовика соскочили проводники с нетерпеливо повизгивающими собаками.

Донесшиеся в землянку выстрелы встревожили Гладыша: «Шохину и Валюшко возвращаться рано… Неужели что с Надей?»

Приоткрыв входной люк, Гладыш выглянул. Схватив автомат, заминировал землянку, прикрыл за собой крышку люка и сбросил стоявший у крайнего дерева высокий шест. Этот шест служил сигналом: на месте шест — все спокойно, нет его — значит опасность — и землянка заминирована.

С минуту Гладыш прислушивался к доносившимся крикливым голосам, тавканью собак, потом пополз к ближайшим деревьям, оттуда увидел больше десятка гитлеровцев.

— Нет, русскую вам не взять! — донесся до него звонкий голос Нади…

С тяжелым сердцем стал пробираться ползком к месту, где были укрыты в другой их землянке приемопередатчик, боеприпасы и запас продуктов. Еще издали заметил — маскировка не нарушена. Миновав землянку, Гладыш пополз к ферме старика — там вряд ли станут искать советского разведчика.

«Шохин и Валюшко увидят, что нет шеста, поймут. Но как с ними встретиться? Предупредить?» — он продолжал ползти к ферме. Иногда мерзлая корка земли трескалась, и из-под нее хлестала болотная грязь. Уже на половине дороги одежда Гладыша насквозь промокла.

Наконец-то он подобрался к изломанному забору фермы. Отсюда хорошо виден двор с каменным сараем, в котором зияли у земли проломы. Рядом сеновал; дверь сорвана, торчит сено, уложенное до самого потолка.

В доме, кажется, никого. К чердачному окну приставлена лестница. «Взобраться по ней!» — подумал Гладыш, но побоялся — с поля могут заметить. Одежда начинала обмерзать, пронизывал холод.

Гладыш осторожно заглянул в нижнее окно. Комната была пуста. Снаружи на входной двери висел большой замок. Уже не раздумывая, Гладыш быстро вскарабкался по лестнице, влез в чердачное окно. Комната была знакома по первому посещению фермы. От проходившей к потолку кирпичной трубы шло тепло, и Гладыш с наслаждением прижался к ней. Сколько месяцев не ощущал он тепла.

Здесь ничто не изменилось со дня первого посещения разведчиками этого дома. На стене те же фотографии и открытки, постель накрыта тем же ситцевым покрывалом.

Глухой взрыв заставил Гладыша насторожиться. «Мина взорвалась, нашли землянку… Если найдут меня, я как в мышеловке». Он прокрался по лестнице в нижнюю комнату, открыл окно, выпрыгнул во двор. Кругом разносился многоголосый собачий лай.

«Идут по следу!»

Может быть, покинуть ферму, добраться до шоссе… смешаться с беженцами?.. Но путь в ту сторону отрезан гестаповцами, кружным путем он не успеет, его догонят в открытом поле.

Пригнувшись, Гладыш побежал к сараю, пролез в зиявшую в стене дыру. В полутемном углу были штабелями сложены каменные плиты, виднелась груда кирпича. И вдруг луч солнца прорвался в пролом стены, осветил его убежище. Гладыш протиснулся к стене сарая между штабелями и стал наблюдать за двором. Вот появились овчарки с опущенными к земле мордами. Только что по следу Гладыша они пробежали мимо второй землянки; к ней предусмотрительно не подошел Гладыш.

За собаками шли, выставив автоматы, гитлеровцы. У приставной лестницы собаки закружились, ищейка рванулась вверх.

— Они на чердаке! — услышал Гладыш.

Гитлеровцы стояли у лестницы, поглядывая наверх. Оттащив ищейку, проводник пошел с ней к крыльцу дома.

У окна, из которого выскочил Гладыш, ищейка покружилась на месте и вдруг с силой рванулась к сараю, повизгивая, дрожа. Вот ее острая морда у пролома…

Грохот выстрелов прокатился по двору. Ни криков ни стонов не слышал Гладыш. Он только следил с окаменелым лицом за тем, как валились гитлеровцы на землю. Рядом с ищейкой упал офицер. У лестницы, скорчившись, лежали двое солдат. Несколько их побежали за угол и оттуда открыли стрельбу… Пули градинками, глухо и часто, ударялись в каменную стену сарая, почти беззвучно прошивали бревна.

«Еще поборемся! — думал Гладыш. — Только бы Шохин и Валюшко не попались…»

Один из гитлеровцев подобрался к изломанной двери, бросив в сарай гранату. Она взорвалась у крайнего штабеля, развалив каменные плиты. Несколько гранат с глухим стуком ударилось в стены у проломов и разорвалось снаружи.

Вдруг Гладыш почувствовал запах гари. Сарай стал медленно наполняться дымом.

— Подожгли, сволочи! — проговорил он и огляделся. Было почти темно, и у каждого пролома возвышалась копна сена. По ним уже пробегали синевато-желтые язычки, сливаясь в огненные струйки. И вскоре пламя забушевало в проломах, подбираясь к стропилам. От едкого дыма все труднее было дышать. Слышалось уже потрескивание стропил.

Выстрелы во дворе смолкли.

— Ждете, гады? Ждите, ждите! — Гладыш подбежал к одному из проломов, где не так бушевал огонь, выставил автомат и дал очередь. Закрыв глаза, пригнув к автомату голову, он пробрался сквозь горевшее сено и неожиданно для гитлеровцев выскочил во двор. Одежда на нем дымилась и тлела.

Его выстрелы слились с выстрелами врагов. Острая боль пронизала грудь, перед глазами поплыли красные круги. «В диске кончаются патроны…» — промелькнула мысль. Кровавый туман застилал глаза, в ушах стоял непрерывный звон.

— За мою Советскую Родину! — были его последние слова.

Гладыш упал мертвым. Но пальцы все еще сжимали спусковой крючок автомата, и, казалось, даже после своей смерти он продолжает сражаться.

Глава 11 ОНИ ПРОДОЛЖАЮТ БОРЬБУ

Получив задание от Гладыша, Шохин и Валюшко прежде всего отправились к бургомистру. Гросснер опять сидел в своей комнатушке, перед конторкой. Он очень осунулся, во всем его облике чувствовалась полная растерянность. Увидев разведчиков, живо обернулся к ним и вытянул вперед короткую руку:

— Мне нужен ваш совет. Вы должны мне дать его… — Он выпрямился, выставив живот, и патетически закончил: — как вашему солдату! Я выполнял ваши приказания, передавал вам военные тайны…

И, не выдержав, схватился пухлыми руками за голову, закачался из стороны в сторону:

— Проиграть такую войну! Теперь все погибнет, все! О-о! — стонал он. Придя вдруг в ярость, Гросснер захрипел: — Жизненное пространство!.. Где же оно? Где обещанные земли? — Он стал невнятно ругать Гитлера, потом умолк и испуганно уставился на разведчиков.

— Где находятся артиллерийские заводы, — подступил к нему Шохин, — те, про которые я спрашивал? — Он оглянулся на Валюшко: — Помоги объяснить… Тот, что построен в сороковом году, и второй, начатый в сорок первом.

На правильном немецком языке Юрий повторил вопрос Шохина. Гросснер подумал, достал карманную карту. На желтой обложке вверху был круг, до половины обведенный черной каймой. В нем две буквы «mm», ниже надпись «Ostpreußen». Раскрыв карту, Гросснер ткнул пальцем возле Кенигсберга и с юго-восточной его стороны поставил чернилами две жирных точки, северо-западнее — крестик.

— Это заводы, — показал он на точки, — а здесь, где крестик — подземный завод. Под землей, — пояснил он. — Понимаете?

— Понимаем, — Шохин взял карту, положил ее в боковой карман пиджака. — Если сведения не верны… — и он выразительно хлопнул себя по карману.

Гросснер приложил руку к сердцу, вздернул плечи. Всем своим видом показал: в нем могут не сомневаться.

— Теперь к Гладышу? — спросил Валюшко, когда они вышли от Гросснера.

— Проверим правильность его сведений, может, что-нибудь Гросснер и набрехал.

— Проверить, конечно, надо…

В Кенигсберг они пробирались знакомыми тропами, избегая встречной толпы беженцев, двигающихся из города.

Вечерело. Подняв воротники демисезонных пальто, надвинув шляпы, Шохин и Юрий проходили по глухой аллее шумевшего обледенелыми деревьями города.

Вторые сутки бродят они по Кенигсбергу, уточнив полученные от Гросснера сведения. Они хотели еще узнать, эвакуируются ли из Кенигсберга правительственные учреждения.

В парке виднелись беседки причудливой архитектуры, местами чернела вода в полузамерзших прудах. В этой части города было немало особняков. Сейчас они были заброшены, окна закрыты ставнями.

Магазины, конторы, банки, театры Кенигсберга находились отсюда в нескольких километрах. Там старинная крепость, узкие темные улицы с каменными коробками домов с обеих сторон.

Наступила ночь.

Разведчики вышли на шоссе. Оно снова было переполнено беженцами, стремившимися в Пилау, к морю. Иного пути для них не было: части Красной Армии уже вышли к берегам залива Куришес-Гаф, заняли город Толькемит…

…Вот и знакомая рощица! Скоро землянка… Товарищи…

— Нет шеста! — как вкопанный, остановился Шохин, протер глаза. — Юрко! Шеста нет… — Голос его дрожал. — Верно, землянка обнаружена и наши скрываются поблизости. Останься здесь, я посмотрю. — Шохин пошел вперед. — Надо подойти с другой стороны, километра за два.

Ничего подозрительного по дороге не заметив, Петр подобрался к группе деревьев, откуда была хорошо видна землянка. В глаза бросилась развороченная яма, еще не засыпанная снегом.

Вытянув голову, Петр вглядывался в эту чернеющую впадину. Тревога за начальника, за Надю росла. Не встретили…

Взволнованный, вернулся он к Юрию, сообщил о разгроме землянки.

— Пойдем к бургомистру, он должен знать, что произошло, — предложил Валюшко.

— Пойдем. Если Гладыш и Надя погибли… — Шохин замолчал, потом добавил: — Может быть, они где-нибудь лежат раненые. Идем скорее.

Увидев разведчиков, Гросснер потащил их в комнату. Стараясь говорить медленно и раздельно, рассказал, что привез из Кенигсберга свою семью. Матильда от волнения слегла в постель, детей он отправил к своей матери на взморье, в Раушен.

Боязливо поглядывая на Шохина и Валюшко, он говорил, не переставая.

— Где наши? — мрачно перебил его Шохин, сощурив глаза. Валюшко стоял, расставив ноги, чуть наклонив голову.

Гросснер взмахнул короткими толстыми руками.

— Бог свидетель — не виноват! — испуганно забормотал он. — Они нашли их по рации. Они, как это… запеленговали вашу радиостанцию… Девушку и того… другого… убили. — Гросснер втянул голову в плечи.

— Убили?! — воскликнул Валюшко.

— Гладыша убили?.. Рассказывайте!

— Сколько ваши немецких солдат уложили, мне рассказал Курт, он из нашего города. Девушка убила одного и троих ранила. Ее хотели взять в плен, так она выстрелила себе в голову. В канаве защищалась… А тот самого оберштурмфюрера Блюмена убил, пятерых солдат. И еще нескольких ранил… Как это один человек может столько беды наделать!.. Он держался, как говорили солдаты, два часа и пятнадцать минут на ферме Ганса Бауэрштейна, это у которого дочь и сын погибли на фронте.

Гросснер говорил быстро, не сводя с Шохина глаз.

— А мне что теперь делать? — вдруг осмелел он. — Все наши бегут в Пилау, там, говорят, приготовлены корабли…

Разведчикам было известно, что советские войска, разбив тильзитско-инстербургскую и пшаснышско-млавскую группировки, преследуя фашистов, взяли их в огромные клещи. С севера и юга была отрезана вся центральная группировка в Восточной Пруссии и прижата к морю.

— Езжайте к своей матушке на взморье, — посоветовал Шохин. — Идем! — поднял он на Юрия тяжелый взгляд и добавил, когда вышли во двор: — Вот и остались мы с тобой одни, Юрко. Без оружия нам нельзя, придется пробраться ко второй землянке.

Январский ветер, пронзительно завывая, проносился над обледенелой землей.

Надвигался вечер.

— Конечно, надо посмотреть запасную землянку, цела ли? — сквозь зубы сказал Юрий, останавливаясь у калитки.

Кругом не было ни души.

— Дворами пойдем, — решил Шохин.

За всю дорогу они не сказали ни слова.

Вот лощина, поросшая сизоватым можжевельником, за ней чернеет голыми стволами деревьев рощица. Там их землянка. Сиротливым все было кругом. Не хотелось верить, что никогда они не встретят Гладыша, не пойдут с Надей на разведку.

Прошло несколько дней. Ко второй землянке разведчики не подходили, опасаясь засады. И только убедившись, что гитлеровцы не заподозрили ее существования, решили забрать оружие.

Вот их «запасной склад». Он не тронут. Осторожно сняв доски, спустились в яму. Приемо-передатчик… но ведь батареи остались там, в другой, взорванной землянке. Забрав автоматы и четыре магнитных мины, вновь замаскировали «склад».

Предстояло решить: что делать дальше?

Шохин посмотрел на товарища, нахмурив брови:

— Передавать сведения мы теперь не сможем — и не радисты мы, и батарей нет. А бить гитлеровцев, подрывать и поджигать военные объекты — наше дело! Будем снова партизанить.

Спрятав под пальто автоматы и мины, пошли к ближайшей железнодорожной станции… Опять стал спускаться густой туман, он перекатывался волнами, то сгущаясь, то обнажая землю. Разведчики шли ощупью, опасаясь пройти станцию. Где-то впереди слышался гул голосов.

— Беженцы, — определил Шохин. — Эх, проклятый туман навалился! Черт-те знает, куда тут зайдешь. Давай посидим, покурим, да и двинемся к железной дороге.

Отдыхая, подробно обсудили план взрыва воинского эшелона — их столько шло на Кенигсберг с боеприпасами и техникой.

Невдалеке послышался короткий гудок паровоза, из тумана выплыли два желтых пятна. Они медленно приближались. Шохин вытащил из кармана электрический фонарь, отцепил от пояса магнитную мину. Потом скинул пальто, накрылся им с головой, зажег фонарик и поставил стрелку часового механизма мины на сорок минут.

— Пошли.

Валюшко немного задержался, заряжая свою мину.

В тумане поезд шел очень медленно.

Разведчики легли на насыпь почти рядом с рельсами. Прошел паровоз с двумя фонарями, проплыли товарные вагоны, загруженные площадки, цистерны. Ухватившись за подножку, Шохин повис на ней, приставил мину к цистерне. Так же быстро соскочив, стал ждать товарища. Громыхая на стыках рельсов, поезд полз с глухим шумом, изредка подавая отрывистые гудки. Мимо все проплывали товарные вагоны. Вдруг кто-то упал рядом с Шохиным на насыпь. Шохин тихонько свистнул. Никто не отозвался.

Обеспокоенный Шохин свистнул еще раз.

— Здесь я, — донесся тихий голос Валюшко. — Солдат стоял на площадке, нельзя было отозваться.

— Не разбился?

Валюшко поднялся.

— Все в порядке, головой слегка стукнулся…

— Теперь надо к беженцам, — Шохин достал сигарету, припав к земле, прикурил и жадно затянулся дымом. — Хорошо мину прилепил?

— Магнит сильный, не отдерешь. Я ее на тридцать минут поставил.

— А я на сорок.

Пошли по направлению движения поезда, ориентируясь на гул, доносившийся по шоссе. Когда гул слышался уже почти рядом, все содрогнулось. Даже туман колыхнулся. За первым взрывом последовали другие. Еще и еще. Люди бежали в поле, падали на землю, думая, что это бомбят советские самолеты.

Глава 12 ПУТЬ БОГАТЫРЕЙ

Ночь. Когда теплый ветер стихал, белесая пелена почти непрекращающегося тумана плотно обволакивала землю. Ни одного укрепления, ни одного гитлеровского солдата не встретили Синюхин и два его разведчика, хотя прошли уже больше семи километров. Сейчас они ползли рядом, почти касаясь друг друга, чтобы не потеряться в ночной туманной мгле. Синюхин был несколько впереди. «Где же сильно укрепленный рубеж — линия Дайме? — думал он, осматривая местность. — Сорок лет строили ее немцы, каждый год укрепляли новой техникой. Сколько мы продвинулись, а линии этой что-то не видать… А может, не в ту сторону пошли?.. Но, по всем данным, река Дайме должна находиться от нашего КП в одиннадцати километрах».

Перед рассветом подул сильный ветер, разогнал туман. Разведчики пробирались теперь еще осторожнее. И, когда стало совсем светло, увидели перед собой извилистую реку с совершенно пустынными берегами. Ни деревца, ни кустика, ни фермы. Все голо, одиноко, серо, как и затянутое тучами небо.

Лежа на мерзлой земле, Синюхин внимательно рассматривал в бинокль противоположный берег. Над холмами поднимались легкие, еле заметные воздушные волны.

— Доты, — прошептал он, вспомнив, как Марин учил его распознавать замаскированные доты по этим еле заметным струйкам воздуха. — Так вот она, линия Дайме! — Синюхин смотрел то вправо, то влево — вон сколько этих бугров — дотов, а сколько их еще скрыто. Всюду здесь железо, бетон, хромированная сталь. Бесконечные доты и траншеи, бронированные наблюдательные узлы с подземными ходами сообщений, командные пункты с новейшими аппаратами связи и управления. Шестьдесят три дота на этой линии фашистской обороны.

— Дайме! — прошептал Синюхин. — Ничего, доймем и тебя. По-нашенскому, по-советски. Только осколки полетят от, твоих укреплений! — он достал из планшетки полевой блокнот, начертил схему реки, нанес бугорки и холмы противоположного берега, отметил доты крестиками.

С утра и до вечера работал Синюхин, лежа в промерзшей ложбине, забыв даже об еде. Когда кругом стало темно, берег и река снова окутались туманом, разведчики повернули обратно.

Штаб мотопехотного гвардейского полка, которым командовал Андроников, стоял в только что занятом местечке Биркенфельд. К северу и югу находились наши артиллерийские и танковые дивизии, подразделения самоходных орудий, гвардейских минометов.

В штабе собрались офицеры всех родов войск. Многие из них держали на коленях карты. После доклада начальника штаба к собравшимся обратился заместитель командира полка по политической части, гладко выбритый, с темными курчавыми волосами и густыми, широкими бровями.

— Товарищи, — говорил замполит, — укрепленную линию обороны по реке Дайме немцы считают неприступной, построенной по последнему слову военной техники. Немецкие стратеги неоднократно указывали на то, как после неудачных боев четырнадцатого года у Шталлупенена и Гумбиннена немецкие войска отошли на рубеж реки Дайме, затягивая войска царской армии. Там и нанесли им значительный удар. Но сейчас условия совершенно другие: прежде всего, враг имеет дело с нашей новой стратегией! Наступление Красной Армии идет столь стремительными темпами, что фашистам не под силу отразить наш натиск. Мы подошли к этой пресловутой линии Дайме. Товарищ командир полка уже говорил о том, что немцы сорок лет укрепляли линию Дайме. Но перед сокрушительным ударом советских войск, перед мужеством наших бойцов не устоят ни линия Дайме, ни линия Зигфрида! Товарищи, сейчас в подразделениях вы проведете беседы с красноармейцами и сержантским составом, разъясните им всю важность прорыва линии Дайме и ту колоссальную ответственность, какая ложится на нас — советских воинов…

После совещания Андроников задержал Синюхина.

— Товарищ гвардии лейтенант, представленная вами схема огневых точек противника почти полностью совпадает с полученными мной ранее данными. Разведка проведена вами отлично.

— Ребята у меня молодцы, товарищ гвардии полковник! — приложив руку к шапке, сдержанно ответил Синюхин.

— Мы знаем вас как храброго, инициативного офицера, — продолжал Андроников, — и вам поручается ответственная задача. Вы должны форсировать реку и закрепиться со взводом на том берегу Дайме, удержаться там до подхода подразделений. Ясно?

— Ясно, товарищ полковник!

Бой на Дайме вспыхнул на второй день вечером.

На горизонте потемневшего неба, меж синих туч, догорали холодные оранжевые полоски заката. Опять в той же ложбине Синюхин изучал в бинокль противоположный берег. «Однообразный видик: ни деревьев, ни жилья, нелегко будет зацепиться на голом месте…» — думал он.

— Зацепимся, обязательно зацепимся! — проговорил он упрямо и посмотрел на своих пулеметчиков. Те лежали со станковым пулеметом в глубине ложбины. За ними расположились остальные солдаты взвода.

— Факт, зацепимся, товарищ гвардии лейтенант, — услышал он шепот.

Они уже давно находились здесь, с посиневшими лицами, ежась от холода. Синюхин продрог не меньше других, но значение предстоящей операции заставляло забывать о холоде.

— Скорей бы, товарищ гвардии лейтенант, — негромко проговорил лежавший по другую сторону пулеметного расчета разведчик. — Вконец позастыли.

— До костей пробирает, это верно, — чуть повысил голос Синюхин. — А какая ответственность на нас возложена?! Какое доверие нам оказали: первыми закрепиться на том берегу! Помните, командир полка гвардии полковник Андроников недавно говорил: «Пусть всякий помнит Суворова, который научил сносить голод, холод, когда дело шло о победе и славе русского народа…» Ну-ка, подумай каждый, что значит захватить плацдарм и удержаться на нем? Это значит — тебе доверили охрану жизни твоих товарищей, которые будут переправляться после тебя. И чем лучше мы укрепимся, тем сильнее будем поражать врага и тем меньше будет потерь в нашей части во время переправы… И сейчас вы не просто лежите в ожидании, вы изучаете тот берег, намечаете себе точку, за какую зацепитесь, где будет ваша оборона…

Земля вздрогнула, загудел воздух. На вражеские укрепления со свистом и воем понеслись снаряды, полетели, вычерчивая в воздухе огненные полосы, мины гвардейских минометов. На противоположном берегу поднялась сплошная стена огня и земли. Такого сильного обстрела разведчикам еще не приходилось видеть.

— Началось, — прошептал Синюхин. Повернув голову к бойцам, дал знак приготовиться.

И когда шестьдесят три дота линии Дайме открыли ураганный огонь по расположению советских войск, Синюхин скомандовал: — По-пластунски за мной! — и пополз к берегу.

Он заранее показал своим разведчикам и бойцам присланного в его распоряжение подразделения исходные позиции, и сейчас все скрытно достигли берега, не вызвав подозрения у врага. Особое внимание Синюхин уделил позициям станковых и ручных пулеметов.

Из траншей выскакивали фашистские солдаты и, пригнувшись, бежали к реке.

— Гляди, сволочи, еще в атаку идут, — выругался Синюхин, снова сделав знак разведчикам приготовиться.

Яркие снопы прожекторов залили гитлеровцев ослепительным светом. Они ползли, вскакивали, бежали по льду, опять ползли. Надеялись одним натиском остановить наступающие гвардейские полки.

Советская артиллерия усилила огонь. От разрывов лед ломался, откалывался огромными глыбами, переворачивался, увлекая в бурлящую воду гитлеровских солдат. В воздухе рвалась шрапнель, на льду в иссиня-белом свете взрывались мины. Ночь словно уступила место этим огням выстрелов и разрывов, ослепительным лучам прожекторов, ракет.

А из траншей выскакивали все новые и новые фашистские подразделения.

Синюхин видел: напротив его взвода фашисты почти выбрались на берег, их уже не могли поражать разрывы наших снарядов. Выждав, когда они приблизятся на короткую дистанцию, поднял руку, давая сигнал пулеметчикам, и сам припал к пулемету.

Неожиданный шквальный огонь там, где противник считал себя уже вне опасности, ошеломил его, заставил броситься назад.

Синюхин вскочил, подхватил пулемет и побежал вперед. «На их же плечах форсируем реку, — подумал он, — так будет меньше потерь!» Он бежал, увлекая за собой разведчиков. Еле слышное вначале «ура!» усиливалось, ширилось и вскоре гремело, покрывая грохот боя. За синюхинцами поднялись и другие подразделения.

Синюхин бежит впереди, непрерывно стреляя из ручного пулемета, как из автомата, расчищая путь к противоположному берегу. Он и его разведчики уже на середине реки. Впереди, с боков, сзади вздымаются водяные столбы, льдины ломаются, пляшут под ногами, бойцы проваливаются в воду, товарищи их подхватывают, и они бегут вперед и вперед. А за ними артиллеристы уже тащат на руках орудия, артиллеристам помогают пехотинцы, связисты. Никто и ничто не может остановить наступающих советских бойцов!

Синюхин первым подбегает к укрепленному вражескому берегу. Впереди себя увидал наполовину засыпанный снегом камень, рядом воронку. От берега всего двадцать пять — тридцать шагов. Он спешит к камню, навстречу больше десятка гитлеровцев. Длинной очередью отбрасывает их, но с боков к нему крадутся еще четверо. Одного Синюхин сбивает прикладом, второго, ткнув со всей силы стволом в грудь, валит на землю. Не дожидаясь, когда приблизятся другие, бежит к ним, выпустив короткую очередь. Еще несколько шагов, и он у камня, отбивается один от наседающего врага… К нему уже подошло подкрепление. Фашисты идут в контратаку, но разведчики успели залечь за камнями, в воронках от снарядов, открыли огонь изо всех пулеметов.

Ураганным огнем противник старается выбить советских бойцов, захвативших плацдарм.

Синюхин видит: в амбразуре одного из ближайших дотов пляшет огонь. Это фашистский пулемет ведет непрерывную стрельбу, скашивая десятки советских бойцов. Ползком подбирается Синюхин к доту, бросает в амбразуру одну за другой гранаты. Дот на несколько минут умолкает. Этого достаточно, чтобы артиллеристы подкатили на руках орудие и прямой наводкой погасили и этот и другие огни ближайших немецких дотов.

Всю ночь шло сражение. И к утру первая линия бетонированных фашистских укреплений была прочно занята советскими войсками. Гитлеровцы вновь пошли в контратаку густыми цепями. Это были свежие резервы…

Пулеметный расчет синюхинского разведвзвода пробирается к траншее со станковым пулеметом. Падает сраженный первый номер, ранены остальные двое. Синюхин с разведчиками бросается к ним на помощь. Раненых и пулемет втаскивают в траншею, но фашисты уже совсем близко. Синюхин быстро устанавливает пулемет и вместе с другими открывает огонь по наступающим.

Слева появляются «тигры». Казалось, стоявшие в воздухе грохот, треск, крики уплотнились, давая место завыванию моторов, скрежету железа. Навстречу вышли советские самоходные орудия, и вскоре многие «тигры» пылали, как смоляные факелы.

Линия Дайме была взята. Впереди предстояли новые бои.

Беспрерывная лавина беженцев, подгоняемая все более слышной канонадой, катилась по шоссе к ближайшим дорогам, все еще устремляясь к морю. Воздух был переполнен выкриками, детским плачем, ругательствами. Среди женщин, детей и гитлеровские солдаты из отступающих подразделений. Попадая в людской поток, воинские части смешивались с толпой, расформировывались сами собой.

Путь Шохина и Юрия лежал навстречу советским войскам. Обрызганные весенней грязью, в помятых обтрепанных пальто и кепках, пробирались они к своим. Глядя на эти толпы людей. Шохин вспомнил другие колонны, виденные им на Украине: по широкому черниговскому шоссе брели окруженные фашистским конвоем девушки, женщины и подростки, угоняемые в рабство. Их подгоняли плетьми и прикладами…

А здесь бежали в первую очередь те, которые страшились ответственности за свои злодеяния или были напуганы фашистской пропагандой о «зверствах большевиков». Страх заставлял их бросать имущество и бежать неизвестно куда…

В километре от шоссе белела добротными каменными постройками ферма, огороженная крепким забором, вдоль которого высились старые липы. У забора, на толстом суку с набухшими почками, висел совсем молодой гитлеровский солдат. На груди белела доска с надписью «Feigling»[20].

— Гестаповская работа, — сказал Шохин, показывая на повешенного. — Может, на этой ферме гестаповцы?

— Я посмотрю, — предложил Юрий.

— Вместе пойдем.

Калитка не была заперта. По двору бродили куры. Услышав скрип калитки, пронзительно завизжали голодные свиньи.

В двухэтажном каменном доме все говорило о недавнем поспешном бегстве хозяев: даже лежавшая в буфете булка еще не успела зачерстветь. Юрий показал ее Шохину.

— Только что смылись хозяева.

Петр хлопнул его по плечу:

— Давай наших здесь ждать!

Валюшко согласился.

Устроились на чердаке высокого сеновала, у слухового окна, из которого было видно белевшее среди зеленой поросли шоссе. Внизу беспокойно замычали коровы, почувствовав присутствие людей. Шохин отыскал в полу сеновала люк, открыл его и сбросил коровам корм.

— А то и спать не дадут, голодные, — проговорил он. И, устроив из сена постель, предложил: — Ложись первым, Юрко, я до полуночи подневалю…

Ранним утром Юрий стоял у слухового окна и глядел на розовеющее небо. Под крышей деловито возились голуби, в ветвях деревьев чирикали воробьи. Запах сена носился в весеннем чистом воздухе. Юрий вспомнил дом, Галю, родных. Мать провожает его в Красную Армию после освобождения Украины. За годы оккупации она постарела, в черных волосах — белые пряди, но глаза смотрят все так же молодо. В них Юрий читает огромную любовь и тревогу. Тяжело ей провожать единственного сына, уцелевшего после гибели всех родных. Она стоит в темном платье, повязанная платком, и шепчет материнское напутствие.

— Будь осторожен, мой Юрко, а в храбрости твоей я не сомневаюсь. Работа у тебя будет трудная, опасная…

С шоссе вдруг донеслись вой, крики. Озноб прошел по спине Юрия, он выглянул в окно.

Шохин проснулся, тоже высунул голову в окно. Они увидели, как черные самоходные фашистские орудия, врезавшись в людскую гущу, не останавливаясь, двигались вперед, давя гусеницами женщин, детей, солдат.

Валюшко закрыл рукой глаза, а Шохин стал усиленно растирать себе горло. Он задыхался.

— Своих давят: гады, лишь бы шкуру спасти! Значит, наши совсем близко!

Оба долго не отходили от окна, напряженно всматриваясь в даль. И вот во второй половине дня увидели, как, выставив длинные хоботы орудий, далеко обходя метавшихся людей, шли по полям советские танки. Первые машины моторизованной советской пехоты показались на очистившемся от беженцев шоссе.

— Наши!.. Это наши!.. — радостно обхватил Шохина Юрий.

Не сводя глаз с красных флажков, развевавшихся на радиаторах машин, разведчики смотрели, как по шоссе двигались советские войска. Заметив, что к ферме направились два грузовика, выбежали во двор, распахнули ворота и, положив у ног автоматы, стали ждать. Грузовики замедлили ход, на дорогу соскочили бойцы и, рассыпавшись цепью пошли к ферме. А Шохин и Валюшко, счастливо улыбаясь, кричали приветствия, махали кепками.

— На ферме нет никого! Ферма брошена!

Из кабины переднего грузовика вышел пожилой капитан.

— Кто такие? Пленные?

Шохин вытянулся по-военному:

— Разведчик, старший сержант Петр Шохин и красноармеец разведчик Юрий Валюшко. Сброшены в Восточную Пруссию для выполнения особого задания.

— Оружие сдайте.

Расспросив Шохина о ферме, капитан велел ему и Юрию подождать прибытия командира полка.

Они прошли в большую комнату нижнего этажа фермы. Там уже суетились у полевых телефонов связисты; радист, установив антенну, тянул в открытое окно провод к приемо-передатчику.

Осмотрев помещение, капитан распорядился:

— Для товарища полковника приготовить верхнюю комнату. Багаж из машины не выносить… — И обратился к Шохину: — Подождите пока здесь, командир полка скоро прибудет.

Красноармейцы искоса поглядывали на разведчиков, но не заговаривали с ними. Шохин тоже молчал, а как бы хотелось вдоволь наговориться, послушать, что делается на Родине.

Шохин опустился на стул. Против него на стене — семейные фотографии. Он посмотрел на них и нахмурился. Живы ли мать и Оксана? Найти бы их! Кончится война, и приедет он с Катей в Деснянск к матери, к Оксане. Как они будут рады. Мать полюбит Катю, такую прямую, честную. Думают ли о нем, может быть, они считают, что он погиб? Нет, они ждут его. Но он еще повоюет! Узнать бы подробности продвижения наших войск! Петр уже хотел обратиться к сидевшему недалеко красноармейцу, но в это время во дворе послышалась отрывистая команда и голос капитана.

«Командир полка приехал», — одновременно подумали Шохин и Юрий.

Андроников вышел вместе с замполитом.

— Теперь, когда сломлено сопротивление противника на реках Дайме и Алле до самого Фридланда, — к Кенигсбергу прямой путь, — продолжал он разговор. Увидев Шохина и Юрия, остановился.

— Разведчики?

— Так точно, товарищ гвардии полковник, — ответил Шохин.

— Хорошо, сейчас вас позову.

Капитан показал на лестницу:

— Ваш кабинет наверху, товарищ гвардии полковник.

Оба поднялись на второй этаж. Отсюда уже успели убрать всю лишнюю мебель, оставив только столы и стулья. Андроников раскрыл окно.

— Пожалуй, скоро стемнеет, — проговорил замполит. — Я сказал, чтобы принесли аккумулятор, наладили свет. — Он понизил голос: — Думаю расспросить этих людей, когда будет посветлее. — Помолчав, с сожалением сказал: — Не придется нам участвовать в штурме Кенигсберга.

— Зато в штурме Берлина будем участвовать, — оживленно откликнулся Андроников. — Полученный приказ о переброске нашего полка в распоряжение командования Первого Белорусского вполне своевременен. Здесь, в Восточной Пруссии, с выходом наших войск на побережье Фришес-Гаф, для гитлеровцев отрезаны все пути отступления. Правда, у них еще остались нити связи через залив Фришес-Гаф и косу Фришес-Нерунг. Но и это для них также мало надежно. Окруженные гитлеровские части долго не продержатся.

В дверь постучали. Получив разрешение, вошли связисты. Поставив у стены аккумулятор, они быстро провели провода к двум лампочкам, укрепив их над столами.

— Можете идти, — разрешил Андроников. — Передайте внизу, пусть один из разведчиков подымется.

Скоро Шохин вошел в комнату, остановился у стола:

— Старший сержант Шохин явился по вашему приказанию.

— Садитесь, — показал Андроников на стул. — Рассказывайте все по порядку.

Шохин говорил не спеша, не останавливаясь и не путаясь в описываемых событиях. Когда дошел до сообщения о гибели Гладыша, Андроников взволнованно переспросил:

— Погиб Гладыш?

— Да.

— Хороший был офицер, — покачал головой полковник, обращаясь к замполиту.

Шохин посмотрел удивленно и, вместе с тем, радостно: значит, полковник знал Гладыша!

— Рассказывайте, что было потом, — не поднимая от блокнота головы, распорядился Андроников.

— Вдвоем с Валюшко мы стали партизанить. Подорвали эшелон около станции Хейдекруг, подожгли там же две автомашины, уничтожили до десятка фашистов.

— Товарищ гвардии полковник, прикажите связаться по радио с нашим штабом, — попросил Шохин, закончив рассказ. И сообщил позывные.

— Хорошо, идите. Можете отдыхать, — кивнул командир полка и велел позвать Валюшко.

Шохин встретился с Юрием на лестнице:

— Юрко, я внизу лягу, прямо глаза закрываются. Отосплюсь!

Спустившись в кухню, нашел на полу свободное место у стены, разостлал свое пальто и, едва лег, уснул крепким сном.

Волнуясь, рассказывал Андроникову Юрий обо всех событиях последнего времени. Особенно подробно описал местонахождение землянки, в которой остались рация и боеприпасы.

— Наши уж, наверно, там! — улыбнулся Андроников, глядя на молодое возбужденное лицо Валюшко.

— Вашего товарища давно знаете? — спросил Юрия замполит.

— С июня сорок второго. Он был сброшен для разведки к нам на Украину, вместе с капитаном Гладышем…

«Неужели Шохину не доверяют?» — обида за товарища охватила его.

— Фашисты расстреляли отца Шохина, — хмуря брови, проговорил Юрий. — Мать и сестру на каторгу угнали… Сколько орденов Шохин имеет… У капитана Гладыша помощником был.

— Можете идти, — выслушав Валюшко, сказал Андроников и, повернувшись к замполиту, добавил: — Очень жаль Гладыша. Опытный был разведчик. И человек замечательный. Я с ним в Вязниковском госпитале познакомился… А эти двое, видимо, хорошие, бывалые разведчики.

Вошел вызванный шифровальщик.

Андроников вырвал из блокнота исписанную страничку:

— Зашифруйте и передайте в штаб дивизии. А эту вот радиограмму передадите… — он посмотрел на часы, — в двадцать два ноль-ноль. Волна и позывные указаны.

— Выступаем завтра на рассвете? — спросил замполит, когда шифровальщик вышел.

— Да, полк на рассвете, а сейчас пятая рота и взвод разведчиков выходят.

— Пойду проверить готовность подразделений.

Взволнованный шел Синюхин к командиру полка. Берлинское направление! Участвовать в штурме Берлина, в разгроме фашистского логова! Обо всем этом он сегодня же напишет капитану Марину в ответ на его письмо с заставы. Хотелось бы написать и Петру, да где он сейчас? Как легко и свободно дышится… Синюхин остановился. Уже густые сумерки спустились на землю. Издалека доносились глухие перекаты орудийной стрельбы.

«Теперь уже скоро конец войне. Встретимся!» — подумал Синюхин, входя во двор фермы.

У стены большой комнаты, прямо на полу, спали двое штатских, укрыв лицо кепками. «Может, переодетые гитлеровцы? Последнее время многие из них в штатское рядятся», — покосился Синюхин, проходя за капитаном к лестнице, ведущей во второй этаж дома.

— Гвардии лейтенант Синюхин явился по вашему приказанию, — доложил он.

— О выступлении извещены?

— Извещен, товарищ гвардии полковник.

— Люди ваши готовы?

— Так точно, готовы, товарищ гвардии полковник.

— Вы с разведвзводом поступаете в распоряжение комроты пять.

— Слушаюсь.

— Автобиографию написали? — уже другим тоном спросил Андроников.

Синюхин молча достал из планшетки сложенную вдвое бумагу и подал командиру полка.

Полковник встал, подошел к Синюхину.

— Я доложил командованию о вашем подвиге при прорыве укреплений на Дайме и представил вас к награде.

— Служу Советскому Союзу! — ответил Синюхин. Секунду переждав, спросил: — Разрешите обратиться, товарищ полковник?

— Говорите.

— Прошу наградить моих разведчиков: Москаленко, Стрелкова, Антипова… — он хотел еще сказать, что таких героев не всегда встретишь, но полковник мягко прервал его:

— Ваше ходатайство будет удовлетворено, товарищ гвардии лейтенант, — и, как бы подтверждая мысли Синюхина, добавил: — Хорошие у вас ребята… Идите, готовьтесь в поход.

— Значит, на Берлин, товарищ гвардии полковник? — не вытерпел Синюхин.

— На Берлин! Под Кенигсбергом у нас большие силы. Хотя взятие этой крепости — трудная задача, весьма трудная!

— Нет таких крепостей, которых не взяли бы большевики! — весело отозвался Синюхин. Уж очень он был рад переброске на Берлинское направление.

Спустившись вниз, еще раз покосился на спящих, хотел даже спросить, что это за люди, но времени на подготовку оставалось мало, и он направился в свой взвод.

В полночь передовой мотоотряд гвардейского полка выступил, согласно приказу.

Вскоре после ухода Синюхина командир полка получил ответ на запрос о Шохине и Валюшко. Шифровка подтверждала сказанное разведчиками, командование просило оказать им содействие, если они захотят вернуться для отдыха.

Вызванные к полковнику Шохин и Валюшко, выслушав сообщение, просили зачислить их в моторизованный гвардейский полк, перебрасываемый на Берлинское направление.

Яркое апрельское солнце поблескивало на орудийных стволах, веселыми вспышками загоралось на никеле и стеклах автомашин, светом и теплом заливало идущие на запад советские войска и возвращающихся из концентрационных лагерей на родную землю людей. Вот тягачи, лязгая гусеницами, тащат орудия тяжелой артиллерии, за ними грузовики с пехотой, минометчики, самоходки, танки… На орудийных стволах, на кузовах машин крупные надписи: «За Родину!», «На Берлин!», «Смерть фашизму!».

Навстречу советским войскам, по обочинам шоссе, по прилегающим лугам и полям движутся кабриолеты, повозки, велосипеды и даже детские коляски, нагруженные домашним скарбом. То там, то здесь вспыхивав ют многоязычные приветствия советским богатырям. Поляки, французы, бельгийцы, чехи, норвежцы, датчане, голландцы горячо благодарят своих освободителей. Великий праздник настал для них, измученных, униженных фашизмом. Праздник освобождения!

Синюхин сидит в кабине автомашины рядом с шофером. Всю дорогу его не покидает радостно-возбужденное настроение. Сколько простых, искренних сердец с благодарностью обращены к Советскому Союзу!

Вот движение замедлилось. Где-то впереди взорван мост, и по вновь проложенному, понтонному, машины проходят медленно, с большими интервалами.

У края шоссе стоит высокая, закутанная в черный платок старуха. Подняв голову, смотрит на проходящие войска. Темное, сильно поношенное платье подчеркивает ее худобу; из-под платка выбились седые волосы. За плечами небольшой вещевой мешок, в руках крепкая суковатая палка.

Совсем одна стоит у края шоссе эта старуха, устремив на бойцов горящие радостью глаза. Ее спутницы отдыхают поодаль. К ним то и дело подбегают бойцы, быстро отдают консервы, галеты и спешат обратно. Остановив машину, Синюхин подошел к старухе.

— Домой, мамаша? — участливо спросил он.

Старуха посмотрела на него влажными глазами:

— До дому, сынку, до хаты!

— Одна?

— Мужа расстреляли фашисты, дочку в гестапо замучили, — сурово сказала старуха, — сын воюет… А может, теперь и одна осталась…

Синюхину захотелось выразить этой женщине сочувствие, сделать что-либо хорошее.

— Трудновато, мамаша, пешком-то…

— Ничего, дойду. Теперь-то дойду! Радость кругом какая.

— Вот, возьмите, может, подвезет кто… — застенчиво проговорил он, передавая старухе деньги, и поспешил к своей машине: боялся — не возьмет старуха деньги. Что-то очень родное и в то же время величественное было в облике этой старой женщины. К нему донеслись ее слова:

— Кругом свои, не дадут пропасть!

Синюхин выглянул из кабины, но поворот шоссе уже скрыл от него старуху. А она продолжала смотреть, как нескончаемой вереницей проходят одна за другой машины с бойцами, пушки, танкетки, танки…

Вдруг старуха выронила палку, протянула вперед руки:

— Петя! Петро! — раздался ее крик.

Сидевший в кузове Шохин вскочил, забарабанил кулаками по шоферской кабине и, не дожидаясь остановки, спрыгнул на землю. Он бежал, твердя одно слово:

— Мамо! Мамо!

А она, спотыкаясь, все так же протягивая руки, шла навстречу Петру. Из глаз ее лились слезы.

Какой-то юноша-лейтенант и усатый боец-артиллерист подскочили к ней, хотели поддержать, им показалось — она падает.

И вот мать дрожащими руками прижала к груди сына, забыв в эту минуту все пережитое. Стоит, закрыв глаза, не двигаясь, не говоря ни слова.

— Шохин! — донесся с машины голос. — Догоняй!

Мать отстранила Петра, перекрестила:

— Иди, мой сын… — с трудом проговорила она. — Помни, фашисты убили отца, замучили нашу Оксану… — голос ее дрогнул, но она сурово добавила: — Иди!

— А как же вы, мамо? — Петр растерянно посмотрел по сторонам: — Как доберетесь? — щека его дергалась часто и резко.

Мать провела по ней заскорузлой ладонью и чуть задержала пальцы на синеватом шраме.

— Дойду, сыну. Дома ждать тебя буду!

Шохин передал матери вещевой мешок:

— Тут вам, мамо, дней на десять хватит, пока до нашей земли дойдете… К деду Охриму идите, мамо. Жив остался старик, все обо мне расскажет. Дойдете?

— Дойду, сынок. У фашистов не сгинула, а теперь дойду. Кругом свои. Ну, ступай. — Старуха еще раз поцеловала Петра. — Домой скорей вертайся, сыну мий!

Сделав несколько шагов, Шохин обернулся опять, подбежал к матери, обнял ее еще-раз и, уже не оглядываясь, принялся догонять товарищей.

А мать, вся подавшись вперед, долго смотрела из-под ладони вслед удаляющейся машине.

Полдень. Сквозь клубы дыма, тучи пыли и пороховых газов тускло светит солнце. В крошечном парке, примыкающем к Ганноверштрассе, залегли синюхинцы в ожидании подкрепления. Шквальным огнем встретили их фашисты из громадного пятиэтажного дома. Серый, с большими колоннами и лепными украшениями, он резко бросался в глаза своей тяжелой архитектурой. Синеватая дымовая полоса заволокла пролеты его окон. Огонь прижал разведчиков к земле, не давая возможности выйти из парка.

Осунувшийся, с почерневшим от колоти и пыли лицом, Синюхин укрылся за высоким пьедесталом, на котором торчали остатки вдребезги разбитой скульптуры. Он наскоро перевязывал раненую руку.

Рядом присел только что пробравшийся к нему старшина взвода. Увидев, что Синюхин возится с бинтом, тревожно спросил:

— Опять ранило?

— Да нет. Старая царапина. Ну-ка, помоги…

Над головами раздался шипящий свист, завыванье. Старшина и Синюхин упали, прячась за пьедестал. С грохотом рвануло среди деревьев; земля, куски деревьев, щепа посыпались на разведчиков.

— Вот бьют, сволочи, — дышать нечем! — приподымаясь, проговорил старшина.

— Узнай, есть ли раненые, — коротко приказал Синюхин, забыв о неоконченной перевязке.

Минут через пять старшина доложил:

— Ранены трое, товарищ гвардии лейтенант.

— Тяжело?

Старшина чуть понизил голос:

— Терехин тяжело, сейчас заберут санитары, возле него медицинская сестра.

— Товарищ Семенова? — проговорил Синюхин. Он так ни разу и не пошел на перевязку и, чувствуя неловкость из-за невыполнения обещания, избегал встреч.

Старшина по-своему понял смущение командира:

— Она. Такую сестру редко найдешь: всегда вместе с наступающими на переднем крае.

Вспомнив Катю Данюк и Зою Перовскую, Синюхин сказал:

— Человек хороший, а только есть не хуже…

Опять в воздухе свист приближающейся мины. Она ударилась о первое дерево и разорвалась, разбрызгивая осколки, не задев никого. «Что же это пулеметчиков долго нет, обещали ведь», — мелькнула в голове мысль.

— Эх, парочку бы станковых сюда! — воскликнул старшина.

— Скоро будут, — ответил Синюхин. — За вами, ребята, разве угонишься? Вон куда в это утро прошли!

Снова в деревьях разорвалась мина. Синюхин схватил бинокль, поднес его к глазам. Незавязанный бинт мешал ему, и Синюхин, скомкав его, запихнул в рукав гимнастерки.

— Видишь миномет? — воскликнул Синюхин. — На балкончике, на втором этаже… Черт, из автомата не достанешь!

По парку ползком пробирались два связиста. Один тащил полевой телефон, второй разматывал катушку.

Мина разорвалась недалеко от телефонистов.

— Не подымайтесь! — крикнул Синюхин. — По-пластунски!.. Давайте сюда. — И когда связисты укрылись рядом с ним за цементным пьедесталом, попросил: — Ну-ка, соедините меня с «Первым».

Через минуту он уже кричал в трубку:

— Докладывает «Пятый». До сих пор нет подмоги. Прижали нас в парке, нам хотя бы пару станковых. Да, да. Послали? Да, серый, пятиэтажный. Зацепимся, товарищ «Первый». Что? Артподготовку? Хорошо. Есть держать телефонную связь. — Он отдал трубку связисту и весело сообщил: — Ну, старшина, если сумеют поднять орудие на второй этаж, стеганут по этому проклятому дому. Два станковых пулемета уже направлены к нам.

— Вы ранены, товарищ гвардии лейтенант? — услышал Синюхин женский голос. Он оглянулся, рядом, около второй скульптуры, медицинская сестра Семенова перевязывала бойцов. — Сейчас я перевяжу вас.

— Не ранен я.

— Старая песня… Вы так закоптились, что только по росту можно узнать. — Она подошла к Синюхину и стала забинтовывать его руку. — А вы так больше ни разу и не пришли на перевязку.

— А когда придешь? Все вперед и вперед. Вот рейхстаг возьмем… — и сдвинув брови, переменив тон, спросил: — Терехина унесли?

— Унесли. У вас только одного и вынесли с поля боя, остальные отказались уходить. Ну вот и готово.

Синюхин поблагодарил. Сима, захватив свою санитарную сумку, поползла дальше.

В ожидании пулеметчиков Синюхин все внимание сосредоточил на изучении улицы. Слева, против углового дома, стоял подбитый танк. На его черной броне резко выделялся нарисованный белым углем крест. «Танк — хорошее укрытие для нескольких человек!» Рядом с танком лежали убитые гитлеровцы. У одного из них сползла каска, обнажив лысый череп. Дальше темнел покосившийся фонарный столб. За ним разбитая грузовая автомашина. На середине улицы — огромная развороченная воронка от авиабомбы. «Вот это здесь ни к чему, в ней не спрячешься», — продолжал мысленно оценивать позиции Синюхин и указал старшине на танк и автомашину:

— Вот это первые укрытия. Скоро пойдем в атаку.

— Наши подошли, товарищ гвардии лейтенант, — сообщил старшина, — станковый пулемет тащат.

— Где командир? — донесся к Синюхину голос, от которого он вздрогнул.

— Быть не может! — прошептал он, вглядываясь в подползавших пулеметчиков. Нет, среди них не было Петра Шохина. И вдруг увидел: лучший друг, с которым он не виделся с тех пор, как расстался в Вязниковском госпитале, его первый номер Петр Шохин идет, перебегает к нему от дерева к дереву… И уже рядом с Синюхиным доложил:

— Товарищ гвардии лейтенант, старшина Шохин, начальник пулеметной команды, явился в ваше распоряжение с двумя станковыми и двумя ручными пулеметами. Расчеты и боезапасы укомплектованы полностью.

Синюхин схватил Шохина и крепко обнял.

— Ух ты! — выговорил он. — Откуда? Как же это?

— После расскажу. Давно узнал, что ты в нашем полку, — сознался Шохин. — Сам к тебе попросился… Насилу догнал. Шагаешь, как в семимильных сапогах.

— К победе все торопимся, Петя! — Синюхин стал серьезным: — Гляди, вон миномет. Наша задача: захватить серый дом. А твоя — вражеский огонь подавить.

— Понятно, товарищ гвардии лейтенант, прикажете выполнять?

— Выполняйте.

Где-то совсем рядом рявкнуло орудие, и почти тотчас же разорвался снаряд, отвалив внизу серого дома угол. Снова разорвался снаряд. Застрочили пулеметы.

Разведчики подобрались к выходу из парка, Синюхин первым выбежал и укрылся за танком, за ним Петр. Поодиночке перебегали бойцы. Бой разгорался…

На покосившемся столбе уличного фонаря поблескивает большой репродуктор из светлого металла. Подняв головы, стоят вокруг него гвардейцы мотопехотного полка. Яркие лучи майского солнца освещают их загорелые лица со следами въевшейся копоти. Еще не улеглось волнение штурмовавших Берлин советских воинов. Ликование, радость во взглядах, в движениях, в отрывистых фразах.

В центре небольшой группы разведчиков крепко обнялись Синюхин, Шохин, Валюшко. На богатырской груди Синюхина — Золотая Звезда, на груди Шохина — орден Ленина, у Валюшко — орден Отечественной Войны I степени. Все внимательно слушают взволнованный голос радиодиктора:

— Товарищи! Наступил великий день победы над Германией. Фашистская Германия, поставленная на колени Красной Армией и войсками наших союзников, признала себя побежденной и объявила безоговорочную капитуляцию….

Победа! Великое; радостное слово! Оно означает возвращение к мирному труду, к родной семье…

Шохин посмотрел на Синюхина, встретился с ним взглядом, вспомнил сказанные другом вчера вечером у рейхстага слова:

«Весна нынче особенная, Петро. Эта весна всю землю молодит, каждого честного человека, где бы он ни жил, радует. А у нас-то, на советской земле, какое ликование!

Петро! Победа! Что на нашей шестой заставе сейчас делается! Эх, туда бы нам с тобой!..»

Сейчас они думают об одном: о Великом народе, победившем фашизм, о Партии, давшей всем лучшее в жизни — свободу и независимость.

— Слава Коммунистической партии! Слава нашим полководцам! — разнесся над площадью бас Синюхина. Его подхватывают тысячи голосов. Мощное русское «ура!» долго перекатывается по улицам и площадям освобожденного Берлина.