Эти произвольные вопросы кажутся шуточными, и в известном смысле они действительно таковы, ибо, решив их, ничего не узнаешь. Однако разница между ними и естественными вопросами не так велика, как, пожалуй, можно вообразить себе. Для решения и тех и других надо поступать почти одинаковым образом. Ибо если ловкость или хитрость людская делает произвольные вопросы запутанными и трудно разрешимыми, то темнота и неясность от природы присущи естественным явлениям. Рассеять эту тьму должны внимание разума и опыты, которые представляют собою своего рода вопросы, обращенные к Творцу природы; подобно тому как двусмысленность и ненужные условия в произвольных вопросах устраняются вниманием ума и ловкими расспросами, предлагаемыми людям, задавшим нам произвольный вопрос. Объясним эти вещи по порядку, более серьезным и поучительным образом.
Есть множество вопросов, которые представляются весьма трудными, потому что их не понимают; они скорее должны считаться аксиомами, хотя и нуждающимися в некотором объяснении, чем настоящими вопросами; ибо, как мне кажется, не следует причислять к числу вопросов известные положения, представляющиеся неоспоримыми, если их термины отчетливо поняты.
Так, например, считается трудно разрешимым вопросом вопрос:
бессмертна ли душа, — потому что люди, задающие этот вопрос или же претендующие на решение его, не представляют отчетливо его терминов. Так как слова «душа» и «бессмертный» означают различные вещи и так как люди не знают, каким образом они
550
понимают их, они и не могут решить, бессмертна ли душа; ибо они не знают в точности ни что они спрашивают, ни что они ищут.
Под словом «душа» можно понимать субстанцию мыслящую, желающую, чувствующую и т. д. Можно принимать душу за движение или обращение крови и за конфигурацию частей тела; наконец, душу можно принимать за самую кровь и жизненные духи. Точно так же под словом «бессмертный» понимается то, что не может быть уничтожено обычными силами природы, или что не может изменяться, или, наконец, что не может портиться и рассеиваться, подобно пару или дыму. Итак, предположим, что мы берем слова «душа» и «бессмертный» в одном каком-нибудь из этих значений;
самого небольшого внимания ума будет достаточно, чтобы судить, бессмертна душа или нет.
Во-первых, ясно, что душа, взятая в первом значении, т. е. как мыслящая субстанция, бессмертна, если слово «бессмертный» брать также в первом значении, т. е. как то, что не может быть уничтожено обычными силами природы; ибо недопустимо даже, чтобы какая-либо субстанция могла обратиться в ничто. Чтобы допустить возможность этого, пришлось бы прибегнуть к всемогуществу Божию.
Во-вторых, душа бессмертна, если слово «бессмертный» взять во втором значении, как то, что не может портиться и рассеиваться в пар или дым; ибо очевидно, что то, что не делится на бесконечное множество частей, не может и портиться или рассеиваться в дым.
В-третьих, душа не бессмертна, если брать слово «бессмертный» в третьем значении, как то, что не может изменяться; ибо у нас имеется достаточно убедительных доказательств изменений нашей души: она чувствует то страдание, то удовольствие; иногда она желает известных вещей, а потом перестает их желать; будучи связана с телом, она может отделиться от него и т. д.
Если взять слово «душа» в каком-нибудь другом значении, точно так же будет легко решить, бессмертна ли она, если со словом «бессмертный» связывать точное и определенное значение. Следовательно, эти вопросы становятся трудными только тогда, когда они не представляются отчетливо и когда термины, выражающие их, двусмысленны; итак, они скорее нуждаются в объяснении, чем в доказательстве.
Правда, встречаются люди, одни настолько глупые, а другие с таким пылким воображением, что они принимают постоянно душу за известную конфигурацию частей мозга и за движение жизненных духов; и, разумеется, невозможно доказать этого рода людям, что душа бессмертна и что она не может погибнуть; ибо, напротив, очевидно, что душа, взятая в том смысле, как они понимают ее, смертна.
Итак, затруднение заключается не в том, чтобы сам вопрос был трудно разрешим, а в том, что трудно заставить понять какое-нибудь положение тех людей, у которых нет одинаковых идей с нашими
551
идеями, и которые употребляют все усилия, чтобы не иметь этих идей и продолжать быть слепыми.
Значит, когда спрашивают, бессмертна ли душа, или задают иной вопрос, прежде всего надо устранить двусмысленность в терминах и знать, в каком смысле берутся они, чтобы отчетливо представить себе содержание вопроса. Если те, которые предлагают вопрос, не знают, в каком значении они понимают его, их нужно спрашивать, чтобы просветить их и заставить решиться брать термины в определенном значении. Если, спрашивая их, мы увидим, что их идеи не согласуются с нашими, бесполезно отвечать им. Ибо что можно ответить человеку, который воображает, будто желание, например, не что иное, как движение некоторых жизненных духов; будто мысль не что иное, как отпечаток или образ, запечатленный в мозгу предметами или жизненными духами; будто все людские умозаключения заключаются лишь в различном положении некоторых маленьких тел, различным образом располагающихся в голове? Ответить ему, что душа, взятая в том смысле, как он понимает ее, бессмертна, — значит обмануть его или стать смешным в его мнении; ответить же ему, что она смертна, — значит некоторым образом утвердить его в заблуждении, имеющем весьма важное значение. Следовательно, не должно ему отвечать, надо только заставить его сосредоточиться в самом себе, чтобы он воспринял те же идеи, какие мы имеем, от Того, кто один может просветить его.
Вот еще вопрос, кажущийся очень трудным, именно: есть ли у животных душа. Однако, если устранить двусмысленность, он вовсе не представится трудным, и большинство людей, думающих, что у животных есть душа, на самом деле, не зная того, разделяют мнение тех, которые думают, что души у животных нет.
Душу можно понимать или как нечто материальное, разлитое во всем теле и дающее ему движение и жизнь, или же как нечто духовное. Люди, утверждающие, что у животных нет души, понимают душу во втором смысле; ибо никогда ни один человек не станет отрицать, что в животных есть некоторое материальное начало их жизни или их движения, ибо нельзя отрицать такового даже в часах. Люди же, обратно, утверждающие, что у животных есть души, понимают душу в первом значении; ибо немногие лишь верят, чтобы у животных была духовная и неделимая душа. Стало быть, и перипатетики, и картезианцы верят, что у животных есть душа, т. е. материальное начало их движения; и те и другие верят также, что животные не имеют души, т. е. что в них нет ничего духовного и неделимого.
Итак, различие между перипатетиками и теми, кого называют картезианцами, состоит не в том, чтобы одни верили, что у животных есть душа, а другие не верили; но различие состоит только в том, что первые верят, что животные могут чувствовать страдания, удовольствия, видеть цвета, слышать звуки и, вообще, иметь все те ощущения и все страсти, какие мы имеем, а картезианцы думают
552
обратное. Картезианцы делают различие между словами и ощущением, чтобы устранить двусмысленность слов. Они говорят, например, что, если человек стоит слишком близко у огня, частицы дерева будут ударяться о его руку; они приводят в движение фибры руки, и это движение передается до мозга, где оно заставляет жизненных духов, находившихся в мозгу, разливаться по внешним частям тела таким образом, чтобы побудить тело отодвинуться от огня. Они согласны, что все это или нечто подобное может происходить и в животных, и действительно происходит в них, ибо все это относится к свойствам тел. С этим согласятся и перипатетики.
Далее картезианцы говорят, что в человеке потрясение мозговых фибр сопровождается ощущением теплоты и течение жизненных духов, направляющееся к сердцу и внутренностям, сопровождается страстью ненависти или отвращения; но они отрицают, чтобы эти ощущения и страсти душевные встречались в животных. Перипатетики же, обратно, утверждают, что животные так же, как и мы, ощущают эту теплоту; что они имеют, подобно нам, отвращение ко всему, что причиняет им неудобство, и что они способны вообще ко всем ощущениям и страстям, испытываемым нами. Картезианцы не думают, чтобы животные чувствовали страдание или удовольствие, чтобы они любили или ненавидели что-нибудь, ибо они не допускают в животных ничего, кроме материального, а они не считают ощущений и страстей свойствами материи, какова бы она ни была. Некоторые же перипатетики, напротив, думают, что материи свойственно ощущение и страсть, когда она, как они говорят, утончается;
что животные могут ощущать, благодаря жизненным духам, т. е. через посредство материи в высшей степени тонкой и нежной, и даже что самой душе свойственны ощущения и страсть только потому, что она соединена с этой материей.
Стало быть, для решения вопроса, есть ли у животных душа, нужно сосредоточиться в самом себе и со всем вниманием, на какое мы только способны, рассмотреть идею нашу о материи. И если тогда мы усмотрим, что материя, принимая известную фигуру, как-то: четырехугольную, круглую, овальную, — становится страданием, удовольствием, теплотою, цветом, запахом, звуком и т. д., мы ;
вправе будем утверждать, что душе животных, как бы она ни была \ материальна, свойственно чувство. Если мы этого не усмотрим, то| не следует этого утверждать, ибо мы должны утверждать лишь то, что представляем. Точно так же, если мы усматриваем, что материя,;
движущаяся снизу вверх, сверху вниз, по линии круговой, спираль-' ной, параболической, эллиптической и т. д., есть любовь, ненависть,;
радость, грусть и т. д., — мы можем сказать, что животным при-;
сущи те же страсти, что и нам. Если же мы этого не видим, vsf следует этого и говорить, раз мы не хотим говорить, не зная, чтс мы говорим. Но мне думается, я могу утверждать, что никто никогд не допустит, чтобы какое-либо движение материи могло быть л4 бовью или радостью, если только об этом серьезно подумает. Ита
553
для решения вопроса, чувствуют ли животные, нужно лишь тщательно устранить двусмысленность вопроса, как это делают те, кого принято называть картезианцами; ибо этим путем мы сведем наш вопрос к вопросу столь простому, что небольшого внимания со стороны ума будет достаточно для решения его.
Правда, блаженный Августин предполагал, разделяя предрассудок, общий всем людям, что у животных есть душа; по крайней мере, я нигде в его сочинениях не нашел, чтобы он это серьезно рассмотрел или подверг сомнению. Зная же, что было бы противоречием утверждать, что душа, или субстанция мыслящая, чувствующая, желающая и т. д., материальна, он решил, что души животных действительно духовны и неделимы.' Весьма очевидными доводами он доказывает, что всякая душа, т. е. то, что чувствует, воображает, боится, желает и т. д., необходимо есть нечто духовное; но я не заметил, чтобы у него было какое-нибудь основание утверждать, что у животных есть душа. Он даже не старается это доказать, ибо, по всей видимости, в его время никто в этом и не сомневался.
В наше время есть люди, старающиеся вполне избавиться от своих предрассудков и подвергающие сомнению все воззрения, не опирающиеся на ясные и доказательные доводы, а потому и начали сомневаться в том, имеют ли животные душу, способную к таким же чувствам и таким же страстям, как наши чувства и страсти. Всегда, однако, находятся защитники предрассудков, претендующие на то, будто они могут доказать, что животные чувствуют, желают, думают и рассуждают, и даже подобно нам, хотя и несравненно менее совершенным образом.
Собаки, говорят они, знают своих хозяев, любят их, терпеливо выносят получаемые от них побои, потому что они думают, что им выгодно не оставлять хозяев; посторонних же они ненавидят до такой степени, что не выносят даже их ласк. Все животные питают любовь к своим детенышам; тот факт, что некоторые птицы вьют свои гнезда на концах веток, показывает ясно, что они опасаются, как бы не быть съеденными другими животными; они решают, что эти ветки слишком легки, чтобы выдержать тяжесть их врагов, и достаточно крепки, чтобы держать и их детенышей, и гнезда. Даже пауки, даже самые низшие насекомые дают нам доказательства некоторого разума, оживляющего их; ибо нельзя не надивиться поведению такого животного, которое, будучи само слепым, находит, однако, средства ловить в свою западню других животных с глазами и крыльями и настолько смелых, что они нападают на самых больших животных, каких мы видим.
Правда, все действия животных свидетельствуют о присутствии некоторого разума, ибо все, в чем есть правильность, указывает на разум. О нем свидетельствуют даже часы; ибо невозможно, чтобы
' De anima et ejus engine. Liv, 4, chap. 25; De quantitate anirnae и др.
554
случай составил колесики их; чтобы упорядочить движения их, необходим некоторый разум. Если посадить росток так, чтобы корень был обращен кверху, то корешки, торчавшие поверх земли, уйдут в землю сами собою, а росток, обращенный к земле, примет обратное положение, чтобы выйти из нее; и это также указывает на некоторый разум. Растение от времени до времени прицепляется к чему-нибудь, чтобы укрепиться; свое семя оно покрывает кожицей, которая предохраняет его; оно окружает семя колючками для защиты — и это также указывает на разум. Словом, все, что, как мы видим, совершают растения, указывает, точно так же как и действия животных, на некоторый разум. Все настоящие картезианцы с этим согласятся. Но все истинные картезианцы делают тут некоторое различие, ибо, насколько они могут, они устраняют двусмысленность
терминов.
Движения растений и животных свидетельствуют о разуме, но этот разум не принадлежит материи; он существует отдельно от животных, как и тот разум, который устрояет колесики часов, существует независимо от часов. Ибо это тот разум, который представляется бесконечно мудрым, бесконечно могущественным, тот — который образовал нас во чреве матерей наших и дает нам рост, и к этому росту мы не можем прибавить ни локтя никакими усилиями нашего разума и нашей воли. Итак, в животных нет ни разума, ни души, как обыкновенно понимается душа. Животные едят без удовольствия; они кричать не от страдания; они растут, не зная того; они ничего не желают; ничего не боятся; ничего не познают;
и если они действуют таким образом, который указывает на разум, то это происходит оттого, что Бог при сотворении их имел в виду сохранять их и потому образовал их тело таким образом, что они машинально, а не от боязни, избегают всего, что может уничтожить их. Иначе пришлось бы сказать, что в самом маленьком животном или даже в одном зерне больше разума, чем в умнейшем человеке;
ибо, несомненно, в них столько различных частей и происходит столько правильных движений, что мы даже не способны познать их.
Но так как люди привыкли все смешивать и так как они воображают, будто их душа производит в теле почти все те движения и изменения, которые происходят в нем, то они и связывают неправильно со словом «душа» идею вещи, производящей и поддерживающей тело. Думая, что их душа производит в них все то, что безусловно необходимо для поддержания их жизни, — хотя душа-я даже не знает, как устроено тело, которое она оживляет, — они а решают, что в животных необходимо должна быть душа, чтобы производить все движения и изменения, которые случаются в них;
ибо они видят, что эти движения подобны движениям, происходящим;'! в нашем теле. Ибо животные рождаются, питаются, укрепляются,; || подобно нашему телу; они пьют, едят, спят, подобно нам, потому | что по телу мы совершенно подобны животным, и все различие»! между нами и ими состоит в том, что у нас есть душа, а у них ее'"
555
нет. Душа же, которую мы имеем, вовсе не образует нашего тела, не переваривает нашей пищи, не дает движения и теплоты нашей крови. Она чувствует, она желает, она рассуждает; она оживляет тело в том смысле, что имеет чувства и страсти, относящиеся к нему. Но это отнюдь не значит, чтобы она разливалась по нашим членам и сообщала им чувство и жизнь, ибо наше тело не может воспринять ничего из того, что принадлежит нашему духу. Итак, ясно, что причина, почему люди не умеют решить большинства вопросов, лежит в том, что они не различают и даже не хотят различать те различные вещи, которые обозначаются одним словом.
Иногда, впрочем, люди хотят различать вещи, но часто они делают это так плохо, что предлагаемые ими отличительные признаки не только не устраняют двусмысленности терминов, но делают их еще темнее. Например, когда задают вопросы, подобные следующим: живет ли тело, как оно живет, каким именно образом разумная душа оживляет его; живут ли жизненные духи, кровь и другие соки; одушевлены ли зубы, волосы, ногти и т. д.; когда делают различие между словами «жить» и «быть одушевленным», противопоставляя понятию «жить», понятие «быть одушевленным» душою разумною, или душою животною, или душою растительною. Но это разграничение только запутывает содержание вопроса, ибо эти слова сами по себе нуждаются в объяснении, а два последних:
душа растительная, дуща животная, — пожалуй, даже необъяснимы и непостижимы в том смысле, как они принимаются обыкновенно.
Если же со словом «жизнь» желательно связать некоторую ясную и отчетливую идею, то можно сказать, что жизнь души есть познание истины и любовь ко благу или, вернее, что ее мышление составляет ее жизнь; жизнь же тела заключается в циркуляции крови и в правильном распределении соков, или, вернее, жизнь тела есть движение его частиц, содействующее поддержанию его. Тогда идеи, связываемые со словом «жизнь», станут ясны, и нам станет вполне очевидным: 1) что душа не может сообщить своей жизни телу, ибо она не может его заставить мыслить; 2) она не может дать ему той жизни, чрез которую оно питается, растет и т. д., ибо она не знает даже, что нужно сделать, чтобы переварить пищу; 3) она не может его заставить чувствовать, потому что материи не свойственно чувство и т. д. Словом, можно решить без труда все остальные вопросы, возникающие по этому предмету, лишь бы термины, выражающие их, вызывали ясные идеи; и их невозможно решить, если идеи терминов, выражающих их, темны и сбивчивы.
Однако иногда нет безусловной необходимости иметь такие идеи, которые в совершенстве представляли бы вещи, отношения которых мы рассматриваем; часто бывает достаточно иметь о них познание неполное или первоначальное; ибо часто в нашу задачу не входит узнать с точностью отношение вещей. Я объясню это ниже.
Существуют двоякого рода истины или отношения: есть отношения, известные с точностью, и отношения, которые познаны не
556
вполне. Так, с точностью известно отношение между данным квадратом и данным треугольником, но не вполне известно отношение между Парижем и Орлеаном; известно, что данный квадрат равен треугольнику или что он вдвое, втрое больше и т. д.; но известно лишь, что Париж больше Орлеана, и мы не знаем в точности насколько.
Я продолжаю. В несовершенных познаниях допустимо множество степеней, и даже все эти познания несовершенны лишь по сравнению с более совершенными познаниями. Например, известно, и это знание совершенное, что Париж больше Королевской площади; и это знание не совершенно лишь по сравнению с точным знанием, которое нам говорит наверное, насколько Париж больше Королевской площади, находящейся в нем.
Итак, существуют разнородные вопросы: 1) есть вопросы, в которых ищется полное познание всех точных отношений между двумя или несколькими вещами;
2) есть вопросы, в которых ищется полное познание некоторого точного отношения между двумя или несколькими вещами;
3) есть вопросы, в которых ищется полное познание некоторого отношения, довольно близкого к точному отношению, существующему между двумя или несколькими вещами;
4) есть вопросы, в которых мы стараемся найти только довольно смутное и неопределенное отношение.
Во-первых, очевидно, что для того, чтобы решить вопросы первого рода и в совершенстве узнать все точные отношения величины и качества, существующие между двумя или несколькими вещами, наши идеи о них должны быть отчетливы и представлять их в совершенстве, и мы должны сравнивать эти вещи всевозможнейшими способами. Так, например, возможно решить все вопросы, имеющие целью открыть точные отношения, существующие между 2 и 8, потому что 2 и 8 известны в точности, и их можно сравнивать одно с другим всеми способами, необходимыми для того, чтобы узнать их точные отношения величины или качества. Можно узнать, что 8 составляет учетверенное 2, что 8 и 2 — числа четные, что 8 и 2 не суть квадратные числа.
Во-вторых, ясно, что для решения вопросов второго рода и для точного познания некоторого отношения величины или качества между двумя или несколькими вещами, необходимо и достаточно вполне отчетливо познать те их стороны, по которым мы должны их сравнивать, чтобы открыть искомое отношение. Например, чтобы решить некоторые вопросы, имеющие задачею своею найти некоторые точные отношения между 4 и 16, каковые числа суть числа четные и квадратные, достаточно знать с точностью, что 4 и 16 без j остатка делятся на два и что оба они суть произведения числа,;
помноженного само на себя; и нам бесполезно рассматривать их;
истинную величину. Ибо, очевидно, для того, чтобы узнать точные:! отношения качества между вещами, достаточно иметь вполне отчет-|
557
ливую идею об их качестве, не мысля об их величине; а для того, чтобы узнать их точные отношения величины, достаточно с точностью знать их величину, не рассматривая их действительного качества.
В-третьих, ясно, что для решения вопросов третьего рода и для познания некоторого отношения, приближающегося к точному отношению между двумя или несколькими вещами, достаточно знать приблизительно те их стороны, по которым их нужно сравнивать для нахождения приблизительного искомого отношения, будь то отношение величины или отношение качества. Например, я могу знать с очевидностью, что ViT больше 2, потому что я могу знать приблизительно истинную величину ^Г&; но я не могу узнать, на сколько ^ больше 2, потому что я не могу знать с точностью истинную величину ^.
И наконец, очевидно, что для решения вопросов четвертого рода и для нахождения смутных и неопределенных отношений, достаточно знать вещи лишь соразмерно тому, насколько это нужно для такого сравнения их, по которому мы открываем искомые отношения. Итак, не всегда необходимо при решении всяких вопросов иметь вполне отчетливые идеи понятий, входящих в них, т. е. знать в совершенстве вещи, обозначаемые этими понятиями. Но необходимо знать их тем точнее, чем точнее и многочисленнее отношения, которые мы стараемся открыть. Ибо, как мы уже видели, в вопросах неполных достаточно иметь неполные идеи о рассматриваемых вещах, и мы решим эти вопросы вполне, т. е. соответственно содержанию их. И можно даже решить довольно хорошо вопрос, хотя бы мы и не имели никакой отчетливой идеи о понятиях, входящих в него. Ибо если спрашивается, например, свойственно ли огню растворять соль, сушить грязь, обращать в пар свинец и тысячи тому подобных вещей, то мы вполне понимаем эти вопросы и можем весьма хорошо решить их, хотя бы мы не имели никакой отчетливой идеи об огне, соли, грязи и т. п. Ибо люди, задающие эти вопросы, желают лишь знать, был ли у нас какой-нибудь чувственный опыт, подтверждающий, что огонь производит эти явления; а потому, основываясь на познаниях, полученных через свои чувства, мы им отвечаем вполне удовлетворяющим их образом.
ГЛАВА VIII
Есть двоякого рода вопросы: простые и' сложные. Решение первых зависит исключительно от внимания разума к ясным идеям понятий, входящих в них. Вторые же могут быть решены только посредством сравнения с третьего идеею или с несколькими другими
558
идеями; в них неизвестные отношения, заключенные в понятиях вопроса, не могут быть найдены путем непосредственного сравнения идей этих понятий, ибо эти идеи несоединимы или несравнимы. Так что мы нуждаемся в одной или нескольких посредствующих идеях, чтобы делать необходимые для нахождения этих отношений сравнения, и мы должны с точностью наблюдать, чтобы эти посредствующие идеи были ясны и отчетливы соответственно точности и многочисленности отношений, которые мы стараемся открыть.
Это правило является лишь следствием первого правила, и оно имеет одинаковую с ним важность. Ибо для точного познания отношений сравниваемых вещей необходимо, чтобы идеи их были ясны и отчетливы, а следовательно, необходимо также хорошо знать посредствующие идеи, благодаря которым мы думаем сделать сравнения; нужно отчетливо знать отношения нашего мерила к каждой из измеряемых вещей — тогда только мы откроем отношения их. Вот примеры.
Опустим в воду небольшой и очень легкий сосуд с куском магнита и оставим его свободно плавать; затем к южному полюсу этого магнита поднесем тот же полюс другого магнита, который мы держим в руке, и мы тотчас увидим, что первый магнит отдаляется, словно его толкает сильным ветром. И мы хотим знать причину этого явления.
Ясно, чтобы найти причину движения этого магнита, недостаточно еще знать отношение его к другому магниту; ибо, если бы мы и знали все их отношения в совершенстве, мы не могли бы понять, как эти два тела могут толкать друг друга, не соприкасаясь.
Следовательно, надо рассмотреть, какие вещи мы отчетливо познаем как обладающие свойством, согласно порядку природы, двигать некоторое тело; ибо речь идет о том, чтобы открыть естественную причину движения магнита, каковая, разумеется, есть некоторое тело. Итак, не нужно вовсе прибегать к какому-то качеству, какой-то форме или какой-то сущности, о способности которой двигать тело мы не имеем отчетливого знания, ни даже к какому-то разуму, ибо нам неизвестно с достоверностью, есть ли разум обыкновенная причина естественных движений тел, ни даже, может ли он вообще производить движение.
Мы знаем с очевидностью, что когда тела сталкиваются, то они приводят в движение друг друга; таков закон природы, следовательно, движение магнита надо попытаться объяснить посредством некоторого тела, которое с ним сталкивается. Возможно, правда, что его движет не тело, а нечто иное; но если у нас нет отчетливой идеи об этой вещи, то не следует и прибегать к ней, как к средству, пригодному для нахождения искомого, или для объяснения его другим людям; выдать за причину явления нечто, чего никто ясно не постигает, не значит объяснить явление. Итак, незачем задаваться вопросом, есть ли какая-нибудь иная естественная причина движения тел, помимо их взаимной встречи, или ее нет; следует скорее
559
предположить, что таковой нет, а затем рассмотреть со вниманием, какое тело может встретить и привести в движение наш магнит.
Прежде всего мы увидим, что приводит его в движение не тот магнит, который мы держим в руках, потому что он не прикасается к магниту, который движется. Однако первый движется лишь при приближении того магнита, который мы держим в руках, и не движется сам по себе, отсюда мы должны заключить, что хотя его не движет магнит, который мы держим, но причиною его движения должны быть какие-то небольшие тела, которые исходят из магнита и которые вновь толкаются к нему другим магнитом.
Для открытия этих небольших тел недостаточно открыть глаза и приблизиться к магниту, ибо тогда чувства навязали бы свое суждение рассудку, и, основываясь на том, что мы не видим ничего исходящего из магнита, мы решили бы, пожалуй, что из него ничего и не исходит; возможно, что мы не вспомнили бы, что мы не видим ни ветра, даже самого сильного, ни многих других тел, производящих изумительные явления. Нужно твердо держаться указанного приема, вполне ясного и понятного, и рассмотреть тщательно все действия магнита с целью открыть, каким образом он может постоянно отбрасывать от себя эти небольшие тела, не уменьшаясь. Опыты, которые мы сделаем, покажут, что эти маленькие тела, выходящие с одной стороны, немедленно входят с другой. Эти опыты помогут нам объяснить все затруднения, которые могут подать повод к возражениям против предлагаемого способа решения вопроса. Однако следует заметить, что мы не должны бросать этого способа, хотя бы и не могли ответить на какие-нибудь возражения, опирающиеся на невежество людей относительно многих вещей.
Если мы желаем рассмотреть не столько то, отчего происходит, что магниты отталкиваются, когда бывают обращены друг к другу одинаковыми полюсами, сколько то, отчего происходит, что они приближаются и соединяются друг с другом, когда поднести южный полюс одного к северному полюсу другого, — то этот вопрос представится более трудным и одним способом решить его нельзя. Нам уже недостаточно знать точно отношения, существующие между полюсами обоих этих магнитов, и мы не можем прибегнуть к причине, принятой в предыдущем вопросе; ибо он, по-видимому, скорее препятствует явлению, причину которого мы ищем. Не следует также прибегать ни к каким вещам, которые мы не познаем ясно как естественные и обыкновенные причины материальных движений, ни также к смутной и неопределенной идее о скрытом качестве в магните, вследствие которого будто магниты притягивают друг друга; ибо разум не может постичь с ясностью, как может одно тело притягивать другое.
Непроницаемость тел указывает ясно на то, что движение может сообщаться посредством толчка; опыт же подтверждает, без малейшей неясности, что действительно движение сообщается таким путем. Но нет никакого основания и нет никакого опыта, которые ясно доказывали бы движение притяжения; ибо, когда мы открываем
560
истинную и достоверную причину опытов, которые, по-видимому, всего лучше подтверждали движение притяжения, мы находим с очевидностью, что то, что, по-видимому, совершалось через притяжение, на самом деле происходило вследствие толчка. Итак, не следует останавливаться на какой-либо иной передаче движения, кроме толчка; ибо этот способ верен и неоспорим, другие же, которые можно допустить, отличаются, по крайней мере, неясностью. Если бы даже и удалось доказать, что в чисто материальных вещах есть другие начала движения, помимо встречи тел, то и тогда мы не могли бы с достаточным основанием отбросить это начало;
на нем следует останавливаться даже предпочтительно перед всяким другим, потому что этот принцип самый ясный и самый очевидный и кажется столь неоспоримым, что можно утверждать, что он был принят всеми народами во все времена.
Опыт показывает, что магнит, который свободно плавает на воде (рис. 5), приближается к тому, который мы держим в руке, если обратить к нему известную сторону; следовательно, мы должны заключить, что что-то его толкает ко второму магниту. Но толкает плавающий магнит не тот магнит, который мы держим в руке, потому что плавающий магнит приближается к тому, который мы держим; в то же время, однако, он не двигается, если мы не поднесем к нему того магнита, который держим в руках, отсюда ясно, что для объяснения этого вопроса нужно прибегнуть, по крайней мере, к двум причинам, если желательно решать его, следуя принятому принципу передачи движений.
Магнит с приближается к С, следовательно, его толкает воздух или жидкая и невидимая материя, окружающая его, потому что нет никакого иного тела, которое могло бы толкать его, — вот первая
Рис. 5.
561
причина. Магнит с приближается лишь в присутствии магнита С;
следовательно, магнит С необходимо заставляет воздух толкать магнит с — вот вторая причина. Очевидно, что эти обе причины безусловно необходимы. Затруднение теперь заключается в том, как соединить их; это можно сделать двумя способами: или начав с чего-нибудь, что нам известно в воздухе, окружающем магнит с, или же начав с чего-нибудь, что нам известно в магните С.
Если нам известно, что частицы воздуха и частицы всех жидких тел находятся в постоянном движении, то для нас не подлежит сомнению, что они непрестанно ударяются о магнит с, который они окружают; и, ударяясь о него одинаково со всех сторон, они толкают его одинаково как в ту, так и в другую сторону, если только и с той и с другой стороны находится одинаковое количество воздуха. Таково положение вещей, и из него мы легко заключаем, что магнит с препятствует воздуху, о котором идет речь, распределяться равномерно как у а, так и у Ь. Но последнее возможно только в том случае, если магнит будет отбрасывать какие-нибудь другие тела в пространство между Сие; итак, из магнитов должны исходить небольшие тела и занимать это пространство. Это подтверждается также опытом, когда мы разбрасываем вокруг магнита железные опилки;' ибо по опилкам мы видим наглядно течение этих невидимых маленьких тел. Итак, эти небольшие тела вытесняют воздух, который находится около а, и потому магнит с не встречает с этой стороны такого же сильного толчка, как с другой; а следовательно, он должен приблизиться к магниту С, потому что всякое тело должно двигаться в ту сторону, откуда его меньше толкают.
Маленькие тела находятся в более сильном движении, чем воздух, ибо они должны вытеснить его из пространства между магнитами, поэтому, если бы магнит с не имел на полюсе а некоторые поры, которые могут поглощать небольшие тела, исходящие из полюса В другого магнита, но слишком малы для того, чтобы поглощать частицы воздуха, хотя и тонкие, но крупные, эти тельца стали бы толкать магнит с и удалять его от С. Из того, что магнит с приближается или удаляется от С, смотря по тому, который из его полюсов обращен к С, мы должны необходимо заключить, что небольшие тела, исходящие из магнита С, проходят свободно и не толкая магнит с через конец а и толкают его со стороны Ь. То, что я говорю об одном из этих магнитов, приложимо всецело и к другому.
Ясно, что мы всегда научаемся чему-нибудь посредством подобного рассуждения, основанного на ясных идеях и неоспоримых принципах. Ибо, благодаря ему, мы открыли, что воздух, окружающий магнит с, вытесняется из пространства между магнитами телами, непрестанно исходящими из их полюсов и встречающими, с одной стороны, свободный себе доступ, а с другой — преграды. Если бы
' См.: Принципы философии Декарта. Ч. IV.
Зй Разыскания истины
562
мы пожелали узнать приблизительную величину и фигуру пор магнита, через которые проходят эти небольшие тела, нам пришлось бы произвести еще другие опыты; но это завело бы нас не туда, куда мы желаем, и мы легко можем запутаться. По поводу этих вопросов можно справиться в «Принципах философии» г-на Декарта не для того, чтобы слепо следовать мнениям этого ученого философа, но чтобы приучиться к его методу философствования. Мне же нужно лишь ответить на возражение, которое возникает прежде всего, — отчего эти маленькие тела не могут войти в те поры, из которых они вышли; это явление может быть вызвано, помимо величины и определенной фигуры пор, еще и тем, что тонкие веточки, образующие поры, в иных случаях поддаются и пропускают маленькие тела, проходящие через них, в других — они могут расширяться и закрывать им доступ. Уже постоянного течения тонкой материи от одного полюса к другому по порам магнита достаточно, чтобы воспрепятствовать этой материи входить через те поры, из которых она вышла; ибо некоторая часть этой материи не может преодолеть подобного течения и открыть себе доступ ни в те поры, из которых она вышла, ни в поры одноименного полюса, в которых происходит обратное течение. Стало быть, нам вовсе не должно удивляться различию магнитных полюсов; ибо это различие может быть объяснено многими способами, и вся трудность заключается в отыскании истинного способа.
Мы пришли бы к тому же самому результату, если бы пробовали решить вопрос, рассматриваемый нами, начав с маленьких тел, которые, как предполагается, выходят из магнита С. Мы открыли бы также, что воздух состоит из множества частиц, находящихся в постоянном движении; ибо без этого магниту с было бы невозможно приблизиться к магниту С. Я не останавливаюсь на объяснении этого, так как оно не представляет затруднений.
Но вот вопрос более сложный, чем предшествовавшие, для решения которого придется воспользоваться несколькими правилами. Спрашивается, какая может быть естественная и механическая причина движения наших членов.
Идея естественной причины ясна и отчетлива, если понимать ее так, как я объяснил ее в предшествовавшем вопросе; но термин «движение наших членов» двусмыслен и сбивчив, ибо существует несколько родов подобного движения: есть движения произвольные, естественные и конвульсивные. В теле человеческом существуют также различные члены. Итак, согласно первому правилу, я должен спросить, причину какого из этих движений желательно узнать. Если вопрос остается неопределенным, то я могу поступить по своему выбору, и я рассматриваю этот вопрос следующим образом.
Я рассматриваю со вниманием свойства этих движений; я открываю прежде всего, что движения произвольные совершаются обыкновенно быстрее конвульсивных, а отсюда я заключаю, что причина их может быть различна. Итак, я могу и я должен, следовательно,
563
рассматривать вопрос по частям, ибо он, по-видимому, подлежит долгому обсуждению.
Я офаничиваюсь сначала рассмотрением только произвольного движения; а так как мы имеем несколько членов, производящих эти движения, то я выберу руку. Итак, я принимаю во внимание, что рука состоит из нескольких мускулов, которые совершают почти все известное действие, когда мы, например, поднимаем какое-нибудь тело с земли или двигаем это тело как-нибудь иначе. Однако я останавливаюсь только на одном мускуле, предположив, что другие устроены приблизительно таким же образом. Его устройство я изучаю по какой-нибудь книге по анатомии или лучше наглядным образом, рассматривая его фибры и сухожилия: я прошу какого-нибудь знающего анатома сделать мне диссекцию их и задаю этому анатому все вопросы, которые в моем разуме впоследствии могут способствовать отысканию того, что я ищу.
Итак, рассматривая все вещи со вниманием, я не могу сомневаться в том, что причина движения моей руки зависит от сокращения составляющих ее мускулов. Если, не желая запутывать вопроса, я предположу, согласно общепринятому мнению, что это сокращение производится посредством жизненных духов, наполняющих полость мускулов и сближающих таким путем концы их, то весь вопрос касательно произвольного движения сведется к тому. чтобы узнать, как может то небольшое количество жизненных духов, которое содержится в руке, наполнить вдруг мускулы ее по повелению воли, и притом с силою, достаточною для поднятия тяжести в пуд и более.
Когда мы с некоторым прилежанием размышляем об этом, то по большей части первое объяснение, которое представляется воображению, есть быстрое и сильное разрежение, подобно взрыву пушечного пороха или вскипанию известных жидкостей, содержащих в обилии щелочные соли, когда их смешивают с жидкостями жесткими или содержащими кислые соли. Небольшое количество пороха может, воспламеняясь, взорвать не только тяжесть в сто фунтов, но целую башню и даже гору. Землетрясения, разрушающие города и потрясающие целые области, также производятся газами, воспламеняющимися под землею, приблизительно как порох. Итак, допуская в руке некоторую причину брожения и расширения жизненных духов, мы можем сказать, что эта причина есть начало той силы, благодаря которой люди совершают столь быстрые и столь сильные движения.
Однако мы не должны доверять этим объяснениям, которые подсказывают разуму одни чувства и о которых мы не имеем ясного и очевидного познания, а потому мы не должны легко прибегать к вышеприведенному объяснению, ибо причину силы и быстроты наших движений недостаточно объяснить одним сравнением. Это объяснение неясное, и, сверх того, оно неполное, ибо мы должны здесь объяснить движение произвольное, а брожение непроизвольно.
36«
564
Кровь чрезвычайно волнуется во время лихорадок, и невозможно остановить тогда волнение ее. Жизненные духи воспламеняются и волнуются в мозгу, и их волнение не прекращается по нашему желанию. Согласно вышеприведенному объяснению, когда человек различным образом движет рукой, то для этого нужен миллион больших и малых, быстрых и медленных брожений, которые начинаются и, что еще труднее объяснить при упомянутом предположении, которые прекращаются в тот момент, когда человек того захочет. Эти брожения не должны в таком случае расходовать всего материала, и этот материал должен всегда быть готовым к воспламенению. Если человек прошел десять лье, то сколько тысяч раз надо было наполниться и опустеть мускулам, участвующим в ходьбе? сколько понадобилось бы жизненных духов, если при каждом шаге брожение рассеивает и ослабляет их? Следовательно, этот довод не может вполне объяснить тех движений нашего тела, которые всецело зависят от нашей воли.
Очевидно, что настоящий вопрос заключается в следующей проблеме механики: требуется посредством пневматических машин найти средство для преодоления известной силы, например в пуд, посредт ством другой как угодно малой силы, например силы в унцию;
причем приложение этой небольшой силы к действию зависело бы от воли. А эта проблема легко разрешима, и доказательство ее ясно.
Эту проблему можно решить, взяв сосуд, имеющий два отверстия» из которых одно должно быть несколько больше чем в 1600 раз другого; в эти отверстия вставляются трубы двух равных раздувальных мехов, и к раздувальному меху большего отверстия прилагается в 1600 раз большая сила, чем к другому меху, и тогда сила в:
1600 раз меньшая преодолеет силу большую. Доказательство этого ясно из механики, потому что силы не вполне пропорциональна отверстиям, а отношение меньшей силы к маленькому отверстию больше, чем отношение большей силы к большому отверстию. ;
Однако нашу проблему можно решить посредством другой м» шины, лучше изображающей действие мускулов, чем вышепривег денная. Наполним воздушный шар наполовину воздухом и положим,;
на него камень в 5 или 6 пудов или, положив его на стол»Ц накроем дощечкой, а на эту дощечку положим большой камень;;
или посадим человека довольно большого веса; пусть человек этОТ-э придерживается даже за что-нибудь, если хочет противодействовать! надуванию шара. Если теперь кто-нибудь только подует в этот! шар, шар поднимет и тяжесть, давящую на него, и человека»-! сидящего на нем, лишь бы в канале, по которому воздух проходите в шар, был клапан, препятствующий воздуху выходить, когд»1 приходится перевести дыхание. Причина этого явления та, что'! отверстие шара так мало — или предполагается таким малым —'-I по отношению ко всей вместимости шара, выдерживающего тя-| жесть камня, что и весьма небольшая сила может этим способов | преодолеть силу большую.
565
Мы видим также, что одним дуновением можно из духового ружья отбросить далеко свинцовую пулю, ибо сила дуновения не рассеивается и непрестанно возобновляется; а следовательно, для нас становится очевидным, что если существует необходимое соотношение между отверстием и вместимостью шара, то одно дуновение может легко преодолеть большие силы.
Итак, если предположить, что все мускулы или каждый фибр, составляющий их, имеют, подобно этому шару, полость, способную вмещать жизненные духи; что относительная величина пор, через которые проходят жизненные духи, пожалуй еще меньше, чем та же величина шейки мочевого пузыря или отверстия шара; что жизненные духи удерживаются или толкаются в нервах приблизительно так же, как задерживается дуновение в духовых ружьях; что жизненные духи находятся в более сильном движении, чем воздух в легких, и толкаются в мускулы с большею силою, чем мы дуем в шар, — приняв все это в соображение, мы поймем, что движение жизненных духов, разливающихся в мускулах, может преодолеть силу самых больших тяжестей, которые мы носим. Если мы не можем носить тяжестей еще больших, то подобный недостаток силы зависит не столько от недостатка жизненных духов, сколько от фибр и кожи, составляющих мускулы: они порвались бы, если бы мы сделали слишком большое усилие. Кроме того, принимая во внимание, что в силу законов связи души и тела движения жизненных духов — поскольку речь идет о направлении их — зависят от воли людей, мы заключаем, что движения рук должны быть произвольны.
Правда, мы двигаем рукою с такою быстротою, что нам представляется сначала невероятным, чтобы разлитие жизненных духов в мускулах, составляющих руку, могло быть для того достаточно быстрым. Но мы должны заметить, что жизненные духи находятся в чрезвычайно сильном движении, они всегда готовы перейти из одного мускула в другой, а для того, чтобы расширить мускул, требуется немного жизненных духов, как в том случае, когда мы просто хотим двигать рукою, так и в том, когда мы поднимаем с земли какую-нибудь легкую вещь; ибо, когда нам приходится поднимать что-нибудь тяжелое, мы не можем сделать этого с достаточною быстротою. Когда ноша тяжела, приходится сильно расширить и натянуть мускулы; а чтобы их настолько расширить, требуется большое количество жизненных духов, какового не имеется в соседних или противодействующих мускулах. Итак, требуется время для того, чтобы эти жизненные духи притекли издали и чтобы их набралось в количестве, достаточном для преодоления тяжести. Вот почему люди, нагруженные ношами, не могут бежать; и люди, поднимающие с земли что-нибудь тяжелое, не .могут сделать этого с такою же быстротою, как люди, поднимающие соломинку.
Затем, мы должны обратить внимание на то, что люди с разгоряченной или хмельной головой бывают гораздо быстрее других; что животные, у которых жизненные духи находятся в более
566
сильном движении, как например птицы, двигаются с большею быстротою, чем животные хладнокровные, как например лягушки;
что есть даже такие животные, как например хамелеон, черепаха и некоторые насекомые, жизненные духи у которых так слабо движутся, что их мускулы наполняются не быстрее маленького шара, который мы начали бы надувать. Если обратить внимание на все это, то, пожалуй, мы можем считать, что данное нами объяснение допустимо.
Но если даже та часть предложенного вопроса, которая касается произвольных движений, и решена удовлетворительно, мы не можем еще утверждать, что она решена вполне, что в нашем теле нет ничего иного, содействующего этим движениям; ибо, по всей видимости, в наших мускулах есть тысячи пружин, облегчающих эти движения, — пружин, которые останутся вечно неведомыми даже для тех из нас, кто всех лучше постигает дела Божий.
Вторая часть вопроса, подлежащего рассмотрению, касается естественных движений или такого рода движений, в которых нет ничего необычайного, как например в конвульсивных движениях, и которые безусловно необходимы для поддержания машины, а следовательно не зависят вполне от нашей воли.
Итак, прежде всего я рассматриваю со всем вниманием, на какое я только способен, какие движения отвечают этим условиям, и вполне ли одинаковы они. Так как оказывается, что почти все эти движения разнятся между собою, я остановлюсь только на движении сердца, чтобы не осложнять вопроса. Сердце принадлежит к частям тела, наиболее известным, и его движения также наиболее ощутимы. Итак, я рассматриваю его строение и между многими вещами обращаю внимание на две: во-первых, что оно состоит из фибр, подобно остальным мускулам; во-вторых, что в нем есть две весьма большие полости. Итак, я заключаю, что его движение может совершаться посредством жизненных духов, потому что сердце есть мускул и что кровь бродит в нем и расширяется в нем, так как в нем есть полости. Первое из этих суждений опирается на сказанное мною выше; второе — на то, что сердце гораздо теплее всех остальных частей тела;
это оно распространяет вместе с кровью теплоту по всем нашим членам; обе же полости могут сохраняться лишь вследствие расширения крови, и таким образом они служат той самой причине, которая произвела их. Итак, я могу достаточно объяснить движение сердца, прибегнув к жизненным духам, приводящим его в движение, и к крови, расширяющей сердце во время своего брожения; ибо если даже причина его движения, приведенная мною, и не есть истинная причина, мне представляется, однако, несомненным, что ее было бы достаточно, чтобы произвести это движение.
Правда, принцип брожения или расширения жидкостей, быть может, недостаточно известен всем читателям этого сочинения, и потому, показав вообще, что причина данного явления есть брожение, я не могу надеяться, что я объяснил явление; но не следует
567
решать все частные вопросы, восходя до первых причин. Это не значит, чтобы было невозможно дойти до первых причин и таким путем найти истинную систему, от которой зависят все частные явления, — для этого нужно лишь останавливаться на ясных идеях;
но я хочу сказать, что этот способ философствования не есть ни самый правильный, ни самый короткий.
Чтобы разъяснить читателю то, что я хочу сказать, я должен указать, что существуют двоякого рода вопросы. В вопросах первого рода дело идет о том, чтобы открыть природу и свойства некоторой вещи; в других же вопросах нам желательно только знать, обладает ли известная вещь таким-то свойством или нет; или, если нам известно, что вещь имеет такое-то свойство, мы хотим лишь найти, в чем причина его.
Для решения вопросов первого рода нужно рассматривать вещи в самом возникновении их и всегда мыслить их образовавшимися самыми простыми и самыми естественными путями. К решению же вопросов другого рода надо приступать совершенно иным образом: их следует решать посредством предположений и рассматривать, приводят ли эти предположения к какой-нибудь бессмыслице или же приводят к какой-нибудь ясно познаваемой истине.
Нам желательно, например, открыть свойства циклоиды или какого-нибудь конического сечения. Мы должны тогда рассмотреть происхождение этих линий и образовать их приемами самыми простыми и наименее запутанными; ибо это будет самый лучший и самый короткий путь к тому, чтобы открыть природу и свойства этих линий. Мы видим без труда, что циклоида равняется окружности круга, образовавшего ее; и если этим способом мы нелегко находим многие свойства рулетты, то это происходит оттого, что круговая линия, служащая к образованию ее, недостаточно известна нам. Что же касается математических линий или таких линий, отношения которых могут быть познаны яснее, каковы конические сечения, то для нахождения весьма многочисленных свойств их достаточно рассмотреть происхождение этих линий. Мы должны, однако, принять во внимание, что эти линии могут быть образованы различными правильными движениями, и потому не всякий способ образования их будет одинаково пригоден для просвещения разума;
самые лучшие способы — это способы простейшие; это не мешает, впрочем, тому, что некоторые особые способы оказываются наиболее пригодными для доказательства некоторых частных свойств.
Когда же задача наша заключается не в том, чтобы открыть вообще свойства некоторой вещи, а в том, чтобы узнать, обладает ли данная вещь таким-то свойством, тогда нам следует предположить, что она им действительно обладает, а затем со вниманием рассмотреть, что следует из этого предположения, ведет ли оно к явной нелепости или же к какой-нибудь неоспоримой истине, могущей служить средством для нахождения искомого; этим именно приемом пользуются геометры для решения своих проблем. Они
568
предполагают решенным то, что ищут, и рассматривают, что из этого следует; они внимательно изучают отношения, являющиеся результатом их предположения; они выражают все эти отношения, содержащие условия задачи, посредством уравнений, и затем они преобразуют эти уравнения по правилам, которые для этого выработаны так что то, что было неизвестным, оказывается равным одной или нескольким вполне известным величинам.
Итак, если мы задаемся вопросом найти вообще природу огня и различных брожений, являющихся самыми универсальными причинами естественных явлений, то я говорю, что самый короткий путь и самый верный — это исследовать их в их принципах. Следует рассматривать образование тел, находящихся в наиболее сильном движении, движение которых распространяется в телах, подвергающихся брожению; следует, опираясь на ясные идеи и прибегая к простейшим приемам, рассматривать, какие явления движение может вызвать в материи. Так как огонь и различные брожения суть явления весьма общие, а следовательно, зависят от немногих причин, то нам не придется долго рассматривать то, что происходит в материи, когда ее оживляет движение, для того чтобы познать природу брожения в ее принципе; одновременно мы узнаем многие другие вещи, безусловно необходимые для познания физики. Между тем мы сделали бы много ложных предположений, совершенно бесполезных, если бы захотели рассуждать в этом вопросе посредством предположений с целью дойти до первых причин и до законов природы, по которым образуются все вещи.
Мы узнаем, что причина брожения есть движение невидимой материи, передающееся частицами той материи, которая находится в движении. Ибо нам достаточно известно, что огонь и различные брожения тел состоят в движении тел, а по законам природы тела получают свое движение непосредственно лишь при встрече с какими-нибудь другими телами, находящимися в более быстром движении. Стало быть, мы могли бы открыть, что существует невидимая материя, движение которой вследствие брожения передается телам видимым. Но путем предположений было бы совершенно невозможно открыть, как это происходит; зато это далеко не так трудно узнать, если рассматривать образование элементов или тел, из которых многие однородны, как это можно отчасти видеть в системе г-на Декарта.
Третья часть вопроса, касающаяся движений конвульсивных, не представляет большой трудности при решении, если мы предположим, что в телах есть жизненные духи, способные к некоторому брожению, и жидкость, способная проникать в поры нервов, по которым жизненные духи разливаются в мускулах; при этом мы не будем задаваться определением, каково действительное устройство невидимых частиц, содействующих этим конвульсивным движениям.
Если мы отделим мускул от остального тела и будем держать его за концы, мы почувствуем, что он сокращается, если мы уколем
569
его во внутреннюю полость. По-видимому, это зависит от строения неприметных частиц, составляющих мускул; эти частицы, наподобие пружин, приходят в движение от укола. Но кто может быть уверен, что открыл действительное устройство частиц, служащих для совершения этого движения, и кто мог бы дать тому неоспоримое доказательство? Разумеется, это представляется для нас невозможным; хотя, пожалуй, если много размышлять, мы и могли бы вообразить такое строение мускулов, которое могло бы производить все движения, наблюдаемые нами. Итак, не следует стремиться определять, каково истинное строение мускулов. Впрочем, у нас нет основания сомневаться в том, что существуют жизненные духи, которым присуще некоторое брожение вследствие смешения их с какою-то тонкою материею, а также, что кислые и острые жидкости могут проникать в нервы, а потому мы и можем допустить подобное предположение.
Итак, для решения предложенного вопроса надо прежде всего рассмотреть, сколько есть видов конвульсивных движений; а так как число их представляется неопределенным, то следует остановиться на главных, причины которых, по-видимому, различны. Нужно рассмотреть части тела, в которых они происходят; болезни, которые предшествуют им или следуют за ними; происходят ли они вызывая страдание или без боли; а главное, какова их быстрота и сила; ибо есть конвульсивные движения, совершающиеся с силою и быстротою; другие, совершающиеся с быстротою, но не сильные; третьи, напротив, сильные, но не быстрые, и, наконец, такие, что совершаются и без силы и без быстроты; есть конвульсивные движения, беспрестанно прекращающиеся и возобновляющиеся; есть конвульсивные движения, делающие части тела негибкими и неподвижными на некоторое время, и есть такие, которые совершенно лишают нас употребления членов и обезображивают их.
Когда все это будет рассмотрено, мы можем уже без труда объяснить вообще, каким образом происходят эти конвульсивные движения, особенно после всего сказанного выше о естественных движениях и движениях произвольных; ибо нам понятно, что если к жизненным духам, находящимся в мускуле, примешается некоторая материя, способная привести их в брожение, то этот мускул расширится и вызовет в данной части тела конвульсивное движение.
Если человек легко может противостоять конвульсивному движению, то это служит указанием на то, что нервы не засорены какою-нибудь жидкостью, человек может очистить мускул от жизненных духов, вошедших в него, направить их в противодействующий мускул и наполнить его. Если же человек не может противостоять конвульсивному движению, то мы должны заключить, что острые и легкопроникающие жидкости принимают, по крайней мере, некоторое участие в этом движении. Иногда может даже случиться, что эти жидкости суть единственная причина конвульсивных движений; ибо они могут направить течение жизненных духов к известным
570
мускулам, открывая им туда свободный доступ и преграждая доступ в другие мускулы; кроме того, они могут сокращать сухожилия и фибры мускулов, проникая в их поры.
Повесим довольно большую тяжесть на конце веревки; мы значительно поднимем эту тяжесть, если смочим веревку: это происходит оттого, что частицы воды, наполнив все небольшие промежутки между волокнами, составляющими веревку, укорачивают ее, расширяя ее. Точно так же острые и легкопроникающие жидкости, проникая в поры нервов, сокращают их, растягивают части, связанные с этими нервами, и вызывают во всем теле конвульсивные движения, которые бывают в высшей степени медленны, сильны и мучительны, и часто в продолжение значительного времени вызывают в этой части тела необычайную судорогу.
Что же касается конвульсивных движений, совершающихся быстро, то они причиняются жизненными духами; но этим жизненным духам нет необходимости приходить для того в некоторое брожение;
достаточно, если пути, по которым они проходят, будут более открыты с одной стороны.
Когда все части тела находятся в естественном положении, то жизненные духи разливаются в них ровно и быстро, соответственно нуждам машины, и верно исполняют повеления воли. Когда же жидкости нарушают обычное состояние мозга и изменяют или различным образом перемещают отверстия нервов, или же, проникая в мускулы, возбуждают пружины их, тогда жизненные духи разливаются в членах совершенно новым образом и вызывают необычай-1| ные движения, в которых воля не участвует. ! |
Однако можно иногда, благодаря сильному сопротивлению, вос-Ц препятствовать некоторым из этих движений и даже постепенно'! уменьшить отпечатки, служащие к возникновению их, хотя бйЦ привычка к ним вполне установилась. Люди, следящие за собок>»1| довольно легко воздерживаются от гримас, от известного выражения.^ лица или от непристойной позы, хотя бы тело было расположено»! к тому; они преодолевают их, хотя и с большим трудом, даже тогда»,! когда те вошли в привычку, ибо с ними нужно бороться при самому зарождении их, прежде чем течение жизненных духов проложит себв1| путь, который слишком трудно закрыть. 'I
Иногда причина конвульсивных движений зависит от раздраженй»! мускула, которое может быть вызвано или какою-нибудь жидкостью^ или какими-нибудь жизненными духами, находящимися в брожений.! Главным же образом конвульсивные движения зависят от мозг особенно если конвульсии охватывают не одну или две части тег в отдельности, а распространяются почти на все; а также от многн болезней, изменяющих естественный состав крови и жизненны духов.
Правда, так как иногда один и тот же нерв разветвляется в частя тела, довольно удаленных одна от другой, как например в лице во внутренностях, то довольно часто бывает, что конвульсия, пр
571
чина которой лежит в части тела, в которой проходят некоторые разветвления данного нерва, сообщается тем частям, в которых проходят другие разветвления его; так что причиною подобных конвульсий не является ни мозг, ни порча жизненных духов.
Но если конвульсивные движения распространяются почти на все части тела, то мы необходимо должны утверждать, или что жизненные духи находятся в совершенно необычайном брожении, или что нарушился порядок и расположение частей мозга, или что произошло и то и другое. Я не останавливаюсь более на этом вопросе, ибо, когда входишь в детали, он становится столь сложным и зависит от стольких вещей, что не особенно удобен для отчетливого объяснения данных мною правил.
Нет иной науки, которая давала бы столько примеров, пригодных для подтверждения пользы этих правил, как геометрия, а особенно алгебра; ибо они в обеих этих науках постоянно применяются. Геометрия ясно показывает необходимость того, что следует начинать всегда с вещей простейших и содержащих наименьшее число отношений. Она исследует всегда эти отношения с помощью хорошо известных мер; она отбрасывает все, что бесполезно для нахождения их; она разделяет на части сложные вопросы; она устанавливает и рассматривает эти части по порядку; словом, единственный недостаток, присущий этой науке, заключается, как я уже говорил в другом месте, в том, что она не располагает средством для сокращения идей и найденных отношений. Так что, хотя она и управляет воображением и сообщает уму правильность, она не особенно увеличивает широту ума и не дает ему возможности открыть весьма сложные истины.
Алгебра же учит постоянно, и кратчайшим в мире способом, сокращать идеи и их отношения, а потому она в высшей степени увеличивает широту ума; мы не можем представить себе в отношениях величин ничего настолько сложного, чтобы разум 'не мог открыть этого со временем посредством приемов, предлагаемых алгеброю, если только известно, как приняться за дело.
Пятое правило и остальные, в которых речь шла о способе сокращать идеи, относятся лишь к алгебре, ибо в других науках мы не имеем приема, пригодного для сокращения их. Поэтому я и не буду останавливаться на объяснении их. Люди, имеющие большую склонность к математике, желающие дать своему разуму всю силу и широту, на какую они только способны, и, следовательно, получить возможность самим открыть множество новых истин, и прилежно занимающиеся алгеброй, признают, что если эта наука столь полезна при разысканиях истины, то это обусловливается тем, '"o в ней соблюдаются правила, предписанные нами. Я предупреждаю, однако, что под алгеброй я понимаю преимущественно ту алгебру, которой пользовались г-н Декарт и некоторые другие.
Прежде чем кончить этот труд, я дам несколько пространный пример, чтобы лучше показать пользу, которую можно извлечь из
572
всей этой книги. Я изображу в этом примере образ действия ума, который, желая рассмотреть довольно важный вопрос, делает усилие избавиться от своих предрассудков. Сначала даже я заставлю его впасть в некоторую ошибку, чтобы напомнить читателю сказанное мною в другом месте. Но внимание приведет его, наконец, к искомой истине, и я заставлю его говорить положительно, как человека, уверенного в том, что он решил рассмотренный вопрос.
ГЛАВА IX
Последний пример, приводимый для того, чтобы показать пользу нашего труда. В этом примере ищется физическая причина твердости тел или связи между частицами тел.
Тела связаны тремя способами: посредством непрерывности, посредством смежности и посредством третьего способа, не имеющего особого имени по той причине, что он встречается редко; я буду называть его общим термином «связь».
Под непрерывностью, или под причиною непрерывности, я понимаю то неизвестное мне искомое нечто, которое заставляет частицы тела так крепко держаться друг за друга, что нужно сделать усилие для того, чтобы отделить их, вследствие чего мы и рассматриваем эти частицы как составляющие вместе одно целое.
Под смежностью я понимаю то неизвестное мне нечто, которое заставляет меня решать, что два тела непосредственно соприкасаются, так что между ними не лежит ничего, а между тем я не считаю их тесно связанными, ибо легко могу разъединить их.
Под третьим же термином «связь» я понимаю опять-таки неизвестное мне нечто, которое заставляет два куска стекла или мрамора, поверхности которых сглажены и отполированы трением одной о другую, так прилипнуть друг к другу, что их можно легко отделить только в том случае, если заставить скользить один по другому;
иначе же это будет затруднительно.
Последнее явление не есть уже непрерывность, потому что эти два куска стекла или мрамора, соединенные подобным образом, не могут быть рассматриваемы как составляющие одно целое, ибо их можно разъединить с большою легкостью указанным выше способом. Это не будет также простою смежностью, хотя и близко к ней, потому что эти две части стекла или мрамора соединены довольно тесно, гораздо теснее даже, чем частицы мягких и жидких тел, каковы, например, масло и вода.
Итак, эти термины объяснены. Теперь надо найти причину соединения тел и различия, существующие между непрерывностью, смежностью и связью тел, взятыми в том смысле, как я определил их. Прежде всего я займусь исследованием причины непрерывности
573
или того неизвестного мне чего-то, что заставляет частицы тел так крепко держаться одна за другую, что нужно усилие, чтобы разъединить их, вследствие чего мы и рассматриваем их как составляющие вместе одно целое. Я надеюсь, что, если эта причина будет найдена, нам не трудно будет найти остальное.
Мне кажется теперь, что это неизвестное мне нечто, связывающее самые малейшие частицы того куска железа, который я держу в руках, должно необходимо быть чем-то весьма сильным, так как мне приходится сделать большое усилие, чтобы отломить от железа небольшую часть. Не ошибаюсь ли я, однако, не обусловливается ли та трудность, с какою я отламываю малейший кусочек железа, моею слабостью, а вовсе не сопротивлением железа? Я припоминаю, что прежде мне стоило большего, чем теперь, усилия сломать кусок железа, подобный тому, что я держу; а если бы я был болен, то тогда, пожалуй, я не мог бы сделать этого даже при самых больших усилиях. Итак, мне ясно, что я не должен судить безусловно о крепости, с какою частицы железа соединены вместе, основываясь на тех усилиях, которые я делаю для разъединения их; я должен лишь решить, что по сравнению с моею небольшою силою частицы очень крепко держатся одна за другую или что они держатся крепче, чем частицы моего тела, ибо ощущение боли, испытываемое при слишком большом усилии, предупреждает меня, что я скорее разъединю частицы своего тела, чем частицы железа.
Я узнаю, следовательно, что ни я не могу быть назван безусловно сильным или безусловно слабым, ни железо и другие тела не могут быть названы абсолютно твердыми или абсолютно гибкими; они могут быть названы таковыми лишь по сравнению с причиною, действующей на них; я узнаю также, что усилия, которые я делаю, не могут служить мне мерилом для измерения величины той силы, каковая требуется для преодоления сопротивления и твердости железа. Ибо мерила должны быть неизменны, а эти усилия изменяются, смотря по времени, смотря по количеству жизненных духов и по крепости тела, так как я не могу путем одних и тех же усилий вызывать одни и те же явления.
Это рассуждение избавляет меня от моего прежнего предрассудка, заставлявшего меня воображать, что соединение частиц тел обусловлено весьма крепкими связями, тогда как этих связей, быть может, вовсе не существует. Я надеюсь также, что это рассуждение окажется не бесполезным для меня впоследствии, ибо я обладаю странною склонностью судить обо всем по отношению ко мне и следовать впечатлениям моих чувств, теперь же буду остерегаться этого более тщательно. Но я продолжаю.
После некоторого размышления и прилежного исследования причины этой тесной связи частиц, не найдя ничего, я, подобно многим другим, склоняюсь, по небрежности своей и по природе, к мысли, что эта связь между частями тел поддерживается их формою или
574
любовью и наклонностью, какую частицы имеют к подобным себе;
ибо ничего нет удобнее, как впасть в соблазн и вообразить себя сразу ученым, не приложив к тому большого труда.
Но я хочу верить только тому, что я знаю, а потому мне и не следует поддаваться своей лености и увлекаться ложным знанием. Так что оставим эти формы и эти наклонности, о которых мы не имеем отчетливых и частных идей, а одни смутные и общие идеи, составляемые нами, как мне кажется, лишь по отношению к нашей природе, и существования которых многие лица, а пожалуй и целые народы, даже не допускают.
Мне кажется, я найду причину тесной связи частиц, составляющих твердые тела, если допущу в них то, что все признают в них, или, по крайней мере, что все постигают отчетливо как могущее быть в них. Ибо все отчетливо познают, что все тела состоят из маленьких частиц. Возможно же, что существуют частицы кривые и частицы с разветвлениями, которые и будут служить как бы небольшими связками, удерживающими другие; или же возможно. что все частицы переплетаются своими разветвлениями, а потому их нельзя легко разъединить.
Я весьма склоняюсь к этой мысли, тем более что, как я вижу, видимые частицы плотных тел именно таким образом удерживаются и соединяются одни с другими. Но я должен не доверять вовсе предубеждениям и впечатлениям своих чувств. Следовательно, я должен рассмотреть дело ближе и исследовать самую причину того, почему самые маленькие, самые последние плотные частицы тел, т. е. почему частицы каждой из этих связок, держатся вместе, ибо они не могут быть соединены другими связками, еще меньшими, раз я предположил, что это частицы плотные. Если я скажу, что эти частицы связаны посредством других меньших частиц, то меня спросят, и основательно, что же соединяет вместе эти другие частицы и так далее до бесконечности.
Стало быть, трудность вопроса теперь заключается в том, чтобы узнать, каким образом частицы этих маленьких связок или этих частиц с разветвлениями могут быть связаны столь тесно вместе;
для примера возьмем А и В, каковые, как я предполагаю, суть частицы некоторой небольшой связки. Или — что то же самое — если тела тем тверже, чем они плотнее и чем меньше в них пор, вопрос состоит в том, чтобы узнать, каким образом частицы, например некоторой колонны, состоящей из вещества, не имеющего вовсе пор, могут быть крепко соединены и составлять твердое тело;
ибо нельзя уже сказать, что частицы этой колонны держатся посредством небольших связок, так как мы предположили, что они не имеют пор, а следовательно, не имеют и особой фигуры.
Я чувствую опять сильное желание сказать, что эта колонна будет тверда по своей природе, или же сказать, что небольшие связки, из которых состоят твердые тела, представляют собою такие атомы, которые уже неделимы, потому что они суть существенные и
575
последние частицы тел, которым свойственна разветвленная или иная неправильная фигура.
Но я признаю откровенно, что это не значит разъяснить вопрос. Я оставил предубеждения и иллюзии моих чувств, но я не вправе прибегать к некоторой абстрактной форме и принимать за искомую причину логический призрак; я хочу сказать, что я был бы не вправе мыслить, как нечто реальное и отчетливое, ту смутную идею природы или сущности, которая выражает лишь то, что уже известно, следовательно, принимать некоторую абстрактную и универсальную форму за физическую причину весьма реального явления. Ибо я должен не доверять по преимуществу двум вещам. Во-первых, впечатлению моих чувств, а во-вторых, той легкости, с какою я принимаю абстрактные сущности и общие идеи логики за реальные и частные идеи; я припоминаю, что много раз эти оба принципа заблуждения вводили меня в обман.
Вернемся же к нашему затруднению. Я не могу себе представить, как могут быть эти маленькие связки неделимы по своей природе и сущности, а следовательно, каким образом они могут быть несгибаемы, ибо, напротив, я мыслю их весьма делимыми и необходимо делимыми по их сущности и природе. Ибо часть А, конечно, такая же субстанция, как и В, а следовательно, ясно, что А может существовать без В или отдельно от В, так как субстанции могут существовать одни, помимо других; иначе они и не были бы субстанциями.
Сказать, что А не есть субстанция, нельзя, ибо я могу мыслить ее, не мысля о В, а все, что может быть мыслимо отдельно, не есть модус, так как одни только модусы или состояния бытия не могут быть мыслимы отдельно или помимо бытия, для которого они суть модусы. Итак, А, не будучи модусом, есть субстанция; всякое бытие необходимо есть или субстанция, или же модус. Ибо все, что существует, может быть мыслимо отдельно или нет; средины между противоречащими положениями нет; и мы называем сущностью или субстанциею все, что может быть мыслимо отдельно, а следовательно, может быть сотворено отдельно. Итак, часть А может существовать без части В, а тем более может существовать отдельно "от В. Стало быть, эта связка и в А, и в В будет делимою.
Если бы эта связка была по своей природе и сущности неделима или переплеталась бы, то произошло бы совершенно обратное тому, что мы видим на опыте, — тогда невозможно было бы сломать никакого тела. Предположим, как и раньше, что кусок железа состоит из бесчисленного множества маленьких связок, переплетающихся друг с другом; и возьмем из них две, А и В. Я говорю, что их невозможно было бы отцепить, а следовательно, невозможно сломать этого железа; ибо, чтобы его сломать, нужно было бы разогнуть составляющие его связки, а мы ведь предположили их несгибаемыми по их сущности и природе.
Опять-таки, если не предположить их несгибаемыми, а предположить только неделимыми по их природе, то и это предположение
576
будет совершенно бесполезно для решения вопроса; ибо тогда возникнет затруднение, как узнать, отчего эти маленькие связки не поддаются усилию, которое мы делаем, чтобы согнуть брусок железа. Если мы не предположим этих связок несгибаемыми, мы не должны предполагать их и неделимыми; ибо, если бы частицы этих связок могли менять положение относительно друг друга, они могли бы, очевидно, отделяться друг от друга; если одна частица может немного удаляться от другой, то нет основания не допустить того, что она не может отделиться вполне. Итак, предположим ли мы эти маленькие связки несгибаемыми, предположим ли их неделимыми, мы не можем этим способом решить вопроса. Если мы их предположим только неделимыми, тогда кусок железа должен ломаться без труда; если мы их предположим несгибаемыми, тогда сломать кусок железа станет невозможно: потому что тогда невозможно расцепить эти маленькие связки, составляющие железо и переплетенные одни с другими. Попытаемся решить этот трудный вопрос посредством ясных и неоспоримых принципов и попробуем найти причину, почему частицы А и В у этой маленькой связки столь тесно связаны одна с другою.
Я вижу, что мне необходимо разделить предмет моего размышления на части, чтобы рассмотреть его с большею точностью и с меньшим напряжением ума; ибо иначе при всем внимании, на какое я только способен, я не мог бы открыть то, что я искал. И с этого мне следовало бы и начать, ибо когда рассматриваемые предметы несколько темны, то самое лучшее рассматривать их не иначе, как по частям, и не затруднять себя напрасно, увлекаясь ложными надеждами на удачу.
Я ищу причину тесной связи, существующей между частицами, составляющими небольшую связку АВ. Существуют же всего три вещи, которые я отчетливо мыслю как могущие быть искомою причиною, а именно: самые частицы этой маленькой связки; воля Творца природы и, наконец, невидимые тела, окружающие эти маленькие связки. Я мог бы привести еще как причины форму тел, свойства твердости или какое-нибудь потаенное качество, симпатию, существующую между однородными частицами, и т. д. Но у меня нет отчетливых идей об этих прекрасных вещах, а потому я и не должен, и не могу опираться на них в своих рассуждениях; стало быть, если я не найду искомой причины в тех вещах, о которых имею отчетливые идеи, то я не стану терять также время над размышлением об этих смутных и общих идеях логики и перестану стремиться говорить о том, чего я вовсе не понимаю. Рассмотрим же первую из тех вещей, которые могут быть причиною того, что частицы этой маленькой связки так крепко связаны, именно самые частицы, составляющие эту связку.
Когда я рассматриваю только одни частицы, из которых состоят твердые тела, то я склоняюсь к мысли, что невозможно представить себе никакого иного цемента, связывающего частицы этой маленькой
577
связки, кроме их самих и их собственного покоя; ибо какова могла бы быть природа этого цемента? Он не будет вещью, существующею самою по себе; ибо все эти частицы сами суть субстанции, а потому на каком основании они были бы соединены не сами собою, а другими субстанциями? Это не будет также некоторое свойство, отличное от покоя, потому что из всех свойств, способных разъединить эти частицы, покой есть свойство наиболее противоположное движению, а мы не знаем, чтобы существовали еще иного рода вещи, кроме субстанций и их свойств.'
Правда, частицы твердых тел остаются соединенными постольку, поскольку они находятся в покое по отношению друг к другу; и если они находятся в покое, они сами собою продолжают пребывать в нем, насколько это возможно. Но это не то, что я ищу; я отвлекаюсь от предмета. Я ищу не то, отчего происходит, что частицы твердых тел находятся в покое относительно друг друга; я пытаюсь здесь найти, отчего происходит, что частицы этих тел обладают силою оставаться в покое относительно друг друга и противостоять усилию, которое мы делаем, чтобы привести их в движение или разъединить их.
Я мог бы,2 впрочем, ответить себе, что всякое тело действительно обладает силою, чтобы продолжать пребывать в том состоянии, в каком оно находится, и что эта сила одинакова и для движения, и для покоя; причина же, почему частицы твердых тел остаются в покое по отношению друг к другу и их трудно отделить и привести в движение, заключается в том, что мы не прилагаем достаточно движения для того, чтобы преодолеть их покой.3 Это объяснение представляется вероятным; но я ищу достоверности, если ее возможно найти, а не одной вероятности. А как могу я знать с достоверностью и очевидностью то, что всякое тело обладает подобною силою пребывать в том состоянии, в котором оно находится, и что эта сила одинакова и для движения, и для покоя; ведь материя, по-видимому, безразлична как к движению, так и к покою, и, безусловно, не имеет никакой силы? Итак, обратимся, как это сделал г-н Декарт, к воле Творца; быть может, она будет тою силою, которую, по-видимому, имеют тела в себе. Эта воля будет тою второю причиною, которая, как мы говорили выше, может сохранять частицы нашей маленькой связки, столь тесно связанными друг с другом.
Разумеется, возможно, что Бог хочет, чтобы всякое тело пребывало в том состоянии, в каком находится, и что Его воля есть сила, соединяющая частицы тел одни с другими; ведь я знаю, что Его воля есть движущая сила, приводящая тела в движение. Материя не может двигаться сама собою, и потому, мне думается, я должен
' Декарт. Начала философии. Ч. II, § 55.
2 Тям '»-*» & d.'\
2 Там же. §41.
3 Там же. § 63.
37 Разыскания истины
578
решить, что ее движет некоторый дух и даже что сохраняет ее и приводит в движение Творец природы, поддерживая ее последовательно во многих частях одною своею волею, потому что бесконечное могущественное существо не нуждается в орудиях действия, так как действия необходимо следуют из его воли.
Итак, я признаю возможным, что Бог хочет, чтобы всякая вещь оставалась в том состоянии, в котором она находится', будет ли она находиться в покое или в движении, и что эта воля и есть та природная способность, которою обладают тела и благодаря которой они сохраняют то состояние, в какое они раз были приведены.2 А если это так, то мы должны, как сделал это г-н Декарт, измерить эту способность и решить, каковы должны быть результаты ее, следовательно, дать правила силы и передачи движений при встрече различных тел пропорционально их величине, так как у нас нет иного способа — помимо различной величины и скорости тел — познать эту общую и неизменную волю Божию, которая представляет различную способность тел действовать и противодействовать друг другу.
Но у меня нет достоверного доказательства того, что Бог желает, и такова Его положительная воля, чтобы тела пребывали в покое; по-видимому, достаточно, чтобы Бог пожелал, чтобы была материя, и материя не только будет существовать, но будет также находиться в покое.
Этого нельзя сказать о движении. Идея движимой материи заключает, несомненно, две силы или способности, к которым она j' имеет отношение, именно: идею о силе, сотворившей материю, и идею силы, приведшей ее в движение. Идея же о материи в покое заключает в себе лишь одну идею о сотворившей ее силе, причем нет необходимости в некоторой иной силе, чтобы привести ее в состояние покоя; если мы мыслим просто о материи, не мысля ни о какой силе, то мы мыслим ее неизбежно в состоянии покоя. Вот как я представляю себе вещи; я должен судить о них сообразно моим идеям; а согласно моим идеям, покой есть не что иное, как лишение движения; я хочу сказать, что пресловутая сила, производящая покой, есть не что иное, как лишение той силы, которая производит движение; ибо достаточно, как мне кажется, чтобы Бог перестал желать, чтобы данное тело двигалось, и оно перестанет двигаться и будет находиться в покое.
В самом деле, и рассудок мой, и тысячи опытов говорят мне, что если из двух тел, равных по объему, одно движется с известною степенью скорости, а другое с половинною степенью, то значит сила первого будет в два раза больше силы второго. Если скорость второго составляет лишь четвертую, сотую, миллионную часть скорости первого, то второе тело обладает лишь четвертою, сотою, миллионною частью силы первого. Отсюда легко сделать вывод, что
' Декарт. Начала философии. Ч. II, § 31. 2 Там же. § 45 и след.
579
если скорость второго тела бесконечно мала и даже равняется нулю, как это бывает в покое, то и сила второго будет бесконечно мала и даже будет равняться нулю, когда тело находится в покое. Итак, мне представляется очевидным, что покой вовсе не обладает силою, чтобы противостоять силе движения.
Но я припоминаю, что я слышал, как многие весьма просвещенные лица высказывали предположение, что движение есть такое же лишение покоя, как покой — лишение движения. Некто даже утверждал, в силу доводов, которых я не мог понять, что гораздо вероятнее, что движение, а не покой есть лишение. Я не припоминаю отчетливо приведенных ими доводов, но это заставляет меня опасаться, не ложны ли мои идеи; ибо хотя большинство людей говорит все, что им вздумается, по поводу предметов, представляющихся не особенно важными, однако у меня есть повод думать, что лица, о которых я говорю, любили говорить лишь о том, что они понимали. Следовательно, мне нужно еще раз тщательно рассмотреть свои идеи.
Одна вещь мне кажется несомненной, — и лица, о которых я говорю, были также согласны с ней, — именно: что движет тела не что иное, как воля Божия. Итак, сила, которая заставляет данный мне шар катиться, есть воля Божия, она заставляет шар катиться;
что же теперь следует сделать Богу, чтобы остановить шар? нужно ли с Его стороны положительное желание, чтобы шар пребывал в покое, или же достаточно, чтобы Он перестал желать, чтобы он двигался.1 Очевидно, что если Бог лишь перестанет желать, чтобы этот шар двигался, то прекращение этого желания Бога вызовет прекращение движения шара, а следовательно, покой. Ибо если не существует воли Божией, которая была силою, двигавшею шар, то значит нет и силы, и, следовательно, шар перестанет двигаться. Стало быть, прекращение силы движения вызывает покой. Итак, покой вовсе не обладает силою, которая бы причиняла его. Следовательно, он есть одно чистое лишение, не предполагающее в Боге положительного желания. А следовательно, приписывать телам' какую-то силу, заставляющую их оставаться в покое, — значит допускать в Боге некоторое положительное желание, не имеющее ни основания, ни необходимости.
Однако, если возможно, опровергнем этот аргумент. Предположим теперь, что некоторый шар находится в покое, вместо того чтобы предполагать его в движении, как мы это делали раньше. Что нужно мне сделать, чтобы привести его в движение? Достаточно ли, чтобы Бог перестал желать, чтобы шар находился в покое? Допустим, что оно так, но я от этого не подвинусь вперед ни на шаг;
ибо движение окажется тогда лишением покоя, как покой был лишением движения. Итак, я предполагаю, что Бог перестал желать, чтобы шар находился в покое. Но предположив это, я не вижу еще,
' Я предполагаю здесь, что существуют лишь Бог, я и шар,
580
чтобы шар двигался; а если найдутся люди, которые представляют его движущимся, я прошу их сказать мне, в какую сторону движется этот шар и с какою степенью движения. Разумеется, невозможно, чтобы шар двигался и в то же время не имел некоторого направления и некоторой степени движения; значит, из того одного, что мы представляем себе, что Бог перестал желать, чтобы шар находился в покое, невозможно еще вывести представления, что он двигается с некоторою степенью движения, потому что движения не то, что покой; движения бывают бесконечно разнообразны, они могут увеличиваться и уменьшаться; покой же есть ничто, а потому состояния покоя не разнятся друг от друга. Один и тот же шар, когда он катится вдвое скорее, имеет вдвое больше силы или движения, чем когда он катится в два раза медленнее; но нельзя сказать, чтобы один и тот же шар в одно время обладал большим покоем, в другое — меньшим.
Итак, в Боге должно быть положительное желание привести шар в движение или сделать так, чтобы шар имел такую-то силу движения; но достаточно, чтобы Бог перестал желать, чтобы шар I двигался, и шар не будет двигаться, т. е. он будет находиться в покое. Точно так же, для того чтобы Бог сотворил мир, недостаточно, чтобы Он перестал желать, чтобы мир вышел из небытия, но необходимо, чтобы Он положительно пожелал определенный образ его существования. Для уничтожения же мира не нужно, чтобы Бог пожелал его небытия, потому что положительное желание Бога не может относиться к не сущему, а достаточно лишь того, что Бог перестанет желать его бытие.
Я не рассматриваю здесь движения и покоя сообразно их относительному бытию; ибо очевидно, что тела, находящиеся в покое, имеют такие же реальные отношения к телам, окружающим их, как и те тела, которые находятся в движении. Я представляю себе лишь, что тела, находящиеся в движении, обладают движущею силою, а тела, находящиеся в покое, не обладают силою для своего покоя; потому что отношение движущихся тел к окружающим их телам постоянно изменяется, а следовательно, нужна постоянная сила, чтобы вызывать эти постоянные изменения; ибо, в самом деле, эти изменения производят ведь все, что происходит нового в природе. Для того же, чтобы ничего не делать, не нужна сила. Когда отношение какого-нибудь тела к окружающим его телам остается всегда одним и тем же, то ничего и не происходит; и сохранение этого отношения, я хочу сказать, акт воли Божией, сохраняющий это отношение, не отличается от того акта, который сохраняет самое
тело.
А если верно, как я себе это представляю, что покой есть только лишение движения, то малейшее движение, я хочу сказать, движение самого небольшого движущегося тела, заключает в себе больше силы и способности, чем покой самого большого тела. Так что малейшего усилия или самого незначительного тела, движущегося в пустоте
581
навстречу очень большому и обширному телу,' будет достаточно, чтобы немного подвигнуть последнее, так как это большое тело находится в покое, а следовательно, оно не имеет никакой силы, чтобы противостоять силе данного незначительного тела, ударяющегося о него. Стало быть, противодействие, которое частицы твердых тел оказывают их разделению, необходимо происходит не от их покоя, а от чего-то другого.
Но то, что мы сейчас доказали абстрактными рассуждениями, нам нужно подтвердить чувственными опытами, чтобы посмотреть, согласуются ли наши идеи с ощущениями, получаемыми нами от предметов; ибо часто бывает, что подобные абстрактные рассуждения обманывают нас или, по крайней мере, не могут убедить других людей, особенно тех, кто имеет обратное мнение. Авторитет, которым пользуется г-н Декарт, производит такое сильное действие на рассудок некоторых лиц, что приходится дчя разубеждения их всячески доказывать, что этот великий человек ошибался. Сказанное мною выше легко воспримется умом тех людей, которые не укоренились в противоположном воззрении, и даже я прекрасно предвижу, что они будут порицать меня за то, что я слишком долго останавливаюсь на доказательстве вещей, которые им представляются неоспоримыми. Зато картезианцы вполне заслуживают того, чтобы мы постарались удовлетворить их. Другие читатели могут пропустить то, что покажется им скучным.
Итак, вот несколько опытов, наглядно показывающих, что покой не обладает никакою силою, чтобы противостоять движению; эти опыты, следовательно, покажут, что воля Творца природы, составляющая способность и силу всякого тела пребывать в том состоянии, в котором оно находится, относится лишь к движению, а не к покою, потому что тела сами по себе не имеют никакой силы.
Опыт показывает, что самые большие корабли, плавающие на воде, могут быть приведены в движение весьма небольшими телами, ударяющимися о них. А отсюда, мне думается, я могу утверждать, — вопреки всем уловкам г-на Декарта и картезианцев, — что, если бы эти большие тела находились в пустоте, они могли бы быть приведены в движение с еще большею легкостью. Ведь если мы встречаем некоторое небольшое затруднение, приводя корабль в движение в воде, то причина этого заключается в том, что вода противостоит силе движения, которое сообщают ему; в пустоте же этого не будет. То же, что вода противодействует движению, сообщаемому кораблю, видно с очевидностью из того факта, что корабль прекращает свое движение спустя некоторое время после того, как был приведен в него; этого бы не случалось, если бы корабль не утрачивал своего движения, сообщая его воде, или если
I Под телом в пустоте я понимаю тело, настолько отделенное от других тел, как твердых, так и жидких, что ни одно из них не может ни содействовать, ни воспрепятствовать передаче движений.
582
бы вода уступала ему, не противодействуя, или, наконец, если бы она сообщала ему свое движение. Следовательно, если корабль, движущийся в воде, постепенно перестает двигаться, то это служит несомненным признаком, что вода противостоит его движению, а отнюдь не облегчает его, как утверждает г-н Декарт; следовательно, двигать большое тело в пустоте было бы бесконечно легче, чем в воде, потому что там оно не встречало бы никакого противодействия со стороны окружающих тел. Итак, очевидно, что покой не имеет силы, чтобы противостоять движению, и малейшее движение содержит больше способности и больше силы, чем самый большой покой;
а значит, и не следует основывать сравнение сил движения и покоя на отношении, существующем между величинами тел, находящихся в движении и покое, как это сделал г-н Декарт.
Правда, есть некоторое основание думать, что корабль получает некоторое движение с того самого момента, как очутится в воде, вследствие постоянного изменения, претерпеваемого частицами окружающей его воды, хотя нам и кажется, будто корабль не меняет места. Это обстоятельство и заставило г-на Декарта и некоторых других думать, что подвигаться в воде заставляет корабль не только сила того, кто приводит корабль в движение, но корабль уже предварительно получает большое количество движения от окружающих его маленьких частиц жидкого тела, которые толкают его одинаково во все стороны; а потому это первоначальное движение корабля только получает новое определение в силу нового движения того, кто толкает корабль; следовательно, то, что приводит тело в движение в воде, не могло бы привести его в движение в пустоте. Вот каким образом г-н Декарт и люди, разделяющие его воззрение, защищают правила движения, которые он дал.
Предположим, например, что некоторый кусок дерева величиною в квадратный фут находится в каком-нибудь жидком теле; все частицы жидкого тела воздействуют на него и ударяются о него; а так как они толкают его одинаково во все стороны, как в сторону А, так и в сторону В, то оно не может подвинуться ни в одну сторону. Если я толкну другой кусок дерева величиною в полфута к первому со стороны А, я увижу, что первый кусок подвинется; и из этого я заключаю, опираясь на вышеприведенные доводы, что в пустоте его можно было бы двигать с меньшею силою, чем та, с какою толкает его второй кусок дерева. Лица же, о которых я говорю, это отрицают и отвечают, что если большой кусок дерева подвинется, как только его толкнет небольшой кусок, то это происходит оттого, что этот небольшой кусок, который, не мог бы подвинуть его, будучи один, теперь соединяется с частицами жидкого тела, находящимися в движении, и определяет их толкать его и сообщить ему часть своего движения. Но если согласиться с этим ответом, то придется допустить, что движение куска дерева, раз приведенного в движение, не может уменьшаться, а, напротив, должно непрестанно увеличиваться. Ибо из этого ответа выходит,
583
что кусок дерева вода толкает больше со стороны А, чем со стороны В, а следовательно, он должен постоянно подвигаться вперед. А так как этот толчок постоянен, то движение куска дерева должно все возрастать. Но, как я уже сказал, не только вода не облегчает его движения, но, напротив, она непрестанно противодействует ему, и противодействие ее, постоянно уменьшая движение, делает его совершенно незаметным.
Теперь следует доказать, что кусок дерева, который толкают равномерно частицы окружающей его воды, не имеет вовсе движения или силы, способной двигать его, хотя он постоянно меняет непосредственно место и хотя поверхность окружающей его воды никогда не остается одною и тою же, но меняется ежеминутно. Ибо если тело, которое испытывает равные толчки со всех сторон, подобно этому куску дерева, не имеет движения, то, несомненно, движение сообщается ему лишь постороннею силою, ударяющеюся о него; ведь в то время, когда эта посторонняя сила толкает его, вода противодействует ему и понемногу даже рассеивает сообщенное ему движение, ибо мало-помалу он перестает двигаться. И это представляется очевидным; ибо тело, равно толкаемое со всех сторон, может быть сжато, но, конечно, оно не может быть перемещено, потому что сила толчков равна и плюс на минус дают ноль.
Люди, для которых я говорю, утверждают, что в природе никогда не бывает различного количества движения в различное время и что тела, находящиеся в покое, приводятся в движение лишь при встрече с некоторыми движущимися телами, которые им сообщают свое движение. Отсюда я вправе заключить, что тело, которое я предполагаю сотворенным в состоянии полного покоя, находясь в воде, никогда не воспримет движения никакой степени и никакой степени силы для своего движения от частиц окружающей его воды, постоянно ударяющихся о него, если они толкают его одинаково со всех сторон, потому что движение всех этих частиц, ударяющихся о него одинаково со всех сторон, отражается вполне, а следовательно, не сообщает ему вовсе движения; так что мы должны считать это тело пребывающим в полном покое и не обладающим никакой движущей силою, хотя оно постоянно и меняет положение.
Имеющееся же у меня доказательство того, что движение этих частиц отражается вполне, заключается в том, что, во-первых, мы не можем представить себе иного положения дела; а во-вторых, вода, прикасаясь к этому телу, должна была бы сильно охладиться или даже обратиться в лед и стать на поверхности почти такой же твердой, как дерево, потому что движение частиц воды должно было бы распространиться одинаково в частицах тел, которые они окружают.
Впрочем, приспособляясь ко взгляду людей, отстаивающих мнение г-на Декарта, я готов признать, что мы не должны считать лодку на воде находящейся в покое. Пусть также все частицы окружающей лодку воды содействуют тому новому движению, которое сообщает лодке лодочник, хотя вполне ясно из уменьшения движения лодки,
584
что частицы воды противодействуют лодке больше с той стороны, куда лодка направляется, чем с той, откуда она начала двигаться. Но предположим, что это так; я говорю, что в таком случае только те частицы воды, находящейся в реке, могут, согласно мнению г-на Декарта, помогать движению лодки, которые непосредственно прикасаются к лодке с той стороны, откуда она получила толчок. Ибо, как говорит этот философ, вода жидка, а потому не все ее составные части действуют сообща на тело, которое мы хотим привести в движение. Действуют на него только те частицы, которые, прикасаясь к нему, совокупно налегают на него.' Но частицы же, которые совокупно налегают на лодку и лодочника, в сто раз меньше всей лодки. Из объяснения же, которое г-н Декарт дает в этой самой главе, почему нам трудно сломать гвоздь руками, следует с очевидностью, что небольшое тело может привести в движение тело гораздо большее.2 Ибо наши руки не так жидки, как вода; и когда мы хотим сломать гвоздь, то тут совокупно действует большее число частиц, соединенных вместе, чем в воде, толкающей лодку.
Но вот более наглядный опыт. Возьмите гладкую дощечку или какую-нибудь другую в высшей степени твердую плоскость, вбейте в нее до половины гвоздь и поставьте эту плоскость в несколько наклонное положение. Если теперь положить железный брусок, в сто тысяч раз больший этого гвоздя, на эту плоскость, на один или два дюйма выше гвоздя, так чтобы брусок скользил по направлению к гвоздю, то я утверждаю, что гвоздь не сломается.3 Однако, мы должны заметить, что, по мнению г-на Декарта, все частицы бруска будут налегать и совокупно действовать на гвоздь, ибо это брусок твердый и плотный.4 Следовательно, если бы не было никакого иного цемента, помимо покоя, связывающего частицы, составляющие гвоздь, то железный брусок, будучи в сто тысяч раз больше гвоздя, должен был бы, согласно пятому правилу г-на Декарта и согласно нашему рассудку, сообщить некоторую часть своего движения той части гвоздя, о которую он ударяется, т. е. сломать его и перейти через него, хотя бы даже брусок скользил весьма медленно. Итак, мы должны искать иную причину, чем покой частиц, которая могла бы сделать тела твердыми или способными противостоять усилию, которое мы делаем, когда хотим сломать их, потому что покой вовсе не обладает силою противостоять движению; и мне думается, указанных опытов достаточно, чтобы показать, что абстрактные доводы, приведенные нами, не были ложны.
Итак, следует рассмотреть третью вещь, которая, как мы сказали выше, может быть причиною тесной связи, существующей между частицами твердых тел, именно невидимую материю, окружающую
' Декарт. Начала философии. Ч. II, § 63.
2 Там же. §61.
3 Там же. § 63.
4 Там же. § 50.
585
их. Будучи в весьма сильном движении, она с большою силою толкает внешние и внутренние частицы этих тел и сжимает их таким образом, что для разъединения частиц нужно иметь больше силы, чем имеет эта невидимая материя, находящаяся в очень сильном движении.
Мне думается, я вправе заключить, что связь частиц, из которых состоят твердые тела, зависит от тонкой материи, окружающей и сжимающей их, ибо две другие вещи, которые мы могли мыслить причинами этой связи, не оказались в действительности таковыми, как мы это показали. Если я встречаю сопротивление, когда ломаю кусок железа, и это сопротивление не обусловливается ни железом, ни волею Божиею, — что я могу считать доказанным, — то необходимо оно должно зависеть от некоторой невидимой материи, каковая не может быть иною материею, как тою, которая непосредственно окружает кусок железа и сжимает его. Объясним и докажем это воззрение.'
Возьмем шар из какого-нибудь металла, пустой внутри и разрезанный на два полушария; соединим эти оба полушария, прилепив небольшую полоску из воска на месте их соединения, и вытянем воздух из шара. Опыт показывает, что оба эти полушария соединяются друг с другом так, что несколько лошадей, припряженных к их кольцам, одни — с одной стороны, другие — с другой, не могут разъединить их, если предположить, что величина полушарий соответствует числу лошадей. Однако если впустить в шар воздух, то оба полушария могут быть отделены безо всякого труда одним человеком. Из этого опыта следует вывод, что эти полушария были столь крепко соединены друг с другом оттого, что они были сжимаемы со стороны своей наружной и выпуклой поверхности окружающим их воздухом, но не были в то же время сжимаемы воздухом со стороны внутренней и вогнутой своей поверхности. Усилие лошадей, тянувших полушария с двух сторон, не могло преодолеть усилия бесчисленного множества частиц воздуха, противодействовавших им, сжимая эти полушария. Но самой небольшой силы достаточно, чтобы разъединить их, когда воздух, войдя в медный шар, толкает вогнутые и внутренние поверхности с такою же силою, с какою наружный воздух давит на наружные и выпуклые поверхности.
И обратно, если взять плавательный пузырь карпа и опустить его в сосуд, откуда вытянут воздух, то этот плавательный пузырь, наполненный воздухом, раздувается и лопается, потому что снаружи пузыря нет воздуха, который противодействовал бы воздуху, находящемуся внутри. По той же самой причине две стеклянные или мраморные поверхности, если их потереть одна о другую, соединяются таким образом, что мы чувствуем противодействие при разъединении их;
ибо эти два куска мрамора сдавливаются и сжимаются внешним
См.: Магдебургские опыты Отгона фон Герике, кн 3.
586
воздухом, окружающим их, но не испытывают столь же сильного давления изнутри. Я мог бы привести множество других опытов в подтверждение того, что грубый воздух, давящий на тела, которые он окружает, крепко соединяет их части; но сказанного уже достаточно для ясного изложения моего мнения по данному вопросу.
Итак, я говорю, что причина, почему частицы твердых тел и тех маленьких связок, о которых шла речь выше, так крепко связаны друг с другом, заключается в том, что вовне их находятся другие небольшие тела, находящиеся в несравненно более сильном движении, чем грубый воздух, которым мы дышим, и эти тела их толкают и сжимают. Не их покой является причиной того, что нам трудно разъединить эти частицы, а движение тех маленьких тел, которые их окружают и сжимают. Стало быть, движению противодействует не покой, который есть лишь лишение движения и сам по себе не имеет никакой силы, а некоторое противоположное движение, которое надо преодолеть.
Это простое изложение моего воззрения, пожалуй, покажется основательным; однако я прекрасно предвижу, что многим лицам будет весьма трудно усвоить его. Твердые тела производят такое большое впечатление на наши чувства, когда ударяют нас или когда мы делаем усилие, чтобы сломать их, что мы склонны думать, будто частицы их соединены гораздо теснее, чем оно есть на самом деле. И обратно, те маленькие тела, о которых я сказал, что они окружают их, и которым я приписал силу причинять эту связь, не производят никакого впечатления на наши чувства и потому кажутся слишком слабыми, чтобы произвести столь ощутительное действие.
Чтобы уничтожить этот предрассудок, опирающийся исключительно на впечатления чувств и на трудность для нас вообразить тела, которые были бы меньше и находились бы в более сильном движении, чем те тела, которые мы видим ежедневно, — нужно принять во внимание, что твердость тел не должна измеряться по отношению к нашим рукам или тем усилиям, которые мы можем сделать, ибо они бывают различны в различное время. Ведь если наибольшая человеческая сила оказалась почти ничем по сравнению с силою тонкой материи, то с нашей стороны было бы ошибочно думать, будто твердость алмазов и наиболее твердых камней не может зависеть от давления маленьких, окружающих их тел, находящихся в очень сильном движении. Для нас станет вполне ясным, что сила людей весьма незначительна, стоит обратить внимание хотя бы на то, что причина, почему люди могут двигать свое тело столь различными способами, заключается в весьма небольшом брожении их крови; оно приводит в некоторое движение маленькие частицы крови и производит таким образом жизненные духи. Ибо движение этих жизненных духов и составляет силу нашего тела, и оно дает нам возможность делать те усилия, которые мы рассматриваем, совершенно без основания, как нечто весьма значительное и весьма сильное.
587
Но мы должны заметить, что брожение нашей крови представляет лишь весьма небольшую передачу движения той тонкой материи, о которой идет речь; ибо все брожения тел видимых суть лишь передача движения невидимых тел, потому что всякое тело получает свое движение от некоторого другого. Следовательно, нас не должно удивлять, если наша сила не так велика, как сила этой тонкой материи, от которой мы получаем свою силу. Если бы наша кровь могла находиться в таком же сильном брожении в нашем сердце, с каким воспламеняется и движется порох, когда поднести к нему огонь, т. е. если бы наша кровь воспринимала такую же сильную передачу движения тонкой материи, какую воспринимает порох, тогда с большою легкостью мы могли бы делать совершенно необычайные вещи, как-то: ломать железо, разрушать дом и т. д., — стоит предположить следуемое соотношение между нашими членами и кровью, волнующейся подобным образом. Итак, мы должны избавиться от нашего предрассудка и не воображать, следуя впечатлениям своих чувств, будто частицы твердых тел крепко связаны одни с другими, опираясь на то, что нам трудно ломать твердые тела.
Рассмотрим, наконец, действие огня в минах, тяжесть тел и многие другие явления природы, не имеющие иной причины, помимо движения этих невидимых тел, как оно указано г-ном Декартом во многих местах, и мы ясно увидим, что они имеют достаточную силу, чтобы связывать и сжимать частицы твердых тел так крепко, как они это делают. И я не боюсь утверждать, что пушечное ядро, движение которого представляется столь необычайным, не воспринимает и тысячной доли движения тонкой материи, окружающей его.
Читатель не усомнится в том, что я утверждаю, если рассмотрит, во-первых, что порох не воспламеняется сразу весь в одно и то же мгновение; во-вторых, если бы он и воспламенялся мгновенно весь, он слишком недолго соприкасается с тонкой материей; тела же, которые соприкасаются с другими только недолгое время, не могут воспринять от них большого количества движения, как оно можно видеть на лодках, предоставленных течению: они получают свое движение лишь постепенно. В-третьих, главным образом потому, что каждая частица пороха может получить лишь то движение, с которым согласуется тонкая материя; ибо и вода сообщает лодке только прямое движение, общее всем ее частицам, а это движение большею частью бывает весьма незначительным по сравнению с другими.
Я мог бы еще подтвердить силу движения тонкой материи для людей, разделяющих принципы г-на Декарта, сославшись на движение земли и на тяжесть тел; отсюда я мог бы заимствовать даже весьма достоверные и весьма точные доказательства, но в этом для моей задачи нет необходимости. Для того чтобы читатель, не видавший трудов г-на Декарта, имел удовлетворительное подтверж-
588
дение движения тонкой материи, которую я принимаю за причину твердости тел, достаточно прочесть с некоторым прилежанием сказанное мною о том выше.
Избавившись теперь от предрассудков, заставлявших нас думать, что наши усилия весьма сильны, а усилие тонкой материи, окружающей твердые тела и сжимающей их, весьма слабо; убедившись также в силе движения этой материи благодаря тому, что я сказал о порохе, мы без труда увидим, что эта тонкая материя необходимо должна быть причиною твердости тел или того противодействия, которое мы чувствуем, когда делаем усилие их сломать, потому что действие этой материи несравненно сильнее на поверхности тех твердых тел, которые она окружает и сжимает, чем внутри их.
Так как постоянно многие частицы этой невидимой материи проходят в поры твердых тел, то она не только делает тела твердыми, как мы это объяснили выше, но эти частицы являются также причинами того, что существуют тела упругие, которые выпрямляются, и тела, остающиеся согнутыми, и тела мягкие и жидкие; наконец, эти частицы являются причиной не только силы частиц твердых тел, обусловливающей то, что они остаются одни подле других, но также причиною силы частиц жидких тел, обусловливающей их отделение друг от друга, т. е. эта тонкая материя делает некоторые тела твердыми и некоторые — жидкими: твердыми, когда частицы их непосредственно соприкасаются; и жидкими, когда их частицы не соприкасаются.
Но я не буду останавливаться на объяснении того, почему известные тела не гибки, а некоторые другие гибки, ибо для этого, безусловно, необходимо знать отчетливо физику г-на Декарта, фигуру его элементов и частиц, составляющих отдельные тела. Читатель, знакомый с трудами этого философа, довольно легко представит себе, что может быть причиною названного явления; читатели, не знакомые с этим автором, будут лишь смутно понимать те доводы, которые я мог бы привести по этому вопросу.
Я не остановлюсь также на разрешении весьма многочисленных возражений, которые, как я предвижу, могут быть сделаны против установленных мною положений, потому что если их сделают люди, не знающие настоящей физики, то, отвечая им, я лишь наскучу им и рассержу их, но не удовлетворю; если же их сделают люди просвещенные, то это будут весьма сильные возражения, и, отвечая на них, я должен буду прибегнуть к многочисленным чертежам и длинным рассуждениям. Вот почему я должен просить читателей, встретивших некоторое затруднение в том, что я изложил, перечесть с большим вниманием эту главу: я надеюсь, что, когда они прочитают и обдумают ее как следует, все их возражения исчезнут. Если же, наконец, они найдут мою просьбу неудобной, пусть оставят этот вопрос, ибо небольшая беда не знать причины твердости тел.
Я не говорю здесь о смежности, ибо очевидно, что вещи смежные соприкасаются так мало, что всегда между ними проходит большое
589
количество тонкой материи, которая, силясь продолжать свое движение по прямой линии, препятствует им соединиться.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги