Речи палача

Прокурорское требование и премия за риск

В ходе «событий», во время алжирской войны, отец получил прокурорское требование.

Нужно понять, что алжирский случай — это драма. Мы не привыкли к этому, мы занимались только осужденными по уголовному праву. А тут мы оказались вынужденными заниматься политическими, которые, вообще-то, должны были бы расстреливаться. Гражданский суд не хотел их осуждать, поскольку считал, что это в компетенции военного трибунала. А военные не желали их расстреливать, потому что это была бы честь для них. Да, гражданский суд заявлял о своей некомпетентности в вопросе, а военный говорил, что они террористы, а не военные. Так что — гильотина.[45]

Экзекутор — это особое положение. Он проходит сквозь «события». Даже Сансон, казнивший короля и так далее, прошел через Революцию. Экзекутор исполняет приказ. Нельзя сказать, что он в ответе за смерть. Он лишь казнит. А тут экзекутор в Париже занимался осужденными по общеуголовному праву, а мы… Тут были политические дела. Они бы не должны были это смешивать. От них должна была избавляться армия. Не наше дело этим заниматься.

Так вот, когда произошла эта история с требованием, отец предложил подать заявление об увольнении. Сначала он сказал прокурору: «Мы никогда не были предназначены для политических дел. Мы существуем для общеуголовного права. А теперь ко мне приходят бумаги от военного трибунала с приговором за вещи, не связанные с военными!» Тут было немного путаницы, потому что нам платило правительство. Отец еще сказал прокурору: «Господин прокурор, я не могу привести в исполнение такой приговор. Это очень серьезное дело! Во время войны 39–45-го во Франции было дело, гильотинировали коммунистов, которые клеили афиши. За то, что они клеили афиши! Сейчас, если можно было бы вернуть, этих коммунистов никогда бы не казнили. Такие дела — это очень серьезно. Да и потом в конце войны экзекутор окажется в хорошеньком положении!» И он предложил уволить его.

Прокурор сказал отцу: «Господин Мейссонье, не делайте этого. Это все очень серьезно. У вас нет выбора, вы не можете отказаться, это требование. Вы должны выполнять свои обязанности. Я к вам очень хорошо отношусь, но вы — ответственное лицо. Это такой же статус, как у меня. Как и член трибунала, вы не можете отказаться или уйти со своего поста. Если сейчас вдруг мне надо будет судить и я не буду этого делать, потому что мне мало платят или еще почему, если я объявлю забастовку, меня посадят в тюрьму. Вы себе отдаете отчет? Это все очень серьезно!» Отец настаивал: «Но теперь это политические дела. Нас хотят втравить в политические дела. Да, согласен, я люблю Алжир, я хочу, чтобы Алжир был французским, но мы тут стоим в первую очередь. Потом нас могут обвинить… что вы делали? Гильотинировали… были ответственны за смерть людей, которые потом будут героями в Алжире. Тут дело не то же самое; это политические! Кто теперь действует?»

В конце концов прокурор сказал ему: «У вас тот же статус, что и у нас». Это действительно так, член суда не может в последний момент сказать, дескать, я не желаю и не пойду. Прокурор, даже если считает, что платят ему недостаточно, когда есть подсудимый, выполняет свою работу. Он не возмущается. В такой должности вы не можете возмущаться. Вот. Думаю, Каррье и Доде хотели сказаться больными, чтобы не делать казни. И в тот момент прокурор потребовал выполнения обязанностей от нас и от моего отца. Тут он не мог сказать, что мне мало платят и т. д. Когда вы получаете прокурорское требование, если вы откажетесь выполнять казнь или что-то еще, вас забирают жандармы и сажают в тюрьму. У нас не было профсоюза, который бы нас защитил. Мы не могли сказать: «Мы не будем казнить, потому что это политика и нам это не нравится». Итак, отец принял на себя ответственность своей должности. Доказательство его чистой совести: он хотел остаться после независимости. Да, он, главный экзекутор, казнивший героев ФНАО, остался после независимости! Он действительно очень уважал эту должность. Эта должность ставила его выше политического аспекта. Разумеется, мы придерживались идей Французского Алжира, но отец продолжал выполнять свою работу.

Таким образом он получил прокурорское требование и нам дали премию за риск. Я знаю, что мой отец, когда стали происходить «события» и появились приговоры военного трибунала,[46] сказал прокурору, что теперь мы рискуем больше. Он сказал прокурору: «Это риск, это риск. Потому что теперь мы занимаемся политическими делами». Это было правдой, мы действительно рисковали. В городе люди очень хорошо знали, что мы были экзекуторами. Так что с ФНАО и всем прочим мы рисковали.

На самом деле я думаю, что отец немного шантажировал прокурора в том, что касалось опасностей, которым мы подвергались — и которые были совершенно реальны, — заставляя того поверить, что он уволится. Потому что, зная его, я убежден, что он продолжал бы занимать эту должность даже если бы ему не платили. В итоге мы получили премию за риск, а также «премию за голову», вдобавок к оплате монтажа и демонтажа. Вначале премия за риск выплачивалась за день командировки, но потом стала выплачиваться помесячно. До «событий» в Алжире мы получали только нашу зарплату да еще командировочные (см. Journal officiel de l’Algerie от 1 августа 1950). На самом деле после взрыва покушений на убийства, которые были направлены на гражданское население — женщин и детей, — у нас было уже другое настроение. Например, казнь убийц из Аин-Беида, 3 июля 1957 года. Это было дело о детях. ФНАО завлекло в ловушку многих французских ребятишек, используя их арабских приятелей. И они их убивали. Да, маленьких европейцев, детей колонистов, завлекали ребятишки, маленькие пастухи. В той истории убийц было четверо. Там было трое двоюродных братьев, а может быть, даже родных, я уже не помню.

Казнили их в Константине. В нашем представлении осуждены были действительно террористы, совершившие серьезное преступление. Если бы мы высказали противоположное мнение, на нас бы наверняка косо посмотрели бы алжирские французы. Поэтому что касается премии за риск, мы получали ее с 1957 года, когда получили прокурорское требование. На самом деле это премия была более чем оправданна. Действительно, казня политических, или так называемых политических, мы рисковали своей жизнью. Они нам платили 12 тысяч старых, 120 теперешних франков в месяц. Вообще-то премия за риск исчислялась не за месяц, а за день командировки. Это было 400 старых франков за день командировки.

Командировочные расходы выплачивались нам за год, как и монтаж и демонтаж гильотины. Что же касается премии за голову, нужно обратиться к ведомости по специальной выплате, назначенной экзекуторам уголовных приговоров: постановление господина министра, пребывающего в Алжире, 75.57 от 17 июня 1957. Премия за риск была отменена в августе 1962 года, после независимости Алжира.

Как я уже говорил, в принципе, для того чтобы хорошо провести казнь, достаточно четверых: экзекутор, два помощника, которые держат осужденного, и «фотограф». Но в 1956 было больше ста приговоренных к смерти, и Государство согласилось с тем, что нам нужен был пятый, еще один помощник. Пятый был назначен начиная с 1956, когда начались первые казни террористов.

1956–1957: любопытная гекатомба… экзекуторов

Таким образом, нам нужен был новый помощник. Отец хотел предложить мою кандидатуру. Но Берже в свою очередь хотел предложить кандидатуру Фортена. Фортен был футболистом, другом жены Берже. И вот Берже, лицемер, говорит мне: «Ничего, я пошлю два письма с кандидатурами. Так у тебя будут те же шансы, что и у Фортена. У каждого из вас будет шанс». На самом деле он знал, что при равных шансах прокурор обязательно бы назначил меня из уважения, которое он питал к моему отцу. Прокурор хорошо знал, что именно мой отец вернул Берже обратно после его отставки в 1944. Да, не надо забывать, что лишь благодаря моему отцу Берже наследовал Рошу. Но Берже потихоньку написал прокурору только одно письмо. Он отправил ему письмо, в котором ставил под вопрос мои способности, ссылаясь на операцию, которой я подвергся в подростковом возрасте. Он написал ему: «Боюсь, что, поскольку сын господина Мейссонье перенес серьезную операцию, в ходе казни ему может стать плохо». Прокурор не мог выступить против мнения Берже. Если будет хоть малейшая неполадка при казни… Результат — назначен Фортен. Но прокурор сказал своему секретарю мадам Льерр: «Это уж со стороны Берже некрасиво!» Мадам Льерр была соседкой моего деда. Мы знали друг друга уже тридцать лет.

Поэтому она нам рассказала. Так мы узнали. Сам прокурор ничего нам не сказал. Ему было неудобно. Ему это было неприятно, потому что он любил моего отца. Но он не хотел, чтобы возникали раздоры. И все же ему не понравилось. Он уважал моего отца. Кроме того, потом, когда у отца открылся рак горла, он был прооперирован и хотел уволиться, чтобы оставить мне свое место, прокурор сказал ему: «Нет, господин Мейссонье, мне все равно. Продолжайте зарабатывать. Зачем вам увольняться?» Перед тем как я уехал на Таити, один приятель прислал мне половину жемчужной раковины, гладкой, как ноготь, размером в двадцать сантиметров. Я отнес ее господину Мушану. Да, он был очень приятным человеком.

Но этот подлый удар не принес удачи Берже. И Фортену тоже. Вот теперь приближается гекатомба! Да, 1956–1957 — год, в котором было полно исчезновений. Так вот, три месяца спустя после назначения Фортена (6 сентября 1956) Берже убился, бум! упав с четвертого этажа на лестнице. Потом следом за ним, в апреле 1957 убит Жюстен Доде. Однажды утром он открывал металлические жалюзи своего гаража, трах-тах-тах!.. очередь из пулемета. Рассечен надвое, убит! Мы так и не узнали, было ли дело в его жене, у которой был любовник, или же в ФНАО. Вероятно, это ФНАО.

В сентябре 1957, оп! Каррье разбивается на своем «мерседесе». Он не вписался в поворот. В том ли дело, что он его не видел? Фары встречной машины? Он наверняка был ослеплен, потому что он хорошо знал дорогу. Бам!.. Убит на месте, как и его теща. Его жена и дочь ранены. Фортен, бах!., меньше чем через год после его назначения от него уходит жена. В конце 1957 он увольняется. Он исчезает, бежит во Францию, пытается вернуть жену и в итоге кончает самоубийством. И все это едва ли за год. За год и четыре месяца все умерли.

Поэтому за один год произошли большие перемены. От старой бригады Берже остался только мой отец. Да, только мой отец остался в живых. Его назначили главным экзекутором. А я стал помощником, и почти сразу первым помощником. В конце 1957—начале 58 от старой бригады остались только отец и я. Нужно было создавать новую бригаду. Поэтому отец в течение года взял трех друзей, чтобы пополнить команду. Хоп! пришли трое других. Был там Лоти Эрнест, аудитор, но он испугался и уволился через три месяца. Тогда я пошел к одному соседу, с которым был знаком, Сельсу. А потом отец назначил Воссена, хозяина бара, с которым он был знаком. Так и вышло, что были назначены три друга. Сельс, Воссена и Баро. В итоге мы остались с Сельсом Жоржем (1 января 1958), Баро Анри (1 мая 1958) и Воссена Жозефом (1 мая 1958).

Баро, Сельс и Воссена практически никогда не видели гильотины. Их пришлось всему учить. Монтаж сразу стал дольше. Отец не разговаривал, поскольку был оперирован по поводу рака горла. Он объяснялся знаками. Только я объяснял новым помощникам, что они должны делать. Я был один, и мне пришлось им объяснить за короткое время все хитрости монтажа, как связывать осужденного, а главное, как их подводить и крепко держать. Я наказал им тщательно выполнять свои обязанности, а главное — не меняться, потому что я не мог каждый раз проверять за ними. Вначале они немного паниковали и у нас случилось несколько происшествий: струя крови, которая в меня попала; они слишком рано приводили осужденного, в то время как я еще только поднимал лезвие; тогда, когда они не сумели удержать осужденного, который свалился живым в корзину к обезглавленным телам… и хватит об этом. Я много раз просто помогал при казни. Я видел уже шестьдесят казней и понемногу от Берже и от отца узнавал обо всех сложностях, которые могут возникнуть в ходе казни. Их же можно было пожалеть: в первый раз присутствовать на казни и сразу участвовать в ней в качестве помощника, это нелегко, для них это должно было быть тяжело. Поэтому в самом начале они немного паниковали. Но после десятка казней они адаптировались. В ту пору было много казней. Поскольку мы казнили почти каждые два или три дня, они быстро привыкли. Хорошо ли, худо ли, они в конце концов адаптировались и приобрели знания, которых им в начале недоставало. В конце концов человек ко всему привыкает.

Телергма, или Профессиональный риск

Во время «событий», когда мы ездили в Константин, мы садились на самолет из Алжира в Телергму, аэропорт Константина. Потом, чтобы доехать до Константина, надо было проехать еще километров пятьдесят. Это горная дорога. Нам с гильотиной приходилось садиться на военный грузовик. Он сорок километров ехал в окружении двух бронетранспортеров по этой извилистой дороге, проходившей по двум ущельям… Настоящее разбойничье место! С 19 июня 1956 по 26 апреля 1957 алжирская гильотина перевозилась из Телергмы в Константин на военном грузовике.

Потом Обрехт прислал нам парижскую гильотину. Выкрашенную в серый цвет. Ее приняли в Константине 26 апреля 1957 года. Поэтому с мая 1957 года для казней в Константине нам больше не приходилось возить с собой алжирскую гильотину. И с тех пор, когда мы приезжали в Константин, в охрану нам стали давать только две военные машины, то есть двух шоферов и двух военных, вооруженных пулеметами. А это на самом деле была неважная защита. Это было смешно! По ущельям! Мы могли бы попасть в засады. (Нам повезло, мы проезжали через засады.) Да уж! Нас лучше защищали, когда мы перевозили гильотину. Она хотя бы этого заслуживала! Для государства — это было ясно — гильотина была ценнее, чем мы. Я сказал об этом отцу: человеческие жизни имеют меньшую ценность, чем четыре куска дерева правосудия.

Если бы ФНАО стало поливать нас из пулемета, в этих ущельях мы сильно рисковали. Эти парни сидели бы на вершинах: они бы сняли нас, как зайцев! Да, можно сказать, что нам сильно повезло, мы миновали засады. Может быть, Господь был с нами! Да уж, наверняка Господь был с нами, потому что наша охрана — это были мусульмане. Они могли рассказать — по «арабскому радио» — сказать, мол, по дороге из Телергмы, в такой-то день, в такой-то час проедет бригада экзекуторов, сказать, чтобы расстреляли такую-то машину. Из девятнадцати раз, когда мы ездили в Константин на казнь в ходе алжирской войны, только один раз мы были обстреляны. Но не задеты. Это хорошо доказывает, что с военной точки зрения ФНАО далеко не владело ситуацией.

Подложившие бомбы на стадион

Казнь подложивших бомбы на стадион я вижу, как будто это было вчера. Это было 20 июня 1957 года, мы казнили четырех осужденных, которые подложили бомбы на ступени стадионов в Эль-Биар и Хуссейн-Дей: Белламин Моханд, Лакхаль Буалем, Ради Хамида и Туати Саид. Бомбы были завернуты в рабочую одежду, брюки, в рабочую одежду котельной. Они взорвались. Там были дети с оторванными головами, оторванными ногами… мясорубка. Да еще паника. Результат: семнадцать погибших и десятки раненых. Как только подумаю о том, что приятель приглашал меня пойти с ним на стадион, потому что, живя на высотах Алжира, я принадлежал коммуне Эль-Биар… Так вот, преступников нашли. Благодаря рабочей одежде. Через химчистку. Они сдавали их в стирку. Там были имена. Полиция провела расследование. Они нашли подложивших бомбы. Среди них были женщины. Женщин помиловали.

В этой банде был некий Талеб Абдерахман, под кличкой «химик». Он входил в группу Ясефа Саади. Именно он изготавливал бомбы для террористических организаций автономной зоны Алжира. Саади, замешанный во многих покушениях, был три раза приговорен к смерти, но не был казнен. Так вот, Талеб Абдерахман, в свою очередь, был казнен 24 апреля 1958 года в Алжире, через десять месяцев после своих сообщников. Я хорошо помню его казнь. В канцелярии я снял его очки. Интеллигент, он имел хорошее положение. Остальные были грубой скотиной. Когда военный секретарь суда спросил у осужденных, имеют ли они что-либо передать своим семьям, Талеб попросил его записать свою последнюю волю. Его последние мысли были обращены к родным, особенно к его младшему брату. Он хорошо держался. Отец решил казнить его первым. Он умер с достоинством.

Потом я забрал его очки. Когда осужденные опрокидывались на скамью, тапочки оставались на земле. Ну, я уже сказал, что тапочки я отдавал нищим в алжирском порту. Но сверх того вы не будете снимать с них рваную рубашку и штаны! Если у кого-то серьга, ее никто не будет вынимать. Но тут я захотел сохранить очки химика. Немного для того, чтобы сохранить свидетельство.

На самом деле к тому моменту один из помощников уже забрал их. Я знал, что были очки, и не находил их. Я спросил: «Где очки?» Один из охранников сказал мне: «Их забрал Баро». Я пошел к Баро. Он хотел их сохранить. Я ему сказал: «Мне нужны очки». Он не хотел их отдавать. Тогда я рассердился, и он мне их отдал. Я положил их в музей.

Возвращаюсь к казни подложивших бомбы. Нам в канцелярию приводят четверых заключенных. Помню, я как раз стягивал щиколотки Туати Саиду, когда он сказал, стараясь рассмеяться: «Нас умирает четверо, а их умерло семнадцать. Помнишь, Буалем, — обращаясь к своему самому близкому товарищу — помнишь, как руки и куски плоти пристали к решетке на стадионе Эль-Биар? В тот день мы славно посмеялись!» Он хвастался! Говорил такие вещи! Бомбы в самом центре стадиона, среди зрителей!

Ужасный взрыв, мясорубка! Как только подумаю… оторванные руки детей, отделенные члены. И они пытались смеяться! Невероятно! Тогда судья, обращаясь к военному секретарю суда по поводу последней воли, сказал: «Это уж слишком!» И секретарь сказал: «Уведите их!» Я не мог воспрепятствовать своему желанию затянуть этого осужденного сильней, чем обычно. Это было немного подло, но я связал его крепче. Чтобы сильней стянуть руки за спиной, я помог себе коленом, так, что локти осужденного почти соприкасались. Так я и заметил, что осужденный, связанный таким образом, не мог больше втягивать голову в плечи. Я сделал это, потому что был взбешен словами адвоката.

Да, помню, я как раз связывал осужденного. И вижу адвоката, из этих, «красных» на сто процентов, у него были темные очки. Он обнимает Туати Саида и говорит ему: «Ты правильно сделал, ты выполнил свой долг. Ты умираешь за правое дело!» Когда я услышал эти слова, меня сорвало с катушек. Я возмутился. Как? Француз? — там было семнадцать погибших, десятки раненых, разорванные на части дети, это мог бы быть его сын — и он говорит «Ты правильно сделал!» Убивал невинных. Говорить такое! Мерзавец! Я тогда, помню, был в высоких ботинках, в Pataugas, и проходя мимо адвоката, бью его в щиколотку: «Извините, мэтр!», говорю. Он посмотрел на меня. Черт побери, его глаза! Если бы это были пистолеты, они бы меня убили. Да, я был взбешен. Как? Он убил семнадцать человек, дети, малышня были растерзаны, а этот говорит: «Ты правильно сделал. Ты умираешь за правое дело!» Если адвокат против смертной казни, каждый имеет право на собственное мнение. Если он обнимает осужденного и подбодряет его, чтобы тот достойно встретил смерть, это совершенно нормально. Если он говорит: «Смелее!» и все такое… как мэтр Лене сделал в случае с Иветоном, хорошо, но уж не это! Не говорить: «Ты правильно сделал». Эти слова на устах француза, это отвратительно, это оскорбление жертв. Отец дал указание казнить Туати Саида последним. Лакхаль Буалем, Ради Хамида и Белламин Мохад умерли смело.

Да, согласен, можно с оружием в руках убивать противника в огне сражения. Но не убивать невинных на стадионе. Будь я арабом, я, может быть, был бы членом ФНАО. Разумеется, против несправедливости, за Свободу, за Справедливость… Сейчас некоторые политики, журналисты обвиняют французскую армию в том, что в Алжире практиковались пытки.

Это когда говорят о правах человека, а не об обязанностях. Но они молчали, когда насилию подвергались целые семьи военнослужащих вспомогательных войск («харки») и этнические французы, когда их мучили до смерти, когда детей сажали на кол на металлических заборах виноградников. У меня есть доказательства — фотографии, сделанные военными, — подобных чудовищных жестокостей, совершенных ФНАО. У меня были друзья по школе, по детству, арабы, на сто процентов члены ФНАО. Мы до хрипоты спорили об алжирской проблеме. Никогда эти друзья не сделали бы чего-либо подобного. Напротив, покушения в нашем квартале были предприняты членами ФНАО, прибывшими издалека. Я задавался вопросом: если бы друг детства — к которому меня приглашали на свадьбу или крестины, чью семью я знал, — если бы он был приговорен к смерти? Что бы я сделал? Это настолько страшно, что я предпочитаю не думать об этом.

Политические осужденные или уголовные?

Тех из ФНАО, кого брали с оружием в руках, убивали на месте, в лоб. Поэтому их не гильотинировали. Остальные, ну, те несколько, что подложили бомбы на стадион, это да, это ради ФНАО, а не ради денег. Страшно сказать, но в некотором роде можно сказать, что это чистое дело. Как Французские внутренние вооруженные силы (силы Сопротивления), которые устраивали крушения поездов. Я, пожалуй, уважаю, у каждого свои идеи. Если бы я был арабом… я уверен, что применял бы оружие за свою страну, применял бы оружие против Франции, которая оккупировала мою страну. Взорвать мост, стрелять по вооруженным силам, устраивать саботаж… Да, были люди, которые устраивали такие дела, и это было не ради денег. У них были политические воззрения, которые можно было уважать. Но нельзя простить жестокостей, допущенных против гражданских лиц, а особенно детей.

Так вот, они платили. Но нужно сказать, что в алжирском случае почти четверть приговоренных к смерти не имели ничего общего с ФНАО: это были бандиты, обыкновенные уголовники. Насилие, кражи, убийства и так далее. Это ведь не ФНАО! Это гнусно! Но под прикрытием ФНАО все оказывались на равных.

Некоторые — сейчас улицы в Алжире носят их имена — ни в чем не были связаны с ФНАО. Это были просто-напросто мерзавцы, которые попытались воспользоваться смутой. Война в Алжире началась в 1954 году. Так вот, с мая 1954 по июнь 1956, когда осужденные были названы «террористами», было лишь два приведения в исполнение высшей меры приговора. С июня 1956 по август 1958, сто сорок один «террорист». Официально в Алжире с 1956 по 1958 год не было ни одного казненного по общему праву. Более чем за два года ни одной казни по общеуголовному праву. И потом три последних казненных, в сентябре 1958, мае и августе 1959: уголовники. Так вы хотите сказать, что почти за четыре года, 1955, 56, 57, 58, в Алжире не было уголовных преступлений? Это неверно! Это невозможно. Они были. Но под прикрытием ФНАО были такие, которые совершали кражи, насилие, убийства. Это отчасти в том же духе, что некоторые делали под прикрытием Организации «Секретная армия» (ОАС). Во времена смут и революций всегда есть проходимцы, которые пользуются ситуацией. А народ помогает им, потому что думает, что это действительно политическое дело. Но некоторые из них — мошенники!

Да, в более или менее военной ситуации существуют всякие извращенные вещи. В ходе «событий» в Алжире я был свидетелем вооруженного ограбления банка BNCI. Это происходило на моих глазах. Вошли четыре человека. Они не были ни в масках, ни в чем. Они прямо пошли к кассе и сказали кассиру: «Давай все, это ОАС». И без малейшего колебания кассир все отдал. Двадцать человек, которые были там, сказали «Браво!», а некоторые даже закричали «Да здравствует Франция!» И парни из ОАС вышли без помех. На другой день один приятель сказал мне: «Мы тоже могли бы без проблем так сделать, и вот нам сладкая жизнь в Испании». Я ответил ему: «Для меня этот вопрос не стоит». Я не могу предать Францию в Алжире. Да, есть вещи, которые мне трудно принять, и особенно трудно о них писать, но нужно сказать правду, даже если это трудно. Я знаю, что были злоупотребления, даже среди алжирских французов. Один пример: в июне 1999 я встретил одного алжирского француза, который хвастался, что работал с ОАС и был выслан из Алжира в 1961 по политическим мотивам. И тут я узнаю через одного друга, что на самом деле он ограбил владельца маврских бань. И что он еще втянул одного приятеля в ограбление арабов-перекупщиков, приезжавших продавать скот на рынок Квадратного дома. Но поскольку его отец был знаком с высокопоставленными чинами полиции, то его выслали из Алжира в 1961, чтобы он избежал тюрьмы. Когда я узнал о его трусости, я выразил все мое презрение этому предателю сообщества алжирских французов.

Все это было, как во Франции с Французскими внутренними вооруженными силами (ФВВС). Были среди них замечательные люди. Но от имени ФВВС, я уверен, действовали и другие, нападавшие на банки и набивавшие свои карманы монетой. А потом они говорили, что они от ФВВС! У них были повязки ФВВС, но это были настоящие бандиты, которые воспользовались ситуацией. Так что? Что это значит? То же и с Алжиром. Или мы признаем, что часть так называемых членов ФНАО — это были простые уголовники, или нужно поверить, что все население стало честным, что вдруг не стало преступников. На самом деле под прикрытием ФНАО были и парни, которые заходили на ферму, насиловали, убивали, воровали, поджигали. Эти были не из ФНАО! Для моего отца это были преступники. Если нужно было казнить, он казнил.

Так что за те два года мы казнили ровно сто сорок одного «политического». «Политическими» они назывались потому, что их судил военный трибунал, но казнили на гильотине. Потому что они не хотели их расстреливать. Они говорили, что это значило бы оказать им честь. Думаю, что, расстреливая их, государство бы признало, что они политические, в то время как с гильотиной это были террористы, уголовные преступники. Некоторые называли себя политическими. Члены военного трибунала, адвокаты, все не могли разобраться: были они политическими или нет? На самом деле была путаница.

И потом я бы хотел сказать кое-что по поводу всех этих историй о пытках, которые сейчас раздувают газеты, сорок пять лет спустя. Во-первых, на события надо смотреть в контексте. Легко через сорок лет разглагольствовать в газете или на телевидении. Заниматься историей, сидя в кресле. Но когда идет война, когда повсюду взрываются бомбы, убивают гражданских лиц, женщин, детей, а военные схватили того, кто эти бомбы подкладывал, что же они делают? Умывают руки и дают ему трещать что вздумается?

Бомбометателя заставишь признаться, вовсе не предлагая ему чашечку кофе. У вас дети выходят из школ, а в магазинах люди. Нужно действовать быстро, чтобы воспрепятствовать новой мясорубке, обезвредить бомбы. Да, нужно заставить его признаться как можно быстрее. Но, насколько я знаю, как только они признавались, пытка — думаю, правильнее сказать, допрос прекращался. Французские военные не калечили террористов. И напротив, я знаю, что так называемые ФНАО применяли методы пыток, достойные варваров. У живых солдат из рук вынимали кости, выкалывали глаза. Да, это был ужас и смута. Я говорю об этом потому, что мы имеем лишь смутное представление об этой войне и что глупо смотреть на факты вне их исторического контекста. Это как про 1942–1945 годы, здесь тоже любопытно: никакой историк не говорит о марокканской кавалерии, которая служила во французской армии и была кошмаром для немцев. Французская армия закрывает глаза на их преступления, кражи, насилие… Она хотела выиграть войну во что бы то ни стало. Победителей не судят.

Осужденные перед лицом смерти

Итак, можно сказать, что во время войны в Алжире двадцать процентов осужденных, которых мы казнили, были скорее уголовниками, чем политическими. Это были кражи, изнасилования, убийства. Они были бандитами с большой дороги, и это было видно: они почти всегда умирали трусливо. Напротив, настоящие члены ФНАО, которые подкладывали бомбы, которые не совершали покушений с целью ограбления, которые были взяты с оружием в руках, — их было видно, потому что зачастую они обладали смелостью и лихостью. Идеалы придают смелости. Члены ФНАО, встретившие смерть смело, обладали чистым духом. Они любили свою страну. Они с достоинством стояли перед лицом смерти, и, хоть я и не принимаю их политических взглядов, я уважаю этих людей, отдавших жизнь за идеал.

Я всегда уважал человека, который сейчас умрет, что бы он ни сделал. Разумеется, лишь четверть умирала с большим достоинством. Но нужно сказать правду об этой темной истории алжирской войны. Нужно сказать правду, кто бы ты ни был — правый или левый — сказать правду ради потомства. Да, были осужденные, обладавшие невероятной смелостью.

Среди мусульман можно встретить смелость или фатализм чаще, чем думают. И некоторые обладали храбростью, достойной героев. Некоторые из ФНОА поднимались на гильотину с таким же достоинством, как революционеры 93-го. Помню одного из них, это было в Оране, 7 февраля 1957 года, на единственной казни пятерых человек, которую мы совершили. Он сказал: «Вы увидите, как умирает Икхлеф!» Он действительно прекрасно держался. Да, и дойдя до гильотины: «Вы увидите, как Икхлеф умирает за Алжир!» Это был политический. После казни комиссар полиции спросил у отца, что же он говорил? Все услышали: «Вот как умирает Гитлер за Алжир!» А это было «Вот как умирает Икхлеф!» Вот. Да, те парни, которые умирали смело, часто были откровенными политическими. Они гордились, что умирают за свою страну. Их поведение было другим. Во многом те парни, которые действительно были политическими, хотели показать французам, что они были чистыми и крепкими. Вот. Действительно, политические часто выказывали большую смелость. Приятели из алжирских французов говорили мне: «Не надо говорить, что есть парни, которые умерли смело, ты сделаешь из них героев…» Ноя сказал нет, если парень умер смело, я его уважаю. Не надо выдумывать, что они делали в штаны. Не стоит их ставить ниже низкого только потому, что это было в Алжире. Я сам критикую тех, кто рассказывает небылицы, поэтому если я же и начну рассказывать глупости…

Итак, были такие, кто умирал с невероятной смелостью. А кроме них — другие, совершенно жалкие. Отребье. Без крови в венах. Да, другие так называемые политические были вульгарными уголовниками. Помню двух казненных. Из банды, которая пришла на одну ферму. Я уже говорил об этом. Они связали отца и сына четырнадцати лет, заставили мать и дочь подать им кофе и потом на протяжении двух часов насиловали их, перед тем как, уходя, зарезать отца и сына. Эти-то не были политическими! Так вот, они вели себя жалким образом, выли, как собаки. Да, эти чаще всего перед смертью вели себя как трусы.

Как бы я сам вел себя перед лицом смерти? Ужасно представлять, что ты сейчас умрешь. Это невозможно представить. Человек не может знать заранее, как он будет себя вести перед смертью. Именно поэтому я всегда уважаю человека, даже преступника.

Сейчас я думаю, что если некоторые осужденные ведут себя смело, это потому, что они приучили себя к мысли о смерти. Как восьмидесятилетний человек, который знает, что скоро умрет, он привыкает к этой мысли. Осужденный в камере тоже знает, что ему осталось жить только некоторое время. Настолько хорошо, что на деле он хочет выказать храбрость, хочет похвастаться. Но когда кому-то молодому, здоровому говорят: «Вот, через четверть часа вас не будет…» О! это ужасный шок! Самые смелые падают, как тряпка. Больного, у которого рак, извещают об этом потихоньку. Он привыкает к другим мыслям о жизни. Он подготовился к смерти. Но кто-нибудь в добром здоровье, если вы ему сразу такое скажете, вот, через час вы умрете. Тут я не знаю, выкажет ли он храбрость. Не так давно у меня появились проблемы со здоровьем. Я прошел исследование, и радиолог мне сказал, что он увидел два пятна, которые его беспокоят. Три недели я волновался и тосковал, особенно по ночам. В конце концов специалист мне сказал: «Это рак, я его вырежу». Так вот, я уже совсем не волновался. Я сказал себе, Фернан, тебе семьдесят лет, ты хорошо пожил, в то время как у других не было этой возможности. Это не смелость, это фатализм. И потом было бы несправедливо казнить двести человек и при этом бояться смерти.

Невозможно узнать заранее реакцию человеческого существа, это правда. Иногда охрана, директор тюрьмы говорили нам: «Осторожно, этот вот — крепкий орешек, это ужас…» А потом перед гильотиной, пфффф… тряпка! А другие, парень, слабый с виду, тщедушный, умирает смело! Те парни, о которых я думал, что они будут бояться, так вот, они выказывали невероятную смелость!.. Они просят написать письмо, каламбурят, насмехаются… более чем храбро. Представить только, за несколько секунд до смерти парень находит силы шутить! Так что невозможно предвидеть последнюю реакцию осужденного. Да, были парни, которые вели себя, как герои, и другие, которые умерли, как трусы. И при этом все эти преступники совершили жестокости, которые невозможно себе представить. Это был случай, я бы сказал, двух третей. Было среди них также примерно десять процентов, державшихся как фаталисты, что часто бывает среди мусульман; как говорят по-арабски, mektoub! И потом двадцать пять процентов тех, кто выказывал настоящую смелость. Я пытаюсь представить себя на их месте, я, может быть, не выказал бы храбрости.

Помню одного осужденного, ужас в его взгляде. Это было в момент туалета, отец собирался сделать ему вырез в рубашке. Парень услышал звук ножниц, клац-клац… Он, может, подумал, что отец будет казнить его ножницами: «Ахх!!!!» — воскликнул он. Такой испуг был во взгляде осужденного. Они так боятся.

Казнь Иветона

Фенан Иветон работал на газовом заводе Алжира в Хуссейн-Дей. Он положил бомбу в свой шкаф. Тиканье бомбы услышали его коллеги по работе и сообщили в полицию или пожарным. Она не взорвалась, но могла бы дать ужасные разрушения. Газовый завод! И поскольку это был алжирский француз, это было непростительно. Когда 11 февраля 1957 года казнили Иветона, было три приговоренных к смерти, по разным делам. Его звали Фернан, как меня. Это меня как-то задело. Этот парень умел держаться. Коммунист. Кюре спросил у него: «Желаете ли вы религиозного утешения?», он ответил: «Нет, нет, я свободомыслящий». Для отца это тоже что-то значило. Он пустил его первым, это единственная милость, которую можно оказать приговоренному. К тому же мой отец знал в лицо его отца, но его отец никогда не узнал, чем занимался мой отец. Однажды отец Иветона встретился с моим отцом перед тюрьмой. Он поприветствовал его и спросил, что он там делает. Мой отец ответил: «Я пришел к другу», а отец Иветона сказал: «Я пришел к моему сыну».

Иветон жил в местечке Салембье на высотах Алжира. Мой двоюродный брат Роже Валлье жил в этом квартале. Они вместе были в школе. Позднее они вместе играли в шарики и в карты, были приятелями. Рое просил моего отца о месте помощника экзекутора. Если бы он получил его, как мог бы он связывать и казнить своего школьного товарища? Да, для нас эта казнь кое-что значила. Поэтому отец сказал: «Пустим его первым». Я сделал знак двум помощникам пустить его первым, чтобы он избежал томительного ожидания.

В момент казни его адвокат, мэтр Лене, — он был известен в Алжире, — помню, он был альбинос — обнял его и сказал: «Смелее! Это из-за общественного мнения. Ты француз, ты подложил бомбу, для них это непростительно. Ты умираешь из-за общественного мнения!» И Иветон повторил трижды: «Общественное мнение! общественное мнение! общественное мнение!..» Он задыхался. А потом я видел в газетах, что он якобы сказал: «Не важно, что я умираю, да здравствует независимый Алжир!» Это ложь! Никогда он не говорил такого. Не знаю, почему журналисты выдумывают. Девяносто пять процентов всего, что журналисты пишут о казнях, это выдумки. Журналистам было запрещено, они не присутствовали на казнях. Могу сказать, что эта казнь была для меня тяжелой. Но нельзя допустить, чтобы алжирский француз подложил бомбу, даже если она была вовремя обезврежена.

Множественные казни

Во времена «событий», между 1956 и 1958 годом казни зачастую были множественными. Довольно часто бывало двое, трое и много раз четверо. Мы даже дошли до пяти! Однажды мы выполнили двадцать казней за один месяц! Это было в феврале 1957. Так вот, это не было каждый день. Бывало, три, четыре дня без казни, а потом сразу было две, три или четыре. Так что в то время у нас было много множественных казней. В истории это редкий случай. За пятьдесят три года работы Дейбле привел в исполнение одну казнь четверых, две — троих и двадцать семь двойных. Мы же в Алжире между 1956 и 1958 привели в исполнение шестнадцать двойных, пятнадцать тройных казней, восемь казней четырех человек и один раз казнили пятерых. Да, во времена ФНАО это был конвейер, это было в три часа утра. Чтобы дойти до таких гекатомб, нужно время политической смуты, как Террор в Революцию, Оккупация, когда 1 мая 1944 было казнено сразу девять человек, и… «события» в Алжире.

Множественная казнь технически не сложнее, чем при одном осужденном. Отец требовал надевать им наручники при пробуждении, в камере. Усмирить строптивого осужденного — это возможно, хотя!.. Но многие дают себе слово взбунтоваться, и тогда можно быть уверенным, что будет скандал.

На множественных казнях, к несчастью, становится трудно полностью выполнить последнюю волю осужденного. Действительно, когда осужденных несколько, и один дрожит и стучит зубами от страха, невозможно длить эти мучения, потому что другой захотел написать, покурить или поесть. Это было бы жестоко. Это возможно, только если есть только один осужденный. Ему дают время писать, выкурить сигарету или две. А когда их несколько, действуем быстрее. Или же тогда пришлось, например, совершить туалет трех осужденных, казнить их и дать четвертому время выполнить свои последние желания. Так никогда не делалось. Мы давали сигарету, но ускоряли казнь.

В принципе, когда осужденных несколько, они не видят казни того, кто идет перед ними. Но тот, кто ждет на своем табурете, все слышит. В Алжире от канцелярии до корзины было едва ли десять метров. Если, например, осужденных четверо, все четверо сидят в канцелярии на своих табуретах. Когда все четверо связаны, их казнят одного за другим. Они не видят остальных. Мы не во времена каторжных тюрем или Революции, когда они присутствовали на казни в течение часа или получаса. Они, скажем так, в десяти метрах от гильотины. Они ее не видят. Но слышат. В эти моменты парень слышит скамью — как доска катится до ошейника, — ррррррррммммм…; как падает половина ошейника, щелк!., падение лезвия, чакккк… и тело, падающее в корзину, буууммм… Он все слышит. Если к тому же его предшественник вопит или молится вслух и звук вдруг обрывается, это странно. Он вопит… и бац! оборвали песню! это… это впечатляет… Да уж, парень, который ждет рядом — пытаюсь встать’на его место, — какой он должен обладать смелостью! На самом деле все, что он может увидеть, это — за те три-пять секунд, когда он подходит к гильотине — кровь и обезглавленные тела его товарищей по несчастью, которые лежат в корзине или в маленьких гробах.

Я уже говорил, что когда нужно было казнить несколько заключенных, отец часто просил директора тюрьмы приказать столярной мастерской сделать гробы. И тогда, падая со скамьи, осужденный падал не в корзину, а в небольшой гроб. Для второго, хоп, отталкивают гроб и ставят другой. Так больше не возникало проблем с тем, чтобы узнать, от какого тела какая голова.

Потому что когда обезглавленных было трое, четверо или пятеро, даже охранники, знавшие их, уже не могли их узнать. В то время как с гробами они не смешивались. Когда нам не удавалось получить гробы и мы были вынуждены использовать корзину, отец наливал в нее воды. Внутри она продублирована цинком. Он никогда не клал туда отруби или опилки. В книгах говорят об отрубях. Никаких отрубей. Мы туда наливали жидкость. Наливали в корзину восемь-десять литров воды. Она не давала крови прилипнуть. Так ее можно было потом быстрее отчистить.

Какая голова от какого тела?

Маленькие гробы отнимали больше времени. Но это было практичнее. Так мы не могли ошибиться головой. Да, когда казнят нескольких — двое, трое, четверо казненных, — проблема в том, чтобы положить затем головы вместе с телами! Потому что в корзине получается забавно: какая голова от какого тела? Фу! Самое ужасное было в тот раз, когда пятеро осужденных были казнены в один день. Пять осужденных за пять минут. А потом в корзине пять тел, вперемешку. Но нельзя же положить голову с другим телом. Нужно уважение. Разумеется, когда в корзине пять тел, трудно сказать, какое тело с какой головой. Потому что с голым торсом, разрезанной рубашкой… странное дело, тело без головы, на нем нет никакого ориентира. Понятия не имеешь, не знаешь. Мы не могли знать, какая голова была от какого тела. Это всегда было трудно, особенно для нас, ведь мы их видели только за тридцать минут до казни. И на самом деле только охранники могли узнать. Они привыкли, они знали этих парней. Они объясняли работнику похоронного бюро, что вот эта голова должна быть с этим телом. Вот это Мохамед, а это Саид… Да, их узнавали охранники. Шесть-восемь месяцев они жили вместе, охрана и осужденные. Но мы не могли этого сделать. И что тогда? Может быть, мы положили какую-нибудь голову с другим телом. Может, такое и случалось. Даже охранники иногда уже не знали! Да, когда в корзине было три-четыре обезглавленных тела, охранники колебались. Поди узнай, какая голова от какого тела? Один говорил, эта голова от этого тела; другой говорил, нет, от того.

Уже и не помнили. Много раз между охранниками бывали споры по поводу голов. Я слышал, как они говорили: «Нет, эту голову надо положить сюда. Это Али. А то Мохамед».

В Алжире я не ездил на кладбище. Погребением тел мы не занимались, это было не нашей работой. Для этого стоял катафалк. Только из уважения я старался положить каждую голову с ее телом. Я не был ответственен за это и мог бы даже смешать их, но это было бы подло с моей стороны. Может быть, бывали ошибки. Пытаюсь представить себе Сансона; в 1794 он казнил несколько десятков в день. У него не было такой проблемы, потому что они хоронили их в общей яме. С десятками тел они бы на кладбище не смогли подобрать головы к каждому телу.

В зависимости от тюрьмы

Если сама казнь протекает всегда одинаково, поведение других заключенных может значительно различаться в зависимости от тюрьмы, от одной центральной тюрьмы к другой. Все зависит от тюрем, а также от времени, особенно в период с 1956 по 1959. Так вот, я сказал, что отец давал охранникам наручники для осужденных, но иногда охранники приводили их, просто удерживая за руки, по два охранника на заключенного. В канцелярии на них надевали наручники и заканчивали их связывать. Иногда я видел и такое, что заключенные сидели — я только связывал щиколотки — и курили. Руки у них были свободны. Видно было, что тут мы имели дело со спокойными. Но все-таки таких было меньшинство.

В Алжире до середины 1950 годов не было скандалов. Директор и начальник охраны по-своему умели заставить себя уважать. Парни устраивали беспорядок? Они входили в камеру, и парням оставалось только держаться… Но потом, в ходе «событий» и почти до конца 1958 в дни казни были скандалы. Я думаю, что новый директор боялся действовать. Напротив, в Оране и в Константине — никаких скандалов. Да, думаю, что это зависит от отношения директора. В 1957 году во время «событий» в Барберусс, тюрьме Алжира, когда бывали казни какого-либо осужденного из Партии алжирского народа (националистского движения Алжира), политической группы, отколовшейся от ФНАО, все три сотни приговоренных к смерти и другие уголовники оставались спокойными. ФНАО и Партия алжирского народа были в ссоре. Партия алжирского народа — это была партия Мессали Хаджа. За независимость, но не в крови, как ФНАО. Они были в меньшинстве, поэтому обходилось без гимна ФНАО. И напротив, при казни осужденных из ФНАО атмосфера создавалась невероятная. Чудовищный шум, крики. Тысяча заключенных орала, вопила в тюрьме и распевала гимн ФНАО. Барберусс находится на высотах Алжира, на вершине Касба. Представьте себе, больше тысячи парней орут вот так вот в три часа ночи? Настоящий содом. Фу! Слышно было больше чем на километр. Слышно было во всем городе Алжире. А директор дрейфил, паниковал. Все были не в лучшем виде. Да, директор тюрьмы, а также и начальник охраны были не на высоте. Им недоставало твердости. Все боялись происшествия, скандала. Возможно, они боялись потерять место, боялись, что их переведут в другое место. Нет, правда, никогда больше не видел такого человека. Он задействовал Компанию республиканской безопасности, чтобы их успокоить, заставить их замолчать. В Алжире на каждой казни было пятьдесят сотрудников республиканской безопасности или мобильной охраны. Так что тут в дело вступали сотрудники республиканской безопасности с дубинками. Но это только удваивало беспорядок!

Напротив, в Оране, когда была казнь, обычно все происходило спокойно. Никакого скандала со стороны других осужденных. И при этом было почти триста приговоренных к смерти. Да, все проходило очень хорошо. Связано ли это с более высокой квалификацией директора и персонала тюрьмы? В зависимости от тюрьмы поведение всегда бывало разным благодаря либо директору тюрьмы, либо членам военного трибунала, которые иногда выступали со сложными инициативами, противными простой логике. В конце концов, я думаю, что все это зависит от директоров и от начальника охраны. Все центральные тюрьмы разные.

В тюрьме Константина тоже было триста приговоренных к смерти. Камеры располагались на двух этажах. Если бы по прошествии некоторого времени заключенные заметили, что казнят тех, кто сидит на первом этаже, то они начинали бы бояться, как только их переводили на первый этаж. Это было бы невероятное напряжение. Поэтому директор установил круговую систему. Каждые четыре дня они меняли камеры. Четверо, пятеро поднимались наверх, четверо или пятеро спускались. Он получал уведомление от прокурора: «Такой-то будет казнен такого-то». Он его спускал вниз. Поэтому так они поднимались, снова опускались… крутились. Так что когда кого-то надо было казнить, он находился на первом этаже. Еще и для того, чтобы избежать происшествий. Если бы за приговоренным к смерти приходилось бы ходить на второй этаж, возникал бы риск. Потому что приговоренного трудно спустить по лестнице. Чем он рискует? Спускаясь, он толкает охранника, катится вниз, порождает давку, раненых. Один или два охранника при этом могут быть откинуты, серьезно ранены или даже убиты. Поэтому они крутились. Но через некоторое время они все-таки начинали бояться, как только приходили вниз. Как только они оказывались на первом этаже, у них возникали подозрения. Приговоренные больше не спали. У них возникала ужасная тоска.

Охранники-садисты

После суда приговоренные к смерти ждали от трех до шести месяцев и больше. А потом было помилование или казнь. Поскольку они знали, что это происходит всегда в три-четыре часа ночи, они практически больше не спали. Они были подавлены и по-настоящему засыпали только с рассветом. Во время «событий» в тюрьмах сидели многие сотни приговоренных к смерти. Как я уже говорил, около тысячи: примерно триста в Алжире, и столько же в Оране и Константине. Некоторые приговоренные к смерти, которые были буйными, были связаны. У них на ногах было железо… Они были прикованы. Чем они рисковали, приговоренные к смерти? Ничем. Поэтому некоторые превращали охранников в рабочую скотину. Они просили сходить к врачу, того, сего. И каждый раз надо было с них снимать кандалы, надевать наручники, снимать их, надевать снова, руки, ноги, и так далее… вся эта ерунда. Они делали это специально. Так вот, чтобы докучать охранникам, некоторые постоянно говорили, что они больны. Это создавало невероятное количество работы для охраны. Вся эта канитель продолжалась и повторялась без конца, пока охранники не посходили с ума от этого. Они впадали в бешенство. В конце концов охранникам это надоело. Выше крыши.

Поэтому потом некоторые охранники мстили за себя, напуская на них страху. Да, чтобы отомстить заключенным, которые их без конца доставали, иногда в ночь казни некоторые охранники будили их, как будто на казнь. Они входили в камеру, а потом в последний момент, когда человек пробуждался, когда он думал, что пришел его черед, они говорили ему: «Нет, тебя не сегодня, а может, завтра!» Мне это рассказал один охранник. Так вот! Но это было зло. Это была глупость! Отцу не понравилось. Он сказал об этом директору тюрьмы, потому что это было бесполезно и жестоко. Он сказал, что не стоит играть или издеваться в таких ситуациях. Даже мой отец пытался смягчить его муки, говоря осужденному: «Осторожно, ступенька!», чтобы он смотрел на землю и не видел гильотины, а тут другие идут будить заключенного, чтобы сказать ему, нет, тебя завтра! Это уже варварство. В Алжире я сам сказал это тому парню, охраннику. Бросайте глупости. Это перебор. Потому что… эх!.. Они уже приговорены к смерти, а! Это жестоко.

Фернан Мейссонье, главный экзекутор

Я описал выше, как я присутствовал на казни в первый раз, в 1947 году в Батне. Так вот, начиная с того времени я участвовал в казнях как добровольный помощник, не являясь официальным членом бригады. В 1957, после моего назначения помощником, я стал более активен в работе. На этом посту я всегда находился слева от осужденного, со стороны моего отца. На протяжении пяти месяцев я, таким образом, принял участие в тридцати шести казнях. Эти обязанности возлагались на трех помощников. Первого января 1958 года я был официально назначен первым помощником. В этом деле, как первый помощник, я один нес ответственность. Это не то же самое, что и положение трех других помощников. Тут я был один, и у меня были сложные и опасные обязанности. Я хотел доказать отцу, что достоин его доверия. Дальнейшие события показали, что я его заслуживал, и он гордился тем, что я являюсь первым помощником. На этом посту я, возможно, рисковал тем, что мне раздавит или отрежет пальцы, но я не хотел, чтобы возникали неполадки. Наконец, после того как был уменьшен диаметр ошейника, на этом посту все шло хорошо.

Я «командовал» двумя казнями — вместе с отцом — потому что отец был уставшим. По отношению к тюрьме экзекутором был отец; но механизм запускал я. Левой рукой я нажимаю на спусковой механизм, удерживающий верхнюю половину ошейника, и вслед за этим правой рукой опускаю рычаг, управляющий падением лезвия. Да, я выполнял функции главного экзекутора 25 августа 1958 года, в ходе последней казни «террористов», двойной казни в Алжире.[47] Отец чувствовал себя усталым после операции на горле. Поэтому я казнил на его месте. Тут речь идет только о запуске механизма, и все. Запустить механизм. Ошейник, нож. Щелк, щелк… Это легче и не так рискованно, как «фотограф». Но это совершенно другое положение. Отец до этого говорил прокурору, господину Мушану, о своем желании, чтобы я встал на его место после его операции по поводу рака горла. Он перенес трахеотомию, и ему было трудно говорить. Господин Мушан сказал ему: «Нет, господин Мейссонье, оставайтесь еще на вашей должности, несмотря на инвалидность. Я доволен вами, все идет хорошо. И потом это все-таки дает вам доход, пенсию. Оставайтесь, меня это не беспокоит». Так вот, в тот день, 25 августа 1958 года, я попросил отца, который был немного усталым, чтобы он подписал бумаги в канцелярии, а мне дал выполнить его работу главного экзекутора. Немного поколебавшись, он согласился и спросил у меня: «Но кто будет тебя заменять?» Я ему предложил Воссена, который согласился. Я рассказал Воссена, что нужно и чего не нужно делать, и все прошло хорошо, несмотря на некоторое беспокойство моего отца. После казни я сказал отцу: «Ты видишь, я без проблем могу тебя заменить…» И он слабо улыбнулся.

Но возвращаюсь к той казни 25 августа 1958 года, когда я выполнял обязанности главного экзекутора. Для меня тот день был непохожим на другие. В канцелярии, занимаясь туалетом осужденного, я думал о той роли, которую я приму на себя: карающая рука властей.

Я занимаю свое место у гильотины, у механизма. Я был центром для всех присутствующих, примерно тридцати человек, плюс еще пятнадцать человек мобильной охраны или сотрудников республиканской безопасности. И тут я быстро прокручиваю в голове невероятную мысль: сейчас я причиню смерть себе подобному. Я совершу акт невероятной жестокости, я, в обычной жизни, как большинство французов, бывший любителем хорошо пожить.

Любил компанию девушек, любил устраивать розыгрыши. Так вот. Приходит первый осужденный, поддерживаемый двумя помощниками. Он опрокидывается, крича: Allah Akbar, «Господь велик» по-арабски. Я опускаю верхнюю половину ошейника и отпускаю лезвие. Толкаю тело в плечи, и оно падает в гроб. Пока помощники идут за следующим, я помогаю Воссену поднять лезвие, поставить второй гроб и поставить скамью на место, подняв доску. Подходит второй, нечленораздельно вопя. Он опрокидывается и справа видит своего обезглавленного брата. Он вопит как только может. Ошейник падает, и лезвие, падая, обрывает его крик. Эта двойная казнь показалась мне долгой, в то время как на самом деле она была из самых коротких: меньше минуты на обоих осужденных.

Я смотрю на отца, который стоит в двух метрах. Кажется, я спросил у него: «Порядок?»

И я продолжал думать о том акте, который я только что совершил. Я сейчас выйду из тюрьмы, свободный, пользующийся уважением практически всех алжирских французов. Думаю, что такая должность в жизни человека уникальна. Иметь власть убить человека и не быть взволнованным этим действием. Это невероятная власть: вы убиваете человеческое существо, и выходите не только свободным, но и пользуясь уважением людей. Что меня успокаивало, несмотря на ужас этого акта, так это лишь то, что я казнил лишь преступников. Было бы невыносимым кошмаром положить конец жизни невиновного. Во время казни я чувствовал, что мне дана роль доброго судьи, который защищает жертв. Думая о жертвах, я обретал глубокое чувство справедливости. Я родился под знаком Близнецов: двойственная личность. После казней я вновь становился человеком, любящим природу и жизнь, который считает, что имел счастье родиться от одного из миллионов сперматозоидов, и не думает о другой жизни, потому что верить в нее было бы эгоистично. Мы — звенья долгой цепи.

Мир смелых[48]

А потом был Мир смелых. Де Голль одним махом помиловал всех приговоренных к смерти. Сразу девять сотен. Мир смелых — это был конец 1958—начало 1959.[49] Я уже сказал, что перед помилованием в Алжире было триста приговоренных к смерти, триста в Оране, триста в Константине. Да, и значит, одним махом было помиловано больше девятисот приговоренных. Если бы не было всех этих помилований, я бы точно превзошел Сансона. Думаю, в 1959 французские власти уже хотели сделать Алжир независимым. Франция думала в первую очередь о своей экономике, о своей торговле. В то время сотни преступников, в той или иной степени имевших отношение к ФНАО, были задержаны, но их не судили. Правосудие опустило руки. В конце концов они были освобождены. На самом деле не могла же Франция выносить приговор новым героям, которые вскоре станут правителями нового алжирского государства. Да, после возвращения — мы, алжирские французы, тут вполне можем говорить о предательстве — де Голля, в дело вступили французские «барбузы» — секретные агентишки. Террористами теперь были не члены ФНАО, а члены ОАС, это были французы, цеплявшиеся за свою страну. Так вы подумайте только, ФНАО от всего сердца обрадовалось, до такой степени, что они устраивали манифестации на улицах. Именно в то время были тысячи пропавших без вести, как французов, так и профранцузских мусульман. Была куча безнаказанных преступлений. В этом отношении Франция не может давать уроков так называемого гуманизма африканским странам.

Да, после Мира смелых были совершены десятки преступлений, в том числе похищений людей. Но государство больше не выполняло своей роли. Де Голль до этого говорил о «Франции от Дюнкерка до Таманрассета»: просто приманка! Просто для того, чтобы его выбрали президентом. Как дураки, все алжирские французы — и я первым — проголосовали за него, привели его к власти, поверив его слову. В реальности в начале 1960-х годов французская армия практически истребила ФНАО. Да, с военной точки зрения алжирскую войну ФНАО проиграло. Остались только мальчишки, которые бросали гранаты, не выдернув чеку. Думаю, что большинство арабов желали иметь французский статус, но с политической точки зрения Франция де Голля не хотела сохранить Алжир.

В этот момент и начался разлад и смута во французской армии. Покушения ОАС, затем «харки» (военнослужашие вспомогательных войск), которых резали, а Франция позволяла этому продолжаться. Это была тотальная смута. Французские коммунисты были за независимость, агентишки де Голля задерживали французов, которые были за французский Алжир, и замучивали их до смерти. Помню одного мясника из квартала Лаперлье. У него была лаборатория на улице Амандье. Он был французом испанского происхождения — его звали Маскаро, — любившим Францию и обладавшим гражданским сознанием, которого нет у многих Дюранов Дюпонов.[50] Этот бедолага был схвачен французскими барбузами, которые его пытали, чтобы узнать, где он прятал оружие. Они его отпустили через много дней, но в каком состоянии! Он был неузнаваем! Доносчицей была наверняка одна женщина из Компании республиканской безопасности, которая была покупательницей в мясной лавке. Должно быть, она вела двойную игру. Через несколько дней она была убита ОАС двумя пулями в голову. И за это время ФНАО, ободренное словами де Голля, нанесло четыреста ударов и оставалось безнаказанным. В Алжире французы ставили пластинки, подключали громкоговорители: «Мы, африканцы…»[51] и так далее. Громкоговорители приказывали разрушать сотрудникам национальной безопасности. Также и с теми, кто на своем доме водружал французский триколор: сотрудникам национальной безопасности приказывали его снять. И ФНАО прямо днем маршировало по улицам Алжира, французские коммунисты подталкивали арабов к борьбе за независимость. Ничего удивительного в том, что арабы почувствовали себя покинутыми и отдали девяносто девять процентов голосов за независимость!

«Харки», мои алжирские братья

Самым страшным было то, что Франция оставила на растерзание тысячи «харки» и их семьи, тех «харки», которые верно служили ей. Они были покинуты. Больше ста пятидесяти тысяч «харки» были ликвидированы при ужасающих обстоятельствах. Какие страдания! И из-за этого болезненного факта мне стыдно за то, что я француз. «Харки», мои алжирские братья, ваши деды умерли за Францию в 1914–1918. Ваши родители умерли за Францию в 1939–1945. А вы, верившие во Францию, были трусливо покинуты. Ваши семьи были истреблены. Обезоруженные, до смерти замученные ФНАО, вы гибли десятками тысяч. Какую горечь испытываю я, думая о вас…

Один из друзей моего отца написал поэму памяти принесенных в жертву «харки». Я помню ее конец. Она оканчивалась такими словами:

О мертвые, если бы вы потребовали смены, вы бы увидели, как дрожат поднимающиеся руки, и вы бы прочли на бледнеющих лбах страх, ужасный страх заменить вас.

Видя такой поворот событий, в начале шестидесятых годов помощники Баро и Сельс испугались и уехали во Францию. Что же касается моего отца, то он вместе с Воссена захотел остаться.