Репрессированные командиры на службе в РККА

Тодорский Александр Иванович

Автор не случайно начинает свое повествование с рассказа об этом незаурядном человеке, сама жизнь которого, его тюремные и лагерные испытания по праву заслуживают достойного пера. Его имя достаточно хорошо знал в 20-х и 30-х гг. прошлого века командный и политический состав РККА и вот на каком основании: во-первых, как куратора военных академий Красной Армии, выпускники которых служили во всех военных округах на ответственных должностях; во-вторых, как недавнего заместителя командующего войсками Белорусского военного округа, одного из крупных в Красной Армии; в-третьих, как автора книги «Красная Армия в горах», изданной в 1924 г.; наконец, в-четвертых, как человека, о котором несколько раз исключительно тепло отзывался В.И. Ленин. Речь идет об А.И. Тодорском.

Выступая с политическим отчетом ЦК на ХI съезде РКП(б), В.И. Ленин высоко оценил книгу А.И. Тодорского «Год – с винтовкой и плугом»: «…Я хотел бы привести цитату из книжечки Александра Тодорского. Книжечка вышла в г. Весьегонске (есть такой уездный город Тверской губ.), вышла она в первую годовщину советской революции в России…» [1] Мы не будем здесь цитировать слова вождя РКП(б) о книге Тодорского (они хвалебные), но дополнительно скажем, что то же самое В.И. Ленин сделал в своей статье «Маленькая картинка для выяснения больших вопросов» (1919 г.), назвав эту книгу замечательной, а изложенные в ней наблюдения и рассуждения – «превосходными и глубоко правильными».

Но сначала необходимо дать хотя бы небольшую биографическую справку об авторе этого небольшого по объему, но столь примечательного по содержанию издания. Родился Александр (наречен в честь святого Александра Невского) Иванович Тодорский в сентябре 1894 г. в селе Тухани Весьегонского уезда Тверской губернии в семье священника. Но, по свидетельству его младшего брата Анатолия, своей родиной он всегда считал село Деледино того же уезда, куда вскоре после его рождения переехала семья.

Из воспоминаний его брата Анатолия Ивановича Тодорского: «В большой семье старшему сыну вместе с родителями, конечно, доставалось забот и хлопот с младшими. Вероятно, поэтому у Александра в характере рано появилась самостоятельность – черта, которую потом он очень высоко ценил в людях. Пройдут годы, и, напутствуя меня перед отъездом на учебу в Ленинград (я поступил в педагогический институт), Александр скажет: «В жизни нужно рассчитывать прежде всего на себя. Если будешь все время надеяться на помощь со стороны, тебе не встать крепко на ноги. Только самостоятельность поможет твердо ходить по земле, и тогда в будущем не согнут тебя никакие житейские бури и невзгоды». Этот мудрый совет, несомненно, помог моему жизненному становлению» [2].

«После окончания школы отец определил Александра в духовное училище, находившееся в соседнем городке Красный Холм. Учился он хорошо, прилежанием и старанием радуя родителей, которые хорошо знали цену образованию. Несмотря на стесненные материальные обстоятельства, они всячески старались помочь детям «выбиться в люди». Прежде всего испытал это на себе старший сын.

Окончив училище, Александр продолжал образование в Тверской духовной семинарии. Поначалу все шло хорошо, но вскоре, как говорил потом отец, он «отмочил штуку». В дом пришла весть, поразившая и огорчившая родителей: сын оставил семинарию – оставил навсегда, не пожелав посвятить свою жизнь служению богу. К тому времени у Александра сложились свои взгляды на жизнь. Он сделал в семнадцать лет первый серьезный самостоятельный шаг, пойдя наперекор воле родителей, преодолев инерцию своей «поповской породы» [3].

К сожалению, Александр Тодорский не оставил своих воспоминаний о днях своей юности. Поэтому продолжим рассказ его младшего брата: «Уход из семинарии означал не только отказ от карьеры священнослужителя, это был по тем временам вызов обществу. Брат порвал с духовенством, с религией в такое время, когда страна переживала период черной реакции. О настроениях Александра в эти годы говорят его стихи. В одном из них, напечатанном тверским журналом «К свету», юноша-семинарист писал:

Скоро ль, скоро ль, о родина, родина-мать,

Ты увидишь желанное счастье?

Неужели тебе бесконечно страдать?..» [4]

В журнале «К свету» за три года (1911–1914 гг.) Александр Тодорский поместил около двадцати главным образом стихотворных своих публикаций. «Возможно, что в это время он хотел стать профессиональным литератором. А пока зарабатывал на жизнь службой: сначала писцом в Тверском окружном суде, а затем в петербургском издательстве «Благо». В столице он стал слушателем курсов «Общества для распространения коммерческих знаний». Но и это учебное заведение окончить ему не пришлось. Не стал он священником, не суждено было быть ему и коммерсантом. Иное поле деятельности открылось перед ним на многие годы…» [5]

С началом Первой мировой войны слушатель коммерческих курсов А.И. Тодорский под влиянием патриотической пропаганды подал заявление о зачислении его добровольцем в действующую армию и вскоре был зачислен рядовым в 295-й Свирский пехотный полк. В октябре 1914 г. направлен в Ораниенбаумскую школу прапорщиков, которую окончил в январе 1915 г.

С января 1915 г. – младший офицер роты в 66-м запасном полку в г. Вильно, а с марта 1915 г. – на фронте в 24-м Сибирском стрелковом полку, в котором занимал должности младшего офицера роты, начальника саперной команды, командира роты и батальона. В этом полку А.И. Тодорский провел всю войну, заслужив шесть орденов и чин капитана. Дивизия, в которой он служил, участвовала в ожесточенных сражениях с австро-германскими войсками. Она обороняла позиции на реке Бзуре в районе города Сохачева, вела арьергардные бои на Блонской позиции, отбивала атаки немцев на Варшавские форты. В боях он был дважды ранен. Подчиненные уважали своего командира: когда он был тяжело ранен, солдаты под огнем противника вынесли его с поля боя. «Трехлетнее пребывание на передовой позиции сдружило и сроднило меня с солдатами, – писал он впоследствии. – К концу войны я жил и мыслил их думами…» [6]

После Февральской революции 1917 г. избран председателем полкового комитета. В ноябре 1917 г. Военно-революционный комитет 5-го Сибирского армейского корпуса назначил его исполнять обязанности командира этого корпуса. Вот этот приказ: «…Командиру корпуса генерал-лейтенанту Турбину сдать командование корпусом капитану 24-го Сибирского полка Тодорскому, а последнему вступить в исполнение должности командира корпуса» [7].

Спустя двадцать лет следователи НКВД поставили и это «лыко» в строку обвинений арестованного комкора А.И. Тодорского, вменяя ему сотрудничество с немцами. Из обзорной справки по делу бывшего начальника Управления ВВУЗ РККА: «…Будучи с ноября 1917 г. по апрель 1918 г. командиром 5-го Сибирского корпуса, Тодорский с февраля по апрель 1918 г. находился с частями корпуса на территории, оккупированной немецкими войсками в г. Кременец и являлся при немцах начальником его гарнизона.

В приказе по гарнизону г. Кременец № 2 от 28/15 февраля 1918 г., подписанном Тодорским, указано, что «за каждого убитого или раненого германского или польского солдата будут немедленно расстреляны первые попавшиеся десять русских солдат или жителей».

В этом же приказе предлагается всем солдатам гарнизона и жителям города под угрозой расстрела сдать оружие, а солдатам – надеть старую свою форму с погонами.

За нарушение порядка, установленного немецкими оккупационными властями, в приказе предусмотрена смертная казнь.

Указанный приказ издан Тодорским от имени начальника 92-й германской дивизии.

В заключение приказа указано:

«Требую немедленного исполнения означенного приказа, ибо всякое уклонение от него повлечет за собою самые суровые меры» (копии указанных приказов № 2 и № 74 по гарнизону и корпусу были изъяты у А.И. Тодорского при обыске в 1938 г.) [8].

После демобилизации старой армии А.И. Тодорский возвратился (в апреле 1918 г.) на родину, в свой Весьегонский уезд. Из воспоминаний его брата Анатолия: «Встреча с Александром, когда он вернулся домой из армии, мне особенно памятна. По существу, мы встретились впервые: ведь когда он начал проходить свои «университеты», мне не было и пяти лет. И теперь, десятилетний, сгорающий от любопытства мальчишка, я во все глаза смотрел на брата, старался не пропустить ни одного слова, ни одного движения. Вместе с ним возвратился и Иван, также добровольцем ушедший в 1916 г. на войну и служивший с Шурой в одном полку. Но Иванко (так звали его в семье) я помнил, знал его, а вот Александр был для меня таинственной личностью, и что бы он ни делал и ни говорил, имело свой особенный смысл. Те несколько весенних дней 1918 г., что Шура провел дома, стали для меня настоящим праздником.

Это был праздник не только для меня. Доволен был отец, радостью светилось мамино лицо: наконец-то после тревожных лет вся семья вместе, за одним столом в родном доме. Маме, конечно, досталось. Накормить восемь человек, да так, чтобы все остались довольны, тоже надо уметь. Но не зря Евлампия Павловна считалась образцовой хозяйкой… Отдыхать она любила с книгой… Читать любила, и в доме была сравнительно большая для того времени библиотека. На имя Тодорских приходили и столичные периодические издания: «Биржевые ведомости», «Нива», позднее «Известия ВЦИК», «Огонек». Наверное, любовь к чтению, интерес к литературе у Шуры от мамы. А вот характер – спокойный, выдержанный, пожалуй, от отца. И реалистический подход к жизни, способность трезво оценивать события и факты – тоже отцовские, как и умение собраться в трудную минуту, решиться на трудное дело. Ведь не случайно, что уже на склоне лет, после почти сорокалетней службы господу богу, Иван Феодосьевич Тодорский совершил мужественный поступок – сложил с себя сан и пошел работать в кооператив.

Но это случилось позже. А тогда, в мае 1918-го, Иван Феодосьевич сидел во главе семейного стола, пил чай и слушал рассказы старшего сына о его «одиссеях».

Этот месяц стал как бы рубежом в истории семьи. Советская власть звала молодежь на строительство новой жизни, и старшие сыновья Ивана Феодосьевича и Евлампии Павловны с радостью и воодушевлением откликнулись на этот призыв. Вслед за Александром, который, несмотря на предостережение родителей, явился в уездный Совет и заявил, что хочет работать для советской власти, потянулись Иван и Виктор. Вскоре Иван уже работает в Совете, а Виктор становится сотрудником уездной ЧК…» [9]

О событиях весны 1918 г., о роли и месте А.И. Тодорского в них можно узнать, обратившись к воспоминаниям Ивана Егоровича Мокина, отвечавшего в то время за вопросы промышленности и торговли в Весьегонском уездном совете депутатов. При этом следует учитывать, что окончательно победа советской власти в уезде была закреплена совсем недавно решениями 1-го чрезвычайного уездного съезда Советов, состоявшегося 28–29 января 1918 г.

«Май 1918 г. …Сколько лет прошло, а памятно. Весна в том году была неустойчивая: то задождит, а то и завьюжит. Дни стояли серенькие, скучные. Только нам, работникам уездного совдепа, скучать не приходилось. Шел всего четвертый месяц, как в уезде установилась советская власть, и каждый день приносил что-нибудь неожиданное. Время было напряженное, горячее, а дел – невпроворот: и больших и малых. Во многом нужно было начинать чуть ли не на голом месте – от старого строя наследство осталось убогое. Совдепу приходилось одновременно решать множество вопросов: политических, хозяйственных, военных. Решать безотлагательно и – главное – четко: ведь каждый промах использовался врагами.

А недругов и злопыхателей у молодой рабоче-крестьянской власти в ту пору хватало. Были среди них и явные, и затаившиеся враги, готовые нанести удар исподтишка, в спину. Среди явных выделялись бывшие офицеры. Поэтому бдительность была на первом плане у партийных и советских работников, особая бдительность, иногда, может быть, и чрезмерная. Но без нее мы бы пропали.

В один из таких горячих и «скучных» весенних дней в приемной совдепа появился человек, на которого нельзя было не обратить внимания. Молодой, высокий, худощавый, с явной офицерской выправкой. Правда, экипирован был неказисто – потертая солдатская шинель, стоптанные сапоги… обратился он ко мне как к члену исполкома, ведавшему кадрами. Обратился четко, по-военному, сразу заявив, что сочувствует советской власти, пришел просить работу и готов выполнять любые поручения. На вопросы отвечал прямо. Родом из Туханей Весьегонского уезда, сын священника. В старой армии имел чин капитана…

Такого еще не бывало, чтобы офицер, да еще сын священника, добровольно пришел в Совет с желанием и готовностью нам помочь. Ситуация настораживала – а что, если этот симпатичный молодой человек окажется оборотнем?

Посоветовались мы с нашим председателем Г.Т. Степановым. Григорий Терентьевич был настоящим большевистским руководителем, душой нашего Совета. С трудными вопросами мы всегда обращались к нему – старшему товарищу и другу. Замечательный это был человек: по-житейски мудрый, никогда не терявшийся в самых сложных ситуациях, всегда готовый дать не только толковый совет, но и помочь делом. Он обладал каким-то особым чутьем, а потому редко ошибался в людях.

Долго говорил Степанов с молодым человеком. Из беседы выяснилось одно немаловажное обстоятельство: офицер после Февральской революции был выбран председателем полкового комитета, а потом – даже командиром корпуса. Видимо, солдаты ему доверяли и знали, кого выбирать. Этот факт биографии молодого человека и перевесил тогда при решении его участи.

На заседании исполкома рассматривалось заявление Тодорского, который предложил использовать его для организации издания уездной газеты. Предложение было принято. Тодорский назначен редактором «Известий Весьегонского Совета рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов».

Александр Иванович с радостью и большим жаром принялся за дело. А начинать пришлось с нуля. В Весьегонске имелась крохотная типография, оборудование которой почти полностью пришло в негодность. Для издания газеты не подходила. Нужно было срочно достать новое оборудование. Но где? Ломать голову долго не пришлось – конечно же, в Питере. Там должны понять наши нужды, должны помочь. Сам я некоторое время работал в Питере переплетчиком, немного знал типографское дело. Поэтому исполком и командировал меня в столицу с заданием достать оборудование для типографии.

Прошло немного времени, и оборудование было получено. А в начале навигации на пароходе доставлены в Весьегонск типографские машины и 40 пудов шрифта.

К тому времени стараниями Тодорского старая типография, ютившаяся где-то на задворках, была переведена в просторный, светлый дом. Нашлись и специалисты. Под руководством Александра Ивановича дело стало быстро налаживаться. Поначалу ему пришлось нелегко – он был един во многих лицах. И автор, и редактор, и корректор, и метранпаж, а иногда и наборщик. Удивительно, но любая работа спорилась в его руках, всякое дело он выполнял с таким умением, будто всю жизнь только этим и занимался. Уже 2 июня 1918 г. вышел первый номер весьегонских «Известий».

Спустя два месяца под редакцией Тодорского стала выходить еще одна газета: «Красный Весьегонск» – издание Весьегонской организации Российской Коммунистической партии (большевиков).

Газеты печатались на хорошей бумаге, шрифты подбирались «глазастые», чтобы облегчить чтение малограмотным (таких читателей было в то время большинство), заголовки статей были броскими, емкими. Газеты быстро завоевали доверие у бедноты и оказывали неоценимую помощь руководству уезда.

Тодорский проявил себя не только талантливым журналистом, прекрасным издателем, но и активным пропагандистом новых, коммунистических начал жизни. Он был прирожденным публицистом-агитатором. Его статьи, обзоры, заметки и стихотворные памфлеты отличали страстность и глубокая убежденность, а живой образный язык доходил и до малограмотных. У Александра Ивановича был зоркий глаз на все новое, он подмечал, казалось бы, даже мелочи. Но под его пером эти мелочи вырастали порой по значимости до уровня общественно-политического факта. И каждый такой факт, умело преподнесенный Тодорским-журналистом, наглядно показывал читателям, что дала трудящимся советская власть.

Прошло совсем немного времени, как Тодорский стал работать в Совете, но мы хорошо узнали и полюбили его. Он вошел в жизнь советского Весьегонска естественно и необходимо. Без него многое бы потеряла наша тогдашняя работа: Александр Иванович обладал государственным умом, широким кругозором, был разносторонне эрудирован.

Душевный и отзывчивый в обращении с товарищами, он становился непримиримым и беспощадным, когда дело касалось врагов.

В июне Тодорского приняли в партию, рекомендацию дал сам Григорий Терентьевич (Степанов). Три месяца спустя коммунисты Весьегонска на своем общем собрании выбрали Александра Ивановича делегатом на областную партийную конференцию Центрального промышленного района, собиравшуюся в Москве.

Июнь – сентябрь… Эти четыре месяца были особенно напряженными в жизни Весьегонска и всего уезда. Укрепление позиции советской власти в деревне вызвало бешеный отпор кулачества. Коммунисту Тодорскому часто приходилось оставлять редакторское «кресло» и возглавлять вооруженный отряд весьегонцев, выходящих на подавление кулацкий мятежей. В период белогвардейского мятежа в Ярославле отряд под командованием Тодорского вовремя пришел на помощь Рыбинскому Совету, оказавшемуся в окружении мятежников.

Член укома партии и уездного исполкома, Александр Иванович выполнял множество самых различных поручений. Благодаря этому он прекрасно знал положение дел в уезде. И в своей книге «Год – с винтовкой и плугом» сумел на конкретных фактах и примерах дать яркую картину работы советских и партийных органов, руководивших строительством новой жизни. Тодорский показал, что у власти стояли не опытные государственные чиновники, много лет возглавлявшие канцелярии и ведомства, а вчерашние рабочие и крестьяне, ставшие сегодня хозяевами страны. А успехи, которых мы достигли за первый год существования советской власти, свидетельствовали о том, что власть находится в надежных и твердых руках…» [10]

Анатолий Иванович Тодорский, заслуженный учитель РСФСР, всю жизнь гордился своими старшими братьями: «Молодость моих старших братьев совпала с революцией. Ей они посвятили жизнь, с оружием в руках защищали молодую Республику Советов, а после гражданской войны строили новое общество, отдавая этому все силы, знания и вдохновение, и я горжусь своими братьями.

Весьегонский период жизни старших братьев прошел на моих глазах. В 1918 г. я поступил учиться в школу 2-й ступени. В этой же школе (бывшей женской гимназии) училась сестра Алевтина. Мы жили с ней в городе, где родители снимали для нас часть комнаты, и братья изредка навещали нас. Но чаще я сам выискивал случай, чтобы увидеться с ними.

У Шуры было интереснее всего: он работал в редакции, и там имелась типография. Возвращаясь из школы, я старался обязательно заглянуть к нему. Типография находилась на первом этаже двухэтажного деревянного дома, на втором помещалась редакция и небольшая комната – «квартира» редактора. Кроме него работала в редакции еще секретарь-машинистка Рая Трошанова – вот и весь штат, два человека. А выпускали они две газеты: «Известия Весьегонского Совета» и «Красный Весьегонск». Первая был органом уисполкома, вторая – укома партии. Кроме того, в Весьегонске выходили еще две газеты: «Женские думы» и «Юный коммунист», и тоже не без участия Александра, ставшего наставником молодых редакторов Людмилы Смирновой и Николая Серова. Но это только небольшая и, может быть, не самая трудная часть Шуриной работы. Он в то же время – член укома РКП(б), заведующий агитпропотделом, а также член уисполкома, заседания которого проводились тогда чуть ли не ежедневно. Но это еще не все. Он входил в состав, а потом и возглавил как председатель президиума Чрезвычайную комиссию уезда по борьбе с контрреволюцией, бандитизмом и спекуляцией…

Запомнилось, как в один из ненастных осенних дней 1918 г. забежал я из школы в редакцию, а Рая Трошанова говорит:

– Александра Ивановича нет и в ближайшие дни не будет. В уезде неспокойно. Кулаки поднимают голову, не нравится им наша власть. Восстание подняли, в двух волостях за оружие взялись. Вот и пришлось твоему брату туда отправиться. Ты же знаешь, он командир особого отряда по борьбе с контрой. Ничего, наши быстро порядок наведут. С Александром Ивановичем шутки плохи. А работы здесь сколько накопилось… – И она показала на стол, где грудой лежали письма со всех концов уезда.

Прочесть эти письма и, как говорится, вовремя отреагировать было делом редактора. Должен был он заниматься также изданием для широкого читателя тоненьких книжек-брошюр на актуальные темы. В весьегонской типографии печатались басни Демьяна Бедного, рассказы и статьи Максима Горького и другие произведения, потребность в которых возникла сразу после революции. Велением времени продиктованы и две книги, написанные Александром в тот период, и его агитационная пьеса «Там и тут», поставленная не только на самодеятельной сцене, но даже в одном из рабочих театров Петрограда» [11].

В 1918 г., к первой годовщине Октябрьской революции, А.И. Тодорский написал упомянутую выше книгу «Год – с винтовкой и плугом». Там же он поведал и предысторию ее создания. В основе своей это годовой отчет о работе Весьегонского уездного исполкома.

«Однажды в один из горячих дней вызвал меня председатель уездного исполкома Григорий Терентьевич Степанов и от имени Тверского губкома партии дал мне поручение. Оказалось, что в связи с приближением первой годовщины Октября потребовалось представление годового отчета о нашей работе к 7 ноября 1918 г.

Я взмолился:

– Помилуйте, я не сведущ в такого рода литературе и не смогу выполнить без образца.

Григорий Терентьевич никогда не терялся ни в делах, ни в ответах:

– Вам надо пример, и не иначе как классический? Да их много. Разве «Записки о галльской войне» Цезаря не образец отчета местной власти? Однако нам и в этой области надо начинать сначала. Пишите, как напишется.

Получив такую свободу творчества, я с увлечением взялся за работу. Раз запрос губкома попал в редакцию газеты, он приобретал широкое общественное значение и выходил за стены ведомственных канцелярий. Перед глазами вставали не голые факты и цифры, а живые весьегонские Степановы во весь их богатырский рост первых 365 дней новой исторической эры» [12].

А хвалебные слова В.И. Ленина в адрес книги и ее автора таковы:

«Товарищ Сосновский, редактор «Бедноты», принес мне замечательную книгу. С ней надо познакомить как можно большее число рабочих и крестьян. Из нее надо извлечь серьезнейшие уроки по самым важным вопросам социалистического строительства, превосходно поясненные живыми примерами. Это – книга товарища Александра Тодорского «Год – с винтовкой и плугом»…

Автор описывает годовой опыт деятельности руководителей работы по строительству советской власти в Весьегонском уезде – сначала гражданскую войну, восстание местных кулаков и его подавление, затем «мирное строительство жизни». Описание хода революции в захолустном уезде вышло у автора такое простое и вместе с тем такое живое, что пересказывать его значило бы только ослаблять впечатление. Надо пошире распространить эту книгу…»

А теперь интересно послушать по этому поводу и самого Льва Семеновича Сосновского (1886–1937), опытного советского публициста, в 1918–1924 гг. – главного редактора газеты «Беднота». Воспоминания Л.С. Сосновского о А.И. Тодорском опубликованы в его книге «Дела и люди» (М., 1927).

«Тот вечер я помню очень отчетливо… И вот в тот вечер я навязал Владимиру Ильичу одну книжечку. Было как-то неловко. Ну что я буду, собственно, навязывать такому занятому человеку какую-то книжонку, изданную в глухом уездном захолустье и написанную какими-то уездными литераторами. У Ильича есть что читать, хватило бы только времени и здоровья. И, кроме того, брало сомнение. А ну прочтет Ильич – и не найдет ничего интересного в книжке, которую я ему с таким усердием расхваливал. Выйдет, что только зря отнял у вождя время, такое драгоценное.

Книжка же казалась мне очень интересной. Уж одно то привлекало, что это была буквально первая советская книжка, выпущенная к первой годовщине Октября, с конкретными итогами борьбы и строительства в масштабе одного уезда. В то время никто еще не удосужился такой книжки написать даже в крупных центрах. Книжка называлась «Год – с винтовкой и плугом», написана тов. Александром Тодорским и издана Весьегонским уездным исполкомом, с пометкой о выходе 25 октября 1918 г.

Я рассказал В(ладимиру) И(льичу), что по прочтении книжки я запросил автора письмом о персональном составе и биографических сведениях обо всех тех, кто руководил борьбой и строительством в Весьегонске. Автор любезно и срочно прислал мне дюжину маленьких фотографических карточек, к каждой из которых была приклеена бумажка с краткой биографией работника. Не было только карточки самого Тодорского. Из биографий было видно, что большинство работников происходило из местных крестьян, работавших на питерских заводах и там получивших большевистскую закалку. Я обратил внимание В(ладимира) И(льича) на это интересное сообщение и сказал: вот фактическая справка по поводу меньшевистского недоумения, как может осуществиться пролетарская диктатура в крестьянской стране. Разгадка не только в цифровом соотношении, а и в том органическом родстве пролетариата с крестьянством, которое облегчило нашу задачу. В(ладимир) И(льич) немного заинтересовался книжкой, бегло перелистал ее, но видно было, что он устал и ему не до книг. Мы распрощались.

Ближайшим же летом по командировке ЦК и ВЦИК я объезжал Тверскую губернию и воспользовался случаем, чтобы побывать в том самом Весьегонском уезде, который описывала книжечка Тодорского. Хотелось своими глазами убедиться в том, что книжка ничего не приукрашивала. Действительно, люди там оказались интересными, и дела их – такими же… Книга Тодорского решительно ничего не преувеличивала. Наоборот, она приуменьшала значение успехов новой власти. Ведь стажа-то у власти было всего год, и обстоятельства были тяжелые, голодные. Кругом полыхала гражданская война. Да и люди пришли к управлению и строительству малограмотные, необразованные.

Весьегонские дела и люди произвели на меня отличное впечатление. Непременно хотелось рассказать Владимиру Ильичу о виденном там, да кстати и узнать, удалось ли ему прочесть книгу. Но время шло, события неслись неудержимо, и книжка как-то забылась.

…Впоследствии я узнал, что В(ладимир) И(льич) и до партийного съезда помнил книжку. Когда к нему являлись с разными ходатайствами делегации от весьегонских крестьян или учителей, он неизменно спрашивал их, знают ли они тов. Тодорского, «который написал очень хорошую книжку», и поручал им передать тов. Тодорскому поклон. Об этом, между прочим, я узнал из брошюры весьегонского учителя и музейного работника тов. Виноградова, который описал, как он познакомился с тов. Лениным, к которому он приезжал по поручению учительского уездного съезда» [13].

Вызывают интерес и сведения, сообщенные Л.С. Сосновским, о его попытках переиздать книгу А.И. Тодорского: «Еще в 1920 г. я вел несколько раз переговоры с деятелями Госиздата о переиздании книги Тодорского.

Но в Госиздате только плечами пожимали: перепечатывать книгу неизвестного уездного литератора о том, как они там, в Тьмутаракани, копошатся, – какой интерес? Как раз в то время вышла шикарная книга «Искусство у негров». Вот это интересно!

И только в 1924 г. издательство «Прибой» выпустило сокращенную Тодорским книжку в небольшом количестве экземпляров (шесть тысяч экземпляров. – Н.Ч.)» [14]. Следующее издание вышло в Госиздате к 10-летию Октября (1927).

В апреле – мае 1919 г. А.И. Тодорский – редактор «Известий Тверского губернского исполнительного комитета». Не хотел он уезжать из Весьегонска, всей душой прикипел к нему за год работы, но партийный долг был превыше всего. Его брат Анатолий спустя годы вспоминает: «Уезжал Александр в Тверь не без грусти. Прощаясь со мной, сказал:

– Ну вот, Анатолий, пришла пора расставаться. Буду теперь в Твери редакторствовать. Делать большую, на всю губернию, газету. Дело, конечно, почетное, но – сказать по совести – не хочется уезжать, прикипел я к нашему родному Весьегонску, особенно к товарищам моим, с которыми столько пережито. Однако приказ есть приказ…

Жаль было расставаться с Александром и его друзьями-товарищами – весьегонскими комиссарами, дружба с которыми сложилась в незабываемые боевые дни. Они дали высокую оценку работе брата, характеризуя его перед губернскими организациями: «…Проявил себя как коммунист энергичным, незаменимым и ценным работником в деле организации редакции газеты и культурно-просветительной работы в уезде, отличался весьма добросовестным отношением к своим обязанностям, исполняя их без всяких напоминаний или принуждений, всегда обнаруживая в каждом деле готовность исполнять всякое служебное поручение, и выполнял его толково, обнаруживая постоянно осведомленность по разным отраслям своего дела, и был вообще незаменимым и ценным работником исполкома.

Кроме того, тов. Тодорский относился к своим обязанностям с особой осторожностью, аккуратностью и любовью к делу, отличался особой честностью и во время нахождения в членах исполкома поведение тов. Тодорского было безукоризненно с нравственной стороны…» [15]

В Красную Армию А.И. Тодорский вступил добровольно в августе 1919 г. Сначала он исполнял должность старшего помощника начальника штаба 39-й стрелковой дивизии по оперативной части (сентябрь – декабрь 1919 г.). Дивизия тогда входила в состав 10-й армии и воевала в районе Царицына. Об обстоятельствах этого назначения рассказал предшественник А.И. Тодорского на этом посту В.Д. Соколовский, будущий Маршал Советского Союза.

«Летом 1919 г., в разгар борьбы с деникинщиной, штаб нашей 39-й стрелковой дивизии стоял под Царицыном в станице Иловлинской. В августе я получил направление на учебу в академию Генерального штаба, но задерживался с отъездом, ожидая себе смену. В это время из штаба 10-й армии к нам приехал с назначением на должность командира бригады молодой человек примерно моих лет. По безукоризненно военной выправке и офицерскому обмундированию, ладно подогнанному по фигуре, сразу было видно, что он из строевых офицеров. В дивизии переменили назначение, и он принял от меня должность помощника начальника штаба по оперативной части. В тот же день мы простились, и я уехал в Москву. Такой была моя первая встреча с Александром Ивановичем Тодорским. Я не предполагал, конечно, что наши служебные дороги сойдутся еще не раз…» [16]

По складу своего характера, по предыдущему опыту работы в армии А.И. Тодорский более подходил к занятию строевых должностей. Работа в штабе не устраивала его деятельную натуру, и он ходатайствовал о предоставлении ему возможности командовать полком или бригадой. И вскоре такая возможность ему была предоставлена. Несколько месяцев (декабрь 1919 г. – февраль 1920 г.) он командует 2-й бригадой 38-й стрелковой дивизии (начдив Г.А. Груздов), участвуя в освобождении Царицына. В начале февраля 1920 г. был назначен командиром 3-й бригады 39-й стрелковой дивизии, возглавляя ее до апреля 1920 г., до расформирования дивизии. Был участником Доно-Манычской и Тихорецкой операций. В апреле – сентябре 1920 г. – командир 1-й бригады 20-й стрелковой дивизии. В апреле 1920 г. дивизия была переброшена в Дагестан и А.И. Тодорский со своей бригадой участвовал в Бакинской операции.

Бакинская операция 1920 г. – боевые действия Кавказского фронта вместе с силами Волжско-Каспийской флотилии и восставшим бакинским пролетариатом против войск мусаватистского правительства. По плану РВС фронта намечалось нанести внезапный удар силами 11-й армии (20-я, 28-я и 32-я стрелковые дивизии, 2-й конный корпус) вдоль железной дороги Петровск – Баку, отрезать пути отхода противника. Волжско-Каспийская флотилия прикрывала эти действия со стороны моря. В первой половине мая 1920 г. была освобождена почти вся территория Азербайджана. Эта операция способствовала утверждению советской власти в Азербайджане.

В конце сентября 1920 г. А.И. Тодорский был назначен начальником 32-й стрелковой дивизии. Она входила в состав 11-й армии Кавказского фронта. Сформированная в декабре 1918 г., дивизия прошла трудный боевой путь – вела оборонительные бои с войсками Деникина на Ставропольщине, в районе Камышина и Царицына, участвовала в овладении донскими станицами (Усть-Медведицкая, Морозовская, Николаевская, Платовская, Новоманычская и др.), принимала участие в Бакинской операции 1920 г. До А.И. Тодорского дивизией продолжительное время (около года) командовал Петр Карлович Штейгер. Штаб дивизии за десять дней до назначения А.И. Тодорского принял уже известный нам В.Д. Соколовский.

Из воспоминаний В.Д. Соколовского: «Не успел я окончить академию, как был направлен в Баку на должность начальника штаба 32-й стрелковой дивизии. Там встретился с военкомом дивизии И.А. Свиридовым, который хорошо был мне знаком еще по 39-й дивизии, где он тоже был военкомом. А начальником дивизии в Баку стал мой бывший преемник по 39-й дивизии А.И. Тодорский. Здесь мы познакомились ближе, но служить вместе пришлось недолго. Меня послали продолжать учебу в академии и мы расстались с А.И. Тодорским и И.А. Свиридовым в Темир-Хан-Шуре (ныне Буйнакск)» [17].

К особому периоду жизни и боевой деятельности А.И. Тодорского следует отнести конец 1920 г. – начало 1921 г., когда он, командуя 32-й стрелковой дивизией, одновременно руководил Дагестанской группой войск. Эта группа войск была создана для подавления антисоветского восстания в Дагестане под руководством имама Нажмутдина Гоцинского. В состав группы входили 32-я (начдив А.И. Тодорский) и 14-я (начдив П.К. Штейгер) стрелковые дивизии, 2-я Московская бригада курсантов, один полк 20-й стрелковой дивизии, другие части и подразделения, а также артиллерия.

Что же случилось в Дагестане осенью 1920 г.? Почему понадобилось срочно усиливать 32-ю дивизию еще одним полнокровным соединением и более мелкими частями? А случилось следующее. Используя временные трудности Советской России, связанные с войной против Польши и Врангеля, контрреволюционные силы на Кавказе стали объединять свои силы. В качестве плацдарма они намечали использовать Грузию и Армению. Дагестанские контрреволюционеры, обосновавшиеся в Грузии, тоже не остались в стороне. Созданный ими в Тифлисе специальный комитет развернул бурную деятельность по организации восстания на Северном Кавказе и в Дагестане. Правительство Грузии не чинило им препятствий в этом, а, наоборот, всячески поощряло такие действия.

В Дагестан тайно и явно переправлялись люди и вооружение, среди местного населения распространялись листовки с призывом к борьбе с большевиками. Во главе антисоветского восстания в Дагестане стояли имам Н. Гоцинский, полковники К. Алиханов и М. Джафаров, а также срочно вызванный из Турции внук Шамиля Саид-бек. Все эти главари восстания были далеки от интересов простого народа. Так, Нажмутдин Гоцинский являлся одним из крупных богатеев Дагестана, эксплуататором народа, неоднократно награжденным царским правительством.

Хитрый, умный, с большими ораторскими способностями, имам Гоцинский свободно пользовался многочисленными цитатами из Корана. Он много говорил о бренности и суетности земной жизни, мнимо постился и где только можно воздавал хвалу пророку. Его рассказы о путешествии в Мекку и Медину, откровении ему пророка и т. п. – все это, вместе взятое, позволило ему довольно длительное время держать под своим влиянием темных горцев, в основной своей массе слабо разбирающихся в вопросах общественного уклада.

Издавна в России и за ее пределами был известен религиозный фанатизм горцев. На этом и решили поиграть Гоцинский и его подручные. Обильным потоком они распространяли среди горского населения различные, порой самые нелепые, слухи о якобы чинимых большевиками гонениях верующих, «социализации» горских женщин, уничтожении стариков и т. п. Все мероприятия советской власти выставлялись ими как примеры, абсолютно враждебные шариату. И многие горцы на первых порах верили этим провокационным слухам, принимая на веру заявления Гоцинского и его подручных.

Чтобы еще более усилить религиозный фанатизм своих сторонников, придать этому движению большую популярность, противники советской власти использовали в своих целях еще один прием – они взяли имя и авторитет имама Шамиля. В Аварском округе, одном из самых отдаленных в Дагестане, больше, чем где-либо, сохранились легенды, предания и заветы из эпохи борьбы горцев с царскими войсками. Именем Шамиля нетрудно было обмануть темное население. Верхушка мятежников призывала широкие массы горцев к восстанию, как возобновлению борьбы, которую вел легендарный Шамиль. Именно для закрепления этого настроя и был срочно затребован из Турции внук Шамиля – Саид-бек.

На руку мятежникам играло и другое обстоятельство. Это о нем видный деятель Советского Дагестана Н. Самурский, руководитель всех партизанских сил области, писал в 1923 г.: «Восстание против советской власти, возглавляемое Нажмутдином Гоцинским, полковником Алихановым и другими, было вызвано не столько влиянием обоих вождей… сколько целым рядом ошибок, допущенных руководителями некоторых советских учреждений в центре Дагестана, а также отдельными советскими работниками на местах, незнакомыми с бытовыми условиями и характером горцев…» [18]

Эти ошибки и промахи в основном происходили из-за неопытности партийных и советских работников (инструкторов, агитаторов и т. п.), слишком грубо и кустарно подходивших к психологии горцев, их вековым устоям и традициям; из-за неудачного выбора начала продовольственной кампании; из-за нетактичного подхода чекистов, работавших в горах теми же методами, что и в русской деревне; из-за засилья в аульных ревкомах кулацких элементов.

Тодорский из армейской и фронтовой сводок знал, что еще в августе 1920 г., одновременно с высадкой врангелевского десанта на Кубани, отряды Гоцинского предприняли несколько попыток вторгнуться в Дагестан со стороны Грузии. Но тогда они все окончились провалом. В начале сентября Гоцинский и его войска, получив подкрепление, вновь двинулись на территорию Дагестана. Немногочисленные силы советской пограничной охраны не могли оказать им сколь-нибудь серьезного сопротивления.

Этот успех способствовал укреплению авторитета мятежников среди местного населения. И они всемерно старались упрочить свое положение. Используя самые разнообразные методы – подкуп, ложь, демагогические обещания, запугивание, репрессии, всячески разжигая религиозный фанатизм, – они смогли в короткое время довести численность своих отрядов до 10 тысяч человек. В одном только Андийском округе отряд мятежников насчитывал до четырех тысяч штыков и сабель [19]. Своей конечной целью мятежники провозгласили создание в Дагестане шариатской (духовно-светской) монархии во главе с имамом Гоцинским.

Стратегически важное положение Дагестана хорошо понимало как командование советских войск, так и организаторы мятежа. Он (Дагестан) являлся тыловым районом 11-й армии и (что важнее всего!) через него проходил единственный железнодорожный путь, питающий Бакинской нефтью основные промышленные районы Советской России. Нельзя было ни в коем случае допустить, чтобы мятежники прервали эту животворную нить, соединяющую Баку с центром.

Хорошо вооруженные банды Гоцинского, используя свое численное превосходство, в первую очередь направили свой удар против опорных пунктов частей Красной Армии – старинных укреплений Хунзах, Гуниб, Ботлих. В начале октября Ботлих был захвачен мятежниками, а Хунзах и Гуниб оказались в осаде. Небольшие гарнизоны этих крепостей, отрезанные от своих основных войск, лишенные продовольствия и боеприпасов, мужественно защищались, нередко и сами делая смелые вылазки в окрестные аулы.

Советское командование предприняло ряд энергичных мер по восстановлению положения. В их числе была переброска из Баку в Дагестан 32-й стрелковой дивизии во главе с А.И. Тодорским. В результате этих мер была снята осада крепостей Гуниб и Хунзах. Однако А.И. Тодорский хорошо понимал: чтобы закрепить достигнутые успехи и окончательно разгромить противника, наличных сил все равно было явно недостаточно. Продвижение войск Дагестанской группы, не обладающих опытом боевых действий в горах, шло крайне медленно. Части несли большие потери от огня противника. Оперативная связь между частями была слабой, тылы отставали от войск. Вдобавок положение резко ухудшилось с наступлением холодов – бойцы не имели теплого обмундирования, достаточного количества хорошей обуви. Поэтому в ноябре – декабре 1920 г. части, подчиненные А.И. Тодорскому, были вынуждены перейти к обороне.

В свою очередь противник не замедлил воспользоваться таким выгодным моментом, он заметно усилил свою активность. Под его давлением подчиненным А.И. Тодорского пришлось оставить ряд населенных пунктов, в том числе Гергебиль и др. Крепости Гуниб и Хунзах снова оказались в окружении. Вот такие события предшествовали прибытию 14-й стрелковой дивизии в состав Дагестанской группы войск под начало А.И. Тодорского. Этой дивизией с сентября 1920 г. командовал Петр Штейгер (бывший начдив 32-й), начальником штаба уже полгода был Михаил Снегов. А вот военным комиссаром дивизии оказался Лазарь Аронштам, родственник Александра Тодорского. Это родство было довольно близким: Александр Тодорский и брат Лазаря Аронштама – Григорий были женаты на родных сестрах Черняк.

Вот и настало время сказать слово о личной жизни героя нашего очерка. Снова обратимся к воспоминаниям Анатолия Тодорского: «…1920 г. стал для Александра вдвойне знаменательным. Во-первых, он получил письмо от Виноградова с приветом от В.И. Ленина. Во-вторых, произошло важное событие в его личной жизни – женитьба. Жизнь есть жизнь, и даже на фронте в редкие минуты передышки справлялись свадьбы, и люди переживали счастливые мгновения, которые становились иногда последними в их жизни.

Рузе (Иосифовне) Черняк, когда она стала Тодорской, не исполнилось еще и двадцати, но пройденный ею жизненный путь уже можно было назвать героическим. Она родилась (в 1900 г. в Лодзи) в мелкобуржуазной семье, училась в гимназии. Ее ожидало будущее, обычное для девушек того круга. Но под влиянием старших сестер Маши, Эммы (и Матильды), активных членов РСДРП(б), Рузя включилась в нелегальную революционную работу в Чернигове, а затем в Москве, куда переехала их семья. Сначала в подполье, а после Февральской революции легально Рузя работала под руководством Р.С. Землячки, которая сразу оценила ее боевой революционный темперамент, сочетавшийся с деловым подходом к самым серьезным политическим вопросам. В марте 1917 г., вступив в партию, Рузя работала техническим секретарем Московского комитета, а в июне, когда был организован Союз молодежи при МК РСДРП(б) – предшественник комсомола, ее избрали первым секретарем этого комитета. Рузю любила и уважала не только революционная молодежь. Ее хорошо знали рабочие московских заводов и фабрик, которые не раз просили Московский комитет прислать на митинг именно ее, пламенного агитатора.

В преддверии Октября Рузя выступала на собраниях союза молодежи с призывом поддержать вооруженное восстание. 25 октября участвовала в заседании Моссовета, на котором решались вопросы, связанные с восстанием. Протокол этого исторического заседания написан ее рукой.

После победы Октября Рузя – боевой организатор и беззаветный солдат революции, принимавший непосредственное участие в боях. Ее избрали секретарем Сокольнического районного комитета партии. Было ей в ту пору семнадцать лет…

С началом Гражданской войны партия направила лучших своих сынов и дочерей в армию. С одной из первых групп, организованных Московским комитетом, Рузя ушла на фронт. Орша, Котлас, Царицын, Закавказье – этапы большого пути юного комиссара, худенькой девушки с мужественным сердцем, умевшей поднять в бой бойцов не только пламенным словом, но и личной отвагой.

«…Под Лесным Карамышом неприятельская конница прорвала наш фронт и клином врезалась на стыке бригад нашей дивизии. Навалившись на фланг одной из них, она потеснила дрогнувших, обратив в беспорядочное бегство. И вот тогда-то, в критический для нас момент, мы видели Рузю – в пылу сражения, с карабином в руке, во главе горсточки храбрецов.

– Кто такие? Откуда? А ну – за мной!

И за ней в контратаку на деникинцев покатился вал осмелевшей пехоты, который огнем и штыками сломал неудержимо мчащийся конный строй врага и закрыл прорыв, удержав оборону до подхода свежего резерва. И только потом оказалось, что горсточка храбрецов – это работники политотдела и хозяйственной команды, которых Рузя подняла сама по тревоге, узнав о прорыве» – так писал в своих мемуарах Е.И. Поздняков, в то время комиссар 38-й стрелковой дивизии, являвшийся участником описываемого боя.

Как боевого политработника и талантливого организатора красноармейских масс Рузю Черняк ценили и уважали Г.К. Орджоникидзе и С.М. Киров, А.Ф. Мясников, Н. Нариманов, М.Н. Тухачевский. Летом 1920 г. Р. Черняк назначили начальником политотдела стрелковой бригады, которой командовал А.И. Тодорский.

В 1921 г. у Рузи и Александра родилась дочь. Родители дали ей необычное имя – Услада (ну разве не наслаждение было взять этот живой комочек на руки, привыкшие тогда держать только оружие?!)» [20].

…Дагестан, Дагестан! На всю жизнь в памяти Александра Тодорского останется дагестанская кампания! Да и как можно было забыть эту область со своеобразным ландшафтом, народом, обычаями, культурой! Действительно, ранее А.И. Тодорскому не приходилось бывать в подобных местах. Глубокие ущелья, стремительные реки, теснины и дефиле, – все это Дагестан! И кругом скалы, скалы, скалы!.. Это был какой-то сплошной лабиринт перепутанных между собой горных цепей, лишенных лесной растительности, разрезанных ущельями.

Дагестан относился к числу самых гористых местностей земного шара. Горы здесь отличались диким и труднодоступным характером. Их особенности: узкие гребни, обрывистые и скалистые склоны, глубокие и узкие ущелья, крайнее бесплодие почвы.

В Нагорном Дагестане в то время не было хороших дорог в собственном понимании этого слова. Пути сообщения здесь в большинстве своем состояли из тропинок, годных разве только для верховой езды. Нередко они проходили по узкому и каменистому дну ущелья – руслу горной реки, петляя с одного берега на другой. Чаще всего бывало так, что с одной стороны тропинки поднималась отвесная стена, а с другой – обрыв, пропасть. Бесконечные крутые подъемы и спуски, переправы через горные речки и ручьи делали движение трудным и утомительным, а зачастую и опасным. Устройство переправ через горные реки в Дагестане вследствие стремительности течения и крутизны берегов сильно затруднялось. Переправа вброд возможна была лишь в немногих местах, причем стремительные потоки воды, несущие песок, булыжники и огромные камни, часто меняли местоположение бродов.

Снег на равнинах Дагестана, как правило, выпадал в ноябре – декабре и лежал до февраля; в горах же он выпадал обыкновенно уже в сентябре и держался до конца марта. Перевалы и горные тропы в зимнее время заносились глубоким снегом и становились практически непроходимыми. Зима 1921 г. в этом отношении ничем не отличалась от предыдущих.

От ревкома Дагестана и политотдела дивизии А.И. Тодорский получил ориентировку (справку) о национальном и классовом составе населения района боевых действий. Вырисовывалась следующая картина: из общего числа населения горцы составляли 97 %, русские – 2 % и прочие национальности – 1 %. Племенной состав горского населения был чрезвычайно разнообразен. Вследствие сильной пересеченности местности эти племена (в Нагорном Дагестане их число доходило до 34), несмотря на долговременное проживание в самом близком соседстве друг с другом, сохранили свой язык и племенные особенности. И чем малодоступнее были горы, тем обособленнее являлось племя, их населяющее. Все горские народности в религиозном отношении являлись мусульманами – суннитами. В каждом населенном пункте имелась мечеть.

Особая трудовая дисциплина, сформировавшаяся в каждодневной борьбе с суровой природой, и чисто военная дисциплина, выработавшаяся в многолетнем противоборстве с царизмом, спаяли накрепко все горские национальности Дагестана. Отличительными чертами в характере горца являлись: воинственность, храбрость, упорство, впечатлительность, наблюдательность, болезненное самолюбие, гордость, любовь к личной свободе, хитрость, мстительность. По местным обычаям всякий мужчина в горах Дагестана в случае вооруженного конфликта принимал участие в боевых действиях на той или иной стороне. Не сделавший этого заслуживал всяческого презрения среди соплеменников. Особой воинственностью отличались аварцы. Не случайно, что именно из Аварского округа вышли все известные на Кавказе вожди восстаний против царизма – Шамиль, Хаджи-Мурат и др.

А.И. Тодорский и подчиненные ему командиры знали, что вооруженные силы мятежников состояли из отрядов. Как правило, в каждом районе формировался такой отряд из нескольких сотен штыков и сабель. Обычно он назывался именем крупного аула или общества, и чаще всего именовался сотней. Командный состав таких отрядов состоял главным образом из бывших царских офицеров и отчасти из горцев, выдвинувшихся из рядовых за свои военные способности. Основную массу мятежников составляла пехота, однако в каждом отряде имелось от несколько десятков до сотни и более сабель.

…В конце декабря 1920 г. в состав Дагестанской группы стали прибывать части 14-й стрелковой дивизии. Первой прибыла 40-я бригада (командир К.С. Добренко). Из Порт-Петровска (ныне Махачкала) походным порядком она двинулась в Темир-Хан-Шуру (ныне Буйнакск), где находилось командование и штаб группы. Туда же прибыло руководство 14-й дивизии – начдив П.К. Штейгер, военком Л.Н. Аронштам, начальник штаба М.Г. Снегов.

Командующий группой (А.И. Тодорский) и его штаб тепло встретили прибывших. Александр Иванович первым делом поспешил поблагодарить Петра Карловича Штейгера за хорошую подготовку 32-й дивизии. Все присутствующие по достоинству оценили такт и культуру Тодорского – они встретили его слова аплодисментами. Ибо все они знали (более или менее подробно), сколько труда, сил и энергии вложил П.К. Штейгер в подготовку и боевое сколачивание 32-й стрелковой дивизии, командуя ей с сентября 1919 г. по август 1920 г. И вот он снова среди своих боевых друзей.

Ознакомив прибывших с обстановкой, Тодорский подчеркнул, что положение создалось тяжелое и с каждым днем оно обостряется. Наличных сил 32-й дивизии оказалось явно недостаточно, и только с прибытием полков 14-й стрелковой дивизии он надеется создать перелом в обстановке в нашу пользу. Прибывшей дивизии отводится главная роль, ибо она по своему составу гораздо сильнее 32-й дивизии, в которой всего две бригады, одна из которых (95-я) во главе с командиром Ильей Ковалевым и комиссаром Иосифом Немерзелли оказалась в окружении в крепости Хунзах. Другая часть войск дивизии заперта мятежниками в укреплении Гуниб.

Долго в штабе группы обсуждались детали плана введения в бой частей 14-й дивизии. Как итог этой работы появился приказ, подписанный 28 декабря 1920 г. командующим Дагестанской группы войск А.И. Тодорским. В нем в качестве основной ставилась задача освободить из осады гарнизон Гуниба:

«…в) Командиру 40-й стрелковой бригады, составив из 40-й бригады, 283-го стрелкового полка, конного полка 32-й дивизии, легкого артиллерийского дивизиона и двух броневых машин ударную группу, 1 января перейти из Леваши в наступление на Хаджал-Махи и по занятию такового установить связь с укреплением Гуниб…» [21] Константин Добренко назначался командиром этой ударной группы.

Остальные бригады 14-й дивизии находились еще в пути. Начдив Штейгер остался их встречать, а А.И. Тодорский вместе с комиссаром Л.Н. Аронштамом отправился в прибывшую 40-ю бригаду с целью проверки ее готовности к предстоящему бою. В селении Леваши, где расположилась бригада Константина Добренко, побывав в нескольких ее подразделениях, Тодорский убедился, что бойцы бригады рвутся в бой и горят желанием побыстрее освободить из осады своих боевых товарищей. Такой настрой личного состава бригады приятно обрадовал А.И. Тодорского, а особенно Л.Н. Аронштама – ведь до назначения на дивизию он был в этой бригаде военным комиссаром.

Собрав командиров и политработников частей бригады, Тодорский и Аронштам провели с ними короткий инструктаж. Они напомнили им, что в отношениях с местным населением в такой сложной обстановке нужна крайняя осторожность

– Если мы хотим перетянуть массы на свою сторону, а мы этого хотим, – напутствовал подчиненных А.И. Тодорский, – то необходимо с уважением относиться к национальным обычаям и традициям горцев. Ни в коем случае нельзя оскорблять религиозные чувства населения. Религиозные фанатики готовы на все. Мне рассказывали о случаях, когда подогретые таким образом религиозные фанатики бросались с крышей саклей на головы наших бойцов. Особая осторожность нужна в общении с женщинами-горянками. Надо помнить, что здесь правовое положение женщины несколько иное, чем в русской деревне или кубанской станице.

3 января 1921 г. ударная группа К.С. Добренко совместно с партизанским отрядом Караева освободила от осады гарнизон крепости Гуниб [22].

После успешно проведенной операции по взятию аула Ходжал-Махи и освобождению Гуниба перед частями Дагестанской группы встала задача снятия осады с крепости Хунзах. По пути к Хунзаху предстояло овладеть аулами Аймаки и Гергебиль. В соответствии с группировкой главных сил противника гергебильское направление выделилось как главное. Овладение аулом Гергебиль должно было привести к ликвидации крупного повстанческого района и дать выход к осажденной крепости. Такую задачу поставили А.И. Тодорский и его штаб перед командиром 41-й стрелковой бригады Н.Г. Егоровым [23].

8 января 121-й стрелковый полк (командир А. Прокофьев) повел наступление на Аймаки, а 122-й полк (командир В. Кузнецов) – на Гергебиль. Мощным ударом 121-й полк сбросил противника с гор на подступах к аулу, но занять аул он не смог, так как, не дойдя всего две версты до него, наткнулся на сильную группу противника и вынужден был отступить на исходные позиции.

122-й полк, ведя наступление на Гергебиль, нанес противнику сильный урон. Однако, продвигаясь к аулу, полк не закрепил за собой господствующих высот, тем самым он наказал себя. Противник, воспользовавшись этим, пропустил полк вперед и неожиданно открыл с гор ураганный огонь. В результате полк понес большие потери убитыми и ранеными. Был убит комиссар и ранен командир полка.

Уже первые бои в горах показали, в том числе и А.И. Тодорскому, что война в горах – дело очень сложное. Оказалось, что большинство командиров слабо знают местность, не могут эффективно использовать артиллерию вне дорог.

На следующий день наступление 41-й бригады вновь повторилось, но опять неудачно. Ожесточенные бои за овладение указанными аулами продолжались вплоть до 25 января 1921 г. По согласованию с А.И. Тодорским и его штабом командование 14-й стрелковой дивизии направляет на помощь Н.Г. Егорову 42-ю бригаду (командир Н. Васильев) в составе трех полков.

Вместе с частями 14-й стрелковой дивизии отважно действовал партизанский отряд под командованием Османова. Его бойцы сражались очень упорно, и нередко их удары имели решающее значение за тот или иной горный проход. Ведь война в горах – это чаще всего борьба за дороги и тропы. Хорошее знание местности партизанами-горцами было особенно ценно для командиров частей и подразделений группы.

Январь 1921 г. запомнился А.И. Тодорскому на всю жизнь. Части 14-й дивизии неоднократно под сильным ружейным огнем приближались к Гергебилю, но всякий раз отбрасывались, и бойцы целыми сутками находились на морозе. Остро встали вопросы горячего питания, теплого обмундирования, обогрева личного состава. В горных условиях обмундирование и обувь изнашивались чрезвычайно быстро. Что от них оставалось после пары недель лазания в горах, Александр Иванович видел своим глазами: от шинели оставались одни лохмотья, а красноармейские ботинки превращались в некое подобие лаптей. Все это стало для него на продолжительное время первостепенной проблемой.

Конечно, командование группы принимало необходимые меры по облегчению бытовых условий красноармейцев. Но его возможности в этом плане были весьма невелики. Постепенное удаление частей в глубь гор значительно усугубляло положение. Снабжение продовольствием и боеприпасами постоянно нарушалось действиями противника. Обозы нередко подвергались нападению отрядов мятежников, которые, хорошо зная местность, устраивали засады. Трудности еще более усугублялись недостатком кислорода: район Хунзаха находился на высоте почти двух тысяч метров над уровнем моря.

Суровая зима, большое количество снега в горах, сильные метели и морозы – все это заставляло усиленно искать выход из создавшегося положения. Командование группы всячески поддерживало инициативные почины красноармейцев. Постепенно бойцы приспособились и научились делать укрытия в виде примитивных землянок. Питались они, как правило, чуреками и фруктовыми консервами.

В конце января войскам под командованием А.И. Тодорского удалось создать перелом в боевой обстановке. Учтя уроки предыдущих неудачных боев, после тщательной подготовки 41-я и 42-я бригады 25 января пошли на решительный штурм аулов Аймаки и Гергебиль. Последний был взят под утро следующего дня. Противник упорно защищал каждую саклю и их приходилось брать с боем. Ожесточенное сопротивление оказали мятежники, засевшие в мечети.

В первых рядах атакующих находились командиры, военные комиссары, коммунисты и комсомольцы. Вспоминая эти события, А.И. Тодорский писал: «Доблесть отличала всех наших бойцов. Подвиги носили массовый характер. Впереди всегда были коммунисты и комсомольцы, за ними беззаветно шла вся масса бойцов». Они же несли и самые большие потери от огня противника. В Дагестанской группе за время боевых действий пали смертью храбрых 73 политработника [24].

27 января 124-й стрелковый полк, преодолевая сильнейшее сопротивление противника, штурмом овладел аулом Аймаки. В то же время части 40-й бригады, содействуя успеху 41-й бригады под Гергебилем, успешно продвигались в направлении Хунзаха и 28 января, сняв 52-дневную осаду крепости, освободили ее гарнизон. Освобожденные части 32-й дивизии впоследствии приняли активное участие в наступлении на мятежников.

А.И. Тодорский, имевший большой боевой опыт, всегда понимал роль артиллерии в различных видах боя. Применять ее в горах приходилось в крайне трудных условиях. Одной из главных причин, ограничивших работу артиллерии, являлось полное отсутствие удобных для нее путей передвижения и маневра. Крутые подъемы и спуски, обледенелые тропы и дороги каждый раз грозили свалить орудие в пропасть. При очень крутых подъемах и спусках артиллеристы втаскивали и спускали орудия на руках. Так, под аулом Гергебиль орудия с помощью канатов вручную тянули на протяжении 12–15 верст, при этом углы возвышения доходили до 45 градусов. Для обстрела мятежников в районе аула Аймаки четыре орудия 300 красноармейцев втаскивали в горы в течение полутора дней. Горцы, умевшие ценить мужество, отвагу и героизм противника, высоко оценивали подвиг артиллеристов: «Ни царь, ни Деникин не поставили «зеленой арбы» на гору, а большевик пришел и поставил…» [25]

Эти неимоверно трудные усилия почти всегда компенсировались: стоило показаться на горе орудию, как моральное и боевое состояние противника резко падало. Прозванные горцами «зеленой арбой», пушки всегда имели большое влияние на ход и исход боя.

После снятия осады с крепости Хунзах А.И. Тодорский побывал там. Руководители его обороны комбриг Илья Ковалев, военком Иосиф Немерзелли поведали А.И. Тодорскому и П.К. Штейгеру о трудностях 52-дневной осады. При этом присутствовал начальник всех партизанских сил Дагестана Нажмутдин Самурский. Самая большая трудность состояла в том, что продовольствия с самого начала было недостаточно и норму пришлось урезать до минимума. Горячая пища готовилась один раз в день. К концу второй недели осады продукты были на исходе. Иногда удавалось во время вылазок из крепости достать в соседних аулах некоторое количество зерна. Хлеб выпекался наполовину с соломой. Но даже при таком способе выпечки его все равно не хватало. Крупы и соли не было совсем. На мясо шли истощенные лошади. У многих бойцов от такого питания начались желудочные болезни. Вдобавок ко всему среди осажденных стал распространяться тиф, усилившийся при острой нужде в медикаментах. В день освобождения Хунзаха из всех раненых и больных три четверти составляли сыпнотифозные.

Но вместе с тем все командиры и политработники, прибывшие в крепость, единодушно отметили бодрое настроение осажденных. Это объяснялось тем, что комбриг Ковалев организовал активную оборону, которая предполагала периодические вылазки в сторону окрестных аулов с целью разведки, а также добывания продовольствия и фуража. Настроение осажденного гарнизона резко поднялось после того, как над крепостью пролетел самолет, посланный командованием группы. Он сбросил записку с сообщением о движении им навстречу частей 14-й стрелковой дивизии и приказом продержаться до их прибытия. Этот приказ гарнизон Хунзаха выполнил.

После взятия аула Гергебиль и снятия осады с крепости Хунзах части Дагестанской группы войск под командованием А.И. Тодорского продолжали и далее теснить противника. Ожесточенный бой произошел за аул Араканы. С рассветом 13 февраля 40-я и 41-я бригады одновременно перешли в наступление. В течение почти суток шел непрерывный бой с широким применением ручных гранат. Только к ночи аул Араканы был взят штурмом. С его падением была предрешена и участь аула Гимры, как главного гнезда мятежников.

Затем наступила очередь и аула Гецо, родины руководителя восстания имама Н. Гоцинского. Противник несколько раз пробовал в этом районе перейти в контратаки, но успеха не имел. Обманутые офицерами и ханами горцы все более убеждались в пагубности курса их верхушки и постепенно стали поворачивать свое оружие против классового врага, все более активно помогать красноармейцам и красным партизанам. Ярким примером тому служит резолюция съезда бедноты Гунибского округа от 8 марта 1921 г. о поддержке советской власти. В нем говорилось:

«Мы, темные жители высоких гор Дагестана и темнота наша навлекла на нас несчастья и бедствия. Мы, дети диких гор, теперь поняли и осознали, что из себя представляют эти лжешейхи, лжеимамы… Глубоко сожалеем о случившемся и раскаиваемся. Клянемся перед Советской властью никогда не изменять ей, крепко держать красный флаг в руках и защищать его от всех могущих быть бедствий, в доказательство чего выставляем на фронт партизан от 2 до 15 (человек. – Н.Ч.) из каждого аула, которые рука об руку с доблестными красными частями сумеют раз и навсегда покончить с бандами и водворить на вершинах наших высоких гор Красное Знамя…» [26]

После успешной ликвидации очагов мятежа в Дагестане А.И. Тодорский был представлен к ордену Красного Знамени. Из приказа Реввоенсовета Республики № 264 от 20 сентября 1921 г.: «Награждается орденом Красного Знамени… начальник 32-й стр(елковой) дивизии тов. Тодорский Александр Иванович за то, что, руководя всеми операциями по подавлению Дагестанского мятежа, он в январе 1921 г. сумел в кратчайший срок и с исключительной энергией подготовить решительный удар на Гергебиль, после чего на плечах отступающего противника прорвался к осажденным гарнизонам Хунзаха и Гуниба, где освободил их, завершив разгром противника по всему фронту».

В марте 1921 г. все войска, действовавшие в Дагестане, были включены в состав Терско-Дагестанской группы под командованием М.К. Левандовского. В приказе по войскам этой группы от 15 марта 1921 г. говорилось:

«Героическими усилиями доблестных частей Терско-Дагестанской группы контрреволюционное восстание в Чечне и Дагестане раздавлено и ликвидировано. Кровавые виновники восстания, идейные его руководители и организаторы, не прощенные дагестанской и чеченской беднотой, скрылись в глухих дебрях Дагестана, избегнув, таким образом, заслуженного наказания за бесчисленные преступления и несчастья.

Ценой бесчисленных жертв Красной Армии, обильных потоков крови скромных и незаметных героев-красноармейцев, темные дагестанские и чеченские массы избавлены от кабалы белогвардейского офицерства и обманно-лживых тунеядцев – шейхов и мулл.

Тяжелые лишения перенесли героические части Красной Армии, участвовавшие в ликвидации терско-дагестанского восстания, ведя беспрерывные бои и неся нечеловеческие лишения.

Полуголодные, оторвавшиеся от тылов части, преодолевая все препятствия, шли к цели, ломая на пути ожесточенное сопротивление обманутых чеченцев и дагестанцев.

…РВС Терско-Дагестанской группы глубоко ценит героизм, проявленный всеми частями… и от имени революции объявляет сердечную благодарность всему красноармейскому, комиссарскому и командному составу.

Однако, для укрепления успехов Красной Армии, РВС приказывает строго учесть все исторические, бытовые и политические стороны жизни горцев, строго согласовав с ними поведение наших частей в занимаемых районах Чечни и Дагестана, дабы убедить горскую бедноту в мирных намерениях Красной Армии, являющейся другом и могучей защитницей бедноты. Развить политическую работу, поставить главнейшей задачей её установление прочных дружеских взаимоотношений армии с населением…

РВС уверен, что командиры и комиссары частей проявят личную инициативу и находчивость и заслужат любовь и уважение горской бедноты» [27].

Тем же днем был датирован и другой приказ по войскам Терско-Дагестанской группы, которым определялись места дислокации входящих в нее частей. Например, 14-я стрелковая дивизия сосредоточилась в районе населенных пунктов Ботлих, Тлох, Хунзах, Карадах, Ходжал-Махи, Араканы, Леваши, Темир-Хан-Шура. В этом приказе подчеркивалось, что присутствие наших частей в горных районах должно быть всемерно использовано для очищения от всякого контрреволюционного элемента и восстановления власти бедноты [28].

Выполняя этот приказ, части 32-й и 14-й стрелковых дивизий были расквартированы в указанных населенных пунктах. За короткое время А.И. Тодорский побывал во всех крупных гарнизонах. Он убедился, что в аулах постепенно начинает налаживаться мирная жизнь, взаимоотношения войск с местным населением улучшаются с каждым днем. Этому способствовала большая разъяснительная работа, проводимая командирами и партийно-политическим аппаратом частей.

Обращение РВС Терско-Дагестанской группы о проявлении личной инициативы и находчивости со стороны командиров и военных комиссаров в завоевании любви со стороны горцев некоторые из них поняли слишком буквально. На этой почве иногда происходили занимательные истории. С одной из них, выдержанной прямо-таки в духе кавказской прозы М.Ю. Лермонтова, пришлось разбираться военному комиссару 14-й стрелковой дивизии Л.Н. Аронштаму, который и поведал ее А.И. Тодорскому.

В селении Хунзах, на родине знаменитого Хаджи-Мурата, воспетого Л.Н. Толстым в одноименной повести, расположился 122-й стрелковый полк. Здесь он приводил себя в порядок – бойцы чистили оружие, ремонтировали обмундирование, проходили санитарную обработку. Силами полка среди местного населения была развернута активная политическая работа. Военным комиссаром полка тогда был представитель московских рабочих М. Лукин. Во время проведения культурно-просветительных мероприятий с молодежью Хунзаха он познакомился с родственницей (то ли внучкой, то ли правнучкой) упомянутого Хаджи-Мурата. Она неплохо говорила по-русски, так как училась в одной из российских гимназий. Молодые люди полюбили друг друга. Комиссар Лукин предложил девушке поехать в Москву к своей матери, одинокой женщине, а по окончании войны выйти за него замуж. Он утверждал, что получил согласие девушки.

Это известие получило широкую огласку, взбудоражило местных жителей, вызвав среди них негативную реакцию. Комиссар дивизии Л.Н. Аронштам провел с Лукиным соответствующую беседу. Он настойчиво и терпеливо старался внушить молодому человеку, что в настоящий момент его действия нецелесообразны, и советовал ему немного подождать и не торопить событий. Как было известно, в среде горцев смешанные браки, тем более с иноверцем, не мусульманином, осуждаются. К тому же речь шла о потомке национального героя горцев Хаджи-Мурате!.. И здесь дело уже принимало не только религиозную, но и политическую окраску. С большим трудом удалось отговорить комиссара Лукина от опрометчивого шага, и тот согласился отложить решение своего личного вопроса до конца войны [29].

…Основные очаги восстания в Дагестане были ликвидированы. Большим ударом для Н. Гоцинского и его сообщников было падение меньшевистского правительства в Грузии и образование 25 февраля 1921 г. Грузинской Советской Социалистической Республики. Остатки повстанцев, потеряв организованность и единое руководство, рассеялись поодиночке по горным аулам. Один из главарей мятежа, полковник Алиханов, вместе со своими сыновьями был схвачен. Другой руководитель восстания, полковник Джафаров, несколько позже явился с повинной в Темир-Хан-Шуру. Саид-бей, внук Шамиля, успел сбежать в Турцию. Самый же главный организатор и руководитель восстания в Дагестане Нажмутдин Гоцинский сумел скрыться в горах. Борьба с ним и его шайками продолжалась вплоть до 1925 г., когда войска Северо-Кавказского военного округа окончательно ликвидировали последнее гнездо имама.

Опыт боевых действий в Дагестане очень многому научил А.И. Тодорского. Анализируя ход и исход этих боев, начдив А.И. Тодорский сделал для себя некоторые важные выводы. В частности, что действовать в горах надо сильной боевой колонной без распыления сил на отдельные участки и при наличии усиленной разведки и охранения; что лобовой удар в горных условиях, как правило, успеха не приносит и поэтому столь необходимо умелое применение маневра, обходов и охватов, а также горной артиллерии; нужна устойчивая связь между различными боевыми участками и их постоянное взаимодействие; для поддержания должного боевого настроя войск необходимо ежедневно добиваться хоть маленького, но успеха.

Что касается недостатков, выявленных в ходе боевых действий в Дагестане, Тодорский тоже тщательно анализировал их. Все имевшие место крупные промахи частей Красной Армии – гибель Араканского отряда (оповестили противника о своем приближении огнем артиллерии), провал первого наступления на аул Ходжал-Махи (сосредоточение всей ударной группы в ущелье без занятия господствующих окрестных высот и обеспечения флангов), гибель полка революционной дисциплины, прибывшего из Грозного (беспечная разброска сил, частичная потеря управления ими, неумелый подход к местному населению, пренебрежение охранением), топтание на месте при явной подготовке противника к боевым действиям, неумелое использование местности – не являлись «случайностью», а были результатом недостаточной выучки, просчетами в тактике боевых действий. На этих горьких примерах А.И. Тодорский затем учил своих подчиненных искусству воевать и побеждать.

С апреля 1921 г. А.И. Тодорский командует 1-м Кавказским корпусом, а с июня того же года – Карабахско-Зангезурской группой войск. С сентября 1921 г. – заместитель народного комиссара по военным и морским делам Азербайджанской ССР. С июля 1922 г. – командир 2-й Кавказской стрелковой дивизии. В начале декабря того же года на съезде Советов Закавказья Александр Иванович был избран в состав Закавказского ЦИК и делегатом на 1-й Всероссийский съезд Советов. 30 декабря 1922 г. он вместе с другими делегатами голосовал за принятие Декларации и Договора об образовании СССР.

Из воспоминаний Анатолия Тодорского: «После съезда Александр, получивший кратковременный отпуск, и Рузя вместе с Ладушкой побывали у родителей. Не так много воды утекло с тех пор, как брат ушел отсюда, чтобы начать новую жизнь. И пяти лет не прошло. А сколько за это время произошло перемен! Но Деледино осталось таким же, тут как будто ничего не изменилось – все так же серьезно и сосредоточенно готовился к заутрене отец, все так же призывно звонили колокола старой церкви. И Александр решился на серьезный разговор с отцом: попросил его оставить службу, снять с себя сан, объяснил, что его сыновьям – красным командирам, коммунистам не пристало сидеть за одним столом со служителем культа. Отец ответил тогда: «Подумаю…» Но спустя короткое время написал ему: «Болею и очень болею, что между мной, отцом, и вами, моими сыновьями, встала стена. Очень тяжело сознавать, что вы все живы, а видеть вас не могу. Пробить брешь в этой стене мне одному тяжело: может быть, и справлюсь, но не скоро. Если вы так же любите, как я вас, если и у вас такое же желание видеть меня, как у меня, то давайте вместе будем ронять эту стену… Помогите мне… тогда я ухожу в заштат – в этом я даю вам слово…»

Отец сложил сан священника и стал работать счетоводом в кооперативе. Они с мамой переехали в новый дом, купленный на деньги, собранные сыновьями. Теперь сыновья могли свободно приезжать к родителям. И в этом я вижу одну из важных моральных побед Александра…» [30]

С мая 1923 г. А.И. Тодорский – командир 2-й Туркестанской стрелковой дивизии, принимает участие в борьбе с басмаческими бандами. С ноября того же года – помощник командующего войсками Туркестанского фронта, с января 1924 г. – член Реввоенсовета этого фронта. С марта 1924 г. – командующий Ферганской группой войск одновременно с исполнением обязанностей командира 2-й Туркестанской стрелковой дивизии.

Генерал-лейтенант в отставке Я.Д. Чанышев, активный участник борьбы с басмачеством в Средней Азии, бывший военный комиссар 1-й Приволжской татарской стрелковой бригады, вспоминает: «С именем Тодорского связаны не только разгром и полная ликвидация басмаческих банд в Ферганской долине, но и такая яркая страница гражданской войны, истории славной Красной Армии, как борьба за установление советской власти в Средней Азии. Нелегко дался этот последний бой с коварным врагом. В жаркой битве, где плечом к плечу с русскими сражались узбеки и таджики, киргизы и туркмены, рождалось великое кровное братство народов.

…Борьба эта имела особый и сложный характер. Драться приходилось не только с вооруженным явным врагом, война была объявлена вековечной национальной розни. Тому, на чем держалась власть великодержавной России, баев, ханов, эмиров. Нужно было завоевывать не столько вражеские укрепления, сколько души людей. В Красной Армии население видело прежде всего русских. Дехкане еще помнили владычество царских генералов и, обманутые муллами, уходили к басмачам, считая, что сражаются против русского господства.

…Война, развязанная контрреволюционерами Туркестана, получавшими поддержку из-за границы, разорила Фергану. Дехкане покидали поля, ставшие ареной боев. Хлопковые заводы горели и подвергались разграблению… В результате на фабриках Москвы, Иванова, Ярославля остановились ткацкие станки. Наступил хлопковый голод… Поэтому восстановление хлопкового хозяйства стало одной из первоочередных государственных задач. В этих условиях назрела необходимость принять самые энергичные меры к ликвидации басмачества…

…Тодорский… быстро изучил особенности незнакомого края, обряды и обычаи, постиг душу и характер жителей Востока. Не зная языка, он тем не менее усвоил своеобразие узбекской речи, ее размеренность, ритмичность. И пользовался этим, общаясь с местными жителями. «Большой начальник, большой человек» – шла молва о Тодорском по Ферганской долине.

Приняв командование (Ферганской группой войск. – Н.Ч.), он прежде всего установил в частях жесткий порядок, регламентировавший взаимоотношения с местными жителями. За каждый фунт зерна, за каждую лепешку требовалось немедленно и точно расплачиваться. Политико-воспитательная работа была направлена на то, чтобы искоренить случаи произвола, чтобы каждый боец или командир мог по собственной инициативе прийти на помощь дехканину. Боевой задачей стали не только вылазки, не только преследование нападающих банд, а прежде всего охрана жизни дехкан, их жилищ и плодов труда. В особенно ненадежных кишлаках были расквартированы гарнизоны, приведенные в полную боеготовность.

Усилены были также гарнизоны в волостных центрах, на железнодорожных станциях, на хлопковых заводах. Их поддерживали так называемые «летучие» кавалерийские отряды. При гарнизонах создавались ревкомы, куда избирались люди, пользующиеся авторитетом у местных жителей. Формировались отряды милиции…

Басмачество потерпело прежде всего политическое поражение потому, что потеряло поддержку в народной среде, оказалось перед лицом могучей объединенной силы – Красной Армии и трудового народа. Конечно, это пришло не само собой. Огромная работа предшествовала тому, чтобы круто изменить настроение масс, привлечь их на свою сторону. Полная согласованность и единство в действиях военных и гражданских властей, а также партийных органов стали залогом успешного завершения этого дела. В создании такого единства была заслуга руководства Ферганской группы войск и прежде всего ее командующего.

Исключительно высокий авторитет за короткое время пребывания на этом посту завоевал Тодорский среди местного населения. Он был избран членом Ферганского обкома партии, являлся членом ТуркЦИК. Трудящиеся Туркестана делегировали его на 2-й Всесоюзный съезд Советов» [31].

Из воспоминаний В.Д. Соколовского: «В 1923 г. я был направлен в штаб Туркестанского фронта, но по прибытии в Ташкент встретился с членом Реввоенсовета фронта Петром Ионовичем Барановым, который одновременно командовал Ферганской группой войск (в эту группу входили 2-я Туркестанская стрелковая дивизия, две отдельные кавалерийские бригады, отдельный кавалерийский полк, Узбекский кавалерийский полк, отдельная горная батарея и другие части. – Н.Ч.). Он пригласил меня на должность начальника штаба группы и 2-й Туркестанской дивизии.

Однако П.И. Баранов недолго командовал этой группой, командующие после него сменялись довольно часто, так как оказывались не на высоте положения. Группа вела напряженную борьбу с басмачеством, а командующие пытались руководить войсками в отрыве от советских и партийных органов, без связи с местным населением, не проявляя должной энергии и распорядительности. ЦК партии, получив сведения о неудовлетворительном руководстве борьбой с басмачеством, направил к нам комиссию во главе с С.С. Каменевым. Оставшись временно за командующего группой, я отправился на станцию Коканд встречать С.С. Каменева. В месте с ним приехал и новый командующий. Это был А.И. Тодорский. Теперь нам привелось прослужить вместе больше года. Мы быстро сработались. Александр Иванович оказался как раз таким командующим, какого нам не хватало: он хорошо знал военное дело, имел приличный боевой опыт и, что также немаловажно, был культурен и очень внимателен к окружающим. Мне эти качества А.И. Тодорского были известны еще по Закавказью, теперь их по достоинству оценили и командиры Ферганской группы войск. Получив указания от С.С. Каменева, командующий горячо взялся за дело. Он установил тесный контакт с обкомом партии, облисполкомом и сумел так удачно объединить усилия войск и населения в борьбе с басмачеством, что уже к середине зимы 1923/24 г. оно было в основном ликвидировано в Фергане. Тогда Тодорского назначили командиром 13-го стрелкового корпуса в Бухару, где басмачи под предводительством Энвер-паши еще продолжали активную борьбу против советской власти. Тодорский и там прекрасно руководил боевыми действиями по ликвидации басмачества и не случайно был вскоре назначен помощником командующего войсками Туркестанского фронта…» [32]

В 1924 г. А.И. Тодорский был принят на основной факультет Военной академии РККА. Представляет интерес его рассказ брату Анатолию об истории поступления в академию. Анатолий Иванович вспоминает: «Помню со слов брата историю его поступления в Военную академию РККА. Намерение получить академическое образование созрело раньше, но осуществить его представилось возможным только когда в Фергане в основном закончились боевые действия. Летом 1924 г. он выехал в Москву и предстал перед начальником академии М.В. Фрунзе. «Храня самую добрую память о Михаиле Васильевиче, – вспоминал потом брат, – я смело вошел в его кабинет. У него сидели хорошо знавшие меня С.М. Киров, К.Е. Ворошилов, Ш.З. Элиава.

Фрунзе с живым интересом расспросил меня о туркестанских новостях – он знал там чуть ли не каждую тропку (он с августа 1919 г. по сентябрь 1920 г. командовал Туркестанским фронтом. – Н.Ч.) – и весьма сочувственно отнесся к моему намерению поступить в академию. Когда я высказал свои опасения, что вряд ли успею в столь короткий срок подготовиться к экзаменам, Михаил Васильевич предложил своим собеседникам неожиданный для меня выход:

– Как вы думаете? По военным предметам товарищ Тодорский уже сдал экзамены на фронте, а сдачу гражданских отсрочим до рождества. Возражений нет? Поздравляем с принятием в академию.

Так в течение каких-нибудь двадцати минут решился важный вопрос моей командирской жизни» [33].

Период учебы А.И. Тодорского в академии (1924–1927 гг.) совпал с годами ожесточенной борьбы с троцкизмом в партии. Активный боец с троцкизмом, А.И. Тодорский с конца 1925 г. учебы возглавлял Центральное бюро партийных ячеек академии. В историческом очерке «50 лет Военной академии имени М.В. Фрунзе» есть строки, характеризующие Александра Ивановича и работу возглавляемого им бюро: «…А.И. Тодорский – боевой офицер, большевик, видный военачальник, герой Гражданской войны – обладал незаурядными организаторскими способностями, большими знаниями и опытом. Это был политически грамотный, настойчивый и инициативный слушатель-коммунист. Он умело направлял Центральное бюро ячеек на решение задач партийной организации академии.

Свою работу бюро вело коллективно. Это дало возможность развернуть энергичную и плодотворную деятельность. Стало больше уделяться внимания вопросам учебы и дисциплины. Бюро добивалось того, чтобы коммунисты были авангардом в учебе, постоянно повышали свой идейно-теоретический уровень.

…Центральное бюро ячеек глубоко проанализировало состояние дел на социально-экономическом цикле и приняло решительные меры по очищению его от оппортунистического и идеологического хлама. Последовал ряд организационных выводов, сыгравших исключительно важную роль в улучшении преподавания общественных наук… Личный состав цикла пополнили квалифицированными преподавателями-большевиками…» [34]

Как же происходила учеба в этой главной кузнице советских военных кадров? А именно в годы, когда на основном факультете академии учился А.И. Тодорский?

Факультет состоял из трех курсов: младшего, старшего и дополнительного. Срок обучения – три года. Объем программы по основным военным дисциплинам охватывал боевые действия, от боя усиленного стрелкового батальона до армейской операции, изучением отдельных вопросов стратегии. Много времени уделялось изучению истории военного искусства, истории войн, военной администрации, военной географии, военной статистики и др.

Основным методом преподавания являлись лекции по курсам, затем в группах по 7–8 слушателей во главе с групповым руководителем шли занятия, носившие форму обсуждений материала прочитанных лекций и объемистых домашних письменных работ по различным вопросам проходимой тематики.

Оценка обстановки излагалась в письменном виде по всем элементам на 16–20 страницах. Принятые решения, формулировка частных задач, вопросы взаимодействия, связи, тыла занимали еще столько же страниц, не говоря о боевом приказе, составление которого делалось дома, а разбиралось не менее чем на двух групповых занятиях по четыре часа каждое.

Проверочно-контрольным методом служили триместровые, годовые и заключительные устные зачеты перед официальными комиссиями и письменные зачетные работы. Занятия на местности проводились только летом. Военные игры на картах занимали в академической программе незначительное место и бывали очень редко, а командно-штабные выходы в поле со средствами связи почти никогда не организовывались. Материальное обеспечение занятий в поле было очень примитивным. Академический курс заканчивался самостоятельной письменной разработкой двух тем: одна (без официальной защиты) представляла собой военно-географическое описание какого-нибудь вероятного театра военных действий, чаще всего одного из его оперативных направлений; вторая (с официальной защитой перед авторитетной комиссией) посвящалась проблемам из области общей тактики, стратегии или военной истории. Темы слушатели выбирали по желанию. На защите обязательно присутствовал представитель Штаба РККА или соответствующего центрального управления Наркомата по военным и морским делам.

После защиты дипломных тем выпускной курс отправлялся в недельную поездку на один из театров военных действий и на флот – Балтийский или Черноморский – для практического ознакомления с этим театром и Военно-морским флотом. Там проводилось практическое изучение важнейших операционных направлений с попутным выполнением картографических работ по проверке и исправлению существовавших в то время военных карт (особенно сильно устаревшей трехверстки). Затем организовывалась большая двухсторонняя, двухстепенная заключительная военная игра в помещении в масштабе армия-корпус с выносом части работ на местность. На местности главным образом осуществлялся порядок рекогносцировки (оценки и выбор рубежей и направлений, важных для боевых действий в проводимой военной игре). Заключительная военная игра занимала 5–6 дней и один день для общего разбора. Разбор обычно проводился представителями главного руководства.

Практическое ознакомление с флотом состояло в том, что слушатели в течение 2–3 суток находились в плавании на военных кораблях, причем по нескольку часов плавали на подводных лодках. Теоретической подготовкой к поездке на флот служил курс лекций, прочитанный «сухопутным моряком» профессором А.А. Балтийским, окончившим две академии – Николаевскую Генерального штаба и Военно-морскую.

По возвращении в Москву выпускники узнавали, на каких должностях они будут работать, и разыгрывали между собой гарнизоны путем жеребьевки (из фуражки вытаскивали свернутые билеты, на которых был написан гарнизон). Очень часто получалось так, что окончившие академию посредственно вытаскивали билеты с указанием столичных гарнизонов, а окончившим на «хорошо» попадали гарнизоны в отдаленных местах. Наконец, следовал торжественный выпуск, который обычно проводился в Кремле [35].

Будучи слушателем академии, А.И. Тодорский принимал самое активное участие в работе его военно-научного общества (ВНО). Это общество зародилось в стенах академии еще в годы Гражданской войны. В 1920 г. вышел в свет первый сборник трудов ВНО. Широкий размах военно-научная работа в академии получила после окончания Гражданской войны. Основное свое внимание слушатели и преподаватели обращали прежде всего на обобщение опыта Первой мировой и Гражданской войн, на развитие проблем стратегии и оперативного искусства, общей тактики и тактики родов войск. А.И. Тодорский легко вписался в систему военно-научного общества слушателей, придя туда уже с готовым своим исследованием «Красная Армия в горах. Действия в Дагестане», изданным в 1924 г. Предисловие к книге согласился написать главком всеми Вооруженными силами Республики С.С. Каменев. Видимо, это согласие было получено А.И. Тодорским во время приезда С.С. Каменева в Фергану для инспектирования подчиненных ему войск. Предисловие небольшое по объему и поэтому приведем его без сокращений, ибо эту оценку дает советский полководец, один из организаторов побед Красной Армии на фронтах Гражданской войны.

«Труд тов. Тодорского интересен правдивостью изложения отдельного периода нашей гражданской войны. С этой стороны книга просто ценная. Читатель не найдет здесь гимнов героизму; тут нет даже и тени исторического хвастовства. Изложение борьбы ведется в том хронологическом порядке, как это было на самом деле. Читатель, а тем более историк, найдет здесь действительную обстановку, в которой Красная Армия проделала в Дагестане возложенную на нее задачу. Это правдивый материал для следующей работы историка. Для нас, современников, – это материал, на котором мы можем сейчас изучать свой опыт. Вот с этой последней точки зрения я и рекомендую ознакомиться с настоящим трудом красным командирам, в особенности старшим. Хорош этот труд и как пример для товарищей, которые могут по имеющимся у них материалам обрисовать работу частей Красной Армии, проделанную под их руководством.

Автор не делает из своего повествования ни выводов, ни обобщений, ни поучений, но от этого труд его не потерял своего интереса и значения. Если читатель внимательно разберет каждую схему и проштудирует карту – а иначе такие книжки не следует читать, – перед ним неминуемо вскроется картина своеобразных условий дагестанской обстановки, специфические условия военных действий в горах, трудности горной войны, промахи Красной Армии, пройденная ею школа, результаты этой школы и, наконец, героизм нашего красноармейца, командира, политработника и местного партизана.

Коснувшись вопроса о выводах, хочется подчеркнуть одну из сторон, которая, на мой взгляд, является характерной для Красной Армии. Военная теория давно уже исследовала условия борьбы в горах. Теория авторитетно заявила, что горная война требует соответствующей организации войсковых частей, соответствующей материальной части, такой же соответствующей связи, организации тыла, обоза и пр. и пр. Словом, вопрос теоретически разрешен и разработан до мельчайших подробностей. В основу этих работ положены своеобразные свойства горной обстановки. Здесь именно Красная Армия и попадает в какое-то хроническое противоречие с теорией. Теоретики с вытаращенными глазами должны теперь смотреть на Красную Армию, как на людей особой породы, испытывающих на своей собственной шкуре все прелести нецелесообразной организации вооружения и пр., проделывающих все опыты, которые давным-давно осуждены наукой. Чего ради эти чудаки лезут в горы с тяжелыми пушками вместо горных орудий, которые только там и хороши? Неудивительно, что пришлось при стрельбе держать орудия на веревках. Чего в горы загнали неповоротливую дивизионную организацию, да еще босую, вместо того, чтобы одеть ее в специальную обувь? Где организация тыла с соответствующим обозом? Чего лазали по тропам, не производя разработку таковых в пути? Зачем лазали батальонами по скалам, по которым и одиночек можно было бы спускать лишь по веревкам, и т. д. и т. п. Словом, если рядом с этим трудом тов. Тодорского раскрыть теорию горной войны, то, пожалуй, правильно будет сделать вывод: он делал все нарочно и вопреки теории. Он безграмотный, и кто его знает, почему ему удалось довести дело до конца. Повезло. А между тем, если всмотреться в историю Красной Армии, она сплошь и рядом была такой, мягко выражаясь, чудаковатой, и все же побеждала, как довела дело до конца и в данном случае.

Так вот, как же тут подойти к выводам? Не сказать ли прямо, что существующая теория нелепа, и немедленно внести соответствующие поправки в существующую теорию горной войны как вывод из данного опыта?

Думается, что осторожнее будет сделать два вывода. Один – с точки зрения того, что же надо, чтобы облегчить условия горной войны. И другой – как придется воевать, когда части просто не приспособлены к этой войне.

Вот при таком подходе предлагаемый труд тов. Тодорского приобретает еще большую ценность, так как он дает достаточно материала для суждения по обоим вариантам.

Действительно, при ближайшем ознакомлении с историей и условиями борьбы в Дагестане сразу же бросается в глаза, как Красная Армия была не приспособлена к горной войне, и тут существующая теория может только найти ряд ценнейших данных для подтверждения своих выводов.

Чтобы убедиться, что это так, я предлагаю хоть на мгновение представить себе, в каких еще более трудных условиях оказалась бы Красная Армия, если бы против нее действовал противник, снабженный и подготовленный с ног до головы для горной войны. Как бы тогда сказалась вся громоздкость организации, вооружение и несоответствие снаряжения Красной Армии. Каких бы трудов потребовалось тогда для парирования только одной гибкости и соответствующей горам техники такого противника.

Само собой разумеется, что в подобном случае Красная Армия испытала бы просто непреодолимые трудности, из которых вывод был бы один – возможно скорее перестроиться под условия горной войны, получившие отражение в существующей теории. Но противник тут был иной, и вот в условиях борьбы с бывшим в действительности противником и с окружающей действительностью вообще то, что было сделано, является прекрасным опытом для вывода, что и как делалось в условиях нашей гражданской борьбы.

В этой части тов. Тодорский дает нам много материала для суждения, как Красная Армия выходила из положения и побеждала.

Многое мы проделывали по нужде и, вынужденные к этому, открывали «возможности», которые раньше нам представлялись невозможными. Вот к этим «возможностям» следует отнестись особенно внимательно, дополнив ими прежнее понимание условий горной войны.

Эти выводы являются особенно ценными. Ведь весь опыт Красной Армии, которая во многих и многих случаях принуждена была вести борьбу при очень и очень относительных «возможностях», дал именно материал для переоценки этих «возможностей» и «невозможностей», почему и учет этого опыта особенно интересен. Труд же тов. Тодорского и является одним из тех материалов, который дает для этого достаточно много данных» [36].

Эту рецензию (предисловие к книге) написал профессиональный военный, имевший большой опыт руководства войсками на различных театрах военных действий (он командовал полком, фронтом, всеми вооруженными силами страны). Однако интересно будет послушать мнение и другого человека – сугубо гражданского по профессии, но не безразличного к судьбе А.И. Тодорского. Речь идет о том самом Л.С. Сосновском, который в свое время познакомил В.И. Ленина с книгой «Год – с винтовкой и плугом». Сразу отметим, что Сосновский обращает свое внимание больше всего не на военные аспекты труда Тодорского (здесь он отсылает читателя к предисловию С.С. Каменева), а на характеристику автора как писателя и как человека.

«Покуда вы читаете книгу «Красная Армия в горах», у вас ни разу не появится мысли, что автор книги и руководитель операции – одно и то же лицо. Только в конце, в виде приложения, дан список командного и политического состава частей, воевавших в горах, и там против должности начдива-32 вы найдете фамилию Ал. Тодорского с примечанием: «Командовал Дагестанской группой войск с ноября 1920 г. до половины апреля 1921 г.». И только. Об этом начдиве-32 в книге все время говорится в третьем лице: начдив приказал, начдив донес командарму.

Когда я это читал, мне припомнилось, что в числе весьегонских фотографий и биографий, присланных мне тов. Тодорским в 1918 г., не было его собственной. Я вспомнил, что на всех весьегонских групповых снимках личность Тодорского неизменно стушевывалась где-то позади всех. И это бесстрастное повествование в третьем лице о начдиве-32 получило свой особый смысл…

В книге Тодорского есть высокодраматический момент, изложенный без малейших комментариев, только тремя официальными документами. Это переписка командарма-11 с начдивом-32. Командарм-11 признает неправильным тот план, который наметил начдив-32 для нанесения сокрушительного удара противнику, и приказывает действовать по другому плану. Начдив-32 в самых спокойных официальных выражениях, за которыми слышится крайнее волнение, просит командарма разрешить ему провести намеченную и уже подготовленную операцию, которую надеется провести с благоприятным исходом и при незначительных потерях. Он доказывает невыполнимость предписываемого ему плана. Затем следует разрешение командарма и далее описание изумительной операции, в исключительно трудных условиях проведенной блестяще до конца.

Любопытно, что тов. Тодорскому довелось уже в Москве разыскать бывшего командующего враждебными силами в Дагестане полковника Джафарова. Тодорский вручил своему побежденному противнику книгу «Красная Армия в горах» с просьбой дать отзыв.

Ныне бывший полковник Джафаров обучает в Москве красных командиров кавалерийскому делу» [37].

Итак, после выпуска из академии А.И. Тодорский получает под свое начало 5-й стрелковый корпус. И было это летом 1927 г. История академии мало знает случаев, когда ее выпускник сразу назначался на такую высокую должность – их число составляло единицы. И Александр Тодорский был в их числе. Служить ему пришлось в Белорусском военном округе, которым тогда командовал А.И. Егоров. Служба складывалась успешно – это было результатом большой и напряженной работы, что и было отражено в его очередной служебной аттестации за 1928 г., подписанной командующим войсками округа А.И. Егоровым и членом РВС округа С.Н. Кожевниковым:

«Громадный боевой опыт и командный стаж, отличное и твердое знание военного дела и его исторических основ, активная партийно-политическая работа, энергия и неутомимость в работе, образцовая дисциплинированность, такт и выдержка во взаимоотношениях, уменье с необходимой глубиной и заботой охватить все стороны учебы, жизни и быта войск корпуса дали возможность товарищу Тодорскому поставить боевую подготовку частей на должную высоту и зарекомендовать себя как крупного по компетенции, талантливого и с огромным авторитетом командира РККА. Высший партийный орган республики – ЦК КП(б) Белоруссии избрал его в свой состав. Как командир-единоначальник тов. Тодорский является одним из наиболее ярких и активных работников. Все указанные качества не только позволяют считать тов. Тодорского вполне соответствующим занимаемой должности, но и с полной ответственностью диктуют необходимость выдвинуть его вне очереди на должность помкомвойсками округа или начальника штаба округа».

Отличительной чертой А.И. Тодорского всегда была верность боевому братству. Где бы он ни служил, какую бы должность ни занимал, он всегда помнил о своих боевых товарищах, о своих сокурсниках по учебе в академии, по возможности помогая им подниматься по служебной лестнице. Один из примеров тому служит судьба В.Д. Соколовского, бывшего начальника штаба 32-й стрелковой дивизии. Из воспоминаний Маршала Советского Союза В.Д. Соколовского: «…Я был начальником штаба 9-го стрелкового корпуса в Новочеркасске. Как-то меня вызвали в Главное управление РККА и предложили поехать в Бобруйск начальником штаба 5-го стрелкового корпуса. Узнав, что о переводе ходатайствует новый командир корпуса А.И. Тодорский, я без колебаний согласился. И мы прослужили вместе до тех пор, пока Александр Иванович не принял должность помощника командующего войсками Белорусского военного округа…» [38] Несколько позже, работая уже в Москве, А.И. Тодорский способствовал переходу Василия Даниловича Соколовского со штабной работы на командную – тот принял под свое начало 43-ю стрелковую дивизию в том же округе.

Много задач и вопросов приходилось решать командиру-единоначальнику А.И. Тодорскому. Но, помня о том, что сам когда-то был газетчиком, он не забывал знакомиться с материалами печати, в том числе окружной газеты «Красноармейская правда». Тодорский не только знакомился с этими материалами, но и старался использовать их в обучении и воспитании подчиненных. Вот что он говорил, делясь своим опытом, в интервью редакции окружной газеты летом 1928 г.:

«– Что я читаю в «Красноармейской правде»? Конечно, литературная страница, страница пограничника и общеполитическая информация меня не интересуют. Информацию я черпаю в «Правде», но зато в «Красноармейской правде» я читаю и вырезаю все заметки о частях корпуса, и все заметки о других частях, в которых пишется об интересном опыте военной, хозяйственной или политической работы. Из газетных вырезок у меня составлены альбомы. Например, есть альбом помещенных в газете фотографий лучших командиров и красноармейцев, и фотографий из жизни частей корпуса. Другой альбом я называю служебной книгой: в нем у меня собраны вырезки, характеризующие успехи частей корпуса в стрельбе, заметки об итогах различных состязаний и тому подобное. По этому альбому я слежу за тем, как идет подготовка частей корпуса и сравниваю прошлые и нынешние успехи… Вырезки с заметками о тех или иных недостатках частей и подразделений корпуса я наклеиваю на служебную записку и посылаю командиру соответствующей части с приказанием расследовать и сообщить мне о результатах. Нужно сказать, что отвечают мне командиры быстро…» [39]

Об умелом использовании А.И. Тодорским газетных материалов, его содружестве с прессой, как положительной черте стиля его деятельности, отмечалось на партийном собрании ячейки штаба Белорусского военного округа (БВО) летом 1929 г. при проведении чистки (в это время он работал в должности помощника командующего войсками округа). Выступавшие на собрании характеризовали Тодорского как военачальника, которого знают и уважают красноармейские массы.

– Это он первый из командиров соединений показал пример внимания к красноармейской газете, к заметке военкора. Аккуратно прочитывая военкоровские заметки, товарищ Тодорский бережно собирал их, извлекая материал для своей работы. Кого следует – подстегивал… [40]

Предметом особой заботы командира корпуса, а затем помощника (по сути – заместителя) командующего войсками округа А.И. Тодорского являлась подготовка и воспитание младшего командира (по-современному – сержанта).

Младшие командиры… Они по своей численности в округе, да и во всей Рабоче-крестьянской Красной Армии, являлись самым многочисленным отрядом командного состава. Для поднятия его авторитета, повышения командирских и методических навыков руководство Белорусского военного округа предпринимало значительные усилия как в окружном масштабе, так и на уровне соединений и частей. Опытный командир, А.И. Тодорский хорошо понимал огромную роль младшего командного состава в решении задач поддержания боевой готовности, улучшения дисциплины, утверждения уставного порядка в войсках. Он крепко запомнил слова М.В. Фрунзе о том, что младший командный состав составляет ту основу, на которой зиждется все дело боевой спайки, поддержания незыблемости установленных порядка и правил.

В своих указаниях, выступлениях перед командирами и политработниками, партийным и комсомольским активом, в газетных статьях А.И. Тодорский так или иначе постоянно касался данной проблемы, стремясь приковать к ней больше внимания. А необходимость в этом была настоятельной.

Например, на окружной партийной конференции в докладе члена РВС округа С.Н. Кожевникова были приведены обобщенные данные, характеризующие младший комсостав БВО за 1927/28 учебный год. Партийцев среди них было 14 %, а комсомольцев – 24 %. Рабочая прослойка составляла 17, крестьянская – 79 %. Тогда же на конкретных примерах было показано, что в некоторых частях при наборе курсантов в полковую школу старались прежде всего зачислить туда более грамотных красноармейцев, нередко нарушая при этом требования РВС СССР о строгом классовом подходе при комплектовании их состава. Такие отступления не замедлили сказаться во время хлебных затруднений, когда среди младших командиров не единичными были отрицательные политические настроения.

Командованию, штабу и политическому управлению округа поступало из войск немало обоснованных жалоб и нареканий на низкое качество подготовки значительной части младших командиров – выпускников полковых школ. Серьезные претензии к ним высказывались также на собраниях партийного актива и партийных конференциях в дивизиях и корпусах, в устных беседах командиров и политработников частей с представителями управлений и отделов округа, на страницах печати. Основная суть претензий сводилась к тому, что определенное, довольно значительное количество младшего комсостава, не обладая достаточными знаниями и не всегда находя поддержку у старших начальников, создавало себе авторитет среди красноармейцев или путем чрезвычайной строгости и даже грубости к подчиненным, недоступности и отчужденности от них, или же, наоборот, путем панибратства.

А.И. Тодорский внимательно следил за такими сигналами, изучал и анализировал их. Много материалов на этот счет давала «Красноармейская правда». Так, в августе 1928 г. Александр Иванович с большим интересом ознакомился с размышлениями командира батальона 12-го стрелкового полка Г. Веселова. Глубокие и содержательные, напечатанные под заголовком «Кого выпускать командиром?», они положили начало широкой дискуссии о качестве подготовки младшего командира в полковой школе. В частности, комбат Веселов самокритично признавал: «Мы, начальствующий состав, зачастую виним младшего командира в его недостаточной подготовке по военным и политическим вопросам. По-моему, винить надо не младшего командира, а самого себя… Во время выпуска экзаменационная комиссия старается выпустить для полка побольше командиров, не обращая должного внимания на качество выпускаемых. Прежде чем назвать курсанта командиром, нужно его всесторонне прощупать: подготовлен ли он для занятия должности командира отделения или помкомвзвода…» [41]

Оживленные отклики и письма, вызванные статьей Веселова, Тодорский подробно анализировал. В них содержалось много ценных предложений по повышению качества подготовки младшего командира как в школе, так и в подразделении после выпуска из нее. Например, командир взвода Шкляров утверждал, что при хорошем инструктаже со стороны среднего начсостава практически любой курсант полковой школы может успешно провести занятие с отделением. Другой автор (командир роты) предлагал прочно закрепить в программе подготовки курсантов школы стажировку в подразделениях полка продолжительностью от одного до нескольких месяцев.

Обеспокоенный состоянием дел с подготовкой курсантов полковых школ, серьезными претензиями в их адрес, Александр Иванович, получив одобрение со стороны командующего войсками округа, осенью 1928 г. решил лично ознакомиться с работой некоторых из них. С этой целью он посетил Минский, Витебский и Могилевский гарнизоны. Находясь в Витебске и его окрестностях, Тодорский неизменно стремился найти возможность побывать в частях прославленной 27-й Омской стрелковой дивизии.

В те годы должностные лица округа при своих поездках в части, соединения и учреждения не окружали себя многочисленной «свитой». Как правило, в полки той или иной дивизии проверяющего из округа сопровождал ее командир и начальник политотдела. В данном случае в этом качестве выступали М.С. Филипповский и В.Е. Зайцев. Естественно, при этом присутствовало и командование полка (командир, его помощник по политчасти и начальник штаба). К ним присоединился и командир 4-го стрелкового корпуса И.С. Кутяков, в состав которого входила дивизия. Комкором Кутяков еще был молодым (всего полгода), и его желание поглубже вникнуть в жизнь и быт подчиненных ему частей было А.И. Тодорскому вполне понятно. К тому же Кутякову хотелось быть достойным преемником своего предшественника Яна Фабрициуса, авторитет которого среди личного состава корпуса был непререкаемым. И хотя по количеству орденов Красного Знамени он обогнал Фабрициуса (у того их было четыре, а у Кутякова пять: четыре на груди и пятый на эфесе шашки – Почетного революционного оружия), но до его авторитета Ивану Семеновичу надо было еще расти и расти. К чести Кутякова, он это хорошо понимал.

Вместе с указанными лицами А.И. Тодорский прибыл в одну из полковых школ дивизии. У входа в здание их встретил стройный, подтянутый командир. Его открытое, со здоровым деревенским румянцем лицо выражало энергию и волю. Назвавшись Катуковым, он четко доложил прибывшему начальнику, что курсанты вверенной ему полковой школы занимаются согласно расписанию занятий. Услышав фамилию начальника школы, Александр Иванович с улыбкой повернулся к командиру корпуса:

– Да вы почти однофамильцы! Разница в каких-то двух буквах, – заметил он. – Если такое небольшое различие и в его служебном росте по сравнению с вашим окажется, то будет очень даже неплохо.

Иван Семенович Кутяков не возражал против такого развития событий.

– Ну что же, давайте посмотрим, чем занимаются ваши подчиненные, – пожимая сильную руку Катукова, согласился с его предложением зайти в учебные классы Тодорский. – Но сначала хотя бы кратко расскажите о себе, о прохождении службы.

– Катуков у нас один из перспективных и грамотных командиров, – вступил в разговор начальник политотдела Зайцев, доселе молчавший. – Всего шесть лет назад окончил Могилевские курсы краскомов, а уже год как успешно руководит школой. К тому же успел и полевую академию – курсы «Выстрел» пройти за это время. Наш пострел везде поспел!

Катуков, слушая слова Зайцева, смущенно улыбался. Чувствовалось, что похвала старшего начальника ему была приятна. И в то же время Александр Иванович видел, что только служебная этика и природная скромность не позволяют Катукову что-либо возразить начальнику политотдела. Заметив смущение молодого командира, Тодорский поспешил ему на помощь:

– Да, курсы «Выстрел» – отличная школа. Побольше бы наших командиров рот и батальонов, а то и полков пропустить через них. Нагрузка там большая была? – обратился он к Катукову.

– Так точно, товарищ помощник командующего, большая! Приходилось заниматься по десять – двенадцать часов в сутки. Ведь далеко не каждый из нас имел сколь-нибудь основательную общеобразовательную подготовку. В лучшем случае три-четыре класса церковноприходской школы.

Тодорский и его спутники внимательно слушали начальника полковой школы.

– Но зато у вас бесценная сокровищница боевого опыта Гражданской войны. Сколько вы успели повоевать? – спросил Тодорский у Катукова.

– В Красной Армии с девятнадцатого года. Пошел добровольно. Дрался с белополяками, бандами Булак-Балаховича и другими врагами советской власти.

В ходе дальнейшего разговора Александр Иванович с большим удовлетворением отметил, что суждения начальника школы отличаются зрелостью, глубокой озабоченностью состоянием дел с подготовкой младшего комсостава, пониманием его роли в войсках, пытливыми поисками путей повышения качества работы с курсантами. Поговорка Катукова «Каковы младшие командиры – таковы и красноармейцы» понравилась и запомнилась ему.

– Наверное, к этому следует добавить и другое: каковы средние командиры, таков у них и младший комсостав, – заметил А.И. Тодорский, понимающе переглянувшись с Кутяковым, Филипповским и Зайцевым.

Осмотр школы, беседы с курсантами и их наставниками оставили у А.И. Тодорского, И.С. Кутякова и командования дивизии хорошее впечатление. Высказав начальнику школы, руководству полка и дивизии некоторые практические рекомендации, Александр Иванович от лица службы и от себя лично сердечно поблагодарил Михаила Ефимовича Катукова за проявленное усердие и добросовестное исполнение своих обязанностей.

Пророчество А.И. Тодорского в отношении служебного роста М.Е. Катукова сбылось с лихвой. Пройдет несколько лет, и он по собственной просьбе будет переведен в только что зарождавшиеся танковые войска. В предвоенный период Катуков занимал ряд штабных должностей, командовал танковой бригадой и дивизией. В годы Великой Отечественной войны, в которой А.И. Тодорскому не пришлось участвовать, войска 1-й гвардейской танковой армии под руководством дважды Героя Советского Союза генерал-полковника М.Е. Катукова успешно громили фашистские полчища. Они постоянно находились на острие главного удара ряда фронтов, заслужив уважение и признательность советского народа.

После знакомства с работой полковых школ, обстоятельных бесед с командирами и политработниками частей и подразделений, А.И. Тодорский поделился своими мыслями и соображениями с командующим войсками округа А.И. Егоровым, членом РВС и начальником политического управления С.Н. Кожевниковым, начальником штаба округа А.М. Перемытовым. Командующий и член РВС потребовали установить в частях твердый календарный план занятий с младшим комсоставом, а каждый случай срыва или переноса этих занятий рассматривать как чрезвычайное происшествие. Ставилась задача обеспечить высокое качество и эффективность проводимых занятий, инициативу и активность младших командиров на базе дальнейшего совершенствования учебно-материальной базы в частях и соединениях округа.

Выполняя указания Реввоенсовета, командиры, политорганы и штабы с целью выправления дел с подготовкой младшего комсостава провели в 1929 г. ряд крупных организационно-методических и политических мероприятий. Среди них такие, как дивизионные и бригадные конференции младшего комсостава, совещания работников полковых школ в политорганах, гарнизонные совещания курсантов-выпускников. В начале ноября 1929 г. РВС созвал окружное совещание-конференцию начальников и политруков полковых школ с приглашением большой группы младших командиров из расчета по четыре человека от стрелкового (кавалерийского) корпуса. На нем предстояло обсудить состояние боевой подготовки частей округа, задачи и методику обучения младшего командира, а также вопросы политического и воинского воспитания курсантов полковых школ.

Такое совещание состоялось. Его открыл член РВС и начальник политического округа С.Н. Кожевников. С основным докладом на совещании выступил А.И. Тодорский (помощник командующего войсками), с содокладами – помощник начальника штаба округа Б.И. Бобров и начальник агитационно-пропагандистского отдела политического управления М.М. Субоцкий. Материалы докладов вызвали оживленные прения, которые затем были продолжены в соответствующих секциях: программно-методической, кавалерийской, артиллерийской, инженерной, связи, политической и материально-бытовой.

Белорусский военный округ являлся приграничным, а посему был до предела насыщен войсками. По их численности он был одним из крупнейших в РККА, если не считать Украинского округа. Поэтому помощнику командующего забот хватало, к тому же он достаточно часто оставался за командующего во время его убытия в командировки (А.И. Егоров входил в состав руководящих партийных и советских органов Белоруссии, являлся членом РВС СССР. Попутно напомним, что штаб округа тогда находился в Смоленске). Приходилось доходить до каждой дивизии, до каждого полка, а фактически – до каждого человека. Приведем один пример. Он связан с 87-м стрелковым полком 29-й стрелковой дивизии.

Дело было в один из дней второй половины 1929 г. А.И. Тодорский в очередной раз остался временно исполнять обязанности командующего. Этот день оказался очень тяжелым. Поздно вечером он позвонил члену РВС С.Н. Кожевникову.

– Не спишь еще, Сергей Николаевич? И я тоже. Видно, мне сегодня уже не придется нормально отдохнуть. В чем дело, спрашиваешь? Да вот только что позвонил главврач окружного госпиталя и спрашивал, как ему поступить. Оказывается, он получил телеграмму из 87-го стрелкового полка вот такого содержания: «Срочно вышлите хирурга для операции красноармейцу. Грозит смерть. Комполка 87 Мейендорф». Ну, что ты на это скажешь?

– А ты ему, Александр Иванович, что ответил?

– Сказал, чтобы ждал моего звонка. А сам вот сижу и мучаюсь в поисках выхода из положения. Своего автомобиля госпиталь не имеет, и поэтому отправить таким способом хирурга в Дорогобуж нет возможности. В конце концов направлю туда свою машину. Но ей придется делать большой крюк. Приезжай в штаб, будем вместе мозговать.

Кожевников быстро прибыл в штаб округа. Вместе они стали думать над решением проблемы. Решили послать один из самолетов Смоленской авиационной бригады. Позвонив начальнику ВВС округа В.А. Кушакову, Александр Иванович спросил его о возможности посадки самолета в Дорогобуже. Но такой возможности, по данным летчиков, в этом городке не было.

Тогда оба руководителя округа обратились к расписанию поездов. Оказалось, что курьерский поезд из Смоленска в сторону Дорогобужа отходит через несколько часов. Не имея другого, более оперативного варианта, Тодорский с Кожевниковым решили направить врача с необходимым медицинским персоналом этим поездом. Известить же телеграммой командира полка Тодорский поручил дежурному по штабу округа. Однако телеграмму отправить не удалось ввиду позднего времени и прекращения работы телеграфа в Дорогобуже. Телефонная связь Смоленска с этим районным городом с десяти часов вечера и до следующего утра также ежедневно прекращалась.

Взявшись решать этот, как оказалось, совсем непростой вопрос, Тодорский с Кожевниковым снова оказались в затруднительном положении. Они решили обратиться за помощью к железнодорожникам. Позвонив на станцию Смоленск, Тодорский попросил соединить его по железнодорожному телефону с дежурным по станции Дорогобуж. Назвав себя, Александр Иванович обратился к дежурному:

– Если у вас есть связь с городом, то передайте командиру полка товарищу Мейендорфу просьбу выслать на вокзал к курьерскому поезду подводу для встречи хирурга из Смоленска. А если связи нет, то убедительно прошу вас лично, не скупясь средствами, нанять на станции такую подводу. Все ваши расходы будут оплачены. Очень прошу вас сделать это – ведь там в полку в опасности жизнь красноармейца…

Дежурный в Дорогобуже пообещал просьбу командования округа выполнить в точности.

Через три дня хирург В.К. Печеневский докладывал А.И. Тодорскому о результатах своей поездки в 87-й полк. Обычно выдержанный, на этот раз Александр Иванович взволнованно ходил по кабинету.

– Характер заболевания красноармейца в телеграмме не был указан, – подробно излагал события Печеневский. – Мне было неизвестно, какую придется делать операцию. Поэтому пришлось предусматривать различные варианты, подбирать помощников и инструменты. Из слов главврача я понял, что на станции нас должны встретить подводы для перевозки в город, находящийся от нее в двадцати пяти верстах. Действительно, на станции была одна парная повозка из полка, прибывшая для встречи молодого пополнения. Однако пополнение на этом поезде почему-то не прибыло, и повозочный должен был возвращаться обратно. Но он отказался отвезти нас в полк, ссылаясь на отсутствие приказа, хотя я и сообщил ему, что еду со своими помощниками для проведения операции умирающему красноармейцу. Тогда мы вынуждены были нанять на свои деньги две обывательские подводы…

Рано утром мы прибыли в штаб полка, – продолжал Печеневский. – Дежурный по полку ничего не знал ни о вызове хирурга, ни о заболевании красноармейца Евсюкова. Дежурный по штабу полка знал о вызове врача, но не знал, зачем его вызвали. Только старший врач полка Семенов наконец объяснил причину вызова: у красноармейца Евсюкова уже два дня в результате несчастного случая повреждены внутренние органы. Состояние бойца, помещенного в городскую больницу, было тяжелым… Наш приезд всполошил весь полк и администрацию больницы. Два дня около заболевшего красноармейца никого не было, а после нашего приезда и операции у его койки стали дежурить сразу два лекпома (фельдшера. – Н.Ч.) из полка и медсестра из больницы. На операцию, несмотря на ранний час, собрались все медицинские работники города…

– А как сейчас здоровье Евсюкова? – спросил хирурга Тодорский.

– Я оставил его в хорошем состоянии и дал необходимые указания врачу, лекпомам и сестрам, что им делать, если больному станет хуже, – ответил Печеневский.

А.И. Тодорский, желая убедиться в благополучном исходе дела, потребовал от командира полка личного доклада по телефону о состоянии здоровья красноармейца Евсюкова. К этому случаю вопиюще безответственного, бездушного отношения командира части, облеченного всей полнотой власти, к состоянию здоровья подчиненного, Александр Иванович еще не раз обратится в своих выступлениях перед старшим и высшим командно-политическим составом соединений округа.

– Два дня красноармейцу было плохо. Два дня в полку знали, что без операции не обойтись, иначе грозит смерть. И только на третий день послали телеграмму в Смоленск. А послав ее, успокоились. Командующий войсками и член Реввоенсовета, получив телеграмму, ломают голову, беспокоятся, посылают хирурга с бригадой помощников для проведения операции. В крайнем случае они решаются на то, чтобы отправить доктора на военном самолете. А в это время в полку совершенно забыли о больном красноармейце. Сам командир полка в эту ночь безмятежно спал у себя в квартире, рассудив: я, мол, свое сделал, послал телеграмму, а там пусть решают…

В 1928 г. А.И. Тодорский был направлен в служебную командировку в Германию. Срок командировки составлял два месяца. Ездил он туда в составе группы высших командиров РККА, куда входили: И.Э. Якир – командующий войсками Украинского военного округа (УВО), Р.П. Эйдеман – начальник Военной академии имени М.В. Фрунзе, И.Ф. Федько – начальник штаба Северо-Кавказского военного округа (СКВО), Н.М. Бобров – начальник артиллерии УВО, Б.И. Бобров – заместитель начальника штаба Белорусского военного округа (БВО) и др. – всего 7 чел. Целью командировки было ознакомление со страной пребывания, ее вооруженными силами. По окончании поездки каждый из побывавших в Германии обязан был представить отчет о поездке, о своих впечатлениях и выводах. Заметим при этом, что с германской стороны эту группу советских командиров (в 1928 г. там была и другая группа. – Н.Ч.) сопровождал капитан Штерн (конечно, сотрудник разведывательных органов. – Н.Ч.). Представил свой отчетный доклад и А.И. Тодорский.

В начале доклада он освещает вопросы общего порядка, связанные с наблюдениями за жизнью в провинциях Брауншвейг, Ганновер, Липпе и Вестфалия (все – западнее Берлина). Здесь Тодорский касается причин поражения Германии в Первой мировой войне, идеи взятия реванша за это поражение, отношения населения страны к рейхсверу и отмечает, что в целом оно положительное.

Более подробно А.И. Тодорский освещает в своем докладе вопросы, связанные с комплектованием рейхсвера и характеристикой его офицерского состава. Приведем выдержки из этой части отчетного доклада.

«Общая характеристика

Три определения напрашиваются в отношении рейхсвера.

Первое. Если сравнить бывшую империалистическую армию с часами, то рейхсвер – сохранившаяся пружина их. Она хорошо заработала бы в собранном механизме!

Второе. Рейхсвер является ядром кадра будущей германской армии и резервуаром, пополняющим широкий кадр, находящийся сейчас на мирном положении.

Третье. Рейхсвер – лаборатория, где проводится большая исследовательская работа по всем элементам военного дела.

Корнями своими рейхсвер связан с бывшей великой армией, и он бережет память о ее боевых делах. Каждая рота его ведет историю одного из бывших полков, каждое орудие носит название одной из славных битв мировой войны. Рейхсвер живет прошлым и будущим «Великой Германии». Его основная установка – реванш с победителями. Через систему воспитания и учебы красной нитью проводится идея о борьбе с могучим внешним врагом на западе. Но в обстановке явственной классовой борьбы рейхсвер – орудие господствующих классов – вынужден жить и настоящим.

Гарнизон Берлина предусмотрительно составляется из отдельных рот разных полков с заменой их через несколько месяцев все новыми и новыми ротами. Пока это небольшая дань настоящему. Но в зените классовой борьбы рейхсвер будет могучим оплотом контрреволюции и наиболее сильным и опасным врагом восставшего пролетариата.

Искалеченный версальцами в своей организационной структуре и технических возможностях, он, тем не менее, является по своей боевой подготовке вполне современной армией.

Комплектование

Армия привлекает добровольцев как обеспеченностью самой службы (на 30.08 в Германии было 648600 безработных), так и, главное, возможностью получить школу и занять крепкое место в обществе (быть служащим, торговцем, офицером).

Большой выбор (из 10 – одного) дает возможность командованию укомплектовать рейхсвер специально желательным и военногодным людским материалом. Прием коммунистов запрещен специальным циркуляром. Социал-демократы принимаются, причем, по словам офицера-переводчика, пацифистские убеждения их быстро выветриваются.

Офицеры наиболее военногодным материалом (вероятно, и политически менее опасным) считают крестьянство. Отсюда можно заключить, что основную массу принимаемых составляют крестьяне. Принимаются только немцы (например, в рейхсвере нет ни одного еврея).

Приему предшествует экзамен: а) сочинение, б) диктант, в) математика, г) история (преимущественно – великих людей Германии). Можно признать, что версальские условия комплектования (не более 5 % к составу армии в год приема и увольнения при службе в 12 лет) выполняются. Офицер-переводчик разъяснил этот вопрос так: «Об обязательной повинности, естественно, не может быть речи, так как такого дела скрыть нельзя. Точно так же нельзя скрыть и всякое отступление от версальских условий в этом вопросе, так как о нем будут знать широкие массы народа и среди немцев агентов версальцев достаточно). Более того, при увольнении из армии мы по условиям приема должны давать демобилизуемому крупное пособие, а наш бюджет строго ограничен, и цифра эта известна рейхсверу. Денег на эту надобность без гласности нам получить нельзя, а гласность используют и оппозиционные партии, и версальцы… Вообще мы сейчас стараемся выполнять Версальский договор, чтобы не дать версальцам козыря в руки при нашем требовании о снятии оккупации».

Офицерский состав

А. Политическая физиономия

Трудно классифицировать офицеров, в массе своей похожих друг на друга, по политической установке. Безошибочно одно, что ни одного из них не удовлетворяет политическое устройство теперешней Германии. Часть, связанная с аристократией, помещичьими усадьбами, часть, занимавшая видное место или имевшая хорошие перспективы в старой армии, живет монархическими убеждениями. Остальная часть (в трудно определимом размере) имеет своеобразные республиканские убеждения. Ни та, ни другая часть громко о своих подлинных убеждениях не говорит, имея общую линию против нынешней республики, сходясь на общей идее реванша, составляя единый фронт против пролетарской революции. Эти линии схождения во взглядах гарантируют идеальную политическую смычку и монархистов, и «республиканцев».

Что ставят в вину монархии ее противники? Царствующая семья во всех ее разветвлениях не принесла на алтарь отечества во время войны ни жертвы, ни таланта, ни имущества. В самый ответственный момент император сам отказался защищать монархию и с легким сердцем бросил и армию, и семью (много лучших офицеров ответило на это самоубийствами)…

Какая республика нужна «республиканцам»? Республика с сильной личностью во главе (Муссолини в рейхсвере пользуется большой популярностью), с единой партией и с опорой на рейхсвер (со всеми вытекающими для последнего последствиями).

Чем плоха нынешняя республика? Нет твердой власти, нет полной воли у президента, есть рейхстаг с политическим многоязычием, нет устойчивого правительства, нет должного внимания к рейхсверу.

Нет сомнения, что когда настанет пора защищать нынешнюю республику от поднявшегося пролетариата, офицерство будет защищать, прежде всего, свои интересы и при удаче сделает попытку претворить свои убеждения в реальные факты. Нет сомнения, что на личности одного диктатора (безразлично, в короне или без короны) сойдутся оба, с позволения сказать, лагеря.

Б. Характеристика партий в устах офицера (переводчика)

1) Националисты. Входят: помещики, крупные немецкие капиталисты, бывшие офицеры, крупные чиновники, зажиточные крестьяне. Лидер – Уденберг. Убеждения монархические. Ориентация – круги, близкие к рейнской промышленности и связанные с капиталом запада; остальные приемлют восток (только без коммунистов), как противовес западу. К рейхсверу отношение прекрасное (держат связь через бывших офицеров, помещиков – главным образом).

2) Партия германского народа. Входят: буржуазия, чиновники, частично мелкая буржуазия (крестьяне). Лидер – Штреземан. Ориентация – лавирование. К рейхсверу отношение хорошее.

3) Католическая партия (центрум). Входят католики разных классов и слоев. Ориентация на Папу. Заветная мечта – присоединение Австрии. К рейхсверу отношение очень хорошее.

4) Демократическая партия. Входят еврейские капиталисты, торговцы, частично – интеллигенция. Лиде – Кох. Два последних военных министра – Гесслер и Гренер – члены ее. Ориентация на ту страну, где можно больше заработать, но к рейхсверу относятся хорошо.

5) Национал-социалисты, или фашисты. Главным образом молодежь. Есть ориентация на запад, есть на восток. К рейхсверу относятся хорошо.

Военным союзом этих правых партий является «Стальной шлем».

6) Социал-демократы. Партия утомленного народа. Входят рабочие, мелкие буржуа, учителя. Ориентация на запад, против востока. Лидеры – большие партийные вожди, но плохие политики и вообще трусы. Брать на себя ответственность не могут. В революции могли бы победить, но были нерешительны и побоялись власти. В решающий для Германии момент у власти не будут, при рассмотрении серьезного вопроса от голосования воздержатся, чтобы оставить себе лазейку. Рабочие социал-демократы хотят быть мелкими хозяевами и революции боятся…

Будущего Германии социал-демократы не дадут. К рейхсверу относятся недружелюбно: пока в оппозиции – мешают, когда в правительстве – чувствуют больше ответственности и не препятствуют. Наиболее вредны для армии социал-демократические учителя, так как они разлагают пацифизмом крестьянство. Военным союзом является «Рейхсбаннер».

7) Коммунисты-рабочие. Ориентация на СССР. К рейхсверу относятся враждебно. Коммунизм не соответствует духу германского народа, даже и рабочие-немцы стремятся быть мелкими хозяевами. Это– выходцы из других народов (поляки, венгры, евреи) и только часть немцев-идеалистов. Особо благоприятная почва для них в Саксонии, где кричащее неравенство между крупными помещиками и капиталистами и рабочими. В саксонскую промышленность в конце ХIХ века влилось много пришлого элемента, из него и комплектуются коммунисты. Саксонцы вообще плохие солдаты, и саксонцы-коммунисты рассчитывают, что за них будет воевать Россия. Среди коммунистов-депутатов парламента более половины евреев. Наши (немецкие. – Н.Ч.) коммунисты не похожи на московских: у них нет ни одной своей идеи, к ним идет всякий сброд. Ганноверская коммунистическая газета часто отмечает неблагополучие как в партийных классах, так и в военном союзе коммунистов – «Союзе красных фронтовиков».

В. Отношение к СССР и представителям Красной Армии

Офицер-переводчик высказал такое мнение о внешнем положении СССР: «Вы непобедимы в силу сопутствующих вам трех факторов: 1) у вас единая партия; 2) уставшая Европа вынуждена дать вам большую передышку, а время работает на вас; 3) у вас новый народ. Вам бояться нечего».

Вообще же о положении СССР большинство офицеров информировано плохо (немецкая печать достаточного материала не дает). Офицерство ориентируется на СССР, как на союзника в борьбе с Польшей и частично с западом.

Со стороны подавляющей массы отношение к представителям Красной Армии вежливое, а при удостоверении, что мы – люди, с которыми можно говорить по любому вопросу и которые могут держать себя «в обществе» – благожелательное. Особое внимание подчеркивает генералитет. Со стороны некоторых из молодежи наблюдалось прямое заискивание. Встречались редкие одиночки, относившиеся весьма сухо (с заметной враждебностью или пренебрежением).

Заметно хорошо относятся те офицеры, которые или были в России, или знают (плохо) русский язык, или изучают его (в каждом полку есть изучающие).

Офицерами были заданы следующие вопросы:

1) Сколько лет Сталину?

2) Был ли офицером Ворошилов?

3) Сколько бывших офицеров в РККА?

4) Порядок продвижения по службе в РККА?

5) Почему женатые командиры не носят обручальных колец?

6) Есть ли офицерские собрания?

7) Бывают ли общие обеды офицеров?

8) Сколько жалованья получает комсостав?

9) Какой процент академиков изучает немецкий язык?

10) С каким титулом обращается подчиненный к начальнику и наоборот?

11) Был ли Куропаткин командующим при Мукденском сражении?

12) Где генерал Рузский?

13) Сохранился ли в Москве «Метрополь»?

14) Есть ли станковые пулеметы в стрелковом взводе?

15) Есть ли в России алкоголь?

16) Какого типа танки в РККА?

17) Есть ли в армии и где комиссары?

18) Каков примерно возраст комсостава?

19) Есть ли казачьи части?

20) Есть ли денщики, а если нет, то кто чистит командиру обувь?

21) Какие дисциплинарные взыскания применяются в РККА?

Г. Отношение к Польше

Исключительно враждебное. Есть офицеры, родина которых отторгнута Польшей. Установка: «Не разделенная между Германией и Россией Польша – вред для Востока. Польша не умеет быть самостоятельным государством, наши границы должны встретиться». При подходе Красной Армии к Варшаве офицерство якобы ликовало.

Д. Отношение к Румынии

В числе врагов Германии не называется (как о друге тоже не говорится). Армия расценивается очень низко. Солдат – нищий, офицер – кокотка…

Е. Военная подготовка

Основана на несомненном знании теории и на большом служебном и богатейшем боевом опыте, подготовка офицеров на предельной высоте. Офицеры не прочли такого большого количества книг, даже немецких авторов, заглавия которых знаем мы, но они прочли и практически усвоили все, что непосредственно относится к кругу их повседневных обязанностей.

На всех занятиях все офицеры – от подпоручика до генерала – активно действующие в своей роли работники, заметные на своем посту, квалифицированные профессионалы своего дела».

С января 1930 г. А.И. Тодорский в Москве – он назначен начальником Управления военно-учебных заведений Главного управления РККА. С февраля 1931 г. – начальник штаба, а с февраля 1932 г. – заместитель начальника того же Главного управления. С декабря 1933 г. – начальник и военный комиссар Военно-воздушной академии имени проф. Н.Е. Жуковского. В 1932, 1933 и 1934 гг. был в служебной командировке в Монгольской Народной Республике. В августе 1934 г. в качестве заместителя руководителя делегации принял участие в перелете Москва – Рим – Москва.

Два с половиной года А.И. Тодорский руководил Военно-воздушной академией имени проф. Н.Е. Жуковского – одним из старейших военно-учебных заведений. В историческом очерке о 50-летии этой академии отмечается: «Александр Иванович Тодорский… до прихода в академию не был связан с авиаций… Широко эрудированный, внимательный к людям, Александр Иванович за короткое время работы в академии заслужил уважение всего личного состава…» [42]

Конечно, не будучи авиатором по образованию и опыту предыдущей работы, А.И. Тодорскому нелегко было руководить таким специфическим учебным заведением. Но его организаторский талант и высокие человеческие качества позволили ему преодолеть все служебные трудности, найти нужный деловой контакт с сотрудниками факультетов и кафедр, со слушателями академии.

И это не общие слова. Приведем конкретные примеры из воспоминаний преподавателей и слушателей академии, работавших и встречавшихся в указанные годы с А.И. Тодорским. Из мемуаров маршала авиации С.А. Красовского, бывшего слушателя оперативного факультета академии: «В 1935 г. на оперативный факультет академии нас прибыло человек тридцать. Все это были авиационные командиры с солидным стажем…

Стране необходима была мощная авиация. Собственно, нас с тем и собрали на оперативный факультет, чтобы вооружить знаниями. В канун занятий начальник факультета Е.А. Шиловский сказал об этом очень просто:

– Мы готовим командиров и начальников штабов авиационных соединений, практически и теоретически вполне квалифицированных, обладающих твердыми навыками в организации боевого применения ВВС…

Во время беседы в аудиторию вошел начальник академии комкор Александр Иванович Тодорский, автор известной брошюры «Год – с винтовкой и плугом», о которой так одобрительно отозвался Владимир Ильич Ленин. Мы знали Александра Ивановича не только как автора книги. В 1922 г. я познакомился с ним в Баку, в то время он был командиром 1-го Кавказского стрелкового корпуса и заместителем Наркомвоенмора Азербайджана.

Александр Иванович приветливо поздоровался с нами, видно было, что многие ему знакомы не первый год, и повел беседу о том, как будет организован учебный процесс.

– Больше половины всего учебного времени, – подчеркнул Тодорский, – на нашем факультете будет отведено на оперативно-тактическую подготовку, но в комплексе с оперативно-тактической подготовкой будете изучать партийно-политическое, боевое и материально-техническое обеспечение действий авиации.

Тут же выяснилось, что по сравнению со слушателями командного факультета нам, операторам, предоставляется большая самостоятельность.

Начальник академии нарисовал довольно радужную картину. Так, например, нам самостоятельно, без помощи преподавателя, предстояло осваивать теорию боевого применения авиации, разрабатывать материалы для классных занятий и летно-тактических учений. В течение первых четырех месяцев мы должны были заниматься теоретической подготовкой, затем – поездка в войска, на флот с целью изучения других видов Вооруженных Сил. После поездки – двухмесячные лагерные сборы в г. Серпухове, а затем участие в осенних общевойсковых маневрах и окружных полевых поездках.

Заключительный этап учебы – обобщить накопленный опыт и самостоятельно составить разработки по оперативно-тактической подготовке, т. е. подготовить дипломную работу. По существу, это так и было. Представлением такой разработки и сдачей экзаменов заканчивался курс обучения» [43].

Более подробную характеристику качеств А.И. Тодорского, стиля его деятельности дает Герой Советского Союза, доктор географических наук, профессор генерал-лейтенант авиации А.В. Беляков, штурман экипажа В.П. Чкалова при беспосадочном перелете через Северный полюс в Америку:

«Я всегда с гордостью вспоминаю, что мне довелось с 1930 по 1936 г. работать в Военно-воздушной инженерной академии имени профессора Н.Е. Жуковского…

В 1930 г. я получил назначение на должность преподавателя по аэронавигации на командном факультете…

В 1933 г. начальник академии, известный в то время авиационный деятель С.Г. Хорьков, получил другое назначение, и к нам прибыл А.И. Тодорский. Мы, авиаторы, мало знали Тодорского, так как он до этого служил в наземных войсках. Через некоторое время после назначения Александр Иванович собрал преподавателей для знакомства. Высокий и представительный, Тодорский сразу внушил уважение. Его широкую грудь украшали четыре боевых ордена. Приветливое добродушное лицо располагало каждого к улыбке, но в то же время он был весьма требовательным.

Укреплению авторитета Александра Ивановича Тодорского во многом способствовала подробная информация о прежней его деятельности и заслугах…

Александр Иванович заботился о развитии всех факультетов академии. Развернулись серьезные работы в области аэродинамики и проектирования самолетов. Во многом улучшилась подготовка адъюнктов. Активизировался научный рост преподавательского состава; в академии наряду с кандидатами были и доктора наук и профессора.

Александр Иванович установил такой порядок, что план работы начальника академии (и академии в целом) на месяц, расписанный на каждый день по часам и отпечатанный в типографии, доводился до всех кафедр и, следовательно, всех преподавателей. Мы знали, чем будет заниматься начальник академии каждый день, какие он посетит занятия и кафедры, какие будут заседания и совещания, и от кого он потребует доклады и по каким вопросам. Организация работ на месяц содействовала координации и спайке в работе всего многочисленного коллектива академии. Каждый из нас чувствовал и свою долю ответственности в большом деле вдохновенной работы учебного и научного центра наших ВВС.

Помимо командного факультета, в академии функционировали зимние шестимесячные курсы усовершенствования начальствующего состава (КУНС). С утра занимались слушатели командного факультета, во второй половине дня в тех же аудиториях и с теми же преподавателями работали слушатели курсов усовершенствования…

Оперативному факультету А.И. Тодорский уделял особое внимание. Здесь изучались сложнейшие и новейшие вопросы боевого применения ВВС в бою и операции совместно с другими родами войск.

В первых наборах оперативного факультета было немало заслуженных и опытных наземных командиров – обычно не ниже командира полка. Одну из этих групп я помню хорошо. Ее возглавлял Г.А. Ворожейкин, впоследствии маршал авиации. Большинство из выпускников этой группы после окончания академии были назначены командирами авиационных бригад…

Мы, преподаватели, усиленно трудились над разработкой вопросов тактики авиации и оперативного искусства ВВС. Начальник академии (А.И. Тодорский. – Н.Ч.) включил меня в группу для составления учебника по тактике бомбардировочной авиации, который был издан в 1934 г. …

С согласия начальника академии я был штурманом группы тяжелых самолетов на воздушном параде 1 мая 1934 г. …

13 февраля 1934 г. в Арктике был раздавлен затертый во льдах пароход «Челюскин».

Наше правительство и партия поручили организацию спасения видному деятелю В.В. Куйбышеву. Была учреждена высшая награда в нашей стране – звание «Герой Советского Союза» и семь летчиков, участвовавших в спасении челюскинцев, первыми получили это звание. Осенью 1934 г. по инициативе А.И. Тодорского на КУНСе академии была организована группа полярных летчиков, в которую были зачислены почти все Герои Советского Союза…

В 1932–1933 гг. мы вели научно-исследовательскую работу по авиационной астрономии, и наши лаборанты производили испытательные полеты на самолетах ЮГ-1, ТБ-1, а в дальнейшем и на ТБ-3.

Лаборанты были нашими постоянными помощниками в разработке и составлении задач и в контроле их решения слушателями. Предмет «Аэронавигация» воспринимался слушателями с большим интересом.

– Вот что, Беляков, – сказал мне однажды прибывший на аэродром Александр Иванович, – наше правительство организует в ближайшее время полеты двух групп тяжелых самолетов за границу. Каждая группа из трех самолетов будет иметь на борту правительственную делегацию. В одной из групп штурманом будет известный Вам флаг-штурман ВВС Б.В. Стерлигов, а в другую группу начальник Воздушных Сил Я.И. Алкснис штурманом предлагает Вас. Ваша группа полетит дважды. Первый раз – в Варшаву и обратно. Делегацию будет возглавлять представитель Генштаба. Второй полет будет из Киева через Вену во Францию.

Затем он назначил срок явки в распоряжение командира группы…» [44]

Некоторые подробности о создании в Военно-воздушной академии имени проф. Жуковского группы полярных летчиков поведал в своих мемуарах один из ее участников – Герой Советского Союза генерал-полковник авиации Н.П. Каманин. Он пишет, что в один из жарких дней лета 1934 г. в кабинете начальника ВВС РККА Я.И. Алксниса состоялась его беседа с героями-летчиками, спасавшими челюскинцев с льдины.

«– Итак, ваши планы, товарищи? – после минутного молчания напомнил нам Алкснис о цели разговора.

– Арктика зовет, товарищ командарм, – ответил Доронин.

– Летать, – сказал Ляпидевский. И все мы закивали головами.

– Понятно, товарищи, понятно. – Алкснис встал, неторопливо прошелся по кабинету, остановился…

– Хотите выслушать мой совет?

Алкснис задал вопрос тихо, с теплой задушевной интонацией. Пытливо оглядев нас, прочитав на лицах выражение любопытства и ожидания, он высказал то, о чем мы меньше всего думали, когда вопрос касался нашего будущего.

– Идите на учебу. И не куда-нибудь, а в Военно-воздушную академию. Стране нужны очень хорошие, высокообразованные кадры для нашей авиации. Проблему среднего звена мы решили, школ и училищ у нас достаточно. Теперь надо готовить кадры высшего звена. Нам нужны комбриги и командармы. Пока у нас в ВВС есть только одна академия – имени Жуковского. Вам туда дорога…

Агитировать нас не пришлось. Внутренне мы были готовы к этому, только в глубине души гнездился червячок сомнения: по плечу ли нам эта задача? Совет старшего начальника оказался, как никогда, кстати.

– Вот и договорились, – весело заключил наш разговор командарм.

Алкснис подошел к столу, снял телефонную трубку. И мы стали свидетелями того, как быстро и оперативно решал вопросы начальник Военно-Воздушных Сил СССР.

– Товарищ Тодорский, здравствуйте. – Алкснис назвал себя и начал разговор с начальником Военно-воздушной академии имени Н.Е. Жуковского. – У меня находятся летчики, спасавшие челюскинцев. Они изъявили желание пойти на учебу в академию. Я думаю, надо им помочь в подготовке к экзаменам. Договорились? Сегодня же они будут у вас. Да, почти вся семерка. Всего доброго, товарищ Тодорский…

Начальник Военно-воздушной академии имени Жуковского А.И. Тодорский встретил нас приветливо и вместе с тем сразу дал понять, что в академию мы идем не на праздные встречи и банкеты, не для приятных воспоминаний о совершенном, а для большой работы, учебы. Без скидок, без поблажек. Всерьез!..» [45]

Александр Иванович с большой ответственностью относился к любому делу, которое ему поручали. Об одном случае такого серьезного отношения свидетельствует упомянутый выше Н.П. Каманин.

«Шла партийная конференция коммунистов Ленинградского района столицы. В президиуме конференции я сидел рядом с А.И. Тодорским. Внимательно слушал выступающих – рабочих, служащих, ученых, партийных, советских работников. Я слушал, а мой сосед слушал и делал записи в свой блокнот. В перерыве мы разговорились.

– Не скучаете? – спросил Тодорский.

– Выступления интересные, хотя и не по авиации…

– А почему не записываете?

– Зачем? – ответил я недоуменно. – От военных вопросов ораторы далеки, от авиационных еще дальше.

– Зря так думаете, – укоризненно сказал Тодорский. – Нам все нужно знать, все запомнить. На память не надейтесь, подведет, потускнеет. А жизнь следует видеть во всех ее красках. Вот тут с трибуны рассказывал о делах одного цеха рядовой рабочий. Я записал цифры, которые он называл, и характерные выражения. Выступал академик – другой строй речи, иные логические построения, выводы. Все это крайне интересно и, главное, поучительно. Ведь любое собрание, а тем более конференция – это громадная школа политического воспитания.

– Даже для вас?

– Для каждого коммуниста. Если он не хочет отстать от жизни, попасть в обоз.

После перерыва снова на трибуну поднимались ораторы. По примеру Тодорского я стал записывать в блокнот наиболее интересное из услышанного. А вечером разобрался в записях, вновь осмыслил события дня и убедился в мудрости совета старшего товарища… Да, мудрым человеком был Александр Иванович Тодорский…

Мне как слушателю Александр Иванович Тодорский запомнился требовательным и чутким начальником, создавшим в академии строгий воинский порядок, четкий, хорошо спланированный учебный процесс, отзывчивым старшим товарищем. К нему частенько обращались слушатели со своими нуждами и всегда уходили довольными, даже в тех случаях, когда их просьбы не могли быть удовлетворены.

– Откажет – не обидит. Обещает – сделает! – говорили о нем…» [46]

В ходе присвоения командно-начальствующему составу РККА персональных воинских званий ему в 1935 г. присвоено звание «комкор».

В августе 1936 г. А.И. Тодорский был назначен начальником Управления высших военно-учебных заведений (УВВУЗ) РККА и оставался в этой должности до июля 1938 г. (до назначения в распоряжение Управления по комначсоставу РККА). Заметим, что из всех руководителей военных академий (а их было порядка десяти) на эту вновь открытую должность назначили именно А.И. Тодорского – это о чем-то говорит!.. В качестве своего заместителя он попросил назначить видного ученого в области машиностроения, начальника кафедры Военно-воздушной академии имени Н.Е. Жуковского бригинженера Н.Г. Бруевича. Впоследствии Бруевич стал академиком Академии наук СССР, создателем теории точности и надежности машин и приборов, генерал-лейтенантом. Предоставим слово Николаю Григорьевичу:

«А.И. Тодорский видится мне в ряду тех людей, которые оставили заметный след в моей жизни. Приняв командование Военно-воздушной академией им. Н.Е. Жуковского, он оказался способным не только умело руководить совершенно новым для него делом, но и создать условия для плодотворной творческой деятельности этого крупного вуза…

Узнав Тодорского, я довольно быстро понял, что передо мной очень знающий и умный человек, на редкость жизнерадостный и доступный. Главная его идея заключалась в том, что все в академии – ее лицо, эффективность деятельности, уровень подготовки слушателей, – все определяется качеством преподавательского состава. Поэтому основной своей задачей начальник академии считал всемерную помощь преподавателям. А «уровень» требовал широкого ведения научных разработок и их внедрения с помощью эспериментирования, а также создания учебных пособий и учебников. Глубокое понимание этих проблем позволило Тодорскому в весьма сжатые сроки привести коллектив академии к немалым достижениям.

Остановлюсь еще на одной особенности стиля работы Александра Ивановича: он умел обрастать людьми. С его приходом значительно укрепились работоспособными кадрами многие участки работы – и организационной, и научной…

Человек не может быть универсалом и знать все, особенно в наше время. Не знал, разумеется, и Тодорский всей глубины наших научных разработок. Но что очень важно: он умел быть на высоте в вопросах понимания главного – важности, перспективности работ и их направлений. Вот характерный пример.

Я занимался теорией пространственных механизмов. Тогда это было дело совершенно новое, и многие считали вопрос далеким от авиации, от профиля нашей научной деятельности. Сегодня всем ясно, что прогресс современной авиации немыслим без применения этой теории на базе широкого использования электронно-вычислительной техники. А тогда, в середине тридцатых годов, Тодорский, которому я подробно рассказал о пространственных механизмах, уловил прямую, непосредственную связь предмета с авиацией и ее перспективами (хотя расчеты были действительно в то время затруднены из-за отсутствия совершенных вычислительных машин). Мои работы при поддержке Александра Ивановича были включены в «Сборник научных трудов академии». Позаботился он также о том, чтобы мне позволили расширить круг специалистов, занимавшихся пространственными механизмами. И результаты не замедлили сказаться. Прошло какое-то время, и академия им. Н.Е. Жуковского стала авторитетом в этой области.

Но пришлось пережить и такой момент. В бытность мою начальником общеинженерного цикла несколько преподавателей написали жалобу в УВУЗ: они выражали недовольство жесткостью требований и сложностью программы обучения.

Александр Иванович понимал важность высокого технического уровня подготовки слушателей. Он собрал профессоров, пригласил компетентных специалистов в области механики из МВТУ им. Н.Э. Баумана. Авторитетные ученые одобрили работу цикла. Пришлось недовольным перестраиваться и браться за самообразование. Тяжело? Возможно. Но этого требовали интересы дела, что для начальника академии было самым главным.

Осенью 1936 г. А.И. Тодорский возглавил УВВУЗ РККА. Ему нужен был помощник, эрудированный, авторитетный специалист, как сказал он, обратившись ко мне. Я не мог представить себя в этой роли, ибо тяготился организационной работой, целиком отдаваясь науке. Но Тодорский умел убеждать людей, и это я вскоре испытал на себе. Александр Иванович доказал мне, что, работая в УВВУЗе, я принесу гораздо больше пользы, ибо смогу влиять на постановку дела не только в своей академии, но и во всей системе – влиять на совершенствование учебного процесса, на решение научных проблем. В общем, я принял предложение и стал его заместителем в области технических наук.

Мне не раз приходилось сопровождать Тодорского в поездках, видеть на организационных совещаниях, научных советах, а также во время приема специалистов и начальников других академий. В деле он всегда был верен себе: скромен и собран, во все вникал с присущей ему «въедливостью», умел тактично и доказательно возразить собеседнику, убедить его в своей правоте, а в подходящий момент даже остроумно пошутить с тем, с кем недавно спорил. Таким и запомнился мне Александр Иванович на всю жизнь» [47].

В 1936 г. на груди у А.И. Тодорского к четырем орденам Красного Знамени (два – РСФСР и по одному – Азербайджанской и Армянской ССР) добавился орден Красной Звезды – за большой вклад в дело подготовки высококвалифицированных кадров для ВВС РККА. Также он являлся членом Военного совета при наркоме обороны СССР.

К 1937 г. А.И. Тодорский достиг многого – он входил в высшую номенклатуру Наркомата обороны. Удачно сложилась и семейная жизнь – жена Рузя Иосифовна была не последним человеком в Наркомате тяжелой промышленности, возглавляя там техническое бюро (затем техбюро № 7 Наркомата оборонной промышленности). Дочь Лада (Услада) отлично училась в школе. Брат Иван, окончивший также Военную академию имени М.В. Фрунзе, руководил главком у Серго Орджоникидзе. Получили реализацию и некоторые творческие планы Александра Ивановича.

Но, несмотря на все это, Тодорский относил себя к разряду недовольных своим положением. И хотя должность начальника УВВУЗа была достаточно престижной, тем не менее он был вправе рассчитывать на большее – на пост командующего войсками округа. Например, на такие округа, как Белорусский (БВО), Среднеазиатский (САВО), Закавказский (ЗакВО), тем более что в них он в свое время проходил службу и знал их особенности и специфику. Да и воинское звание «комкор» (три ромба в петлицах), полученное им на Военно-воздушной академии, Александр Иванович считал для себя маловатым. Например, на Военно-хозяйственной академии мало кому известный А.Л. Шифрес получил четыре ромба («армейский комиссар 2-го ранга»), а ему, которого цитировал сам вождь партии В.И. Ленин, дали всего три. Такое отношение к себе со стороны наркома обороны Тодорский посчитал недооценкой своей личности и своего труда. Ничего в этом плане не смог сделать для него и «свой человек» Борис Фельдман, главный кадровик Красной Армии.

Не спокойно было и по другому поводу. Московские процессы 1936-го и начала 1937 г., материалы февральско-мартовского пленума ЦК ВКП(б) внесли дополнительную нервозность и тревогу. Не успело отзвучать эхо от пламенных речей участников пленума, как грянул мощный раскат грома – арест крупных фигур в высшем армейском эшелоне (маршала Тухачевского, командармов Якира, Уборевича, Корка и др.). Скорый суд над ними и суровый приговор знаменовали наступление нового этапа для кадров РККА – это хорошо понимал такой тонко чувствующий человек, каким являлся А.И. Тодорский.

По процессу Тухачевского проходил и комкор Б.М. Фельдман, близкий знакомый Александра Ивановича. Отношения между ними были более чем приятельскими. Не в пример его взаимоотношениям с М.Н. Тухачевским, о чем скажем несколько позже. И хотя процесс был закрытым, все же некоторые представители Наркомата обороны там присутствовали. Среди них был и начальник Морских сил РККА флагман флота 1-го ранга В.М. Орлов. От последнего Тодорский (разумеется, под большим секретом) услышал много такого, что буквально потрясло его. Правда, еще ранее, на расширенном заседании Военного совета при НКО 1–4 июня, он имел возможность услышать о «заговоре» в РККА и составе заговорщиков, почитать подготовленные ведомством Ежова показания арестованных военачальников. Однако рассказ Орлова о поведении и показаниях на суде обвиняемых превзошел все его предыдущие впечатления. Как мы уже отметили, с Б.М. Фельдманом у Тодорского были прекрасные отношения, с Якиром, Корком и Эйдеманом он в 1928 г. был в командировке в Германии, т. е. весь состав подсудимых был ему хорошо знаком. Первый и главный вопрос, заданный им В.М. Орлову, был, конечно, о том, показал ли кто из подсудимых на него как на заговорщика. Орлов поспешил успокоить Тодорского.

Из показаний В.М. Орлова: «После процесса военного центра Тодорский, зная о моем присутствии на процессе, задал мне вопрос, не назвал ли его, как участника заговора, кто-либо из подсудимых. Я дал отрицательный ответ и спросил Тодорского, почему он беспокоится по этому поводу. Тодорский заявил, что ему еще до процесса говорили, что в показаниях заговорщиков упоминалась его фамилия. Получив от меня отрицательный ответ, Тодорский заявил: «Слава богу, что обошлось без этого, теперь я буду чувствовать себя спокойнее» [48].

По правде говоря, совершенно спокойным Тодорский не мог быть уже потому, что он знал о наличии показаний на него. Впоследствии, в Лефортовской тюрьме, на вопрос, зачитывались ли ему показания, его изобличающие, Тодорский ответил, что он еще до ареста знал о наличии на него показаний Ефимова, Ланды и Седякина [49].

Обратимся и мы к стенограмме заседания Специального судебного присутствия от 11 июня 1937 г. Как известно, все проходящие по делу лица (а их было 8 человек) на предварительном следствии и в суде дали развернутые показания, указав известных им людей, причастных к «заговору». Наибольшая опасность для Тодорского в этом плане могла исходить прежде всего от Тухачевского и Фельдмана, ближе других знавших его по предыдущей деятельности: от Тухачевского, как заместителя наркома, а от Фельдмана – как бывшего начальника Главного управления РККА (Александр Иванович некоторое время там был его заместителем). Однако Тодорский ими совершенно не был упомянут на протяжении всего судебного процесса. На вопрос, давал ли он кому-либо, кроме Наумова, Лапина и Хрусталева, задания по вредительству в системе воздушного флота, Тухачевский ответил: «Нет». На дополнительные вопросы: «А по центральному аппарату?», «А на местах?» – ответ был один: «Нет».

Подсудимый Б.М. Фельдман (чуть позже подследственные в своих показаниях будут называть Тодорского доверенным человеком Фельдмана), перечисляя лиц, которые были вовлечены им в заговор или известны ему как заговорщики, имя А.И. Тодорского ни в качестве начальника Военно-воздушной академии, ни в качестве руководителя УВВУЗа нигде не указал. Говоря о вербовке в заговор работников военных академий, руководителей главных управлений Наркомата обороны, Фельдман называет ряд лиц, однако Тодорского среди них нет. Изучение других материалов судебного производства, в которых находятся копии показаний людей, проходящих по данному делу, показывает, что и там обличающих Тодорского фактов не имеется. Словом, после процесса Александр Иванович вздохнул с определенным облегчением.

Однако и такое спокойствие (конечно, относительное) длилось совсем недолго – ровно через месяц после процесса над М.Н. Тухачевским и его подельниками (11 июля 1937 г.) арестовали его жену Рузю Иосифовну Черняк-Тодорскую, руководящего работника недавно созданного Наркомата оборонной промышленности. Такой удар был для Александра Ивановича ошеломляющим, ибо с этой стороны он тогда менее всего ожидал опасности. Хотя ее первые сигналы прозвучали с арестом Г.Л. Пятакова – заместителя Серго Орджоникидзе, с семьей которого Тодорские поддерживали теплые отношения. Рузя Иосифовна в составе делегации, возглавляемой Пятаковым, ездила в Германию и Англию – все это ей поставили в вину. Кроме того, еще в апреле 1937 г. был подвергнут аресту муж сестры Рузи Иосифовны.

Основные обвинения Р.И. Черняк-Тодорской: принадлежность к антисоветской троцкистской организации и вредительство в военно-химической промышленности, проводимое по указаниям Г.Л. Пятакова, а также шпионаж в пользу Японии. Почему именно Японии, а не Англии или Германии? Ответа на этот простой, казалось бы, вопрос в материалах ее дела отыскать очень трудно. Вменили ей не только вышеуказанное – дружба с недавно расстрелянным Б.М. Фельдманом весила не меньше. В материалах дела находим тому подтверждение: «… Достаточно было Тодорской позвонить ему по телефону, и он перевел из РККА в запас двух военных инженеров Архипова и Львова, которых Тодорская приспосабливала себе в помощники».

Через три месяца Военная коллегия приговорила ее к расстрелу. На суде Рузя Иосифовна принадлежность к троцкистской организации и занятие вредительской деятельностью признала, а вот виновной себя в шпионаже категорически отвергла. О своем муже – А.И. Тодорском, о его работе и связях она на предварительном следствии и в суде не допрашивалась [50].

Одного этого удара, оказывается, Тодорскому было мало – через неделю после ареста жены арестовали его брата Ивана. Обвинения ему предъявили те же, что и Рузе Иосифовне, – участие в троцкистской организации и вредительство в химической промышленности, проводимые опять-таки в соответствии с указаниями Пятакова. О связях со старшим братом комкором Тодорским Иван Иванович не допрашивался и сам показаний о нем не давал.

В середине сентября 1937 г. (менее чем через два месяца после ареста) И.И. Тодорский был приговорен Военной коллегией к расстрелу. В последнем слове он заявил, что идейно с троцкизмом никогда связан не был и попросил суд о снисхождении к нему, ибо он на второй день после ареста «рассказал всю правду и раскаялся во всем» [51].

Но судьи были неумолимы, они в своей практике слышали и не такое – охота за врагами народа находилась в самом разгаре – и одним «врагом» стало меньше.

Следователи-чекисты с усердием допрашивают Р.И. Черняк-Тодорскую, а в это время товарищи по партии обсуждают поведение ее мужа. На закрытом партийном собрании УВВУЗа 23 июля 1937 г. разбиралось персональное дело А.И. Тодорского в связи с арестом его жены и брата. Комкор грудью встал на защиту супруги, заявив, что ее хорошо знают видный деятель партии Розалия Землячка и завотделом ЦК ВКП(б) Алексей Стецкий. Он особо подчеркнул, что его жена в октябрьские дни 1917 г. участвовала в баррикадных боях, и это может подтвердить член КПК Емельян Ярославский. А постановление Московского комитета партии от 25 октября 1917 г. о вооруженном восстании написано ее рукой (этот документ экспонируется в Музее Революции).

Учитывая обстановку, Тодорский на этом собрании заявил: «Недоверие партийное законно. Нужно действительно удивляться, как партия заботится о кадрах. Возьмите меня. Я ждал полного конца, что я могу лишиться членства в партии, что с арестом я могу быть лишен звания «комкора», но я знал, что своей головы не лишусь… Я не виноват… Я не делал перед партией, перед социалистической Родиной никаких преступлений. Объективно я чист… Ни один враг народа до своего разоблачения ни разу не делал мне намека и во время встреч и выпивок, и не могли сделать, т. к. видели во мне убежденного большевика.

В этом отношении вы будете спокойны. Останусь ли я в партии или буду исключен, буду ли я арестован, я останусь честным перед партией… Мне не страшна советская тюрьма, потому что она советская».

Имеющиеся в архиве документы данного партийного собрания дают возможность «подышать» атмосферой тех дней, почувствовать накал страстей, увидеть страдания человека, попавшего в опалу, понять, что все-таки тогда не все люди мыслили однообразно и руководствовались указаниями свыше.

На этом собрании выступили и ближайшие помощники Тодорского. Начальник 1-го отдела военинженер 1-го ранга В.В. Орловский заявил, что в дни после ареста жены начальник УВВУЗа твердо держал себя в руках, не выпуская рычагов управления из рук. Ему вторил бригинженер Н.Г. Бруевич, говоря, что слова и заверения Тодорского звучат искренне и исключать его из партии нет особой необходимости. Другая же часть присутствующих была настроена более радикально. Военинженер 1-го ранга В.В. Рязанов в своем выступлении заявил, что Тодорский не интересовался жизнью и работой жены: «Ваша слепота, Тодорский, привела Вашу жену в лагерь врагов. В кругу Ваших родных и свойственников арестовано четверо: жена, муж сестры, брат, муж второй сестры, а Вы ничего не замечали…» [52]

Видимо, серьезные доводы, приведенные А.И. Тодорским, послужили основанием для некоторого смягчения партийного взыскания – вместо исключения из партии он тогда получил «всего лишь» строгий выговор с предупреждением… Мертвые сраму не имут, а живым приходилось жить и работать!.. Чтобы как-то обезопасить себя и заполучить алиби на будущее, Тодорский в январе 1938 г. подал в ЗАГС заявление о разводе с женой.

В тех условиях несправедливых обвинений, в которых оказался Тодорский во второй половине 1937 г., оставаться безразличным мог только совершенно бесчувственный человек. Свидетель Н.И. Попков, допрошенный по делу Тодорского, показал, что тот, находясь в доме отдыха «Сосны», допускал критические заявления в адрес наркома обороны Ворошилова. Попков заявил, что Тодорский чрезвычайно нервно реагировал на репрессии против партийных, советских и военных кадров: «Когда же кончится эта вакханалия? Ну год, ну два, а конец-то все же должен быть!» [53]

Попкова дополняет другой свидетель «недостойного» поведения Тодорского в доме отдыха – В.М. Украинцев. Он показал, что начальник УВВУЗа нередко в присутствии обслуживающего персонала говорил: «Скоро и я перейду на хлеба НКВД…» [54] Данные слова дополнительно подтверждают вывод о том, что в 1937–1938 гг. Тодорский изо дня в день ждал своего ареста. А это было настоящей пыткой, изматывающий человека морально и физически, вносящей изменения в его психику, и здесь можно с небольшой ошибкой утверждать, что находившимся на свободе было ненамного легче, нежели тем, кто томился в камерах и подвалах Лубянки и Лефортова.

В период дополнительной проверки дела А.И. Тодорского в 1954 г. сотрудник Главной военной прокуратуры подполковник юстиции Е.А. Шаповалов в качестве свидетелей вызвал тех же Попкова и Украинцева. Первый из них полностью подтвердил свои показания 1938 г., причем добавил к ним еще и обвинения в пьянстве и антисемитизме: «Тодорский, находясь в доме отдыха, злоупотреблял сильно алкогольными напитками… Я был неоднократно свидетелем, когда Тодорский вел антисоветские разговоры. Особенно резко отрицательно он отзывался о евреях, допуская при этом различные оскорбительные эпитеты по их адресу…» [55]

Приходится удивляться твердолобости свидетеля Попкова (притом дважды свидетеля!..) – прошло уже пятнадцать лет, а он все так же пышет ненавистью к «врагам народа», ни на йоту не изменившись за это время. К тому же есть серьезные основания сомневаться в правдивости его слов, особенно о евреях. Суть сомнений в том, что Тодорский просто не мог так грубо, как свидетельствует Попков, оскорблять евреев и вот по какой причине: все его ближайшее окружение в последние годы (на службе и вне ее) состояло в основном из евреев. Это Борис Фельдман, Яков Смоленский (помощник по политической части в Военно-воздушной академии), братья Лазарь и Григорий Аронштамы. Более того, его жена Рузя Иосифовна являлась чистокровной еврейкой. И все родственники по линии жены, естественно, принадлежали к этому везде гонимому и легко ранимому народу. Так что здесь, по-видимому, Попков сильно ошибается, приписывая Тодорскому не им сказанные слова.

Говоря об одних и тех же событиях, совершенно иную позицию занял в 1954–1955 гг. В.М. Украинцев. Уже не единого худого слова не говорит о Тодорском бывший директор «Сосен».

«Дом отдыха «Сосны» в основном работал как однодневный. В утвержденном списке на лиц, имеющих право пользоваться домом отдыха «Сосны», был… и Тодорский А.И. Последний в течение двух лет (1937–1938) приезжал почти каждый выходной день…

В период пребывания в доме отдыха, обычно вечерами и в воскресные дни, до самого отъезда (он) всегда находился в обществе. Любил поиграть в бильярд, посещал кино и другие виды развлечения… Причем я никогда не видел, чтобы он с кем-либо особенно дружил. Его можно было видеть то с одной группой отдыхающих, то с другой. Выпивал мало – для настроения, я его пьяным никогда не видел. В дом отдыха он приезжал один, а иногда с взрослой дочерью…

В период заезда отдыхающих и весь последующий день я, как правило, находился среди отдыхающих. Лично я никогда не слышал, чтобы в каком бы то ни было виде (он) выражал недовольство советской властью или ее руководителями.

Что касается дискредитации членов Политбюро или других ответственных работников – как военных, так и гражданских, я от него никогда не слышал.

Если в показаниях бывший мой помощник Попков Н.И. сослался на меня, что якобы я слышал, заявляю, что это вымысел Попкова Н.И. и ничем не обоснован. Он просто клеветал.

В заключение хочу сказать, что мое личное впечатление, которое сохранилось спустя более полутора десятка лет о Тодорском – хороший и честный человек» [56].

А молчать А.И. Тодорский не мог… Несмотря на сдерживающие тормоза партийной дисциплины, он все чаще и чаще стал высказывать свое негативное отношение к происходящему в стране. Что и нашло отражение в соответствующих документах НКВД – после ареста жены и брата на него там завели оперативное дело. Обратившись к этому досье, мы найдем различного рода справки о наблюдении за ним, докладные записки и доносы сослуживцев. Содержание этих документов, полученных по самым различным каналам, представляет для нас значительный интерес. Особенно обобщающие справки о высказываниях Тодорского по злободневным проблемам жизни страны, партии и армии.

Нет, не молчал Александр Иванович, забившись в угол в страхе за свою жизнь. Оказывается, он имел собственные суждения, свой взгляд на происходящее. Конечно, был и страх, но была и решимость высказаться, выразить свое возмущение на творимые вокруг безобразия. Терять ему, кроме свободы, было уже нечего. Судите сами.

7 февраля 1938 г.: «Вопреки Конституции свободы слова и печати в СССР нет. Было бы хорошо, если бы свобода слова была хотя бы в Политбюро…»

9 февраля 1938 г.: «Борьба партии и Советского правительства с врагами народа имеет своей целью терроризировать население до такой степени, чтобы третьему поколению было страшно что-либо предпринять против существующего строя. Нынешняя обстановка напоминает времена Ивана Грозного…»

17 февраля 1938 г.: «Хорошо было Фейхтвангеру писать «Москва-1937 г.»., ему за это 25 лет не дадут».

Пометка от 6 марта 1938 г. Ознакомившись с материалами процесса над Бухариным, Рыковым и другими их подельниками, Тодорский, находясь в доме отдыха «Сосны», заявил, что «все-таки партруководство проглядело… Сталин говорил раньше: «Мы вам нашего Бухарчика не выдадим». На ХVII партсъезде только после того, как Сталин зааплодировал Каменеву и Зиновьеву, остальные делегаты поддержали… Отвечать приходится таким, как Тодорский, а что же смотрели сверху?»

В данной справке также говорится, что Тодорский, в связи с объявлением ему партийного взыскания из-за ареста жены и брата, заявил о своей невиновности и высказал мнение, что вокруг наркома Ворошилова оказалось больше врагов народа, нежели вокруг него (Тодорского) [57].

В деле А.И. Тодорского имеется выписка из показаний Г.В. Либермана, знавшего Александра Ивановича еще с Гражданской войны. Излагая содержание разговора между ними о поездке Тодорского в Италию, Либерман передает его слова о том, что «у нас проводится следующая политическая доктрина, преподанная Муссолини Гитлеру – придя к власти, совершенно необязательно опираться на тех людей, при помощи которых пришел к власти» [58].

По свидетельству Либермана, Тодорский часто заявлял ему: «Вы ведь знаете нашу восточную политику – «кнутом и пряником». Я всегда, отметил Либерман, причислял Тодорского к категории «недовольных» [59].

Удивительно то, что после всех этих высказываний в адрес партии, Сталина и Ворошилова Тодорский еще долго оставался на свободе. Версия о том, что о нем в НКВД просто забыли, отпадает сразу, ибо только что процитированные строки из досье на него опровергают такой вывод. И от должности его освободили не сразу, а только в сентябре 1938 г. Увольнение из армии по политическому недоверию последовало 17 сентября того же года.

А доносы на него были, и не один. Природа их появления самая разная: одни по настоянию оперативных работников «органов», другие же по собственной инициативе, но все они в досье имеются, и знакомство с ними схоже с копанием в грязном белье.

Так, в своем заявлении в НКВД член ВКП(б) с 1920 г. В.С. Горшков пишет, что Тодорский, после назначения его начальником Военно-воздушной академии, в первый же день прихода туда приказал повесить в своем кабинете портрет Б.М. Фельдмана. Несколько позже в академии, сообщает Горшков, была устроена портретная галерея военачальников РККА, среди которых находился все тот же Фельдман [60].

Другой заявитель, член ВКП(б) с 1919 г. И.Т. Зайцев, сообщал в Военный совет Белорусского военного округа о том, что Тодорский очень дружил с комкором И.С. Кутяковым и при обвинении последнего в антисоветской деятельности рьяно защищал его. В докладной записке на имя наркома обороны корпусной комиссар И.Г. Неронов указывает на возможные связи Тодорского с коринтендантом П.М. Ошлеем – бывшим начальником Военно-хозяйственного управления РККА, который в свою очередь был связан с осужденным врагом народа Г.Л. Пятаковым [61].

Знакомясь с этими материалами, с нетерпением ищешь строки, написанные рукой военкома УВВУЗа – ведь ему сам бог велел незамедлительно реагировать на такие вещи, что приключались с Тодорским. И мы находим их, эти строчки. Полковой комиссар Н.Т. Галкин в начале января 1938 г. подготовил докладную записку на имя начальника Политического управления РККА Л.З. Мехлиса. Содержание записки будет приведено ниже, а сначала обратим внимание на следующую деталь. Дело в том, что тот же Галкин в период реабилитации А.И. Тодорского в 1955 г. по просьбе сотрудников Главной военной прокуратуры написал свой отзыв о совместной работе с ним в УВВУЗе. Так вот что поражает – докладная записка на имя беспощадного Мехлиса, написанная в самый разгар репрессий против кадров РККА, по своему содержанию и тональности гораздо более положительна, нежели отзыв от января 1955 г. Удивительно, но это факт! Что здесь сыграло свою роль?

В докладной записке Н.Т. Галкин писал: «…Тодорский А.И. 23 июля 1937 г. парторганизацией УВВУЗ РККА был привлечен к партийной ответственности за то, что он, Тодорский, проявил притупление большевистской бдительности, оторвался от партийной жизни, не сумел разоблачить окружавших его врагов народа – брата и жену, арестованных органами НКВД…

Тодорский за последнее время имел ряд ответственных поручений, выходящих за рамки функций Управления ВВУЗ. Тодорскому было поручено написать Дисциплинарный устав, который написан; был назначен председателем комиссии по выработке указаний по физической подготовке РККА и председателем комиссии по редактированию Закона по гражданской ПВО…

Отношение Тодорского к работе Управления. Тов. Тодорский грамотный, трудолюбивый и добросовестный работник, работает много. Военное дело хорошо знает и любит его. Вместе с тем медлителен в работе, нерешителен, без необходимого риска в работе, проявляет чрезвычайную осторожность и излишнюю страховку, что отрицательно отражается на работе УВВУЗ» [62].

Значит, Тодорский работает добросовестно, хотя и замедленно, при этом излишне не рискуя. Таков главный вывод, который можно вынести из приведенной докладной Галкина. Этот вывод по своей сути, не должен был настроить Льва Захаровича Мехлиса против начальника УВВУЗа. А что касается чрезвычайной осторожности и излишней страховки, то любому, даже мало-мальски сведущему человеку понятно, откуда у Тодорского проистекали эти качества.

А между тем Галкину ничего не стоило «утопить» своего начальника, приведя в докладной записке известный ему негативный материал из жизни последнего. Например, он не стал обыгрывать факты злоупотребления спиртным со стороны Тодорского: «…Мне был известен факт пьянки Тодорского с Куликом (в то время начальником Артиллерийского управления РККА, командармом 2-го ранга. – Н.Ч.), когда они в течение нескольких дней (3–4) пьянствовали с женщинами за городом. В эти дни Тодорский не являлся на службу» (из письма Н.Т. Галкина Главному военному прокурору генерал-лейтенанту А. Вавилову, написанного в июле 1954 г.) [63].

Хоть и сверхосторожен был Александр Иванович в 1937–1938 гг., однако это уже ничего не меняло – машина НКВД продолжала работать, и его черед неумолимо приближался. Тодорский находился еще на свободе – трудился, отдыхал, а иногда даже пьянствовал, а в это время в особую папку поступали показания лиц, арестованных за «участие в военном заговоре, возглавляемом Тухачевским». Это не считая тех доносов, которые шли по оперативным каналам. Мы же пока будем вести речь только о показаниях арестованных. Таковых к моменту ареста А.И. Тодорского набралось более десятка – 12 человек из числа высшего комначсостава «показали» на него. Все эти показания затем приобщены были к его следственному делу. К слову сказать, ни одной ставки с названными лицами Тодорскому так и не дали.

О чем говорится в этих документах, содержание которых полностью Александр Иванович не знал, но об их наличии догадывался? Изучение архивно-следственного дела позволяет узнать то, о чем до поры до времени он в полной мере не ведал.

Комдив Е.С. Казанский, бывший командир 5-го стрелкового корпуса, а еще ранее – начальник Управления военно-учебных заведений РККА, в показаниях от 27 июня 1937 г. (более чем за год до ареста А.И. Тодорского) характеризует его с отрицательной стороны. Однако напрямую он Тодорского участником заговора не называет, а только говорит, что своими антисоветскими разговорами готовил того для вербовки и что Тодорский разделял взгляды Казанского по всем вопросам положения в армии. «Я работал начальником отдела учебных заведений наркомата обороны… Тодорский А.И., бывший офицер, инспектор военно-учебных заведений, пьяница, морально разложившийся человек, ставящий свое личное благополучие выше всего, настроенный явно антисоветски… Доверенный человек Фельдмана…» [64]

Комбриг А.И. Сатин (начальник отдела Управления военно-учебных заведений РККА) в своих показаниях от 4 июня 1937 г. заявил, что Тодорский ему известен как участник заговора: «Помимо завербованных мною лиц мне известны, как активные участники заговора, следующие лица: Тодорский Александр Иванович… О нем мне Казанский говорил, что он… посвящал его в ряд вопросов, связанных с антисоветским заговором. Кроме того, мне лично известно о тесной связи Тодорского с Фельдманом» [65].

Комкор Н.А. Ефимов, бывший начальник Артиллерийского управления РККА, на допросе 22 мая 1937 г. (почти за полтора года до ареста Тодорского) показал, что в течение ряда лет у него на квартире собирался кружок его единомышленников: «Начиная с 1929 г. по 1931 г. групповые сборища лиц командного состава, преимущественно контрреволюционно настроенных, возобновились. Они также происходили у меня на квартире. На этих собраниях присутствовали: Белицкий, Венцов, Ошлей, Урицкий, Тухачевский, Тодорский – начальник управления военно-учебных заведений…

На этих сборищах велись уже более резкие контрреволюционные разговоры, рассказывались антисоветские анекдоты… Уборевич, Урицкий и Тодорский хотя и не принимали непосредственного участия в этих контрреволюционных разговорах, но в их присутствии они велись совершенно свободно и открыто» [66].

На этом допросе Н.А. Ефимов показал, что о причастности к заговору А.И. Тодорского он узнал в 1933 г. от Тухачевского.

Было бы неверно утверждать, что Тодорский до его ареста абсолютно ничего не знал о наличии в НКВД показаний на него. С частью из них его, видимо, все-таки знакомили, и некоторые материалы следственного дела свидетельствуют об этом. Например, там имеется письмо Тодорского от 8 июля 1937 г. в адрес наркома обороны К.Е. Ворошилова и наркома внутренних дел, в котором он решительно отрицает свою принадлежность к антисоветскому заговору, факты посещения квартиры комкора Н.А. Ефимова и участия в «сборищах» участников заговора во главе с Тухачевским [67].

Отметим, что промежуток между показаниями Ефимова, обличающими Тодорского, и письмом последнего в «компетентные органы» составляет полтора месяца.

Командарм 2-го ранга А.И. Седякин, до ареста начальник Управления противовоздушной обороны РККА, в показаниях от 2–5 декабря 1937 г. назвал А.И. Тодорского одним из руководящих заговорщиков, хотя в обоснование этого заявления не привел совершенно никаких данных: «Мне были известны следующие руководители-заговорщики управлений НКО… УВВУЗ – Тодорский.

С целью определения… поведения фронтов, ведущего к чувствительному поражению сначала Белорусского, а потом Украинского фронтов… мы предполагали провести в начале 1937 г. большую оперативную игру Генерального штаба на Западном фронте. В игре занимали тактические должности… Тодорский» [68].

С названными показаниями Седякина (равно как и остальных вышеуказанных лиц) Тодорского, после его ареста, следователи ознакомили, они же (показания) фигурируют и в обвинительном заключении. Однако были и другие показания А.И. Седякина, резко расходящиеся по своему содержанию с приведенными выше. Так, в 3-м томе по делу Седякина, где находятся его собственноручные показания, на листах 626–631 находим фактически опровержение всего того, что им было сказано на допросе в начале декабря 1937 г. Он пишет, что «…с Тодорским мои отношения всегда были натянутыми. Встречи были только служебные. Политического контакта или антисоветского сговора ни с кем из них у меня не было (перед этим были упомянуты Г.И. Кулик, А.В. Хрулев, А.И. Тодорский и еще несколько человек. – Н.Ч.). До дня своего ареста я ни от кого не слышал о причастности этих лиц к военно-фашистскому заговору. Подозревал Тодорского, поскольку его имя фигурировало в печати, но от других заговорщиков о Тодорском ничего компрометирующего не слышал» [69].

Арестованный командарм А.И. Седякин говорит, что он стал подозревать Тодорского в причастности к заговору в связи с сообщениями в печати. Но сказал он об этом как-то глухо и неконкретно. И не ясно – о чем сообщалось в прессе, в чем именно обвинялся начальник УВВУЗа, что ему инкриминировалось? И когда происходили указанные события – о том у Седякина ни слова. Относительно Тодорского это тем более интересно, так его имя упоминалось в те годы чаще всего в связке с именем В.И. Ленина, с содержанием его книжки «Год – с винтовкой и плугом». Какие же такие сообщения вдруг появились в печати, что кардинально изменилось, если один из высших чинов в РККА начал подозревать другого такого же высокопоставленного командира в противозаконных, антисоветских деяниях?

Ответ на этот вопрос находим в архивно-следственном деле А.И. Тодорского. Речь, оказывается, идет о периоде 1917–1918 гг., когда он был выборным командиром корпуса. Самый первый пункт обвинительного заключения гласит: «Тодорский А.И., командуя в 1918 г. 5-м Сибирским корпусом при оккупации немецкими войсками гор. Кременца, сдался в плен. Являясь при немцах начальником гарнизона Кременца, Тодорский А.И. издал два приказа по гарнизону…» (о содержании этих приказов уже было сказано в начале данного очерка).

Впоследствии Тодорский стыдился этих подписанных им документов, один из которых (в копии) был опубликован в 1936 г. на страницах «Правды». Выступая с покаянием на партийном собрании УВВУЗа, он сетовал: «…Темным пятном в моей беспартийной жизни являются два приказа, подписанные мною, когда немцы заняли город. Это я считаю безусловным пятном» [70].

«На хлеба НКВД» А.И. Тодорский перешел 19 сентября 1938 г. Двумя днями раньше он был уволен из рядов РККА. Таким образом, наконец-то закончилось длительное (около полутора лет) изматывающее душу и тело томительное ожидание ареста. «Они» пришли – и началась другая, доселе неведомая ему жизнь, растянувшаяся на долгие семнадцать лет.

Узнать, как в 1937–1938 гг. Тодорский «разрабатывался» соответствующими отделами НКВД, можно от лиц, непосредственно причастных к его делу. Бывший начальник 4-го отдела 2-го Управления НКВД Ф.П. Малышев, несмотря на все ухищрения уйти от ответственности и ссылку на провалы в памяти, тем не менее на допросе в Главной военной прокуратуре (ГВП) в марте 1955 г. внес определенную ясность в данный вопрос. Отвечая следователю ГВП о том, кто конкретно поставил вопрос об аресте А.И. Тодорского, Малышев ответил:

«По существующему тогда порядку, вопрос об аресте отдельных лиц из обслуживаемых объектов ставили лица, которые обслуживали эти объекты и у которых в связи с этим сосредоточивался и агентурный, и следственный материал. Данные же лица докладывали начальнику отдела и отделения о наличии материалов на лиц, подлежащих аресту. В ряде случаев они принимали участие и в докладе этих материалов начальнику управления, который давал указание о составлении справки на арест. Баранов же (младший лейтенант госбезопасности, оперуполномоченный Особого отдела Главного управления госбезопасности (ГУГБ). – Н.Ч.) обслуживал УВВУЗ РККА и он принимал участие в разрешении указанных вопросов о Тодорском…» [71]

Бывший оперуполномоченный К.В. Баранов, давая в феврале 1955 г. показания военному прокурору, был более откровенен, нежели Ф.П. Малышев. Он в это время продолжал службу в контрразведке, занимая должность заместителя начальника особого отдела одной из частей Московского округа ПВО. «Как оперуполномоченный НКВД СССР я обслуживал УВВУЗ РККА, где начальником был Тодорский. По службе я знал Тодорского только с положительной стороны. По вопросам, о которых я его информировал, он всегда принимал необходимые меры… какими-либо отрицательными данными о его служебной деятельности я… не располагал… Перед возбуждением уголовного дела врид (временно исполняющий должность. – Н.Ч.) начальника 4 отдела НКВД СССР Малышев приказал мне собрать материалы на Тодорского. Узнав от следователей, у кого из них есть показания на Тодорского, я сделал выписки…

По приказанию Малышева составил справку руководству… Но заявил Малышеву, что необходимых данных для ареста Тодорского в собранных материалах нет… Прямых показаний на причастность его к заговору не было. Других каких-либо материалов, изобличающих Тодорского в антисоветской деятельности, по делу даже и по оперативным данным не было, однако вскоре… Тодорский был арестован» [72].

Баранов показал, что у него лично как в процессе следствия (он вел его во внутренней тюрьме, а затем в Лефортово до половины января 1939 г.), а до этого по работе в УВВУЗе сложилось твердое мнение, что Тодорский не был врагом советской власти. И здесь Баранову в значительной мере можно верить. Доказательством тому является факт, что на допросах у него Тодорский так и не признал себя виновным. Потом у него же (Баранова) арестованный комкор от своих показаний, выбитых капитаном Малышевым и младшим лейтенантом Музулевским, отказался.

Итак, справку на Тодорского, по которой принималось решение о его аресте, составил К.В. Баранов. Ее подписали уже упомянутый Ф.П. Малышев и начальник 2-го Управления НКВД СССР комбриг Н.Н. Федоров. Санкция на арест была дана 16 сентября 1938 г. Ежовым и Берией. На следующий день появился приказ наркома обороны № 00440 об увольнении А.И. Тодорского из армии по ст. 43 пункту «б» «Положения о прохождении службы командно-начальствующим составом РККА» (по политическому недоверию). Ордер на арест за № 3980 подписал Л.П. Берия.

По документам дела выходит, что первый допрос Тодорского Баранов провел 23 сентября, через четыре дня после ареста. Тогда же ему было предъявлено и обвинение по пункту 1«б» 58-й статьи УК РСФСР, которое Александр Иванович решительно отверг. Бросается в глаза такая деталь: если ранее, в 1937 г., первые допросы военачальников в звании «комкор» и выше проводили большие чины ГУГБ НКВД СССР или УГБ союзных республик, то в конце 1938 г. такое доверялось уже младшим лейтенантам, рядовым оперуполномоченным, каковым являлся Константин Баранов.

Как отмечалось, к моменту ареста А.И. Тодорского у Баранова в папке имелись обличительные материалы на него в виде выписок из показаний Е.С. Казанского, А.И. Сатина, Н.А. Ефимова, А.С. Булина, А.И. Седякина, М.Л. Ткачева, В.М. Орлова, М.М. Ланда, И.Я. Хорошилова, И.Л. Карпеля, М.А. Пантелеева. Содержание некоторых из них нами уже приводилось – они касались в основном деятельности Тодорского на посту начальника Военно-воздушной академии имени проф. Н.Е. Жуковского и УВВУЗа, характеризуя его как участника военного заговора. Показания двух последних из названных лиц (Карпеля и Пантелеева – однокурсников Александра Ивановича по Военной академии имени М.В. Фрунзе) вносят существенную добавку к обвинению – они называют его активным троцкистом.

Из показаний бывшего начальника штаба 66-й стрелковой дивизии полковника И.Л. Карпеля: «Тодорский А.И., кадровый троцкист, поддерживал материально троцкиста Ладо Енукидзе, когда последний находился в ссылке» [73].

Из показаний М.А. Пантелеева: «В период 1924–1926 гг. Военная академия имени Фрунзе являлась местом сосредоточения основных троцкистских кадров для организации борьбы в РККА против ЦК ВКП(б).

После поражения нашей троцкистской организации на открытых выступлениях на место Муклевича был назначен Эйдеман, а секретарем партбюро был избран Тодорский.

Оба являлись также членами троцкистской организации, поэтому контрреволюционная деятельность организации ничуть не ослабла.

Тодорский и Эйдеман явились инициаторами использования военно-научного общества в качестве маскировки подпольной троцкистской деятельности в академии» [74].

Других показаний о принадлежности Тодорского к троцкизму добыть не удалось, и поэтому лейтенант госбезопасности В.С. Кузовлев, заканчивавший следствие по его делу, ничтоже сумняшеся переписал один к одному в обвинительное заключение строчки из показаний Пантелеева о маскировочной роли военно-научного общества Военной академии имени М.В. Фрунзе и руководящей роли при этом А.И. Тодорского.

Итак, комкор А.И. Тодорский представлен кадровым троцкистом, и главную скрипку здесь сыграла его связь с Ладо Енукидзе, хотя этого знакомства он никогда и не скрывал. Как и того факта, что он знал о политических взглядах своего однокурсника, с которым вместе проучился три года в академии.

Владимир (Ладо) Давидович Енукидзе действительно был приверженцем идей и политики Льва Троцкого. Во время внутрипартийной дискуссии он яростно отстаивал их, вступая в многочасовую полемику со сторонниками линии ЦК ВКП(б) (читай – Сталина), к коим относил себя А.И. Тодорский. Такие неоднократные политические баталии не приводили, к счастью, к крайнему обострению личных отношений между ними. По учебе и на бытовом уровне слушатели академии, как оказалось, были спаяны более крепко, нежели политически, сохранив это чувство и в последующие годы. Примером тому служат отношения между Александром Тодорским и Ладо Енукидзе.

Ладо был на четыре года моложе Тодорского. В апреле 1921 г., после советизации Грузии, он вступил в ряды РККА. Службу проходил на политических должностях в Грузинской стрелковой дивизии – комиссаром ее штаба, военкомом 1-го полка. Перед поступлением в академию в сентябре 1923 г. стажировался в должности командира роты в том же полку. После окончания академии в порядке стажировки исполнял обязанности командира батальона, но вскоре по политическим мотивам бы уволен из армии в долгосрочный отпуск. Затем в числе других активных сторонников Троцкого был осужден и отправлен в административную ссылку, откуда изредка писал своим однокашникам.

Например, характерно по своему содержанию письмо Владимира Енукидзе А.И. Тодорскому, датированное серединой ноября 1928 г. (последний в то время командовал в Бобруйске 5-м стрелковым корпусом).

«…Сукины вы сыны! Я вам писал несколько раз, а вы бессовестно молчите. Нехорошо, друзья, так поступать. Наши политические разногласия всем известны, но из-за этого не писать товарищу, мне кажется, по меньшей мере смешно…

Впрочем, что там говорить, поживем – увидим и вы убедитесь в нашей правоте. Меня все-таки интересует вопрос: как, чем и на какой основе вы хотите бороться с правыми. Я этим самым тебя отношу к центристской (сталинской) группировке нашей партии, если ты не изменил свои позиции…

Был бы очень благодарен, если бы ты написал мне адрес Саши Зайцева, Дашичева и других ребят. Пиши, и ты не форси, хотя ты и большой человек, но писать можно и рядовым работникам, в том числе и ссыльным…» [75]

Это письмо было изъято у Тодорского при аресте и приобщено (в копии) к его делу. Обвинение в троцкизме, с проявлениями которого он, будучи секретарем Центрального бюро ячеек академии, бескомпромиссно боролся все годы учебы – что может быть более абсурдным!.. Однако следователей Баранова, Кузовлева и их начальников совершенно не смутили черным по белому написанные слова Енукидзе о его политических разногласиях с Тодорским. Они также сознательно «не заметили» и утверждения Ладо о том, что он всегда относил и относит своего однокурсника к сторонникам Сталина в партии. Что еще нужно, чтобы отмести все измышления о принадлежности к троцкизму? Казалось бы, всё тут ясно как божий день. Однако нет, не тут-то было!.. Если уж не получилось обвинения в шпионаже и измене Родине, то установку на троцкизм следователи выдержали до конца, несмотря на весомые доводы А.И. Тодорского, в пух и прах разбивавшего все их построения в этом направлении.

Усилия А.И. Тодорского на посту секретаря Центрального бюро ячеек академии, настойчиво боровшегося в 1925–1927 гг. со всеми проявлениями троцкизма, нашли отражение в соответствующих документах. Так, в сборнике, посвященном 15-летию Военной академии имени М.В. Фрунзе (М., 1934), отмечается: «Большая работа, проделанная парторганизацией по воспитанию своих членов, привела к тому, что «новая оппозиция» 1925–1926 гг. почти не нашла себе сторонников в рядах парторганизации академии… Для окончательного разгрома фракционной группировки в академии Центральное бюро ячеек, твердо стоя на ленинской позиции, в ногу со всей партией развернуло непримиримую борьбу с системой взглядов и методов троцкистских фракционеров» [76].

И все же несколько серьезных зацепок для следователей в письме В.Д. Енукидзе имелось. Например, хотя бы такая фраза: «…При последней нашей встрече ты мне сказал… что ты ничего антипартийного не находишь в платформе оппозиции и что следовало ее печатать в прессе… А теперь я надеюсь, что ты понял, что мы были правы, требуя её опубликования» [77].

Пока шло следствие, да и потом, в долгие годы заключения в лагерь и ссылки, Тодорский старался употребить в свою пользу переписку с Ладо Енукидзе. Делает он это и в письме к Сталину, написанном летом 1940 г. в Устьижмлаге: «…В моем судебном деле имеется письмо троцкиста Ладо Енукидзе от 1928 г., в котором он со злобой и, по-моему, совершенно заслуженно называет меня «сталинцем». Я был таковым и всегда гордился моей личной беззаветной преданностью Вам, великому Вождю партии и трудящегося человечества» [78].

Зайцев и Дашичев, упомянутые в письме Енукидзе, впоследствии тоже пострадали от репрессий. Александр Зайцев после академии получил стрелковую дивизию в Белорусском военном округе, а затем, перейдя в авиацию, переучился на летчика и командовал бригадой. В 1937 г. был арестован, длительное время находился под следствием, однако накануне войны освобожден в числе немногих, дождавшихся этого часа. Несколько лет руководил кафедрой ВВС Военной академии имени М.В. Фрунзе. Умер в звании генерал-майора авиации.

Об Иване Дашичеве. Перед войной он командовал стрелковой дивизий, затем преподавал в военной академии. В годы войны подвергся аресту. Был осужден и отправлен в лагерь, потом в ссылку. После реабилитации генерал-майор И.Ф. Дашичев находился в отставке.

Во внутренней тюрьме НКВД на Лубянке А.И. Тодорский пробыл совсем недолго. Затем его, как не признающего свою вину и не дающего нужные следствию показания, отправили в Лефортово. Справка, имеющаяся в его реабилитационном деле, дает возможность проследить хронологию лефортовской эпопеи страданий и борьбы А.И. Тодорского, узнать, кто и когда выколачивал из него показания.

Если судить по протоколам допросов, то первые признательные показания от Тодорского были получены 7 октября 1938 г. капитаном госбезопасности Ф.П. Малышевым и младшим лейтенантом госбезопасности Мозулевским – протокол за это число подписан ими. Однако день 7 октября в сводке о вызовах Тодорского на допросы там не значится. Видимо, это надо так понимать, что, вызвав Тодорского 5 октября, Мозулевский вместе с Малышевым трое суток терзали его, добиваясь согласия давать ложные показания. Проследим, что об этом говорят сами участники тех событий, так сказать, победители и побежденные.

Александр Тодорский в своем заявлении Главному военному прокурору от 10 июня 1954 г. писал: «Семь с половиной месяцев пробыл я в Лефортовской московской тюрьме… Шестнадцать сподручных Берия (Иванов, Казакевич, Кузовлев… Мозалевский (так в оригинале. – Н.Ч.) и 9 других, коих уже не помню) самым постыдным образом старались выжать из меня нужные им для обвинения меня показания…Вероятно, такими же методами допроса следствие добыло на меня ряд порочащих голословных свидетельских показаний. Никаких очных ставок с оговорившими меня лицами мне дано не было…» [79]

Бывший зэк А.И. Тодорский хорошо помнит все детали своих злоключений, фамилии и лица мучителей из НКВД. Совсем другое дело «победители» – память у них «отшибло» напрочь, несмотря на то, что все эти годы они процветали, успешно продвигаясь по службе, – младшие лейтенанты стали подполковниками и полковниками. Упомянутый Мозулевский Евгений Иванович, 1907 г. рождения, до увольнения в 1952 г. в запас по болезни служил в центральном аппарате органов безопасности. А Виталий Сергеевич Кузовлев, тоже 1907 г. рождения, перешел в милицию и в 1955 г. работал начальником отделения ОБХСС (отдела борьбы с хищениями социалистической собственности) МВД СССР.

Допрошенный в апреле 1955 г. в качестве свидетеля Мозулевский оказался настоящим «ничегонепомнящим». Приведем выдержку из этого допроса (его проводил военный прокурор подполковник юстиции Е.А. Шаповалов).

«Вопрос (В): Что Вам известно относительно обстоятельств возбуждения и ведения следствия по делу Тодорского А.И.?

Ответ (О): В 1938 г. я работал оперуполномоченным 4 отдела 2 управления НКВД СССР… Я помню Тодорского А.И., знаю, что следствие по его делу велось. Принимал ли я участие в его допросах, я не помню. При каких обстоятельствах он давал показания и как его допрашивали, я также не помню. Я не помню, избивал ли его кто или нет. Сказать о том, принимал ли я участие в избиении Тодорского или нет, я не могу, так как не помню. Отбирал ли я от Тодорского его собственноручные показания по делу – я также сейчас не помню…

В: По сводке о допросах Тодорского А.И. в Лефортовской тюрьме Вы вызывали и допрашивали Тодорского 29/IХ, 2/Х, 3/Х, 4/Х, 5/Х 10/Х – 1938 г. Подтверждаете ли это?

О: Я не отрицаю теперь этого, но как проходили эти допросы, я не помню…

В: Баранов утверждает в своих показаниях от 22.2.1955 г. о том, что после возвращения его в Москву он получил от Вас дело Тодорского с протоколами его допроса, в которых он уже давал показания о причастности к военному заговору. Баранов заявляет также, что от Вас ему было известно, что Вы и Малышев били Тодорского. Подтверждаете ли Вы эти показания Баранова?

О: Я не помню, чтобы я бил Тодорского. Не помню и того, чтобы бил его и Малышев…

В: Чем объяснить, что в вызовах Тодорского на допрос дата 7/Х – 38 г. не указана, а приведены другие дни. Первые же «признательные» показания Тодорского, от которых он затем по делу отказался, как от ложных и полученных от него Вами принудительным путем, были оформлены вами протоколом от 7/—38 г.?

О: Это могло быть потому, что данный протокол составлен по собственноручным показаниям Тодорского за какое-то число, так как в то время была такая практика оформления допросов.

В: Тодорский в своем заявлении от 10 июня 1954 г. указывает, что вы, как и другие работники НКВД СССР, применяли к нему незаконные методы следствия на допросах. Подтверждаете ли это заявление Тодорского?

О: Я не помню, как тогда велись допросы Тодорского и бил ли я его или нет…» [80]

Под стать Мозулевскому оказался и его бывший начальник Ф.П. Малышев, допрошенный месяцем раньше. Этот бывший чекист с начальным образованием в марте 1955 г. занимал должность начальника 1-го отдела Министерства цветной металлургии СССР.

В: Какие основания были у Вас для возбуждения дела на Тодорского и его ареста, какими доказательствами Вы располагали… об участии Тодорского в заговоре?

О: Я совершенно не помню что-либо по этим вопросам и ответить на них не могу.

В: Заявлял ли Вам Баранов, когда он составил по вашему указанию справку на Тодорского о том, что необходимых данных для ареста Тодорского в собранных им материалах нет?

О: Этого не было. Я никогда не отдавал приказаний об аресте лиц, если на них было недостаточно материалов. Показания Баранова о том, что я дал ему указание об аресте Тодорского при отсутствии доказательств виновности последнего я отрицаю…

В: Допускались ли незаконные методы следствия к Тодорскому?

О: Об избиении Тодорского мне неизвестно. Сам я к Тодорскому также не допускал подобных действий. Мозулевский мог допустить подобные действия, но избивал ли он Тодорского или нет, я сказать не могу. Тодорского с Мозулевским я мог допрашивать, но при мне Мозулевский Тодорского не мог бить, т. к. я бы ему это не разрешил…» [81]

Мозулевский был прав, когда говорил, что протокол допроса от 7 октября 1938 г. был составлен по данным собственноручных показаний Тодорского, к тому времени уже написанных им. Действительно, еще неделей раньше датируется его заявление главе НКВД СССР. Оно следующего содержания:

«Приношу Вам повинную в том, что являлся участником военно-контрреволюционного заговора, в который вступил в декабре 1932 г., будучи завербован в него Фельдманом.

По его указанию проводил вредительскую работу в области военно-учебных заведений.

Попав в заговор, запутавшись в служебных и личных связях с врагами народа и вследствие морального разложения (пьянства)… стыд перед Вами и К.Е. Ворошиловым, ввиду Вашего и его всегдашнего хорошего отношения ко мне, воспрепятствовали мне явиться ранее с повинной, также как и сознаться сразу после ареста» [82].

В собственноручно написанных после этого заявления показаниях Тодорский подробно излагает (по годам, периодам, этапам) свою деятельность, начиная с 1921 г., нисколько не щадя ни себя, ни других. Все эти показания и послужили базой для упомянутого протокола допроса от 7 октября 1938 г.

Вернемся к этому злополучному протоколу, а точнее, к его главной части – признанию А.И. Тодорским (после трехнедельного отрицания) своего участия в военном заговоре. «В феврале 1932 г. я был назначен заместителем начальника Главного управления РККА. Работая вместе с Фельдманом, который являлся начальником этого управления, я близко с ним сошелся…

Однажды в конце ноября или в начале декабря 1932 г., после очередной моей пьянки и невыходе на работу в течение 3-х суток, я был вызван Фельдманом…

Фельдман заявил, что о таком моем поведении он, независимо от его хорошего ко мне отношения, вынужден будет доложить НКО (народному комиссару обороны. – Н.Ч.) Ворошилову и будет просить его о снятии меня с работы.

Я начал просить Фельдмана не делать этого. Фельдман заявил, что он этого пока делать не будет и что к этому вопросу еще вернется…

В Главном управлении РККА в тот период работал Савицкий, которого я опознал как комиссара Центральной (петлюровской) Рады и поставил об этом в известность Фельдмана и работников партбюро НКО Симонова и Минчука.

Фельдман обещал доложить Гамарнику. Через несколько дней я спросил Фельдмана, докладывал ли он о Савицком Гамарнику. Фельдман заявил, что Гамарнику об этом доложено и решено больше о Савицком вопроса не поднимать…

Обращаясь ко мне, Фельдман сказал:

– Александр Иванович, нам с Вами в прятки играть нечего. Вы не ребенок, видите и знаете, что в армии имеется большое количество высшего начальствующего состава, недовольных наркомом обороны Ворошиловым и политикой ЦК ВКП(б), что режим и порядок в армии и стране становится нетерпимым и на этой почве в армии образовалась группа из высшего командного и политического состава, стремящаяся к изменению существующего положения.

Фельдман спросил, разделяю ли я эти взгляды и можно ли меня считать в этом отношении своим человеком. Я ответил утвердительно…» [83]

Так вот, согласно протоколу допроса и соответствующих собственноручных показаний А.И. Тодорского, происходила его «вербовка» в заговорщическую организацию. Её, как сообщил Фельдман, возглавляли Гамарник и Тухачевский. Как все просто и до изумления примитивно!.. Взрослый, солидный человек, занимающий высокую должность в центральном военном аппарате, молча выслушав «крамольные» речи другого не менее важного чиновника о необходимости свержения руководства партии и правительства, об установлении в стране военной диктатуры, без единого вопроса, нисколько не удивившись постановке такого вопроса, сразу же утвердительно кивает головой. Вся эта ткань шита белыми нитками, хотя там и сям проглядывают лоскутки реальных событий, действительно имевших место (назначение на соответствующие должности, случаи выпивок и невыхода на работу и т. п.).

Как и всякому новому заговорщику, Тодорскому тоже «нарезали» кусок – организовать вредительство на вверенном ему участке работы. По словам Фельдмана (см. протокол допроса от 7 октября 1938 г.), «… наша главная задача сейчас сводится к тому, чтобы путем вредительства подготовить армию к… поражению» [84].

Тодорский показал, что при назначении в Военно-воздушную академию он получил от Фельдмана задание вести в ней вредительскую работу. Что конкретно делалось в этом направлении? А вот что! Он сообщает, что, будучи начальником академии, а затем руководя УВВУЗ, «…умышленно сокращал разверстки новых контингентов слушателей, задерживал материалы на отчисление из академий негодный и политически неблагонадежный слушательский и преподавательский состав, вносил путаницу в учебных программах и планах академий, задерживал выпуск новых учебников и учебных пособий, добился ликвидации в академиях вечерних отделений с целью не дать в РККА должного и достаточно подготовленного в военном отношении командного состава…» [85]

В своих собственноручных показаниях от 10, 14, 15 и 16 октября 1938 г. Тодорский подробно расписывает вредительскую деятельность, якобы проведенную им в «Жуковке» и в УВВУЗе РККА, перечислив при этом ряд лиц, с которыми он был связан и которых якобы сам завербовал. Его писательский дар и здесь не мог не проявиться – большие разделы показаний даны им с описанием мельчайших деталей, подробностей и нюансов. Получился увлекательный роман!..

Такое помрачение, упадок моральных и физических сил продолжались у А.И. Тодорского два с половиной месяца – до середины декабря 1938 г. Впоследствии он писал, что «в этом поистине смертельном бою я превозмог человеческую слабость и сохранил политическое достоинство, добившись отрицательного протокола» [86].

Отрицательный протокол в понятии Тодорского означал отказ от ранее данных им показаний. Действительно, такое событие произошло 16 декабря 1938 г. у следователя Баранова, что нашло свое отражение в протоколе допроса от 20 декабря. Этим же числом датировано и его заявление на имя Главного военного прокурора, в котором Тодорский говорит, что «вынужден был в состоянии глубокого потрясения дать клеветнические показания на самого себя, как врага народа, но как только я пережил этот тяжелый период, сразу же отказался от ложных показаний…» [87]

Как ни пытались Малышев, Баранов, Мозулевский и Кузовлев вернуть Тодорского в «лоно» его прежних показаний, у них после 16 декабря 1938 г. уже ничего не получалось. Высокое начальство проявляло недовольство, следователи старались изо всех сил, но что поделаешь – Александр Тодорский твердо стоял на своем. Отголоски этих сражений можно найти в протоколах допроса от 20 и 27 декабря 1938 г., 13 и 14 января, а также 2 февраля 1939 г.

На допросе 2 февраля 1939 г. А.И. Тодорский заявил: «Я ложно показал, что являюсь участником антисоветского военного заговора с ноября 1932 г. и что якобы меня именно в это время завербовал в заговор бывший начальник ГУРККА Фельдман. Фактически же я в это время был в командировке в Монголии и на Дальнем Востоке».

На вопрос следователя: «Для какой цели он так поступил?» – Тодорский ответил: «Для того, чтобы впоследствии мне было легче отказаться от этих показаний, и для того, чтобы была видна ложность моих показаний» [88].

Следователь лейтенант Кузовлев задал ему и такой вопрос: «Почему в качестве вербовщика Вы назвали не кого-либо, а именно Фельдмана?». Ответ Тодорского был таков: «Я это сделал для того, чтобы опять-таки была очевидна ложность моих показаний. Я знал от бывшего заместителя наркома по морским делам Орлова (В.М.), что на суде ни он, ни Фельдман и никто другой меня не назвал. Я читал показания Фельдмана 1 июня 1937 г. на Военном совете, он меня также не назвал. Наконец, на следствии мне нужно было назвать лицо, вербовавшее меня в заговор, которое по занимаемой должности было выше меня и с которым я вместе работал по службе. Такими являлись или Фельдман, или Алкснис. Фельдмана мне было выгодно назвать потому, что моя длительная командировка на Д.В. (Дальний Восток. – Н.Ч.) и в Монголию совпадает со временем совместной службы с ним и эту командировку я взял временем якобы моей вербовки» [89].

Кандидатура Б.М. Фельдмана, многие годы ведавшего кадрами в РККА, следователей НКВД устроила, и он остался в материалах дела как лицо, завербовавшее А.И. Тодорского в заговор. Хотя тогда, когда Александр Иванович подписывал заведомо ложные показания на себя, можно было сравнительно легко роль вербовщика перебросить на Гамарника или Тухачевского. Как это уже было у десятков высших военачальников РККА, но следственные работники почему-то не пошли на такую перестановку, предпочтя оставить все так же, как Тодорский написал в своих собственноручных показаниях. К тому же с Гамарником у него по делам службы было совсем немного контактов: и когда он исполнял должность начальника Военно-воздушной академии, и когда возглавлял УВВУЗ Красной Армии. Другое дело Тухачевский…

На отношениях между ними необходимо остановить внимание. Они, эти отношения, были сложными, порой излишне натянутыми, не всегда выдержанными в рамках правил. В материалах архивно-следственного дела по обвинению А.И. Тодорского находим отголоски этих разногласий. Долгие годы после ареста Тухачевского и суда над ним Тодорский действительно считал его врагом народа, нередко подчеркивая, что он всегда предчувствовал это, недолюбливая и критикуя заместителя наркома обороны.

Вскоре после расстрела группы Тухачевского Тодорский, выступая на партийном собрании УВВУЗа, заявил, что к Тухачевскому у него всегда отношение было отрицательное. Назвав своим патроном К.Е. Ворошилова, он сказал: «На заседаниях РВС (Реввоенсовета СССР. – Н.Ч.) я не раз выступал против Тухачевского… К Якиру и Уборевичу я также относился отрицательно, не раз выступал против них на заседаниях РВС и на Военном совете при наркоме, заявляя, что никакой пользы от них не ощущаю» [90].

Важно отметить, что большинство лиц, осужденных к расстрелу 11 июня 1937 г., Тодорскому были хорошо знакомы. О его дружбе с Фельдманом уже упоминалось, с Якиром в 1928 г. он ездил в Германию, а с Эйдеманом – в Италию в 1934 г.

Только покривил душой Александр Иванович, возведя хулу на Якира и Уборевича. Документы свидетельствуют о том, что были другие времена и другие песни Александра Тодорского. В стенографическом отчете заседаний Военного совета при НКО (8—14 декабря 1935 г.) находим его выступление по вопросу об оперативно-тактической подготовке и методике обучения в Военно-воздушной академии. Там есть и пассаж в отношении Якира и Уборевича, соответственно командующих войсками Киевского и Белорусского военных округов: «… Товарищ нарком хвалит БВО и КВО, персонально Уборевича и Якира. Мы это слышали… но было бы неплохо, если бы мы от своего лица их похвалили…» [91]

Все присутствовавшие на данном Военном совете совсем недавно (и месяца не прошло), как получили соответствующие персональные воинские звания. Тодорский упомянул об этом и, акцентируя внимание на Якире и его высоком звании командарма 1-го ранга, заявил, что необходимо всемерно популяризировать опыт его работы. Обращаясь к командарму, он произнес:

– Вы хороший командующий и мы имеем право просить опыта вашей работы…» [92]

Еще сложнее предстает палитра его отношений с Тухачевским. Здесь мы наблюдаем со временем картину явной эволюции взглядов Тодорского, его дрейф от одного полюса к другому – от неприятия и критики до безудержного восхваления. О заседаниях РВС СССР и выступлениях на них А.И. Тодорского уже упоминалось. Не менее интересные подробности узнаёшь, когда читаешь страницы воспоминаний профессора Г.С. Иссерсона о жарких баталиях на полях научных дискуссий, о полемике Тодорского с Тухачевским в 30-е гг. по вопросам трактовки некоторых операций Гражданской войны.

По праву считая себя военным писателем и являясь активным участником Гражданской войны, А.И. Тодорский был непременным участником публичного обсуждения книг по данной тематике. Особенно по спорным вопросам, к числу которых относилось взаимодействие фронтов в польской кампании 1920 г. К этой «больной» теме возвращались даже тогда, когда, казалось бы, к тому не было особых оснований.

Одно из таких мероприятий, в котором Тодорский сыграл не последнюю роль, описывает Г.С. Иссерсон в своих воспоминаниях, посвященных М.Н. Тухачевскому. В начале 1930 г. состоялось обсуждение недавно вышедшей книги «Характер операций современных армий», написанной начальником оперативного управления Штаба РККА В.К. Триандафиловым. Книга была высоко оценена М.Н. Тухачевским, командованием округов, преподавателями военных академий и воспринята как новый вклад в развитие оперативного искусства. Однако некоторые военачальники Красной Армии не поняли новых мыслей, высказанных автором, и отнеслись к ним отрицательно. Особую неприязнь у них вызвали взгляды Триандафилова на конницу, как род войск, которая в условиях технического перевооружения армии (танки, самолеты) уже не могла, как прежде, играть решающей роли в операциях современной войны.

Это обсуждение происходило в Центральном доме Красной Армии под председательством начальника Политического управления РККА Я.Б. Гамарника. Присутствовали М.Н. Тухачевский (командующий войсками Ленинградского военного округа), А.И. Егоров (командующий войсками Белорусского военного округа), С.М. Буденный (инспектор кавалерии РККА), И.П. Уборевич (начальник вооружений РККА и заместитель наркома), Р.П. Эйдеман (начальник Военной академии имени М.В. Фрунзе), работники Штаба РККА, преподаватели и слушатели военных академий, расположенных в Москве.

Основной доклад сделал начальник кафедры Военной академии имени М.В. Фрунзе Н.Е. Варфоломеев. Он отметил научное и практическое значение обсуждаемого труда для дальнейшего развития оперативного искусства. Такую же оценку книге дали и другие участники обсуждения. Совершенно иного мнения был С.М. Буденный. В своем резком выступлении он назвал книгу В.К. Триандафилова вредной, принижающей роль конницы и противоречащей духу Красной Армии.

После Буденного выступил М.Н. Тухачевский, обстоятельно разобравший основные положения научного труда о характере современных операций и подчеркнувший их правильность для условий, когда армия все более и более насыщается техническими средствами борьбы. Он также сказал, что конница в будущей войне будет играть только лишь вспомогательную роль. Эти оценки вызвали крайнее недовольство со стороны Буденного, и он в пылу негодования заявил, что «Тухачевский гробит всю Красную Армию».

Обстановка в зале накалялась. Она достигла предела, когда выступил представитель одного из центральных управлений РККА, обозначенный в воспоминаниях Г.С. Иссерсона буквой «Т». «Со всей горячностью Т обрушился на Тухачевского за защиту Триандафилова, который, по его мнению, пропагандировал идеи технически вооруженных западно-европейских армий и не учитывал нашей отсталости в этой области… Конница, по мнению Т, сохранила все свое значение, доказав это в Гражданскую войну, в частности в Польскую кампанию 1920 г., когда она дошла до Львова. И если бы она не была отозвана оттуда Тухачевским, то выиграла бы операция (?!). И тут, обратившись к Тухачевскому, который… сидел в президиуме, и подняв сжатые кулаки, Т высоким голосом выпалил: «Вас за 1920-й год вешать надо!..» [93]

Был объявлен перерыв, после которого Гамарник, переговоривший по телефону с наркомом Ворошиловым и получивший соответствующие указания, объявил, что «так как дискуссия получила неправильное направление и приняла нежелательный оборот, считается необходимым собрание закрыть и перенести обсуждение книги на другой, более отдаленный срок». Однако и в будущем такое собрание не состоялось.

Не назвав полностью фамилии А.И. Тодорского и зашифровав его – хулителя идей Триандафилова и Тухачевского, одной лишь буквой «Т», Георгий Самойлович Иссерсон имел к тому следующие основания. Во-первых, над своими заметками он работал еще при жизни Тодорского, который к тому времени уже издал свой труд о Тухаческом. В нем Александр Иванович ни слова не обмолвился о своих разногласиях с маршалом (многолетние страдания примирили их?!) и высоко превозносил его как полководца и человека. Поэтому Иссерсон посчитал, видимо, невозможным вносить сумятицу в умы и открыто упрекать Тодорского в смене курса. К тому же Александр Иванович в эти годы много делал для общественной реабилитации видных военачальников Красной Армии, павших в период сталинских репрессий: он публикует о них статьи в журналах и газетах, выступает по радио и телевидению. Во-вторых, будучи, как и Тодорский, совсем еще недавно заключенным и ссыльнопоселенцем, Иссерсон просто пощадил самолюбие товарища по несчастью, не став бередить его старые раны и напоминать об ошибках минувшей молодости.

Итак, налицо эволюция взглядов Тодорского на идеи, дела и личность М.Н. Тухачевского. Наиболее ярко это можно увидеть, сделав анализ его труда «Маршал Тухачевский», выдержавшего несколько изданий. Одна из глав этой небольшой по объему книги именуется «Военный мыслитель». Приведем несколько фрагментов из нее. «… Его заслуги не исчерпываются талантливыми операциями и героическими боевыми делами. Тухачевскому принадлежит особая заслуга, как зачинателю военно-научной работы. Он первым из красных командиров, опираясь на материалистическое миропонимание и на диалектический метод, старался понять новые условия борьбы и закономерность ее развития…

Весной 1931 г. Тухачевский начал работать над фундаментальным трудом «Новые вопросы войны», в котором собирался исследовать проблемы современной войны… Этот капитальный труд был по плечу именно Тухачевскому, как первоклассному военному теоретику и практику…» [94]

И таких пассажей в адрес Тухачевского у Тодорского предостаточно. Здесь уже не идет речи о том, кого надо за 1920 год вешать, а кого награждать. В частности, в главе «Против маршала Пилсудского» Тодорский основную вину за неудачи с передачей 1-й Конной и других армий из одного фронта в другой относит уже не к Тухачевскому, а к Сталину. «…Однако передача этих армий по вине РВС Юго-Западного фронта (главным образом члена РВС Сталина) затянулась до 20-х чисел августа, тогда как 16–17 августа противник перешел в контрнаступление и Варшавская операция уже закончилась для нас неудачей…

Владимир Ильич (Ленин. – Н.Ч.) не упомянул персонально ни одного человека как виновника этой ошибки, а Сталин и апологеты культа его личности все стрелы за неудачи под Варшавой направили на Тухачевского» [95].

Но мы забежали несколько вперед. Вернемся же к дням более ранним, когда из Тодорского «делали» шпиона и вредителя. До полновесного шпиона Тодорский все-таки не дотянул, даже если и побывал в Германии, Италии и Монголии. А вот во вредителях он вполне прописался, хотя и с этим делом по ходу следствия возникали существенные трудности. Ну взять хотя бы такие: никак не удавалось наскрести сколь-нибудь серьезных показаний о его вредительстве в Военно-воздушной академии. Впоследствии Тодорский писал, что «вообще во всем объемистом деле нет об этом не только показаний, но и единого слова. Между тем я работал начальником ВВА с 1934 по 1936 – два с половиной года. В 1937 и 1938 гг. из преподавателей и слушателей академии было арестовано несколько десятков человек и ни один из них не сказал обо мне ни слова… За 2,5 года я при содействии партийной организации и передовых людей академии вывел её на одно из первых мест, получив в 1936 г. орден «Красной Звезды» из рук М.И. Калинина и золотые часы с персональной надписью из рук Климента Ефремовича…» [96]

Потерпев серьезную неудачу с подбором показаний о вредительстве Тодорского в Военно-воздушной академии, Малышев и Баранов решили реабилитировать себя на УВВУЗе, организовав ни много ни мало акт экспертизы деятельности Александра Ивановича на посту начальника этого управления. Надо сказать, что редко кого из начальников уровня Тодорского «баловали» такими серьезными документами. Разве что секретаря Комитета обороны при СНК СССР комкора Г.Д. Базилевича…

После ареста А.И. Тодорского обязанности начальника УВВУЗа принял его заместитель бригинженер Н.Г. Бруевич. По его приказу от 17 декабря 1938 г. была создана комиссия из трех человек (председатель В.В. Орловский) с задачей установления фактов вредительской деятельности со стороны Тодорского. Всего неделю потребовалось комиссии, чтобы составить пространный акт, состоявший из четырех разделов.

В первом разделе указывается, что Тодорский тормозил ликвидацию последствий вредительства в подчиненных ему академиях. Заставлял аппарат УВВУЗа работать вхолостую. Делал поблажки врагам народа Авиновицкому (начальнику Военно-химической академии. – Н.Ч.), Пугачеву (начальнику Военно-транспортной академии. – Н.Ч.), Тризне (начальнику Артиллерийской академии. – Н.Ч.) и другим руководителям военно-учебных заведений.

Во втором разделе отмечается, что Тодорский противодействовал живому руководству и инструктажу академий, а большинство инспекций и поездок в высшие военно-учебные заведения были проведены против его воли.

В третьем разделе Тодорский обвиняется в том, что он слабо занимался командирской подготовкой руководящих кадров академий, мало вникал в нужды их оперативно-тактических кафедр.

Четвертый раздел посвящен недостаткам его работы по руководству деятельностью аппарата УВВУЗа.

Основные положения данного акта нашли свое отражение в обвинительном заключении, хотя еще на стадии предварительного следствия Тодорский достаточно легко опровергал все позиции, изложенные в нем. Этот документ Александр Иванович характеризовал не иначе, как «голый перечень повседневных будничных неполадок, присущих любому учебному заведению» [97].

Семь с половиной месяцев А.И. Тодорского истязали в Лефортовской тюрьме. Там же состоялся и так называемый суд над ним. В своем заявлении главному военному прокурору он пишет об этом так: «Судила меня в следственном кабинете Лефортовской тюрьмы 4.5.1939 г. Военная коллегия Верхсуда СССР в составе председателя Алексеева и членов Детистова и Суслина. Последние двое работают, кажется, в Верхсуде и сейчас, и могут подтвердить, в каком виде предстал я перед ними, поскольку им долго пришлось находить что-нибудь общее между моей фотокарточкой при аресте и полуживым оригиналом на суде. Военной коллегии я заявил о своей невиновности.

Надо отдать справедливость суду, что хотя мое дело и было рассмотрено им впопыхах, в течение 15 минут, без свидетелей и прочих элементарных формальностей, однако он успел опровергнуть наиболее кричащие вымыслы Кобулова, но, к сожалению, правильную линию не довел до конца, ошибочно признав меня виновным по ст. ст. 58—7, 11 и 17–58—8 (в участии в заговоре, вербовке для него членов и вредительстве в Воздушной академии и УВВУЗе) и приговорив к 15 годам заключения в ИТЛ, с поражением в правах на 5 лет» [98].

О лагерной жизни заключенного А.И. Тодорского рассказывать нет особой необходимости – она нисколько не отличалась от той, которую вели другие арестованные члены элиты РККА (комкоры С.Н. Богомягков, Н.В. Лисовский, корветврач Н.М. Никольский, комдив В.К. Васенцович и др.). Тем более что писатель Борис Дьяков в своей «Повести о пережитом» убедительно живописует её. Понятно, что в книге достаточно художественного вымысла и натяжек, но главное там все-таки схвачено верно. Точно показаны цельность характера Тодорского, его принципиальность и другие лучшие человеческие качества. А что касается натяжек и вымысла, что это сродни лагерным легендам, без которых там никак не обойтись.

Дьяков передает рассказ Тодорского о его впечатлениях после заседания Военной коллегии: «…Когда после приговора меня привезли в Бутырку, все в камере горячо поздравляли: вырвался, мол, из петли!.. Вскоре отправили на Север… Был я грузчиком на пристани Котлас, землекопом на стройке шоссе… Ох, и тяжко было на душе!.. Ведь все там, на воле, думал я, считают меня врагом!..» [99]

В своем заявлении на имя Главного военного прокурора Тодорский писал, что в лагере он не гнушался никакой физической работой. Это истинная правда. Как и то, что работу в лагере заключенные сами себе не выбирали. Следует помнить, что возраст Тодорского в это время приближался к пятидесяти годам и ему, естественно, становилось все тяжелее и тяжелее выполнять в лагерных условиях общие физические работы, о чем и свидетельствует его прошение на имя Ворошилова в октябре 1939 г. Находился он в это время в Ухтижмлаге.

«…После Серго (Орджоникидзе. – Н.Ч.) и Сергея Мироновича (Кирова. – Н.Ч.) Вам больше, чем кому-либо из руководителей партии и правительства известна моя честная и бескорыстная работа в рядах РККА на протяжении 20 лет. Я абсолютно невиновен в приписанных мне следствием и судом преступлениях и никогда ни словом, ни делом, ни помыслом не погрешил против партии и советской власти…

Прошу Вас возвратить меня в ряды РККА, где я мог бы быть образцовейшим преподавателем любой отрасли военного дела в любом военно-учебном заведении. Если же возврат в армию невозможен, мне найдется место в рядах честных граждан СССР на мирной хозяйственной или культурной работе.

Отбывая наказание на общих земляных работах на новостроящемся тракте Чибью-Крутая, я расстроил сердце и сейчас нахожусь на излечении в лагерном госпитале.

Впредь до окончательного решения по моему делу прошу Вас позвонить нач(альнику) ГУЛАГ комдиву Чернышеву об использовании меня в лагере не на тяжелой физической, а по возможности – на канцелярской работе, что позволит мне сохранить уже подорванное здоровье…» [100]

На данном заявлении, написанном Тодорским в период крайнего упадка физических сил, нет никаких пометок и резолюций. Не читал этого письма маршал Ворошилов, не предпринимал он никаких попыток освободить из лагеря опального комкора или хотя бы несколько облегчить его участь, о чем ходатайствовал проситель. Однако, если верить Борису Дьякову, солагернику А.И. Тодорского, тому удалось реализовать свое желание попасть в ряды лагерных «придурков» без помощи Ворошилова и начальника ГУЛАГа Чернышева. Оказалось, что данный вопрос вполне был в пределах компетенции местной лагерной администрации.

«…Александр Иванович работал младшим санитаром в пересыльном бараке больницы. Был ответственным за стирку, штопку и выдачу в бане белья работягам. Я застал его возившимся в куче тряпья…

…Начальник Озерлага (полковник С.К. Евстигнеев. – Н.Ч.) и окружавшие его офицеры смотрели, как приближался к ним советский генерал – младший санитар лагерного барака. А он шел твердо. Остановился.

– Гражданин начальник! Заключенный Тодорский по вашему приказанию прибыл.

– Ну… как у вас дела?

– Покорно благодарю.

– Сколько уже отсидели?

– Тринадцать лет.

– Сколько остается?

– Два года.

– Дотянете?

– Пожалуй дотяну, если здесь останусь.

– Значит, здесь хорошо?

– Труднее всего этапы, гражданин начальник, переброски. А на одном месте спокойнее.

Полковник согласно кивнул папахой.

– Товарищ Ефремов! (начальник больницы. – Н.Ч.). Как Тодорский выполняет правила лагерного режима?

– Замечаний не имеет.

– Ну и отлично. Вот и останетесь, Тодорский, здесь. Без моего разрешения, товарищ Ефремов, никуда его не отсылать…» [101]

С полковником С.К. Евстигнеевым у Тодорского была и другая встреча, о которой он рассказал Борису Дьякову.

«– Для них (администрации лагерей. – Н.Ч.) мы, заключенные, – чучела в бушлатах, – сказал Тодорский. – А если вдруг из-под бушлата выглянет человек – глаза таращат… Прошлым летом приезжал на околоток начальник Озерлага полковник Евстигнеев. Идет по зоне, я подметаю. Как и положено заключенным, я, значит, вытянулся перед ним. А метлу как-то невольно прижал к правому плечу, словно винтовку. Полковник даже остановился.

– Ты что, бывший солдат?

– Так точно.

– Где служил?

– В Москве.

– Москва велика. Где именно?

– В Наркомате обороны СССР.

– Что делал?

– Был начальником управления высших военно-учебных…

– Имел звание? – не дал договорить он.

– Комкор Рабоче-Крестьянской Красной Армии!

Он посмотрел на меня снизу вверх и сверху вниз.

– Какое преступление вы совершили?

– Я ни в чем не виновен.

– Как же не виновны? Вас, вероятно, судил суд?

– Так точно. Военная коллегия.

– Какое наказание получили?

– Пятнадцать лет.

– Вот видите! А говорите – «не виновен»…

Я посмотрел ему в глаза. Он отвернулся.

– Подметайте!..» [102]

Народная мудрость «Не хлебом единым жив человек!» вполне, оказывается, имела силу и в условиях ГУЛАГа – для людей, не потерявших способности к тонкому и душевному восприятию действительности, к художественному образу. К такой категории заключенных относился и Александр Иванович Тодорский, до ареста одинаково умело владевший как боевым оружием, так и пером.

На примере комкора Тодорского можно наблюдать искривленную гипертрофированность мышления бывших военачальников, проведших в сталинских лагерях многие-многие годы. Это, в частности, видно из того, что он, будучи в заключении и стремясь найти какую-то отдушину для работы ума, дабы окончательно не отупеть в гнусных лагерных условиях, стал сочинять патриотическую поэму. Да, да, втайне от надзирателей и вертухаев, старательно пряча исписанные листочки с текстом отдельных её глав, страдая и мучаясь в неволе, Тодорский создавал поэму о советской комсомолке Уле (Ульяне), колхозной почтальонше из глухой сибирской деревни. Писал её Александр Иванович с тайной надеждой облегчить свою участь. О том свидетельствует его диалог с Борисом Дьяковым:

«– Расскажу тебе, товарищ, одну мою задумку… Поэма – вся в голове. Вот перепишу…

– Я дам тебе бумаги.

– Спасибо… Ты слушай, слушай!.. – Подвинулся ко мне, вздохнул всей грудью. – Перепишу и отправлю Сталину. Может прочтет… Попрошу заменить последний, самый тяжкий лагерный год высылкой на Север. Наймусь колхозным сторожем, буду в свободное время писать…» [103]

Несколько позже Тодорский отказался от замысла посылать написанную поэму Сталину, еще раз утвердившись в мысли, что к «вождю народов», по всей вероятности, она не попадет, а если и попадет, то все равно читать он её не станет. Борис Дьяков вспоминает один из таких лагерных разговоров.

«Ко мне подошел Тодорский. Он тяжело тащил опухшие ноги.

Молча глядели мы на огни заката.

Давно мне хотелось задать Тодорскому сокровенный вопрос, но все не было удобного случая, да и боялся бередить его душу. А тут вдруг спросил:

– Скажи, как ты выдерживаешь такой срок заключения? Четырнадцать лет страданий ни за что!

Александр Иванович долго не отвечал.

– Трудный вопрос ты задал… Не знаю, как объяснить себе… Длинен крестный путь до моей Голгофы. Его надо мерить не шагами, не верстами, а, как в монгольских степях, уртонами. Уртон – это, знаешь, верст шестьдесят!.. Вот так… прошел я бог знает сколько таких уртонов, и бог знает сколько еще осталось. Сам дивлюсь, как можно брести по бесконечному тернистому пути с такой непосильной ношей…

Тодорский мягко улыбнулся.

– Если бы кто сторонний послушал, опять сказал бы: «С ума спятил старик! Его, карася, на сковородке жарят, а он кричит: «Да здравствует мужество!» Но так сказал бы именно сторонний, чужой…

Александр Иванович дышал тяжело, но голос его был твердым.

– Кажется, Вересаев писал, что у человека есть спасительное свойство: привыкать ко всему, к любым условиям. Ты, я вижу, тоже освоился среди болезней и смертей. Привыкнешь и к топору и к лопате, хотя, должно быть, никогда в руках их не держал. Всякая работа сначала трудна…

Тодорский остановился, хлопнул меня по плечу.

– А еще знаешь, что мне помогает? Могучий русский язык!

– При чем тут здесь русский язык? – не понял я.

– Вот при чем! – Он оперся на мою руку. – Стоим мы на вечерней поверке, точно слепые на паперти, беспомощные, униженные, переминаемся с ноги на ногу, ждем, покуда Нельга (надзиратель. – Н.Ч.) кончит измываться, подсчитает нас, двуногих! А мне такое стояние нипочем. Я смотрю не на злобное лицо надзирателя, а на деревья, освещенные последними лучами солнца, там, за зоной. В голове мелькают слова «… и золотит верхушки лиственниц высоких…». Стараюсь возникшие вдруг слова, как драгоценный камень, облечь в оправу. И все лагерное как бы застилается, ухожу из обстановки человеческого унижения и бесправия в область прекрасного… Сознаться тебе, все эти годы у меня какая-то двойная жизнь, притом в двух крайностях: сугубо примитивная и сугубо творческая…

– Александр Иванович, но ведь ты никогда не был поэтом! Откуда это у тебя?

– Откуда?..

Тодорский помолчал немного, а потом задумчиво сказал:

– В какой-то степени от Демьяна Бедного. Он прочитал мою книжку, отзыв Ильича, и был потом моим наставником и другом. Он и преподал мне «одиннадцатую заповедь»: ежедневно, независимо ни от чего, занимайся русским словом, сочиняй, пиши, шлифуй написанное. Иначе никогда не будешь грамотным литератором… Этой заповеди я следую и в лагере. Вот так и поэма родилась…

Он притушил окурок.

– Ну, ответил я на твой вопрос?

– Ответил… Спасибо… А когда отошлешь поэму?

Тодорский продолжительно вздохнул.

– Решил не посылать. Все равно он её читать не станет.

Александр Иванович тряхнул мою руку и медленно пошел в барак» [104].

Наказание свое (15 лет ИТЛ) А.И. Тодорский отбыл полностью, от «звонка до звонка». Ведь нельзя же всерьез считать то обстоятельство, на которое ссылалось руководство НКВД, как на важный аргумент, характеризующий смягчение режима репрессий, – освобождение его из лагеря на три месяца раньше окончания срока заключения (с применением зачета рабочих дней). К тому же из лагеря Тодорского отправили не домой в Москву, а на бессрочное поселение в Красноярский край.

Об этом событии в его жизни и своих впечатлениях он написал Б.А. Дьякову весной 1954 г.

«…Веришь ли, муторно было освобождаться из лагеря. Искренне жалел, почему в свое время мне припаяли 15 лет, а не 20! К концу моего срока стали возвращаться в лагерь некоторые недавно выпущенные товарищи с новым сроком! Такая планида мне не улыбалась, и я с тревожным сомнением вышел за ворота больницы в начале прошлого июня, вскоре после того, как тебя спровадили на штрафную. Увезли меня в Тайшет, на пересылку.

Там парились дней двадцать. Запирали в бараках на ночь под увесистый замок.

Встала перед глазами эта же пересылка сорок девятого года, когда меня по этапу гнали в Сибирь из Ухты. Кажется, я тебе еще в этом не исповедовался?.. Водили нас, помню, за зону, в воинскую часть. Я попал на самую, что называется, работу «не бей лежачего»: на поделку из проволоки кровельных гвоздей. Одна в этой штуке идея: тюкай по проволоке – и «никаких гвоздей», летят под станок, как оглашенные!

Потешным было тогда и назначение меня гвоздоделом. Молодой лейтенантик принял нашу рабочую бригаду. Скомандовал «смирно», потом – «вольно», потом стал вызывать по специальностям: плотников, слесарей, столяров, маляров и тому подобных. Удивительная вещь: все нашлись! Люди стали по местам, кроме меня, грешного. Вообще я не раз в лагере жалел, что фактически был в жизни белоручкой и никакой толковой физической работы до лагеря делать не научился.

– А ты что уши развесил? – крикнул лейтенант.

– Жду своей специальности, – отозвался я.

– А какая она?

– Комкор Рабоче-Крестьянской Красной Армии!

– Бывший? – быстро нашелся лейтенант, но залился краской.

– Как видите!

– Гвозди сумеете рубить?

– Попробую…

В течение дня мимо моего станка прошли, наверное, добрые полсотни офицеров, с любопытством глазевшие на живого комкора-работягу!

К чему это вспомнил? А вот к чему. Из Тайшета меня перевезли в Красноярскую пересыльную тюрьму. Оттуда, когда уже срок освобождения вступил в законную силу, снарядили два грузовика таких же, как и я, ссыльных и доставили на третьи сутки в Енисейскую тайгу, на строительство городка для инвалидов. Здесь, перед лицом строительной комиссии, произошла такая же сцена, как тогда в Тайшете с лейтенантом, с той лишь разницей, что, оставшись в одиночестве не у дел, я получил должность, о которой не мечтал и в самых сладких снах за последние долгие годы: стал секретарем-машинисткой с испытательным сроком в две недели.

В Енисейской тайге какая ни на есть, а была воля. Не позволялось только переступать границы района. А сейчас наше стройуправление в самом Енисейске, в трехстах километрах от Красноярска. Строим гараж и гостиницу. Тут мне совсем хорошо. Хотя в городе я уже не мог быть машинисткой по причинам госбезопасности (а вдруг буду печатать прокламации!) и меня заменила совсем непорочная женщина, однако я остался в конторе низовым работником бухгалтерии как обладающий четким почерком для переписки отчетов. Главное же здесь для меня – богатейшая старинная библиотека и краеведческий музей со старыми книгами. Местные люди сочувственно относятся ко мне, всячески рады утолить мою духовную жажду.

Огромная у меня радость: нашлась дочь Лада! Она в Москве, вышла замуж. По её настоянию я возбудил ходатайство о реабилитации, но в феврале этого года получил обычный стандартный отказ. Так уж бывает, что за радостью приходит печаль.

Приуныл ли я? Нет! Нынче въехал в гущу жизни. Нахожусь среди обыкновенных людей, думающих иногда «об как бы выпить хоть стопку водки»!.. Идешь вот по Енисейску и смотришь на здешних красивых, сильных женщин, сам моложе становишься, на чайную-закусочную, на витрину магазина – проглотишь слюну и шагаешь дальше.

Ничего, товарищ! Мы еще поживем, повоюем!..

Твой Тодорский» [105].

Одно уточнение: дочь А.И. Тодорского Лада (Услада) никуда не терялась, чтобы её «находить» – она все это время жила в Москве, предпринимая доступные ей усилия по облегчению жизни своего отца. Так, в связи с победоносным окончанием Великой Отечественной войны, рассчитывая на амнистию и смягчение режима для заключенных, она обращалась по этому вопросу в высокие инстанции.

«Председателю Президиума Верховного Совета СССР

тов. Калинину М.И.

от гражданки Тодорской Услады Александровны,

проживающей в гор. Москве по ул. Жуковского,

дом 12, кв.15.

Паспорт ХIV – СУ № 572818

ЗАЯВЛЕНИЕ

В связи с победоносным завершением войны с гитлеровской Германией прошу Вас пересмотреть дело моего отца – Тодорского Александра Ивановича, арестованного органами НКВД в г. Москве 19 сентября 1938 г.

Тодорская У.А.

11/VII—45 г.» [106].

Поперек текста данного заявления имеется надпись «Отказано» и роспись Главного военного прокурора Н.П. Афанасьева. И число – 23.VIII.45.

Спустя несколько месяцев Лада Тодорская свою просьбу повторила, на этот раз направив заявление в адрес И.В. Сталина.

«Народному Комиссару обороны

Генералиссимусу тов. Сталину

(от) дочери бывшего начальника Управления высших

военно-учебных заведений Красной Армии

комкора Александра Ивановича Тодорского —

Тодорской Услады Александровны.

ЗАЯВЛЕНИЕ

19 сентября 1938 г. был арестован, а затем Военной коллегией Верховного Суда СССР осужден сроком на 15 лет лишения свободы за участие в военном заговоре мой отец Тодорский Александр Иванович. Я не знаю, насколько виноват мой отец в том преступлении, за которое он осужден, но со времени его ареста прошло уже 7 лет. Отец мой в настоящее время болен и тяжелые годы переживаний его преждевременно состарили, так что дальнейшее содержание его под стражей бесспорно окончательно подорвет его здоровье.

В связи с победоносным окончанием Великой Отечественной войны ходатайствую перед Вами или о пересмотре дела моего отца в сторону снижения назначенного судом наказания, или помиловать его, применив амнистию в связи с победой над гитлеровской Германией.

Тодорская.

Москва, ул. Жуковского, дом 12, кв. 15

5/Х – 45 г.» [107].

На данном заявлении никаких резолюций и пометок не имеется.

Выйдя на поселение, Александр Иванович Тодорский по настоянию дочери стал ходатайствовать о пересмотре своего дела и реабилитации. В первую очередь он отправил необходимые объяснения и просьбы министру обороны СССР и Главному военному прокурору.

«Главному военному прокурору тов. Вавилову

от бывшего комкора РККА Тодорского

Александра Ивановича

ЗАЯВЛЕНИЕ

В Главной военной прокуратуре имеется просьба к Министру обороны СССР о моей реабилитации. Настоящим представляю доводы для пересмотра моего дела.

1. Главари военно-фашистского заговора Тухачевский, Фельдман и др., в числе 8 чел., были разоблачены и ликвидированы 11 июня 1937 г. В течение одного года и трех месяцев после этого я по-прежнему работал в должности начальника Управления высших военно-учебных заведений в прямом подчинении Народного комиссара (обороны) Ворошилова.

Моя непричастность к заговору была настолько очевидной, что в разговоре со мной уже в 1938 г. Климент Ефремович заметил: «Я знаю, что Вы не виноваты». Вся наша страна знает, что Ворошилов на ветер слов не бросает. В свете исключительных событий 1937 г. Климент Ефремович имел возможность нелицеприятно взвесить политическое поведение мое не только вообще, но буквально по тысячам деталей, так как знал меня в течение по крайней мере последних 15 лет.

До этих же 15-ти лет мою безупречную военно-политическую работу рекомендовали ему Орджоникидзе Г.К. и Киров С.М., с которыми я работал на Кавказе и в Закавказье.

Мою гражданскую партийно-политическую работу тов. Ворошилов знал по положительной оценке В.И. Ленина в политотчете ЦК ХI партсъезду и по специальной статье периода 1919 г. (см. т.т.23 и 25 3-го изд. соч.).

2. Несмотря на высокое партийное доверие ко мне и на то, что я никогда не отклонялся от генеральной линии партии, 19 сентября 1938 г. я был арестован.

К этому времени в НКВД фактически уже безраздельно распоряжался агент империализма Берия.

Берия самолично подписал и ордер на мой арест. Он лично знал меня, как преданного партии военного работника, еще со времен 1920–1923 гг. в Азербайджане, когда я в Баку, под руководством Орджоникидзе и Кирова командовал 1-м Кавказским стрелковым корпусом, а Берия был помощником Багирова в Азербайджанской ЧК.

Бакинский период моей работы и отношение ко мне т.т. Орджоникидзе и Кирова могут подтвердить с положительной стороны помощник Сергея Мироновича Чагин П.И. и писатель Бляхин (оба – старые большевики, сейчас в Союзе советских писателей).

3. Семь с половиной месяцев пробыл я в Лефортовской московской тюрьме. Шестнадцать подручных Берия (Иванов, Казакевич, Кузовлев, Мальцев, Комаров, Буланов, Мозалевский и 9 других, коих уже не помню) самым постыдным образом старались выжать из меня нужные им для обвинения меня показания. В этом поистине смертном бою я превозмог человеческую слабость и сохранил политическое достоинство, добившись отрицательного протокола.

4. Вероятно такими же методами допроса следствие добыло на меня ряд порочащих, голословных свидетельских показаний. Никаких очных ставок с оговорившими меня лицами мне дано не было.

Заключение следствия содержало обвинение меня во всех тягчайших государственных преступлениях, упоминаемых в Уголовном кодексе. В фабрикации обвинительного заключения главную роль играл враг партии и народа Кобулов, который подписал его с предложением судить меня по закону от 1.ХII.1934 г., подставляя под безусловный расстрел.

5. Судила меня в следственном кабинете Лефортовской же тюрьмы 4.V.1939 г. Военная коллегия Верхсуда СССР в составе председателя Алексеева и членов Детистова и Суслина. Последние двое работают, кажется, в Верхсуде и сейчас и могут подтвердить, в каком виде предстал я перед ними, поскольку им долго пришлось находить что-нибудь общее между моей фотокарточкой при аресте и полуживым оригиналом на суде. Военной коллегии я заявил о своей невиновности.

Надо отдать справедливость суду, что хотя мое дело и было рассмотрено им впопыхах, в течение 15 минут, без свидетелей и прочих элементарных формальностей, однако он успел отвергнуть наиболее кричащие вымыслы…

6. Будучи совершенно невиновным, я безропотно отбыл этот длительный, тяжелый срок заключения (в ИТЛ Коми АССР и в спецлагере Иркутской обл.) без единого замечания и взыскания, не гнушаясь никакой физической работой. За примерный труд и хорошее поведение освобожден из лагеря на 3 месяца до срока, после чего направлен в ссылку на поселение в Красноярский край, где и нахожусь, работая в стройуправлении № 2 треста «Красноярскстрой в городе Енисейске, без права голоса и без паспорта.

7. Перехожу к краткому разбору и опровержению возведенных на меня обвинений.

а) Какими фактами подтверждено мое участие в контрреволюционном заговоре?

Не фактами с указанием места, времени и обстоятельств дела, а несколькими голословными заверениями, буквально в 3-х словах: «Заговорщиком был и Тодорский» (свидетели: Ланда, Седякин, Ткачев), или туманным предположением об этом (Ефимов, Егоров, Орлов), или туманной характеристикой меня (Карпель, Казанский, Либерман). Булин, несколько лет проработавший со мною под одной крышей, «раскрывает» мою принадлежность к заговору не более и не менее как в июле 1937 г. (?); Хорошилов клевещет по слухам обо мне и теперешнем маршале Мерецкове К.А., а неизвестный мне Пантелеев возводит на меня обвинение в распоряжении кассой ЦС Осоавиахима, к каковому я не имел никакого отношения и в помещении которого ни разу не был. Вот на каких показаниях основано все мое дело. В нормальной судебной практике даже собственное признание только тогда может быть принято, когда оно согласуется с фактами, когда оно проверено и подтвердилось.

б) Какими фактами подтверждена вербовка мною членов в заговор?

Ровно никакими. Во всем деле нет и помина об этом.

в) Какими фактами подтверждено вредительство мое в Воздушной академии?

Ровно никакими. Вообще во всем объемистом деле нет об этом не только показаний, но и единого слова. Между тем я работал начальником ВВА с 1934 по 1936 г. – два с половиной года. В 1937 и 1938 гг. из преподавателей академии было арестовано несколько десятков человек и ни один из них не сказал обо мне ни слова, потому что вся академия, от мала до велика, уважала меня как достойного руководителя. Я был назначен начальником ВВА по личному отбору К.Е. Ворошилова после ревизии её членом ЦКК Орахелашвили, обнаружившим вопиющие ненормальности в её руководстве. За два с половиной года я при содействии партийной организации и передовых людей академии вывел её на одно из первых мест, получив в 1936 г. орден «Красной Звезды» из рук М.И. Калинина и золотые часы с персональной надписью из рук Климента Ефремовича.

г) Какими фактами подтверждено вредительство мое в УВВУЗе?

Ровно никакими. Опять-таки в деле нет ни одного показания на это, несмотря на то, что из всех подчиненных мне академий РККА к тому времени были арестованы сотни человек. Да иначе и быть не могло, т. к. мое руководство этим управлением с 1936 по 1938 г., т. е. в течение двух лет, наоборот, характеризуется несомненным подъемом организационной и учебной работы в высших военно-учебных заведениях, что может подтвердить теперешний зам(еститель) министра культуры Кафтанов С.В. В этот период были составлены единые программы по общетехническим дисциплинам и тщательно просмотрены все учебные планы под непосредственным руководством моего заместителя Бруевича Н.Г., которого я для этой цели перевел из ВВА с кафедры механики в УВВУЗ и который позднее получил звание академика и пост ученого секретаря Академии наук (СССР). Только один этот пример с Бруевичем и то может характеризовать заботу мою о повышении учебной работы в вузах. В Советской Армии и по сей день служит бывший начальник учебного отдела УВВУЗа моих времен, ныне генерал Орловский В.В. В свое время, уже после моего ареста, аппарат УВВУЗа по требованию следственных органов дал справку в подтверждение моего «вредительства». Это был голый перечень повседневных, будничных неполадок, присущих любому учебному заведению, а не строго научная, серьезно-политическая экспертиза моего руководства. Я уверен, что если бы Главная военная прокуратура сейчас спросила академика Бруевича Н.Г. и генерала Орловского В.В., они бы нелицеприятно заявили о честном моем отношении к порученному мне делу, в котором они мне, в свою очередь, добросовестно помогали.

д) Мою активную борьбу за генеральную линию партии в роли секретаря партийной организации Военной академии РККА им. Фрунзе, в особенности же борьбу с троцкизмом в 1924–1927 гг., могут подтвердить генералы Советской Армии Галицкий К., Сухомлин А.В., Таленский Н.А., с которыми три года я просидел за одной академической партой.

е) Мою добросовестную военно-политическую работу в условиях гражданской войны и в мирное время может подтвердить начальник Генерального штаба Маршал Советского Союза Соколовский В.Д., который при командовании мною Ферганской группой войск был начальником штаба последней, а при командовании мною 5-м стрелковым корпусом (в БВО в 1928–1929 гг.) был начальником штаба последнего.

ж) Мою военно-политическую работу в БВО безусловно с положительной стороны может охарактеризовать Маршал Советского Союза Тимошенко С.К., в то время командир конного корпуса и начальник гарнизона гор. Минска.

з) Мою работу в центральном аппарате Наркомата обороны в течение нескольких лет имел возможность наблюдать и оценить с политической и деловой стороны Маршал Советского Союза Буденный Семен Михайлович.

Товарищ Главный военный прокурор!

Во имя человечности и справедливости прошу Вас пересмотреть мое дело и снять с меня позорное клеймо государственного преступника, которое не только тяготит меня, но и черной тенью ложится на мое доброе партийное имя, положительно отмеченное в истории нашей партии.

А. Тодорский

10 июня 1954 г.

Адрес: гор. Енисейск, Красноярского края.

Рабоче-Крестьянская, 62.

Стройуправление № 2

Александру Ивановичу Тодорскому» [108].

В Главной военной прокуратуре всеми делами по реабилитации А.И. Тодорского занимался подполковник юстиции Е.А. Шаповалов. Он попросил у людей, названных Тодорским, дать отзыв о нем. Такие отзывы дали Маршал Советского Союза С.М. Буденный, генерал армии А.В. Хрулев, генерал-лейтенанты Н.П. Каманин, А.В. Сухомлин, В.В. Орловский, генерал-майор Н.А. Таленский, академики Н.Г. Бруевич, В.С. Кулебякин, заместитель главного редактора издательства «Советский писатель» П.И. Чагин и др. Приведем содержание отзыва Н.Г. Бруевича (фактически протеже Тодорского), на который так сильно рассчитывал Александр Иванович.

«Главному военному прокурору

Александр Иванович Тодорский был начальником Военно-воздушной академии им. Жуковского в 1935–1936 гг. (примерно), когда я работал в этой академии преподавателем и начальником общеинженерного цикла академии.

А.И. Тодорского от других начальников академий отличало то, что он придавал решающее значение профессорско-преподавательскому составу академии в деле достижения высокого уровня учебной и научной работы. В соответствии с этим он поднял роль профессорско-преподавательского состава в решении вопросов учебной и научной работы в академии… Административному составу, начальникам всех рангов в академии он внушал мысль о важности хорошего обеспечения работы профессорско-преподавательского состава, о высоком его значении… В этом же направлении проводилась работа со слушателями.

В результате учебная и научная работа в академии, подготовка слушателей заметно улучшилась.

А.И. Тодорский умен, (но) глубокой систематической подготовкой, необходимой для руководства академией, не обладал.

А.И. Тодорский с увлечением начинал работать и быстро охладевал, обнаруживал недостаточное понимание важности поставленной и упорной работы для начальника академии.

Мне пришлось также работать в Управлении высших военно-учебных заведений, где я был заместителем начальника управления, а А.И. Тодорский – начальником управления. С тех пор прошло полтора десятка лет, и сейчас я не вижу убедительных данных, которые заставляли бы меня думать о вредительстве со стороны А.И. Тодорского. Факты, записанные в акте, оценивающем деятельность А.И. Тодорского в УВВУЗе, достоверны, но их происхождение мне представляется следующим образом.

А.И. Тодорский после начавшихся событий, непосредственно затронувших и его работу, и его семью, растерялся и струсил. В результате он оказался совершенно бездеятельным, боялся даже показаться начальству. Известную роль сыграло и отсутствие у него привычки к систематическому и упорному труду. Наконец, Управление высших военно-учебных заведений тогда было недавно организовано, начальники академий были назначены до организации Управления, было мало времени, чтобы внести необходимые исправления в деятельность академий.

Отзыв составлен по просьбе военного прокурора Е.А. Шаповалова.

Бруевич, академик, генерал-лейтенант

инженерно-технической службы.

10/II—1955 г.

г. Москва» [109].

Евгений Александрович Шаповалов за достаточно короткое время проделал огромную работу, в результате чего в начале марта появился важный итоговый документ.

«УТВЕРЖДАЮ»

Главный военный прокурор

генерал-майор юстиции

(Е. ВАРСКОЙ)

« марта 1955 г.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

3 марта 1955 г.

Военный прокурор Главной военной прокуратуры подполковник юстиции Шаповалов, рассмотрев дело бывшего начальника УВВУЗ РККА комкора Тодорского А.И., обвиняемого по ст. ст. 58—7, 17–58—8 и 58–11 УК РСФСР, —

НАШЕЛ:

4 мая 1939 г. Военной коллегией Верховного Суда СССР на основании ст. ст. 58—7, 17–58—8 и 58–11 УК РСФСР осужден к 15 годам лишения свободы в исправительно-трудовых лагерях, с конфискацией всего лично принадлежащего ему имущества, лишением военного звания «комкор» и поражением в политических правах сроком на 5 лет, —

ТОДОРСКИЙ Александр Иванович, 1894 г. рождения, русский, сын священника, уроженец с. Деледино Молоковского района Калининской области, в прошлом офицер царской армии в чине капитана, в Советской Армии с 1918 г., был награжден 4-мя орденами Красного Знамени, орденом Красной Звезды и медалью «ХХ лет РККА», член КПСС с 1918 г. по день ареста.

Тодорский А.И. был признан судом виновным в том, что, «являясь с 1932 г. участником антисоветского военно-фашистского террористического заговора, действовавшего в РККА, находился в организационной связи с одним из руководящих участников заговора – Фельдманом, по заданию которого вербовал в заговор новых участников, а будучи начальником Военно-воздушной академии РККА занимался вредительской деятельностью, направленной к подрыву оборонной мощи РККА в области Военно-Воздушных Сил» (из приговора, л. д. 257).

20 июня 1953 г. Тодорский А.И. за примерную работу, с зачетом рабочих дней был досрочно освобожден от отбывания наказания и выбыл на поселение в гор. Красноярск, где работает в тресте «Красноярскстрой» в должности секретаря и по отзывам администрации положительно характеризуется по службе.

В своих жалобах на имя товарищей К.Е. Ворошилова и Н.А. Булганина о пересмотре его дела, Тодорский А.И. заявляет, что никаких преступных действий он не совершал и осужден неосновательно, а ранее данные им показания об участии в заговоре и вредительстве, от которых он затем отказался в процессе предварительного следствия и в суде, были получены от него в результате применения незаконных методов следствия (л. д. 2–9).

Проведенной проверкой в порядке надзора по делу Тодорского А.И. установлено следующее:

На предварительном следствии Тодорский со дня своего ареста 19.IХ.38 г. и до 7 октября 1938 г. виновным себя не признавал, но затем дал показания о своей причастности к заговору и вредительству, указав, что был завербован в заговор Фельдманом, однако причин, побудивших его стать на путь контрреволюционной борьбы с Советской властью, не указал (л.д. 64–66).

16. ХII.38 г. Тодорский от указанных показаний отказался, заявив, что в состоянии глубокого потрясения он был вынужден оговорить себя, дав клеветнические показания (л.д. 91–93, 102–103, 243).

20. ХII.38 г. Тодорский об этом же написал специальное заявление на имя Главного военного прокурора, в котором указывал о своей невиновности и что он «…вынужден был в состоянии глубокого потрясения дать клеветнические показания на самого себя, как врага народа, но как только… пережил этот тяжелый период, сразу же отказался от ложных показаний, о чем 16.ХII.38 г. следствием составлен протокол» (л.д. 248).

В суде Тодорский А.И. виновным себя не признал, заявив, что «находился в тяжелом моральном состоянии и оговорил себя». Оглашенные же в суде выписки из показаний о нем ряда лиц, Тодорский категорически отрицал (л. д. 256 об).

Обвинение Тодорского в принадлежности к заговору и вредительстве, по материалам дела было основано на приобщенных к делу отдельных кратких выписках из показаний о нем: Сатина, Ткачева, Ланда, Булина, Хорошилова, Казанского, Ефимова, Седякина, Орлова, Карпель, Пантелеева, Егорова, – привлеченных к ответственности по другим делам, а также акте комиссии от 25.ХII.38 г. о вредительской работе Тодорского в УВВУЗ РККА (л.д. 15–29, 122–152).

По времени эти показания были даны в большинстве своем за год и более до ареста Тодорского А.И. (л.д. 15, 16, 18, 22, 23, 25).

Указанные лица о Тодорском показали:

Сатин А.И. в своих показаниях от 4 июня 1937 г. заявил, что ему известен, как участник заговора, Тодорский А.И., о котором Казанский говорил ему, что он посвящал его в ряд вопросов, связанных с заговором. Кроме того, сказал Сатин, мне лично известно о тесной связи Тодорского с Фельдманом (л. д. 15).

Казанский Е.С. в показаниях от 27.VI.37 г. характеризует Тодорского с отрицательной стороны, но участником заговора его не называет, а только говорит, что он лично подготовлял своими антисоветскими разговорами для вербовки Тодорского, и что последний разделял его взгляды по всем вопросам в армии. По заявлению Казанского Тодорский – доверенный человек Фельдмана и им был выдвинут на должность начальника УВВУЗ (л. д. 16–17).

Ефимов Н.А. на допросе от 22.V.37 г. заявил, что с 1929 по 1931 г. у него на квартире собирался ряд лиц из числа высшего командного состава Наркомата обороны (так в оригинале. – Н.Ч.), которые вели контрреволюционные разговоры. Однако, указав в числе присутствующих на Тодорского, он пояснил, что последний сам лично не принимал непосредственного участия в этих контрреволюционных разговорах (л.д. 18).

Седякин А.И., назвав Тодорского одним из руководящих заговорщиков, никаких данных в обоснование этого не привел, указав лишь на то, что в 1937 г. предполагалось проведение большой оперативной игры Генеральным штабом с целью определения наиболее поражаемых участков на Западном фронте, и что одну из тактических должностей в этой игре должен был занимать Тодорский (показания Седякина от 2–5.ХII.37 г.) (л. д. 210).

Орлов В.М. в показаниях от 10.Х.37 г. указывает, что после судебного процесса над заговорщиками военного центра, Тодорский, знавший еще до суда, что его имя упоминалось в показаниях отдельных лиц, спросил его – не был ли он назван кем-либо из подсудимых, как участник заговора. Получив отрицательный ответ, Тодорский, по словам Орлова, сказал: «Слава богу, что обошлось без этого, теперь я буду чувствовать себя спокойнее». Эти признаки беспокойства Тодорского, заявляет Орлов, «говорят об участии его в заговоре» (л. д. 24).

В выписках из показаний Карпель И.Л. от 30.4.37 г. и Пантелеева М.А. от 28.VI.37 г. о причастности Тодорского к заговору вообще ничего не указывается.

Карпель показывает только лишь о том, что Тодорский А.И. кадровый троцкист, поддерживающий материально троцкиста Ладо Енукидзе, когда последний находился в ссылке. Пантелеев же в своих показаниях утверждает, сто Тодорский, будучи секретарем партбюро в академии им. Фрунзе, являлся членом троцкистской организации, используя военно-научное общество в качестве маскировки подпольной троцкистской деятельности.

Таким образом, из привлеченных выше лиц прямых показаний о причастности Тодорского к военному заговору никто по существу не дал.

Ткачев М.Л. и Ланда М.М. в своих показаниях от 18 июня и 11 ноября 1937 г. называют Тодорского в числе ряда других участников заговора. Однако никто из них о непосредственной связи с Тодорским по антисоветской деятельности не показывает и каких-либо данных, обосновывающих его причастность к заговору, не приводит (л.д. 22–26).

Помимо указанных материалов к делу приобщены также и выписки из показаний Булина А.С. и Хорошилова И.Я. от 3 января и 3 июля 1938 г., в которых они заявляли, что от Гамарника и Фельдмана им известно о причастности Тодорского к заговору. Хорошилов назвал при этом Тодорского в числе других, известных ему 116 заговорщиков (л.д. 19–20, 27).

В приобщенной к делу выписке из показаний Егорова А.И. от 28 января 1939 г. указывается, что Левичев, со слов Сатина и Ефимова, сообщил ему о принадлежности Тодорского к заговору (л. д. 28).

Помимо приобщения к делу Тодорского отдельных выписок из показаний о нем ряда лиц, арестованных по другим делам, а также акта, составленного работниками УВВУЗ о служебной деятельности Тодорского, непосредственно в процессе расследования самого дела, за исключением двух работников дома отдыха «Сосны», по существу обвинения, предъявленного Тодорскому, не было допрошено ни одного свидетеля. Не было проведено с Тодорским и очных ставок с лицами, изобличавшими его, несмотря на его категорическое отрицание всех их показаний (л. д. 15–29, 55–59).

В целях всесторонней проверки выдвинутых против Тодорского обвинений было изучено 50 различных архивно-следственных дел на отдельных участников военного заговора 1937 г. и лиц, осужденных за вредительскую и троцкистскую деятельность.

В результате ознакомления с этими делами, дополнительно к изложенным выше обстоятельствам по материалам архивно-следственного дела Тодорского и приобщенным выпискам из показаний ряда лиц, получены следующие данные.

По делу САТИНА А.И. (АСД № 269135).

По материалам архивно-следственного дела Сатина установлено, что помимо своего заявления о причастности Тодорского к заговору, он тогда же дал показания и на 100 других лиц, как участников заговора. В последнем же слове в суде Сатин показал, что о терроре ему ничего не известно и он в этом не виновен, что с Тухачевским он не был связан, и что он только вел контрреволюционные разговоры, не имея в виду тех целей, которые ставил Тухачевский.

По делу КАЗАНСКОГО Е.С. (АСД № 269849).

К делу Тодорского была приобщена выписка из показаний Казанского от 27 июня 1937 г., однако при осмотре всех материалов дела Казанского установлено, что на последующем допросе в августе 1937 г. он отказался от подписи протокола в связи с отказом от всех ранее данных им показаний (л. д. 43–50).

В протоколе судебного заседания Военной коллегии Верховного Суда СССР по делу Казанского указано, что он «…виновным себя признает в том, что вел контрреволюционные разговоры с Роговским и Сатиным, критиковал ЦК, но он тогда не сознавал, что входит в контрреволюционную группу» (л. д. 81).

По делу ЕФИМОВА Н.А. (АСД № 269154).

Дополнительно к приведенным в выписке из показаний Ефимова от 22 мая 1937 г. им же на этом допросе указано, что о причастности к заговору Тодорского он узнал в 1933 г. от Тухачевского.

По делу СЕДЯКИНА А.И. (АСД № 967419).

Помимо данных, указанных в выписке из показаний Седякина от 2–5 декабря 1937 г., последний в этом же протоколе допроса указывал, что о причастности Тодорского к заговору ему было известно от Тухачевск Якира.

Кроме основного (№ 1) тома по делу Седякина, при проверке был обнаружен и 3-й том, где находились собственноручные показания Седякина. На стр. 626 (об) – 631 этого тома Седякин, в противоположность ранее данным показаниям, указывал, что «…с Тодорским мои отношения всегда были натянутыми. Встречи были только служебные. Политического контакта или антисоветского сговора ни с кем из них у меня не было (перед перечисляются Г.И. Кулик, А.В. Хрулев, А.И. Тодорский и другие). До дня своего ареста я ни от кого не слышал о причастности этих лиц к военно-фашистскому заговору. Подозревал Тодорского, поскольку его имя фигурировало в печати, но от других заговорщиков о Тодорском ничего компрометирующего не слышал».

По делу ЛАНДА М.М. (АСД № 967468).

В своих показаниях от 11 и 25 ноября 1937 г. Ланда указывает, что об участии Тодорского в заговоре он знает со слов Булина, Осепяна, Троянкера и других. При проверке же дел Осепяна и Троянкера последние о причастности Тодорского к заговору ничего не показывают.

По делам БУЛИНА А.С. и ХОРОШИЛОВА И.Я.

В суде Булин и Хорошилов от данных ими показаний в процессе следствия отказались и заявили, что они оклеветали себя и других.

В связи с этим показания этих лиц, приобщенных к делу Тодорского, не могут уже служить доказательством причастности Тодорского А.И. к заговору.

По делу ЕГОРОВА А.И. (АСД № 962187).

При проверке архивно-следственного дела Егорова А.И. показаний его от 28.1.39 г. о Тодорском в деле не оказалось.

К делу Тодорского была приобщена выписка из указанных показаний, однако никаких данных о самом подлиннике протокола допроса Егорова от 28 января 1939 г. установить не представилось возможным. Не были эти показания обнаружены по запросам Главной военной прокуратуры и в учетно-архивном отделе КГБ, где дело Егорова находилось на хранении.

При проверке всех материалов дела Егорова каких-либо показаний последнего о Тодорском не установлено.

Помимо этого, при проверке дела Левичева, на которого ссылался Егоров, выяснилось, что никаких показаний о причастности Тодорского к заговору Левичев не давал и по своему делу о нем вообще ничего не показывает.

Кроме указанных материалов в ходе проверки было установлено ряд новых, ранее не проходящих по делу Тодорского показаний о нем со стороны отдельных лиц.

Так, в надзорном производстве по делу Тодорского, хранящемся в учетно-архивном отделе КГБ, обнаружены две выписки из показаний Хрипина В.В. от 9 декабря 1937 г. и 3 марта 1938 г. о Тодорском, в которых он заявляет, что стал подозревать Тодорского в участии в заговоре после возвращения его из Италии. Близкая же связь Тодорского с Фельдманом укрепила меня, говорит Хрипин, в убеждении, что Тодорский входит в антисоветский заговор.

При изучении дела ПЕТУХОВА И.П. (АСД № 620112) установлено, что последний в своих показаниях первоначально указывал Тодорского, как участника военного заговора, однако затем он от всех своих показаний отказался, заявив, что оклеветал себя и других. 11 декабря 1954 г. по протесту Генерального прокурора дело Петухова И.П. прекращено Военной коллегией за отсутствием состава преступления.

ШИШКОВСКИЙ В.М., осужденный по своему делу за контрреволюционную деятельность и шпионаж, будучи допрошен, показал, что через месяц после прибытия его в Военно-воздушную академию в качестве преподавателя, он был вызван Тодорским, бывшим в то время начальником академии, который сообщил ему, что от Фельдмана он знает о его троцкистской деятельности и предложил продолжать ее в академии, а в отсутствие его держать связь с начальником командного факультета академии Бергольц…

При проверке архивно-следственных дел на таких лиц, как Тухачевский, Фельдман, Урицкий, Егоров, Уборевич, Кутяков, Левичев, Муклевич, Вольпе, Осепян, Корк, Якир, Минчук, Венцов-Кранц, Тодорский И.И., Тодорская Р.И., Аронштам, Енукидзе Ладо, Горелиц, Троянкер, Стецкий, Ошлей, Ткачев И.Ф., Марголин и Баар было установлено, что как в процессе предварительного, так и судебного следствия никто из проходящих по указанным делам лиц не дал каких-либо показаний, изобличающих Тодорского в принадлежности к военному заговору, троцкизму и вредительству.

При изучении группы дел на бывших работников Военно-воздушной академии им. Жуковского, где начальником был Тодорский, установлено отсутствие в этих делах каких-либо показаний о причастности Тодорского к заговору и вредительской деятельности в академии, хотя лица, проходящие по данным делам, признавали себя виновными и перечисляли целые группы своих соучастников по заговору.

К числу указанных дел относятся: дело комиссара Военно-воздушной академии Смоленского Я.Л., начальников командного факультета ВВА Бузанова Д.И. и Бергольц А.И., начальника факультета Гая Гай и бывших работников ВВА Кожевникова А.Т. и Широкого И.Ф.

Имеющиеся в данных делах материалы следствия не только исключают контрреволюционную связь Тодорского с перечисленными лицами, но и не подтверждают его вредительскую деятельность в Военно-воздушной академии.

Проведенной проверкой материалов архивно-следственных дел на начальников военных академий: Химической – Авиновицкого Я.Л., Хозяйственной – Шифреса А.Л., Артиллерийской – Тризна Д.Д., Инженерной – Смолина И.И. установлено, что в этих делах нет вообще никаких данных о причастности бывшего начальника УВВУЗа РККА Тодорского к проведению антисоветской вредительской работы в этих академиях.

Необоснованность обвинения Тодорского в проведении им вредительской работы в Военно-воздушной академии им. Жуковского, где он был начальником, подтверждается не только отсутствием в деле показаний каких-либо лиц по данному вопросу, но и тем, что опрошенная в процессе настоящей проверки группа ученых из числа начальников ведущих кафедр академии им. Жуковского, работавшая ранее вместе с Тодорским, характеризовала его деятельность в академии только с положительной стороны и на какие-либо отрицательные последствия руководства Тодорским Академией, не указала…

Полученные результаты проверки обоснованности акта комиссии от 25.ХII.38 г. о деятельности Тодорского в УВВУЗе подтверждают объективность и достоверность перечисленных отзывов. В заключении комиссии работников УВВУЗ Министерства обороны по акту от 25.ХII.38 г. о служебной деятельности Тодорского указывается следующее:

Специальной проверки всей деятельности УВВУЗ и в частности Тодорского, как начальника этого управления, прежней комиссией не производилось. Основанием же для составления акта и оценки работы Тодорского послужили акты проверки отдельных академий и материалы по выступлениям самих же членов этой комиссии на партийных собраниях и активе УВВУЗ в 1937—38 гг.

Отмечено также отсутствие доказательств, подтверждающих взаимосвязь перечисленных в акте от 25.ХII.38 г. недостатков в работе военных академий с личными действиями Тодорского, как начальника УВВУЗ. В акте также отмечено, что в результате произведенной проверки в 1938 г. было установлено, что недостатков в Военно-воздушной академии им. Жуковского, где начальником до этого был Тодорский, оказалось гораздо меньше, чем в других академиях, причем никаких данных, свидетельствующих о наличии последствий вредительской работы со стороны Тодорского, в этой академии установлено не было.

Комиссией указано, что в вину Тодорского необоснованно поставлен целый ряд недостатков по ряду академий, в наличии которых он не повинен и за которые несут ответственность совершенно другие лица и даже управления НКО, а не УВВУЗ.

Комиссия пришла к заключению, что не имеется оснований считать перечисленные в акте от 25.ХII.38 г. недостатки в работе военных академий и УВВУЗа РККА результатом вредительской деятельности со стороны бывшего начальника УВВУЗ Тодорского, отметив при этом, что материалами указанного акта и дела данное обвинение не обосновывается.

В своих объяснениях члены комиссии, составившие 25.ХII.38 г. акт о вредительской деятельности Тодорского в УВВУЗе, и лица, утвердившие их заключение по этому вопросу, заявляют сейчас, что они относят перечисленные ими недостатки в акте к допущенной Тодорским халатности по службе, а не к вредительской деятельности.

Собранными архивными материалами, а также опросом 17 старейших членов КПСС и ответственных работников и ученых установлено, что Тодорский А.И. за период своей службы в Красной Армии, начиная с гражданской войны, характеризуется исключительно с положительной стороны, как видный военный и политический работник, пользовавшийся большим авторитетом в войсках, талантливый автор отдельных печатных работ, одна из которых была высоко оценена В.И. Лениным в его специальной печатной работе по этому вопросу под названием «Маленькая картинка для выяснения больших вопросов», а также в отчетном докладе ХI партийному съезду (см. Сочинения В.И. Ленина, том 28, стр. 363–364; том 33, стр. 259–260).

Непосредственно знавшие Тодорского по его военно-политической и служебной деятельности в период его нахождения в Закавказье, в Академии им. Фрунзе и в центральном аппарате НКО характеризуют его положительным образом (см. отдельные выписки по этому вопросу. – Н.Ч.).

При изложенных обстоятельствах имеющиеся в архивно-следственном деле Тодорского материалы, послужившие ранее основанием для привлечения его к уголовной ответственности, не представляется возможным считать достаточными доказательствами, свидетельствующими о причастности Тодорского к военному заговору, троцкизму и вредительству.

Что же касается обвинения Тодорского в принадлежности к троцкизму, то даже Владимир (Ладо) Енукидзе, из-за связи с которым Тодорский и обвинялся по делу в принадлежности к троцкизму, и тот в своем письме к Тодорскому еще 14.ХI—28 г. указывает на существующие между ними политические разногласия, которые всем известны, и относит его к сталинской группировке нашей партии.

Проверкой установлено также, что в процессе предварительного следствия по делу Тодорского А.И. были допущены грубейшие нарушения закона.

Помимо заявления об этом самого Тодорского, допрошенные в связи с данным делом бывшие следователи НКВД, проводившие расследование по делу Тодорского, показали:

«Как уполномоченный НКВД СССР, – говорит Баранов, – я обслуживал УВВУЗ РККА, где начальником был Тодорский… Узнав от следователей, у кого из них есть показания на Тодорского, я сделал выписки… Прямых показаний на причастность его к заговору не было… Однако вскоре…Тодорский был арестован.

В своих первых показаниях… Тодорский отрицал причастность к заговору и троцкистам… Заявлял, что его оклеветали… Затем Тодорского допрашивали Малышев и Мозулевский, которые получили от него признательные показания…

В беседе с Мозулевским и Тодорским я узнал, что Мозулевский и Малышев били несколько раз Тодорского… и он, в связи с этим, признал себя виновным».

Баранов показывает, что у него лично, как в процессе следствия, так и до этого по работе в УВВУЗ, сложилось твердое мнение, что Тодорский не был врагом советской власти.

Баранов признает, что показания о вредительстве Тодорского в академии им. Жуковского он не проверял и ему самому не было известно – было ли вредительство в академии или нет, так как комиссии по этому вопросу он не назначал и свидетелей не допрашивал. «Я сам лично не верил, что Тодорский проводил вредительство в академии», – говорит Баранов.

Следователь Кузовлев, принявший от Баранова дело Тодорского в процессе его расследования и затем закончивший его, показывает, что, сдавая ему дело Тодорского, Баранов с усмешкой назвал его «сильным делом».

Кузовлев подтверждает, что Тодорский заявлял ему, что свои «признательные показания» об участии в заговоре он вынужден был дать потому, что его били и из лиц, избивавших его, назвал Малышева.

Объясняя причины неудовлетворительного качества расследования по делу Тодорского, Кузовлев признал на допросе, что в составленном им 31 января 1939 г. постановлении о продлении сроков следствия по делу, указывалось – «следствием не выявлена вся антисоветская деятельность Тодорского, как участника заговора», однако затем, не производя никаких дополнительных следственных действий, дело Тодорского было закончено и передано в суд.

Кузовлев признал, что выписку из показаний Егорова он получил от Казакевича и заверил её, не сверяя с подлинным текстом. Были ли это показания в самом деле Егорова или нет, он не знает. Не сверял он выписок, приобщенных к делу, с подлинными материалами и по другим делам.

Подтвердил Кузовлев и то, что учиненные им заверительные подписи в собственноручных объяснениях Тодорского о том – кем они были у него отобраны, произведены им без установления действительных лиц, отобравших их.

Осмотрев материалы архивно-следственного дела на Тодорского, Кузовлев подтвердил также и отсутствие в настоящее время в материалах данного дела целого ряда документов, которые указаны в описи и были вместе с делом сданы им в марте 1939 г. в секретариат НКВД для направления в суд.

Неудовлетворительные материалы предварительного следствия по делу Тодорского не были подвергнуты тщательному исследованию и в суде, в результате чего имеющиеся по делу недостатки не были не только устранены, а дополнились новыми.

Так, в протоколе судебного заседания Военной коллегии от 4 мая 1939 г. указано, что в суде было якобы оглашено показание Фельдмана о Тодорском, что имело бы весьма существенное значение для дела, так как Фельдман в фабуле обвинения указывался, как лицо, вовлекшее Тодорского в заговор и руководившее его антисоветской деятельностью (л.д. 256 об).

Однако при проверке материалов дела Тодорского не только в нем, но и в деле на самого Фельдмана никаких показаний последнего о Тодорском не установлено. Перечисляя лиц, которые им были вовлечены в заговор или вообще известны от других заговорщиков, как их соучастники, Фельдман Тодорского не указывает. Не называет Фельдман Тодорского, как участника заговора, и среди лиц, о которых ему сообщил Тухачевский.

Давая показания о вербовке в заговор работников военных академий и руководителей главных управлений НКО, Фельдман также Тодорского не упоминает.

Не было установлено каких-либо показаний о причастности Тодорского к заговору, троцкизму и вредительству и при проверке материалов стенограммы судебного заседания Специального присутствия Верховного Суда СССР от 11 июня 1937 г. по делу Тухачевского, Якира, Корка, Уборевича, Эйдемана, Фельдмана и других.

Таким образом, полученные в процессе проверки данные свидетельствуют о необоснованном осуждении Тодорского А.И., а потому на основании изложенного и руководствуясь ст. 378 УПК РСФСР, —

ПОЛАГАЛ БЫ:

Дело по обвинению Тодорского Александра Ивановича, в связи с вновь открывшимися обстоятельствами, внести на рассмотрение Военной коллегии Верховного Суда СССР, на предмет отмены приговора Военной коллегии от 4 мая 1939 г. в отношении Тодорского А.И. и прекращении на него дела за недоказанностью обвинения, с освобождением от ссылки на поселение.

Военный прокурор отдела Главной военной прокуратуры

подполковник юстиции (Е. Шаповалов)» [110].

Определением Военной коллегии от 19 марта 1955 г. её приговор от 4 мая 1939 г. в отношении Тодорского Александра Ивановича по вновь открывшимся обстоятельствам был отменен и дело о нем прекращено на основании ст. 4 п. 5 УПК РСФСР. Тодорский А.И. из ссылки на поселение был освобожден.

«Начальнику 4 спецотдела МВД СССР

тов. Новикову

29 марта 1955 г.

19 марта 1955 г. по заключению Главной военной прокуратуры дело Тодорского А.И. было рассмотрено Военной коллегией Верховного Суда СССР и определением… приговор Военной коллегии Верховного Суда СССР от 4 мая 1939 г. в отношении Тодорского Александра Ивановича отменен и дело о нем прекращено на основании ст. 4 п. 5 УПК РСФСР, с освобождением Тодорского А.И. из ссылки на поселение.

24 марта 1955 г. данное определение было направлено Военной коллегией для исполнения начальнику УМВД Красноярского края, в УАО КГБ СССР и в копии в 1 спецотдел МВД СССР.

Учитывая, однако, что направление почтой указанного определения Военной коллегии в г. Красноярск вызовет излишнюю задержку в освобождении Тодорского А.И., прошу решение Военной коллегии сообщить в Красноярск по телеграфу, для срочного исполнения по месту пребывания Тодорского А.И.

Приложение: Копия определения Военной коллегии…

Зам. Главного военного прокурора

генерал-майор юстиции (В. Жабин)» [111].

На этом документе рукой Е.А. Шаповалова написано: «30.III. – 55 г. за № 25428 с 4 спец. отдела МВД СССР – УМВД Красноярского края было направлено телеграфом распоряжение об освобождении Тодорского».

И еще один документ (от 17 мая 1955 г.), касающийся освобождения из ссылки А.И. Тодорского.

«Зам. Главного военного прокурора

генерал-майору юстиции

тов. Жабину

гор. Москва, ул. Кирова, 41

Сообщаем, что Тодорский Александр Иванович, 1894 г. рождения, из ссылки на поселение освобожден 12 апреля 1955 г. и в этот же день выехал в гор. Москву, в Министерство обороны СССР.

Зам начальника 4 спецотдела МВД СССР

подполковник (Слесарев)» [112].

Из воспоминаний Бориса Александровича Дьякова («Повесть о пережитом»).

«Полный светлых впечатлений от встреч с Ленинградом, возвращаюсь в Москву. И в то же самое утро достаю из почтового ящика номер «Правды». Раскрываю третью страницу и … статья Тодорского «Ленинская забота о ростках нового». Значит, Александр Иванович дома!

Прочитываю статью залпом. Тодорский вспоминает восемнадцатый год, Весьегонск, свою книжку «Год – с винтовкой и плугом», оценку, данную Лениным… Вот и клише книжки!

Все тяжкое ушло. А доброе вернулось. Ничего не зачеркнуто!.

Бегу в справочное бюро. Узнаю адрес, квартирный телефон Тодорского. Звоню.

– Александр Иванович?

– Так точно.

– Ушам и глазам не верю! Только что прочитал в «Правде» твою статью!

– Понравилась?

– Великолепная!

– Писал от души, товарищ.

– Чувствуется.

– А кто это говорит?

– Не узнал?

– Никак нет.

– Эх, Александр Иванович!.. Ты же редактировал мои жалобы, читал свою поэму о комсомолке Уле…

– Борис Александрович?!

– Конечно!

– Да боже ты мой! Здравствуй дорогой!.. Я вчера в «Правде» правил гранки своей статьи, а Сатюков, главный редактор, спрашивает: «Кто из литераторов был там с вами?» Я назвал тебя. А он говорит, что ты уже года два как вернулся. Жена здорова?

– Здорова. Все в порядке. Как ты?

– Отлично. Восстановили в партии. Генерал-лейтенант запаса. Ты понимаешь или нет?

– А что я тебе говорил? От всего сердца поздравляю! Надо увидеться.

– Непременно. Но сейчас не могу. Ты слушай, слушай, товарищ! Сегодня уезжаю из Москвы, в лагерь.

– Куда-а?

– В Караганду! В лагерь! Еду членом правительственной комиссии. Понимаешь или нет?

– Ой, как понимаю! Это же прекрасно! Это…

– Подожди, не кричи. Возвращусь месяца через три. Сейчас же встретимся.

И встречаемся.

Сидим за столом. Тодорский – бодрый, окрепший. На нем штатский костюм, но осанка генеральская. Лишь в глазах, если знаешь пережитое человеком и пристально всмотришься, видна большая усталость сердца.

– Вызвали в ЦК, – рассказывает он. – Старая площадь… Знакомый подъезд… Словно все снится!.. Поднимаюсь в лифте. Как будто те же коридоры, те же высокие белые двери комнат, а вот, представь, что-то другое… Воздух иной! Позвали много товарищей. Решили послать десятки комиссий в лагеря МВД. Мы, члены комиссий, будем пересматривать дела непосредственно в местах лишения свободы. Ознакомьтесь, говорит, с обоснованностью осуждения и целесообразностью далее держать человека в лагере. Всем составом комиссии беседуйте с каждым заключенным. Ваши права: освобождать совсем, освобождать под поручительство, снижать сроки заключения и отказывать. Тем, говорит, у кого руки по локоть в крови наших людей, никаких снисхождений!.. Вы должны уметь отличить своих от врагов, сбившихся с пути от сознательно свернувших с нашей дороги. Ну, короче говоря, распределили всех по комиссиям. Меня – в Казахстан, в Карагандинскую область… Подумать только: семнадцать лет был отвергнутым, вычеркнутым из жизни, и вот – на совещании в ЦК, в генеральской форме, и… член комиссии Президиума Верховного Совета СССР по разбору дел заключенных Степного лагеря!.. Ты понимаешь или нет?!

…Приехал я в Джезказган. Тут и рудники, и медеплавильный комбинат, заводы… Одним словом, город большого труда. Нашу комиссию возглавлял секретарь ЦК Казахстана. Были в комиссии и секретарь Карагандинского обкома, председатель Павлодарского облисполкома, от союзной прокуратуры… семь человек, короче говоря. Но когда заключенные узнали, что в комиссии еще и генерал, который сам год тому назад освободился, ты поверишь, ходили как на слона смотреть! Теперь уже, дескать, все по справедливости будет…

Освободили мы в этом лагере три четверти состава заключенных. Все в народное хозяйство пошли!.. Вот такие, значит, дела, товарищ… – заканчивает рассказ Тодорский. – За три месяца только одна наша комиссия воскресила из мертвых тысячи людей!

Помнишь, как все мы мучительно пытались понять: где, в чем корень зла и кто же наш судья?.. Теперь поняли… Одурманенный властью, Сталин своих принял за врагов, своих карал!.. И вот – Двадцатый съезд… Ты, товарищ, еще не привык к моей семинарской речи, а я никак от нее не отвыкну, так что извини!.. Двадцатый съезд стал как бы преображением народа, всей нашей жизни!.. У меня, знаешь, такое чувство, будто всех нас, невинно осужденных, вернул домой Ленин…» [113]

И еще несколько фрагментов из воспоминаний Б.А. Дьякова.

«Идет к концу 1957-й…

В издательстве «Советская Россия» я заведую редакцией художественной литературы. Вношу предложение выпустить историческую книжку Тодорского «Год – с винтовкой и плугом». Руководство одобряет. Звоню на квартиру Тодорскому. Александр Иванович в госпитале.

– Что с ним?

– Опять нога!

– Можно его навестить?

– Он будет очень рад.

В госпитале для высшего командного состава Советской Армии, что в Серебряном переулке на Арбате, Александр Иванович лежит в отдельной палате. Гора белых подушек. Стопки книг. Пишущая машинка. Пачка бумаги.

– И тут работаешь?

– Не могу не работать…

Сообщаю о решении издательства. Тодорский обрадован.

– Да что ты! Это же великое дело!.. Хочешь знать, для меня это неожиданная и высокая награда.

– Нужно предисловие, Александр Иванович.

– Завтра получишь.

На другой день в госпитале он вручает мне четыре страницы машинописного текста.

В издательстве спрашивают:

– Ну как Тодорский? Как его самочувствие?

– А вот прочтите, – говорю, – заключительный абзац предисловия и узнаете!

Предисловие заканчивалось так: «Я рассказываю о событиях сорокалетней давности, о наших людях того времени, совершивших первую в мире социалистическую революцию и строивших социализм… Патриотический долг молодежи – уверенно и успешно продолжать начатое отцами и дедами великое историческое дело…»

Весной пятьдесят восьмого года книжка Тодорского расходится по всей стране» [114].

В 50-х и первой половине 60-х гг. А.И. Тодорский много времени и сил отдавал работе с молодежью – он как бы наверстывал упущенные не по его вине возможности. Редакции, готовившие выпуск солидных трудов о Гражданской войне и послевоенном строительстве, часто обращались к нему за советами и консультациями. И действительно, лучшего консультанта трудно было найти!..

Куда бы ни забрасывала судьба А.И. Тодорского – в Туркестан ли, в Закавказье ли, в Белоруссию ли, – он всегда мечтал хотя бы ненадолго вернуться в родные края, в свои весьегонские места. В 1957 г., обращаясь к землякам со страниц «Весьегонской правды», он писал: «О Весьегонске всегда вспоминаю с большой теплотой и сердечностью…» В этот год, год сорокалетия Октября, автор «Год – с винтовкой и плугом» не мог не вспомнить первую годовщину Октября, которую встречал в Весьегонске, и то, какую роль в его судьбе сыграл этот городок и люди, с которыми он жил и работал. Для каждого из них у Александра Ивановича нашлось доброе проникновенное слово. И в публикациях на страницах газет, журналов и в выступлениях перед слушателями он всегда говорил о своих земляках как об отважных борцах за счастье трудового народа.

Все, что было связано с Весьегонском, постоянно интересовало и волновало Тодорского. Вот что рассказывает Петр Ефремов, бывший редактор «Весьегонской правды»: «Я разбирал только что доставленную редакционную почту, определяя, какие письма можно сразу подготовить к печати, какие отправить на проверку. Машинально вскрывал один конверт за другим. И вдруг одно еще не вскрытое письмо привлекло мое внимание. На нем был не совсем обычный для районной газеты обратный адрес: Москва… А.И. Тодорский.

Письмо было адресовано редактору. Вскрыл его. Автор сообщал, что в первые годы советской власти работал редактором весьегонской газеты. Далее Александр Иванович писал, что его интересует все, связанное с жизнью Весьегонска, от которого много лет был оторван. Но он не знает, кто жив сейчас из прежних знакомых… В тот же день я отправил ему рассказ о городе и районе, о людях…

«Комсомольская правда» в середине 1956 г. направила в Весьегонск корреспондента для подготовки материала об изменениях, которые произошли после 1918 г. Тот возвратился в Москву в расстройстве: писать, по его мнению, было не о чем.

«Выходит так, что Весьегонску сейчас похвалиться нечем. Неужели это правда?» – спрашивал в письме Тодорский.

На деле было и так, и не так. В связи со строительством Рыбинского гидроузла Весьегонск был перенесен на другое место. При этом многие кирпичные здания не восстанавливались. Свет включали только на несколько часов по вечерам. В тот период было еще не до Весьегонска. И все же в экономике, культуре, быте произошли большие перемены. Особенно изменились люди. Но корреспондент много не заметил, его интересовал в основном внешний вид города.

Три года спустя в Весьегонск приехал Тодорский с группой журналистов. Они провели с помощью районного актива огромную исследовательскую работу, которая показала, что изменения за сорок лет советской власти произошли гигантские.

Но я забежал вперед. Когда в 1957 г. началась подготовка к празднованию 40-летия Октября, Александр Иванович немало сделал, чтобы эта тема стала ведущей в нашей газете, написал несколько статей для «Весьегонской правды» («Хозяин Весьегонского уезда», «Боевой восемнадцатый год» и др.). Кроме того, он сообщил адреса многих бывших весьегонцев, проживавших в других городах. Я написал им. Большинство откликнулись, их воспоминания были опубликованы в газете…

Еще в своих первых письмах Александр Иванович высказывал желание побывать в Весьегонске и спрашивал, как на это посмотрят нынешние руководители района. Я познакомил с этими письмами первого секретаря райкома партии М.И. Видонова. Он попросил от имени райкома партии пригласить Александра Ивановича в Весьегонск. Но приехать к нам Тодорский смог лишь в конце 1959 г.

Вскоре после приезда Александр Иванович принял участие в работе расширенного пленума райкома партии. Председательствующий объявил о том, что прибыл герой гражданской войны, первый редактор советской весьегонской газеты, автор книги «Год – с винтовкой и плугом», член партии с 1918 г., генерал-лейтенант запаса А.И. Тодорский. Участники пленума поднялись с мест и стоя приветствовали представителя старой гвардии большевиков. Его пригласили в президиум.

Когда повестка дня была исчерпана, слово предоставили Александру Ивановичу. Говорил он о том, что искренне рад встрече с представителями нового поколения весьегонских большевиков, которые успешно продолжают дело тех, кто устанавливал здесь Советскую власть. Его эмоциональное выступление произвело на нас сильное впечатление. Потом о нем долго вспоминали.

Узнав о приезде Тодорского, многие старожилы приходили в Дом крестьянина, где он остановился; беседы длились часами. Он побывал на предприятиях города, в колхозах района…» [115]

И еще несколько слов о поездке А.И. Тодорского в Весьегонск. Туда он поехал в сопровождении Георгия Арбатова из редакции журнала «Коммунист» (впоследствии академика, директора института США и Канады Академии наук СССР), Александра Лазебникова – члена Союза журналистов СССР и студента-весьегонца Николая Зелова (учился в Московском историко-архивном институте).

Из воспоминаний Н.С. Зелова: «…Мне, в то время студенту Московского историко-архивного института, посчастливилось быть свидетелем поездки Тодорского в родные края. Всего двенадцать дней провел он на весьегонской земле, но как насыщены были эти дни! Встречи с участниками партийного актива района, потом – с колхозниками сельхозартели «Россия», с рабочими деревообрабатывающего комбината, с учениками 1-й городской школы. И на каждой встрече Александр Иванович выступал с воспоминаниями, выступал не по бумажке и не по заданию. Его слово было горячим, искренним, взволнованным. Вдохновение, с которым говорил оратор, передавалось присутствующим, и зал слушал как завороженный.

Случались и другого рода встречи – со старыми друзьями, с товарищами молодости. Одна из них – с Александром Александровичем Виноградовым, в прошлом сельским учителем, о неутомимой работе которого Тодорский писал еще в 1918 г.

Очень волнующим и задушевным было свидание двух старых друзей. Это он, Виноградов, сорок лет назад привез из Москвы привет Владимира Ильича Ленина автору «Года – с винтовкой и плугом», который тогда находился на фронте. Встретились не просто земляки. А единомышленники, ветераны партии. Виноградов – один из героев первой книги Тодорского – стал через сорок с лишним лет героем нового его очерка, рассказавшего об учителе-подвижнике и неутомимом краеведе…

Вспоминая первую встречу с Александром Ивановичем в Историко-архивном институте, я не без удивления думаю: ведь тогда, в 1958 г., он приехал к нам на заседание научного кружка и потратил почти целый вечер, участвуя в обсуждении студенческого доклада. Но тема доклада – «Установление советской власти в Весьегонске». И не мог он отмахнуться, не мог не приехать на заседание, не мог не выступить…Такой это был человек!..

Весной 1963 г. я защищал дипломную работу «Начало культурной революции в Весьегонске. 1918–1920 гг.». Александр Иванович находился в госпитале. И все же, несмотря на болезнь, выполнил обещание – прислал научному руководителю отзыв о работе. Мало того, прорецензировал её для весьегонской газеты, указав, что эта дипломная студенческая работа содержит значительный материал по истории родного края. О том, что значила для меня его рецензия, не буду и говорить…» [116]

Результатом поездки в родные края явилась книга «Большое в малом», в которой показано, как изменились за годы советской власти захолустные края России.

Александра Тодорского знала и ценила литературная элита страны. Из воспоминаний писателя Б.А. Дьякова: «В Большом Кремлевском Дворце – Первый Учредительный съезд писателей Российской Федерации. На календаре – декабрь 1958 г. За окнами – снег. А во Дворце – весна литературы, её цвет, её побеги… Писатели России создают свой творческий союз.

На съезд гостем приглашен Тодорский. На нем новый, с иголочки мундир, бронзово светятся погоны генерал-лейтенанта.

Только что закончен доклад Леонида Соболева. Мы с Александром Ивановичем входим в Георгиевский зал. Сверкание люстр. Блеск мраморных стен. Оживленный гул тысяч голосов.

В зале много известных и еще больше неизвестных писателей. Мы обмениваемся приветами, здороваемся.

Меня то и дело спрашивают: «Кто это с тобой?.. Тодорский?.. Неужели Тодорский?! Тот самый?..»

…Мы с Тодорским продолжаем идти по залитому огнями, кипящему жизнью Георгиевскому залу. Хорошо у нас на душе!» [117]

Общественность страны, в первую очередь столицы, широко отметила 70-летие А.И. Тодорского в 1964 г. Газеты и журналы на эту дату откликнулись различного объема статьями и заметками. Вот только некоторые из них: «С винтовкой, плугом и пером», «Окрыленный Лениным» и др. Большой статьей в «Военно-историческом журнале» (№ 9 за 1964 г.) на это событие отозвался старый боевой товарищ А.И. Тодорского – Маршал Советского Союза В.Д. Соколовский.

«Можно только удивляться тому, – пишет В.Д. Соколовский, – с какой энергией этот человек, пережив большую личную трагедию, имея за плечами свыше шести десятков лет, вновь отдался кипучей общественной деятельности. В нем снова забурлили творческие силы, скованные тюрьмами и лагерями. Во всю развернулась его историко-публицистическая деятельность. В последнее время советские люди могли прочитать его проникновенную книгу «Маршал Тухачевский», но мало кто знает, что эта полная энергии, глубоко оптимистическая книга написана автором на больничной койке, куда время от времени приводят его рецидивы лагерных дней. Писать о трагедии, не имея возможности встать с койки, и написать так, будто самому не пришлось пережить трагедии, – для этого нужна истинно большевистская, ленинская убежденность в правоте нашего общего дела, торжеству которого не смогли помешать презренные подонки, послужившие Сталину орудием расправ с цветом советского общества» [118].

Известный советский писатель Илья Дубинский, тоже пострадавший в годы сталинских репрессий, в середине 20-х гг. вместе с А.И. Тодорским учился в Военной академии имени М.В. Фрунзе. В своем очерке о нем Илья Владимирович пишет: «По совету А.И. Тодорского была сделана и книга о Якире «Наперекор ветрам». Но все же «первая скрипка» больше всего нажимала на ноты из примаковской партитуры…

Вспоминая все это, я с благодарностью думаю о моем товарище по академии имени Фрунзе, чье блестящее и мудрое перо, как и его славный меч, хорошо послужили советскому народу.

Душевно приветствовала «Литературная газета» с 70-летием того, кого очень высоко оценил Ленин. Напечатала статью «Семьдесят? Не верится…». Сообщалось, что писатели России направили юбиляру приветственную телеграмму, в которой отмечался его важный вклад в отечественную литературу.

…А осенью 1964 г. в Большом зале библиотеки им. В.И. Ленина юбиляра чествовала общественность столицы. Преобладали в зале генеральские и полковничьи погоны. То были боевые соратники и ученики генерал-лейтенанта Тодорского.

После торжественной части юбиляр мне сказал: «Семьдесят – это значительный рубеж. Но есть еще порох. Дел впереди немало! Ведь мы полпреды тех, кто уже сам за себя ничего сказать не может. А еще много и много надо о них сказать…»

На том вечере юбиляру от имени маршала Малиновского, министра обороны Советского Союза, были преподнесены именные золотые часы. Долго Александру Ивановичу пользоваться ими, увы, не пришлось…» [119]

Рецидивы лагерных дней все-таки свели в могилу А.И. Тодорского. 27 августа 1965 г. он скончался. Под некрологом подписались видные деятели Вооруженных сил страны – Маршалы Советского Союза Р.Я. Малиновский, А.А. Гречко, М.В. Захаров, И.Х. Баграмян, Н.И. Крылов, В.И. Чуйков, В.Д. Соколовский, С.М. Буденный, К.Е. Ворошилов, А.М. Василевский, И.С. Конев, С.К. Тимошенко, К.К. Рососсовский, К.А. Мерецков, Ф.И. Голиков; маршалы родов войск К.А. Вершинин, В.А. Судец, П.А. Ротмистров, С.И. Руденко, Г.А. Ворожейкин, А.А. Новиков; генералы армии А.А. Епишев, В.А. Пеньковский, В.Д. Иванов, И.И. Гусаковский, П.А. Курочкин, И.В. Тюленев и другие генералы – всего 42 человека.

Похоронили А.И. Тодорского 31 августа 1965 г. на Новодевичьем кладбище.

Богомягков Степан Николаевич

Богомягков Степан Николаевич родился в декабре 1890 г. в селе Беляевка Оханского уезда Пермской губернии в семье земского фельдшера. Окончил земскую сельскую школу и городское 4-классное училище, а затем Казанский учительский институт. До 1914 г. работал учителем в поселке Нытва и городе Оханске. В августе 1914 г. мобилизован в армию. Окончил ускоренный курс Иркутского военного училища и в мае 1915 г. произведен в прапорщики пехоты. Был назначен младшим офицером роты в 20-й Сибирский стрелковый полк, в котором служил до декабря 1917 г., последовательно занимая должности командира роты, начальника пулеметной команды и командира батальона. Участник Первой мировой войны. Последний чин в старой армии – штабс-капитан. В декабре 1917 г. получил отпуск и прибыл на родину в г. Оханск, где был привлечен к советской работе – до ноября 1918 г. возглавлял школьный отдел Оханского уезда, одновременно преподавая в женской гимназии.

В Красной Армии добровольно с декабря 1918 г. Участник Гражданской войны. Воевал на Восточном и Южном фронтах в составе 30-й стрелковой дивизии, исполняя обязанности начальника штаба 2-й бригады, а с августа 1919 г. по декабрь 1920 г. – начальника штаба этой дивизии.

Некоторые эпизоды Гражданской войны комкор в отставке С.Н. Богомягков воспроизвел в своих воспоминаниях.

«В декабре 1918 г., когда колчаковские войска, наступая, вели бои на подступах к Перми, уездные учреждения Оханска эвакуировались в Вятские Поляны и далее под Казань. Я решил не эвакуироваться, а вступить в ряды Красной Армии.

К Юго-Камску в то время подходили части 2-й бригады 30-й стрелковой дивизии. Я знал, что 30-я стрелковая дивизия сформирована из отрядов южноуральских партизан, которые из Белорецка прошли 1500 километров с боями, чтобы соединиться под Кунгуром с частями Красной Армии. С рекомендацией от уездного комитета партии я прибыл в Юго-Камск. Командир бригады Иван Дмитриевич Каширин, узнав, что я, бывший офицер старой армии, желаю служить в Красной Армии, охотно меня взял в свой штаб. Штаба бригады у И.Д. Каширина, по существу, не было. Писарь Вася Смирнов с машинкой, два дежурных телефониста и четыре-пять конных казаков из Верхне-Уральского казачьего полка. Вот и весь штаб.

Я прибыл в штаб бригады вечером 22 или 23 декабря, как раз после боя, который вели с наседающим противником части бригады под Юго-Камском. И.Д. Каширин приказал мне по-штабному оформить этот день. Я составил описание боя, допросил нескольких пленных, написал разведывательную сводку, вписал события этого дня в журнал боевых действий бригады. Каширину понравилась моя работа, и он запросил по телефону согласие штаба дивизии определить меня начальником штаба 2-й бригады. Согласие штаба дивизии было получено.

В тот же вечер я познакомился с командирами частей бригады: Верхне-Уральского стрелкового полка – И.В. Погорельским, Белорецкого стрелкового полка – Пирожниковым, Верхне-Уральского казачьего полка – Галуновым и командиром артиллерийского легкого дивизиона Будиловичем. Я просил командиров подробно проинформировать меня о состоянии частей, что они охотно и сделали.

Под давлением противника (1-го Уральского корпуса генерала Пепеляева) части нашей бригады отошли в город Оханск, где заняли для обороны участок по побережью реки Камы. Два месяца стояла здесь 2-я бригада, неоднократно пыталась перейти в наступление, чтобы овладеть Юго-Камском. Три раза части бригады вели упорные бои в районе деревень Гари и Голячики, крепко трепали 1-ю Сибирскую дивизию белых, которая занимала окрестности Юго-Камска. 3 января 1919 г. 1-й Ново-Николаевский пехотный полк противника понес столь серьезные потери, что командование вынуждено было отвести его в тыл для отдыха и пополнения. Но захватить инициативу в этом районе 2-й бригаде не удалось.

В январе – феврале 1919 г. в частях бригады в районе Оханска была проведена большая политработа: укреплены партийные ячейки, в ротах, сотнях, батареях появились школы по ликвидации неграмотности, проводились доклады о международном и внутреннем положении республики.

В январе я временно командовал Белорецким стрелковым полком, командир которого – Пирожников – был ранен в бою. В феврале 1919 г. меня командировали в штаб 30-й стрелковой дивизии для оформления своего назначения, а также для того, чтобы решить некоторые вопросы артиллерийского и вещевого снабжения бригады. Штаб дивизии был расположен в селе Большая Соснова Оханского уезда. Меня очень тепло встретили в штабе дивизии. Вопросы артиллерийского и вещевого снабжения были вполне удовлетворительно разрешены в первый же день моего пребывания в штабе. О результатах я доложил по телефону командиру бригады.

Начальник штаба дивизии, бывший подполковник Генерального штаба старой армии Евгений Николаевич Сергеев, был всесторонне образованным в военном деле человеком. Вместе с тем он был очень добр и любезен. Наша совместная с ним служба в 30-й стрелковой дивизии, где Сергеев был и начальником штаба дивизии и начдивом, а я – начальником оперативного отдела штаба дивизии, затем начальником штаба, крепко связала нас узами дружбы. Эта дружба прошла через всю нашу службу в Красной Армии, до самой смерти Сергеева.

Сергеев ввел меня в курс обстановки на фронте Третьей армии и 30-й стрелковой дивизии. В частности, ознакомил с данными о противнике, заявив, что колчаковцы лихорадочно готовятся к наступлению, что видно из сводок армейской агентуры.

На другой день моего пребывания в штабе Сергеев представил меня начальнику 30-й дивизии Василию Константиновичу Блюхеру. Блюхер в ту пору был стройным, еще молодым человеком среднего роста, с большими серыми глазами. Ему было всего 28 лет. Он попросил меня сесть и задал несколько вопросов об обстановке в районе Оханска. Моими точными ответами, по-видимому, удовлетворился. Потом спросил:

– Ведь вы, мне говорили, учитель гимназии?

– Нет, – отвечаю, – в гимназии я был временно. Я был учителем городских четырехклассных училищ.

– Где вы учились?

– Окончил Казанский учительский институт.

– А я прошел всего два класса начальной школы, – с сожалением сказал Блюхер, – да и то не полностью. Зато на протяжении всей жизни приходится учиться. Как вы попали на военную службу?

– Был мобилизован в 1914 г. и попал в военное училище, которое окончил прапорщиком. Потом был командиром роты, начальником пулеметной команды полка и даже командовал батальоном.

– Ясно. Вы, Евгений Николаевич, – обратился Блюхер к Сергееву, – через штаб армии оформите назначение товарища Богомягкова. А вам, товарищ Богомягков, надо будет познакомиться с моим помощником Николаем Дмитриевичем Кашириным. На днях я уезжаю в штаб Третьей армии, куда назначен помощником командующего армией, дивизию принимает Николай Дмитриевич.

С этими словами Блюхер поднялся. Он любезно проводил нас до дверей своего кабинета.

Блюхер произвел на меня сильное впечатление. Человек, проведший в тяжелых условиях десятитысячную армию южноуральских отрядов, должен быть, по моему мнению, точным, ясным и скромным. Таким Блюхер мне и показался. Впоследствии я много раз встречался с ним. И мое первое впечатление о нем подтвердилось. Мне пришлось и служить с Блюхером. Я был начальником штаба Особой Краснознаменной Дальневосточной армии, которой командовал Блюхер. Основные качества этого замечательного человека сохранились полностью и тогда.

От Сергеева я узнал, что Николай Дмитриевич Каширин еще не совсем оправился от ранения в ногу. Сергеев обещал позвонить Каширину и спросить, где он меня примет. А пока я познакомился с комиссаром дивизии Макаровым, начальником политотдела Федоровым, с помощником начальника штаба дивизии Окуличем и помощником начальника штаба дивизии по административной части Суворовым.

С Николаем Дмитриевичем Кашириным мы встретились у него на квартире, в чисто семейной обстановке. Мать и сестра Николая Дмитриевича жили с ним. Николай Дмитриевич по наружности – типичный казачий офицер (он был есаулом), отличался солидным общим развитием: раньше он был учителем в казачьей школе вблизи Верхне-Уральска. Каширину было 33 года. Николай Дмитриевич оказался плотным, широкоплечим человеком, для которого жиденький тенорок совсем не подходил. Этот тенорок в патетических местах разговора поднимался до фальцета. А Николай Дмитриевич поговорить любил, вспоминал былые дни походов и боев южноуральских красногвардейских отрядов, а также отдельные эпизоды из казачьей службы в старой армии. Он очень много пережил во время дутовского казачьего мятежа под Оренбургом и легендарного похода южноуральских отрядов из Белорецка в Кунгур. Эти несколько месяцев положили немало морщин на его сухое лицо, посеребрили виски, но не погасили огня темно-серых глаз.

Меня не отпустили от Николая Дмитриевича, пока не угостили обедом – наваристыми щами и пшенной кашей. А потом был долгий чай. Никогда я не забуду, как Николай Дмитриевич рассказывал о переправе южноуральских отрядов через Уфу. Живо, образно у него получалось, как, впрочем, все рассказы Николая Дмитриевича.

Под впечатлением хорошего приема у всех этих прекрасных людей в штабе 30-й стрелковой дивизии, начальником которого мне вскоре пришлось быть, возвращался я в Оханск. Четвертого марта началось наступление противника в районе Сташково-Казанка (между Оханскои и Осой). Главный удар противник направил на участок 4-й бригады дивизии (командиром бригады был Томин, начальником штаба – Русяев). Противник большими силами вклинился в расположение 4-й бригады, несмотря на героические действия частей бригады.

Седьмого марта прорыв на участке 4-й бригады уже угрожал правому флангу и тылу нашей 2-й бригады. Штаб дивизии дал распоряжение 2-й бригаде отойти в район села Дуброва, на 26 километров западнее города Оханска, где и закрепиться для обороны.

Позиции 30-й стрелковой дивизии, растянутые от Нытвы и почти до Осы, полное отсутствие резервов для контрударов (конница не в счет: она не могла действовать из-за глубоких снегов) – все это создало для колчаковцев сравнительно легкие условия для наступления. К этому надо добавить еще и то, что противник в эти дни имел хорошие лыжные войсковые подразделения, которые легко проникали в стыки между нашими войсками.

Наша бригада отходила через село Острожку. В её составе по-прежнему было два стрелковых полка: Верхне-Уральский и Белорецкий; Верхне-Уральский казачий полк, легкий артиллерийский дивизион и гаубичный дивизион были нам приданы на время. Колонна бригады растянулась более чем на десять километров. Не считая частей охранения. Штаб бригады остановился в селе Острожке, чтобы, пропустив части, с казачьим полком отойти в Дуброву. Командир бригады с Белорецким полком утром уехал в Дуброву, чтобы разместить в этом районе части бригады для обороны. Казачий полк оставили в селе Острожка.

Батальон Верхне-Уральского стрелкового полка, следовавший в хвосте колонны, не успел отойти и на километр от Острожки, как был обстрелян противником, перехватившим дорогу из Острожки на Дуброву. Батальон прекратил марш, развернул одну роту, остальные подразделения батальона остались на западной окраине села Острожка.

Было 15 часов. День был ясный, с легким морозом. Я в Острожке оказался отрезанным, имея один батальон стрелкового и весь казачий полк. Не скрою, пришлось крепко задуматься над создавшейся обстановкой. Но положение обязывает: я был старшим начальником в Острожке и должен был искать какой-то выход.

В это время через каждые 5—10 минут прибегали ко мне в штаб бригады красноармейцы от Верхне-Уральского батальона и от казачьего полка с сообщениями о том, что противник уже на западной окраине села, что стрельба там идет сильная, что батальон потерял уже четырех человек, в том числе одного убитого. С западной окраины ясно слышалась ружейно-пулеметная стрельба. Командир казачьего полка «стоял у меня над душой», требуя решения.

– А нельзя ли уйти отсюда обходом, атаковать противника в направлении Оханска? Здесь он меньше всего нас ожидает, – сказал командир взвода Верхне-Уральского казачьего полка Панкратов.

Совет этот пришелся мне по душе, и я сейчас же отдал распоряжение: батальону Верхне-Уральского стрелкового полка отойти на восточную окраину села, к церкви. На западной окраине села оставить для прикрытия один взвод с пулеметом. Казачьему полку выделить одну сотню для смены прикрывающего отход взвода стрелков, остальным подразделениям сосредоточиться у церкви.

Распоряжения эти были выполнены быстро и точно. А времени было уже 17 часов 45 минут. В наступающих сумерках у церкви собрались батальон Верхне-Уральского стрелкового полка и сотни казачьего полка. Вскоре подошел взвод стрелков, оставленных для прикрытия. По дороге в сторону Оханска слышалась стрельба. Это Верхне-Уральская конная сотня сдерживала противника на восточных подступах к Острожке.

Я собрал командиров частей и в двух словах обрисовал обстановку. Поставил задачу выбраться из окружения во что бы то ни стало. Атаковать противника в направлении Оханска, а затем, хотя бы и без дороги, отходить на Дуброву.

Мы двинулись в деревню Березовка. Не доходя до нее, встретили Верхне-Уральскую конную сотню, которая вела перестрелку с противником, выходящим из Березовки. В сотне оказалось три человека раненых. Верхне-уральские стрелки, поддержанные казаками, с криком «ура» бросились на деревню и в рукопашном бою смяли противника, захватив в плен около трех десятков солдат и одного офицера. В этом бою мы потеряли пять человек – двоих убитыми, троих ранеными. Противник же потерял около сорока человек, не считая сдавшихся в плен. Наскоро опросив пленных, я установил, что это был обоз 1-го Барабинского полка численностью в 70 подвод, главным образом с патронами. Прикрывала его рота того же полка.

Часа два задержались в Березовке. Установили, что с десяток подвод и почти взвод противника умчались в деревню Шалаши, к Оханску. Мы не стали их преследовать: «Не до жиру, быть бы живу». В 21 час в полной темноте мы двинулись из деревни Березовка в деревню Замостовая. Во время этого движения к нам присоединилась сотня казаков, оставленных в селе Острожка.

Из Замостовой на село Дуброва дороги не было. Мы вынуждены были проминать дорогу, для чего использовали захваченный в Березовке обоз противника. Так вырвались мы из окружения.

По прибытии в Дуброву мы смогли доложить командиру бригады, что 2-й батальон Верхне-Уральского стрелкового полка и казачий полк прибыли, что мы захватили пленных и обоз противника с патронами, что потеряли наши 12 человек, в том числе трое убитых.

– Хорошо! Молодцом! – сказал командир бригады.

Целый день шел упорный бой на подступах к селу Дуброва. Очень четко работала наша артиллерия – оба дивизиона под общим командованием Будиловича. Белые не смогли приблизиться к Дуброве. А с наступлением темноты мы начали обход на деревню Пономари и на заводы Павловский и Очерский. Здесь мы связались с 1-й и 3-й бригадами нашей дивизии.

Одиннадцатого марта нам приказали занять для обороны деревню Петраки, разъезд Волегово. Заняв эти населенные пункты и простояв сутки без соприкосновения с противником, получили новое задание – сосредоточить бригаду в резерве дивизии в районе большого села Зур. Бригада прибыла сюда вечером 14 марта.

Первый этап наступления противника окончился. Противник приводил свои измотанные и поредевшие части в порядок. На участке 30-й стрелковой дивизии временно наступило затишье. По распоряжению командования фронта казачий полк имени Степана Разина и Верхне-Уральский объединились в бригаду. Командиром её назначили Ивана Дмитриевича Каширина. Бригада отправилась под Оренбург. Мотивировано это распоряжение было тем, что в пределах Пермской и Вятской губерний из-за больших снегов и бурного половодья действия конницы затруднительны.

Вторая бригада расформировалась. Верхне-Уральский стрелковый полк получил № 264 и передавался в первую бригаду, а Белорецкий полк № 270 передавался в 3-ю бригаду.

Я получил назначение в штаб 30-й стрелковой дивизии старшим помощником начальника штаба и начальником оперативного отдела штаба дивизии. Занимавший эту должность А.К. Окулич был назначен начальником штаба 3-й бригады.

Девятнадцатого марта 1919 г. я прибыл в Дебессы, где стоял штаб 30-й стрелковой дивизии. Дивизия занимала населенные пункты Полозово, Кленовка, Токари. Справа была 2-я (прежде 4-я) бригада, затем 3-я и, наконец, 1-я бригада. При таком расположении каждая из бригад имела в резерве не менее одного стрелкового полка. Общего дивизионного резерва и на этот раз не было.

Наступила весна, реки разлились, болота наполнились водой, на дорогах – непролазная грязь. Так продолжалось до третьей декады мая. Когда начали подсыхать дороги, возобновились боевые действия. Противник большими силами начал наступление на соседнюю (29-ю стрелковую) дивизию. Удар наносился вдоль железной дороги на станцию Балезино и далее на Глазов. 29 мая противник овладел станцией Чепца и создал угрозу станции Балезино, где стоял штаб 29-й стрелковой дивизии. Одновременно белые нанесли сильный удар по 21-й стрелковой дивизии и заняли Воткинск. Командование 30-й стрелковой дивизии вынуждено было отвести дивизию на линию Шаркан – Дебессы – Полом. Штаб дивизии отошел в село Игринское. На этой линии противник пытался вести наступление на Шаркан, но был отбит. Наша дивизия не уступила белым ни пяди земли.

На участке 29-й дивизии противник продолжал наступление и 3 июня занял Глазов. 30-я стрелковая дивизия вынуждена была отойти на линию Селты – Ново-Зятцы – Красногорское – река Сепыч. Штаб дивизии перебазировался в село Унинское (Уни). Это был самый крайний рубеж нашего отхода.

Восьмого-девятого июня противник пытался атаковать части нашей дивизии в районе сел Святогорское и Ново-Зятцы. Но мы не отошли ни на один шаг. В районе села Ново-Зятцы части дивизии перешли в контрнаступление, значительно потрепали наступающего противника и взяли свыше 200 пленных и два орудия.

Наступление колчаковцев на Глазов, Воткинск и далее на реку Вятку, как потом выяснилось, было предпринято с целью овладеть Вяткой и соединиться с северными интервентами (англичанами), которые заняли Архангельск, Мурманск и доходили до среднего течения реки Северной Двины.

За апрель и май 1919 г. в дивизию поступило пополнение около 9 тысяч человек, в том числе почти четыре тысячи партийцев и комсомольцев. Костяк частей 30-й стрелковой дивизии, состоящей в основном из рабочих южноуральских заводов, и без того был надежный. Теперь он стал еще крепче. Например, в 266-м Малышевском полку было 50 процентов коммунистов. Коммунисты подавали пример доблести, пример стойкости. В боях в пределах Пермской и вятской губерний, в Сибири и в Крыму – всюду части 30-й стрелковой дивизии показывали боевую стойкость. В этом, несомненно, сказывалась ведущая роль коммунистов. Недаром М.В. Фрунзе назвал 30-ю стрелковую дивизию «боевой жемчужиной Красной Армии».

С линии Селты – Ново-Зятцы – Красногорское началось движение дивизии на Каму, Урал, в Сибирь. Началось это 15 июня 1919 г., когда перед фронтом Второй и Третьей армий противник уже не проявлял активности: сказывались результаты ударов группы М.В. Фрунзе на Бугуруслан, Белебей и Уфу, сказывался полный разгром так называемой западной армии генерала Ханжина.

Двадцатого июня штаб дивизии был в Дебессах, 22 июня – в Большой Соснове, 25 – в Оханске. Столь стремительное движение частей и штаба дивизии объяснялось тем, что противник, потерпев жестокое поражение под Уфой, начал общий отход на всем фронте. На участке 30-й стрелковой дивизии в районе Зура, Святогорского, Тикино, Юрково шли бои только с арьергардами противника, а в районе Оханска сдался в плен целый полк с командиром и штабом полка во главе.

У Оханска и Казанки дивизия переправилась через Каму на плотах, которые были превращены в плавучие мосты. От Камы дивизия по двум дорогам двинулась на Урал, в Екатеринбург. Противник быстро отходил. Он уже не надеялся удержать Урал. За все время пути от Камы до Екатеринбурга части дивизии не вели ни одного боя. Правее, через Красноуфимск, двигались войска Второй армии, в частности 28-я дивизия, которая раньше, чем наша дивизия, вошла в Екатеринбург.

Выделенная из 30-й и 29-й стрелковых дивизий конная группа Томина действовала вдоль горнозаводской ветки Пермской железной дороги. Группа успешно выполнила поставленные задачи и продолжала свой рейд на Камышлов, Шадринск, Курган. Она полностью связывала противника в этих районах и наносила ему чувствительные потери. Особенно отличился в этом рейде полк красных гусар нашей дивизии.

15 июля части нашей дивизии достигли Екатеринбурга, где участвовали в параде войск третьей армии. Здесь, в Екатеринбурге, наш начдив Николай Дмитриевич Каширин получил новое назначение. Вместо него был назначен Е.Н. Сергеев, меня назначили начальником штаба дивизии.

Пятого августа дивизия достигла Шадринска и продолжала марш к Тоболу в районе Белозерского. В Шадринске нам стало известно, что в районе Челябинска войсками Пятой и Второй армий противник разгромлен и ушел за реку Тобол, где реорганизовался в три армии: Первую – под командованием генерала Пепеляева, вторую – под командованием Войцеховского и Третью – под командованием Каппеля. В Шадринске к нам в дивизию назначили военным комиссаром старого большевика, бывшего политкаторжанина В.М. Мулина (впоследствии он был командиром корпуса).

Двенадцатого августа дивизия вышла на Тобол на участке Курган – Белозерское – Упорово. Штаб дивизии расположился в селе Салтосарайское. К 15 августа все части дивизии перешли реку Тобол. Но в 20–30 километрах к востоку от нее дивизия встретила сильное сопротивление. Штаб дивизии переехал в село Белозерское. Противник собрал силы и пытался даже прекратить наше продвижение на восток.

Примерно первого сентября 1919 г. здесь, восточнее Тобола, началась так называемая «тобольская кадриль»: то противник отходил, и мы его преследовали, то мы отступали под натиском противника. Это повторялось много раз. Но вот «кадрили» пришел конец: противник смял части Пятой армии восточнее Кургана и понудил их к отходу за Тобол. Вскоре та же участь постигла 29-ю стрелковую дивизию в районе Ялуторовска.

В сентябре 1919 г. наша дивизия вела бои с противником в районе Верх-Суерское – Белозерское с переменным успехом. Но активный плацдарм на восточном берегу Тобола она неизменно сохраняла. В конце сентября – начале октября восточнее Белозерского, где стоял штаб нашей дивизии, противник потеснил части дивизии. Но они все же позволили противнику перейти через Тобол и закрепились в 5—10 километрах к востоку от реки. К 10 октября наши части снова начали наступление и отбросили противника на 70–80 километров к востоку. Противник сумел задержаться только на линии озер Черное – Щучье.

За два месяца боев на восточном берегу Тобола 30-я дивизия значительно поредела от потерь и от болезней. Комиссар дивизии В.М. Мулин организовал набор добровольцев в Красную Армию из местных жителей. Набралось свыше шести тысяч человек.

Непрерывные бои и отсутствие подвоза поставили части дивизии в очень тяжелое положение: патронов пришлось выдавать по 10–20 штук на стрелка и по 200 штук на станковый пулемет. Артиллерия тоже должна была довольствоваться голодным пайком.

Штаб дивизии из Белозерского перешел в село Верх-Суерское. Против нас действовали части 6-й и 4-й пехотных дивизий противника и три казачьих полка. В районе Чистоозерской стояла в резерве егерская дивизия белых.

Вторая бригада нашей дивизии была расположена южнее озера Щучье, она перешла к обороне. Непосредственно у озер Черное и Щучье силилась сломить оборону белых 3-я бригада. 1-я бригада севернее озера Черное занимала очень широкий участок, потому что соседняя слева 29-я стрелковая дивизия вела бои западнее села Аризонское. К северу от озера Черное был разрыв фронта.

Начальник дивизии Сергеев, желая покончить с такой неопределенной обстановкой, решил окружить и уничтожить противника в районе Чистоозерской. Он отдал приказ дивизии в ночь на 30 октября оторваться от противника, оставив на месте расположения только маленькие заслоны для маскировки. В ночь на первое ноября войска 30-й дивизии разбились на две группы. Южнее озера Щучье 2-я и 3-я бригады, гаубичный и тяжелый артиллерийские дивизионы под непосредственным командованием начальника дивизии Сергеева должны были уничтожить противника в районе села Аризонское и выйти на село Чистоозерское.

Наше наступление началось рано утром 2 ноября. Был легкий морозец, земля подмерзла, прошел снежок. Моя группа прошла на восток южнее села Аризонское. Развернув 262-й и 264-й стрелковые полки, мы атаковали противника в селе Чистоозерское при поддержке 1-го легкого артиллерийского дивизиона. Меня крайне удивило, что противник оказывает слабое сопротивление. Мы развернули кавалерийскую бригаду и вместе с ней влетели в Чистоозерское. Результат превзошел все ожидания. Егерская дивизия противника чувствовала себя спокойно в глубоком тылу и не успела развернуться для отпора. У нее действовали против нас только части сторожевого охранения. Было взято много пленных, в том числе весь штаб дивизии во главе с генералом, командующим дивизией.

Помимо того, мы взяли здесь 12 легких орудий и обозы не только егерской дивизии, но и 4-й пехотной дивизии. В обозах было много патронов и снарядов, так необходимых нам.

Во время кавалерийской атаки в Чистоозерском до нас донесся интенсивный артиллерийский огонь с юга. Это части южной группы нашей дивизии вели горячий огонь с частями 6-й пехотной дивизии в районе западнее Чистоозерского. В результате южная группа захватила в плен полторы тысячи пленных, а также 4 орудия.

Штаб 30-й дивизии 1 ноября к вечеру переехал в Чистоозерское, а утром 3 ноября – в город Ишим.

Поход от Ишима до Омска вдоль железной дороги примечателен небольшими боями (главным образом перестрелками) с частями прикрытия противника и главным боем 267-го стрелкового полка в селе Серопятское, под Омском. Части Пятой армии вошли в Омск одновременно с 30-й стрелковой дивизией. В Омске наша дивизия была включена в состав Пятой армии, которой в то время командовал М.Н. Тухачевский. Тухачевский вызвал начальников штабов всех дивизий, входящих в состав армии, и без единой ошибки или оговорки по карте в присутствии начальника штаба армии продиктовал нам боевой приказ о дальнейшем наступлении армии для выхода на линию Павлодар – Озеро Чаны – Барабинск – село Северное. Тухачевский произвел на меня впечатление человека волевого и сильного.

Омск – столица Колчака – сдался, по существу, без боя. Колчаковские войска уже значительно утратили былой воинский пыл. Солдаты дрались не очень охотно, офицеры пока еще смутно, но уже понимали безнадежность борьбы с Красной Армией. Однако войска Колчака еще сохраняли боеспособность и продолжали отходить на линию реки Обь.

В Барабинске командование 30-й стрелковой дивизии принял А.Я. Лапин. Сергеева назначили командующим армией (неточно. Правильно – начальником штаба 3-й армии Восточного фронта. Командующим войсками 4-й армии Западного фронта он станет в июне 1920 г. – Н.Ч.), а Мулина – членом Военного совета (неточно. Правильно – начальником политотдела 3-й армии Восточного фронта. Членом Военного совета 16-й армии он станет в марте 1920 г. – Н.Ч.). Альберт Лапин, латыш по национальности, был в то время молодым, но весьма энергичным, храбрым и умным командиром. До назначения в 30-ю дивизию он командовал бригадой в 27-й дивизии и уже имел два ордена Красного Знамени.

Дивизия двинулась на восток севернее Сибирской железной дороги. 9 декабря она вышла на реку Обь. Штаб дивизии разместился в городе Колывань. Здесь была получена директива командования Пятой армии – дивизии задержаться на линии реки Обь, чтобы принять пополнение и подтянуть тылы. Начальник дивизии Лапин решил вопрос по-другому. Он принял в расчет угасающую боеспособность колчаковских войск, действия партизан в тылу противника, а также необходимость в течение зимы покончить с Колчаком и решил продолжать наступление, не задерживаясь на линии реки Обь. Был отдан приказ продолжать наступление, имея ближайшей целью овладеть станцией Тайга, городом Томск. К 19 декабря части дивизии, сломив сопротивление противника, овладели станцией Тайга, в районе которой 1-я и 3-я бригады дивизии вели сражение, окончившееся полной победой. В то же время вторая бригада без выстрела заняла город Томск, где капитулировали войска 5-й армии Колчака. Сам командующий армией – генерал Пепеляев – уехал на лошадях на восток, бросив свои войска.

Всего в Томске и в Тайге было захвачено 35 тысяч пленных, 28 орудий, масса другого вооружения, множество автомашин и гараж самого «верховного правителя» Колчака.

21 и 22 декабря войска противника сдавали оружие. В эти же дни из колчаковских солдат дивизия приняла на пополнение около семи тысяч человек. Классовый признак был основным при приеме белогвардейцев в ряды дивизии. Принимались только рабочие и беднейшие крестьяне. Эти люди честно служили и сражались потом за власть Советов до конца гражданской войны.

30-я дивизия, ставшая потом Краснознаменной, прошла долгий путь преследования колчаковцев от района Глазова до Забайкалья, до полного их разгрома. Осенью 1920 г. она уже громила войска Врангеля на юге. С гордостью пели бойцы тридцатой дивизии свою любимую песню:

Несколько дополнительных штрихов к истории дивизии. Например, о создании сводного кавалерийского отряда. Удары, нанесенные белогвардейцам в конце июня 1919 г. в районе Перми и Кунгура, вынудили их отступать на восток. Для более успешного преследования противника командование 3-й армии объединило всю кавалерию 29-й и 30-й стрелковых дивизий в один сводный кавалерийский отряд в составе 1-го Путиловского Стального кавалерийского полка 29-й стрелковой дивизии, Красногусарского полка 30-й дивизии, трех кавалерийских дивизионов и взвода конной артиллерии (два орудия). Всего 3411 сабель и 44 пулемета (по ведомости боевого состава). Командиром отряда был назначен Н.Д. Томин, начальником штаба – В.С. Русяев. Отряд действовал весьма успешно.

Другой пример – о невыполнении начдивом А.Я. Лапиным приказа командования 5-й армии о приостановке наступления в сторону Томска. Вот как описывается этот случай в книге Д.Г. Алексеева «Уральская жемчужина»:

«Бригады и полки Тридцатой стремительно продвигались к Оби. Неожиданно из штаба армии пришел приказ: «Наступление приостановить». Молодой начдив (А.Я. Лапин. – Н.Ч.) не согласился с этим. Он считал, что в сложившейся ситуации топтание на месте пойдет только на руку противнику и отодвинет час его окончательного разгрома. Доложить командарму о своем особом мнении не представилось возможности: связи со штабом армии не было. Комиссар (В.М. Мулин. – Н.Ч.) не поддержал начдива и отказался подписывать приказ, идущий вразрез с указаниями штарма. Он выехал в армию, чтобы лично доложить о своих разногласиях с командиром.

Лапин и начальник штаба Богомягков остались вдвоем. Альберт Янович продолжал горячо доказывать свою правоту:

– Да, подтянуть тылы и получить резервы необходимо. Без этого части будут испытывать немалые затруднения. Но нельзя забывать и о том, что против колчаковцев все активнее выступают партизаны. Они ждут нас. Взаимодействие с ними обеспечит безостановочность нашего продвижения на восток. А что даст недельная передышка? Противник придет в себя, мобилизуется. Тогда его так просто не возьмешь! Нет, на такое я не могу пойти. Давайте приказ, Степан Николаевич!

Скрепив документ подписью, начдив распорядился:

– Рассылайте.

Тридцатая устремилась на восток. По дороге её нагнал следователь по особо важным делам из ревтрибунала армии. Вызовы для дачи показаний выбивали начдива из равновесия. Утешало одно: наступательный порыв дивизии нарастал день ото дня.

Минуло десять суток. В штаб армии полетела первая победная реляция: «Части 2-й бригады 20 декабря заняли Томск, который к моменту подхода наших частей находился в руках революционного комитета… В городе осталось до 70 отдельных частей противника, отказавшихся выполнять приказ белогвардейского командования о дальнейшем отходе вглубь Сибири…»

Не менее весомым оказался и второй телеграфный рапорт: «Части 3-й бригады в 13 часов 23 декабря заняли город Тайга, в котором захвачено большое количество артиллерии, пулеметов, много эшелонов с буржуазией и другие трофеи, учесть которые даже приблизительно не представляется возможным».

В Томске Лапину сказали:

– Следствие прекращено. Победителей не судят» [2].

И еще один момент, запомнившийся С.Н. Богомягкову: о разногласиях начдива А.Я. Лапина с комиссаром дивизии А.И. Евдокимовым. В Центральном государственном архиве Российской армии хранится документ (послужной список), заполненный А.Я. Лапиным 4 декабря 1920 г. На вопрос: «Подвергался ли наказаниям и взысканиям, соединенным с ограничениями в преимуществе по службе, когда, за что именно и в каком порядке» – Лапин отвечает: «В дисциплинарном порядке смещен с должности начдива 30 на должность комбрига 80 за самовольное сложение должности вследствие обострения отношений с комиссаром дивизии».

Это обострение началось незадолго до освобождения Иркутска. Начдив и комиссар разошлись в оценке людей, а именно в оценке их преданности революции. Это в первую очередь касалось военспецов – бывших офицеров старой русской армии. Комиссар полагал, что таким работникам нельзя доверять полностью, что многие из них ждут удобного момента, чтобы перебежать к белым. Свое недоверие А.И. Евдокимов аргументировал примерами. Начдив Лапин в свою очередь считал, что такой огульный подход является неверным, что людям следует доверять и к каждому из них надо подходить строго индивидуально (ведь и С.Н. Богомягков, и их бывший начдив Е.Н. Сергеев – бывшие офицеры старой армии). Один из конфликтов дошел до РВС 5-й армии (командующий М.С. Матиясевич, член РВС И.Н. Смирнов, начальник штаба В.Е. Гарф), который тогда поддержал точку зрения комиссара дивизии.

– Комиссара поддерживаете, а меня нет, – горячился А.Я. Лапин. – Пусть тогда комиссар и командует дивизией.

Он написал рапорт о сложении с себя полномочий начальника дивизии. И это несмотря на то, что Степан Николаевич и другие работники штаба настойчиво отговаривали его от такого шага. Но Лапин стоял на своем решении. Впоследствии он, конечно, пожалел о своем поступке, говоря, что тогда погорячился. А дивизией, до назначения нового начдива (И.К. Грязнова), некоторое время командовал С.Н. Богомягков.

На Южном фронте против барона Врангеля 30-я стрелковая дивизия вписала новые страницы в свою славную историю. О её большой роли в деле достижения победы над «черным бароном» было сказано в постановлении Реввоенсовета Республики от 4 марта 1921 г. в связи с награждением её орденом Красного Знамени. В нем, в частности, говорилось: «Окончательное решение судьбы всей борьбы с Врангелем достигнуто беспримерным форсированием в ночь на 11 ноября Чонгарской и Сивашской переправ, укрепленных по последнему слову техники и оборонявшихся противником с мужеством отчаяния. Не считаясь с жертвами, воодушевленная единым порывом, дивизия, опрокинув противника, обеспечила дальнейшее стремительное наступление наших частей, овладевших в течение четырех дней Крымским полуостровом. И этим принесла Республике окончание вооруженной борьбы с Врангелем без тяжелой и длительной осады и штурма укреплений противника на переправах и громадных потерь в людях и материальных средствах». Тогда же 30-я стрелковая дивизия получила почетное наименование – имени ВЦИК (с 1938 г. – имени Верховного Совета РСФСР).

За заслуги в годы Гражданской войны Степан Николаевич Богомягков в 1923 г. удостоен высшей награды страны – ордена Красного Знамени.

После Гражданской войны (в 1921–1924 гг.) С.Н. Богомягков – начальник штаба 18-й и 48-й стрелковых дивизий, начальник штаба и командир 2-го стрелкового корпуса. С июня 1924 г. – начальник Управления Московского военного округа. С мая 1925 г. – командир 10-го стрелкового корпуса. В 1926 г. окончил Курсы высшего начальствующего состава (КУВНАС) при Военной академии имени М.В. Фрунзе. Это был первый набор на КУВНАС. Поэтому о его составе и задачах следует сказать особо.

Красная Армия росла и мужала, совершенствовалась ее структура. Творчески учитывая уроки и опыт Первой мировой и Гражданской войн, развивалась советская военная наука и военное искусство. Чтобы не отстать от требований времени, командный состав РККА постоянно пополнял свои военные знания. Основным методом учебы являлась самостоятельная работа.

Степан Николаевич Богомягков много и упорно занимался самообразованием, внимательно следил за всеми новинками литературы по военной тематике, участвовал в работе военно-научного общества. Не получив фундаментального военного образования (ускоренный курс военного училища уже не мог удовлетворить потребностей сегодняшнего дня), он старался наверстать пробелы в своей подготовке самообразованием. Образцом и примером для него в этом отношении всегда был М.В. Фрунзе.

На всю жизнь С.Н. Богомягкову запомнились слова Михаила Васильевича о том, что командир, почивающий на лаврах и не работающий постоянно над собой, неминуемо отстанет от современных требований военной науки и военного дела, а в боевых действиях будет жестоко бит.

Несмотря на значительные успехи в самообразовании и высокую оценку его труда, Степана Николаевича тем не менее не оставляла мечта попасть в число слушателей Военной академии РККА, получить высшее военное образование. Это желание усиливалось еще и потому, что некоторые из его товарищей и сослуживцев уже окончили её или были накануне выпуска. Вне армии он уже не мыслил свою дальнейшую судьбу. Но различные причины все время мешали осуществлению мечты С.Н. Богомягкова.

К началу 1925 г. ВКП(б) определила основные направления военной реформы, выработала организационную структуру армии и флота, приступила к реализации намеченной программы военного строительства. Непосредственным организатором выполнения этой программы выступал Реввоенсовет СССР, возглавляемый М.В. Фрунзе. Его статью «Единая военная доктрина и Красная Армия», сыгравшую решающую роль в утверждении единства взглядов на характер строительства вооруженных сил страны, методы боевой подготовки войск, Степан Николаевич изучил внимательно и глубоко, полностью разделяя положения и взгляды М.В. Фрунзе – председателя Реввоенсовета СССР.

По его указанию ранее существовавшие при Военной академии РККА высшие академические курсы (ВАК) в июне 1925 г. были преобразованы в курсы усовершенствования высшего начальствующего состава (КУВНАС) с годичным сроком обучения. Их задачи в военно-научном отношении определялись Положением о курсах: пополнение и совершенствование военных и политических знаний, выработка единых взглядов на организацию и задачи армии, широкий обмен боевым и служебным опытом работы по обучению и воспитанию войск.

Первый набор КУВНАС принял около 200 человек. Со всех концов необъятной страны осенью 1925 г. прибыли в Москву командиры и политработники. По служебным категориям они были представлены довольно широко – от командира полка до командира корпуса и начальника штаба округа. Последняя категория была в единственном числе в лице начальника штаба Московского военного округа А.М. Перемытова. А вот командиров корпусов было двое – С.Н. Богомягков и И.Н. Дубовой (командир 14-го стрелкового корпуса из Украинского военного округа). Как оказалось, Иван Дубовой был однокашником Степана Богомягкова по Иркутскому военному училищу, окончив его в 1917 г.

В большом красивом особняке на Остоженке, где размещались курсы, в последние дни сентября 1925 г. было шумно и людно. Много объятий, рукопожатий и улыбок. А еще больше было воспоминаний – ведь встречались старые боевые друзья, скрепившие узы дружбы кровью на огненных дорогах Гражданской войны. Некоторые из них не виделись по несколько лет. Были такие радостные встречи и у С.Н. Богомягкова.

Должность начальника академии в это время занимал (с февраля 1925 г.) Р.П. Эйдеман. Его заместителем по КУВНАС являлся Н.В. Соллогуб. На торжественном собрании академии, посвященном началу нового учебного года, Р.П. Эйдеман скажет, обращаясь к слушателям курсов:

– Мы от вас, слушателей КУВНАС, ожидаем, что вы не только пришли усовершенствовать, пополнить свои знания. Конечно, это ваша очередная и главнейшая задача, но мы также ставим своей задачей использовать вас как работников с мест, принесших сюда известный опыт, и для пользы академии, и для нашей военно-научной мысли. Одной из очередных наших задач будет подытоживание вашего опыта в области территориальной системы, в котором нуждается наша академия и который будет нужен при рассмотрении вопросов территориальной системы Реввоенсоветом Союза ССР.

Н.В. Соллогуб подробно ознакомил слушателей со структурой курсов, учебным планом и изучаемыми предметами, расчетом времени на каждый из них. В частности, на тактику и стратегию отводилось 62 процента аудиторной и 70 процентов самостоятельной работы, не считая 80 часов для военной игры в конце учебного года. Один день в неделю полностью отдавался слушателю для самостоятельной работы.

Занятия на курсах вели руководящие работники Наркомата по военным и морским делам, Штаба РККА и Политического управления, ведущие преподаватели академии. Глубокий интерес у Степана Николаевича вызвали несколько лекций по стратегии, прочитанных М.Н. Тухачевским, назначенным в ноябре 1925 г. начальником Штаба РККА. Курс армейских операций вел его заместитель В.К. Триандафилов, а историю военного искусства и историю войн читал видный военный ученый профессор В.Ф. Новицкий.

На занятиях по военным дисциплинам Степан Николаевич и его товарищи изучали тактику родов войск, использование их при решении боевых задач, методы и условия решения этих задач, организацию и приемы обучения красноармейцев, младшего, среднего и старшего командно-начальствующего состава. Кроме того, слушатели изучали курс военной администрации и военной географии, социально-экономических наук. Непременным этапом учебы было ознакомление с новыми достижениями в области науки и техники в СССР и за рубежом, с новыми образцами оружия и боевой техники.

С.Н. Богомягков учился охотно, старательно, с увлечением. С каждым днем Степан Николаевич чувствовал, как пополняется его теоретический багаж, растет уверенность в своих силах. Он по-хорошему завидовал слушателям основного факультета академии, имевшим счастье в течение трех лет постигать секреты военного искусства.

Особый интерес у Степана Николаевича вызывали семинары, практические занятия и военные игры, на которых возникали дискуссии, разгорались споры. А таковые были нередки. В определенной мере умелые преподаватели сами «провоцировали» появление подобных дискуссий. Опытные военачальники, принимавшие ответственные решения в критических ситуациях Гражданской войны, руководившие дивизиями, бригадами и полками, в такие минуты были похожи на простых студентов. При этом они, получившие огненную закалку в боях, в процессе учебы усваивали военную науку не формально, а критически, творчески, в особенности, если речь шла об опыте Первой мировой и Гражданской войн.

Упорно занимаясь самообразованием, С.Н. Богомягков непременным условием считал изучение всех новых трудов, которые к тому времени появились в стране и за рубежом. В первую очередь это относилось к трудам М.В. Фрунзе. Еще до курсов он основательно проштудировал такие его работы, как «Военно-политическое воспитание Красной Армии», «Фронт и тыл в войне будущего», «Наше военное строительство и задачи военно-научного общества», оказавшие значительное влияние на развитие советской военной науки.

Предметом пристального внимания С.Н. Богомягкова в то время были Временный Полевой устав 1925 г., наставление «Высшее командование», Боевой устав пехоты, принятые в 1924 г. Эти документы были созданы на базе творческого осмысления и обобщения опыта последних войн. Их выход в свет имел большое значение для установления единства взглядов в области оперативно-тактической мысли. Временный Полевой устав был пронизан решительным наступательным духом, он требовал массировать силы и средства на направлении главного удара. Необходимым условием успеха считались согласованность и взаимодействие всех родов войск в бою.

Степан Николаевич ознакомился также с только что вышедшими из печати трудами М.Н. Тухачевского «Вопросы высшего командования», «Тактика и обучение», «Вопросы организации и тактики пехоты». Ценным пособием для него явился коллективный труд преподавателей академии «Ведение операций: Работа командования и полевого управления».

На занятиях и в перерывах между ними слушатели КУВНАС активно обсуждали положение в стране, партии, международном революционном движении. В 1925–1926 гг. налицо были определенные успехи в восстановлении народного хозяйства, укреплении и росте социалистического сектора экономики. Однако троцкисты по-прежнему твердили о невозможности построения социализма в СССР.

Пребывание С.Н. Богомягкова на курсах совпало по времени с новым этапом борьбы в партии с Троцким и его сторонниками. Хотя ХIV партийная конференция и дала им решительный отпор, однако и после нее троцкисты не сложили оружия. Они образовали так называемую «новую оппозицию» во главе с Зиновьевым и Каменевым. Степан Николаевич, будучи официально беспартийным, тем не менее активно участвовал в обсуждении многих вопросов внутрипартийной жизни.

В Красной Армии у большинства командиров и политработников отношение к оппозиции сложилось отрицательное, несмотря на все попытки её лидеров завербовать их в число своих сторонников. Слушатели КУВНАС, опытные командиры и политработники, приняли активное участие в разъяснении решений ХIV партийной конференции и ХIV съезда партии. В составе Московской партийной организации коммунисты Военной академии РККА всегда были боевым и надежным отрядом.

Окончив в 1926 г. КУВНАС, С.Н. Богомягков возвратился к исполнению своих прежних обязанностей командира 10-го стрелкового корпуса. Для справки отметим, что в 1929 г. он второй раз побывает на этих курсах, на этот раз менее продолжительных. И еще отметим, что впоследствии некоторые слушатели первого набора КУВНАС будут занимать в Красной Армии крупные посты. Станут маршалами и дважды Героями Советского Союза Иван Степанович Конев и Павел Семенович Рыбалко. Георгий Иосифович Бондарь в 30-е гг. возглавит Артиллерийское управление РККА. Некоторые из выпускников курсов придут затем в Академию имени М.В. Фрунзе в качестве её преподавателей.

С июня 1929 г. С.Н. Богомягков – начальник 5-го Управления (боевой подготовки) Штаба РККА. С ноября 1930 г. по февраль 1931 г. – командир 8-го стрелкового корпуса (Украинский военный округ). С февраля 1931 г. – начальник командного факультета Военно-воздушной академии имени проф. Н.Е. Жуковского, с марта того же года – главный руководитель оперативно-тактического цикла той же академии, однако спустя месяц по необоснованному обвинению был арестован органами ОГПУ. Под следствием находился более года. Будучи освобожден, в августе 1932 г. возвратился в ряды РККА, получив назначение на должность начальника 3-го управления Управления ВВС РККА. С февраля 1933 г. – начальник Управления боевой подготовки ВВС РККА. С июля 1934 г. – помощник инспектора высших военно-учебных заведений РККА, а с января 1935 г. – заместитель начальника 2-го отдела Штаба РККА. В конце 1935 г. снова оказался под следствием. В октябре 1935 г. Военная коллегия Верховного суда СССР приговорила его и еще двух работников Управления ВВС РККА к наказанию за якобы должностные преступления. Три недели спустя по ходатайству наркома обороны К.Е. Ворошилова Президиум ЦИК СССР принял постановление об их досрочном освобождении и снятии судимости. Это постановление было доведено до соответствующих категорий командно-начальствующего состава РККА приказом наркома обороны № 01583 от 11 декабря 1935 г.:

«Ходатайство НКО тов. Ворошилова о досрочном освобождении от наказания и снятии судимости с командиров РККА Богомягкова С.Н., Меднис А.К. и Смольянинова И.Е., осужденных Военной коллегией Верховного суда СССР 19 октября текущего года по ст. 193—17 п. «а» УК РСФСР. Дело № 124 кча.

1. Учитывая, что осужденные являются ценными командирами РККА, участниками Гражданской войны, несущими в армии большую руководящую работу, согласиться с представлением тов. Ворошилова и освободить от наказания со снятием судимости Богомягкова С.Н., Меднис А.К. и Смольянинова И.Е.

2. Тов. Смольянинова вернуть в ряды РККА и восстановить в прежней его должности – инженера 10-го отдела Управления ВВС».

В ходе присвоения персональных воинских званий командно-начальствующему составу РККА С.Н. Богомягков получил звание «комкор».

С марта 1936 г. по октябрь 1937 г. С.Н. Богомягков занимал должность начальника штаба ОКДВА (Особой Краснознаменной Дальневосточной армии. – Н.Ч.), действовавшей на правах военного округа. Получилось так, что после освобождения из тюрьмы возникла заминка с его назначением. Руководство НКО почему-то не хотело оставлять его в центральном аппарате. Да и сам С.Н. Богомягков не рвался обратно туда. И когда командующий войсками ОКДВА Маршал Советского Союза В.К. Блюхер предложил ему поехать к нему в Хабаровск начальником штаба, он согласился. Благо, что командующего он хорошо знал еще со времен Гражданской войны и Дальневосточный театр военных действий с того же времени хотя и общих чертах, но был ему знаком. Однако ведь с тех пор прошло полтора десятка лет!..

Его предшественником на посту начальника штаба ОКДВА был комдив Мерецков Кирилл Афанасьевич. Обратившись к его воспоминаниям, а именно к периоду начала его работы в ОКДВА, можно представить и объем работы С.Н. Богомягкова после его прибытия на Дальний Восток.

«Мне (а значит и С.Н. Богомягкову. – Н.Ч.) предстояло многое изучить: во-первых, дислокацию, устройство и обеспеченность войск и их задачи по тревоге. Подметить все то, что не соответствовало обстановке и нашим возросшим требованиям, и найти на месте правильное решение. Во-вторых, детально изучить все стороны деятельности Квантунской армии, нацеленной против советского Дальнего Востока. В-третьих, хорошо изучить дальневосточный театр военных действий, поведя полевые поездки и рекогносцировки по сухопутной и морской части театра. При этом начинать надо было с изучения главных направлений, а затем заняться теми, которые имели менее важное значение. В ходе полевых поездок и рекогносцировок требовалось определить первоочередные и последующие задачи по освоению военными службами Дальневосточного края, особенно по строительству дорог, мостов, линий связи, складов и ремонтных учреждений, а на важнейших направлениях – и оборонительных инженерных сооружений. Когда я попросил информацию у товарищей по службе, уже давно там работавших, то получил очень многое. Тем не менее чувство некоторой неудовлетворенности сохранялось…

В-четвертых, для меня важно было изучить общую историю, и в частности историю войн на Дальневосточном театре военных действий, как в политическом, так и в военном аспекте. Представляло большой интерес изучение причин войны и методов её развязывания, особенно армией агрессивной Японии. Кстати сказать, Япония обязательно применяла метод внезапного нападения на главные силы противника, что требовало от нас поддержания постоянной боевой готовности в войсках. Понадобилось также изучить ход боевых действий в войнах с Японией, операционные направления и заняться многими другими вопросами, вплоть до проблем экономики и характерных народных обычаев сопредельной страны…» [3]

Как строился обычный рабочий день начальника штаба ОКДВА? На этот вопрос отвечает тот же К.А. Мерецков: «С утра начинались обыденные дела, связанные с подготовкой командирских занятий и сборов, тактических учений и маневров, с вопросами укомплектования войск личным составом и обеспечения их всеми видами довольствия. Много времени и изобретательности требовало рассмотрение проблем строительства казарм, столовых, парков и других сооружений, а также расширение военно-инженерного оборудования Дальневосточного края. Осуществление мероприятий было связано с большими материальными затратами. Нам хотелось сделать больше, а возможности были весьма ограниченными…» [4]

Степан Николаевич Богомягков без промедления включился в эту напряженную повседневную жизнь по обеспечению безопасности дальневосточных границ. Заметим, что ОКДВА по своей структуре несколько отличалась от других военных округов РККА. Так, в её составе с 1931 г. функционировала Приморская группа войск (командующий в 1934–1937 гг. командарм 2-го ранга И.Ф. Федько). Другой особенностью являлось создание и функционирование Особого колхозного корпуса (ОКК) – командир корпуса комкор М.В. Калмыков. При активном участии С.Н. Богомягкова проходила работа по усилению военной авиации Дальнего Востока. Приказом Народного комиссара обороны СССР от 22 февраля 1937 г. за № 0010 и приказом ОКДВА за № 0079 от 15 марта 1937 г. была создана 2-я армия особого назначения (АОН).

Относительно Особого колхозного корпуса (ОКК). Он был создан в составе ОКДВА на основании постановления ЦК ВКП(б) от 17 марта 1932 г., в котором указывалось, что цель создания ОКК состояла в том, «чтобы укрепить безопасность советских дальневосточных границ, освоить богатейшие целинные и залежные земли, обеспечить население Дальнего Востока и армию продовольствием, значительно сократить ввоз хлеба и мяса из Сибири на Дальний Восток, развивать экономику Дальнего Востока». В состав ОКК входили 1-я, 2-я и 3-я стрелковые (колхозные) и кавалерийская дивизии.

Проблем перед командованием ОКДВА стояло много: нехватка кадров, техники, оружия, транспорта. Последнего в некоторых дивизиях было не более 20–25 процентов от нужного количества. Не хватало лошадей, повозок.

Основное внимание в боевой подготовке было уделено овладению новой техникой. Перед личным составом ОКДВА стояла задача практически освоить вновь поступающую боевую технику, научиться применять её во всех видах боя. Соединения и части армии учились в сложных условиях дальневосточного театра военных действий. Занятия проводились в поле, на незнакомой местности. Велась борьба против послаблений в учебе. В тактической подготовке большое внимание уделялось внезапности действий днем и ночью, отработке взаимодействия, особенно танков с пехотой, пехоты с артиллерией.

Особенности горно-таежного рельефа театра военных действий ставили физическую закалку воинов-дальневосточников на первый план. Главным в физподготовке считались маршевая втянутость, штыковой бой и гранатометание.

Большое внимание штаб ОКДВА, возглавляемый С.Н. Богомягковым, уделял подготовке командного состава. В Хабаровске ежегодно проводились сборы высшего и старшего комсостава по 7—10 дней. На них читались доклады, лекции по военным и политическим вопросам, решались летучки, проводились занятия на местности, преследуя цель: усвоить методы борьбы с противником в первоначальный период войны на основных оперативных направлениях. В соединениях и частях проводились сборы со средним и младшим комсоставом (отдельно) два раза в год: весной и осенью. На этих сборах отрабатывались темы наступления, обороны, марша, встречного боя в горно-лесистой местности как летом, так и зимой.

Широкое распространение в ОКДВА получили многосуточные маневры и учения. На них привлекались соединения и части различных видов и родов войск. Крупные общевойсковые маневры были проведены в марте 1936 г. в Приморской группе войск. С итогами этих маневров С.Н. Богомягков ознакомился вскоре после своего прибытия в Хабаровск, прочитав содержание приказа командующего армией, где отмечалось:

«Зимние тактические учения войск Приморской группы, проведенные в горно-лесистой местности, войдут в историю боевой учебы ОКДВА как одно из крупных и поучительных достижений. Ни бездорожье, ни крутые сопки, ни лесная чаща, ни глубокий снег не смогли сдержать боевого порыва войск. Последний день учений был особенно трудным. Дикая метель, холодный резкий ветер, обильный снегопад намного увеличили и без того большие трудности. Но и в этих условиях, при ночевках вне населенных пунктов, в лесу и сопках все бойцы и командиры показали высокую способность вести бой в столь сложной обстановке, проявили исключительную выдержку, твердость характера, силу воли, героизм и отвагу» [5].

И в следующем, 1937 г., в бытность С.Н. Богомягкова начальником штаба ОКДВА войска много занимались в поле. Так, было проведено 6–7 штабных учений на стрелковую дивизию, 12–15 на стрелковый полк, 14–16 на батальон. Например, в этом году в 69-й стрелковой дивизии было проведено 3 дивизионных, 9 полковых и 31 батальонное учение, а в 35-й стрелковой дивизии – 4 дивизионных, 26 полковых и 51 батальонное учение [6].

Но для С.Н. Богомягкова все рухнуло в одночасье. Третий в его жизни арест последовал 18 февраля 1938 г. Проходил он по групповому делу сотрудников штаба и управлений ОКДВА и обвинялся в участии в антисоветской организации РОВС (Русского общевоинского союза). Следствие длилось несколько лет то в Хабаровске, то в Москве. В частности, обвинительное заключение по делу составлялось несколько раз – в марте 1939 г., в мае 1941 г. Приведем некоторые документы из дела надзорного производства на С.Н. Богомягкова.

«УТВЕРЖДАЮ»

Начальник ОО ГУГБ НКВД 2-й ОКА

майор госбезопасности (Розанов)

15 марта 1939 г.

ОБВИНИТЕЛЬНОЕ ЗАКЛЮЧЕНИЕ

по делу Свиньина В.А., Богомягкова С.Н., Галвина И.А.,

Григорьева Н.И., Агафонова Н.М., Касаткина П.С.,

Волынина Е.А., Глушкова Н.Н. и Седова С.Д., —

обвиняемых в преступлениях, предусмотренных

ст. ст. 58—1 п. «б», 58—8, 58—9 и 58–11 УК РСФСР.

Произведенным по делу следствием установлено, что по прямому заданию иностранных разведывательных органов в ОКДВА была создана активная антисоветская военно-офицерская, монархическая группа, связанная с известной контрреволюционной организацией «Русский общевоинский союз» (РОВС).

Следствием установлено, что организационное оформление этой контрреволюционной группы «РОВСа» в ОКДВА относится к 1931—32 гг., в состав которой входили обвиняемые по настоящему делу, в прошлом бывшие офицеры царской и белой армий, являвшиеся еще задолго до этого агентами иностранных разведок и участниками контрреволюционных формирований.

Материалами следствия и личным признанием обвиняемых установлено, что в штабе ОКДВА эту антисоветскую группу «РОВС» а возглавляли привлеченные по настоящему делу: Свиньин В.А., полковник царской армии, бывший генерал колчаковской армии, состоявший для поручений при Колчаке, и позднее, в 1936 г., наряду со Свиньиным, в руководство этой группы вошел член «РОВС» с 1936 г. – Богомягков, бывший штабс-капитан царской армии, занимавший в ОКДВА должность начальника штаба армии.

Имеющимися материалами следствия по настоящему делу устанавливается, что антисоветская подрывная деятельность группы «РОВС», существовавшей в ОКДВА, направлялась московским центром «РОВС» в лице врага народа Тухачевского, с которым были связаны обвиняемые по делу Свиньин и Богомягков.

Показаниями Свиньина, Богомягкова, Вишневецкого и других обвиняемых по этому делу установлено, что данная группа «РОВС» через бывшего военного атташе СССР в Японии Ринка, осужденного японского шпиона, была связана с японским генеральным штабом, также со штабом Квантунской армии непосредственно и через представителя японской военной миссии в Харбине генерала Андо, и с руководителями филиала «РОВС» в Харбине Колокольниковым, Суриным и другими.

Для этой преступной связи с указанными организациями обвиняемые по этому делу в лице уже осужденных японских шпионов Вишневецкого и Строчука использовали аппарат разведывательного отдела штаба ОКДВА путем выдачи советской агентуры японцам, перевербовки ее японцами и использовании таковой в своих изменнических целях.

Значительная часть привлеченных по настоящему делу обвиняемых на путь предательства и измены встали задолго до вступления их в группу «РОВС» в штабе ОКДВА и являлись активными шпионами – агентами разведорганов иностранных государств.

Так, обвиняемый Свиньин являлся агентом английской разведки с 1920 г., в которую был привлечен начальником штаба английской миссии при Колчаке полковником Грей. В 1928 г. Свиньин полковником царской армии Маком, членом «РОВС», был завербован в контрреволюционную организацию «РОВС» в г. Владивостоке, по заданию которого создал и являлся руководителем группы «РОВС» в ОКДВА.

Обвиняемый Богомягков являлся агентом немецкой разведки и членом «РОВС» с 1926 г., в который был завербован в гор. Москве бывшим полковником Генерального штаба царской армии и активным участником «РОВС» – Соллогубом. В 1936 г., прибыв в ОКДВА, Богомягков, по заданию врага народа Тухачевского, связался с группой «РОВС» в ОКДВА и совместно с Свиньиным руководил подрывной деятельностью «РОВС», являясь в то же время агентом японской разведки.

Обвиняемый Галвин начал свою шпионскую деятельность в пользу Германии в 1916 г. В феврале 1918 г., когда немцы оккупировали Латвию, Галвин, по заданию германской разведки, перешел на территорию Советского Союза, пробрался в партию с целью шпионской и подрывной работы. Свою шпионскую и подрывную деятельность Галвин продолжал по день его ареста, являясь одновременно активным участником латвийской националистической организации.

Обвиняемый Григорьев в начале 1937 г. был привлечен в организацию «РОВС» и к шпионажу в пользу английской и японской разведок Свиньиным. Григорьев продолжительное время являлся агентом ряда иностранных разведок и участником антисоветской организации «РОВС».

Обвиняемый Агафонов на путь предательства и измены встал в 1919 г., т. е. с момента его вербовки в антисоветскую организацию «РОВС» бывшим жандармским офицером Веренцсом. Агафонов принимал участие в подготовке контрреволюционного восстания в Москве в составе военно-офицерской организации, так называемый «национальный центр». По работе в штабе САВО (Среднеазиатского военного округа. – Н.Ч.), как участник «РОВСА», был связан с одним из руководителей группы «РОВС» в САВО – Аверьяновым.

Прибыв в штаб ОКДВА а 1933 г., Агафонов связался с участником «РОВС» Ярчевским и обвиняемым по настоящему делу Григорьевым, по заданию которого продолжал подрывную шпионскую деятельность по день своего ареста.

Обвиняемый Касаткин вступил в организацию «РОВС» в 1926 г., в которую был привлечен бывшим офицером царской армии Помазкиным и с этого времени вел активную борьбу с Советской властью. В 1936 г., работая в штабе ОКДВА, Касаткин установил связь по «РОВС» с обвиняемым Григорьевым, под руководством которого и проводил подрывную работу.

Обвиняемый Глушков в организацию «РОВС» был завербован в 1927 г. бывшим офицером царской армии Васильевым. Работая в ОКДВА, Глушков был связан с участниками «РОВС» Артамоновым, приморским, а также по шпионской деятельности с 1934 г. с обвиняемым Галвиным.

Обвиняемый Седов участником антисоветской организации «РОВС» являлся с 1927 г., в которую был завербован в штабе СКВО (Северо-Кавазского военного округа. – Н.Ч.) бывшим офицером царской армии Аркадьевым.

По прибытии в ОКДВА Седов связался с агентом иностранной разведки и активным участником группы «РОВС» в штабе ОКДВА – Приморским, а затем, когда Приморский покончил жизнь самоубийством, Седов установил связь по «РОВС» с обвиняемыми по настоящему делу Агафоновым и Григорьевым, под руководством которых продолжал свою подрывную работу.

Материалами следствия установлено, что практическая деятельность привлеченных по настоящему делу обвиняемых заключалась в систематической выдаче иностранным разведкам государственных тайн СССР, в частности, данных о состоянии обороны Дальнего Востока, сведений об оперативно-мобилизационной готовности ОКДВА, вплоть до выдачи японцам оперативного плана ОКДВА, т. е. по линии шпионажа в пользу иностранных разведывательных органов; во вредительстве в оперативных и мобилизационных вопросах штаба армии; во вредительском строительстве укрепленных районов ОКДВА, а также подготовке диверсий в момент военных действий – с целью поражения ОКДВА.

Показаниями обвиняемых Свиньина и Богомягкова установлено, что группа «РОВС» по своей преступной деятельности была связана с руководством антисоветского военного заговора и шпионскую, вредительскую подрывную деятельность в ОКДВА контактировала с военным заговором троцкистов и правых на ДВК (Дальневосточном крае. – Н.Ч.).

Так, привлеченный по делу Свиньин в 1935 г. связался с одним из руководителей заговорщической правотроцкистской организации в ОКДВА, бывшим заместителем командующего ОКДВА Сангурским и договорился о контактировании и взаимной информации по подрывной работе.

Другой обвиняемый Богомягков показывает, что перед отъездом из Москвы в ОКДВА через представителя московского центра «РОВС» Меженинова, в апреле 1936 г. он связался с Тухачевским, от которого получил указание контактировать подрывную работу группы «РОВС» в ОКДВА с руководителем заговорщического центра троцкистов и правых Сангурским. Эту директиву Тухачевского Богомягков выполнил, которая им также была передана Балакиреву, одному из руководителей группы «РОВС» в Приморской группе войск ОКДВА, уже осужденному по настоящему делу.

Таким образом, следствием установлено, что антисоветская военная офицерско-монархическая группа «РОВС», существовавшая в ОКДВА, была связана с японским генштабом и разныыми его представителями в лице разведорганов, также была связана с английской и немецкой разведками, с организацией «РОВС» и его филиалами. Эта группа «РОВС» в ОКДВА также была связана с руководителями антисоветского военного заговора троцкистов и правых как в ОКДВА, так и с московским центром, по заданию которых проводила большую вредительскую, шпионскую, диверсионную и другую подрывную работу, ослабляла боевую мощь ОКДВА, подготовляла поражение ее в предстоящей войне с Японией, ставя своей целью, при помощи международной буржуазии свергнуть Советскую власть и установление капиталистического строя.

В процессе следствия путем свидетельских показаний, личными признаниями обвиняемых, а также документальными данными установлена преступная деятельность каждого из привлеченных к ответственности по настоящему делу, а именно:

1) Обвиняемый Свиньин…

2) Обвиняемый Богомягков до прибытия на службу в ОКДВА работал в ряде войсковых соединений и в центральных управлениях РККА, где принимал активное участие по созданию антисоветских «РОВС»-ских групп, формированию через них повстанческих кадров для руководства вооруженным восстанием против советской власти и срыва боевой подготовки РККА.

В 1929 г., с согласия Богомягкова, бывший поручик царской армии и участник «РОВС» – Степанов нелегально передал главе германской делегации на Бобруйских маневрах – военному атташе германского посольства в Москве полковнику Кёстрингу ряд секретных установок и наставлений РККА.

В начале 1931 г., когда органами бывшего ОГПУ участники антисоветской организации «РОВС» частично подверглись разгрому, Богомягков также был арестован, но после 2-месячного содержания (в тюрьме) был освобожден, так как следствию не удалось вскрыть его предательскую деятельность.

В 1933 г. Богомягков связался с участником «РОВС» Межениновым, ныне осужденным немецким и польским шпионом, снова стал продолжать антисоветскую деятельность и подрывную работу в деле подготовки летных кадров по работе в академии ВВС и срыва поступления на вооружение новых образцов материальной части, а также оказывал содействие Меженинову в сборе шпионских материалов для германской разведки.

В марте 1936 г. обвиняемый Богомягков был назначен на должность начальника штаба ОКДВА. Перед своим отъездом на ДВК, Богомягков через Меженинова связался с врагом народа Тухачевским, от которого получил директиву по подрывной работе в ОКДВА.

По прибытии к месту службы Богомягков связался с руководителем военного заговора Сангурским и с руководителями антисоветской группы «РОВС», бывшим начальником оперативного отдела штаба ОКДВА Ярчевским, а через него с обвиняемым Свиньиным, а затем и с резидентом японской разведки Вишневецким и одним из руководителей антисоветской группы «РОВС» в Приморье, осужденным Балакиревым (начальником штаба Приморской группы войск ОКДВА. – Н.Ч.), которым и передал директиву Тухачевского о дальнейшем развертывании вредительской, диверсионной и шпионской деятельности в ОКДВА.

По информации Ярчевского, Богомягков по прибытии в ОКДВА был достаточно осведомлен о том, что участники антисоветской группы «РОВС» в ОКДВА в целях подрыва боевой готовности ОКДВА проводили большое вредительство в оборонном строительстве. Богомягков был осведомлен, что укрепленные районы ОКДВА, в результате вредительского строительства, имели целый ряд неудовлетворительно расположенных огневых точек, как в смысле огневой и зрительной связи, так и тактически правильного сосредоточения и разделения огня; маскировки, отсутствия глубины и подземных ходов сообщения. Точно так же Богомягкову от врага народа Ярчевского было известно явное вредительство в оперативных и мобилизационных документах штаба ОКДВА.

Выполняя директиву Тухачевского, Богомягков всячески покрывал проводившуюся до него вредительскую деятельность своих соучастников по «РОВС» и в дальнейшем, как начальник штаба армии, провел вредительскую разработку оперативного плана на 1936 г. (совместно с Ярчевским).

В мае 1936 г. обвиняемый Богомягков связался через Свиньина с Вишневецким и передав ему предательские установки Тухачевского, получил от Вишневецкого точную информацию о каналах связи группы «РОВС» с японской разведкой и филиалом «РОВС» в Харбине. В дальнейшем Богомягков поддерживал личную связь по шпионажу с Вишневецким и был осведомлен о том, что Вишневецкий получал различного характера шпионские материалы по ОКДВА от Свиньина, Галвина и Ярчевского, которые Вишневецкий направлял японцам в Харбин, Чанчунь и Токио.

Через Вишневецкого Богомягков в разное время передал японцам следующие шпионские материалы: копию проекта организационных мероприятий по ОКДВА, составленного Генштабом РККА. В этом документе было указано общее увеличение численности ОКДВА в 1937 г.; изменения в структуре войсковых частей и соединений, учреждений и заведений ОКДВА, изменения в вооружении на 1937 г.; предложения о строительстве стратегических путей на Дальнем Востоке и стоимости этих работ. Японцам была передана также: копия схемы дорог уже существующих и запроектированных, сводка основных выводов из Приморских маневров ОКДВА в 1936 г., запись сведений о производственных планах оборонной промышленности на Дальнем Востоке на 1937 г. и сводка о ходе работ на предприятиях оборонной промышленности.

3) Обвиняемый Галвин…

Обвиняемые Свиньин, Богомягков, Галвин, Григорьев, Агафонов, Касаткин, Глушков и Седов на следствии полностью признали себя виновными в предъявленных им обвинениях. Обвиняемый Волынин виновным себя не признал.

В процессе следствия обвиняемые Галвин, Григорьев и Седов от своих показаний отказались, однако они достаточно уличаются показаниями своих соучастников и свидетелей, а вредительская деятельность обвиняемого Галвина, кроме того, подтверждается документальными данными, приобщенными к делу.

НА ОСНОВАНИИ ИЗЛОЖЕННОГО:

1) Свиньин Владимир Алексеевич, 1877 г. рождения, уроженец г. Костромы, русский, гражданин СССР, беспартийный, бывший полковник царской армии и генерал белой армии, инспектор по строительству ОКДВА, бригинженер;

2) Богомягков Степан Николаевич, 1890 г. рождения, уроженец села Богомягково (так в тексте документа. – Н.Ч.) бывшей Пермской губернии, русский, гражданин СССР, беспартийный, бывший штабс-капитан царской армии, начальник штаба ОКДВА, комкор;

3) Галвин Иван Андреевич, 1895 г. рождения, уроженец бывшей Лифляндской губернии, по национальности латыш, исключен из ВКП(б) в 1932 г., бывший начальник инженерных войск ОКДВА, комбриг;

4) Григорьев Николай Иванович, 1893 г. рождения, уроженец г. Коломны Московской области, русский, гражданин СССР, бывший кандидат в члены ВКП(б), бывший прапорщик царской армии, начальник 4 отдела штаба ОКДВА, полковник;

5) Агафонов Николай Михайлович, 1897 г. рождения, уроженец гор. Москвы, русский, гражданин СССР, исключен в 1921 г. из членов ВКП(б), бывший прапорщик царской армии, до ареста временно исполняющий должность начальника 4 отдела штаба ОКДВА, полковник;

6) Касаткин Петр Степанович, 1895 г. рождения, уроженец гор. Красноуфимска Уральской области, русский, гражданин СССР, бывший член ВКП(б), бывший подпоручик царской армии, начальник отделения 4 отдела штаба ОКДВА, полковник;

7) Волынин Евгений Алексеевич, 1888 г. рождения, уроженец села Логиново Вякинского района Вологодской области, русский, гражданин СССР, бывший член ВКП(б), бывший штабс-капитан царской армии, бывший врид начальника отдела снабжения горючим ОКДВА, полковник;

8) Глушков Николай Никонорович, 1895 г. рождения, уроженец гор. Самары, беспартийный, русский, гражданин СССР, бывший прапорщик царской и колчаковской армий, помощник инспектора кавалерии ОКДВА, майор;

9) Седов Сергей Дмитриевич, 1896 г. рождения, уроженец гор. Пензы, беспартийный, русский, гражданин СССР, бывший подпоручик царской армии, помощник начальника отделения 4 отдела штаба ОКДВА, майор; —

обвиняются в том, что, являясь активными участниками антисоветской группы «РОВС», ставили своей задачей свержение советской власти и восстановление при помощи вооруженного восстания и интервенции капитализма в СССР и что для осуществления этой задачи подготовляли поражение Красной Армии в предстоящей вооруженной борьбе СССР с капиталистическими странами путем подрывной, диверсионной деятельности, а именно: занимались шпионской, вредительской, диверсионной деятельностью, т. е. в преступлениях, предусмотренных ст. ст. 58—1п. «б», 58—8, 58—9 и 58–11 УК РСФСР.

Вследствие вышеизложенного все упомянутые выше привлеченные по настоящему делу обвиняемые подлежат суду Военной коллегии Верховного суда СССР, а потому на основании ст. 208 УПК РСФСР настоящее обвинительное заключение с делом № 11954 направить Главному военному прокурору на заключение и передачи в суд.

Обвиняемых по настоящему делу с сего числа перечислить содержанием под стражей за Главным военным прокурором СССР.

Дело в отношении Меркулова, Ярчевского и Текфердта выделено в особое производство.

Дело в отношении Гришина Михаила Павловича за недоказанностью состава его преступления производством прекращено.

Настоящее обвинительное заключение составлено в городе Хабаровске 15 марта 1939 г.

Вр(еменно) зам(еститель) нач(альника)

следственной части ОО 2-й ОКА

сержант госбезопасности (Стрижков)

СОГЛАСЕН: Вр(еменно) зам(еститель)

нач(альника) ОО 2-й ОКА

и нач. следственной части

капитан госбезопасности (Касаткин)» [7].

СПРАВКА

1) ОО – особый отдел.

2) ОКА – Отдельная Краснознаменная армия.

3) Из военной прокуратуры 2-й ОКА (г. Хабаровск) дело по обвинению С.Н. Богомягкова в адрес Главного военного прокурора было отправлено 29 марта 1939 г.

Степан Николаевич Богомягков неоднократно обращался с заявлениями и жалобами в различные советские и судебные органы о своей невиновности. Вот одно из них.

«Верховному прокурору СССР (Москва)

(от) арестованного и содержащегося в

Хабаровской гор(одской) тюрьме быв(шего)

начальника штаба ОКДВА комкора

Богомягкова Степана Николаевича.

ЗАЯВЛЕНИЕ

Я арестован в феврале 1938 г. В период март-август того же года путем физического и морального воздействия меня вынудили написать ложные показания о том, что якобы я был членом РОВСа и проводил в РККА вредительскую и шпионскую деятельность. Я отказался от своих ложных показаний в январе 1939 г., однако, отказ мой не был принят и записан. В своих ложных показаниях я под диктовку следствия назвал ряд лиц, как членов РОВСа, хотя совершенно уверен в их полной непричастности к какой-либо контрреволюционной деятельности. Заявляю, что никогда ни в каких контрреволюционных организациях я не состоял, никогда даже мысленно врагом Советской Родины не был и написанные под давлением следствия показания были только вынужденной ложью, очевидно, необходимой, как документ для оправдания убийства меня.

Родился я в 1890 г. в семье фельдшера. До мировой войны был учителем. С 1914 г. мобилизован в царскую армию, где до конца войны был офицером военного времени. С 1918 г. служил сначала в партизанском отряде, а с конца того же года до ареста был на командных должностях в РККА. Был в строю на фронтах против Колчака и Врангеля. Орденоносец.

13 декабря 1939 г. обратился к прокурору 2-й армии, чтобы он меня допросил, 13 января 1940 г. повторил свое заявление. Ответа не получил.

Прошу распоряжения о пересмотре моего следственного дела, которое будто бы находится в Военной коллегии Верховного суда СССР. Совершенно для меня очевидно, что следствие велось под руководством матерых врагов советской власти типа нач(альника) НКВД по ДВ краю Люшкова и других. Велось оно не советскими людьми и не советскими методами. Неужели и до сих пор ни в чем не повинному командиру РККА надо сидеть в тюрьме без надежды на то, что с делом разберутся.

27 января 1940 г. С.Н. Богомягков

СПРАВКА

Все следствие закончено в августе 1938 г. С делом знакомиться я отказался, так как в нем нет ни слова правды.

Мне в марте 1939 г. сообщили, что дело пошло на заключение Верховного прокурора СССР, а в январе 1940 г. меня уведомили, что дело в Военной коллегии Верховного суда СССР.

С. Богомягков» [8].

Степан Николаевич настойчиво просит, чтобы его допросил военный прокурор 2-й ОКА. После долгих проволочек такой допрос состоялся.

ПРОТОКОЛ

допроса обвиняемого

1940 г. 1 февраля пом(ощник) прокурора военной прокуратуры 2 ОКА военный юрист 3-го ранга Ситников допрашивал с соблюдением 135–139 ст. ст. УПК РСФСР в качестве обвиняемого:

Богомягкова Степана Николаевича…

Допрос начат в 10.30.

Вопрос: В своем заявлении от 13/I—40 г. вы просили вызвать вас для допроса. Что за показания хотели вы дать?

Ответ: Показания я хотел дать следующие:

Все показания, данные мною в июле-августе месяцах 1938 г. являются вымышленными и даны на основе понуждения со стороны следствия.

Я был арестован 18 февраля 1938 г. и доставлен в УНКВД ДВК (Дальневосточного края. – Н.Ч.) к капитану госбезопасности Хорошилкину.

Последний мне предложил написать заявление о моей преступной деятельности. Я ответил, что никакой преступной деятельности я не совершал. Хорошилкин мне сказал, что виновен я или не виновен, его это не интересует и что ему нужны лишь мои показания. Не считая себя совершенно ни в чем виновным, я отказался давать какие-либо показания, в результате чего меня держали на «конвейере» дней восемь, причем спать не разрешали. Не выдержав таких условий, я вынужден был написать заявление на имя Ежова о принадлежности меня к троцкистской организации. Следователь Стрижков (помощник Хорошилкина) принял это заявление. Получив это заявление, Хорошилкин мне сказал, что я троцкистом быть не мог, т. к. беспартийный и что я являюсь членом РОВСа, предложил мне переписать заявление.

Когда я ответил, что я даже не знаю, что такое РОВС, Хорошилкин дал мне разработку по РОВСу и предложил ознакомиться с этой разработкой. Ознакомившись с разработкой, я переписал заявление и отметил, что я являюсь членом РОВС, что на протяжении нахождения меня в рядах РККА я занимался вредительством и шпионажем, а также диверсионной деятельностью.

После этого Стрижков дал схему моих показаний, назвал ряд фамилий, которые якобы также находились в РОВСе, предложил вербовщика выбрать самому и написать собственные показания. Я это выполнил, указав вербовщиком умершего, кажется, в 1932 г. преподавателя военной академии Соллогуб.

После этого заявления мне сказал Стрижков, что на ближайшей сессии Военной коллегии меня расстреляют.

До июля месяца 1938 г. меня не вызывали и я содержался в спецкорпусе.

В июле месяце 1938 г. меня вызвал на допрос приехавший из Москвы вместе с Фриновским лейтенант госбезопасности Бриннер, которому я заявил, что показания мои ложны, что я членом РОВС никогда не состоял. Однако Бриннер посадил меня в карцер. На последующих вызовах Бриннер предложил мне два выхода – или просто расстрел, если я напишу показания, или расстрел с предварительными моральными и физическими истязаниями. Я решил писать все, что скажут. Написал собственноручные показания под диктовку Бриннера. Причем я написал, что вредил, находясь в штабе ОКДВА, написал неправдоподобно, это надо было проверить, однако следствие приняло это за правдоподобный факт. Например, я написал, что при составлении оперативного плана в целях ослабления фронта, в целях верного поражения ОКДВА, в плане я «размазал» войска. Между тем на решающем, Приморском, направлении из 13 войсковых соединений планом было назначено действовать 9 соединениям в узкой полосе главного удара.

Второй факт. Я написал, будто бы я вредил в постройке укрепрайонов ОКДВА, когда как я прибыл в 1936 г. в ОКДВА и в это время прошло уже два года со времени постройки укрепрайонов. Другие факты аналогичного порядка и следствием они не проверены.

На основе моих собственноручных показаний Бриннер составил протокол допроса и я этот протокол допроса подписал. На этом было закончено следствие.

В январе месяце 1939 г. меня вызвал Стрижков и предложил ознакомиться с делом. С делом знакомиться я отказался, подписал какую-то бумагу, видимо, протокол об окончании следствия, но я даже не интересовался, т. к. был готов к расстрелу.

В том же месяце я написал заявление на имя начальника УНКВД ДВК, в котором отказался от своих показаний, написал, что «указанных в моем протоколе допроса лиц, как членов РОВС, не знаю, так как я сам членом РОВС не был». 9 марта 1939 г. по этому заявлению меня вызвал Стрижков и заявил мне: «Плевать мы хотели на ваши заявления, мы сделаем с вами, что хотим и никакие заявления вам не помогут». Здесь же Стрижков стал настаивать на подтверждении своих показаний, которые я делал ранее. Я от ранее данных показаний отказался и просил вызвать военного прокурора. Стрижков отказал сообщить о моей просьбе военному прокурору.

С марта месяца 1939 г. меня больше не вызывали.

Виновным себя я совершенно ни в чем не признаю. Прошу настоящий протокол допроса направить в дополнение к делу по обвинению меня.

Добавляю, что лишь в декабре месяце 1939 г. я имел возможность написать заявление военному прокурору 2-й ОКА. Показания с моих слов записаны верно, мне прочитаны, в чем я и расписываюсь.

Допрос закончен в 12.00.

Допросил: Пом(ощник) военного прокурора 2 ОКА

военный юрист 3-го ранга (Ситников)» [9].

Богомягков С.Н. был 12 февраля 1941 г. этапирован из Хабаровска в Москву, где следствие было продолжено и его срок продлевался несколько раз. Из Бутырской тюрьмы в апреле 1941 г. С.Н. Богомягков снова обратился с заявлением в Главную военную прокуратуру. Возможно, это заявление только ускорило появление обновленного обвинительного заключения по делу С.Н. Богомягкова.

«УТВЕРЖДАЮ»

Начальник 3 Управления НКО СССР

майор гос. безопасности (Михеев)

17 мая 1941 г.

«УТВЕРЖДАЮ»

Гл. военный прокурор КА

диввоенюрист (Носов)

24/V-41 г.

Богомягкова предать суду ВК Верхсуда СССР по ст. ст. 58—1 «б», 58—8 и 58–11 УК РСФСР».

ОБВИНИТЕЛЬНОЕ ЗАКЛЮЧЕНИЕ

по делу № 11954 по обвинению

Богомягкова Степана Николаевича

в совершении преступлений, предусмотренных

ст. ст. 58—1 «б», 8, 11 УК РСФСР

Богомягков С.Н. арестован 16.2.1938 г. (так в документе. – Н.Ч.) особым отделом ОКДВА, как участник «РОВС» и японский шпион.

Следствием установлено, что Богомягков был послан на Дальний Восток центром «РОВС» для проведения контрреволюционной работы. На Дальнем Востоке Богомягков возглавил «РОВС» овскую организацию, связался с местными участниками «РОВС» и других контрреволюционных организаций. Вместе с ними проводил пораженческую работу в ОКДВА, передавал японской разведке секретные сведения о Красной Армии.

Арестованный активный участник «РОВС» на Дальнем Востоке Вишневецкий о Богомягкове показал:

«…Организатором и руководителем «РОВС» в ОКДВА и на Дальнем Востоке являлся инспектор по строительству бригадный инженер (так в документе. – Н.Ч.) Свиньин – бывший полковник царской армии и служивший в армии Колчака генералом для поручений.

Кроме него, в состав руководящей группы «РОВС» в ОКДВА входили: бывший начальник штаба ОКДВА комкор Богомягков, присланный из Москвы для усиления организации «РОВС» на ДВК и являвшийся руководителем организации «РОВС» в штабе ОКДВА. Руководствуясь установками Харбинского и Токийского центров «РОВС», которые передавались Свиньину и Богомягкову лично через меня, наша организация главным образом подготовляла измену в частях ОКДВА и готовила крупные диверсионные акты к началу войны… Связь с руководством «РОВС» в Харбине проходила лично через меня. Я получал материалы от Богомягкова и отправлял их в адрес резидента Разведуправления РККА в Харбине…»

(Т. 2, л. д. 41)

Другой участник «РОВС» – Свиньин, бывший инспектор по строительству ОКДВА, также показал, что Богомягков являлся руководителем «РОВС» в ОКДВА.

«…В 1936 г. …Богомягков прибыл на Дальний Восток и возглавил «РОВС» овскую организацию в ОКДВА… Богомягкова я подробно информировал о проводимой нашей «РОВС» овской организацией подрывной работе в укрепленных районах и других войсковых соединениях ОКДВА… Богомягкову я также говорил о нашей связи с руководителями Харбинского филиала «РОВС» Колокольниковым и Суриным. Богомягков в свою очередь сообщил мне, что Московский центр «РОВС» связан с немцами и японцами и что японцы в связи с предстоящим в 1937 г. нападением на СССР настаивают на усилении подрывной и повстанческой работы на Дальнем Востоке…»

(Т. 2, л. д. 54–55)

Арестованный Галвин показал, что ему от Свиньина было известно об участии Богомягкова в организации «РОВС».

«…Кроме того, мне известно от Свиньина, что активными членами «РОВС» в штабе ОКДВА являются бывший начальник штаба ОКДВА Богомягков…»

(Т. 2, л. д. 70–71)

О прямой связи с Богомягковым, как руководителем «РОВС» в ОКДВА, показал на допросе 26 мая 1938 г. арестованный Балакирев:

«…В 1936 г. к руководству «РОВС» пришел также и прибывший из Москвы Богомягков, который, устанавливая со мной организационную связь, подтвердил мне наличие постоянного контакта с Харбинским филиалом «РОВС». Богомягков мне сообщил, что он послан в ОКДВА Тухачевским для усиления организации «РОВС» в Дальневосточном крае…»

(Т. 2, л. д. 61)

О личной связи по линии «РОВС» с Богомягковым показал также и арестованный Боряев. (Т. 2, л. д. 276–277.)

Арестованный Сангурский – бывший заместитель командующего ОКДВА и Седякин – бывший начальник Управления ПВО, дали показания о личной связи с Богомягковым, как с участником антисоветского военного заговора.

«…В начале 1937 г., по приезду из Москвы (с лечения) в Хабаровск, я установил личную организационную связь с Богомягковым. Мое сообщение Богомягкову о том, что я являюсь участником заговора и дача мною указаний Богомягкову на контактирование подрывной антисоветской деятельности со мной, для последнего не были неожиданностью и я понял, что о моем участии в заговоре он предупрежден кем-то заранее…».

(Показания Сангурского. Т. 2, л. д. 275)

Показания Седякина:

«…Когда мы вернулись ко мне в кабинет, Богомягков спросил – чем объяснить сие самопожертвование. А тем, ответил я, что мы политические единомышленники и должны беречь друг друга от беды… И тут я ему прямо сказал, что знаю о его участии в заговоре и сам я заговорщик…»

(Т. 3, л. д. 63–64)

Во вражеской работе Богомягков также уличается показаниями арестованных – Лапина, Корнеева, Валина, Ланда, Дерибас, Хрипина, Верховского, Вайнерос, Буковцева, Кропачева, Гайлита, Рудольфа, очными ставками Балакирева с Боряевым, Галвина со Свиньиным и Богомягкова со Свиньиным.

(Т. 1. л. д. 256–265; Т. 2. л. д. 34–40, 63–65, 371–272, 276–282, 287–289)

Будучи допрошен по существу предъявленного обвинения, Богомягков виновным себя признал. Он показал, что был направлен центром «РОВС» на Дальний Восток с тем, чтобы возглавить местную «РОВС» овскую организацию. Показал, что в ОКДВА проводил диверсионную и шпионскую работу, лично вербовал новых участников «РОВС».

Богомягков был завербован в офицерскую монархическую организацию в 1925 г. бывшим полковником Генерального штаба царской армии Соллогубом. При дальнейших допросах Богомягков от показаний отказался.

На основании изложенного обвиняется:

Богомягков Степан Николаевич, 1890 г. рождения, бывший штабс-капитан царской армии, беспартийный, бывший начальник штаба ОКДВА, комкор, – в том, что

1) с 1925 г. являлся участником «РОВС», с 1936 г. возглавлял «РОВС» овскую организацию в ОКДВА и установил контакт с правотроцкистской организацией;

2) проводил пораженческую работу в ОКДВА, передавал секретные сведения о Красной Армии японцам, – т. е. в преступлениях, предусмотренных ст. ст. 58—1 «б», 7, 8, 9. 11 УК РСФСР.

Следственное дело № 11954 подлежит направлению через Главную военную прокуратуру Красной Армии на рассмотрение в Военную коллегию Верховного суда Союза ССР.

Обвинительное заключение составлено в г. Москве «мая 1941 г.

Следователь 3 Управления НКО СССР

мл. лейтенант госуд. безопасности (Комаров)

«Согласен» Зам. начальника 3 Управления НКО СССР

майор госуд. безопасности (Осетров)

(Справка. Арестованный Богомягков содержится в Лефортовской тюрьме.)

Вещественных доказательств по делу нет.

Следователь 3 Управления НКО СССР

мл. лейтенант госуд. безопасности (Комаров)» [10].

Приговором Военной коллегии Верховного суда СССР 11 июля 1941 г. С.Н. Богомягков осужден к десяти годам заключения в ИТЛ и пяти годам поражения в политических правах. В годы Великой Отечественной войны он из лагеря неоднократно обращался в разные инстанции с просьбой направить его в действующую армию на любую должность, даже в качестве рядового. Но в ответ было молчание. Как проходили годы заключения, чем занимался С.Н. Богомягков в лагере, отчасти можно узнать из воспоминаний писателя Льва Разгона «Непридуманное». Автор воспоминаний в лагерях встречался с некоторыми осужденными военными чинами, в том числе с комкорами С.Н. Богомягковым и Н.В. Лисовским.

В главе «Военные» Л. Разгон делится своими наблюдениями и впечатлениями от этой категории заключенных.

«…В Устьвымлаге мне пришлось близко соприкасаться с несколькими крупными военачальниками, они давали достаточно материала для размышлений о том, могут ли люди такого сорта выдержать испытание тюрьмой и лагерем…

…Но все-таки, но все-таки среди военных были люди, чьи личности оставались значительными и интересными даже в унизительно нивелирующих условиях лагеря. На Первом лагпункте Устьвымлага было двое таких, мне все кажется, что такими были бы в лагере и мой Израиль (корпусный комиссар И.Б. Разгон, двоюродный брат Льва Разгона. – Н.Ч.), и Кожанов (флагман флота 2-го ранга И.К. Кожанов, командующий Черноморским флотом. – Н.Ч.), и Петин (комкор Н.Н. Петин, начальник Инженерного управления РККА. – Н.Ч.), да и многие другие деятели Красной Армии, если бы их не убили, а только запрятали в глухие таежные лагеря».

(Дадим небольшую справку об упомянутом выше Усть-Вымском ИТЛ (Устьвымлаге). Существовал он в 1937–1960 гг. в поселке Вожаель Коми АССР. Основные направления деятельности: поставка лесоматериалов для Печорского угольного бассейна; производство шпал и мебели; швейное, гончарное и обувное производство; сельскохозяйственные работы; обслуживание судоремонтных мастерских в Княж-Погостинском затоне; сплавные и погрузочно-разгрузочные работы; обслуживание механических и авторемонтных мастерских; строительство автомобильных и железных дорог; производство кирпича) [11].

«Первым из них был Степан Николаевич Богомягков – бывший начальник штаба Особой Дальневосточной армии. Как и мой двоюродный брат, Степан Николаевич стал военным внезапно, в испытаниях войны. До первой мировой он окончил учительский институт, стал учителем гимназии, преподавал зоологию и ботанику – науки, к которым он сохранил любовь и пристрастие и в своей дальнейшей, не учительской жизни. В 1914 г. пошел на войну, окончил скороспелые воинские курсы, стал офицером, офицером талантливым и удачливым».

(Далее Лев Разгон, видимо, из-за давности происходивших событий начинает допускать неточности. Например, он утверждает, что к 1917 г. С.Н. Богомягков был подполковником и командовал полком, что закончил Гражданскую войну начальником дивизии и был награжден двумя орденами Красного Знамени, что был членом Коммунистической партии, – все это не соответствует истине.)

«…Богомягков был интеллигентом: знал языки, любил поэзию, музыку, мог часами увлеченно спорить о месте Тютчева в русской поэзии или точности научных прогнозов в естественных науках. Его легко было представить в прежнем звании, на прежнем посту. И в лагере он всегда оставался самим собой: полным достоинства, ироничным, воспитанным. Он внушал почтение к себе даже со стороны тупой вохры, всевозможных начальников, отпетой уголовной шоблы. Точил ли он пилы и топоры, был ли экономистом в плановой части – всюду он работал легко, без усердия, но и без лени. Правдами и неправдами доставал газеты, чтобы вместе со своим военным коллегой Николаем Васильевичем Лисовским узнавать о военных действиях в Европе и по карте, вырезанной из газеты, гадать о том, как они будут развиваться дальше» [12].

Степан Николаевич отбывал в лагере назначенный ему срок, а его семья (жена и сын) продолжали страдать из-за него, находясь на свободе.

«г. Молотов, облпрокурору

(от) учительницы Осинской школы № 4

Богомягковой Т.А., проживающей

по ул. Гоголя, дом № 17.

ЗАЯВЛЕНИЕ

Мой муж Богомягков Степан Николаевич был взят 18 февраля 1938 г. органами НКВД здесь в Осе. С тех пор никаких известий о нем не было. И вот 1 октября 1941 г. начальник Осинского районного НКВД Челышев, уполномоченный райотдела Югов и представитель райфинотдела произвели обыск и конфисковали ряд вещей. При обыске представитель НКВД предъявил ордер на обыск и заявил, что обыск производится на основании решения суда. Но само решение тов. Челышев предъявить отказался, сказав, что об этом я узнаю потом. Все это было бы ничего, если бы конфискации подверглись вещи моего мужа, – это возможно и справедливо.

Но, однако, при этом были конфискован ряд вещей, принадлежащих мне и моему сыну, который живет со мной в настоящее время и работает в педучилище. К числу этих вещей, принадлежащих мне и моему сыну, принадлежат часы, подаренные моим отцом мне еще по окончании гимназии, отрез простынного полотна, двухствольное ружье и патефон, фотоаппарат «Лейка», принадлежащих моему сыну и несколько вещей из моего приданого.

На наши протесты по этому поводу сотрудник НЕВД заявил, что ни мой сын, ни я не могли приобрести таких вещей. А между тем и я, и мой сын все время работали: я учительницей, а сын мой с 1934 г. жил самостоятельно, получая в среднем от 300 до 500 рублей в месяц. С другой же стороны, имеются определенные доказательства принадлежности этих конфискованных вещей нам с сыном.

Свое мнение о том, что данные вещи конфискованы неправильно, я записала в акт обыска. Несмотря на это, представители НКВД, производившие обыск, заявили, что жаловаться бесполезно, ибо это ни к чему не приведет. На другой день сын обратился с жалобой к райпрокурору, но последний заявил, что нам следует обратиться с жалобой в суд, который вынес приговор моему мужу. После этого ответа мы решили, что, действительно, жаловаться бесполезно.

В настоящее время, более спокойно обсудив, я решила обратиться к Вам, чтоб выяснить вопрос, действительно ли правильны были действия представителей НКВД, когда без предъявления вердикта суда относительно того, что подлежит конфискации, забрали у нас те вещи, которые попались им на глаза и большинство которых принадлежало мне и моему сыну.

Прошу дать ответ по следующему адресу:

г. Оса, Молотовской области, ул. Гоголя, дом № 17. Т.А. Богомягковой.

25.3.1942 г.».

«25 апреля 1942 г.

Прокурору Осинского района

18.2.1938 г. органами РО НКВД был арестован Богомягков Степан Николаевич, пороживавший в г. Осе, ул. Гоголя, д. № 17.

1 октября 1942 г. в квартире его жены Богомягковой Т.А. был произведен обыск и конфискация вещей, в числе которых были конфискованы и вещи, принадлежащие якобы гр(ажданке) Богомягковой Т.А.

Поручаю Вам просмотреть архивное дело на Богомягкова Степана Николаевича и проверить правильность действий РО НКВД о включении в опись имущества вещей, принадлежащих гр(ажданке) Богомягковой Т.А.

Зам. обл. прокурора по спецделам (Кислов)».

«г. Молотов, областная прокуратура

Зам. облпрокурора по спецделам тов. Кислову

На Ваш № 2—45-ж от 25/IV– 42 г.

По жалобе Богомягкова В.С. и Богомягковой Т.А. по поводу якобы неправильно изъятых у них Осинским РО НКВД вещей в связи с исполнением приговора на осужденного Богомягкова С.Н.

По наведенным справкам в РО НКВД видно, что к ним поступило отношение из 1-го спецотдела УНКВД по Молотовской области, в котором указано, что Богомягков С.Н. осужден Военной коллегией Верховного суда СССР от 11/VII 41 г. и было предложено в соответствии со ст. 40 УК описать имущество осужденного и сдать как конфискованное в доход государства, что и было сделано Осинским РО НКВД. Опись имущества направлена РО в тот же 1-й спецотдел НКВД по Молотовской области. В переписке РО НКВД имеется справка, что сдано в Осинское райфо имущества на сумму 359 руб.

В настоящее время проверить – по делу какое имущество и на какую сумму конфисковано, какое изъято при описи и сопоставить не представляется возможности, т. к. видно, что дело находится в Военной коллегии Верховного суда.

Прокурор Осинского района (Пономарев)

7/V—1942 г.».

Степан Николаевич Богомягков срок наказания отбыл полностью и был освобожден из-под стражи. В 1949 г. был вновь арестован и отправлен в ссылку в Красноярский край, где находился до 1954 г. Затем проживал в г. Фергане Узбекской ССР. Определением Военной коллегии от 7 апреля 1956 г. реабилитирован. Умер и похоронен в г. Оса Пермской области в 1966 г.

Лисовский Николай Васильевич

Из автобиографии, написанной в декабре 1937 г.:

«Родился 14 декабря 1885 г. Отец был священником в селе Адаховщина Новогрудского уезда Минской губернии (ныне на территории Польши). Отец умер в 1909 г., мать умерла в 1919 г. Из родных в живых остались: брат Никифор Васильевич Лисовский, работник Наркомсвязи, проживает в Москве… Две сестры – Александра Васильевна Лисовская и Анастасия Васильевна Марцинкевич (вдова) обе были учительницами, сейчас на пенсии (первая проработала 35 лет, вторая 30 лет) … Из родственников никого за границей нет, осужденных и лишенных прав нет и не было.

Женился я в 1910 г. на дочери офицера. Отец жены, Николай Иванович Рассин, умер в 1910 г., мать проживает в г. Томске. Брат жены убит в 1914 г. Больше родных не было. Жена Людмила Николаевна Лисовская живет со мной. Имею сына Вадима Николаевича Лисовского, инженер Кондопожского бумажно-целлюлозного комбината (Карелия). В данное время сын арестован, причина мне неизвестна. Об этом донесено Народному комиссару (обороны).

Учился я в Минском духовном училище и в Минской духовной семинарии. Последнюю не окончил. В 1905 г., в феврале месяце, уволен за организацию семинарского бунта. В это время я был в 5-м классе, а курс среднего образования заканчивается 4 классом. Имея аттестат среднего образования, я не мог поступить ни в одно высшее учебное заведение, так как в аттестате в графе «поведение» вместо балла стояла черта. Все попытки попасть в университет ни к чему не привели. На службу никуда не принимали тоже. В военное училище тоже не приняли все по той же причине отсутствия балла по поведению. Адъютант Виленского военного училища мне сказал, что, если я хочу попасть в училище, то надо поступить в какой-либо полк вольноопределяющимся и получить оттуда командировку в училище. Я поступил в августе 1905 г. в 239-й резервный пехотный полк в г. Минске, а через 5 дней был послан в Виленское военное училище, куда и был принят как рядовой из вольноопределяющихся, а не как семинарист. Училище окончил по 1-му разряду в августе 1907 г. и выпущен подпоручиком в 10-й Сибирский стрелковый полк в г. Владивосток.

В полку пробыл до июля 1912 г., когда уехал в Петербург держать экзамен в академию Генерального штаба. Экзамен выдержал и был принят слушателем. В академии пробыл до начала империалистической войны. Война застала меня на дополнительном курсе академии. Ввиду окончания полного основного курса академии я в 1915 г. был причислен к Генеральному штабу, а в 1916 г. переведен в Генеральный штаб. Из академии был направлен в 10-й стрелковый полк, который застал уже в Галиции на походе к Львову. В этом полку пробыл до 14 марта 1915 г. в должности младшего офицера, командира роты и батальона, участвуя во всех боях, начиная с боя 26 августа 1914 г. у Глинна-Навария.

В марте 1915 г. был вызван на должность Генерального штаба и назначен в штаб 101-й пехотной дивизии старшим адъютантом по оперативной части. Значительное время исполнял должность начальника штаба дивизии. В октябре 1917 г. переведен в штаб Юго-Западного фронта в г. Бердичев на должность помощника начальника оперативного отделения. К концу года я был начальником отделения, так как все начальство, начиная с Главкома, потихоньку с фронта удрали. Штаб фронта в это время занимался эвакуацией имущества и оружия в центральные области, т. к. в конце года Петлюра объявил фронт украинским, а оставшиеся еще на фронте войска и штаб фронта это подчинение не признавали. В конце января 1918 г. Бердичев был занят ревкомом 7-й армии с частями войск фронта и красной гвардией. На общем собрании состав штаба фронта разделился на две части: группа около 70 человек заявила о своем решении ехать в Советскую Республику, а остальная масса решила остаться и сдаться немцам, небольшая часть ушла к гайдамакам. (Последний чин в старой армии – подполковник. – Н.Ч.)

От Совнаркома из Москвы получено было распоряжение во что бы то ни стало вывезти архивы штаба фронта. Группа, решившая ехать в Советскую Республику, приступила к этой работе. В этой группе был и я. Распоряжением Всеросглавштаба эта группа с 1 февраля образовала ликвидационную комиссию (ликвидком. – Н.Ч.) и была зачислена на все виды довольствия от советской власти. Распоряжением из Москвы ликвидком вместе с архивами был эвакуирован в г. Курск. Из Бердичева выехали 4 или 5 февраля, когда немцы подходили уже к самому Бердичеву. С 1 февраля вся группа была официально зачислена на военную службу в Советской Республике.

В Курске пробыл недолго, так как с подходом немцев к Курску ликвидкому приказано было выехать в Симбирск, где закончить приведение дел в порядок, а их был целый эшелон. В Симбирске работу закончили в апреле и распоряжением Всеросглавштаба весь ликвидком был направлен в г. Архангельск на формирование Беломорского военного округа. Я был назначен начальником оперативного отделения.

Перед высадкой англичан штаб округа был эвакуирован в Вологду, а в Архангельске остался прибывший из Москвы штаб района. Я в Вологду приехал с последним эшелоном 6 августа и в этот же день был отправлен на Северную Двину на должность начальника штаба войск Котласского района. В этой должности пробыл до 26 ноября 1918 г., когда был назначен командующим войсками этого района и командиром 1-й отдельной стрелковой бригады. В январе 1919 г. район переименован в Двинско-Мезенский район. В феврале, в связи с продвижением англо-белых по реке Печоре на соединение с Колчаком, был переброшен в Печорский край со штабом в Усть-Сысольск. После боев у Троице-Печорского и Шугора англо-белые были изгнаны и я снова переброшен на Северную Двину, где, как сказано было в телеграмме, «наше командование не справляется». На Двину прибыл в мае месяце. Войска на Двине были переформированы сначала в 3-ю бригаду 18-й стрелковой дивизии, а в августе – в 54-ю стрелковую дивизию, которой я командовал до 1 января 1920 г.

Начиная с августа 1918 г. участвовал непосредственно во многих боях на Северной Двине (Петропавловское, Тулгас, Усть-Вага, Двинский Березник, Шепелиха и др.), и на реке Печоре. Был представлен к ордену Красного Знамени, но судьба представления мне неизвестна.

С 1 января 1920 г. вступил в должность наштарма 6 (Вологда), на каковой пробыл до ликвидации Северного фронта и расформирования штарма. С 1 мая 1920 г. был создан из состава штарма аппарат Беломорского военного округа в г. Архангельске. Я был назначен начальником военной части округа. В этой должности пробыл до 23 июня, убыв этого числа на Западный фронт на должность наштарма 3. Участвовал в походе на Варшаву. При отходе из-под Варшавы (последняя стоянка штарма была в Вышкове) неоднократно был в окружении со штабом и частями. Из состава полевого штаба потерял 3 убитыми и 16 ранеными. Наштармом 3 был до 15 октября 1920 г., когда был назначен командармом 12 (Киев).

По расформировании 12 армии 12 февраля 1921 г. вступил в должность наштаокра (начальника штаба округа. – Н.Ч.) Заволжского в г. Самаре. В этой должности пробыл до 30 сентября 1921 г., когда при слиянии ПриВО и ЗВО был назначен 1-м помощником наштаокра ПриВО. В ЗВО руководил борьбой с бандитизмом в Поволжье.

22 декабря 1921 г. убыл из ПриВО в г. Самарканд на должность комвойск Самаркандской области. В этой должности пробыл до 21 октября 1922 г., когда был назначен командиром 13-го стрелкового корпуса в г. Новая Бухара (Каган). Должность комкора сдал 5 апреля 1923 г. и убыл на должность помощника начальника Всевобуч в Москве, где работал по тер(риториальным) формированиям, т. к. Управление Всевобуч переформировано было в Управление по терформированиям. По личной просьбе переведен на строевую работу. 20 октября 1924 г. назначен помощником командира 2-го стрелкового корпуса, в каковой пробыл до 29 марта 1926 г., продолжительное время командуя корпусом. С 29 марта 1926 г. назначен начальником Управления Московского военного округа. С упразднением этой должности назначен с 1 ноября 1926 г. заместителем наштаокр МВО. С 1 ноября 1927 г. по 27 декабря 1927 г. был на армейском отделении КУВНАС при Военной академии имени М.В. Фрунзе. С 1 января 1928 г. назначен наштаокр ПриВО. С 9 апреля 1936 г. (приказ от 14 марта № 449) состою в должности заместителя комвойск ЗабВО (Забайкальского военного округа. (Командующим войсками в то время был комкор И.К. Грязнов. – Н.Ч.). В 1930 г. принят кандидатом в члены ВКП(б). 25 сентября 1932 г. переведен в члены ВКП(б), партийный билет № 0275027. Принят парторганизацией штаба ПриВО. В других партиях не состоял. В оппозициях не участвовал, уклонов от генеральной линии партии не было. Партвзысканий не имею. В белых армиях не служил, на территории белых не проживал. Под судом не был. Награжден двумя орденами Красного Знамени за боевые отличия на Западном фронте против белополяков и против басмачей на Туркфронте» [1].

В ходе присвоения командно-начальствующему составу РККА персональных воинских званий получил в 1935 г. звание «комкор».

О награждении первым орденом Красного Знамени. Из приказа Реввоенсовета Республики № 164 от 22 октября 1923 г.: «Награждается орденом Красного Знамени бывший начальник штаба 3-й армии…Лисовский Николай Васильевич за отличия, проявленные таковым во время боевых действий 3-й армии на польском фронте в июне-августе 1920 г., когда искусным и умелым руководством органами связи и органами снабжения армии, участием в разработках оперативных заданий и выдающейся энергией и знанием дела способствовал быстрому продвижению… наших войск. В тяжелые для армии дни отхода от Варшавы тов. Лисовский неоднократно становился во главе им лично организованных отрядов и, подавая пример доблестного исполнения долга в непосредственном боевом столкновении с противником, обеспечил благополучный выход штарма и всех тылов 3-й армии из тяжелого положения, в которое их поставил глубоко прорвавшийся противник».

Арестовали Н.В. Лисовского 22 февраля 1938 г. в г. Чите. Обвинялся он в участии в антисоветском военном заговоре. Следствие проводилось в Чите сотрудниками особого отдела Забайкальского военного округа (ЗабВО). Дело по обвинению Н.В. Лисовского 8 апреля 1940 г. рассматривала Военная коллегия Верховного суда СССР, направив его на дополнительное расследование. Одним из пунктов доследования являлась поверка заявления Н.В. Лисовского от 27 июля 1939 г. на имя наркома обороны СССР о том, что в процессе следствия по его делу к нему применялись незаконные методы и он свои показания дал в результате избиения.

Действительно, из объяснений сотрудников особого отдела ЗабВО В.Н. Розанова и Н.Ф. Васюка, проводивших следствие по делу Н.В. Лисовского, усматривается, что это следствие велось с грубыми нарушениями. Например, протоколы допросов «корректировались» в течение 3 месяцев в нужную следствию сторону. Руководители отдела Хорхорин и Видякин оказывали на следователей давление, добиваясь от Лисовского показаний по так называемому «Запасному центру», в существовании которого даже следователь Розанов сомневался. В определении Военной коллегии от 6 апреля 1940 г. указывается, что показания обвиняемых по другим делам в отношении участия Н.В. Лисовского в контрреволюционной организации противоречивы. Так фабриковались обвинения в адрес комкора Н.В. Лисовского и других военачальников РККА, которых «делали» заговорщиками, шпионами и вредителями.

«Начальнику особого отдела ГУГБ НКВД ЗабВО

майору госбезопасности тов. Клименко

ОБЪЯСНЕНИЕ

по следственному делу на обвиняемого Лисовского Н.В.

Если мне не изменяет память, Лисовский был арестован 28 февраля (22 февраля. – Н.Ч.) 1938 г.

Какие основания послужили для его ареста, мне неизвестно, а поэтому я и оперуполномоченный Васюк, производя арест Лисовского, являлись в тот период техническими исполнителями этой операции. Необходимо отметить, что производство ареста Лисовского было поручено мне и Васюку, а обыск – начальнику 1-го отделения в то время Бибикову и его оперуполномоченным Миронову и Булгаковскому.

Васюк к этому времени ни в одно отделение не входил и находился в непосредственном подчинении у Видякина, ведя под его руководством следствие по делам на «крупных лиц»: Гребенник (бригадный комиссар, начальник политуправления Забайкальского военного округа. – Н.Ч.), Невраев (дивизионный комиссар, начальник политуправления Сибирского военного округа. – Н.Ч.) и др.

В день ареста Лисовский для ведения следствия был передан оперуполномоченному Васюку, а на следующий день Видякин мне приказал включиться в это дело, прикрепив и оперуполномоченного Кукушкина.

В день ареста Видякин приказал Лисовского, во избежание камерного разложения, его в камеру не спускать, а держать в кабинете, где давать ему 4-х, 5-ти часовый отдых.

Лисовский стал давать показания без каких-либо мер физического воздействия на 3-й или 4-й день после ареста и весь его первый протокол допроса проходил, вернее писался в нормальной обстановке, вплоть до того, что Лисовскому приносились обеды по его выбору из оперативной столовой особого отдела, так же, как завтрак и ужин.

Кроме того, Видякин приказал протокол Лисовскому на подпись до корректировки им – Видякиным и врагом народа Хорхориным (начальник УНКВД Читинской области. – Н.Ч.) не давать и задержка в подписании длилась в течение около 3-х месяцев, так как ни Видякин, ни Хорхорин «не могли выбрать времени для его корректировки». После моих настояний протокол Видякиным и Хорхориным был просмотрен, но каких-либо существенных коррективов они не внесли и он был предложен Лисовскому для подписания. В течение этого периода времени Лисовский почти не допрашивался и находился в камере, где вел открытые переговоры с остальными заключенными – Тарасовым (комдив, начальник штаба округа. – Н.Ч.), Чайковским (комкор, бывший командир 11-го механизированного корпуса. – Н.Ч.) и другими лицами из руководящего состава округа.

Когда было разрешено Видякиным и Хорхориным протокол дать Лисовскому на подпись, последний от его подписания отказался, но после 2-суточного пребывания на допросе, его подписал.

Видякин мне заявил, что этот протокол ни его, Видякина, ни Хорхорина не удовлетворяет и приказал мне установить причастность Лисовского к так называемому «Запасному центру», заявив, что об этом Видякин располагает вполне проверенными и серьезными, изобличающими Лисовского, документами. Когда я попросил у Видякина эти документы, он мне заявил, что я их не получу, а должен добиться от Лисовского показаний по этому вопросу, тут же добавив: «Я вам говорю по секрету – Лисовский является одним из руководителей этого «Запасного центра».

Когда я в процессе допроса Лисовского поставил перед ним этот вопрос впрямую, он вполне логично его разбил, заявив: «Не делайте надстройки организации над организацией. Меня, как участника организации, знает почти весь состав организации округа и, следовательно, если хоть один из участников организации будет арестован, он меня выдаст, а следовательно, будет провал и «Запасного центра». Я понимаю, что если бы меня знал очень ограниченный круг лиц, то, естественно, мне могли бы этот вопрос поставить и это было бы логично».

Когда я Видякину доложил, что в причастности Лисовского к «Запасному центру» я сомневаюсь и просил его показать те документы, которыми он располагает, он мне ответил: «Пойдете вместе с Лисовским в подвал» и больше с этим вопросом ко мне не обращался и допросов в этом направлении Лисовского не требовал. Спустя некоторое время Васюк мне передал, что Видякин его вызывал и приказал допрашивать Лисовского под углом вскрытия в ЗабВО помимо антисоветского заговора, военно-эсеровской организации, участником которой якобы является Лисовский.

Васюк в этом направлении Лисовского допрашивал в мое отсутствие и никаких показаний от него не добился. Когда я вызвал Лисовского на допрос и стал допрашивать его в этом направлении, он также показаний не дал, а его доводы о его непричастности к эсеровской организации показались мне неубедительными и я снова пошел к Видякину и доложил, что считаю допрос Лисовского в этом направлении бесцельным. Видякин вторично мне заявил, что «я от вас отберу всех арестованных и отправлю с Лисовским в подвал», но также после этого с эсеровской организацией ко мне не приставал.

Последующие допросы Лисовского вел уполномоченный Васюк под моим руководством, так как он к этому времени был передан ко мне во 2-е отделение. Он же добился показаний от Лисовского и о шпионской деятельности, которые я считаю вполне правдоподобными, так как, заходя во время допроса его (слышал, как), он вполне убедительно детализировал свои показания. Должен сказать, что эти показания были добыты от Лисовского оперуполномоченным Васюком путем применения мер физического воздействия, применения которых потребовали в категорической форме Видякин и Хорхорин. Лисовский допрашивался оперуполномоченными Васюком и Першиным непрерывно в течение 4–5 суток (он стоял, его били по физиономии и т. п.).

Когда же он дал эти показания, а затем протокол был подписан, он внес свои коррективы, исправляя собственноручно, что можно видеть на этом протоколе. Подписал протокол Лисовский без каких-либо мер физического воздействия.

Был еще один протокол допроса, если мне не изменяет память, на полутора листах, который был «необходим» Хорхорину для его выступления на областной партийной конференции по вопросу о том, что враги народа вели свою подрывную работу… Этот протокол допроса был добыт Васюком, подписывался Лисовским при мне и он в протоколе внес некоторые изменения, уже после его подписания, которые Хорхориным были вырваны. Я этот протокол допроса, как не имеющий правдивости, приказал Васюку из дела Лисовского изъять, а поэтому не знаю, где он в настоящее время.

В заявлении Лисовского им указывается, что его били головой об стену. Это не соответствует действительности, таких мер к нему не применялось. Кроме этого, он указывает, что в соседнем кабинете допрашивалась какая-то женщина с применением мер физического воздействия и ему, Лисовскому, якобы, заявляли, что это допрашивается его жена. Это действительности соответствует. Действительно, какую-то женщину допрашивал, если мне память не изменяет, бывший начальник 7-го отделения Потапейко, а Васюк, допрашивая Лисовского в соседнем кабинете, как я уже позже узнал, он Лисовскому заявил, что это допрашивается его жена. Я об этом доложил Видякину, но он по отношению к Васюку никаких мер не принял.

В отношении самого дела на обвиняемого Лисовского я считаю, что оно соответствует действительному положению вещей и убежден в том, что Лисовский враг.

Начальник 2 отд(еления) ОО ГУГБ НКВД ЗабВО

лейтенант госбезопасности (Розанов)

2 октября 39 г.

г. Чита» [2].

О жене Н.В. Лисовского – Людмиле Николаевне Лисовской. Она мужественно боролась за мужа, за честь семьи, о чем свидетельствуют ее обращения в высокие инстанции, в том числе к наркому обороны, Главному военному прокурору РККА. Активные шаги по облегчению участи Н.В. Лисовского предпринимал и его брат Никифор Васильевич, проживавший в Москве.

«Военному прокурору СССР

Копия: наркому обороны СССР

тов. Ворошилову

(от) Лисовской Людмилы Николаевны

ЗАЯВЛЕНИЕ

Мой муж Николай Васильевич Лисовский (бывший заместитель командующего войсками Забайкальского военного округа) арестован 22 февраля 1938 г. в г. Чите. Репрессирован уже 18 месяцев. Здоровье его подорвано, учитывая возраст 53 года. Сейчас он находится в тюремной больнице, серьезно болеет авитаминозом и воспалением кишечника. 21 июля Лисовский в тюремной больнице чуть не умер. Прошу Вас ускорить рассмотрение дела моего мужа, иначе он не выдержит этих моральных испытаний и может умереть в тюремной больнице.

Тревога за жизнь мужа вынуждает меня беспокоить Вас.

В Читинской прокуратуре мне сказали, что его дело все еще за московской прокуратурой.

Сама я также была арестована и находилась в Читинской тюрьме 13,5 месяцев. В связи с прекращением дела освобождена 10 апреля 1939 г.

Прошу сообщить о получении моего письма по адресу:

г. Чита, Енисейская, 31

12.8.39 Л. Лисовская» [3].

В Чите дело по обвинению Н.В. Лисовского было закончено летом 1939 г. Военный прокурор ЗабВО военюрист 1-го ранга Лабутев сообщил 4 июня 1939 г. Главному военному прокурору армвоенюристу Н.С. Розовскому о направлении в ГВП следственного дела на Лисовского на 282 листах. Военная коллегия, рассмотрев 8 апреля 1940 г. дело по обвинению Н.В. Лисовского, возвратила его на доследование в особый отдел Забайкальского военного округа. Самого Н.В. Лисовского этапировали в Москву, где допросы проводили уже сотрудники Управления особых отделов НКВД СССР, затем 3-го Управления (особых отделов) Наркомата обороны.

Приведем стенограмму одного из таких допросов (от 10 апреля 1941 г.). Допрос проводился в присутствии представителя Главной военной прокуратуры военюриста 2-го ранга Ярошевского.

«…ВОПРОС (В): Знаете ли Вы Уборевича?

ОТВЕТ (О): Да, знаю с 1918 г. Познакомился с ним, когда он был прислан на работу в штаб войск Котласского района. Тогда я был командующим войсками этого района, он находился в моем подчинении.

В: На какой почве Вы сблизились с Уборевичем?

О: Уборевича я встретил только в 1918 г., когда он работал в составе войск Котласского района на протяжении полутора месяцев. Никаких сближений у меня с Уборевичем не было и я его до 1921 г. не видел. В 1921 г. я Уборевича встретил в Киеве в штабе Юго-Западного фронта на совещании по расформированию армии.

В: На допросе от 28.2—1938 г. Вы признали себя виновным в том, что были завербованы Уборевичем осенью 1935 г. в военно-троцкистский заговор. Расскажите, когда точно и при каких обстоятельствах Вы были им завербованы?

О: Уборевич меня не вербовал и я им в заговор завербован не был. Мои показания о вербовке Уборевичем вынуждены и мною выдуманы. О том, что я с Уборевичем не виделся в период военной игры, может подтвердить бывший командир для поручений при начальнике штаба ПриВО Бокарев Сергей Александрович. Где он находится в настоящее время – я не знаю.

В: Для чего Вы выдумали показания? Если Ваши показания являются выдуманными, то почему именно Вы указывали, что были завербованы Уборевичем?

О. Это чисто случайно. Я взял Уборевича, поскольку я хотел придать своим показаниям правдоподобный характер, а также знал в то время, что Уборевич был уже осужден.

В: Когда Вы давали, как Вы заявляете, ложные показания, то для чего Вам нужно было придавать им правдоподобный характер?

О.: Я был уверен, что их будут проверять и сразу установится их лживость.

В: Но выяснить лживость правдоподобных показаний труднее, чем неправдоподобных.

О: Я ничего на это ответить не могу.

В: Чем Вы можете опровергнуть Ваши показания о вербовке Уборевичем?

О: Могу доказать, что я не встречался с Уборевичем. Это может также подтвердить постоянно находившиеся при мне порученец Бокарев и начальник оперативного отдела (правильно – отдела боевой подготовки. – Н.Ч.) штаба Василевский (будущий начальник Генерального штаба и Маршал Советского Союза. – Н.Ч.).

В: Знаете ли Вы Грязнова и в каких взаимоотношениях Вы были с ним?

О: Грязнова я знаю с апреля 1936 г. по работе в Забайкалье, он был в то время командующим войсками, а я был его заместителем. Взаимоотношения у нас были чисто служебного характера. Должен сказать, что Грязнова я встречал еще раньше на пленуме Реввоенсовета, но лично с ним знаком не был.

В: На допросе от 25.I—1938 г. Грязнов показал, что Вы входили в состав руководства антисоветского военного заговора в Забайкалье. Расскажите, в чем заключалась Ваша роль в руководстве антисоветским военным заговором в Забайкалье?

О: Ни в каком антисоветском военном заговоре я не состоял.

В: В каком году Великанов приезжал в Забайкалье?

О: Великанов приезжал в Забайкалье в 1937 г.

В: Грязнов показал также, что он связал Великанова, как участника антисоветского центра, с активом заговора в ЗабВО, в том числе и с вами. Кто еще входил, помимо Вас, в этот заговор?

О: Повторяю, что я не был участником заговора.

В: Ваше участие в заговоре подтверждает также и Великанов (командарм 2-го ранга, сменил И.К. Грязнова на посту командующего войсками ЗабВО. – Н.Ч.). Будучи допрошен 28–31.12.1937 г., Великанов показал, что среди названных ему Грязновым заговорщиков в ЗабВО он указал и Вас, следовательно, вы были участником заговора.

О: Показания Великанова не соответствуют действительности. Я участником заговора не был.

В: В каких взаимоотношениях вы были с Великановым?

О: Только в служебных взаимоотношениях.

В: У Вас есть основание заявлять, что Великанов Вас оговаривает на почве личных счетов?

О: Оснований таких у меня нет.

В: Ваше отрицание о своем участии в заговоре не заслуживает доверия, так как Грязнов подтвердил свои показания на судебном заседании.

О: Показания Грязнова не соответствуют действительности.

В: Знаете ли Вы Шестакова (корпусного комиссара, начальника политуправления ЗабВО. – Н.Ч.) и в каких взаимоотношениях Вы были с ним?

О: Шестакова я знаю с апреля 1936 г., взаимоотношения у меня с ним были чисто служебного характера.

В: Показания Грязнова подтверждаются показаниями Шестакова, который заявил, что ему от Грязнова известно о Вашем участии в заговоре. Расскажите, в чем выражалась Ваша преступная связь?

О: Это не соответствует действительности.

В: Был ли случай в 1936 г., когда Вы направили в МНР неисправную материальную часть авиации, которую впоследствии вам возвратили?

О: Со мной такого случая не было. Я не помню, был ли вообще такой случай. Действительно, материальную часть отправляли, но возвращали ли ее обратно, я не знаю. Мне было лишь поручено проверить личный состав.

В: Вы были знакомы с Каменевым? (Командарм 1-го ранга С.С. Каменев, бывший Главком Вооруженными силами Республики, начальник Управлении ПВО РККА. Умер в 1936 г. – Н.Ч.)

О: Да, с Каменевым я был знаком.

В: Где Вы с ним познакомились?

О: Познакомился я с Каменевым в 1920 г.

В: В каких взаимоотношениях Вы были с ним?

О: Взаимоотношения только служебного характера.

В: Кем Вы работали во время Вашего знакомства с Каменевым?

О: Я был начальником штаба (армии) в Вологде.

В: Где Вы встречались с Каменевым и как часто?

О: Один раз встретился с Каменевым в Вологде в штабе 6-й армии в 1920 г. Второй раз я его встретил, когда он приехал в Среднюю Азию в город Самарканд летом 1922 г. В этот раз я ему в его вагоне докладывал обстановку на басмаческом фронте. Во время доклада произошел конфликт, после чего отношения у меня с Каменевым были несколько натянутыми.

В: Какие преступные разговоры Вы вели с Каменевым?

О: Никаких преступных разговоров с Каменевым я не вел.

В: Вы Халепского знаете? (Командарм 2-го ранга И.А. Халепский, начальник Управления механизации и моторизации РККА. – Н.Ч.)

О: Очень мало.

В: В каких взаимоотношениях Вы были с ним?

О: Никаких взаимоотношений у меня с Халепским не было.

В: Вы с Халепским говорили о Грязнове?

О: Нет, ничего не говорил.

В: Вы показываете неправду. Халепский Вас уличает в том, что Вы вели с ним разговор о Грязнове.

О: Это неверно. У меня был с Халепским разговор не больше пяти минут, когда он просил автомашины с моего строительства.

В: Вам зачитывается выдержка из показаний Халепского от 3 декабря 1937 г., помещенная на листе дела 291.

О: Выдержка мне зачитана, но такого разговора с Халепским не было.

В: В таком случае, почему же Халепский об этом показывает?

О: Я этого не знаю.

В: Вы были зимой в Хабаровске на военной игре?

О: Был.

В: Кто проводил эту игру?

О: Игру проводили Блюхер и Меженинов. (Комкор С.А. Меженинов, заместитель начальника Генерального штаба РККА. – Н.Ч.)

В: Федько был на этой игре? (Командарм 2-го (затем 1-го) ранга И.Ф. Федько в 1936–1938 гг. последовательно занимал должности командующего войсками Приморской группы ОКДВА, Киевского военного округа и первого заместителя наркома обороны. – Н.Ч.)

О: Да, был.

В: Показаниями Федько устанавливается, что Вы заговорщик, так как ему Грязнов рассказывал о том, что Вы завербованы им в антисоветский военный заговор.

О: В заговоре я не состоял.

В: Далее, в своих показаниях Федько заявляет, что он установил с Вами личную связь по заговору. При каких обстоятельствах Вы установили преступную связь с Федько?

О: Никакой преступной связи я с Федько не устанавливал.

В: Тогда почему об этом показывает Федько?

О: Этого я не знаю.

В: Вы с Федько были в плохих взаимоотношениях?

О: Нет, с Федько я был в хороших, даже в дружеских взаимоотношениях.

В: Следовательно, Федько Вас не мог оговорить из личных побуждений?

О: Личных побуждений никаких не было.

В: Чем Вы можете опровергнуть показания Федько?

О: Опровергнуть показания Федько я ничем не могу. Я прошу очную ставку с Федько.

В: Чем Вы на очной ставке будете опровергать показания Федько?

О: Я уверен, что Федько на очной ставке скажет, что я не участник заговора.

В: На судебном заседании Военной коллегии Федько подтвердил данные им на предварительном следствии показания. Укажите доводы, какими Вы могли бы опровергнуть на очной ставке показания Федько?

О: Доводов у меня никаких нет. Я мог бы только заявить, что Федько говорит неправду.

В: На очной ставке между Федько и Дыбенко последний показал, что Вы присутствовали на вечере по поводу проводов Федько. Вам зачитывается выдержка. Расскажите, в какой обстановке происходил этот вечер?

О: Выдержка мне зачитана. Этот вечер действительно был. Происходил он в чисто семейной обстановке в связи с проводами Федько или назначения Дыбенко, на котором присутствовали: Дыбенко, Федько, Ефимов – с женами, также Ковалев с женой, я и Тухачевский. Присутствовал ли кто еще на этом вечере – я не помню.

В: Как показал Дыбенко, этот вечер прошел в обстановке демонстрации преданности участников группы Тухачевскому. Вы, как участник этой группы, расскажите конкретно, о какой преданности говорит Дыбенко?

О: Никакой демонстрации группы к Тухачевскому на этом вечере не было.

В: Кто и какие тосты произносил на этом вечере?

О: Произносились ли на этом вечере тосты, я не помню.

В: В каких взаимоотношениях Вы были с Тухачевским?

О: Личных взаимоотношений у меня с Тухачевским никогда не было.

В: В каких взаимоотношениях вы были с Егоровым? (Начальник Генерального штаба РККА, Маршал Советского Союза. – Н.Ч.)

О: С Егоровым я был только в служебных отношениях. Личной связи у меня с ним не было.

В: У Вас есть какие-либо основания заявить, что Егоров Вас мог бы оговорить?

О: Вражды между нами не было.

В: В своих показаниях Егоров заявил, что со слов Тухачевского ему известно о Вашем участии в антисоветском военном заговоре. Когда и кем Вы были вовлечены в антисоветский военный заговор?

О: Никогда и никем я не был завербован.

В: Все вышеуказанные заговорщики подтвердили свои показания в судебном заседании. Расскажите о вашей связи с ними.

О: Никакой связи у меня с ними не было.

В: Чем Вы тогда можете объяснить, что все эти заговорщики показывают о Вас, как об участнике антисоветского военного заговора?

О: Я ничем объяснить не могу.

В: Вы Седякина знаете? (Командарм 2-го ранга, начальник Управления боевой подготовки сухопутных войск РККА. – Н.Ч.).

О: Я Седякина знаю с 1932–1933 г. С ним я был в чисто служебных взаимоотношениях.

В: В какой период времени и где Вы с ним встречались?

О: В 1934 г. Седякин приезжал к нам в ПриВО в Татищевские лагеря в районе Саратова на опытные учения. Он приехал за десять дней до учения и в это время проверял боевую подготовку частей, проводил занятия с начсоставом, на которых я присутствовал. Во время его работы в частях я Седякина не сопровождал, так как у меня было много своей работы.

В: Больше Вы с ним не встречались?

О: Больше я с Седякиным не встречался.

В: Летом 1935 г. Вы встречались с Седякиным?

О: Нет, не встречался.

В: В 1935 г. Седякин был на маневрах в ПриВО?

О: Да, был.

В: Встречались ли Вы с Седякиным?

О: Нет, у Седякина я не был и с ним не встречался.

В: Вы заходили в Управление боевой подготовки?

О: Нет, не заходил.

В: На допросе 21.2.1938 г. Седякин показал, что встретившись с Вами в конце 1935 г. в Управлении боевой подготовки, он Вам рассказал о существовании антисоветского военного заговора и Вы дали ему свое согласие примкнуть к этому заговору. Расскажите подробно об обстоятельствах вашей вербовки.

О: В декабре месяце 1935 г. проездом через Москву в Куйбышев я заходил в Командное управление Наркомата обороны, но у Седякина не был и с ним не встречался.

В: Что Вы желаете дополнить?

О: Дополнить ничего не могу.

Стенограмма записана с моих слов и мною прочитана.

Лисовский

Допросили:

Военный прокурор ГВП военюрист 2-го ранга (Ярошевский)

Старший следователь 3 Управления НКО СССР

лейтенант госбезопасности (Гинзбург)

Младший следователь 3 Управления НКО СССР

младший лейтенант госбезопасности (Чеворыкин)» [4].

Находясь в Москве в Бутырской тюрьме, Н.В. Лисовский «бомбардирует» своими заявлениями высокие инстанции. Приведем несколько из них.

«Главному военному прокурору

(от) заключенного в Бутырской тюрьме,

камера № 69 Лисовского Николая Васильевича

ЗАЯВЛЕНИЕ

27 месяцев я нахожусь в заключении: сначала в Читинской тюрьме, а с 3-го октября 1939 г. в Бутырской тюрьме. 8 апреля с. г Военная коллегия Верховного суда СССР определила пересмотреть дело Главному военному прокурору на доследование для выяснения моей практической деятельности.

Не совершив никакого преступления перед партией, Советской властью и родиной, я третий год нахожусь в тюрьме, и вместо полезной для родины работы теряю последние силы и здоровье.

Я прошу вашего распоряжения об ускорении разбора моего дела.

Я быв(ший) зам(еститель) командующего Забайкальского военного округа, звание – комкор, быв(ший) член ВКП(б), в РККА с 1 февраля 1918 г. непрерывно по день ареста, участник гражданской войны, дважды награжден орденом Красного Знамени. Все 20 лет работал честно, получал персонально ряд заданий от наркома обороны. Требующих особой секретности и с успехом их выполнял. Никогда ни в каких контрреволюционных антисоветских организациях не состоял, ни в каких уклонах от генеральной линии партии не участвовал.

Еще раз прошу не отказать в моей просьбе.

Н. Лисовский

22 мая 1940 г.» [5].

Обращение к наркому обороны К.Е. Ворошилову.

«Климентию Ефремовичу Ворошилову – лично.

Я прошу извинения, что третий раз беспокою Вас и отнимаю у Вас время. Но Ваша неизменная чуткость к человеку дает мне уверенность, что Вы выслушаете меня и поможете в моем исключительно тяжелом положении. Третий год (27 месяцев) я в тюрьме, не совершив никакого преступления перед партией, Советской властью и Родиной. Единственная моя вина, что, не выдержав нечеловеческих, не поддающихся описанию способов ведения следствия, я оговорил и себя и других. Но я был доведен до такого физического состояния, что передо мной стояло или умереть с пятном позора и клеймом врага народа, или дачей ложных показаний сохранить возможность восстановить на суде свое честное звание большевика, командира РККА и гражданина СССР. Если я этим оговором себя и других совершил преступление, то я и наказан как ужасами и следствия, и содержания в Читинской тюрьме, так и тем моральным гнетом, который лежит на мне за мои ложные показания.

С 3-го октября 1939 г. я нахожусь в Бутырской тюрьме. Только 8-го апреля с.г. мое дело рассматривалось в Военной коллегии Верховного суда СССР, которая определила передать дело Главному военному прокурору на доследование для выяснения моей практической деятельности. В конце мая с.г. мне сообщено, что мое дело передано военному прокурору Забайкальского военного округа. Снова затяжка в разборе дела на многие месяцы, мытарства езды по этапам в Читу.

Я не сомневаюсь, что моя невиновность будет доказана, так как я непрерывно 20 лет честно работал на укрепление боеспособности РККА, не считаясь ни с личными удобствами, ни со временем, не пользуясь по несколько лет отдыхом. Неоднократно я выполнял персональные мне задания Ваши, требующие соблюдения особой секретности. Я с энтузиазмом их выполнял, гордясь вашим ко мне доверием. И вот сейчас 28-й месяц в тюрьме, как преступник, не имея за собой никакой вины перед Родиной.

Я в прошлом офицер Генерального штаба. Но не все офицеры подлецы и предатели. Я непосредственно с фронта империалистической войны добровольно вступил в Красную Армию, участвовал в гражданской войне до 23-го г. включительно (последний – басмаческий фронт в Средней Азии). Всю душу я вкладывал в дело укрепления РККА. Теперь третий год оторван от партии, от армии, от работы на пользу Родине, от семьи. Нет ничего тяжелее в лишении свободы, как безделье для человека, проведшего всю жизнь в труде. Особенно тяжело сейчас, когда доходят обрывки сведений о великих и славных событиях, происходящих в нашей стране. Ведь и мой опыт и знания могли бы быть использованы для блага нашей Родины, для пользы которой я не жалел и не пожалею своей жизни.

Я прошу вас только об одном – об ускорении разбора моего дела, чтобы я мог восстановить свое честное имя большевика, командира РККА и гражданина СССР, и в ближайшее время стать снова полезным работником и борцом за дело Ленина – Сталина.

Н. Лисовский

1 июня 1940 г.» [6].

Приведенные выше обращения до адресата (точнее – до их секретариата) дошли. Но ни на одном из них нет никаких рабочих пометок, резолюций, указаний. Но всему приходит конец – наступил он и в тюремных мытарствах Н.В. Лисовского.

«УТВЕРЖДАЮ»

Начальник 3 Управления НКО СССР

майор госбезопасности (Михеев)

7 мая 1941 г.

«УТВЕРЖДАЮ»

Пом. Главного военного прокурора Красной Армии

диввоенюрист (Кузнецов)

17. V.41 г.

ОБВИНИТЕЛЬНОЕ ЗАКЛЮЧЕНИЕ

по следственному делу № 70 по обвинению Лисовского Николая Васильевича в совершении преступлений, предусмотренных ст. ст. 58—1 п. «б» и 58–11 УК РСФСР.

Особым отделом Забайкальского военного округа 22 февраля 1938 г. был арестован как участник антисоветского военного заговора заместитель командующего войсками ЗабВО – Лисовский Н.В.

Произведенным расследованием установлено, что Лисовский, работавший в Приволжском военном округе с 1928 г. в должности начальника штаба округа, был завербован в антисоветский военный заговор в 1935 г. бывшим начальником (Управления) боевой подготовки Красной армии Седякиным.

На допросе от 21 февраля 1938 г. Седякин показал:

«Вновь я встретился с Лисовским в том же Татищевском лагере летом 1935 г., когда инспектировал подготовку 12-го стрелкового корпуса. В этот раз я сам наталкивал его на рискованные разговоры… теперь у меня созрело представление, что Лисовский – антисоветский человек. И я решил при случае его завербовать. Такой случай мне представился в конце… 1935 г.

…Лисовский в декабре был в Москве кажется, предполагался его перевод из ПриВО… Лисовский пришел ко мне в УБП (Управление боевой подготовки. – Н.Ч.) и мы разговорились на разнообразные темы… В разговоре я спросил Лисовского, в каких он отношениях с Тухачевским. Лисовский рассыпался в похвалах Тухачевскому и ответил, что он счастлив тем, что поддерживает с ним (Тухачевским) близкие дружеские отношения. Я спросил Лисовского, могу ли я ему доверить одну серьезную тайну, в которую я нахожу возможным его посвятить. Лисовский заверил меня, что на его скромность можно положиться. Я тогда нашел возможным рассказать Лисовскому откровенно о существовании в армии широкого заговора под руководством Тухачевского, Уборевича, Гамарника, Якира и что заговор имеет целью борьбу за власть. Лисовский воспринял мое сообщение с живым интересом и заявил мне, что он охотно примкнет к заговору, так как вполне доверяет названным мною руководителям. Возможно, что этот человек был завербован и до меня, ибо у него я не видел обычных в такой ответственный момент переживаний» (л. д. 386–387).

Свои показания Седякин подтвердил на судебном заседании Военной коллегии Верховного суда СССР.

Пребывание Седякина в Татищевских лагерях летом 1935 г. подтверждается приобщенными к делу материалами.

Вскоре после вербовки Седякиным Лисовского в антисоветский военный заговор, он был направлен в ЗабВО и назначен заместителем командующего войсками округа, где по приезде связался по преступной работе с одним из руководителей антисоветского заговора, бывшим командующим войсками ЗабВО – Грязновым.

Одним из активных участников антисоветского военного заговора Шестаков на допросе 25 января 1938 г. показал:

«Лисовский сразу по прибытии в ЗабВО завязал тесную связь с Грязновым. В беседе со мной Грязнов отзывался о Лисовском как о своем человеке, расхваливал его. Из этого и из практической подрывной работы Лисовского я понял, что он является участником нашей контрреволюционной организации, а позднее, перед отъездом из ЗабВО в 1937 г., Грязнов сказал мне, что на Лисовского он возложил задачи по руководству нашей контрреволюционной организацией в ЗабВО» (л. д. 166).

Шестаков на судебном заседании Военной коллегии Верховного суда СССР данные им показания подтвердил.

Допрошенный 25 января 1938 г. Грязнов показал:

«Из информации Горбачева (комкор, бывший командующий Забайкальской группой войск ОКДВА. – Н.Ч.) и других, названных выше лиц, я постепенно узнал, что в состав антисоветского заговора в Забайкалье входит группа командиров…

Мне были названы (с частью из них я впоследствии лично связался) следующие лица: Лисовский – зам(еститель) комвойск округа, впоследствии прибыл в округ, сменив Давыдовского…

Я связал Великанова, как члена центра военно-эсеровской организации, с «активом» в ЗабВО и с членами военно-эсеровской организации в ЗабВО. Персонально с Шестаковым… Лисовским – передав ему, Великанову, о всех наших мероприятиях по пораженчеству, террору, вредительству и шпионажу…» (л. д. 155)

Грязнов свои показания подтвердил на судебном заседании Военной коллегии Верховного суда СССР.

Заговорщик Великанов на допросе 21–23 декабря 1937 г. показал:

«Из названных мне Грязновым заговорщиков в ЗабВО я хорошо запомнил Лисовского Николая Васильевича – зам(естителя) командующего войсками» (л. д. 208).

Свои показания Великанов подтвердил на судебном заседании Военной коллегии Верховного суда СССР.

Участие Лисовского в антисоветском военном заговоре подтверждается показаниями Я.Я. Эльсис (полковник, начальник отдела боевой подготовки штаба ЗабВО. – Н.Ч.), который о своей связи с Лисовским показал:

«Организационная связь с Лисовским мною установлена примерно в ноябре-декабре 1936 г. …В Борзе проводились опытные учения по уничтожению ДОТ ЗУР (долговременная огневая точка Забайкальского укрепленного района. – Н.Ч.). Во время этих учений я жил вместе с Лисовским в одном вагоне. В одной из бесед со мной Лисовский в присутствии Леоновича (комбриг, начальник артиллерии ЗабВО. – Н.Ч.) мне сказал, что ему со слов Леоновича известно о моем согласии работать в военно-троцкистской организации. Далее он заявил, что моя задача, как участника организации и руководителя отдела боевой подготовки в штабе округа, должна в первую очередь заключаться в том, чтобы беспрекословно выполнять все его и Грязнова вредительские установки в деле боевой подготовки» (л. д. 195).

Допрошенный в качестве обвиняемого Лисовский виновным себя признал и на допросе 28 февраля 1938 г. показал:

«В антисоветский военный заговор я был завербован осенью 1935 г. Уборевичем, бывшим командующим Белорусского военного округа. Моей вербовке в антисоветский военно-террористический заговор предшествовал ряд личных встреч с Уборевичем, которого я знаю еще с 1918 г. по совместной службе на Северном фронте.

Осенью 1935 г., будучи начальником штаба ПриВО, я с группой командиров округа участвовал в полевой поездке и военной игре в БВО в районе Бобруйск, Слуцк, которой руководил лично Уборевич…

После этого Уборевич мне прямо сказал, что в армии и стране существует крупная троцкистская организация, которая ставит своей целью свержение советской власти и реставрацию капитализма в стране. Продолжая разговор, Уборевич сказал мне, что во главе данной организации стоит почти все руководство (Красной Армии) в лице Тухачевского, Корка, Фельдмана…

В подтверждение своих слов Уборевич мне назвал, как участников организации… Сердича (комдив, командир 3-го кавалерийского корпуса. – Н.Ч.) и Шахназарова (комдив А.П. Мелик-Шахназаров, командир 16-го стрелкового корпуса. – Н.Ч.). После этого Уборевич прямо предложил мне вступить в эту организацию, заявив: «Идите смело, не пожалеете, все будет прекрасно и вы получите гораздо больше, чем имеете сейчас… Я дал Уборевичу свое согласие…» (л. д. 71–72)

Впоследствии от своих показаний Лисовский отказался.

Отказ Лисовского от своих показаний не заслуживает доверия, ибо указанные им в показаниях обстоятельства подтверждаются данными следствия.

Так, арестованный Мелик-Шахназаров, будучи допрошенным в качестве обвиняемого, показал, что в антисоветский военный заговор он действительно в 1935 г. был завербован Уборевичем. Свои показания Мелик-Шахназаров подтвердил на заседании Военной коллегии Верховного суда Союза ССР.

Участие Лисовского в антисоветском военном заговоре, кроме перечисленных выше заговорщиков, также подтверждается и показаниями осужденных участников заговора Егорова, Федько, Халепского и Тарасова.

На основании изложенного:

Лисовский Николай Васильевич, 1885 г. рождения, уроженец гор. Барановичи, русский, гражданин СССР, сын служителя религиозного культа-священника, ранее не судимый, бывший подполковник Генерального штаба царской армии, в РККА с 1918 г., состоял членом ВКП(б) с 1932 г., исключен в связи с арестом, до ареста – заместитель командующего войсками Забайкальского военного округа, – обвиняется в том, что являлся участником антисоветского военного заговора, т. е. в преступлениях, предусмотренных ст. ст. 58—1 «б» и 58–11 УК РСФСР.

В силу ст. 208 УПК РСФСР настоящее дело через Главную военную прокуратуру направить по подсудности.

Составлено в гор. Москве «» мая 1941 г.

Следователь 3 Управления НКО СССР

мл(адший) лейтенант гос. безопасности (Чеворыкин)

«Согласен»

Зам(еститель) нач(альника)

3 Управления НКО СССР

майор гос. безопасности (Осетров)

СПРАВКА

1. Лисовский Николай Васильевич арестован 22 февраля 1938 г., содержится в Лефортовской тюрьме.

2. Вещественных доказательств по делу нет.

Следователь 3 Управления НКО СССР

мл(адший) лейтенант гос. безопасности (Чеворыкин)» [7].

Военная коллегия Верховного суда СССР под председательством диввоенюриста А.М. Орлова 11 июля 1941 г. в закрытом судебном заседании рассмотрела дело по обвинению Н.В. Лисовского, признала его виновным и приговорила к лишению свободы в ИТЛ сроком на десять лет и поражению в правах на пять лет, лишению воинского звания «комкор» и конфискации лично ему принадлежащего имущества. Срок наказания исчислялся со дня ареста, т. е. с 22 февраля 1938 г.

Наказание Н.В. Лисовский отбывал в Устьвымлаге (поселок Вожаель Коми АССР). Прибытие его в лагерь по времени (июль 1941 г.) совпало с начальным, самым тяжелым периодом войны СССР с фашистской Германией. Николай Васильевич неоднократно через лагерное начальство обращался в Москву с просьбой отправить его в действующую армию или другим способом использовать его знания и опыт в подготовке войск. Но все его попытки вырваться из-за колючей проволоки оказались безуспешными.

В своем обращении к секретарю Президиума Верховного Совета СССР А.Ф. Горкину Н.В. Лисовский сообщает: «Я просил суд отправить меня на фронт, но в этом мне было отказано.

По прибытии в лагерь, еще на пересыльном пункте Устьвымлага НКВД 27 июля 1941 г. я подал заявление в Президиум Верховного Совета Союза с просьбой об отправке на фронт. Не получая на него ответа, я месяца через три вторично подал заявление через начальника культурно-воспитательной работы гражданина Смирнова с такой же просьбой отправить меня на фронт. Всю жизнь я был военным, преданным своей Родине и свое неучастие в войне переживал крайне тяжело. Не получая ответа на свои заявления, я считал, что меня почему-то не считают достойным быть в рядах защитников родины. В январе 1944 г. я снова подал заявление в Президиум Верховного совета с ходатайством о пересмотре моего дела. были затребованы на меня характеристики и автобиография. Прошло более года, в течение которого я еще несколько раз подавал заявления, и, наконец, в 1945 г. было получено извещение, что моя просьба оставлена без удовлетворения.

…В лагерях работал и работаю честно, несколько раз премирован, два раза представлен на досрочное освобождение. В своих заявлениях я просил опросить хорошо знающих мою деятельность в Красной Армии маршалов Василевского, Конева, Рокоссовского, маршала авиации Астахова, генералов Голикова, Цветаева В.Д., Ковалева М.П., Хозина М.С., Запорожченко М.И., Дзенита Я.П., Чанышева Я.Д., Гагена Н.А. и др. Я уверен, что они не откажут в даче справедливой обо мне оценки.

Я обращаюсь к Вам с просьбой помочь мне в пересмотре моего дела. Я уверен, что моя невиновность все же будет установлена, иначе в Советском Союзе ее не может быть, и я вернусь в семью честных людей.

Хотя мне 59 лет, но я еще могу быть полезен. Я много лет работал на Дальнем Востоке и могу быть там полезен нашей Родине.

Прошу извинения за беспокойство.

Уважающий Вас Н. Лисовский.

16. V.45 Коми АССР, Железнодорожный район

пос. Вожаель, почт. ящик № 243/1» [8].

Обратимся вновь к воспоминаниям Льва Разгона.

«Николая Васильевича Лисовского я знал близко много лет. Он был нормировщиком, моим помощником на Первом лагпункте. Я проводил с ним долгие часы в конторке, где работали, и в бараке, где вместе жили. Николай Васильевич был человеком из другого теста, нежели Богомягков. Подозреваю, что Лисовский в глубине души считал Богомягкова в военном деле дилетантом и любителем. Ибо сам он ни о чем, кроме как о военном деле и войне, не мог думать и даже разговаривать. Был самым старым среди нас, мне он казался просто стариком. Наверное, он и был им. И то сказать: Николай Васильевич Лисовский задолго до войны 1914 г. окончил кадетский корпус, юнкерское училище, стал офицером, окончил Академию Генерального штаба имени Николая I, был начальником штаба полка и командиром полка. (Как и в случае с С.Н. Богомягковым, память подводит Льва Разгона: не учился Н.В. Лисовский в кадетском корпусе, и командовал он не полком, а только батальоном. – Н.Ч.). С первых дней примкнул к революции… В Красной Армии с начала её организации. Вступил в 1930 г. в партию. После гражданской войны почти все годы пробыл на штабной работе. Очень долго работал в штабе РККА начальником оперативного отдела, а потом заместителем начальника Генштаба. В 37-м его назначили командующим Среднеазиатским округом и через два месяца арестовали. (Не работал Н.В. Лисовский в Штабе РККА, тем более заместителем начальника Генерального штаба, как и не командовал Среднеазиатским военным округом. – Н.Ч.)

Почему его не расстреляли – непонятно. Может быть, потому, что военная профессиональная узость в нем была выражена необычайно сильно. Высокий, гвардейского роста, костлявый, подтянутый, с желчным и недобрым лицом, он оживлялся только в разговорах с Богомягковым. В лучшее время дня, после обеда, когда бригады уже пришли с работы, а рабочих сведений еще нет и все ждут вечерней поверки, они раскладывали на столе маленькие карты Балканского полуострова и начинали обсуждать перспективы развития итало-греческой войны и военных действий в Западной Европе. Война шла быстро, проверить военные способности двух комкоров было нетрудно.

Богомягков был дальневосточником, но Лисовский почти всю жизнь занимался нашей западной границей и возможным противником на Западе. Все, что происходило в 39-м и после, он воспринимал как личное, происходящее с ним самим. Был непоколебимо уверен в неизбежности войны с Германией, считал наши территориальные приобретенья 39-го г. несчастьем с военной точки зрения. Он долго и обстоятельно объяснял Богомягкову, что на бывших польских землях хорошо продолжать бой, но очень трудно принимать его… О теории «малой кровью, на чужой земле» он отзывался изысканным матом старого гвардейца.

22 июня 1941 г. он встретил на нашем лагпункте в одиночестве – Богомягкова к этому времени перевели на другой лагпункт. Я стал его почти единственным собеседником. Несмотря на всю свою сдержанность и выдержку, он предсказывал колоссальные военные неудачи нашей армии! Когда, через месяц полной изоляции, у нас снова появились радио и газеты, мы могли судить, что все предсказания Лисовского оправдывались со страшной последовательностью. Он довольно точно предсказал направление главных немецких ударов. Весной 1942 г., с почти абсолютной точностью, начертил мне направление будущего удара немецких армий на юг и юго-восток… Было что-то чудовищное в том, что высокопрофессиональный работник, всю жизнь готовившийся к этой войне, сидит на зачуханном лагпункте и нормирует туфту в нарядах. А ведь в Генштабе сидел его бывший ученик и подчиненный Василевский! (В штабе ПриВО, когда им руководил Н.В. Лисовский, полковник А.М. Василевский возглавлял отдел боевой подготовки. – Н.Ч.) И Лисовский, кроме своих многочисленных заявлений с просьбой о посылке на фронт в любом качестве, писал одно за другим письма Василевскому и Шапошникову, перепуливал их мимо цензуры через вольняшек… Не может быть, чтобы ни одно из его писем не дошло до адресата! Но Лисовский продолжал отбывать свой срок. Он отбыл его полностью, от звонка до звонка.

Конечно, для течения войны не имело значения, сидел ли Лисовский в лагере или в Генштабе. Как мы теперь знаем, происходившее во время первых двух лет войны не мог предотвратить никакой самый что ни на есть военный гений. (Разве только если бы он смог пристрелить Сталина и занять его место.)

В конечном итоге войны Лисовский не сомневался. Даже тогда, когда немцы были под Москвой, когда они хозяйничали на Кавказе, вышли к Волге.

Когда я его – в который уж раз! – спрашивал о будущем, он мне сердито отвечал:

– Да не могут немцы победить, не могут! По арифметике не могут!

– Почему?

– Потому что они не могут победить в мировой войне! В затяжной войне. Вы же учились на историческом и даже первой мировой занимались! Как же вы не видите, что первую мировую немцы проиграли в первый год войны. Когда ошиблись в подсчете сил и не поняли, что война станет мировой. И сейчас они проиграли войну в первый же год, не поняв, что им придется иметь дело с материальными и военными ресурсами всего мира. Могут ли они дойти до Урала? Могут. Но это ничего не изменит. У них же не будет времени на то, чтобы на Урале создать промышленные центры с высокой технологией и переплюнуть американцев. И людей у них не хватит. Нет, с этим ясно. Неясно совсем другое.

– Что неясно, Николай Васильевич?

– Что после войны будет со всеми нами? И с каждым из нас? Если конечно, мы доживем до ее конца. Вы это узнаете, надеюсь. А мне уж не узнать. А хотелось…» [9]

А что касается обращений Н.В. Лисовского к своему бывшему подчиненному – Маршалу Советского Союза А.М. Василевскому, то отметим, что они доходили до адресата. Свидетельством тому служат следующие документы.

«Генеральному прокурору СССР

28 марта 1946 г. действительному государственному

советнику юстиции тов. Горшенину

Согласно договоренности по телефону направляем Вам письмо бывшего комкора Лисовского Н.В. о пересмотре дела, поступившее к нам через Маршала Советского Союза Василевского А.М. Аналогичное заявление Лисовского было направлено Вам 4 августа 1945 г.

Приложение: на 3 п/л.

Отв. секретарь комиссии по рассмотрению заявлений о помиловании при Президиуме Верховного Совета СССР (Васнев)» [10].

«19 июня 1946 г. Начальнику Севжелдорлага МВД

Прошу объявить заключенному Лисовскому Николаю Васильевичу, 1885 г.р., что по его заявлению на имя Маршала Советского Союза тов. Василевского было проверено его дело.

Оснований для пересмотра решения по его делу не имеется, жалоба оставлена без удовлетворения.

Зам. нач. отдела по спецделам Прокуратуры СССР

государственный советник юстиции 3 класса (Белкин)» [11].

Итак, Н.В. Лисовский боялся не дожить до конца войны. Но он дожил. Он надеялся, что победоносное окончание Великой Отечественной войны принесет освобождение и им, узникам сталинских лагерей. Но этого не произошло и Н.В. Лисовский отбыл свой срок полностью, до конца, освободившись в феврале 1948 г. Будучи ограничен в выборе мест проживания, он поселился в г. Бийске Алтайского края. Но жизнь на свободе продолжалась чуть более полутора лет – в ноябре 1949 г. он был снова арестован и посажен в тюрьму. Обвинения были те же, что ему предъявлялись после первого ареста.

«УТВЕРЖДАЮ»

И.О. начальника УМГБ по Алткраю

полковник (Чемисов)

30 сентября 1949 г.

ОБВИНИТЕЛЬНОЕ ЗАКЛЮЧЕНИЕ

по обвинению Лисовского Николая Васильевича

в преступлениях, предусмотренных ст. ст. 58—1 «б»

и 58–11 УК РСФСР

26 ноября 1949 г. Управлением МГБ по Алтайскому краю за антисоветскую деятельность арестован Лисовский Николай Васильевич.

Произведенным по делу расследованием установлено, что Лисовский, находясь на службе в Советской Армии в должности начальника штаба Приволжского военного округа, в 1935 г. был завербован в антисоветскую организацию, ставившую своей целью вооруженное свержение советской власти и реставрацию капитализма в СССР.

Являясь участником антисоветской организации и работая заместителем командующего войсками ЗабВО, установил связь с другими участниками этой организации и по заданию ее руководства проводил антисоветскую деятельность, направленную на подрыв военной мощи Советской Армии.

За эти преступления 22 февраля 1938 г. особым отделом НКВД ЗабВО был арестован и 11 июля 1941 г. Военной коллегией Верховного суда СССР осужден по ст. ст. 58—1 «б» и 58–11 УК РСФСР к 10 годам ИТЛ.

Наказание отбывал при Усть-Вымлаге МВД СССР. 22 февраля 1948 г. по отбытию срока наказания из лагеря был освобожден и выслан на жительство в гор. Бийск Алтайского края.

В предъявленном обвинении Лисовский виновным себя не признал, но показал, что в 1938 г. был арестован как участник антисоветской организации.

Изобличается материалами дела.

На основании материалов дела обвиняется: Лисовский Николай Васильевич, 1885 г. рождения, урож. г. Барановичи БССР, русский, гражданин СССР, сын бывшего служителя религиозного культа, бывший подполковник Генерального штаба царской армии, в 1938 г. исключен из ВКП(б) в связи с арестом. До ареста проживал в гор. Бийске Алтайского края и работал заведующим складами краевой конторы «Росхмель» – в том, что:

Находясь на службе в Советской Армии в должности начальника штаба Приволжского военного округа, в 1935 г. был завербован в антисоветскую организацию, ставившую своей целью вооруженное свержение советской власти и реставрацию капитализма в СССР.

Являясь участником антисоветской организации, установил связь с другими участниками организации и по заданию ее руководства проводил антисоветскую деятельность, направленную на подрыв военной мощи Советской Армии, т. е. в преступлениях, предусмотренных ст. ст. 58—1 «б» и 58–11 УК РСФСР.

На основании ст. 208 УПК РСФСР следственное дело № 4443 по обвинению Лисовского Николая Васильевича подлежит направлению военному прокурору войск МВД ЗСО (Западно-Сибирского округа. – Н.Ч.) для утверждения обвинительного заключения и передачи дела по подсудности.

Обвиняемого Лисовского Н.В. с сего числа дальнейшим содержанием под стражей перечислить за военным прокурором войск МФД ЗСО.

Следователь 2 отделения следотдела УМГБ по АК

лейтенант (Беляев)

«Согласен»

Начальник 2 отделения следотдела УМГБ по АК

майор (Лыхин)

И.О. начальника следотдела УМГБ по АК

подполковник (Шустов)

Обвинительное заключение составлено в соответствии ст. 207 УПК РСФСР 29 декабря 1949 г. в гор. Барнауле Алтайского края.

Справка. Обвиняемый Лисовский Н.В. арестован 26 ноября 1949 г. и содержится во внутренней тюрьме УМГБ по Алт. краю в г. Барнауле».

Постановлением Особого совещания при МГБ СССР от 1 апреля 1950 г. Н.В. Лисовский был сослан на поселение в Красноярский край. Проживал в г. Енисейске. Из ссылки он был освобожден 30 августа 1954 г. по совместному приказу МВД, МГБ и Прокуратуры СССР № 127с/0391/078 от 16 июля 1954 г. Все эти годы он настойчиво боролся за свою реабилитацию. Но конкретные практические шаги в этом направлении сотрудники Главной военной прокуратуры сделали только в первой половине 1955 г. Делом по реабилитации Н.В. Лисовского там занимался подполковник юстиции Спелов. В результате появился вот такой документ.

«УТВЕРЖДАЮ»

Зам. Главного военного прокурора

генерал-майор юстиции (В. Жабин)

16. IV.1955 г.

В Военную коллегию Верховного суда Союза ССР

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

(в порядке ст. 378 УПК РСФСР)

1955 г. 13 дня военный прокурор отдела Главной военной прокуратуры подполковник юстиции Спелов, рассмотрев архивно-следственное дело № 381248 по обвинению Лисовского Николая Васильевича и материалы дополнительной проверки, проведенной по его делу, в порядке ст. 373–377 УПК РСФСР

НАШЕЛ:

11 июля 1941 г. Военной коллегией Верховного суда СССР осужден по ст. ст. 58—1 «б» и 58–11 УКК РСФСР с применением ст. 51 УК к 10 годам лишения свободы в ИТЛ с поражением в правах на 5 лет и конфискацией всего имущества:

Лисовский Николай Васильевич, 1885 г. рождения, уроженец г. Барановичи, русский, быв(ший) член ВКП(б) с 1932 г., исключен в связи с настоящим делом, быв(ший) заместитель командующего Забайкальским военным округом, комкор.

После отбытия наказания постановлением Особого совещания при МГБ СССР от 1 апреля 1950 г. Лисовский был сослан на поселение в Красноярский край.

Как указано в приговоре, Лисовский признан виновным в том, что с 1935 г. являлся участником антисоветского военного заговора и по заданию руководителей этой организации проводил контрреволюционную деятельность.

В 1955 г., в связи с жалобами Лисовского на неосновательность его осуждения, по данному делу Главной военной прокуратурой проведена дополнительная проверка в порядке ст. 373–377 УПК РСФСР, которой установлено, что приговор в отношении Лисовского подлежит отмене, а его дело прекращению.

Лисовский был арестован органами НКВД 22 февраля 1938 г. Как видно из протокола первого допроса Лисовского 28 февраля1938 г. и последующих его допросов во время предварительного следствия, он виновным себя признавал и давал подробные показания о своей контрреволюционной деятельности, назвав в числе участников антисоветского заговора многих лиц из числа военнослужащих.

22 марта 1939 г. предварительное следствие в отношении Лисовского было закончено. 10 июля 1939 г. дело Лисовского было рассмотрено Военной коллегией Верховного суда СССР в подготовительном заседании, а 8 апреля 1940 г. – в судебном.

В суде Лисовский от всех своих показаний, данных на предварительном следствии, отказался и заявил, что он никогда членом какой-либо контрреволюционной организации не являлся и никакой антисоветской деятельности не проводил. Говоря о своих показаниях, данных на предварительном следствии, Лисовский заявил: «Я был вынужден давать такие показания». (Т. 1, л. д. 308–317.)

Определением Военной коллегии Верховного суда СССР от 8 апреля 1940 г. дело Лисовского было возвращено на доследование. В процессе дополнительного расследования и при вторичном рассмотрении данного дела Военной коллегией 11 июля 1941 г. Лисовский виновным себя также не признал и свою причастность к антисоветскому заговору категорически отрицал.

В качестве документов, изобличающих Лисовского в проведении антисоветской деятельности, к его делу органами следствия были приобщены копии протоколов допросов быв(ших) руководящих военных работников Грязнова, Седякина, Шестакова, Великанова, Егорова, Федько, Халепского, Тарасова и Эльсис, арестованных по другим делам, а также акт от 28 февраля 1939 г., составленный комиссией по поводу «деятельности Лисовского», направленной на понижение боеготовности и боеспособности частей округа. (Т. 1, л. д. 63).

Так, Грязнов И.К. (быв. командующий Среднеазиатским военным округом) на допросе 15 октября 1937 г. в числе 15 участников заговора в Забайкалье назвал и Лисовского (Т. 1, л. д. 145).

Шестаков В.Н. (быв. член Военного совета ЗабВО) на допросе 25 января 1938 г. показал, что об участии Лисовского в контрреволюционной организации ему было известно со слов Грязнова. (Т. 1, л. д. 165.)

Тарасов А.И. (быв. начальник штаба ЗабВО) на допросе 16 сентября 1938 г. показал, что в разговоре с Грязновым последний назвал ему 21 участника военно-фашистского заговора в ЗабВО, в том числе и Лисовского. (Т. 1, л. д. 175–176.)

Эльсис Я.Я. (нач. 2 отдела штаба ЗабВО) 8 января 1938 г. показал, что об участии Лисовского в заговоре ему известно от Леоновича.

Великанов М.Д. (быв. командующий войсками ЗабВО) на допросе 28–31 декабря 1937 г. показал, что из названных ему Грязновым 30 заговорщиков в ЗабВО, он хорошо запомнил Лисовского.

Халепский (быв. командарм 2 ранга), будучи допрошен 29 ноября 1937 г., заявил, что об участии Лисовского в заговоре он узнал в 1934 г. от Каменева С.С. (Т. 2, л. д. 400.)

Седякин А.И. (быв. командарм 2 ранга) на допросе 2–5 декабря 1937 г. показал:

«Кажется, зимой 1935 г. или в начале 1936 г. Лисовский (проездом через Москву) … (далее следуют уже известные показания Седякина. – Н.Ч.). (Т. 3, л. д. 401.)

Следует отметить, что Седякин, кроме Лисовского, назвал участниками заговора еще свыше 100 человек.

Федько И.Ф. (быв. зам. наркома обороны СССР) об участии Лисовского в заговоре дал противоречивые показания. На допросе от 27 июня 1938 г. он показал: «Позже, зимой 1936 г., будучи в Хабаровске… (далее текст известных показаний Федько. – Н.Ч.) (Т. 2, л. д. 502.)

Егоров А.И. (быв. нач. Генштаба РККА) на следствии по своему делу в собственноручных показаниях записал, что Лисовский ему известен как участник заговора со слов Тухачевского. (Т. 2, л. д. 510.)

Однако, приведенные выше показания Грязнова, Шестакова и других лиц, а также акт от 28 февраля 1939 г. доказательствами вины Лисовского служить не могут, так как в них никаких конкретных и убедительных данных, свидетельствующих о его принадлежности к военно-фашистскому заговору и проведении им контрреволюционной деятельности не имеется.

Кроме того, показания указанных лиц вызывают серьезные сомнения и по следующим причинам.

Проверкой установлено, что следствие по делу Грязнова, изобличавшего Лисовского в причастности к антисоветскому заговору, велось запрещенными законом методами. Быв(ший) оперативный работник органов НКВД Казакевич В.М., проводивший следствие по делу Грязнова, на допросе 11 апреля 1955 г. показал: «На первых допросах Грязнов категорически отрицал свою виновность и признал свою вину только после того, как был подвергнут избиению… После побоев Грязнов стал давать показания…» (Материалы дополнительной проверки, л. д. 94–97.)

В своих показаниях Грязнов указывал, что об участии Лисовского в заговоре ему было известно от Горбачева. Однако, как это видно из материалов дела Горбачева, Лисовский по его показаниям не проходит.

Шестаков (осужден к ВМН) в судебном заседании виновным себя признал, но Лисовского в своих показаниях не упоминал.

В расследовании дела Шестакова принимали участие быв. сотрудники НКВД Видякин и Хорхорин.

Как установлено проверкой, Хорхорин и Видякин, будучи на руководящей работе в органах НКВД, в широких размерах применяли незаконные методы следствия. Путем различных вымогательств, истязаний и пыток от арестованных добивались вынужденных показаний и по этим провокационным показаниям производили аресты невинных людей, искусственно создавали из них право-троцкистские и иные организации.

Как указывалось в обвинительном заключении по делу Видякина и других, деятельность этих лиц была направлена «на перебитие командно-политических кадров Красной Армии. Так, Видякиным 517 ни в чем не повинных человек были посажены в тюрьму, подвергались всевозможным издевательствам, в силу чего вынуждены были оклеветать себя и других лиц и только после ареста Видякина были освобождены и полностью реабилитированы».

Видякин за фальсификацию следственных дел осужден к ВМН, а Хорхорин был арестован и, находясь в тюрьме, умер.

Тарасов и Эльсис (осуждены к ВМН) в суде от своих показаний отказались и заявили, что участниками антисоветской организации они не являлись. Они показали также, что на следствии они вынуждены были оклеветать себя и ряд военных работников.

Леонович (осужден к ВМН), на которого сослался в своих показаниях Эльсис, в отношении Лисовского никаких показаний не дал.

Из архивно-следственных дел Великанова и Халепского видно, что оба они виновными в суде признали, но Лисовского в судебном заседании в своих показаниях они не упоминали.

Необходимо отметить, что протокол допроса Великанова от 28–31.12.1937 г., в котором упоминается Лисовский, составлен на 100 листах, отпечатанных на машинке. Допрос Великанова, как видно из протокола, длился четыре дня.

На допросе Халепский, кроме Лисовского, назвал участниками заговора более 100 лиц командного состава Советской Армии, в том числе и тех, которые не арестовывались и в настоящее время находятся на службе в Советской Армии, а также лиц, дела которых прекращены за отсутствием состава преступления (например, дело Фишмана).

Все обвинение Халепского в основном было построено на его личном признании своей вины.

Допрос Великанова и Халепского, на котором оба они признали себя виновными и дали показания в отношении Лисовского, производился б(ывшими) работниками НКВД СССР Николаевым и Ушаковым (оба осуждены к ВМН). Характеризуя методы работы Николаева, сотрудник НКВД СССР Казакевич на допросе 11 апреля 1955 г. показал:

«…В 1937 или 1938 гг. я лично видел в коридоре Лефортовской тюрьмы, как вели с допроса арестованного. Избитого в такой степени, что его надзиратели не вели, а почти несли. Я спросил у кого-то из следователей, кто этот арестованный. Мне ответили, что это комкор Ковтюх, которого Серафимович описал в романе «Железный поток» под фамилией Кожух» [12].

В ходе проверки было просмотрено архивно-следственное дело Седякина, из которого видно, что обвинение последнего построено исключительно на его показаниях, данных им на предварительном следствии. Никаких других объективных доказательств его вины в деле нет. Как видно из дела, протоколы его допросов корректировались, процессуальные нормы при проведении следствия не соблюдались, следствие по его делу велось Николаевым и Ушаковым, а обвинительное заключение по делу утверждено бывшими руководящими работниками НКВД СССР Агас и Федоровым (все эти лица осуждены).

Как видно из дела Федько, хотя он и признал себя виновным в суде, но Лисовского в судебном заседании он не упоминал.

Следствие по делу Федько велось оперативными работниками, которые впоследствии осуждены за антисоветскую деятельность и фальсификацию следственных дел.

Как указывалось выше, Егоров (осужден к ВМН) показал, что об участии Лисовского в антисоветском заговоре ему было известно со слов Тухачевского. Проверкой дела Тухачевского установлено, что по показаниям Тухачевского Лисовский не проходит и вообще его фамилия в материалах дела не упоминается. По заключению Главного управления боевой подготовки сухопутных войск Министерства обороны СССР от 4 января 1955 г. указанный выше акт от 28 февраля 1939 г., положенный в основу обвинения Лисовского во вредительстве, никаких данных, свидетельствующих о преступной деятельности последнего не содержит.

Будучи допрошенным в настоящее время, Лисовский свои показания, данные им 11 июля 1941 г. в судебном заседании по своему делу подтвердил и заявил, что на предварительном следствии он дал ложные, вымышленные показания вынужденно, так как следователи Васюк, Розанов, Видякин и др. применяли к нему запрещенные законом методы следствия: сажали в карцер, обливали холодной водой, сажали на ножки перевернутой табуретки, заставляли стоять в течение нескольких суток и допускали другие формы издевательства над ним. (Доп. материал, л. д. 17–19.)

Эти показания Лисовского объективно подтверждаются материалами, имевшимися в деле и добытыми в процессе пополнительной проверки.

Так, бывший начальник 2-го отделения особого отдела НКВД ЗабВО Розанов в своем объяснении от 2 октября 1939 г. писал: «… Должен сказать, что эти показания (признательные. – Н.Ч.) были добыты от Лисовского оперуполномоченным Васюк(ом) путем применения мер физического воздействия…»

Васюк также подтвердил, что он допрашивал Лисовского 5–6 суток непрерывно и что он избивал его. (Отд. пакет, л. д. 11 об.)

Васюк и Розанов за применение незаконных методов следствия и фальсификацию дел из органов госбезопасности уволены в 1939 г.

Бывшие сослуживцы Лисовского, знавшие его в период с 1918 г. по день ареста: генерал-полковник Хозин, генерал-лейтенанты Дзенит и Жижин, генерал-майор Карманов и другие, в своих отзывах и на допросах в процессе дополнительной проверки охарактеризовали Лисовского как преданного Коммунистической партии крупного военачальника, награжденного 2-мя орденами Красного Знамени за активное участие в гражданской войне.

Из личного дела Лисовского видно, что на всем протяжении службы в Советской Армии высшим командованием он аттестовался исключительно положительно.

Таким образом, все указанные выше обстоятельства дают основание считать установленным, что Лисовский был осужден по ст. ст. 58—1 «б» и 58–11 УК РСФСР неосновательно.

Учитывая, что ряд обстоятельств, свидетельствующих о невиновности Лисовского, не были известны суду при рассмотрении его дела, руководствуясь ст. ст. 373–378 УПК РСФСР

Полагал бы:

Дело по обвинению Лисовского Николая Васильевича представить в Военную коллегию Верховного суда СССР с предложением:

Приговор Военной коллегии Верховного суда СССР от 11 июля 1941 г. и постановление Особого совещания при МГБ СССР от 1 апреля 1950 г., в связи с вновь открывшимися обстоятельствами, отменить и дело Лисовского Н.В. за отсутствием состава преступления в уголовном порядке прекратить.

Приложение: дело в 2-х томах…

Военный прокурор ГВП

подполковник юстиции (Спелов)

«Согласен»

Пом. Главного военного прокурора

подполковник юстиции (Лапутин)

16 апреля 1955 г.» [13].

«Гр-ну Лисовскому Н.В.

гор. Енисейск Красноярского края,

14 мая 1955 г. ул. Куйбышева, д. 2, кв. 28

Сообщаю, что определением Военной коллегии Верховного суда СССР от 29 апреля 1955 г. приговор в отношении Вас от 11 июля 1941 г. и решение от 12 апреля 1950 г. по вновь открывшимся обстоятельствам отменены и дело о Вас в уголовном порядке прекращено за отсутствием состава преступления. С данным определением Военной коллегии Верховного суда СССР Вы будете ознакомлены в установленном порядке.

Пом. Главного военного прокурора

подполковник юстиции (Лапутин)» [14].

В начале июня 1955 г. из управления МВД по Красноярскому краю в Москву (в Военную коллегию и Главную военную прокуратуру) было отправлено сообщение о том, что Н.В. Лисовский после освобождения из ссылки выбыл на жительство в г. Москву [15].

А что было дальше, узнаем из воспоминаний Льва Разгона.

«…Это было в конце веселого и счастливого лета, полного надежд. Позади была весна ХХ съезда, а о том, что через полтора месяца начнется венгерское восстание, еще никто не подозревал. Мне передали, что меня разыскивает проживающий в центральной гостинице Советской Армии Николай Васильевич Лисовский. Я сейчас же поехал туда. В гостинице администратор с погонами старшего лейтенанта сказал, что комкор Лисовский проживает с женой в люксе на четвертом этаже. Он подчеркнул архаичное, несуществующее звание комкора и категорию номера, дабы я понял, что да – хотя он старший лейтенант, но понимает и сочувствует…

Из огромного саркофагоподобного кресла с трудом поднялся совершенно высохший человек, который показался мне наполовину меньше ростом, чем тот, которым отличался Лисовский. На новом генеральском кителе были неумело нашиты знаки комкоровского звания. Этот мешковатый китель, эти роскошные диагоналевые вислые галифе, спускающиеся к новеньким сапогам на худеньких ногах… Маленькая и такая же хрупкая старушка помогла мне успокоить плачущего старика, в котором ничего уже не оставалось ни от заместителя начальника Генштаба, ни от нормировщика Первого лагпункта.

Жена Лисовского мне быстро рассказала стандартное окончание биографии комкора. После отбытия срока – переезд в маленький казахстанский город, где жила отбывшая свой срок его жена – чесеирка. Не успел осмотреться на новом месте – арест по новой, многомесячное пребывание в отвратительной областной тюрьме, затем ссылка «навечно» в отдаленный кусок необъятного Красноярского края. Туда же приехала жена, снова стали обживать и этот угол, через несколько лет – 53-й, с его радостями, надеждами, ожиданием…

– Ах, как верил, как ждал Николай Васильевич!.. Как часто вспоминал вас, надеялся на встречу, пять дней назад, когда приехали в Москву, сразу же сказал мне, чтобы разыскала вас, что если вы живы, то должны быть в Москве… И вот встретились вы с ним. Завтра должны нас увезти в санаторий, там отдыхать, ждать присвоения нового, теперешнего генеральского звания… Может быть, там придет в себя, может быть, тогда встретитесь по-другому, по-лучшему…

Больше мы с ним не встретились» [16].

Не получил комкор Лисовский ожидаемого им генеральского звания. Как и комкор С.Н. Богомягков, как и корветврач Н.М. Никольский, о котором пойдет речь ниже. Не стремились власть имущие по справедливости поступать с уже однажды ими обиженными людьми. Возвратившимся из ссылки бывшим крупным военным работникам (С.Н. Богомягкову, Н.В. Лисовскому, Н.М. Никольскому, имевшим до ареста по три генеральских ромба в петлицах) предложили при оформлении пенсии только воинское звание полковника, от которого они отказались, уйдя в мир иной в старых знаках различия.

Скончался Н.В. Лисовский в Москве 17 февраля 1957 г.

Фишман Яков Моисеевич

Родился в апреле 1887 г. в г. Одессе в семье служащего. В 1905 г. окончил Одесскую гимназию. Рано включился в революционную деятельность в качестве агитатора и боевика. Член партии эсеров с 1904 г. Летом 1906 г. работал в Одесской военной организации, подготовил восстание двух саперных батальонов. В августе 1906 г. был арестован по обвинению в покушении на графа Коновницына (председателя «Союза русского народа»), но в декабре того же года по суду был оправдан и выслан из Одессы. Тогда же перешел на нелегальное положение и уехал в Москву. В Москве в феврале 1907 г. был арестован за принадлежность к партии эсеров. В 1908 г. осужден на четыре года ссылки в Туруханский край, откуда делал несколько попыток бежать. После освобождения летом 1911 г. нелегально уехал за границу и поступил на химический факультет университета в г. Неаполь (Италия), который окончил в 1915 г. В университете в течение трех лет специализировался по военной химии (взрывчатые и отравляющие вещества) в качестве ассистента при кафедре органической химии. В 1916 г. окончил Высшую магистерскую школу, получив диплом мастера химии. В 1916–1917 гг. работал на заводе в Италии в качестве заведующего химической лабораторией.

После Февральской революции 1917 г. возвратился в Петроград и был избран членом Петроградского совета. Работал в завкоме порохового завода, избирался членом Петроградского комитета партии эсеров. В период Октябрьских событий 1917 г. принимал участие в организации боевых дружин и в боях с войсками генерала Краснова. Был членом Петроградского комитета обороны (ноябрь 1917 г. – январь 1918 г.), членом Петроградского чрезвычайного штаба (январь 1918 г.). с 1917 г. член партии левых эсеров и член её ЦК. Участник мятежа левых эсеров в июле 1918 г. Изготовил бомбы, использованные Я. Блюмкиным для убийства германского посла графа Мирбаха. После разгрома мятежников бежал, скрывался, опасаясь ареста. В конце 1918 г. уехал на Украину, где в подполье вел работу против петлюровцев в качестве члена Центрального штаба партизанских отрядов левых эсеров и одного из организаторов партизанского движения. В 1919 г. был арестован органами ЧК, но вскоре амнистирован.

В Красной Армии с февраля 1921 г. Службу начал в Разведуправлении Штаба РККА. Выполнял ряд специальных заданий по изучению иностранных армий и военно-химического дела в них. Был резидентом в Италии (1921–1923 гг.). Проделал большую работу по созданию агентуры в городах Рим, Милан, Неаполь, Генуя из числа русских эмигрантов и итальянских граждан, через которых добыл значительное количество секретных материалов, а также образцы нового оружия (автоматические винтовки и пулеметы). Для доставки этого оружия купил у фирмы «Фиат» два самолета. В ноябре 1921 г. эти самолеты, пилотируемые итальянскими летчиками, взлетели с аэродрома в Турции и взяли курс на Россию. Однако вскоре после взлета один самолет потерпел аварию, а второй сделал вынужденную посадку, после чего его экипаж был схвачен жандармами. В результате провала этой операции Яков Фишман вынужден был покинуть Италию.

В 1923–1925 гг. Я.М. Фишман – резидент Разведуправления Штаба РККА в Германии. Из справки, подписанной в 1925 г. начальником Разведуправления Штаба РККА Я.К. Берзиным: «Тов. Фишман Яков Моисеевич поступил на службу Разведупра с первого месяца 1921 г. В Разведупр он поступил и на загран. работу был командирован с ведома и согласия тов. Дзержинского. За все время работы в наших загран. органах тов. Фишман показал себя только с лучшей стороны. Работает не за страх, а за совесть, в работе проявляет инициативу и сообразительность. Во время подготовки германской революции в 1923 г. тов. Фишману была поручена весьма ответственная секретная работа, которую он хорошо выполнил. В личной жизни скромен и чужд всяких развлечений. Политически развит и усердно следит за партийной жизнью. В общем, хороший преданный работник и коммунист».

В подтверждение разносторонней и качественной работы Я.М. Фишмана в Германии приведем один из его докладов в Москву. Будучи по образованию химиком, Яков Моисеевич, конечно, много внимания уделял военно-химическому делу в стране пребывания и в сопредельных государствах. Отметим также, что Я.М. Фишман был уполномочен советской стороной вести в определенных рамках переговоры с представителями германских заводов и фирм. Из приведенных ниже материалов поражаешься широте круга интересов, которые он сумел охватить за небольшой промежуток времени.

В начале марта 1925 г. Я.М. Фишман прислал Народному комиссару по военным и морским делам СССР М.В. Фрунзе доклад следующего содержания:

«8-го с(его) м(месяца) по приглашению директоров Юнкерса посетил Дессау. Осмотрел авиационный и моторостроительный отделы, а также фабрики, производящие калориферы, ванны и пр. Производит впечатление, что отделы работают с полной нагрузкой. На авиастроительном отделе строится в настоящее время несколько больших С-23, подобных тому, что вчера прилетел в Москву. Мне сказали, что всего строится 12 штук.

Один из них должен быть отправлен, кажется, в Турцию. Предполагаю также, что некоторые из них предназначаются для Испании. Пока на них устанавливаются слабые моторы (мощность всех двух 400 НР), разрешенные Версальским договором, но мне было заявлено, что самолеты сконструированы в расчете на гораздо более сильные моторы.

По всей видимости, фирма Юнкерс принимает деятельное участие в борьбе немцев с марокканцами. Через три недели туда (в Марокко) выезжает главный технический директор авиазавода Заксенберг, брат находящегося в Москве. С-23 будет работать в качестве бомбовоза и газораспылителя. Эти опыты в Германии уже производились с С-23 (выделено автором доклада. – Н.Ч.). По крайней мере, за обедом Заксенберг о них проговорился. Связаны ли они с нашими, еще трудно установить. Вероятно, да, так (как) в действиях испанцев против Марокко принимает участие (с химической стороны) также Штольценберг, который должен принять участие и в наших экспериментах.

Середки С-23, при желании, легко трансформируются, превращая самолет в бомбовоз или газовоз, с полезной грузоподъемностью (без топлива) в 1,2 тонны при радиусе действия в 500 км и скоростью в 170 или 180 км. Схема такого превращения мне была показана. Её Заксенберг передал Лозе (представитель фирмы Юнкерса. – Н.Ч.). Последний должен в Москве показать её Вам. Если действительно С-23 при испытаниях будет обладать приписываемыми ему боевыми качествами, это будет один из хороших современных бомбовозов. Между прочим, юнкерсовские летчики, с которыми я частным образом разговаривал, очень расхваливают его летные качества.

Именно в целях рекламы и из желания продемонстрировать на деле летные свойства С-23 при испытаниях и предпринят полет в Москву С-23, причем, как мне сказал Лозе, Москва не была предупреждена фирмой о том, что летит такой большой самолет. Телеграмму с предупреждением послал только я, 8-го вечером.

Такой же рекламный полет Юнкерс собирается проделать из Москвы в Пекин в течение этого года.

Моторостроительный отдел работает тоже полным ходом. Помимо обыкновенных Юнкерсов малой мощности, установлено также серийное производство 6-ти цилиндровых моторов Л-5 в 360 НР.

Все предприятие существует, главным образом, на средства, даваемые производством предметов мирного потребления из листового металла, калориферов и пр. Эти отделы уже полностью работают. На мой вопрос, почему же на этом принципе не основано предприятие Юнкерса у нас, мне ответили, что просто этот вопрос до сих пор не поднимался, но что, конечно, именно на хозяйственных началах следовало бы ставить производство металлических самолетов и у нас. Кажется, в этот свой приезд Заксенберг будет говорить с Вами об этом.

При фабрике калориферов имеется испытательно-научная физико-химическая лаборатория, обслуживающая все отделы предприятия… Следов научно-исследовательской работы я не заметил. Возможно, что нам просто не показали помещения, где работает сам профессор Юнкерс.

Физико-химическая часть занимает несколько большее помещение, и есть несколько специальных испытательных машин оригинального типа. Сейчас производятся испытания нового металлического пропеллера из дюралюминия; он, кажется, дает хорошие результаты. Его недостатком является то, что он на 30 % тяжелее деревянного. Для некоторых частей самолета вводится теперь в употребление новый металлический сплав, состоящий, главным образом, из магния (больше 90 %) и алюминия (около 6—75); делаются также опыты с новым сплавом, в состав которого в незначительном количестве входит литий. Примесь последнего значительно повышает прочность сплава…

Прием мне был оказан фирмой любезный; дорога туда и обратно совершена на самолете» [1].

Как видно из вышеизложенного, Яков Фишман детально выполняет данные ему инструкции и указания, с фотографической точностью отражает все детали производства на немецком предприятии. Так же тщательно он излагает свои наблюдения в наиболее близкой ему области – военно-химической. При этом он неудовлетворен количеством и качеством той информации, которую ему удалось получить от немцев, и просит наркома М.В. Фрунзе повлиять на них в этом плане.

«2. АЭРОХИМИЧЕСКИЕ ОПЫТЫ

К работам меня продолжают упорно не подпускать, несмотря на мои настояния. Работающие в этой области спецы передали мне через Фишера, что к началу июля они рассчитывают закончить подготовительные работы и быть готовыми к испытанию у нас. Они просят к этому времени приготовить людей, аэродром и три самолета: два Фоккера и один Юнкерс 1—13. Я опять указал Фишеру на ненормальность такого ведения работы, так как самое направление опытов будет в известной мере зависеть от рода, качества и количества материалов. Между тем, от приготовления последних нас совершенно устраняют. Было бы весьма желательно, если бы Вы по этому поводу выразили свое неудовольствие.

3. Лит (Лит-Томсен. – Н.Ч.) получил разрешение уехать в отпуск на полтора месяца. Официальный повод – лечение. Замещать его приедет в Москву Фишер. На днях этот вопрос обсуждался у Зекта (Секта. – Н.Ч.), который утвердил поездку Фишера. Представляется непонятным, зачем нужно посылать специального заместителя, когда на месте уже есть Нидермайер…

У меня впечатление, что Фишер имеет какое-то специальное задание, и что едет он на более продолжительное время, чем говорит…

В последнее время, как я Вам писал, Фишер усиленно рекомендует себя в качестве ярого пропагандиста германо-советского сближения. Сейчас он считает особенно необходимой пропаганду среди западногерманских промышленников. Он находит, что таким образом может быть ослаблена база Штреземана (министр иностранных дел Германии в 1923–1929 гг. – Н.Ч.), и полагает, что это наиболее правильный путь для успешной борьбы с англофильствующими течениями в Германии» [2].

Яков Моисеевич Фишман внимательно следит за изменениями в политической жизни в стране пребывания, выявляя и анализируя эти тенденции, делая из них соответствующие выводы, которые находили свое отражение в его докладах в Москву. Как известно, в 1925 г. должны были состояться выборы президента страны, и Фишман отслеживал борьбу соответствующих группировок за этот ключевой пост.

«…В рейхсверовских кругах возлагают большие надежды на кандидатуру Гинденбурга (генерал-фельдмаршал. В Первую мировую войну командовал войсками Восточного фронта, затем был начальником Генерального штаба. – Н.Ч.). По их сведениям, большинство центра будет голосовать за Гинденбурга, а не за Маркса (глава правительства Германии. – Н.Ч.). Вокруг борьбы этих двух имен сейчас ведется газетная кампания и сконцентрирована политическая жизнь Германии. Победе того или иного из них придается симптоматическое значение для внешней политики Германии. Гинденбург – означает свободную внешнюю политику Германии на востоке, и стало быть в потенции – угроза реванша на западе. Гинденбург – это, во всяком случае, с точки зрения Англии, препятствие к ближайшему «успокоению Европы» и продолжение советско-германского сближения.

Маркс – Штреземан – это означало бы безоговорочное вступление в Лигу Наций, принятие полностью гарантийного договора для западных и восточных границ и охлаждение германо-советских отношений. Таковы девизы обоих течений для внешней политики. Что означают эти имена для внутренней жизни Германии, само собой понятно.

5. Вчера вместе с Заксенбергом в Москву вылетел также профессор Матчос, приглашенный для прочтения 2–3 докладов о промышленности Германии. О визе для Матчоса хлопотало ГЕФУ. Инициатива приглашения исходит, кажется, от ГЕФУ – Москва (д-р Тилле) и московского профессора Левитина. Из разговоров с Фишером выяснилось, что Матчос играет весьма крупную роль среди германских западных промышленников. Его отчет о поездке к нам будет иметь большое влияние на линию поведения германской тяжелой промышленности в отношении СССР (выделено автором доклада. – Н.Ч.). Необходимо поэтому, чтобы Матчосу был оказан соответствующий прием.

6. Особых радиостанций на снабжении рейхсвера нет. Все употребляющиеся в германской армии радиостанции имеются в продаже у крупных радиофирм. Для ознакомления высылаю Вам предложение фирмы Телефункен, с которой я уже давно поддерживаю связи. Телефункен готов оказать нам кредит. Переговоры ведутся, кажется, тов. Левичевым и Халепским; было бы правильно, если бы военное ведомство приняло в них также участие. (Материалы Телефункена посланы для использования в Разведупр.)

7. Во исполнение данного Фишером обещания получил секретную сводку рейхсверовского бюро печати (по военной технике за 1924 г. и январь-февраль 1925 г.)

(Переслано в Разведупр.)

…10. Справки об австрийской патронной и пистолетной фабрике в Гиртенберге наводятся. Во время войны это была самая крупная патронная фирма Австрии.

11. НОВЫЙ ЗВУКОВОЙ СПОСОБ ОПРЕДЕЛЕНИЯ МЕСТА.

Связь получена мною через ГЕФУ. Изобретение принадлежит фирме «Нургетион». Представителем ее является капитан Майне, связанный с адмиралтейством. Вся аппаратура изготовлена фирмой Сименс-Гальске… Считаю этот способ чрезвычайно ценным как для артиллерийской разведки, так и для морского флота. Значение этого способа увеличивается еще вследствие того, что в будущую войну в широких масштабах будут применяться дымовые завесы.

Представитель фирмы заявил мне, что Чехословакия уже пыталась приобрести у Сименс-Гальске эти приборы; однако ни одному из антантовских государств решено этих приборов не продавать. Материалы и цены пересланы в Разведупр для использования.

12. ИЗОБРЕТЕНИЕ ОСОБО ЧУВСТВИТЕЛЬНОГО ВОСПЛАМЕНИТЕЛЯ.

Благодаря этим воспламенителям снаряд взрывается при соприкосновении ударника даже к поверхности воды. Предохранитель освобождается уже после вылета снаряда, так что чувствительность воспламенителя приобретается не за счет безопасности. Этого типа воспламенители особенно важны при применении химических снарядов на море, т. к. при их помощи вокруг судна быстро может быть установлена дымовая или ядовитая (в зависимости от тактической надобности) завеса. Изобретатель показал мне готовую модель, фотографию которой пересылаю. Если изобретение Вас заинтересует, модель может быть приобретена, а с изобретателями можно открыть переговоры об организации производства этого воспламенителя у нас. Материалы и фотографии пересланы в Разведупр.

13. Американцы… ведут теперь переговоры с профессором Фляммом. Такие переговоры ведет теперь специальная французская миссия через одного бразильского дипломата (секретно. Не подлежит оглашению, так как может быть скомпрометирован источник). Хорошо было бы получить мнение нашего Морведа (морского ведомства. – Н.Ч.) о подводных судах Флямма. Год тому назад я начал с ним переговоры, но потом оставил их из-за неполучения инструкций из Москвы. Переговоры эти, в случае надобности, можно возобновить» [3].

Яков Моисеевич Фишман упорно и настойчиво стремится к добыванию новых и достоверных данных о химическом и другом вооружении рейхсвера. При необходимости он выходит даже на высших руководителей этого ведомства, о чем свидетельствует его доклад в Москву от 20 марта 1925 г.

«1. АЭРОХИМИЧЕСКИЕ ОПЫТЫ.

В дополнение к параграфу 5 моего предыдущего доклада сообщаю, что вчера я был принят генералом Хассе (начальником Генерального штаба рейхсвера. – Н.Ч.), которому и изложил свои сомнения, требуя, чтобы мне была дана возможность встретиться с теми, кто непосредственно работает (над) конструированием авиабомб и газораспылителей. Хассе вначале ответил весьма уклончиво и почти отрицательно, ссылаясь на строгий надзор Антанты и на усиленное наблюдение за ним пацифистских кругов.

Я ответил, что считаю вполне необходимым проявлять максимальную осторожность в наших взаимоотношениях, все же не вижу основания для того, чтобы так уж опасаться нескольких встреч, которые могут произойти у меня с некоторыми из их доверенных лиц. Это тем более важно, что эти лица… знают, для чего предназначаются конструируемые ими аппараты. Я указал на целый ряд конкретных неудобств, создающихся благодаря неиформированности об их работе, и просил Хассе оказать мне содействие в моем желании подойти близко к их работе.

Я прибавил в заключение, что, облегчая мою работу здесь, они тем самым облегчают работу Лита (Томсена. – Н.Ч.) в Москве (выделено автором доклада. – Н.Ч.). Всякие затруднения, чинимые мне здесь, неизбежно и немедленно отзовутся на его работе там.

В конце концов Хассе согласился с моими доводами, обещая выяснить точно, в каком положении дело, и отдал распоряжение Фишеру, чтобы в течение 14 дней я был поставлен в известных пределах (выделено автором доклада. – Н.Ч.) в курс дела, поскольку это нужно для нашей предварительной ориентации и для согласования наших тактических взглядов в области аэрохимии. Для этой цели я должен буду в течение этих дней встретиться с их специалистами. Большего не удалось добиться. Эти результаты разговора с Хассе я не считаю удовлетворительными. У меня нет уверенности ни в том, что Хассе сдержит слово, ни в том, что меня действительно сведут с кем надо и покажут, что надо. Все это дело чрезвычайно затягивается. Мне еще не ясно, боятся ли они открыть свои секреты, или же просто не хотят показать своей технической неподготовленности.

Было бы весьма и весьма желательно, чтобы в Москве Литу было выражено неудовольствие по поводу затягивания этих экспериментов и того, что меня не подпускают непосредственно к работе.

2. ОСМОТР ФАБРИК.

Хассе определенно заявил, что к осмотру военных фабрик я смогу приступить сейчас же после опубликования доклада контрольной комиссии, т. е. недели через 3–4.

3. ПОЛУЧЕНИЕ ТЕХНИЧЕСКИХ СПРАВОК.

Я просил об ускорении ответов на разные технические вопросы, уже давно поставленные им по артиллерии, пулеметному и газометательному делу. Я указал на необходимость для меня вступать в непосредственные переговоры с соответствующими специалистами. Это ускорит получение ответов, которые иногда чрезмерно затягиваются. Например, вот уже около 2,5 месяцев мы не можем получить от них сведений о линии германского фронта в прошлую войну. Хассе отдал распоряжение ускорить выдачу мне этих сведений и не возражал против моих непосредственных разговоров с их спецами.

4. Ввиду имеющихся у нас тревожных сведений с восточных границ Германии в связи с ответом, данным германским правительством по поводу гарантийного договора, я осведомился у Хассе о том, как они поступили бы в случае каких-либо агрессивных действий со стороны Польши. Хассе ответил, что едва ли можно ждать в настоящее время таких действий со стороны поляков, так как Англия несомненно выступила бы против них.

На мой вопрос, есть ли у них какие-либо гарантии на этот счет от англичан, Хассе ответил отрицательно. Он прибавил, кроме того, что в случае покушения поляков на Восточную Пруссию, они не остановятся перед открытием военных действий.

По данным разведывательного аппарата рейхсвера, до сих пор никаких передвижений польских войск в направлении германских границ не отмечалось.

5. Фишер сообщил мне, что в настоящее время Румыния ведет переговоры с Францией о заключении военного союза против СССР. Инициатива проиходит от Румынии. Переговоры ведутся, главным образом, относительно образования из Констанцы постоянной базы для французских военных судов. Переговоры ведутся с согласия Англии. По словам Фишера, источник вполне достоверен» [4].

С августа 1925 г. Я.М. Фишман – начальник Военно-химического управления Управления снабжений РККА (в дальнейшем – Химического управления РККА), которое возглавлял до своего ареста в 1937 г. Из аттестации за 1927–1928 гг. на Я.М. Фишмана, подписанной начальником Управления снабжений РККА П.Е. Дыбенко: «Тов. Фишман обладает неиссякаемой энергией, любовью к своему делу (химическому), трудоспособен… Решителен, самостоятелен в работе, иногда слишком много берет на себя ответственности. Выдержанный и устойчивый партиец. В работе разбрасывается, что можно приписать его неиссякаемой энергии. Военная подготовка как теоретическая и особенно практическая недостаточна. Необходимо окончить «Выстрел» (Курсы усовершенствования комсостава РККА. – Н.Ч.) или ВАК (Высшие академические курсы. – Н.Ч.). Занимаемой должности только начальника Военно-химического управления соответствует».

С марта 1928 г. (по совместительству) Я.М. Фишман – начальник института химической обороны. В конце 1928 г. окончил Курсы усовершенствования высшего начальствующего состава РККА (КУВНАС) при Военной академии имени М.В. Фрунзе. Был членом президиума Центрального Совета Осоавиахима СССР, действительным членом государственного радиевого института. В 1937 г. без защиты диссертации ему была присуждена ученая степень доктора химических наук.

Избирался членом ВЦИК. Являлся членом Военного совета при наркоме обороны. В 1933 г. награжден орденом Красной Звезды.

В ходе присвоения командно-начальствующему составу РККА персональных воинских званий получил в 1935 г. звание «коринженер».

Арестован 5 июня 1937 г. по обвинению в принадлежности к военному заговору.

«Прокурору Союза СССР

тов. Панкратьеву

СПРАВКА

по делу № 12114 по обвинению Фишмана Якова Моисеевича,

1887 г. рождения, еврей, доктор химических наук,

до ареста – начальник Военно-химического управления

РККА, с 1905 по 1917 г. эсер, с 1917 г. – левый эсер,

член эсеровского ЦК, участник эсеровского восстания

в Москве, член ВКП(б) с 1920 г. по момент ареста

Арестован 5 июня 1937 г.

1. Признал вину в том, что с 1925 г. агент германского штаба, с 1934 года – шпион итальянской разведки; с 1935 г. участник военно-фашистского заговора. Как шпион, передавал иностранным разведчикам все сведения о военно-химической обороне СССР и подготовке РККА, передавал результаты всех опытов и о всех изобретениях в области военно-химического дела в РККА.

1.7.37 года подал заявление в НКВД, в котором просит «милости», чтобы ему дали возможность «искупить преступление перед Советской властью» – дали возможность реализовать свои открытия и изобретения в области военно-химического дела. По этому заявлению он и был зачислен в ОТБ (Особое техническое бюро. – Н.Ч.).

2. Изобличается показаниями Фельдмана, Либермана, Эйдемана, Ефимова, Розынко и Александрова.

Обвинительное заключение составлено в соответствии с материалами дела. Ст. 206 УПК не выполнена. Враг – без сомнения.

Военный прокурор ГВП

военный юрист 1-го ранга (Чемякин)

4.4.40 г.» [5].

Обвинительное заключение по делу Я.М. Фишмана было составлено в сентябре 1939 г., т. е спустя более двух лет со дня его ареста.

«УТВЕРЖДАЮ»

Начальник следчасти ГУГБ НКВД СССР

майор гос. безопасности (Сергиенко)

20 сентября 1939 г.

ОБВИНИТЕЛЬНОЕ ЗАКЛЮЧЕНИЕ

по следственному делу № 12114 по обвинению

Фишмана Якова Моисеевича

в преступлениях, предусмотренных

ст. ст. 58—1 «б», 58—7 и 58–11 УК РСФСР

5 июня 1937 г. 3 отделом ГУГБ НКВД был арестован Фишман Яков Моисеевич, начальник Военно-химического управления РККА как активный участник эсеровской организации, по заданию которой проводил работу, направленную на свержение существующего строя в СССР путем вооруженного восстания.

Произведенным следствием по делу установлено, что Фишман Я.М. до дня ареста являлся активным участником эсеровской организации, по заданию которой проводил контрреволюционную работу по свержению существующего строя в СССР.

В эсеровской организации Фишман был одним из руководителей этой организации и был связан с руководителем эсеровской организации в Германии Штейнбергом и в СССР – Спиридоновой, Камковым, Устиновым и другими видными эсерами.

В 1925 г. Фишман был завербован майором генштаба Германии Фишером для шпионской работы в пользу германской разведки, по заданиям которого передавал шпионские сведения о химическом вооружении РККА.

Кроме этого, он по заданию немецких разведывательных органов проводил большую вредительскую работу в РККА по срыву химвооружения.

В 1934 г. Фишман был завербован итальянским генералом Рикетти в пользу итальянской разведки.

С 1935 г. Фишман являлся активным участником военного заговора, в который был вовлечен Фельдманом Б.М. – бывшим заместителем командующего МВО и был тесно связан с Тухачевским, Уборевичем и Якиром (осуждены).

Фишман виновным себя признал и изобличается показаниями Фельдмана Б.М., Либермана Г.Б., Эйдемана Р.П., Ефимова Н.А., Розынко А.Ф. и Александрова Е.Г.

На основании изложенного:

Фишман Я.М., 1887 г. рождения, уроженец гор. Одессы, по национальности еврей, гр-н СССР, с высшим образованием, полученным в Италии, по специальности инженер-химик, эсер с 1905 г., а с 1917 г. по конец 1920 г. был членом ЦК левых эсеров и участвовал в вооруженном восстании в Москве. В ВКП(б) вступил в конце 1920 г., до ареста работал начальником Военно-химического управления РККА – обвиняется в том, что:

1. Являлся активным участником эсеровской организации и проводил контрреволюционную работу по свержению существующего строя в СССР.

2. Был агентом 2-х иностранных разведок, по заданиям которых передавал им шпионские сведения о химическом вооружении РККА.

3. Проводил большую вредительскую работу в химвооружении РККА.

4. Состоял активным участником военного заговора и был связан с Фельдманом, Тухачевским, Уборевичем и Якиром, т. е. в пресмтуплениях, предусмотренных ст. ст. 58—1 «б», 58—7, 58–11 УК РСФСР.

Следственное дело № 12114 Фишмана Я.М. считать законченным и направить в Прокуратуру Союза ССР для направления по подсудности.

Следователь следчасти ГУГб НКВД СССР

мл(адший) лейтенант гос. безопасности (Харитонов)

Справка. По делу вещественных доказательств не имеется» [6].

Военной коллегией Верховного суда СССР 29 мая 1940 г. Я.М. Фишман осужден по ст. ст. 58—1 «б», 58—7, 58–11 УК РСФСР к десяти годам лишения свободы и поражением в правах на пять лет. Наказание отбывал в одном из закрытых конструкторских бюро («шарашек»). По окончании срока заключения освобожден 5 июня 1947 г. На свободе работал в Саратове заведующим кафедрой в сельскохозяйственном институте, в Умани – доцентом также в сельхозинституте. Вторично арестован 20 апреля 1949 г. УМГБ Киевской области.

«УТВЕРЖДАЮ»

Начальник Управления МГБ Киевской области

полковник (Бондаренко)

11 июня 1949 г.

ОБВИНИТЕЛЬНОЕ ЗАКЛЮЧЕНИЕ

по обвинению Фишмана Якова Моисеевича

по ст. ст. 58—1 «б», 58—7, 58–11 УК РСФСР

20 апреля 1949 г. Уманским горотделом МГБ по Киевской области, как изменник Советской Родины, арестован Фишман Яков Моисеевич.

Проведенным по делу следствием установлено:

Фишман Я.М., с 1905 г. являлся активным членом партии эсеров, в 1918 г. был избран в состав ЦК партии эсеров (левых. – Н.Ч.), участвовал в вооруженном восстании в Москве, за что в 1920 г. репрессировался органами ВЧК.

Вступив обманным путем в ряды ВКП(б), Фишман продолжал вести подпольно работу в эсеровской организации, по заданию которой проводил контрреволюционную деятельность против существующего в СССР строя, был связан с руководителем эмигрантской эсеровской организации в Германии Штейнбергом.

В 1925 г., будучи в Германии, Фишман был завербован майором германского генштаба Фишером для шпионской работы в пользу Германии, передавал германской разведке шпионские сведения о химическом вооружении Красной Армии, а также проводил вредительскую работу по срыву химподготовки Красной Армии.

В 1934 г., находясь в Италии в служебной командировке, как представитель Красной Армии, Фишман был завербован итальянским генералом Рикетти для работы в пользу итальянской разведки.

В 1935 г., работая в должности начальника Химуправления РККА, Фишман был завербован бывшим зам(естителем) командующего МВО врагом народа Фельдманом в военный заговор, возглавляемый Тухачевским, Уборевичем, Якиром и др., с которыми был связан по контрреволюционной работе, направленной против советской власти.

В преступной антисоветской контрреволюционной деятельности Фишман изобличается материалами архивно-следственного дела.

На основании изложенного обвиняется:

Фишман Яков Моисеевич, 1887 г. рождения, уроженец г. Одессы, еврей, гр-н СССР, с высшим образованием, по специальности инженер-химик, беспартийный, в 1937 г. за антисоветскую деятельность осужден Военной коллегией Верховного суда СССР на 10 лет ИТЛ, освобожден в 1947 г.

До ареста работал доцентом кафедры химии в Уманском сельхозинституте, проживал в г. Умани Киевской области, – в том, что: являясь активным членом партии эсеров, в 1918 г. был избран в состав ЦК партии эсеров, участвовал в вооруженном восстании эсеров в Москве.

Пробравшись в ряды ВКП(б), продолжал подпольно антисоветскую деятельность против существующего в СССР строя, был организационно связан с руководителем эмигрантской эсеровской организации Штейнбергом.

В 1925 г., находясь в Германии, майором германского генштаба Фишером был завербован для шпионской работы в пользу Германии, передавал шпионские сведения немцам о химвооружении Красной Армии, а также проводил вредительскую работу по срыву химподготовки в РККА.

В 1934 г. был завербован итальянским генералом Рикетти для работы в пользу итальянской разведки.

В 1935 г., работая в должности начальника Химуправления РККА, был завербован врагом народа Фельдманом в военный заговор, возглавляемый Тухачевским, Якиром и др., с которыми был связан по контрреволюционной работе, направленной против советской власти, – т. е. совершил преступления, предусмотренные ст. ст. 58—1 «б», 58—7, 58–11 УК РСФСР.

Следственное дело № 7292 по обвинению Фишмана Якова Моисеевича направить на рассмотрение Особого совещания при МГБ СССР.

Полагал бы меру наказания обвиняемому Фишману Якову Моисеевичу избрать – ссылку на поселение в отдаленные местности СССР.

Обвинительное заключение составлено 11 июня 1949 г. в гор. Киеве.

Ст(арший) следователь УМГБ Киевской области

лейтенант (Слепых)

«Согласен»

Начальник отд. следотдела УМГБ

Киевской области старший лейтенант (Линиченко)

Начальник следотдела УМГБ Киевской области

майор (Защитин)

Справка. 1. Обв. Фишман Я.М. арестован Уманским ГО МГБ 20 апреля 1949 г. и содержится под стражей в тюрьме № 1 УМВД Киевской области.

2. Вещдоков по делу нет.

3. Личные документы находятся в отделе «А» УМВД Киевской

области» [7].

Постановлением Особого совещания при МГБ СССР от 6 августа 1949 г. Я.М. Фишман был направлен на поселение в Красноярский край. Проживал в г. Енисейске. Отсюда Яков Моисеевич отправил не одну жалобу на необоснованность своего обвинения. Все они оставались без удовлетворения. И только в 1954 г. дело по его реабилитации сдвинулось с места. Об этом свидетельствуют следующие документы.

«Гр-ну Фишману Я.М.

Красноярский край, г. Енисейск,

21 апреля 1954 г. Рабоче-Крестьянская ул., дом № 133

Сообщаю, что Ваша жалоба, адресованная на имя Генерального Прокурора СССР, получена и проверяется.

О результатах проверки вам будет сообщено дополнительно.

Военный прокурор ГВП

майор юстиции (Воронцов)» [8].

На обороте этой справки есть надпись карандашом: «На приеме 10.5.54 г. брат осужденного – Фишман, полковник медслужбы, просил ускорить рассмотрение дела… Дано разъяснение, что дело истребовано и будет рассматриваться» [9].

«Гр-ну Фишману Якову Моисеевичу

гор. Енисейск Красноярского края,

Рабоче-Крестьянская ул., дом № 133

Ваша жалоба, адресованная председателю Президиума Верховного Совета СССР от 2.4.54 г. поступила в Главную военную прокуратуру и проверяется.

Приняты необходимые меры к ускорению проверки Вашего дела.

Об окончательных результатах проверки Вам будет сообщено дополнительно.

Военный прокурор ГВП

подполковник юстиции (Спелов)

3.6.54 г.» [10].

На этом отношении есть (наискосок по всему листу) надпись, сделанная полковником юстиции Планкиным, помощником Главного военного прокурора: «т. Спелову. Фишман Я.М. 17.9.54 г. был у меня на приеме и просил ускорить рассмотрение его дела, просил разобраться. Фишман сообщил, что Военная коллегия судила его заочно и неправильно. Срочно рассмотрите дело Фишмана. Дополнительно Фишман представил копию патента об изобретении, характеризующего его как человека, приносящего большую пользу государству.

17.9.54 г.» [11].

Из ссылки Я.М. Фишман был освобожден 25 августа 1954 г. После возвращения в Москву он поселился в квартире А.И. Ефремовой на Сретенском бульваре, в доме № 7, а затем был временно прописан на жилую площадь А.В. Галкиной (Люсиновская ул., дом 8).

Обращается он за помощью и к своему бывшему патрону К.Е. Ворошилову.

«Председателю Президиума Верховного Совета

СССР товарищу Ворошилову К.Е.

от Фишмана Якова Моисеевича, доктора

химических наук (б. начальника

Военно-химического управления Красной Армии)

Многоуважаемый Климент Ефремович!

В течение 17 лет на мне лежит позорное пятно государственного преступника. Я не раз писал, еще будучи в заключении, о своей полной невиновности, но безрезультатно. Все предъявлявшиеся мне обвинения были лживы от начала до конца. В отношении меня были допущены вопиющие нарушения советской законности.

В настоящее время дело о моей реабилитации находится в Главной военной прокуратуре (ул. Кирова, 14), но лежит уже 8-й месяц и неизвестно, когда пересмотр будет закончен.

У меня есть ряд научных трудов по химии, часть которых внедрена в нашу промышленность, накоплен большой опыт за 40 лет работы по специальности, есть незаконченные научные работы, но я не имею возможности вести научную работу, так как не имею для этого необходимых условий.

Я обращаюсь к Вам, под непосредственным руководством которого я работал в течение 12 лет, прося Вас вспомнить, с каким воодушевлением я работал и какую большую полезную работу проделал.

Я ни в чем не злоупотреблял Вашим доверием. Я ни в чем не провинился, ни перед нашей великой Коммунистической партией, ни перед нашей Советской Родиной. Я прошу Вас только об одном – Вашей помощи в ускорении пересмотра моего дела и в восстановлении моего честного имени.

Фишман

1.11.54 г.» [12].

Прошло десять дней, и на этом письме Я.М. Фишмана появилась резолюция К.Е. Ворошилова, адресованная Генеральному прокурору СССР Р.А. Руденко: «Тов. Руденко Р.А. Очень прошу ускорить рассмотрение дела гр. Фишмана, которого очень хорошо знаю и всегда сомневался в его виновности. Ворошилов.

11. ХI—54 г.» [13].

Через некоторое время (через полтора месяца) по поручению К.Е. Ворошилова в Главную военную прокуратуру звонил его помощник Николаев с просьбой об ускорении пересмотра дела Я.М. Фишмана.

Наконец-то в декабре 1954 г. Главная военная прокуратура подготовила долгожданный документ.

«УТВЕРЖДАЮ»

Зам. Главного военного прокурора

генерал-майор юстиции (Жабин)

30. ХII.1954 г.

В Военную коллегию Верховного суда СССР

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

по делу Фишмана Я.М.

29 мая 1940 г. Военной коллегией Верховного суда СССР на основании статей 58—1 «б», 58—7 и 58–11 УК РСФСР в особом порядке, без вызова в суд, осужден к 10 годам лишения свободы с поражением в правах на 5 лет и конфискацией всего имущества —

Фишман Яков Моисеевич, 1887 г. рождения, уроженец г. Одессы, еврей, быв. член КПСС с 1920 г., исключен в связи с настоящим делом, быв. начальник Химического управления РККА, коринженер, доктор химических наук, арестован 5 июня 1937 г. по ордеру, подписанному Фриновским, в настоящее время проживает в г. Кимры Калининской области, ул. Кирова, 92.

По приговору Фишман признан виновным в том, что являлся активным участником эсеровской организации, по заданию которой проводил антисоветскую работу, направленную на свержение существующего в СССР строя. С 1935 г. Фишман входил в состав антисоветского военного заговора, куда был завербован одним из участников заговора Фельдманом.

По своей контрреволюционной деятельности Фишман был организационно связан с врагами народа: Тухачевским, Уборевичем и Якиром.

Как участник заговора, Фишман проводил вредительскую деятельность, направленную к срыву химического вооружения Красной Армии.

Кроме того, Фишман являлся агентом двух иностранных разведок и передавал им сведения шпионского характера о химическом вооружении РККА.

Основанием для ареста Фишмана послужили показания других обвиняемых, которые, будучи допрошены в 1937 г. по своим делам, о Фишмане показали:

«Фельдман Б.М… Я имел поручение от Тухачевского обработать и вовлечь в организацию начальника Химического управления Фишмана. Фишмана, как бывшего члена ЦК эсеров, мне казалось, будет нетрудно завербовать, но, однако, после нескольких разговоров с ним, во время которых я пробовал прощупать его политическое настроение, я от этого отказался. Возможно, что его завербовал Тухачевский, но я этого не знаю» (л. д. 189).

Либерман Г.Б. – профессор Военно-химической академии, находясь под стражей, написал Ежову заявление, в котором указывал, что в 1933 г. от начальника Военно-химического управления РККА Фишмана Якова Моисеевича он, Либерман, получил задание об изготовлении для военной организации ампул с отравляющими веществами для совершения террористических актов против руководителей партии. Он, Либерман, согласился с этим предложением Фишмана, но по не зависящим от него обстоятельствам, задания не выполнил (л. д. 213).

Арестованные Эйдеман Р.П и Ефимов Н.А. (бывш. начальник Артуправления РККА) показали, что Тухачевский назвал им Фишмана как участника военно-троцкистского заговора.

Розынко А.Ф. (зам. нач. Артуправления РККА) на допросе 27 мая 1937 г. показал: «Как участник антисоветского военного заговора я был непосредственно связан с Ефимовым и Фельдманом и по их указаниям проводил вредительство в области артиллерийского вооружения РККА. Эти лица, т. е. Ефимов и Фельдман, были вдохновителями моей контрреволюционной деятельности. С их слов знаю, что в заговоре участвовали из руководящего командного состава РККА: Лонгва, Аппога, Петин и Фишман. Кто возглавлял военный заговор, я не знаю» (л. д. 237).

Александров Е.Г. (работник штаба дивизии): «В 1932 г., в бытность мою на службе в гор. Пскове, в штабе 56 сд на должности пом. нач. 1-й части, по указанию нач. химслужбы РККА Фишмана (быв. помощника командующего войсками ЛВО, со мною восстановил шпионскую связь прибывший из академии им. Фрунзе на должность начальника 1-й части того же штаба Семенов Михаил Степанович, быв. поручик царской армии, затем (он) служил в армии Колчака».

В начале предварительного следствия Фишман виновным себя признал и дал показания о том, что с 1925 г. являлся агентом разведки германского генерального штаба, а в 1935 г. Фельдманом Б.М. он был завербован в военно-фашистский заговор. Затем от этих показаний Фишман отказался и заявил, что дал их вынужденно, в результате применения к нему со стороны следователей мер физического и морального воздействия.

Приговор Военной коллегии Верховного суда СССР по делу Фишмана является неправильным и подлежит отмене по следующим основаниям.

Обинение Фишмана в причастности к эсеровской организации и проведении в ней активной деятельности по свержению существующего в СССР строя основано на признательных показаниях самого осужденного, данных им не предварительном следствии. Других доказательств о том, что Фишман, будучи эсером, проводил активную работу в этой организации до дня ареста, – в деле нет.

В своих жалобах Фишман утверждает, что в организации левых эсеров он состоял до 1920 г., затем порвал всякую связь с указанной организацией и в том же 1920 г. ЦК РКП(б) был принят в партию. О своем пребывании в эсеровской организации он не скрывал и указывал об этом в соответствующих документах. Никакой работы после того, как он вышел из партии левых эсеров, он, Фишман, не вел.

Однако, по принуждению следователя дал ложные, не соответствующие действительности, показания о своей якобы активной работе в партии левых эсеров до самого ареста, т. е. до 1937 г.

Правильность этих утверждений Фишмана подтверждается имеющимися в деле материалами:

– письмом Фишмана Я.М. о го выходе из партии левых эсеров, опубликованном в газете «Известия» от 4 декабря 1920 г. (№ 273), его автобиографией и др.

Таким образом, обвинение Фишмана в проведении им активной деятельности против Советского государства по заданию партии левых эсеров вплоть до 1937 г., никакими доказательствами не подтверждено.

Показания Фельдмана Б.М. о том, что от Тухачевского он имел задание вовлечь в заговор Фишмана, но не вовлек, являются неконкретными и не могут быть положены в основу для обвинения Фишмана в этом тяжком преступлении

К тому же следует добавить, что по делу Тухачевского Фишман не проходит. Тухачевский в своих показаниях среди участников заговора Фишмана не называл.

В силу этих обстоятельств показания осужденных Ефимова Н.А., которому известно об участии Фишмана в военно-фашистском заговоре со слов Тухачевского и Розынко А.Ф., назвавшего Фишмана участником заговора со слов Ефимова Н.А., вызывают серьезные сомнения в их правдоподобности и не являются полноценными доказательствами.

При этом необходимо отметить, что в судебном заседании при рассмотрении их дел, Ефимов и Розынко Фишмана не упоминали (осуждены Военной коллегией к ВМН, виновными в суде себя признали).

Либерман Г.Б. (31 мая 1940 г. осужден Военной коллегией заочно к 15 годам ИТЛ), давший показания в отношении антисоветской деятельности Фишмана, в жалобах категорически отрицает свою виновность и указывает, что в 1937 г. на первом же допросе он был зверски избит следователями Павловским и Шевелевым в Лефортовской тюрьме. Избиения его продолжались до тех пор, пока он под диктовку следователя не согласился написать «рассказ» о том, что он, Либерман, будучи участником военно-фашистской организации, изготовлял по указанию этой организации технические средства диверсии и террора для осуществления этих актов в Кремле.

Эти показания Либермана объективно подтверждаются тем, что в течение 1936 г. он никаких показаний о Фишмане не давал, а только после помещения его в Лефортовскую тюрьму такие показания о Фишмане дал в 1937 г. Правильность осуждения Либермана также вызывает сомнение. В связи с этим Главной военной прокуратурой производится проверка по его делу.

При таких обстоятельствах показания Либермана о Фишмане нельзя признать достоверными.

В процессе дополнительной проверки, проведенной в порядке ст. 273 УПК РСФСР, установлено, что Фишман Я.М. помощником командующего войсками ЛВО (Ленинградского военного округа. – Н.Ч.) в период 1928–1932 гг. не являлся и вообще в ЛВО он не служил. Таким образом, показания обвиняемого Александрова Е.Г., в которых идет речь о шпионской работе, проводимой Фишманом – бывшим помощником командующего войсками ЛВО, относятся не к обвиняемому по настоящему делу Фишману Якову Моисеевичу, а к другому лицу.

Кроме того, необходимо отметить, что Александров Е.Г. дал эти показания в начале следствия, а затем от них отказался и заявил, что он ни в чем не виновен (осужден 11 января 1940 г. Особым совещанием при НКВД СССР к 3 годам ИТЛ).

Обвинение Фишмана во вредительской деятельности и шпионаже было основано исключительно на показаниях самого осужденного. Никаких других объективных доказательств его виновности в этих преступлениях в деле также нет.

Будучи передопрошен 16 декабря 1954 г., Фишман показал:

«В течение шести дней мне абсолютно не давали спать, зверски избивали и подвергали самым кошмарным издевательствам. Доведенный до изнеможения, я в состоянии дурмана и полной невменяемости подписал это «признание», являющееся абсолютно ложным от начала до конца. После того, как я пришел в себя, я немедленно опроверг эти гнусные измышления, но был снова подвергнут самому зверскому и издевательскому обращению. В результате этого я был снова вынужден подписывать всякие лживые наговоры на себя и на других. В действительности я никогда участником какого бы то ни было заговора не был, никогда никакой вредительской и шпионской деятельностью не занимался».

По сообщению Управления кадров КГБ при Совете Министров СССР быв(шие) сотрудники НКВД СССР, проводившие следствие по делу Фишмана, из органов госбезопасности уволены, а некоторые из них арестованы за фальсификацию следственных дел.

3 декабря 1954 г. комиссией, созданной для проверки вредительской деятельности Фишмана в Химическом управлении до 1937 г., дано заключение, в котором полностью опровергается предъявленное Фишману обвинение во вредительской деятельности по химическому вооружению РККА.

После отбытия наказания Фишман занимается преподавательской деятельностью в высших учебных заведениях и характеризуется положительно.

Учитывая, что в процессе проверки вскрыты новые обстоятельства, свидетельствующие о необоснованности осуждения Фишмана, руководствуясь ст. ст. 373–378 УПК РСФСР,

ПОЛАГАЛ БЫ:

Дело по обвинению Фишмана Якова Моисеевича представить в Военную коллегию Верховного суда СССР с предложением: приговор Военной коллегии Верховного суда СССР от 29 мая 1940 г. по делу Фишмана Я.М. в связи с вновь открывшимися обстоятельствами отменить и дело Фишмана за недостаточностью доказательств в уголовном порядке прекратить.

Военный прокурор ГВП

подполковник юстиции (Спелов)

«Согласен»

Пом. Главного военного прокурора

полковник юстиции (Планкин)

30 декабря 1954 г.» [14].

Военная коллегия Верховного суда СССР 5 января 1955 г. отменила приговор Военной коллегии от 29 мая 1940 г. и постановление Особого совещания при МГБ СССР от 6 августа 1949 г. в отношении Я.М. Фельдмана, прекратив в уголовном порядке его дело.

В августе 1955 г. Я.М. Фишману было присвоено воинское звание «генерал-майор технических войск».

Скончался Яков Моисеевич Фишман в Москве 12 июля 1961 г.

Никольский Николай Михайлович

Родился в июле 1883 г. в селе Радождево Козельского уезда Калужской губернии в семье сельского священника. Окончив в 1905 г. духовную семинарию в г. Калуге, поступил в Варшавский ветеринарный институт. За участие в революционном студенческом движении подвергался аресту. В 1906 г. перевелся в Казанский ветеринарный институт. В Казани был секретарем социал-демократической студенческой фракции. После окончания института в 1910 г. командирован в Закавказье для борьбы с чумой крупного рогатого скота. В 1911–1912 гг. заведовал бойней в селении Маштаги (около Баку). В 1912 г. поступил на службу в земство Жиздринского уезда Калужской губернии в качестве участкового ветеринарного врача. Затем на такой же должности работал на станции Бабынино. В апреле 1914 г. поступил на курсы по животноводству при Рижском политехникуме. С началом войны с Германией был призван в армию и назначен старшим ветеринарным врачом 28-й артиллерийской бригады. За добросовестную службу награжден четырьмя орденами. Последий чин в старой армии – титулярный советник.

После Февральской революции 1917 г. был избран заместителем председателя корпусного (20-й армейский корпус) ветеринарного комитета. Избирался на съезды Западного и Юго-Западного фронтов, а также на Всероссийский ветеринарный съезд (апрель 1917 г.). На этом съезде избран членом Главного ветеринарного совета. С июля 1917 г. – член Главного военно-ветеринарного комитета. С мая 1918 г. – член коллегии Военно-ветеринарного управления Красной Армии. С января 1919 г. – помощник начальника этого управления. В мае 1920 г. назначен начальником Военно-ветеринарного управления РККА, которое возглавлял вплоть до своего ареста в 1937 г. С 1924 г. – ответственный редактор журнала «Советская ветеринария». С июля 1927 г. – представитель Наркомата по военным и морским делам при Совете Труда и Обороны СССР, член президиума этого комитета. В 1928 г. награждается орденом Трудового Красного Знамени РСФСР. Был в зарубежных командировках (в 1926 г. – в Германии и Австрии, в 1929 г. – во Франции и Италии).

Из приказа наркома обороны СССР № 75 от 30 апреля 1935 г.: «1 мая 1935 г. исполняется 15 лет работы в должности начальника ветеринарного управления РККА тов. Никольского Николая Михайловича. За этот период ветеринарное дело в РККА под непосредственным руководством тов. Никольского сделало значительные успехи, в особенности в сбережении конского состава. Работники ветеринарной службы упорно работают над подготовкой ветеринарных кадров, над ветеринарной подготовкой бойца и командира, над приложением нашей новой социалистической техники в лечебных и противоэпизоотических мероприятиях. За хорошую работу и руководство ветеринарной службой в РККА объявляю тов. Никольскому благодарность и награждаю легковой машиной. Уверен, что ветеринарные работники под умным руководством тов. Никольского и впредь с той же настойчивостью будут работать над сбережением коня, над повышением боевой готовности Красной Армии».

В период присвоения командно-начальствующему составу РККА персональных воинских званий ему было присвоено в 1935 г. звание «корветврач».

Арестован 30 сентября 1937 г. Военной коллегией Верховного суда СССР 4 мая 1939 г. по обвинению во вредительстве приговорен к пятнадцати годам заключения в ИТЛ. Заключение отбывал в Воркутинском ИТЛ. Срок отбыл полностью. Из лагеря освобожден 30 сентября 1952 г. Определением Военной коллегии от 18 июня 1955 г. реабилитирован. Умер в Москве 5 октября 1970 г.

Говорухин Трофим Кириллович

Родился в сентябре 1896 г. в селе Дергачи Саратовской губернии в крестьянской семье. Учился четыре зимы в земской школе. После смерти родителей воспитывался престарелой бабушкой. С двенадцати лет работал помощником столяра, плотником. В августе 1915 г. призван в армию и направлен в Новоузенский запасный полк. В 1916 г. окончил учебную команду, а в 1917 г. – военно-фельдшерские курсы при астраханском лазарете, после чего служил в должности фельдшера при 214-й полевой подвижной хлебопекарне.

В Красной Армии с мая 1918 г. Участник Гражданской войны, в годы которой занимал политические должности в подразделениях и частях: политрука-агитатора 1-го Новоузенского советского полка, председателя партийного коллектива того же полка. В марте 1919 г. Новоузенский полк вошел в состав 23-й стрелковой дивизии. С 1919 г. воевал в составе 196-го стрелкового полка 22-й стрелковой дивизии в должности военкома батальона, председателя полкового коллектива РКП(б). В 1920 г. в течение двух недель находился в плену у деникинцев.

После Гражданской войны на должностях политсостава в частях и соединениях РККА. В 1921–1922 гг. – военком учебно-кадрового полка 22-й стрелковой дивизии. Затем (до апреля 1924 г.) – военком 39-го стрелкового полка. С апреля 1924 г. – помощник начальника политотдела 13-й Дагестанской стрелковой дивизии. С мая 1925 г. – начальник политотдела той же дивизии. С октября 1925 г. – слушатель Курсов усовершенствования высшего начсостава при Военной академии имени М.В. Фрунзе. С июля 1926 г. – военком и начальник политотдела 43-й стрелковой дивизии. С февраля по июль 1930 г. – военком и начальник политотдела 8-й Минской стрелковой дивизии. С июля 1930 г. – военком, а с сентября 1931 г. – помощник командира 3-го стрелкового корпуса по политической части. С октября 1936 г. по май 1937 г. состоял в распоряжении Управления по командно-начальствующему составу РККА. С мая 1937 г. – начальник политического управления Ленинградского военного округа. В сентябре 1938 г. по политическому недоверию уволен в запас.

Воинское звание «корпусный комиссар» ему было присвоено в 1935 г.

Арестован 18 сентября 1938 г. Особым совещанием при НКВД СССР 15 июля 1940 г. по обвинению в участии в военном заговоре приговорен к восьми годам заключения в ИТЛ. Наказание отбывал в Воркуте. Срок отбыл полностью. Освобожден был из заключения 18 сентября 1946 г. На свободе пробыл около трех лет. Вновь арестован 25 августа 1949 г., обвинения остались прежними. Особым совещанием при МГБ СССР 15 октября 1949 г. направлен в ссылку в Красноярский край, где находился до момента реабилитации. Определением Военной коллегии от 5 марта 1955 г. реабилитирован. После реабилитации ему в том же году было присвоено воинское звание «генерал-майор» и назначена персональная пенсия союзного значения. Скончался Т.К. Говорухин в Москве 16 марта 1966 г.

Мрочковский Стефан Иосифович

Родился в 1885 г. в г. Елисаветграде. Из дворян. По национальности русский (отец – поляк, мать – русская). Рано вступил на путь революционной борьбы. Член РСДРП(б) с 1905 г. Окончил юридический факультет университета. После Гражданской войны много лет находился на нелегальной зарубежной работе. С 1928 г. возглавлял мобилизационную сеть коммерческих предприятий Разведуправления РККА за границей. В кадрах Красной Армии с 1929 г. При введении персональных воинских званий командно-начальствующему составу РККА получил звание «корпусный комиссар». За заслуги перед Родиной награжден орденом Красной Звезды. Арестован 18 января 1943 г. Следствие по его делу длилось девять лет (с 1943 г. по 1952 г.).

«СПРАВКА

по делу Мрочковского С.И.

Мрочковский Стефан Иосифович, 1885 г. рождения, уроженец г. Кировограда (Елисаветграда. – Н.Ч.), русский, член ВКП(б) с 1905 г., до ареста работал начальником мобсети коммерческих предприятий за границей Главразведупра Красной Армии, воинское звание – корпусный комиссар.

Арестован НКГБ СССР 18 января 1943 г. за принадлежность к иностранной разведке. Обвинение Мрочковскому предъявлено 3.2.1943 г. по ст. 58—1 «б» УК РСФСР. Виновным он себя не признал.

Показаниями арестованных Валика и Чопяк – бывших советников министерства внутренних дел Монголии, Дойна – быв(шего) директора монгольской конторы «Востваг» и др. – Мрочковский изобличается как агент иностранной разведки, перед которой расшифровал мобсеть предприятий. Эти показания Мрочковский отрицает.

В продлении срока следствия по делу ГВП ВС отказано в феврале 1945 г. Дело не заканчивается по особому указанию руководства МГБ СССР.

Жалоб от Мрочковского не поступало.

Военный прокурор ГВП ВС СССР

подполковник юстиции (Львов)» [1].

«ПРОТОКОЛ

допроса обвиняемого Мрочковского Стефана Иосифовича

от 20 января 1948 г.

Военный прокурор ГВП подполковник юстиции Новиков и пом(ощник) начальника отделения следотдела 3-го Главного управления МГБ СССР майор Ельфимов допросили обвиняемого Мрочковского, который показал:

Мрочковский Стефан Иосифович, 1885 г. рождения,

уроженец г. Кировоград, из дворян, отец – поляк, мать —

русская, образование высшее, член ВКП(б) с 1905 г.,

в Красной Армии служил с 1929 г., до ареста —

зав(едующий) мобилизационной сетью коммерческих

предприятий Главразведупра за границей, воинское

звание корпусной комиссар. Арестован 18 января 1943 г.

Вопрос (В): Вы обвиняетесь в том, что, являясь военнослужащим Красной Армии, на протяжении ряда лет проводили шпионскую деятельность против Советского Союза в пользу разведок иностранных государств, т. е. по ст. 58—1 «б» УК РСФСР. Вам понятно, в чем Вас обвиняют?

Ответ (О): Да, понятно.

В. Виновным себя признаете?

О: Я не признаю себя виновным и категорически отрицаю это обвинение.

В: Вам уже известно, что в шпионской деятельности вас изобличают ряд лиц. Чем это Вы объясняете их показания?

О: Как я уже говорил раньше, так заявляю и теперь, что показания всех этих лиц о моей якобы шпионской деятельности и преступных связях с представителями разведок иностранных государств являются клеветническими.

В: Однако, эти лица, т. е. Дайн-Лундер, Чопяк, Валик, Богачев и другие сами признали себя виновными в шпионской деятельности против СССР и Вы не отрицаете, что, зная их, неоднократно встречались с ними. На какой же почве они могли оклеветать Вас?

О: Какие причины заставили указанных лиц оклеветать меня – я не знаю и могу это только предполагать. Никаких личных мотивов к этому, конечно, не было, однако утверждаю, что их показания о моей шпионской деятельности – клевета. Шпионом я никогда не был, наоборот, своей работой за границей принес только пользу Советскому государству.

В: О какой пользе Вы говорите?

О: Будучи в начале 1928 г. назначен заведующим мобилизационной сетью коммерческих предприятий Разведупра за границей, я организовал коммерческие фирмы во многих иностранных государствах и руководил их деятельностью в течение около 15 лет. Помимо выполнения поставленных передо мною задач, я дал нашему государству и чисто экономические выгоды, о чем уже показывал на предыдущих допросах. Прошу также записать, что моя работа неоднократно получала высокую оценку Советского правительства.

В: Однако, основная задача Вами не была выполнена, созданную сеть коммерческих предприятий пришлось ликвидировать.

О: Это уже не моя вина и по данному вопросу я ничего добавить к тому, что показал раньше, не могу.

Протокол мною прочитан, ответы на вопросы записаны с моих слов правильно, в чем и расписываюсь.

Допрос начат в 12 ч. 00 м

Допрос окончен в 16 ч. 30 м.» [2].

«УТВЕРЖДАЮ»

Зам. министра Государственной

безопасности Союза СССР

полковник (Рюмин)

16 февраля 1952 г.

ОБВИНИТЕЛЬНОЕ ЗАКЛЮЧЕНИЕ

по обвинению Мрочковского Стефана Иосифовича

в преступлениях, предусмотренных

ст. 58—1 «б» и 58–10 ч. 2 УК РСФСР

Главным управлением контрразведки 18 января 1943 г. за враждебную советской власти деятельность был арестован сотрудник Главного Разведывательного управления Красной Армии корпусной комиссар Мрочковский Стефан Иосифович.

Следствием по делу установлено, что Мрочковский с 1928 г. по 1939 г., возглавлял мобилизационную сеть коммерческих предприятий за границей Разведупра Красной Армии и в течение этого периода принимал непосредственное участие в ее комплектовании (л. д. 27–33, 36–43, 48–52, 77–86).

Арестованные в 1937–1938 гг. бывшие руководители Разведупра Красной Армии заговорщики Берзин, Урицкий и Никонов на следствии показали, что руководимую Мрочковским сеть коммерческих предприятий они использовали в своих вражеских целях и она была засорена враждебными элементами, шпионами.

За шпионскую деятельность в пользу иностранных государств был осужден ряд бывших подчиненных Мрочковского сотрудников руководимых им фирм за границей, в частности Дайн-Лундер, Гопфгартен, Эренлиб-Яновский, Звиргздынь и его близкие связи по работе за границей Чопяк, Валик, Тарханов и Таиров (л. д. 199–213, 217–218, 236–240).

Осужденные в 1937–1939 гг. уполномоченный руководимой Мрочковским фирмы «Востваг» Богачев Н.Г. и бывший заместитель торгпреда в Монгольской народной республике Стулов Е.А. дали показания о Мрочковском как о немецком шпионе (л. д. 219–231, 232–235).

Находясь под стражей, Мрочковский в разговорах с сокамерниками злобно клеветал на ВКП(б), внешнюю и внутреннюю политику Советского правительства, восхвалял порядки в капиталистических странах и особенно государственный строй капиталистической Америки (л. д. 94—106, 128–142).

Будучи допрошен в качестве обвиняемого Мрочковский виновным себя во вражеской деятельности не признал, однако в совершенных преступлениях изобличается показаниями осужденных: Богачева Н.Г. (л. д. 232–235), ПОЛОЗОВА Е.С. (л. д. 94—106), СТУЛОВА Е.А. (л. д. 219–231), Никонова А.М. (л. д. 157) и очной ставкой с Полозовым (л.д.128–142).

На основании имеющихся в деле материалов,

Мрочковский Стефан Иосифович, 1885 г. рождения, урож. гор. Кировограда, русский, из дворян, с высшим юридическим образованием, до ареста член ВКП(б) с 1905 г., быв(ший) завед(ующий) мобилизационной сетью коммерческих предприятий за границей Развед. управления Красной Армии, корпусной комиссар, – обвиняется в том, что, находясь на закордонной работе, изменил Родине, вступил в преступную связь с иностранной разведкой, расшифровал руководимую им секретную сеть Разведупра за границей.

В период Отечественной войны проводил антисоветскую агитацию, т. е. в преступлениях, предусмотренных ст. ст. 58—1 «б», 58–10 ч. 2 УК РСФСР.

Руководствуясь ст. 208 УПК РСФСР, следственное дело № 6022 по обвинению Мрочковского С.И. передать Главному военному прокурору Советской Армии для направления по подсудности.

Начальник отделения следотдела 3-го

Главного управления МГБ СССР

подполковник (Бурдин)

Зам. нач. следотдела 3 Главного

управления МГБ СССР

полковник (Флягин)

«Согласен» Начальник 3 Главного управления МГБ СССР

генерал-лейтенант (Я. Едунов)

Справка

1. Мрочковский С.И. арестован 18 января 1943 г. Содержится под стражей во внутренней тюрьме МГБ СССР.

2. Вещественных доказательств по делу не имеется» [3].

На первой странице этого документа имеется резолюция заместителя Главного военного прокурора генерал-майора юстиции Д. Китаева от 5 марта 1952 г.: «Обвинительное заключение утвердить. Дело передать на рассмотрение Военной коллегии Верхсуда СССР, без обвинения и защиты» [4].

Военная коллегия не замедлила рассмотреть это дело. Прошло два месяца, и эта высокая судебная инстанция объявила свой вердикт.

«ОПРЕДЕЛЕНИЕ

Военная коллегия Верховного суда Союза ССР в составе: председательствующего – генерал-майора юстиции Детистова и членов: полковников юстиции Лебедкова и Стучек, при секретаре – старшем лейтенанте административной службы Лисицыне, 7 мая 1952 г. в г. Москве, в закрытом судебном заседании, рассмотрев дело в отношении Мрочковского Стефана Иосифовича, обвиняемого в преступлениях, предусмотренных ст. ст. 58—1 «б» и 58–10 ч. 2 УК РСФСР, и заслушав объяснения обвиняемого, —

НАШЛА:

что привлеченный к уголовной ответственности Мрочковский С.И. 18 января 1943 г. был арестован на основании выписок из показаний арестованных и осужденных в 1937–1938 гг. бывших руководящих работников Разведупра Красной Армии: Берзина, Урицкого, Никонова, а также и других работников Разведупра: Валика, Чопяка, Дайн-Лундера, Нуллера, Богачева и Стулова.

В этих выписках из показаний названных лиц (в одних прямо, в других косвенно), указывалось на причастность Мрочковского к шпионской деятельности против СССР. Так, например, в показаниях Никонова от 4 августа 1937 г. значится: «Мне известны лица. подозрительные по шпионажу, работающие в системе Разведупра… 5) корпусной комиссар Мрочковский – руководитель заграничных «фирм» Разведупра – подозрителен по шпионским связям» (л. д. 57).

В показаниях Берзина Э.П. от 17 января 1938 г. значится, что в 1929 г. Бокий дал задание ему встретиться с представителем германской разведки, работавшим в «Востваге» – Мрочковским.

Далее в его показаниях значится:

«Ответственный руководитель фирмы Мрочковский мною для контрреволюционной работы не вербовался, шпионских заданий я ему не давал» (л. д. 170).

«Был ли Мрочковский связан с какой-либо иностранной разведкой, сказать не могу, я его ни с кем не связывал и данных у меня об этом нет» (л. д. 171).

Показания Нуллера явно противоречивы. На л.д.172 значится в его показаниях, что он, Нуллер, был завербован для шпионажа в пользу Франции Мрочковским. Далее на л. д. 198 он от прежних своих показаний отказался, а на суде показал, что он Мрочковским был завербован для работы в Разведупре, а не для шпионской деятельности (л. д. 198, 360).

Из показаний Стулова видно, что с Крафтом (псевдоним Мрочковского. – Н.Ч.) он виделся всего лишь один раз на приеме у Элиава во Внешторге в 1935 г. (л. д. 220). Далее на л. д. 229 в его же, Стулова, показаниях значится, что со слов Биркенгофа в 1936 г. ему известно, что Дайн Ян имел антисоветскую шпионскую связь с Крафтом (Мрочковским), когда последний находился в Берлине и Париже.

В показаниях Богачева (л. д. 232–235) значится, что Филлер по заданию Биркенгофа давал сведения директору «Воствага» Крафту (Мрочковскому) о количестве экспортируемого Монголией сырья по годам, сортам и видам.

Далее Богачев показал, что он догадался, что Крафт в пути, сидя рядом в автомашине с Сотниковым Борисом, узнал от последнего о количестве автомобилей в Бурятии, так как только выехали они к нему, Богачеву, во двор, Крафт, выйдя из машины и подойдя к шоферу Сотникова, что-то ему дал, а тот быстро положил в карман (л. д. 234об).

В показаниях Урицкого никаких данных, изобличающих в преступной деятельности Мрочковского, не содержится (л. д. 241–242).

Из приобщенных к делу обзоров по другим делам видно, что Валик, Чопяк, Дайн-Лундер, Берзин Эдуард и Гопфгартен от ранее данных ими показаний отказались, Нуллер в суде Мрочковского не изобличал, по показаниям Бокия Мрочковский не проходит.

Располагая всеми этими данными органы следствия Мрочковского до 18 января 1943 г. к уголовной ответственности не привлекали, считая, как видно, что не было для этого достаточных оснований и он продолжал исполнять возложенную на него ответственную работу за границей, как работник Разведывательного управления Красной Армии.

Как видно из приобщенной к делу справки на Мрочковского С.И. за подписью начальника 11 отдела от 16 января 1952 г., его деятельность за границей оценивается положительно, с указанием на то, что за успешную работу он награжден орденом Красной Звезды, что в декабре 1942 г., возвратившись из Вашингтона в Москву, он отчитался о своей деятельности, которая была оценена также положительно.

Таким образом, из дела не видно, что послужило основанием к аресту Мрочковского, тогда как за то время, начиная с 1937–1938 гг. и до дня его ареста никаких других материалов, кроме тех, о которых указывалось выше, не имеется, а перечисленные выше материалы 1937–1938 гг. являются сомнительными в отношении Мрочковского и не могут служить судебным доказательством без их дополнительной проверки, тем более, что Мрочковский все время категорически отрицал предъявленное ему обвинение.

Кроме того, из дела видно, что по показаниям Полозова Е.С. от 13 июля 1944 г., подтвержденным им 16 января 1952 г., Мрочковскому 14 февраля 1952 г. (л. д. 349) органами следствия предъявлено дополнительное обвинение в антисоветской агитации среди сокамерников. Это обвинение Мрочковский также категорически отрицал, а Полозов его изобличал. При этом на допросе 16.01.1952 г. осужденный за антисоветскую агитацию Полозов показал, что Мрочковский вел антисоветские разговоры только в его присутствии, что третьих лиц не было при этом.

В суде Мрочковский, отрицая вину и по ст. 58–10 УК РСФСР, утверждал, что Полозов сам, являясь антисоветски настроенным, пытался вести антисоветские разговоры, а он, Мрочковский, в таких случаях его обрывал. В подтверждение этого обстоятельства Мрочковский просил допросить лиц, которые содержались разновременно вместе с ними в одной камере – Гвоздь (бывший учитель из БССР) и Гальфе. Это ходатайство Мрочковским возбуждалось и перед следственными органами еще 26 декабря 1944 г. (см. заявление его в особом пакете, л. д. 36), но оно не было удовлетворено, хотя в заявлении прямо указывалось, что при разговоре его с Полозовым деятельное участие принимал Гвоздь, когда вопрос касался о быте новой деревни и достижениях в колхозной жизни.

Таким образом, следует признать, что показание Полозова (осужденного за антисоветскую агитацию), является сомнительным и нуждается в проверке путем допроса свидетеля Гвоздь.

На основании изложенного и руководствуясь ст. 398 КПК РСФСР, Военная коллегия Верховного суда СССР, —

ОПРЕДЕЛИЛА:

Дело по обвинению Мрочковского Стефана Иосифовича, через Главную военную прокуратуру Советской Армии, направить на доследование по вышеуказанным обстоятельствам, для установления истины.

Подлинное за надлежащими подписями» [5].

Доследование по делу С.И. Мрочковского проходило в свете рекомендаций Военной коллегии Верховного суда СССР. Дело принял к производству старший следователь следственного отдела 3-го Главного управления МГБ СССР майор Беляев. Однако выполнить указанные рекомендации в полном объеме не удалось. Так, проверить показания осужденных в 1937–1938 гг. Богачева и Стулова, а также осужденных по обвинению в шпионаже подчиненных Мрочковского, не представилось возможным.

В части проведения Мрочковским антисоветской агитации в камере Лефортовской тюрьмы следствие выполнило требование Военной коллегии. Допрошенные по этому обстоятельству Гвоздь, Красников и Ягодкин показали об антисоветских высказываниях Мрочковского в камере Лефортовской тюрьмы.

Так, Красников на очной ставке с Мрочковским показал, что Мрочковский восхвалял жизнь и порядки в США и клеветал на условия жизни в СССР (л. д. 462–466).

Гвоздь И.Л. на допросе 5 июня 1952 г. показал, что зимой 1943/44 г. он находился в одной камере Лефортовской тюрьмы с Мрочковским, причем последний вел антисоветские разговоры, клеветал на руководителей ВКП(б) и cоветского правительства и на карательную политику государства (л. д. 443–445).

Ягодкин С.И. на очной ставке с Мрочковским 23 июля 1952 г. показал, что с Мрочковским он в начале 1943 г. содержался в одной камере. Мрочковский восхвалял Гитлера и немецкую военную технику, высказывал неверие в победу Советской Армии. Восхвалял американскую демократию и клеветал на советские демократические права, на Советскую Конституцию. Клеветал на членов советского правительства (л. д. 473–479).

Кроме того, об антисоветских высказываниях Мрочковского в камере тюрьмы показал Полозов Е.С. (л. д. 128–142).

Стефан Иосифович продолжал отрицать обвинение его в антисоветских высказываниях и заявил ходатайство о допросе других лиц, содержащихся с ним в одной камере [6].

В июле 1952 г. в недрах МГБ «родилось» новое обвинительное заключение по делу С.И. Мрочковского. По сути оно было «новым-старым», ибо основное его содержание слово в слово повторяло текст обвинительного заключения от февраля 1952 г. Единственное что было добавлено:

«…В 1937 г., будучи за границей, Мрочковский возводил клевету на советскую действительность и склонял бывшего работника Разведупра Король к невозвращению в Советский Союз (л. д. 417–418, 419, 448–449, 453, 469, 471).

…Так, в 1943 г. в разговорах с сокамерниками Ягодкиным и Красниковым, возводя клевету на руководителей партии и Советского государства, Мрочковский восхвалял фашистское правительство Германии, оправдывая его агрессивную политику и проявлял неверие в сообщения советской прессы. Наряду с этим высказывал клеветнические измышления о советской действительности (л. д. 436–438, 439–441, 456–457, 459–461, 464–466, 474–477).

В 1944 г. Мрочковский в присутствии Полозова и Гвоздь также клеветал на одного из руководителей партии и Советского государства, высказывал свое несогласие с внешней и внутренней политикой Советского Союза…

Будучи допрошенным в качестве обвиняемого по существу предъявленного обвинения по ст. ст. 58—1 «б» и 58–10 ч. 2 УК РСФСР, Мрочковский виновным себя не признал (л. д. 35, 303–306, 351–352), однако в совершенных преступлениях изобличается показаниями свидетелей: Никонова А.М. (л. д. 157), Стулова Е.А. (л. д. 219–231), Богачева Н.Г. (л. д. 232–235), Полозова Е.С. (л. д. 94—106, 345–346), Гвоздь И.Л. (л. д. 442–446), Король М.Д. (л. д. 447–453), Красникова М.И. (л. д. 454–457), Ягодкина А.А. (л. д. 458–461) и проведенными очными ставками с Полозовым (л. д. 128–142), Красниковым (л. д. 462–466), Король (л. д. 467–472) и Ягодкиным (л. д. 473–479)…» [7]

Данное обвинительное заключение 26 июля 1952 г. утвердил заместитель министра государственной безопасности СССР генерал-полковник С. Гоглидзе.

«ПРИГОВОР

Именем Союза Советских Социалистических Республик Военная коллегия Верховного суда СССР в составе: Председательствующего – генерал-майора юстиции Детистова членов: полковников юстиции Павленко и Конова при секретаре капитане административной службы Лисицыне

В закрытом судебном заседании в гор. Москве 26 августа 1952 г., рассмотрев дело по обвинению:

Мрочковского Стефана Иосифовича, 1885 г. рождения, уроженца г. Кировограда, русского, из дворян, с высшим юридическим образованием, до ареста члена ВКП(б) с 1905 г., ранее не судимого, бывшего работника Разведупра Советской Армии, в звании «корпусной комиссар», – в преступлениях, предусмотренных ст. ст. 58– 1 «б» и 58–10 ч. 2 УК РСФСР.

Предварительным и судебным следствием установлено, что Мрочковский С.И., находясь под стражей по настоящему делу, в 1944 г. разновременно среди других арестованных сокамерников проводил антисоветскую агитацию, восхвалял американский образ жизни и высказывал клеветнические измышления на советскую действительность, опорочивая внешнюю политику ВКП(б) и Советского правительства.

Это преступление Мрочковского, предусмотренное ст. 58–10 ч. 2 УК РСФСР, при отрицании им своей виновности, доказано показаниями свидетелей, допрошенных на предварительном следствии и оглашенных на суде: Полозова, Красникова, Ягодкина, Романова, а также показаниями допрошенного на предварительном следствии и в суде свидетеля Гвоздь.

Что же касается обвинения Мрочковского в измене Родине, основанного на выписках из показаний арестованных и осужденных в 1937–1938 гг. по другим делам, бывших работников Разведупра: Никонова, Берзина Эдуарда, Нуллера, Валика, Чопяк, Дайн-Лундера, Стулова и Богачева, то это обвинение является недоказанным по следующим основаниям:

Из выписки показаний Никонова видно, что он высказывал лишь свое подозрение в отношении Мрочковского о его связях с иностранной разведкой, но никаких конкретных фактов, на чем было основано его подозрение, не указано (л. д. 157а).

Берзин Эдуард, Нуллер, Валик, Чопяк, Дайн-Лундер и Гопфгартен, давшие в начале показания против Мрочковского, в последующем от этих показаний отказались.

Показания Стулова и Богачева в отношении Мрочковского неконкретны и также не могут служить доказательством предъявленного ему обвинения по ст. 58—1 «б» УК РСФСР.

Мрочковский это обвинение как на предварительном следствии, так и в суде категорически отрицал.

Как видно из дела, органы следствия, располагая всеми этими данными от 1937–1938 гг. в отношении Мрочковского, его к уголовной ответственности в течение четырех лет не привлекали и он до конца 1942 г. оставался на ответственной работе в Разведупре. Каких-либо дополнительных компрометирующих данных по этому пункту обвинения в отношении Мрочковского в деле не имеется, несмотря на то, что дело направлялось на доследование.

Ввиду изложенного, Военная коллегия Верховного суда СССР, руководствуясь ст. ст. 319 и 320 УПК РСФСР:

ПРИГОВОРИЛА:

Мрочковского Стефана Иосифовича по ст. 58—1 «б» УК РСФСР считать по суду оправданным, а по ст. 58–10 ч. 2, с санкцией ст. 58—2 УК РСФСР его, Мрочковского, лишить свободы в ИТЛ сроком на пятнадцать (15) лет, с поражением в политических правах на пять лет, с лишением воинского звания «корпусной комиссар» и с конфискацией его имущества.

Возбудить ходатайство перед Президиумом Верховного Совета СССР о лишении Мрочковского С.И. ордена «Красная Звезда».

Срок наказания осужденному Мрочковскому на основании ст. 29 УПК РСФСР исчислять с 18 января 1943 г.

Приговор окончательный и кассационному обжалованию не подлежит.

Подлинный за надлежащими подписями.

С подлинным верно: Секретарь судебного заседания Военной коллегии

Верховного суда Союза ССР

капитан адмслужбы (Лисицын)» [8].

Назначенное ему наказание С.И. Мрочковский отбывал в Волголаге (пос. Переборы Рыбинского района Ярославской области). Лагерь специализировался на обслуживании работ Волгостроя, на строительстве гидроузлов в Угличе и Рыбинске, лесозаготовках, добыче камня, швейном производстве, выпуске изделий ширпотреба, ловле и переработке рыбы, сельскохозяйственных работах.

Прибыв в лагерь, Стефан Иосифович стал без промедления ходатайствовать о пересмотре своего дела. Надо отметить, что все члены его семьи (жена, сын и дочь) все годы, пока он находился под следствием, предпринимали доступные им меры для облегчения участи мужа и отца. Так, еще в середине войны, в декабре 1943 г., его сын Виктор Мрочковский, офицер Красной Армии, обращается к Прокурору СССР с просьбой сообщить ему о судьбе отца.

«Прокурору СССР

(от) старшего техник-лейтенанта Мрочковского

Виктора Степановича, из 22 управления ОС РГК КА,

проживающего в городе Тула по улице

Бундурина, 7. Удостоверение личности № 245 от

19/1—42 г.

ЗАЯВЛЕНИЕ

В январе 1945 г. мой отец корпусной комиссар Мрочковский Степан (так в документе. – Н.Ч.) Иосифович по возвращению из заграничной командировки был арестован контрразведкой Союза.

Несмотря на неоднократные обращения, никаких известий о судьбе моего отца получить не могу.

Прошу Вас сообщить мне о судьбе моего отца. Дело ведет следователь Бабицев. Ответ прошу сообщить моей матери Фаине Марковне Мрочковской – Москва, Потаповский пер., 9/11, кв. 54.

12.12.1943 г.» [9].

Точно такого же содержания и в тот же день Виктор Мрочковский направил заявление председателю Президиума Верховного Совета СССР М.И. Калинину. В деле надзорного производства нет отметки о том, что на эти заявления был дан ответ. Как первое, так и второе заявления были отправлены в Главную военную прокуратуру. Ну, а там?!

А там, в Главной военной прокуратуре, работали разные люди. Например, майор юстиции (подпись его не удалось разобрать), который в докладной своему начальнику подполковнику юстиции Муратову писал: «Я не нахожу возможным отвечать жалобщику – сыну арестованного о его судьбе (т. е. о судьбе отца. – Н.Ч.). Тем более, что он знает, что отец арестован и ведется следствие» [10].

Приведем текст одного из обращений о пересмотре дела отца его дочери Елизаветы (в замужестве Барабанщиковой). В данном случае оно адресовано К.Е. Ворошилову.

«Многоуважаемый Климент Ефремович!

Я дочь бывшего корпусного комиссара, члена Коммунистической партии с 1905 г. Мрочковского. Под следствием в течение 9 лет и в 1952 г. был несправедливо осужден.

Вступив в 1905 г. в коммунистическую партию, Мрочковский С.И. вел активную подпольную работу до революции, а после революции работал на различных ответственных советских работах, с 1930 г. выполнял спецзадание за рубежом.

18 января 1943 г. Мрочковский С.И. был арестован в Москве органами МГБ. Следствие длилось в течение 9 лет. Несмотря на весьма продолжительный срок следствия, в мае 1952 г. дело Мрочковского С.И. было возвращено Военной коллегией Союза ССР на доследование. Вновь в августе 1952 г. дело Мрочковского С.И. разбиралось Военной коллегией Верховного суда Союза ССР. В выдвинутых тяжелых обвинениях (по ст. 58—1 «б») Мрочковский С.И. был полностью оправдан. Не признав себя виновным, он был осужден на 15 лет «за антисоветские разговоры в стенах тюрьмы» (по ст. 58–10), которые он якобы вел с глазу на глаз с лицами, сидевшими с ним в тюрьме в течение 2-х – 3-х недель. Лица же, просидевшие с ним 2–3 года, несмотря на его просьбу, не были допрошены.

Нельзя говорить, что старый большевик, не боявшийся ради партии и советской власти ставить под угрозу свою жизнь, отдававший все свои силы и знания на укрепление и расцвет советской власти, не имевший ни единого взыскания за долголетнее пребывание в рядах партии, Советской Армии, на советской работе, будучи истинным советским человеком до тюрьмы, вдруг стал вести антисоветские разговоры в тюрьме.

Прошу Вас, Климент Ефремович, дать указание пересмотреть дело Мрочковского С.И., который сейчас старый и больной, отбывает (уже 10 лет и 3 месяца) незаслуженное наказание.

Очень прошу Вас меня принять лично.

Барабанщикова. Москва.

20/IV – 1953 г.» [11].

Писал прошения о пересмотре своего дела и сам С.И. Мрочковский, будучи в лагере на положении заключенного.

«Генеральному прокурору СССР

(от) Мрочковского Стефана Иосифовича,

осужденного Военной коллегией Верховного

суда СССР по 58–10 с наказанием в 15 лет

инаходящегося в исправительном трудовом

лагере № 229/1 Волголага при поселке

Переборы Ярославской области.

ПРОШЕНИЕ О ПЕРЕСМОТРЕ

Я старый член партии со стажем с 1905 г. и за все свое длительное пребывание в партии не имел ни одного взыскания ни по партийной, ни по советской линии.

18 января 1943 г. без предъявления мне ордера на арест я был арестован и заключен в тюрьму, где следствие по моему делу велось около 9,5 лет и только в 1952 г. мне было предъявлено обвинительное заключение по 58—1 «б» и дополнительное к этой статье, за период содержания меня в следственной тюрьме, по 58–10 по клеветнически приписанным мне высказываниям в тюремной камере антисоветских взглядов.

В судебном заседании Военной коллегии Верховного суда по 58—1 «б» был оправдан и осужден по указанному тюремному делу по 58–10 с наказанием в 15 лет.

Обвинение меня по 58–10 следственной частью МГБ было основано на доносе Полозова, который около 3-х недель находился со мною в Лефортовской тюрьме в 1944 г. и который после его перевода в другую камеру приписал мне, по обвинительному заключению, ведение мною якобы среди его и моих сокамерников – Галфе и Гвоздя – антисоветской агитации в камере указанной тюрьмы, где я совместно с ними и Полозовым коротал сроки – в пределах одной-двух недель и разновременно находился в заключении.

Отрицая предъявленные мне в 1944 г. клеветнические показания Полозова, я просил, как на допросе, так и в письменном заявлении следователю – о допросе Гальфе и Гвоздя, но, несмотря на длительность следствия по моему делу (свыше 9 лет), ни показания Гальфе, ни Гвоздя мне не были предъявлены, а вместо допроса их следственная часть ограничилась приложением к обвинительному заключению протокола передопроса Полозова (перед судебным заседанием в 1952 г.), отбывавшего в то время наказание за клеветничество.

В этом передопросе Полозов, повторяя свои прежние клеветнические утверждения, изменил их в существенной части, отрицая проведение мною антисоветской агитации среди сокамерников, и показывает, что приписанные им мне высказывания антисоветских взглядов имели место только в разговорах с ним с глазу на глаз и что в присутствии других сокамерников я антисоветских взглядов не высказывал.

Несмотря на такое его заключительное показание при передопросе в 1952 г. и того, что обвинение меня по следственному материалу по 58–10 было основано только на показаниях одного Полозова, мне, тем не менее, на основе его показаний было по обвинительному заключению предъявлено обвинение по 58–10.

Военной коллегией Верховного суда в первом слушании в судебном заседании моего дела в мае 1952 г. дело было возвращено следственной части МГБ обратно для доследования. В результате которого ко второму и окончательному заседанию суда 26 августа 1952 г. следственный материал был дополнен следственной частью в 1952 г. только показаниями Ягодкина и Красникова, с которыми я порознь и разновременно, примерно за год до Полозова, находился в 1943 г. в течение коротких сроков. Около 2–3 недель, в одиночной камере во внутренней тюрьме, сперва с Ягодкиным, а после его перевода через две недели в другую камеру, с Красниковым.

Ни первого, ни второго, как равно и вышеуказанных лиц, я до тюрьмы не знал, нигде их не встречал, как равно ни в служебных или в других каких-либо взаимоотношениях с ними не состоял.

Показания Ягодкина и Красникова, впервые допрошенных через 9 лет – в 1952 г., как и показания Полозова, сплошь голословны и базируются лишь на голом утверждении, что клеветнически приписываемые ими мне высказывания антисоветских взглядов им в одиночной камере были только в разговоре с каждым из них в отдельности и что третьего лица при этих разговорах не было.

Такой характер этих клеветнических показаний, находившихся в полном противоречии их с фактами всей моей длительной партийно-советской жизни, ставил меня при отрицании этих голых клеветнических оговоров в беззащитное положение, усиленное тем, что просьба о допросе других моих сокамерников, с которыми я, вопреки с кратковременным заключением с указанными выше лицами, содержался длительные сроки (так, с одной группой около 3 лет, а с другой – около 4 лет), следственной частью… было отказано.

Также к моему следственному делу не приложен протокол допроса Гальфе, с которым, как я указывал выше, я находился совместно с Полозовым в одной камере Лефортовской тюрьмы в 1944 г. и о допросе которого я, после ознакомления с клеветническими показаниями Полозова, безуспешно настаивал с 1944 г.

Что же касается показания Гвоздя в 1952 г., находившегося около недели со мной и Полозовым в одной камере в 1944 г. и отбывающего в ИТЛ наказание, то его показания 1952 г. находятся в противоречии как с его прежними показаниями, так и с показаниями Полозова.

Ссылаясь на изложенное, я прошу о пересмотре решения Военной коллегии Верховного суда от 26 августа 1952 г., признавшей меня, на основе приведенных клеветнически голословных показаний, виновным по указанному тюремному делу по 58–10 и о снятии с меня наказания по этой статье.

6. V.1953 г. С. Мрочковский» [12].

Медленно, но освобождение С.И. Мрочковского все же приближалось. В июле 1953 г. в Военную коллегию поступило заключение Главной военной прокуратуры с предложением его дело в уголовном порядке прекратить, а самого С.И. Мрочковского из-под стражи освободить.

«УТВЕРЖДАЮ»

Зам. Главного военного прокурора

генерал-майор юстиции (Д. Китаев)

21 июля 1953 г.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

(в порядке ст. 373 УПК РСФСР)

1953 г. июля 20 дня гор. Москва

Военный прокурор ВП (военной прокуратуры. – Н.Ч.) войск МВД СССР подполковник юстиции Старичков в порядке надзора рассмотрел архивно-следственное дело по обвинению Мрочковского Стефана Иосифовича, —

НАШЕЛ:

Военной коллегией Верховного суда Союза СССР 26 августа 1952 г. осужден – Мрочковский Стефан Иосифович, 1885 г. рождения (далее указаны те же биографические данные, что и в приговоре Военной коллегии от 26 августа 1952 г.) осужден по ст. 58–10 ч. 2 УК РСФСР на 15 лет лишения свободы в исправительно-трудовых лагерях с лишением политических прав на 5 лет с конфискацией имущества и лишением воинского звания «корпусной комиссар». По ст. 58—1 «б» УК РСФСР Мрочковский по суду оправдан.

Мрочковский признан судом виновным в том, что, находясь под стражей, в 1944 г. разновременно среди других арестованных однокамерников проводил антисоветскую агитацию, восхвалял американский образ жизни и высказывал клеветнические измышления на советскую действительность, опорочивал внешнюю политику ВКП(б) и Советского правительства.

Обвинение Мрочковского в том, что он, находясь на закордонной работе, изменил Родине, вступил в преступную связь с иностранной разведкой, расшифровал руководимую им секретную сеть Разведуправления за границей, в суде не нашло своего подтверждения и в этой части обвинения Мрочковский был оправдан.

На предварительном и судебном следствии Мрочковский виновным себя не признал.

Из материалов дела видно, что Мрочковский осужден на основании показаний сокамерников – арестованных Ягодкина, Красникова, Полозова и Гвоздя, которые показали, что Мрочковский, находясь под стражей в одной с ними камере, в беседах проявлял враждебное отношение к внутренней и внешней политике Советского правительства, высказывал клеветнические измышления о советской действительности и восхвалял порядки в империалистической Америке.

Мрочковский, как на предварительном следствии, так и в судебном заседании, отрицал показания свидетелей Полозова, Ягодкина, Красникова и Гвоздя о проводимой им антисоветской агитации, что в беседе с сокамерниками он рассказывал им о жизни за границей и за что он арестован, при этом говорил о своей невиновности, считая свой арест неправильным и ошибочным. Антисоветских же высказываний он никогда не допускал.

Учитывая, что Мрочковский, длительное время находясь за границей по командировке Советского правительства, проделал большую полезную работу для Советского государства, за что награжден орденом «Красная Звезда» и руководством Разведуправления Советской Армии характеризуется положительно, материалами следствия проведение Мрочковским какой-либо антисоветской работы до ареста не установлено, антисоветские же суждения Мрочковского после его ареста были допущены им вследствие его неправильного ареста, а поэтому —

ПОЛАГАЛ БЫ:

Приговор Военной коллегии Верховного суда Союза ССР от 26 августа 1952 г. в отношении Мрочковского отменить, дело в уголовном порядке прекратить и Мрочковского из-под стражи освободить.

Военный прокурор ВП войск МВД СССР

подполковник юстиции (Старичков)» [13].

Приведем текст и другого документа – протокола заседания Военной коллегии от 23 июля 1953 г. Он интересен одним обстоятельством, о котором скажем ниже.

«ВЕРХОВНЫЙ СУД СОЮЗА ССР

ОПРЕДЕЛЕНИЕ

Военная коллегия Верховного суда СССР в составе: Председательствующего генерал-лейтенанта юстиции Чепцова и членов: генерал-майора юстиции Матулевича и генерал-майора юстиции Детистова, рассмотрев в заседании от 23 июля 1953 г. по заключению зам(естителя) Главного военного прокурора в порядке ст. ст. 373 и 378 УПК РСФСР дело в отношении Мрочковского Стефана Иосифовича, осужденного Военной коллегией Верховного суда СССР по приговору от 26 августа 1952 г. по ст. 58–10 ч. 2 УК РСФСР на пятнадцать (15) лет лишения свободы в ИТЛ с конфискацией имущества, с поражением в политических правах на пять лет, с лишением воинского звания «корпусной комиссар» и с возбуждением ходатайства перед президиумом Верховного Совета СССР о лишении Мрочковского ордена «Красной Звезды».

Заслушав доклад тов. Детистова и заключение помощника главного военного прокурора полковника юстиции Новикова – об отмене приговора и прекращении дела,

УСТАНОВИЛА:

По приговору Мрочковский С.И. признан виновным в том, что, находясь под стражей, он в 1944 г. разновременно среди арестованных сокамерников проводил антисоветскую агитацию, восхвалял американский образ жизни и высказывал клеветнические измышления на советскую действительность, опорочивал внешнюю политику партии и Советского правительства.

Обвинительный приговор в отношении Мрочковского С.И. подлежит отмене с прекращением дела о нем по следующим основаниям:

Как выяснилось в последующем, следствие по делу Мрочковского работниками МВД СССР производилось необъективно, с нарушением ст. ст. 111 и 186 УПК РСФСР, показания свидетелей – сокамерников: Полозова, Красникова, Ягодкина и Гвоздя, допрошенных на предварительном следствии, последнего и в суде, которые были положены в основу обвинительного приговора, оказались инспирированы, порочны и не могут служить доказательством по делу.

Мрочковский как на предварительном следствии, так и в суде категорически отрицал предъявленные ему обвинения, считая показания названных свидетелей клеветническими.

Необъективность следствия по делу Мрочковского подтверждается также и тем, что арестован он был 18 января 1943 г. органами НКВД СССР по порочным и необоснованным материалам, извлеченным из дел других лиц, арестованных и осужденных в 1937–1938 гг. и по этим материалам содержался под стражей около десяти лет.

В результате проверки указанных материалов в судебном заседании Военной коллегии Верховного суда СССР от 26.У111.1952 г. Мрочковский по ст. 58—1 «б» УК РСФСР был оправдан.

Мрочковский С.И. с 1905 и до момента ареста являлся членом Коммунистической партии Советского Союза, более 25 лет он работал на ответственных должностях в Советской Армии, по службе характеризовался положительно, как проделавший большую и полезную работу для СССР награжден орденом «Красной Звезды».

Военная коллегия Верховного суда СССР, соглашаясь с заключением зам(естителя) Главного военного прокурора, представленным в порядке ст. ст. 373 и 378 УПК РСФСР, —

ОПРЕДЕЛИЛА:

Приговор Военной коллегии Верховного суда СССР от 26 августа 1952 г. в части осуждения Мрочковского Стефана Иосифовича по ст. 58–10 ч. 2 УК РСФСР отменить и дело о нем производством прекратить по п. 5 ст. 4 УПК РСФСР с полной реабилитацией его, Мрочковского.

Из-под стражи Мрочковского Стефана Иосифовича освободить.

Подлинный за надлежащими подписями» [14].

А особенность данного документа заключается в том, что здесь можно показать на примере С.И. Мрочковского беспринципность отдельных работников советского правосудия. Так, названный выше Иван Васильевич Детистов в августе 1952 г. в качестве председательствующего осудил С.И. Мрочковского на пятнадцать лет лишения свободы (Мрочковскому тогда было 67 лет!). Не прошло и г., как тот же И.В. Детистов в качестве члена Военной коллегии освобождает его из-под стражи, считая невиновным, отменяя свой же приговор. Ирония судьбы!

Из-под стражи С.И. Мрочковский был освобожден тогда же, в июле 1953 г.

Скончался Стефан Иосифович Мрочковский в Москве 22 февраля 1967 г.

Волков Яков Васильевич

Родился в январе 1898 г. в г. Александровске Екатеринославской губернии в семье рабочего-кузнеца. Окончив двухклассное заводское училище в 1911 г., стал работать рассыльным мальчиком в обувном и книжном магазинах, при конторе электроцеха Днепровского металлургического завода. Затем в том же цехе трудился помощником электромонтера и электромонтером. С мая 1917 г. состоял в заводской дружине Красной гвардии.

В Красной Армии с 1918 г. Участник Гражданской войны, в годы которой занимал должности: красногвардейца 1-го рабочего полка, красноармейца-политбойца коммунистического батальона Южного фронта (март 1918 г. – июнь 1919 г.), инструктора политотдела Крымской советской дивизии (июнь – сентябрь 1919 г.), слушателя военно-политической школы (сентябрь 1919 г. – январь 1920 г.), военкома школы красных командиров 12-й армии (январь – май 1920 г.), военкома резервного полка той же армии (май – август 1920 г.).

После Гражданской войны на ответственных должностях политсостава в сухопутных войсках и на флоте. С января 1921 г. – военком Глуховских командных пехотных курсов имени Щорса, с августа того же года – военком Сумских командных пехотных курсов. С апреля 1922 г. – военком Военно-инженерных курсов комсостава, с сентября того же года – военком Военно-инженерной школы. С января 1923 г. по сентябрь 1924 г. – военком Елисаветградской кавалерийской школы. В 1924–1925 гг. – слушатель Курсов усовершенствования высшего политсостава при Военно-политической академии имени Н.Г. Толмачева. С августа 1925 г. в Морских cилах РККА – помощник начальника Военно-морского училища имени М.В. Фрунзе по политической части. Вместе с курсантами училища на учебных кораблях посетил Данию, Швецию, Норвегию, Германию. С сентября 1929 г. – слушатель курсов марксизма-ленинизма при Коммунистической академии.

С июня 1931 г. – помощник начальника Военно-морской академии РККА по политической части. Из аттестации на Я.В. Волкова, подписанной в 1935 г. начальником политуправления Краснознаменного Балтийского флота А.С. Гришиным: «Тов. Волков в занимаемой должности четыре года. В отношении личных качеств подтверждаю аттестацию за 1932 г. Тов. Волков старейший политработник РККА, имеет 16-летний стаж политработы в РККА и РККФ, в том числе 10 лет комиссарской работы в ВУЗах РККА. Тов. Волков квалифицированный политработник, может организовать партийно-массовую работу, мобилизовать личный состав академии, в первую очередь парторганизацию на успешное выполнение учебных и специальных планов академии. Тов. Волковым проделана большая работа по улучшению постановки партполитработы и учебного процесса в академии. Особое внимание тов. Волков обращает на выращивание, подготовку и выпуск квалифицированных, культурных, политически подготовленных командиров-академиков, преданных советской власти и партии. Тов. Волков дисциплинирован. Партийно выдержан. Среди командно-преподавательского состава и слушателей академии пользуется авторитетом. Должности вполне соответствует».

В мае 1937 г. Я.В. Волков сменил А.С. Гришина на посту начальника политического управления Краснознаменного Балтийского флота.

Одним из названных А.С. Гришиным квалифицированными, культурными и политически подготовленными слушателями академии являлся Н.Г. Кузнецов, будущий главком и народный комиссар Военно-морского флота СССР. Так получилось, что Яков Васильевич Волков, будучи помощником по политчасти начальника Военно-морского училища имени М.В. Фрунзе, выпускал из него в 1926 г. молодого командира флота Н.Г. Кузнецова. И он же, будучи в должности помощника по политчасти начальника Военно-морской академии, выпускал из нее в 1932 г. Николая Герасимовича Кузнецова на оперативный и оперативно-стратегический простор. Судьба распорядилась так, что в 1937–1938 гг. этим двум военачальникам некоторое время пришлось служить на одном флоте (Тихоокеанском), занимая там высшие должности (Н.Г. Кузнецов – командующего флотом, а Я.В. Волков – члена Военного совета).

Должность члена Военного совета Тихоокеанского флота Я.В. Волков занимал с августа 1938 г. вплоть до своего ареста. В 1938 г. был награжден орденом Красного Знамени. О периоде совместной службы с Я.В. Волковым на Дальнем Востоке оставил свои воспоминания Адмирал Флота Советского Союза Н.Г. Кузнецов.

«Не прошло и двух месяцев, как в апреле 1938 г. я получил телеграмму, что на флот прибывает новый, только что назначенный нарком ВМФ П.А. Смирнов. Я ждал встречи с ним. Надо было доложить о нуждах флота, получить указания по работе в новых условиях. Мы понимали, что реорганизация управления Военно-морскими силами связана с большими решениями по флоту. Страна начинала усиленно наращивать свою морскую мощь.

…Официальная цель приезда в телеграмме была указана: разобраться с флотом. Однако, как стало ясно позже, это означало – разобраться в людях, и мы поняли, что он будет заниматься прежде всего руководящим составом. Так и получилось.

– Я приехал навести у вас порядок и почистить флот от врагов народа, – объявил Смирнов, едва увидев меня на вокзале.

Нарком поставил главной задачей перебрать весь состав командиров соединений с точки зрения их надежности. Какие, спрашивается, были основания ставить под сомнение наши преданные Родине кадры?

Остановился нарком на квартире члена Военного совета Я.В. Волкова, с которым они были старинными приятелями. Первый день его пребывания во Владивостоке был занят беседами с начальником управления НКВД. Я ждал наркома в штабе. Он приехал лишь около полуночи.

Не теряя времени, я стал докладывать о положении на флоте, начал с главной базы… Я видел, что нарисованная мною картина произвела на народного комиссара большое впечатление. Но когда я стал говорить о нуждах флота, П.А. Смирнов прервал меня:

– Это обсудим позднее.

«Ну что ж, – подумал я, – пускай поездит, посмотрит своими глазами. Тогда будет легче договориться».

– Завтра буду заниматься с Диментманом, – сказал Смирнов в конце разговора и пригласил меня присутствовать.

В назначенный час у меня в кабинете собрались П.А. Смирнов, член Военного совета Я.В. Волков, начальник краевого (управления) НКВД Диментман и его заместитель по флоту Иванов. Диментман косо поглядел на меня и словно перестал замечать. В разговоре он демонстративно обращался только к наркому.

Я впервые увидел, как решались тогда судьбы людей. Диментман доставал из папки лист бумаги, прочитывал фамилию, имя и отчество командира, называл его должность. Затем сообщалось, сколько имеется показаний на этого человека. Никто не задавал никаких вопросов. Ни деловой характеристикой, ни мнением командующего о названном человеке не интересовались. Если Диментман говорил, что есть четыре показания, Смирнов, долго не раздумывая, писал на листе: «Санкционирую». И тем самым судьба человека была уже решена. Это означало: человека можно арестовать. В то время я еще не имел оснований сомневаться, достаточно ли серьезны материалы НКВД. Имена, которые назывались, были мне знакомы, но близко узнать этих людей я еще не успел. Удивляла, беспокоила только легкость, с которой давалась санкция.

Вдруг я услышал: «Кузнецов Константин Матвеевич». Это был мой однофамилец и старый знакомый по Черному морю. И тут я впервые подумал об ошибке. Командира бригады подлодок К.М. Кузнецова я отлично знал и в честности его не сомневался. Когда Смирнов занес перо, чтобы наложить роковую визу, я обратился к нему:

– Разрешите доложить, товарищ народный комиссар!

Все с удивлением посмотрели на меня, точно я совершаю какой-то странный, недозволенный поступок.

– Я лично знаю капитана первого ранга Кузнецова много лет, и у меня не укладыается в голове, что он «враг народа».

Я хотел подробнее рассказать об этом человеке, о его службе, но Смирнов, сердито посмотрев на меня и отложив перо, сказал, возвращая лист Диментману:

– Раз командующий сомневается, проверьте еще раз.

Когда совещание окончилось, я задержался в кабинете. Ко мне заглянул Я.В. Волков. Тоном товарища, умудренного годами, он сказал, как бы предостерегая от новых опрометчивых поступков:

– Заступаться – дело, конечно, благородное, но и ответственное.

Я понял недосказанное. «За это можно и поплатиться», – видимо, предупреждал он.

…Прошел еще день. Смирнов посещал корабли во Владивостоке, а вечером опять собрались в моем кабинете.

– На Кузнецова есть еще два показания, – объявил Диментман, едва переступив порог.

Он торжествующе посмотрел на меня и подал Смирнову бумажки. Тот сразу же наложил резолюцию, наставительно заметив мне:

– Вы еще молодой командующий и не знаете, как враг хитро маскируется. Распознать его нелегко. А мы не имеем права ротозействовать!

Это было как выговор. Скажу честно, он меня смутил. Я подумал, что был неправ…

После совещания Волков снова заглянул ко мне. Он говорил покровительственно и вместе с тем ободряюще. Дескать, ошибки бывают у каждого, но впредь надо быть осторожнее и умнее, не бросать слов на ветер.

…Можно было привести десятки трагических эпизодов, когда уже после отъезда Смирнова, который, очевидно, увез с собой «обстоятельный» материал, были арестованы командующий морской авиацией Л.И. Никифоров и член Военного совета флота Я.В. Волков. Арест последнего даже в той обстановке мне казался невероятным. Он был в отличных отношениях со Смирновым и, кажется, мог доказать свою невиновность.

Забегая вперед, расскажу еще о некоторых событиях, связанных с репрессиями. Через несколько месяцев в Москве был арестован П.А. Смирнов… Весть об аресте Смирнова принес мне Я.В. Волков. Чувствовал он себя при этом явно неловко, был растерян. Ведь еще недавно Волков подчеркивал свое давнее знакомство и дружбу с наркомом. Я не стал ему об этом напоминать.

Вскоре после того во Владивосток, совершая рекордный беспосадочный полет из Москвы на Дальний Восток, прилетел В.К. Коккинаки… Во Владивосток приехали Г.М. Штерн и П.В. Рычагов. Мы ждали еще члена Военного совета Волкова, а он все не шел. Я позвонил к нему на службу, домой. Сказали, срочно выехал куда-то, обещал скоро быть, да вот до сих пор нет. Пришлось сесть за стол без него.

Ужин был уже в разгаре, когда пришел секретарь Волкова и таинственно попросил меня выйти.

– Волкова арестовали, – тихо сообщил он и виновато опустил голову, словно уже приготовился отвечать за своего начальника.

…Я.В. Волкова я вновь увидел в 1954 г. Он отбыл десять лет в лагерях, находился в ссылке где-то в Сибири. Приехав в Москву, прямо с вокзала пришел ко мне на службу. Я сделал все необходимое, чтобы помочь ему. Когда мы поговорили, я попросил Якова Васильевича зайти к моему заместителю по кадрам и оформить нужные документы.

– Какой номер его камеры? – спосил, горько улыбнувшись, бывший член Военного совета. Тюремный лексикон въелся в него за эти годы.

…Судьба всех пострадавших людей различна, но в очень многих случаях печальна. С роковым исходом уже в то время. Произвол, ломавший судьбы людей, наносил тяжелый ущерб всему нашему делу, ослаблял могущество нашей Родины. Одно неотделимо от другого.

С упомянутым Я.В. Волковым связано еще одно воспоминание, которое говорит о том, как мало мы оказывали сопротивление творившимся безобразиям. Вот послушайте. В 1939 г. (а может быть в 1940-м), когда я уже был наркомом, я получил бумажку из НКВД, в которой говорилось, что арестованный Волков ссылается на меня, как хорошо знавшего его по Дальнему Востоку. Спрашивалось мое мнение. Происходило это уже тогда, когда многие были выпущены и когда массовые «ошибки» нельзя было отрицать, но машина еще вертелась в том же направлении. Подумав и не опасаясь за свою судьбу, я тут же написал ответ, в котором указал, что за время совместной работы с Я.В. Волковым на Тихоокеанском флоте я о нем ничего плохого сказать не могу. Несколько позже я узнал, что такая же бумага была послана и Ворошилову. Когда через пару дней мы встретились с ним, он спросил, какой я дал ответ, и очень удивился, что я, во-первых, его дал, а во-вторых, именно такого содержания, добавив, что он на подобные запросы не отвечает.

Теперь мне ясен и исход дела. Я, молодой, без всякого политического веса нарком, не смог оказать какого-нибудь влияния на судьбу Волкова. И он был осужден. Иное дело – Ворошилов. Он своим более решающим ответом смог бы спасти человека. К тому же Волков был (его) подчиненный в течение многих лет и знакомый ему человек, и поэтому его обязанностью было сказать свое мнение. Его положение наркома обороны, у которого были посажены сотни больших руководителей, обязывало задуматься и сказать свое мнение…» [1]

Арестован 1 июля 1938 г. Военной коллегией Верховного суда СССР 21 мая 1941 г. по обвинению в участии в военном заговоре приговорен к десяти годам заключения в ИТЛ. После отбытия этого срока был отправлен в ссылку в Красноярский край. Из ссылки освобожден 19 ноября 1954 г. Определением Военной коллегии от 16 октября 1954 г. реабилитирован. Будучи персональным пенсионером, скончался в Москве 15 декабря 1963 г.