Римлянка

ГЛАВА ПЕРВАЯ

К шестнадцати годам я стала настоящей красавицей. Лицо у меня было правильной овальной формы, оно чуть сужалось к вискам и слегка расширялось книзу, глаза — миндалевидные, большие и лучистые, линия лба плавно переходила в прямой нос, а крупный рот с красиво очерченными розовыми и пухлыми губами обнажал в улыбке ровные ослепительно-бе-лые зубы. Мама говорила, что я вылитая Мадонна. А мне казалось, что я похожа на одну популярную в то время киноактрису, и поэтому стала причесываться так же, как она. Мама говорила, что если лицо у меня красивое, то фигура во сто крат лучше. Другой такой фигуры, говорила она, во всем Риме не сыщешь. Но тогда я еще не придавала этому большого значения: мне казалось, что важно иметь красивое лицо; но теперь могу подтвердить: мама была права. У меня были сильные прямые ноги, полные бедра, ровная спина, узкая талия и широкие плечи. Живот у меня всегда чуть-чуть выдавался вперед, а пупка почти совсем не было видно, так как он утопал в мышцах живота, но мама говорила, что это как раз и красиво, потому что живот у женщины должен быть выпуклый, а не плоский, как модно сейчас. Грудь у меня тоже была полная, но упругая и высокая, так что я могла обходиться без лифчика. Когда же я жаловалась, что грудь у меня слишком большая, мама утверждала, что это как раз хорошо, а что за грудь у теперешних женщин: смотреть не на что! Обнаженная, как я заметила позже, я выглядела высокой и полной, как статуя, но в платье казалась хрупкой девочкой; никто и не подумал бы, что я так хорошо сложена. Как мне объяснил потом художник, которому я начала позировать, все зависело от пропорций.

Художника нашла мама: она до того, как вышла замуж и стала белошвейкой, была натурщицей. Этот художник заказал ей сорочки, и мама, вспомнив о своем прежнем занятии, предложила ему меня в натурщицы. В первый раз, когда я отправилась к художнику, мама решила проводить меня, хотя я и твердила, что прекрасно могу дойти одна. Я испытывала неловкость, пожалуй, не потому, что впервые в жизни мне придется раздеться перед мужчиной, а просто боялась, что мама начнет расписывать мою красоту, чтоб уговорить художника взять меня на работу. Так оно и вышло. После того как мама помогла мне раздеться и вытолкнула на середину комнаты, она с жаром принялась меня расхваливать:

— Вы только посмотрите, какая грудь, какие бедра, посмотрите, какие ноги… где вы найдете такую грудь, такие ноги и бедра?

При этом она ощупывала меня, как барышники ощупывают и расхваливают на рынке скотину, надеясь завлечь покупателя. Художник улыбался, а я сгорала со стыда и дрожала от холода — дело было зимой. Но я понимала, что мама мне зла не желает, она просто гордится моей красотой: ведь это она родила меня, и своей красотой я обязана только ей. Художник, должно быть, тоже понял материнские чувства, он смеялся беззлобно и от души, так что я сразу же почувствовала себя свободнее и, преодолев робость, приблизилась на цыпочках к печке, чтобы хоть немного согреться. Художник выглядел лет на сорок. Это был полный мужчина, с виду веселый и уравновешенный. Я сознавала, что он смотрит на меня без всякого вожделения, как на вещь, и успокоилась. Позднее, когда мы познакомились ближе, он стал относиться ко мне почтительно и любезно, видел во мне уже не вещь, а человека. Я сразу же прониклась к нему симпатией и, пожалуй, влюбилась бы в него из чувства благодарности, только за то, что он был так любезен и мил со мной. Но он никогда слишком не откровенничал и смотрел на меня только как художник, а не как мужчина, и все время, пока я ему позировала, мы держались друг с другом вежливо и сдержанно, как и в первый день знакомства.

Когда мама перестала расхваливать меня, художник молча подошел к стулу, на котором лежала куча каких-то папок, и, порывшись в них, вытащил цветную репродукцию. Показав ее маме, он тихо сказал:

— Вот твоя дочь.

Я отошла от печки, чтобы тоже взглянуть на картинку. На ней была изображена нагая женщина, возлежащая на богато убранном ложе. Позади него спускался бархатный полог, и в его складках парили два младенца с крылышками на манер ангелов Женщина действительно оказалась похожей на меня. Но только, хотя она и была голая, судя по этим покрывалам и по кольцам, которыми были унизаны ее пальцы, было ясно, что она — либо королева, либо еще какая-то важная персона, а я — всего-навсего бедная девушка. Мама сначала не поняла, в чем дело, и недоверчиво разглядывала картинку. Потом вдруг заметила сходство и взволнованно произнесла:

— Верно, верно… похожа, видите, я правду говорила… но кто же это?

— Даная, — с улыбкой ответил художник.

— А кто она, эта Даная?

— Даная — языческая богиня.

Мама надеялась услышать имя живого, реального человека, а потому растерялась и, желая скрыть свое замешательство, принялась объяснять мне, что я должна позировать так, как прикажет художник. Скажем, лежа, как эта женщина на картинке, или же стоя, или сидя, и не шевелиться, пока он будет рисовать. Художник пошутил, что мама в этом деле разбирается лучше него, и мама, польщенная его словами, тотчас принялась рассказывать, как когда-то она сама позировала и весь Рим знал ее как одну из самых красивых натурщиц. И про то, какую ошибку совершила она, выйдя замуж и бросив эту профессию. Тем временем художник заставил меня лечь на софу, стоящую в глубине комнаты, и сам согнул, как нужно, мои руки и ноги, но проделал все это с задумчивой и рассеянной мягкостью, едва касаясь моего тела, будто он уже раньше видел меня такой, какой хотел изобразить. Потом он начал делать первые наброски на холсте, укрепленном на мольберте, а мама все еще продолжала болтать.

Заметив, что художник, поглощенный своим делом, уже перестал ее слушать, она спросила:

— А сколько вы будете платить моей дочери за час?

Художник, не отрывая глаз от холста, назвал сумму. Мама схватила мои вещи, которые я повесила на спинку стула, кинула их мне прямо в лицо и скомандовала:

— А ну-ка, одевайся… Нам здесь делать нечего.

— Да что это с тобой? — удивленно спросил художник, бросив рисовать.

— Ничего, ничего, — отвечала мама, делая вид, что торопится, — пошли, Адриана… У нас еще уйма дел.

— Послушай, — заявил художник, — скажи прямо, сколько ты просишь, к чему вся эта канитель?

И вот тут-то мама закатила страшный скандал, она громко кричала на художника, как видно, он совсем спятил, если решил так мало платить мне, ведь я не какая-нибудь старая грымза, которую уже никто не хочет нанимать, мне всего шестнадцать лет, и я позирую впервые. Когда мама хочет поставить на своем, она всегда кричит, я со стороны может показаться, что она по-настоящему сердится. В действительности, уж я-то ее знаю, она ничуть не сердится и не теряет душевного равновесия. А кричит она просто так, как кричат базарные торговки, когда покупатель предлагает им за их товар слишком низкую цену. Мама кричит главным образом на вежливых людей, так как знает, что из вежливости они в конце концов уступят.

Так было и на сей раз, художник тоже уступил. Пока мама верещала, он только улыбался и несколько раз поднимал руку, будто просил слова. Наконец мама остановилась, чтобы перевести дух, и тогда он опять спросил, сколько же она хочет. Но мама ответила не сразу. Она вдруг задала вопрос:

— А интересно узнать, сколько платил своей натурщице тот художник, который вот эту картинку рисовал?

Художник рассмеялся:

— Какое это имеет отношение к нам… тогда было совсем другое время… может, он налил ей бокал вина… или же подарил пару перчаток.

Мама снова растерялась, как и тогда, когда он сказал ей, что на картине изображена Даная. Художник чуть-чуть подтрунивал над мамой, правда совсем беззлобно, и она этого не замечала. Мама снова принялась кричать, обозвала его скупердяем и начала опять расхваливать мою красоту. Потом притворилась, будто совладала с собой, и назвала сумму, которую хотела получить. Художник поспорил еще немного, и наконец они сошлись на цене немного ниже той, которую запросила мама. Художник подошел к столу, открыл ящик и протянул маме деньги. Мама, довольная исходом дела, дала мне еще несколько последних наставлений и ушла. Художник запер за ней дверь и, вернувшись к мольберту, спросил меня:

— Твоя мать всегда так кричит?

— Мама меня любит, — сказала я.

— А мне кажется, что она больше любит деньги, — спокойно заметил он и принялся рисовать.

— Нет, это неправда, — горячо возразила я. — Больше всего она любит меня… Но она переживает, что я родилась в нищете, и хочет, чтобы я заработала много денег.

Я потому так подробно рассказываю об этом случае у художника, что, во-первых, с этого дня я начала работать, хотя позднее выбрала себе другое занятие, а, во-вторых, мамино поведение в этой истории как нельзя лучше характеризует ее и объясняет те чувства, которые она питала ко мне.

Через час я встретилась с мамой, как мы условились, в молочной. Она спросила меня, как прошел сеанс, заставила подробно передать ей разговор, который вел со мной художник, хотя во время работы он больше молчал. Наконец она заявила, что я должна держать ухо востро. Может, этот художник и не думает ни о чем плохом, но многие из них берут натурщиц для того, чтобы сделать их своими любовницами. Поэтому я должна отклонять любые их предложения.

— Все они голодранцы, — объяснила она, — от них нечего ждать… ты с твоей красотой сможешь устроиться лучше… куда лучше…

Хотя мама впервые завела со мной подобный разговор, говорила она уверенно словно уже давно все это обдумала.

— О чем это ты? — не поняла я.

Мама как-то туманно ответила:

— Все эти люди щедры на посулы, а не на деньги… Такой красивой девушке, как ты, пристало иметь дело с синьорами.

— Какими синьорами?.. Да я не знаю никаких синьоров.

Она посмотрела на меня и уж совсем загадочно сказала:

— Пока поработаешь натурщицей… а там посмотрим… остальное приложится.

И меня испугало выражение ее лица, задумчивое и алчное. В тот день я больше не заговаривала с нею на эту тему.

А вообще говоря, мамины наставления были излишни, потому что в то время, несмотря на молодость, я была очень серьезная девушка. Я нашла работу и у других художников. Вскоре в студиях меня уже хорошо знали. Надо признать: многие художники вели себя учтиво и вежливо, хотя некоторые и не скрывали своих чувств ко мне. Но я решительно отвергала их ухаживания, так что очень быстро за мной утвердилась репутация девушки скромной и порядочной. Я уже сказала, что почти всегда художники держались со мной уважительно; это, я думаю, объяснялось тем, что главное для них было — рисовать меня, а не ухаживать за мной, и когда они работали, то каждый смотрел на меня не глазами мужчины, а глазами художника, как смотрят, скажем, на стул или на какую другую вещь. Они привыкли видеть натурщиц, и мое обнаженное молодое и соблазнительное тело не волновало их; то же самое происходит с врачами. Но зато приятели художников часто приводили меня в смущение. Они являлись в мастерскую и начинали болтать с хозяином. Однако очень скоро я заметила, что, как ни старались они казаться безразличными, они не спускали с меня глаз. Некоторые, забыв всякий стыд, принимались нарочно ходить по мастерской, чтобы получше разглядеть меня со всех сторон. Эти взгляды и туманные намеки мамы пробудили во мне кокетство, я поняла, что хороша собой и что красотой можно выгодно воспользоваться. Постепенно я не только привыкла к бесцеремонности приятелей художника, но даже стала испытывать удовольствие, когда замечала волнение на их лицах, и чувствовала разочарование, когда видела, что они оставались равнодушными. Так я размечталась и невольно пришла к заключению, что стоят мне только захотеть, и я смогу благодаря красоте устроить свою жизнь лучше, а маме только того и надо было.

В то же время я очень много думала о замужестве. Во мне еще все чувства дремали, а мужчины, которые смотрели на меня, пока я позировала, вызывали во мне лишь тщеславие и гордость. Все заработанные деньги я отдавала маме, а в дни, свободные от работы у художников, я оставалась дома и помогала ей кроить и шить сорочки. До сих пор шитье было нашим единственным заработком после смерти моего отца, который служил на железной дороге. Жили мы в маленькой квартирке на втором этаже невысокого длинного дома, выстроенного пятьдесят лет назад специально для железнодорожников. Дом находился на окраине города, к нему вела тенистая платановая аллея. По одной стороне улицы располагались дома, похожие на наш. Это были двухэтажные строения с голыми кирпичными фасадами, с подъездом посредине, с двенадцатью окнами, по шесть на каждом этаже. По другую сторону тянулась городская степа с башнями, она в этом месте хорошо сохранилась и заросла пышным зеленым кустарником. Недалеко от нашего дома находились городские ворота. За воротами прямо от стены шел забор Луна-парка, где с начала летнего сезона загорались огни и играла музыка. Из моего окна, чуть-чуть наискосок от парка, я видела гирлянды цветных фонариков, крыши павильонов, украшенных флагами, и людей, что толпились под тенистыми платанами у входа в Луна-парк. Особенно хорошо было слышно музыку. Слушая ее по ночам, я часто не спала и грезила наяву. Мне казалось, что звуки эти лились из какого-то недоступного для меня мира, чувство это усиливалось еще и оттого, что меня окружали стены тесной и мрачной комнаты. Мне казалось, что все жители города собрались в Луна-парке и только меня там нет. Мне хотелось встать и пойти туда, но я лежала не двигаясь, а музыка, звучавшая почти до утра, навевала мысли о лишениях, которые я вынуждена терпеть бог знает за какие провинности. Иногда, слушая музыку, я горько плакала, чувствуя себя одинокой и заброшенной. Тогда я была еще очень сентиментальна и плакала по любому поводу: от грубого слова подруги, от упрека мамы, от душещипательной сцены в кино на глазах у меня выступали слезы. Возможно, я не считала бы, что весь этот счастливый мир мне заказан, если бы в детстве мама не держала меня подальше от Луна-парка и других развлечений. Но наша бедность, вдовство мамы и особенно ее предубеждение против всяких развлечений, которыми судьба ее обделила, стали причиной того, что я не ходила в Луна-парк, как, впрочем, и в другие увеселительные места, до тех пор пока я не стала уже девушкой и мой характер сформировался. Вероятно, именно поэтому меня почти всю жизнь не покидало чувство, будто я исключена из какого-то веселого, сверкающего счастьем мира. Даже когда я наверняка знаю, что счастлива, то и тогда мне не удается окончательно избавиться от этого чувства.

Я уже говорила, что в ту пору я больше всего мечтала выйти замуж. И вот как я себе это представляла. Пригородная аллея, на которой стоял наш дом, спускаясь вниз, переходила в квартал, где жили люди более обеспеченные, чем мы. Вместо длинных и низких домов железнодорожников, похожих на старые запыленные вагоны, там стояли небольшие особняки, окруженные садами. Это не были роскошные виллы: здесь проживали служащие и мелкие коммерсанты, но по сравнению с нашими убогими домишками они казались богатыми и блестящими. Прежде всего каждый особняк отличался от соседнего, потом, они не были такими облупленными и закопченными, как наш дом и стоящие рядом, глядя на которые поневоле начинаешь думать о полном равнодушии их обитателей; наконец маленькие, но густые сады вокруг этих особняков внушали мысль о ревностно охраняемом покое вдали от уличного шума и суеты. А наш дом носил клеймо улицы буквально на всем: на больших дверях, которые были похожи на ворота торгового склада, на широкой, грязной и голой лестнице и даже на комнатах, где ветхая и разностильная мебель напоминала о старьевщиках: ведь они выставляют на тротуары именно такую рухлядь для продажи.

Как-то летним вечером, прогуливаясь с мамой по аллее, я увидела в окне одного маленького особняка семейную сценку, которая запечатлелась в моей памяти и которая, как мне тогда показалось, отвечала моим представлениям о нормальной, приличной жизни: небольшая, но чистая комната, стены оклеены цветастыми обоями, буфет, в над накрытым столом висит лампа. За столом сидят пять или шесть человек, среди них, кажется, трое детей в возрасте от восьми до двенадцати лет. Посредине стола красуется суповая миска, мать стоя разливает суп. Странно, но больше всего меня поразил электрический свет или, вернее сказать, тот необычайно мирный и уютный вид, который придавал этот свет окружающим предметам. Всякий раз, вспоминая эту сцену, я приходила к убеждению, что должна поставить себе целью поселиться когда-нибудь в таком доме, как этот, иметь такую семью, как эта, и жить в атмосфере такого же света, который, казалось, является воплощением самых спокойных и безмятежных чувств. Многие, пожалуй, подумают, что мои желания были слишком скромны. Но нужно вспомнить условия, в которых я жила тогда. На меня, выросшую в доме для железнодорожников, маленький особняк производил такое же впечатление, какое, вероятно, на жителей понравившегося мне особняка производят богатые и просторные виллы роскошных городских кварталов. Так каждый видит свой рай там, где для других все стало адом.

У мамы имелись на мой счет иные, более смелые планы, но они, как я вскоре заметила, никак не совпадали с моими. Она считала прежде всего, что я благодаря своей красоте могу надеяться на особую удачу, но для этого мне вовсе не следует выходить, как это принято, замуж и плодить детей. Мы были бедны, и моя красота казалась ей единственным богатством, не только моим, но и ее собственным, потому что как-никак ро-дила-то меня она. И этим богатством я должна распоряжаться с ее согласия, чтобы, не гнушаясь никакими средствами, изменить наше существование. На большее, вероятно, у нее не хватало фантазии. Поэтому-то мысль воспользоваться моей красотой и пришла маме прежде всего. Она как ухватилась за эту идею, так больше и не расставалась с нею.

В ту пору я еще не совсем хорошо разбиралась в маминых планах. И даже значительно позднее, когда я уже поняла, к чему она клонит, я никогда не осмеливалась спросить у нее, как же случилось, что при подобных взглядах на жизнь она сама дошла до такой нищеты и стала женой простого железнодорожника. Из намеков мамы я поняла, что причиной ее неудачи была именно я, мое непредвиденное и нежелательное появление на свет. Короче говоря, родилась я случайно, мама, не осмеливаясь помешать этому (хотя, по ее словам, следовало бы это сделать), вынуждена была выйти замуж за моего отца и нести бремя этого брака. Много раз мама, имея в виду мое рождение, говорила: «Ты моя погибель!» Поначалу я не понимала ее слов и обижалась, но позднее все стало ясно. Слова эти должны были означать: «Не будь тебя, не вышла бы я замуж и разъезжала бы теперь в автомобиле». Понятно, что, рассуждая таким образом о своей жизни, мама не желала, чтобы и ее дочь, куда более красивая, чем она сама, повторила те же ошибки и чтобы судьба ее детища сложилась точно так же, как ее собственная. Даже теперь, когда я могу смотреть на вещи более опытным глазом, я не решаюсь осудить маму. Семья для мамы означала бедность, кабалу и те скудные радости, которые кончились вместе со смертью мужа. Вполне естественно — а может быть, и вполне справедливо, — мама считала нормальную семейную жизнь несчастьем и не оставляла меня в покое до тех пор, пока я не поддалась тем иллюзиям, осуществить которые сама она уже не могла.

Мама по-своему любила меня. Например, как только я стала позировать художникам, она справила мне два наряда: костюм, то есть юбку и жакет, и платье. По правде говоря, мне больше хотелось получить новое белье, потому что каждый раз, раздеваясь у художников, я стыдилась своего грубого, поношенного, а часто и не совсем свежего белья, но мама говорила, что вниз можно надеть хоть тряпки, самое главное, чтобы сверху все выглядело прилично. Мама выбрала два дешевых отреза яркой расцветки и сама взялась кроить. Но так как она была белошвейкой и платьев никогда не шила, то, несмотря на все свои старания, испортила обе вещи. Помню, платье на груди все время распахивалось и приходилось закалывать его булавкой. А жакет был узок в бедрах и груди, рукава слишком коротки, так что казалось, будто я вся вылезаю из него, юбка же, наоборот, получилась широкая и собиралась на животе складками. Но все равно эти наряды казались мне роскошными, потому что до сих пор я одевалась еще хуже, носила какие-то юбчонки, не доходившие до колен, старые кофточки и платочки. Мама купила мне еще две пары шелковых чулок, а до сего времени я носила гольфы и ходила с голыми коленками. Я радовалась этим подаркам и гордилась, не уставая ими любоваться и постоянно думать о них; я важно шествовала по улице, как будто на мне были не жалкие тряпки, а дорогое платье от модной портнихи.

Маме все время не давала покоя мысль о моем будущем. Через месяц-другой ей уже разонравилась моя профессия натурщицы. По словам мамы, я зарабатывала слишком мало, кроме того, художники и их друзья — люди бедные и в их среде нельзя завести сколько-нибудь полезное знакомство. И вот она вдруг вбила себе в голову, что я могу стать танцовщицей. Мама всегда была полна честолюбивых замыслов, тогда как я — об этом я уже говорила — не переставала мечтать о спокойной жизни с мужем и детьми. Мысль о танцах появилась у мамы после того, как она получила заказ от антрепренера одной труппы варьете, которая выступала на сцене кинотеатра перед началом каждого сеанса. Не то чтобы мама считала профессию танцовщицы такой уж выгодной, но, когда появляешься на сцене, всегда может подвернуться случай познакомиться с каким-нибудь синьором, а «остальное приложится», как любила говорить мама.

В один прекрасный день она заявила, что договорилась с антрепренером и тот велел привести меня. Утром мы отправились в гостиницу, где жили антрепренер и вся его труппа. Гостиница эта, как сейчас помню, находилась в большом старом здании рядом с вокзалом. Время близилось к полудню, но в коридорах было сумрачно. Спертый воздух, скопившийся за ночь в стенах номеров, расползался по коридорам, и было нечем дышать. Мы миновали несколько коридоров и в конце концов очутились в темной прихожей, где три танцовщицы и аккомпаниатор у рояля репетировали в том полумраке, какой обычно царит на сцене. Рояль стоял в углу возле двери уборной с матовыми стеклами, в противоположном конце комнаты высилась огромная груда грязного постельного белья. Аккомпаниатор, тощий старик, играл по памяти, мне показалось, что он думает о чем-то своем и даже как будто дремлет. Три молодые танцовщицы, сняв блузки, остались по пояс обнаженными, в одних юбочках. Они держали друг друга за талию, и, как только пианист ударял по клавишам, все трое устремлялись вперед, к куче белья, разом поднимая ноги и выкидывая их то вправо, то влево, а потом поворачивались, сильно раскачивая бедрами, и вид у них был вызывающий, что так не вязалось с этим темным и мрачным местом. Когда я увидела, как они четко отбивают такт, дробно стуча ногами об пол, у меня сжалось сердце. Я понимала, что никаких способностей к танцам у меня нет, хотя ноги у меня были длинные и крепкие. Вместе с двумя своими подругами я уже брала уроки в школе танцев нашего квартала. Мои подруги сразу после первых уроков начали ритмично двигать ногами и бедрами, как завзятые танцорши, я же еле-еле передвигалась, будто вся половина моего тела ниже талии была налита свинцом. Мне казалось, что я устроена не так, как все девушки, во мне было что-то громоздкое и тяжелое, даже музыка не могла меня расшевелить. Потом, когда я пробовала танцевать — а было это всего несколько раз, — я, чувствуя, как мою талию сжимает чья-то рука, испытывала такую слабость, что не могла двигаться как положено и едва волочила ноги. Художник как-то мне сказал:

— Тебе бы, Адриана, родиться лет четыреста назад… тогда ценили таких женщин, а теперь, когда пошла мода на хрупких, ты выглядишь белой вороной… года через четыре, через пять ты будешь совсем как Юнона.

В этом он, положим, ошибся, теперь, когда миновали пять лет, я не располнела и не стала похожей на Юнону, но художник был прав, когда говорил, что я не гожусь для нынешнего века хрупких женщин. Я страдала от своей неповоротливости, мне так хотелось похудеть и научиться танцевать, как все девушки. Но несмотря на то, что я ела мало, я все-таки оставалась массивной, как статуя, а во время танцев мне никак не удавалось уловить скачущие и быстрые ритмы современной музыки.

Обо всем этом я объявила маме, так как знала, что визит к антрепренеру обречен на провал, а его отказ ранил бы мое самолюбие. Но мама тут же начала кричать, что я во сто раз красивее всех этих несчастных девиц, которые подвизаются на подмостках, и что антрепренер должен благодарить небо, что я согласна пойти в его труппу, и все в таком же духе… Мама не понимала в современной красоте, она искренне считала, что, чем пышнее грудь и шире бедра у женщины, тем она красивее.

Антрепренер ожидал нас в соседней комнате, вероятно, оттуда он следил через открытую дверь за репетицией. Он сидел в кресле возле разобранной постели. На кровати стоял поднос с кофе, антрепренер как раз кончал завтракать. Это был толстый старик, холеный, напомаженный и необычайно элегантно одетый. Среди этих скомканных простыней, в этом тусклом свете и спертом воздухе он производил особенно странное впечатление. Лицо у него было цветущее, мне даже показалось, что оно подкрашено, потому что сквозь румянец проступали неровные темные нездоровые пятна. Он носил монокль и непрерывно двигал губами, тяжело отдуваясь и показывая зубы такой ослепительной белизны, что невольно заставляло думать об искусственной челюсти. Как я уже сказала, одет он был очень элегантно, особенно мне запомнился галстук бабочкой такого же рисунка и цвета, как носовой платок, торчавший из кармашка пиджака. Он сидел, расставив колени, между ними свисал его толстый живот. Кончив есть, он вытер рот и сказал скучающим и почти жалобным голосом:

— Ну-ка, покажи ноги.

— Покажи ноги синьору, — дрожащим от волнения голосом повторила мама.

Теперь, когда я уже позировала художникам, я перестала стесняться. Я потянула кверху платье и показала ноги. Так я и стояла, держа подол юбки в руке и открыв ноги. Ноги у меня в самом деле хороши: длинные, прямые, ровные, вот только от колен они становятся толще и кверху расширяются вдоль всего бедра. Разглядывая меня, антрепренер покачал головой и потом спросил:

— Сколько тебе лет?

— В августе исполнилось восемнадцать, — без запинки ответила мама.

Антрепренер ничего не сказал. Поднялся с места, тяжело дыша, подошел к патефону, стоящему на столе среди бумаг и тряпок. Он покрутил ручку, выбрал пластинку и поставил ее на диск. Потом проговорил:

— Теперь постарайся потанцевать под музыку… а юбку все время держи так.

— Она взяла всего несколько уроков танцев, — предупредила мама.

Понимая, что испытание будет решающим, и зная мою неповоротливость, она боялась за исход этого экзамена. Но антрепренер махнул рукой, приказывая ей молчать, включил музыку и тем же жестом предложил мне танцевать. Я начала двигаться, приподняв юбку, как он велел. По правде говоря, я вяло и тяжело передвигалась из стороны в сторону, чувствуя, что все время сбиваюсь с ритма. Антрепренер стоял возле патефона, упершись локтями в стол и повернувшись ко мне лицом. Внезапно он остановил пластинку и пошел к своему креслу, красноречиво указав на дверь.

— Разве не годится? — с тревогой и вызовом спросила мама.

Он ответил, не глядя на нее:

— Да, не годится, — а сам тем временем шарил по карманам, ища портсигар.

Я знала, что, когда мама начинает говорить таким тоном, она непременно затеет ссору, и поэтому потянула ее за рукав. Но она с силой оттолкнула меня и, глядя на антрепренера сверкающими глазами, повторила еще громче:

— Не годится? А нельзя ли узнать почему?

Антрепренер, найдя сигареты, стал искать спички. Он был очень полный, и казалось, каждое движение стоит ему величайших усилий. Он ответил спокойно, хоть по-прежнему тяжело дышал:

— Не годится потому, что у нее нет способностей, и еще потому, что фигура не подходит.

Тут произошло то, чего я так опасалась: мама начала кричать, выкладывая ему все свои обычные доводы: что я настоящая красавица, что лицом я похожа на Мадонну, и пусть он только посмотрит, какие у меня ноги, грудь и бедра. Антрепренер зажег сигарету и закурил, глядя на маму и ожидая, когда она кончит. Потом он сказал грустным и жалобным голосом:

— Года через два из твоей дочери может выйти прекрасная кормилица… но танцовщица никогда.

Он еще не знал, какая неистовая сила таится в маме, и поэтому ужасно удивился тому, что произошло вслед за этим, даже курить перестал, а так и остался стоять с разинутым ртом. Он хотел было что-то возразить, но мама ему не дала произнести ни слова. Мама была худая и слабенькая, и просто непонятно, откуда у нее брался такой голос и такой запал. Она поносила старого антрепренера, а также его танцовщиц, которых мы видели в коридоре. Под конец она схватила куски шелка, из которых должна была шить ему сорочки, и швырнула их старику прямо в лицо с криком:

— Пусть вам шьют сорочки другие… может, ваши танцовщицы с этим справятся… а я, хоть осыпьте меня золотом, не буду вам шить, и все тут!

Такого исхода антрепренер вовсе не ожидал, он стоял пораженный и побагровевший, закутанный с головы до ног материей. Я тянула маму за рукав и чуть не плакала от стыда и унижения. Наконец она послушалась меня, и, оставив старика выпутываться из развернувшихся кусков шелка, мы вышли из комнаты.

На другой день я рассказала об этой сцене художнику, которому поверяла все свои тайны. Он очень смеялся над предсказанием антрепренера, что из меня выйдет хорошая кормилица, а потом заметил:

— Бедная моя Адриана, я тебе уже говорил много раз… опоздала ты родиться… надо было это сделать четыреста лет назад: то, что сейчас считается недостатком, в то время очень ценилось, и наоборот… антрепренер в какой-то мере прав… он знает, что публике нравятся худенькие блондинки с маленькой грудью и узкими бедрами, с лукавым и вульгарным личиком… а ты хотя и не толстая, но крупная, к тому же брюнетка, у тебя пышная грудь, и бедра — тоже, а лицо нежное и спокойное… что тут поделаешь? Мне ты подходишь… продолжай позировать… а потом в один прекрасный день выйдешь замуж и нарожаешь детей, похожих на тебя, таких же смугленьких и пухленьких, с нежными и спокойными мордашками.

Я твердо сказала:

— А мне большего и не надо!

— Молодец, — одобрил он, — а теперь чуть-чуть повернись на бок… вот так.

Этот художник по-своему привязался ко мне, и, если бы он остался в Риме, я по-прежнему делилась бы с ним своими мыслями, он мог бы помочь мне советом, и тогда, вероятно, жизнь моя сложилась бы иначе. Но он постоянно жаловался, что его картины плохо раскупаются, и в конце концов ему подвернулся случай устроить выставку в Милане, куда он и переехал насовсем. Я по его совету продолжала работать натурщицей. Но другие художники оказались не такими любезными и симпатичными, поэтому я не была склонна рассказывать им о своей жизни. По правде говоря, вся моя жизнь в ту пору состояла из сплошных грез, желаний и надежд, и в ней не происходило ничего особенного.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Итак, я продолжала работать натурщицей, хотя мама ворчала — ей все казалось, что я мало зарабатываю. Мама в то время часто бывала сердита, и, несмотря на то, что она скрывала истинную причину своего дурного настроения, я понимала, что все это из-за меня. Как я уже говорила, она делала ставку на мою красоту, надеясь добиться бог знает каких успехов и удач, моя работа натурщицы была, по ее мнению, лишь первой ступенькой, а остальное, как она любила выражаться, приложится. И то, что я оставалась жалкой натурщицей, огорчало ее и даже вызывало в ней раздражение против меня, будто я своей непритязательностью лишала ее верных денег. Конечно, она не высказывала своих мыслей вслух, но давала это понять грубыми словами, упреками, вздохами, печальными взглядами и другими столь же прозрачными намеками. Все это было настоящей пыткой, и тогда-то я поняла, почему многие девушки, которых, как и меня, пилят их разочарованные и честолюбивые мамаши, в один прекрасный день убегают из дома и вешаются на шею первому встречному, лишь бы избавиться от подобной тирании. Понятно, что мама вела себя так из любви ко мне. Но такая любовь отчасти напоминает любовь хозяйки к курам-несушкам: когда курица перестает нестись, ее начинают щупать, взвешивать на руках, раздумывая, а не выгоднее ли будет ее зарезать.

Как терпелива и наивна молодость! Моя жизнь в то время была ужасной, а я этого не замечала. Все деньги, которые я получала за свои долгие, тяжелые и скучные сеансы в студиях художников, я до единою гроша отдавала маме, а в свободное время, когда я не позировала обнаженная, озябшая и онемевшая, я гнула спину за швейной машиной или сидела с иголкой в руке, помогая маме. Ночь заставала меня за шитьем, а утром чуть свет я поднималась: нужно было ехать в мастерские, они находились далеко от нашего дома, а сеансы начинались всегда очень рано. Но прежде чем отправиться на работу, я прибирала постель и помогала маме навести порядок в доме. Я была неутомима, покорна и нетребовательна и одновременно спокойна, весела и безмятежна, душе моей были чужды зависть, злоба и ревность, наоборот, я была полна какой-то неизъяснимой нежности и благодарности, оттого что чувствовала себя цветущей и молодой. Я не замечала убогости нашего жилища. Одна большая и почти пустая комната служила нам мастерской: середину ее занимал стол, заваленный лоскутами, другие лоскуты висели на гвоздях, вбитых в темные, потрескавшиеся стены, тут же стояло несколько старых, продавленных стульев; в другой комнате мы с мамой спали на широкой двуспальной кровати, и как раз над нами на потолке расплылось большое влажное пятно, а когда шел дождь, капало прямо на нас; в закопченной кухоньке было тесно от мисок и кастрюль, которые не слишком чистоплотная мама никогда не успевала перемыть все до одной. Я не замечала, что приносила в жертву свою молодость, не зная развлечений, не ведая любви и радости. Когда теперь я вспоминаю свои юные годы, свой добрый и простодушный нрав, сердце мое переполняется сочувствием к самой себе, такой слабой и беззащитной, подобное чувство вызывают у нас злоключения героев в романах, хотелось бы, чтоб все несчастья их миновали, да знаешь — это невозможно. Так уж заведено, люди не понимают, на что им, собственно, нужны доброта и простодушие; и не в этом ли заключена грустная загадка жизни: достоинства, которыми природа щедро наделила людей и которые все восхваляют на словах, на деле лишь усугубляют наши несчастья.

В ту пору мне казалось, что мои надежды обзавестись семьей рано или поздно должны осуществиться. Каждое утро я садилась в трамвай на площади недалеко от нашего дома. На этой площади среди других зданий виднелось длинное и невысокое строение, примыкавшее к городской стене, оно служило гаражом для автомобилей. В этот час у ворот гаража всегда стоял юноша, который мыл и приводил в порядок свою машину. Он пристально смотрел на меня. Черты его смуглого лица были тонки и безукоризненны, нос небольшой, прямой, глаза темные, красиво очерченный рот и белые зубы. Он был похож на популярного в то время американского киноактера, поэтому я обратила на него внимание и даже приняла его сперва не за того, кем он был на самом деле, потому что он прекрасно одевался и держался с достоинством, как хорошо воспитанный человек. Я вообразила, что у него собственная машина, а сам он, вероятно, человек обеспеченный, именно из тех синьоров, о которых так часто твердила мне мама. Он, конечно, нравился мне, но я думала о нем, только пока видела его, а потом, на работе, забывала. Однако он, должно быть, этими взглядами незаметно приручил меня. Однажды утром, когда я стояла на остановке и ждала трамвая, я услышала, что кто-то зовет меня точно так, как зовут кошек, я обернулась и увидела, что он из машины делает мне знак приблизиться, и я, ни минуты не колеблясь, с бессознательной покорностью, которая очень удивила меня, пошла к нему. Он открыл дверцу, и, прежде чем сесть в машину, я увидела, что рука его, лежащая на окне, была большая и загрубевшая, с поломанными почерневшими ногтями, а указательный палец пожелтел от никотина, словом, это была рука человека, занимающегося физическим трудом. Молча я села в машину.

— Куда вас отвезти? — спросил он, захлопывая дверцу.

Я назвала адрес одной из мастерских. Голос у него был тихий и приятный, хотя уже тогда я почувствовала в нем что-то фальшивое и манерное.

Он сказал:

— Прекрасно… сейчас мы прокатимся немного… ведь еще очень рано… потом я отвезу вас, куда вы пожелаете.

Машина тронулась. Мы выехали из нашего квартала на пригородную аллею, которая тянется вдоль городской стены, потом поехали по длинной улице мимо маленьких домишек и лавок и выбрались наконец за город. Тут машина помчалась как бешеная по шоссе, с обеих сторон обсаженному платанами. Не глядя на меня и показывая на спидометр, он то и дело говорил:

— Вот сейчас восемьдесят километров… девяносто… сто… сто двадцать… сто тридцать…

Видно, он хотел поразить меня этой скоростью, но я беспокоилась только о работе и боялась, как бы из-за какого-нибудь несчастного случая машина не застряла по дороге. Вдруг он затормозил, выключил мотор и повернулся ко мне:

— Сколько вам лет?

— Восемнадцать, — ответила я.

— Восемнадцать… я думал больше. — В его голосе действительно было что-то манерное. Иногда он понижал его до шепота, будто разговаривал сам с собой или хотел поведать какую-то тайну. — А как вас зовут?

— Адриана… а вас?

— Джино.

— Чем вы занимаетесь? — спросила я.

— Я коммерсант, — не задумываясь ответил он.

— И эта машина ваша собственная?

Он презрительно оглядел машину и сказал:

— Да, моя.

— А я вам не верю, — откровенно заявила я.

— Не верите… вот так да, а почему? — спросил он удивленным и шутливым тоном, нисколько не смутившись.

— Вы шофер.

Он еще более насмешливо и недоуменно спросил:

— Вы говорите удивительные вещи… смотрите-ка… шофер… а почему вы так думаете?

— Вижу по вашим рукам.

Он спокойно, без смущения посмотрел на свои руки и сказал:

— От синьорины, видно, ничего не скроешь… какой у вас, однако, острый глаз… правильно, я шофер… Ну что, довольны?

— Нет, не довольна, — сухо ответила я, — прошу вас сейчас же отвезти меня в город.

— Но в чем дело? Вы рассердились на меня за то, что я сказал вам неправду?

В эту минуту, сама не знаю почему, я невольно обозлилась на него.

— Не будем говорить об этом… Отвезите меня, пожалуйста.

— Но это же шутка… что тут такого… разве уж и пошутить нельзя?

— Я не люблю подобных шуток.

— А вы с характером… я-то подумал, а вдруг эта синьорина какая-нибудь принцесса… и, если она узнает, что я всего-навсего бедный шофер, она и смотреть на меня не захочет… Скажу-ка ей, что я коммерсант.

Он очень ловко вывернулся, польстив мне и в то же время давая понять, что питает ко мне определенные чувства. А кроме того, он сказал эти слова с такой обольстительной улыбкой, что совсем покорил меня.

— Я не принцесса… я работаю натурщицей и этим живу. Так же как вы работаете шофером.

— А что значит «натурщица»?

— Я хожу в студии художников, раздеваюсь, и художники меня рисуют.

— А мать у вас есть? — возмущенно спросил он.

— Конечно, а почему вы спрашиваете?

— И мать разрешает вам раздеваться перед мужчинами?

Я никогда не думала, что в моей профессии есть нечто постыдное, ведь и в самом деле в ней нет ничего плохого, но мне было приятно, что он именно так смотрит на вещи, это говорит о его серьезном отношении к жизни и его нравственности. Как я уже говорила, мне очень хотелось жить по-человечески, и он, несмотря на свою фальшивость, понял (я до сих пор не знаю, как это ему удалось), чтó он должен был мне говорить и чего не следовало. Другой на его месте, думала я, узнав, что я позирую обнаженной, поднял бы меня на смех либо повел себя нескромно. Так первое неприятное впечатление от его обмана рассеялось незаметно для меня самой, и я подумала, что он все-таки, должно быть, серьезный и честный парень, именно таким я в мечтах представляла себе человека, который станет моим мужем.

— Мама как раз и нашла мне эту работу, — откровенно призналась я.

— Тогда она, видно, не любит вас.

— Нет, — возразила я, — мама меня любит… но она сама в девушках тоже была натурщицей… и потом, уверяю вас, в этом нет ничего дурного… я знаю многих девушек, которые этим занимаются, и все они очень серьезные.

Он с сомнением покачал головой и, прикоснувшись к моей руке, сказал:

— Знаете, мне приятно, что я с вами познакомился… очень-очень приятно.

— И мне тоже, — ответила я просто.

В эту минуту я ощутила вдруг влечение к нему, я почти хотела, чтоб он меня поцеловал. И конечно, поцелуй он меня тогда, я не стала бы противиться. Но он сказал серьезным и покровительственным тоном:

— Будь на то моя воля, вы не стали бы натурщицей. — Я почувствовала себя несчастной и была благодарна ему за эти слова. — Такая девушка, как вы, — продолжал он, — должна сидеть дома, в крайнем случае работать… но заниматься честным трудом, не принося в жертву свою репутацию… Такая девушка, как вы, должна выйти замуж, вести хозяйство, иметь детей, любить мужа.

Как раз то, о чем я мечтала! Я была очень довольна, что и он думает или делает вид, что думает так же. Я сказала:

— Вы правы… но все равно вы не должны плохо говорить о маме… она хотела, чтобы я стала натурщицей, как раз потому, что любит меня.

— Я бы этого не сказал, — безжалостно отрезал он, и в голосе его послышалось возмущение.

— Нет, она меня любит… только она некоторых вещей не понимает.

Так мы разговаривали, устроившись на переднем сиденье машины. Как сейчас помню, стоял май, воздух был теплый, причудливые тени от платанов застилали дорогу. Изредка мимо нас с бешеной скоростью проносились машины. На зеленом, залитом солнцем поле не было ни души. Наконец он посмотрел на часы и сказал, что пора возвращаться в город. Он только один раз прикоснулся к моей руке. Я ждала, что он хотя бы попытается поцеловать меня, но этого не произошло, потому я была одновременно и разочарована и довольна его сдержанностью. Разочарована потому, что он мне нравился, и я невольно глядела на его красные пухлые губы; а довольна потому, что мое мнение о нем как о человеке серьезном подтверждалось, таким именно я и хотела его видеть.

Он довез меня до мастерской и сказал, что с нынешнего дня он всегда сможет провожать меня на работу, если только я в определенный час буду приходить на трамвайную остановку, так как он в это время свободен. Я охотно приняла его предложение, и в тот день долгие часы, проведенные в мастерских художников, не были для меня такими тяжкими, как обычно. Мне казалось, что жизнь моя приобрела новый смысл. Я радовалась, что могу думать о нем спокойно, без всяких угрызений совести, как о мужчине, который нравится мне не только своей внешностью, но и обладает теми достоинствами, которые я считаю необходимыми в человеке.

Маме я ничего не сказала, так как боялась, и не без оснований, что она не допустит моего брака с бедным шофером, не имеющим блестящих видов на будущее. На другое утро он, как и обещал, приехал за мной и отвез прямо в мастерскую. В последующие дни, когда стояла хорошая погода, он увозил меня на какую-нибудь пустынную пригородную аллею или на шоссе, чтобы спокойно поболтать со мной. Разговоры мы вели на серьезные и пристойные темы, держался он по отношению ко мне почтительно, старался мне понравиться. Я в то время была очень сентиментальна, а все, что касалось отзывчивости, добродетели, нравственности, семейных отношений, в особенности волновало меня, ну прямо до слез, которые часто наворачивались мне на глаза, и душа моя наполнялась томным и упоительным покоем, сочувствием и доверием к людям. Так постепенно я стала считать Джино идеалом. Иногда я задумывалась: какие же у него недостатки? Он красив, молод, умен, честен, серьезен, его действительно нельзя упрекнуть ни в малейшем грехе. Размышляя так, я даже удивлялась: ведь не каждый день приходится встречать идеальных людей. Это почти пугало меня. Что он за человек, спрашивала я себя, сколько его ни испытывай, в нем не проявляется ни одной плохой черты, ни одного недостатка? Я и не заметила, как влюбилась в него. А ведь известно, что любовь смотрит сквозь розовые очки, так что и урод может показаться привлекательным.

Я была так влюблена, что, когда он впервые поцеловал меня на том самом шоссе, где мы вели наш первый разговор, я испытала какое-то облегчение: это был естественный переход от давно созревшего желания к его осуществлению. Однако та непреодолимая страстность, с которой встретились наши губы, немного испугала меня. Я поняла, что отныне мои поступки уже зависели не от меня, а от той сладкой и могучей силы, которая настойчиво толкала меня к нему. Но я совершенно успокоилась, когда сразу же после поцелуя он сказал, что теперь мы жених и невеста. И на этот раз он угадал мои сокровенные мысли и сказал именно то, что полагалось. Так рассеялся мой страх, вызванный первым поцелуем, и все время, пока машина стояла на шоссе, я целовала его, уже не сдерживая себя, с чувством полной, страстной и естественной отрешенности.

Впоследствии я получила и ответила на много поцелуев, однако, бог тому свидетель, я не участвовала в них ни душой, ни телом — так получают и отдают старую монету, прошедшую через тысячи рук, — но я навсегда запомню тот первый поцелуй за его почти скорбную силу, в него, казалось, я вложила не только свою любовь к Джино, но и все свои надежды, Помню, как я почувствовала, что перед глазами все закружилось, небо и земля поменялись своими местами. В самом же деле я только запрокинула голову немного назад, чтобы продлить поцелуй. Что-то живое и прохладное ударялось и давило на мои зубы, и, когда я их разжала, я почувствовала, что его язык, столько раз ласкавший мой слух нежными словами, теперь, проникая в мой рот, доставляет мне иное, до сих пор еще не изведанное удовольствие. Я не знала, что можно так целоваться и что поцелуй может быть таким продолжительным, поэтому я очень скоро задохнулась и как будто бы опьянела. Когда мы поцеловались, я откинулась на спинку сиденья с закрытыми глазами и затуманенным сознанием, готовая вот-вот упасть в обморок. Так в этот день я поняла, что на свете существуют и другие радости, кроме спокойной семейной жизни. И мне не казалось, что эти радости лишат меня той самой жизни, о которой я до сих пор мечтала. А после обещания Джино жениться на мне я почувствовала, что в будущем смогу наслаждаться и тем и другим, не считая себя грешницей и не испытывая угрызений совести.

Я была уверена, что поступаю правильно и честно, поэтому в тот же вечер, только, пожалуй, с излишним трепетом и радостью, рассказала обо всем маме. Она сидела за швейной машиной возле окна при ослепительном свете лампочки без абажура. Покраснев, я сказала:

— Мама, у меня есть жених.

Я увидела, как мамино лицо исказилось, будто ее окатили с головы до ног ледяной водой.

— Кто он?

— Один юноша, я с ним недавно познакомилась.

— А чем он занимается?

— Он шофер.

Я хотела еще что-то сказать, но не успела. Мама бросила шить, вскочила со стула и схватила меня за волосы.

— У тебя жених… и меня не спросилась… да еще шофер… о, несчастная… ты меня уморить хочешь! — вопила она, пытаясь ударить меня по щеке.

Я изо всех сил закрывала лицо руками, потом вырвалась, но она погналась за мной. Я бегала вокруг стола, стоящего посредине комнаты, она преследовала меня с криком и руганью. Меня страшно испугало выражение болезненного исступления на ее худом лице.

— Я тебя убью, — кричала она, — сейчас я тебя убью!

И казалось, что чем упорнее она твердила слова «я тебя убью», тем больше росло ее бешенство и тем реальнее становилась угроза. Я задержалась у стола и внимательно следила за каждым ее жестом, потому что она действительно была способна если не убить, то, во всяком случае, покалечить первым же подвернувшимся под руку предметом. И в самом деле, она схватила большие портновские ножницы и швырнула их в меня, я едва успела отскочить в сторону. Ножницы с размаху ударились в стену. Мама, испугавшись сама своего поступка, внезапно рухнула на стул, закрыла лицо руками и разразилась нервными и хриплыми рыданиями, в которых, казалось, было больше злобы, чем обиды. Сквозь слезы она произнесла:

— А я-то возлагала на тебя такие надежды… мечтала увидеть тебя богатой… с твоей-то красотой… и нате вам — невеста нищего.

— Но он не нищий, — робко возразила я.

— Шофер, — пожала она плечами и еще раз повторила, — шофер… Несчастная, ты кончишь, как я.

Эти слова она произнесла нараспев, будто смаковала их горечь.

— Он женится на тебе, ты станешь его служанкой, а потом будешь служить своим детям, вот чем все кончится, — добавила она.

— Мы поженимся, когда он накопит достаточно денег и купит свою собственную машину, — сказала я, выдавая один из проектов Джино.

— Это еще на воде вилами писано… Только сюда не смей его приводить! — закричала она вдруг, повернув ко мне свое заплаканное лицо. — Не смей сюда его приводить… Не желаю его видеть… делай что угодно, встречайся с ним где хочешь… Но сюда не смей приводить!

В тот вечер я легла спать без ужина, на душе у меня было грустно и тревожно. Но я понимала, что мама ведет себя так, потому что любит меня и возлагает на мое будущее бог знает какие надежды, а мои отношения с Джино разрушают все ее планы. И гораздо позднее, когда я узнала, чтó это были за планы, я все равно не могла ее осуждать. Ведь всю свою жизнь она честно трудилась, а видела одни лишь огорчения, заботы и бедность. Что же тут удивительного, если она желала своей дочери совсем другой участи? Должна добавить, что у мамы, скорей всего, не было определенных и точных планов, просто она тешила себя неясными и радужными мечтами, которые как раз за эту их неопределенность можно было лелеять без всяких угрызений совести. Таково мое предположение, но, возможно, мама в глубине души все-таки решила направить меня когда-нибудь по тому роковому пути, на который мне пришлось позднее ступить самой. Я не ставлю это ей в упрек, а говорю так, потому что до сих пор сама не разобралась, о чем же она тогда думала. Кроме того, я по собственному опыту знаю, что можно одновременно одинаково относиться к совершенно противоположным вещам и не замечать при этом противоречия, а выбирать то, что тебя больше всего устраивает в данный момент.

Мама заклинала меня не приводить в дом Джино, и я какое-то время выполняла ее просьбу. Но после наших первых поцелуев Джино, казалось, потерял покой, мы обязаны были, говорил он, поступать по всем правилам; каждый раз он настаивал, чтобы я познакомила его с мамой. Я боялась сказать ему, что мама и видеть его не желает, так как считает профессию шофера ничтожной, поэтому я под разными предлогами оттягивала их встречу. В конце концов Джино понял, что я что-то от него скрываю, и принялся так настойчиво допрашивать меня, что я вынуждена была сказать ему правду:

— Мама не хочет видеть тебя, она считает, что я должна выйти замуж за благородного синьора, а не за простого шофера.

Разговор наш происходил в машине все на том же загородном шоссе. Джино посмотрел на меня и печально вздохнул. Я была так влюблена, что не заметила фальши в его поведении.

— Вот что значит быть бедняком! — воскликнул он с пафосом.

— Ты обиделся? — наконец решилась спросить я.

— Нет, но я оскорблен, — ответил он, качая головой, — другой на моем месте не просил бы представить его, не говорил бы о помолвке… а поступил бы так, как поступают все.

Я сказала:

— Какое это имеет значение? Я ведь тебя люблю. Этого вполне достаточно.

— Если бы я пришел с кучей денег, — продолжал он, — и даже не заикнулся бы о браке… вот тогда твоя мать с радостью приняла бы меня.

Я не осмелилась спорить, ведь он говорил чистую правду.

— Знаешь, что мы устроим? — начала я. — В ближайшие дни я просто приведу тебя к нам, мама поневоле должна будет познакомиться с тобой, не станет же она отворачиваться от тебя.

В условленный день я ввела Джино в нашу комнату. Мама только что кончила работу и освобождала один конец большого стола для ужина. Я подошла к ней и сказала:

— Мама, это Джино.

Я ожидала какой-нибудь выходки с ее стороны, поэтому на всякий случай предупредила Джино. Но, к величайшему моему удивлению, мама окинула его взглядом с головы до ног и сухо произнесла:

— Очень приятно.

И вышла из комнаты.

— Вот увидишь, все будет хорошо, — сказала я, приблизившись к Джино, и, подставив губы, попросила: — Поцелуй меня.

— Нет, нет, — произнес он шепотом, отталкивая меня. — Твоя мать тогда будет вправе думать обо мне плохо…

Он всегда знал, что надо делать и чего не надо. В глубине души я не могла не признать справедливости его слов. Вошла мама и сказала, не глядя на Джино:

— Откровенно говоря, я приготовила ужин только на двоих… ты меня не предупредила… но сейчас я схожу и…

Ей не удалось договорить. Джино шагнул вперед и перебил ее:

— Ради бога… ведь я пришел сюда не есть, разрешите пригласить вас и Адриану отужинать со мной.

Он держался чинно, как вполне благопристойный человек. Мама не привыкла к такому тону и приглашениям, поэтому с минуту она колебалась, потом, взглянув на меня, сказала:

— Мне все равно, как Адриана.

— Мы можем пойти в ближайшую остерию, — предложила я.

— Как вам будет угодно, — ответил Джино.

Мама сказала, что пойдет переоденется. Мы остались одни. На душе у меня было радостно, мне казалось, что я одержала величайшую победу, тогда как в действительности это была лишь комедия, в которой только одна я не принимала участия. Я подошла к Джино и порывисто поцеловала его, так что он даже не успел оттолкнуть меня. Этим поцелуем я хотела выразить свою радость освобождения от того тревожного состояния, в котором я пребывала много дней, уверенность, что теперь наша свадьба наверняка состоится, и благодарность Джино за то, что он так мило разговаривал с мамой.

У меня не было никаких затаенных мыслей, я вся была как на ладони: я хотела выйти замуж, я любила Джино и маму. Я была искренна, доверчива, беззащитна, какой бывает девушка в восемнадцать лет, когда разочарование еще не затронуло ее душу. Только гораздо позднее я поняла, что такая наивность волнует и нравится очень немногим, а большинству людей она кажется просто смешной и толкает их на подлые поступки.

Мы все трое отправились в остерию, которая находилась недалеко от нашего дома, по ту сторону городской стены. За столом Джино даже не глядел в мою сторону, он направил все свое внимание только на маму с явным намерением завоевать ее симпатию. Его желание понравиться маме казалось мне закономерным, и поэтому я не придавала значения той неприкрытой лести, которую он щедро расточал. Он называл маму «синьора», что было для нее непривычно. Он старался повторять это слово как можно чаще, оно звучало как припев то в начале, то в середине фразы. Как бы невзначай он говорил: «Вы женщина умная и, конечно, поймете…» или «Вы знаете жизнь, поэтому вам не нужно объяснять такие вещи…» И еще более кратко: «С вашим умом…» Джино даже счел нужным сказать маме, что в моем возрасте она была, наверное, красивее меня.

— Откуда ты знаешь? — спросила я, немного обидевшись.

— О, это само собой разумеется… есть вещи, которые понятны и так, — неопределенно ответил он вкрадчивым голосом.

Бедняжка мама только хлопала глазами от такого потока лести, лицо ее стало ласковым, приятным, нежным, она, как я заметила, беззвучно шевелила губами, точно повторяла про себя слащавые комплименты, на которые не скупился Джино. Я уверена, что впервые в жизни ей говорили такие слова, и ее изголодавшееся по ласке сердце никак не могло насытиться. А мне, как я уже сказала, это лицемерие казалось выражением искреннего уважения к маме и внимания ко мне, что явилось новым ярким дополнением ко всем достоинствам Джино.

Между тем за соседний столик уселась компания молодых парней. Один из них был явно навеселе, он уставился на меня и громко произнес по моему адресу довольно неприличный комплимент. Джино услышал эту фразу, тотчас же встал и подошел к молодому человеку:

— А ну-ка, повторите, что вы сейчас сказали!

— А тебе какое дело? — спросил парень, притворяясь совсем пьяным.

— Синьора и синьорина пришли со мной, — повысил голос Джино, — и, пока они со мной, все, что касается их, касается и меня… поняли?

— Понял, успокойся… Ладно, ладно, — ответил тот, оробев.

Все остальные смотрели на Джино с неприязнью, но не осмеливались поддержать дружка. А тот, притворяясь еще более пьяным, чем был на самом деле, наполнил бокал вином и предложил его Джино. Но Джино решительно отказался.

— Не хочешь выпить, тебе не нравится это вино? — заорал пьяный. — Не хочешь, как хочешь… вино — первый сорт… сам выпью.

И он залпом выпил вино. Джино еще раз строго посмотрел на него и вернулся на свое место.

— Невоспитанные люди, — сказал он, садясь на стул и нервно одергивая пиджак.

— Зачем вы разговаривали с ними? — сказала польщенная вниманием мама. — Вы же знаете, что это за сброд…

Но Джино, очевидно, считал, что он еще не до конца показал свою галантность, поэтому ответил:

— Как это зачем? Я стерпел бы, если бы находился здесь с какой-нибудь… надеюсь, вы меня понимаете, синьора, — стерпел бы, говорю я… Но быть в таком месте, в ресторане с синьорой и синьориной… В конце концов этот тип понял, что я шутить не намерен, и, как вы видели, сразу притих.

Это происшествие окончательно покорило маму. А кроме того, Джино уговаривал ее пить вино, которое опьяняло ее не меньше, чем все его комплименты. И как бывает с подвыпившими людьми, она, несмотря на невольную симпатию к Джино, все-таки не сумела скрыть своего огорчения из-за того, что он стал моим женихом. При первом же удобном случае она решила намекнуть ему, что все равно останется при своем мнении.

Такой случай представился, когда начался разговор о моем занятии. Не помню, почему зашла речь о новом художнике, которому я в то утро позировала. И вот тогда Джино сказал:

— Можете считать меня глупцом, несовременным, как угодно… но я не могу примириться с тем, что Адриана каждый день раздевается перед всеми этими художниками.

— А почему? — спросила мама изменившимся голосом, который предвещал бурю, чего не мог знать Джино.

— Да хотя бы потому, что это неприлично.

Не буду воспроизводить полностью ответ мамы, потому что он весь был пересыпан бранными словами, к которым мама прибегала каждый раз, когда выпивала вина или сердилась. Но мамина речь даже без этих слов отражала ее взгляды и чувства.

— Ах, неприлично! — начала она кричать что было силы, и все посетители, бросив есть, повернулись в нашу сторону. — Ах, неприлично… а что же тогда прилично? Может быть, прилично весь божий день гнуть спину, мыть посуду, шить, готовить обед, гладить, чистить, натирать полы и потом вечером встречать мужа, который еле ноги волочит от усталости и тотчас же после ужина ложится спать, повернувшись лицом к стене? Это прилично? Жертвовать собой, не иметь ни минуты отдыха, стареть, дурнеть, подохнуть, это прилично? Да знаете вы, что я вам скажу? Мы живем на свете только раз, а после смерти — царство небесное… и вы можете катиться ко всем чертям вместе с вашими приличиями, а Адриана правильно делает, что раздевается перед художниками, которые ей за это платят… и она поступала бы еще правильнее, если бы…

Тут последовал целый поток непристойностей, которые мама выговорила все так же громко, а я, слушая их, заливалась краской.

— И если бы Адриана занималась этим, — продолжала она, — я не только не мешала бы ей, а даже помогала бы… да, помогала бы… лишь бы, конечно, за это платили, — добавила она, подумав немного.

— Я уверен, что вы на это не способны, — ничуть не смутившись, возразил Джино.

— Не способна? Вы так считаете?.. И что это вы себе думаете, а? Воображаете, будто я счастлива, что Адриана невеста шофера, невеста такого нищего, как вы? Да я бы все отдала за то, чтобы она жила в роскоши. Вы думаете, приятно видеть, как Адриана с ее красотой, за которую другие не пожалели бы отдать тысячи, готова на всю жизнь стать вашей служанкой? Ну, так вы ошибаетесь, глубоко ошибаетесь!

Мама кричала, все на нас оглядывались, и мне было ужасно стыдно. Но Джино, как я уже сказала, нисколько не смутился. Он улучил минуту, когда мама, выбившись из сил, замолкла, взял графин и, наполнив ее бокал, предложил:

— Не желаете ли еще немного вина?

Бедной маме ничего не оставалось, как сказать: «Спасибо» и принять бокал, который ей протягивал Джино. Публика, видя, что мы, несмотря на ссору, продолжаем пить как ни в чем не бывало, занялась своими делами.

— Адриана так красива, что вполне заслуживает жизни, какую ведет моя хозяйка, — сказал Джино.

— А какую жизнь она ведет? — быстро спросила я, желая перевести разговор на другую тему.

— Утром, — ответил он с самодовольным, даже гордым видом, как будто богатство его хозяев отбрасывало частицу блеска на него самого, — она просыпается в одиннадцать, а то и в двенадцать часов… ей приносят завтрак прямо в постель на серебряном подносе и в серебряной посуде… после она принимает ванну, но сперва ее горничная растворяет в воде какие-то соли, отчего вода становится душистой. Потом я в автомобиле везу ее на прогулку… она заезжает в кафе выпить рюмочку вермута или же заходит в магазины… Вернувшись домой, обедает, спит и потом целых два часа одевается… если бы вы видели, сколько у нее платьев… шкафы битком набиты… потом опять едет на машине и наносит визиты знакомым… затем ужинает… вечером отправляется в театр или на бал… часто принимает у себя гостей… они играют в карты, пьют, слушают музыку… Это богатые люди, очень богатые. У моей хозяйки одних драгоценностей, я думаю, на несколько миллионов.

Словно ребенок, которого ничего не стоит отвлечь и у которого из-за любого пустяка меняется настроение, мама уже забыла обо мне, о том, как несправедливо обошлась со мной судьба, и слушала затаив дыхание рассказ об этой роскошной жизни.

— Миллионов? — жадно повторила она. — А ваша хозяйка красива?

Джино, куривший сигарету, с презрением выплюнул табачную крошку:

— Какое там красива… самая настоящая уродина… худая, похожа, скорей, на ведьму.

Так они продолжали разговаривать о богатстве хозяйки Джино, вернее, он продолжал хвастаться этим богатством, будто оно было его собственным. А мама, любопытство которой скоро иссякло, впала в мрачное настроение и за весь вечер не произнесла больше ни слова. Возможно, она стыдилась, что вела себя бестактно, а может быть, завидовала этому богатству и с досадой думала, что мой жених — нищий.

На следующий день я с беспокойством спросила у Джино, не обиделся ли он на маму, но Джино ответил, что, хотя он и не разделяет ее точку зрения, зато прекрасно понимает, что все объясняется жизнью мамы, полной несчастья и лишений. «Можно только пожалеть ее», — сказал он. Я была уверена, что говорит он так потому, что любит меня. Таково было мое мнение на этот счет, поэтому я была благодарна Джино, проявившему необыкновенную чуткость. По правде, я боялась, что мамина выходка испортит наши отношения. Да, я была благодарна Джино за его тактичность и еще раз подумала, что он — само совершенство. Если бы я была не так ослеплена и более опытна, я бы поняла, что такое впечатление может производить только человек бессовестный и лживый, а искренний выказывает вместе с достоинствами свои слабости и недостатки.

Короче говоря, я стала чувствовать себя ничтожеством рядом с Джино, мне постоянно казалось, что я ничем не вознаградила его за долготерпение и такт. И если через несколько дней я уже не противилась его все более смелым ласкам, то это, вероятно, происходило от моей мягкости и доброты, ибо я смутно чувствовала, что в жизни нужно за все так или иначе платить. А кроме того, как я уже говорила о нашем первом поцелуе, меня влекла к нему неодолимая и притягательная сила, которую можно сравнить лишь с силой сна; ведь именно сон, желая сломить наше сопротивление, заставляет нас думать, что мы бодрствуем, так мы и засыпаем, убежденные, что не сдались.

Я прекрасно помню все ступени моего грехопадения, потому что каждая победа Джино была для меня и желанной и нежеланной, вызывала во мне и радость и угрызения совести. Объяснялось это тем, что каждую победу он одерживал не спеша, даже с умышленной медлительностью, не выражал нетерпения. Джино вел себя не как влюбленный, снедаемый страстью, а как полководец, который осаждает крепость, и мое послушное тело покорялось ему постепенно. Однако впоследствии Джино по-настоящему влюбился в меня, хитрость и расчет уступили место если не глубокой любви, то сильной и ненасытной страсти.

Во время наших прогулок на машине он ограничивался поцелуями в губы и шею. Но как-то утром, целуясь с ним, я почувствовала, что его пальцы теребят пуговицы моей кофточки. Потом я ощутила холод и, взглянув из-за его плеча в зеркальце над ветровым стеклом машины, увидела, что грудь у меня наполовину обнажена. Мне стало стыдно, но я не осмелилась прикрыться. Джино сам пришел мне на выручку, торопливым движением он натянул на меня кофточку и застегнул пуговицы. Я была ему благодарна за этот поступок. Но потом, дома, вспоминая об этом случае, я испытала приятное волнение. На следующий день он повторил то же самое, на сей раз мне это доставило удовольствие и не было уже так стыдно. Постепенно я привыкла к таким доказательствам его страсти, и думаю, что, если бы он не прибегал к ним вновь в вновь, я испугалась бы, что он меня разлюбил.

Между тем он все чаще говорил, как мы будем жить, когда поженимся. Он рассказывал и о своих родителях, которые жили в провинции и которые, собственно, не были уж такими бедняками: они владели небольшим участком земли. Я думаю, что с Джино случилось то, что случается со многими лгунами: они сами начинают верить в свои выдумки. Конечно, его сильно влекло ко мне, это влечение, по мере того как росла наша близость, становилось все более искренним. Что касается меня, то наши разговоры заглушали угрызения совести и давали мне ощущение полного безмятежного счастья, какого я никогда после уже не испытывала. Я любила, была любима, рассчитывала скоро выйти замуж, и мне казалось, что бóльшего и желать нечего.

Мама прекрасно понимала, что наши утренние прогулки носят не совсем невинный характер, и часто давала мне это понять, заявляя: «Я не знаю и знать не желаю, чем вы занимаетесь во время ваших поездок на машине» или «Ты и Джино затеяли глупость… тебе же будет хуже» и тому подобное. Однако я не могла не заметить, что теперь ее упреки звучали как-то неубедительно, спокойно и безразлично. Казалось, что она не только смирилась с мыслью, что мы с Джино будем любовниками, но как будто даже желала этого. Теперь-то я знаю точно; она ждала случая, чтобы расстроить нашу свадьбу.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Как-то в воскресенье Джино сказал мне, что его господа уехали за город, все слуги распущены по домам, а на вилле остались только он да садовник. Не хочу ли я посмотреть дом? Он мне так часто и так восторженно рассказывал о доме, что мне было интересно побывать там, и я охотно согласилась. Но в ту самую минуту, когда я дала согласие, меня охватило сильное волнение, и я поняла, что желание посмотреть виллу лишь предлог, а дело совсем в другом. Но я старалась обмануть и себя, и его, притворяясь, что верю в этот предлог; так, вероятно, всегда бывает, когда желаешь чего-то запретного.

— Я знаю, мне не следовало бы ехать туда, — сказала я, садясь в машину, — но ведь мы там долго не задержимся?

Я старалась говорить непринужденно, но все же в голосе моем слышался испуг. Джино с серьезным видом ответил:

— Мы только осмотрим дом… потом пойдем в кино.

Дом стоял на склоне холма в новом, богатом квартале среди других вилл. День был ясный, и на фоне голубого неба все эти разбросанные на холме виллы с фасадами из красного кирпича и белого камня, с лоджиями, украшенными статуями, с застекленными крышами, с террасами и балконами, уставленными геранью, с садами, где росли высокие тенистые деревья, произвели на меня впечатление чего-то неизведанного и нового, как будто я вступила в некий свободный и прекрасный мир, в котором так приятно жить. Я невольно вспомнила наш квартал, нашу улицу, тянущуюся вдоль городской стены, дома железнодорожников.

— Я жалею, что согласилась сюда приехать, — сказала я.

— Почему же? — непринужденно спросил Джино. — Мы там пробудем недолго… не беспокойся.

— Ты не так меня понял, а жалею я потому, что теперь буду стыдиться своего дома и нашей улицы, — ответила я.

— Что верно, то верно, — сказал он с облегчением, — но что поделаешь? Тебе надо было родиться миллионершей… здесь живут одни миллионеры.

Он открыл калитку и повел меня по дорожке, усыпанной гравием, по обе стороны которой росли деревца, подстриженные в виде сахарных головок и шаров. Мы вошли в виллу через широкую стеклянную дверь и очутились в чистом и просторном вестибюле с мраморным, в белую и черную клетку, полом, сверкающим как зеркало. Потом мы попали в светлый большой зал, сюда выходили двери комнат первого этажа. В конце зала находилась белая лестница, которая вела на верхний этаж. Я так оробела от всего увиденного, что невольно пошла на цыпочках. Джино заметил это и весело сказал, что я могу шуметь сколько угодно, ведь в доме никого нет.

Он показал мне гостиную, большую комнату с широкими окнами и множеством кресел и диванов; показал столовую, которая была меньше гостиной, там стояли овальный стол, стулья и буфеты из красивого темного полированного дерева; показал гардеробную со стенными белыми шкафами. В следующей, небольшой комнате в стене было углубление, там находился самый настоящий бар, на полках стояли бутылки, никелированный кипятильник для кофе и даже цинковая стойка, комната эта напоминала часовенку из-за своей золоченой решетчатой дверцы. Я спросила у Джино, где же у них готовят еду, он объяснил, что кухня и комнаты слуг находятся в полуподвале. Впервые в жизни я попала в такой дом, и, не удержавшись, стала трогать все вещи подряд кончиками пальцев, я почти не верила своим глазам. Все казалось мне новым и дорогим: стекло, дерево, мрамор, металл и ткани. Я не могла втайне не сравнивать эти полы, эти стены, эту мебель с нашими грязными полами, нашими почерневшими стенами, нашей неуклюжей мебелью и твердила сама себе, что мама права, говоря, что главное на свете — деньги.

Кроме того, я думала, что люди, живущие среди этих прекрасных вещей, сами невольно становятся прекрасными и добрыми, они не напиваются допьяна, не ругаются, не кричат, не дерутся, в общем, не делают того, что делают в нашем доме и в подобных домах.

Джино между тем в сотый раз принялся рассказывать мне, как идет жизнь в доме его хозяев. Говорил он с такой гордостью, как будто эта роскошь и это богатство отчасти принадлежали и ему.

— Обедают они на фарфоровых тарелках… а фрукты и десерт подаются на серебре… все приборы серебряные… обед состоит из пяти блюд. К нему полагаются вина трех сортов… синьора надевает платье с декольте, синьор — во всем черном… К концу обеда служанка приносит на серебряном подносе семь сортов сигарет, все, разумеется, иностранных марок… потом хозяева выходят из столовой и приказывают поднять наверх столик на колесиках с кофе и ликерами… почти всегда у них гости… иногда двое, а когда четверо… У синьоры есть вот такие большие бриллианты… а одно жемчужное колье так просто чудо… драгоценностей у нее на несколько миллионов.

— Ты мне уже говорил об этом, — резко оборвала я его.

Но, увлеченный рассказом, он не заметил моей резкости и продолжал:

— Синьора никогда не спускается к нам вниз… она отдает приказания по телефону… в кухне полно электроприборов, а чистота в ней такая, какой не найдешь у некоторых и в спальне… да что там кухня! Даже обе собаки нашей синьоры куда чище и холенее многих людей.

Джино говорил о своих хозяевах с восторгом и не скрывал презрения к бедным людям, и от его разговоров я чувствовала себя настоящей нищенкой, тем более что все время сравнивала этот дом с нашим.

Мы поднялись по лестнице на второй этаж. На лестнице Джино обнял меня за талию и крепко прижал к себе. И тогда я, не знаю почему, представила себя хозяйкой этого дома, поднимающейся на второй этаж со своим мужем после приема или званого обеда, чтобы лечь спать в одну постель. Джино как будто угадал мои мысли (это ему часто удавалось) и произнес:

— А сейчас мы ляжем спать… а завтра утром нам в постель подадут кофе.

Я рассмеялась, но почти верила, что так может быть.

В тот вечер, собираясь на свидание с Джино, я надела свой самый лучший костюм, самые лучшие туфли, самую лучшую кофточку и лучшую пару шелковых чулок. Помню, что на мне был черный жакет и юбка в черную и белую клетку. Сама ткань была неплохая, но портниха из нашего квартала, кроившая мне костюм, оказалась не намного искуснее мамы. Юбка получилась короткая, особенно сзади, так что колени были закрыты, а зад вздернут. Жакет с большими отворотами она обузила в талии, рукава были тесны и давили под мышками. В этом наряде я просто задыхалась, грудь сильно выпирала, будто в этом месте швее не хватило материи. Кофточка была розовая, очень простенькая, из недорогого материала, без всякой отделки, сквозь нее просвечивала моя самая лучшая сорочка из белого батиста. На мне были черные туфли из блестящей хорошей кожи, но старомодные. Я не носила шляпу, и мои темно-каштановые волнистые волосы спускались до плеч. Костюм свой я надела впервые и очень гордилась им. Мне казалось, что в нем я выгляжу элегантно, и я тешила себя иллюзией, будто на улице все обращают на меня внимание. Но как только я вошла в спальню хозяйки Джино и увидела большую, низкую и мягкую кровать с шелковым стеганым одеялом, с вышитыми полотняными простынями, с легким балдахином, спускающимся от потолка к изголовью, увидела себя сразу в трех зеркалах туалетного столика, стоявшего в глубине комнаты, я тут же поняла, что одета очень бедно, что выгляжу смешно и достойна жалости, и тогда я подумала, что до тех пор, пока не стану хорошо одеваться и жить в таком же доме, я не буду счастлива. Мне захотелось плакать, и, расстроенная, я молча присела на кровать.

— Что с тобой? — спросил Джино, усаживаясь возле меня и взяв меня за руку.

— Ничего, просто увидела одну знакомую уродину, — ответила я.

— Какую? — удивленно спросил Джино.

— Вон ту, — сказала я, показывая на зеркало, где я видела себя рядом с Джино, и мы оба, я даже больше, чем он, действительно, были похожи на двух жалких бродяг, случайно попавших в этот богатый дом.

На этот раз Джино понял, что меня одолевают чувства стыда, зависти и ревности. Обняв меня, он сказал:

— А ты не смотри в зеркало.

Он боялся, что мое настроение помешает ему осуществить задуманное, и не сознавал, что как раз состояние унижения, в котором я находилась, ему только на руку. Мы поцеловались, и этот поцелуй придал мне мужества, потому что я, несмотря ни на что, любила и была любимой. Но когда немного погодя Джино показал мне просторную комнату, отделанную белым блестящим кафелем, с ванной, с блестящими кранами, и особенно когда он раскрыл один из шкафов, где я увидела множество висевших вплотную платьев хозяйки, чувство зависти и сознание своей бедности вернулись ко мне, и меня снова охватило отчаяние. Мне вдруг захотелось не думать больше обо всем этом, и впервые я вполне осознанно пожелала стать любовницей Джино, для того чтобы забыть о своем тяжелом положении, чтобы избавиться от гнетущего ощущения скованности и тем доказать себе, что я свободна в своих поступках. Пусть я не могу хорошо одеваться, не могу иметь такого дома, но по крайней мере могу любить так же, как любят богатые люди, а может быть, и еще сильнее.

— Зачем ты показываешь мне эти платья, какое мне до них дело? — спросила я у Джино.

— Я думал, что тебе это интересно, — растерянно ответил он.

— Нисколько, — отрезала я, — они, конечно, хороши, но я пришла сюда не затем, чтобы разглядывать платья.

Я заметила, что от моих слов глаза его сверкнули, и добавила небрежным тоном:

— Лучше покажи мне свою комнату.

— Она в полуподвале, — отозвался он, — хочешь пойти туда?

Я молча посмотрела на него, а потом с развязностью, которая была мне самой неприятна, сказала:

— Ну, хватит валять дурака!

— Но я… — смущенно и удивленно начал он.

— Ты прекрасно знаешь, что мы пришли сюда вовсе не для того, чтобы осматривать дом и любоваться платьями твоей хозяйки, а для того, чтобы попасть в твою комнату и предаться любви… ну, так пойдем скорее, и нечего больше разговаривать.

Так за то короткое время, пока мы осматривали дом, я успела измениться. Я уже не была прежней робкой и наивной девушкой, которая так недавно с трепетом переступила порог этого дома, я сама себя не узнавала и дивилась себе. Мы вышли из комнаты и начали спускаться по лестнице. Джино обнимал меня за талию, и мы целовались, останавливаясь на каждой ступеньке. Думаю, что никогда никто не спускался по этой лестнице так медленно. На первом этаже Джино толкнул скрытую в стене дверь и повел меня вниз, продолжая целовать и обнимать меня за талию. Уже наступил вечер, и внизу было темно. Так, не зажигая света, шли мы по коридору, прижавшись друг к другу и целуясь, пока не достигли комнаты Джино. Он отпер дверь, мы вошли, и я услышала, как дверь захлопнулась. Все было погружено во мрак. Мы долго целовались стоя. Наш поцелуй был бесконечен, каждый раз, когда я хотела прервать его, Джино начинал снова, а когда он хотел оборвать поцелуй, я продолжала целовать его. Потом Джино подтолкнул меня к постели, и я упала навзничь.

Джино шептал мне на ухо нежные, вкрадчивые слова, явно пытаясь отвлечь мое внимание, чтобы я не заметила, как он старается раздеть меня, но в этом не было никакой нужды: во-первых, я уже решила отдаться ему, а во-вторых, мне стало противно мое платье, хотя прежде оно мне очень нравилось, и теперь мне не терпелось освободиться от него. Я думала, что, обнаженная, я буду так же хороша, как и хозяйка Джино, как все богатые женщины мира, а возможно, и лучше них. А кроме того, уже несколько месяцев мое тело ждало этого часа, и я чувствовала, что невольно дрожу от нетерпения и сдерживаемого желания, как дрожит изголодавшееся и связанное животное, с которого наконец после долгих мук сняли путы и дали пищу.

Поэтому все, что произошло, показалось мне вполне естественным, и к физическому наслаждению не примешалось сознание, что со мной случилось что-то необычайное. Мне даже показалось, что нечто подобное уже было со мною, не знаю где и когда, может быть в другой жизни; так бывает, когда попадаешь в незнакомую местность и тебе начинает казаться, что ты уже бывал здесь когда-то, но на самом деле ты впервые видишь этот пейзаж. Все эти мысли не мешали мне отдаваться Джино со страстью и даже исступлением, я целовала его и с силой сжимала в своих объятиях. Джино, видимо, владела такая же страсть. В этой темной комнатке, погребенной под двумя этажами пустого, безмолвного дома, мы, как мне казалось, еще долго с неистовой силой сплетали наши тела, обхватив друг друга руками, как два врага, которые борются не на жизнь, а на смерть и стараются причинить друг другу сильную боль.

Но как только наше желание было утолено и мы, изнеможенные и ослабевшие, лежали рядом, меня сразу охватил безумный страх: а вдруг Джино, овладев мною, раздумает на мне жениться. Тогда я начала говорить о доме, где мы поселимся после свадьбы.

Владения хозяйки Джино поразили меня, и теперь я была убеждена, что счастье возможно лишь в прекрасном чистом доме. Я понимала, что мы никогда не сможем иметь не только такой дом, как этот, но у нас даже не будет комнаты, похожей на эти; однако я упорно старалась не думать о трудностях и твердила, что бедный дом тоже может казаться богатым, если там чисто и все блестит как зеркало. Роскошь, а скорей всего, окружающая чистота пробудили во мне множество мыслей. Я старалась убедить Джино, что чистота преображает даже самую скверную обстановку, но в действительности, приходя в отчаяние от сознания своей бедности и вместе с тем понимая, что единственный выход для меня — это брак с Джино, я старалась убедить главным образом самое себя.

— Даже две комнаты, если они чистые, если полы в них моются каждый день, — объясняла я, — если с мебели обметают пыль, медные ручки начищают до блеска и кругом полный порядок, посуда, белье, одежда и обувь, словом, каждая вещь находится на своем месте, даже и эти две комнаты могут быть уютными… главное — хорошенько подметать и мыть полы и протирать ежедневно все вещи… ты не думай, что мы с тобой будем жить так, как мы живем с мамой сейчас… мама не очень-то аккуратна, и потом ей, бедняжке, некогда… но наш дом, я тебе обещаю, будет блестеть как стеклышко.

— Конечно, конечно, — подтвердил Джино, — чистота прежде всего… знаешь, что бывает, когда синьора найдет где-нибудь в углу пылинку? Она зовет служанку, заставляет ее стать на колени и вытереть пыль руками. Вот так поступают с собаками, когда они нагадят… и синьора права.

— Я уверена, что мой дом будет чище и уютнее этого, — сказала я, — вот посмотришь.

— Но ведь ты будешь позировать, когда же тебе заниматься домом, — насмешливо возразил он.

— Еще чего — позировать! — горячо ответила я. — Позировать я больше не собираюсь… весь день буду дома, буду следить за чистотой и порядком, буду готовить для тебя… Мама говорит, что так я скоро превращусь в служанку… но если любишь человека, то и прислуживать ему приятно.

Мы еще долго-долго говорили об этом, и я почувствовала, что страх мой постепенно проходит, уступая место прежней наивной и пылкой доверчивости. Да и как я могла сомневаться? Ведь Джино не только одобрял все мои планы, но подробно обсуждал их и вносил свои поправки. Мне кажется, как я уже говорила, в тот момент он был искренен; обманывая меня, он верил в собственную ложь. Проболтав так часа два, я сладко заснула, думаю, что Джино тоже спал. Нас разбудил лунный свет, который проникал в окно полуподвала, освещая постель и нас. Джино заявил, что, должно быть, уже поздно, и в самом деле, стрелки будильника, стоявшею на столике, показывали первый час ночи.

— Мама теперь бог знает что со мной сделает, — сказала я, вскакивая с постели и принимаясь лихорадочно натягивать одежду.

— Почему?

— Первый раз я вернусь домой так поздно… ведь я никогда не выхожу вечером одна.

— Скажи ей, что мы катались, — предложил Джино, тоже поднимаясь с постели, — потом в машине что-то сломалось, и мы застряли на дороге.

— Так она и поверит!

Мы быстро покинули виллу, и Джино отвез меня домой. Я знала, что мама не поверит нашей выдумке, но не предполагала, что она чутьем поймет, что произошло у нас с Джино. Ключи от ворот и входных дверей были у меня с собой. Я вошла, бегом взлетела вверх по двум темным пролетам лестницы и отперла дверь. Я надеялась, что мама уже спит, и, видя, что в квартире нет света, успокоилась.

Не зажигая огня, я на цыпочках направилась в комнату, как вдруг кто-то с яростной силой вцепился мне в волосы. Мама — а это была она — втащила меня в темную комнату, толкнула на диван и молча принялась бить меня кулаками. Я старалась защитить голову, но мама словно разгадала мою хитрость и, изловчившись, наносила удар за ударом прямо по лицу. Наконец она устала и, тяжело дыша, уселась рядом со мною на диван. Потом поднялась, зажгла свет, встала возле меня и, уперев руки в бока, пристально посмотрела на меня. Испытывая от ее взгляда смущение и стыд, я старалась одернуть юбку и привести себя в порядок после нашей «схватки».

— Даю голову на отсечение, что ты переспала с Джино, — сказала мама своим обычным голосом.

Мне хотелось было ответить «да», сказать правду, но я боялась, что мама снова начнет бить меня, и страшилась я не столько боли, сколько того, что при свете ей будет удобнее бить меня по лицу. Я не хотела показываться на люди, а особенно Джино, с синяком под глазом.

— Нет… мы ничего не делали… во время прогулки сломалась машина, и поэтому мы задержались, — ответила я.

— А я тебе говорю, что ты спала с ним.

— Это неправда.

— Нет, правда… посмотри-ка на себя в зеркало… ты вся зеленая.

— Я просто устала… но я не спала с ним.

— Нет, спала.

— Нет, не спала.

Меня удивляло и смутно беспокоило, что в ее настойчивости не чувствовалось настоящего негодования, а, скорее, сильное и пристрастное любопытство. Иначе говоря, мама хотела знать, отдалась я Джино или нет, ей требовалось просто узнать об этом из каких-то своих соображений, а не для того, чтобы бить или ругать меня. Но отступать было поздно, и, хотя я уже знала, что теперь она не станет меня бить, я продолжала упорно отрицать все.

Потом мама вдруг подошла ко мне и схватила меня за руку. Я собралась было опять защищаться, но она сказала:

— Не бойся, я тебя не трону… пойдем… пойдем со мной.

Я не понимала, куда она собирается вести меня, однако, напуганная всем происшедшим, молча подчинилась. Не отпуская моей руки, мама вывела меня из квартиры, заставила спуститься по лестнице и вышла со мною на улицу. На улице в этот час не было ни души. И тут я заметила, что мама держит путь прямо к красному фонарю дежурной аптеки, где помещался пункт первой медицинской помощи. У входа в аптеку я в последний раз воспротивилась, упираясь ногами в землю, но мама с силой толкнула меня, так что, влетев в аптеку, я чуть не упала на колени. В комнате находились только аптекарь и молодой врач. Мама обратилась к нему:

— Это моя дочь, осмотрите ее.

Врач провел нас в заднюю комнату, где стояла кушетка, на которой больным оказывали первую помощь, и спросил:

— Сначала скажи, что с ней случилось… почему я должен ее осматривать?

— Эта мерзавка переспала со своим женихом, а теперь все отрицает, — закричала мама, — я хочу, чтобы вы осмотрели ее и сказали правду.

Врач, которого все это начало забавлять, улыбался и подкручивал усы.

— Но вам нужна экспертиза, а не просто врачебный осмотр, — сказал он.

— Называйте это как вам угодно, — опять закричала мама, — но я хочу, чтобы вы ее осмотрели… разве вы не врач?.. Разве вы не обязаны осматривать людей, когда вас об этом просят?

— Спокойно… спокойно, — проговорил врач, — скажи, как тебя зовут?

— Адриана, — ответила я.

Мне было ужасно стыдно. Скандальный характер мамы, так же как и мой кроткий нрав, были известны всему кварталу.

— Ну, если даже она и поступила так, — сказал врач, который, очевидно, понимал мое смущение и пытался избежать осмотра, — что же в том плохого? Они поженятся, и все кончится благополучно.

— Это уж не ваше дело!

— Спокойно, спокойно, — мягко повторил он. Потом, обращаясь ко мне, сказал: — Как видишь, твоя мать хочет, чтобы я осмотрел тебя… раздевайся… через минуту ты сможешь уйти.

Набравшись смелости, я сказала:

— Да, я отдалась Джино… пойдем домой, мама.

— Нет-нет, дорогая, — сказала она тоном, не допускающим возражений, — ты должна показаться врачу.

Я разделась и покорно вытянулась на кушетке. Врач осмотрел меня и заявил маме:

— Ты была права… Так оно и есть… Теперь ты удовлетворена?

— Сколько? — спросила мама, вынимая кошелек.

Я тем временем поднялась с кушетки и одевалась. Врач отказался от денег и спросил меня:

— Ты любишь своего жениха?

— Конечно, — ответила я.

— А когда вы поженитесь?

— Никогда он на ней не женится! — закричала мама.

Но я спокойно ответила:

— Скоро… как только накопим денег.

Наверное, в моих глазах было столько наивной веры, что врач сердечно рассмеялся, потрепал меня легонько по щеке и выпроводил нас.

Я ждала, что, как только мы вернемся домой, мама снова набросится на меня с руганью, а может быть, и с кулаками. Но дома она, не говоря ни слова, зажгла газ и принялась готовить мне еду, хотя время было позднее. Поставив сковороду на плиту, она вошла в комнату и, освободив один конец стола от лоскутов, стала накрывать. Я сидела на диване, куда совсем недавно она приволокла меня за волосы, и молча смотрела на нее. Я была в сильном замешательстве, так как она не только не упрекала меня, но даже старалась показать всем своим видом, что она чему-то очень рада и довольна. Кончив накрывать на стол, она пошла в кухню и немного погодя вернулась, неся сковороду.

— Садись, поешь.

По правде говоря, я была сильно голодна. Я смущенно подошла и села на стул, который мама заботливо мне придвинула. На сковороде была необычная еда: кусок мяса с яичницей.

— Мне много, — сказала я.

— Ешь… это полезно… тебе надо поесть, — ответила она.

Мне казалось странным это ее внимание ко мне, в нем была, пожалуй, насмешка, но не чувствовалось никакой враждебности. Немного погодя она с еле заметным ехидством спросила:

— А Джино и не подумал накормить тебя?

— Мы заснули, — ответила я, — а потом уже было поздно.

Она ничего не сказала, а только стояла и смотрела, как я ем. Так было всегда: она подавала мне еду и смотрела на меня, а потом сама шла есть на кухню. Она никогда не садилась вместе со мной за стол, ела она мало — или то, что оставалось после меня, или то, что похуже. Мама смотрела на меня, как на дорогую и хрупкую вещь, единственную вещь, которой она владеет и с которой надо обращаться осторожно и аккуратно, и эта ее ласковая услужливость и преклонение уже давно перестали меня удивлять. Но на сей раз ее спокойствие и довольный вид вызвали во мне смутную тревогу.

— Ты сердишься на меня за то, что мы с Джино… Но он обещал жениться на мне… и мы скоро поженимся. Она тотчас же ответила:

— Я уже не сержусь на тебя… я сердилась потому, что прождала тебя весь вечер и очень беспокоилась… а теперь больше не думай об этом, ешь.

Ее фальшиво бодрый тон и уклончивый ответ — так обычно разговаривают с детьми, когда не хотят отвечать на их вопросы, вызвали во мне сильное подозрение.

— А почему не думать? Ты не веришь, что он женится на мне? — допытывалась я.

— Конечно, верю, но сейчас лучше поешь.

— Нет, ты не веришь.

— Не бойся, верю… ешь.

— Я не буду есть, пока ты не скажешь правду, — заявила я раздраженно, — почему у тебя такой довольный вид?

— Ничего подобного.

Она взяла пустую сковороду и унесла ее на кухню. Я дождалась, когда она вернется, и снова спросила:

— Ведь ты довольна?

Мама долго молча смотрела на меня и потом очень серьезно ответила:

— Да, я довольна.

— Но почему?

— Потому что теперь я наверняка знаю: Джино на тебе никогда не женится и бросит тебя.

— Неправда, он сказал, что женится.

— Не женится. Того, чего он хотел, он уже добился… он не женится и бросит тебя.

— Но почему он не женится на мне?.. Объясни, пожалуйста.

— Он не женится и бросит тебя… он только позабавится с тобой и бросит, ни гроша ты не получишь от этого босяка.

— Поэтому ты и радуешься?

— Конечно… теперь я твердо знаю, что вы не поженитесь.

— Но тебе-то какая в этом корысть? — с раздражением и горечью воскликнула я.

— Если бы он хотел жениться, он не стал бы спать с тобой, — неожиданно заявила она, — я была невестой твоего отца два года, и он только перед самой свадьбой первый раз меня поцеловал, а этот поиграет с тобой и бросит. Уж поверь мне… Я даже рада, что так получилось, если бы ты вышла за него, ты бы пропала.

В глубине души я чувствовала, что мама права, и мне на глаза навернулись слезы.

— Я знаю, ты не хочешь, чтобы у меня была своя семья… ты хочешь, чтобы я вела такую жизнь, какую ведет Анджелина, — сказала я.

Анджелина жила в нашем квартале. Сперва она все меняла женихов, а потом открыто занялась проституцией.

— Я хочу, чтобы тебе было хорошо, — буркнула мама и, собрав посуду, понесла ее на кухню мыть.

Оставшись одна, я долго размышляла над мамиными словами. Я вспоминала обещания Джино, его поведение и пыталась убедить себя, что мама ошибается. Но меня смущали ее уверенность, спокойствие, ее веселый и довольный вид. Мама тем временем мыла на кухне посуду. Потом я услышала, как она поставила тарелки в буфет и пошла в спальню. Немного погодя я погасила свет и, усталая, разбитая, легла рядом с ней.

Весь следующий день я раздумывала, стоит ли говорить Джино о маминых сомнениях, и после долгих размышлений решила, что не стоит. Теперь я в самом деле опасалась, что Джино, как говорила мама, бросит меня, и я боялась повторять ему мамины слова, чтобы не натолкнуть на подобные мысли. Я впервые поняла, что женщина, которая отдалась мужчине, подчиняется ему полностью и уже не может заставить его поступать так, как ей хочется. Но я все-таки не сомневалась, что Джино сдержит свое обещание, и его поведение при первой же нашей встрече укрепило мою уверенность.

Я знала, что Джино будет ко мне внимателен и очень ласков, но я боялась, что он не заговорит о свадьбе или в крайнем случае отделается общими словами. Но как только машина остановилась на шоссе на нашем обычном месте, Джино сказал мне, что намерен сыграть свадьбу не позднее чем через пять месяцев. Моя радость была так велика, что я не удержалась и сказала, невольно повторив мамины слова:

— А знаешь, что я думала?.. Думала, что ты меня бросишь после всего, что произошло вчера.

— Ты что же, считаешь меня подлецом? — спросил он возмущенно.

— Нет, но я знаю, что многие мужчины так поступают.

— Послушай, я могу и обидеться, — продолжал он, не обращая внимания на мой ответ. — Какого же ты мнения обо мне? Так-то ты меня любишь?

— Я тебя люблю, — ответила я просто, — но боялась, что ты меня не любишь.

— Разве я дал тебе повод так думать?

— Нет, но чужая душа — потемки.

— Знаешь, — сказал он вдруг, — ты меня так оскорбила, что я сейчас же отвезу тебя в мастерскую. — И он сделал вид, что собирается завести машину.

Испугавшись, я обхватила его шею руками и стала умолять:

— Нет, не сердись, я сказала просто так… забудь мои слова.

— Когда говорят такие вещи, значит, так думают… а если так думают, то, значит, не любят.

— Но я тебя люблю!

— А я тебя, стало быть, нет, — сказал он ядовито, — по-твоему, я решил позабавиться с тобой, а потом бросить… Странно, однако, что ты только теперь это заметила.

— Джино, почему ты так со мной разговариваешь? — спросила я со слезами на глазах. — Что я тебе сделала?

— Ничего, — ответил он и включил зажигание. — А теперь я отвезу тебя в мастерскую.

Машина тронулась, Джино с серьезным и хмурым лицом сидел за рулем, а я уже не сдерживала больше слез, глядя, как за окном мелькают деревья, километровые столбы и на горизонте, где кончаются поля, вырисовываются силуэты городских домов. Я подумала, как торжествовала бы мама, узнав о нашей ссоре и что Джино, как она и предсказывала, хочет оставить меня. В порыве отчаяния я открыла дверцу машины и, высунувшись наружу, крикнула:

— Остановись сейчас же, или я выброшусь!

Посмотрев на меня, он сбавил скорость и, повернув машину на боковую дорогу, остановил ее позади большой кучи щебня. Потом он выключил зажигание, потянул тормоз и, повернувшись ко мне, нетерпеливо сказал:

— Ну, давай, говори быстрее.

Я решила, что он и в самом деле хочет бросить меня, поэтому стала с жаром уговаривать его, и теперь, когда я вспоминаю свое тогдашнее волнение, оно кажется мне одновременно и смешным и трогательным. Я говорила о том, как люблю его, и даже сказала, что мне неважно, поженимся мы или нет, что я была бы счастлива остаться его любовницей. Он слушал меня с мрачным видом, качал головой и повторял:

— Нет… нет, на сегодня хватит… может быть, завтра я отойду.

Но когда я сказала, что я буду рада быть хотя бы его любовницей, он резко оборвал меня:

— Нет, или мы поженимся, или все кончено.

Мы еще долго спорили, и несколько раз он своей ужасной рассудительностью доводил меня до слез и полного отчаяния. Потом постепенно его мрачное настроение начало проходить, и наконец после бесконечных поцелуев и ласк, которые я растрачивала впустую, мне удалось, как я думала, одержать над ним победу. Я уговорила его пересесть на заднее сиденье и там отдалась ему. Я должна была бы понять, что, поступая таким образом, я не только не одерживаю победу, а становлюсь еще более зависимой от него, не говоря уже о том, что я показываю свою готовность принадлежать ему не просто из чистого порыва страсти, а лишь для того, чтобы задобрить его любой ценой, когда для убеждения одних слов мало. К этому прибегают все любящие женщины, сомневающиеся в том, что они любимы. А я была тогда ослеплена его благородством и безукоризненным поведением и не понимала, что все это не более чем его врожденное лицемерие. Он делал и говорил то, что полагается делать и говорить в данном случае.

День свадьбы был назначен, и я тут же занялась приготовлениями. Мы с Джино решили хотя бы первое время после свадьбы пожить вместе с мамой. Кроме большой комнаты, кухни и спальни, в квартире была еще четвертая комната, которую мама из-за отсутствия денег не обставляла. Там мы держали старые, непригодные вещи, и можете себе представить, что это были за вещи, если все в нашем доме казалось старым и никуда не годным. После долгих разговоров мы выработали такой план: обставить эту комнату и поселиться в ней. Кроме того, надо было сшить мне приданое. Мы с мамой были очень бедны, но я знала, что у мамы есть кое-какие сбережения, по ее словам, она копила эти деньги для меня, на всякий случай. Что это за случай, я не знаю, но уж, конечно, не моя свадьба с бедным и ненадежным человеком. Я пришла к маме и сказала:

— Деньги, которые у тебя есть, ты копила для меня, верно ведь?

— Верно.

— Тогда, если хочешь видеть меня счастливой, дай мне их, я обставлю нашу пустую комнату, и мы будем жить там с Джи-но… если ты откладывала эти деньги для меня, то теперь самое время их потратить.

Я ожидала ругани, скандала и наконец отказа. Но мама молча выслушала мою просьбу с тем же насмешливым спокойствием, которое так обескуражило меня, когда я возвратилась с виллы.

— А он ничего не даст? — только и спросила она.

— Конечно, даст, — солгала я, — он уже говорил об этом… но я тоже должна внести свою долю.

Мама сидела возле окна, она подняла глаза от работы и сказала:

— Пойди в спальню, открой верхний ящик шкафа… там есть картонная коробочка… в ней лежат сберегательная книжка и золотые вещи… возьми книжку и золото… я тебе их дарю.

Золота было не так уж много: кольцо, серьги и цепочка. Еще в детстве я наткнулась на эти жалкие драгоценности, спрятанные среди лоскутов, и они показались мне тогда настоящим сокровищем. Я горячо обняла маму. Она не резко, но холодно отстранила меня и сказала:

— Осторожно… у меня иголка… уколешься.

И все-таки я чувствовала себя неспокойно. Мне мало было добиться того, о чем я мечтала, я хотела большего: чтобы и мама была счастлива.

— Мама, если ты просто хочешь сделать мне приятное, тогда я ничего не возьму, — сказала я.

— Да уж, конечно, не для того, чтобы сделать приятное ему, — ответила она, принимаясь за работу.

— Ты в самом деле не веришь, что мы с Джино поженимся? — спросила я ласково.

— Никогда этому не верила, а теперь и подавно.

— Тогда почему же ты даешь мне деньги на обстановку?

— Это ведь не выброшенные деньги, у тебя останутся мебель и белье… вещи или деньги, какая разница?

— А ты пойдешь со мною в магазины выбирать вещи?

— Боже сохрани, — закричала она, — не хочу ничего знать… делайте все сами, идите, выбирайте сами, я вам не советчица!

Во всем, что касалось моей свадьбы, мама была особенно несговорчива, и мне было ясно, что эта ее несговорчивость объяснялась не поведением, характером и положением Джино, а ее собственными понятиями о жизни. То, что другим кажется странным, для мамы было совершенно естественно. Все женщины упорно желают, чтобы их дочери вышли поскорее замуж, а мама, наоборот, упорно желала, чтобы я осталась незамужней.

Так между нами началась молчаливая борьба: мама хотела, чтобы моя свадьба расстроилась и чтобы я признала справедливость ее доводов, а я, напротив, хотела, чтобы свадьба состоялась и мама убедилась бы, что мои взгляды на жизнь правильны. Поэтому мне казалось, что все мое существование зависит от того, выйду я замуж за Джино или нет. Мне горько было видеть, с какой неприязнью мама следит за моими хлопотами, желая, чтобы все кончилось крахом.

Должна заметить, что мнимое благородство Джино не было развенчано даже во время наших приготовлений к свадьбе. Я сказала маме, что Джино внесет свою долю денег на расходы, но я солгала, ибо до сих пор он даже и не заикался об этом. Потому я была удивлена и обрадована, когда Джино без обиняков предложил мне небольшую сумму денег для свадьбы. Он извинился, что сумма столь незначительна, оправдываясь тем, что не может дать больше, так как вынужден регулярно посылать деньги родителям. Теперь, вспоминая этот случай, я могу объяснить его только желанием Джино покрасоваться перед самим собой и оставаться до конца верным той роли, которую он взялся играть. Последовательность эта, вероятно, была вызвана угрызениями совести, что он обманывает меня, и сожалением, что он не может жениться на мне. Я с радостью сообщила маме о деньгах Джино. Мама едко заметила, что сумма слишком ничтожна для того, чтобы принести какую-то пользу, но вполне достаточна, чтобы пустить пыль в глаза.

Это был самый счастливый период моей жизни. Мы встречались с Джино каждый день и всюду отдавались своему порыву: на заднем сиденье машины, в темном закоулке пустынной улицы, за городом в поле и опять на вилле, в комнате Джино. Один раз ночью, когда Джино провожал меня домой, мы расположились на темной площадке лестницы, перед самым входом в квартиру, прямо на полу. Другой раз это произошло в кино, мы забрались в последний ряд, под проекционную будку. Я любила бывать с ним в битком набитых трамваях, в общественных местах, где в толпе можно было прижаться к нему всем телом. Я испытывала постоянную потребность прикасаться к его руке, гладить его волосы, пользуясь любым случаем, ласкать его, где бы мы ни находились, даже на людях, почему-то считая, что никто ничего не заметит; так всегда кажется, когда уступаешь неодолимому влечению. Любовные ласки чрезвычайно мне нравились, и, вероятно, я любила их больше, чем самого Джино. Я замечала, что жду ласк не только из любви к жениху, но ради самого наслаждения, которое я испытывала в это время. И хотя у меня и мысли не было, что подобное наслаждение я могу испытать с другим мужчиной, я все же инстинктивно понимала, что пыл, искусность и страсть, с которыми я ласкала Джино, объяснялись не только моей любовью к нему. Все это было для меня совершенно естественно, эта черта, наверное, появилась бы, даже будь на месте Джино кто-то другой.

Но тогда я думала только о замужестве. Надеясь заработать побольше, я без устали помогала маме и зачастую ложилась спать очень поздно. В те дни, когда я не позировала, мы с Джино ходили по магазинам и присматривали мебель и другие вещи для приданого. У меня было мало денег, и именно поэтому я так придирчиво и тщательно выбирала покупки. Я просила показать мне вещи, которые заведомо не могла купить, долго разглядывала их, торговалась, сбивала цену, а потом говорила, что вещь мне не нравится, или обещала прийти в другой раз и уходила, ничего не купив. Я не понимала, что мои частые посещения магазинов, где я жадно любовалась недоступными мне вещами, невольно побуждали меня согласиться с мамой: без денег счастье не может быть полным. После второго посещения виллы, когда я снова заглянула в рай роскоши, из которого я была изгнана без всякой вины, я невольно почувствовала горечь и возмущение. Но я старалась, как и в первый раз, выбросить из головы мысль об этой несправедливости. Любовь была моим единственным богатством, и она позволяла мне чувствовать себя ровней богатым и более удачливым женщинам.

Наконец после долгих поисков и обсуждений я решилась сделать свои весьма скромные покупки. Я купила в рассрочку полный спальный гарнитур в стиле модерн: двуспальную кровать, туалетный столик с зеркалом, тумбочки, стулья и шкаф. Это были самые обыкновенные, недорогие и топорно сработанные вещи, но я сразу же ужасно полюбила свою мебель. Стены комнаты побелили, двери и окно покрасили, пол отциклевали, так что теперь наша комната походила на чистенький островок, затерявшийся среди моря грязи. Тот день, когда в комнату привезли мебель, был одним из счастливейших дней моей жизни. Мне даже не верилось, что эта чистая, обновленная, светлая, пахнущая мелом и краской комната принадлежит мне, и к этому удивлению примешивалось чувство бесконечной радости. Иной раз, когда я знала, что мама за мной не следит, я шла в свою комнату, садилась на голый матрац и часами сидела, любуясь своим сокровищем. Сидя неподвижно, как статуя, я разглядывала мебель, не веря, что она существует, и боялась, что в любую минуту она исчезнет и останутся только одни пустые стены. Иногда я вставала и осторожно стирала тряпкой пыль с вещей, вновь возвращая дереву его блеск. Думаю, что если бы так продолжалось дальше, то в один прекрасный день я стала бы даже целовать свою мебель. Окно, на котором не было занавесок, выходило на большой грязный двор, окруженный такими же, как наш, низкими и длинными домами. Двор был похож на больничный или тюремный, но я, погруженная в свои грезы, уже ничего не замечала и была так счастлива, словно моя комната выходила окнами в прекрасный тенистый сад. Я представляла себе нашу жизнь с Джино здесь, в этой комнате, представляла, как мы будем спать здесь и как будем любить друг друга. Я уже раздумывала, какие вещи нужно еще прикупить, как только представится возможность: здесь будет ваза с цветами, тут — лампа, а вот тут нужна пепельница или какая-нибудь безделушка. Единственное, что меня огорчало, это невозможность устроить себе ванную комнату, пусть даже не такую, как на вилле, белую и сверкающую кафелем и никелем, но хотя бы просто новую и чистую. Зато я решила содержать свою комнату в чистоте и порядке. После посещения виллы я пришла к убеждению, что роскошь начинается именно с порядка и чистоты.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Я по-прежнему продолжала позировать художникам и подружилась с одной натурщицей по имени Джизелла. Это была высокая, прекрасно сложенная девушка с белоснежной кожей, с черными курчавыми волосами, с голубыми, глубоко посаженными маленькими глазками и пухлым ярко-красным ртом. Нравом она совсем на меня не была похожа: раздражительная, резкая, высокомерная и вместе с тем очень практичная и корыстная, думаю, эта разница характеров и сблизила нас. Я не знала, было ли у нее еще какое-либо занятие, кроме работы натурщицы, но одевалась она гораздо лучше меня и не скрывала, что получает подарки и деньги от мужчины, которого называла своим женихом. Помню, той зимой она щеголяла в жакете с воротником и манжетами из черного каракуля, я ей страшно завидовала. Жениха ее звали Риккардо. Этот высокий, толстый, холеный, флегматичный юноша с гладким, как яйцо, лицом казался мне очень красивым. Он всегда был аккуратно причесан, напомажен и одет с иголочки: его отец держал магазин галстуков и мужского белья. Риккардо был простоват до глупости, приветлив, весел и, возможно, даже добр. Он был любовником Джизеллы, и не думаю, чтоб между ними, как между мной и Джино, существовала какая-то договоренность о браке. Но Джизелла все-таки надеялась женить его на себе, хотя и не слишком на это рассчитывала; что касается Риккардо, то, я уверена, мысль о женитьбе на Джизелле даже не приходила ему в голову. Джизелла была не очень умна, но значительно опытнее меня, поэтому она решила покровительствовать мне и просвещать меня. Короче говоря, она смотрела на жизнь и на счастье так же, как и моя мама. Только мама пришла к такому горькому и сомнительному выводу после многих разочарований и лишений, а у Джизеллы эти взгляды были следствием ее тупости, к которой примешивалось упрямое самодовольство. Мама остановилась, если можно так выразиться, на провозглашении этих идей, для нее важнее было формальное согласие с ее принципами, нежели применение их на практике. Джизелла всегда думала только так и даже не подозревала, что можно смотреть на вещи иначе; ее удивляло, что я поступаю не как она, и, когда я однажды намекнула ей, что не разделяю подобных взглядов, удивление сменилось досадой. Она вдруг поняла, что я не только не нуждаюсь в покровительстве и советах, но могу даже при желании осудить ее с высоты своих бескорыстных и честных стремлений; и тогда она решила, возможно не отдавая себе в том отчета, развенчать мои мечты и добиться того, чтобы я стала такой же, как она, А пока она то и дело называла меня дурочкой за мою скромность, твердила, что ей жалко смотреть, как я жертвую собой, плохо одеваюсь, а ведь мне при моей внешности стоит только захотеть, и я смогу полностью изменить свою жизнь. В конце концов, устыдившись, что Джизелла, не дай бог, подумает, будто я вообще никогда не имела дела с мужчинами, я рассказала ей о Джино, упомянув при этом, что мы помолвлены и скоро поженимся. Она меня тотчас же спросила, чем занимается Джино, и, узнав, что он шофер, скорчила презрительную гримасу. Но все же попросила познакомить ее с ним.

Джизелла была моей близкой подругой, а Джино — моим женихом, теперь-то я могу судить о них хладнокровно, но тогда я мало что смыслила в жизни и не умела разбираться в людях. Джино, как я уже говорила, казался мне идеальным человеком; что касается Джизеллы, то, как ни явны были ее недостатки, я считала, что их искупают доброе сердце и хорошее ко мне отношение; я предполагала, что она заботится о моей судьбе не из чувства зависти к моей чистоте и не из желания совратить меня, а по доброте никем не понятой и заблудшей души. Поэтому я не без трепета устроила их встречу: по своей наивности я желала, чтобы они подружились. Знакомство состоялось в кафе. Джизелла все время хранила сдержанное и вызывающее молчание. Мне показалось, что Джино решил очаровать Джизеллу, потому что, как всегда, завел разговор о вилле, превознося богатство своих хозяев, будто надеялся ослепить ее и скрыть свое собственное скромное положение. Но Джизелла не сдалась и продолжала смотреть на Джино с неприязнью. Потом, не помню, по какому поводу, она заметила:

— Вам повезло, что вы встретили Адриану.

— Почему? — удивленно спросил Джино.

— Потому что обычно шофера имеют дело со служанками.

Я видела, как Джино переменился в лице, но он был не из тех людей, которых легко захватить врасплох.

— Вы правы, совершенно правы, — медленно произнес он, понижая голос, тоном человека, который впервые задумался над таким вопросом, — в самом деле, шофер, который служил до меня, женился как раз на кухарке… понятно, а как же иначе? Со мной должно было произойти то же самое… шофера женятся на служанках, а служанки выходят замуж за шоферов… как же я раньше об этом не подумал? Однако я бы предпочел, чтобы Адриана была судомойкой, а никак не натурщицей, — небрежно добавил он и поднял руку, как бы предвидя возражения со стороны Джизеллы, — эта профессия вообще не нравится мне, и не только потому, что приходится раздеваться перед мужчинами, с чем, конечно, я тоже не могу примириться, но главное, это занятие предполагает сомнительные знакомства и симпатии… — Тут он покачал головой и скривил рот. Потом, предлагая сигареты, спросил: — Вы курите?

Джизелла не нашлась что сказать и просто отказалась от предложенной сигареты. Потом, посмотрев на часы, сказала:

— Адриана, мы должны идти, нам пора.

В самом деле, было уже поздно, и, попрощавшись с Джино, мы вышли. На улице Джизелла заявила:

— Ты собираешься совершить величайшую ошибку… я никогда бы не вышла замуж за такого человека.

— Он тебе не понравился? — тревожно спросила я.

— Ни капельки… вот ты говорила, что он высокого роста, а на самом деле он даже немного ниже тебя… глаза у него лживые, он никогда не смотрит прямо в лицо… никогда не бывает самим собой и разговаривает деланным голосом, сразу видно, что говорит совсем не то, что думает… и потом, откуда такая спесь у простого шофера?

— Но я его люблю, — возразила я.

Она спокойно ответила:

— Да, но он-то тебя не любит… и когда-нибудь бросит.

Я была поражена этим предсказанием, которое было сделано таким уверенным тоном и так совпадало с мамиными словами. Теперь я могу заявить, что Джизелла при всей своей неприязни к Джино за один час узнала его характер лучше, чем я за все эти месяцы. Джино со своей стороны высказал по поводу Джизеллы нелестное мнение, с которым я впоследствии вынуждена была отчасти согласиться. В действительности я ничего не замечала не только из-за своей неопытности, но и из-за любви, которую питала к ним обоим; а ведь верно говорят, что если первое впечатление о человеке плохое, то оно почти всегда подтверждается.

— Таких женщин, как Джизелла, — сказал Джино, — у нас в деревне зовут покладистыми. — Я удивилась. Джино пояснил: — У нее манеры и характер уличной женщины… гордится тем, что хорошо одета… а как она заработала эти наряды?

— Ей жених их покупает.

— Каждый вечер новый жених… Ну вот что, выбирай, или я, или она.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Я хочу сказать, что можешь поступать, как тебе заблагорассудится… но, если ты хочешь водить с ней дружбу, мы должны будем расстаться… или я, или она.

Я попыталась разубедить его, но мне это не удалось. Он, конечно, был оскорблен пренебрежительным отношением Джизеллы. Кроме того, в этой острой неприязни, должно быть, сказалось решение не отступать от роли жениха, следуя которой он внес свою долю денег на приготовления к свадьбе. Как всегда, он прекрасно сумел изобразить чувства, которых отнюдь не испытывал.

— Моя невеста не должна дружить с продажными женщинами, — упрямо твердил он.

В конце концов, боясь, что наша свадьба расстроится, я пообещала ему не встречаться больше с Джизеллой, хотя это было невозможно, так как мы позировали с ней одновременно в одной и той же мастерской.

С того дня я продолжала видеться с Джизеллой тайком от Джино. При всяком удобном случае она с насмешкой и презрением говорила о моей помолвке. Я допустила ошибку, рассказав ей о наших отношениях с Джино, и она воспользовалась моей откровенностью, чтобы высмеивать мою теперешнюю жизнь и мое будущее. Ее друг Риккардо, который, казалось, не видел никакой разницы между мной и Джизеллой, считая нас обеих девушками легкомысленными и недостойными уважения, охотно участвовал в игре Джизеллы. Он добродушно и глуповато подсмеивался надо мной, ибо, как я уже говорила, не был ни умен, ни зол. Для него моя помолвка служила поводом для шуток, возможностью убить время. А Джизелла видела в моей порядочности постоянный укор себе, и ей хотелось сделать меня похожей на себя, чтобы отнять у меня право критиковать ее поведение, поэтому она вкладывала в свои насмешки много ехидства и всячески изощрялась, чтобы обидеть и унизить меня.

Чаще всего она затрагивала больной для меня вопрос о моей одежде. Она, например, говорила: «Сегодня мне просто стыдно идти с тобой по улице». Или заявляла: «Риккардо никогда не позволил бы мне ходить в таких тряпках… правда, Риккардо? Любовь доказывают не словами, а делом…»

Я каждый раз по наивности попадалась на удочку, горячо защищала Джино, менее уверенно защищала свои платья и в конце концов, покраснев, с глазами, полными слез, признавала себя побежденной. Однажды Риккардо, очевидно пожалев меня, сказал:

— Сегодня я хочу сделать Адриане подарок… пойдем Адриана… я подарю тебе сумочку.

Но Джизелла воспротивилась:

— Нет, нет, никаких подарков… у нее есть Джино, пусть он и делает ей подарки.

Риккардо, который хотел сделать мне этот подарок по простоте душевной, тотчас же отказался, но он даже не предполагал, какое удовольствие доставил бы мне его подарок. И я, чтобы досадить им, тут же пошла в магазин и купила сумку на свои деньги. На следующий день я предстала перед ними с обновой и сказала, что сумку подарил мне Джино. Это была моя единственная победа, которую я одержала в нашей жалкой войне. Обошлась мне она недешево: сумка была хорошая и дорогая.

Когда Джизелла сочла, что ей удалось своими оскорблениями и нотациями поколебать и сломить меня, она сказала, что хочет сделать мне одно предложение.

— Только позволь мне высказаться до конца, — добавила она, — не строй из себя, как всегда, недотрогу, пока не выслушаешь.

— Говори, — ответила я.

— Ты знаешь, — начала она, — что я тебя люблю, можно сказать, как родную сестру… ты при твоей внешности могла бы иметь все, что только пожелаешь… мне страшно обидно за тебя, что ты одеваешься, как нищенка… а теперь слушай. — Она взглянула на меня, потом торжественно продолжала: — Я знаю одного очень благородного серьезного синьора, который видел тебя и интересуется тобой… он женат, но семья его живет в провинции, он важная персона в полиции, — добавила она, понизив голос, — если хочешь познакомиться с ним, я могу тебе его представить… он, как я уже сказала, мужчина очень благородный, серьезный, ему можно вполне довериться: никто никогда ничего не узнает… вообще он очень занятой человек, и ты будешь встречаться с ним два-три раза в месяц… он ничего не имеет против того, чтобы ты продолжала видеться с Джино, если хочешь… и даже чтобы ты вышла за него замуж… он в свою очередь постарается скрасить твою жизнь… ну, что ты на это скажешь?

— Скажу, что очень ему благодарна, но согласиться не могу, — прямо ответила я.

— Но почему? — спросила она с искренним удивлением.

— Потому что не могу… я люблю Джино и если бы согласилась, то не смогла бы больше смотреть ему в глаза.

— Да ну… Джино об этом даже не узнает.

— Вот именно поэтому я не хочу.

— Подумать только, если бы кто-нибудь сделал мне такое предложение… — продолжала она, как бы разговаривая сама с собой, — ну так что же мне ему передать? Что ты подумаешь?

— Нет, нет… я не согласна.

— Дурочка, — насмешливо сказала она, — сама же отказываешься от своего счастья.

Она еще долго уговаривала меня, но я упорно отвечала отказом, и она ушла страшно раздосадованная.

Я решительно отвергла это предложение, даже не стараясь особенно вникнуть в его смысл. А потом, когда я осталась одна, я почувствовала чуть ли не сожаление: а что, если Джизелла была права и это единственный путь получить то, в чем я так нуждаюсь. Но я тотчас отвергла этот соблазн и еще сильнее ухватилась за мысль выйти замуж и зажить хоть бедно, зато честно. Мне казалось, что жертва, которую я принесла, обязывала меня теперь больше, чем когда-либо, непременно выйти замуж.

Однако мое тщеславие давало себя знать, и я не удержалась и рассказала маме о предложении Джизеллы. Я надеялась доставить ей двойное удовольствие: поскольку мама очень гордилась моей красотой и, кроме того, не желала расставаться со своими идеями, это предложение было и лестным для нее и подтверждало правильность ее убеждений. Но того волнения, какое вызвал в ней мой рассказ, я никак не ожидала. Глаза ее заблестели, а лицо даже порозовело от удовольствия.

— А кто он? — спросила она наконец.

— Синьор, — ответила я.

Мне было стыдно говорить, что он служит в полиции.

— И она говорит, что он очень богат?

— Да… кажется, зарабатывает он порядочно.

Мама не осмеливалась вслух высказать то, что ясно было написано у нее на лице: отказавшись от этой сделки, я поступила глупо.

— Он тебя видел и говорит, что заинтересовался тобой… а почему бы тебе с ним не познакомиться?

— Но какой в том толк, если я не согласна?

— Жалко, что он уже женат.

— Будь он даже холост, я все равно не желаю его знать.

— Но это для тебя удобный случай устроиться, — сказала мама, — он человек богатый… любит тебя… а остальное приложится… он может тебе помочь, ничего не требуя взамен.

— Нет, нет, — ответила я, — такие люди ничего не делают даром.

— Это еще неизвестно.

— Нет, нет, — твердила я.

— Ну, ладно, — сказала мама, покачав головой, — но Джизелла, видно, добрая девушка и заботится о тебе по-настоящему… другая на ее месте позавидовала бы и промолчала… она же хорошая подруга.

После моего отказа Джизелла перестала говорить со мною о благородном синьоре и, к моему величайшему удивлению, совсем бросила подсмеиваться над моей помолвкой. Я продолжала потихоньку встречаться с Джизеллой и Риккардо, однако неоднократно заводила с Джино разговор о ней, надеясь помирить их, так как обманывать его мне было неприятно. Но Джино даже и слушать меня не хотел, он возмущался поведением Джизеллы и клялся, что, как только узнает, что я встречаюсь с ней, между нами все будет кончено. Он говорил об этом серьезно, и я даже испугалась, как бы он не воспользовался этим предлогом, чтобы расстроить нашу свадьбу. Я сказала маме, что Джино терпеть не может Джизеллу, и мама почти беззлобно заметила:

— Он неспроста хочет, чтобы ты не встречалась с Джизеллой. Ясно, ты будешь сравнивать свои лохмотья, в которых он тебя заставляет ходить, с платьями Джизеллы, которые ей дарит жених.

— Нет, он говорит, что Джизелла непорядочная женщина.

— Сам он непорядочный человек… узнай он, что ты видишься с Джизеллой, небось отказался бы от тебя.

— Мама, уж не думаешь ли ты сообщить ему об этом? — испуганно спросила я.

— Нет-нет, — быстро и как бы с сожалением сказала она, — я в ваши дела не вмешиваюсь.

— Если ты ему об этом скажешь, то ты меня больше не увидишь, — твердо сказала я.

Наступило бабье лето, дни стояли теплые и ясные. Как-то раз Джизелла сказала мне, что она, Риккардо и его друг задумали совершить прогулку на машине. Им нужна была еще одна девушка, чтобы составить компанию этому другу, и вот они решили пригласить меня. Я с радостью согласилась, ведь я старалась не упустить ни одного развлечения, которое хоть чем-то скрасило бы мою скучную жизнь. Я сказала Джино, что мне придется позировать несколько дополнительных часов, и рано утром отправилась на место встречи у моста Мильвио. Машина уже стояла там, и, когда я подошла, Джизелла и Риккардо, сидевшие впереди, даже не двинулись с места, но друг Риккардо вылез из машины и пошел мне навстречу. Это был еще молодой мужчина среднего роста, лысый, с желтоватым лицом, большими черными глазами, орлиным носом и широким ртом, уголки которого поднимались кверху, отчего казалось, что он все время улыбается. Выглядел он элегантно, но совсем не так, как Риккардо, на нем был строгий темно-серый пиджак, более светлые серые брюки, крахмальный воротничок и черный галстук с жемчужной булавкой. Голос у него был тихий, взгляд казался кротким, грустным, и вместе с тем, когда он смотрел на вас, становилось как-то не по себе. Держался он очень корректно и даже церемонно. Джизелла представила его мне как Стефано Астариту, и я тотчас же решила, что он и есть тот самый благородный синьор, предложение которого она мне передавала. Но это знакомство не вызвало во мне недовольства, ведь в его предложении не было, в конце концов, ничего оскорбительного, даже, наоборот, оно мне в какой-то мере льстило. Я протянула ему руку, и он поднес ее к губам со странным благоговением и какой-то болезненной жадностью. Потом я села в машину, он устроился рядом со мною, и мы поехали.

Пока машина мчалась мимо пожелтевших полей по гладкой, залитой солнцем дороге, мы почти не разговаривали. Мне приятно было сидеть в машине, приятна была прогулка, приятен был ветерок, который овевал мое лицо, и я не могла наглядеться на деревенскую природу. Только второй или третий раз в жизни я совершала такую дальнюю поездку и боялась, что не смогу как следует насладиться, я смотрела во все глаза и старалась разглядеть все, что только можно: стога сена, сараи, деревья, поля, холмы, леса. Пройдут месяцы, думала я, а может быть, и годы, прежде чем я снова увижу эти места, поэтому нужно запомнить все до мелочей и сохранить в памяти эти картины, чтобы потом иногда вспоминать их. Астарита же, застывший, как статуя, и сидевший на почтительном расстоянии, смотрел только на меня. Он ни на минуту не сводил своих грустных и жадных глаз с моего лица и всей моей фигуры, и, по правде говоря, мне казалось, что этот взгляд ощупывает меня. Не могу сказать, что такое внимание было мне неприятно, но оно меня смущало. Потом я почувствовала, что должна развлечь его разговором. Он сидел, сложив руки на коленях, и я увидела на его руке обручальное кольцо и перстень с бриллиантом.

— Какой красивый перстень! — восторженно сказала я.

Опустив глаза, он посмотрел на перстень и ответил:

— Это перстень моего отца… я снял кольцо с его пальца, когда он умер.

— Ох, — сказала я, как бы извиняясь, и, показав на обручальное кольцо, добавила: — Вы женаты?

— А как же иначе, — ответил он с мрачным видом, — у меня есть жена, дети… есть все.

— А ваша жена красива? — робко спросила я.

— Не так красива, как вы, — тихо сказал он серьезным и торжественным тоном, как будто сообщал что-то очень важное. Рукой, на которой были кольца, он попытался коснуться моей ладони. Но я тотчас же отстранилась и как ни в чем не бывало спросила:

— Вы живете вместе?

— Нет, — ответил он, — жена живет в… — и он назвал далекий провинциальный город, — а я живу здесь… совсем один… я надеюсь, вы навестите меня.

Я сделала вид, что не расслышала его слов, сказанных печальным, дрожащим голосом, и спросила:

— А почему так? Почему вы не живете вместе с женой?

— Мы разошлись полюбовно, — объяснил он, — я был совсем еще мальчишкой, когда меня женили… свадьбу устроила моя мать… вы знаете, как делаются такие дела… девушка из хорошей семьи с хорошим приданым… родители договариваются о свадьбе, а потом дети вынуждены пожениться… Жить вместе с женой? А вы на моем месте стали бы жить с такой женщиной?

Он вынул бумажник, открыл его и протянул мне фотографию. Я увидела двух девочек, похожих друг на друга как две капли воды, у обеих были черные волосы, бледные лица и светлые платьица. Позади, положив руки им на плечи, стояла маленькая женщина с черными волосами и бледным лицом, у нее были круглые, как у совы, глаза, а лицо злое. Я вернула фотографию, он положил ее в бумажник и выпалил единым духом:

— Нет… я хотел бы жить с вами.

— Но ведь вы меня совсем не знаете, — ответила я, встревоженная его горячностью.

— Я вас прекрасно знаю, уже целый месяц я наблюдаю за вами… Я знаю о вас все.

Он сидел, отодвинувшись от меня, говорил со мной почтительно, но было видно, что он сильно взволнован, от чего глаза его готовы выскочить из орбит.

— У меня есть жених, — ответила я.

— Джизелла мне рассказала, — произнес он глухим голосом, — но мы не будем говорить о вашей помолвке… какое это имеет значение? — И он сделал рукой резкий и небрежный жест.

— Для меня это имеет значение, — заявила я.

Он посмотрел на меня и сказал:

— Вы мне очень нравитесь.

— Я это заметила.

— Вы мне очень нравитесь, — повторил он, — вы даже не представляете как.

В самом деле, он был похож на безумного. Но меня успокоило то, что он сидел далеко от меня и не пытался больше взять меня за руку.

— В том, что я так вам нравлюсь, нет ничего плохого, — сказала я.

— А я вам нравлюсь?

— Нет.

— У меня есть деньги, — сказал он, и лицо его судорожно передернулось, — у меня достаточно денег, чтобы сделать вас счастливой… если вы навестите меня, вы не раскаетесь.

— Мне не нужны ваши деньги, — спокойно и мягко сказала я.

Казалось, он не расслышал и продолжал, глядя на меня:

— Вы очень красивы.

— Спасибо.

— У вас прекрасные глаза.

— Вы так думаете?

— Да… и рот у вас тоже прекрасный, я хотел бы поцеловать его.

— Зачем вы говорите мне такие вещи?

— Я хотел бы всю вас целовать… всю…

— Почему вы так разговариваете со мною? — снова возразила я. — Это нехорошо… я помолвлена и через два месяца выйду замуж.

— Извините меня, — сказал он, — но мне доставляет удовольствие говорить такие вещи… считайте, что я не говорил вам ничего.

— Далеко ли еще до Витербо? — спросила я, желая переменить разговор.

— Мы почти приехали… в Витербо мы пообедаем… разрешите за столом сесть возле вас?

Я рассмеялась, в конце концов такое сильное чувство подкупало меня.

— Ладно, — ответила я.

— Вы будете сидеть рядом вот так, как сейчас, — продолжал он, — мне достаточно вдыхать запах ваших волос.

— Но я ведь не надушена.

— Я подарю вам духи, — сказал он.

Мы уже въехали в Витербо, и машина замедлила ход. В продолжение всего пути Джизелла и Риккардо, сидевшие впереди нас, молчали. Но как только мы выехали на центральную улицу, полную народа, Джизелла обернулась к нам и сказала:

— Ну, как вы там? Вы думаете, мы ничего не видели?

Астарита молчал, а я запротестовала.

— Ничего ты не могла видеть… мы разговаривали.

— Рассказывай… — ответила она.

Я была удивлена и даже немного рассержена как поведением Джизеллы, так и молчанием Астариты.

— Но ведь я тебе говорю… — начала я.

— Рассказывай… — опять повторила она, — но ты не бойся… мы ничего не скажем Джино.

Мы остановились на площади, вышли из машины и начали прогуливаться по центральной улице среди нарядно одетой толпы под мягкими лучами яркого ноябрьского солнца. Астарита ни на минуту не оставлял меня. Он был серьезен, даже мрачен, высокий воротничок упирался ему в подбородок, одна рука была в кармане, а другая вяло повисла вдоль туловища. Казалось, что он не просто гуляет, а охраняет меня. Джизелла громко смеялась и шутила с Риккардо, и люди оборачивались на нас. Мы вошли в кафе и стоя выпили вермута. Вдруг я заметила, что Астарита цедит сквозь зубы какие-то ругательства, и спросила у него, в чем дело.

— Вон тот идиот возле двери нахально смотрит на вас, — с возмущением сказал он.

Я обернулась и увидела, что какой-то худощавый молодой блондин в самом деле смотрит на меня, застыв на пороге кафе.

— Что же тут плохого? — весело сказала я. — Он на меня смотрит… ну и что же?

— Я готов подойти к нему и набить морду.

— Если вы это сделаете, я больше никогда не буду с вами видеться и не буду разговаривать, — сказала я, начиная раздражаться. — Вы не имеете права… вы мне никто…

Он ничего не ответил и пошел к кассе заплатить за вермут. Мы вышли из кафе и снова начали прогуливаться по улице. Солнце, гул и движение толпы, здоровые и румяные лица провинциальных жителей подействовали на меня успокаивающе. Когда мы вышли на маленькую пустынную площадь, расположенную в конце улицы, я сказала, показывая на простой маленький двухэтажный дом, стоящий за церковью:

— Вот если бы у меня был такой хороший домик, как этот, я была бы готова остаться здесь навсегда.

— Боже сохрани, — ответила Джизелла, — жить в провинции, и вдобавок в Витербо… ни в коем случае, хоть озолотите меня.

— Тебе бы скоро здесь наскучило, Адриана, — подхватил Риккардо, — кто привык к столице, в провинции жить не может.

— Ошибаетесь, я охотно жила бы тут… с человеком, который меня любит… четыре чистые комнаты, балкон, увитый виноградом, четыре окна… большего мне и не надо.

Я говорила искренне, потому что видела в этом домике себя и Джино.

— А вы что на это скажете? — спросила я, обращаясь к Астарите.

— С вами бы я здесь остался, — ответил он тихо, чтобы другие не услышали его.

— Твой недостаток, Адриана, в том, что ты слишком непритязательна, — сказала Джизелла, — кто ждет от жизни мало, тот мало и получает.

— Но я ничего и не хочу, — ответила я.

— А выйти замуж за Джино хочешь? — заметил Риккардо.

— О, это да.

Было уже поздно, улица опустела, и мы вошли в ресторан. Зал первого этажа был полон, здесь собрались главным образом крестьяне, приехавшие в Витербо на воскресный базар. Джизелла, поморщив нос, заметила, что здесь ужасная вонь, просто дышать нечем, и спросила хозяина ресторана, не можем ли мы пообедать на втором этаже. Хозяин ответил, что можем, и повел нас по деревянной лестнице наверх. Мы вошли в длинную, узкую комнату с одним окном, выходящим в переулок. Хозяин распахнул жалюзи и накрыл скатертью грубо отесанный стол, занимавший большую часть комнаты. Помню, что стены были оклеены старыми, выцветшими, порванными во многих местах обоями, на которых были изображены цветы и птицы, кроме стола, здесь находился небольшой со стеклянными дверцами буфет, полный посуды.

Джизелла тем временем расхаживала по комнате и все осматривала, даже в окно выглянула. Наконец она открыла дверь, которая, вероятно, вела в другую комнату, заглянула туда, а потом, обратившись к хозяину, спросила с наигранной непринужденностью, что там такое.

— Это спальня, — ответил хозяин, — если после обеда кто-нибудь захочет отдохнуть…

— Отдохнем, Джизелла, а? — сказал Риккардо, глупо ухмыляясь.

Но Джизелла сделала вид, что не слышит, и, еще раз заглянув в спальню, осторожно притворила дверь, но не совсем плотно. Маленькая и уютная столовая понравилась мне, поэтому я вначале не обратила внимания ни на эту неплотно прикрытую дверь, ни на многозначительный взгляд, которым, как мне почудилось, обменялись Джизелла и Астарита. Мы уселись за стол, и я оказалась рядом с Астаритой, как и обещала ему, но он как будто этого не замечал, он был чем-то озабочен, так что даже не мог разговаривать. Немного погодя снова вошел хозяин и принес вино и закуски. Я страшно проголодалась, поэтому с жадностью накинулась на еду, что вызвало смех у остальных. Джизелла воспользовалась случаем и снова начала свои шутки по поводу моей свадьбы.

— Ешь, ешь, — заметила она, — а то вам с Джино не придется так много и вкусно есть.

— Почему? — спросила я. — Джино сможет заработать на жизнь.

— Конечно, и каждый день вы будете есть фасоль.

— Фасоль не такая уж плохая штука, — сказал смеясь Риккардо, — вот возьму и закажу сейчас фасоль.

— Ты ведешь себя глупо, Адриана, — продолжала Джизелла, — тебе нужен хорошо обеспеченный человек… серьезный, порядочный мужчина, который заботился бы о тебе, ни в чем бы тебе не отказывал и ценил бы твою красоту… а ты вместо этого возишься с Джино.

Я упрямо молчала и, не поднимая головы, продолжала есть, Риккардо со смехом заметил:

— А я на месте Адрианы не отказался бы ни от Джино, который ей нравится, ни от серьезного мужчины… я прибрал бы к рукам их обоих… и Джино, скорей всего, не имел бы ничего против.

— Нет, это неправда, — быстро возразила я, — если он узнает о нашей сегодняшней поездке, он разорвет нашу помолвку.

— Это еще почему? — обиженно спросила Джизелла.

— Да потому что он не хочет, чтобы я с тобой дружила.

— Ах он гадкий, грязный оборванец, невежа, — злобно прошипела Джизелла, — с удовольствием пошла бы к нему и заявила: Адриана встречается со мною, сегодня мы целый день провели вместе, а теперь можешь разорвать помолвку.

— Нет, нет, — испугалась я, — не надо.

— Это было бы для тебя истинным счастьем.

— Да, но не делай этого, — принялась заклинать я, — если ты любишь меня, ты этого не сделаешь.

Во время нашего разговора Астарита не произнес ни слова и почти ничего не ел. Он смотрел только на меня своим тяжелым, печальным взглядом, что меня очень смущало. Я хотела было попросить его не смотреть так на меня, но я побоялась новых насмешек Джизеллы и Риккардо. По той же самой причине я не осмелилась возразить Астарите, когда он взял мою левую руку и крепко сжал ее в своей, так что мне пришлось есть одной рукой. Очевидно, я совершила промах, потому что Джизелла вдруг засмеялась и сказала:

— На словах такая преданность Джино… а на деле… думаешь, я не вижу, как вы с Астаритой жмете друг другу руки под столом?

Я страшно покраснела в попыталась вырвать руку, но Астарита крепко ее держал. Риккардо произнес:

— Да оставь их в покое… что ж тут плохого? Они держатся за руки… последуем и мы их примеру.

— Я пошутила, — сказала Джизелла, — наоборот, я очень рада.

Покончив с макаронами, мы долго ждали второго блюда. Джизелла и Риккардо все время смеялись, шутили, пили вино, и меня тоже заставляли пить. Красное вино, приятное, но очень крепкое, быстро ударило мне в голову. Мне нравился его обжигающий и терпкий вкус, и мне казалось, что я совершенно трезва и могу пить сколько угодно. Астарита, серьезный и мрачный, сжимал мою руку, и я не сопротивлялась, успокаивая себя тем, что, в конце концов, тут нет ничего худого. Над дверью висела картина, на ней был нарисован балкон, увитый розами, и влюбленная парочка, которая стояла, обнявшись, в жеманной и неуклюжей позе. Джизелла посмотрела на картину и сказала, что не понимает, как эта пара ухитрилась в такой позе поцеловаться.

— Давай попробуем, — предложила она Риккардо, — посмотрим, сумеем ли и мы так сделать.

Риккардо со смехом поднялся и встал в позу кавалера с картины, а Джизелла, тоже смеясь, прислонилась к столу, как женщина к увитому розами парапету балкона. С огромным трудом им удалось поцеловаться, но в этот самый момент они потеряли равновесие и чуть не упали оба на стол. Джизелла, возбужденная этой выдумкой, закричала:

— А теперь попробуйте вы.

— Зачем? — всполошилась я. — При чем тут мы?

— Да просто так, попробуйте.

Я почувствовала, как Астарита обнимает меня за талию, и попыталась вырваться.

— Не хочу.

— Ух, какая нудная! — закричала Джизелла. — Ведь это шутка…

— Не хочу.

Риккардо смеялся и подстрекал Астариту поцеловать меня.

— Астарита, если ты ее не поцелуешь, я просто не захочу иметь с тобой дела.

Но Астарита оставался серьезен, он почти внушал мне страх: было ясно, что для него это не шутка.

— Отпустите меня, — сказала я, обращаясь к нему.

Он посмотрел на меня, потом вопросительно взглянул на Джизеллу, как будто ожидал поддержки с ее стороны.

— Смелее, Астарита! — закричала она.

Казалось, она не меньше, чем сам Астарита, хотела, чтобы он поцеловал меня, я угадывала в ее настойчивости какую-то беспощадную жестокость.

Астарита обхватил меня еще сильнее за талию и прижал к себе, он действительно не шутил и во что бы то ни стало хотел поцеловать меня. Я молча пыталась вырваться, но он был очень сильный, и, хотя я упиралась руками ему в грудь, я чувствовала, что постепенно его лицо приближается к моему. И все же ему, вероятно, не удалось бы меня поцеловать, если бы Джизелла не пришла на помощь. С громким радостным криком она вдруг вскочила с места, накинулась на меня сзади, схватила мои руки и заломила их за спину. Я не могла ее видеть, но все ее ожесточение проявилось в том, как она вонзила свои ногти в мои руки, как она сквозь смех шептала прерывающимся, возбужденным и хриплым голосом:

— Скорее, Астарита, лови момент, скорее.

Теперь Астарита держал меня крепко, я старалась откинуть голову назад — единственное движение, которое я еще могла сделать, — но он ухватил меня за подбородок и, повернув к себе мое лицо, крепким и долгим поцелуем прильнул к губам.

— Ура! — радостно закричала Джизелла и весело вернулась на свое место.

Астарита меня отпустил. Я была рассержена и оскорблена.

— Больше я никогда сюда не приеду с вами.

— Ну, Адриана, столько шума из-за одного-то поцелуя, — шутливо заметил Риккардо.

— Астарита весь перепачкался в губной помаде, — весело воскликнула Джизелла, — что сказал бы Джино, если бы сейчас вошел сюда?

И правда, у Астариты рот был в моей губной помаде, и эти красные пятна на его желтоватом и мрачном лице рассмешили даже меня.

— Ну, — закричала Джизелла, — помиритесь… а ты вытри ему лицо платком, а то войдет официант и подумает невесть что.

Невольно улыбаясь, я не без труда краем платка стерла губную помаду с мрачного и неподвижного лица Астариты. Я допустила новую ошибку, показав свою слабохарактерность, потому что, как только я спрятала платок, он тут же обнял меня за талию.

— Оставьте меня, — сказала я.

— Ну, Адриана…

— Да что он тебе сделает? — спросила Джизелла. — Ему это приятно… а тебе безразлично, и потом, ты его все равно целовала… разреши еще раз.

Так я снова уступила, мы сидели теперь рядом, он обнимал меня за талию, а я застыла в неподвижной, напряженной позе. Вошел официант и принес второе. Когда я начала есть, раздражение мое исчезло, хотя Астарита все еще продолжал обнимать меня. Еда была очень вкусная, и я не заметила, как выпила все вино, которое Джизелла то и дело мне подливала.

После второго подали фрукты и десерт. Сладкое оказалось очень вкусным, я никогда не пробовала такого, и, когда Астарита предложил мне свою порцию, у меня не хватило духу отказаться, я съела и ее. Джизелла тоже выпила немало вина, поэтому начала заигрывать с Риккардо, она клала ему в рот кусочки яблока, сопровождая каждый кусок поцелуем. Я чувствовала, что опьянела, но это опьянение было приятным, а объятия Астариты больше меня не тревожили. Джизелла вела себя с каждой минутой все более развязно, она встала со своего места, подошла к Риккардо и уселась к нему на колени. Я не могла удержаться от смеха при виде Риккардо, который притворно стонал, будто изнемогая под тяжестью Джизеллы. Внезапно Астарита, до сих пор обнимавший меня за талию, видимо, решил, что этого мало, принялся осыпать поцелуями мою шею, грудь и щеки. На сей раз я не сопротивлялась, во-первых, потому, что была слишком пьяна и у меня не было сил бороться, а во-вторых, потому, что мне казалось, будто он целует не меня, а кого-то другого — так мало действовали на меня его бурные ласки, я оставалась неподвижной и холодной, как статуя. Я совсем захмелела, мне даже стало казаться, что я тут ни при чем, что я нахожусь в другом конце комнаты и оттуда с любопытством постороннего свидетеля наблюдаю за выражением страстных чувств Астариты. Но остальные сочли мое равнодушие за согласие, и Джизелла крикнула мне:

— Молодчина, Адриана… вот теперь совсем другое дело!

Я хотела было ответить ей, но потом почему-то раздумала, взяла бокал, подняла его и сказала спокойным звонким голосом:

— А я совсем пьяная.

Потом залпом выпила вино. Кажется, кто-то зааплодировал. Но Астарита перестал целовать меня, внимательно посмотрел мне в глаза и прошептал:

— Пойдем туда.

Я проследила за его взглядом и увидела, что он показывает на дверь соседней комнаты. Я подумала, что он, видно, тоже пьян, поэтому покачала головой, однако не очень решительно, а, скорее, кокетливо. Он снова повторил как автомат:

— Пойдем туда.

Я заметила, что Джизелла и Риккардо, перестав смеяться и болтать, смотрят на нас. Джизелла сказала:

— Иди смелее… Чего ты ждешь?

Внезапно мне показалось, что весь мой хмель как рукой сняло. В самом деле, я была не настолько пьяна, чтобы не понять, какая опасность мне угрожает.

— Не хочу, — сказала я и встала.

Астарита тоже поднялся и, взяв меня за руку, попытался подтащить к двери под одобрительные крики Джизеллы и Риккардо:

— Смелее, Астарита!

Астарита дотащил меня почти до двери, хотя я и сопротивлялась, потом мне удалось вырваться, и я побежала к лестнице. Но Джизелла оказалась проворнее меня.

— Нет, дорогуша, не выйдет! — закричала она.

Вскочив с колен Риккардо, она оказалась у двери раньше меня, щелкнула ключом и вынула его из замочной скважины.

— Не хочу, не хочу, — твердила я дрожащим от страха голосом и остановилась возле стола.

— Съест он тебя, что ли? — закричал Риккардо.

— Дурочка, — грубо сказала Джизелла, толкая меня к Астарите, — иди же… вот еще фокусы.

Я поняла, что в данный момент Джизелла не отдает отчета в злобности и жестокости своего поступка, должно быть, эта ловушка, в которую попала я, казалась ей просто веселой, милой, остроумной шуткой. Меня также поразили бездушие и беспечность Риккардо, которого я считала добрым человеком, неспособным на дурной поступок.

— Не хочу, — снова сказала я.

— Ну, что тут плохого? — закричал Риккардо.

Джизелла настойчиво толкала меня локтем и раздраженно твердила:

— Вот не думала, что ты такая дура… иди же… чего ты уперлась?

Астарита молча стоял возле двери спальни и не спускал с меня глаз. Потом он вдруг заговорил. Он произносил слова медленно, как будто они застревали у него в горле и ему с трудом удавалось выдавить их из себя.

— Пойдем… иначе я скажу Джино, что ты была сегодня со мной и отдалась мне.

Я сразу же поняла, что именно так он и поступит. В его словах еще можно было усомниться, но тон, каким они были сказаны, не оставлял сомнений. Он, конечно, сдержал бы свое обещание, и для меня все кончилось бы, так и не начавшись. Теперь-то я думаю, что тогда мне следовало поднять шум. Если бы я закричала и начала сопротивляться, возможно, он понял бы, что шантаж и угроза ни к чему не приведут. А может быть, и это не помогло бы, так как его желание было сильнее моего сопротивления. В то время я чувствовала себя уже побежденной и думала не о том, что нужно сопротивляться, а только о том, как бы избежать скандала. Я тогда не была готова к подобному обороту, душа моя была полна светлых надежд на будущее, от которых я ни в коем случае не желала отрекаться. И та жестокость, с которой я тогда столкнулась, могла, я думаю, произойти с любым человеком, который, подобно мне, питает честолюбивые мечты, пусть даже самые скромные, естественные и наивные. Так уж устроен мир, что рано или поздно приходится дорого и горько расплачиваться за свое тщеславие; и только совсем отчаявшиеся и махнувшие на все рукой люди могут быть уверены, что им ничто не грозит.

В ту минуту, когда я уже решила примириться со своей судьбой, я почувствовала острую, жгучую обиду. Меня как бы озарило: глазам моим открылся прямой и светлый жизненный путь, обычно казавшийся мне таким неведомым и извилистым, и я на миг увидела все, что потеряю, если Астарита решится оклеветать меня перед Джино. Мои глаза наполнились слезами, и, закрыв лицо, я зарыдала. Я понимала, что плачу просто из-за своей покорности, а не из протеста. Я плакала, но чувствовала, что ноги сами несут меня к Астарите. Джизелла подталкивала меня и приговаривала:

— Ну, чего ты плачешь?.. Будто в первый раз.

Я слышала смех Риккардо и ощущала на себе пристальный взгляд Астариты, который смотрел, как я медленно приближалась к нему, закрыв лицо руками. Потом Астарита обхватил меня за талию, и дверь спальни захлопнулась.

Я не хотела ничего видеть, мне казалось чрезмерным уже то, что я чувствовала. Поэтому я упорно закрывала глаза руками, а Астарита пытался их отвести. Наверное, он намеревался поступить так, как поступают все мужчины в подобных обстоятельствах, то есть хотел постепенно и почти незаметно подчинить меня своему желанию. Но я упрямо закрывала лицо ладонями, и это вынудило его действовать более грубо и нетерпеливо. Он усадил меня на край постели и после тщетных попыток покорить своими ласками, вдруг опрокинул на подушки и навалился на меня. Мое тело словно застыло и налилось свинцом, и никогда еще не было оно так пассивно и так безучастно. Но я почти тотчас же перестала плакать, и, как только он прижался ко мне, тяжело дыша, я отняла руки от лица и уставилась в темноту широко раскрытыми глазами.

Я уверена, что Астарита любил меня в тот момент так, как только может мужчина любить женщину, и, уж конечно, сильнее, чем Джино. Помню, как он без конца гладил мое лицо и шептал ласковые слова, все его тело трепетало. Я смотрела в темноту сухими, широко раскрытыми глазами, а голова моя, из которой уже выветрился хмель, заработала хоть лихорадочно, но ясно и хладнокровно. Я позволяла Астарите ласкать себя и говорить, а сама предалась своим мыслям. Я представила свою спальню, обставленную новой мебелью, за которую я еще не все выплатила, и почувствовала какое-то горькое и надежное утешение. Отныне, твердила я про себя, ничто уже не помешает мне выйти замуж и зажить так, как я хочу. Но в то же время я чувствовала, что в душе у меня что-то раз и навсегда сломалось, на смену прежним светлым и наивным надеждам пришли решимость и смелость. Как-то сразу я стала сильнее, хотя сама сила эта вызывала грусть и была лишена любви.

Наконец я заговорила, и это были первые слова, которые я произнесла с тех пор, как мы очутились в спальне:

— Надо вернуться к ним.

В ответ он тихо прошептал:

— Ты сердишься на меня?

— Нет.

— Ты меня ненавидишь?

— Нет.

— Я так тебя люблю, — зашептал он и начал опять целовать мое лицо и шею.

Я снова сказала:

— Вернемся к ним.

— Ты права, — ответил он и, поднявшись с постели, начал одеваться в темноте. Я еще немного полежала, потом встала и зажгла лампу у изголовья постели. В желтом свете лампы моим глазам предстала комната, именно такая, какой я себе ее представляла, судя по спертому воздуху и запаху лаванды: низкий потолок с побеленными балками, стены оклеены обоями, мебель старая и громоздкая. В углу стоял мраморный умывальник с двумя тазами, два кувшина, разрисованные розовыми и зелеными узорами, и большое зеркало в золоченой раме. Я подошла к умывальнику, налила немного воды в таз и концом мокрого полотенца провела по губам, с которых Астарита своими поцелуями стер помаду, а потом смочила еще красные от слез глаза. Из глубины зеркала, покрытого царапинами и пятнами, на меня смотрело грустное лицо, на минуту я залюбовалась собой, и душа моя наполнилась жалостью и изумлением. Потом я стряхнула с себя задумчивость, поправила волосы и повернулась к Астарите. Он ждал меня у двери и, как только увидел, что я готова, открыл ее, стоя ко мне спиной и избегая моего взгляда. Я погасила свет и последовала за ним.

Джизелла и Риккардо встретили нас весело, они находились все в том же радостном и беспечном настроении. Прежде они не поняли моего отчаяния, теперь не разгадали причины моего спокойствия. Джизелла закричала:

— Однако ты умеешь здорово разыгрывать невинность… сперва ты ломалась, а потом, как видно, быстро примирилась… в конце концов ты поступила правильно, раз сама этого хотела… только к чему все эти фокусы?

Я посмотрела на Джизеллу, и ее слова показались мне особенно обидными, ведь это она заставила меня уступить, это она держала мои руки, чтобы Астарите было удобнее целовать меня, а теперь издевается над моей слабостью. Риккардо, в котором здравый смысл взял верх, заметил:

— Ты все-таки непоследовательна, Джизелла… сперва сама настаивала, теперь стыдишь ее, будто она поступила плохо.

— Конечно, если она этого не хотела, тогда поступила плохо, — жестко отрезала Джизелла, — вот если бы я не хотела, ты никакой силой не заставил бы меня уступить… Но она-то этого хотела, да еще как… — добавила Джизелла, глядя на меня зло и неприязненно, — ведь я видела, как она вела себя в машине, когда мы ехали сюда. Вот потому-то я и говорю: нечего ей фокусничать.

Я молча дивилась черствости и жестокости Джизеллы, которая была так безжалостна и даже не понимала этого. Астарита подошел ко мне и неловко попытался взять меня за руку. Но я оттолкнула его и села в самом дальнем конце стола.

— Гляди-ка, Астарита, — закричал со смехом Риккардо, — у нее такой вид, будто она с похорон вернулась.

Однако Астарита, несмотря на свою мрачность и сконфуженность, понимал меня лучше, нежели они.

— Вы все шутите, — заметил он.

— Что же нам, плакать прикажете? — закричала Джизелла. — А теперь вы посидите здесь и потерпите, как терпели мы… каждому свое. Пойдем, Риккардо.

Риккардо встал и сказал:

— Я вам советую…

Он был сильно пьян и сам не знал, что бы нам посоветовать.

— Пойдем, пойдем.

Теперь они в свою очередь ушли в спальню, а мы с Астаритой остались. Я сидела на одном конце стола, а он — на другом. Солнечный яркий свет, проникавший сквозь окно, освещал посуду, стоявшую в беспорядке на столе, корки хлеба, пустые бокалы, грязные вилки. Выражение лица Астариты по-прежнему было грустным и мрачным, хотя солнце светило ему прямо в глаза. Он удовлетворил свое желание, но в его взгляде, который он вперил в меня, осталась прежняя мучительная напряженность, которую я заметила с первых минут нашей встречи. Я почувствовала к нему жалость, несмотря на то зло, которое он мне причинил. Я понимала, что если прежде он был несчастлив, то и теперь, после того, как он овладел мной, счастья не прибавилось. Прежде он страдал от неутоленного желания, а теперь страдал, понимая, что я его не люблю. А жалость самый страшный враг любви, если бы я его ненавидела, тогда он мог бы надеяться, что когда-нибудь я полюблю его. Но я не испытывала к нему ненависти, а чувствовала, как уже говорила, лишь жалость и понимала, что никогда не буду питать к нему ничего, кроме равнодушия и отвращения.

Еще долго мы сидели молча в залитой солнцем комнате, ожидая возвращения Джизеллы и Риккардо. Астарита без конца курил, зажигая сигарету от предыдущего окурка, сквозь клубы дыма, которые обволакивали его, он бросал на меня красноречивые взгляды, словно хотел мне что-то сказать, но не осмеливался. Я сидела у стола, положив ногу на ногу, и мой мозг сверлила одна-единственная мысль: как бы поскорее уйти отсюда; я не ощущала ни усталости, ни стыда, но никогда еще я не испытывала такого желания остаться наедине с собой и на свободе обдумать то, что со мной произошло. Я так горячо желала поскорее уехать отсюда, что не могла думать ни о чем другом. Меня отвлекали какие-то пустяки: жемчужина в галстуке Астариты, рисунок на обоях комнаты, муха, разгуливающая по краю бокала, пятнышко, которое я посадила на кофточку, когда ела макароны; я злилась на себя за эти мысли и за то, что неспособна думать о серьезных вещах. Но как раз это выручило меня, когда Астарита, преодолев наконец свою робость, глухо спросил после долгого молчания:

— О чем ты думаешь?

Немного помедлив, я спокойно ответила:

— Вот сломала ноготь и теперь вспоминаю, когда и где это случилось.

Я сказала правду, но он огорченно и недоверчиво поморщился и с этой минуты, кажется, окончательно отказался от мысли серьезно поговорить со мною.

Наконец Джизелла и Риккардо, слава богу, вернулись в столовую, немного усталые, но веселые и беззаботные, как прежде. Наше молчание, наши серьезные лица, видимо, удивили их, но время было уже позднее, да и то, что между ними произошло, сделало их не в пример Астарите более спокойными. Джизелла стала со мною ласкова, в ней не было больше ни того раздражения и ни той жестокости, которые она не сумела скрыть в тот момент, когда Астарита шантажировал меня, мне даже показалось, что поступок Астариты был для Джизеллы какой-то новой чувственной приправой к уже приевшейся ей любви. Когда мы спускались по лестнице, она обвила мою талию и зашептала:

— Почему у тебя такая постная физиономия? Если ты боишься Джино, то успокойся… ни я, ни Риккардо никому ничего не скажем.

— Я устала, — солгала я.

Я не злопамятна, и, как только Джизелла обняла меня, моя обида рассеялась.

— Я тоже устала, — ответила она. — К тому же меня продуло, когда мы ехали сюда.

И спустя минуту, когда мы остановились у входа в ресторан, а мужчины прошли вперед к машине, она спросила:

— Надеюсь, ты не сердишься на меня за то, что произошло?

— Да что ты, — ответила я, — при чем здесь ты?

Джизелле мало было, что ее коварная проделка удалась. Она еще желала успокоиться, увериться, что я не затаила против нее обиды. Я слишком хорошо разгадала ее мысли и испугалась, что она поймет это и разозлится. Мне хотелось рассеять все сомнения и выказать свою симпатию к ней. Я поцеловала ее в щеку и сказала:

— За что мне сердиться на тебя? Ты ведь всегда говорила, что я должна бросить Джино и сойтись с Астаритой.

— Вот именно, — горячо подтвердила она, — я и сейчас так думаю… но ты, должно быть, никогда мне этого не простишь.

Она казалась встревоженной, а я беспокоилась еще больше, боясь, что она разгадает мои истинные чувства.

— Сразу видно, что ты меня плохо знаешь, — ответила я спокойно, — я понимаю, что ты этого хотела из любви ко мне и тебе обидно, что я сама себе порчу жизнь. Может быть, — тут я решилась на последнюю ложь, — может быть, ты и права.

Она взяла меня под руку и сказала доверительным и уже спокойным голосом:

— Пойми меня… Астарита или кто-то другой, но только не Джино… если бы ты знала, как мне обидно видеть такую красавицу, как ты, в столь жалком положении… Спроси хоть у Риккардо… Я целыми днями говорю с ним только о тебе…

Она разговаривала теперь со мною, как всегда, без всяких церемоний, и я поддакивала каждому ее слову. Так мы подошли к машине и заняли свои прежние места. Машина тронулась.

На обратном пути все молчали. Астарита не спускал с меня глаз, но теперь он смотрел скорее смущенно, чем с вожделением, и его взгляд на этот раз уже не действовал на меня и не вызывал желания поддерживать с ним разговор хотя бы из вежливости. Я с удовольствием вдыхала свежий воздух, проникавший сквозь открытое окно, и машинально отсчитывала километровые столбы, чтобы определить расстояние до Рима. Внезапно я почувствовала на своей руке руку Астариты и заметила, что он пытается вложить что-то в мою ладонь, очевидно какую-то бумажку. Я подумала было, что он не смеет со мною заговорить и решил прибегнуть к записке. Но, опустив глаза, я увидела денежную купюру, сложенную вчетверо.

Астарита пристально смотрел на меня, крепко сжимая мою руку, а я еле удержалась от желания швырнуть эти деньги ему в лицо. Но я тут же поняла, что это был бы с моей стороны красивый жест, продиктованный не естественным порывом, а, скорее, подражанием. Ощущение, охватившее меня в тот момент, привело меня в замешательство, и впоследствии, сколько раз я ни получала деньги от мужчин, я никогда уже не испытывала столь явной и сильной, почти чувственной близости, той, которую Астарита хотел и не смог вызвать во мне своими ласками в спальне ресторана. Это было чувство полной покорности, оно раскрыло во мне черту характера, какой я за собой до того времени не знала. Я, конечно, понимала, что должна отказаться от этих денег, но в то же самое время мне хотелось их взять. И не столько из корысти, сколько из-за этого нового ощущения, родившегося в моей душе.

Решившись взять деньги, я все-таки пыталась сделать вид, что отвергаю их, но и это тоже был просто бессознательный жест, без всякого расчета. Астарита не отпускал мою руку, глядел все время мне в глаза, и тогда я переложила деньги из правой руки в левую. Меня охватило какое-то странное возбуждение, я чувствовала, что лицо мое горит и дыхание стало прерывистым. Если бы Астарита мог в эту минуту угадать мое волнение, то он, чего доброго, решил бы, что я в него влюблена. И напрасно… Деньги, только деньги и мысль, что их можно получить таким образом, — вот что взволновало меня. Астарита взял мою руку и поднес к своим губам, я не сопротивлялась, но потом отняла руку. И больше мы не взглянули друг на друга вплоть до самого города.

Там мы сразу же расстались, как будто бы каждый из нас чувствовал за собой какую-то вину и теперь торопился поскорее скрыться. И в самом деле, все мы совершили в тот день что-то похожее на преступление: Риккардо по своей глупости, Джизелла из зависти, Астарита из чувственности, а я по неопытности. С Джизеллой мы договорились встретиться на следующий день и пойти вместе позировать. Риккардо пожелал мне спокойной ночи, а серьезный и печальный Астарита молча пожал руку. Они довезли меня до дома, и, несмотря на усталость и угрызения совести, я невольно испытала тщеславное удовольствие, ведь, когда я выходила из роскошной машины, остановившейся у наших ворот, на меня из окна глядела вся семья нашего соседа железнодорожника.

Я сразу же прошла в свою комнату, заперлась на ключ и первым делом достала деньги. Тут была не одна, а три купюры по тысяче лир, и, опустившись на край постели, я почувствовала себя почти счастливой. Этих денег вполне хватит не только на то, чтобы внести последний взнос за мебель, но на них я еще смогу купить вещи, в которых особенно нуждаюсь. Никогда в жизни я не держала в руках такой крупной суммы и от этого испытывала не столько удовольствие, сколько невероятное изумление. Я смотрела и смотрела на эти деньги, так же как глядела на свою мебель, чтобы окончательно убедиться, что они действительно принадлежат мне.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Не знаю, так ли это было, но сейчас мне кажется, что долгий и глубокий сон той ночью вычеркнул из моей памяти все, что случилось в Витербо. На следующий день я проснулась со спокойной уверенностью, что буду по-прежнему упорно стремиться к тихой семейной жизни. Утром я встретилась с Джизеллой, которая не обмолвилась ни словом о нашей вчерашней поездке, возможно, ее мучила совесть, а скорее всего, она молчала просто из предосторожности, но я все равно была ей за это благодарна. Я с беспокойством думала о предстоящей встрече с Джино. И хотя я не чувствовала за собой никакой вины, я понимала, что придется обманывать его, это было мне неприятно, и, кроме того, я не знала, как мне это удастся, ведь до сих пор я была с ним откровенна и впервые прибегала к обману. Правда, я скрывала от него, что вижусь с Джизеллой, но вряд ли можно было учитывать эту ложь во спасение, ведь я вынуждена была пойти на этот обман только из-за безрассудной неприязни Джино к Джизелле.

На душе у меня было тревожно, и, когда я увидела Джино, я с трудом сдержалась, чтобы не расплакаться, не рассказать ему обо всем и не попросить у него прощения. Поездка в Витербо тяжелым бременем лежала у меня на душе, мне ужасно хотелось сбросить с себя эту тяжесть и рассказать всю правду. Если бы Джино вел себя иначе и не был столь ревнив, я, конечно, рассказала бы ему все, и после этого, как мне думалось, мы стали бы любить друг друга еще сильнее, чем прежде, я видела бы в нем своего защитника, и нас связали бы еще более крепкие узы, чем любовь. В то утро мы, как всегда, остановили машину на нашем пригородном шоссе. Джино заметил мое волнение и спросил:

— Что с тобою?

«Сейчас я все скажу… — подумала я, — пусть он меня высадит из машины, пойду в город пешком».

Но у меня не хватило мужества, и я ответила вопросом на вопрос:

— Ты меня любишь?

— Ну конечно же, — отозвался он.

— И ты всегда будешь любить меня? — спросила я, глядя на него глазами, полными слез.

— Всегда.

— А мы скоро поженимся?

Ему, видимо, надоела моя настойчивость.

— Честное слово, — сказал он, — можно подумать, что ты мне не веришь… Разве мы не решили обвенчаться на пасху?

— Да, правда.

— Разве я не дал тебе денег на устройство нашего дома?

— Дал.

— Значит, я все-таки честный человек? Когда я что-то обещаю, я держу слово… Это, конечно, твоя мамаша настроила тебя против меня.

— Нет-нет, мама тут ни при чем, — быстро ответила я, — а скажи мне… мы будем жить вместе?

— Конечно.

— И будем счастливы?

— Это уж будет зависеть от нас самих.

— Значит, мы будем жить вместе? — снова спросила я, так как меня по-прежнему мучили тревожные мысли.

— Уф… Ты меня уже спрашивала, и я тебе ответил.

— Прости меня, — сказала я, — но иногда все это кажется мне несбыточным.

Я не удержалась и начала плакать. Джино был очень удивлен и даже смущен моими слезами, смущение это, казалось, было вызвано угрызениями совести. Но только много позднее мне стали по-настоящему ясны его причины.

— Ну, ну, успокойся, — сказал он, — чего ты плачешь?!

По правде говоря, я плакала от обиды и тревоги, оттого, что не могла рассказать ему все и чистосердечным раскаянием облегчить свою душу. Плакала я также от горечи, чувствуя себя недостойной такого доброго и безупречно честного человека.

Наконец я взяла себя в руки и сказала:

— Ты прав, я просто глупая…

— Я этого не говорил… но я не вижу причины для слез.

На душе у меня лежала все та же тяжесть. И, расставшись с Джино, я в тот же день пошла в церковь исповедаться. Уже около года я не ходила на исповедь; полагала, что всегда успею сделать это, и потому была спокойна. Исповедоваться я перестала с тех пор, как Джино впервые поцеловал меня. Я сознавала, что такие отношения, какие существовали между мной и Джино, религия считает греховными, но, веря, что мы поженимся, я не испытывала угрызений совести и надеялась получить отпущение грехов перед самой свадьбой.

Я направилась в маленькую церковь в центре города, которая находилась между кинотеатром и магазином. В полутьме церкви светлым пятном выделялся главный алтарь и боковой придел Мадонны. Церковь была грязная, стулья с плетеными сиденьями стояли в беспорядке, как их оставили прихожане после мессы, словно здесь происходило не богослужение, а скучное собрание, которое покидают со вздохом облегчения.

Слабый свет лился из окон, находящихся под самым куполом, освещая пыльный пол и облупившуюся штукатурку на колоннах, раскрашенных под мрамор. Множество серебряных пылающих сердец было развешано по всем стенам в честь данных клятв и обетов, и все это напоминало унылую скобяную лавку. Но запах ладана, которым был пропитан воздух, успокоил меня. В детстве я часто вдыхала этот аромат, и теперь он будил во мне наивные и сладкие воспоминания. И хотя я впервые входила в эту церковь, мне показалось, что я уже не раз бывала здесь.

Перед исповедью мне захотелось пройти в большой придел, где стояла статуя девы Марии. С самого рождения я была отдана под покровительство Мадонны, и даже мама говорила, что я правильными чертами лица и большими черными и кроткими глазами напоминала божью матерь. Я любила Мадонну, ведь она держит на руках младенца, который стал потом мужчиной и которого убили. Сколько ей, родившей его и любившей его так, как только мать может любить сына, пришлось выстрадать, когда она увидела его распятым на кресте. Я часто думала, что только Мадонна, сама испытавшая немало горя, может понять мои печали, и с детства я молилась только ей. Мне нравилась Мадонна еще и потому, что она, безмятежная и спокойная, красиво одетая, была так не похожа на мою маму, ее взор был обращен на меня с нежностью, и мне казалось, что моя настоящая мать — она, а не та, что вечно кричит, вечно суетится, да к тому же плохо одета.

Поэтому я встала на колени и, закрыв лицо руками и опустив голову, произнесла длинную молитву; я обращалась к Мадонне, прося у нее прощения и защиты для меня, мамы и Джино. Потом я вспомнила, что не следует долго таить обиду на людей, и попросила у нее заступничества за Джизеллу, которая из зависти предала меня, за Риккардо, который по глупости помогал Джизелле, и, наконец, за Астариту. За него я молилась особенно горячо, потому что обида на него была всего острее, я хотела забыть ее, хотела полюбить его так же, как любила других, хотела простить ему все и никогда не вспоминать о том горе, которое он мне причинил. В конце концов я так растрогалась, что слезы выступили у меня на глазах. Я посмотрела на статую Мадонны над алтарем, и сквозь слезы, застилавшие мне глаза, она показалась мне расплывчатой и дрожащей, как будто находилась под водой, а свечи, горевшие вокруг статуи, напоминали золотые блики, на которые приятно, но вместе с тем грустно смотреть; так бывает, когда смотришь на звезды — они совсем рядом, хочешь до них дотянуться, но не знаешь, как это сделать. Я долго стояла, глядя на Мадонну, почти не видя ее, потом слезы градом хлынули из моих глаз и потекли по щекам, а Мадонна с младенцем на руках смотрела на меня, и лицо ее было освещено пламенем свеч. Мне казалось, что она глядит на меня с состраданием и любовью. Поблагодарив ее, я поднялась и со спокойной душой пошла исповедоваться.

Все исповедальни были пусты, я огляделась, ища глазами священника, и вдруг увидела, как из дверцы, находящейся слева, вышел какой-то человек, прошествовал мимо алтаря, опустился на колени, перекрестился и пошел дальше. Это был монах. Я не разобрала, к какому ордену он принадлежал. Я набралась смелости и тихо окликнула его. Он оглянулся и тотчас же подошел ко мне. Это был еще совсем молодой человек, высокий и сильный, с цветущим, румяным и мужественным лицом, с голубыми глазами и высоким белым лбом. Я невольно подумала, что он очень хорош собой. Таких мужчин не часто встретишь не только в церкви, но даже на улице, я была рада исповедаться именно ему. Я тихо сказала, зачем пришла, и он легким кивком головы пригласил меня зайти в исповедальню.

Он вошел в кабину, а я приготовилась встать на колени перед решеткой. На эмалевой пластинке, прибитой к стене исповедальни, значилось имя «Элиа», Ильи-пророка — мое любимое имя, — и это обстоятельство ободрило меня. Я опустилась на колени, монах прочел короткую молитву, а потом спросил:

— Сколько времени ты не исповедовалась?

— Почти год, — ответила я.

— Долгий срок… очень долгий… почему так случилось?

Я заметила, что он грассирует, как француз, и не совсем чисто говорит по-итальянски. Кроме того, он несколько раз ошибся, переделывая иностранные слова на итальянский манер. Это окончательно убедило меня в том, что он француз. Я обрадовалась этому, сама не знаю почему. Вероятно, потому, что, когда готовишься к какому-то важному шагу, любая неожиданность кажется добрым предзнаменованием.

Я ответила, что как раз та история, которую я хочу ему поведать, и объяснит, почему я так долго не была на исповеди. И после короткого молчания он спросил, что же я хочу рассказать, тогда искренне и откровенно я начала рассказывать о наших отношениях с Джино, о моей дружбе с Джизеллой, о поездке в Витербо и о мерзком поступке Астариты. Рассказывала, а сама думала о том, какое впечатление производят на него мои слова. Он не был похож на обычного священника, а его вид бывалого человека заставил меня гадать, что же побудило его пойти в монахи. Может показаться странным, что после столь сладостного волнения, которое во мне вызвала молитва, обращенная к Мадонне, я так быстро успокоилась, что заинтересовалась своим исповедником, но я не считаю, что волнение и любопытство противоречили друг другу. Все это объясняется свойствами моей натуры, в которой воедино сплелись набожность и кокетливость, задумчивость и чувственность.

Размышляя о монахе, я испытывала приятное облегчение и острое желание рассказать ему как можно больше, рассказать все. Мне казалось, что я освобождаю свою душу от страшной тяжести и оживаю, подобно цветку, впитывающему первые капли дождя после длительного и изнуряющего зноя. Сперва я говорила робко и нерешительно, а потом все свободнее и свободнее, наконец пылко и искренне, преисполненная светлой надежды. Я не утаила ничего, рассказала даже о деньгах, которые дал мне Астарита, и о чувствах, которые вызвал у меня его подарок, сказала, как я хочу потратить эти деньги. Он слушал меня не прерывая, а когда я замолкла, сказал:

— Желая избежать неприятности, боясь разрыва с женихом, ты причинила себе в тысячу раз больше вреда…

— Да, да, действительно, — сказала я, вся дрожа от радости, мне казалось, будто он нежными руками раскрывает мою душу.

— Откровенно говоря, — продолжал он, словно рассуждая про себя, — твоя помолвка тут ни при чем… уступая этому человеку, ты поддалась алчности.

— Да, да, правильно.

— Хотя лучше уж было отказаться от свадьбы, чем поступить так.

— И я так думаю.

— Мало думать… Теперь ты выйдешь замуж, но какой ценой ты за это заплатила? Ты уже никогда не сможешь быть хорошей женой.

Меня поразили суровость и твердость его слов, и я воскликнула с тоской:

— Но почему?! Для меня это ничего не значит… я уверена, что буду хорошей женой.

Моя искренность, должно быть, растрогала его. Он долго молчал, а потом ласково спросил:

— А ты чистосердечно раскаялась?

— Конечно, конечно, — порывисто ответила я.

Вдруг мне пришла в голову мысль, что он, вероятно, заставит меня вернуть деньги Астарите, и, хотя я заранее огорчилась, я все-таки чувствовала, что беспрекословно подчинюсь его приказу, приказу человека, который так нравится мне и внушает такое доверие. Но он ничего не сказал о деньгах, а продолжал говорить своим твердым приглушенным голосом, которому иностранный акцент придавал какую-то странную задушевность.

— Теперь ты должна как можно скорее выйти замуж… устроиться как положено… должна объяснить жениху, что ваши прежние отношения продолжаться не могут.

— Я ему это уже говорила.

— И что же он ответил?

Я невольно улыбнулась оттого, что этот красивый белокурый монах задает мне в полумраке исповедальни такой вопрос. Я ответила:

— Он сказал, что мы поженимся на пасху.

— Было бы лучше сейчас. Пасха еще далеко… — продолжал он, подумав немного, и мне показалось, что сейчас говорит со мной не духовное лицо, а вежливый светский человек, которому уже наскучили мои дела.

— Мы не можем пожениться раньше… я должна приготовить приданое… а ему нужно съездить в деревню и повидаться с родителями.

— Как бы то ни было, — продолжал он, — необходимо поскорее обвенчаться… и до самой свадьбы ты должна прекратить с женихом всякие плотские отношения… это тяжкий грех… поняла?

— Хорошо, я так и сделаю.

— Сделаешь? — с сомнением переспросил он. — Во всяком случае, старайся молитвой побороть искушение… попробуй молиться.

— Хорошо… я буду молиться.

— Что касается того, другого мужчины, — продолжал он, — ты не должна с ним встречаться ни в коем случае… Это как раз нетрудно, поскольку ты его не любишь… если же он будет настаивать и придет к тебе, прогони его.

Я ответила, что непременно так и сделаю, он дал мне еще несколько наставлений все тем же твердым приглушенным голосом, который звучал еще приятнее благодаря иностранному акценту и проскальзывающей в нем светскости, затем он велел мне для покаяния несколько раз в день читать молитвы и отпустил грехи. Но прежде чем отослать меня домой, он сказал, что хочет прочесть со мною вместе «Отче наш». Я с радостью согласилась, потому что мне не хотелось уходить, я желала бы слушать его голос бесконечно. Он произнес:

— Отче наш, иже еси на небесех.

И я повторила за ним:

— Отче наш, иже еси на небесех.

— Да святится имя твое.

— Да святится имя твое.

— Да приидет царствие твое.

— Да приидет царствие твое.

— Да будет воля твоя, яко на небеси и на земли.

— Да будет воля твоя, яко на небеси и на земли.

— Хлеб наш насущный даждь нам днесь.

— Хлеб наш насущный даждь нам днесь.

— И остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должникам нашим.

— И остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должникам нашим.

— И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого.

— И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого.

— Аминь.

— Аминь.

Я слово в слово еще раз повторила молитву, чтобы вновь пережить то волнение, которое испытала, когда произносила ее вместе с ним. Я представляла себя совсем маленькой, и он как будто вел меня за руку от фразы к фразе. Однако я вспомнила и о деньгах, которые мне дал Астарита, и была чуточку разочарована, что он не приказал мне вернуть их. По правде говоря, мне даже захотелось, чтобы он приказал мне отдать деньги, потому что я думала доказать ему на деле мою искренность, мою покорность и мое раскаяние, я хотела чем-нибудь пожертвовать ради него. Кончив молитву, я поднялась. Он вышел из кабины и собрался уходить, не глядя на меня, едва кивнув мне головою. Тогда я невольно, почти не отдавая отчета в своем поступке, потянула его за рукав. Он остановился и посмотрел на меня ясным, холодным и спокойным взглядом.

В эту минуту он показался мне особенно красивым, и тысяча безумных мыслей пронеслась у меня в голове. Я думала, как бы дать ему понять, что он мне нравится и что я могла бы полюбить его. Однако голос рассудка предостерегал меня, напоминая, что я нахожусь в церкви, что он священник и мой духовник. Все эти мысли овладели мною сразу, они взволновали меня так, что я не могла произнести ни слова. Тогда, подождав немного, он спросил:

— Ты хочешь еще что-то сказать?

— Мне хотелось узнать, должна ли я вернуть деньги тому человеку.

Он бросил на меня быстрый, острый взгляд, пронзивший меня, казалось, до глубины души, потом отрывисто спросил:

— А ты очень нуждаешься?

— Да.

— Тогда можешь не отдавать… в любом случае поступай, как подсказывает тебе твоя совесть.

Он произнес эти слова особым тоном, давая понять, что разговор окончен.

— Спасибо, — прошептала я, глядя ему прямо в глаза.

В этот момент я совсем потеряла голову и надеялась, что он хоть знаком или словом пожелает показать, что я ему не безразлична. Конечно, он понял мой взгляд, и легкая тень изумления скользнула по его лицу. Он кивнул мне на прощание, повернулся и вышел, оставив меня в смущении и тревоге возле исповедальни.

Маме я ничего не сказала об исповеди, как, впрочем, и о поездке в Витербо. Я прекрасно знала ее мнение о священниках и о религии; она говорила: все это хорошо, однако богатые так и остаются богатыми, а бедные — бедными.

— Видно, богатые умеют лучше молиться, — повторяла она.

На религию мама смотрела так же, как на семью и брак: когда-то она была набожна, исполняла все обряды, но все равно дела ее шли плохо, поэтому она перестала верить. Как-то раз, когда я сказала, что на том свете нам за все воздастся, она подняла меня на смех и заявила, что хочет получить все сию минуту на этом свете, а если здесь нельзя получить, значит, все это враки. Однако, как я уже говорила, меня она воспитывала в полном повиновении богу, в которого когда-то сама верила. Только в последнее время неудачи ожесточили ее и она изменила свои взгляды.

На следующее утро, когда я села в машину рядом с Джино, он сказал, что его хозяева уехали и несколько дней мы сможем встречаться на вилле. Сперва я очень обрадовалась, потому что, как я уже говорила, мне нравилось предаваться любовным утехам, и именно с Джино. Но потом я вспомнила об обещании, которое дала священнику, и сказала:

— Нет, это невозможно.

— Почему?

— Потому что невозможно.

— Ну, хорошо, — уступил он со вздохом, — тогда завтра…

— Нет… и завтра тоже… никогда.

— Никогда, — повторил он с притворным удивлением, понизив голос. — Ах так? Никогда… но ты хоть объяснишь мне причину? — Он подозрительно посмотрел на меня.

— Джино, — быстро сказала я, — я тебя люблю и никогда тебя так сильно не любила, как сейчас… но именно поэтому… я решила, что до тех пор, пока мы не обвенчаемся… лучше, если между нами ничего не будет… понимаешь…

— А, теперь все ясно, — злобно воскликнул он, — ты боишься, что я на тебе не женюсь.

— Нет, я уверена, что мы поженимся… если бы я сомневалась, не стала бы все это затевать и тратить мамины деньги, которые она откладывала всю жизнь.

— Ух как ты носишься с этими деньгами! — сказал Джино. Я просто не узнавала его, так изменилось его лицо, оно стало почти отталкивающим. — Тогда почему же?

— Я была на исповеди, и мой духовник приказал мне воздержаться от любовных отношений, пока мы не обвенчаемся.

Он скорчил недовольную гримасу, и с его губ сорвались слова, которые прозвучали для меня чуть ли не кощунством.

— А по какому праву этот священник сует свой нос в наши дела? — Я предпочла промолчать. — Говори, почему ты не отвечаешь?

Он, видимо, понял, что я неколебима в своем решении, потому вдруг переменил тон и сказал:

— Ну, ладно… пусть будет по-твоему… значит, отвезти тебя в город?

— Как хочешь.

Надо сказать, что впервые Джино показал себя в таком невыгодном свете и был так резок со мною. Уже на следующий день он снова напустил на себя смиренный вид и стал относиться ко мне, как обычно, ласково, внимательно, заботливо. Мы продолжали встречаться, как всегда, каждый день, только теперь мы не занимались любовью, а ограничивались разговорами. Иногда я целовала Джино, хотя, по совести говоря, он не просил меня об этом. Я считала, что в поцелуях нет греха, а кроме того, мы как-никак были помолвлены и скоро должны были обвенчаться. Сейчас, вспоминая те времена, я думаю, что Джино так быстро смирился с новой ролью скромного жениха, надеясь постепенно остудить наши отношения и незаметно подготовить меня к неизбежному разрыву. Часто случается, что девушку покидают после затянувшейся и унизительной помолвки, когда лучшие годы молодости уже позади. Так, послушавшись священника, я невольно дала Джино предлог, который он, вероятно, давно искал, чтобы расстроить нашу свадьбу. Сам он, конечно, из-за своего безволия и эгоизма никогда бы не решился на этот шаг, ведь наслаждение, которое он получал от наших встреч, было сильнее, чем желание бросить меня. Но вмешательство священника позволяло ему воспользоваться лицемерным и внешне бескорыстным поводом.

Спустя какое-то время он начал встречаться со мною не так часто, уже не каждый день, а когда придется. Я заметила, что паши поездки на машине становятся все более краткими и что он все рассеяннее слушает мои разговоры о свадьбе. И хотя я видела эту перемену, я все еще ничего не подозревала, все это казалось мне мелочью, а в основном он относился ко мне по-прежнему ласково и почтительно. Наконец однажды он с печальным видом объявил мне, что по просьбе родителей придется перенести нашу свадьбу на осень.

— Ты очень расстроена? — спросил он, смущенный тем, что я не выказываю своего огорчения, а только грустно и молча смотрю перед собой в одну точку.

— Нет, нет, — сказала я, очнувшись. — Неважно… потерплю… к тому времени я как раз успею приготовить приданое.

— Ты говоришь неправду… ты очень расстроилась.

Странно было видеть, как он пытается вырвать у меня признание, что отсрочка свадьбы меня огорчает.

— А я тебе говорю, что совсем не расстроилась.

— Значит, ты просто не любишь меня по-настоящему и, наверно, не огорчишься, даже если мы вовсе не поженимся.

— Не говори так, — испуганно произнесла я, — это было бы ужасно… Не хочу даже думать о таких вещах.

Он скривил лицо, я тогда не поняла, в чем дело. А он, вероятно, хотел испытать мою привязанность к нему и, к собственному неудовольствию, обнаружил, что она еще очень сильна.

Даже отсрочка свадьбы еще не возбудила во мне подозрения, зато она укрепила старые позиции мамы и Джизеллы. Мама, как иногда с ней случалось (а это было весьма странно при ее вспыльчивом и раздражительном характере), сначала никак не отреагировала на это известие. Но как-то вечером, когда кормила меня ужином, стоя молча возле стола и ожидая, пока я поем, она вдруг сказала в ответ на мои рассуждения об отсрочке свадьбы:

— Знаешь, как в наше время называли таких девушек, которые вроде тебя ждали, ждали свадьбы и так и не дождались?

Я побледнела, и сердце у меня упало.

— Как?

— Девушка про запас, — спокойно ответила мама, — он держит тебя про запас, как мясо, которое запасают впрок… а когда оно портится, его выбрасывают на помойку…

Эти слова меня страшно рассердили, и я сказала:

— Это неправда… в конце концов, мы в первый раз откладываем свадьбу… и всего на несколько месяцев… просто ты ненавидишь Джино за то, что он шофер, а не важный синьор.

— Я против него ничего не имею.

— Нет, имеешь… еще и потому, что тебе пришлось потратить все деньги на нашу комнату… но ты не бойся…

— Дочь моя, ты окончательно свихнулась от любви.

— Я говорю, не бойся, все остальные взносы за мебель сделает он… а то, что ты заплатила, мы тебе вернем… вот посмотри…

Взволнованная, я открыла сумочку и показала ей деньги, полученные от Астариты.

— Это деньги Джино, — продолжала я с таким жаром, что сама чуть было не поверила в свою ложь, — он мне дал их… и обещал еще.

Мама взглянула на деньги, и на лице ее отразилось такое раскаяние и разочарование, что я почувствовала угрызения совести. Впервые за последнее время я так плохо обошлась с ней: обманывала ее, ведь деньги-то я получила не от Джино. Мама молча убрала со стола и вышла. Какое-то время я лихорадочно думала как быть, затем поднялась и пошла за ней. Мама стояла ко мне спиной возле раковины и мыла посуду, которую затем ставила сушиться на мраморную доску стола, голова ее была опущена, плечи ссутулились — мне стало ее жалко. Я порывисто обняла маму за шею и сказала:

— Прости меня… я совсем не думала тебя обидеть… но когда ты начинаешь говорить о Джино, я теряю рассудок.

— Ладно, ладно, оставь меня, — ответила она, стараясь освободиться из моих объятий.

— Но пойми, — добавила я страстно, — если Джино на мне не женится, я либо покончу с собой, либо стану уличной девкой.

Джизелла встретила известие об отсрочке нашей свадьбы почти так же, как мама. Мы находились в меблированной комнате, которую она снимала. Я сидела на ее постели, а она в одной сорочке причесывалась перед зеркалом. Джизелла выслушала меня, а потом спокойно сказала с довольным видом:

— Вот видишь, я была права.

— В чем?

— Он не хочет на тебе жениться и никогда не женится… теперь он перенес свадьбу с пасхи на день всех святых… а с дня всех святых перенесет на рождество… и наконец однажды, когда ты почувствуешь, что сыта всем этим по горло, ты сама его бросишь.

Меня огорчали и бесили ее слова. Но я уже сорвала свое зло на маме, а кроме того, я понимала, что если выскажу ей все, что о ней думаю, то нам придется расстаться, а этого я все-таки не хотела, ведь Джизелла была единственной моей подругой. А думала я по этому поводу вот что: Джизелла просто не хотела, чтобы я вышла замуж за Джино, поскольку знала, что на ней-то Риккардо никогда не женится. Что правда, то правда, но слишком подло было говорить ей об этом; мне казалось, что я не вправе обидеть Джизеллу только за то, что она, говоря со мною о Джино, поддавалась, быть может даже невольно, чувству зависти и ревности. Поэтому я только сказала:

— Не будем говорить об этом, ладно? Тебе ведь, в конце концов, безразлично, выйду я замуж или нет… а мне этот разговор неприятен.

Она вдруг поднялась с места и села рядом со мною.

— Почему же мне безразлично? — живо запротестовала она, а потом, обняв меня за талию, добавила: — Наоборот, мне обидно видеть, как тебя водят за нос.

— Никто меня не водит за нос, — тихо сказала я.

— Мне хотелось бы видеть тебя счастливой. — Она помолчала немного, а потом как бы между прочим сказала: — Кстати… Астарита меня просто замучил, просит встречи с тобой. Говорит, что не может без тебя жить, по уши влюблен… Хочешь, я устрою вам свидание?

— Не говори мне об Астарите, — ответила я.

— Он понимает, что плохо вел себя тогда в Витербо, — продолжала она, — но ведь он так поступил потому, что любит тебя… Он исправится.

— Единственный способ исправиться, — сказала я, — это больше не встречаться.

— Будет тебе… в конце концов, он человек серьезный и любит тебя по-настоящему… Он хочет во что бы то ни стало увидеться с тобой и поговорить. Почему бы вам не встретиться, скажем, в кафе в моем присутствии?

— Нет, — решительно отказалась я, — я не хочу его видеть.

— Смотри, потом раскаешься.

— Живи с ним сама.

— С удовольствием бы, дорогая… он человек щедрый, денег не жалеет… но ведь любит-то он тебя, это просто наваждение какое-то…

— Но я-то его не люблю.

Она еще долго расхваливала Астариту, но я не уступала, у меня было тогда такое сильное и отчаянное желание выйти замуж и зажить тихой семейной жизнью, что я твердо решила не поддаваться никаким уговорам и не соблазняться никакими деньгами. Я даже забыла, какое приятное чувство я невольно испытала, когда Астарита насильно сунул мне в руку деньги по дороге из Витербо. И, как это часто случается, я с еще большим упорством и надеждой ухватилась за мысль о браке именно из страха, что Джизелла и мама правы и свадьба вообще не состоится.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Тем временем я заплатила все взносы за мебель и стала работать еще больше, чтобы скопить себе на приданое. По утрам я позировала в мастерских художников, а после полудня запиралась с мамой в нашей большой комнате и работала как заведенная до вечера. Мама сидела за швейной машиной возле окна, а я за столом шила на руках. Мама обучила меня ремеслу белошвейки, и дело у меня спорилось. Приходилось пришивать и обметывать множество застежек и петель, и, кроме того, на каждой сорочке полагалось вышивать монограмму. Мне особенно удавались эти монограммы, они получались выпуклые и словно лепные. Мы шили обычно мужское белье, но иногда случалось делать дамские сорочки, блузы или панталоны, но все это были дешевые заказы, так как мама не справлялась с тонкой работой, да мы и не водили знакомства с синьорами, которые заказывали бы дорогие вещи. Сидя за шитьем, я думала о Джино, о свадьбе, о поездке в Витербо, о маме, о своей жизни, словом, обо всем, и время летело незаметно. О чем думала мама, не знаю, но, несомненно, и она думала о чем-то своем, потому что лицо у нее было сосредоточенное, и, если я с ней заговаривала, она, не поднимая головы от машины, чаще всего отвечала невпопад. Как только начинало темнеть, я вставала, стряхивала с себя нитки и, надев свое самое нарядное платье, уходила из дому, навещала Джизеллу или встречалась с Джино, если у него выдавался свободный вечер. Сейчас я спрашиваю себя, была ли я счастлива в то время. Пожалуй, да, потому что желала только одного — выйти замуж, — и осуществление этого желания казалось таким близким и возможным. Позже я поняла, что человек чувствует себя действительно несчастным только тогда, когда уже перестает надеяться и стремиться к чему-то, и тут уж не помогут ни благополучие, ни достаток.

Не раз я замечала, что Астарита ходит за мной. Случалось это всегда ранним утром, когда я отправлялась в мастерскую. Обычно Астарита дожидался меня где-нибудь за выступом городской стены на другой стороне улицы. Он никогда не переходил на мою сторону, и, пока я быстро шла к площади, он медленно следовал за мной вдоль городской стены. Он просто смотрел на меня издали, и этого ему, очевидно, было достаточно, ведь именно так ведут себя без памяти влюбленные мужчины. Когда я доходила до площади, Астарита выбирал место, безопасное для пешеходов, как раз напротив меня. Он продолжал пожирать меня глазами, но стоило мне обернуться, как он тотчас же начинал прохаживаться взад и вперед, делая вид, будто ждет трамвая. Вряд ли женщина останется равнодушной к такой любви, и я, несмотря на твердое решение не разговаривать с ним больше, все-таки порой испытывала к нему невольное сострадание. Немного погодя приезжал на машине Джино или подходил трамвай, и я уезжала, а Астарита оставался стоять на тротуаре, глядя мне вслед.

Однажды вечером, вернувшись домой к ужину и войдя в нашу большую комнату, я увидела Астариту, держа в руках шляпу, он стоял, прислонившись к столу, и разговаривал с мамой. Увидев его у себя в доме и догадавшись, о чем он может говорить с мамой — я не сомневалась, что он старался склонить ее на свою сторону, — я забыла о всяком сострадании. Страшно разозлившись, я спросила:

— Что вам здесь надо?

Он посмотрел на меня, и лицо его свела судорога, как и тогда в машине, когда мы ехали в Витербо и когда он сказал мне, что я ему нравлюсь. Но на сей раз он не мог произнести ни слова.

— Этот синьор говорит, что знаком с тобою, — начала мама доверительным тоном, — и вот зашел повидать тебя…

По ее голосу я поняла, что Астарита говорил с ней именно так, как я думала, и, кто знает, может быть, он дал ей денег.

— Будь добра, выйди из комнаты, — сказала я маме.

Она испугалась моего сурового голоса и молча вышла на кухню.

— Что вам здесь надо?.. Уходите, — повторила я.

Он смотрел на меня, шевеля губами, но не мог выдавить из себя ни звука. Глаза его закатились, из-под век виднелись полоски белков, и я перепугалась, что сейчас он упадет в обморок.

— Уходите, — громко закричала я, топнув ногой, — или я позову людей… позову нашего друга, который живет внизу!

Много раз потом я задавала себе вопрос, почему Астарита снова не шантажировал меня и не пригрозил, что, если я ему но уступлю, он расскажет Джино обо всем, что произошло в Витербо. А ведь на этот раз он мог шантажировать меня с бóльшим успехом, я действительно переспала с ним, посторонние могли подтвердить, и я не смогла бы опровергнуть это. Думаю, что тогда он просто хотел обладать мною, а теперь по-настоящему полюбил меня. Любовь требует взаимности, и влюбленный Астарита, должно быть, испытывал неудовлетворенность от того, что произошло в Витербо, когда я хоть и была с ним, но оставалась недвижимой и пассивной, словно труп. А кроме того, я теперь решилась рассказать всю правду Джино, и если он меня любит, то поймет и простит. Моя твердость, вероятно, убедила Астариту в тщетности новых попыток шантажировать меня.

На мою угрозу позвать людей он ничего не ответил, а медленно направился к двери, волоча шляпу по длинному столу. Дойдя до конца стола, он остановился, опустил голову, видимо собираясь что-то сказать. Но когда он снова поднял глаза на меня и зашевелил губами, мужество, по-видимому, опять покинуло его, и он молча уставился на меня. Этот его взгляд показался мне особенно долгим. Наконец, кивнув на прощанье головой, он вышел и прикрыл за собою дверь.

Я тотчас же побежала к маме на кухню и яростно набросилась на нее:

— О чем ты с ним говорила?

— Ни о чем я не говорила, — испуганно ответила она, — он меня спросил, чем мы занимаемся… сказал, что хочет заказать сорочки.

— Если ты к нему пойдешь, я тебя убью! — закричала я.

Она со страхом взглянула на меня и ответила:

— Никто и не собирается к нему идти. Пусть заказывает себе сорочки в другом месте.

— А обо мне он ничего не говорил?

— Спросил, когда ты выходишь замуж.

— А ты что ему ответила?

— Что свадьба в октябре.

— А денег он тебе не давал?

— Нет, с какой стати? — Она взглянула на меня с притворным удивлением. — А почему он должен давать мне деньги?

Я была теперь твердо уверена, что Астарита дал маме денег. Я подскочила к ней и с силой схватила ее за руки.

— Говори правду! Он дал тебе денег?

— Нет… ничего он мне не давал.

Она держала руку в кармане фартука. Я с силой дернула ее за запястье, и из кармана вывалилась купюра, сложенная пополам. И хотя я все еще не отпускала ее руку, она нагнулась и с такой жадностью и проворством схватила деньги, что моя злость сразу же улетучилась. Я вспомнила, какое волнение и счастье вызвали в моей душе деньги, полученные от Астариты в день поездки в Витербо, и поняла, что не имею права осуждать маму за те же самые чувства и за то, что она поддалась такому же соблазну. Теперь я пожалела о случившемся: лучше было ни о чем не спрашивать, чтобы никогда не видеть этих денег. Поэтому я сказала спокойно:

— Вот видишь, он все-таки дал тебе денег.

И, не ожидая дальнейших объяснений, я вышла из кухни. За ужином я поняла, что маме не терпится затеять разговор об Астарите и деньгах. Но я заговорила о другом, и она не стала настаивать.

На следующий день Джизелла пришла одна, без Риккардо, в кондитерскую, где мы обычно встречались. Она, как только уселась, сразу без всяких вступлений начала разговор.

— Сегодня я должна поговорить с тобой по очень серьезному вопросу.

Предчувствуя недоброе, я сильно побледнела.

— Если это что-то плохое, — прерывающимся голосом заявила я, — то прошу тебя, не говори мне.

— Это не плохо и не хорошо, — быстро ответила она, — просто я хочу кое-что сообщить тебе, вот и все… я уже говорила, кто такой Астарита…

— Не желаю слышать об Астарите!

— Но выслушай, не будь ребенком. Астарита, как я тебе уже говорила, человек очень важный… Он шишка в политической полиции.

Я почувствовала себя спокойнее, в конце концов, политикой я не занималась.

— Кто бы он ни был, хоть сам министр, меня это не касается, — сказала я.

— Ох, какая ты… — фыркнула Джизелла, — не перебивай меня, выслушай сначала… Так вот, Астарита сказал мне, что ты должна обязательно прийти к нему в министерство… он хочет поговорить с тобой… но разговор пойдет не о любви, — быстро добавила она, видя, что я собираюсь возражать, — он хочет поговорить с тобой о каком-то важном деле, которое касается лично тебя.

— Какое же дело может меня касаться?

— Это для твоего же блага… так он по крайней мере сказал мне.

Почему на этот раз после стольких отказов я согласилась принять приглашение Астариты? Сама не знаю. Я ответила совсем тихо:

— Хорошо, я схожу к нему.

Джизелла была немного обескуражена моей покорностью. Тут только она заметила, как я бледна и напугана.

— Да что с тобой? — спросила она. — Ты боишься, что он из полиции? Но он на тебя совсем не сердится… Он ведь не собирается арестовывать тебя, чего ты испугалась?

Я встала, хотя чувствовала, что еле держусь на ногах.

— Хорошо, — повторила я, — я к нему схожу… в каком он министерстве?

— В министерстве внутренних дел… это напротив кинотеатра «Суперчинема». Но послушай…

— А в какое время?

— Он будет тебя ждать с утра… но послушай-ка…

— До свидания.

В ту ночь я почти не спала. Я не понимала, чего может добиваться от меня Астарита, кроме любви, но какое-то странное предчувствие говорило мне, что ничего хорошего ждать не приходится. Достаточно того, что он позвал меня к себе на службу, значит, дело так или иначе связано с полицией. Как все бедные люди, я знала, что, когда в дело вмешивается полиция, хорошо это кончиться не может. Я еще раз обдумала все свои поступки и пришла к выводу, что Астарита снова собирается шантажировать меня, воспользовавшись какими-то сведениями о Джино. Мне была неизвестна его жизнь, но кто знает, может, он политически неблагонадежен. Сама я никогда не занималась политикой, но все же не была полной невеждой и понимала, что существует немало людей, которые выступают против фашистского правительства, и именно такие, как Астарита, приставлены вести слежку за этими врагами правительства. Моя фантазия рисовала в ярких красках картину нашей встречи с Астаритой, который, наверно, заставит меня выбирать: либо я снова уступлю ему, либо Джино посадят за решетку. Беда была в том, что я ни за что не хотела уступать Астарите, но, с другой стороны, боялась, что Джино арестуют. Думая обо всем этом, я теперь не только не испытывала сострадания к Астарите, а даже ненавидела его. Он казался мне трусливым и низким человеком, не только недостойным жить на свете, но заслуживающим самой жестокой смерти. И должна признаться, что в ту ночь среди множества разных планов мне даже приходило в голову убить Астариту. Но скорее всего, это был просто болезненный ночной кошмар. Я никогда не смогла бы осуществить своего намерения, хотя бы из-за того, что у меня не хватило бы на то твердости и решимости. Кошмар этот не покидал меня до самого утра. Я уже представляла себе, как кладу в сумочку остро наточенный складной нож, которым мама чистит картошку, вхожу к Астарите с притворно робким видом, а потом изо всех сил недрогнувшей рукой наношу ему удар ножом в затылок, между ухом и узкой полоской белого крахмального воротничка. Я воображала, как спокойно выхожу из его комнаты, а потом убегаю и скрываюсь у Джизеллы или еще у какого-нибудь надежного человека. Однако, представляя себе все эти кровавые сцены, я в то же самое время знала, что никогда не смогу поступить подобным образом: я боюсь крови, боюсь причинить боль другому человеку, и по характеру своему я скорее склонна терпеть любое насилие над собой, чем прибегать к нему.

К утру я заснула, но спала мало, и, когда рассвело, я встала и отправилась, как обычно, на свидание с Джино. Как только мы очутились на нашем шоссе, я после короткого разговора спросила его:

— Скажи мне, ты никогда не занимался политикой?

— Политикой? Что ты имеешь в виду?

— Не замышлял ли ты что-нибудь против правительства?

Он пристально посмотрел на меня и спросил:

— Скажи, ты что, считаешь меня кретином?

— Нет, но…

— Нет, прежде всего ответь мне: похож я на кретина?

— Нет, — ответила я, — ты не похож… но…

— Тогда, — заключил он, — какого черта я стал бы заниматься политикой?

— Не знаю, но ведь иногда…

— Ничего подобного… а тому, кто тебе это скажет, можешь заявить, что Джино Молинари не кретин.

Около одиннадцати утра, после того как я целый час бродила вокруг министерства, не решаясь войти, я наконец обратилась к швейцару и спросила, как мне найти Астариту. Я поднялась сначала по одной длинной широкой мраморной лестнице, потом по другой, не такой длинной, прошла несколько просторных коридоров и очутилась в приемной, где было три двери. Я привыкла связывать со словом «полиция» грязные и темные помещения районных комиссариатов, поэтому меня очень поразила роскошь министерства, где работал Астарита. Приемная с мозаичным полом и со старинными картинами, какие увидишь только в церкви, была похожа на банкетный зал. Кожаные кресла были расставлены вдоль стен, а посредине комнаты стоял массивный стол. При виде всей этой роскоши я невольно подумала, что Джизелла права: Астарита и в самом деле, должно быть, важная персона. Совершенно неожиданным образом мне представилась возможность убедиться в этом. Только я села в кресло, как одна из дверей отворилась, и оттуда вышла высокая, красивая, хотя уже не молодая, изящно одетая синьора во всем черном, с вуалеткой на лице, ее сопровождал Астарита. Я встала, думая, что наступила моя очередь. Но Астарита издали сделал мне знак, предупреждая, что видит меня и просит подождать, а сам продолжал разговаривать с дамой. Затем, проводив синьору до середины комнаты и поцеловав на прощанье ей руку, он пригласил какого-то старика в очках с седой бородкой, в черном костюме, похожего на профессора, который тоже ждал в приемной. По знаку Астариты старичок тотчас же поднялся и с подобострастным видом, тяжело дыша, бросился к нему. Затем оба они скрылись в кабинете, а я осталась одна.

Больше всего меня поразила перемена в поведении Астариты, он теперь вел себя по-другому, совсем не так, как во время нашего знакомства и поездки в Витербо. Тогда он дрожал, был неловкий, молчаливый, смущенный, теперь же он предстал передо мною в другом свете: он прекрасно владел собою, держался непринужденно, хотя и серьезно, независимо, с чувством какого-то скрытого превосходства. Даже голос его переменился. Во время нашей поездки он говорил низким, страстным, сдавленным шепотом, а сейчас, когда он разговаривал с дамой в вуалетке, голос его звучал ясно, солидно, ровно и спокойно. На нем был, как и в прошлый раз, темно-серый костюм, белая сорочка с высоким воротничком, так туго обхватывающим шею, что ему трудно было вертеть головой, и этот костюм, и воротник, которые я хорошо разглядела еще во время поездки в Витербо и которым тогда не придала особого значения, теперь как нельзя лучше соответствовали всей здешней обстановке, и этой строгой и массивной мебели, и этой огромной комнате, и этой тишине и порядку, царящим здесь, будто именно такая одежда была принятой здесь униформой. Джизелла права, снова подумала я, он действительно важная персона, и только любовью ко мне можно было объяснить его смущение и постоянную готовность унижаться передо мной.

Эти размышления настолько рассеяли мою прежнюю тревогу, что, когда несколько минут спустя дверь отворилась и старик ушел, я уже вполне овладела собой. Однако на сей раз Астарита не появился на пороге. Раздался звонок, какой-то чиновник вошел в кабинет Астариты, закрыв за собой дверь, потом вышел, приблизился ко мне и, тихо спросив мое имя, сказал, что я могу войти. Я встала и не спеша направилась к двери.

Кабинет Астариты был лишь немного меньше приемной. Здесь было почти пусто, только в одном углу комнаты стояли диван и два кожаных кресла да большой стол, за которым сидел сам Астарита. Сквозь белые занавески на обоих окнах в комнату заглядывал холодный, пасмурный, тихий и печальный день, и мне почему-то вспомнился голос Астариты, когда он разговаривал с дамой в вуалетке. На полу лежал большой мягкий ковер, а на стенах висело несколько картин. Одну из них я запомнила: широкие зеленые поля тянулись до самого горизонта и замыкались цепью крутых гор.

Астарита сидел за большим столом, а когда я вошла, он даже не поднял глаз от бумаг, которые читал, а скорее всего, делал вид, что читает. Я говорю «делал вид», потому что была уверена: все это обычная комедия, он хочет запугать меня и внушить, что, дескать, обладает большой властью и занимает важный пост. И в самом деле, когда я приблизилась к столу, то увидела, что на листе бумаги, на который он воззрился, было всего три или четыре строчки и внизу какая-то подпись. Как ни старался он скрыть волнение, рука, которой он подпирал подбородок, не выпуская зажатой между двумя пальцами сигареты, заметно дрожала. Так что даже пепел с сигареты упал прямо на лист бумаги, который он рассматривал с таким преувеличенным вниманием.

Я оперлась руками о край стола и сказала:

— Вот я и пришла.

Услышав эти слова, он вздрогнул, оторвался от бумаг, поспешно встал, подошел ко мне и пожал мне обе руки. Все это он проделал молча, стараясь сохранить независимый и непринужденный вид. Но я сразу поняла, что едва он услышал мой голос, как тут же забыл о той роли, которую приготовился разыграть, и им снова овладело обычное неодолимое волнение. Он поцеловал мои руки, сперва одну, потом другую, посмотрел на меня глазами, полными грусти и вожделения, хотел было заговорить, но губы его задрожали.

— Ты пришла, — сказал он наконец низким и сдавленным голосом, который был мне так знаком.

Вероятно, происшедшая с ним перемена вернула мне спокойствие.

— Да, я пришла… хотя не следовало бы этого делать… Так что вы хотите мне сказать? — спросила я.

— Поди сядь здесь, — прошептал он, крепко сжимая мою руку.

Так, не отпуская мою руку, он подвел меня к дивану. Я села, он, вдруг опустившись передо мной на колени, обхватил мои ноги и прижался к ним лбом. И все это молча, дрожа всем телом. Он обхватил мои ноги с такой силой, что мне стало больно, и на какое-то время замер, потом лысой головой потянулся кверху, как будто хотел уткнуться лицом в мои колени. Я пошевелилась, намереваясь встать, и сказала:

— Вы хотели сообщить мне что-то важное… говорите… если же вы собираетесь молчать, я уйду.

После этих слов он как бы с трудом поднялся, сел рядом со мною, взял меня за руку и прошептал:

— Ничего… Я хотел просто повидаться с тобой.

Я снова попыталась встать, а он, удерживая меня, добавил:

— Да, я хотел побеседовать с тобою, давай договоримся…

— О чем?

— Я тебя люблю, — сказал он поспешно, — я тебя очень люблю… переходи жить ко мне, в мой дом, будешь там полной хозяйкой… как будто ты моя жена… я накуплю тебе платьев, драгоценностей, всего, что только пожелаешь…

Он словно бредил, слова беспорядочно слетали с его перекосившихся и почти неподвижных губ.

— Ах, так за этим вы меня заставили сюда прийти? — холодно спросила я.

— Не хочешь?

— Не хочу даже говорить об этом.

Странно, но он ничего не ответил на мои слова. Он только поднял руку и, почти гипнотизируя меня своим тяжелым, пристальным взглядом, нежно провел ею по моему лицу, будто хотел запомнить его очертания. Прикосновение его пальцев было ласковым, и я чувствовала, как они дрожат, а он снова и снова касался кончиками пальцев моих висков, щек, подбородка. Это были жесты сильно любящего человека, и любовь его была столь убедительной, что, несмотря на всю свою решимость никак не отвечать на его чувства, я все-таки на какое-то мгновение готова была из жалости сказать ему несколько слов, не таких резких и грубых, как раньше. Но не успела, как раз в эту минуту он встал и отрывисто сказал задыхающимся голосом, но что-то новое послышалось в нем, кроме уже знакомого мне волнения и желания:

— Подожди-ка… я в самом деле… хочу сообщить тебе одну важную вещь.

Он подошел к столу и взял какой-то красный блокнот. Теперь, когда он направлялся ко мне с блокнотом, настала моя очередь волноваться. Срывающимся голосом я спросила:

— Что это такое?

— Это, это… — он запинался и наконец с трудом выдавил из себя вопреки всем усилиям выдержать независимый и официальный тон, — это сведения, которые касаются твоего жениха.

— Ах, — вырвалось у меня, и на минуту я от страха зажмурила глаза.

Астарита ничего не заметил, он листал блокнот, беспокойно комкая бумагу.

— Джино Молинари, не так ли?

— Да.

— Ты должна обвенчаться с ним в октябре, не правда ли?

— Да.

— Но есть сведения, что Джино Молинари уже женат, — продолжал он, — точнее, женат уже четыре года на Антоньетте Партини, дочери покойного Эмилио Партини и Диомиры Лаванья, и у них есть дочь по имени Мария… в настоящее время жена его проживает у своей матери в Орвьето.

Я молча поднялась с дивана и направилась к двери. Астарита застыл как вкопанный посредине комнаты с блокнотом в руках. Я открыла дверь и вышла.

Стоял мягкий пасмурный зимний день. Помню, едва я очутилась на улице в толпе, меня охватило горькое сознание, что моя жизнь после короткого перерыва, связанного с моими надеждами и приготовлениями к свадьбе, подобно реке, которую сначала заставили искусственно изменить свое течение, а потом направили в прежнее русло, потечет, как и раньше, уже без всяких отклонений и перемен. Вероятно, это чувство было вызвано тем, что я, сраженная страшной новостью, взглянула на окружающий меня мир внимательно, без иллюзий, и люди, дома, автомобили предстали передо мной впервые за много месяцев в своем истинном свете, такими, какими были в действительности, не безобразными и не прекрасными, не слишком значительными и не слишком ничтожными, как раз такими, вероятно, они кажутся внезапно протрезвевшему пьянице; скорее всего, это мое состояние объяснялось тем, что я вдруг ясно осознала: настоящую жизнь нельзя ограничить узкими рамками моего представления о счастье, она, наоборот, складывается из таких вещей, которые часто противоречат всем правилам и представлениям, проявляют себя неожиданно в крайне неприглядном виде, причиняют боль и приносят разочарование. И если жизнь действительно устроена так, какой я увидела ее теперь, то именно в то утро после нескольких месяцев опьянения я вновь начала жить.

И это новое восприятие жизни явилось единственным откровением, которое принесло мне разоблачение двуличности Джино. Я не думала осуждать его, даже не питала на него глубокой обиды. Я сама в какой-то мере была виновата в том, что поддалась на обман: слишком памятны для меня были минуты наслаждения, которые я переживала в объятьях Джино, чтобы не найти если не оправдание, то хотя бы извинение его лживости.

Ослепленный страстью, он скорее слабый, чем злой человек, думала я, и вся беда — если это можно назвать бедой — именно в том, что моя красота кружила мужчинам голову и заставляла забывать свой долг и всякий стыд. И в общем-то Джино был не более виновен, чем Астарита, только первый прибегнул к обману, а второй — к шантажу. Однако оба они любили меня по-своему, и, уж конечно, если бы могли законным образом соединить свою жизнь с моею, то каждый из них дал бы мне то скромное счастье, которое я ставила превыше всего. Но судьбе, видно, было угодно, чтобы я, несмотря на свою красоту, сталкивалась только с теми мужчинами, которые не могли дать мне этого счастья. И если мне было еще не ясно, кто же здесь главный виновник, то, во всяком случае, я хорошо понимала, что жертва есть и что жертва эта я сама.

Может быть, некоторым покажутся несколько странными те чувства, которые я испытывала после разоблачения предательства Джино. Но всякий раз, когда мне наносят обиду, у меня появляется желание простить обидчика и поскорее забыть обо всех оскорблениях. Такое смирение проистекает, скорее всего, из-за моей бедности, наивности и беззащитности. И если вследствие обиды какая-то перемена и происходит во мне, то она отражается не на моем поведении и внешнем виде, а прячется где-то в глубине души, которая, подобно кровавой ране, быстро зарастает сверху здоровой тканью и зарубцовывается. Но шрамы остаются; и эти, казалось бы, незаметные движения души являются определяющими.

И в этой истории с Джино со мною произошло то же самое. Я ни минуты не питала злобы к нему, но в глубине души почувствовала, что навсегда рухнули мои чаяния иметь семью, мое уважение к Джино, мое желание восторжествовать над Джи-зеллой и мамой, моя вера в бога или хотя бы то, что было до сих пор для меня верой. Я невольно сравнивала себя с куклой, которой играла в детстве: целыми днями я швыряла и тормошила бедняжку, вдруг однажды изнутри послышался звон и треск, и, хотя розовое лицо по-прежнему улыбалось, непоправимое уже произошло. Я отвинтила ей голову, и из отверстия посыпались осколки фарфора, веревочки, винтики и крючки механизма, который заставлял ее пищать и закрывать глаза, там внутри оказалось еще множество каких-то загадочных деревяшек и тряпочек, назначение которых мне так и не удалось выяснить.

Пораженная в самое сердце, но внешне спокойная, я пошла домой. В тот день я занималась своими обычными делами, маме я ничего не сказала о том, что случилось со мною и какие выводы я для себя сделала. Но поняла, что не в силах больше притворяться и шить себе приданое, поэтому я взяла уже готовые и еще не конченные вещи и заперла их в шкаф в своей комнате. От маминых глаз не укрылась моя грусть, столь необычная для меня, всегда веселой и беззаботной, но я сказала, что просто устала, как оно и было на самом деле. Вечером, когда мама еще сидела за шитьем, я ушла в свою комнату и не раздеваясь легла на кровать. Я смотрела теперь на свою мебель, за которую уже полностью расплатилась деньгами Астариты, совсем иными глазами, без прежней радости и надежды. Мне казалось, что я не страдаю, а только ужасно устала и все мне безразлично, как бывает после окончания тяжелой и бесплодной работы. Кроме того, я испытывала и физическую слабость, все тело мое болело и жаждало отдыха. Думая о своей мебели, о том, что теперь мне не придется пользоваться ею, как мечталось, я так и заснула одетая. Проспала я, наверно, часа четыре глубоким, но тяжелым и беспокойным сном и, проснувшись в полной темноте, громко позвала маму. Она тотчас же откликнулась и сказала, что не хотела будить меня, потому что я спокойно и сладко спала.

— Ужин я приготовила час тому назад, — добавила она. — Что с тобой? Разве ты не встанешь?

— Мне не хочется вставать, — ответила я, прикрыв ладонью глаза, ослепленные светом, — принеси сюда ужин, ладно?

Мама вышла и немного погодя вернулась с подносом, на котором стоял мой обычный ужин. Она поставила поднос на край постели, и я, приподнявшись немного и опершись на локоть, начала нехотя есть. Мама стояла и смотрела на меня. Но проглотив несколько кусочков, я перестала есть и опустилась на подушки.

— Что с тобой? Почему ты не ешь? — спросила мама.

— Я не голодна.

— Тебе нездоровится?

— Я чувствую себя прекрасно.

— Тогда я уберу отсюда еду, — сказала мама, взяла поднос с кровати и поставила его на пол возле окна.

— Завтра утром не буди меня, — сказала я немного погодя.

— Почему?

— Потому что я решила больше не позировать: устаешь страшно, а зарабатываешь мало.

— А что же ты будешь делать? — с беспокойством спросила она, — я не могу содержать тебя… ты уже не девочка и обходишься недешево… Кроме того, у нас много расходов… твое приданое…

Мама начала причитать и хныкать. Закрыв лицо руками, я медленно и отчетливо произнесла:

— Сейчас не приставай ко мне… успокойся, деньги у нас будут.

Последовало долгое молчание.

— Ты больше ничего не хочешь? — спросила наконец мама испуганно и беспокойно, совсем как горничная, которую упрекнули в излишней фамильярности и которая пытается подольститься, чтобы ее простили.

— Будь добра… помоги мне раздеться… Я ужасно устала и безумно хочу спать.

Мама покорно уселась на постель, сняла с меня туфли и чулки, затем аккуратно сложила их на стуле возле изголовья кровати. Затем она сняла с меня платье, белье, помогла натянуть ночную сорочку. Все это время я не открывала глаз и, как только очутилась под одеялом, свернулась калачиком и укрылась с головой простыней. Я слышала, как мама выключила свет, пожелала мне доброй ночи, остановившись на пороге, но я ничего не ответила. Заснула я мгновенно, крепко проспала всю ночь и проснулась поздно.

Утром я, как обычно, должна была встретиться с Джино, но, проснувшись, поняла, что не смогу видеть его до тех пор, пока не пройдет моя боль и пока я не буду относиться к его предательству беспристрастно и спокойно, как к событию, которое произошло не со мною, а с кем-то другим. И тогда, и много позднее я старалась избегать всяческих объяснений, вызванных смятением чувств, особенно когда чувства эти — как в данном случае — отнюдь не были чувствами симпатии и любви. Конечно, я уже больше не любила Джино, но и не таила зла против него, потому что не хотела, чтобы, кроме горечи от его предательства, душа моя наполнилась еще более неприятным и унизительным для меня чувством — ненавистью.

Впрочем, в то утро я испытывала особую, почти сладострастную лень и чувствовала себя уже не такой убитой, как накануне вечером. Мама надолго ушла, и я знала, что раньше полудня она не вернется. Я нежилась в постели, и это было первым удовольствием, которое я испытала в начале нового периода моей жизни, когда я решила, что буду отныне искать только одних удовольствий. Для меня, которой всю жизнь приходилось подниматься с постели ранним утром, это безделье в утренние часы было настоящей роскошью. Долго я отказывала себе в этом, а теперь решила позволить себе такую прихоть, и так я буду поступать всегда, буду иметь все, от чего до сих пор я вынуждена была отказываться из-за своей бедности или ради надежды на тихую семейную жизнь. Ведь я люблю мужчин, думала я, люблю деньги, люблю вещи, которые можно купить за деньги; поэтому отныне я не упущу ни одного удобного случая, не откажусь от любви, от денег и от того, что они могут мне дать. Однако не надо думать, что я собиралась жить так с досады, обиды или из чувства мести. Наоборот, я думала об этом с удовольствием, заранее предвкушала все радости, В любом положении, как бы неприятно оно ни было, есть своя прелесть. Я потеряла в течение часа надежду создать семью и обрести маленькое, тихое счастье, которое она мне сулила, а взамен получила свободу. Правда, мои самые сокровенные желания так и остались неосуществленными, зато мне нравилась легкая жизнь, и блеск такой жизни затмевал все печальные и унизительные ее стороны. Наставления мамы и Джизеллы наконец принесли свои плоды. Все время, пока я вела честную жизнь, меня пытались убедить, что своей красотой я смогу добыть себе все, что только пожелаю. И в то утро я впервые стала смотреть на свое тело как на весьма удобное средство, благодаря которому можно достичь тех целей, каких я не смогла добиться ни трудом, ни добродетелью.

В этих мечтах или, вернее сказать, размышлениях утро пролетело незаметно, и я удивилась, когда услышала, как колокола на соседней церкви прозвонили полдень, а длинный солнечный луч, проникший сквозь окно, дотянулся до самой моей кровати. И этот колокольный звон, и солнечный луч, так же как и мое безделье, — все это казалось мне необычным, приятным и неслыханным удовольствием. Вот так же, должно быть, нежатся в своих постелях, мечтают, слушают колокольный звон и следят за солнечными бликами богатые синьоры, которые живут в домах, похожих на виллу хозяев Джино. И все с тем же сознанием, что я уже больше не бедная работящая Адриана, какой была вчера, а совсем новая, другая, я наконец поднялась с постели и, подойдя к зеркальному шкафу, сняла с себя ночную сорочку. Я посмотрела на себя в зеркало и впервые поняла мамину гордость, вспомнив, как она говорила художнику: «Посмотрите, какая у нее грудь… какие ноги… какие бедра».

Я вспомнила Астариту, вспомнила, как желание обладать этим телом меняло его характер, манеры и даже голос, и я сказала себе, что, конечно, найдется немало мужчин, которые за то, чтобы насладиться моим телом, заплатят столько же, а может быть, и еще щедрее, чем Астарита.

Не спеша, сообразно моему новому настроению, я оделась, выпила чашку кофе и вышла из дома. Я зашла в ближайший бар и позвонила по телефону Джино. Он дал мне номер телефона виллы, но посоветовал с особой лакейской предосторожностью звонить только в исключительных случаях, так как господа не любят, когда слуги пользуются телефоном. Я поговорила с какой-то женщиной, должно быть с горничной, потом через минуту подошел Джино. Он сразу же спросил меня, не заболела ли я, и я не могла сдержать улыбку, так эта заботливость соответствовала его неизменно безукоризненному поведению, которое, вероятно, не всегда было неискренним, по-тому-то и ввело меня в заблуждение.

— Я чувствую себя отлично, — ответила я, — никогда так хорошо себя не чувствовала.

— А когда мы увидимся?

— Когда угодно, — ответила я, — но только я хотела бы встретиться так, как мы встречались раньше… то есть на вилле, когда твои господа уедут.

Он тотчас же понял, о чем я говорю, и быстро сказал:

— Они уедут дней через десять… в рождественские праздники… не раньше.

— Тогда увидимся через десять дней, — небрежно сказала я.

— Как, — спросил он удивленно, — значит, раньше мы не увидимся?

— Раньше у меня не будет времени.

— Что случилось? — спросил он с подозрением в голосе. — Ты на меня сердишься?

— Нет, — ответила я, — если бы я сердилась, то не стала бы встречаться с тобой на вилле. — Тут мне пришло в голову, что он начнет ревновать и надоедать мне, поэтому я добавила: — Не бойся… я тебя люблю по-прежнему… просто мне нужно помочь маме выполнить срочный заказ… к празднику… я смогу выходить из дома только очень поздно, а ты в это время всегда занят, поэтому лучше подождать, пока твои господа уедут.

— Ну, а по утрам?

— Утром я буду спать, — ответила я, — между прочим, ты знаешь, я больше не позирую.

— Почему?

— Я устала… ты доволен? Итак, увидимся через десять дней… я тебе позвоню.

— Хорошо.

Он произнес эти слова не очень уверенно, но я достаточно хорошо знала его и была убеждена, что раньше чем через десять дней он, несмотря на свое подозрение, не даст о себе знать. И более того, именно потому, что он подозревает что-то, он не объявится раньше. Джино никогда не был смелым человеком, а мысль, что я разоблачила его обман, должно быть, наполнила его душу страхом и волнением. Повесив трубку, я вспомнила, что разговаривала с Джино спокойно, приветливо, даже любезно, и это меня порадовало. Скоро и в моем чувстве к нему я сумею обрести такое же спокойствие, такую же приветливость и любезность; и я смогу встретиться с ним без боязни обнаружить в себе, в нем и в наших отношениях фальшь, скуку и ненависть.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

В тот же день я отправилась в меблированные комнаты навестить Джизеллу. Было уже за полдень. В этот час Джизелла обычно только поднималась с постели и начинала одеваться, чтобы идти на свидание с Риккардо. Я присела на неубранную кровать, а Джизелла тем временем расхаживала по комнате, где царил полумрак, среди разбросанных в беспорядке платьев и белья. Я спокойно рассказала ей, как ходила к Астарите и как он сообщил мне, что Джино женат и у него есть ребенок. Услышав эту новость, Джизелла вскрикнула не то от радости, не то от неожиданности, подошла ко мне, села напротив и обняла меня за плечи.

— Да что ты… не может быть… жена и ребенок… да так ли это?

— Его дочь зовут Марией.

Было ясно, что ей хочется все разузнать как следует и обсудить эту новость, но мой спокойный вид разочаровал ее.

— Жена и дочь… дочь зовут Марией… и ты так спокойно об этом говоришь?

— А как же я должна говорить?

— И тебя это не огорчает?

— Конечно, огорчает.

— Значит, он тебе так и сказал: Джино Молинари женат и у него есть ребенок… да?

— Да.

— А ты ему что ответила?

— Ничего… что я должна была ответить?

— Ну, что ты почувствовала? Заплакала?.. В конце концов, это просто катастрофа для тебя.

— Нет, я не заплакала.

— Ведь теперь ты не сможешь выйти за него замуж! — воскликнула она с легкомысленным и веселым видом. — Ну и подлость… Надо же быть таким бессовестным… бедная девушка, которая, можно сказать, жила только ради него одного… Что за подлецы мужчины!

— Джино еще не знает, что мне все известно, — сказала я.

— На твоем месте, дорогая, — взволнованно воскликнула она, — я выложила бы ему всю правду в глаза… и не мешало бы влепить ему пару хороших оплеух.

— Я назначила ему свидание через десять дней, — ответила я, — думаю, что мы будем продолжать наши прежние отношения.

Она отступила назад, широко раскрыв от удивления глаза:

— Но зачем? Он тебе еще нравится? После всего, что он натворил?

— Нет, — ответила я, с трудом сдерживая волнение, — он теперь уже не так сильно нравится мне… Но, — я заколебалась, а потом, поборов себя, добавила: — не всегда ведь пощечины и ругань являются лучшим орудием мести.

С минуту Джизелла молча смотрела на меня, прищурив глаза и отодвинувшись назад, как это делают художники, когда разглядывают свою работу, потом воскликнула:

— Ты права… как я не подумала об этом… а знаешь, как я поступила бы на твоем месте? Преспокойно оставила бы его в счастливом неведении, а потом в один прекрасный день бац — и бросила бы его. — Я ничего не ответила. Спустя минуту она продолжала уже более спокойно, но все еще громким голосом, в котором слышалось воодушевление: — Прямо до сих пор не могу прийти в себя… жена и дочь… а перед тобой он корчил из себя бог знает кого… да еще заставил тебя купить мебель, приданое… ну и дела, ну и дела! — Я упорно молчала. — Но я-то, — воскликнула она с торжеством, — согласись, что я-то его сразу раскусила… что я тебе говорила? Этот человек тебя обманывает… бедная Адриана.

Она обняла меня и поцеловала. Я позволила ей поцеловать меня, а потом сказала:

— Да, по самое страшное, что из-за него я потратила все мамины деньги.

— А твоя мать знает об этом?

— Нет, пока еще не знает.

— О деньгах не беспокойся, — закричала она. — Астарита влюблен в тебя по уши… стоит тебе захотеть, и он даст тебе сколько угодно денег.

— Я не хочу больше видеть Астариту, — ответила я, — любой мужчина, только не Астарита.

Должна заметить, что Джизелла была вовсе не глупа. Она тотчас же поняла, что об Астарите, по крайней мере теперь, не может быть и речи, и поняла также, что значили мои слова «любой мужчина». Она сделала вид, что размышляет, потом сказала:

— В конце концов, ты права, я тебя понимаю… после всего, что случилось, мне тоже было бы неприятно видеться с Астаритой… он всего хочет добиться силой… и о Джино он рассказал тебе в отместку. — Она снова замолчала, а потом с торжественным видом заявила: — Положись на меня… хочешь, я познакомлю тебя с человеком, который охотно тебе поможет?

— Да, хочу.

— Положись на меня.

— Только я не хочу больше ни с кем быть связанной, — добавила я, — хочу быть свободной.

— Положись на меня, — повторила она в третий раз.

— Первым делом я хочу вернуть все деньги маме, — продолжала я, — хочу купить кое-что себе и, наконец, хочу, чтобы мама больше не работала.

Джизелла тем временем уселась у туалетного столика.

— Ты всегда была слишком добра, Адриана, — сказала она, торопливо пудря лицо, — теперь видишь, к чему приводит доброта.

— Знаешь, сегодня утром я не ходила позировать, — заявила я, — решила бросить это занятие.

— И правильно сделала, — отозвалась Джизелла, — я тоже в конце концов занимаюсь этим только ради… — и она назвала имя одного художника, — только чтобы доставить ему удовольствие… а как только он кончит работу, баста!

Я совершенно успокоилась и испытывала теперь к Джизелле огромную симпатию. Ее слова «положись на меня» звучали для меня как ободрение, как сердечное и искреннее обещание разрешить как можно скорее все мои затруднения. Я прекрасно понимала, что Джизелла хочет помочь мне не из любви, а, как в том случае с Астаритой, из желания, возможно и неосознанного, увидеть меня поскорее в таком же положении, в каком находилась она сама — ведь никто ничего не делает даром, — и, поскольку на этот раз желание Джизеллы совпадало с моим, у меня не было повода отказываться от ее помощи, пусть даже и не бескорыстной.

Джизелла очень торопилась, она уже опаздывала на свидание с женихом. Мы вышли вместе и начали спускаться по темной, крутой и узкой лестнице старого дома. На лестнице Джи-зелла, находившаяся все еще в возбужденном состоянии, а может быть, испытывая желание как-то смягчить мое огорчение и показать, что я не одинока в своем горе, сказала:

— Знаешь, я начинаю думать, что Риккардо хочет устроить со мной такую же шутку.

— Он тоже женат? — наивно спросила я.

— Нет, конечно, он не женат… Думаю, что он просто водит меня за нос… я ему заявила: дорогой мой, я в тебе не очень-то нуждаюсь, если угодно, оставайся, а не угодно, можешь катиться на все четыре стороны.

Я ничего не ответила, но подумала: какая огромная разница между мною и Джизеллой и как непохожи ее отношения с Риккардо на мои отношения с Джино. В конце концов, она никогда не обольщалась насчет намерений Риккардо и, насколько мне известно, время от времени беззастенчиво изменяла ему, а я всеми силами своей наивной души надеялась стать женой Джино и всегда оставалась ему верна, ибо нельзя назвать изменой тот случай, когда я уступила Астарите в Витербо, ведь он принудил меня к этому шантажом. Но я подумала, что Джи-зелла может обидеться на меня, если я ей это скажу, поэтому я промолчала. У ворот мы расстались, договорившись встретиться завтра вечером в кафе, она просила меня не опаздывать, потому что она, вероятно, будет не одна. Затем Джизелла убежала.

Я понимала, что нужно рассказать обо всем случившемся маме, но у меня не хватало духу. Мама по-настоящему меня любила, поэтому в отличие от Джизеллы, которая в обмане Джино видела лишь подтверждение своей правоты и даже не пыталась скрыть своего торжества, конечно, огорчилась бы, а не обрадовалась этой своей победе. Мама желала мне счастья, и ей было все равно, каким путем оно ко мне придет, просто она считала, что Джино не сможет мне его дать. После долгих колебаний я решила ничего маме не говорить. Пусть завтра вечером она увидит все собственными глазами, и хотя я понимала, что, пожалуй, слишком жестоко таким путем вводить ее в курс событий, перевернувших всю мою жизнь, однако так будет легче избежать объяснений, замечаний и разговоров вроде тех, на которые столь щедрой оказалась Джизелла. По правде говоря, теперь меня охватывал ужас при мысли о приготовлениях к свадьбе, и мне не хотелось ни думать, ни говорить об этом с кем бы то ни было.

На следующее утро, боясь расспросов мамы, которая уже что-то заподозрила, и сказав ей, что спешу на свидание с Джино, я ушла из дома и отсутствовала почти весь день. Специально для свадьбы я сшила себе новый серый костюм, собираясь надеть его сразу после венчания. Это был мой самый лучший наряд, и я долго колебалась, раздумывая, стоит ли надевать его. Но потом я решила, что когда-нибудь все равно придется это сделать, если не сегодня, то в другой раз, кроме того, я понимала, что мужчины всегда придают большое значение внешнему виду, а мне надо было произвести самое выгодное впечатление, выглядеть как можно элегантнее, чтобы получить побольше денег, и потому отбросила все свои колебания. Итак, я не без трепета надела свой самый лучший наряд, который, как я теперь понимаю, был вовсе не так уж хорош, а, скорее, просто жалок, как и все мои платья в то время, потом я аккуратно причесалась и чуть-чуть, но не более обычного, подкрасилась. Тут я хочу сказать, что никогда не понимала, почему многие женщины моей профессии, выходя на панель, румянятся сверх меры, ведь лица их становятся похожими на карнавальные маски. Это, вероятно, объясняется тем, что в силу своего образа жизни они обычно очень бледны, а может быть, просто боятся, что, ненакрашенные, они не привлекут внимания мужчин либо не дадут им понять, что с ними можно заговорить. Я же, несмотря на усталость и утомление, всегда сохраняла здоровый смуглый цвет лица; без ложной скромности могу сказать, что мне никогда не составляло труда заставить мужчин оглядываться на меня на улице и незачем было прибегать к излишней косметике. Я привлекаю взгляды мужчин не румянами, не подведенными глазами, не выкрашенными в соломенный цвет локонами, а своей статностью — по крайней мере в этом уверяли меня многие мужчины, — своим спокойным и кротким выражением лица, белозубой улыбкой и густыми волнистыми каштановыми волосами. Женщины, которые перекрашивают волосы и румянят щеки, видно, не понимают, что мужчины сразу догадываются, с кем имеют дело, и заранее предвзято судят о них. Моя же непосредственность и вполне приличный вид вводят мужчин в заблуждение, они воспринимают все как случайное приключение, что, по правде говоря, нравится мужчинам больше, чем простое удовлетворение чувственности.

Одевшись и причесавшись, я пошла в кино и два раза подряд посмотрела один и тот же фильм. Когда я вышла из кинотеатра, было уже поздно, и я направилась в кафе, где мы с Джизеллой условились встретиться. Это кафе было шикарное в отличие от той скромной кондитерской, которую мы обычно посещали вместе с Риккардо; сюда я попала впервые. Я тут же поняла, что Джизелла не случайно выбрала это место, ей хотелось подчеркнуть мои прелести, набить мне цену. Все эти уловки и хитрости, а также и другие, о которых я еще упомяну в свое время, действительно могут надежно обеспечить материальное положение молодой красивой женщины вроде меня, что является желанной целью многих женщин. Но не всем удается достигнуть этого, и я как раз принадлежу к числу таких неудачниц. В силу своего простого происхождения я всегда смотрела с недоверием на все роскошные места: в дорогих ресторанах и кафе я чувствовала себя неловко, стыдилась улыбаться или переглядываться с мужчинами, мне казалось, что меня выставили к позорному столбу под ярким светом хрустальных люстр. И наоборот, я всегда питала глубокую и искреннюю любовь к улицам родного города со всеми его домами, церквами, памятниками, магазинами, городскими воротами, ценила эти красивые и родные улицы больше любого роскошного зала ресторана или кафе. Мне нравилось гулять по улицам и бульварам в вечерние часы, медленно прохаживаться вдоль освещенных витрин магазинов, поглядывая временами вверх на постепенно темнеющие кусочки неба в просветах между крыш, нравилось толкаться в толпе и выслушивать, не оборачиваясь, недвусмысленные предложения мужчин, которые иной раз, поддавшись внезапному соблазну, отваживались шептать мне их на ухо; нравилось без конца ходить взад и вперед по одной и той же улице, и я прекращала прогулку, только когда выбивалась из сил, но душа моя оставалась все такой же свежей и ненасытной, будто я бродила по большому базару, где одна диковина сменяет другую. Улица заменяла мне и гостиную, и ресторан, и кафе; ведь я родилась в бедности, а бедняки, как известно, умеют развлекаться, не тратя денег, они любуются выставленными в витринах магазинов товарами, которые не могут купить, и фасадами домов, в которых не имеют возможности поселиться. По той же причине мне нравилось бывать в церквах, которых в Риме великое множество и которые открыты для всех. В этих богатых храмах среди мрамора, позолоты и дорогих украшений застарелый и тяжелый запах нищей толпы перебивает порой благовоние ладана. Конечно, богатые синьоры не прогуливаются по улице и не ходят в церковь, они разъезжают по городу в машинах и, откинувшись на спинки сидений, читают газеты; а я предпочитала улицу всем другим местам, поэтому сразу же пресекала все знакомства, которые, по мнению Джизеллы, необходимо было поддерживать, жертвуя своими даже самыми глубокими привязанностями. Я ни за что не соглашалась идти на эту жертву, и все время, пока длилась наша дружба с Джизеллой, мои вкусы были предметом бурных споров. Она не любила улицу, к церквам относилась равнодушно, а толпа вызывала в ней презрительное отвращение. Пределом ее мечтаний были дорогие рестораны, где предупредительные официанты следят за каждым жестом клиентов, самые роскошные кафе и игорные салоны, а также модные дансинги, где музыканты наряжены в особые костюмы, а танцующие все сплошь в вечерних туалетах. Здесь Джизелла перевоплощалась, меняла манеры, жесты, даже голос. Словом, изо всех сил старалась казаться дамой из высшего общества, что было для нее идеалом, которого она, как вы увидите впоследствии, в какой-то мере достигла. Но самое любопытное, что человека, которому было суждено удовлетворить ее честолюбивые планы, она встретила не в этих роскошных ресторанах, а благодаря мне, именно на улице, которую так ненавидела.

Джизеллу я застала в кафе вместе с мужчиной средних лет. Он был коммивояжером. Джизелла представила его мне как синьора Джачинти. Он показался мне плечистым, среднего роста, но, когда он встал, я увидела, что он вовсе не высок, а очень широкие плечи делали его еще приземистей. Свои блестящие, как серебро, седые густые волосы он, очевидно, с умыслом подстригал «под ежик», надеясь казаться выше ростом; черты его румяного, пышущего здоровьем лица были правильные, даже благородные, как у статуи: прекрасный лоб, большие черные глаза, прямой нос и хорошо очерченный рот. Но выражение кичливого самодовольства и наигранного благодушия делало это на первый взгляд красивое и величественное лицо скорее отталкивающим.

Я немного волновалась, поэтому, обменявшись рукопожатием с новым знакомым, молча опустилась на стул. Джачинти как ни в чем не бывало продолжал разговаривать с Джизеллой, будто я подошла к ним просто случайно, хотя в действительности все затевалось ради встречи со мной.

— Ты не можешь пожаловаться на меня, Джизелла, — говорил Джачинти, положа ладонь на ее колено, — сколько времени длился наш союз, назовем его так, хорошо?.. Полгода? Так вот, скажи, обидел ли я тебя хоть раз за эти полгода?

Голос у него был звучный, он медленно отчеканивал каждое слово, но старался явно не для слушателя, а просто упивался самим собой.

— Нет, нет, — сказала Джизелла, опуская голову; ей, видно, все это уже давно надоело.

— Ну-ка, Джизелла, скажи Адриане, — продолжал Джачинти своим ясным чеканным голосом, — я не только не скупился платить за услуги — давайте договоримся называть это услугами, — но каждый раз, приезжая из Милана, привозил тебе какой-нибудь подарок… Помнишь, я привез тебе флакон французских духов? А в другой раз подарил тебе куклу из кисеи и кружев?.. Женщины считают, что мужчины ничего не понимают в dessous,[2] но я — счастливое исключение, ха-ха!

Он сдержанно засмеялся, показав великолепные зубы, безупречная белизна которых заставляла сомневаться в их подлинности.

— Дай-ка мне сигарету, — чуть сухо сказала Джизелла.

— Сию секунду, — ответил он с шутливой поспешностью.

Он предложил сигареты и мне, взял себе одну и, закурив, продолжал:

— А ты помнишь сумку, которую я тебе привез в прошлый раз… Такая большая, из толстой кожи… настоящий шик-модерн… ты что же, больше ее не носишь?

— Но ведь это хозяйственная сумка, — сказала Джизелла.

— Люблю делать подарки, — сказал он, обращаясь ко мне, — понятно, не просто из сентиментальных соображений, — он покачал головой и выпустил из ноздрей струю дыма, — а по трем причинам: во-первых, я люблю, когда меня благодарят; во-вторых, подарки себя оправдывают: тот, кто получил один подарок, надеется заслужить другой; в-третьих, женщины привыкли строить иллюзии, а подарки служат как бы проявлением любви, даже когда ее нет и в помине.

— Какой же ты хитрец, — безразличным тоном, даже не глядя в его сторону, сказала Джизелла.

Он покачал головой и улыбнулся во весь рот.

— Нет, я не хитрец… просто я человек, который много пережил и сумел извлечь из этого урок… и знаю, что с женщинами надо разговаривать в одной манере, с клиентами — в другой, а с подчиненными существует третий способ разговора и так далее… У меня в голове все аккуратно разложено по полочкам… например, имея в виду какую-то женщину, я разбираю свою картотеку, смотрю: такие-то меры имели должный успех, а такие-то нет, я прячу все на место и действую в соответствии с этим… вот и все.

Он снова рассмеялся.

Джизелла со скучающим видом курила сигарету, а я по-прежнему молчала.

— Женщины довольны мною, — продолжал он, — ибо понимают, что им не придется разочароваться, я-то знаю их потребности, их слабости и их капризы… я ведь тоже радуюсь такому клиенту, который понимает меня с полуслова и с которым не надо тратить зря время на болтовню, потому что знает, чего сам хочет и чего хочу я… у меня в Милане на столе стоит пепельница с надписью «Будь благословен тот, кто не заставляет меня терять время попусту». — Он отложил сигарету, отвернул рукав пиджака, взглянул на часы и добавил: — Я думаю, пора и поужинать.

— Который час?

— Восемь… извините, я сейчас вернусь.

Он встал и удалился в другой конец зала. И в самом деле, он был невысок, широкоплеч, с седыми густыми, стоящими дыбом волосами. Джизелла загасила сигарету о край пепельницы и сказала:

— Какой нудный, только о себе и говорит.

— Я уже заметила.

— Пусть он себе говорит, а ты ему только поддакивай, — продолжала она, — увидишь, он откроет тебе кучу секретов… он воображает себя невесть кем… Но он щедрый и будет делать подарки.

— Да, а потом начнет попрекать ими.

Она ничего не ответила, а только покачала головой, словно говоря: «Тут уж ничего не поделаешь». Мы сидели молча, пока не вернулся Джачинти, он расплатился, и мы вышли из кафе.

— Джизелла, сегодняшний вечер посвящается Адриане, — сказал Джачинти на улице, — но не окажешь ли ты честь поужинать с нами?

— Нет, нет, спасибо, — торопливо отозвалась Джизелла, — у меня свидание.

Распрощавшись с Джачинти и со мной, она ушла. Когда она удалилась, я сказала:

— Джизелла очень славная девушка.

Он скривил рот и ответил:

— Да, недурна, у нее прекрасная фигура.

— Неужели она вам несимпатична?

— Я считаю, — заявил он, шагая рядом со мной и сильно сжимая мою руку высоко, почти под мышкой, — что не обязательно быть симпатичным, а каждый должен хорошо знать свое дело… например: машинистке не обязательно быть симпатичной, она должна быстро и без ошибок печатать на машинке… а такая женщина, как Джизелла, должна уметь исполнять свои обязанности, то есть сделать приятными те час или два, которые я провожу в ее обществе, симпатичной она может и не быть… а Джизелла плохо знает свое дело.

— Почему?

— Потому что думает только о деньгах… и все время боится, что ей мало заплатят или совсем не заплатят… я, конечно, не требую, чтобы она меня любила, но такова уж ее профессия, женщина должна вести себя так, будто действительно любит меня, и создавать полную иллюзию любви… я ведь за это ей плачу… а Джизелла слишком ясно дает понять, что все делает по расчету… она, черт возьми, не даст дух перевести, как тут же начинает торговаться.

Мы дошли до ресторана, шумного, битком набитого народом, который был под стать Джачинти; здесь собирались коммивояжеры, биржевые маклеры, коммерсанты, промышленники. Джачинти прошел вперед, отдал пальто и шляпу мальчику и спросил:

— Мой столик свободен?

— Да, синьор Джачинти.

Столик стоял возле окна. Джачинти сел и, потирая руки, спросил:

— Ты любишь вкусно поесть?

— Думаю, что да, — ответила я смущенно.

— Хорошо, это мне нравится… за столом надо есть… Джизелла, например, никогда не хотела есть… говорила, что боится располнеть… все это глупости: каждому делу свой час… за столом надо есть.

Он, видно, был сильно зол на Джизеллу.

— Это же правда, — нерешительно заметила я, — кто много ест, тот полнеет… а некоторые женщины не хотят полнеть.

— И ты относишься к категории таких женщин?

— Я нет… но говорят, что я и так слишком полная.

— Не обращай внимания, это все из зависти… ты как раз в норме, уж я-то разбираюсь в таких вопросах. — И он по-отечески погладил мою руку, будто хотел меня успокоить.

Подошел официант, и Джачинти сказал:

— Первым делом уберите эти цветы, они маячат перед глазами… а потом принесите, как всегда… понятно, а? Да поскорее.

И, обращаясь ко мне, добавил:

— Он знает меня и мой вкус… пусть действует сам… увидишь, жаловаться не придется.

И действительно жаловаться мне не пришлось. Все блюда, что нам подали, были вкусны, хотя и не очень изысканны, зато всего было много. Джачинти ел с аппетитом и увлечением, крепко сжимая нож и вилку в руках, он не глядел на меня и молчал, будто находился здесь один. Он был так поглощен едой, что забыл даже о своей пресловутой солидности, ел быстро, как будто боялся, что не успеет насытиться и останется голодным. Он жадно хватался за все разом, запихивал в рот кусок мяса, левой рукой отламывал хлеб и откусывал его, правой наливал себе в бокал вина и начинал пить, еще не прожевав пищу. Все время он причмокивал, переводил глаза с одного предмета на другой и каждый раз встряхивал головой, словно кот, ухвативший слишком большой кусок. Я же, хотя и не страдала отсутствием аппетита, не хотела есть. Впервые я готовилась отдаться мужчине, которого не только не любила, но даже не знала, поэтому я внимательно рассматривала его, стараясь разобраться в своих чувствах и представить себе, как выпутаюсь из положения. Позднее я уже не рассматривала так тщательно внешность мужчин, с которыми имела дело, вероятно потому, что нужда, толкавшая меня на это, научила с первого же взгляда находить в каждом из них что-то хорошее и приятное, чтобы сделать хотя бы более или менее сносными наши интимные отношения. Но в тот вечер эта профессиональная уловка, а именно: с самого начала найти хоть что-нибудь приятное в человеке и тем самым скрасить вынужденную близость, была мне еще неизвестна, и я, можно сказать, инстинктивно и бессознательно искала выхода. Я уже сказала, что Джачинти был недурен собой, и, пока он молчал и не распространялся о чувствах, которые его волновали, он мог показаться даже красивым. Это уже кое-что значило, так как любовь главным образом вызывается физическим влечением; однако мне этого было мало, потому что я никогда не могла не только любить, но даже просто хорошо относиться к мужчине только из-за его приятной наружности. Обед кончился, и прожорливый Джачинти, удовлетворив свой необузданный аппетит и громко рыгнув несколько раз, снова принялся болтать; я заметила, что в нем не было ничего, что могло бы хоть чуть-чуть понравиться мне, я по крайней мере не могла обнаружить в нем ничего приятного. Он не только все время говорил о себе, о чем меня, впрочем, предупредила Джизелла, но вообще был очень несимпатичен, на редкость самодоволен, рассказывал длинные, нудные истории из своей жизни, которые не делали ему чести и как раз подтверждали мое первое, но слишком лестное о нем впечатление. Ничто, решительно ничто не нравилось мне в нем, а те черты характера, которые он считал своими достоинствами, особенно выхваляясь ими, казались мне непростительными недостатками. Позднее, правда довольно редко, я встречала подобных мужчин, они ничего из себя не представляли, и при всем желании в них нельзя было обнаружить то, что могло бы вызвать расположение к ним; я всегда удивлялась, как такие люди живут на свете, и спрашивала себя, не моя ли тут вина, что я не умею с первого взгляда открывать в людях достоинства, которыми они, несомненно, обладают. Как бы то ни было, но со временем я привыкла к неприятным собеседникам, научилась притворно смеяться, шутить, в общем, стала вести себя так, как хотели того мои клиенты, и становилась такой, какой им хотелось меня видеть. Но в тот вечер эти мои наблюдения вызвали во мне немало грустных мыслей. И пока Джачинти болтал, ковыряя спичкой в зубах, я решила, что новое мое ремесло не такое уж легкое: нужно изображать любовный восторг, которого вовсе не испытываешь; взять, к примеру, Джачинти — он в действительности внушал мне совершенно противоположные чувства. И нет сокровищ, которые могли бы купить твою благосклонность; поэтому трудно, особенно в таких случаях, вести себя иначе, чем Джизелла: она заботилась лишь о деньгах и не скрывала этого. И еще я подумала, что сегодня вечером мне придется вести этого противного Джачинти в свою комнату, которую я готовила не для таких встреч; я решила, что мне не везет, видно, судьба захотела, чтобы я с самого начала не слишком обольщалась, и потому она послала мне именно Джачинти, а не наивного юнца, ищущего любовных приключений, или простого малого без излишних претензий, каких много на белом свете; одним словом, присутствие Джачинти в моей комнате знаменовало собой мое полное отречение от прежних надежд на честную и тихую жизнь.

Джачинти говорил беспрерывно, однако он был не настолько туп, чтобы не заметить мою рассеянность и печаль.

— Крошка, почему мы грустим? — неожиданно спросил он.

— Нет, нет, — покачав головой, поторопилась ответить я.

Я чуть было не поверила в его напускную искренность, мне захотелось вдруг поделиться с ним моими переживаниями и рассказать хоть немного о себе после того, как я столько времени выслушивала его.

— Так-то лучше, — проговорил он, — а то грустные девушки мне не нравятся… и потом, я тебя не для того пригласил, чтобы ты грустила… может быть, у тебя и есть на то причины, не стану спорить, но, пока ты находишься со мною, оставляй свою грусть дома… Я ничего не желаю знать о твоих делах, не желаю знать, кто ты, что с тобой стряслось и все такое прочее… эти вещи меня не интересуют… между нами существует договор, хоть и не в письменном виде… я обязуюсь платить тебе определенную сумму денег, а ты за это обязана скрасить мне вечер… все остальное не в счет.

Он проговорил все это серьезным тоном и даже чуть-чуть раздраженно, очевидно поняв, что я не проявила должного интереса к его россказням. Стараясь скрыть чувства, бушевавшие во мне, я непринужденно ответила:

— Вовсе я не грущу… но здесь очень дымно и шумно, даже голова немного кружится.

— Хочешь, уйдем? — озабоченно спросил он.

Я ответила утвердительно. Тотчас же он подозвал официанта, расплатился, и мы вышли. Когда мы очутились на улице, он спросил:

— Пойдем в какую-нибудь гостиницу?

— Нет, нет, — быстро ответила я. Меня пугала необходимость предъявлять документы, и, кроме того, я уже давно все решила. — Поедем ко мне.

Мы взяли такси, и я назвала свой адрес. Как только машина тронулась, он обнял меня и стал целовать в шею. И тут вдруг я поняла, что он изрядно выпил и, наверно, пьян. Он повторял все время слово «крошка», так называют детей, а в его устах это слово раздражало меня, казалось смешным, пошлым. Сперва я позволяла ему ласкать меня, а потом, показывая на спину шофера, сказала:

— Давай немного подождем, пока не приедем, хорошо?

Он ничего не ответил, а только тяжело откинулся на спинку сиденья, лицо его исказилось, как будто его внезапно поразил тяжелый недуг, потом сердито пробормотал:

— Я плачу шоферу за то, что он меня везет, а не за то, чтобы он следил, чем я занимаюсь в машине.

Он был глубоко убежден, что деньгами, а особенно его собственными, можно заткнуть рот кому угодно. Я ничего не ответила, и весь остаток пути мы сидели неподвижно, не прикасаясь друг к другу. Свет уличных фонарей, проникавший сквозь окна машины, на мгновение освещал наши лица и руки, потом снова наступала темнота, и я удивлялась, что рядом со мной сидит мужчина, о существовании которого несколько часов тому назад я даже и не подозревала, а вот теперь я везу этого человека к себе домой и должна буду отдаться ему, словно он мой возлюбленный. За этими мыслями я и не заметила, как мы приехали. Я очнулась и с удивлением огляделась, машина остановилась на знакомой улице у ворот нашего дома.

На темной лестнице я предупредила Джачинти:

— Прошу тебя, не шуми, я живу вдвоем с мамой.

Он ответил:

— Будь спокойна, крошка.

Поднявшись на площадку, я открыла дверь своим ключом. Джачинти стоял за моей спиной, я взяла его за руку и, не зажигая света, повела через переднюю в свою комнату, которая находилась сразу же налево. Я прошла вперед, зажгла лампу возле кровати и окинула как бы прощальным взглядом свою спальню. Попав в чистую комнату с новой мебелью, Джачинти, боявшийся, очевидно, увидеть нищету и грязь, облегченно вздохнул и, сняв пальто, бросил его на стул. Я попросила подождать меня и вышла.

Я направилась прямо в большую комнату, где мама еще шила, сидя у стола. Увидев меня, она тотчас же отложила работу и хотела подняться, видно собираясь, как обычно, приготовить мне ужин. Но я сказала:

— Не беспокойся, я уже поела… и, кроме того… у меня в комнате находится человек, ни в коем случае не входи туда.

— Какой человек? — с удивлением спросила она.

— Просто человек, — торопливо сказала я, — но не Джино… Это один синьор.

И, не ожидая новых вопросов, я вышла из комнаты.

Войдя к себе, я заперла дверь на ключ. Джачинти с красным от нетерпения лицом пошел мне навстречу и обнял меня. Он был намного ниже меня ростом и, чтобы дотянуться до моего лица губами, прислонил меня к спинке кровати. Он пытался поцеловать меня в губы, но мне удалось избежать его поцелуев: я то стыдливо отворачивалась, то отталкивала его как бы в порыве страсти. Джачинти предавался любви с той же жадностью, неразборчивостью, грубостью, с которой накидывался на еду, принимаясь то за одно, то за другое кушанье, как будто боялся, что не успеет вкусить от всех блюд, он был так же ослеплен моим телом, как нынче в ресторане видом пищи. Потом он захотел раздеть меня. Обнажив мое плечо и руку, он снова принялся целовать меня, как будто моя нагота заставила его переменить намерение. Я испугалась, что грубыми движениями он порвет мое платье, и сказала:

— Скорее раздевайся.

Он тотчас же отпустил меня и, усевшись на кровать, принялся раздеваться. Я последовала его примеру.

— А твоя мать все знает? — спросил он.

— Да.

— И что она говорит?

— Ничего.

— Она тебя порицает?

Я не сомневалась, что эти вопросы были для него лишь острой приправой к пикантному приключению. Впрочем, эта черта присуща почти всем мужчинам, и редкий из них не поддается искушению дополнить физическое удовольствие подобными расспросами то ли из любопытства, то ли из сочувствия.

— Она не порицает, но и не одобряет, — сухо ответила я, встав с постели и снимая через голову сорочку, — я вольна поступать так, как хочу.

Раздевшись, я аккуратно сложила свои вещи на стуле, а потом легла на постель, заложив одну руку под голову, а другую вытянула, прикрыв ладонью живот. Не знаю почему, я вспомнила, что в такой же позе лежала та самая языческая богиня с цветной репродукции, которую художник показал маме и на которую я, по его словам, была похожа; я подумала о том, как сильно изменилась моя жизнь с тех пор, и меня вдруг охватила острая тоска. Джачинти так и обомлел, увидев меня обнаженной, совершенная красота линий моего тела, как я уже сказала, не угадывалась под одеждой, он даже перестал раздеваться и уставился на меня, разинув от удивления рот.

— А ну, пошевеливайся, — сказала я ему, — мне холодно.

Он кончил раздеваться и набросился на меня. Его манеры были под стать его внешности, которую я описала достаточно подробно. Добавлю только, что он относился к тому роду мужчин, которые за свои деньги, даже еще не уплаченные, предъявляют слишком большие требования, будто боятся упустить что-то, боятся, что их надуют. Как он ни был увлечен, он отнюдь не забывал о деньгах и не желал остаться в убытке. Вот почему он старался всячески продлить наше свидание и получить сполна все, что, по его мнению, ему полагалось получить. Поэтому он долго подготавливал меня, как музыкант, настраивающий инструмент, и того же требовал от меня. Я же хоть и подчинилась его воле, однако сразу же ощутила скуку и начала трезво, равнодушно и даже с отвращением как будто издали наблюдать не только за ним, но и за собой. Мне так и не удалось почувствовать к нему симпатию, которую я инстинктивно пыталась вызвать в себе в начале нашей встречи; внезапно мной овладели стыд и раскаяние, и я зажмурила глаза.

Наконец он утомился и откинулся на постель рядом со мной. Он сказал довольным голосом:

— Ты должна признать, что я хоть и не юнец, зато как любовник выше всяких похвал.

— Да, верно, — равнодушно согласилась я.

— Все женщины твердят это, — продолжал он, — и знаешь, как говорится: маленький да удаленький… некоторые мужчины вдвое выше меня, а толку от них никакого.

Мне стало холодно, я села и натянула на нас одеяло. Сочтя мой жест за выражение внимания, он сказал:

— Умница, а теперь я посплю.

Потом свернулся калачиком возле меня и в самом деле заснул.

Я лежала на спине, его седая голова находилась на уровне моей груди. Одеяло прикрывало нас обоих до пояса, и, разглядывая его волосатый торс с дряблыми складками, выдававшими зрелый возраст, я еще сильнее, чем раньше, почувствовала, что лежу с совершенно чужим человеком. Но он спал и поэтому больше не разговаривал, не смотрел и не двигался, словом, никак не проявлялся его малоприятный характер, и спящий он казался лучше, был таким же человеком, как все прочие; исчезли профессия, имя, достоинства и недостатки, рядом со мной находилось лишь ровно дышавшее человеческое тело. Это странно, но, видя, как он сладко спит, я почувствовала к нему почти расположение и потому старалась не шевелиться, чтобы не разбудить его. Я смотрела на убеленную сединами голову, приникшую к моей молодой груди, и почувствовала наконец к нему симпатию, которую так тщетно и долго пыталась в себе вызвать. Меня это обрадовало, и мне стало теплее. На миг мной овладел какой-то восторг, и глаза мои увлажнились. Должна сказать, что как тогда, так и сейчас сердце мое было преисполнено любви и, не зная на кого ее излить, я без колебаний устремляла свои чувства на недостойных людей, лишь бы они не пропали втуне.

Минут через двадцать он пробудился и спросил:

— Долго ли я спал?

— Нет, не долго.

— Чувствую себя великолепно, — сказал он, поднимаясь и потирая руки, — ах, как я себя хорошо чувствую… мне кажется, я помолодел лет на двадцать.

Он принялся одеваться, шумно выражая свою радость. Я тоже начала молча одеваться. Потом, одевшись, он спросил:

— Мне хотелось бы снова повидать тебя, крошка… как это устроить?

— Позвони Джизелле, — ответила я, — мы встречаемся с ней каждый день.

— И ты всегда свободна?

— Всегда.

— Да здравствует свобода!

Потом, открыв бумажник, он спросил:

— Сколько ты хочешь?

— Сколько дашь, — ответила я, а потом откровенно добавила: — Если дашь побольше, сделаешь доброе дело, мне деньги очень нужны.

— Если я тебе и дам много, — ответил он, — то вовсе не для того, чтобы делать доброе дело… никогда этим не занимаюсь… а я делаю это потому, что ты красивая девушка и мне было приятно провести с тобой вечер.

— Как знаешь, — пожав плечами, ответила я.

— Все имеет свою цену, и за все нужно платить сообразно этому правилу, — продолжал он, вытаскивая деньги из бумажника, — добрые дела — это чушь… ты обладаешь достоинствами, с которыми не сравнятся, скажем, достоинства Джизеллы… и справедливость требует, чтобы ты получила больше, чем Джизелла… добрые дела тут ни при чем… теперь разреши дать тебе один совет: никогда не говори: «сколько дашь»… Пусть так говорят разносчики… Когда я слышу «сколько дашь», я невольно даю меньше, чем нужно.

Он многозначительно подмигнул и протянул мне деньги.

Как меня и предупреждала Джизелла, он оказался щедрым. Сумма превзошла все мои ожидания. Когда я брала деньги, мной вновь овладело то острое чувство наслаждения и сообщничества, которое я испытала, когда взяла деньги у Астариты после нашей поездки в Витербо. В этом сказывается, подумала я, моя склонность к такой жизни, и я, должно быть, создана для подобной профессии, несмотря на то что сердце мое жаждало совсем иного.

— Спасибо, — сказала я и, не отдавая себе отчета в том, что делаю, преисполненная благодарности, порывисто поцеловала его в щеку.

— Спасибо тебе, — ответил он, собираясь уходить.

Я взяла его за руку и повела через темную прихожую к выходу. Двери своей комнаты я плотно закрыла, и мы, не дойдя еще до порога, очутились в кромешной тьме. И вот тогда я почти физически почувствовала, что мама притаилась где-то здесь, в углу темной прихожей, по которой я кралась вместе с Джачинти. Она, должно быть, спряталась за дверью или в углу между шкафом и стеной и теперь дожидается ухода Джачинти. Я вспомнила, что она поступила именно так, до поздней ночи ожидая моего возвращения после свидания с Джино на вилле его хозяев, и меня бросило в жар при мысли, что теперь, как и тогда, сразу после ухода Джачинти она накинется на меня, схватит за волосы, потащит на диван, а там начнет бить кулаками. Я чувствовала, что мама рядом, в темноте, мне казалось, что я вижу, как сзади к моей голове тянется ее рука; вот сейчас она вцепится мне в волосы, по моей спине пробежала дрожь. Одной рукой я держалась за Джачинти, а в другой были зажаты деньги. Тогда я подумала, что, как только мама бросится на меня, я сразу же отдам ей деньги. Это будет немым намеком на то, что она сама все время толкала меня на такой путь ради денег, и, кроме того, я заставлю ее молчать, воспользовавшись алчностью, которая, как я знала, занимала в ее душе немалое место. Я отперла дверь.

— Итак, до свидания… я позвоню Джизелле, — сказал Джачинти.

Я смотрела, как он спускается по лестнице, широкоплечий, с седыми волосами «ежиком», и, не оборачиваясь, машет мне рукой, потом закрыла дверь. Тотчас же в темноте мама, как я и предполагала, бросилась на меня. Но она не вцепилась мне в волосы, чего я так боялась, а просто неловко обхватила меня, мне даже сперва показалось, что она хочет обнять меня. Помня о своем решении, я нащупала в темноте ее руку и сунула ей деньги. Но мама отшвырнула их, и они упали; на следующее утро, выходя из комнаты, я нашла их на полу. Вся эта сцена произошла молниеносно и в полном молчании.

Мы вошли в большую комнату, и я села за стол. Мама опустилась напротив, не спуская с меня глаз. Она выглядела расстроенной, и я почему-то смутилась. Потом она сказала!

— Знаешь, пока ты находилась там, мне вдруг стало страшно.

— Чего ты испугалась? — спросила я.

— Сама не знаю, — ответила она. — Я почувствовала себя такой одинокой… даже вся похолодела… а потом уже ничего не чувствовала… все вокруг закружилось… Знаешь, так бывает, когда выпьешь вина… все показалось мне таким странным… я думала: вот стол, стул, швейная машина… но я никак не могла убедить себя в том, что это действительно стол, стул, швейная машина… мне показалось даже, что я — не я… я сказала себе: я старуха, я шью на машине, у меня есть дочь, зовут ее Адриана, но я не могла убедить себя в этом… чтобы отвлечься, я начала вспоминать, какой я была в детстве, потом в твоем возрасте, вспомнила, как вышла замуж, как родилась ты… и меня охватил ужас, потому что жизнь промелькнула словно один день, я стала старой и не заметила как… а когда я умру, — закончила она, глядя на меня, — все будет так, будто я и не жила на свете.

— Зачем думать о таких вещах, — тихо сказала я, — ты вовсе не старая… Зачем ты говоришь о смерти?

Мама, видно, не слушала меня и продолжала говорить как в бреду, мне было больно слышать это, ее тон мне казался фальшивым.

— Говорю тебе, мне стало страшно, и я подумала: а если человек не захочет больше жить, то он все равно вынужден жить насильно?.. Я не говорю, что он должен наложить на себя руки, для этого нужна смелость, нет, а вот если человек просто не хочет больше жить, как иногда не хотят есть или двигаться… клянусь тебе памятью твоего отца… я хотела бы умереть.

Глаза ее были полны слез, а губы дрожали. Я тоже расплакалась, сама не знаю почему, и, поднявшись с места, подошла, села рядом на диван и обняла ее. Так мы долго сидели обнявшись и плакали. Я была и без того расстроена и устала, а мамины бессвязные и мрачные речи нагоняли на меня еще большую тоску. Но я первая взяла себя в руки, потому что, говоря по правде, плакала с мамой просто за компанию. Слезы сами по себе перестали литься из моих глаз.

— Хватит, хватит, — сказала я, похлопывая ее по плечу.

— А я тебе говорю, Адриана, что не хочу больше жить на свете, — повторила она со слезами.

Молча гладя маму по плечу, я дала ей наплакаться вволю. А сама тем временем думала, что все ее поведение красноречиво свидетельствует об угрызениях совести. Она ведь постоянно твердила мне, что я должна следовать примеру Джизеллы и продать себя как можно дороже. Но одно — говорить, а другое — делать, теперь она убедилась, что я привела в дом мужчину и заработанные деньги отдаю ей, все это было для нее, вероятно, тяжелым ударом. Теперь она собственными глазами увидела плоды своих наставлений и почувствовала весь ужас содеянного. Но вместе с тем она не желала признать свою ошибку и, быть может, даже испытывала горькое удовлетворение оттого, что теперь уже поздно ее исправлять. И вместо того, чтобы прямо сказать мне: «Ты поступила плохо… больше этого не делай», она предпочла говорить о вещах, которые в ту минуту совершенно меня не интересовали: о своей жизни и желании умереть. Мне часто случалось наблюдать, как некоторые люди, собираясь совершить предосудительный поступок, заранее стараются оправдать себя и заводят разговор о высоких материях, желая уверить самих себя в собственном бескорыстии и благородстве, делая вид, будто от них не зависит то, что они совершают, или же по примеру мамы предоставляют событиям идти своим чередом. И если многие действуют в таких случаях вполне сознательно, то бедняжка мама не отдавала себе в этом отчета, а поступала так, как ей подсказывало сердце и вынуждали обстоятельства. Однако в ее слова о том, что она хочет умереть, я поверила. Я вспомнила, что, когда я узнала об обмане Джи-но, мне тоже не хотелось больше жить. Но мое тело, несмотря на желание умереть, продолжало жить само по себе. Продолжали жить грудь, ноги, бедра, которые так нравились художникам, продолжала жить моя плоть и заставляла жаждать любви даже вопреки моей воле. И хотя я искренне хотела умереть, лечь в постель и больше не проснуться, мое тело, пока я спала, все еще продолжало жить, кровь струилась по жилам, желудок переваривал пищу, отрастали волосы под мышками, там, где я их выбривала, росли ногти, кожа покрывалась потом, силы восстанавливались: и утром сами собой размыкались веки, и глаза снова видели ненавистную действительность, короче говоря, я все еще была жива и должна была жить дальше. Видимо, подумала я, как бы подводя итог своим размышлениям, следует принимать жизнь такой, какая она есть.

Но я ничего не сказала маме, потому что понимала, что мысли мои были ничуть не веселее ее разговоров и они вряд ли бы успокоили ее. А когда я убедилась, что она перестала плакать, я отодвинулась от нее и сказала:

— Я очень проголодалась. — Это было действительно так, потому что в ресторане от волнения я почти не притронулась к еде.

— Я приготовила тебе ужин, — сказала мама, обрадовавшись, что ей представился случай оказать мне услугу и заняться обычным своим делом, — сейчас пойду и разогрею его.

Я села за стол на свое обычное место и стала ждать. Теперь все мысли улетучились из моей головы, и от всего, что произошло, остались лишь сладковатый запах любви на ладонях да соленые следы высохших слез на щеках. Я сидела неподвижно и разглядывала длинные тени, которые высвечивала лампа на голых стенах комнаты. Вошла мама и принесла тарелку с мясом и овощами.

— Суп я разогревать не стала, он не очень хорош… и потом его мало.

— Неважно, хватит и этого.

Мама налила мне полный до краев бокал вина и, как обычно, стала возле меня, готовая исполнить любое мое приказание, а я начала есть.

— Вкусный ли бифштекс? — немного погодя озабоченно спросила она.

— Вкусный.

— Я так упрашивала мясника, чтобы он дал мне молодое мясо.

По-видимому, она уже успокоилась, и все снова стало на свои обычные места. Я не спеша закончила ужин, потянулась, раскинув руки, и сладко зевнула. И вдруг мне стало хорошо, это простое движение доставило мне удовольствие, я почувствовала себя молодой, сильной и счастливой.

— Спать хочу ужасно, — заявила я.

— Обожди, я пойду приготовлю тебе постель, — услужливо отозвалась мама и собралась было идти.

— Нет… не надо… я сама, — остановила ее я.

Я встала из-за стола, а мама взяла пустую тарелку.

— Завтра утром не буди меня, — сказала я ей, — я проснусь сама.

Она кивнула мне, и я, поцеловав ее и пожелав доброй ночи, пошла в свою комнату. Постель была в беспорядке. Но я лишь взбила подушки и поправила простыню, потом разделась и шмыгнула под одеяло. Я полежала немного, глядя открытыми глазами в темноту и ни о чем не думая.

— Я шлюха, — произнесла я наконец вслух, желая удостовериться, как это слово подействует на меня.

Но оно, как я понимаю, не произвело на меня ни малейшего впечатления, я закрыла глаза и почти тотчас заснула.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Я встречалась теперь с Джачинти каждый вечер. Уже на следующее утро он позвонил Джизелле, а та, как только мы увиделись в полдень, передала мне его просьбу о свидании. Джачинти собирался уехать в Милан как раз накануне назначенной мною встречи с Джино, и поэтому я согласилась видеться с ним ежедневно. В противном случае я вообще отказалась бы от этих свиданий, ибо дала себе слово не заводить длительных связей. Уж если пришлось мне заниматься этим ремеслом, думала я, то лучше оставаться свободной и менять время от времени любовников; очевидно, я заблуждалась, тешила себя иллюзией, что таким образом я не буду содержанкой какого-то одного мужчины и, кроме того, смогу избежать опасности влюбиться или привязать его к себе, то есть потерять не только свою независимость, но и возможность свободно распоряжаться своими чувствами. Впрочем, я все еще не расставалась с мыслью о тихой семейной жизни и думала, что если мне подвернется случай выйти замуж, то уж лучше я соединю свою судьбу не с любовником, который сначала берет женщину на содержание, а потом решается узаконить, но отнюдь не облагородить свою связь с ней, а с каким-нибудь молодым человеком, которого полюблю, который полюбит меня и с которым нас будут связывать равное положение, общие вкусы и одинаковые взгляды на жизнь. Одним словом, я хотела, чтобы избранное мною ремесло не осквернило моих прежних надежд. Я не желала идти на сделку с совестью, считая себя в равной степени способной быть как хорошей женой, так и хорошей куртизанкой, но при всем при том я не умела придерживаться в этих вещах золотой середины, как Джизелла. Кроме того, уже доказано, что из нескольких кошельков можно получить больше, чем из одного, пусть даже самого щедрого.

Каждый вечер Джачинти водил меня в тот же ресторан, а потом приезжал ко мне домой и оставался допоздна. Мама отныне отказалась даже говорить об этих посещениях; только поздно утром, входя в мою комнату с кофе на подносе, она спрашивала, хорошо ли я спала. Когда-то я выпивала этот кофе ранним утром, стоя после умывания на кухне возле плиты, еле шевеля застывшими пальцами, с горящим от ледяной воды лицом. Теперь мама приносила кофе в мою комнату, и я пила его лежа в постели, а она в это время открывала жалюзи и начинала прибирать. Я никогда ничего ей не рассказывала, но она сама поняла, что наша жизнь изменилась, и всем своим поведением доказывала, что прекрасно знает, о какого рода переменах идет речь. Она вела себя так, будто между нами существует безмолвный уговор, и казалось, своими заботами она смиренно просит позволения ухаживать за мною, как и прежде, независимо от изменений, происшедших в нашей жизни. Надо сказать, что новая привычка подавать мне кофе в постель, очевидно, в какой-то степени успокаивала ее; есть такие люди, и к их числу принадлежит мама, которые придают огромное значение всяким привычкам, даже таким пустяковым, как эта. С таким же старанием она придумывала и другие мелкие нововведения в нашей повседневной жизни, например, нагревала большой котел воды, чтобы я могла вымыться, как только встану, ставила в вазу цветы в моей комнате и тому подобное.

Каждый раз Джачинти платил мне одну и ту же сумму, и я, ничего не говоря маме, складывала деньги в ящик комода, в коробочку, где она хранила свои сбережения. Себе я оставляла только мелочь. Думаю, она заметила ежедневное пополнение нашего «капитала», но мы никогда и словом не обмолвились об этом. Со временем я поняла, что о деньгах, даже заработанных честным трудом, люди говорить не любят не только с посторонними, но и со своими близкими. Вероятно, с деньгами связано что-то позорное или постыдное, что исключает их из числа обычных предметов и относит к вещам, о которых не принято говорить, а принято скрывать и держать в секрете, как будто в деньгах, каким бы путем они ни были добыты, есть что-то грязное. А возможно, истина заключается в том, что люди не любят показывать, какие сложные чувства вызывают у них деньги, и чувства эти почти всегда носят оттенок вины.

Как-то вечером Джачинти выразил желание остаться у меня ночевать, но я под предлогом, что боюсь соседей, которые могут увидеть его утром, когда он будет выходить от меня, выпроводила его. По правде говоря, с того первого вечера мы ни на минуту не сблизились, и не по моей вине. Каким он был в первый вечер, таким остался до самого отъезда. Должна признаться, что он мало что из себя представлял и как человек, и как любовник, только раз он сумел вызвать во мне нежность — я говорю о первом дне нашего знакомства, когда он спал, — но чувство это было слишком расплывчатым и, скорей всего, относилось не к нему. Мысль остаться с ним наедине всю ночь внушала мне просто ужас, я боялась умереть от скуки, ибо была уверена, что он не даст мне спать до полуночи и все время будет говорить о себе, изливать свою душу. Однако он не заметил ни моей досады, ни моей неприязни и уехал, убежденный, что за эти несколько дней он мне стал мил.

Наступил день нашего свидания с Джино. Столько событий произошло за эти десять дней, что мне казалось, будто целое столетие минуло с тех пор, как я встречалась с ним по утрам, честно зарабатывала деньги, надеялась обзавестись своим домом и считала себя невестой, которая вот-вот пойдет к венцу. В назначенное время он ждал меня на месте наших свиданий, и, садясь в машину, я заметила, что он очень бледен и взволнован. Любовнику, будь он даже человеком самым бессовестным, неприятно, когда его уличают в измене, а Джино, вероятно, в течение этих десяти дней, пока мы не виделись, чего только не передумал. Но я была совершенно спокойна, и, по правде говоря, мне не пришлось притворяться, потому что теперь я чувствовала себя абсолютно уверенно; пережив первое горькое разочарование, я относилась к Джино скорее снисходительно и скептически. Помимо всего прочего, Джино все еще нравился мне, и я это поняла, как только увидела его, а это уже кое-что значило.

Немного погодя, когда машина тронулась в сторону виллы, он спросил меня:

— Как видно, твой духовник изменил свое решение?

Он произнес эти слова чуть насмешливым и в то же время неуверенным тоном. Я ответила просто:

— Нет… Я сама изменила решение.

— А работу вы с матерью закончили?

— Пока да.

— Странно.

Он, видимо, не знал, что сказать, но было ясно: он старался задеть меня и проверить, правильны ли его подозрения.

— Что же здесь странного?

— Я сказал просто так.

— Ты, очевидно, думаешь, я обманула тебя, сославшись на работу?

— Ничего я не думаю.

Я решила отомстить ему по-своему, поиграть с ним немного, как кошка с мышью, но отнюдь не жестоко, как мне советовала Джизелла, потому что жестокость была не в моем характере. Я кокетливо спросила:

— Уж не ревнуешь ли ты?

— Я?.. Боже упаси!

— Нет, ты ревнуешь… и если бы ты был со мной откровенен, то признался бы в этом.

Он попался на эту удочку и сказал:

— Всякий на моем месте стал бы ревновать.

— Почему?

— Ну, кто этому поверит? Такая важная работа, что ты не смогла даже на пять минут вырваться, чтоб повидаться со мной… ну и дела!

— Все-таки это правда… я много работала, — спокойно ответила я.

Так оно и было на самом деле. Иначе как работой, да к тому же очень тяжелой, и нельзя было назвать вечера с Джачинти.

— Я заработала деньги, чтобы заплатить все взносы за мебель и купить приданое; по крайней мере теперь мы сможем пожениться, не влезая в долги, — прибавила я, жестоко издеваясь сама над собою.

Он ничего не ответил, очевидно, старался убедить себя в правдивости моих слов и прогнать подозрения. Тогда я, как бывало прежде, обняла его за шею, хотя он продолжал вести машину, и, крепко поцеловав за ухом, прошептала:

— Почему ты ревнуешь? Ты ведь знаешь, что у меня, кроме тебя, никого на свете нет.

Мы подъехали к вилле. Джино оставил машину в саду, запер ворота и направился со мною к черному ходу. Наступили сумерки, и в соседних домах уже зажглись огни, свет, лившийся из окон, казался красным в голубой дымке зимнего вечера. В коридоре полуподвала было почти совсем темно, душно, там стоял застарелый запах сырости. Я остановилась и сказала:

— Сегодня я не хочу идти в твою комнату.

— Почему?

— Я хочу спать с тобой в комнате твоей хозяйки.

— Ты с ума сошла! — воскликнул он с возмущением.

Мы часто бывали в верхних комнатах виллы, но любовью занимались только внизу, в его комнате.

— Я так хочу, — заявила я, — а ты против?

— Еще бы!.. Можно нечаянно что-нибудь сломать… мало ли что случится… а если потом заметят, что я буду делать?

— Подумаешь, эка важность, — беспечно сказала я, — выгонят с работы, только и всего.

— И ты так просто об этом говоришь!

— А как мне прикажешь говорить? Если бы ты меня по-настоящему любил, то не стал бы раздумывать.

— Я тебя люблю, но это невозможно, нечего даже говорить об этом, я не хочу иметь неприятности.

— Но мы будем осторожны… они ничего не заметят.

— Нет… нет…

Я была совершенно спокойна и, продолжая играть задуманную роль, воскликнула:

— Я, твоя невеста, прошу тебя сделать мне одолжение, а ты мне отказываешь в этом, должно быть, боишься, что я лягу на то место, где спит твоя госпожа, положу свою голову на ее подушку, да уж не воображаешь ли ты, что она лучше меня?

— Нет, но…

— Да она мизинца моего не стоит, — продолжала я, — ну не хочешь, так и не надо… можешь любоваться простынями и подушками своей хозяйки… а я ухожу.

Как я уже говорила, в нем жило непомерное почтение к господам, он преклонялся перед ними, глупо гордился их богатством, будто оно отчасти принадлежало ему, это я и высказала ему со всей горячностью и решительно направилась к дверям. Впервые увидев такую непреклонность с моей стороны, он совсем растерялся и кинулся вслед за мной.

— Да подожди… куда ты?.. Я сказал просто так… пойдем, пожалуйста, наверх, если тебе так уж хочется.

Я заставила его еще долго упрашивать себя, притворялась обиженной, а потом согласилась; крепко обнявшись и останавливаясь на каждой ступеньке, чтобы поцеловаться, мы поднялись на верхний этаж. Все было как и в первый раз, но только теперь моя душа зачерствела. В комнате хозяйки я первым делом подошла к постели и сбросила покрывало. Джино испугался.

— Неужели ты собираешься лечь под одеяло?

— А почему бы нет, — спокойно ответила я. — Я не хочу мерзнуть.

Он замолчал, всем своим видом выражая досаду, а я, приготовив постель, прошла в ванную, зажгла газовую колонку и приоткрыла кран, чтобы заранее наполнить ванну горячей водой. Джино последовал за мной с беспокойным и недовольным видом и снова запротестовал:

— Теперь ты уже и ванну хочешь принять?

— А они потом принимают ванну?

— Откуда я знаю, что они делают! — ответил он, пожав плечами. Но я видела, что все мои смелые выходки были не так уж неприятны ему, он только старался постепенно приноровиться к ним. Он был трусливым человеком и превыше всего боялся нарушить общепринятые правила. Но отклонения от правил привлекали его тем сильнее, чем реже он себе позволял их. — В конце концов, ты права, — заметил он спустя минуту со смущенной и натянутой улыбкой, пробуя рукой матрац, — здесь очень хорошо… лучше, чем в моей комнате.

— А я что говорила? — Мы присели на край кровати. — Джино, — сказала я, обнимая его за плечи, — подумай только, как будет чудесно, когда мы обзаведемся своим собственным домом… пусть он даже будет не такой, как этот… но ведь он будет наш собственный.

Не знаю, почему я так говорила. Вероятно, потому, что теперь уже я точно знала, что все это мне заказано, но испытывала какое-то удовольствие, бередя рану, которая еще могла причинить сильную боль. Он ответил:

— Да… да… — и поцеловал меня.

— Я знаю, чего я хочу, — сказала я и продолжала, не щадя себя, описывать то, что для меня было навсегда потеряно, — мне нужен вовсе не такой богатый дом… мне хватит двух комнат и кухни… но зато все там будет мое, а дом будет сиять, как стеклышко… и я хочу жить в нем спокойно… По воскресеньям вместе ходить гулять… вместе обедать, вместе спать… подумай, Джино, как это будет прекрасно!

Он ничего не ответил. Признаться, я нисколько не расстраивалась, когда говорила все это. Мне даже казалось, что я играю какую-то роль, словно на сцене. Но от этого на душе становилось еще горше, ведь эта роль, такая чужая и далекая, не пробуждавшая ни единого отзвука в моей душе, еще десять дней тому назад была не ролью, а смыслом всей моей жизни. Пока я говорила, Джино, сгорая от нетерпения, начал раздевать меня, и я снова, как и тогда, когда садилась в машину, убедилась, что он все еще нравится мне, я подумала с грустью и досадой, что именно мое тело, всегда готовое испытать наслаждение, а вовсе не душа, которая теперь отдалилась от Джино, делает меня такой доброй и всепрощающей. Он ласкал и целовал меня, от этих ласк и поцелуев мой рассудок мутился и желание пересиливало сердечную обиду.

— Ты меня измучил, — наконец откровенно прошептала я и упала на постель.

Немного погодя я улеглась поудобнее, он последовал моему примеру, так мы и лежали на этой роскошной постели, укрывшись стеганым одеялом до самого подбородка. В изголовье постели белыми пышными складками спадал балдахин. Комната была вся белая, на окнах — легкие и длинные занавеси, красивые низкие диванчики стояли вдоль стен, кругом — блеск зеркал, хрустальные, мраморные и серебряные безделушки. Простыни тонкого полотна ласкали тело, а стоило мне пошевелиться, как подо мной мягко прогибался матрац, убаюкивая и успокаивая. Из ванной комнаты через открытую дверь доносилось ровное и тихое журчание воды. На душе у меня было легко, и я больше не сердилась на Джино. Наступила как раз подходящая минута сказать Джино обо всем, и я знала, что скажу это спокойно, без злобы.

— Итак, Джино, — ласково произнесла я после продолжительного молчания, — твою жену зовут Антоньетта Партини.

Он, вероятно, уже успел задремать, потому что сильно вздрогнул, как будто его внезапно хлопнули по плечу.

— Что ты такое сказала?

— А дочь твою зовут Марией… верно ведь?

Он хотел было возразить, но, посмотрев мне в глаза, понял, что все бесполезно. Мы лежали на одной подушке, повернувшись друг к другу лицом, и, когда я говорила, мои губы почти касались его губ.

— Бедный Джино, — продолжала я, — зачем ты столько времени обманывал меня?

Он вызывающим тоном ответил:

— Потому что я тебя люблю.

— Если ты меня по-настоящему любишь, то обязан был подумать, что когда я узнаю правду, то буду сильно страдать… а ты об этом подумал, Джино?

— Я тебя полюбил, — сказал он, — и потерял голову… и…

— Хватит, — оборвала я, — сперва мне было очень больно… я не думала, что ты способен на такой поступок, но теперь все прошло… не будем больше говорить об этом… а сейчас я пойду приму ванну.

Я откинула простыню, поднялась и пошла в ванную. Джино остался в постели.

Ванна была полна теплой голубоватой воды, и я с удовольствием глядела на нее, так же как на белый кафель и блестящие краны. Я встала в ванну, а потом потихоньку погрузилась в теплую воду. Вытянувшись во весь рост, я закрыла глаза. Из соседней комнаты не доносилось ни звука. Джино, как видно, переваривал мои слова и старался что-нибудь придумать, чтобы меня не потерять. Я улыбнулась про себя, представляя, как он утопает в широкой двухспальной постели, я так и видела его вытянутое лицо, на которое мое известие подействовало, как оплеуха. Но я улыбнулась отнюдь не злорадно, а просто как улыбаются чему-то смешному, что нас совершенно не касается. Я ведь не сердилась на него, а питала к нему какое-то расположение даже теперь, когда до конца узнала его. Потом я услышала его шаги, он, вероятно, одевался. Немного погодя он заглянул в дверь и посмотрел на меня жалкими, как у побитой собаки, глазами, все еще не решаясь войти.

— Итак, мы больше не увидимся, — наконец произнес он дрожащим голосом.

Я поняла, что он в самом деле любил меня, как умел, однако не настолько, чтобы отказаться от обмана и лжи. Я вспомнила Астариту, который тоже по-своему любил меня. Намыливая плечо, я ответила:

— Почему не увидимся? Если бы я не хотела видеть тебя, я не пришла бы сегодня… будем встречаться, но не так часто, как раньше.

Очевидно, мои слова вернули ему мужество. Он вошел в ванную и спросил:

— Хочешь, я тебе помогу?

Я невольно вспомнила маму, ведь она тоже отказалась от своей материнской власти, а старается лишь угодить и услужить мне. Я сухо ответила:

— Пожалуйста… потри мне спину, а то мне самой неудобно.

Джино взял мыло и губку, я встала, и он намылил мне спину. Я смотрелась в зеркало, которое висело как раз напротив, и мне казалось, что я та самая синьора, которой принадлежат все эти красивые вещи. Должно быть, и она стоит вот так перед зеркалом, а горничная, такая же бедная девушка, как я, намыливает и купает ее, стараясь не поцарапать кожу. Как, наверно, приятно, подумала я, когда за тобой ухаживают, ты стоишь спокойно, лениво и смотришь, как кто-то услужливо и проворно вертится вокруг тебя. Мне снова в голову пришла та простая мысль, которая появилась у меня, когда я впервые попала на эту виллу: обнаженная, без своих вечных лохмотьев я выглядела ничуть не хуже хозяйки Джино. И все же мне выпала иная судьба. Я с раздражением сказала Джино:

— Ну хватит, хватит…

Я вышла из ванны. Он взял махровую простыню, накинул мне на плечи, и я закуталась в нее с головы до ног. Джино попытался обнять меня, вероятно желая проверить, не оттолкну ли я его, и я, вся закутанная в белую простыню, разрешила ему поцеловать меня в шею. Потом он молча начал вытирать меня и делал это с таким старанием и ловкостью, как будто только этим и занимался всю жизнь, а я, закрыв глаза, опять представила себя госпожой, а его — горничной. Он принял мою пассивность за уступку, и вдруг я почувствовала, что он ласкает меня. Тогда я оттолкнула его и, сбросив простыню, на цыпочках прошла в комнату. Джино остался в ванной, чтобы спустить воду.

Быстро одевшись, я стала ходить по комнате, разглядывая вещи. Я остановилась у туалетного столика, уставленного черепаховыми и золотыми безделушками. В одном углу среди щеток и флаконов я заметила золотую пудреницу. Я взяла ее в руки и стала разглядывать. Пудреница была тяжелая и массивная, четырехугольной формы, а на месте запора был вправлен большой рубин. На меня вдруг что-то нашло, нет, это был не соблазн, а какое-то откровение: отныне я способна на все, даже на воровство. Я раскрыла свою сумочку и опустила туда тяжелую пудреницу, которая сразу же скользнула на дно, где лежали мелочь и ключи от дома. При этом я испытывала чувственное удовольствие, которое мало чем отличалось от того, что я переживала, когда получала деньги от любовников. По правде сказать, я и сама не знала, зачем мне нужна эта дорогая пудреница, которая так не подходила ни к моей одежде, ни к моему образу жизни. Никогда я не смогу воспользоваться ею, это я твердо знала. Но, украв пудреницу, я, очевидно, подчинилась той логике, которая отныне определяла все мои поступки. Кто сказал «а», тот должен сказать и «б», подумала я.

Джино вошел в комнату и с лакейской аккуратностью прибрал постель и поправил все, что, как казалось ему, стояло не на месте.

— Ну, пойдем скорее, — презрительно сказала я, видя, как он тревожно оглядывается вокруг, желая убедиться, все ли в порядке, — не бойся, хозяйка ничего не заметит… на сей раз тебя не выгонят.

Лицо Джино после этих слов передернулось, как от боли, и мне стало стыдно, что я произнесла такие злые и к тому же неискренние слова.

Мы молча спустились по лестнице и молча сели в машину, стоявшую в саду. Ночь уже наступила, и, как только машина тронулась и понеслась по извилистым улицам фешенебельного района, я, словно ожидая этого момента, тихо заплакала. Я сама не понимала причины своих слез, но на душе у меня было горько. Я не была создана для того, чтобы обманывать и вымещать свое зло на других, а весь этот день, как я ни старалась собой владеть, обман и злоба не раз проскальзывали в моих словах и действиях. И, плача, я впервые за все это время испытывала настоящий гнев против Джино, ведь это он своим предательством заставил меня пережить те чувства, которым я не любила поддаваться и которые так не соответствовали моему характеру. Всегда я была доброй и кроткой, а с этих пор, вероятно, никогда уже не буду такой; эта мысль приводила меня в отчаяние. Я хотела было спросить у Джино: «Зачем ты так поступил? Как я смогу все забыть и не думать об этом больше?» Но я молчала, слизывая слезы, и встряхивала иногда головой, чтобы они скатились из глаз, таким образом трясут ветви деревьев, когда хотят сбросить на землю самые спелые плоды. Я почти не заметила, как мы проехали через весь город. Машина остановилась, я вышла и, протянув руку Джино, сказала:

— Я тебе позвоню.

Он взглянул на меня с робкой надеждой, которая сразу же сменилась удивлением, так как он увидел мое мокрое от слез лицо. Но он не успел ничего сказать: через силу улыбнувшись и махнув ему рукой, я убежала.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Моя жизнь закрутилась; перед моими глазами мелькали одни и те же лица, и это было похоже на карусель в Луна-парке, которую я видела в детстве из окна своей комнаты и которая радовала мое сердце сверкающими огнями.

Карусель состоит всего лишь из нескольких фигур, и они, сменяя друг друга, все время возвращаются. Под звуки пронзительной, жалобной музыки и звона колокольчиков мимо вас проплывают сначала лебедь, потом кот, автомобиль, лошадка, королевский трон, пасхальное яичко, дракон, а потом снова лебедь, снова кот, снова автомобиль, лошадка, королевский трон, пасхальное яичко, дракон, и так до глубокой ночи. Вот и передо мною мелькали однообразные лица мужчин, бóльшую часть из них я уже знала, а с некоторыми встречалась впервые, но все они мало чем отличались друг от друга. Из Милана вернулся Джачинти и привез мне в подарок шелковые чулки, мы виделись с ним несколько вечеров подряд. Потом Джачинти снова уехал, и я начала встречаться с Джино по два раза в неделю. Остальные вечера я проводила с мужчинами, одних встречала на улице, с другими меня знакомила Джизелла. Разные это были мужчины: и молодые, и средних лет, и старые; некоторые, симпатичные, вели себя пристойно, а другие, неприятные, смотрели на меня как на вещь, но, раз уж я решила менять любовников, это, в конце концов, не имело значения. Я знакомилась с мужчиной на улице или в кафе, иногда ужинала с ним где-нибудь, а потом приводила домой. Мы запирались в моей комнате, занимались тем делом, ради которого пришел сюда мой случайный гость, разговаривали о том о сем, потом он платил деньги и уходил, а я шла в большую комнату, где меня ждала мама. Если я была голодна, то ужинала и отправлялась спать. Изредка, если было еще не поздно, я снова выходила на улицу и возвращалась в город искать нового клиента. Но иногда по нескольку дней вообще сидела дома и ничего не делала. Я окончательно обленилась, с грустью, но и с каким-то упоением я предавалась вялому безделью, в этом, очевидно, сказалась не только моя жажда отдыха и покоя, но также извечная усталость и бедность мамы и всего нашего рода. Очень часто только вид пустой коробки, где мы хранили свои сбережения, мог заставить меня выйти из дома и прогуливаться по центральным улицам города в поисках клиента, но иногда лень одолевала меня, тогда я предпочитала оставаться дома и занимать деньги у Джизеллы или же посылала маму в магазин, где отпускали товары в кредит.

И все-таки не могу сказать, что такая жизнь была мне неприятна. Очень скоро я поняла, что в моем отношении к Джи-но не было ничего странного и необычного, в конце концов, почти все мужчины чем-нибудь да нравились мне. Не знаю, все ли женщины моей профессии таковы или я обладаю какими-то особыми наклонностями; знаю только, что каждый раз я испытываю нетерпеливое любопытство, жду чего-то необычайного, и только изредка меня постигает разочарование. В молодых мужчинах мне нравились высокий рост, худоба, свежесть, их неопытность и робость, их ласковые глаза, мягкие волосы, яркие губы, мужчины зрелого возраста мне нравились своими мускулистыми руками, широкой, крепкой грудью; их плечи, мышцы живота и ноги несли на себе печать силы и мощи, которая приходит с годами; наконец, старые мужчины тоже нравились мне, потому что они в отличие от нас, женщин, не так быстро покоряются времени и не только сохраняют свою красоту, но приобретают с годами какое-то своеобразное обаяние. Частые встречи и новые знакомства научили меня с первого взгляда определять достоинства и недостатки людей с такой точностью и проницательностью, какие даются только опытом. И кроме того, человеческое тело было для меня неиссякаемым источником таинственного и ненасытного наслаждения, и не раз я ловила себя на том, что, прикасаясь кончиками пальцев к телу одного из своих ночных гостей, я словно хочу заглянуть куда-то вглубь, по ту сторону наших обыденных отношений, понять сущность мужской силы и объяснить себе, почему она меня так притягивает. Но я старалась всячески скрывать эту тягу, потому что мужчины со своим вечным тщеславием могли бы ошибиться и подумать, что я влюблена, а на самом деле никакой любви не было, даже любви в их понимании, а это, скорее, напоминало то благоговение и трепет, которые охватывали меня в храме, когда я исполняла религиозные обряды.

Денег я зарабатывала не так уж много, куда меньше, чем я предполагала. А кроме того, я не умела быть такой жадной и расчетливой, как Джизелла. Я, конечно, считала, что мне должны платить, потому что выбрала себе эту профессию не ради удовольствия, но в силу своего характера я поступила так скорее из-за избытка жизненной силы, чем из корысти, я вспоминала о деньгах только в тот момент, когда надо было рассчитываться, то есть слишком поздно. Меня не оставляло какое-то смутное ощущение, что я предлагаю мужчинам товар, который мне самой ничего не стоит и за который обычно не платят, и я смотрела на эти деньги скорее как на подарок, чем как на заработок. Мне казалось, что за любовь или совсем не следует платить, или уж ни за какие деньги ее не купишь. Я колебалась между такой непритязательностью и такой требовательностью и не могла назвать настоящую цену. Поэтому, когда мне платили много, я выражала чрезмерную благодарность, а когда платили мало, я не чувствовала себя обиженной и не протестовала. Только позднее, наученная горьким опытом, я решилась подражать Джизелле и предварительно договариваться о цене. Но вначале я стыдилась и произносила цифру шепотом, так что многие не могли расслышать и мне приходилось повторять.

И еще одно обстоятельство способствовало тому, что мне не хватало денег. Дело в том, что теперь я меньше, чем раньше, считалась с расходами, наоборот, сшила себе несколько платьев, покупала духи, предметы туалета и прочие вещи, необходимые для женщин моей профессии, и денег, которые я получала от клиентов, никогда не хватало, совсем как в то время, когда я позировала и помогала маме шить сорочки. Таким образом, я не стала ничуть богаче, несмотря на то, что пожертвовала своей честью. Так же как и раньше, а может быть, даже чаще выдавались дни, когда у нас в доме не было ни гроша. Так же как и раньше, а может быть, даже сильнее меня грызла тревога за свое будущее. Но по натуре я всегда была беспечной и пассивной, поэтому тревога никогда не превращалась у меня в навязчивую идею, как это бывает у людей менее уравновешенных и менее спокойных. Но все же тревога эта жила где-то в самой глубине моего сознания и точила меня, подобно шашелю, который точит старую мебель; я постоянно чувствовала себя обделенной во всем потому, что, с одной стороны, не могла успокоиться и забыть свое положение, а с другой — избрав себе такое занятие, не могла и улучшить свою жизнь.

Кто действительно не испытывал беспокойства или по крайней мере искусно скрывал его, так это мама. Я с самого начала предупредила ее, что теперь ей не придется портить глаза и сидеть с утра до ночи за шитьем, и она, словно только этого и ждала всю жизнь, сразу же бросила работу и ограничилась небольшим количеством заказов, да и то шила нехотя, скорее от скуки, чем ради заработка. Казалось, долгие годы напряженного труда — а началось это тогда, когда еще девочкой она поступила в услужение в семью одного чиновника, — канули внезапно и бесследно в вечность, так рушатся стены старых домов и на их месте остается лишь куча щебня. Для такого человека, как мама, слово «деньги» означало прежде всего досыта есть и вволю отдыхать. Теперь она ела больше прежнего и позволяла себе вольности, которые, по ее мнению, отличают богатых от бедных: поздно вставала, отдыхала после завтрака, иной раз ходила прогуляться. Должна сказать, что ничего хорошего из этого не вышло. Вероятно, тот, кто привык всю жизнь трудиться, не должен бросать работу: праздность и благополучие портят человека даже тогда, когда они вполне заслуженны. Вскоре после того, как наше положение изменилось к лучшему, мама поправилась, или, вернее сказать, ее худое, изможденное тело как-то сразу и нездорово распухло, и это мне показалось дурным предзнаменованием, хотя я сама не знала почему. Ее костлявые бедра раздались, тощие плечи налились, всегда впалые и дряблые щеки округлились и покрылись румянцем. Но все бы ничего, если бы в этой перемене, происшедшей с мамой, не было одной неприятной детали. Я имею в виду мамины глаза. У нее всегда были большие, широко открытые глаза с живым и участливым выражением. Теперь они заплыли и сверкали каким-то странным, подозрительным блеском. Она поправилась, но от этого не похорошела и не помолодела. Мне казалось, наша новая жизнь наложила свой след не на меня, а на маму, на ее лицо и фигуру; и я не могла на нее смотреть без угрызений совести, смешанных с жалостью и отвращением. И больше всего меня выводила из себя мамина счастливая и блаженная успокоенность. Как человек, которому пришлось в жизни много трудиться и голодать, мама все еще не могла поверить, что все ее невзгоды кончились.

Я, конечно, скрывала от нее свои чувства: во-первых, не хотела ее обижать, а во-вторых, понимала, что не имею права упрекать ее, потому что сама не без греха. Но иногда мое раздражение прорывалось, и в такие минуты мне казалось, что теперь я уже меньше люблю ее, толстую, опухшую, тяжело переваливающуюся с боку на бок, чем в то время, когда она, худая и растрепанная, кричала, суетилась и каждый день жаловалась на судьбу. Я часто задавала себе вопрос: «А если бы я, предположим, удачно вышла замуж, растолстела бы мама так же или нет?» Теперь я, наверно, ответила бы на этот вопрос утвердительно, а тогда ее тучность казалась мне низменной; объясняю это тем, что невольно я смотрела на нее как на соучастницу, которой не дают покоя муки совести.

Мне недолго пришлось скрывать от Джино мое новое положение. Все обнаружилось даже слишком скоро, спустя десять дней после нашего последнего свидания на вилле. Однажды утром мама вошла ко мне, разбудила и сказала заговорщическим и взволнованным голосом:

— Знаешь, кто пришел и хочет с тобой поговорить? Джино.

— Впусти его, — спокойно ответила я.

Мама была несколько разочарована этим сдержанным ответом, открыла окно и вышла. Немного погодя появился Джино, и я тотчас же заметила, что он взволнован и раздражен. Он даже не поздоровался со мною, молча обошел кровать и встал передо мною. Я лежала на постели совсем еще сонная.

— Послушай-ка, в тот раз ты случайно не взяла по ошибке одну вещь с туалета хозяйки? — спросил Джино.

«Началось», — подумала я, но не почувствовала ни страха, ни раскаяния. Наоборот, меня поразил жалкий и трусливый вид Джино.

— А что? — спросила я.

— Пропала очень дорогая вещь… пудреница… золотая с рубином… синьора перевернула все вверх дном… так как вилла, можно сказать, была оставлена на меня, я понимаю, что они подозревают меня, хотя и не говорят об этом вслух… К счастью, все обнаружилось только вчера, уже спустя неделю после их приезда, так что, вероятно, украла одна из горничных… иначе бы меня уже давно выгнали, заявили бы в полицию, арестовали, да мало ли что могли сделать.

Испугавшись, что по моей вине пострадает какой-нибудь невинный человек, я спросила:

— А что сделали с горничными?

— Ничего, — нервно ответил он, — просто пришел полицейский комиссар и допросил нас, второй день все мы ни живы ни мертвы.

Я с минуту колебалась, потом сказала:

— Пудреницу взяла я.

Он широко раскрыл глаза, и лицо его перекосилось.

— Ты взяла… и ты так спокойно говоришь об этом?

— А как прикажешь об этом говорить?

— Но ведь это же воровство.

— Ну и что?

Он посмотрел на меня и вдруг рассвирепел: возможно, он испугался последствий моего поступка, а быть может, смутно догадывался о том, что я возлагаю на него бóльшую часть ответственности за эту кражу.

— Скажи… что с тобой стряслось?.. Ах, вот почему тебе понадобилось войти в комнату сеньоры… теперь я все понимаю… но, дорогая моя, я тут ни при чем… если ты хочешь воровать, воруй где угодно, меня это не касается, только не в том доме, где я служу… Воровка!.. Хорош бы я был, если бы женился на тебе… Женился бы на воровке.

Я дала ему выговориться вволю и внимательно смотрела на него. Теперь я удивлялась, как могла так долго заблуждаться, считая его идеальным человеком. Какой уж там идеальный… Наконец, когда мне показалось, что он исчерпал весь запас своих упреков, я сказала:

— Почему ты сердишься, Джино?.. Ведь никто тебя не обвиняет в воровстве… поговорят еще несколько дней, а потом забудут… ведь у твоей хозяйки таких пудрениц сколько угодно…

— Но почему ты украла? — настаивал Джино.

Я понимала, что он догадывается о том, что побудило меня украсть пудреницу, но хочет услышать мое объяснение. Я ответила:

— Да просто так.

— «Просто так» — это не ответ.

— Тогда, если ты так уж хочешь знать, — спокойно сказала я, — украла я не потому, что она мне понравилась или мне так уж приспичило ее иметь, а потому, что отныне я могу и воровать.

— Что это значит?.. — начал он.

— Теперь вечерами я выхожу на улицу, ищу клиента, привожу его сюда, а он платит мне деньги… а коли я делаю это, то я могу и украсть, разве нет?

Он понял и ответил так, как и следовало от него ожидать:

— И этим ты тоже занимаешься… ну что ж, прекрасно. Здорово бы я влип, если б на тебе женился.

— Раньше я этим не занималась, — возразила я, — но с тех пор, как узнала, что ты женат и имеешь ребенка, я стала такой.

Видно, он ждал этих слов с самого начала разговора и с готовностью возразил:

— Нет, дорогая моя, нечего сваливать вину на меня… кто не захочет, тот не станет шлюхой или воровкой.

— Значит, я была такой, только сама и не подозревала об этом, — ответила я, — а ты мне помог решиться на такое дело.

По моему спокойному виду он понял, что спорить бесполезно. Тогда он переменил тактику.

— Ладно… кто ты и чем занимаешься, это меня не касается… но пудреницу ты обязана мне вернуть… иначе рано или поздно я потеряю работу… Ты должна отдать мне пудреницу, а я сделаю вид, что нашел ее, мало ли где, хотя бы в саду.

Я ответила:

— Что же ты сразу не сказал? Если она тебе нужна, чтобы не потерять место, тогда возьми ее… она там, в верхнем ящике шкафа.

Он облегченно вздохнул и торопливо подошел к шкафу, выдвинул ящик, взял пудреницу и положил ее в карман. Потом посмотрел на меня, но уже совсем по-другому, как-то смущенно, видимо желая примирения. Но у меня не хватило духа встретить его взгляд. Я спросила:

— Твоя машина внизу?

— Да.

— Уже поздно, и тебе не следует оставаться у нас… поговорим обо всем в другой раз, когда встретимся.

— Ты на меня сердишься?

— Нет, не сержусь.

— Нет, сердишься.

— Говорю тебе, нет.

Он вздохнул, склонился над кроватью, и я позволила ему поцеловать себя.

— Ты позвонишь мне? — спросил он уже с порога.

— Конечно.

Вот каким образом Джино узнал о моей новой жизни. Но в тот день, когда мы снова увиделись, мы уже не говорили ни о пудренице, ни о моем занятии, как будто это были самые обыкновенные и неинтересные вещи, все значение которых заключалось только в их новизне. Одним словом, Джино вел себя почти так же, как мама, но только он ни на минуту не выказал изумления, а ведь я помню, какой ужас охватил маму в тот первый вечер, когда я привела с собою Джачинти, и, несмотря на ее теперешний довольный вид и дородность, я до сих пор угадывала в ней какую-то тревогу. В характере Джино была заложена хитрость, свойственная многим ограниченным, недалеким людям. Думаю, что, узнав о коренных изменениях, происшедших в моей жизни по его вине, он сказал сам себе, пожав плечами: «Отлично, таким образом, я убью сразу двух зайцев… она перестанет меня упрекать, и я останусь ее любовником».

Есть мужчины, которые изо всех сил цепляются за то, что им принадлежит, будь то деньги или женщина, не говоря уже о самой жизни, — за все это они готовы заплатить даже ценой собственного достоинства, и Джино был как раз из их числа.

Я продолжала встречаться с ним, потому что он все еще нравился мне больше всех остальных и — хотя я и считала, что между нами все кончено, — я не хотела, чтобы разрыв был слишком резким и оставил неприятный осадок. Я не любила внезапных разрывов и грустных расставаний. Я считаю, что есть чувства, которые сами по себе зарождаются и сами отмирают от скуки, равнодушия или по привычке, которая тоже является своего рода укоренившейся скукой; и я рада, что эти чувства отмирают естественно, без всякого моего или постороннего вмешательства, уступая постепенно свое место другим, не внося в жизнь явных и резких перемен; а кто хочет разом избавиться от этого бремени, рискует сохранить в целости и невредимости те самые привычки, которые он надеялся вырвать с корнем. Я хотела, чтобы ласки Джино стали мне так же безразличны, как его слова, и понимала, что надо ждать, когда это придет само собой, иначе он сможет снова в любой момент вторгнуться в мою жизнь и вынудить меня вновь завязать с ним прежние отношения.

Еще один человек вернулся в мою жизнь, я имею в виду Астариту. С ним все обстояло много проще, чем с Джино. Джизелла тайком виделась с ним, и думаю, что он водил с ней дружбу только оттого, что хотел разузнать кое-что обо мне. Как бы то ни было, Джизелла ждала удобного момента, чтобы поговорить со мною об Астарите, и, когда она решила, что прошло уже достаточно времени и я уже успокоилась, она позвала меня и, начав издалека, наконец выложила, что видела Астариту и что тот спрашивал обо мне.

— Ничего определенного он мне не сказал, — продолжала она, — но я поняла: он по-прежнему влюблен в тебя… по правде говоря, мне стало его даже жаль… он выглядит таким несчастным… Повторяю тебе, он ничего мне не говорил… но я все равно догадалась, что ему очень хотелось бы тебя увидеть… теперь, после всего случившегося…

Но я оборвала ее.

— Послушай, бесполезно продолжать разговор в такой манере…

— В какой манере?

— Да со всеми хитростями… скажи лучше, что он послал тебя ко мне, он хочет увидеть меня, а ты взялась передать ему мой ответ.

— Предположим, что это так, — смущенно согласилась она, — как тогда быть?

— Тогда, — ответила я спокойно, — можешь сказать ему, что я не прочь с ним встречаться… как встречаюсь с другими, разумеется, без всяких обязательств, а так, время от времени.

Джизеллу чрезвычайно поразило мое спокойствие, она думала, что я ненавижу Астариту и никогда не соглашусь вновь встретиться с ним. Она никак не могла взять в толк, что отныне для меня не существовало уже ни ненависти, ни любви, и она подумала, что я, подобно ей самой, преследую какую-то цель.

— Ты поступаешь правильно, — многозначительно проговорила она после минутного раздумья, — и я на твоем месте поступила бы так же… в иных случаях нужно быть выше всяких антипатий… Астарита тебя по-настоящему любит, он мог бы даже добиться развода и жениться на тебе… какая ты, однако, хитрая… а я-то считала тебя простушкой…

Джизелла так и не поняла меня, и я по опыту знала, что стараться открыть ей глаза бесполезно. Поэтому я с притворной развязностью подтвердила:

— Так оно и есть… — и этим ответом вызвала в ней зависть и восхищение своей особой.

Она передала Астарите мое согласие, и мы встретились с ним в том самом кафе, где я впервые увидела Джачинти. Как и говорила Джизелла, он до сих пор был безумно в меня влюблен. И в самом деле, увидев меня, он побледнел, куда девалась вся его смелость, он даже не мог рта раскрыть. Это чувство, вероятно, было сильнее его; и я согласна с некоторыми женщинами из народа, вроде мамы, которые уверяют, что любовница может приворожить мужчину. Так я невольно и бессознательно околдовала его, и он, понимая это, не мог освободиться от моих чар, как ни пытался. Раз и навсегда я сделала его своим покорным, бессловесным рабом; раз и навсегда я обезоружила, парализовала и подчинила своей воле. Он рассказывал мне впоследствии, что наедине с собой он репетировал холодное презрение, чтобы потом разыграть эту роль передо мною, он даже придумывал слова, которые мне скажет, но, стоило ему только меня увидеть, кровь отливала от его лица, тиски сжимали грудь, все мысли испарялись, а язык отказывался повиноваться. Будучи не в силах выдержать даже мой взгляд, он терял голову, и его охватывало непреодолимое желание броситься передо мной на колени и осыпать поцелуями мои ноги.

Астарита и впрямь был совсем не похож на других мужчин: в нем чувствовалась какая-то одержимость. После того как мы встретились и поужинали в ресторане, причем оба молчали, мы отправились ко мне домой, и он попросил рассказать ему подробно, ничего не пропуская, о моей жизни, начиная с нашей поездки в Витербо и кончая разрывом с Джино.

— Но почему это так тебя интересует? — удивилась я.

— Так, — ответил он, — просто так… ну что тебе, жалко, что ли?.. Не думай обо мне, рассказывай.

— Пожалуйста, если тебе так хочется, — ответила я, пожимая плечами.

И я подробно, как он и просил, рассказала обо всем, что произошло со мною после поездки: как я объяснилась с Джино, как следовала советам Джизеллы, как встретилась с Джачинти. Я умолчала только о пудренице, сама не знаю почему, вероятно просто чтобы не впутывать его — ведь он служил в полиции. Он задавал мне вопросы, особенно подробно расспрашивал о моей встрече с Джачинти. Казалось, что его не удовлетворяют простые ответы, ему хотелось как бы видеть все и осязать, одним словом, участвовать во всем самому. Он без конца прерывал меня вопросами: «А ты что сделала?» или «А он что?..» Когда я замолчала, он обнял меня и прошептал:

— Это я во всем виноват.

— Да нет, — ответила я с досадой, — никто тут не виноват.

— Нет, это я виноват… это я тебя погубил… если бы я не повел себя так в Витербо, все было бы по-другому.

— На сей раз ты ошибаешься, — живо ответила я, — если уж кто виноват, так это Джино… ты тут ни при чем… ты, дорогой мой, взял меня в Витербо силой, а то, что добыто силой, не считается… Если бы Джино не обманул меня, я вышла бы за него замуж, а после обо всем ему рассказала, и все было бы так, как будто мы с тобой и не встречались.

— Нет, я виноват… на первый взгляд кажется, будто это вина Джино… Но в сущности, виноват я.

Он, казалось, ухватился за эту идею, но я понимала: он вовсе не испытывал угрызений совести, наоборот, ему даже приятно было думать, что это он совратил и погубил меня. Больше того, эта мысль не только нравилась ему, она его даже как-то возбуждала; должно быть, она-то и питала его чувства ко мне. Я поняла это впоследствии — не случайно во время наших свиданий он то и дело просил меня подробно рассказывать обо всем, что происходит у меня с моими любовниками. Тут лицо его как-то странно вытягивалось, взгляд становился взволнованным и внимательным, что приводило меня в смущение и наполняло стыдом. И сразу же после этого он набрасывался на меня, шепча грубые, непристойные, оскорбительные слова, которые я не решусь повторять здесь и которые показались бы обидными даже самой развратной женщине. Я никогда не могла понять, как это странное поведение сочеталось с его обожанием, чуть ли не преклонением передо мною, на мой взгляд, нельзя любить женщину и не уважать ее, но в нем любовь уживалась с жестокостью, каждое из этих чувств придавало другому силу и страсть. Иногда я думала, что то непонятное удовольствие, которое он испытывал при мысли, что по его вине я стала падшей женщиной, объясняется его службой в политической полиции, где главное — нащупать у преступника слабое место и, сыграв на этом, запугать его и навсегда обезвредить. Он сам говорил мне, не помню уж, по какому поводу, что каждый раз, когда ему удавалось добиться признания преступником своей вины, он испытывал особое почти физическое наслаждение, подобное тому, какое дает обладание женщиной.

— Преступник похож на женщину, — объяснял мне он, — пока он сопротивляется, он держится гордо… но, стоит ему раз уступить, он превращается в тряпку, и ты можешь делать с ним все что угодно.

Но скорее всего, жестокость и садизм были врожденными чертами его характера, и именно поэтому-то он и выбрал себе профессию полицейского, а не наоборот.

Астарита не был счастлив. Мне казалось, что несчастье его велико и непоправимо, потому что оно было следствием не каких-то внешних причин, а его собственных странностей или извращенности, которые мне трудно было понять. Когда он не заставлял меня рассказывать о моих делах, то обычно опускался на пол у моих ног, зарывался головой в мои колени и иногда на целый час замирал в такой позе. Я же должна была время от времени гладить его по голове, как матери ласкают своих детей. И каждый раз он стонал, а может, даже плакал. Я никогда не любила Астариту, но в эти минуты он внушал мне жалость, ибо я понимала, что он страдает и не существует средств, способных облегчить его муки.

О своей семье он говорил с горечью: о жене, которую ненавидел, о дочерях, которых не любил, о родителях, искалечивших его детство и вынудивших его, еще неопытного юношу, жениться без любви. О своей профессии он почти никогда не говорил. Только раз он сказал с каким-то странным выражением на лице:

— В каждом доме есть полезные, хоть и не всегда чистые, вещи… я как раз похож на такую вот вещь… я — помойное ведро, куда бросают мусор.

Но в общем у меня создалось впечатление, что он считает свою работу честной. В нем было сильно развито чувство долга, и, увидев его в министерстве и разговаривая с ним, я поняла, что он образцовый чиновник — прилежный, скрытный, проницательный, неподкупный и строгий. Однако, числясь в политической полиции, он, по его словам, ровно ничего не смыслил в политике.

— Я просто колесико в большом механизме, — как-то раз сказал он, — мне приказывают, а я исполняю.

Астарита готов был встречаться со мною хоть каждый вечер, но я, как уже говорила, не хотела связывать себя с каким-нибудь одним мужчиной, и, кроме того, он надоедал мне мрачным характером и своими странными выходками, я чувствовала себя с ним скованно, и, хотя он внушал мне жалость, я всякий раз облегченно вздыхала, когда он уходил. Поэтому-то я старалась видеться с ним как можно реже, не больше одного дня в неделю. Безусловно, эти редкие встречи способствовали тому, что его чувство ко мне оставалось страстным и пылким, а если бы я согласилась жить у него, что он мне не раз предлагал, то постепенно он привык бы к моему присутствию и стал бы со временем видеть меня такой, какой я была в действительности: обыкновенной бедной девушкой. Он дал мне номер телефона, который стоял у него на столе в министерстве. Это был секретный номер, его знали лишь начальник полиции, глава правительства, министр и еще несколько важных лиц. Когда я звонила, он тотчас брал трубку, но, узнав меня, начинал заикаться и что-то мямлить, голос его, еще минуту назад ясный и спокойный, менялся до неузнаваемости. Он и впрямь подчинялся и покорялся мне, словно раб. Помню, как-то раз я машинально погладила его по лицу. Он схватил мою руку и с благодарностью поцеловал. После он нередко просил повторить этот жест. Но разве можно ласкать по заказу?

Как я уже говорила, у меня часто не было никакого желания идти на улицу искать мужчину, и я оставалась дома. С мамой мне сидеть не хотелось: несмотря на существующее между нами безмолвное соглашение не говорить о моей профессии, разговор вечно вертелся вокруг этой темы, мы изъяснялись намеками, и обе чувствовали себя неловко, раз уж на то пошло, я предпочла бы говорить обо всем откровенно, без обиняков. И я обычно запиралась у себя, просила маму мне не мешать, а сама ложилась в постель. Мои окна выходили во двор, и сквозь закрытое окно не проникало ни звука. Я дремала, потом вставала, бродила по комнате, занималась какими-нибудь пустяками, например, перекладывала вещи или стирала пыль с мебели. Эти занятия давали толчок моим мыслям, и вокруг меня постепенно устанавливалась атмосфера, отгораживающая меня от всего мира. Я размышляла, углубляясь в самые дебри души, и в конце концов приходила к выводу, что лучше ни о чем не думать, достаточно того, что я вообще живу на свете после стольких разочарований и горьких уроков судьбы.

В эти часы одиночества неизменно наступал момент, когда меня охватывало смятение, и мне начинало вдруг казаться, что я с холодной проницательностью, будто со стороны вижу себя и свою жизнь. Все мои поступки и мысли как бы раздваивались, теряли свой истинный смысл и приобретали какой-то нелепый и непостижимый вид. Я говорила себе: «Я привожу сюда мужчину, который раньше не знал меня, не ждал со мною встречи в этот вечер… мы вступаем в схватку, как два врага, на этой постели… потом он дает мне цветную с печатными знаками бумажку… на следующий день я меняю эту бумажку на еду, одежду и другие вещи». Но эти беспорядочные размышления были только началом, за ними приходило еще большее смятение. Таким образом я пыталась освободиться от мучительного для меня предубеждения, касающегося моей профессии, пыталась внушить себе, что моя профессия, так же как и другие, является совокупностью лишенных смысла поступков. И сразу же после этого отдаленный шум города или же скрип мебели в комнате заставляли меня удивленно оглядываться вокруг, недоумевая, как я сюда попала. Я твердила себе: «Я нахожусь здесь, а могла бы находиться в другом месте… могла бы родиться на тысячу лет раньше или на тысячу позже. Могла бы быть старой негритянкой или белокурым ребенком…» Мне казалось, что я вышла из какой-то бездонной тьмы и скоро снова уйду в такой же безграничный мрак и это мое краткое пребывание на свете ознаменуется лишь нелепыми и случайными поступками. И тогда я начинала понимать, что мое угнетенное состояние проистекало не от того, что я делала, а объяснялось более серьезной причиной, самой жизнью, которую нельзя назвать ни плохой ни хорошей, а лишь печальной и бессмысленной.

У меня по коже пробегали мурашки, я дрожала и чувствовала, как волосы на голове становятся дыбом, мне чудилось, что стены дома, город и весь мир исчезают, а я повисаю в каком-то пустом, черном, безбрежном пространстве, повисаю вот такая, как есть: в этой самой одежде, с этими мыслями, с этим именем и этой профессией. Девушка по имени Адриана повисла в пустоте. Пустота эта казалась чем-то торжественным, страшным и непонятным, и самое печальное зрелище в этой пустоте являю я сама, попавшая сюда в том же виде, в каком по вечерам прихожу в кафе, где меня поджидает Джизелла. Меня не успокаивала мысль, что и другие люди тоже живут и действуют без пользы и без смысла, погруженные в эту пустоту, внутри этой пустоты, объятые со всех сторон этой пустотой. Поражало меня другое, то, что они либо не замечают этого, либо, как часто случается, когда люди совершают одновременно одно и то же страшное открытие, не делятся друг с другом, стараются умолчать об этом.

В такие минуты мне хотелось упасть на колени и молиться; возможно, это объяснялось скорее привычкой, оставшейся с детства, чем ясным, вполне определенным и осознанным желанием. Я не читала обычных молитв, которые в моем смятенном душевном состоянии казались слишком длинными. Я с неистовой силой бросалась на колени, так, что иногда у меня по нескольку дней ныли ноги, и громко, с отчаянием взывала: «Господи Иисусе, сжалься надо мной!» Эти слова не были настоящей молитвой, а скорее магическим заклинанием, которым я надеялась рассеять свое смятение и вновь обрести ощущение реальности. После этого страстного вопля, в который я вкладывала всю силу своего существа, я долго еще лежала оглушенная, уткнув лицо в ладони. Наконец, приходя в себя, я замечала, что ни о чем больше не думаю, опустошена, что я — все та же Адриана в той же комнате; я ощупывала свое тело, почти не веря, что оно реально, и, поднявшись с колен, шла к постели. Я ощущала во всем теле такую усталость и боль, как будто бы на меня только что обрушился град камней. И я мгновенно засыпала.

Это состояние души, однако, не отражалось на моей обычной жизни. Я продолжала оставаться прежней Адрианой, с прежним характером, я все так же приводила в дом мужчин, встречалась с Джизеллой и болтала о пустяках с мамой и другими людьми. И мне иногда казалось странным, насколько та Адриана, которая остается наедине с собою, не похожа на Адриану, окруженную людьми. Но я вовсе не считала, что лишь мне одной приходится испытывать подобное отчаяние и такие жестокие муки. Должно быть, все люди переживают то же самое, хотя бы раз на дню, когда человек чувствует, что его жизнь зашла в страшный, непонятный, нелепый тупик. Однако это сознание не накладывает на них видимого отпечатка. Они так же, как и я, выходят из дома, отправляются по делам и искренне играют свою неискреннюю роль. Эта мысль лишь подтверждала мое убеждение, что все люди без исключения достойны жалости уже за одно то, что живут на свете.