Русская армия между Троцким и Сталиным

Подарок ко дню рождения

В одно из октябрьских воскресений 1923 года председатель Реввоенсовета Республики, народный комиссар по военным и морским делам, член политбюро Лев Давидович Троцкий поехал на охоту, сильно промочил ноги и простудился.

«Я слег, — писал он в автобиографической книге. — После инфлюэнцы открылась какая-то криптогенная температура. Врачи запретили вставать с постели. Так что я пролежал остаток осени и зиму. Это значит, что я прохворал дискуссию 1923 года против «троцкизма». Можно предвидеть революцию и войну, но нельзя предвидеть последствия осенней охоты на утку».

Болезнь действительно оказалась роковой. На столь печально окончившуюся для него охоту Троцкий отправился в роли второго человека в стране, чья популярность была сравнима с ленинской. Когда он через несколько месяцев выздоровеет, то обнаружит, что превратился в гонимого оппозиционера, лишенного власти и окруженного непримиримыми врагами.

И все это, по мнению Троцкого, произошло оттого, что неизвестная болезнь выбила его из колеи.

Врачи прописали председателю Реввоенсовета постельный режим, и он старательно лечился. Пока партийный аппарат поднимали на борьбу с «троцкизмом», Лев Давидович находился в подмосковном санатории и, занятый своей болезнью, плохо понимал, какие перемены происходят в стране.

Ну что, в самом деле, можно требовать от человека, которого измучила высокая температура, который вынужден ограничивать свое общение кругом кремлевских врачей?

Не трудно, впрочем, заметить разительный контраст между Троцким и Лениным: уже смертельно больной Владимир Ильич, несмотря на строжайшие запреты врачей, пытался участвовать в политической жизни страны и влиять на нее. Троцкий же, заболев, решительно отдаляется от всех дел, размышляет, вспоминает, пишет. Ленин рвется к делу. Троцкий охотно принимает рекомендации врачей: отдыхать и лечиться.

Большевистские лидеры, компенсируя себе трудности и неудобства былой жизни, быстро освоили преимущества своего нового положения. Они лечились за границей, в основном в Германии, ездили в санатории, уходили в длительный отпуск. И не спорили, когда врачи, тонко чувствовавшие настроения своих высокопоставленных пациентов, предписывали им отдых в комфортных условиях.

Врачи, лечившие Троцкого, так и не могли поставить окончательный диагноз его болезни, но настоятельно посоветовали ему отправиться на южный курорт — до полного выздоровления. 8 января 1924 года в «Правде» появился бюллетень о состоянии здоровья Троцкого, подписанный шестью врачами. Они считали, что ему нужно предоставить отпуск не меньше чем на два месяца и отправить на лечение на Кавказ. Политбюро с удовольствием предоставляет ему отпуск. Глаза бы их его не видели в Москве…

Знаменитый писатель Михаил Афанасьевич Булгаков записал в дневнике:

«8 января. Сегодня в газетах: бюллетень о состоянии здоровья Л.Д. Троцкого.

Начинается словами: «Л.Д. Троцкий 5-го ноября прошлого года болел инфуэнцией…», кончается: «отпуск с полным освобождением от всяких обязанностей, на срок не менее 2-х месяцев». Комментарии к этому историческому бюллетеню излишни.

Итак, 8 января 1924 г. Троцкого выставили. Что будет с Россией, знает один Бог…»

Булгакову все было ясно: Троцкий отстранен от власти. Один Троцкий ничего не понимал и верил в себя. Лев Давидович не стал спорить с медициной и отправился на юг, в солнечную Абхазию. Пока он ехал на юг, скончался Владимир Ильич Ленин.

«Шифрованная телеграмма о смерти Ленина застала нас с женой на вокзале в Тифлисе, — вспоминал потом Троцкий. — Я сейчас же послал в Кремль по прямому проводу шифрованную записку: «Считаю нужным вернуться в Москву. Когда похороны?» Ответ прибыл из Москвы примерно через час: «Похороны состоятся в субботу, не успеете прибыть вовремя. Политбюро считает, что Вам, по состоянию здоровья, необходимо ехать в Сухум. Сталин». Требовать отложения похорон ради меня одного я считал невозможным. Только в Сухуме, лежа под одеялами на веранде санатория, я узнал, что похороны были перенесены на воскресенье».

Троцкий был уверен, что Сталин сознательно его обманул: не хотел, чтобы Лев Давидович присутствовал на похоронах. Троцкий с его склонностью к внешним эффектам и ораторским даром у гроба Ленина казался бы очевидным наследником. А в его отсутствие в верности ленинским идеям клялся Сталин.

Но разве Троцкий не должен был сам сообразить, что ему нужно немедленно возвращаться? И не только для того, чтобы участвовать в дележе власти. Смерть Ленина была серьезным потрясением для страны. В такую минуту председатель Реввоенсовета и член политбюро Троцкий не мог не быть в Москве. Если бы он не успевал доехать на поезде, его бы доставили в столицу на аэроплане. Вместо этого он преспокойно отправляется в санаторий.

В Сухуме Лев Давидович лежал целями днями на балконе лицом к солнцу, смотрел на море и пальмы и вспоминал свои встречи с Лениным, думая о том, какую книгу о революции ему следует написать. А в Москве тем временем формировалось новое руководство, которое твердо решило прежде всего избавиться от опасного соперника — Льва Троцкого.

«Меня не раз спрашивали, спрашивают иногда и сейчас: как вы могли потерять власть?» — так начинает Троцкий одну из глав своих воспоминаний. И раздраженно отвечает: «Чаще всего за этим вопросом скрывается довольно наивное представление об упущении из рук какого-то материального предмета: точно потерять власть это то же, что потерять часы или записную книжку».

Троцкому неприятно было обсуждать эту тему, но он конечно же утратил власть, которой обладал. Он потерял все — положение, репутацию, сторонников, детей, убитых по приказу Сталина, и, наконец, саму жизнь. И причиной тому была, разумеется, не простуда, свалившая с ног председателя Реввоенсовета осенью 1923 года…

В те годы имена Ленина и Троцкого звучали вместе. И враги и друзья называли их вождями революции.

Выдающийся русский философ Николай Бердяев писал: «Бесспорно, Лев Троцкий стоит во всех отношениях многими головами выше других большевиков, если не считать Ленина. Ленин, конечно, крупнее и сильнее, он глава революции, но Троцкий более талантлив и блестящ…»

Троцкий был необыкновенно яркой фигурой. Но ему не хватало того, что в избытке было у Ленина, а потом и у Сталина, — жажды власти. Он не был фанатиком власти. Он наивно полагал, что ему достаточно и того, что у него уже есть. Он не понимал, что борьбу за власть ведут до последнего смертного часа, а не только в годы революции и войны.

Личные отношения Ленина и Троцкого складывались непросто. Троцкий был очень близок к Ленину в первые годы их участия в социал-демократическом движении, когда Льва Давидовича именовали «ленинской дубинкой». Потом Троцкий примкнул к меньшевикам, и их пути разошлись — до 1917 года.

В эмиграции они жестоко ссорились, в том числе из-за денег, которые были добыты путем «экспроприаций» (большей частью в результате ограбления банков) и которые социал-демократы не могли поделить. При этом они выражались весьма недипломатично. В те годы это было привычным стилем в среде социал-демократов. Ленин в своих статьях и письмах ругался, как ломовой извозчик. Троцкий не оставался в долгу.

В 1904 году Троцкий замечал: «Там, где надо было связать, скрутить, накинуть мертвую петлю, там на первое место выступал Ленин».

В 1913 году Троцкий писал в частном письме: «Все здание ленинизма в настоящее время построено на лжи и фальсификации и несет в себе ядовитое начало собственного разложения. Каким-то бессмысленным наваждением кажется дрянная склока, которую разжигает мастер сих дел Ленин, этот профессиональный эксплуататор всякой отсталости в русском рабочем движении». Это письмо Сталин потом прикажет опубликовать как свидетельство антибольшевизма Троцкого.

Но Ленин знал цену такой публицистике и легко менял гнев на милость, если недавний оппонент превращался в политического союзника. Люди, которых он бранил, оставались его ближайшими соратниками, помощниками и личными друзьями. Он все-таки был человеком XIX века. Он мог с легкостью рассуждать о необходимости расстреливать тех, кого считал врагами советской власти, но споры и политические разногласия не считал поводом для вражды и репрессий.

Об этом на июльском 1928 года пленуме ЦК заговорил председатель ЦИК СССР Михаил Иванович Калинин:

— Тот, кто из вас часто имел дело с Владимиром Ильичом и куда-нибудь уезжал, где дело нужно было делать, где были плохие обстоятельства, люди что-нибудь плохо сделали, — тот знает, как Ленин, например, говорил: поезжайте и расстреляйте там, расстреляйте их. Так и говорил: расстреляйте! Если бы вы его не знали, так у вас была бы уверенность, что действительно нужно было расстрелять этих людей. Буквально можно было понять именно так. Но если бы человек поехал и в точности исполнил поручение…

У сидевшего рядом Анастаса Ивановича Микояна, наркома внутренней и внешней торговли, вырвалось:

— Его бы тоже могли расстрелять.

Калинин закончил более мягко:

— Это было бы абсолютное извращение поручения Владимира Ильича…

В 1917 году Троцкий присоединился к большевикам, считая, что прежние разногласия не имеют значения. Он полностью поддержал Ленина, и дальше они шли вместе. На заседании Петроградского комитета партии сразу после революции Ленин сказал, что отныне нет лучшего большевика, чем Троцкий. Эту речь Ленина до перестройки не публиковали — именно из-за слов о Троцком.

В революционный год Лев Давидович оказался одной из самых заметных фигур в бурлящем Петрограде. Он отсидел в царских тюрьмах четыре года, еще два года был в ссылке. Дважды бежал из Сибири. Это прибавляло ему авторитета в дискуссиях. Он был фантастически умелым оратором. Его выступления буквально завораживали.

«Троцкий в истории нашей партии явился несколько неожиданно и сразу с блеском, — так Луначарский начинает свой очерк о председателе Реввоенсовета, написанный в 1919 году. — Я считаю Троцкого едва ли не самым крупным оратором нашего времени.

Эффектная наружность, красивая широкая жестикуляция, могучий ритм речи, громкий, совершенно не устающий голос, замечательная складность, литературность фразы, богатство образов, жгучая ирония, парящий пафос, совершенно исключительная, поистине железная по своей ясности логика — вот достоинства речи Троцкого…

Я видел Троцкого говорящим по два с половиной — три часа перед совершенно безмолвной, стоящей притом же на ногах аудиторией, которая как зачарованная слушала этот огромный политический трактат».

Иван Куторга, активист партии кадетов, оставивший воспоминания об ораторах 1917 года, писал о Троцком:

«На крестьянском съезде он выступал среди предельно враждебной ему аудитории. Казалось, большевистский оратор не сможет сказать ни единого слова. И действительно, вначале оборончески и эсеровски настроенные делегаты прерывали Троцкого на каждом слове. Через несколько минут своей находчивостью и страстностью Троцкий победил аудиторию настолько, что заставил себя слушать. А окончив речь, он даже услышал аплодисменты».

В те годы проявился и публицистический талант Троцкого, весьма литературно одаренного. Блистательный социолог Питирим Сорокин, в те месяцы принимавший активное участие в политической жизни, вспоминал не без удовольствия:

«Великолепны были саркастические статьи Троцкого, в которых он бичевал и осмеивал своих оппонентов, в том числе и меня. Отличная сатира».

Но Троцкий блистал не только на митингах. У него был организаторский дар. Это проявилось еще в первую русскую революцию. В октябре 1905 года председателем Петербургского Совета рабочих депутатов избрали адвоката-меньшевика Петра Алексеевича Хрусталева (настоящее имя — Георгий Степанович Носарь, партийный псевдоним Ю. Переяславский).

Хрусталев-Носарь начинал революционную деятельность, еще будучи студентом Петербургского университета вместе с эсером-боевиком Борисом Викторовичем Савинковым, потом примыкал к меньшевикам.

«Роль Хрусталева-Носаря, — вспоминал художник Юрий Анненков, — была в той революции значительной, и его прозвали даже «вторым премьером». Как известно, премьером (председателем Совета министров) тогда был граф С.Ю. Витте.

Мне запомнился посвященный им обоим шутливый куплет, бывший популярным среди петербургской публики:

У графа Витте нос был скомканный и в профиль был незаметен, как у гоголевского майора Ковалева».

Но очень быстро в Петербургском Совете главной фигурой стал Лев Троцкий. Анатолий Васильевич Луначарский, будущий нарком просвещения, вспоминал потом, как кто-то сказал в присутствии Ленина:

— Звезда Хрусталева закатывается, и сейчас сильный человек в Совете — Троцкий.

Ленин как будто омрачился на мгновение, а потом сказал:

— Что ж, Троцкий заслужил это своей неустанной и яркой работой.

После ареста в ноябре Носаря-Хрусталева председателем Петросовета избрали Троцкого. Впрочем, скоро арестовали и самого Льва Давидовича. Ни допросы, ни камера его не испугали. На суде он вел себя очень смело.

«Популярность Троцкого среди петербургского пролетариата, — продолжает Луначарский, — ко времени ареста была очень велика… Я должен сказать, что Троцкий из всех социал-демократических вождей 1905–1906 гг., несомненно, показал себя, несмотря на свою молодость, наиболее подготовленным, меньше всего на нем было печати некоторой эмигрантской узости, которая, как я уже сказал, мешала в то время даже Ленину; он больше других чувствовал, что такое государственная борьба. И вышел он из революции с наибольшим приобретением в смысле популярности: ни Ленин, ни Мартов не выиграли, в сущности, ничего. Плеханов очень много проиграл… Троцкий же с тех пор стал в первый ряд».

Его предшественника Петра Алексеевича Хрусталева-Носаря после первой революции сослали в Сибирь. Он бежал из ссылки, интерес к революционной деятельности утратил. После Февральской революции перебрался на Украину. Власти большевиков не принял. Летом 1919 года его расстреляли в родном городе Переяславле.

Обстоятельства смерти Хрусталева-Носаря описал в ноябре 1935 года в письме, отправленном в Институт Маркса- Энгельса — Ленина, А.В. Яновский, который трудился тогда в политотделе свиносовхоза «Социалистический реконструктор» в Одесской области:

«По постановлению уездного ревкома Переяславщины была послана в монастырь комиссия по отбору помещения для госпиталя. В комиссию вошли русские и один врач еврей Шефтель.

Монахи пустили слух, что пришли «жиды-коммунисты отбирать ключи от церквей». Это было подхвачено Волковым, фельдшером. Этот Волков стал вести агитацию насчет погрома евреев и собрал народ. Тут же оказался и Хрусталев-Носарь и стал руководить этим делом. Когда вышли красноармейцы, он начал их агитировать, мол, вы — подчиняетесь «жидам-коммунистам», которые вам сядут на шею. Но все-таки парторганизации удалось предотвратить этот погром.

Еще до этого Хрусталев-Носарь вел подпольную работу, организуя кулаков на селе против комитетов бедноты — их разбивали, убивали… Приехал его младший брат из белой армии и начал вести контрреволюционную работу. Безусловно, нельзя было давать возможность открыто охаивать советскую власть и партию. Комитет партии решил уничтожить врага диктатуры пролетариата, и такое решение было вынесено революционным комитетом под председательством Крадожена Ивана Ивановича.

Волкова и брата Хрусталева, Носаря Евгения, офицера белой армии, я сам лично расстрелял и бросил в Днепро. Хрусталев-Носарь расстрелян отрядом черниговцев, фамилии командира не помню…»

Показания начальника контрразведки

Троцкий сыграл ключевую роль в событиях лета и осени 1917 года, когда Ленин, спасаясь от ареста, покинул Петроград и скрывался.

Борис Владимирович Никитин, начальник военной контрразведки Петроградского военного округа в 1917 году, считал лидеров большевиков платными немецкими агентами и пытался их посадить. 1 июля 1917 года он подписал двадцать восемь ордеров на арест. Список открывался именем Ленина.

Никитин взял с собой помощника прокурора и пятнадцать солдат и поехал на квартиру Ленина, который жил на Широкой улице.

«Оставив на улице две заставы, мы поднялись с тремя солдатами по лестнице, — писал потом Никитин. — В квартире мы застали жену Ленина Крупскую. Не было предела наглости этой женщины. Не бить же ее прикладами. Она встретила нас криками: «Жандармы! Совсем как при старом режиме!» — и не переставала отпускать на ту же тему свои замечания в продолжение всего обыска… Как и можно было ожидать, на квартире Ленина мы не нашли ничего существенного…»

Воспоминания об октябре 1917 года не оставляют сомнений: Ленин, спасаясь от ареста, исчез. Многие обвиняли его в трусости, в том, что он сбежал в решающий момент. Казнь старшего брата, Александра Ульянова, возможно, наложила неизгладимый отпечаток на психику Владимира Ильича.

Контрразведке удалось через какого-то сапожника, чинившего ботинки родственнице Троцкого, выяснить, где находится Лев Давидович. Туда выехал энергичный офицер комендантского управления капитан Соколов с караулом.

Около пяти утра капитан Соколов вернулся с унылым видом и без арестованного.

— Что случилось? — удивленно спросил Никитин.

— Войдя в дом, где живет Троцкий, я встретил Чернова, — доложил капитан. — Он приказал вам передать, что Керенский и Временное правительство отменили арест Троцкого.

Виктор Михайлович Чернов, один из основателей партии эсеров, был министром земледелия Временного правительства. Он был обязан Троцкому жизнью.

Это произошло в разгар июльских событий в Петрограде, когда машину Чернова возле Таврического дворца захватила толпа, готовая его растерзать. Но на счастье Чернова откуда-то появился Троцкий. Эту сцену описал Федор Раскольников, который привел к дворцу балтийских матросов:

«Трудно сказать, сколько времени продолжалось бы бурливое волнение массы, если бы делу не помог тов. Троцкий. Он сделал резкий прыжок на передний кузов автомобиля и широким энергичным взмахом руки человека, которому надоело ждать, подал сигнал к молчанию. В одно мгновение все стихло, воцарилась мертвая тишина.

Громким, отчетливым металлическим голосом Лев Давидович произнес короткую речь, закончив ее вопросом:

— Кто за насилие над Черновым, пусть поднимет руку.

Никто даже не приоткрыл рта, никто не вымолвил слова возражения.

— Гражданин Чернов, вы свободны, — торжественно произнес Троцкий, оборачиваясь всем корпусом к министру земледелия и жестом руки приглашая его выйти из автомобиля.

Чернов был ни жив ни мертв. Я помог ему сойти с автомобиля, и с вялым, измученным видом, нетвердой нерешительной походкой он поднялся по ступенькам и скрылся в вестибюле дворца. Удовлетворенный победой, Лев Давидович ушел вместе с ним».

Долг платежом красен. Узнав о готовящемся аресте Троцкого, Чернов нашел главу Временного правительства Александра Федоровича Керенского, который взял на себя еще и обязанности военного и морского министра, и убедил его отменить приказ, а сам бросился спасать своего недавнего спасителя.

Никитин был возмущен и отправился к командующему Петроградским военным округом генералу Половцеву. Он спал в маленькой комнате при штабе. Никитин бесцеремонно потряс генерала за плечо и выпалил:

— Прошу сейчас меня уволить в отставку. Я больше служить не могу и не хочу.

— Подожди, подожди, — пытался успокоить его Половцев. — Да ты объясни сначала, в чем дело.

Никитин коротко доложил.

— Вот как? — удивился уже окончательно проснувшийся генерал. — Что же я могу сделать, если это приказание военного министра? Могу тебе только посоветовать одно — поезжай к генерал-прокурору и обжалуй распоряжение.

Через два часа Никитин явился в дом министра юстиции. Эти обязанности временно исполнял Скарятин. Он выслушал начальника контрразведки и обещал немедленно внести протест.

В одиннадцать утра Скарятин позвонил Никитину и извиняющимся голосом сообщил, что постановление правительства об отмене ареста Троцкого является окончательным.

О намерении арестовать Троцкого узнал весь Петроград. К начальнику контрразведки с протестом явилась группа возмущенных членов Петроградского Совета, что характерно — не симпатизировавших большевикам.

— Как? Вы хотели арестовать Троцкого? — В их вопросе Никитин услышал даже не упрек, а некое сострадание, словно начальник контрразведки был не в своем уме.

— Да, и сейчас этого требую!

— Но ведь это Троцкий! Поймите — Троцкий! — наперебой говорили депутаты.

По словам Никитина, постановление об аресте Ленина протеста не вызвало.

Тем временем следственные органы Временного правительства пришли к выводу, что лидеры большевиков в первых числах июля пытались поднять вооруженное восстание против государственной власти. Большевиков объявили контрреволюционерами.

Ленин обреченно сказал Троцкому:

— Теперь они нас перестреляют. Самый для них подходящий момент.

Судебное следствие вела Петроградская окружная палата. Следователи (журнал «Отечественная история», 1999, № 5) опирались на показания некоего прапорщика Д.С. Ермоленко, который был задержан в мае 1917 года при попытке перейти линию фронта. О нем начальник штаба верховного главнокомандующего генерал Антон Иванович Деникин 16 мая доложил военному министру Керенскому.

Ермоленко на допросах показал, что в начале войны попал в плен, а в 1916-м был завербован немцами и обещал им добиваться сепаратного мира с Германией и отделения Украины. Прапорщик утверждал, что Ленин послан в Россию с той же целью. Ермоленко был несколько раз контужен еще в Русско-японскую войну и производил впечатление психически нездорового человека. На допросах он выдвигал совершенно фантастические идеи.

Тем не менее именно на основании его показаний Ленину, Зиновьеву, Троцкому, Луначарскому, Коллонтай, Раскольникову и другим вождям большевиков намеревались предъявить обвинение в том, что они совместно с агентами враждебных государств, которые дали им денег, дезорганизовали армию и тыл и подняли в Петрограде 3–5 июля вооруженное восстание.

В качестве свидетеля был привлечен Георгий Валентинович Плеханов. Один из основателей российской социал- демократии не любил Ленина. С его точки зрения, «неразборчивость» Ленина могла толкнуть его на то, что он «для интересов своей партии» мог воспользоваться средствами, «заведомо для него идущими из Германии».

Плеханов обратил внимание на то, что немецкая печать «с нежностью» говорит о Ленине как об «истинном воплощении русского духа». Но и Плеханов счел своим долгом заметить, что говорит «только в пределах психологической возможности» и не знает ни одного факта, который бы свидетельствовал о том, что эта возможность «перешла в преступное действие».

Министр юстиции Временного правительства и верховный прокурор Павел Николаевич Малянтович распорядился «Ульянова-Ленина Владимира Ильича арестовать в качестве обвиняемого по делу о вооруженном выступлении третьего и пятого июля в Петрограде».

Ленин и близкий к нему Григорий Евсеевич Зиновьев, член ЦК и один из редакторов «Правды», скрылись из города, боясь суда и тюрьмы. «Ленина нет, — вспоминал потом Николай Иванович Муралов, который стал первым командующим Московским военным округом, — а из остальных один Троцкий не растерялся».

Троцкий не убежал из Петрограда. Он написал открытое письмо Временному правительству: если Ленина осмеливаются называть немецким шпионом, тогда и он просит считать его шпионом. Троцкий сам требовал ареста и гласного суда.

23 июля Троцкого арестовали. Он дал показания в письменной форме. Он утверждал, что ни он сам, ни ЦК большевиков не призывали солдат к вооруженному восстанию и выступление 1-го пулеметного полка было для всех неожиданностью. Разумеется, он наотрез отвергал возможность сговора большевиков с германским правительством.

Исполнявший в тот момент обязанности министра юстиции во Временном правительстве А. Демьянов вспоминал:

«Троцкий был привлечен к уголовной ответственности по делу о большевиках. Но событие, в котором он принимал участие, стояло во всем деле совершенно особняком. Его обвиняли, и это было исключительно одно обвинение, в том, что, будучи на каком-то собрании рабочих в Народном Доме, он произнес зажигательную речь, призывая к убийству Керенского.

Сообщение об этом сделали двое офицеров, якобы слышавших эту речь. Троцкого арестовали. Он полностью отрицал возводимое на него обвинение. Был допрошен ряд свидетелей, посторонних Троцкому, участвовавших в собрании, которые мало того что отрицали приписываемые Троцкому слова, но показали, что Троцкий старался наоборот успокоить расходившуюся тогда толпу. Никаких призывов он тогда вообще не делал.

Сообщал мне о ходе предварительного следствия прокурор палаты Карчевский, сказав, что Троцкого в тюрьме по такому обвинению держать абсолютно нельзя. Я отлично понимал, что судебная следственная власть не решится, хотя имеет право, совершенно самостоятельно решать такой вопрос, выпустить на волю такую птицу, как Троцкий, без благословения свыше. Это благословение я ей и дал.

Однако я понимал, что освобождение Троцкого из-под ареста вредно. Поэтому я попросил предварительно освобождения Троцкого доставить мне весь следственный материал, его касающийся, и ознакомился с ним подробно.

Освобожденного Троцкого встретили в Совете рабочих и солдатских депутатов с триумфом. А в тот же день управляющий делами Совета Министров Гальперн предупредил меня, что в вечернем заседании Совета Министров у меня попросят объяснения по делу Троцкого. Я этого ожидал, и предупреждение Гальперна не застало меня врасплох.

В Совете во время заседания я получил записку сначала от Гальперна, который вновь предупреждал меня о готовящемся запросе, а затем получил записку и со стороны Терещенко, председательствовавшего тогда в Совете. Объяснение мне предстояло дать в конце заседания, когда вопросы по повестке будут исчерпаны.

Я дал свое объяснение в твердом тоне. Я рассказал, в чем заключается обвинительный материал по делу Троцкого, объяснил, что определение об освобождении Троцкого из-под ареста дано судебно-следственною властью, что авторитет ее должен быть во всяком случае поддержан, что по существу она в данном деле совершенно права, сказал далее, что Министерство Юстиции должно всегда стоять на страже закона и не допускать, чтобы его могли не только обвинять, но даже подозревать в том, что по его распоряжению могут содержать людей в тюрьме по одним лишь политическим соображениям, что во всяком случае я, пока буду во главе Министерства, этого никогда не допущу.

Объяснения мои были приняты благосклонно. Многие говорили мне, что они вполне разделяют мою точку зрения и что запрос не имел другой цели, как ознакомление с делом. Один только Министр Внутренних дел Никитин (московский присяжный поверенный, по партии социал-демократ) мимоходом заметил, что о выпуске на волю Троцкого нужно было предупредить Министерство Внутренних дел, что таково было соглашение с Министерством Юстиции, когда дело касалось заметного лица.

Никитин был в известном смысле прав; но я лично не знал, что существовало такое соглашение. Я виноват только, что не догадался, по собственному почину, предупредить Никитина. Но никто не мешал Никитину, как Министру Внутренних дел, сделать, если он находил это нужным, распоряжение о новом аресте Троцкого в административном порядке. На его месте я бы это сделал и не побоялся бы сделать это».

Но никто во Временном правительстве не решился оставить популярного Троцкого за решеткой. Его продержали в «Крестах» два месяца и вынуждены были освободить 4 сентября под залог в три тысячи рублей. Деньги выделил совет профсоюзов Петрограда. Внесла залог его сестра — Ольга Давидовна, жена видного большевика Льва Борисовича Каменева. Тюремное заключение еще прибавило Троцкому уважения среди петроградских рабочих.

Сталин о Троцком в 1918 году

Вся подготовка вооруженного восстания шла практически без Ленина.

«После июльского бегства личное влияние Ленина падает по отвесной линии: его письма опаздывают, — писал полковник Никитин. — Чернь подымается. Революция дает ей своего вождя — Троцкого… Троцкий на сажень выше своего окружения…

Чернь слушает Троцкого, неистовствует, горит. Клянется Троцкий, клянется чернь. В революции толпа требует позы, немедленного эффекта. Троцкий родился для революции, он не бежал… Октябрь Троцкого надвигается, планомерно им подготовленный и технически разработанный. Троцкий — председатель Петроградского Совета с 25-го сентября — бойкотирует предпарламент Керенского. Троцкий — председатель Военно-революционного комитета — составляет план, руководит восстанием и проводит большевистскую революцию…

Троцкий постепенно, один за другим переводит полки на свою сторону, последовательно день за днем захватывает арсеналы, административные учреждения, склады, вокзалы, телефонную станцию…»

В отсутствие Ленина Троцкий оказался на главных ролях. Он методично привлек на свою сторону весь столичный гарнизон. Уже 21 октября гарнизон Петрограда признал власть Совета. С этого дня столица принадлежала не Временному правительству, а Троцкому.

На стороне Временного правительства оставалась только Петропавловская крепость. Туда поехал Троцкий. Он выступил на собрании гарнизона, и солдаты приняли решение поддержать Совет рабочих и солдатских депутатов.

II съезд Советов, к которому был приурочен военный переворот в Петрограде, открылся в день рождения Троцкого — 25 октября. Такой вот он сделал себе подарок.

Решающую ночь октябрьского восстания Троцкий провел на третьем этаже Смольного в комнате Военно-революционного комитета. Оттуда он руководил действиями военных частей. К нему пришел Лев Борисович Каменев, который был против восстания, но счел своим долгом быть рядом в решающую минуту.

В первую годовщину Октябрьской революции Сталин писал в «Правде»:

«Вся работа по практической организации восстания проходила под непосредственным руководством председателя Петроградского Совета Троцкого. Можно с уверенностью сказать, что быстрым переходом гарнизона на сторону Совета и умелой постановкой работы Военно-революционного комитета партия обязана прежде всего и главным образом т. Троцкому».

Член ЦК и Военно-революционного комитета Урицкий восхищенно говорил в те дни Луначарскому:

— Вот пришла великая революция, и чувствуется, что как ни умен Ленин, а начинает тускнеть рядом с гением Троцкого.

Оценка неточная, писал Луначарский, «но действительно в тот период, после первого громового успеха его приезда в Россию и перед июльскими днями, Ленин несколько стушевался, не очень часто выступал, не очень много писал, а руководил, главным образом, организационной работой в лагере большевиков, между тем как Троцкий гремел в Петрограде на митингах…».

Пока брали Зимний дворец, в Смольном институте заседал съезд Советов. На трибуну вышел Троцкий:

— От имени Военно-революционного комитета объявляю, что Временного правительства больше не существует!

Юрий Анненков в своих замечательных воспоминаниях «Дневник моих встреч», пишет, что в зале вспыхнула овация.

— Отдельные министры подвергнуты аресту, — продолжал Троцкий. — Другие будут арестованы в ближайшие часы.

Зал опять зааплодировал.

— Нам говорили, что восстание вызовет погромы и потопит революцию в потоках крови. Пока все прошло бескровно. Обыватель мирно спал и не знал, что одна власть сменялась другой.

И тут Троцкий увидел, что в зале появился Ленин:

— В нашей среде находится Владимир Ильич Ленин, который в силу целого ряда условий не мог до сего времени появиться среди нас… Да здравствует возвратившийся к нам товарищ Ленин!

Троцкий по значимости в революционном движении был человеком того же уровня, что и Ленин. Из всех вождей большевиков только они двое обладали качествами, необходимыми для того, чтобы взять власть и не уступить ее.

Уже известный нам Жак Садуль, наблюдавший обоих вождей, писал:

«Ленин и Троцкий — люди действия, вожди толпы, каких я еще не видел. Они смогли завоевать и удержать, несмотря на всю клевету, в самых сложных условиях поразительный авторитет. Они обладают в высшей степени всеми качествами и недостатками великих политических и религиозных вождей — железной волей, невероятной выдержкой, восторженной убежденностью, верой, которая сдвигает горы и разбивает все преграды…

Представляю, что у учеников Лютера, сторонников Робеспьера, старой гвардии Наполеона не было столь слепой веры в их идола, столько почитания, сколько их проявляют по отношению к Ленину и Троцкому красногвардейцы, матросы и рабочие, составляющие главное и прочное ядро большевистских сил.

Троцкий часто рассказывает мне, как глубоко его впечатляют неизменное бескорыстие, абсолютная преданность своему лидеру, которые проявляют к нему его обездоленные друзья, и какую силу придает ему эта любовь. Когда он говорит о своих пламенных и самоотверженных бойцах, его голос, столь часто насмешливый и резкий, смягчается. Самого его охватывает какое-то нежное чувство, какое очень редко заметишь у этого нервного, холодного и желчного человека…»

Не только в октябре 1917-го, до конца Гражданской войны у большевиков было два вождя — Ленин и Троцкий. Остальных армия и страна почти не знали.

— Я Троцкого по авантюризму, властолюбию, жестокости ставлю на одну доску с Лениным, — говорит академик Александр Яковлев, бывший член политбюро, который больше кого бы то ни было в России видел архивных документов. — Это были способные люди. Умели писать, умели убеждать. Находили серьезные аргументы.

Жестокость Троцкого и Ленина все же не носила тотального характера. Этим они отличались от Сталина.

Историки любят цитировать фразу Троцкого, прозвучавшую 16 декабря 1917 года, когда он выступал на Всероссийском съезде крестьянских депутатов:

— Не в белых перчатках по лаковому полу пройдем мы в царство социализма.

Эти слова трактуются как предвестие большого террора. В реальности Троцкий всего лишь предупреждал о ждущих впереди трудностях. Месяц с небольшим спустя после революции о терроре никто еще не думал.

Дочь Льва Николаевича Толстого Александра Львовна, попавшая в руки чекистов, так описывала ход процесса, когда в зале суда появился Троцкий, чтобы заступиться за одного из подсудимых:

«Вдруг все заволновались в зале, засуетились, задвигались, даже среди судей произошло какое-то едва заметное движение. Незаметно по зале рассыпалась толпа подозрительных штатских, в дверях и проходах показались остроконечные шапки чекистов. И не спеша, уверенной, спокойной походкой вошел человек в пенсне с взлохмаченными черными волосами, острой бородкой, оттопыренными мясистыми ушами.

Он стал спокойно и красиво говорить, как привычный оратор. Говорил он о молодом ученом, о том, что такие люди, как этот ученый, нужны республике, что он столкнулся с его работой и был поражен ее ценностью. Говорил недолго и, когда смолк, так же спокойно вышел, а в зале, как после всякого выдающегося из обычных рамок события, — на секунду все смолкло. Стала постепенно удаляться ворвавшаяся в залу охрана, рассеялись подозрительного вида штатские, и суд пошел своим чередом.

Мне было непонятно, почему этому временно выброшенному на поверхность, обладавшему неограниченной властью человеку, под руководством которого были расстреляны тысячи, почему ему пришла фантазия заступиться за молодого ученого?»

«Пусть берет иностранные дела»

Троцкий мечтал быть писателем, журналистом. Власть пришла к большевикам так быстро и неожиданно, что Лев Давидович еще и не успел решить, чем он станет заниматься.

На заседании ЦК Ленин предложил назначить Троцкого председателем Совета Народных Комиссаров. Тот отказался.

— Почему же? — настаивал Ленин. — Вы же стояли во главе Петроградского Совета, который взял власть.

Но Троцкий понимал, что этот пост должен принадлежать Ленину, как лидеру победившей партии.

Тогда Ленин потребовал, чтобы Троцкий возглавил ведомство внутренних дел: борьба с контрреволюцией важнее всего. Лев Давидович отказался и от этого предложения. Среди прочего привел в качестве аргумента свое национальное происхождение: еврею не стоит занимать эту должность.

Владимир Ильич всей душой ненавидел и презирал антисемитов, поэтому он вспылил:

— У нас великая международная революция, какое значение могут иметь такие пустяки?

— Революция-то великая, — ответил Троцкий, — но и дураков осталось еще немало.

— Да разве ж мы по дуракам равняемся?

— Равняться не равняемся, а маленькую скидку на глупость иной раз приходится делать: к чему нам на первых же порах лишнее осложнение?

Троцкий стал говорить, что охотнее всего он продолжил бы занятия журналистикой. Тут уже был против секретарь ЦК Яков Свердлов:

— Это мы поручим Бухарину.

Практичный Свердлов и нашел работу для Троцкого:

— Льва Давидовича нужно противопоставить Европе. Пусть берет иностранные дела.

— Какие у нас теперь будут иностранные дела? — недоуменно пожал плечами Ленин, как и все. ожидавший мировой революции, но, подумав, согласился.

Таким образом первым министром иностранных дел Советской России стал Троцкий. Он занимал этот пост меньше пяти месяцев, с 8 ноября 1917-го до 13 марта 1918-го.

В студенческие годы автор этой книги участвовал в научной конференции в Московском государственном институте международных отношений (кузнице кадров МИД), посвященной «первому министру иностранных дел Чичерину». Будущим советским дипломатам не следовало знать, что первым все-таки был Троцкий…

К своей дипломатической деятельности он отнесся несколько легкомысленно, потому что ясно было, что сейчас не это главное. С утра до вечера он был занят делами Петроградского Совета и Военно-революционного комитета.

Когда один из старых большевиков попросился к Троцкому в наркомат, тот ответил:

— Жаль брать вас на эту работу. Там у меня уже работают Поливанов и Залкинд. Больше не стоит брать туда старых товарищей. Я ведь сам взял эту работу только затем, чтобы иметь больше времени для партийных дел. Дело мое маленькое: опубликовать тайные договоры и закрыть лавочку.

Конечно, эти слова Троцкого — или вежливый отказ, или шутка. Хотя он явно исходил из того, что судьба революции решается не на дипломатическом поприще.

Троцкий говорил, что мировому пролетариату дипломатия не нужна, трудящиеся поймут друг друга и без посредников. По словам историков, он вообще не мог понять, как это революционер может хотеть быть дипломатом? Дипломатия считалась в Смольном бранным словом, тайная дипломатия безусловно осуждалась.

Более того, ожидание мировой революции делало дипломатию ненужной. Ленин недаром говорил: «Наше дело — есть дело всемирной пролетарской революции, дело создания всемирной Советской республики». А если во всем мире победит революция, то какая может быть дипломатия между революционерами?

Перед Троцким стояла одна практическая задача — вывести Россию из войны. Для этого следовало связаться с воюющими державами. Кроме того, быстро выяснилось, что революционная власть, взявшись управлять государством, все же должна исполнять определенные обязанности — по крайней мере, до наступления мировой революции.

Аппарат министерства иностранных дел советское правительство не признавал и исполнять его приказы не собирался.

Леонид Борисович Красин не без злорадства писал своей семье, заблаговременно отправленной подальше от России:

«Большевики, видимо, обескуражены единодушным бойкотом всех и вся (рассказывали курьеры о визитах новых «министров» в свои министерства, где все их встречали заявлением о непризнании — начиная с товарища министра и кончая швейцарами и курьерами), бойкот этот угрожает остановить вообще всю жизнь столицы, и всем начала делаться ясной необходимость какого-то выхода, а именно — образования нового министерства, несомненно уже социалистического, ответственного перед Советами…

Большевистское правительство в отчаянном положении, ибо бойкотистская тактика всех учреждений создала вокруг него торричеллиеву пустоту, в которой глохнут все его декреты и начинания… Разруха растет, с каждым днем близится призрак голода, и, если так пойдет дальше, мы можем докатиться до стихийного взрыва анархии, которая помимо неслыханных бедствий отдаст страну в руки какого-нибудь крутого, взявшего в руки палку капрала».

Красин считал необходимым сформировать коалиционное правительство разных социалистических партий. В принципе в те первые дни большевики были готовы частично делиться властью — они отдали несколько министерских постов левым эсерам. Но правые эсеры и правые меньшевики проявили удивительный максимализм: требовали либо полного ухода большевиков, либо, как минимум, отстранения Ленина и Троцкого, что было невозможно. Правые социалисты не понимали, что теряют последний шанс направить Россию по нормальному пути развития.

Через неделю Красин сообщал семье в новом письме:

«Прошла неделя, а воз и поныне там! Большевики, разбив Керенского и завладев Москвой, не идут ни на какие соглашения, жарят себе ежедневно декреты, работа же всякая останавливается, транспорт, продовольствие гибнут, армии на фронтах начинают умирать с голода.

Все видные большевики (Каменев, Зиновьев, Рыков (Алексей-заика) etc.) уже откололись от Ленина и Троцкого, но эти двое продолжают куролесить, и я очень боюсь, не избежать нам полосы всеобщего и полного паралича всей жизни Питера, анархии и погромов.

Соглашения никакого не получается, и виноваты в этом все: каждый упрямо, как осел, стоит на своей позиции, как большевики, так и тупицы социалисты-революционеры и талмудисты меньшевики. Вся эта революционная интеллигенция, кажется, безнадежно сгнила в своих эмигрантских спорах и безнадежна в своем сектантстве…»

Даже Красин, который близко знал лидеров большевиков, не понимал овладевшей ими жажды власти. Ленин был готов отдать полстраны, лишь бы оставалась возможность управлять другой половиной.

Через день после революции в министерство иностранных дел приехал угрюмый и молчаливый Урицкий, который со временем станет председателем Петроградской ЧК и будет убит. Урицкий предъявил мандат Военно-революционного комитета, которым он назначался «комиссаром при Министерстве Иностранных Дел». Он обошел здание министерства и уехал. Мидовскими делами он больше не занимался.

Когда в министерстве появился Троцкий, он обратился к дипломатам с небольшой речью. Но в этой аудитории он большого впечатления не произвел. Никто не верил, что большевики сумеют сохранить власть. А раз так, то что с ними церемониться?

Директор департамента общих дел министерства иностранных дел Владимир Лопухин вспоминает, как бывший исполняющий обязанности поверенного в делах в Абиссинии Борис Чемерзин пытался укорить Троцкого:

— Вы Бронштейн, а не Троцкий. Присваивая себе не принадлежащее вам имя, вы являетесь самозванцем.

Троцкий спокойно ответил, что сколько-то лет непрекращающейся борьбы и подполья, чередовавшихся с заключениями в царских тюрьмах, когда по необходимости приходилось измышлять себе «боевую кличку» политического борца, в достаточной степени оправдывают присвоенное конспиративное имя, под которым он, Троцкий, и наиболее известен в политических кругах. По словам возмущенного этим эпизодом дворянина Лопухина, «выходка Чемерзина прозвучала фальшью конфузной фанфаронады». В приличном обществе считалось постыдным раскрывать псевдонимы, чтобы тыкать в нос еврейским происхождением…

Сам Троцкий вспоминал об этой встрече так:

«Я НКИД долго не посещал, так как сидел в Смольном. Вопрос был военный — наступление на нас Краснова, были собрания представителей от заводов и масса других дел…

Ни входов, ни выходов мы не знали, не знали, где хранятся секретные документы; а Петербургский Совет довольно нетерпеливо ждал секретных документов. У меня лишнего времени не было съездить посмотреть. Когда я один раз приезжал, причем это было не в первый день, а дней через 5–7 после взятия нами власти, то мне сказали, что никого здесь нет…

Я потребовал собрать тех, которые явились, и оказалось потом, что явилось колоссальное количество… В двух-трех словах я объяснил, что, кто желает добросовестно служить, тот останется на службе. Но я ушел несолоно хлебавши…»

Тогда Троцкий потребовал, чтобы все руководители отделов сдали дела его новым помощникам.

Утром старшие по должности дипломаты собрались и решили, что они не станут служить большевистскому правительству. Не по политическим причинам, а потому что они были напуганы и обижены радикальными речами большевиков, которые собирались покарать всех царских чиновников. Как же служить тем, кто желает твоей смерти? Был и другой мотив: а ну как большевиков скоро свергнут? Вернутся те, кто ушел, и накажут за сотрудничество с Лениным и Троцким.

Троцкий в назначенный день не приехал. Появились его помощники по наркомату: меньшевик Евгений Поливанов и большевик Иван Залкинд.

Поливанов, племянник царского военного министра, окончил Санкт-Петербургский университет, причем обучался одновременно на двух факультетах — историко-филологическом и восточных языков. Он слыл полиглотом и действительно говорил на многих языках.

Он возглавил в НКИД отдел отношений с Востоком. Но его карьера будет недолгой: скоро выяснится, что он до революции входил в черносотенный Союз русского народа, кроме того, еще сильно пил и вроде бы даже употреблял кокаин и морфий и посещал китайские курильни опиума в Петрограде. В пьяном виде Поливанов упал с платформы под поезд, и ему отрезало руку…

Иван Залкинд, который окончил Сорбонну в Париже и был доктором биологии, с юности примкнул к социал-демократам. Он стал заведовать отделом стран Запада.

Залкинд вспоминал позднее, как они с Поливановым объезжали виднейших чиновников министерства иностранных дел, требуя, чтобы те явились в министерство для «решающих переговоров». Многих им застать не удалось, кое-кто сказался больным. Один из дипломатов, утверждавший, что он серьезно захворал, залез под одеяло в костюме и ботинках…

На другой день Поливанов и Залкинд приехали в министерство, запасшись на всякий случай ордерами на арест за подписью Урицкого. Это было, собственно, постановление Военно-революционного комитета при Петроградском Совете рабочих и солдатских депутатов, в котором говорилось:

«Военно-революционный комитет по предложению Народного Комиссара по Иностранным делам постановляет: бывшего… бывшего… бывшего… бывшего… арестовать и доставить в Петроград для предания Военно-Революционному Суду. Всем местным Советам, Военно-Революционным Комитетам и всем пограничным органам Власти вменяется в обязанность принять все меры к выполнению этого постановления».

Фамилии в это постановление можно было вписать любые. Но этот грозный документ не понадобился. Во всех окнах министерства горел свет, вешалки были переполнены, а на верхнем этаже предстало зрелище, напоминавшее парадный прием: явились не только все званые, но и многие вовсе не званые. Министерство было в полном сборе.

Бывший товарищ (заместитель) министра Александр Петряев представил помощникам Троцкого заведующих департаментами и отделами. Залкинд произнес небольшую речь о служебном долге чиновников, напомнил, что время военное, а функции министерства иностранных дел таковы, что не терпят — в интересах страны — даже краткого перерыва.

Бывшие руководители бывшего министерства пошептались, и Петряев сказал, что их решение остается неизменным: данному правительству они служить не могут, но готовы на компромисс — вести текущие дела, не связанные с политикой: исполнять консульские обязанности, заниматься пленными и так далее.

Посланцы Троцкого пришли к выводу, что это усовершенствованная форма саботажа, при которой чиновники сохранили бы за собой возможность вредить Совнаркому и помогать своим друзьям. Залкинд категорическим тоном произнес, что чиновники министерства могут остаться на работе только в том случае, если они признают революционное правительство.

— Товарищ Троцкий, — громким голосом сказал Поливанов, — сегодня не может быть у вас. Занят неотложными делами в Смольном. Будет завтра с утра. Просит вновь собраться к десяти часам.

На следующий день действительно приехал Троцкий, который внешне до крайности не понравился Владимиру Лопухину:

«Сухощавый, чернявый, некрасивый в бросающейся в глаза чрезвычайной степени. Желтоватая кожа лица. Клювообразный нос над жидкими усиками с опущенными книзу концами. Небольшие, пронзительно черные глаза. Давно не стриженные, неопрятные, всклокоченные черные волосы. Широкие скулы, чрезмерно растягивающие тяжелый, низкий подбородок. Длинный, узкий обрез большого рта с тонкими губами. И — непостижимая странность! Чрезвычайно развитые лобные кости над висками, дающие иллюзию зачатка рогов. Эти рогоподобные выпуклости, большие уши и небольшая козлиная бородка придавали приближавшемуся ко мне человеку поразительное сходство с чертом, созданным народною фантазиею».

Многие современники говорили о «дьявольском» и «хищном» выражении лица Троцкого. Другие находили общение с ним интересным и приятным. Видимо, все дело в том, как эти люди относились к Троцкому.

Одет нарком был в потертый сюртук, заношенную рубашку и мятые брюки. Но заговорил он приятным мелодичным голосом и очень вежливо:

— С кем имею честь?.. Я Троцкий.

Он немедленно стал уговаривать Лопухина остаться на своем посту. Директор департамента общих дел наотрез отказывался.

— Что вы имеете против нас? — в упор спросил его Троцкий. — Ответьте конкретно! Вам не нравится, что мы заканчиваем войну, передаем землю крестьянам, национализируем фабрики и заводы?

Лопухин покачал головой. Он не хотел ссориться с человеком, чье слово в Петрограде решало все.

— Окончание войны я могу только приветствовать, — ответил Лопухин, — так как для меня очевидно, что армии как боеспособной силы у нас нет. И народ устал от войны. Ее надо закончить… Но не в этом дело! Я служил иным принципам. Если сегодня я им изменю и с завтрашнего дня буду служить другим идеям, вы ни уважения, ни доверия ко мне иметь не сможете. И еще! Простите меня, но, в конце концов, не верится в прочность вашей власти.

— Вот в этом, — воскликнул Троцкий, — вы ошибаетесь. Мы — единственная политическая партия с темпераментом! Нет, власть наша прочная. Давайте решим так. Отложим нашу беседу. Когда вы увидите, что мы не ушли, тогда возвращайтесь.

— А пока, — Лопухин воспользовался хорошим настроением наркома, — отпустите меня с миром. Вы не поверите, как я устал, работая в крайнем напряжении чуть не с начала войны. Надо отдохнуть. Вы должны меня понять. Я убежден, что в вашей политической борьбе и вы основательно утомились.

Нарком только усмехнулся наивности дипломата.

— Я лично, — ответил Троцкий, — успел отдохнуть в тюрьме, откуда только что вышел. Вы свободны. Можете использовать вашу свободу, как хотите. Хотите здесь остаться — оставайтесь. Хотите уехать — уезжайте. Даже за границу можете выехать. Мы вам препятствовать не будем.

Эти слова много значили. Дело в том, что уже 3 ноября Петроградский военно-революционный комитет отправил комиссару пограничной станции Торнео (на финляндско-шведской границе — в условиях войны это был единственный безопасный путь из России в Европу) короткую телеграмму: «Граница временно закрыта. Без особого распоряжения ВРК никто пропущен быть не может».

Позже последовало разъяснение. Иностранным дипломатам дозволялся проезд в обе стороны. Граждане России имели право покинуть родину только со специального разрешения Военно-революционного комитета. А беспрепятственно возвращаться в Россию могли политэмигранты…

Троцкий, вполне расположившись к Лопухину, между делом рассказал ему, что портфель министра иностранных дел взял, подчиняясь партийной дисциплине, а по профессии он журналист и хотел бы работать в газетном деле.

Тем временем новые помощники наркома потребовали показать им расположение всех служебных помещений, сдать деньги, имеющиеся в министерстве, и представить сотрудника, отвечающего за сохранность архивов и шифров.

Появился заведующий канцелярией граф Татищев, который организовал новому начальству экскурсию по министерству.

«Директор канцелярии Татищев, — писал Троцкий, — провел по всем комнатам, отчетливо показал, где какой ключ, как его вертеть и т. д. Тогда были опасения, не спрятаны ли какие- нибудь бумаги. Но это не подтвердилось.

Когда мы спросили его, а где же секретные документы, он сказал, что наше представление о них страдает, так сказать, некоторым фетишизмом, что они обязательно должны быть написаны на пергаменте и т. д. Эти грабительские соглашения создавались просто путем шифрованной телеграфной передачи, и копии их лежали в довольно прозаичном виде, спрятанные в шкафах…»

Потом Залкинд отобрал у Татищева все четыре связки ключей и отпустил графа.

Троцкий выделил двух проверенных товарищей, которые умели печатать на пишущих машинках, и прислал караул из Павловского полка. Вооруженную охрану поставили у входа в бронированные комнаты, где в пяти громадных несгораемых шкафах хранились картонные папки с копиями посольских депеш и договорами.

11 ноября 1917 года в «Известиях Петросовета» опубликован приказ Троцкого: чиновники МИД, которые не приступят к работе до утра 13 ноября, будут уволены без права на пенсию.

Нарком исполнил свое обещание.

14 ноября в «Известиях» появился длинный список бывших сотрудников министерства, которые «за отказ от подчинения СНК увольняются от должности без права на пенсию».

Троцкий исходил из того, что дипломатия — не ахти какая сложная наука и если чиновники не хотят подчиняться новой власти, то наркомат обойдется и без них.

13 ноября Троцкий впервые в качестве главного советского дипломата принимал в Смольном институте бельгийского посланника, который пришел просить, чтобы ему вернули реквизированный красногвардейцами автомобиль, и заодно решил выяснить ситуацию в стране.

«С ходу на этой первой же встрече с западной дипломатией Троцкий находит свой стиль, — писал Жак Садуль. — Стиль, однако, несколько резкий, чуть высокомерный. Настороженный, учтивый, умело уходящий от прямых ответов на затруднительные конкретные вопросы, Троцкий явно настроен не делать никаких уступок по сути и по форме».

16 ноября уволили еще несколько десятков человек.

22 ноября НКИД разослал циркулярную телеграмму всем дипломатическим представительствам России за границей с одним вопросом: согласны ли они служить новой власти?

26 ноября двадцать восемь глав российских миссий были уволены со службы «за неполучением ответа».

В НКИД пришли работать рабочие с завода военных и морских приборов «Сименс и Шуккерт», солдаты. Шифровальщиков нашли в Главном морском штабе.

Из мидовских сотрудников остались курьеры и прислуга, изъявившие желание служить новой власти. Потом к ним присоединились некоторые дипломаты, которые прекратили забастовку.

Александр Доливо-Добровольский, бывший директор правового департамента МИД, через газету «Наша жизнь» обратился к коллегам с призывом последовать его примеру:

«Большевики захватили власть, свергнув коалиционное правительство. В первое же мгновение все отступили перед фактом захвата, перед призраком разорванных хартий свободы. Но нам было предоставлено время, много дней, чтобы заметить, что перед нами не кондотьеры с еще горячими ружьями после уличной схватки, но фактическая власть большой народной партии».

В те времена еще многое было позволено. Будущий знаменитый писатель Илья Григорьевич Эренбург печатал в московских газетах статьи, в которых писал о Ленине без тени почтения к руководителю нового правительства:

«Лет десять тому назад юнцом наивным и восторженным прямо из Бутырской тюрьмы попал я в Париж. Утром приехал, а вечером сидел уж на собрании в маленьком кафе «Avenue d’Orleanes». Приземистый лысый человек за кружкой пива, с лукавыми глазами на красном лице, похожий на добродушного бюргера, держал речь. Сорок унылых эмигрантов, с печатью на лице нужды, безделья, скуки, слушали его, бережно потягивая гренадин. «Козни каприйцев», легкомыслие «впередовцев» тож «отзовистов», соглашательство «троцкистов» тож «правдовцев», «уральские мандаты», «цека, цека, ока» — вещал оратор, и вряд ли кто-либо, попавший на это собрание не из Бутырок, а просто из Москвы, понял бы сии речи…»

Очень скоро бывшие дипломаты увидели, что у них нет иного выбора, кроме как проситься назад на государственную службу. Никакой иной работы в Советской России не осталось, потому что частный бизнес был уничтожен. К тому же в 1918 году в Петрограде вспыхнула эпидемия холеры, и безработных заставляли копать могилы.

— Довольно покобенились и поголодали, — говорил коллегам бывший сотрудник второго департамента МИД Андрей Сабанин. — Пора приняться за дело. Но работать как следует можно только по специальности. Предложу услуги наркоминделу.

И его взяли, как и многих других молодых дипломатов, которые быстро сделали в НКИД карьеру.

Троцкий придавал большое значение скорейшему опубликованию секретных документов из архива МИД. Он хотел, чтобы все увидели, как вся Европа была вовлечена в кровавую мировую войну. Сохранилась его записка Залкинду, написанная 7 ноября, на бланке наркома:

«Посылаю Вам специальный караул, которому отданы строжайшие инструкции. Непременно достаньте еще одного или двух работающих на машинке, переводите и перепишите как можно большее количество интересующих нас документов и отложите все оригиналы отдельно, их придется хранить особо. Точно сверяйте копии, снимаемые переписчиками (точность дат, имен и пр.), скрепляйте подписями и печатью.

Оригиналы отберите с таким расчетом, чтобы их можно было спрятать в надежном месте (у чиновников могут быть дубликаты ключей).

Жму руку. Ваш Троцкий».

Найденные документы сразу публиковались. Это были секретные договоры с Италией, Румынией, Францией, переписка императора Николая И, депеши послов Временному правительству. По личному указанию Ленина немедленно опубликовали перехваченное донесение румынского военного атташе, в котором говорилось, что генерал Корнилов намерен сдать Ригу с целью борьбы против «пораженчества».

Сам Троцкий ненавидел тайную дипломатию. После него еще и восторжествует привычка по секрету договариваться об одном, а на публике провозглашать другое.

Сталин считал дипломатию доведенным до совершенства искусством обмана: «Слова дипломата не должны иметь никакого отношения к действиям — иначе что это за дипломатия? Слова — это одно, а дела — другое… Искренняя дипломатия невозможна…»

Троцкий обладал даром привлекать к себе людей, которые шли за ним, как за вождем. Помощником наркома был назначен матрос-электротехник Балтийского флота Николай Григорьевич Маркин, талантливый самоучка и очень храбрый человек. Ему было двадцать пять лет, он вырос в бедной семье, рано начал работать, пристрастился к чтению нелегальной литературы, был арестован за попытку поджечь магазин своего хозяина. В тюрьме сблизился с политическими заключенными. После Февральской революции принимал участие в выпуске вечерней газеты «Рабочий и солдат», работал в Петроградском Совете, делегатом от Балтийского флота вошел во ВЦИК.

Маркин установил в наркомате большевистский порядок.

Троцкий восхищался своим помощником:

«Я был занят в Смольном общими задачами революции. Тогда Маркин стал на время негласным министром иностранных дел.

Он сразу разобрался по-своему в механизме комиссариата, производил твердой рукой чистку родовитых и вороватых дипломатов, устраивал по-новому канцелярию, конфисковал в пользу беспризорных контрабанду, продолжавшую поступать в дипломатических вализах из-за границы, отбирал наиболее поучительные тайные документы и издавал их за своей ответственностью и со своими примечаниями отдельными брошюрами…»

Маркин обзавелся парой переводчиков и составил из обнаруженных документов шесть сборников, которые отпечатал в типографии бывшего министерства иностранных дел.

Его энергии хватило бы на троих. Он с увлечением занимался всем, за что бы ни брался, — разбором дипломатической переписки или починкой пулемета. Маркину принадлежала идея продавать с аукциона подарки, которые заграничные друзья присылали чиновникам МИД. Чего там только не было — от статуэток до принадлежностей дамского туалета.

Первые контакты с иностранными дипломатами страшно веселили новых дипломатов. Залкинд не без удовольствия вспоминал, как к нему приехал секретарь испанского посла, которого отзывали на родину, и убеждал помощников Троцкого, что советскому правительству следует наградить посла орденом. Орденов было предостаточно — их обнаружили в министерстве в большом количестве. Залкинд выложил на стол целую кучу и великодушно предложил испанцу выбрать любой.

Персидский посланник под Новый год прислал по традиции руководителям наркомата шампанское и коньяк. Большевики торжественно вылили спиртное в камин и на следующий день еще заставили любезного посланника извиняться…

Реальные отношения были только с германо-австрийской миссией по делам о военнопленных, которая прибыла в Петроград после заключения соглашения о перемирии. В перемирие никто не верил, хотя Маркин вывесил на здании наркомата громадный плакат, оповещавший о прекращении боевых действий.

Когда началась Гражданская война, Николай Маркин стал заместителем Федора Федоровича Раскольникова, который возглавил Волжскую флотилию, чтобы сражаться с белогвардейскими кораблями. 1 октября 1918 года пароход «Ваня-коммунист», на котором находился Маркин, возле селения Пьяный Бор попал под огонь белой артиллерии и затонул. Троцкий крайне сожалел о гибели верного своего помощника…

В этом походе флотилии участвовала и писательница Лариса Рейснер (жена Раскольникова, а потом Карла Радека). Она написала стихотворение «Реквием» в память комиссара Волжской военной флотилии Николая Маркина:

Граф Мирбах в Москве

Германо-австрийскую миссию возглавлял граф Вильгельм Мирбах, который потом вернется в Россию в роли немецкого посла и будет убит в июле. «Мирбах, — описал его Жак Садуль, — высокий, изысканный, моложавый, производит впечатление человека активного и умного, наделенного яркой индивидуальностью». Когда Мирбах приходил в наркомат, то всякий раз морщился при виде висевшего на стене портрета немецкого коммуниста Карла Либкнехта.

Сотрудники немецкой миссии были лишены права свободного передвижения по городу. Гостиницу охраняли мрачные и неподкупные латышские стрелки. Мирбах постоянно жаловался на притеснения, но наркомат оставался равнодушен к страданиям немецких и австрийских дипломатов, потому что такие же ограничения были введены в Брест-Литовске для прибывшей туда на переговоры советской делегации.

Мирбах даже пытался чисто по-человечески объяснить, что сотрудники его миссии «люди молодые» и нуждаются в моционе… Одного такого молодого человека, который все- таки выбрался в город, где-то изрядно поколотили. Но на это Мирбах жаловаться не стал.

Переговоры с немцами о судьбе военнопленных вели Александр Доливо-Добровольский, бывший директор правового департамента МИД, и Федор Петров, который впоследствии стал заведовать хозяйственным отделом наркомата.

Некоторые другие чиновники бывшего министерства завели разговор о возвращении на работу, но обставили это условиями, показавшимися неприемлемыми, посему на здании наркомата появилось залихватское объявление: «Старых чиновников просят предложениями своих услуг не беспокоить». Набрали совсем новых людей. Всем объясняли, что иностранную политику государства будут определять не они, а Совет Народных Комиссаров. Ставки жалованья были весьма демократичными: руководителям наркомата платили пятьсот рублей, водителям — четыреста пятьдесят, курьерам — триста.

1 декабря 1917 года в наркомате по иностранным делам насчитывалось тридцать человек, к Новому году — больше ста, а в январе 1918-го — уже двести. В аппарате наркомата собралась разношерстная публика, левые эсеры, анархисты. Несколько человек арестовали как белогвардейцев, а одного болгарина обвинили в том, что он немецкий шпион.

Народный комиссариат по иностранным делам занял здание бывшего царского министерства на Дворцовой площади. Сам нарком и его секретариат по-прежнему находились в Смольном, в комнате № 7. Это было время, когда Ленин и Троцкий работали в четыре руки. Переехав в Москву, в Кремле они даже поселились рядом. Это был период близких, почти дружеских отношений.

Ленин занимался фантастическим делом — пытался своими декретами и решениями коренным образом перевернуть всю жизнь огромной страны. Некоторые документы тех лет написаны ими совместно. Начало писал Троцкий, окончание Ленин. Они постоянно переговаривались и советовались.

А в наркомате по иностранным делам были образованы два основных отдела, один занимался Востоком, другой Западом. Кроме того, действовали отдел, занимавшийся военнопленными, отдел денежных переводов за границу, правовой отдел, шифровальный, экономический, отдел печати, отдел виз, отдел личного состава и хозяйственный.

Больше всего работы было у отдела виз, потому что иностранцы покидали Советскую Россию толпами. Бежали и свои — с поддельными документами. Один активист партии кадетов сумел уехать, предъявив паспорт китайского дипломатического курьера, который ему преспокойно отштамповали в НКИД.

Заграничные представительства Советской России были весьма немногочисленны. В Лондоне будущий нарком Максим Литвинов открыл «Русское народное посольство», и в Стокгольм Вацлаву Воровскому с первым советским дипломатическим курьером были отправлены верительные грамоты «Полномочного представителя Народного Комиссара по иностранным делам в Скандинавских странах».

«Никаких дипломатических переговоров в те времена не велось, — вспоминал Троцкий. — Наша дипломатическая деятельность происходила в Смольном без всякого аппарата НКИД. Только когда приехал тов. Чичерин и был назначен в состав НКИД, началась работа в самом здании, подбор новых сотрудников, но в очень небольших размерах…»

Троцкий вызволил бывшего царского дипломата Георгия Васильевича Чичерина из английской тюрьмы, где он сидел за пропаганду идеи немедленного окончания войны, и сделал своим заместителем в наркомате. Чичерина Троцкий знал давно: Георгий Васильевич еще в первую русскую революцию 1905 года примкнул к социал-демократам.

Никакой нормальной дипломатической работы в эти месяцы не было, потому что ни одно государство не признавало Совет Народных Комиссаров. Но пока в Брест-Литовске не был заключен мир с немцами, иностранные миссии в Петрограде поддерживали какие-то официальные отношения с советской властью.

Дипломаты приходили в наркомат, надеясь убедить новую власть не проводить национализацию иностранной собственности и не отказываться от своих обязательств по сделанным в Европе займам. Шведского посланника обидели, назвав его правительство буржуазным. Он энергично запротестовал, уверяя, что у него в стране правительство не буржуазное, а демократическое. Сербский посланник надеялся найти в наркомате какое-то понимание, но с ним завели разговор о «великосербском империализме». Он не остался в долгу и заявил, что большевики сами империалисты и большой разницы между Троцким и царским министром иностранных дел Сазоновым он не видит.

Французская миссия отказывалась именовать комиссариат по иностранным делам «народным», но у них просто не принимали никаких документов. Французам пришлось пойти на попятную.

К иностранным дипломатам сотрудники наркомата относились достаточно пренебрежительно.

Когда в Соединенных Штатах были приговорены к смертной казни несколько анархистов, питерские анархисты решили провести демонстрацию протеста под окнами американского, посольства. Сотрудники НКИД не без злорадства предупредили об этом посла. Тот немедленно обратился к Ленину с требованием обеспечить безопасность посольства. Ленин сделал наркомату выговор: зачем лишний раз пугать послов?

31 декабря 1917 года был арестован румынский посланник Диаманди. Весь дипломатический корпус потребовал встречи с председателем Совета Народных Комиссаров. Ленин дал согласие. Сотрудники НКИД не хотели устраивать такую беседу в парадном зале, украшенном разноцветными половиками и зеркальным трюмо. А кабинет Ленина был слишком маленьким. Но все же остановились на этом варианте. Натащили туда побольше стульев и пошли встречать дипломатов.

Первым появился американский посол. Как дуайен дипломатического корпуса, он представлял Ленину всех дипломатов, и они обменивались рукопожатиями.

Затем американский посол, а вслед за ним французский решительно потребовали освободить румынского посланника. Им зачитали телеграмму Троцкого, в которой говорилось о нападении румын на российские войска. Дипломаты объяснения не приняли и не могли согласиться с превращением посла в заложника, считая такой шаг проявлением средневековья. Особенно возмутился сербский посланник Спалайкович, который произнес целую речь. Ленина эта картина страшно развеселила. Никаких гарантий иностранным дипломатам он не дал. На сем встреча, которая произвела сильное впечатление на иностранных дипломатов, закончилась.

Некоторые принципы советской внешней политики были заложены в первые же месяцы после революции. Это глубокое неуважение суверенитета государств и презрение к международным договорам. Советские руководители исходили из того, что «пролетарское государство имеет право на красную интервенцию, походы Красной Армии являются распространением социализма, пролетарской власти, революции».

Почему он уехал из Бреста?

От Троцкого требовали одного — прекращения войны и немедленного заключения мира. Солдаты покидали фронт и грозили советскому правительству: если вы не заключите мир, мы повернем оружие против вас.

Сразу после революции Троцкий по радиотелеграфу предложил всем воюющим государствам заключить мир. 22 ноября было подписано соглашение о приостановке военных действий на русском фронте от Балтийского моря до Черного. Страны Антанты отказались вести переговоры. Государства четверного союза — Германия, Австро-Венгрия, Турция и Болгария — согласились. Они терпели поражение и хотели заключить сепаратный мир на востоке, чтобы продолжить войну на западе.

Большая часть короткой дипломатической карьеры Троцкого пришлась на самое сложное — переговоры с военными противниками о заключении мира. Умение вести переговоры считается высшим дипломатическим искусством. В другое время — кто знает? — из Троцкого мог бы получиться неплохой дипломат.

Созданная при Сталине версия: Троцкий сорвал переговоры в Брест-Литовске и позволил немцам оккупировать пол-России — не соответствует истине.

Принято считать, что Ленин и Сталин заботились об интересах родины, а Троцкий думал только о мировой революции и во имя ее готов был пожертвовать Россией.

На самом деле в Бресте Троцкий действовал не вопреки решениям партии, а в соответствии с ними. Затягивать переговоры, не подписывать мир, сколько возможно, — это была линия Ленина. Борьба вокруг заключения мира с немцами шла не между Лениным и Троцким, а между Троцким и значительной частью партии, которая требовала воевать во что бы то ни стало…

Троцкий потом говорил на съезде партии, что уже в ноябре 1917 года с немцами можно было договориться — и на очень выгодных условиях, но «все, в том числе т. Ленин, говорили: «Идите и требуйте от немцев ясности в формулировках, уличайте их, при первой возможности оборвите переговоры и возвращайтесь назад».

9 декабря в Брест-Литовске начались переговоры российской делегации с представителями Германии, Австро-Венгрии, Турции и Болгарии. Российскую делегацию возглавил член ЦК Адольф Иоффе. Он в девятнадцать лет присоединился к социал-демократам, в Вене вместе с Троцким издавал газету «Правда», потом вернулся в Россию и в 1912 году был арестован и приговорен к пожизненной ссылке, которую отбывал в Сибири. Его освободила Февральская революция.

В дни Октябрьской революции Иоффе был председателем Петроградского военно-революционного комитета, который передал власть Совету Народных Комиссаров. Вести переговоры ему поручили, потому что он хорошо говорил по-немецки.

В Брест-Литовске немецкие и австрийские дипломаты расспрашивали Адольфа Иоффе о том, что же происходит в России. Он с воодушевлением рассказывал о целях социалистической революции. Опытные дипломаты воспринимали его слова скептически. Его партнер на переговорах австрийский дипломат граф Оттокар Чернин записывал в дневнике: «Удивительные люди — эти большевики. Они говорят о свободе и общем примирении, о мире и согласии, а при этом они, по- видимому, сами жесточайшие тираны, каких только видел мир, — буржуазию они попросту вырезывают, а единственными их аргументами являются пулеметы и виселица».

Представители четверного союза в принципе согласились с формулой мира без аннексий и контрибуций на основе самоопределения народов. Немецкое правительство заявило, что готово отозвать оккупационные войска и предоставить народам Польши, Литвы и Курляндии право самим определить свою судьбу.

Но большая часть ЦК вообще исключала возможность подписания какого-то документа с империалистической державой. Владимир Ильич сказал Троцкому, что остается одно — затягивать переговоры в надежде на скорые революционные перемены в Германии. И попросил это сделать самого Троцкого, которому пришлось ехать в Брест-Литовск.

После бурлящего Петрограда Троцкому там было просто скучно. Деятельный нарком не хотел терять времени зря. Он усадил стенографисток и между делом надиктовал им очерк об октябрьских событиях. На переговорах он выступал очень умело и убедительно. Но в Бресте Троцкий, по словам историков, желал слишком многого: закончить войну, поднять немецкий рабочий класс на восстание и сохранить престиж России. Выполнить эти задачи одновременно оказалось невозможным.

Граф Оттокар Чернин писал потом: «Троцкий, несомненно, интересный, умный человек и очень опасный противник».

Как бы ни старался Троцкий затянуть переговоры, наступил момент принятия решения.

Они с Лениным не очень хотели подписывать официальный мир с немцами еще и по другой причине: и без того поговаривали о том, что большевики продались немцам. Они оказались в безвыходном положении. Тогда изобретательный Троцкий и придумал формулу, которую предложил Ленину:

— Войну прекращаем, армию демобилизуем, но мира не подписываем. Если немцы не смогут двинуть против нас войска, это будет означать, что мы одержали огромную победу. Если они еще смогут ударить, мы всегда успеем капитулировать.

— Это было бы так хорошо, что лучше не надо, если бы немцы оказались не в силах двинуть свои войска против нас, — озабоченно отвечал Ленин. — А если немцы возобновят войну?

— Тогда мы вынуждены будем подписать мир. Но тогда для всех будет ясно, что у нас нет другого исхода. Этим одним мы нанесем решительный удар легенде о нашей закулисной связи с немецким правительством.

Большинство руководителей партии требовало войны с немцами. Темпераментный Феликс Дзержинский заявил, что подписание мира — это полная капитуляция. Григорий Зиновьев, будущий председатель Исполкома Коминтерна, считал, что мир ослабит революционное движение на Западе и приведет к гибели социалистической республики в России. Урицкий сказал, что у него «рука не поднимется подписать похабный мир».

Партия вышла из повиновения, и Ленин остался в меньшинстве. Точка зрения Троцкого оказалась единственно возможным компромиссом.

На заседании ЦК Сталин говорил об этом:

— Ясности и определенности нет по вопросу о мире, так как существуют различные течения. Надо этому положить конец. Выход из тяжелого положения дала нам средняя точка зрения — позиция Троцкого.

На заседании ЦК компромиссное предложение Троцкого получило большинство голосов.

9 февраля руководители немецкой и австро-венгерской делегации подписали мирный договор с представителями Украинской Народной Республики. И сразу же ультимативно потребовали от Троцкого принять их условия мира.

Вот тогда Троцкий в соответствии с решением ЦК на заседании в Брест-Литовске заявил:

«В ожидании того, мы надеемся, близкого часа, когда угнетенные трудящиеся классы всех стран возьмут в свои руки власть, подобно трудящемуся народу России, мы выводим нашу армию и наш народ из войны.

Наш солдат-пахарь должен вернуться к своей пашне, чтобы уже нынешней весной мирно обрабатывать землю, которую революция из рук помещиков передала в руки крестьянина. Наш солдат-рабочий должен вернуться в мастерскую, чтобы производить там не орудия разрушения, а орудия созидания и совместно с пахарем строить новое социалистическое хозяйство…

Мы не можем поставить подписи русской революции под условиями, которые несут с собой гнет, горе и несчастье миллионам человеческих существ.

Правительства Германии и Австро-Венгрии хотят владеть землями и народами по праву военного захвата. Пусть они свое дело творят открыто. Мы не можем освящать насилия. Мы выходим из войны, но мы вынуждены отказаться от подписания мирного договора».

Почему Троцкий не подписал мир с немцами?

Принять грабительские требования немцев он, как коммунист, считал немыслимым для себя и позором для России. Он рассчитывал, что немцы не решатся наступать. Но в любом случае полагал, что подписать с ними мир можно, только уступая силе, а не демонстрируя готовность поддаться до того, как положение станет крайним.

Уже в наши дни известный российский дипломат Юлий Квицинский так оценивает поведение Троцкого:

«Ни мира, ни войны», — говорил в Бресте Троцкий не потому, что не слушался Ленина, а потому что отказ от Прибалтики, Украины, западных областей Белоруссии был страшен для большевиков, ставя на них клеймо предателей интересов России, подкрепляя обвинения в адрес Ленина как агента германского генштаба. Почитайте Троцкого и увидите, что ЦК РКП(б) своей тактикой «ни мира, ни войны» специально провоцировал новое наступление немцев, их приближение к Петрограду, чтобы еще раз показать народу, что иного выхода, как подписать Брестский мир, не остается…»

Выслушав заявление Троцкого, делегации Германии и Австро-Венгрии склонялись к тому, чтобы принять состояние мира де-факто. Российская делегация вернулась в Москву в уверенности, что немцы наступать не будут.

14 февраля высший орган государственной власти Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет принял резолюцию: «Заслушав и обсудив доклад мирной делегации, ВЦИК вполне одобряет образ действий своих представителей в Бресте».

Однако немецкое командование сообщило, что с 18 февраля будет считать себя в состоянии войны с Россией.

Не все в России сокрушались, когда немцы начали наступление. Напротив, были люди, которые надеялись, что немцы уничтожат большевиков, и сожалели, что немецкое правительство готово в обмен на подписание мира фактически заключить союз с большевиками.

Писательница Зинаида Гиппиус, ненавидевшая революцию, 7 февраля 1918 года записывала в дневнике:

«Германия всегда понимала нас больше, ибо всегда была к нам внимательнее. Она могла бы понять: сейчас мы опаснее, чем когда-либо, опасны для всего тела Европы (и для тела Германии, да, да!). Мы — чумная язва. Изолировать нас нельзя, надо уничтожать гнездо бацилл, выжечь, если надо, — и притом торопиться, в своих же, в своих собственных интересах!»

Когда немцы начали наступление, французы и англичане предложили России помощь. Часть членов советского руководства была против вообще каких-либо соглашений с империалистами. Троцкий считал, что, если предлагают помощь, надо этим воспользоваться. Ленин сформулировал решение так: уполномочить тов. Троцкого принять помощь разбойников французского империализма против немецких разбойников.

Тем не менее было ясно, что с немцами придется договариваться, и желательно — быстрее. Но немцы выставили такие условия, идти на которые казалось заведомо невозможным.

Возмущенный Ленин сказал Троцкому:

— Да, придется драться, хоть и нечем. Иного выхода, кажется, уже нет.

Но минут через пятнадцать, когда Троцкий вновь зашел к нему, Ленин уже успокоился:

— Нет, нельзя менять политику.

Зинаида Гиппиус:

«Большевики совершенно потеряли голову. Мечутся: священная война! нет, — мир для спасения революционного Петрограда и советской власти! нет, — все-таки война, умрем сами! нет, — не умрем, а перейдем в Москву, а возьмут Москву, — мы в Тулу, и мы… Что, наконец? Да все, — только власти не уступим, никого к ней не подпустим, и верим, германский пролетариат… Когда? Все равно когда…»

В Москве между лидерами большевиков шли ожесточенные споры. ЦК отказывался подписывать мир с немцами, требовал защищать революцию с оружием в руках.

Теперь условия мира были еще хуже: Россия теряла Прибалтику и часть Белоруссии. Города Карс, Батум и Ардаган надо было отдать Турции. Признать независимость Украины, немедленно демобилизовать армию и уплатить Германии шесть миллиардов марок контрибуции.

Ленин доказывал необходимость капитуляции — никакие потери не имеют значения, можно отказаться от Польши, Финляндии, признать независимость Украины, лишь бы сохранить власть. Троцкий не был с ним согласен, но, понимая опасность ситуации, воздержался при голосовании. Ленинская точка зрения была принята. Если бы Троцкий проголосовал против Ленина, немцы могли взять Москву и Петроград и власть большевиков, возможно, кончилась бы…

Николай Васильевич Устрялов, приверженец идеологии национал-большевизма, который одним из первых пришел к выводу, что большевизм имеет глубокие национальные корни, считал, что политика Троцкого на переговорах с немцами — «наилучший выход из того положения», в какое попали большевики. И был возмущен Брестским миром: «Мир с Германией — моральное самоубийство русской революции».

Академик Александр Яковлев считает так:

— В отношении Брестского мира Троцкий занял более- менее приличную позицию. Ленин одним руководствовался — отдай хоть половину страны, но власть сохрани. А Троцкий был против мира с немцами. Дело не только в территориях, которые они могли захватить. Дело в контрибуции — и золото и сырье поехало на Запад, к немцам. Вопрос с территориями после поражения Германии был решен, а что ушло в счет контрибуции, не вернулось, там осталось.

Что же потом десятилетиями вызывало раздражение советских историков, описывавших историю Брестского мира? То, что тогда члены ЦК посмели голосовать не по указанию Ленина, а по собственному разумению… Тогда еще не было ни рабского послушания, ни чиновничьего безразличия. У участников этой исторической драмы были собственные взгляды, и они считали своим долгом их защищать.

Карл Радек описал споры, которые шли накануне заключения Брестского мира. Ленин говорил:

— Войну ведет не партия. Войну должен вести мужик. А разве вы не видите, что мужик голосовал против войны?

— Позвольте, как это голосовал? — удивленно переспросил Радек.

— Ногами голосовал, бежит с фронта.

«И этим дело для него было решено, — пишет Радек. — Брестская передышка давала тень надежды, хотя бы на несколько месяцев, и это решало все. Надо было, чтобы мужик дотронулся руками до данной ему революцией земли, надо было, чтобы встала перед ним опасность потери этой земли, и тогда он будет ее защищать».

Члены ЦК возмущенно говорили: «Как же мы будем заключать мир с правительством Гогенцоллернов?»

Ленин отвечал им:

— Вы хуже курицы. Курица не решается перешагнуть через круг, очерченный вокруг нее мелом, но она может для своего оправдания хотя бы сказать, что этот круг очертила вокруг нее чужая рука. Но вы-то начертали вокруг себя собственной рукой формулу и теперь смотрите на нее, а не на действительность. Вы хотите, чтобы мы погибли и чтобы победили капиталистические правительства во имя нашей революционной формулы…

Троцкий сказал Ленину:

— Мне кажется, что политически было бы целесообразно, если бы я, как наркоминдел, подал в отставку.

— Зачем? Мы, надеюсь, этих парламентских приемов заводить не будем.

— Но моя отставка будет для немцев означать радикальный поворот политики и усилит их доверие к нашей готовности действительно подписать на этот раз мирный договор.

Лев Давидович подал в отставку. На заседании ЦК Сталин, как записано в протоколе, сказал, что «он не делает ни тени упрека Троцкому, он также оценивает момент как кризис власти, но все же просит его выждать пару дней».

В этот период Троцкий еще оставался романтиком, революционером, не столкнувшимся с кровавой практикой революции. Но они с Лениным быстро менялись. Первым это ощутил Горький. Он писал в газете «Новая жизнь»:

«Ленин, Троцкий и сопутствующие им уже отравились гнилым ядом власти, о чем свидетельствует их позорное отношение к свободе слова, личности и ко всей сумме тех прав, за торжество которых боролась демократия… Надо понять, что Ленин не всемогущий чародей, а хладнокровный фокусник, не жалеющий ни чести, ни жизни пролетариата».

— Троцкий с Лениным были люди, для которых власть — это все, — говорит академик Яковлев. — Ради власти они были готовы на многое. До этого все дискуссии носили теоретический характер. Одни говорили — лучше без насилия, другие — а чего церемониться… А тут начали убивать, и все — судьба была определена. Запах крови их опьянил. Они уже были готовы к большой крови.

13 марта 1918 года Совет Народных Комиссаров постановил: «Товарища Троцкого согласно его ходатайства освободить от должности наркома по иностранным делам. Временным заместителем народного комиссара по иностранным делам назначить товарища Чичерина».

Отставка Троцкого была облегчением для него самого и для Ленина, который поручил Льву Давидовичу куда более важное дело — создавать армию в качестве наркома и председателя Реввоенсовета Республики.

На переговоры с немцами отправили новую делегацию. Ее возглавил член ЦК Григорий Сокольников. Вместе с ним поехали нарком внутренних дел Григорий Петровский и от наркоминдела Лев Карахан и Григорий Чичерин.

В брест-литовских переговорах с немцами принимал участие Леонид Борисович Красин, остроумный и талантливый человек. Он пользовался немалым уважением в Москве, потому что в свое время сыграл важнейшую роль в финансировании партии большевиков. Это он, в частности, убедил миллионера Савву Морозова и мебельного фабриканта Николая Шмита передать большевикам огромные по тем временам деньги. Борьба за эти деньги была долгой, большевики ничем не гнушались, использовали даже фиктивные браки с богатыми невестами…

Красин занимался и нелегальной закупкой оружия для большевистских боевых отрядов. Царская полиция его арестовала. Он сидел в Таганской тюрьме, где сумел выучить немецкий язык, прочитал в оригинале всего Шиллера и Гете. После ссылки он отошел от революционных дел, окончил Харьковский технологический институт, четыре года строил в Баку электростанции, а потом и вовсе уехал в Германию, где успешно работал по инженерной части. Немцы его высоко ценили.

Красин был одним из немногих большевиков, которые понимали, что такое современная экономика и торговля. Поэтому Ленин привлек Красина к государственной работе — Леонид Борисович некоторое время возглавлял Чрезвычайную комиссию по снабжению Красной армии и наркомат путей сообщения, потом был наркомом внешней торговли, полпредом и торгпредом во Франции и Англии.

Красин в письме объяснял жене:

«Переговоры с немцами дошли до такой стадии, на которой необходимо формулировать если не самый торговый и таможенный договор, то, по крайней мере, предварительные условия его.

У народных комиссаров, разумеется, нет людей, понимающих что-либо в этой области, и вот они обратились ко мне, прося помочь им при этой части переговоров в качестве эксперта-консультанта.

Мне, уже отклонявшему многократно предложения войти к ним в работу, трудно было отклонить в данном случае, когда требовались мои специальные знания и когда оставлять этих политиков и литературоведов одних значило бы, может быть, допустить ошибки и промахи, могущие больно отразиться на русской промышленности и на русских рабочих».

3 марта советская делегация подписала договор с четверным союзом. Первая мировая война для России закончилась. 22 марта договор был ратифицирован германским рейхстагом.

Никакой ненависти к Германии советское руководство не питало. Напротив, большевики проявили интерес к сближению с Берлином. Ведь немецкое правительство признало советскую власть и, более того, предлагало военное сотрудничество — против белой армии и войск Антанты, высадившихся на территории России.

Летом 1918 года Красин подписал с германским министерством торговли и промышленности соглашение о поставке в Россию ста тысяч тонн угля и кокса в обмен на лен, пеньку и другие товары традиционного экспорта.

Кое-кого из большевиков сближение с Германией смутило, например, Вацлава Воровского, который был советским представителем в Швеции. Ленин успокоил его короткой запиской: «Помощи» никто не просил у немцев, а договорились о том, когда и как они, немцы, осуществят их план похода на Мурманск и Алексеева. Это совпадение интересов. Не используя этого, мы были бы идиотами».

По постановлению Совнаркома от 5 апреля 1918 года Адольф Иоффе поехал полпредом в Берлин. Немецким послом в Москву был назначен граф Мирбах. Посольство Германии обосновалось в доме № 5 по Денежному переулку.

Судьба первых послов сложится трагически. Мирбаха в июле убьют левые социалисты-революционеры, которые так и не приняли Брестский мир и восстали против большевиков. Иоффе через девять лет, тяжелобольной и лишенный работы, как единомышленник Троцкого, застрелится.

Зинаида Гиппиус 26 апреля 1918 года записала в дневнике;

«Я хочу сказать два слова не о том, будет или не будет Германия свергать большевиков, а о некотором внутреннем ужасе, новом, дыхание которого вдруг почувствовалось. Это так называемая ГЕРМАНСКАЯ ОРИЕНТАЦИЯ. Уже не большевики (что большевики!), но все другие слои России как будто готовы повлечься к Германии, за Германиею, пойти туда, куда она прикажет, послужить ей не только за страх, но и за «порядок», если немцы его обещают, за крошечный кусок хлеба…

Я понимаю, изнутри понимаю это склонение России к тому, что зовется «германской ориентацией»… Это измученная, заглотанная большевиками, издыхающая Россия. Одуревшая, оглупевшая, хватающаяся за то, что видит пред собой. Что, мол, союзники! Далеко союзники! У них свои дела. А Германия уже здесь близко. Она может устроить нам власть, дать порядок, дать завтра хоть кусочек хлеба…»

Но кайзеровская Германия сама не выдержала четырехлетней войны. Первыми восстали моряки, которые требовали мира.

4 ноября 1918 года в багаже советских посланцев нашли революционные листовки на немецком языке.

5 ноября кайзеровское правительство, считая, что начинающаяся революция — это результат подрывной деятельности русского большевизма, разорвало дипломатические отношения с Советской Россией и потребовало выезда из Берлина советского полпредства во главе с Иоффе.

В тот же день германское правительство обратилось к державам Антанты с просьбой о перемирии.

6 ноября советских дипломатов привезли на железнодорожный вокзал и отправили на родину. Только в ноябре 1921 года полпред Николай Крестинский вручил верительные грамоты в Берлине. Полноценные дипломатические отношения были восстановлены лишь после Рапалльского договора в апреле 1922 года.

9 ноября 1918 года Германию охватила всеобщая забастовка, в Берлине шли массовые демонстрации. Моряков поддержали солдаты. Рейхсканцлер принц Макс Баденский утром обнародовал сообщение об отречении от трона кайзера Вильгельма II. В час дня принц объявил и о своей отставке. Часом позже Филипп Шейдеман, один из лидеров немецкой социал-демократии, объявил о создании республики, а в четыре часа дня один из руководителей коммунистического «Союза Спартака» Карл Либкнехт провозгласил создание социалистической республики.

Кайзер Вильгельм ночью тайно бежал в Голландию. На следующий день Берлинский совет рабочих и крестьянских депутатов передал власть Временному правительству, главой которого стал лидер германских социал-демократов Фридрих Эберт.

В Москве торжествовали. Казалось, сбывались надежды на мировую революцию.

13 ноября ВЦИК заявил: «Условия войны с Германией, подписанные в Бресте 3 марта 1918 года, лишились силы и значения. Брест-Литовский договор в целом и во всех пунктах объявляется уничтоженным».

Заодно аннулировались и Русско-германский добавочный договор и финансовое соглашение, подписанные в Берлине 27 августа, о выплате Россией Германии огромной контрибуции.

Вождь Красной армии

Когда большевики в октябре 1917 года приняли декрет о мире, началась стихийная демобилизация, солдаты бросали фронт. Совнарком решил создавать новую, революционную армию на добровольческой основе. При наркомате по военным делам появилась Всероссийская коллегия по организации и формированию новой армии.

4 марта 1918 года Ленин подписал постановление об учреждении Высшего военного совета. Ему поручалось «руководство всеми военными операциями с безусловным подчинением Высшему совету всех без исключения военных учреждений и лиц».

Военным руководителем Высшего военного совета назначили генерала Михаила Бонч-Бруевича. Он предложил отменить добровольческий принцип формирования армии и иметь вооруженные силы численностью полтора миллиона человек, ликвидировать коллегиальное управление войсками, отменить выборность командиров и ввести единоначалие.

8 мая 1918 года Всероссийскую коллегию по формированию Красной армии упразднили. Вместо нее был создан подчиненный Высшему военному совету Всероссийский главный штаб (Всероглавштаб), занимавшийся мобилизацией, формированием и обучением войск.

Председательствовать в Высшем военном совете по должности полагалось наркомвоенмору.

Но кого поставить во главе вооруженных сил? Николай Подвойский, Николай Крыленко, Владимир Антонов-Овсеенко, которых первоначально определили в наркомат по военным делам, не годились. Требовался чрезвычайно авторитетный в партии человек с железной волей и организаторскими способностями.

По существу, Ленин мог положиться только на одного человека — Троцкого. Эта же мысль пришла в голову и другим видным членам ЦК.

11 марта 1918 года член Петроградского бюро ЦК Адольф Иоффе телеграфировал Ленину в Москву, куда уже переехало правительство:

«Вчера на заседании питерской части ЦК единогласно было принято мое предложение о назначении Троцкого главным народным комиссаром по военным делам. Должны быть опрошены остальные члены ЦК. Троцкий согласен принять этот пост.

Вчера здесь организован Военно-революционный комитет Петроградской коммуны под председательством Троцкого. На сегодняшнем заседании произошел инцидент. Большинство — против Троцкого, меня, Благонравова — решило взять на себя оборону Петрограда, внешнюю и внутреннюю, со вмешательством также в стратегические и военно-технические распоряжения военных специалистов.

Мы настаивали на предоставлении самых широких полномочий политическим комиссарам, включительно до права расстрела на месте генералов в случае их измены, но без права вмешательства в их распоряжения, носящие стратегический военно-технический характер.

После провала этого предложения мы трое заявили о своем выходе. Ясно, что не только в Питере, но и во всероссийском масштабе дело организации новой армии и воссоздания боевой мощи погибнет, если осуществлено будет принятое здесь большинством решение, ибо ни один честный и уважающий себя военный специалист в таких условиях работать не будет.

Единственным спасением было бы немедленное назначение Троцкого главным народным комиссаром по военным делам, ибо тогда он мог бы просто не считаться с этими мальчишескими бреднями…»

13 марта 1918 года Совет Народных Комиссаров РСФСР принял постановление:

«Ввиду ходатайства Члена высшего Военного совета товарища Шутко об освобождении его от занимаемой им должности члена Высшего военного совета, это ходатайство удовлетворить; тов. Троцкого назначить членом Высшего военного совета и исполняющим обязанности председателя этого совета.

Товарища Троцкого согласно его ходатайства освободить от должности народного комиссара по иностранным делам.

Временным заместителем народного комиссара по иностранным делам назначить товарища Чичерина.

Товарища Подвойского согласно его ходатайству от должности народного комиссара по военным делам освободить.

Народным комиссаром по военным делам назначить тов. Троцкого».

Постановление подписали председатель Совнаркома Ленин, наркомы Карелин и Сталин, управляющий делами правительства Владимир Бонч-Бруевич.

Владимир Александрович Карелин, один из организаторов партии левых эсеров, вошел в первое советское правительство наркомом имуществ Республики. Через несколько дней он выйдет из правительства в знак протеста против Брестского мира…

14 марта Троцкий приступил к исполнению обязанностей наркома по военным и морским делам.

Троцкий хотел сохранить Высший военный совет и удержать на своем посту генерала Бонч-Бруевича. Но генерал вскоре подал рапорт об отставке, сославшись на то, что фронтами должны управлять «не плохо осведомленные, привлеченные больше для консультации, нежели для управления, военспецы», а лица, «облеченные полным доверием правительства и пользующиеся авторитетом в Красной Армии».

Тогда и создали Революционный военный совет Республики, РВСР. Наступил звездный час Троцкого.

«Для личного взлета во время революции, — пишет известный историк академик Юрий Поляков, — нужно было помимо личных качеств два фактора: понять неординарность времени и действовать с адекватной неординарностью.

Троцкий стремительно взлетел во время революции. Он стал ее трибуном и организатором. Он доказал, что может действовать в любых условиях, как бы они ни менялись. Летом и осенью 1917 года он действовал так, как будто родился вожаком миллионов рабочих и крестьян, поднявшихся на революцию. В 1918–1920 годах он проявил себя как прирожденный военный руководитель вооруженного народа.

Троцкий нашел себя в революции, а революция нашла в нем одного из самых блестящих военных и политических лидеров».

Впрочем, вначале казалось, что Троцкий взялся за невыполнимое дело и советская власть долго не протянет. Он должен был создать новую армию. В мае 1918 года в РККА было триста тысяч бойцов, осенью — уже больше миллиона.

Карл Радек писал, что, когда гибла старая царская армия, военный министр в правительстве Керенского генерал-майор Александр Иванович Верховский предложил отпустить старшие возрасты и влить в армию молодых людей: «Когда мы пришли к власти и когда окопы оказались пустыми, многие из нас предлагали то же самое. Но нельзя было в бегущую царскую армию вливать новые силы. Две эти волны друг друга перерезали и распыляли. Старая армия должна была умереть».

В апреле 1918 года в кабинете Подвойского собрались бывшие царские офицеры, чтобы разработать план реорганизации армии. Радек свидетельствует: «Троцкий — я помню, великолепно помню эту сцену — в продолжение многих дней прислушивался к их планам молча. Это были планы людей, не понимающих переворота, на их глазах происшедшего. Они не понимали перемен, которые произошли в человеческом материале, на котором строится армия. Выслушав все предложения, Троцкий выдвинул собственное: создание добровольческой армии. Военные молчали, но считали это бесполезной затеей».

Военные считали, что армия может быть построена только на началах общеобязательности, на началах железной дисциплины. Они не понимали, писал Радек, что «крестьянина и рабочую массу можно будет только тогда снова призвать под военные знамена, когда опасность смерти будет смотреть в глаза народным массам.

Ни на минуту не допуская мысли, что добровольческая армия может спасти Россию, Троцкий строил ее как аппарат, нужный ему для создания новой армии. Но если уже в этом выражался организаторский гений Троцкого, смелость его мысли, то еще более яркое выражение она нашла в мужественном подходе к идее использования военных специалистов для строения армии».

Троцкий в армии не служил и о военном деле имел весьма относительное представление. Но он умел учиться и сразу обратился за помощью к тем, кто дал ему правильные советы. Троцкий сразу занял принципиальную позицию: военными делами должны заниматься профессионалы, то есть кадровые офицеры.

Белая и Красная армии по социально-сословному составу не слишком различались. В Белой армии три четверти составляли крестьяне, рабочие и казаки. В Красной крестьяне составляли те же три четверти.

До революции армейское и флотское офицерство не очень интересовалось политикой. В дни Февральской революции они поддержали свержение царя, считая, что это неизбежно и этой неизбежности следует подчиниться. Многие из них считали, что нельзя идти против народа. Это привело их в Красную армию.

В Белой армии было сто тысяч офицеров, в Красной немногим меньше — семьдесят пять тысяч.

Причем в РККА служило даже больше выпускников Николаевской академии генерального штаба, чем у белых. Поступить в академию было очень сложно, ее выпускники получали прекрасное образование, считались элитой российской армии и быстро занимали высшие командные посты. По мнению военных историков, офицеры-генштабисты внесли заметный вклад в победы Красной армии.

Историк Сергей Константинов приводит такой факт: начальником штаба у одного из самых видных полководцев Красной армии Михаила Васильевича Фрунзе был генерал Николай Семенович Махров, а начальником штаба у Врангеля служил генерал Петр Семенович Махров, то есть братья сражались друг с другом. В штабе Тухачевского, наступавшего на Варшаву, служил Николай Владимирович Соллогуб. А в штабе Пилсудского, оборонявшего Варшаву, — двоюродный брат граф Владимир Александрович Соллогуб.

Правда, Деникину офицеры служили все-таки с большим удовольствием, потому что в Белой армии их не унижали так, как в Красной.

Николай Ильич Подвойский вместе со старым большевиком Константином Степановичем Еремеевым разработали декларацию прав солдата. Ее рассмотрел Совет народных военных комиссаров (коллегия наркомвоена), а 16 декабря 1917 года за подписями Ленина, Крыленко и Подвойского были опубликованы декреты «Об уравнении всех военнослужащих в правах» и «О выборном начале и об организации власти в армии». Власть в армии передавалась солдатским комитетам. Солдаты получили право выбирать себе командиров.

Крыленко самокритично писал: «Конечно, тут не обошлось без тяжелых эксцессов, страданий для части ни в чем не повинного младшего офицерства, повсеместно смещенного солдатами с должностей и поставленного на уровень рядовых; самоубийства офицеров, брошенных в землянки, приставленных конюхами, кашеварами и т. д., эпидемией прошли по армии, но зато революция была поставлена на ноги в армии».

Но очень быстро большевики столкнулись с тем, что такая армия воевать не может, потому что это была не армия, а толпа.

Французская разведка, докладывая в начале января 1918 года в Париж о ситуации в России, отмечала:

«Народные массы хотят мира любой ценой, полагая, что он немедленно покончит с нищетой и обеспечит легкую жизнь. Желают, ничего в этом не понимая, раздела всего и полного равенства без офицеров в армии, инженеров на фабриках и т. д.

Опьянены громкими словами, в которых совсем не разбираются: «демократический мир», «право наций на самоопределение», «без аннексий и контрибуций»… Единственный стимул — боязнь побоев. Только палка в твердой руке заставит маршировать тысячи».

24 сентября 1918 года член Реввоенсовета 1-й армии Сергей Павлович Медведев писал Ленину о положении на фронте борьбы с чехословаками:

«Я убедился, что у нас есть толпы вооруженных людей, а не крепкие воинские части. Зло, которое причиняли эти толпы делу борьбы с чехословаками и белогвардейцами, прямо неописуемо. Как только они занимали какую-нибудь деревню или село, они вызывали своей неорганизованностью и распущенностью величайшее озлобление всего населения.

Всякий мало-мальски самостоятельный житель и его дом рассматривался как белогвардейское пристанище и подвергался и явному, и тайному ограблению. Самовольные захваты лошадей, фуража, продуктов питания, обыски в домах и при этом грабеж…

Во всех этих вооруженных толпах не проявлялось никакого понятия о дисциплине, о подчинении командному составу во время операций. Сам же командный состав оказался настолько слабым, безвольным, терроризированным негодными элементами части, что не он командовал частями, а его части тянули, куда хотели.

Даже самые стойкие и решительные из них собирались порою бежать, чтоб не нажить себе горя… Каждую минуту можно было ожидать, что все дело борьбы рухнет безвозвратно…

Части нашей Красной Армии формировались в различных местах и совершенно по-разному. Большая часть из них состоит из добровольцев. Никакой военной выучке они не подвергались, и поэтому слишком трудно совершать с ними военные операции. Они могут совершить партизанский набег, но чуть только попадут под военный, а не под партизанский огонь — они обнаруживают всю слабость свою и панически бегут от жалкой горстки опытного противника…

У нас есть некоторое количество честных бывших офицеров. Они знают, что нужно сделать, чтобы превратить нашу борьбу в борьбу военную, но сделать это, по их характеру, им не дано. Те же из них, кои могли бы это сделать, терроризированы негодным в военном отношении, а часто и в моральном, элементом…».

(После войны Сергей Павлович Медведев перейдет в профсоюзы, возглавит Союз металлистов и станет одним из вождей «рабочей оппозиции». Его исключат из партии и уничтожат: сначала отправят на Беломорско-Балтийский канал, потом в Челябинский политизолятор, в 1935-м приговорят к пяти годам лагерей, в 1937-м расстреляют…)

Создать чисто добровольческую армию не удалось ни одной из сторон. Поэтому прибегли к мобилизации. 23 ноября 1918 года появился приказ Реввоенсовета о призыве на военную службу бывших офицеров младше пятидесяти лет, штаб-офицеров младше пятидесяти пяти лет и бывших генералов в возрасте до шестидесяти лет. И за малым исключением они преданно служили советской власти.

«Троцкий не только сумел, благодаря своей энергии, подчинить себе бывшее кадровое офицерство, — писал Радек, — он достиг большего. Он сумел завоевать себе доверие лучших элементов специалистов и превратить их из врагов Советской России в ее убежденных сторонников».

Радек вспоминает, как военные эксперты, которые были в Брест-Литовске, работали из-под палки, но потом почувствовали доверие к Троцкому. Бывший контр-адмирал и помощник начальника морского генерального штаба Василий Михайлович Альтфатер, который не за страх, а за совесть помогал Советской России, ночью пришел в комнату Радека и сказал:

— Я приехал сюда, потому что был принужден. Я вам не верил, теперь буду помогать вам и делать свое дело, как никогда я этого не делал, в глубоком убеждении, что служу родине.

Альтфатера в феврале 1918-го включили в коллегию наркомата по морским делам, а в октябре назначили членом Реввоенсовета и первым командующим всеми морскими силами республики. Он умер в 1919 году всего в тридцать шесть лет…

«Одна из величайших побед Троцкого, — заключал Радек, — состоит в том, что он сумел людям, пришедшим к нам по принуждению из вражеского лагеря, внушить убеждение, что Советское правительство есть правительство, борющееся за благо русского народа».

2 сентября 1918 года постановление ВЦИК объявляло республику военным лагерем: «Во главе всех фронтов и всех военных учреждений республики ставится Революционный военный совет с одним Главнокомандующим».

На роль главкома Троцкий выбрал Иоакима Иоакимовича Вацетиса, бывшего царского офицера. Вацетис окончил Академию генерального штаба, в 1917 году командовал на фронте 5-м Земгальским латышским полком, вместе с которым перешел на сторону революции. Весной 1918-го он сформировал Латышскую советскую стрелковую дивизию, которая охраняла Кремль и подавила мятеж левых эсеров. С тех пор Вацетис пользовался у Ленина особым доверием.

В июле 1918 года Вацетис был назначен командующим Восточным фронтом, а в сентябре — главнокомандующим вооруженными силами республики.

А вот многие военные были удивлены и недовольны быстрым ростом Вацетиса, в первую очередь Михаил Бонч-Бруевич, у которого Вацетис когда-то учился в генеральном штабе и который, видимо, не высоко ценил своего ученика.

Троцкий писал, что латышские стрелки — «это была единственная часть, сохранившаяся от старой армии. Латышские батраки, рабочие, бедняки-крестьяне ненавидели балтийских баронов. Эту социальную ненависть использовал царизм в войне с немцами. Латышские полки были лучшими в царской армии. После февральского переворота они почти сплошь обольшевичились и в октябрьской революции сыграли большую роль…

Через год Вацетиса обвинили в сомнительных замыслах и связях, так что пришлось его сместить. Но ничего серьезного за этими обвинениями не крылось. Возможно, что на сон грядущий он почитывал биографию Наполеона и делился нескромными мыслями с двумя-тремя молодыми офицерами…».

Вацетиса не любили в ВЧК, что погубило его военную карьеру. Возможно, потому что он держался независимо и не скрывал своих взглядов.

18 апреля 1919 года главком в подробном докладе Ленину вступился за высокообразованных офицеров, которые тащили на себе всю штабную работу, трудились «в высшей степени добросовестно, честно и с гораздо большей затратой энергии, чем это делалось и требовалось условиями службы старой императорской армии».

Вацетис писал об оскорбительном недоверии к бывшим офицерам, которые по своей воле пошли служить советской власти, жаловался на несправедливое отношение к ним со стороны комиссаров:

«Скажу откровенно, что каждый комиссар, назначенный контролировать деятельность какого-нибудь отдела в штабе, имеет своим затаенным желанием поймать в контрреволюционности и предательстве какое-нибудь лицо генштба… Такими замашками страдали жандармы старого режима, служебное повышение которых находилось в сильной степени в зависимости от того, сколько удастся раскрыть заговоров против самодержавного строя…»

Вацетис перечислил ряд бывших офицеров, которые были арестованы без всякой вины, и добавил, что такие аресты внушают страх остальным офицерам. Он просил проверить правомерность действий начальника Особого отдела ВЧК Кедрова:

«Товарищ Кедров мне известен по весьма неудачному командованию им 6-й армией, во время которого он совершенно незаконно, не имея никаких прав на это, приказал арестовать командующего 2-й армией товарища Блохина и весь штаб 2-й армии, добавив в телеграмме, что если надо, то и расстрелять.

2-я армия Кедрову подчинена не была. За этот поступок Кедров был уволен с должности командующего 6-й армией.

Этим своим незаконным и необдуманным арестом Кедров совершенно разбил управление 2-й армии, вследствие чего развалилась 2-я армия, и это было в тяжелые дни, когда чехословаки захватили Казань и грозили продвижением в центр Республики…»

Кедров и представить себе не мог, что со временем его самого арестуют точно так же — без какой-либо причины, а после оправдания в суде (что само по себе было невиданным делом!) все равно расстреляют…

А тогда борьба с главкомом кончилась тем, что Особый отдел ВЧК арестовал бывшего офицера, состоявшего при Вацетисе, и доложил Дзержинскому, что в Полевом штабе Реввоенсовета созрел белогвардейский заговор. Дзержинский доложил Ленину, тот подписал приказ об освобождении Вацетиса.

Полевой штаб РВС существовал с 22 октября 1918 года и руководил всеми боевыми операциями.

Вместе с Вацетисом был арестован начальник Полевого штаба Федор Васильевич Костяев (он руководил штабом с октября 1918-го по июнь 1919-го) и еще несколько ключевых штабистов. Эти аресты были проведены летом 1919 года, когда положение на фронтах было отчаянное!

Доволен был, кажется, один Сталин, который считал всех бывших офицеров предателями и требовал убрать их с военной службы. Аресты словно подтвердили его просьбу. Он писал Ленину: «Не только Всеросглавштаб работает на белых, но и Полевой штаб Реввоенсовета Республики во главе с Костяевым».

Обвинения против Вацетиса, как и следовало ожидать, оказались липовыми. Но советская власть своих ошибок не признавала. 7 октября 1919-го ВЦИК принял постановление:

«Поведение бывшего главкома, как оно выяснилось из данных следствия, рисует его как крайне неуравновешенного, неразборчивого в своих связях, несмотря на свое положение. С несомненностью выясняется, что около главкома находились элементы, его компрометирующие.

Но, принимая во внимание, что нет оснований подозревать бывшего главкома в непосредственной контрреволюционной деятельности, а также принимая во внимание бесспорно крупные его заслуги в прошлом, дело прекратить и передать Вацетиса в распоряжение военного ведомства».

Освободили и остальных офицеров, дела прекратили за отсутствием состава преступления. Но ущерб для Красной армии был значительным. В 1938-м чекисты вспомнят о былой близости Вацетиса, который преподавал в Военной академии имени М.В. Фрунзе, к Троцкому и бывшего главкома расстреляют.

После Вацетиса главкомом стал Сергей Сергеевич Каменев, еще один выпускник Академии генерального штаба, который тоже командовал в царской армии полком. 1 апреля 1918 года он вступил в Красную армию, в сентябре 1918 года сменил Вацетиса на посту командующего Восточным фронтом и сражался против войск адмирала Колчака.

Весной 1919-го Каменев вступил в конфликт с Троцким, отказавшись исполнить приказ Троцкого и Вацетиса прекратить наступление на Восточном фронте, чтобы можно было перебросить силы на Южный фронт против Деникина.

За невыполнение приказа Троцкий отстранил его от должности: «Напряженная и непрерывная работа командующего Восточным фронтом вызвала потребность во временном отдыхе. Увольняя Каменева в шестинедельный отпуск и выражая ему благодарность от имени Красной Армии, твердо надеюсь, что войска Восточного фронта под руководством нового командующего А.А. Самойло разовьют уже полученные успехи и дадут Советской Республике полную победу над Колчаком».

Каменеву было вдвойне неприятно: его не только сняли с должности, но и заменили бывшим генерал-лейтенантом Александром Александровичем Самойло, с которым он находился в неприязненных отношениях.

Еще до Первой мировой войны молодой капитан Каменев попросил Самойло взять его в штаб Киевского военного округа.

«Офицер, — писал Самойло, — мне не понравился. Я отказался содействовать его просьбе, тем более что знал о прибытий в скором времени хорошо рекомендованного штабс-капитана Литовского полка Духонина. Разумеется, я никак не предчувствовал, что оба кандидата ко мне в отделение — будущие главнокомандующие, — один всеми вооруженными силами, а другой даже верховный. Духонин вскоре стал работать у нас в штабе. С Каменевым же я встретился лишь после революции в Симбирске, сменив его на посту командующего армиями Восточного фронта».

Самойло командовал 6-й армией, которая сражалась на севере страны. Его вызвал к прямому проводу бывший сослуживец по генеральному штабу Федор Васильевич Костяев, начальник Полевого штаба Красной армии, и от имени главкома предложил принять должность командующего армиями Восточного фронта. За ним прислали салон-вагон, в котором он прибыл в Симбирск.

Появлению Самойло в штабе фронта не обрадовались. Дело в том, что снятый с должности Каменев из Симбирска не уехал. Он жил на одной квартире вместе с влиятельным членом военного совета фронта Сергеем Ивановичем Гусевым. «И через него, — писал Самойло, — пытался влиять на все проводимые мной решения. Неоднократно бывало, что Гусев, соглашаясь со мной по какому-либо вопросу утром, во вторую половину дня, вернувшись с обеда и переговорив, очевидно, с Каменевым, отказывался от своего прежнего мнения».

Действиями Самойло был недоволен и командующий Южной группой войск Восточного фронта Михаил Васильевич Фрунзе. Самойло изменил план боевых действий и собирался расформировать группу Фрунзе, чтобы основной удар нанести на другом участке фронта. Обиженный Михаил Васильевич по прямому проводу сообщил Самойло о своем несогласии:

«Должен откровенно сознаться, что директивой я сбит с толку и поставлен в самое неопределенное положение… Я глубоко не согласен и с основной идеей нанесения удара на север от Бугульмы… Свое теперешнее положение считаю ложным и вредным для дела…»

Гусев и другие члены Реввоенсовета фронта жаловались на Самойло Ленину и просили вернуть Каменева.

Троцкий, желая сосредоточить все силы против самого опасного врага — Деникина, оказался прав. Но Каменев был нужен, и его восстановили в должности. Он вспоминал: «Склянский сообщил, что мне приказано возвращаться в Симбирск и вновь принять командование Восточным фронтом. Такого оборота дела я никак не ожидал».

Самойло вернули командовать 6-й армией.

В августе 1919 года Каменев первым в Красной армии был награжден Почетным революционным оружием — шашкой с прикрепленным к ней орденом Красного Знамени. За всю войну этой награды удостоились всего двадцать человек, половину Сталин со временем расстреляет…

После Вацетиса Троцкий предлагал на пост главкома Михаила Бонч-Бруевича. Но всякое кадровое решение становилось поводом для схватки различных групп в высшем эшелоне власти. Главной причиной бесконечных интриг было стремление различных групп повсюду расставить своих людей. Ленин старался максимально учитывать интересы разных групп и группировок…

Сергей Иванович Гусев, член Реввоенсовета Восточного фронта, убедил членов ЦК, что Бонч-Бруевича нельзя назначать по политическим соображениям и что наилучший кандидат — Сергей Каменев. 8 июля 1919 года Каменев вступил в должность главкома.

Каменев забрал с собой с Восточного фронта и начальника штаба Павла Павловича Лебедева, бывшего генерал-майора и сослуживца. Его последняя должность в старой армии — генерал-квартирмейстер в штабе Западного фронта. Лебедев был назначен начальником Полевого штаба Реввоенсовета. Сергея Гусева тоже перевели в Москву, утвердили комиссаром Полевого штаба и членом Реввоенсовета Республики.

В 1924-м Лебедева освободили от должности начальника Штаба РККА как человека, связанного с Троцким. Но Иона Эммануилович Якир, командовавший войсками Украинского военного округа, попросил его к себе начальником штаба. Лебедев переехал в Харьков. В 1926-м у него случился инсульт. Он выкарабкался, его лечили в Германии под чужим именем. Еще несколько лет он прослужил в должности помощника командующего округом. В 1933 году Лебедев умер…

Троцкий переборол себя и относился к Каменеву с полным уважением. С этой стороны главкому ничто не угрожало. Но Каменев столкнулся и со Сталиным.

В феврале 1920-го Каменев распорядился перебросить часть войск с Украины на поддержку Кавказского фронта. Сталин, член Реввоенсовета Юго-Западного фронта, высказался против, потребовал от Ленина вызвать его в Москву и выслушать.

Ленин не согласился: «Я против вызова Сталина. Он придирается. Главком прав вполне: сначала надо победить Деникина, потом переходить на мирное положение».

Сам Ленин попросил Сталина помочь Кавказскому фронту. Сталин ответил грубовато: «Мне не ясно, почему забота о Кавфронте ложится прежде всего на меня… Забота об укреплении Кавфронта лежит всецело на Реввоенсовете республики, члены которого, по моим сведениям, вполне здоровы, а не на Сталине, который и так перегружен работой».

Ленин отправил другую телеграмму: «На Вас ложится забота об ускорении подхода подкрепления с Юго-Запфронта на Кавфронт. Надо вообще помочь всячески, а не препираться о ведомственных компетенциях».

Но ленинские увещевания не действовали на Сталина. В ноябре 1919 года, недовольный решениями главкома, он писал Ленину, не стесняясь в выражениях: «Что же заставляет Главкома (Ставку) отстаивать старый план? Очевидно, одно лишь упорство, если угодно — фракционность, самая тупая и самая опасная для Республики фракционность, культивируемая в Главкоме «стратегическим» петушком Гусевым».

Весь будущий арсенал Сталина — обвинения оппонентов в фракционности, ни на чем не основанные подозрения и элементарное хамство — налицо… К этому перечню надо добавить еще и злопамятность.

В январе 1921 года Каменев получил высшую на тот момент воинскую награду — Почетное огнестрельное оружие, то есть маузер с прикрепленным к нему орденом Красного Знамени.

После Гражданской войны Сергей Сергеевич Каменев был главным инспектором армии, начальником Штаба РККА, заместителем наркома обороны, начальником управления противовоздушной обороны. Ему присвоили звание командарма 1-го ранга. Он умер своей смертью в августе 1936 года — до того, как в Красной армии начались массовые репрессии, и был подвергнут поношениям уже после смерти…

Троцкий смело привлекал в Красную армию бывших офицеров, отдав им почти все высшие командные посты.

Выступая на VIII съезде партии, он говорил, что надо шире привлекать людей из «старого командного состава, которые либо внутренне стали на точку зрения Советской власти, либо силой вещей увидели себя вынужденными добросовестно служить ей».

В 1918 году в Красную армию добровольно вступили или были призваны двадцать две тысячи бывших офицеров.

Троцкий, с одной стороны, требовал расстреливать комиссаров и командиров дивизий и полков, если у них офицеры перебегают к противнику (из-за этого у него в октябре 1918 года вышел конфликт с командованием Восточного фронта, которое справедливо воспротивилось таким жестоким мерам), а с другой — предложил Ленину, Свердлову и Дзержинскому выпустить из тюрем офицеров, против которых нет серьезных обвинений, если они согласятся служить Красной армии.

В приказе Троцкого говорилось:

«1. Комиссар не командует, а наблюдает, но наблюдает зорко и твердо.

2. Комиссар относится с уважением к военным специалистам, добросовестно работающим, и всеми средствами Советской власти ограждает их права и человеческое достоинство».

По подсчетам историков, в Красной армии в Гражданскую войну служило почти пятьдесят тысяч бывших офицеров. Из них более шестисот бывших генералов и офицеров генерального штаба. Из двадцати командующих фронтами семнадцать были кадровыми офицерами, все начальники штабов — бывшие офицеры. Из ста командующих армиями — восемьдесят два в прошлом офицеры.

Все эти назначения дались Троцкому с большим трудом. В большевистском руководстве бывших офицеров и генералов на дух не принимали.

Дмитрий Фурманов, комиссар чапаевской дивизии, писал: «Спецы — полезный народ, но в то же время народ опасный и препотешный. Это какое-то особое племя — совершенно особое, ни на кого не похожее. Это могикане. Больше таких Россия не наживет: их растила нагайка, безделье и паркет».

17 апреля 1918 года на заседании малого Совнаркома было принято решение «о нежелательности назначать в качестве командного состава в Красную армию генералов».

29 мая 1918 года ВЦИК принял постановление о переходе ко всеобщей мобилизации рабочих и беднейших крестьян в Рабоче-Крестьянскую Красную армию.

Пятый Всероссийский съезд Советов в июле 1918 года принял первую советскую конституцию, в которой говорилось, что все граждане обязаны защищать социалистическое отечество. С этого момента началось комплектование армии по призыву. Но съезд запретил представителям буржуазии служить в строевых частях Красной армии — «вооружать буржуазию — значило бы вооружать врага».

10 апреля 1919 года вышел декрет Совнаркома «О призыве на военную службу в городах Москве и Петрограде и Петроградской, Московской, Тверской, Ярославской, Владимирской, Нижегородской, Костромской, Иваново-Вознесенской и Рязанской губерниях всех рабочих и крестьян 1890–1896 годов рождения, не эксплуатирующих чужого труда».

Даже само название — Рабоче-Крестьянская Красная армия — подчеркивало классовый характер вооруженных сил социалистической России. И когда Троцкий ставил на высшие командные должности бывших генералов, он противопоставлял себя немалой части партии.

Бюро печати при ВЦИК 10 августа 1918 года сообщало: «Для обеспечения тыла от попыток восстания в Петрограде арестованы все офицеры».

Но без офицеров сражаться было невозможно. Поначалу Гражданская война носила в основном партизанский характер, сражались между собой отдельные отряды. Но в 1918 году в дело вступили регулярные армии, образовались фронты военных действий. Воевать надо было профессионально. Вот поэтому Троцкий привечал людей талантливых, быстро выдвигал их на высокие должности, не обращая внимания, есть партийный билет или его нет.

Положение офицеров на Гражданской войне было трудным и опасным — причем по обе стороны фронта.

Генерал Деникин с ненавистью относился к бывшим офицерам, которые оказались на службе Красной армии. В ноябре 1918 года он издал приказ: «Всех, кто не оставит безотлагательно ряды Красной армии, ждет проклятие народное и полевой суд Русской армии — суровый и беспощадный». И попавших в плен к белым бывших офицеров действительно казнили.

«В армейской среде, — отмечает академик Поляков, — солдаты с неприязнью и недоверием относились к офицерам. Это сказывалось (разумеется, в различных формах) и в красной, и в белой армиях. Старые офицеры не рвались в бой против своих сограждан (Деникин с горечью писал о нежелании старых офицеров идти на новую войну), но в глазах солдат они выглядели орудием принуждения к войне, к которой солдаты отнюдь не стремились.

В белых армиях офицер для солдата оставался барином, ощущая тяжесть генетически унаследованной холопской вражды. В Красной армии старый офицер ощущал недоверие и революционного начальства, и солдатской массы».

Обе армии состояли в основном из крестьян, которые иногда по нескольку раз переходили из одного войска в другое. С февраля по декабрь 1919 года из Красной армии дезертировали миллион семьсот тысяч человек.

«В сдавшемся подразделении, — пишет академик Поляков, — расстреливали командиров, коммунистов, а солдаты, сменив красные звездочки на кокарды, снова становились в строй. В сдавшемся же белом полку расстреливали офицеров, на солдатские фуражки вешали звездочки, и полк под новым командованием направлялся в бой против «белых».

Ленин первоначально сильно заблуждался насчет того, как строить армию. В ноябре 1918 года он говорил: «Теперь, строя новую армию, мы должны брать командиров только из народа. Только красные офицеры будут иметь среди солдат авторитет и сумеют упрочить в нашей армии социализм». Но Ленин быстро убедился в правоте Троцкого.

Постановление ЦК РКП(б) «О политике военного ведомства» от 25 декабря 1918 года полностью поддержало деятельность Троцкого и сняло с него все обвинения в том, что он дал много прав царским офицерам.

Но одни считали, что Троцкий, продвигая бывших офицеров, отступает от принципов революции. Другие сами метили на высшие должности и хотели избавиться от конкурентов. На этой почве у Троцкого появилось много врагов.

Главным среди них был Сталин, вокруг которого объединялись обиженные Троцким красные командиры.

Первая стычка со Сталиным

В конце мая 1918 года Сталина утвердили «общим руководителем продовольственного дела на Юге России». Именовался он так — чрезвычайный уполномоченный ВЦИК по заготовке и вывозу хлеба с Северного Кавказа в промышленные районы.

Сталин обосновался в Царицыне (ныне Волгоград) и телеграфировал оттуда Ленину: «Гоню и ругаю всех, кого нужно… Можете быть уверены, что не пощадим никого — ни себя, ни других, а хлеб все же дадим».

Вот тогда он и привык к тому, что зерно у крестьян не покупают, а отбирают, и если они сопротивляются, то надо просто прибегнуть к военной силе.

В Царицыне Сталин, наверное, впервые в жизни почувствовал в себе неодолимое желание никому не подчиняться и стать главным.

22 июня 1918 года Сталин телеграфировал из Царицына Ленину и Троцкому:

«Я не хотел брать на себя никаких военных функций, но штаб округа сам втягивает меня в свои дела, и я чувствую, что иначе нельзя, просто-таки невозможно иначе. Теперь я вижу, что было бы полезно для дела иметь мне прямое формальное полномочие смещать и назначать, например, комиссаров при отрядах, «штабах» и пр., обязательно присутствовать на заседаниях штаба округа и вообще представлять центральную военную власть на юге».

11 июля Сталин опять обратился к Троцкому:

«Дело осложняется тем, что Штаб Северо-Кавказского округа оказался совершенно неприспособленным к условиям борьбы с контрреволюцией. Дело не только в том, что наши «специалисты» психологически не способны к решительной войне с контрреволюцией, но также в том, что они, как «штабные» работники, умеющие лишь «чертить чертежи» и давать планы переформировки, абсолютно равнодушны к оперативным действиям…

Смотреть на это равнодушно я считаю себя не вправе. Я буду исправлять эти и многие другие недочеты на местах, я принимаю ряд мер (и буду принимать) вплоть до смещения губящих дело чинов и командармов, несмотря на формальные затруднения, которые при необходимости буду ломать…»

Если в Москве не примут такого решения, предупреждал Сталин, он все равно будет «сам, без формальностей свергать тех командармов и комиссаров, которые губят дело. Так мне подсказывают интересы дела, и, конечно, отсутствие бумажки от Троцкого меня не остановит».

Ленин поговорил с Троцким, и Сталин получил от Реввоенсовета военные полномочия.

Сталин назначил себя председателем Реввоенсовета Северо-Кавказского военного округа. Округ был сформирован на территории Донской, Кубанской, Терской и Дагестанской областей в мае 1918 года. Штаб находился в Царицыне. Военным руководителем округа назначили бывшего генерал- лейтенанта царской армии Андрея Евгеньевича Снесарева, который добровольно вступил в Красную армию.

В распоряжении Снесарева регулярных войск вообще не было, лишь партизанские отряды и бойцы Красной гвардии, не организованные и не обученные. Катастрофически не хватало опытного командного состава. Снесарев пытался свести разрозненные части в регулярную армию для обороны города и Царицынской железной дороги.

Ему противостояла сорокатысячная казачья армия под командованием генерала Петра Николаевича Краснова, да еще началось наступление Добровольческой армии генерала Деникина.

Генерал Краснов двинул войска к Царицыну, чтобы отрезать центральные районы России от хлебного юга. Краснову противостояли отряды красного казачества во главе с Филиппом Кузьмичом Мироновым. 12 января 1919 года Троцкий отправил ему приветственную телеграмму: «Вся Россия смотрит с ожиданием на Вас».

Одним из главных противников сотрудничества с казаками был Сталин. Пока Филипп Миронов оборонял Царицын, Сталин писал из города Ленину, что казаки «не могут, не хотят вести решительную борьбу с казачьей контрреволюцией». Миронов же намерен получить оружие и увести казачьи полки к генералу Краснову. Хотя в действительности именно Миронов сыграл важнейшую роль в разгроме Краснова.

Переход казаков то на одну, то на другую сторону отражал реальные настроения людей, которым не нравилась ни та, ни эта власть.

«Расказачивание» как массовый террор против казаков и попытка растворить их среди переселенных из других районов России крестьян было политикой Донского бюро ЦК во главе с Сергеем Ивановичем Сырцовым.

Сергея Сырцова приметил Сталин. Со временем возьмет в аппарат ЦК руководить учебно-распределительным отделом, потом агитационно-пропагандистским. Сырцов станет кандидатом в члены политбюро и председателем Совнаркома РСФСР, но начнет сопротивляться политике раскулачивания, лишится всех постов, а в 1937-м будет расстрелян.

В своей правоте Сырцов и Донское бюро ЦК убедили в Москве секретаря ЦК Якова Михайловича Свердлова.

В секретном циркулярном письме оргбюро ЦК от 24 января 1919 года говорилось:

«1. Провести массовый террор против богатых казаков, истребив их поголовно; провести беспощадный массовый террор по отношению ко всем казакам, принимавшим какое- либо прямое или косвенное участие в борьбе с Советской властью. К среднему казачеству необходимо принять все те меры, которые дают гарантию от каких-либо попыток с его стороны к новым выступлениям против Советской власти.

2. Конфисковать хлеб…»

Против политики террора выступили работавшие на Дону Григорий Яковлевич Сокольников, член ЦК и член Реввоенсовета Южного фронта, и Валентин Андреевич Трифонов, бывший член Всероссийской коллегии по организации и управлению Красной армии…

К ним не прислушались. Уже после смерти Свердлова, 22 апреля 1919 года, оргбюро ЦК, которым теперь фактически руководил Сталин, приняло решение: «По отношению к южному контрреволюционному казачеству проводить террор; заселять казачьи хутора выходцами из Центральной России».

Стремление максимально жестоко покарать выступления казаков против советской власти разделяли не только большевики. Андрей Лукич Колегаев был одним из организаторов партии левых эсеров, то есть крестьянской партии, и наркомом земледелия. Потом он отошел от эсеров, в 1919 году был членом Реввоенсовета Южного фронта. Он подписывал чудовищные директивы. Скажем, 16 марта 1919 года он приказал Реввоенсоветам 8-й, 9-й, 10-й армий немедленно подавить казачье восстание, используя такие меры, как:

«а) сожжение восставших хуторов;

б) беспощадные расстрелы всех без исключения лиц, принимавших прямое или косвенное участие в восстании;

в) расстрелы через пять или десять человек взрослого мужского населения восставших хуторов;

г) массовое взятие заложников из соседних к восставшим хуторов…»

Массовый террор создавал советской власти новых врагов. Но Сталина это не беспокоило. Он начал выявлять врагов в собственном штабе.

Иосифу Виссарионовичу не понравился командир округа Снесарев — во-первых, военспец, во-вторых, недостаточно почтителен. Сталин информировал Троцкого, что провел совещание и совещание решило «предложить Вам удалить Снесарева».

Совещался Сталин исключительно со своими единомышленниками. Скажем, брат Валентина Трифонова — Евгений Андреевич, назначенный в апреле 1918 года комендантом Ростова-на-Дону и правительственным военным комиссаром Южнорусских областей, полностью поддержал план Снесарева. Этого Сталин Трифонову не забудет. В 1924-м Евгения Трифонова демобилизовали из армии. Он работал в Осоавиахиме. В 1937 году его уволили и исключили из партий. Он ждал ареста, но, прежде чем за ним пришли, его сразил инфаркт. А Валентина Трифонова расстреляли в 1938 году…

Неожиданно к белым перебежал бывший генерал-майор царской армии А.Л. Носович, военный комиссар Северо- Кавказского военного округа. Как потом выяснилось, он вступил в Красную армию по заданию командования белых. Его бегство стало желанным поводом для нападок на бывших офицеров.

Сталин обвинил всех военспецов в «преступной небрежности и прямом, предательстве», отстранил от должности и приказал арестовать командующего округом Снесарева. Вслед за ним по приказу Сталина чекисты арестовали многих офицеров штаба округа, их поместили в плавучую тюрьму, потом эту баржу просто затопили.

Впрочем, в своей карательной деятельности Сталин находил полнейшую поддержку со стороны Ленина.

Ленин писал:

«Когда Сталин расстреливал в Царицыне, я думал, что это ошибка, думал, что расстреливают неправильно. Моя ошибка раскрылась…»

Когда войсками командовал Снесарев, ситуация была вполне благоприятной. Действия Сталина привели к тому, что Царицын был окружен. При этом Сталин вместе со своими помощниками самоуверенно телеграфировали в Москву:

«Благодаря, между прочим, аресту военных специалистов, произведенному нами, положение на фронте изменилось к лучшему. В приезде специалистов нет необходимости.

Сталин, Минин, Ворошилов».

Троцкий отправил в Царицын комиссию, которая пришла к выводу, что арестованные офицеры ни в чем не виноваты. Снесарева и офицеров, которых не успели расстрелять, выпустили.

Возмущенный Троцкий потребовал от Сталина дать командованию округа возможность работать нормально. Сталин на телеграмме написал: «Не принимать во внимание».

Снесарева от греха подальше перевели командующим Западным участком отрядов завесы, которые прикрывали линию перемирия с немцами. Вся эта трагическая история описана в сборнике статей «Реввоенсовет Республики», который появился уже после перестройки.

В Царицыне у Сталина появились первые поклонники, которые искали у него защиты от Троцкого.

Как раз в июле 1918 года Климент Ефремович Ворошилов с остатками 3-й и 5-й украинских армий, которых с Украины выбили немецкие войска, вышел в район Царицына.

Ворошилов и другие выдвинувшиеся после революции командиры не хотели идти в подчинение к бывшим офицерам, потому что полюбили партизанскую вольницу, при которой они никому не подчинялись. Ворошилов на многие годы стал самым преданным помощником Сталина. Иосифа Виссарионовича поддержал и председатель Царицынского комитета партии и председатель штаба обороны Царицынского Совета Сергей Константинович Минин.

В соответствии с решением ВЦИК главнокомандующий войсками Республики включался в состав Реввоенсовета и получал «полную самостоятельность во всех вопросах стратегически-оперативного характера».

Точно так же строились взаимоотношения Реввоенсоветов фронтов и командующих.

На базе Северо-Кавказского округа образовали Южный фронт, но во главе опять поставили бывшего генерала Павла Павловича Сытина. Троцкий распорядился перевести РВС Южного фронта и штаб в город Козлов, откуда было удобнее управлять войсками и связываться с центром.

Комфронта Сытин намеревался вести боевые операции, не спрашивая совета ни у Сталина, ни у Ворошилова. Он продемонстрировал им приказ Реввоенсовета Республики: «Командующему фронтом Сытину предоставляется полная власть в ведении операций. В оперативные распоряжения командующего никто не должен вмешиваться».

Сталин отказался признать приказ Реввоенсовета Республики и полномочия командующего фронтом Сытина. Иосиф Виссарионович своей волей образовал Военно-революционный совет Южного фронта и сказал, что останется в Царицыне.

Находившийся в Царицыне член Реввоенсовета Республики Константин Александрович Мехоношин телеграфировал в Ставку:

«Товарищ Сталин, Минин и Ворошилов выдвигают как наиболее целесообразную в настоящий момент коллегиальную систему управления фронтом и коллегиальное решение всех оперативных вопросов. Мои и командующего фронтом Сытина разъяснения не привели к желательным результатам.

Принимая во внимание, что каждый день отсрочки в образовании объединяющего фронт центра имеет самое пагубное влияние на военное положение на столь серьезном боевом участке, где наши неудачи объясняются главным образом отсутствием Реввоенсовета, считаю необходимым принять самые энергичные меры к решению этого вопроса…»

Главком Вацетис и член Реввоенсовета Карл Христианович Данишевский просили Сталина наладить сотрудничество с командующим фронтом и телеграфировали в Царицын:

«Никаких перегруппировок частей войск без разрешения командующего фронтом Сытина не производить».

Троцкий, получив сообщение от Мехоношина, что Сталин не признает командующего фронтом, отправил телеграмму:

«Приказываю Сталину, Минину немедленно образовать РВС Южного фронта на основе невмешательства комиссаров в оперативные дела, штаб поместив в Козлове. Неисполнение в течение двадцати четырех часов этого предписания заставит меня предпринять суровые меры».

У Троцкого были широчайшие полномочия, которыми председателя Реввоенсовета Республики наделил ВЦИК, объявивший страну военным лагерем. По существу, Реввоенсовет обладал не меньшими правами, чем Совнарком, правительство страны.

Троцкий обращался к Сталину как к своему подчиненному, которым тот был лишь отчасти, приняв на себя обязанности члена Реввоенсовета фронта. Но Иосиф Виссарионович был еще наркомом, и — главное! — членом политбюро, поэтому считал себя равным Троцкому по положению.

Сталин, не обращая внимания на приказы председателя Реввоенсовета и главкома, сместил Сытина и поставил командовать фронтом Ворошилова, а Москве объяснил: Сытин «не может, не желает и не способен защищать Царицын».

Троцкий, прибыв в Козлов, подписал приказ, адресованный войскам Южного фронта:

«Бывало даже не раз, что командиры отдельных отрядов не выполняли боевых приказов, шедших сверху. Этот пагубный преступный образ действий будет отныне уничтожен с корнем.

Во главе всех армий Южного фронта поставлен Революционный военный совет… Командующий П.П. Сытин — опытный боевой военачальник — на деле доказал свою верность рабочей и крестьянской революции».

Ворошилов и Минин отказались публиковать этот приказ и знакомить с ним войска.

Тогда уже Троцкий обратился в ЦК. Пленум ЦК 2 октября 1919 года поддержал Реввоенсовет и постановил: «Вызвать Сталина к прямому проводу и указать ему, что подчинение Реввоенсовету абсолютно необходимо».

Секретарь ЦК Яков Свердлов, исполняя решение пленума, телеграфировал в Царицын: «Все решения Реввоенсовета обязательны для военсоветов фронтов. Без подчинения нет единой армии. Убедительно предлагаем провести в жизнь решения Реввоенсовета. В случае, если считаете их вредными, неправильными, предлагаем приехать сюда, обсудить совместно, принять надлежащее решение».

Сталин и Ворошилов написали Ленину письмо, обвиняя Троцкого в том, что он «грозит отдать все дела фронта и революции на Юге в руки генерала Сытина, человека не только не нужного на фронте, но и не заслуживающего доверия и потому вредного. Губить фронт ради одного ненадежного генерала мы, конечно, не согласны».

Сталин и Ворошилов требовали «обсудить в ЦК партии вопрос о поведении Троцкого, третирующего виднейших членов партии в угоду предателям из военных специалистов и в ущерб интересам фронта и революции. Поставить вопрос о недопустимости издания Троцким единоличных приказов… Пересмотреть вопрос о военных специалистах из лагеря беспартийных контрреволюционеров. Все эти вопросы мы предлагаем ЦК партии обсудить на первоочередном заседании, на которое, в случае особенной надобности, мы вышлем своего представителя».

Ленин их не поддержал и оставил в силе распоряжения председателя Реввоенсовета. Но тут уже потребовал наведения порядка Троцкий: «Категорически настаиваю на отозвании Сталина. На Царицынском фронте неблагополучно, несмотря на избыток сил. Ворошилов может командовать полком, но не армией в пятьдесят тысяч солдат. Тем не менее я оставлю его командующим армией при условии подчинения командующему Южного фронта Сытину».

Троцкий заявил, что, если Ворошилов и Минин не подчинятся приказам, он отдаст их под суд:

«У нас успехи во всех армиях, кроме Южной, в особенности Царицынской, где у нас колоссальное превосходство сил, — но полная анархия на верхах. С этим можно совладать в двадцать четыре часа при условии вашей твердой и решительной поддержки. Во всяком случае, это единственный путь, который я вижу для себя».

Сталина вызвали в Москву. С ним разговаривали Ленин и Свердлов. «Ильич в бешенстве», — сообщил Сталин Ворошилову. Сталин сгоряча подал в отставку с поста члена РВС Республики и Южного, фронта. Но сообразил, что все проиграл, и пошел на попятную, сообщил Свердлову, что забирает свое заявление.

Он опять разговаривал с Лениным, который телеграфировал Троцкому, что Сталин все же хочет продолжать действовать на Южном фронте, что он снимает свое требование убрать Сытина и что Ворошилов будет подчиняться центру.

Ленин обратился к Троцкому с личной просьбой:

«Сообщая Вам, Лев Давидович, обо всех этих заявлениях Сталина, я прошу Вас обдумать и ответить, во-первых, согласны ли Вы объясниться лично со Сталиным, для чего он согласен приехать, а во-вторых, считаете ли Вы возможным, на известных конкретных условиях, устранить прежние трения и наладить совместную работу, чего так желает Сталин.

Что же касается меня, то я полагаю, что необходимо приложить все усилия для налаживания совместной работы со Сталиным».

Ворошилов и Минин были выведены из Реввоенсовета фронта (Сергея Минина потом сделают членом РВС Первой конной армии. В состав Реввоенсовета Южного фронта дополнительно ввели Мехоношина, Бориса Леграна и Алексея Окулова. Штаб фронта, как и требовал Троцкий, перевели из Царицына в Козлов.

А Царицын попал в исключительно трудное положение. К городу приближались казачьи части генерала Краснова. И пока Сталин воевал с собственным штабом и военспецами, белые успешно наступали, захватили Северный Кавказ и едва не взяли Царицын. Главком Вацетис телеграфировал командованию 10-й армии (командующим стал Ворошилов): «Катастрофическое положение Царицына всецело ложится на вашу ответственность, ибо произошло исключительно от вашего нежелания работать с комфронтом Сытиным».

Город спас бывший генерал Сытин. Но Сталин и Ворошилов продолжали обвинять во всем военспецов и требовали заменить «генштабистов коммунистами».

Троцкий отвечал им: «Больше всего вопят против применения офицеров либо стоящие далеко от всей работы военного механизма, либо такие партийные деятели, которые сами хуже всякого саботажника: не умеют ни за чем присмотреть, странствуют, бездельничают, а когда проваливаются — взваливают вину на генштабистов».

Кончился этот конфликт тем, что Сытина из Царицына все-таки выжили. Для начала его арестовали по совершенно надуманному обвинению, сообщив в Москву:

«В связи со сбивчивыми показаниями и объяснениями Сытина по поводу командированных им лиц без ведома и согласия членов Реввоенсовета и самовольной отправки в Тамбов вагона с невыясненным грузом Сытин подвергнут временному домашнему аресту…»

Арест был лишь удобным поводом избавиться от бывшего генерала. Павла Павловича Сытина отправили в Москву, где он стал начальником военно-административного отдела управления делами Реввоенсовета.

Сталин и Ворошилов, сражаясь с кадровым офицерством, покровительствовали партизанщине. Кончилось это трагически.

Иван Лукич Сорокин, бывший хорунжий, в 1918 году организовал казачий отряд и выступил против Добровольческой армии. Он окончил военно-фельдшерскую школу и 2-ю Тифлисскую школу прапорщиков, в Первую мировую служил в 3-м Линейном полку Кубанского казачьего войска. В Красной армии Сорокина назначили сначала командующим Ростовским боевым участком, потом командующим Красной армией Северного Кавказа, поставили под его начало 11-ю армию.

Иван Сорокин, видя, что самовольство поощряется, тоже желал быть единоличным хозяином. Под предлогом невыполнения боевого приказа, он 8 октября 1918 года расстрелял командующего Таманской армией Ивана Ивановича Матвеева. 21 октября 1918 года Сорокин расстрелял руководителей Северо-Кавказской республики. 27 октября его объявили вне закона и арестовали. В тюрьме убили.

На закрытом заседании VIII съезда Ленин сказал:

— Товарищ Ворошилов говорит: у нас не было никаких военных специалистов и у нас шестьдесят тысяч потерь. Это ужасно… Вы говорите: мы героически защищали Царицын… В смысле героизма это громаднейший факт, но ясно, что по шестьдесят тысяч мы отдавать не можем и что, может быть, нам не пришлось бы отдавать эти шестьдесят тысяч, если б там были специалисты, если бы была регулярная армия…

Натолкнувшись на сопротивление Троцкого, Сталин перестал с ним общаться и стал бомбардировать Ленина телеграммами, обвиняя председателя Реввоенсовета в том, что он запрещает партийному руководству вмешиваться в дела военных специалистов, которые в реальности контрреволюционеры, и тем самым «губит фронт»:

«Прошу, пока не поздно, унять Троцкого и поставить его в рамки, ибо боюсь, что сумасбродные приказы Троцкого, если они будут повторяться, отдавая все дело фронта в руки заслуживающих полного недоверия так называемых военных специалистов из буржуазии, внесут разлад между армией и командным составом и погубят фронт окончательно…

Я уже не говорю о том, что Троцкий, вчера только вступивший в партию, старается учить меня партийной дисциплине, забыв, очевидно, что партийная дисциплина выражается не в формальных приказах, но прежде всего в классовых интересах пролетариата.

Я не любитель шума и скандалов, но чувствую, что, если сейчас же не создадим узду для Троцкого, он испортит нам всю армию в угоду «левой» и «красной» дисциплины, от которой тошно становится самым дисциплинированным товарищам».

Ворошилов фактически отказался подчиняться приказам Троцкого и слушался только Сталина. Эта преданность помогла Клименту Ефремовичу сделать фантастическую карьеру и сохраниться в годы чисток.

Вместе с Ворошиловым Сталин требовал от Ленина: «Необходимо обсудить в ЦК партии вопрос о поведении Троцкого, третирующего виднейших членов партии в угоду предателям из военных специалистов в ущерб интересам фронта и революции».

Троцкий в свою очередь тоже жаловался Ленину, писал, что дела под Царицыном идут из рук вон плохо.

ЦК Сталина не поддержал, и Ворошилову пришлось подчиняться приказам Троцкого.

2 октября ЦК партии постановил: «Вызвать т. Сталина к прямому проводу и указать ему; что подчинение Реввоенсовету абсолютно необходимо. В случае несогласия Сталин может приехать в Москву и апеллировать к ЦК, который и может вынести окончательное решение».

Более того, Троцкий настоял на том, чтобы Сталина вообще отозвали из Царицына. За ним поехал сам Свердлов, зная болезненное самолюбие Сталина. В пути они все встретились. Свердлов стал осторожно предлагать Троцкому поговорить со Сталиным, которого он увозил из Царицына. Встреча состоялась, но перемирием не закончилась.

— Неужели вы хотите всех их выгнать? — спрашивал Сталин Троцкого, имея в виду свое царицынское окружение. — Они хорошие ребята.

— Эти хорошие ребята погубят революцию, которая не может ждать, доколе они выйдут из ребяческого возраста, — твердо ответил ему председатель Реввоенсовета.

«Помню конкретный случай, — вспоминал потом Никита Хрущев, — когда Сталин прямо выражал неудовольствие Лениным. Когда Сталин, по его рассказу, находился в Царицыне, он поехал на хлебозаготовки и принимал тогда же меры по организации обороны Царицына. Туда вместе с 5-й армией отступил с Украины Ворошилов, и там они сошлись со Сталиным.

Сталин рассказывал, что Ленин вызвал его в Москву с докладом о положении вещей. Потом Ленин ему говорит: «Батенька, я получил сведения, что вы там пьянствуете: сами пьете и других спаиваете. Нельзя это делать!»

Сталин и не отрицал, что он там пил. В чем же дело? «Вот видите, кто-то ему наговорил. Это спецы наговорили, а он мне нотацию читал…»

Ворошилов стал доказывать Троцкому, что он прав, когда исполняет только те приказы, которые признает правильными. Председатель Реввоенсовета холодно сказал, что, если Ворошилов не обяжется точно и безусловно выполнять приказы и оперативные задания, он отправится под конвоем в Москву для предания трибуналу.

Климент Ефремович, глядя Троцкому в глаза, понял, что тот не шутит. Ворошилов хмуро ответил, что будет верен дисциплине, но отныне он вошел в число самых непримиримых врагов Троцкого. Климент Ефремович методично избавлялся от всех, кто был поставлен Троцким.

В конце 1918 года Ворошилов, Щаденко, Пархоменко и еще ряд командиров 10-й армии обратились к Ленину с просьбой убрать члена Реввоенсовета армии Алексея Ивановича Окулова, назначенного Троцким. Письмо заканчивалось словами: «Если товарищ Окулов не будет немедленно отозван отсюда, мы, нижеподписавшиеся, слагаем с себя всякую ответственность за гибель порученного нам дела и просим освободить нас от наших обязанностей».

Встревоженные Ленин и Свердлов переслали письмо Троцкому, добавив: «Ввиду крайне обострившихся отношений Ворошилова и Окулова считаем необходимым замену Окулова другим».

Но Троцкий думал иначе, и Ленин вновь с ним согласился. Ворошилов потерял пост командарма, а его враг Окулов получил повышение и был назначен членом Реввоенсовета Республики.

Вернувшись в Москву, Окулов рассказывал, что делали Сталин и Ворошилов в Царицыне:

— Преданных командиров из старых военных кадров гнали, уничтожали, вывозили на баржах, что привело к тому, что оставшиеся уходили, убегали и военные части оставались без командиров, терпели поражение.

После Гражданской войны Окулов ушел с военной службы, преподавал. В 1936 году на партийном собрании бросил опасную фразу: «Троцкий — человек талантливый». Его исключили из партии, арестовали и дали десять лет лагерей.

Он обратился из заключения к прокурору СССР Андрею Януарьевичу Вышинскому с просьбой помочь:

«Товарищи из райкома заговорили о моей военной работе во время Гражданской войны. Они случайно знали, что я одно время командовал 10-й Царицынской армией. Они спросили, при каких обстоятельствах это было. Я ответил, что сменил там Ворошилова и Сталина, которые были отозваны ЦК на другой участок Южного фронта.

Товарищи из райкома спросили меня, чем вызвалось это отозвание тт. Ворошилова и Сталина. Я ответил, что подлинных мотивов не знаю, но предполагаю, что в 10-й армии необходимо было подтянуть партизанское командование, с которым тт. Ворошилов и Сталин связаны были различными старыми отношениями, а мне, человеку совершенно чужому, сделать это было легче.

Тогда один из райкомовцев начал повторно (два или три раза) подсовывать мне один и тот же нелепый вопрос:

— Так выходит, что вы тт. Сталина и Ворошилова «разогнали» из 10-й армии?

Вопрос злобный и носил явно провокационный характер. Я ответил, что ЦК никого сменять в командовании 10-й армии мне не поручал и мотивов своих распоряжений не излагал».

Через два года Окулов умер в отделении Амурлага в городе Свободный.

В борьбе с Троцким Сталин даже угрожал отставкой. На что политбюро 14 ноября 1919 года ответило: «Сообщить тов. Сталину, что политбюро считает совершенно недопустимым подкреплять свои деловые требования ультиматумами и заявлениями об отставках».

Так зародилась ненависть, которая закончится только со смертью Троцкого. Отстраняя Сталина от принятия ключевых военных решений, Лев Давидович и не понимал, с каким опасным противником имеет дело. Самоуверенность — опасное качество.

Тем более, что другие видные большевики уже почувствовали особую страсть Сталина к власти. В октябре 1919 года Юрий Леонидович Пятаков, член Реввоенсовета 13-й армии, просил Сталина направить Серго Орджоникидзе на военную работу в 13-ю армию. Записка эта сохранилась:

«Его Высокопревосходительству

Члену РВС Южного фронта

т. И. Джугашвили-Сталину

Ваше Высокопревосходительство!

Осмеливаюсь всепокорнейше, почтительнейше и настоятельнейше просить Вас отдать нам Серго. Пара дней совместной работы еще более утвердила меня во мнении, что Серго должен быть в 13-й армии.

Егорка Пятаков».

Записка шуточная. Но с Лениным или Троцким никто бы так шутить не стал. А Сталину такой тон нравился…

Мятеж чехословаков и расстрел адмирала Колчака

Реальная опасность для большевиков возникла в июле 1918 года, когда подняли восстание левые социалисты-революционеры, единственные политические союзники большевиков. Они больше всех возмущались миром с немцами.

Вообще Брестский мир, с одной стороны, спас правительство большевиков, с другой — настроил против них пол-России.

ЦК правых эсеров после Брестского мира заявил, что «правительство народных комиссаров предало демократическую Россию, революцию, интернационал, и оно должно быть и будет низвергнуто… Партия социалистов-революционеров приложит все усилия к тому, чтобы положить предел властвованию большевиков».

Из-за Брестского мира среди врагов советской власти оказался чехословацкий корпус. Дело в том, что с началом Первой мировой войны чехи и словаки, которые находились под властью Австро-Венгерской империи, рассматривались в России как союзники (журнал «Родина», июнь 2001).

Совет министров России еще 30 июля 1914 года принял решение сформировать Чехословацкую дружину. Чехи охотно воевали против немцев, надеясь, что после поражения Германии и Австро-Венгрии будет создана независимая Чехо-Словакия.

Сначала на территории России сформировали чехословацкий стрелковый полк имени Яна Гуса. Через год полк развернули в бригаду, еще через год это уже была 1-я Гуситская стрелковая дивизия, а затем и корпус.

После Октябрьской революции будущий президент Чехословакии Томаш Масарик попросил Францию принять чехословацкий корпус под французское командование. И с декабря 1917-го чехи подчинялись французам, оставаясь на территории России.

Чехи продолжали честно сражаться против немцев. В марте 1918 года командующий советскими войсками на Украине Антонов-Овсеенко издал приказ: «Революционные войска не забудут той братской услуги, которая оказана была чехословацким корпусом в борьбе рабочего народа Украины с бандами хищного империализма. Оружие, передаваемое чехословаками, революционные войска принимают как братский подарок».

Франция решила вывести чехов из России и перебросить их на свой фронт, потому что испытывала острую нехватку людских ресурсов. Чехи двинулись на восток по Транссибирской железной дороге во Владивосток, чтобы сесть там на пароходы.

Советское правительство не возражало, тем более что чехи сдали свою артиллерию, большую часть пулеметов и даже определенную часть винтовок. Но немцы конечно же не хотели, чтобы сорокатысячный чехословацкий корпус появился на Западном фронте. Немецкий посол в Москве граф Мирбах стал давить на Чичерина, который обратился к Троцкому. А тот совершил большую ошибку, приказав местным властям остановить продвижение чехословацких отрядов.

Составы по нескольку суток стояли на каждой станции. Чехи стали возмущаться, возникла напряженность. Теперь уже они воспринимались как враги.

Троцкий 25 мая 1918 года приказал всей местной власти от Пензы до Омска: «Под страхом тяжкой ответственности разоружить чехословаков. Каждый чехословак, который будет найден вооруженным на железнодорожных линиях, должен быть выброшен из вагона и заключен в лагерь военнопленных… Одновременно посылаю в тыл чехословацким эшелонам надежные силы, которым поручено проучить мятежников… Всем железнодорожникам сообщается, что ни один вагон с чехословаками не должен продвинуться на восток…»

Отряды Красной гвардии атаковали эшелоны, но они столкнулись с хорошо обученными и дисциплинированными частями. Чехословаки не собирались сдавать оружие. Они решили пробиваться на восток. В результате вся Транссибирская магистраль оказалась в руках чехословаков. Тогда у руководителей Белой армии и союзников возникла мысль использовать чехословаков против советской власти; их попросили остаться в России и развернуть на Волге фронт против немцев, австрийцев и их союзников, большевиков.

Леонид Красин писал жене: «Самое скверное — это война с чехословаками и разрыв с Антантой… Много в этом виновата глупость политики Ленина и Троцкого, но я немало виню и себя, так как определенно вижу — войди я раньше в работу, многих ошибок можно было бы предупредить…»

Чехословаки легко подавили все очаги сопротивления, и власть большевиков над Сибирью и Дальним Востоком перестала существовать. Под защитой чехословаков возникла Народная армия Комитета членов Учредительного собрания в Поволжье.

Некоторое количество членов разогнанного большевиками Учредительного собрания собрались в Самаре. Вначале их было всего пять человек, в основном это депутаты от Самарской губернии, но они прилагали усилия, чтобы собрать в городе всех депутатов Учредительного собрания и возобновить работу единственного законно избранного органа власти. Им удалось доставить в Самару около ста депутатов.

Они исходили из того, что правление большевиков приведет либо к восстановлению монархии, либо к немецкой оккупации всей России, и решили установить настоящее демократическое, республиканское правление. Они образовали Комитет членов Учредительного собрания, который вошел в историю как Самарский Комуч.

Между прочим, в его состав в качестве управляющего ведомством труда вошел Иван Михайлович Майский, будущий посол в Англии, а тогда член ЦК партии меньшевиков.

Майский приехал в Самару в августе 1918 года:

«Выставки магазинов были полны всевозможными товарами, являя резкий контраст с товарной пустотой, зиявшей в то время в московских магазинах. Вся картина города носила хорошо знакомый, привычный, «старый» характер, еще не нарушенный горячим дыханием социалистической революции. И это невольно ласкало наш глаз, глаз противников советского режима.

Высшего пункта наше настроение достигло, когда мы пришли на рынок. Эти горы белого хлеба, свободно продававшегося в ларях и на телегах, это изобилие мяса, битой птицы, овощей, масла, сала и всяких иных продовольственных прелестей нас совершенно ошеломило. После Москвы 1918 года самарский рынок казался какой-то сказкой из «Тысячи и одной ночи». Причем цены на продукты были сравнительно умеренны».

Руководители Самарского Комуча создали Народную армию и заявили, что намерены в первую очередь освободить Россию от немецкой оккупации и во вторую — избавить страну от большевиков. Народная армия заняла Уфу, Симбирск, Казань…

Народная армия задумывалась как добровольческая, но почти сразу решили провести мобилизацию. Армия достигла тридцати тысяч бойцов. С помощью мобилизованных офицеров развернули восемь пехотных полков.

Несколько частей Красной армии присоединились к Народной армии именно под лозунгом борьбы и с немцами, и с большевиками. Например, командующий Восточным фронтом Михаил Артемьевич Муравьев повернул оружие против правительства большевиков, потому что возмутился миром с немцами.

Крестьянин по происхождению, Муравьев окончил юнкерское училище, в Первую мировую дослужился до подполковника. В 1917-м присоединился к левым эсерам. На третий день после Октябрьской революции он был назначен начальником обороны Петрограда, а еще через день поставлен командовать войсками по ликвидации антисоветского мятежа Керенского и Краснова.

По словам Тухачевского, «Муравьев отличался бешеным честолюбием, замечательной личной храбростью и умением наэлектризовать солдатские массы. Теоретически Муравьев был очень слаб в военном деле, почти безграмотен. Однако знал историю войн Наполеона и наивно старался копировать их, когда надо и когда не надо. Мысль «сделаться Наполеоном» преследовала его, и это определенно сквозило во всех его манерах, разговорах и поступках».

С декабря 1917 года Муравьев служил начальником штаба наркома по борьбе с контрреволюцией на юге России, затем его перевели командовать войсками Южного фронта. 13 июня 1918-го он возглавил Восточный фронт, созданный для борьбы с чехословаками. С опозданием в Москве осознали масштаб опасности, исходящей от восставших чехословаков. В Симбирской, а затем и в Пензенской губерниях была объявлена первая в Советской России мобилизация бывших офицеров.

Но служба Муравьева в Красной армии быстро закончилась.

10 июля в Симбирске Муравьев заявил, что разрывает Брестский мир, прекращает борьбу с чехословаками и намерен вместе с ними сражаться против немцев. Он арестовал местных партийных работников.

Командовавший тогда 1-й армией Тухачевский вспоминал:

«11 июля Муравьев прибыл на пароходе в Симбирск. Я им был вызван для доклада, но как только явился на пристань, то тотчас же был арестован. С сумасшедшими, горящими глазами Муравьев после ареста заявил мне:

— Я поднимаю знамя восстания, заключаю мир с чехословаками и объявляю войну Германии».

К Муравьеву присоединился бронедивизион, стоявший в Симбирске. Командовавший 2-й армией Восточного фронта Федор Евдокимович Махин, бывший полковник царской армии, эсер, перешел на сторону Комуча и стал военным руководителем Народной армии.

Ленин и Троцкий объявили Муравьева вне закона. Мятеж ликвидировал председатель Симбирского губкома Иосиф Варейкис. Он вызвал Михаила Муравьева в губком для переговоров. Там его убили верные Варейкису солдаты. Оставшийся без командования отряд легко разоружили.

Справиться с чехословацким корпусом было значительно сложнее. Волжская станция Свияжск летом 1918 года стала штабом по организации борьбы против чехословацкого корпуса и войск Самарского комитета членов Учредительного собрания. Туда прибыли и Троцкий, и главком Вацетис.

Находясь в Свияжске, Троцкий создавал полноценную военную машину. Он привлек к военной работе умелых организаторов. Членом Реввоенсовета стал Аркадий Павлович Розенгольц, чьими талантами восхищалась писательница Лариса Рейснер в книге «Свияжск»:

«Розенгольц в своем вагоне сразу, чуть ли не с первого дня оброс канцелярией Реввоенсовета, обвесился картами, затрещал машинками, бог знает откуда появившимися, — словом, стал строить крепкий, геометрически правильный организационный аппарат, с его точной связью, неутомимой работоспособностью и простотой схемы.

И впоследствии, в какой бы армии, на каком бы фронте ни расклеивалась работа, — сейчас же, как пчелиную матку в мешке, привозили туда Розенгольца, сажали в разоренный улей, и сразу же он начинал неудержимо отстраиваться, выводить ячейки, жужжать телеграфными проводами.

Несмотря на шинель и большущий пистолет за поясом, в самой фигуре и белом, немного мягком лице Розенгольца не было ничего воинственного. И огромная его сила лежала вовсе не в том, а в органической способности возрождать, связывать, доводить до взрывчатой скорости тип остановившегося, засоренного кровообращения».

Розенгольц был членом Реввоенсовета Восточного фронта, 5-й армии Южного фронта, которой командовал Михаил Тухачевский. После Гражданской войны он возглавлял Красный воздушный флот. Потом был полпредом в Англии, наркомом внешней торговли. В марте 1938 года Розенгольца расстреляли вместе с Николаем Бухариным и Алексеем Рыковым.

Чрезвычайную комиссию по производству военного снаряжения в августе 1918 года возглавил Леонид Борисович Красин. В начале сентября она была реорганизована в Чрезвычайную комиссию по снабжению Красной армии (Чрезкомснаб). Ей подчинялись все предприятия, которые выпускали военную технику и боеприпасы.

В начале октября 1919 года комиссию упразднили, а эти дела поручили Чрезвычайному уполномоченному Совета Обороны по снабжению Красной армии и Красного флота (Чусоснабарм) Алексею Ивановичу Рыкову. До этого Рыков был членом коллегии наркомата продовольствия. Он ведал продовольственными отрядами, которые конфисковывали хлеб в деревне и доставляли его в город. Рыкова ввели в Реввоенсовет. Ему подчинили Чрезвычайную комиссию по снабжению Красной армии. Рыков создал централизованную систему обеспечения вооруженных сил оружием, снаряжением, продовольствием и фуражом.

При Чрезвычайном уполномоченном образовали Совет военной промышленности (Военпром), и Рыков руководил всеми военными предприятиями. Они с Троцким придумали первые советские танки — бронированные тракторы «Катерпиллер».

В 1920 году Троцкий говорил:

— Под руководством товарища Рыкова наша расстроенная промышленность дала максимум того, что она могла дать…

16 августа 1921 года Чрезвычайную комиссию по снабжению армии ликвидировали. Алексей Рыков стал заместителем Ленина в правительстве. После смерти Владимира Ильича он возглавил Совнарком…

Когда чехословаки свергли советскую власть в Сибири и на Дальнем Востоке, в Омске возникло сибирское правительство, образованное теми, кто намеревался восстановить Учредительное собрание. Некоторые историки считают, что это было самое законное правительство из всех, которые после осени 1917 года возникли на территории России (подробнее см. журнал «Отечественная история», 1999, № 6).

Правительство возглавил правый эсер Николай Дмитриевич Авксентьев; он был министром внутренних дел во Временном правительстве. Но реальная власть в регионе принадлежала военным, им Авксентьев не нравился. В поисках популярной фигуры они обратились к адмиралу Александру Васильевичу Колчаку.

Колчак с отличием окончил морской кадетский корпус, много лет провел в полярных экспедициях. Во время Русско-японской войны 1904–1905 годов участвовал в обороне Порт-Артура, командовал миноносцем.

После трагической гибели русского флота в войне с Японией группа офицеров с разрешения морского министра образовала полуофициальный кружок с целью разработки путей воссоздания и реформирования флота. Председателем кружка стал капитан 2-го ранга Александр Васильевич Колчак, автор трудов по океанографии и гидрологии. Члены кружка подали министру записку с предложением создать морской генеральный штаб. Весной 1906 года штаб был создан, естественно, в генштаб зачислили капитана 2-го ранга Колчака.

Ему не нравилось, как осуществлялась программа военного кораблестроения. Строили не тот корабль, который был нужен, а тот, который соответствовал ассигнованным средствам. Из-за этого флот получал корабли, которые ему не были нужны. В 1908 году Колчак ушел из генштаба и увлекся гидрографическими изысканиями, научными экспедициями. В 1910-м он вернулся в морской штаб на прежнюю должность. В 1912-м получил под командование эскадренный миноносец. Во время Первой мировой командовал минной дивизией на Балтике. За высадку десанта в немецком тылу получил Георгия IV степени. В июле 1916-го вице-адмирал Колчак стал командующим Черноморским флотом.

В июле 1917 года Колчака во главе военно-морской миссии отправили в США. После Октябрьской революции он попросил англичан взять его на службу, чтобы продолжить войну с немцами. Ему предложили отправиться в Бомбей и получить там назначение на месопотамский фронт. Он добрался до Сингапура, но там англичане предложили ему вернуться в Россию, чтобы бороться с большевиками.

Сначала он отправился в китайский город Харбин, где было много беженцев из России. Они сформировали эмигрантское правительство во главе с генерал-лейтенантом Дмитрием Леонидовичем Хорватом, который был управляющим Китайско-Восточной железной дорогой. Колчак присоединился к генералу Хорвату, но тут же оказался в конфликте с атаманом Григорием Михайловичем Семеновым, которого поддерживали японцы.

Тогда Колчак решил вступить в Добровольческую армию, из Харбина по железной дороге он отправился на юг России. В октябре 1918 года он оказался в Омске, ему предложили включиться в работу Временного сибирского правительства. 4 ноября его утвердили военным и морским министром. В этой должности он пробыл меньше двух недель. 18 ноября генералы свергли правительство Авксентьева и предложили Колчаку стать единоличным диктатором.

Он не отказался и объявил себя верховным правителем России. Но адмирал совершенно не был готов к этой роли. Он оставался военным до мозга костей. Он не верил в демократию, парламент, законы. Колчак разогнал остатки Учредительного собрания. И совершил ошибку.

Военный переворот в Омске настроил против него эсеров, которые призвали солдат «прекратить гражданскую войну с Советской властью и обратить оружие против диктатуры Колчака». А за эсеров на выборах в Учредительное собрание проголосовало почти девяносто процентов избирателей. Таким образом, симпатии сибиряков были не на стороне Колчака.

Колчак хотел было раздать землю крестьянам, но так и не решился, и утерял поддержку крестьян, которые в Сибири были настроены против большевиков. Реквизиция продовольствия и насильственная мобилизация в армию окончательно превратили основную массу крестьян во врагов Колчака.

Верховный правитель России заявил: «Гражданская война должна быть беспощадной. Я приказываю начальникам частей расстреливать всех пленных коммунистов. Или мы их перестреляем, или они нас». А генералы его армии и без того жестоко расправлялись с местным населением, обирали и грабили крестьян. Колчак вообще совершил множество ошибок.

Когда генерал-лейтенант Николай Николаевич Юденич готовился взять Петроград, финский генерал Карл Густав Маннергейм информировал Колчака, что он тоже готов начать боевые действия против большевиков, если Колчак официально признает независимость Финляндии. Судьба Петрограда в буквальном смысле висела на волоске. Но адмирал ответил, что идея единой и неделимой России для него важнее всего.

Маннергейм не стал вмешиваться, большевики удержали Петроград, войска Юденича потерпели поражение.

Башкиры требовали признать их право на самостоятельность. Колчак отказался. Башкиры перешли на сторону большевиков, которые согласились в феврале 1919 года на создание Башкирской республики.

Первое время Колчак одерживал победы. У него в руках оказался вывезенный из столицы золотой запас России, которым он оплачивал военные поставки не только для своих войск, но и для армии Деникина. Однако постепенно Восточный фронт под командованием Михаила Васильевича Фрунзе набрал силу и перешел в наступление.

Летом 1919 года армия Колчака начала отступать, потом она побежала. 14 ноября 1919 года Омск пал. В тылу начались восстания против Колчака.

Ему предлагали назначить главой правительства видного промышленника Сергея Николаевича Третьякова, который возглавлял Экономический совет при Временном правительстве. Колчак не захотел: Третьяков мало знает Сибирь и «не подходит как представитель крупного капитала».

Главой кабинета стал Виктор Николаевич Пепеляев, правый кадет. Третьякова назначили его заместителем. Пепеляев пытался сговориться с эсерами и меньшевиками для создания единого антибольшевистского фронта. Но те не верили Пепеляеву.

Эсеры, меньшевики и другие политические силы сформировали в Иркутске подпольный Политический центр, который поднял восстание против Колчака и взял власть в городе.

4 января 1920 года Колчак сложил с себя полномочия и подписал указ об утверждении генерала Деникина «верховным правителем Российского государства», а всю полноту власти на территории Российской восточной окраины передал генерал-лейтенанту Григорию Михайловичу Семенову, атаману Сибирского казачьего войска.

5 января Колчак распустил свою охрану и перешел в поезд союзников под охрану чехословаков, которые обещали вывезти его из России.

Колчак рассчитывал на поддержку чехословацкого корпуса, но большого желания сражаться с большевиками у чехов не было, поэтому, когда Красная армия, набравшись сил, стала наступать, чехи отошли в сторону.

15 января чехословаки на станции Иннокентьевской (неподалеку от Иркутска) передали Колчака и председателя Совета министров Пепеляева представителям Политического центра.

21 января власть в Иркутске перешла к большевикам, которые арестовали Колчака и Пепеляева и собирались их судить.

Когда к Иркутску подошли остатки колчаковских войск и потребовали освободить адмирала, член Реввоенсовета 5-й армии и председатель Сибирского ревкома Иван Никитич Смирнов распорядился Колчака и Пепеляева «немедленно расстрелять». Смирнов боялся, что белые войска освободят адмирала и Гражданская война в Сибири возобновится.

Военно-революционный комитет 6 февраля принял постановление о расстреле. В ночь на 7 февраля их обоих казнили. Колчак отказался от предложения завязать глаза. Оба трупа сбросили под лед Ангары.

Сергею Николаевичу Третьякову, которого Колчак не захотел поставить во главе правительства, повезло больше. Он уехал в эмиграцию и обосновался в Париже. Обнищал и в 30-х годах стал работать на советскую разведку…

Иван Никитич Смирнов, член Реввоенсовета Республики, отправленный Троцким на Восточный фронт, пользовался в Красной армии уважением. Лариса Рейснер восторженно писала о нем:

«Он олицетворял революционную этику, был высшим моральным критерием, коммунистической совестью Свияжска.

Даже среди беспартийных солдатских масс и среди коммунистов, не знавших его раньше, сразу же была признана удивительная чистота и порядочность тов. Смирнова. Вряд ли он сам знал, как его боялись, как боялись показать трусость и слабость именно перед ним, перед человеком, который никогда и ни на кого не кричал, просто оставаясь самим собой, спокойным и мужественным.

Никого так не уважали, как Ивана Никитича. Чувствовалось, что в худшую минуту именно он будет самым сильным и бесстрашным. С Троцким умереть в бою, выпустив последнюю пулю в упоении, ничего уже не понимая и не чувствуя ран… А с тов. Смирновым (так нам казалось тогда, так говорили между собой шепотом, лежа на полу вповалку в холодные уже осенние ночи), с тов. Смирновым — ясное спокойствие у стенки, на допросе белых, в грязной яме тюрьмы. Да, так говорили о нем в Свияжске».

Пророчество рано умершей Ларисы Рейснер сбылось. Только допрашивали Ивана Смирнова не белые, а свои, чекисты. Он оставался одним из преданных Троцкому людей, это и сломало его карьеру. После войны он был членом ЦК и наркомом почт и телеграфа СССР. В ноябре 1927-го его как троцкиста сняли с должности, арестовали и постановлением особого совещания при ОГПУ выслали на три года. К потере высокой должности он отнесся на редкость спокойно:

— Всем нам пошло бы на пользу некоторое время побыть рядовыми.

В 1929 году его вроде как помиловали, сделали управляющим трестом «Саратовкомбайнстрой», в 1932-м перевели начальником управления новостроек наркомата тяжелой промышленности. Но Сталин уничтожал всех, кто был рядом с Троцким. В 1933 году Ивана Смирнова арестовали и приговорили к пяти годам тюремного заключения, а в 1936-м еще раз судили и расстреляли…

Шестое июля

Особенно опасным для советской власти оказалось восстание левых эсеров в Москве. Первое время Ленин дорожил союзом с эсерами, которых поддерживало крестьянство. Но это сотрудничество постепенно угасало, потому что они все больше расходились с большевиками. После того как левые эсеры вышли из правительства, они оставались только в ВЧК и в армии.

4 июля в Большом театре открылся Пятый Всероссийский съезд Советов. Председательствовал Яков Михайлович Свердлов. Настроения в зале были скорее антиправительственные. Они усилились, когда выступил представитель Украины, который говорил, что Украина уже восстала против Германии, и призывал революционную Россию прийти на помощь.

«Неистовое негодование, возмущение, — писал француз Жак Садуль, — особенно заметно на скамьях левых эсеров, расположенных справа от президиума. Крики «Долой Брест!», «Долой Мирбаха!», «Долой германских прислужников!» раздаются со всех сторон. Дипломатической ложе грозят кулаками.

В течение дня Троцкий произносит две речи. Он устал и нервничает. Его голос перекрывают выкрики левых эсеров, которые обзывают оратора Керенским, лакеем Мирбаха…»

Троцкий потребовал расстреливать всех, кто ведет враждебные действия на демаркационной линии с немцами: раз уж подписали мир, не надо постоянно провоцировать немцев.

Эсеры, требовавшие войны с немцами, приняли слова Троцкого на свой счет. С револьвером на боку член ЦК эсеров Борис Камков, заместитель председателя ВЦИК, обрушился с бранью на немецкого посла графа Вильгельма Мирбаха и назвал большевиков «лакеями германского империализма». Камков пообещал большевикам:

— Ваши продотряды и ваши комбеды мы выбросим из деревни за шиворот.

А через день, 6 июля, несколько членов ЦК эсеров демонстративно покинули Большой театр, где шел съезд Советов, и собрались в штабе левоэсеровского кавалерийского отряда в Большом Трехсвятительском переулке.

В тот же день в два часа дня сотрудники ВЧК Яков Блюмкин и Николай Андреев прибыли в германское посольство. Они предъявили мандат, на котором была подпись Дзержинского и печать ВЧК, и потребовали встречи с послом Мирбахом. Немецкий посол принял их в малой гостиной.

«Я беседовал с ним, смотрел ему в глаза, — рассказывал потом Блюмкин, — и говорил себе: я должен убить этого человека. В моем портфеле среди бумаг лежал браунинг. «Получите, — сказал я, — вот бумаги», — и выстрелил в упор. Раненый Мирбах побежал через большую гостиную, его секретарь рухнул за кресло. В большой гостиной Мирбах упал, и тогда я бросил гранату на мраморный пол…»

Это было сигналом к вооруженному восстанию. Левые эсеры располагали вооруженными отрядами в Москве и вполне могли взять власть. Деревня вся голосовала за эсеров.

Через час Ленин позвонил Дзержинскому и сообщил об убийстве посла: ВЧК еще не была тогда всевластной организацией и многие новости узнавала со стороны.

После подавления эсеровского мятежа было проведено следствие, в связи с чем Дзержинский временно сложил с себя полномочия председателя ВЧК.

По указанию Ленина допросили и самого Дзержинского: он тоже был под подозрением, поскольку в мятеже участвовали его подчиненные. И кроме того, как мог он проморгать, что на его глазах готовится убийство немецкого посла и зреет заговор? Дзержинский рассказал на допросе:

«Приблизительно в половине июня мною были получены сведения, исходящие из германского посольства, подтверждающие слухи о готовящемся покушении на жизнь членов германского посольства и о заговоре против Советской власти.

Членами германского посольства был дан список адресов, где должны были быть обнаружены преступные воззвания и сами заговорщики. Это дело мною было передано для расследования товарищам Петерсу и Лацису. Предпринятые комиссией обыски ничего не обнаружили. В конце июня мне был передан новый материал о готовящихся заговорах… Я пришел к убеждению, что кто-то шантажирует нас и германское посольство».

Подпись Дзержинского на мандате, который Блюмкин предъявил в посольстве, была поддельной, а печать подлинной. Ее приложил к мандату заместитель председателя ВЧК Вячеслав Александрович Александрович (настоящая фамилия — Дмитриевский, партийный псевдоним Пьер Оранж), левый эсер, которого уважали за порядочность и честность. Он шесть лет провел на каторге, бежал, кочегаром на судне из Мурманска пришел в Норвегию. С фальшивым паспортом на имя Федора Темичева летом 1916-го вернулся в Россию. В 1917-м был избран в исполком Петроградского Совета от левых эсеров.

В ВЧК Вячеслав Александрович руководил отделом «по борьбе с преступлениями по должности». Он был абсолютно бескорыстным человеком, мечтал о мировой революции и всеобщем благе. Ради великой цели считал возможным прибегать к террору. Он был пружиной мятежа левых эсеров и убийства Мирбаха.

Дзержинский объяснял на допросе:

«Александрович был введен в комиссию в декабре месяце прошлого года по категорическому требованию эсеров. У него хранилась большая печать, которая была приложена к подложному удостоверению от моего якобы имени, при помощи которого Блюмкин и Андреев совершили убийство. Блюмкин был принят в комиссию по рекомендации ЦК левых эсеров».

О своих действиях в день мятежа Дзержинский рассказал следующее:

«Сведения об убийстве графа Мирбаха я получил шестого июля, около трех часов дня от Председателя Совета Народных Комиссаров по прямому проводу. Сейчас же поехал в посольство с отрядом, следователями и комиссаром, для организации поимки убийц.

Лейтенант Миллер встретил меня громким упреком: «Что вы теперь скажете, господин Дзержинский?» Мне показана была бумага-удостоверение, подписанное моей фамилией…»

Импульсивный Дзержинский из посольства помчался в подчиненный ему отряд ВЧК, которым командовал левый эсер Попов, поскольку полагал, что там, вполне возможно, укрылись убийцы Мирбаха:

«Я с тремя товарищами (Трепаловым, Беленьким и Хрусталевым) поехал в отряд, чтобы узнать правду и арестовать Блюмкина. В комнате штаба было около десяти — двенадцати матросов. Попов в комнату явился только после того, как мы были обезоружены, стал бросать обвинения, что наши декреты пишутся по приказу «его сиятельства графа Мирбаха»…»

Попов не только отказался выдать Блюмкина и Андреева, но и арестовал самого Феликса Эдмундовича.

Руководители ВЧК, органов государственной безопасности, растерялись и ничего не могли сделать. Не растерялся только наркомвоенмор Троцкий.

Под предлогом проведения совещания из Большого театра вывели всех делегатов съезда Советов, кроме левых эсеров.

«К восьми часам вечера, — писал Жак Садуль, — в зале, не считая нескольких журналистов, остаются только делегаты левых эсеров и их сторонники. Театр окружен красноармейцами. Выходы охраняются…

Большевики проявили хладнокровие, замечательную быстроту в принятии решений, задержав в этом зале почти всех делегатов и большинство лидеров эсеров, в том числе и Спиридонову. Они завладели драгоценными заложниками и оставили эсеров без их самых самоотверженных агитаторов; Камков и Карелин, вероятно, возглавили бы восстание.

Делегаты чувствуют, что они в руках безжалостного противника. Они понимают, что их положение серьезно. Им, без сомнения, придется расплачиваться за тех, кого сейчас здесь нет. В пустом на три четверти зале, который кажется темным при ярком свете люстр, царит трагическая тишина.

Левые эсеры принимают решение организовать митинг. Они выбирают бюро, председательствует Спиридонова. Может быть, им уже вынесен приговор?

Стоя, все, как один, низкими голосами они поют похоронный марш, затем «Интернационал», потом другие революционные песни, пронзительно грустные. Вскоре, однако, эти молодые, готовые бороться, пылкие люди берут себя в руки. Их охватывает чуть нервное веселье. Ораторы произносят проникновенные или юмористические речи…»

Большевики арестовали всю фракцию. В ответ вооруженные эсеры захватили телеграф и телефонную станцию, напечатали свои листовки, члены их ЦК разъехались по воинским частям и заводам. Но поднять Москву эсерам не удалось: рабочие и солдаты довольно спокойно относились к Брестскому миру.

Левые эсеры хотели показать большевикам, а заодно и немецкому военному командованию свою силу. Они исходили из того, что без поддержки мировой революции в России подлинный социализм не построить. Лидер эсеров Мария Спиридонова, объясняя, что Брестский мир задержал германскую революцию на полгода, писала Ленину: «В июле мы не свергали большевиков, мы хотели одного — террористический акт мирового значения, протест на весь мир против удушения нашей Революции. Не мятеж, а полустихийная самозащита, вооруженное сопротивление при аресте. И только».

Военные, присоединившиеся к левым эсерам, предлагали взять Кремль штурмом, пока у восставших перевес в силах. Но руководители эсеров удерживали военных: их задача — оборона штаба! Эсеры действовали нерешительно, потому что боялись, что прямая схватка с большевиками пойдет на пользу мировой буржуазии.

В те дни председатель ВЦИК и секретарь ЦК Свердлов подписал распоряжение, которым отменил все ранее выданные пропуска. Действующими признавались пропуска «за подписью одного из следующих лиц: председателя Совета Народных Комиссаров Вл. Ульянова (Ленина), председателя Центрального Исполнительного Комитета Я. Свердлова и народного комиссара по военным делам Л. Троцкого».

Сравнительно пассивная позиция эсеров позволила большевикам взять инициативу в свои руки. Наркомвоенмор Троцкий вызвал из-под Москвы два латышских полка, верные большевикам, подтянул броневики и приказал обстрелять штаб отряда Попова из артиллерийских орудий. Через несколько часов левым социалистам-революционерам пришлось сложить оружие.

К вечеру 7 июля мятеж был подавлен.

Дзержинский сам арестовал своего заместителя Вячеслава Александровича и потребовал расстрелять его. Александра Михайловна Коллонтай, которая знала Александровича («Славушку») еще по временам эмиграции, пыталась за него вступиться. Но Дзержинский сказал, что его уже расстреляли, как и еще двенадцать чекистов из отряда Попова.

Коллонтай записала в дневнике:

«Провела бессонную ночь. Нет больше нашего Славушки. Ведь он безумно хотел своим выстрелом разбудить немецкий пролетариат от пассивности и развязать революцию в Германии… Под утро мы вышли на улицу. Светлая, бело-сизая ночь, любимая ночь в любимейшем городе, переходила в день, но Славушки уже нет и не будет. Милый мой Исаакиевский собор. Зеленый скверик. Пока пустынно. Скоро город заполнится спешащими по делам людьми. Кто и что для них Славушка? А ведь он жил и страдал за них!»

Коллонтай написала об Александровиче статью в «Правду»:

«Даже Троцкий признал, что Александрович умер мужественной смертью как истинный революционер. Значит, есть что-то, что заставляет склонить голову перед его светлой памятью… Пусть мы и осуждаем террор, но моральный облик тех, кто беззаветно, во имя идеи интернациональной солидарности и ускорения мировой революции, пожертвовал собою, остается чистым и незапятнанным. Такие бойцы навсегда с нами».

Статью конечно же не опубликовали.

Убийцы Мирбаха, начальник отдела ВЧК по борьбе с международным шпионажем Яков Блюмкин и его напарник Николай Андреев, получили по три года, но и этого срока не отсидели.

К личности Блюмкина и мотивам его участия в убийстве посла Мирбаха мы еще вернемся. Но надо отметить, что нападение на немецкого посла в Москве не было единичным актом.

Член Всероссийской боевой организации партии левых эсеров Борис Михайлович Донской 30 июля убил в Киеве командующего германскими оккупационными войсками генерал-фельдмаршала фон Эйхгорна. Донского схватили и казнили.

Всех причастных к теракту немецкий военно-полевой суд приговорил к повешению. Но одна из осужденных, Ирина Константиновна Каховская, между прочим член ВЦИК, сумела бежать. Она готовила убийство генерала Деникина, но вся ее группа заболела сыпным тифом, и покушение сорвалось. В 1921 году Каховскую арестовала ВЧК…

Июльский мятеж имел трагические последствия для нашей истории. Социалисты-революционеры были изгнаны из политики и из государственного аппарата и, таким образом, уже не имели возможности влиять на судьбы страны. Позднее, уже при Сталине, всех видных эсеров уничтожили, российское крестьянство лишилось своих защитников, а советская власть стала однопартийной и получила дополнительный повод для репрессий.

Эсеры и меньшевики фактически были поставлены вне закона: их судьбу решали закрытые инструкции ВЧК, в суд дела социалистов не передавали.

Политбюро поручило чекистам сделать упор «на постановке осведомления, внутренней информации и извлечении всех контрреволюционных и антисоветских деяний во всех областях». Социалистов-революционеров методично уничтожали. Последних расстреляли 11 сентября 1941 года в лесу под Орлом. Это были уже старики и старухи, но Сталин все равно их боялся.

В орловской тюрьме провели остаток жизни многие лидеры эсеров. Среди них была и легендарная Мария Александровна Спиридонова. 29 января 1906 года 20-летняя Спиридонова, член тамбовской эсеровской боевой дружины, из револьвера смертельно ранила жандармского полковника Луженовского, который беспощадно усмирял крестьянские бунты в Тамбовской области. Спиридонову приговорили тогда к смертной казни через повешение, но заменили бессрочной каторгой.

После Февральской революции она стала вождем левых эсеров. В 1917-м Спиридонову называли самой популярной и влиятельной женщиной в России. Большую часть жизни она провела в заключении, причем в неизмеримо худших условиях, чем те, что существовали в царских тюрьмах. В ноябре 1937 года она написала большое письмо своим мучителям, где писала, что в царское время ее личное достоинство не задевалось. В царское время она ощущала незримую поддержку народа, в первые годы советской власти старые большевики, включая Ленина, щадили ее, принимали меры, чтобы над ней не измывались.

Потом все изменилось:

«Бывали дни, когда меня обыскивали по десять раз в день. Обыскивали, когда я шла на оправку и с оправки, на прогулку и с прогулки, на допрос и с допроса. Ни разу ничего не находили на мне, да и не для этого обыскивали. Чтобы избавиться от щупанья, которое практиковалось одной надзирательницей и приводило меня в бешенство, я орала во все горло, вырывалась и сопротивлялась, а надзиратель зажимал мне потной рукой рот, другой притискивал к надзирательнице, которая щупала меня и мои трусы; чтобы избавиться от этого безобразия и ряда других, мне пришлось голодать, так как иначе просто не представлялось возможности какого-либо самого жалкого существования. От этой голодовки я чуть не умерла…»

Марию Спиридонову тоже расстреляли 11 сентября 1941 года. Она потеряла все, включая свободу, поскольку выступала против сотрудничества с Германией, и тем не менее ее уничтожили из опасения, что она перейдет на сторону немцев!

Особисты в армии

6 февраля 1919 года ВЦИК утвердил «Положение об особых отделах при Всероссийской Чрезвычайной Комиссии». Они должны были бороться с контрреволюцией и шпионажем в армии и на флоте.

Но ввиду высокого положения и авторитета наркомвоенмора Троцкого подчеркивалось, что особые отделы будут действовать под контролем Реввоенсовета Республики (это положение отменят в 1931 году, и с этого момента военная контрразведка окончательно выйдет из подчинения армии).

Так появилась военная контрразведка, которая не только выявляла шпионов и предателей, но и следила за военачальниками, изучала настроения в армии.

Кроме того, поскольку при ВЧК еще не было Иностранного отдела, Особый отдел должен был заниматься разведывательной работой за границей и на территориях, занятых Белой армией и иностранными державами.

Особые отделы изначально формировались за счет партийцев с большим стажем и с опытом подпольной работы, потому что военная контрразведка появилась как реакция на измену военачальников, которые ушли к белым.

Троцкому постоянно предъявляли обвинения в том, что он назначает потенциальных предателей на высокие посты.

Председатель Реввоенсовета ответил так:

«У нас ссылаются нередко на измены и перебеги лиц командного состава в неприятельский лагерь. Таких перебегов было немало, главным образом со стороны офицеров, занимавших более видные посты. Но у нас редко пишут о том, сколько загублено целых полков из-за боевой неподготовленности командного состава… И если спросить, что причиняло нам до сих пор больше вреда: измена бывших кадровых офицеров или неподготовленность многих новых командиров, то я лично затруднился бы дать на это ответ».

В военной контрразведке, в отличие от других чекистских подразделений, с самого начала был низкий уровень образования, поскольку для работы в армии этого и не требовалось.

Первым начальником Особого отдела стал Михаил Сергеевич Кедров, который до этого (с сентября 1918 года) руководил Военным отделом ВЧК. В марте 1919-го Кедрова сделали членом коллегии ВЧК, но уже в мае его отправили особоуполномоченным на фронт. Он вообще в ВЧК не задержался. В 1920-м его включили в правительственную комиссию по расследованию злодеяний интервентов и белогвардейцев на Севере. Потом он работал в наркомате просвещения…

В августе 1919-го руководить Особым отделом ВЧК Центральный Комитет партии поручил самому Дзержинскому.

Но уже 15 сентября в Особом отделе ВЧК появился Вячеслав Рудольфович Менжинский, будущий глава госбезопасности. Для начала его назначили особоуполномоченным. Через полгода он — уже заместитель начальника отдела, а еще через несколько месяцев возглавил особистов. В июле 1922-го его утвердили членом коллегии ВЧК.

Менжинский докладывал о работе особых отделов, о ситуации в армии (и не только в армии) и Дзержинскому и Троцкому. Причем Троцкий был куда более важной фигурой, чем председатель ВЧК. Поэтому военные чувствовали себя уверенно и не боялись чекистов. Лишь после ухода Троцкого из армии ситуация радикально изменится. А в Гражданскую войну разгневанный командарм запросто мог арестовать начальника Особого отдела, если у них не складывались отношения.

Менжинский был исключительно лоялен по отношению к наркому по военным и морским делам. Троцкий вспоминает:

«Он явился ко мне в вагон с докладом по делам особых отделов в армии.

Закончив с официальной частью визита, он стал мяться и переминаться с ноги на ногу с той вкрадчивой своей улыбкой, которая вызывает одновременно тревогу и недоумение. Он кончил вопросом: знаю ли я, что Сталин ведет против меня сложную интригу?

— Что-о-о? — спросил я в совершенном недоумении, так как был далек тогда от каких бы то ни было мыслей или опасений такого рода.

— Да, он внушает Ленину и еще кое-кому, что вы группируете вокруг себя людей специально против Ленина…

— Да вы с ума сошли, Менжинский, проспитесь, пожалуйста, а я разговаривать об этом не желаю.

Менжинский ушел, перекосив плечи и покашливая. Думаю, что с этого самого дня он стал искать иных осей для своего круговращения».

Доверительность отношений Менжинского с Троцким не стоит переоценивать. Тут не было ничего личного. Начальник Особого отдела ответственно исполнял свои обязанности, не более того.

На посту начальника Особого отдела ГПУ — ОГПУ Менжинского сменил Генрих Григорьевич Ягода, который позже возглавил и все секретно-оперативное управление, то самое, которое занималось борьбой с антисоветскими элементами.

Едкий в оценках наркомвоенмор Троцкий так характеризовал приходившего к нему на доклад нового начальника Особого отдела: «Ягода очень точен, чрезмерно почтителен и совершенно безличен. Худой, с землистым цветом лица (он страдал туберкулезом), с коротко подстриженными усиками, в военном френче, он производил впечатление усердного ничтожества».

Троцкий, как это бывало с ним часто, недооценивал других. Генрих Ягода не был ничтожеством.

А традиция докладывать высшему руководству о политической ситуации и о поведении политиков, как мы видим, заложена была в органах госбезопасности еще в те годы.

2 марта 1920 года ЦК направил циркулярное письмо «Всем губернским комитетам Р.К.П. и Политотделам армий и флотов»:

«Особое внимание контрреволюционеры направляют на Красную Армию, стремясь внести как можно больше дезорганизации в дело транспорта, обслуживание больных, раненых красноармейцев, снабжение и формирование войсковых частей, чтобы вызвать тем самым в тылу и на фронте волнения, восстания и массовый переход на сторону противника…

Для более быстрого и рационального уничтожения контрреволюции и в этой области Ц.К., во-первых, вменяет в обязанность всем комиссарам и коммунистам, работающим в Армии, быть постоянными осведомителями Особоотделов. Во-вторых, предлагает всем Политотделам Армии и флота, а также Политуправлению Республики и крупным партийным организациям для работы в Особоотделах командировать наиболее ответственных, испытанных и старых партийных работников».

Война заканчивалась, но чекисты уверяли, что врагов становится больше. Все проявления недовольства среди населения сваливали на козни скрытых врагов и изменников, которых следовало вскрывать и разоблачать.

Чекисты были недовольны тем, что решение ЦК плохо исполняется. После совещания начальников особых отделов фронтов и армий летом 1920 года ВЧК направило циркулярное письмо всем особоотделам фронтов, армий и губчека:

«Все сведения с мест, полученные за истекший период, говорят о том, что письмо ЦК РКП в большинстве случаев в жизнь не проведено. Одни сообщения говорят, что оно не проведено в жизнь благодаря неправильному толкованию задач Особых Отделов партийными организациями на местах, другие — что сами руководители Особых Отделов не усвоили себе понятия, какими путями нужно это письмо использовать…

Так, например, в одном Особом Отделе, основываясь на письме ЦК, партийных товарищей, находящихся на службе в советских учреждениях, заставляли переодеваться, чуть ли не гримироваться и заниматься слежкой за контрреволюционными элементами…

Прежде всего нужно помнить, что альфой и омегой нашей работы является информация, к сожалению еще до сих пор слабо поставленная, но если принять во внимание, что кадр осведомителей будет при помощи письма ЦК усилен преданными делу Революции товарищами, то ясной станет вся существенность помощи партийных сил. Все учреждения, предприятия, части войск и населенные пункты будут освещены в желательном отношении партийными товарищами, находящимися в них, но для этого нужно, чтобы все партийные комитеты и все члены партии точно знали всю важность нашей работы…»

Это были первые шаги по созданию системы полного контроля над обществом, всеобщего доносительства, в том числе и в армии.

Военная оппозиция

Хотя в девяти случаях из десяти Ленин его поддерживал, Троцкий все равно оставался недоволен, когда политбюро в его отсутствие (он почти постоянно находился на фронте) принимало решение, которое ему не нравилось.

Он даже подавал в отставку с поста члена политбюро и председателя Реввоенсовета и наркома:

«Условия моей работы на фронтах лишают меня возможности постоянного участия в работе военного центра и Политбюро ЦК. Это, в свою очередь, лишает меня нередко возможности брать на себя ответственность перед партией и работниками военного ведомства за ряд шагов центра, которые я считаю рискованными и прямо опасными нарушениями военной системы, у нас установившейся и одобренной съездом партии».

Ленин тут же набросал проект совместного постановления оргбюро и политбюро:

«Орг. и Политбюро ЦеКа сделают все, от них зависящее, чтобы сделать наиболее удобной для т. Троцкого и наиболее плодотворной для Республики ту работу на Южном фронте, самом трудном, самом опасном и самом важном в настоящее время, которую избрал сам т. Троцкий…

Орг. и Политбюро ЦеКа предоставят т. Троцкому полную возможность всеми средствами добиваться того, что он считает исправлением линии в военном вопросе и, если он пожелает, постараться ускорить съезд партии.

Твердо убежденные, что отставка т. Троцкого в настоящий момент абсолютно невозможна и была бы величайшим вредом для Республики, Орг. и Политбюро ЦеКа настоятельно предлагают т. Троцкому не возбуждать более этого вопроса и исполнять свои функции…»

17 мая 1919 года Ленин отправил Троцкому телеграмму: «Политбюро ЦК всецело поддерживает решительность и одобряет Ваши планы…» Понятно, почему в советские времена такие документы хранились за семью печатями.

Когда вышел очередной спор в политбюро и Троцкий возмутился принятым решением, то Ленин поспешил все уладить.

17 июня 1919 года Ленин написал Каменеву:

«Мы категорически протестуем против всякой попытки найти или усмотреть в нашем заявлении что-либо обидное для Троцкого. Напротив, мы настойчиво подчеркиваем, что руководствовались всецело и исключительно соображениями о международном значении товарища Троцкого вообще и его роли в советской и партийной работе в РСФСР».

Ленин и ЦК в те годы неизменно поддерживали Троцкого. Но против него объединились весьма влиятельные в партии люди — образовалась так называемая военная оппозиция. На VII съезде в марте 1919 года она попыталась дать бой председателю Реввоенсовета.

Оппозиция хотела сохранить в армии выборность командиров, предоставить всю полноту власти комиссарам, чтобы они могли руководить и боевыми операциями, а военных специалистов превратить в консультантов.

Троцкий в работе съезда не участвовал — вынужден был срочно выехать на фронт. Активистам оппозиции, напротив, разрешили остаться в Москве, чтобы они могли изложить свое мнение. Тезисы Троцкого изложил Григорий Сокольников, член Реввоенсовета Южного фронта. Он выступал за безусловную дисциплину в армии и против выборности командиров:

— Мы были за выборность, когда мы агитировали солдат против верхов, которые служили царскому, помещичьему и буржуазному режиму…

Он имел в виду, что 16 декабря 1917 года большевики приняли два декрета — «О выборном начале и об организации власти армии» и «Об уравнении всех военнослужащих в правах». Потом ЦК отменил принцип добровольческого формирования Красной армии с выборным командным составом.

Сокольников отстаивал необходимость широкого использования кадровых офицеров:

— Выяснилось, что там, где военные специалисты были привлечены, — там был достигнут военный успех. И наоборот, там, где присланных из центра военных специалистов отсылали обратно или сажали на баржу, как это было в кавказской армии, там мы пришли к полному разложению и исчезновению самих армий…

Представители военной оппозиции во главе с Ворошиловым утверждали, что бывшие офицеры все равно тяготеют к белым и будут к ним перебегать, так что напрасно им дают больше прав, чем комиссарам. Оппозиция возражала против принятого 12 декабря 1918 года Совнаркомом положения о правах и обязанностях командира армии и фронта.

Командующий получал полную самостоятельность в вопросах стратегически-оперативного характера и право назначения всего командного состава. Если член Реввоенсовета не был согласен с действиями командующего, он должен был обращаться в РВС Республики. Военная оппозиция оставалась недовольна тем, что в результате комиссару остались функции только политического контроля, а не право командовать.

Задача военной оппозиции состояла в том, чтобы настроить Ленина против Троцкого, а затем свалить его с поста председателя Реввоенсовета. Но Ленин выступил в защиту военной политики и самого Троцкого, поэтому материалы дискуссии по военным вопросам никогда при советской власти не публиковались.

От имени военной оппозиции Филипп Голощекин, представлявший Сибирь, будущий член ЦК, заявил, что «политика ЦК не проводится военным ведомством». Ленин ответил ему:

— Если вы такие обвинения ставите, если вы, выступая ответственным оратором на партийном съезде, можете Троцкому ставить обвинение в том, что он не проводит политику ЦК, — это сумасшедшее обвинение. Вы ни тени доводов не приведете. Если вы это докажете, ни Троцкий не годится, ни ЦК. Какая же это партийная организация, когда она не может добиться, чтобы проводилась эта политика. Из членов съезда ни один серьезно этого не думает.

Ленин со всей страстью накинулся на оппозицию и добился того, что она фактически капитулировала и тезисы Троцкого съезд принял единогласно.

Но Владимир Ильич не хотел ссориться с влиятельными людьми, поэтому заставлял и Троцкого идти на уступки. От председателя Реввоенсовета требовали, чтобы он устраивал ежемесячные заседания с партийными работниками и больше к ним прислушивался. В решении ЦК даже записали: просить Ленина поговорить на этот счет с Львом Давидовичем.

26 марта 1919 года Ленин, Крестинский, Сталин и Каменев подготовили проект постановления ЦК:

«Просить т. Троцкого увольнять и перемещать военных работников-коммунистов не иначе как через партийную организацию (оргбюро ЦК)… Указать т. Троцкому на необходимость как можно более внимательного отношения к работникам-коммунистам на фронте, без полной товарищеской солидарности с которыми невозможно проведение политики ЦК в военном деле».

Институт военных комиссаров был введен решением Военно-революционного комитета при Петроградском Совете еще 20 октября 1917 года, чтобы контролировать действия командиров и заставить их подчиняться приказам большевиков. Но многие комиссары, побыв на военной работе, как Ворошилов, начали считать себя полководцами и обижались на то, что Троцкий все равно предпочитал им профессионалов.

На IX съезде в апреле 1920 года за пренебрежительное отношение к комиссарам Троцкого критиковал Константин Юренев, член РВС Восточного фронта и бывший председатель Всероссийского бюро военных комиссаров. Бюро существовало при Высшем военном совете и должно было руководить всей политической работой на фронте и в тылу.

— Смещение политработников вызвало смятение на фронтах, — обиженно говорил Юренев, — и, по заявлению одного-авторитетного товарища, создало неустойчивое положение в среде комиссарского аппарата, который, видя, что этот аппарат шельмуется, как будто признается негодным, растерялся, а спецы говорят: «Ваша песенка спета», и естественно, что комиссары чувствовали себя неуверенно — шатание было велико.

Летом 1920 года Юренев покинул армию и стал председателем Курского губисполкома. Потом перешел на дипломатическую работу. В 1938-м его уничтожили.

Катастрофа на польском фронте

Ленин уже не надеялся помирить двух самых важных членов политбюро, но старался по крайней мере избежать их прямого столкновения.

Осенью 1919 года Северо-Западная армия генерала Николая Юденича наступала на Петроград. 17 октября ситуация стала критической. Ленин распорядился об эвакуации. Он готов был сдать город, чтобы высвободить силы для активной обороны. Троцкий не согласился, отправился в Петроград, и город удалось отстоять.

21 октября войска 7-й армии, которой командовал Дмитрий Николаевич Надежный, бывший генерал-лейтенант царской армии, не только остановили Юденича, но и перешли в наступление.

«18 октября в Питере настроение было довольно неважное, — писал Леонид Красин семье, — наши войска отступили, белые же, хорошо вооруженные, с танками и сильной артиллерией продвинулись вперед. В воскресенье, 19-го, положение еще ухудшилось, мы потеряли Павловск и Детское Село (так теперь называется Царское) и создалась угроза самой Николаевской дороге, которая могла быть перерезана…

Приказ был дан такой — не сдавать Питера, вести бои на улицах города, в крайнем случае отступать на правый берег Невы и, разводя мосты, обороняться там до прихода подкреплений. Подкрепления тем временам подтягивались успешно, и со вторника 21-го наши перешли в наступление от Колпина, ударив неприятелю в правый фланг.

Наши силы все время были более значительны, чем у белых, но наша слабая сторона — вялое и неумелое командование: своих офицеров нет или почти нет, а кадровые офицеры душой если не на стороне белых, то, во всяком роде, не очень-то склонны особенно распинаться за Советскую Россию и большой инициативы не проявляют.

Солдаты устали изрядно и дерутся хорошо лишь при условии руководства, без этого же превращаются в стадо овец, шарахаются при каждой световой ракете. Как только эта масса получает хоть малое руководство и командование берет на себя инициативу — люди идут и дерутся хоть куда.

Вообще вся наша война идет так, что, пока мы не получим хорошего подзатыльника, мы деремся вяло, но, когда положение сделается опасным, — напрягут силы и, так как их у нас в общем больше, — глядишь и есть успех. Так было и на сей раз с Питером».

Обрадованный победой под Петроградом, Ленин требовал во что бы то ни стало поскорее завершить операцию против Юденича, чтобы повернуть все силы против Деникина.

22 октября Ленин писал Троцкому:

«Покончить с Юденичем (именно покончить — добить) нам дьявольски важно. Если наступление начато, нельзя ли мобилизовать еще тысяч 20 питерских рабочих плюс 10 тысяч буржуев, поставить позади их пулеметы, расстрелять несколько сот и добиться настоящего массового напора на Юденича?»

За оборону Петрограда политбюро наградило Троцкого недавно учрежденным орденом Красного Знамени.

Постановление ВЦИК от 20 ноября 1919 года гласило:

«В ознаменование заслуг тов. Л.Д. Троцкого перед мировой пролетарской революцией и Рабоче-Крестьянской Красной Армией РСФСР Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет постановил: наградить Л.Д. Троцкого орденом Красного Знамени.

Товарищ Лев Давидович Троцкий, взяв на себя по поручению ВЦИК задачу организации Красной Армии, проявил в порученной ему работе неутомимость, несокрушимую энергию. Блестящие результаты увенчали его громадный труд.

Товарищ Троцкий руководил Красной Армией рабочих и крестьян не только из центра, но неизменно переносил свою работу на те участки фронта, где задача была всего труднее, с неизменным хладнокровием и истинным мужеством идя наряду с героями красноармейцами навстречу опасности.

В дни непосредственной угрозы красному Петрограду товарищ Троцкий, отправившись на Петроградский фронт, принял ближайшее участие в организации блестяще проведенной обороны Петрограда, личным мужеством вдохновлял красноармейские части на фронте под боевым огнем».

И тут же председатель Моссовета Лев Каменев, который в отсутствие Ленина вел заседание политбюро, предложил наградить орденом и Сталина.

— За что? — спросил простодушный председатель ВЦИК Михаил Калинин. — За что Сталину орден, не могу понять?

В перерыве Николай Иванович Бухарин, главный редактор «Правды», стал вразумлять Калинина:

— Как же ты не понимаешь? Это Ильич придумал: Сталин не может жить, если у него нет чего-нибудь, что есть у другого. Он этого не простит.

На процедуру награждения орденоносцев в Большом театр Иосиф Виссарионович не пришел. Это был праздник, на котором был только один герой — Троцкий, вождь Красной армии. Сталин не хотел присутствовать на торжестве в честь человека, которого он ненавидел.

Лев Давидович считал себя неуязвимым и не обращал внимания на то, как быстро множится когорта его неприятелей:

«Мне часто, почти на каждом шагу, приходилось наступать на мозоли личных пристрастий, приятельства или самолюбия. Сталин старательно подбирал людей с отдавленными мозолями. У него для этого было достаточно времени и личного интереса».

Новое столкновение Троцкого и Сталина произошло во время войны с Польшей.

Первый бой между российской и польской армиями был 16 февраля 1919 года в Белоруссии у местечка Береза Картуская, тогда в плен попали восемьдесят красноармейцев. Эту дату можно считать началом российско-польской войны.

Во время Первой мировой войны территорию Польши, входившей в состав Российской империи, оккупировали немецкие и австрийские войска. Оккупанты именовали Польшу «Польским королевством», но всем управляли немецкий и австрийский генерал-губернаторы.

11 ноября 1918 года, когда в Германии вспыхнула революция, поляки разоружили немецкие войска, а власть передали самому популярному политическому лидеру — Юзефу Пилсудскому.

После многих десятилетий неволи поляки получили свое государство. У Пилсудского созрел грандиозный план создания Восточной Федерации, которая объединила бы Польшу, Украину и Литву. Но очень быстро он убедился, что создание федерации невозможно — ни украинцы, ни литовцы этого не желают. Тогда идея трансформировалась в более простую идею Великой Польши, которая присоединит к себе и украинские, белорусские и литовские земли. Когда польские легионеры захватили столицу Литвы — Вильнюс, это был подарок любимому лидеру, который родился и ходил в школу в Вильно.

Далеко идущие планы Пилсудского привели его к войне с Советской Россией.

У Ленина в 1920 году тоже были причины для войны с Пилсудским. Он решил, что, если Красная армия через территорию Польши подойдет к Берлину, то в Германии вспыхнет социалистическая революция. Сейчас историкам ясно, что Германия не была готова к революции и даже появление Красной армии мало что изменило бы. Но тогда в Москве мечтали о соединении русской и немецкой революций. Две крупнейшие континентальные державы смогли бы решать судьбу всех остальных европейских стран, в первую очередь Франции, где революционные силы тоже были на подъеме.

6 мая 1920 года польские войска под командованием генерала Эдварда Рыдз-Смиглы (после смерти Пилсудского он станет главнокомандующим польской армией) вошли в Киев. В Варшаве царила эйфория.

Но уже 26 мая Красная армия перешла в контрнаступление, и линия фронта покатилась на запад. Удар был настолько мощным, что польские части бежали, бросая оружие. 12 июня поляков выбили из Киева. 11 июля Красная армия освободила Минск, 14 июля — Вильнюс.

11 июля английское правительство предложило советскому правительству прекратить военные действия и вступить в переговоры с Польшей. Англичане готовы были играть роль посредников. Лорд Джордж Керзон, британский министр иностранных дел, нарисовал на карте очень выгодную для России линию границы. В Москве это понимали. Троцкий предложил подписать мир с Пилсудским.

Но Красная армия наступала, и казалось, ничто не может ее остановить. Сталин телеграфировал Ленину:

«Польские армии совершенно разваливаются, поляки потеряли связь, управление, польские приказы вместо того, чтобы попасть по адресу, все чаще попадают в наши руки, словом, поляки переживают развал, от которого они не скоро оправятся. Это обстоятельство, очевидно, хорошо известно Керзону, который старается теперь спасти поляков своим предложением о перемирии…

Я думаю, что никогда не был империализм так слаб, как теперь, в момент поражения Польши, и никогда не были мы так сильны, как теперь, поэтому чем тверже будем вести себя, тем лучше будет и для России, и для международной революции».

У Ленина возникла надежда, что удастся свергнуть правительство Пилсудского, поэтому «ультиматум Керзона» высокомерно отвергли.

Керзон ссылался на позицию Лиги Наций. Советское правительство ответило так: «Российскому правительству так называемая Лига Наций никогда не сообщала о своем конституировании и существовании, и Советское правительство никогда не имело случая принимать постановления о признании или непризнании им этого сообщества».

В узком партийном кругу Ленин сказал проще:

— Что такое Лига Наций? Она плевка не стоит.

Потом Ленин откровенно объяснял: политбюро пришло к выводу, что оборонительный этап войны закончился, настало время наступать: «Мы должны штыками пощупать — не созрела ли социальная революция пролетариата в Польше?»

Еще 17 марта 1920 года Ленин писал Сталину:

«Только что пришло известие из Германии, что в Берлине идет бой и спартаковцы завладели частью города. Кто победит, неизвестно, но для нас необходимо максимально ускорить овладение Крымом, чтоб иметь вполне свободные руки, ибо гражданская война в Германии может заставить нас двинуться на Запад на помощь коммунистам».

Вооруженное восстание в Германии было подавлено. Но в Москве надеялись, что польские рабочие и крестьяне только и ждут прихода Красной армии.

23 июля 1920 года, когда Красная армия наступала на Варшаву, Ленин телеграфировал Сталину в Харьков: «Зиновьев, Бухарин, а также и я думаем, что следовало бы поощрить революцию тотчас в Италии. Мое личное мнение, что для этого надо советизировать Венгрию, а может, также Чехию и Румынию».

24 июля Сталин, вдохновленный видениями близкой мировой революции, ответил Ленину:

«Теперь, когда мы имеем Коминтерн, побежденную Польшу и более или менее сносную Красную Армию, когда, с другой стороны, Антанта добивается передышки в пользу Польши для того, чтобы реорганизовать, перевооружить польскую армию, создать кавалерию и потом снова ударить, может быть, в союзе с другими государствами — в такой момент и при таких перспективах было бы грешно не поощрять революцию в Италии…

На очередь дня Коминтерна нужно поставить вопрос об организации восстания в Италии и в таких еще не окрепших государствах, как Венгрия, Чехия (Румынию придется разбить)… Короче: нужно сняться с якоря и пуститься в путь, пока империализм не успел еще мало-мальски наладить свою разлаженную телегу, а он может еще наладить ее кое-как на известный период…»

План польской кампании был одобрен ЦК 28 апреля 1920 года. Против Пилсудского действовали два фронта. Западный фронт (командующий Михаил Тухачевский, член Реввоенсовета Ивар Смилга) наступал в направлении на Варшаву. Юго-Западный (командующий Александр Егоров, члены Реввоенсовета Сталин и Рейнгольд Иосифович Берзин) действовал и против армии Врангеля, засевшей в Крыму, и против поляков на львовском направлении. Потом предполагалось, что основные силы Юго-Западного фронта будут включены в состав Западного для окончательного удара по полякам.

Раздел Южного фронта на два — Южный и Юго-Восточный — вызвал недовольство Сталина. Он ответил Ленину поразительно высокомерно: «Вашу записку о разделении фронтов получил, не следовало бы Политбюро заниматься пустяками».

Штаб Юго-Западного фронта расположился в Харькове. Туда отправили большую группу слушателей Академии генерального штаба, в том числе будущего начальника генерального штаба маршала Кирилла Афанасьевича Мерецкова. Он вспоминал, что с ними пожелал встретиться член Реввоенсовета фронта Сталин, которого интересовало только одно — хорошо ли штабные работники, мозг армии, ездят верхом?

— Умеете ли вы обращаться с лошадьми? — это был первый вопрос Сталина.

— Мы все прошли кавалерийскую подготовку, товарищ член Реввоенсовета.

— Следовательно, знаете, с какой ноги влезают в седло?

— А это кому как удобнее! Чудаки встречаются всюду.

— А умеете под седловкой выбивать кулаком воздух из брюха лошади, чтобы она не надувала живот, не обманывала всадника, затягивающего подпругу?

— Вроде бы умеем.

— Учтите, товарищи, речь идет о серьезных вещах. Необходимо срочно укрепить штабы Первой конной армии, поэтому вас туда и посылают. Тому, кто не знает, как пахнет лошадь, в Конармии нечего делать!..

Будущий маршал Михаил Тухачевский командовал наступлением на Польшу под лозунгами «Даешь Варшаву! Даешь Берлин!». Речь, разумеется, шла не о захвате Польши и Германии, а об экспорте революции. В Москве говорили о «революционной войне в целях помощи советизации Польши».

30 июля в Белостоке сформировали Временный революционный комитет Польши во главе с Феликсом Дзержинским. В него вошли все видные поляки-большевики. Это было будущее правительство советской Польши. Началось и создание специальной бригады из немцев, которой предстояло стать ядром будущей немецкой Красной армии.

Дневник польской войны оставил писатель Исаак Эммануилович Бабель, которой проделал этот поход в качестве сотрудника газеты Первой конной армии «Красный кавалерист». Его дневник был опубликован через много лет после его смерти:

«Белёв. 15 июля 1920 года.

Взяли воззвание Пилсудского к воинам Речи Посполитой. Трогательное воззвание. Могилы наши белеют костьми пяти поколений борцов, наши идеалы, наша Польша, наш светлый дом, ваша родина смотрит на вас, трепещет, наша молодая свобода, еще одно усилие, мы помним о вас, все для вас, солдаты Речи Посполитой.

Трогательно, грустно, нету железных большевистских доводов — нет посулов, и слова — порядок, идеалы, свободная жизнь. Наша берет!»

«Новоселки — Мал. Дорогостай. 18 июля 1920 года.

Получен приказ из Югзапфронта, когда будем идти в Галицию — в первый раз советские войска переступают рубеж, — обращаться с населением хорошо. Мы идем не в завоеванную страну, страна принадлежит галицийским рабочим и крестьянам, и только им, мы идем им помогать установить советскую власть. Приказ важный и разумный, выполнял ли его барахольщики? Нет».

«Лешнюв. 26 июля 1920 года.

Украина в огне. Врангель не ликвидирован. Махно делает набеги в Екатеринославской и Полтавской губерниях. Появились новые банды, под Херсоном — восстание. Почему они восстают, короток коммунистический пиджак?»

«Житомир. 3 июня 1920 года.

Рынок. Маленький еврей философ. Невообразимая лавка — Диккенс, метлы и золотые туфли. Его философия — все говорят, что они воюют за правду, и все грабят. Если бы хоть какое-нибудь правительство было доброе…

Полки вошли в город на три дня, еврейский погром, резали бороды, это обычно, собрали на рынке сорок пять евреев, отвели в помещение скотобойни, истязания, резали языки, вопли на всю площадь. Подожгли шесть домов, дом Конюховского на Кафедральной — осматриваю, кто спасал — из пулеметов, дворнику, на руки которому мать сбросила из горящего окна младенца — прикололи, ксендз приставил к задней стене лестницу, таким способом спасались…»

«Хотин. 28 июля 1920 года.

Бой за переправу у Чуровице. 2-я бригада в присутствии Буденного — истекает кровью. Весь пехотный батальон — ранен, избит почти весь. Поляки в старых блиндированных окопах. Наши не добились результата. Крепнет ли у поляков сопротивление?..

История — как польский полк четыре раза клал оружие и защищался вновь, когда его начинали рубить.

Вечер, тихо, разговор с Матяж, он беспредельно ленив, томен, сонлив и как-то приятно, ласково похотлив. Страшная правда — все солдаты больны сифилисом. Матяж выздоравливает (почти не лечась). У него был сифилис, вылечил за две недели, он с кумом заплатил в Ставрополе десять копеек серебром, кум умер, у Миши есть много раз, у Сенечки, у Гераси сифилис, и все ходят к бабам, а дома невесты. Солдатская язва. Едят толченый хрусталь, пьют не то карболку, размолоченное стекло. Все бойцы — бархатные фуражки, изнасилования, чубы, бои, революция и сифилис. Галиция заражена сплошь».

«Броды. 30 июля 1920 года.

Шоссе, проволока, вырубленные леса и уныние, уныние без конца. Есть нечего, надеяться не на что, война, все одинаково плохи, одинаково чужие, враждебные, дикие, была тихая и, главное, исполненная традиции жизнь.

Буденновцы на улицах. В магазинах — только ситро, открыты еще парикмахерские. На базаре у мегер — морковь, все время идет дождь, беспрерывный, пронзительный, удушающий. Нестерпимая тоска, люди и души убиты».

«Белавцы. 2 августа.

Приезжаем ночью. Все это время ели морковь и горох — сырые, пронзительный голод, грязные, не спали. Я выбрал хату на окраине Радзивиллова. Угадал, нюх выработался. Старик, девушка. Кислое молоко великолепное, съели, готовится чай с молоком, Иван идет за сахаром, пулеметная стрельба, грохот обозов, выскакиваем, лошадь захромала, так уж полагается, убегаем в панике, стреляют по нас, ничего не понимаем, провалились в болото, дикая паника, валяется убитый, брошенные подводы, снаряды, тачанка. Пробка, ночь, страх, обозы стоят бесконечные, двигаемся, поле, стали, спим, звезды.

Во всей этой истории мне больше всего жаль погибшего чая, до странности жаль. Я об этом думаю всю ночь и ненавижу войну».

«Белавцы. 3 августа.

После сражения, встречаю начдива, где штаб, потеряли Жолнаркевича. Начинается бой, артиллерия кроет, недалеко разрывы, грозный час, решительный бой — остановим польское наступление или нет, Буденный Колесникову и Гришину — расстреляю, они уходят бледные пешком.

До этого — страшно поле, усеянное порубленными, нечеловеческая жестокость, невероятные раны, проломленные черепа, молодые белые нагие тела сверкают на солнце, разбросанные записные книжки, листки, солдатские книжки, Евангелия, тела в жите».

«Берестечко. 7 августа 1920 года.

Берестечко переходило несколько раз из рук в руки. Исторические поля под Берестечком, казачьи могилы. И вот главное, все повторяется — казаки против поляков, больше хлоп против пана…

Ненависть к полякам единодушна. Они грабили, мучили, аптекарю раскаленным железом к телу, иголки под ногти, выщипывали волосы за то, что стреляли в польского офицера — идиотизм. Поляки сошли с ума, они губят себя».

«Сокаль. 26 августа 1920 года.

Сапожник, сакальский сапожник, пролетарий. Сапожник ждал Советскую власть — он видит жидоедов и грабителей, и не будет заработку, он потрясен и смотрит недоверчиво…

Лавчонки, все открыты, мел и смола, солдаты рыщут, ругают жидов, шляются без толку, заходят в квартиры, залезают под стойки, жадные глаза, дрожащие руки, необыкновенная армия.

Организованное ограбление писчебумажной лавки, хозяин в слезах, все рвут…

Ночью будет грабеж города — это все знают».

Сегодня многие историки полагают, что Тухачевский в любом случае не сумел бы полностью разгромить польскую армию. Но это лишь гипотеза. Некоторые военные историки, как известно, умудряются на своих картах любую проигранную битву превратить в блистательную победу и наоборот.

Во всяком случае, войска Западного фронта подошли к Варшаве, и казалось, что Польша вот-вот падет.

Для последнего удара Тухачевскому требовалось подкрепление. Сталин отказался исполнить решение политбюро о переброске Первой конной и 12-й армий на помощь Тухачевскому. Он упрямо требовал, чтобы его Юго-Западный фронт поскорее взял Львов. Ему хотелось увенчать себя лаврами победителя.

13 августа главком Каменев потребовал немедленно начать переброску войск. Сталин возразил: приказ Каменева «только запутывает дело и неизбежно вызывает ненужную и вредную заминку в делах».

14 августа секретариат ЦК отправил Сталину телеграмму: «Трения между Вами и Главкомом дошли до того, что… необходимо выяснение путем совместного обсуждения при личном свидании, поэтому просим возможно скорее приехать в Москву».

17 августа Сталин был в Москве. Первая конная получила приказ идти на помощь Тухачевскому. Бойцы, не знавшие ситуации на фронте, недоумевали.

Бабель записывал в дневнике:

«Нивица. 18 августа 1920 года.

Гремит ура, поляки раздавлены, едем на поле битвы, маленький полячок с полированными ногтями трет себе розовую голову с редкими волосами, отвечает уклончиво, виляя, «мекая», ну, да, Шеко, воодушевленный и бледный, отвечай, кто ты — я, мнется — вроде прапорщика, мы отъезжаем, его ведут дальше, парень с хорошим лицом за его спиной заряжает, я кричу — Яков Васильевич!

Он делает вид, что не слышит, едет дальше, выстрел, полячок в кальсонах падает на лицо и дергается. Жить противно, убийцы, невыносимо, подлость и преступления.

Гонят пленных, их раздевают, странная картина — они раздеваются страшно быстро, мотают головой, все это на солнце, маленькая неловкость, тут же командный состав, неловкость, но пустяки, сквозь пальцы. Не забуду я этого «вроде» прапорщика, предательски убитого.

Впереди — вещи ужасные. Мы перешли железную дорогу у Задвурдзе. Поляки пробиваются по линии железной дороги к Львову. Атака вечером у фермы. Побоище. Ездим с военкомом по линии, умоляем не рубить пленных. Апанасенко умывает руки. Шеко обмолвился — рубить, это сыграло ужасную роль.

Я не смотрел на лица, прикалывали, пристреливали, трупы покрыты телами, одного раздевают, другого пристреливают, стоны, крики, хрипы, атаку произвел наш эскадрон, Апанасенко в стороне, эскадрон оделся как следует, у Матусевича убили лошадь, он со страшным, грязным лицом бежит, ищет лошадь. Ад. Как мы несем свободу, ужасно. Ищут в ферме, вытаскивают. Апанасенко — не трать патронов, зарежь. Апанасенко говорит всегда — сестру зарезать, поляков зарезать…

Продвижение к Львову. Батареи тянутся все ближе. Малоудачный бой под Островом, но все же поляки уходят. Сведения об обороне Львова — профессора, женщины, подростки. Апанасенко будет их резать — он ненавидит интеллигенцию, это глубоко, он хочет аристократического по-своему, мужицкого, казацкого государства.

Прошла неделя боев — 21 августа наши части в четырех верстах у Львова.

Приказ — всей Конармии перейти в распоряжение Зап- фронта. Нас двигают на север — к Люблину. Там наступление. Снимают армию, стоящую в четырех верстах от города, которого добивались столько времени. Нас заменит 14-я армия. Что это — безумие или невозможность взять город кавалерией?»

Но было уже поздно — Пилсудский нанес внезапный удар, и Красная армия покатилась назад. После поражения под Варшавой Сталин, сделав вид, что его все это не касается, попросил освободить его от должности члена Реввоенсовета Юго-Западного фронта. 1 сентября политбюро приняло его отставку.

Ленин и Троцкий, по существу, обвинили Сталина в провале наступления на Варшаву и всей войны с Польшей.

Троцкий рассказывал на IX партконференции:

— У меня были разговоры с тов. Сталиным, и я говорил, что нельзя успокаиваться всякими сообщениями о том, что разбиты силы польской армии, потому что силы польской армии не разбиты, так как у нас слишком мало пленных по сравнению с нашими успехами и слишком мало мы захватили материальной части. Тов. Сталин говорил: «Нет, вы ошибаетесь. Пленных у нас меньше, чем можно было бы ожидать в соответствии с нашими успехами, но польские солдаты боятся сдаваться в плен, они разбегаются по лесам. Дезертирство в Польше получает характер явления огромного, которое разлагает Польшу, и это главная причина наших побед». Что же, я должен сказать, что тов. Сталин подвел меня и ЦК. Тов. Сталин ошибался и эту ошибку внес в ЦК…

Сталин обвинения со стороны Ленина и Троцкого воспринял очень болезненно, отвечал им резко и зло, не испытывая ни малейшего пиетета перед Владимиром Ильичом.

Говорят, что идея польского контрнаступления принадлежит генералу Максиму Вейгану, который в тот момент возглавлял французскую миссию в Варшаве. Поляки ловко воспользовались тем, что фронт Красной армии растянулся, и ударили в стык между армиями Западного фронта.

В историю эта победа Пилсудского вошла как «чудо на Висле». Красная армия покатилась назад.

Бабель записывал в дневнике:

«Чесники. 31 августа 1920 года.

Ворошилов и Буденный все время с нами. Ворошилов, коротенький, седеющий, в красных штанах с серебряными лампасами, все время торопит, нервирует, подгоняет Апанасенку, почему не подходит 2-я бригада. Ждем подхода 2-й бригады. Время тянется мучительно долго. Не торопить меня, товарищ Ворошилов. Ворошилов — все погибло.

Буденный молчит, иногда улыбается, показывая ослепительные белые зубы. Надо сначала пустить бригаду, потом полк. Ворошилову не терпится, он пускает в атаку всех, кто есть под рукой. Полк проходит перед Ворошиловым и Буденным. Ворошилов вытянул огромный револьвер, не давать панам пощады, возглас принимается с удовольствием. Полк вылетает нестройно, ура, даешь, один скачет, другой задерживает, третий рысью, кони не идут, котелки и ковры.

Наш эскадрон идет в атаку. Скачем версты четыре. Они колоннами ждут нас на холме. Чудо — никто не пошевелился. Выдержка, дисциплина. Офицер с черной бородой. Я под пулями. Мои ощущения. Бегство. Военкомы заворачивают. Ничего не помогает. К счастью, они не преследуют, иначе была бы катастрофа. Стараются собрать бригаду для второй атаки, ничего не получается…

Комсостав подавлен, грозные признаки разложения армии. Веселый дураковатый Воробьев, рассказывает о своих подвигах, подскочил, четыре выстрела в упор. Апанасенко неожиданно оборачивается, ты сорвал атаку, мерзавец.

Апанасенко мрачен.

Разговоры о том, что армия не та, пора на отдых. Что дальше. Ночуем в Чесники — смерзли, устали, молчим, непролазная, засасывающая грязь, осень, дороги разбиты, тоска. Впереди мрачные перспективы».

«Теребин. 1 сентября 1920 года.

Выступаем из Чесники ночью. Постояли часа два. Ночь, холод, на конях. Трясемся. Армприказ — отступать, мы окружены, потеряли связь с 12-й армией, связи ни с кем…

Начало конца 1-й Конной. Толки об отступлении».

«Теребин-Метелин. 2 сентября 1920 года.

Армприказ — сдерживать противника, стремящегося к Бугу, выступать на Вакиево — Гостиное. Толкаемся, но успехов не удерживаем. Толки об ослаблении боеспособности армии все усиливаются. Бегство из армии. Массовые рапорты об отпусках, болезнях.

Главная болячка дивизии — отсутствие комсостава, все командиры из бойцов. Апанасенко ненавидит демократов, ничего не смыслят, некому вести полк в атаку. Эскадронные командуют полками. Дни апатии… Тяжело служить в атмосфере армии, давшей трещину».

«Киверцы. 12 сентября 1920 года.

Утром — паника на вокзале. Артстрельба. Поляки в городе. Невообразимо жалкое бегство, обозы в пять рядов, жалкая, грязная, задыхающаяся пехота, пещерные люди, бегут по лугам, бросают винтовки, ординарец Бородин видит уже рубящих поляков. Поезд политотдела армии отправляется быстро, солдаты и обозы бегут, раненые с искаженными лицами скачут к нам в вагон, политработник, задыхающийся, у которого упали штаны…

Вагонная жизнь, грязная, злобная, голодная, враждебная друг к другу, нездоровая. Курящие и жрущие москвички, без обличья, много жалких людей, кашляющие москвичи, все хотят есть, все злы, у всех животы расстроены…»

Боевые действия продолжались и в сентябре (перемирие было заключено 18 октября 1920 года), но исход войны решила варшавская битва. Красная армия отступала, и десятки тысяч красноармейцев попали в плен.

О количестве пленных идет большой спор. Цифры называют разные: от ста тысяч до ста шестидесяти тысяч. По польским данным, было сто десять тысяч пленных. Вернулись на Украину и в Советскую Россию от шестидесяти до восьмидесяти тысяч. А что же с остальными?

Еще в сентябре 1921 года нарком по иностранным делам Георгий Чичерин, обращаясь к поверенному в делах Польши в России, называл страшную цифру: «В течение двух лет из ста тридцати тысяч русских пленных в Польше умерли шестьдесят тысяч».

Поляки говорят о том, что остальные либо предпочли остаться в Польше, либо скончались в лагерях от болезней и голода. Действительно, это было время эпидемий, когда тиф и дизентерия косили людей, а условия в лагерях были ужасными. Но это часть правды. К пленным относились отвратительно, их избивали. Некоторые российские историки полагают, что российских пленных сознательно сгноили в лагерях.

Часть попавших в польскую кампанию русских пленных не захотели возвращаться под власть большевиков, а перешли в антисоветские формирования Бориса Викторовича Савинкова, генерала Станислава Николаевича Булак-Булаховича, Тютюника.

Один из сотрудников Пилсудского Казимеж Свитальский, будущий премьер-министр Польши, записал в дневнике 22 июня 1920 года:

«Казаки сдаются в плен охотно. Они хотят, чтобы их отправляли к Врангелю… Разложение боевого духа большевистской армии дезертирством на нашу сторону затруднено в результате остервенелого и безжалостного вырезания пленных нашими солдатами…»

Польская война была жестокой с обеих сторон. Ворошилов 4 сентября 1920 года писал старому другу Орджоникидзе:

«Мы ждали от польских рабочих и крестьян восстаний и революции, а получили шовинизм и тупую ненависть к «русским»… Поляков истреблено нами изрядное количество. Одних пленных взяли до двадцати тысяч. Изрублено и уничтожено вообще больше двадцати тысяч. Вас может поразить и удивить большое количество истребленных панов по отношению к пленным, но этому удивляться не следует, так как «паны» дерутся зверски и наносят нам большой урон.

Озлобление бойцов бывает доводимо упорством поляков до максимальных пределов, а в таких случаях наши ребята рубят беспощадно.

Наши потери на белопольском фронте также огромны. Мы потеряли почти весь свой комсостав, военкомов и до десяти тысяч бойцов, столько же приблизительно лошадей…»

Ленин говорил потом о «катастрофическом поражении». После войны он объяснил товарищам по партии, что произошло:

— Россия сказала: а мы посмотрим, кто сильней в войне. Вот как встал вопрос. Это — перемена всей политики, всемирной политики. Каковы же были результаты этой политики? Конечно, главным результатом было то, что сейчас мы оказались потерпевшими громадное поражение.

Но Ленин мало огорчался по этому поводу и на IX конференции РКП(б) говорил:

— Мы на этом будем учиться наступательной войне. Будем помогать Венгрии, Италии, рискнем…

По существу, проигранная война с Польшей наложила серьезный отпечаток на всю предвоенную советскую политику. Ленин в 1920 году говорил, что «Польша является опорой всего Версальского договора. Современный империалистический мир держится на Версальском договоре… Польша — такой могущественный элемент в этом Версальском мире, что, вырывая этот элемент, мы ломаем весь Версальский мир…».

Ленин пытался объяснить партийным работникам, зачем он затеял неудачную войну с Польшей, то есть фактически оправдывался и при этом невольно переоценивал значение Польши. Но эти преувеличенные представления о роли поляков в европейской политике прижились, и для сталинского руководства Польша до самого 1939 года, до последнего ее раздела, все еще оставалась главным врагом.

После успешного контрнаступления польской армии осенью 1920 года Москве пришлось согласиться провести границу восточнее «линии Керзона». Эта граница была для России значительно хуже той, что установилась после мирного договора с немцами в Брест-Литовске. Ленин утешал товарищей: мы идем на территориальные уступки, потому что нам надо, поскорее разбить Врангеля, а с Польшей мы еще сквитаемся.

Летом 1920 года в Минске открылись переговоры о прекращении войны и заключении мирного договора между Россией, Украиной и Польшей. Но революционная дипломатия сильно отличалась от привычных норм и традиций.

Представители советской делегации 19 августа пожаловались Чичерину в Москву: «Только что получена инструкция от Политбюро, подписанная т. Троцким, которая заключает указания, проведение в жизнь которых означает срыв переговоров».

Чичерин обратился к Ленину: «Со всей энергией присоединяюсь к заявлению о безусловной недопустимости применения к польской делегации каких-нибудь внешне унизительных скандальных аксессуаров вроде колючей проволоки, которая будет означать немедленный срыв переговоров в самой одиозной для нас форме в глазах всего польского народа…

Я уже полагал, что, основываясь на озлоблении населения против поляков, можно окружить их в их же интересах почетными телохранителями, предоставить им для хождения несколько определенных улиц, никого к ним не подпуская и не давая им возможности входить в какие-либо дома».

Чичерин обратился и к Троцкому, надеясь его переубедить. Но Троцкий уже на следующий день ответил:

«Считаю совершенно неосновательным протест Наркоминдела против решения Политбюро ЦЕКА относительно режима для польской делегации. В моей телеграмме сказано буквально следующее: «Нельзя ли поместить ее за городом, обнести колючей изгородью известную площадь, запретив выходить за пределы изгороди?»

Что унизительного в помещении делегации в помещичьей усадьбе, обнесенной колючей изгородью на протяжении нескольких десятин?

В Брест-Литовске значительная часть площади была обнесена колючей изгородью с надписью: «Всякий русский, застигнутый здесь, будет убит на месте»…

Лев Давидович не мог забыть, как немцы обошлись с российской делегацией в Брест-Литовске. На его записке Ленин написал: «Я согласен с Троцким».

Мелкие каверзы, устроенные для того, чтобы потрепать польским дипломатам нервы, были психологической компенсацией за неудачу в войне и необходимость принять крайне невыгодные условия мира.

В октябре 1921 года в Риге был подписан мирный договор с Польшей. К Польше отошли Западная Украина и Западная Белоруссия. Россия заплатила Польше тридцать миллионов золотых рублей в качестве контрибуции.

Польская кампания показала, что интересы мировой революции входили в противоречие с интересами Российского государства. Уже в феврале 1918 года на заседании ЦК, наверное, в первый раз прозвучала эта формула: в мировой политике «государство принуждено делать то, чего не сделала бы партия».

Но неужели сиюминутные интересы государства должны поставить крест на великой цели мировой революции? Вот вопрос, которым многие тогда задавались.

Ведь Ленин сам провозгласил лозунг всемирной пролетарской революции, сам призывал к созданию всемирной Советской Республики. Это же Владимир Ильич сказал:

— Как только мы будем сильны настолько, чтобы сразить весь капитализм, мы незамедлительно схватим его за шиворот.

У руководителей страны периодически возникало желание погрозить Западу кулаком. За этим стояла не покидавшая советских руководителей уверенность, что они со всех сторон окружены врагами, и договариваться о чем-то можно только с позиции силы.

В июле 1921 года Ленин вдруг предложил отправить одного из самых заметных военачальников Михаила Тухачевского — демонстративно — в Минск, поближе к западным границам, а заодно опубликовать интервью Ленина или Троцкого с грозным предупреждением: «сунься — вздуем!»

Нарком иностранных дел Чичерин тут же ответил Ленину, что грозить никому не надо:

«Один из лейтмотивов наших врагов — якобы в порыве отчаяния для своего спасения Советское правительство бросится на своих соседей. Наши враги распространяют легенды то о всеобщей мобилизации у нас, то о таинственных приготовлениях Троцкого. Грозные интервью и демонстративные поездки нисколько не внушат убеждения в нашей силе, но дадут богатейший материал для провокационной работы наших врагов…»

Разговоры о грядущей мировой революции не утихали. Тем более, что руководители Советского государства всячески старались ее разжечь, особенно в Германии. Немецким коммунистам посылали деньги и оружие для организации всеобщего восстания. Советская печать сообщала, что кипит Германия, что восстали коммунисты в Болгарии.

Михаил Афанасьевич Булгаков записал в дневнике:

«30 сентября 1923 года.

Для меня нет никаких сомнений в том, что эти второстепенные славянские государства, столь же дикие, как и Россия, представляют великолепную почву для коммунизма».

«5 октября 1923. Пятница.

В «Известиях» передовая Виленского-Сибирякова о том, что всюду неспокойно и что белогвардейцы опять ухватились за мысль об интервенции. Письмо Троцкого к артиллерийским частям Западно-Сибирского округа еще красочнее. Там он прямо говорит, что, в случае чего, «он рассчитывает на красноармейцев, командиров и политработников».

«18 октября 1923 года. Четверг. Ночь.

Сегодня берусь за мой дневник с сознанием того, что он важен и нужен.

Теперь нет уже никаких сомнений в том, что мы стоим накануне грандиозных и, по всей вероятности, тяжких событий. В воздухе висит слово «война». Второй день, как по Москве расклеен приказ о призыве молодых годов (последний 1898 г.). Речь идет о так называемом «территориальном сборе». Дело временное, носит характер учебный, тем не менее вызывает вполне понятные слухи, опасения, тревогу…

Будто бы в Петербургском округе призван весь командный состав 1890 года! В Твери и Клину расклеены приказы о территориальном обучении. Сегодня мне передавали… что есть еще более веские признаки войны. Будто бы журнал «Крокодил» собирается на фронт.

События же вот в чем. Не только в Германии, но уже и в Польше происходят волнения… Заголовки в «Известиях» — «Кровавые столкновения в Берлине», «Продовольственные волнения»… В Польше, по сообщению «Известий», забастовка горнорабочих, вспыхнувшая в Домбровском районе и распространившаяся на всю (?) страну. Террор против рабочих организаций и т. д.

Возможно, что мир действительно накануне генеральной схватки между коммунизмом и фашизмом.

Если развернутся события, первое, что произойдет, это война большевиков с Польшей.

Теперь я буду вести записи аккуратно».

Надо отдать должное прозорливости талантливого писателя. Вторая мировая война действительно началась в сентябре 1939 года войной Германии и Советского Союза против Польши…

Когда других советских руководителей охватывали воинственные настроения, Троцкий занимал умеренную позицию.

Михаил Булгаков:

«22 октября. Понедельник. Ночь.

Сегодня (на самом деле 21 октября) в «Известиях» помещена речь Троцкого, которую он на днях произнес на губернском съезде металлистов: «Тов. Троцкий о международном положении. (Доклад на губернском съезде металлистов)».

Вот выдержки из нее:

«Германская коммунистическая партия растет из месяца в месяц…

В Германии наметились два плацдарма предстоящих боев: фашистская Бавария и пролетарские Саксония и Тюрингия…

Мы подошли к открытой войне…

Уже теперь некоторые нетерпеливые товарищи говорят, что война с Польшей неизбежна. Я этого не думаю, наоборот, есть много данных за то, что войны с Польшей не будет…

Мы войны не хотим…

Война — это уравнение со многими неизвестными…

Физической помощи германской революции не надо…»

«Прошу дать мне отпуск»

Ленин и Троцкий победили в Гражданской войне, но какой ценой!

Гражданская война была тотальной, считает академик Юрий Поляков, потому что вне войны не остался ни один район, ни один город, она втянула в мясорубку все население и привела к огромным потерям и разрушению экономики. Озлобление и ожесточение людей сделали войну особенно кровавой. Даже приказывать убивать не было нужды. Убивали по собственному желанию.

Данные о количестве погибших в Гражданскую войну очень разнятся. По мнению историков, которые специально занимаются этой темой, погибло четыре с лишним миллиона человек.

Общие потери РККА в 1918–1922 годах составили около миллиона человек, примерно столько же потеряла Белая армия.

Еще минимум два миллиона бежали из Советской России — это цифра получателей так называемых нансеновских паспортов. Известный исследователь Арктики норвежец Фритьоф Нансен, верховный комиссар Лиги Наций по делам беженцев, выдавал людям, оставшимся без родины и документов, удостоверения личности…

Социолог Питирим Сорокин так писал о последствиях революции и Гражданской войны:

«Мирная жизнь тормозит акты насилия, убийства, зверства, лжи, грабежа, обмана, подкупа и разрушения. Война и революция, напротив, требуют их, прививают эти рефлексы, благоприятствуют им всячески… Война и революция требуют беспрекословного повиновения (в противовес творчеству, праву и т. п.), душат личную инициативу, личную свободу… отрывают и отучают от мирного труда… Следствием войны и революции является «оголение» человека от всякого культурного поведения. С него спадает тонкая пленка подлинно человеческих форм поведения, которые представляют нарост над рефлексами и актами чисто животными».

Первая мировая и Гражданская войны разорили страну. Ленин желал скорее сократить военные расходы.

18 марта 1921 года Реввоенсовет запросил 4,6 миллиона пудов импортного угля для Балтийского флота. В тот же день это обсуждалось на заседании Совета Труда и Обороны. Ленин написал свое мнение: «Я против выдачи 4,6 миллиона тонн угля на флот».

21 марта Владимир Ильич писал Троцкому:

«Не «прикрыть» ли нам на год флот совсем? К чему он? А уголь отдать железным дорогам или текстильным фабрикам, чтобы дать мужикам ткань? По-моему, надо бы здесь пойти на решительные меры. Пусть флот пострадает. А сов- власть выиграет».

Троцкий с ним не согласился и настоял на своем. 6 апреля Совет Труда и Обороны принял окончательное решение: «Принять к сведению сообщение т. Лядова о достигнутом соглашении по вопросу о дополнительной закупке за границей и предоставлении Балтфлоту 4 600 000 пудов угля».

11 декабря 1920 года был издан первый приказ о демобилизации. К концу 1920 года в Красной армии насчитывалось пять с половиной миллионов человек.

Но как шла демобилизация!

5 апреля 1921 года Ленин писал Зиновьеву, что он прикинул: при нынешних темпах демобилизации (двести тысяч человек в месяц) сокращение армии затянется на полтора года:

«Явно невозможная вещь.

Вся суть в том, что военная бюрократия желает сделать «по-хорошему»: вези на железных дорогах!

А на железных дорогах и два года провозят.

«Пока» давай одежу, обувь, хлеб.

Надо в корне изменить: перестать давать что бы то ни было.

Ни хлеба, ни одежи, ни обуви.

Сказать красноармейцу: либо уходи сейчас пешком «без ничего». Либо жди год на 1/8 фунта (хлеба. — Авт.) и без одежи, без обуви.

Тогда он уйдет сам и пешком».

Жестокое отношение к бывшим красноармейцам никого не смутило. На следующий день члены политбюро поддержали вождя:

«Признать необходимым радикально изменить быстроту демобилизации. Для этого: не вести демобилизуемых по железным дорогам, а отпускать пешим хождением…

Отменить правила и постановления о снабжении демобилизуемых одеждой, обувью и прочим.

Задачей поставить, чтобы армия была доведена к осени до одного миллиона…»

8 апреля политбюро вновь рассмотрело этот вопрос и поручило заместителю председателя Реввоенсовета Склянскому организовать исполнение партийного решения. Там были еще два пункта:

«Поручить т. Склянскому разработать также вопрос о возможности омоложения армии, т. е. привлечения 18-летних…

Обсудить вопрос о том, как обеспечить состав армии преимущественно из населения неземледельческих губерний (мотив — неразрушение сельского хозяйства)…»

12 апреля Склянский доложил политбюро о принимаемых мерах. Политбюро поручило ему внести предложения в Совет Труда и Обороны. 13 апреля СТО принял решение о сокращении армии, о демобилизации военнослужащих 1892–1896 годов рождения и о сохранении обмундирования за красноармейцами, уволенными в бессрочный отпуск.

К октябрю 1922 года армия сократилась до восьмисот тысяч. Но и эта цифра оказалась слишком большой, поэтому к 1 октября 1924 года решили сократить еще на двести с лишним тысяч.

Из войны Лев Троцкий вышел в ореоле победителя. Он создал армию, он разгромил контрреволюцию и обеспечил безопасность страны.

Всю войну он провел на фронтах. Его поезд стремительно перемещался по стране — Троцкий отправлялся туда, где революции грозила опасность. Никто не мог отказать ему в смелости и решительности.

Член Реввоенсовета Республики Семен Иванович Аралов ездил с Троцким на его поезде и рассказывал корреспонденту газеты «Известия» (беседа с ним была опубликована 23 февраля 1919 года):

«Очень большую роль в создании Красной Армии сыграл Троцкий своими объездами фронта, налаживанием связи центра с местами, указаниями центру на слабые места фронта. Где бы ни появлялся тов. Троцкий, положение немедленно изменялось к лучшему, и нередки были случаи, когда благодаря его присутствию мы переходили от поражений к победам. Много посодействовал тов. Троцкий устойчивости нашей армии, ее революционности, ее живой и тесной связи с рабоче-крестьянскими массами».

Семен Аралов служил в армии с 1914 года, стал штабс-капитаном, был награжден орденами, последняя должность в царской армии — старший адъютант штаба 174-й пехотной дивизии. Он стал начальником сначала оперативного отдела, а потом и оперативного управления наркомвоена, то есть фактически руководил повседневной деятельностью фронтов…

Вот каким Троцкий запомнился британскому дипломату Роберту Брюсу Локкарту:

«Я имел случай убедиться в физической смелости Троцкого. Я разговаривал с ним в военном комиссариате на площади позади храма Спасителя. Вдруг в комнату влетел его помощник в состоянии совершенной паники. Снаружи собралась огромная толпа вооруженных матросов. Им не платили жалованья, или оно было недостаточно. Они желали видеть Троцкого. Если он не выйдет, они разнесут дом.

Троцкий тотчас же вскочил со сверкающими глазами и вышел на площадь. Он не сделал попытки уговорить матросов. Он обрушился на них с яростной руганью. Это были псы, недостойные флота, который сыграл такую славную роль в революции. Он рассмотрит их жалобы. Если они справедливы, они будут удовлетворены. Если нет, он заклеймит их как предателей революции. Они должны вернуться в казармы, или он отберет у них оружие и лишит их прав. Матросы поплелись обратно, как побитые дворняжки, а Троцкий вернулся ко мне продолжать прерванный разговор…

Он производит удивительно сильное впечатление, пока он сохраняет самообладание. У него прекрасная свободная речь, и слова льются потоком, который кажется неиссякаемым.

Это был человек действия… Он разбивал своих оппонентов с решимостью и явным удовольствием. Он вызывал необыкновенный энтузиазм.

Май 1918 года начался внушительным парадом Красной Армии на Красной площади. Троцкий принимал парад в присутствии дипломатических представителей… В этих плохо одетых, неорганизованных людях, которые маршировали мимо него, была несомненная живая сила. На меня это произвело сильное впечатление».

Эту способность Троцкого справляться с толпой высоко ценил Ленин. Когда в Саратове восстала Уральская дивизия, Ленин и Свердлов попросили Троцкого немедленно отправиться туда, «ибо Ваше появление на фронте производит действие на солдат и на всю армию».

Троцкому нравилась созданная им военная машина, ему импонировала свойственная профессиональным военным дисциплина и четкость. Американец Арманд Хаммер через несколько десятилетий вспоминал, как он попал на прием к наркому Троцкому. Военное ведомство разительно отличалось от всех остальных советских учреждений: скучающие сотрудники не курили в коридорах, все были заняты своим делом, царили чистота и порядок — ни окурков на полу, ни грязных стаканов на заваленных бумагами столах.

Хаммера пригласили к четырем часам дня. Без трех минут четыре секретарь наркомвоенмора сказал:

— Товарищ Троцкий ждет вас, следуйте, пожалуйста, за мной.

Художнику Юрию Анненкову предложили написать потрет Троцкого для выставки, посвященной пятилетию Красной армии. Он подробно описал, как познакомился с наркомом по военным и морским делам:

«В здании Реввоенсовета, на Знаменке, поднявшись на второй этаж и пройдя по ряду коридоров с расставленными у дверей молодцеватыми подтянутыми часовыми, проверявшими пропуска с неумолимым бесстрастным видом, я очутился в приемной Троцкого.

Огромный высокий зал был наполнен полумраком и тишиной. Тяжелые шторы скрывали морозный свет зимнего дня. На стенах висели карты Советского Союза и его отдельных областей, испещренные красными линиями. За столом, у стены, сидели четверо военных. Зеленый стеклянный абажур, склоненный над столом, распространял по комнате сумеречный уют и деловитость.

Как только я вошел в комнату, все четверо немедленно встали, и один из них, красивый и щеголеватый дежурный адъютант, поспешно подошел ко мне по малиновому ковру.

— Художник Анненков? — спросил он.

— Да, — ответил я, едва удержавшись, чтобы не сказать «так точно».

— Лев Давидович вас сейчас примет.

Щеголеватый адъютант снял телефонную трубку и через несколько секунд снова обратился ко мне:

— Можете пройти в кабинет.

Он проводил меня до двери и, слегка приоткрыв ее, вполголоса прибавил:

— Налево, к окну…

Троцкий был хорошего роста, коренаст, плечист и прекрасно сложен. Его глаза, сквозь стекла пенсне, блестели энергией. Он встретил меня любезно, почти дружественно…

Троцкий был интеллигентом в подлинном смысле этого слова. Он интересовался и был всегда в курсе художественной и литературной жизни не только в России, но в мировом масштабе. В этом отношении он являлся редким исключением среди «вождей революции»…

Культурный уровень большинства советских властителей был не высок. Это были очень способные захватчики, одни с идеологическим уклоном, другие — как Сталин — с практической «неуклонностью». Несовместимость интеллигентов с захватчиками обнаружилась уже в первые годы революции. Объединение и совместные действия этих столь разнородных элементов были только результатом случайного совпадения: рано или поздно они должны были оказаться противниками. И как всегда в такой борьбе, интеллигенции было предназначено потерпеть поражение.

Если из междоусобной гражданской войны с прежним режимом Троцкий вышел победителем, то лишь потому, что это была война за идейную, идеологическую победу. Но когда наступила борьба за практическую демагогию, он, как интеллигент, неминуемо должен был проиграть».

Знакомство с Троцким оказалось для Анненкова крайне полезным. Однажды он забыл ключ от квартиры и полез в окно — он жил на первом этаже. Едва он стал карабкаться на подоконник, как появились два милиционера и потребовали объяснений.

«Рассказ о забытом ключе их не убедил.

— По ночам через окна порядочные не лазают! Предъявить документы!

Голос милиционера был неумолим. Ни «личной карточки», ни иных документов у меня с собой не оказалось, но в бумажнике нашлась моя фотография с Троцким. Я показал ее милиционерам. Они сразу же узнали «любимого вождя», и, возвращая мне карточку, один из них сказал изменившимся голосом:

— Ладно, лезьте!

— Молчи! — прервал его другой милиционер и, повернувшись ко мне, произнес: — Мы приносим вам, уважаемый товарищ, наши извинения. Вы видели, как советская милиция бдительна.

Подтолкнув меня на подоконник и откозыряв, они твердым шагом удалились в бесфонарную ночную тьму тогдашней Москвы».

Армейские проблемы все меньше интересовали Троцкого. Он провел демобилизацию и думал о том, как использовать вооруженные силы в восстановлении экономики.

В 1920–1922 годах существовали трудовые армии — формирования Красной армии, которые использовались в народном хозяйстве. Они в военном отношении подчинялись Реввоенсовету, в хозяйственном отношении — Совету рабочей и крестьянской обороны (с апреля 1920 года — Совету Труда и Обороны).

Ленин вообще считал, что армия должна способствовать развитию сельского хозяйства, особенно путем разведения мелких животных — свиней, кроликов. Но 30 декабря 1921 года Совет Труда и Обороны распорядился расформировать трудармии — в связи с введением нэпа.

Лев Давидович был бесспорно вторым человеком в стране, и в советских учреждениях висели только два портрета — Ленина и Троцкого.

Тогдашний сотрудник Коминтерна Виктор Серж (настоящее имя Виктор Львович Кибальчич, он из семьи известных революционеров) писал о председателе Реввоенсовета:

«В сорок один год — на вершине власти, популярности и славы, трибун Петрограда во время двух революций, создатель Красной Армии, которую он, по словам Ленина, буквально «вытащил из небытия», внесший непосредственный вклад в победу во многих решающих битвах, признанный организатор победы в гражданской войне…»

В те годы даже школьные тетрадки выпускались с портретом Троцкого и цитатой, взятой из одной из его речей: «Грызите молодыми зубами гранит науки».

«В годы войны в моих руках сосредоточивалась власть, которую практически можно назвать беспредельной, — не без удовольствия вспоминал потом Троцкий. — В моем поезде заседал революционный трибунал, фронты были мне подчинены, тылы были подчинены фронтам, а в известные периоды почти вся не захваченная белыми территория республики представляла собой тылы и укрепленные районы».

Ленин доверял ему полностью. Летом 1919 года Ленин сделал фантастический для такого хладнокровного человека жест. Он взял бланк председателя Совета Народных Комиссаров и написал на нем:

«Товарищи!

Зная строгий характер распоряжений тов. Троцкого, я настолько убежден, в абсолютной степени убежден в правильности, целесообразности и необходимости для пользы дела даваемого тов. Троцким распоряжения, что поддерживаю это распоряжение всецело.

В. Ульянов-Ленин».

Ленин добавил:

— Я вам даю такой бланк и могу дать их вам сколько угодно, потому что я ваши решения заранее одобряю. Вы можете написать на этом бланке любое решение, и оно уже утверждено моей подписью.

Эту поразительную записку Ленина Троцкий после смерти Владимира Ильича, в 1925 году, сдал в Институт Ленина. Так что этот пример невиданного доверия Ленина к Троцкому — не вымысел.

В последние годы открылись не только записки, но и целые речи, произнесенные Лениным в поддержку и защиту Троцкого от критических нападок товарищей по партии. Он считал военное ведомство образцовым. Но эти документы долгое время оставались секретными, при Сталине — и после него — ничего хорошего о Троцком сказано быть не могло.

Об отношении Ленина к Троцкому лучше всего говорят слова самого Ленина, записанные Горьким:

— А вот указали бы другого человека, который способен в год организовать почти образцовую армию, да еще завоевать уважение военных специалистов. У нас такой человек есть… Да, да, я знаю. Там что-то врут о моих отношениях к нему. Врут много, и, кажется, особенно много обо мне и Троцком.

Троцкий, отдавая должное талантам Ленина, мысленно ставил себя рядом с вождем русской революции. Похоже, он заблуждался. Природа щедро его одарила, но к Ленину была более благосклонна.

«Мне кажется, что Троцкий несравненно более ортодоксален, чем Ленин, — писал проницательный Луначарский. — Троцкий всегда руководствовался, можно сказать, буквою революционного марксизма. Ленин чувствует себя творцом и хозяином в области политической мысли и очень часто давал совершенно новые лозунги, которые нас всех ошарашивали, которые казались нам дикостью и которые потом давали богатейшие результаты. Троцкий такою смелостью мысли не отличался…

Ленин в то же время гораздо больше оппортунист в самом глубоком смысле слова. Я говорю о том чувстве действительности, которая заставляет порою менять тактику, о той огромной чуткости к запросу времени, которая побуждает Ленина то заострять оба лезвия своего меча, то вложить его в ножны.

Троцкий менее способен на это. Троцкий прокладывает свой революционный путь прямолинейно…

Он чаще способен ошибаться, не обладая почти непогрешимым инстинктом Ленина, и, будучи человеком вспыльчивым и по темпераменту своему холериком, он способен, конечно хотя бы и временно, быть ослепленным своей страстью, между тем как Ленин, ровный и всегда владеющий собою, вряд ли может хотя когда-нибудь впасть в раздражение.

Не надо думать, однако, что второй великий вождь русской революции во всем уступает своему коллеге: есть стороны, в которых Троцкий бесспорно превосходит его: он более блестящ, он более ярок, он более подвижен.

Ленин как нельзя более приспособлен к тому, чтобы, сидя на председательском кресле Совнаркома, гениально руководить мировой революцией, но, конечно, не мог бы справиться с титанической задачей, которую взвалил на свои плечи Троцкий, с этими молниеносными переездами с места на место, этими горячечными речами, этими фанфарами тут же отдаваемых распоряжений, этой ролью постоянного электризатора то в том, то в другом месте ослабевающей армии. Нет человека, который мог бы заменить в этом отношении Троцкого».

В качестве создателя армии Лев Давидович был на месте — тут-то и пригодились его бешеная энергия, природные способности к организаторской деятельности, интеллект, мужество, решительность и жестокость. Всю войну Троцкий железной рукой держал армию. Когда война окончилась, он остался без дела.

После войны жизнь вообще изменилась. Леонид Красин с гордостью писал жене: «Москва внешне упорядочилась. В некоторые часы уличное движение настолько интенсивно, что почти нельзя в автомобиле по улицам проехать».

Создается такое ощущение, что Троцкому стало скучно. Напряжение борьбы спало, и его охватила какая-то апатия. Обычная повседневная работа или аппаратное интриганство — это было не для него. Пошли разговоры о том, что он болен.

Летом 1921 года Горький озабоченно сказал писателю Константину Федину:

— Троцкий жестоко болен. Он на границе смерти. У него сердце.

Лев Давидович не знал, чем заняться. Пристрастился к охоте, положив начало этому повальному увлечению советских руководителей. 10 октября 1921 года появился приказ Реввоенсовета о создании Центральной комиссии охоты и рыболовства при Штабе РККА, а в округах — окружных комиссий для руководства охотничьим спортом и рыболовством в войсках. Председателем центральной комиссии стал бывший генерал-майор Александр Александрович Самойло, который преподавал в Военной академии РККА.

В 1921 году при PBС Республики была образована Центральная комиссия помощи голодающим. В первую очередь этим занимался Московский военный округ во главе с Николаем Мураловым. Красноармейцы отчисляли деньги из своей зарплаты, отдавали продукты. Особенно заботились о детях в голодающих районах, брали на себя обеспечение детских домов-приютов.

Ленин тоже искал Троцкому занятие. 16 июля 1921-го Ленин предложил назначить его наркомом продовольствия Украины, где был голод. Троцкий не захотел. Ленин велел отменить постановление политбюро. В конце июля решили другое:

«Т. Троцкий вправе взять (в расстоянии не слишком далеком от Москвы, чтобы не отрываться от работы в центре) один или несколько находящихся в владении Военного ведомства совхозов; к этим совхозам в виде опыта применяется закон о расширении финансовой и материальной самостоятельности крупных предприятий; эти совхозы берут в аренду окрестные промышленные предприятия в целях соединения земледелия с промышленностью и создания хозяйственного целого с особой задачей проверки снизу правильности и целесообразности наших декретов, анализа условий найма и применения невоенной рабочей силы…»

Ленин предлагал Льву Давидовичу пост своего заместителя в правительстве. Троцкий вновь отказался. Ему не хотелось быть заместителем. На посту председателя Реввоенсовета он привык к полной самостоятельности. Но война окончилась, и другой такой должности не было.

В конце января 1922 года Троцкий написал заявление в политбюро:

«Я не хотел просить отпуска до февраля — марта, хотя за последние полтора-два месяца бессонница и невралгия головы сильно меня парализует.

Отчасти я предполагал провести месяц на положении полуотдыха. Но сейчас я вынужден просить о немедленном отпуске. Производительность моей работы минимальна, как по причине нездоровья, так и по причине «клочкообразного» характера самой работы: множество разрозненных поручений, отнимающих время главным образом на переход от одного к другому, причем по глубочайшему моему внутреннему убеждению почти каждое из этих поручений Политбюро или Оргбюро могло бы быть выполнено легче и лучше тем, кому этим ведать надлежит.

Помимо физического расходования времени я психически не выношу этого режима, как не выношу окурков на лестнице.

Из-за этого непрерывного и, по-моему, бессмысленного расхищения моего рабочего времени я нахожусь в состоянии постоянной неуверенности и тревоги, что совершенно парализует мою работоспособность.

Прошу Политбюро дать мне месячный отпуск».

Отпуск ему дали, но с условием, что он сохранит контроль за военными делами и Гохраном, а заодно напишет брошюру «Между империализмом и революцией. Основные вопросы революции на частном примере Грузии».

Освободившись от военных забот, Троцкий занялся внутриполитическими делами. Он сразу обратил внимание на то, что всевластие партийного аппарата приобретает опасный характер.

10 марта 1922 года Троцкий написал всем членам политбюро: «Без освобождения партии, как партии, от функции непосредственного управления и заведования нельзя очистить партию от бюрократизма, а хозяйство от распущенности. Это основной вопрос. Такая «политика», когда на заседаниях губкома мимоходом решаются вопросы о посевной кампании губернии, о сдаче или несдаче в аренду завода, является пагубной…

Партия твердо устанавливает, что можно и чего нельзя. Но партия не руководит коммерческими операциями, ибо не способна на это. Партия не воспитывает для хозяйственной деятельности, и в частности для коммерческой, ибо не способна для этого. Партия имеет в своих руках власть, но она управляет только через правильно действующий государственный аппарат…»

Но обращение Троцкого вызвало с трудом скрываемую иронию. Он наивно взывал к людям, которые как раз делали ставку на диктатуру партии и опирались на бюрократический аппарат.

На октябрьском (1927 года) пленуме Сталин пренебрежительно говорил:

— Троцкий утверждает, что в миллионной партии, в ВКП(б), можно «захватить» власть… Почему же в таком случае Троцкому не удалось «захватить» власть в партии? Чем это объяснить? Разве товарищ Троцкий более глуп или менее умен, чем Бухарин или Сталин? Разве он менее крупный оратор, чем нынешние лидеры нашей партии? Не вернее ли будет сказать, что как оратор Троцкий стоит выше многих нынешних лидеров нашей партии? Чем объяснить в таком случае, что Троцкий, несмотря на его ораторское искусство, несмотря на его волю к руководству, несмотря на его способности, оказался отброшенным прочь от руководства великой партией, называемой ВКП(б)?..

Ответ мы теперь знаем: в борьбе за власть Троцкий во всем уступал Сталину.

Анастас Иванович Микоян рассказал в мемуарах, как в январе 1922 года его, секретаря Нижегородского губкома, вызвали в Москву. Сталин пригласил его к себе домой в Кремль. Он занимал две комнаты в здании, на месте которого позже построили Дворец съездов. Речь шла о подготовке к XI съезду партии.

Сталин втолковывал Микояну: «Главная опасность может идти от Троцкого и его сторонников. Пока они ведут себя тихо. Но от Троцкого можно всего ожидать… Если в ЦК будет избрано относительно много бывших троцкистов, то это представит опасность для дальнейшей работы ЦК».

— Поэтому, — сказал Сталин, — мы озабочены тем, какие делегаты приедут на предстоящий съезд и много ли среди них будет троцкистов. В этом отношении нас беспокоит Сибирь. Там еще довольно много троцкистов, они пользуются определенным доверием и влиянием в своих организациях, и поэтому есть опасность, что многие из них окажутся в числе избранных делегатов съезда.

Сталин от имени Ленина поручил Микояну поехать в Сибирь и сделать все, чтобы поменьше сторонников Троцкого получили мандаты на съезд. Анастас Иванович выполнил поручение, вошел в число ближайших сотрудников Сталина и сохранил себе жизнь.

Блок, Шаляпин, Есенин и другие

Освободившись от неотложных дел, Троцкий стал писать критические заметки о литературе.

30 июня 1922 года Троцкий отправил в политбюро записку «О молодых писателях, художниках и прочих»:

«Мы, несомненно, рискуем растерять молодых поэтов, художников и пр., тяготеющих к нам. Никакого или почти никакого внимания к ним нет… Необходимо поставить своей задачей внимательное, почти индивидуализированное отношение к представителям молодого советского искусства…

Уже сейчас выделить небольшой список несомненно даровитых и несомненно сочувствующих нам писателей, которые борьбой за заработок толкаются в сторону буржуазии и могут завтра оказаться во враждебном или полувраждебном нам лагере…

Цензура наша должна иметь педагогический уклон… Запрещать их печатание надлежит лишь в самом крайнем случае. Предварительно же нужно попытаться свести автора с товарищем, который действительно компетентно и убедительно сможет разъяснить ему реакционные элементы произведения с тем, что если автор не убедится, то его произведение печатается (если нет серьезных доводов против напечатания), но в то же время появляется под педагогическим углом зрения написанная критическая статья.

Вопрос о форме поддержки молодых поэтов подлежит особому рассмотрению. Лучше всего, разумеется, если бы эта поддержка выражалась в форме гонорара (индивидуализированного), но для этого нужно, чтобы молодым авторам было где печататься… Во всяком случае на это придется, очевидно, ассигновать некоторую сумму денег.

Те же меры нужно перенести и на молодых художников…»

3 июля на записку откликнулся Сталин:

«Возбужденный тов. Троцким вопрос о завоевании близких к нам молодых поэтов путем материальной и моральной их поддержки является, на мой взгляд, вполне своевременным… Сплотить советски настроенных поэтов в одно ядро и всячески поддерживать их в этой борьбе — в этом задача… Материальная поддержка вплоть до субсидий, облеченных в ту или иную приемлемую форму, абсолютно необходима…»

Председатель Реввоенсовета был ценителем настоящей литературы — в отличие от своих коллег по политбюро. Это ярко проявилось, когда решалась судьба поэта Александра Блока. Он не только голодал в революционном Петрограде, но и тяжело заболел. Врачи рекомендовали немедленно отправить его в санаторий в соседнюю Финляндию. Но чекисты не хотели его выпускать. Справиться с вооруженным мятежом им было не под силу, а сломать жизнь великому поэту — пожалуйста.

28 июня 1921 года начальник Иностранного отдела ВЧК Л. Давыдов написал секретарю ЦК Вячеславу Михайловичу Молотову:

«В ИноВЧК в настоящее время имеются заявления ряда литераторов, в частности Венгеровой, Блока, Сологуба — о выезде за границу.

Принимая во внимание, что уехавшие за границу литераторы ведут самую активную кампанию против Советской России и что некоторые из них, как Бальмонт, Куприн, Бунин, не останавливаются перед самыми гнусными измышлениями, — ВЧК не считает возможным удовлетворять подобные ходатайства.

Если только у ЦК РКП нет особых соображений, чтобы считать пребывание того или иного литератора за границей более желательным, чем в Советской России, — ВЧК со своей стороны не видит оснований к тому, чтобы в ближайшем будущем разрешать им выезд.

Во всяком случае, мы считали бы желательным разрешение подобных вопросов передавать в Оргбюро».

Через день Молотов с готовностью ответил, что «ЦК согласен на внесение в Оргбюро вопросов о выезде литераторов за границу в тех случаях, когда ВЧК находит это нужным».

А уже 2 июля 1921 года Молотов получил от управляющего делами Совнаркома Николая Петровича Горбунова секретный пакет:

«Посылаю Вам дело о выдаче разрешения поэту А.А. Блоку выехать за границу — на пяти страницах. Из переписки Вы увидите, что ВЧК отказывается решать такие вопросы и просит пересылать их предварительно к Вам на заключение.

Заключение Ваше по этому делу прошу Вас прислать мне со всеми прилагаемыми при сем материалами».

Дело в том, что Максим Горький и нарком просвещения Анатолий Васильевич Луначарский обращались ко всем власть имущим с просьбой отпустить Блока за границу.

Луначарский написал письмо, которое отправил в наркоминдел Георгию Васильевич Чичерину, в ВЧК Менжинскому и в управление делами Совнаркома Горбунову:

«Блок сейчас тяжело болен цингой и серьезно психически расстроен, так что боятся тяжелого психического заболевания.

Мы в буквальном смысле слова, не отпуская поэта и не давая ему вместе с тем необходимых удовлетворительных условий, замучили его…»

Против был начальник Особого отдела ВЧК Вячеслав Рудольфович Менжинский. Луначарский и Горький обратились лично к Ленину с просьбой «повлиять на т. Менжинского в благоприятном для Блока отношении».

Ленин 11 июля запросил мнение Менжинского, сославшись на то, что Луначарский ручается за Блока.

Начальник Особого отдела ВЧК ответил в тот же день:

«Уважаемый товарищ!

За Бальмонта ручался не только Луначарский, но и Бухарин. Блок натура поэтическая; произведет на него дурное впечатление какая-нибудь история, и он совершенно естественно будет писать стихи против нас. По-моему, выпускать не стоит, а устроить Блоку хорошие условия где-нибудь в санатории».

На следующий день, 12 июля, ходатайство Луначарского и Горького отпустить Блока в Финляндию рассматривалось на заседании политбюро. Троцкий и Каменев предложили отпустить поэта. Председатель Реввоенсовета не считал, что поэты представляют собой угрозу для советской власти. Но Ленин, Молотов и Зиновьев проголосовали против. Мнение большинства восторжествовало.

В решении политбюро записали:

«Отклонить. Поручить Наркомпроду позаботиться об улучшении продовольственного положения Блока».

Горький, возмущенный, вновь написал письмо Ленину: «А.А. Блок умирает от цинги и астмы, его необходимо выпустить в Финляндию, в санаторию. Его не выпускают…»

Луначарский 16 июля тоже обратился в ЦК: «Выезд Блока за границу признан врачами единственным средством спасти его от смерти». Предупредил, что «Блок умрет недели через две».

Эти слова произвели впечатление на Ленина. Он передумал. Тогда Лев Борисович Каменев поставил вопрос на новое голосование в политбюро:

«Я и Ленин предлагаем:

Пересмотреть вопрос о поездке за границу А.А. Блока. На прошлом ПБ за голосовали Троцкий и я, против — Ленин, Зиновьев, Молотов. Теперь Ленин переходит к нам…»

23 июля политбюро пересмотрело свое прежнее решение и разрешило Блоку выехать за границу. Но пока в политбюро думали, что делать с Блоком, 7 августа великий поэт умер.

Впрочем, Троцкий не всегда так заботливо относился к деятелям литературы и искусства. Интересы армии были для него важнее всего.

Выдающегося певца Федора Ивановича Шаляпина в Большом театре артисты просили похлопотать перед начальством, чтобы им увеличили пайки.

«Случай представился, — вспоминал Шаляпин. — Был в театре большой коммунистический вечер, на котором, между прочим, были представители правящих верхов. Присутствовал в театре и Троцкий. Сидел в той самой ложе, которую раньше занимал великий князь Сергей Александрович. Ложа имела прямое соединение со сценой, и я как делегат от труппы отправился к военному министру.

Министр меня, конечно, принял. Я представлял себе Троцкого брюнетом. В действительности это скорее шатен- блондин со светловатой бородкой, с очень энергичными и острыми глазами, глядящими через блестящее пенсне. В его позе — он, кажется, сидел на скамейке — было какое-то грузное спокойствие.

Я сказал:

— Здравствуйте, тов. Троцкий!

Он, не двигаясь, просто сказал мне:

— Здравствуйте!

— Вот, — говорю я, — не за себя, конечно, пришел я просить у вас, а за актеров. Трудно им. У них уменьшили паек, а мне сказали, что это от вас зависит — прибавить или убавить.

После секунды молчания, оставаясь в той же неподвижной позе, Троцкий четко, буква к букве, ответил:

— Неужели вы думаете, товарищ, что я не понимаю, что значит, когда не хватает хлеба? Но не могу же я поставить на одну линию солдата, сидящего в траншеях, с балериной, весело улыбающейся и танцующей на сцене.

Я подумал: «Печально, но резонно». Вздохнул и сказал:

— Извините.

И как-то стушевался.

Я замечал не раз, что человек, у которого не удается просьба, всегда как-то стушевывается».

Иногда Троцкий бывал неоправданно резок в выражении своих литературных пристрастий.

Он почему-то плохо относился к замечательному детскому поэту и тонкому литературному критику Корнею Ивановичу Чуковскому — еще до революции, когда это не имело значения, и после революции, когда его слова приобрели иное звучание.

Троцкий в 1922 году в «Правде» раскритиковал книгу Чуковского о Блоке: «Этакая душевная опустошенность, болтология дешевая, дрянная, постыдная!»

Поэт и переводчик Самуил Маршак иронически откликнулся на статью Троцкого:

На самом деле, конечно, не убило. Для Корнея Чуковского статья Троцкого была ударом, но не катастрофой. Это у Сталина критический отзыв о писателе заканчивался часто расстрельным приговором.

Зато Троцкий очень симпатизировал Сергею Есенину, которого многие поносили. Когда Есенин покончил с собой, Троцкий писал о нем в «Правде»:

«Мы потеряли Есенина — такого прекрасного поэта, такого свежего, такого настоящего. И так трагически потеряли…

Есенин слагал острые песни хулигана и придавал свою неповторимую, есенинскую напевность озорным звукам кабацкой Москвы. Он нередко кичился дерзким жестом, грубым словом. Но надо всем этим трепетала совсем особая нежность неогражденной, незащищенной души. Полунаносной грубостью Есенин прикрывался от сурового времени, в какое родился, — прикрывался, но не прикрылся…

Эпоха же наша — не лирическая. В этом главная причина того, почему самовольно и так рано ушел от нас и от своей эпохи Сергей Есенин.

Корни у Есенина глубоко народные… Есенин интимен, нежен, лиричен, — революция публична, — эпична, — катастрофична. Оттого-то короткая жизнь поэта оборвалась катастрофой…»

Завещание Ленина

26 мая 1922 года у Ленина случился удар — частичный паралич правой руки и правой ноги, расстройство речи. В узком кругу Сталин хладнокровно сказал:

— Ленину капут.

Иосиф Виссарионович несколько поторопился, после первого удара Владимир Ильич оправился. Впрочем, к полноценной работе уже не вернулся.

Все партийное хозяйство оказалось в руках Сталина. Его ближайший помощник Амаяк Назаретян по-дружески писал Серго Орджоникидзе в июле: «Ильич совсем поправился. Ему разрешено немного заниматься. Не беспокойтесь. Сейчас совсем хорошо. Вчера Коба был у него. Ему приходится бдить Ильича и всю матушку Расею».

Ленин быстро почувствовал, что ему не на кого опереться. В эти месяцы Владимир Ильич обращается к Троцкому как к единственному союзнику и единомышленнику.

Когда разгорелась дискуссия о внешней торговле, мнения Ленина и Сталина разошлись. 12 декабря 1922 года Ленин написал своим единомышленникам:

«Ввиду ухудшения своей болезни я вынужден отказаться от присутствия на пленуме. Вполне сознаю, насколько неловко и даже хуже чем неловко поступаю по отношению к Вам, но все равно выступить сколько-нибудь удачно не смогу.

Сегодня я получил от тов. Троцкого прилагаемое письмо, с которым согласен во всем существенном, за исключением, может быть, последних строк о Госплане. Я напишу Троцкому о своем согласии с ним и о своей просьбе взять на себя ввиду моей болезни защиту на пленуме моей позиции».

15 декабря Ленин информировал Сталина, что заключил «соглашение с Троцким о защите моих взглядов на монополию внешней торговли… и уверен, что Троцкий защитит мои взгляды нисколько не хуже, чем я». Это напомнило Сталину о том, чего он боялся больше всего, — о блоке Ленина с Троцким.

Сталин тут же изменил свою позицию, чтобы не оказаться под двойным ударом. В тот же день, 15 декабря, он написал членам ЦК: «Ввиду накопившихся за последние два месяца новых материалов, говорящих в пользу сохранения монополии, считаю своим долгом сообщить, что снимаю свои возражения против монополии внешней торговли».

Ленин попросил соединить его по телефону с членом ЦК Емельяном Ярославским, который возглавлял комиссию Совнаркома по ревизии работы торговых представительств РСФСР за рубежом, и попросил — тайно ото всех! — сообщить ему о ходе прений на пленуме ЦК.

16 декабря Надежда Константиновна Крупская по просьбе Ленина сказала секретарю Совнаркома Лидии Александровне Фотиевой: надо позвонить Ярославскому и подтвердить, что он должен «записывать речи Бухарина и Пятакова, а по возможности и других по вопросу о внешней торговле».

18 декабря пленум ЦК единогласно принял решение ввести монополию внешней торговли и отменил прежнее решение, против которого выступал Ленин.

Емельян Ярославский выполнил данное ему поручение. Он написал отчет и отдал его дежурному секретарю Ленина М.А. Володичевой. Но отчет попал не к Ленину, а к Сталину. Володичева, смущаясь, объяснила Ярославскому, что произошла ошибка: она дала отчет перепечатать, и «машинистка, вообразив почему-то, что это рукопись т. Сталина, обратилась к нему за справкой по поводу неясно написанного слова. Записка не была передана В.И. Ленину только потому, что состояние здоровья его ухудшилось».

Есть другая версия происшедшего: ленинские секретари обо всем важном, что они узнавали, немедленно докладывали Сталину. Возможно, поэтому и Фотиева и Володичева дожили до глубокой старости, когда практически все ленинские соратники были уничтожены.

Сталин, встревоженный союзом Ленина и Троцкого, настоял, чтобы пленум ЦК принял такое решение:

«Отчеты т. Ярославского ни в коем случае сейчас не передавать и сохранить с тем, чтобы передать тогда, когда это разрешат врачи по соглашению с т. Сталиным.

На т. Сталина возложить персональную ответственность за изоляцию Владимира Ильича как в отношении личных сношений с работниками, так и переписки».

Сделано это было под флагом заботы о здоровье вождя, хотя теперь мы знаем, что самочувствие Владимира Ильича генсека абсолютно не беспокоило. Это была попытка Сталина отрезать больного Ленина от всех источников информации, помешать ему участвовать во внутрипартийной борьбе и связываться с Троцким. А именно в этом и нуждался Ленин.

21 декабря он продиктовал Крупской записку Троцкому с просьбой продолжить совместные действия:

«Как будто удалось взять позицию без единого выстрела простым маневренным движением. Я предлагаю не останавливаться и продолжать наступление и для этого провести предложение поставить на партсъезде вопрос об укреплении внешней торговли и о мерах к улучшению ее проведения. Огласить это на фракции съезда Советов. Надеюсь, возражать не станете и не откажетесь сделать доклад на фракции».

Надежда Константиновна просила Троцкого позвонить и сообщить свое решение: согласен ли он с предложением Ленина?

Троцкий, видя, что Сталин, Зиновьев и Каменев злятся, не нашел ничего лучше, как показать им, что намерен играть по правилам. Лев Давидович позвонил Каменеву, пересказал ему записку Ленина и предложил обсудить это в ЦК. Каменев тотчас же сообщил обо всем Сталину, который пришел в бешенство: как мог Ленин организовать переписку с Троцким, когда ему это запрещено?

Генсек быстро выяснил, что с Троцким связывалась Крупская. Сталин не сдержался и обрушился на Надежду Константиновну с грубой бранью. Он требовал, чтобы она не смела втягивать Ленина в дела, и угрожал, что ею займется партийная инквизиция — Центральная контрольная комиссия.

Никто не смел так разговаривать с Крупской. Она была потрясена. Сестра Ленина, Мария Ильинична Ульянова, в записках, найденных после ее смерти, вспоминала:

«Надежду Константиновну этот разговор взволновал чрезвычайно: она была совершенно не похожа сама на себя, рыдала, каталась по полу и пр.»

Крупская 23 декабря обратилась за защитой к Льву Борисовичу Каменеву, который во время болезни Ленина председательствовал в политбюро:

«Лев Борисыч, по поводу коротенького письма, написанного мною под диктовку Влад. Ильича с разрешения врачей, Сталин позволил себе вчера по отношению ко мне грубейшую выходку. Я в партии не один день. За все тридцать лет я не слышала ни от одного товарища ни одного грубого слова, интересы партии и Ильича мне не менее дороги, чем Сталину.

Сейчас мне нужен максимум самообладания. О чем можно и о чем нельзя говорить с Ильичом, я знаю лучше всякого врача, так как знаю, что его волнует, что нет, и во всяком случае лучше Сталина.

Я обращаюсь к Вам и к Григорию (Зиновьеву. — Авт.), как наиболее близким товарищам В.И., и прошу оградить меня от грубого вмешательства в личную жизнь, недостойной брани и угроз. В единогласном решении Контрольной комиссии, которой позволяет себе грозить Сталин, я не сомневаюсь, но у меня нет ни сил, ни времени, которые я могла бы тратить на эту глупую склоку. Я тоже живая, и нервы напряжены у меня до крайности».

Каменев, надо полагать, беседовал со Сталиным. Тот позвонил Крупской и попытался погасить конфликт.

Ее собственный муж защитить Надежду Константиновну не мог. Состояние Ленина стремительно ухудшалось. В ночь на 23 декабря у него наступил паралич правой руки и правой ноги. Тем не менее именно 23 декабря, возможно предчувствуя худшее, он начал диктовать знаменитое «Письмо к съезду», которое воспринимается как завещание.

Первая, более нейтральная, часть «Письма» касалась необходимости увеличить состав ЦК и «придать законодательный характер на известных условиях решениям Госплана, идя навстречу требованиям т. Троцкого».

Затем Ленин продиктовал главную часть завещания, где охарактеризовал главных лидеров партии — Сталина, Троцкого, Зиновьева, Каменева, Бухарина и Пятакова. Все характеристики очень жесткие, разоблачительные.

Троцкого и Сталина он назвал «выдающимися вождями» партии, но предположил, что их столкновение погубит партию.

По мнению. Ленина, «тов. Сталин, сделавшись генсеком, сосредоточил в своих руках необъятную власть, и я не уверен, сумеет ли он всегда достаточно осторожно пользоваться этой властью…

Тов. Троцкий… отличается не только выдающимися способностями. Лично он, пожалуй, самый способный человек в настоящем ЦК, но и чрезмерно хвастающий самоуверенностью и чрезмерным увлечением чисто административной стороной дела».

4 января 1923 года Ленин продиктовал важнейшее добавление к письму:

«Сталин слишком груб… Этот недостаток становится нетерпимым в должности генсека. Поэтому я предлагаю товарищам обдумать способ перемещения Сталина с этого места и назначить на это место другого человека, который во всех других отношениях отличается от т. Сталина только одним перевесом, именно, более терпим, более лоялен, более вежлив… меньше капризности и т. д. Это обстоятельство может показаться ничтожной мелочью… Но с точки зрения предохранения от раскола и с точки зрения написанного мною выше о взаимоотношениях Сталина и Троцкого это не мелочь, или это такая мелочь, которая может получить решающее значение».

Вскоре Ленин вновь обратился к Троцкому за помощью в так называемом «грузинском деле».

Руководители компартии Грузии во главе с Буду Мдивани подали в отставку в знак протеста против действий первого секретаря Закавказского крайкома Серго Орджоникидзе, который попросту ими командовал, не допуская самостоятельности, и, ведя себя очень грубо, даже ударил члена ЦК компартии Грузии Кабахидзе, который назвал его «сталинским ишаком».

Кабахидзе подал жалобу. Но ходу ей не дали, поскольку партийным аппаратом руководил Сталин, покровительствовавший Орджоникидзе.

Начальник сталинской канцелярии Амаяк Назаретян написал другу Серго, что Матвей Шкирятов, председатель Центральной комиссии по проверке и чистке рядов партии, «хохотал и говорил: жаль, мало попало, только один раз ударил!».

Грузины предлагали, чтобы Грузия напрямую входила в состав СССР, минуя ненужную надстройку — Закавказскую Федерацию, как это и произошло потом.

Ленин назначил Дзержинского председателем комиссии, которая должна была разобраться с жалобами грузинских коммунистов. Дзержинский решительно встал на сторону Орджоникидзе. Феликс Эдмундович был против всего, что можно толковать как национализм и сепаратизм.

Прочитав доклад комиссии и встретившись с Феликсом Эдмундовичем, Ленин зло обвинил Дзержинского вместе со Сталиным и Орджоникидзе в великорусском шовинизме, добавив обидное: «Известно, что обрусевшие инородцы всегда пересаливают по части истинно русского настроения».

Ленин распорядился перепроверить все материалы комиссии Дзержинского «на предмет исправления той громадной массы неправильностей и пристрастных суждений, которые там несомненно имеются». И приписал: «Политически ответственными за всю эту поистине великорусско-националистическую кампанию следует сделать, конечно, Сталина и Дзержинского». Уже стоял вопрос о том, чтобы снять Дзержинского, но Ленину опять стало крайне плохо. И в этот момент он узнал, что политбюро утвердило выводы комиссии Дзержинского.

5 марта 1923 года Владимир Ильич обратился к единственному человеку, которому мог довериться, — Троцкому, по существу предлагая ему союз против Сталина:

«Уважаемый товарищ Троцкий.

Я просил бы вас очень взять на себя защиту грузинского дела на Ц.К. партии. Дело это находится под «преследованием» Сталина и Дзержинского, и я не могу положиться на их беспристрастие. Даже совсем наоборот. Если бы вы согласились взять на себя его защиту, то я бы мог быть спокойным…»

Но остаться спокойным Ленину не удается. С большим опозданием он узнал о том, как Сталин кричал на Надежду Константиновну. Особенно неприятно ему было узнать, что Каменеву и Зиновьеву все известно, следовательно, слухи об этой истории могли распространиться достаточно широко.

В тот же день, 5 марта, утром, после того как Крупская уехала в наркомат просвещения, где она работала, Владимир Ильич продиктовал личное и строго секретное письмо:

«Товарищу Сталину.

Копия тт. Каменеву и Зиновьеву.

Уважаемый т. Сталин!

Вы имели грубость позвать мою жену к телефону и обругать ее. Хоть она Вам и выразила согласие забыть сказанное, но тем не менее этот факт стал известен через нее же Зиновьеву и Каменеву. Я не намерен забывать так легко то, что против меня сделано, а нечего и говорить, что сделанное против жены я считаю сделанным и против меня.

Поэтому прошу Вас взвесить, согласны ли Вы взять сказанное назад и извиниться или предпочитаете порвать между нами отношения».

Ленин велел Володичевой запечатать письмо и отправить Сталину. Когда вернулась Крупская, она попросила не спешить с отправкой письма. Вероятно, она справедливо опасалась, что эта история может сказаться на здоровье Владимира Ильича и хотела как-то успокаивающе поговорить с мужем, а возможно, и со Сталиным — пусть он сам извинится, и об этой истории можно будет забыть.

Но разговор не состоялся. 6 марта Ленину стало хуже.

7 марта Володичева вручила Сталину письмо Владимира Ильича. Абсолютно уверенный в себе генсек тут же написал еле живому Ленину высокомерно-снисходительный ответ:

«Т. Ленину от Сталина.

Только лично.

Т. Ленин!

Недель пять назад я имел беседу с т. Н. Константиновной, которую я считаю не только Вашей женой, но и моим старым партийным товарищем, и сказал ей (по телефону) приблизительно следующее: «Врачи запретили давать Ильичу политинформацию, считая такой режим важнейшим средством вылечить его, между тем Вы, Надежда Константиновна, оказывается, нарушаете этот режим; нельзя играть жизнью Ильича» и пр.

Я не считаю, что в этих словах можно было усмотреть что- либо грубое или непозволительное, предпринятое «против» Вас, ибо никаких других целей, кроме цели быстрейшего Вашего выздоровления, я не преследовал. Более того, я считал своим долгом смотреть за тем, чтобы режим проводился. Мои объяснения с Н. Кон. подтвердили, что ничего, кроме пустых недоразумений, не было тут, да и не могло быть.

Впрочем, если Вы считаете, что для сохранения «отношений» я должен «взять назад» сказанные выше слова, я их могу взять назад, отказываясь, однако, понять, в чем тут дело, где моя «вина» и чего, собственно, от меня хотят».

Это письмо Ленин уже не прочитал. Сначала не хотели показывать сталинский ответ, чтобы ему не стало хуже. А 10 марта его разбил третий удар, от которого Владимир Ильич уже не оправился и влиять на политическую жизнь страны больше не мог. Руки у Сталина были развязаны…

После Гражданской войны отношения Ленина и Троцкого усложнились. Пока шла война, у них практически не было разногласий. Когда встал вопрос, как восстанавливать нормальную жизнь, начались споры, иногда очень жесткие. Впрочем, и Ленин и Троцкий считали споры и дискуссии естественным и необходимым делом. На личных отношениях это не отражалось.

В середине июля 1922 года уже тяжело больной Ленин, откликаясь на какое-то обострение отношений в политбюро, писал Каменеву: «Выкидывать за борт Троцкого — ведь на то Вы намекаете, иначе нельзя толковать — верх нелепости. Если Вы не считаете меня оглупевшим уже до безнадежности, то как Вы можете это думать???? Мальчики кровавые в глазах…»

На одном партийном совещании во время XI съезда партии в марте 1921 года Ленин говорил, что, несмотря на разногласия, «мы с Троцким сойдемся». И тут же добавил: «Он в аппарат влюблен, а в политике ни бе ни ме». Троцкий, наверное, обиделся, узнав, что о нем говорил Владимир Ильич. Но Ленин был недалек от истины…

Почему Троцкий вел себя так вяло и безынициативно, когда Ленин фактически выталкивал его на первые роли? Председатель Реввоенсовета оказался наивен, он не верил в то, что его могут свергнуть с вершины власти. По-настоящему он не стремился к первой роли. Ему нравилась его роль мудреца, который с недосягаемой вершины взирает на происходящее. Он не был охвачен этой неутихающей страстью к власти, поэтому и проиграл.

Завещание Ленина, как его ни толкуй, содержит только одно прямое указание: снять Сталина с должности генсека, остальных менять не надо, хотя Ленин и указал — довольно болезненным образом — недостатки каждого из самых заметных большевиков. Но получилось совсем не так, как завещал Владимир Ильич. Сталин — единственный, кто остался на своем месте. Остальных он со временем уничтожил.

Более того, само письмо Ленина стали считать троцкистским документом, чуть ли не фальшивкой. Сам Сталин предпочитал говорить о так называемом «завещании Ленина».

Ленин готовил это письмо к очередному, то есть XII съезду, который состоялся еще при его жизни. Как и всякий человек, он не верил в скорую смерть и надеялся на выздоровление. Но Сталин сделал все, чтобы письмо Ленина не дошло до делегатов съезда, которые — при жизни Владимира Ильича — могли бы и потребовать исполнения ленинских указаний.

Троцкий, обиженный резкостью ленинских слов и совершенно не понимая, что последует дальше, не позаботился о том, чтобы письмо Ленина стало известно делегатам.

На съезде выступление Троцкого было встречено такой бурной овацией, таким длительным, несмолкаемым громом аплодисментов, что Сталин и другие члены политбюро позеленели от зависти и злобы. А Ворошилов сказал, что «подобные овации просто неприличны, так можно встречать только Ленина».

Увидев, как вслед за Троцким в зал заседаний входит член ЦК Карл Радек, Ворошилов сказал:

— Вот идет Лев, а за ним его хвост.

Остроумный Радек ответил ему четверостишием:

Делегации, которые приходили приветствовать съезд, провозглашали: «Да здравствуют наши вожди Ленин и Троцкий!» Имя Сталина они не вспоминали.

Троцкий увидел в этом признание партией его таланта и авторитета. А Сталин и другие твердо решили, что от Троцкого нужно избавиться. После XII съезда Сталин и его сторонники повели против председателя Реввоенсовета открытую борьбу.

Еще во время так называемой дискуссии о профсоюзах, когда партийная печать получила из аппарата команду атаковать Троцкого, Лев Семенович Сосновский, редактор газеты «Беднота», встретил Сталина во дворе Кремля и спросил:

— Почему вы обостряете эту борьбу?

Сталин объяснил наивному журналисту:

— Вы думаете, речь идет о судьбе профсоюзной резолюции? Речь идет о том, кому руководить партией.

Троцкий, окруженный множеством восторженных поклонников, не считал нужным готовить себе базу поддержки. Он не понимал, что это необходимо. За послереволюционные годы он привык к аплодисментам, восторженному приему, восхвалениям и считал, что так будет всегда. Западные коммунисты вообще говорили о нем как о символе революции.

В октябре 1922 года, когда Ленин еще был жив и действовал, Карл Радек выдал порцию комплиментов председателю Реввоенсовета:

«Если т. Ленина можно назвать разумом революции, господствующим через трансмиссию воли, то т. Троцкого можно охарактеризовать как стальную волю, обузданную разумом. Как звук колокола, призывающего к работе, звучала речь Троцкого…»

14 марта 1923 года «Правда» выпустила специальный номер, посвященный двадцатипятилетию образования социал- демократической партии в России. Все видные большевики представили в этот спецвыпуск свои статьи.

Самой заметной оказалась статья Карла Радека «Лев Троцкий — организатор побед»:

«Государственная машина наша скрипит и спотыкается. А что у нас вышло действительно хорошо, — это Красная Армия. Создатель ее, волевой центр ее, это — РКП в лице товарища Троцкого. Русская революция в военном деле действовала через мозг, через нервную систему и сердце этого великого своего представителя…

Только человек, так работающий, как Троцкий, только человек, умеющий так говорить солдату, как говорил Троцкий, — только такой человек мог сделаться знаменосцем вооруженного трудового народа…

Без него создание Красной Армии и ее победы требовали бы во много раз больше жертв. Если наша партия войдет в историю как первая партия пролетариата, которая сумела построить великую армию, то эта блестящая страница истории русской революции будет навсегда связана с именем Льва Давидовича Троцкого как человека, труд и дело которого будут предметом не только любви, но и науки новых поколений рабочего класса, готовящихся к завоеванию всего мира».

Статья Радека была воспринята однозначно: место заболевшего Ленина по праву может занять только один человек — Лев Давидович Троцкий. Можно представить себе, с какой ненавистью читал эту статью Сталин…

Но так думал не один только Радек.

Луначарский по-прежнему ставил Троцкого рядом с Лениным: «Ленин и Троцкий давно уже числились в наших рядах людьми столь огромного дарования, столь бесспорными вождями, что особенного удивления колоссальный рост их во время революции ни в ком вызывать не мог».

Поэт Сергей Есенин после встречи с Троцким сказал, что председатель Реввоенсовета — «идеальный тип человека».

Троцкий обладал даром увлекать за собой людей и не меньшим даром рождать врагов. Сталин возненавидел его в Царицыне, Зиновьев, председатель исполкома Коминтерна и хозяин Петрограда, — осенью 1919 года, когда он боялся, что наступающие войска Юденича возьмут город, и струсил, а Троцкий не счел нужным скрыть своего презрения к петроградскому вождю.

Троцкий сторонился этих людей и демонстративно остался в одиночестве.

«Хождение друг к другу в гости, прилежное посещение балета, коллективные выпивки, связанные с перемыванием косточек отсутствующих, никак не могли привлечь меня. Новая верхушка чувствовала, что я не подхожу к этому образу жизни. Меня даже и не пытались привлечь к нему. По этой самой причине многие групповые беседы прекращались при моем появлении, и участники расходились с некоторым конфузом за себя и с некоторой враждебностью ко мне. Вот это и означало, если угодно, что я начал терять власть».

Его положение в партии зависело от Ленина. Когда Ленин умер, звезда Троцкого закатилась, потому что он ничего не сделал ради удержания власти.

И по сей день историки ведут споры, кто же был вторым человеком в стране и партии после Ленина — Сталин или Троцкий? Рассекреченные спецсводки ОГПУ, которые после смерти Ленина составлялись ежедневно, свидетельствуют о том, что народ считал наследником Троцкого:

«Население не верит, что Троцкий болен… Среди масс наблюдается недовольство тем, что т. Троцкий отстранен… В связи с партдискуссией и болезнью т. Троцкого ходят толки, что портреты т. Троцкого уничтожаются, что т. Троцкий выступает против коммунистов ввиду того, что угнетают рабочих, что он арестован и находится в Кремле…»

Имя Сталина в спецсводках не упомянуто ни разу. В народе его просто не знали. Именно потому, что Троцкий многими воспринимался как законный преемник Ленина, он вызывал страх и ненависть у товарищей по политбюро.

Они все сплотились против Троцкого. И Зиновьев, и Каменев, и другие подозревали, что, если Лев Давидович станет во главе партии и государства, он выбросит их из партийного руководства. Поэтому недавние соратники сделали ставку на Сталина, ненавидевшего Троцкого. И тем самым подписали себе смертный приговор — со временем Сталин их всех уничтожит…

Троцкого фактически изолировали. Шестеро других членов политбюро собирались без него и все решали, на официальное заседание выносился уже готовый документ. Если Троцкий возражал, он оставался в полном одиночестве.

12 июля 1923 года «Правда» поместила его статью с протестом против широкой продажи водки — страна еще фактически жила в условиях сухого закона. В тот же день Сталин от имени политбюро (из семи членов политбюро наличествовали только двое — Сталин, Каменев, а также кандидат в члены политбюро Ян Эрнестович Рудзутак) потребовал «воздержаться от помещения в «Правде» дискуссионных статей по вопросу о продаже водки».

Во время отпуска Бухарина обязанности ответственного редактора газеты исполнял Евгений Алексеевич Преображенский, известный экономист, в недавнем прошлом секретарь ЦК и член оргбюро. Преображенский возмутился:

«Никакое новое решение в направлении возврата к продаже водки не может быть проведено без всестороннего и публичного обсуждения вопроса и без твердого большинства в партии за эту меру. Поэтому, не касаясь вопроса по существу (я лично против продажи водки), я нахожу совершенно ошибочным решение Политбюро от 12 июля и прошу об его отмене».

Сталин даже рад был поводу убрать из «Правды» Преображенского, сторонника Троцкого. 25 июля генсек писал Зиновьеву, отдыхавшему в Кисловодске:

«Вы, должно быть, знаете, что в связи с известным фельетоном Наркомвоена (в «Правде») против водки политбюро предложило «Правде» воздержаться от дискуссии по вопросу о водке. В ответ на это Преображенский прислал заявление в политбюро об ошибочности этого решения, «принятого частью ЦК» (то есть — политбюро), с просьбой отозвать его из «Правды».

Одновременно он сказал Сольцу (Аарон Александрович Сольц — член президиума Центральной контрольной комиссии партии. — Авт.), что «дело может дойти до раскола». Видимо, некоторые товарищи ищут «удобного» повода для очередного шума. Я думаю, что придется удовлетворить просьбу Преображенского, освободив его от тяжелой работы в «Правде» и создав какую-нибудь «временную редакционную группу»…»

Через день, 27 июля, политбюро постановило: «Признать, что письмо т. Преображенского является недопустимым по тону и непозволительным по содержанию. Удовлетворить просьбу т. Преображенского об освобождении его от работы в «Правде».

Преображенского заменила коллегия из шести человек во главе с Андреем Бубновым.

Редактор «Правды» Бухарин, отдыхавший в Кисловодске, возмущенно писал Каменеву, что Сталин «даже меня вывел из терпения, передав «Правду» Бубешке, даже не запросив меня. В результате М.И. Ульянова вызывает меня в Москву, все бунтуют. Не написали даже толком, почему выставили Преображенского. Так швыряться людьми нельзя, даже если они не правы».

Но Сталин не обратил внимания на протесты Бухарина.

Преображенский впоследствии отошел от политической деятельности, работал в наркомате финансов, Госплане, наркомате совхозов. В 1937 году его расстреляли…

Троцкий пытался сопротивляться, говорил, что в партии исчезает демократия, дискуссии становятся невозможными, партийные организации привыкают к тому, что не избранные, а назначенные сверху секретари ими просто командуют.

5 октября 1923 года Троцкий отправил письмо в политбюро, в котором писал, что «секретарскому бюрократизму должен быть положен предел… Партийная демократия должна вступить в свои права, без нее партии грозит окостенение и вырождение».

Верх в партии брали именно назначенные сверху секретари, но в партийных массах Троцкий все еще был популярен. И политбюро вынуждено было заявить:

«Будучи несогласным с т. Троцким в тех или иных отдельных пунктах, политбюро в то же время отметает как злой вымысел предположение, будто в ЦК партии есть хотя бы один товарищ, представляющий себе работу политбюро, ЦК и органов государственной власти без активнейшего участия т. Троцкого…» Это означало, что исход борьбы был еще неясен.

Но в решающий момент Троцкий сам вышел из игры, сильно заболев осенью 1923 года. Пока он лежал в постели, Сталин, Зиновьев и Каменев убирали сторонников Троцкого со всех ответственных постов.

Путь в ссылку

В вооруженных силах Сталина практически не знали. Для военных безусловным лидером был Лев Троцкий, поэтому генеральный секретарь предпринял особые усилия для того, чтобы лишить опасного соперника его опоры.

В сентябре 1923 года на пленуме Центрального Комитета люди Сталина предложили ввести в Реввоенсовет Республики нескольких членов ЦК — для укрепления партийного влияния. Троцкий выступил против, ловко сославшись на то, что новый состав РВС за границей истолкуют «как переход к новой, то есть агрессивной политике».

Сталин попытался ввести в Реввоенсовет хотя бы преданного ему Ворошилова «специально для наблюдения за военной промышленностью». Троцкий отбил и это предложение: как сможет Ворошилов заниматься промышленными делами, если он командует войсками Северо-Кавказского военного округа и постоянно находится в Ростове-на-Дону?

8 октября 1923 года Троцкий написал письмо всем членам ЦК и ЦКК, сообщая, что ему понятны причины атаки на военное ведомство. Он процитировал слова председателя Центральной контрольной комиссии, то есть партийной инквизиции, Валериана Куйбышева, который откровенно сказал Троцкому:

— Мы считаем необходимым вести против вас борьбу, но не можем вас объявить врагом; вот почему мы вынуждены прибегать к таким методам.

Троцкий критиковал ЦК за распространяющийся в партии бюрократизм и свертывание демократии и предупреждал, что аппарат встал над партией. «Партия живет на два этажа, — писал председатель Реввоенсовета, — в верхнем решают, в нижнем только узнают о решениях». Мнение рядовых членов партии не спрашивают, а они не смеют возражать против мнения начальства. Такая система сводит на нет внутрипартийную жизнь. А любые возражения рассматриваются как проявление фракционности.

Выступая потом на съезде, Троцкий говорил:

— Если я, по мнению иных товарищей, напрасно рисовал те или другие опасности, то я, со своей стороны, считаю, что я выполняю свой долг члена партии. Не только у отдельного члена партии, но даже у самой партии могут быть отдельные ошибки…

Сталин не признавал за собой никаких ошибок.

15 октября 1923 года сорок шесть известных в стране людей, старые большевики, активные участники революции и Гражданской войны, члены ЦК и наркомы, независимо от Троцкого обратились в ЦК и ЦКК с письмом: «Продолжение политики большинства Политбюро грозит тяжкими бедами для всей партии» — и требовали создать внутри партии режим «товарищеского единства и внутрипартийной демократии».

«Заявление 46» не было связано с обращением Троцкого, но Сталин искусно превратил оба письма в фракционное выступление, что считалось тяжким преступлением против партии. Всякое высказывание Троцким его точки зрения классифицировалось как фракционная борьба, хотя он выступал только от своего имени и не пытался сформировать вокруг себя группу.

Причем Сталин не торопился, понимая, что слишком резкие выступления против Троцкого удивят партию, и старался сделать так, чтобы партийная масса не поняла, в чем суть разногласий между Троцким и большинством политбюро.

В ноябре 1923 года секретарь Полтавского губ кома партии прислал Сталину личное письмо, жалуясь на то, что «секретари губкомов абсолютно не в курсе дела, не информируются ЦК о внутрипартийном состоянии, когда к величайшему нашему прискорбию об этом всюду говорят, об этом сплетничают в беспартийных кругах.

Я особенно имею в виду последнее разногласие в ЦК РКП, заявление тов. Троцкого и платформу 46. Ни заявления тов. Троцкого, ни платформу 46, само собой разумеется, читать не пришлось».

Что уж говорить о рядовых членах партии и вообще о стране, если даже крупный партийный руководитель не знал, что послужило поводом для бешеной атаки на Троцкого?

Сталин ответил в самых успокоительных тонах:

«Беда в том, что нельзя обо всем писать. Например, ЦК постановил не сообщать партийным организациям резолюции Пленума ЦК и ЦКК в октябре этого года по поводу некоторых разногласий внутри Политбюро. Разногласия эти, в сущности, не велики, они уже разрешены Пленумом ЦК и ЦКК, сами недоразумения отпали целиком или почти целиком, ибо мы продолжаем работать дружно».

В реальности атаки на Троцкого усиливались по мере того, как становится ясно, что Ленин уже не вернется к работе. За неделю до смерти Владимира Ильича XII Всероссийская партконференция осудила и высказывания Троцкого, и «письмо 46». Хотя, надо понимать, большая часть делегатов конференции следовала за политбюро, не очень понимая, за что и против чего воюет Лев Давидович.

Троцкого обвинили в том, что он создает в партии оппозицию, представляющую опасность для государства, поскольку в поддержку председателя Реввоенсовета высказывались партийные организации в вооруженных силах и молодежь. Выступления Троцкого для пущей убедительности именовались «мелкобуржуазным уклоном».

Судя по всему, эти решения партконференции, разносящие Троцкого в пух и прах, доконали Ленина. Он порвал со Сталиным и просил Троцкого отстаивать его позиции в политбюро. Когда Владимиру Ильичу прочитали материалы конференции, писала Надежда Константиновна Крупская, Ленин стал «волноваться». Это было 20 января 1924 года. На следующий день, 21 января, ему стало плохо, а вечером он умер от кровоизлияния в мозг.

Через несколько дней после его смерти Крупская написала Троцкому письмо:

«Дорогой Лев Давидович.

Я пишу, чтобы рассказать вам, что приблизительно за месяц до смерти, просматривая вашу книжку, Владимир Ильич остановился на том месте, где вы даете характеристику Маркса и Ленина, и просил меня перечесть ему это место, слушал очень внимательно, потом еще просматривал сам.

И еще вот что хочу сказать: то отношение, которое сложилось у Владимира Ильича к вам тогда, когда вы приехали к нам в Лондон из Сибири, не изменилось у него до самой смерти. Я желаю вам, Лев Давидович, сил и здоровья и крепко обнимаю».

Но Ленина больше не было, и сталинский аппарат методично уничтожал Троцкого.

На январском 1924 года пленуме ЦК было решено образовать комиссию для проверки состояния Красной армии.

В комиссию вошли новый секретарь ЦК Андрей Андреев, заведующий отделом ЦК Андрей Бубнов, командующий Северо-Кавказским округом Климент Ворошилов, первый секретарь Закавказского крайкома Серго Орджоникидзе, переведенный из ГПУ в Реввоенсовет Иосиф Уншлихт, член Реввоенсовета Михаил Фрунзе, член президиума ЦКК и нарком рабоче-крестьянской инспекции Николай Шверник…

Руководителем комиссии стал Сергей Иванович Гусев, которого после возвращения из Туркестана, где он боролся с басмачами и занимался объединением Туркестана, Хорезма и Бухары, сделали руководителем инспекции Центральной контрольной комиссии партии по армии и флоту.

Гусев имел все основания ненавидеть Троцкого.

В январе 1921 года Сергей Иванович был утвержден начальником Политического управления Реввоенсовета Республики. Но Троцкий его с этой должности убрал.

7 ноября 1921-го Троцкий отправил Ленину записку:

«Я уже несколько раз говорил в Политбюро, что у нас фактически нет Пура. Это значит, что мы не можем как следует провести ни одной серьезной меры.

Товарищ Гусев — устал, всегда опаздывает и запаздывает, не слушает, не проявляет никакой инициативы. Товарищу Гусеву нужен длительный отпуск.

На его место нужно поставить энергичного, опытного, политически авторитетного работника. Мы выдвигали кандидатуры И.Н. Смирнова, Серебрякова, Белобородова. Они получали другие назначения. Со своей стороны Оргбюро никаких кандидатур не выдвигает.

Я считаю, что Центральный комитет недооценивает чрезвычайной критичности положения армии. У нас теперь не армия 1919/20 гг., а совершенно новая:

1) обиженный и недовольный комсостав;

2) сырой крестьянский молодняк в качестве красноармейской массы;

3) децимированный и расшатанный чисткой коммунистический состав.

В известный момент может оказаться, что у нас не армия, а карточный домик.

В этих условиях роль Пура огромна. А у нас Пура нет».

В январе 1922 года Гусев покинул свою должность, а в феврале был отправлен на Туркестанский фронт.

Два года спустя Сергей Иванович получил вожделенную возможность сквитаться.

3 февраля 1924 года пленум ЦК рассмотрел вопрос о ситуации в армии. Докладывал Гусев. Он опять обрушился на Троцкого за выдвижение военных специалистов:

— Во всех наших главных управлениях имеется засилье старых спецов, генералов… Реввоенсоветом не велось политики, направленной к тому, чтобы постепенно сменять старых спецов и ставить новых работников, которые у нас выросли в годы Гражданской войны, которые после Гражданской войны обучались и которые способны теперь занимать более высокие посты и справляться с делом лучше, чем старые спецы…

Пленум ЦК постановил: «Заслушав доклад комиссии и единогласно принятые ею резолюции, пленум ЦК констатирует наличие в армии серьезных недочетов (колоссальная текучесть, полная неудовлетворительность постановки дела снабжения и пр.), угрожающих армии развалом».

Пленум образовал комиссию в составе секретаря ВЦСПС Михаила Томского, заместителя председателя Госплана Георгия Пятакова, командующего войсками Сибирского военного округа Михаила Лашевича и Сергея Гусева «для обсуждения и выработки совместно с тов. Троцким проекта срочных мер, необходимых для оздоровления и укрепления армии».

Всю вину за бедственное положение армии возложили на Реввоенсовет.

Троцкий отверг обвинения, считая их интригами политбюро против армии, писал, что «всякими обиняками, а иногда и довольно открыто Реввоенсовет противопоставляется партии». Он резонно замечал, что боеспособность армии «зависит сейчас на девять десятых не от военного ведомства, а от промышленности». Троцкий говорил, что армии сознательно не дают денег.

И был прав.

Исследование, опубликованное в «Военно-историческом журнале» (2001, № 11), показывает, что бюджет армии резко сократили после того, как Ленин, заболев, перестал работать.

После Гражданской войны началось сокращение ассигнований на вооруженные силы. Первоначально они были совершенно разумны, потому что быстрыми темпами шло сокращение армии. Но когда сокращение закончилось, военные ассигнования все равно урезали и урезали.

В феврале 1924 года Реввоенсовет принял решение: «Поставить перед правительством вопрос о неизбежности в случае неассигнования необходимых сумм, либо сокращения национальных формирований, либо сокращения армии».

Через две недели Реввоенсовет констатировал: «Ассигнования, произведенные на армию на февраль и март, ставят армию нынешней численности в совершенно тяжкое положение, еще более ухудшающее ее нынешнее положение». Уже не на что стало кормить армию и проводить боевую учебу.

Тем не менее сокращение военных расходов продолжалось. Предложенную правительством смету расходов Реввоенсовет признал «совершенно неприемлемой и противоречащей интересам обороны». 17 августа 1924 года Реввоенсовет сообщил, что дальнейшее сокращение расходов требует новых сокращений армии. Результат предсказать несложно: «армия такой численности, то есть ампутированная на треть, ни в коем случае не может отвечать задачам обороны, имея в виду реальные силы возможных врагов».

Беспристрастный анализ экономического и финансового положения страны показывает, что не было нужды доводить армию до такого положения. Все это делалось только для того, чтобы подорвать позиции Троцкого, обвинить его в плохом управлении вооруженными силами и настроить против него Красную армию.

Как только Троцкого убрали из армии, деньги нашлись. На том же январском (1925 года) пленуме ЦК, который утвердил Фрунзе председателем Реввоенсовета, Михаил Васильевич попросил дополнительно выделить армии пять с половиной миллионов рублей. И пленум выделил эти деньги! Осенью 1925 года по просьбе Фрунзе было принято решение повысить денежное содержание всему начальствующему составу Красной армии. В 1928-м на армию тратили вдвое больше, чем в 1924-м.

Февральский пленум 1924 года поручил провести оздоровительную работу в армии. В Сухуми, где лечился Троцкий, приехала делегация ЦК — член политбюро Михаил Томский, член ЦК Пятаков, Фрунзе и Гусев, — чтобы согласовать с ним кадровые перемены в Реввоенсовете Республики. По словам Троцкого, «это была чистейшая комедия» — все было решено заранее.

Первой жертвой стал заместитель председателя Реввоенсовета Эфраим Маркович Склянский, верный помощник Троцкого на протяжении всей Гражданской войны.

«На нем прежде всего выместил Сталин свои неудачи под Царицыном, свой провал на Южном фронте, свою авантюру под Львовом», — писал Троцкий.

Военному врачу Склянскому не было и тридцати лет, когда он стал человеком номер два в военном ведомстве Советской России. Принимал активное участие в Октябрьском вооруженном восстании. 25 октября 1917 года Склянский с отрядом красногвардейцев занял штаб Петроградского военного округа.

Он был включен в состав коллегии наркомата по военным и морским делам, возглавил Военно-хозяйственный совет и занимался организацией и снабжением Красной армии. 23 ноября 1917-го его утвердили заместителем наркома по военным делам, возложив на него обязанности осуществлять общее управление военным министерством.

Когда наркомом стал Троцкий, он сразу оценил организационные таланты своего заместителя. В марте 1918-го Склянского ввели в Высший военный совет, затем в РВС Республики. 26 октября 1918-го Склянский был утвержден заместителем председателя Реввоенсовета. Он, по словам Троцкого, отличался «деловитостью, усидчивостью, способностью оценивать людей и обстоятельства», то есть он был умелым администратором, или, как сейчас бы сказали, менеджером.

Склянский вспоминал, с чего начиналась Красная армия: «Действующая армия слагалась сначала из отдельных мелких отрядов, действующих на далеких окраинах. Армии, как таковой, в сущности, не было, и Народному комиссариату по военным делам приходилось руководить этими небольшими отрядами, иной раз не выше роты, находящимися вдобавок вне пределов досягаемости».

Сергей Иванович Гусев, который приложил руку к отставке Склянского, и тот должен был признать на пленуме ЦК:

— Вы знаете, что сначала был Реввоенсовет, состоящий из огромного количества членов, которые фиктивно числились, а фактически руководил делом товарищ Склянский, который сидел в Москве.

«Склянский, — писал Троцкий, — председательствовал в мое отсутствие в Реввоенсовете, руководил всей текущей работой комиссариата, то есть главным образом обслуживанием фронтов, наконец, представлял военное ведомство в Совете Обороны, заседавшем под председательством Ленина… Он был всегда точен, неутомим, бдителен, всегда в курсе дела. Большинство приказов по военному ведомству исходило за подписью Склянского…»

Сохранилась обширная переписка Ленина со Склянским, который был для вождя главным источником информации о положении на фронтах и главным исполнителем ленинских приказов. На протяжении всей Гражданской войны практически всякий документ по военным делам Ленин переправлял Склянскому на отзыв и полагался на его мнение.

Ленин очень высоко его ставил и говорил: «Прекрасный работник!» Ленин сделал Склянского членом ВЦИК и Совета Обороны. Владимир Ильич ценил Эфраима Марковича и как постоянного партнера по шахматам, хотя обыкновенно ему проигрывал.

Сталин, ясное дело, ненавидел Склянского, который требовал от него полного подчинения приказам Реввоенсовета.

3 марта 1924 года политбюро приняло решение освободить Склянского от должности и назначить вместо него Фрунзе. 11 марта это решение утвердил пленум ЦК. Сменивший Склянского Михаил Васильевич Фрунзе говорил на пленуме ЦК:

— Не хочу и не могу упрекать товарища Склянского в том, что он виноват в непринятии каких-либо мер. Сам он сделал все, что было в его силах, для того, чтобы отстоять интересы армии в соответствующих инстанциях. Его работа протекала у меня на глазах, и я свидетельствую, что она выполнялась с должной энергией. Но беда в том, что он не имел достаточного партийного авторитета, благодаря чему все эти усилия сплошь и рядом не могли дать военному ведомству и Красной армии необходимых результатов.

Пока жив был Ленин, он прислушивался к Склянскому. После его смерти Склянского рассматривали как человека Троцкого, которого необходимо убрать вне зависимости от того, полезно это или вредно для дела.

Дзержинский, ценивший умелых работников, попросил перевести Склянского в Высший совет народного хозяйства, который ведал всей промышленностью страны. Бывшего заместителя военного министра поставили во главе треста «Моссукно».

Летом 1925 года Склянский перед поездкой в Соединенные Штаты, где он намеревался закупить новые станки для суконной промышленности, зашел к Троцкому. Они ностальгически вспоминали прошлое, и Склянский вдруг спросил своего недавнего начальника:

— Скажите мне, что такое Сталин?

Склянский сам прекрасно знал Сталина. Он, видимо, ждал, что Троцкий объяснит, каким образом этот человек добился власти. Но бывший председатель Реввоенсовета удовлетворился высокомерной формулой:

— Сталин — это наиболее выдающаяся посредственность нашей партии.

Склянский понимающе кивнул. Они оба сильно ошиблись в Иосифе Виссарионовиче.

В Соединенных Штатах Склянский трагически погиб. Его смерть показалась более чем странной.

Вместе с председателем «Амторга» Исаем Яковлевичем Хургиным они пошли на озеро кататься. Поднялся сильный ветер, лодка, на которой они катались, перевернулась. Оба утонули.

20 сентября 1925 года урну с прахом Эфраима Склянского похоронили на Новодевичьем кладбище.

Троцкий произнес прощальную речь в Клубе красных директоров. Она была напечатана в «Правде» 23 сентября 1925 года:

«Это была превосходная человеческая машина, работавшая без отказа и без перебоев. Это был на редкость даровитый человек, организатор, собиратель, строитель, каких мало… Он сразу же сумел внушить к себе доверие и уважение своей деловитостью, своей проницательностью, своей твердой рукой, своим метким глазом. Я бы сказал, что у него был подлинно «хозяйский глаз»…

Я его никогда не видел в испуге или панике, а между тем за все годы гражданской войны он был тем средоточием, где собирались прежде всего все сведения, донесения, рапорты о всех злоключениях и бедствиях на наших фронтах… Был период, когда казалось, что все рушится, рассыпается, что почва исчезает из-под ног. А Склянский непоколебимо сидел у телефона, принимал донесения, рапорты, сносился по прямому проводу, запрашивал, приказывал, проверял…

В любое время дня и ночи можно было позвонить по кремлевскому проводу: «Дайте Склянского», — и Склянский всегда своим осипшим от переутомления голосом давал последние справки о том, как обстоит дело на таком-то фронте, — кратко, деловито, точно».

Первым заместителем наркомвоенмора и председателя РВС сделали Михаила Фрунзе, как лицемерно сказал на партийном съезде Зиновьев, «в помощь товарищу Троцкому», а в реальности ему на смену.

В Реввоенсовет против воли Троцкого ввели его врагов — Бубнова, Буденного, Орджоникидзе, Ворошилова, которого, наконец, перевели в столицу и назначили командующим Московским военным округом вместо преданного Троцкому Николая Муралова.

В апреле 1927 года на пленуме ЦК член политбюро и глава профсоюзов Михаил Павлович Томский вспоминал:

— Как с Троцким боролись? Троцкого оставляли в руководстве, а троцкинят снимали везде и всюду.

Антонова-Овсеенко на посту начальника политуправления сменил Андрей Бубнов, который до этого заведовал отделом агитации и пропаганды ЦК партии. Он проводил чистку армии от сторонников Троцкого под предлогом введения в армии единоначалия («Военно-исторический журнал», 2001, № 10).

Бубнова никто не включал в сталинскую группу, потому что Андрей Сергеевич в 1923 году подписал «заявление 46» с протестом против ущемления демократии в партии. Но Бубнов довольно быстро открестился от своей подписи, о чем написал короткую статью в «Правде».

— И в тот же день, — рассказывал Бубнов на пленуме ЦК в 1929 году, — не кто иной, как тов. Сталин позвонил мне по телефону и по этой статье умозаключил, что я на всех драках с Центральным Комитетом в тот период поставил крест, и точка.

С этой минуты Сталин знал, что завоевал себе еще одного сторонника и мог твердо рассчитывать на Андрея Бубнова.

Троцкий в 1923 году издал приказ № 511, который сужал права комиссара в воинской части и вообще допускал отсутствие комиссара даже при беспартийном командире. Бубнов возмутился: как же без комиссаров! — и добился отмены приказа.

Но четырнадцать крупных военачальников обратились в ЦК с предложением отказаться от института военных комиссаров и ввести единоначалие, потому что комиссарам в мирное время заняться нечем и они только пишут доносы на своих командиров. А военачальники, прошедшие Гражданскую войну, члены партии, сами обрели политический опыт и вполне могут обойтись без комиссаров.

После долгих обсуждений в июне 1924 года оргбюро ЦК образовало комиссию по военным делам во главе с Бубновым, которая занялась отбором военачальников, которые могли бы стать командирами-единоначальниками, то есть одновременно исполнять и обязанности комиссара.

Военные политработники испугались, что им вообще придется уйти из армии. Но им объяснили, что, если они займут правильную позицию во внутрипартийных дискуссиях, то останутся на политработе, а то и сами станут командирами.

ЦК принял постановление «О единоначалии в Красной Армии». 2 марта 1925 года новый председатель Реввоенсовета Михаил Васильевич Фрунзе издал приказ Реввоенсовета «О введении единоначалия в РККА». Сначала командиры- единоначальники появились в армии, а потом на флоте.

Многих видных политработников, сторонников Троцкого, убрали из армии и разбросали по стране. Остальные стали голосовать исключительно за Сталина.

Бубнов приказал исключить из программы политзанятий беседу с красноармейцами на тему «Вождь Красной армии тов. Троцкий». Портреты Троцкого исчезли из казарм и военных городков. Перестали изучать его биографию и труды, выбирать его в почетный президиум. Красные уголки стали заменяться ленинскими уголками. Против Троцкого боролись, поднимая Ленина, пытаясь представить Владимира Ильича крупным военным теоретиком и единственным руководителем вооруженных сил в Гражданской войне.

Пока Троцкий лежал с температурой и молчал, страну мобилизовали на борьбу с троцкизмом. Он вернулся в Москву только во второй половине апреля 1924 года, когда Ленина уже похоронили, а его, по существу, лишили власти.

В августе 1924 года большая группа членов ЦК заключила союз против Троцкого. Отныне все решения принимала «семерка» — все члены политбюро, кроме Троцкого, и председатель Центральной контрольной комиссии Валериан Куйбышев. Они собирались накануне заседаний политбюро и обсуждали все вопросы. На формальных заседаниях политбюро утверждалось то, что уже решила «семерка».

Причем «семерка» действовала практически официально. Кандидатами в состав «семерки» утвердили председателя ВЧК Дзержинского, председателя ЦИК Калинина, секретаря ЦК Молотова, первого секретаря МК и МГК партии Николая Александровича Угланова и заместителя наркомвоенмора Фрунзе.

Михаил Иванович Калинин был смущен такой политикой и написал Сталину письмо, в котором обращал его внимание на то, что «семерку» обвиняют «в узурпации прав членов партии, самодержавности». Более того, ее создание форсирует «раскол в партии», ведь фактически речь идет о создании фракции, которая всем управляет, а политбюро и ЦК превращаются в декоративные органы…

Текст письма найден в бумагах Калинина. Но неизвестно, рискнул ли Михаил Иванович отправить его адресату. «Семерка» действовала. Троцкий был отстранен от реальной политики.

Корней Чуковский записал в дневнике:

«26 ноября 1924. В Госиздате снимают портреты Троцкого, висевшие чуть не в каждом кабинете».

Бубнов провел совещание начальников политорганов армии и флота, которое обратилось в ЦК с предложением рассмотреть вопрос о пребывании Троцкого на высших военных постах. Это давало ЦК желанный повод сменить председателя Реввоенсовета. И опять же Лев Давидович ничего не предпринял, чтобы удержать за собой столь важный пост.

Особенности психики и политическая борьба

Но может быть, это жестоко — укорять Троцкого за бездействие, если он был так болен, что не мог подняться с постели? Чем же он был болен? Его преследовала какая-то таинственная инфекция, у него постоянно держалась высокая температура. Поразительно, что лучшие врачи того времени так и не смогли поставить диагноз.

Весной 1926 года политбюро крайне неохотно позволило Льву Давидовичу отправиться в Берлин — он надеялся с помощью немецких врачей избавиться от преследовавшей его температуры. Немецкие врачи постановили вырезать миндалины. Болезненная операция делалась без наркоза. Троцкому собирались связать руки, как это было принято тогда, но он вынес операцию стоически. Через некоторое время температура опять повысилась и никак не желала спадать.

По мнению врача и писателя Виктора Тополянского, вождь и организатор Красной армии страдал неврозом. Преследовавшая Троцкого лихорадка — психосоматический феномен, встречающийся у впечатлительных и сверхэмоциональных людей. Таким Лев Давидович и был; известно, что он даже иногда терял сознание, падал в обморок.

Пока Троцкий был занят сжигавшим его делом, пока он готовил вооруженное восстание в Петрограде или сдерживал напор Белой армии, он был целиком поглощен этим. Ни о каких неврозах не могло быть и речи. А когда война закончилась, в его жизни образовалась пустота. И он стал болеть…

Это предположение подкрепляется словами Георгия Валентиновича Плеханова, писавшего о Троцком: «Он обладает взрывным характером и при успехе может сделать очень многое в короткое время, но при неудаче легко впадает в апатию и даже растерянность».

Врачам, которые его лечили, считает Виктор Тополянский, это и не приходило в голову. Они боялись пропустить какую-то ужасную, неизвестную им инфекцию и тем самым усиливали в Троцком болезненные ощущения.

Но возможно, врачи, лечившие Троцкого, не так уж плохо понимали особенности его психического склада. Об этом свидетельствует документ, недавно извлеченный из секретного архива. Еще в мае 1921 года нарком здравоохранения Николай Семашко писал Ленину:

«Здоровье т. Троцкого опять ухудшилось. Я назначил консилиум из указанных здесь докторов и профессоров.

Как видно, две причины обострения болезни: 1) переутомление и 2) несоблюдение диеты вследствие отсутствия продуктов. Между тем ему необходима строгая продовольственная диета (куры, сливочное масло, белая мука).

Я очень прошу строжайше выдавать т. Троцкому продукты, как это предписано врачами, и в точности выполнять постановление ЦК по этому поводу».

Еще 23 апреля политбюро постановило: «Предписать т. Троцкому выехать для лечения на дачу, сообразуясь при выборе места и срока с предписанием врачей. Наблюдение за выполнением т. Троцким постановления возложить на т. Дзержинского».

Консилиум, состоявший из самых известных врачей того времени — Д.Д. Плетнева, Ф.А. Гетье и Л.С. Минора, пришел к такому выводу:

«У Л.Д. Троцкого хронический колит. Возможно, здесь есть неправильность морфологии толстых кишок. Необходим рентгеновский снимок для решения вопроса.

Обмороки — сосудисто-спастические рефлекторно со стороны кишок, быть может и самостоятельно, т. е. спазм сосудов психического происхождения (переутомление). Необходима поездка во вторую половину лета на Кавказ (Кисловодск — Ессентуки)».

Особенности психики не мешали Троцкому сохранять хладнокровие в самые опасные минуты. Он никогда не терял присутствия духа, даже когда его сажали в тюрьму или когда в него стреляли.

Троцкий проиграл Сталину не потому, что ему мешала слабая психика, а потому, что он фактически и пальцем не пошевелил для того, чтобы сохранить свое место в партийном руководстве.

Троцкий был необыкновенно яркой фигурой. Но ему не хватало того, что в избытке было у Ленина, а потом и у Сталина, — жажды власти. Он не был фанатиком власти. Он наивно полагал, что ему достаточно и того, что у него уже есть. Он не понимал, что борьбу за власть ведут до последнего смертного часа, а не только в годы революции и войны.

«О Троцком принято говорить, что он честолюбив, — писал Луначарский. — Это, конечно, совершенный вздор. Я помню одну очень значительную фразу, сказанную Троцким по поводу принятия Черновым министерского портфеля:

— Какое низменное честолюбие — за портфель, принятый в неудачное время, покинуть свою историческую позицию.

Мне кажется, в этом весь Троцкий. В нем нет ни капли тщеславия, он совершенно не дорожит никакими титулами и никакой внешней властностью; ему бесконечно дорога, и в этом он честолюбив, его историческая роль».

И Луначарский вновь возвращается к этой мысли:

«Троцкий чрезвычайно дорожит своей исторической ролью и готов был бы, вероятно, принести какие угодно личные жертвы, конечно не исключая вовсе и самой тяжелой из них — жертвы своей жизнью, для того чтобы остаться в памяти человечества в ореоле трагического революционного вождя».

Так и вышло. Ради сохранения своего положения и власти Троцкий не пожелал пожертвовать своими убеждениями.

У него была масса достоинств — искрометный блеск ума, неисчерпаемый запас энергии, страстное красноречие и мужество, храбрость, решительность и способность брать на себя ответственность. Но это лишь часть портрета — Троцкий был еще самоуверенным и безапелляционным, колючим, нетерпимым и властным. Он демонстрировал свое превосходство окружающим и не мог рассчитывать на любовь партийного аппарата, ненавидевшего людей ярких.

Сталин, который не был в эмиграции, в отличие от Ленина, Троцкого, Зиновьева и других, оказался своим для партийной массы, которая поспешила присоединиться к правящей партии, не зная ни ее истории, ни существа споров внутри руководства. Старые большевики почувствовали себя неуютно в собственно партии. Причем это началось при жизни Ленина.

Сохранилось любопытнейшее письмо Владимира Ильича, адресованное Григорию Львовичу Шкловскому, члену партии с 1898 года. Они вместе были в эмиграции, сблизились, Ленин Григорию Львовичу доверял.

После революции его отправили работать в Германию. Именно Шкловскому в июне 1921 года Ленин жаловался на то, что новое поколение не очень к нему прислушивается:

«Тут интрига сложная. Используют, что умерли Свердлов, Загорский и др. Есть и предубеждение, и упорная оппозиция, и сугубое недоверие ко мне… Это мне крайне больно. Но это факт…

«Новые» пришли, стариков не знают. Рекомендуешь — не доверяют. Повторяешь рекомендацию — усугубляется недоверие, рождается упорство. «А мы не хотим»!!!

Ничего не остается: сначала, боем, завоевать новую молодежь на свою сторону».

Если уж сам Ленин сетовал на то, что к нему не прислушиваются, то каково было другим старым революционерам!

Новая партийная молодежь в основном досталась Сталину. Старая гвардия в 1922 году составляла всего два процента численности партии, но занимала почти все руководящие посты. Сталин возмущенно говорил, что «старики» вроде как мешают новым кадрам продвигаться, а в реальности ловко натравил новых членов партии на оппозицию, которая была представлена членами партии еще с подпольным стажем.

Генсек использовал и то, что многие оппозиционеры в царские времена эмигрировали. Пока был жив Ленин, это считалось достоинством — «уехал из страны, спасаясь от полиции». После ухода Ленина Сталин стал говорить, что эти люди «на самом деле партии не знали, от партии стояли далеко и очень напоминали людей, которых следовало бы назвать чужестранцами в партии».

Новые члены партии, пожалуй, даже не очень понимали Троцкого, который не считал необходимым быть понятным и доходчивым для партийной массы. На пленуме ЦК в 1927 году Михаил Иванович Калинин ехидно поддел его:

— Товарищ Троцкий на олимпах вместе с богами юпитерски произносит…

Что Троцкий мог предложить партийному аппарату? Бесконечную революцию? Этим профессиональные партийные работники уже были сыты по горло. Суровый и требовательный в работе, Троцкий был поразительно безразличен к личным интересам аппарата. Сталин, напротив, не упускал случая оказать благодеяние, понимая, что такое не забывается.

Сталин был хозяином для местных партийных секретарей, которые не только определяли настроения масс, но и прямо руководили отбором делегатов на съезды.

Троцкий не умел или не хотел держаться с партийными секретарями по-свойски, как Ленин или Сталин в первые годы.

«Огромная властность и какое-то неумение или нежелание быть сколько-нибудь ласковым и внимательным к людям, отсутствие того очарования, которое всегда окружало Ленина, осуждали Троцкого на некоторое одиночество», — писал Анатолий Луначарский.

Он не умел сплачивать вокруг себя своих сторонников, расставлять нужных людей на ключевые должности, поощрять в сотрудниках личную преданность.

«Троцкий появлялся одетый во что-то вроде белой униформы без знаков различия, — вспоминал Виктор Серж, — в широкой плоской фуражке, тоже белой; хорошая выправка, широкая грудь, очень темные бородка и волосы, блеск пенсне, не такой свойский, как Ленин, что-то авторитарное в манере держаться.

Быть может, таким видели его мы с друзьями, критически мыслящие коммунисты, относившиеся к нему с восхищением, но без любви. Его суровость, неукоснительная требовательность в работе и в бою, абсолютная корректность манер в эпоху всеобщего панибратства давали пищу для нападок исподтишка и демагогического недоброжелательства».

Сталин заботливо относился к аппарату, создавал все условия для приличной по тем временам жизни, раздавал привилегии. Молодые карьеристы в кожанках жаждали власти и комфортной жизни и славили человека, который обещал им все это.

Старый большевик Давид Борисович Рязанов, директор Института Маркса и Энгельса, говорил на партийном форуме:

— Все товарищи, которым приходится выступать с критикой (я, боже сохрани, далек от оппозиции), критиковать политику ЦК, попадают в затруднительное положение. Наш ЦК совершенно особое учреждение. Говорят, что английский парламент — все может; он не может только превратить мужчину в женщину. Наш ЦК куда сильнее: он уже не одного очень революционного мужчину превратил в бабу, и число таких баб невероятно размножается…

Корней Иванович Чуковский записывал в дневнике:

«1 ноября 1919. Вчера я был в Доме литераторов: у всех одежа мятая, обвислая, видно, что люди спят не раздеваясь, прикрываясь пальто. Женщины — как жеваные. Будто их кто жевал — и выплюнул…

14 ноября. Обедал в Смольном — селедочный суп и каша. За ложку залогу — сто рублей».

Зато жизнь советских чиновников с каждым днем все больше отличалась от жизни народа. Причем потребности аппарата росли на глазах.

2 января 1920 года Чуковский побывал в Смольном у одного из начальников:

«У его дверей сидит барышня-секретарша, типичная комиссариатская тварь: тупая, самомнительная, но под стать принципалу: с тем же тяготением к барству, шику, high life’y. Ногти у нее лощеные, на столе цветы, шубка с мягким ласковым большим воротником, и говорит она так:

— Представьте, какой ужас, — моя портниха…

Словом, еще два года — и эти пролетарии сами попросят — ресторанов, кокоток, поваров, Монте-Карло, биржу и пр., и пр., и пр.»

Корней Иванович Чуковский не ошибся в своих прогнозах. И этим стремлением аппарата к комфортной жизни воспользовался Сталин. Он был гением политической интриги и аппаратной борьбы. В конце декабря 1926 года Сталин в письме Молотову заметил: «Наши оппозиционеры — дурачье. Черт толкнул их полезть сечься, — ну и высекли». Сталин был прав. В аппаратной борьбе за власть Троцкий не годился Сталину в подметки.

На XIII съезде партии, летом 1924 года, первом после смерти Ленина, Троцкого еще встречали бурными аплодисментами, хотя весь год его уничтожали как лидера оппозиции и его портреты стали исчезать из служебных кабинетов.

В конце 1924 года в Кисловодске он написал большой очерк «Уроки Октября», который наносил удар по революционной репутации лидеров партии — и Сталина, и Зиновьева, и Каменева, поскольку их роль в октябрьских событиях выглядела обидно маленькой.

Михаил Булгаков записал в дневнике:

«В ночь с 20 на 21 декабря.

Опять я забросил дневник. И это, к большому сожалению, потому, что за последние два месяца произошло много важнейших событий. Самое главное из них, конечно, — раскол в партии, вызванный книгой Троцкого «Уроки Октября», дружное нападение на него всех главарей партии во главе с Зиновьевым, ссылка Троцкого под предлогом болезни на юг и после этого — затишье. Надежды белой эмиграции и внутренних контрреволюционеров на то, что история с троцкизмом и ленинизмом приведет к кровавым столкновениям или перевороту внутри партии, конечно, как я и предполагал, не оправдались. Троцкого съели, и больше ничего.

Анекдот:

— Лев Давыдыч, как ваше здоровье?

— Не знаю, я еще не читал сегодняшних газет.

(Намек на бюллетень о его здоровье, составленный совершенно в смехотворных тонах.)…

В Москве событие — выпустили 30-градусную водку, которую публика с полным основанием назвала «рыковкой». Отличается она от царской водки тем, что на десять градусов слабее, хуже на вкус и в четыре раза ее дороже. Бутылка ее стоит 1 р. 75 коп. Кроме того, появился в продаже «Коньяк Армении», на котором написано 31 градус. (Конечно, Шустовской фабрики.) Хуже прежнего, слабей, бутылка его стоит 3 р. 50 коп.

Москва после нескольких дней мороза тонет в оттепель- ной грязи. Мальчишки на улицах торгуют книгой Троцкого «Уроки Октября», которая шла очень широко. Блистательный трюк: в то время как в газетах печатаются резолюции с преданием Троцкого анафеме, Госиздат великолепно продал весь тираж…

Ходили, правда, слухи, что Шмидта выгнали из Госиздата именно за напечатание этой книги, и только потом сообразили, что конфисковать ее нельзя, еще вреднее, тем более публика, конечно, ни уха ни рыла не понимает в этой книге и ей глубоко все равно — Зиновьев ли, Троцкий ли, Иванов ли, Рабинович…»

Январский пленум 1925 года принял решение освободить Троцкого от должности наркомвоенмора и председателя Реввоенсовета. 26 января это было оформлено президиумом ЦИК. Новым военным министром и председателем Реввоенсовета стал Фрунзе, а Ворошилов его заместителем.

Зиновьев и Каменев потребовали вывести Троцкого из политбюро. Но в тот момент позиции Троцкого были еще сильны, и осторожный и неторопливый Сталин заявил: «Политбюро не мыслит свою работу без участия Троцкого».

Как тогда в армии относились к Троцкому?

Через четырнадцать лет, в феврале 1937 года, на пленуме ЦК, где речь шла о военном заговоре в армии, нарком обороны Климент Ворошилов говорил:

«Троцкому к 1923 году удалось — об этом нужно прямо сказать — с помощью своей агентуры добиться немалых успехов в Красной Армии.

В 1923–1924 годах троцкисты имели за собой, как вы помните, об этом помнить следует, почти весь Московский гарнизон. Военная академия почти целиком, школа ВЦИК, артиллерийская школа, а также большинство других частей гарнизона Москвы были тогда за Троцкого…».

Начальник Политуправления РККА Ян Гамарник добавил с места: «И штаб Московского округа, где сидел Муралов, был за Троцкого».

Николай Иванович Муралов принадлежал к тем, кто в 1917-м взял власть в Москве. Александр Яковлевич Аросев, член Военно-революционного комитета в Москве, вспоминал, как именно это происходило:

«Рядом со мной на диване Розенгольц, наклонившись к моему плечу, тихо, устало и по-дружески сказал:

— Надо будет заготовить приказ, что Муралов назначается командиром… или нет, комиссаром округа.

— Комиссаром или командующим? — спросил я.

— Комиссаром округа, но это и значит командующим.

Написал. Барышня на машинке отхлопала этот приказ. Потом его голосовали, и Муралов стал не Муралов, а командующий округом.

Через час Муралов стоял уже во дворе Совета возле автомобилей. Вокруг него стояли Коган, Саблин, Лопашев, я и еще несколько товарищей. Все мы толкались в ожидании автомобилей.

Муралов, будто от нечего делать, ткнув пальцем в сторону Лопашева, спросил:

— Ну, вы какую должность будете нести?

— А там, кажется, есть должность «дежурный генерал», — сказал кто-то.

— Ха-ха-ха, «дежурный генерал», — весело хохотали все.

— Ну ладно, — заключил Муралов, — вы будете дежурным генералом.

— А я у тебя буду генералом для поручений, хочешь? — спросил Коган Муралова.

— Валяй! — ответил Муралов.

И поехали мы на двух автомобилях в Александровское училище, а оттуда в штаб».

Во время Гражданской войны Муралов был на Южном фронте членом РВС 12-й армии. На ненадежном самолете он перелетел через линию фронта в южную часть Право- бережной Украины в группу войск Ионы Якира. Три дивизии — 45-я, 48-я и 58-я — оказались в окружении. В августе 1919-го их свели в боевую группу под командованием начальника 45-й дивизии Якира.

Муралов вместе с Якиром и членами Реввоенсовета Яном Гамарником и Владимиром Затонским разработали план прорыва. Войска Якира прошли по тылам противника, освободили Житомир, прорвали фронт и соединились с основными силами Красной армии.

С осени 1922 года впервые после Гражданской войны в Московском военном округе начались учения в обстановке, приближенной к боевой. В 1923 году Московский округ был признан лучшим в стране. Когда людей Троцкого стали убирать с высоких должностей, Муралова перевели в Северо-Кавказский округ. Но уже на следующий год вернули в Москву. Командующий округом слишком самостоятельная должность. Его назначили на безвластный пост начальника Военно-морской инспекции.

7 ноября 1927 года Муралов участвовал в последнем публичном выступлении оппозиции, которую разгоняли. Его сняли со всех постов, исключили из партии. В 1936-м его арестовали и обвинили в попытке убить Молотова, приговорили к высшей мере наказания и в ночь на 1 февраля 1937 года расстреляли.

Сына Муралова арестовали, приговорили к восьми годам концлагерей, он умер в лагере Дальстроя.

Сестру Веру посадили, она тоже умерла в лагере.

Брата Муралова Александра Ивановича, заместителя наркома земледелия, расстреляли в 1937-м.

Жену Анну Семеновну арестовали в 1937-м. Она вернулась после смерти Сталина.

На свободе оставили только несовершеннолетнюю дочь Муралова. До 1956 года отмечалась в органах госбезопасности как дочь врагов народа.

Борьба с Троцким пагубно сказалась на состоянии армии. В октябре 1925 года Дзержинский писал Сталину, что ситуация меняется к худшему, а ведь еще несколько лет назад «у нас была целиком наша победоносная, еще не перешедшая на мирное положение, еще насквозь пропитанная боевым порохом Красная Армия, еще не тронутая дискуссией по развенчанию официального ее вождя Троцкого…».

«Товарищ Троцкий больше ничего не решает»

Освобожденный от должности наркомвоенмора, Троцкий изъявил желание поработать в промышленности. Его назначили членом президиума Высшего совета народного хозяйства. Отраслевых наркоматов тогда не было, и ВСНХ занимался всей промышленностью. Троцкий возглавил Главконцесском и Научно-техническое управление.

В маленьком особняке на Петровке, где находился Главконцесском, собралось все окружение Троцкого — молодые люди, которые прошли со своим шефом всю войну, прежде всего его верные и бессменные секретари — Николай Сермукс, Виктор Эльцин, бывший дивизионный комиссар, Игорь Познанский, один из организаторов красной кавалерии.

Сюда к Троцкому приезжали люди со всей страны.

«В обширной приемной Главконцесскома, — вспоминал Виктор Серж, — два бородатых крестьянина в овчинных тулупах и лаптях просили Сермукса, чтобы их принял Троцкий, которому они хотели рассказать о своей бесконечной тяжбе с властями далекой деревни.

— Раз товарищ Ленин умер, — упрямо повторяли они, — только товарищ Троцкий может решить по справедливости.

— Он примет вас, — терпеливо отвечал Сермукс, элегантный и улыбающийся, — но он ничего уже не решает, он больше не член правительства.

Мужики качали головой, видимо огорченные попыткой уверить их, будто Троцкий больше ничего не решает…»

За штаб-квартирой Троцкого следили сотрудники госбезопасности.

Один из его секретарей предупредил Виктора Сержа:

— Сделайте вид, что сморкаетесь, когда будете выходить. ГПУ посадило фотографов в доме напротив…

Когда летом 1926 года скончался председатель ОГПУ Феликс Дзержинский, Троцкий еще стоял на трибуне. Вид у него был весьма печальный. А циничный Карл Радек сказал:

— Феликс умер вовремя. Он подчинялся схемам и не поколебался бы обагрить руки нашей кровью.

Это сделают и без Феликса Дзержинского.

Одновременно Троцкий руководил комиссией по строительству Днепрогэса и много сделал, чтобы гидроэлектростанция вошла в строй. Сталин был против и в апреле 1926 года укорял Троцкого за то, что он потратил так много средств на Днепрогэс. Страну приучали считать плохим и вредным все, исходящее от Троцкого. Когда Льва Давидовича отстранили от всех дел, Сталин переменил свой взгляд и стал считать строительство Днепрогэса важнейшей задачей.

Свалив Зиновьева и Каменева, Сталин боялся их объединения с Троцким. Конечно, он уже держал в руках все нити управления. Но для огромной страны эти трое все еще оставались вождями революции и соратниками Ленина.

Поэтому Сталин сначала завел туманный разговор с самим Троцким, а через некоторое время пригласил к себе еще и его союзника Леонида Петровича Серебрякова.

В Гражданскую Сталин и Серебряков были вместе членами Реввоенсовета Южного фронта. В 1920—1921-м Серебряков был секретарем ЦК и членом оргбюро, но их пути со Сталиным быстро разошлись — слишком разными они были людьми.

А тут вождь вспомнил о старом знакомом и завел с ним разговор о сотрудничестве и возвращении сторонников Троцкого на видные посты. Сам Серебряков работал в 1926 году в наркомате путей сообщения. Леонид Петрович принял сталинскую игру за чистую монету и 27 марта удивленно писал генсеку:

«Т. Сталин!

Я говорил с несколькими товарищами по поводу выраженного Вами от имени нескольких членов Политбюро желания объясниться относительно положения в партии и создать условия более дружной работы под руководством ЦК.

Это предложение встретило, конечно, полное сочувствие тех немногих товарищей, с которыми я говорил.

Но все они в это время ставили тот вопрос, какой и я Вам ставил. Если ЦК хочет устранить лишние и ненужные помехи к работе тех, которые принимали участие в оппозиции 1923 года, то чем же объяснить, что как раз за последние недели так усилилась травля против бывшей оппозиции, особенно в Московской организации, причем все видят, что эта кампания без всяких причин и поводов ведется сверху, из МК, и никто не может верить, что это делается без ведома секретариата ЦК.

Вы говорили несколько раз о настороженности партии, но ведь эта настороженность сейчас именно и создается сверху, и атмосфера в партии ухудшается. Все товарищи спрашивают: если ЦК хочет облегчить согласованную работу, то почему как раз в это время усугубляется ничем ровно не вызванная кампания?..

Я говорил с Троцким, Пятаковым и Радеком. Они выразили полную готовность продолжать разговор, который у Бухарина и у Вас был с т. Троцким и у Вас со мною, с целью довести этот разговор до положительных практических результатов. О времени и месте лучше всего договориться с т. Пятаковым.

С коммунистическим приветом Серебряков».

Разумеется, никакого продолжения этот разговор не имел. Но самое поразительное, что и Троцкий верил в возможность мира со Сталиным и возвращения к власти. Лев Давидович писал Серебрякову 2 апреля 1926 года:

«Я понимал дело так, что частная беседа имеет своей целью устранение обвинений и инсинуаций насчет камня за пазухой и создания условий более дружной работы, разумеется, на почве решений XIV съезда. Правда, мне показалось несколько странным, что Сталин, с которым мы вместе работаем в Политбюро, обращается таким кружным путем после того, как у нас с ним был разговор на эти же темы. Но я считал, что было бы нелепо по формально-организационным причинам отказываться от разговора, который Сталин предлагал от определенной части Политбюро (кажется, от имени четырех его членов)».

Даже удивительно, что такой опытный политик сохранял большую дозу наивности и думал, что Сталин, потративший столько сил на борьбу с Троцким, вдруг протянет ему руку помощи и скажет: «Возвращайтесь, Лев Давидович!»

Но и он сам, и его помощники еще на что-то надеялись. Пошли разговоры о том, что Сталин намерен предложить Троцкому ключевой пост наркома промышленности. В окружении бывшего председателя Реввоенсовета не знали, с кем вступить в союз — со Сталиным или с Зиновьевым и Каменевым.

Сергей Витальевич Мрачковский, один из друзей Троцкого, обреченно сказал:

— Нам смыкаться не с кем. Зиновьев в конце концов предаст нас, а Сталин надует.

Мрачковский, человек очень мужественный, был недалек от истины. Сталину нужно было всего лишь выиграть время, запутать своих оппонентов и не дать им объединиться, пока партийный аппарат и пропагандистская машина не уничтожат остатки их влияния в партии и стране.

Сергей Мрачковский в Гражданскую войну получил за храбрость два ордена Красного Знамени, после войны командовал Приуральским, затем Западно-Сибирским военными округами. В 1925-м его тоже убрали из армии, перевели на хозяйственную работу, поручили возглавить трест «Госшвеймашина».

В какой-то момент Сталин принял его самым дружеским образом и пожаловался на свое окружение:

— Пирамида дураков! Нам нужны такие люди, как ты.

Разумеется, генсек и не собирался возвращать его на военную работу. Напротив, в 1932 году Сергея Мрачковского отправили подальше от Москвы — строить Байкало-Амурскую железнодорожную магистраль.

Сталин спешил избавиться от людей, которые постоянно говорили: «Когда я беседовал с Лениным» или «Ленин сделал бы это по-другому».

В 1936 году Мрачковского вывели на процесс «антисоветского объединенного троцкистско-зиновьевского центра». Отвечая на вопросы обвинителя, он откровенно сказал, что признал все, что от него хотели, поскольку это нужно партии. Мрачковского расстреляли.

23 октября 1926 года объединенный пленум ЦК и ЦКК вывел Троцкого из состава политбюро, Каменева — из состава кандидатов в члены политбюро, Зиновьев потерял пост председателя Исполкома Коминтерна. В этот же день открылась XV партконференция, которая одобрила план «построения социализма в одной отдельно взятой стране».

Это был первый шаг. Партийная машина обрушилась на Троцкого всей своей силой. В борьбе с ним не гнушались ничем.

Причем сам Троцкий сталинским соколам был не по зубам. В июне 1927 года Троцкого вызвали на заседание Центральной контрольной комиссии и обвинили в нарушении партийной дисциплины. Прочитав стенограмму, Сталин, который в те дни отдыхал на юге, был возмущен и писал Молотову: «Получается впечатление сплошного конфуза для ЦКК».

Допрашивал и обвинял Троцкий. Члены комиссии ничего не могли противопоставить его аргументам. Но судьба страны решалась не в открытой дискуссии, а в тиши секретарских кабинетов.

Борьбу с Троцким вели такие новые функционеры, как Матвей Шкирятов, настолько безграмотный, что его было трудно понимать. Сохранились некоторые его письма того периода.

10 октября 1927 года он писал Орджоникидзе:

«Здравствуй дорогой Серго.

Пишиш и не знаеш прочтеш ли, буду надеятся, что прочтет. Дорогой Серго как плохо, что тебе нет вообще в данное время. Я уже работаю несколько дней, отдых провел все время с Климом, хорошее зее кончили с удовольствием. Трепались в Крыму, приехал среду, окунулся в работу, а работы сейчас так много и не легкая. Я знаю как ты там переживает все эти соббытия происходящие здесь.

Дорогой Серго. Что они делают. Еслим был пириод когда они скрывали, что они ведут фракции работу, то в данное время этого уже нет. Они не скрывают и привлекают к своей работе всякого, лиш был бы против ЦК. Они борятся всячискими способами чтобы подорват авторитет к парти и расшатат ея дисциплину…»

Выступления Троцкого на митингах и собраниях оппозиции срывались. Даже на пленуме ЦК его пытались стащить с трибуны. Товарищи по партии бросали в него книгами, стаканами. Удивительно, что митинги и собрания оппозиции еще проходили — люди не понимали, что их ждет.

Они не слышали слов Сталина на одном из пленумов ЦК, где он предупреждал оппозицию:

— Придется их погромить, придется помять им бока. Пусть нас извинят товарищи, что в случае нежелания ликвидировать свои ошибки нам придется поневоле помять бока кое-кому. Уж закон борьбы таков, ничего не поделаешь.

В основном за Троцким шла учащаяся молодежь, студенты, которые жаждали полнокровной политической жизни, борьбы различных мнений и которым Троцкий импонировал своей критикой партийной бюрократии. Но даже со стороны было видно, что оппозиция терпит крах.

Борьба против оппозиции имела еще одно пагубное для страны последствие — уничтожение всякой критики и малейших сомнений в правоте высшей власти.

Это заметил и сам Троцкий:

«Случайно я слышал по трансляции речи на юбилейном собрании московского комсомола несколько дней тому назад. Не буду останавливаться на казенных приветствиях и благодарственных ответах. Ни одной живой мысли!

Тов. Тер-Ваганян попытался сделать в своей речи несколько крайне скромных и осторожных замечаний. Указав на гигантскую историческую работу, выполненную комсомолом, тов. Тер подчеркнул недостаточность интернационального момента в воспитании пролетарской молодежи.

Он указал, в частности, на то, что «Комсомольская правда» посвящает интернациональным темам слишком мало места. На этих словах его стали злобно прерывать. Попытки тов. Тера продолжать встретили ожесточенную обструкцию…»

Вновь в подполье

Сталин долго не знал, как поступить с Троцким. О том, чтобы арестовать его, не могло быть и речи. Страна еще не готова была признать ближайшего ленинского соратника врагом.

Осенью 1927 года на партийных конференциях показывали документальный фильм, снятый к десятилетию революции. На экране постоянно возникал Троцкий — в октябрьские дни, в Брест-Литовске, на фронте — и зал в темноте взрывался аплодисментами. Его героический ореол еще не исчез.

В начале июня 1927 года Сталину пришла в голову мысль: а не отправить ли Троцкого, который еще оставался членом ЦК, послом в Японию — подальше от Москвы? Он даже предложил это в письме Молотову. Но сам понял, что Троцкий не примет такого назначения.

15 октября 1927 года в Ленинграде прошла юбилейная сессия ВЦИК, посвященная десятилетию революции. На сессию приехали Троцкий и Зиновьев. Перед Таврическим дворцом устроили демонстрацию.

«Лидеров оппозиции, — писал Виктор Серж, — поместили на трибуне отдельно от официальной группы. Толпа смотрела только на них. Прокричав по сигналу здравицы новому председателю Ленсовета Комарову, процессия достигла возвышения, где стояли легендарные люди, ничего больше не значащие в государстве. В этом месте манифестанты молча замедляли шаг, тянулись тысячи рук, машущих платками или фуражками. Немой, сдавленный, трогательный клич приветствия.

Зиновьев и Троцкий принимали его с открытой радостью, уверенные, что видят свидетельство своей силы. «Массы с нами!» — говорили они вечером. Но что могли массы, смирившиеся до такой степени обуздания своих чувств? На самом деле каждый в этой толпе знал, что малейшим неосторожным жестом он рискует своим хлебом, хлебом своей семьи…»

Встречи с Троцким устраивались у кого-то на квартире. Его сторонники собирались полулегально, готовые немедленно разойтись, если появятся агенты ОГПУ.

Виктор Серж провожал Троцкого после одной из таких встреч:

«На улице Лев Давидович поднял воротник пальто и опустил козырек фуражки, чтобы не бросаться в глаза. Еще крепкий, несмотря на двадцать лет изнурительной борьбы и ряд блестящих побед, он стал похож на старого интеллигента-нелегала из прошлого.

Мы остановили извозчика, я начал торговаться, так как у нас было мало денег. Извозчик, бородатый старорусский крестьянин, наклонился и сказал:

— Ради вас — бесплатно. Седайте, товарищ. Ведь вы Троцкий?

Фуражка слабо маскировала вождя революции. Позабавленный, Троцкий слегка улыбнулся:

— Только про эту поездку молчок, каждый знает, извозчик — элемент мелкобуржуазный, ваша поддержка может нам только навредить…»

В 1927 году оппозиция была практически полностью разгромлена. Всех видных оппозиционеров (в общей сложности почти полтораста человек) выслали из Москвы в отдаленные города страны под надзор представителей ОГПУ.

Летом 1927-го как активного троцкиста выслали в Сибирь, в село Колпашево, Ивара Тенисовича Смилгу, бывшего члена ЦК и Реввоенсовета. В последние годы он был ректором Института народного хозяйства имени Г.В. Плеханова.

9 июня проводить его в ссылку на Ярославском вокзале собралось полторы тысячи человек, в основном рабочие.

Приехал Троцкий. Он выступил с речью. Пели «Интернационал». Смилга сказал, что, несмотря на трудные времена, нужно оставаться верными ленинцами.

Заместитель председателя Центральной контрольной комиссии Янсон доложил в ЦК: «Приходится констатировать, что это вылилось в своего рода уличную демонстрацию, направленную против ЦК…»

Массовые проводы Смилги были неприятным сюрпризом для партийного руководства: столько людей не побоялось продемонстрировать свои симпатии оппозиции.

В 1929 году Смилга, Радек и некоторые другие бывшие соратники Троцкого заявили, что рвут с троцкизмом и хотят вернуться в партию. Смилгу восстановили в партии, назначили заместителем начальника мобилизационного управления ВСНХ.

После убийства Кирова в 1934-м его арестовали. Отправили в Верхне-Уральский политизолятор, а в феврале 1938 года расстреляли. Арестовали и его жену Надежду Васильевну Полуян, которой летом 1917 года ЦК поручил поддерживать связь с Лениным, ушедшим в подполье…

24 июня 1927 года Троцкого вызвали за заседание президиума ЦКК, требуя прекратить всякую критику партии. Он возмущенно отказался:

— Вы думаете и впрямь намордник надеть на партию?

Троцкий на пленуме ЦК едко откликнулся на слова Сталина насчет того, что надо вымести оппозицию из партии:

— Как заходит речь о метле, вы в своей тарелке. Бляху вам и метлу, — вот и вся ваша платформа полностью.

Лидеры оппозиции во главе с Троцким отправили в ЦК «Проект платформы большевиков-ленинцев (оппозиции) к XV съезду ВКП(б) (Кризис партии и пути его преодоления)».

В прежние времена оппозиция имела право накануне съезда опубликовать свои документы в партийной печати и получить слово на съездовской дискуссии. На сей раз политбюро запретило распространение этого документа.

Тогда его решили все-таки где-то напечатать. Но ОГПУ устроило настоящую провокацию. Секретный сотрудник госбезопасности получил задание близко познакомиться с человеком, который работал в типографии, где оппозиция печатала свои материалы. Однажды к кому-то из окружения Троцкого пришел человек, предложивший помочь распечатать документы оппозиции на гектографе: до появления ксероксов это была высоко ценимая услуга. Доброхот активно взялся за дело.

И в решающий момент в типографию нагрянули оперативники ОГПУ и всех задержали. Организацией подпольной типографии ведал прошедший Гражданскую войну Яков Осипович Охотников, которого за принадлежность к левой оппозиции отчислили из военной академии.

Видные деятели оппозиции Леонид Серебряков и Евгений Преображенский, которые при Ленине были секретарями ЦК, обратились в ЦК и ЦКК с возмущенным письмом:

«Имея в руках все типографии, всю печать, все партийные ресурсы, вы не даете нам, старым большевикам, защитить перед партией накануне съезда наши взгляды и заставляете нас прибегать к этим кустарным способам размножения наших предсъездовских материалов. Мы требуем немедленного освобождения всех арестованных по этому делу…»

И тут чекисты выбросили свой главный козырь: добровольный помощник оппозиции оказался «бывшим офицером-врангелевцем». Политбюро и президиум Центральной контрольной комиссии сообщили всей стране о том, что троцкисты связаны с белой эмиграцией, с контрреволюционерами. Оппозиционеров обвинили в сотрудничестве с «военно-путчистской организацией», готовящей в стране военный переворот. Это уже не внутрипартийные споры, а антигосударственное преступление.

Но у оппозиции еще были свои люди в государственном аппарате, и выяснилось, что все произошедшее — интрига ОГПУ.

Оппозиционеры требовали опровергнуть это вранье. Председатель ОГПУ Менжинский признал, что «врангелевский офицер» — на самом деле агент госбезопасности. И Сталин это прекрасно знал. На пленуме ЦК он как ни в чем не бывало говорил:

— Говорят о бывшем врангелевском офицере, обслуживающем ОГПУ в деле раскрытия контрреволюционных организаций. Оппозиция скачет и играет, подымая шум по поводу того, что бывший врангелевский офицер, к которому обратились союзники оппозиции, оказался агентом ОГПУ. Но что же тут плохого, если этот самый бывший врангелевский офицер помогает советской власти раскрывать контрреволюционные заговоры?

Как говорилось в заявлении лидеров оппозиции, дело сделано: «легенда о «врангелевском офицере» гуляет по стране, отравляя сознание миллиона членов партии и десятков миллионов беспартийных».

На основании этого обвинения Троцкого вывели из ЦК.

2 ноября 1927 года «Правда» опубликовала отчет о последней речи Троцкого, произнесенной на пленуме. Собственно, говорить ему не дали. Члены ЦК, как гласила стенограмма, кричали бывшему председателю Реввоенсовета:

— Меньшевик! Предатель! Сволочь! Либерал! Лжец! Каналья! Презренный фразер! Ренегат! Гад!

7 ноября 1927 года состоялось последнее публичное выступление оппозиции.

Один из будущих создателей ракетно-космической техники Борис Евсеевич Черток, в то время школьник, стал свидетелем последней попытки открытого выступления сторонников Троцкого на Моховой:

«На доме ЦИК, где была приемная Калинина, был вывешен портрет Троцкого. С балкона четвертого этажа выступил Зиновьев. Неожиданно на балконе появились военные и начали длинными шестами срывать портрет Троцкого.

Народ внизу неистовствовал. Нельзя было разобрать, кого здесь больше — сторонников или противников Троцкого. Из ворот МГУ с пением «Интернационала» вышла колонна университетских троцкистов. На улице началась потасовка, в которой трудно было разобрать, кто за кого».

В разгоне оппозиции участвовал оперативный состав ОГПУ и специально подобранные группы партработников и рабочих — им разъяснили, что троцкисты намерены захватить власть в стране.

Один из участников этой акции записывал в дневнике: «Был на параде. Но до парада участвовал в разгоне троцкистов. Они ночью захватили МВТУ. Собрали там всех отщепенцев. Хотели пойти на Красную площадь своей колонной, с контрреволюционными лозунгами, дезорганизовать парад и поднять мятеж против ЦК и СНК. Но мы встретили их у Елоховского собора. Была сильная стычка. Троцкистов рассеяли».

Борис Черток пишет, что на следующий день в его седьмом «А» классе вчерашние события были главной темой обсуждения:

«Во время большой перемены с криком «Бей троцкистов!» мы ворвались в соседний седьмой «Б». Там были готовы к обороне. На доске был начертан лозунг «Огонь по кулаку, нэпману и бюрократу!». После легкой потасовки мы договорились проводить дискуссии более цивилизованным образом».

В окружении Сталина договорились об обратном.

Бывших членов ЦК выселяли из Кремля. Троцкий переехал к своему другу Александру Георгиевичу Белобородову, недавнему наркому внутренних дел, который жил в Доме Советов в Шереметьевском переулке (ныне улица Грановского. — Авт.).

Через десять дней у себя дома застрелился старый товарищ Троцкого Адольф Иоффе, бывший член ЦК, лишенный работы и безнадежно больной. Он оставил предсмертное письмо, адресованное Троцкому. Иоффе писал Льву Давидовичу не только о дружбе, которая их связывала не одно десятилетие:

«Я всегда считал, что Вам недостает ленинской непреклонности, неуступчивости, его готовности остаться хоть одному на признаваемом им правильным пути в предвидении будущего большинства, будущего признания всеми правильности этого пути.

Вы политически всегда были правы, начиная с 1905 года, и я неоднократно Вам заявлял, что собственными ушами слышал, как Ленин признавал, что и в 1905 году не он, а Вы были правы. Перед смертью не лгут, и я еще раз повторяю это теперь… Но Вы часто отказывались от собственной правоты в угоду переоцениваемым Вами соглашению, компромиссу. Это ошибка…

Залог победы Вашей правоты — именно в максимальной неуступчивости, в строжайшей прямолинейности, в полном отсутствии всяческих компромиссов, точно так же, как всегда в этом именно был секрет побед Ильича.

Это я много раз хотел сказать Вам, но решился только теперь, на прощание».

Похороны Иоффе устроили с музыкой и почетным караулом, но в рабочее время, чтобы пришло поменьше людей. Тем не менее его проводили в последний путь несколько тысяч человек.

«Высокий, с заостренным профилем, в кепке, подняв воротник легкого пальто, Троцкий шел рядом с Иваном Никитичем Смирновым, худощавым и светловолосым, все еще наркомом почт и телеграфа, и Христианом Раковским, — описывал процессию Виктор Серж. — На подходе к кладбищу начались инциденты. Сапронов, с седой (в сорок лет) шевелюрой, топорщившейся вокруг постаревшего изможденного лица, прошел по рядам:

— Спокойно, товарищи, не будем поддаваться на провокации. Преграды обойдем.

Один из руководителей большевистского восстания в октябре 1917 года организовывал теперь скорбную баталию перед воротами кладбища. Некоторое время мы топтались перед высокими зубчатыми воротами: ЦК дал указание пропустить только двадцать человек.

Тогда, — ответили Троцкий и Сапронов, — гроб не внесут, и речи будут произнесены прямо на дороге.

Иногда казалось, что начнется драка. Вмешались представители ЦК, мы вошли. В последний раз гроб в тишине и холоде проплыл над головами, затем его опустили в могилу. Не помню, кто из высокопоставленных деятелей произнес соболезнование от имени ЦК. Поднялся ропот:

— Хватит! Пусть он уйдет!

Раковский, массивный и гладко выбритый, овладел вниманием толпы, далеко разносились его чеканные слова:

— За этим знаменем мы пойдем — как ты — до конца — клянемся в этом — на твоей могиле!»

На траурном митинге на Новодевичьем кладбище выступал Троцкий. Это было его последнее выступление перед ссылкой.

Постановлением политбюро и президиума ЦКК 14 ноября 1927 года, за две недели до съезда, Троцкого исключили из партии. Одновременно из состава ЦК и ЦКК вывели еще остававшихся там деятелей оппозиции. XV съезд исключил из партии около ста оппозиционеров.

Изгнание Троцкого было главным событием политической жизни, все разговоры вертелись вокруг личности бывшего председателя Реввоенсовета. А партийный аппарат старательно выжигал всякое воспоминание о Троцком. Пострадал даже драматург, написавший пьесу о французской революции, потому что бдительные цензоры увидели в ней напоминание о лидере оппозиции.

16 ноября 1927 года заместитель заведующего агитпропотделом ЦК С.Н. Крылов обратился к секретарю ЦК Молотову:

«Вячеслав Михайлович!

Камерный театр поставил, как юбилейную пьесу, «Заговор равных» бульварного фельетониста Михаила Левидова.

Автор под видом «исторического» изображения периода Директории и заговора Бабефа дает пасквиль на историю.

Пьеса пестрит словечками «могильщики революции», «устроившиеся, вскормленные, вспоенные революцией», «предатели революции», «народ устал», «при Робеспьере жилось лучше», «революция кончилась», «я старый мастер политики (Баррас)» и тому подобные выраженьица, взятые напрокат из платформы и речей оппозиции.

Пьеса эта нынешним летом читалась Левидовым группе оппозиционеров в Кисловодске и получила там одобрение.

Затем читал ее А.В. Луначарский и тоже одобрил. Затем одобрил Главрепертком (по литере А, то есть по первой категории, вне всяких сомнений)…

На просмотре пьесы в театре 5 ноября я заявил Главреперткому, что была совершена большая ошибка с допущением на сцену упадочной, пасквильной вещи, что я лично за снятие, но должен согласовать вопрос с т. Криницким (Александр Иванович Криницкий, бывший первый секретарь ЦК компартии Белоруссии, в 1927-м возглавил отдел агитации и пропаганды ЦК. — Авт.). В тот же вечер я Криницкому рассказало своем заключении. Криницкий захотел ознакомиться с пьесой.

Прочтя пьесу, он в день отъезда в Вятку оставил письмо, которое прилагаю и прошу Вас прочесть. Мнение Криниц- кого совпало с моим…

О пьесе уже с лета идут слухи, пущенные, видимо, оппозицией. Пьеса явно рассчитана на то, чтобы у зрителя вызывать аналогии: Директория — Политбюро, Бабеф — Троцкий, период термидора и фруктидора — наше время, хвосты у булочных — наши хвосты и т. д.

Публика уже, еще до премьеры, заинтригована спектаклем: все билеты на объявленные четыре спектакля расхватаны.

Во время спектаклей возможны демонстративные выходки.

В настоящей политической обстановке меньше вреда будет от немедленного снятия пьесы с репертуара, чем от оставления пасквиля на сцене.

Прошу срочно дать мне директиву, имея в виду, что завтра, 17-го, идет премьера и затем три дня подряд спектакли «Заговора»…»

На следующий день (!), чтобы не допустить появления спектакля на сцене Камерного театра, политбюро приняло постановление о снятии пьесы «Заговор равных». Спектакль отменили. В решении среди прочего говорилось:

«Поручить Секретариату ЦК установить лиц, виновных в том, что Политбюро было поставлено перед необходимостью снять пьесу, разрешенную к постановке без предварительной надлежащей проверки».

Пьесу пытался защищать нарком просвещения Анатолий Васильевич Луначарский. Но он был известен своими либеральными взглядами и не понимал, как важно было Сталину поскорее исключить из общественной жизни все, что могло напомнить о Троцком.

Ознакомиться с пьесой и постановкой поручили комиссии. В нее включили члена политбюро, наркома по военным и морским делам Климента Ефремовича Ворошилова, члена политбюро и главу профсоюзов Михаила Павловича Томского, члена оргбюро и секретаря ЦК Николая Афанасьевича Кубяка и члена ЦК, а также директора Института Ленина Ивана Ивановича Скворцова-Степанова.

Художественный руководитель Камерного театра выдающийся режиссер Александр Яковлевич Таиров обратился к Томскому с личным письмом:

«Глубокоуважаемый Михаил Павлович.

Позвольте поставить Вас в известность, что просмотр нашей последней постановки «Заговор равных» специальной комиссией, в которой Вы состоите, назначен в понедельник 21 ноября в 9 час. вечера. Это, так сказать, официальное извещение.

А кроме него, разрешите мне со всей горячностью и убедительностью попросить Вас непременно освободить это время и приехать на просмотр.

Вы, конечно, без моих пояснений понимаете моральную и жизненную важность этого вопроса для нашего театра, и я глубоко верю, что Вы приедете на просмотр и тогда убедитесь лично, что нами проделана громадная и честная работа, имеющая все права занять свое место в ряду постановок к 10-летию Октября».

Таиров, разумеется, не видел написанного на спектакль доноса и не знал, что постановка обречена, поскольку вызывает ассоциации с изгнанием Троцкого. Письмо Томскому было ошибкой, потому что член политбюро был разгневан осведомленностью режиссера.

Томский переслал письмо Молотову с сопроводительной запиской:

«Дорогой Вячеслав!

Прилагаю при сем копию письма Таирова ко мне от 19 сего месяца. Не пора положить конец бесстыдной болтовне о Политбюро и его постановлениях? Как узнал Таиров о постановлении ПБ? Зачем ему надо?»

24 ноября судьба постановки в Камерном театре и самой пьесы Левидова была решена. В постановлении политбюро учло и пожелание Томского:

«а) Принять к сведению сообщение комиссии Политбюро о признании ненужным разрешать постановку в театрах пьесы «Заговор равных».

б) Признать работу комиссии законченной.

в) Просить ЦК закончить в недельный срок расследование виновных в разглашении постановления Политбюро о пьесе «Заговор равных».

г) Поручить Оргбюро рассмотреть в двухнедельный срок вопрос о составе Главреперткома под углом зрения его изменения и подбора лиц, обеспечивающих правильную работу Главреперткома, и внести в Политбюро свое предложение по этому вопросу».

В тот же день секретарь Центральной контрольной комиссии ЦК Н.М. Янсон доложил Сталину, что «расследование привело к тов. Луначарскому. Но так как т. Луначарского нет в настоящее время в Москве и спросить его не удастся, то придется отложить до его возвращения из-за границы».

Наркому просвещения пришлось давать объяснения. После чего 30 декабря 1927 года партколлегия ЦКК постановила «указать т. Луначарскому, что разглашение постановления Политбюро ЦК ВКП(б) стало возможным потому, что о предстоящем просмотре пьесы членами комиссии Политбюро он сообщил работникам театра». Политбюро утвердило взыскание, наложенное на наркома просвещения.

Через два месяца политбюро сформировало новую коллегию Главреперткома. Ее возглавил Федор Федорович Раскольников.

Ссылка и изгнание из страны

Некоторое время Троцкий жил у Белобородова, продолжая сопротивляться огромному партийно-государственно-чекистскому аппарату. Несколько самых преданных сотрудников оставались с ним. Свидетельствует Виктор Серж, сам участник оппозиции:

«Старик принял меня в маленькой комнате окнами на двор, где стояла лишь английская кровать и стол, заваленный картами всего мира. В куртке с сильно потертой подкладкой, бодрый и высокий, с пышной, почти совсем седой шевелюрой и нездоровым цветом лица, он, как зверь в клетке, маялся беспокойной энергией.

В соседней комнате снимали копии с посланий, только что им продиктованных; в столовой принимали товарищей со всех уголков страны, с которыми он торопливо разговаривал в перерывах между телефонными звонками…»

Сталин не вынес присутствия в Москве даже лишенного всех постов Троцкого. Его отправили в ссылку в Алма-Ату «за контрреволюционную деятельность».

Льва Давидовича это не испугало и не лишило энергии и темперамента. Он писал оттуда всем своим сторонникам, которые продолжали сохранять ему верность и попытались создать нечто вроде параллельной партийной организации.

«Его стойкость в эпоху морального оскудения, — писал Виктор Серж, — делала из Троцкого образец, само существование которого, даже с кляпом во рту, возвращало веру в человека. Поношения больше не имели власти над его именем, расточавшиеся потоками клевета и оскорбления, в конце концов, бессильные, оборачивались против самих себя, создавая вокруг него новый странный ореол; и он, никогда не умевший строить партию — его способности идеолога и организатора были иного, совершенно отличного свойства, нежели качества оргсекретарей, — приобрел, благодаря своей моральной силе, несколько тысяч непоколебимо верных сторонников».

Глава правительства Алексей Иванович Рыков, выступая на ноябрьском (1928 года) пленуме ЦК, говорил:

— Решением съезда мы открытых троцкистов исключаем.

Голос из зала:

— Уже арестованы.

Рыков продолжал:

— Мне подсказывают — «уже арестованы». Я боюсь, что вы немного преуменьшаете опасность. Во-первых, не все открытые троцкисты арестованы, а во-вторых, и в недрах партии есть до сих пор элементы, сочувствующие троцкизму и разделяющие эту идеологию. Чтобы это показать, достаточно одного примера: в Ленинграде если не в лучшей, то, во всяком случае, в одной из лучших организаций целая ячейка была возглавлена троцкистским бюро. Думать, что троцкизм не улавливает новых сторонников, кроме тех, которых в тюрьму сажаем, значит недооценивать троцкистскую опасность в партии. Конечно, та демонстрация троцкистов, которая была в Киеве перед зданием ОГПУ и местного совета, небольшая.

Голос из зала:

— Тридцать человек.

Рыков:

— Я не знаю точное число участников, но небольшая. Но в этом случае мы имели, как бы то ни было, открытое выступление троцкистов. Троцкизм является еще организацией, которая до сих пор обладает способностью проводить свои выступления если не во всесоюзном масштабе, то, во всяком случае, как-то руководить отдельными выступлениями в ряде городов…

Впрочем, ОГПУ постепенно сумело почти полностью изолировать Троцкого. Его письма и статьи перехватывались. Чекисты следили за всеми, кто был заподозрен в симпатиях к Троцкому. У кого-то при обысках находились листовки, написанные Троцким. Самой популярной была листовка «Партию с завязанными глазами ведут к катастрофе». Это была запись беседы Каменева, тоже исключенного из партии, с Бухариным, который еще был членом политбюро. Николай Иванович Бухарин, напуганный всевластием Сталина, вдруг пришел к опальному Каменеву и стал говорить с ним откровенно о том, что генеральный секретарь ведет страну к катастрофе.

Когда Бухарин ушел, Каменев записал всю беседу и послал своему другу Зиновьеву. Каким-то образом запись попала и к Троцкому, который увидел в растерянности Бухарина не только свидетельство разлада в политбюро, но и признаки скорого крушения сталинской группы.

Зиновьев и Каменев всерьез думали, что очень скоро Сталин предложит им вернуться в руководство, и составляли список условий, которые они ему выставят: отдать им Ленинград, ввести их людей в органы печати, сформировать политбюро в прежнем составе…

В ноябре 1928 года к Каменеву зашли двое сторонников Троцкого. Они записали беседу и переслали ее Троцкому. Запись, ясное дело, оказалась в руках чекистов.

Каменев, пытавшийся возобновить отношения со Сталиным, вроде бы упрекал Троцкого за неуступчивость:

«Льву Давидовичу следовало бы подать документ, в котором надо сказать: «Зовите, мол, нас, вместе будем работать». Но Лев Давидович человек упорный. Он не сделает этого и будет сидеть в Алма-Ате до тех пор, пока за ним не пришлют экстренный поезд. Но ведь когда этот поезд пошлют, положение в стране будет таким, что на пороге будет стоять Керенский».

А в Алма-Ате Троцкий, получая такую информацию, тем более думал, что если в партии раскол, то скоро неминуемо обратятся к нему за помощью — не только вернут из ссылки, но и вынуждены будут дать ему высокий пост.

Раскола, однако, не было: сталинская группа составляла абсолютное большинство в руководстве партией, и Сталин довольно быстро избавился и от Бухарина с Рыковым, как он уже избавился от всех остальных, кто ему не сразу подчинился.

Но само присутствие Троцкого в стране по-прежнему мешало Сталину. Имя Троцкого возникало на каждом шагу и выводило Сталина из себя. Иосиф Виссарионович ненавидел, но все еще и боялся этого человека.

7 января 1929 года политбюро приняло решение о высылке Троцкого за границу «за антисоветскую работу». Решение не было единогласным. Молотов в апреле на пленуме ЦК приоткрыл завесу тайны над секретным заседанием политбюро:

— В вопросе о высылке Троцкого голоса раскололись. Вначале Бухарин, Рыков и Томский заняли особую позицию.

Из зала задали вопрос:

— Что они предлагали?

— Они предлагали не высылать, оставив Троцкого либо в прежнем положении, либо приняв другие меры, — уточнил Молотов. — Надо сказать, что по Москве это быстро разнеслось. Очень скоро заговорили во всех уголках Москвы, что такие-то три товарища были против высылки Троцкого из СССР.

Сталин и Молотов вели борьбу против Бухарина, Рыкова и Томского, поэтому не упустили случая обвинить их в либеральном отношении к Троцкому как к главному врагу советской власти.

Рыков в своем выступлении поправил Молотова:

— Товарищ Молотов сказал, что я голосовал против высылки. Верно. Голосовал против, но никому об этом не говорил. Во всех выступлениях перед рабочими я защищал решение политбюро. Вскоре после этого решения я выступал на многих заводах Москвы и везде защищал высылку Троцкого. Вопрос о высылке Троцкого, ясное дело, крупный вопрос. Мы по нему спорили внутри политбюро. Голосовали против высылки Троцкого я, товарищи Томский и Куйбышев. Товарищ Бухарин голосовал за высылку.

Раздраженный Ворошилов заметил с места:

— Но об этом можно было бы не говорить.

— Но я нигде за пределами политбюро не говорил об этом, — ответил Рыков. — А теперь приходят и раззванивают везде и всюду о наших разногласиях по этому вопросу. Мы действительно спорили, высказывая аргументы в пользу того или иного решения. Я доказывал, что боюсь, во-первых, того, что Троцкого убьют, так как он был организатором Красной армии. В период Гражданской войны нами было расстреляно большое количество белых, контрреволюционеров, и личную ответственность за это молва возлагала в значительной степени на Троцкого. Многие родственники и друзья этих расстрелянных живут за границей. Элементы их личной ненависти огромны, и вероятность убийства Троцкого в связи с этим большая.

Упоминание о том, что Троцкий был организатором Красной армии, еще больше разозлило Ворошилова. А мысль о том, что Троцкого убьют, у них со Сталиным и вовсе не вызывала протеста… Ворошилов вновь буркнул:

— Об этом можно было бы здесь не говорить.

Рыков резонно отозвался:

— Так зачем же вы тогда вытаскивали этот вопрос на объединенный пленум?

— Была сказана сотая доля того, что ты говоришь, — защищался Ворошилов.

Рыков продолжал:

— Раз уж я вынужден был начать говорить о Троцком, позвольте с этим вопросом закончить. Второе мое соображение против высылки заключалось в том, что за границей Троцкий может развить легче, чем здесь, свою контрреволюционную, антисоветскую работу.

Молотов попросил слово для справки:

— Товарищ Рыков заявил, что по вопросу о высылке Троцкого товарищ Бухарин голосовал за решение политбюро. Фактически положение было такое. Вопрос о высылке Троцкого обсуждался в политбюро несколько раз. Товарищ Бухарин вначале голосовал против высылки Троцкого. Только после того, когда решение уже стало проводиться в жизнь, когда Троцкий уже был в пути, при последнем обсуждении этого вопроса товарищ Бухарин проголосовал за принятое политбюро решение…

Сталин настоял на высылке и тем самым продлил Троцкому жизнь. Если бы его оставили в Советском Союзе, то расстреляли бы еще в середине тридцатых. А перед этим он прошел бы через все круги ада в тюрьмах.

18 января 1929 года особое совещание при коллегии ОГПУ оформило принятое политбюро решение о высылке Троцкого за пределы СССР. Но только через три года, в 1932-м, его лишат советского гражданства.

Троцкого с семьей на поезде доставили в Одессу. Архив и библиотеку заранее погрузили на борт парохода «Ильич». 10 февраля 1929 года Троцкого привезли на пароход. Капитан получил запечатанный конверт с указанием вскрыть в море.

Но даже изгнанный, Троцкий еще долго продолжал присутствовать в политической жизни страны. Чекисты задерживали бывших или реальных сторонников Троцкого, искали его статьи и материалы архива. 28 октября 1929 года заместитель председателя ОГПУ Генрих Ягода и начальник секретно-политического отдела Яков Агранов сообщили Сталину о найденном архиве Троцкого, который хранился в Алма-Ате у одного из ссыльных. Наиболее интересные документы были доложены Сталину и политбюро. Материалы архива внимательно изучались и анализировались. Сталин боялся тайных сторонников бывшего председателя Реввоенсовета.

На одном из пленумов ЦК секретарь ЦК Вячеслав Молотов сообщил:

— Есть новые документы, с которыми необходимо ознакомить пленум. Я имею в виду то, что добыто ГПУ в Алма- Ате. Из этих документов следует, что Троцкий придавал особое значение вопросу о влиянии на молодежь и организации комсомола. В числе найденных в Алма-Ате директив Троцкого есть специальная директива такого рода: «Исключительно важно быть в курсе всего, что делается среди комсомола, в частности в его аппарате, в редакции «Комсомольской правды». Необходимо выделить для этой работы хорошую группу…» Из этого видно, как внимательно нужно прощупать нам аппарат таких органов, как «Комсомольская правда». Мы должны очистить все наши организации, в частности комсомольские, от всяких остатков этих контрреволюционных «групп»…

На апрельском пленуме ЦК в 1929 году Карл Янович Бауман, первый секретарь Московского горкома, вдруг вспомнил ленинское завещание:

— Вот, например, одно место, на которое я лично обратил большое внимание: «Эти два качества двух выдающихся вождей современного ЦК (речь идет о Сталине и Троцком) способны ненароком привести к расколу. «Двух выдающихся вождей» — то есть в данном контексте Ленин называл Сталина выдающимся вождем современного ЦК. С Троцким у нас вопрос покончен, Троцкий не учел указаний, которые давал Ленин, и теперь он находится в лагере буржуазии. Теперь у нас, согласно указанию Ленина, остался один выдающийся вождь — товарищ Сталин.

Бауман был верным сталинцем, он хотел польстить вождю, но сделал это неумело, вновь напомнив, что Ленин ценил Троцкого, как минимум, не меньше Сталина, поэтому абзац, посвященный Льву Давидовичу, из стенограммы, рассылавшейся местным парторганизациям, вычеркнули.

Микоян на апрельском (1929 года) объединенном пленуме ЦК и ЦКК говорил:

— Те репрессии, которые мы применяем против Троцкого и троцкистов, вовсе не вытекают из того, что мы кровожадны. Мы немало колебались, прежде чем перейти к этим репрессиям. Мы вынуждены перейти к ним потому, что этого требуют интересы революционной диктатуры…

Первые годы после изгнания Троцкого, пока еще живо было поколение, совершившее революцию, отношение к первому председателю Реввоенсовета оставалось достаточно уважительным.

Один из немногих партийных работников, посмевших открыто восстать против сталинского произвола, Мартемьян Николаевич Рютин в качестве платформы созданного им подпольного «Союза марксистов-ленинцев» в 1932 году написал объемный антисталинский документ под названием «Сталин и кризис пролетарской диктатуры». В этом документе Рютин вернулся к оценке деятельности Троцкого:

«В оценке внутрипартийного положения и роли Сталина Троцкий и троцкисты оказались в основном правы. Троцкий раньше других увидел те процессы внутри партии, которые уже в 1923 году начали развиваться. Троцкий раньше других увидел и вожделения Сталина утвердить свою личную диктатуру в партии.

Когда Троцкий еще в 1924 году в своем «Новом курсе» писал, что партия живет на два этажа: «в верхнем — решают, в нижнем — только узнают о решениях», когда он говорил, что партийный аппарат, несмотря на идейный «рост партии», продолжает упорно думать и решать за нее, то партийные работники отвечали на это, что утверждения Троцкого — сплошная клевета. Кто, однако, в настоящее время, не кривя душой, может сказать, что Троцкий тогда ошибался?

Но тогда, по сравнению с настоящим моментом, пульс внутрипартийной жизни бился все еще нормально, тогда, по крайней мере, признавали жизнь партии «на два этажа» ненормальным явлением…

В страстном стремлении Троцкого вернуть партию на путь внутрипартийной демократии и здорового демократического централизма заключается огромная историческая и революционная заслуга Троцкого, которую не отнимет у него никакая клевета и никакие его прошлые ошибки».

Рютин долгое время поддерживал Сталина и против Троцкого, и против Зиновьева. В 1925–1928 годах Рютин был секретарем Краснопресненского райкома партии в Москве и кандидатом в члены ЦК. Когда он разошелся во взглядах со Сталиным, его перевели в ВСНХ председателем управления фотокинопромышленности.

Любопытно, как Рютин, который прежде не был поклонником Троцкого, оценивал первого председателя Реввоенсовета:

«Слабые и сильные стороны Троцкого известны. Не гений, а только крупный талант, универсально и европейски образованный; блестящий, острый, но не глубокий ум; не глубокий теоретик, а лишь несравненный по стилю, первый во всей мировой марксистской литературе публицист, склонный к красивой схеме, к яркой революционной фразе, заменяющей порой конкретный трезвый анализ; железная воля, переходящая, однако, порой в упрямство; яркая крупная индивидуальность; замечательный организатор, мировой трибун, искренне и глубоко преданный делу коммунизма — таков Троцкий как вождь.

Троцкий не цельная монолитная фигура гения, как Ленин. Он страдает рядом крупных недостатков и противоречий.

И все же, несмотря на все усилия вычеркнуть имя Троцкого из истории Октябрьской революции, он навсегда останется первым после Ленина ее вождем и трибуном, ее знаменосцем, ее творцом и организатором! С именем Ленина и Троцкого навсегда будет связано торжество пролетарской революции, ее невиданный подъем, ее лучший героический период.

С именем Сталина, в лучшем случае, будут связаны годы лихолетья пролетарской революции, годы мрачной реакции, годы величайшего опозорения учения Маркса и Ленина».

Рютин был арестован, несколько лет провел в тюрьме, а в 1937-м был расстрелян.

Сон в мексиканскую ночь

В изгнании Троцкий несколько раз пытался приехать в Англию. Об этом стало известно совсем недавно, когда англичане рассекретили документы министерства иностранных дел. Его просьбу поддерживали выдающиеся писатели Бернард Шоу и Герберт Уэллс, но британское правительство не хотело раздражать Советский Союз, принимая злейшего врага Сталина.

Приют Троцкий смог найти только в Мексике, далекой от основных политических битв того времени.

Его сторонники были постепенно уничтожены. После убийства Кирова в 1934 году в аппарате госбезопасности по всей стране были сформированы подразделения, которые занимались троцкистами.

Сталин называл троцкистов «оголтелой и беспринципной бандой вредителей, диверсантов, шпионов и убийц, действующих по заданиям разведывательных органов иностранных государств». Слово «Троцкий» стало звучать как обвинение.

Был в 30-х годах известный ученый-филолог, который написал, например, предисловие к «Илиаде» Гомера, Иосиф Моисеевич Троцкий. Ему пришлось поменять фамилию и стать Тронским.

На московских процессах говорили, что Троцкий вместе с Гитлером и при помощи маршала Тухачевского готовил расчленение Советского Союза и восстановление власти буржуазии. Бывших руководителей Советского государства уничтожали за связь с Троцким. Многие верили в эти бредни, а кто-то верит и сейчас…

После очередного ареста группы революционеров — участников Великой французской революции — двести лет назад прозвучали горькие слова:

«Либо это правда, что главнейшие руководители страны были изменниками, либо это неправда. Если это правда, то что следует думать о республике, в которой такие подлецы были руководителями? Если это неправда, то что следует думать о государстве, которое смеет так обращаться со своими лучшими слугами?»

Троцкий в эмиграции писал очень много и не всегда точно. Но несколько его исторических прогнозов сбылись. В 1931-м он предсказал, что фашисты могут прийти к власти в Германии. В 1933-м — что Гитлер готовится к войне.

В своих заметках Троцкий полагал, что со временем возникнут Соединенные Штаты Европы, что между европейскими странами исчезнут таможенные преграды и законодательство станет единым.

Весной 1939 года Троцкий писал, что Сталин созрел для союза с Гитлером. Осенью того же года этот союз, вызвавший изумление во всем мире, был заключен. 2 сентября 1939-го Троцкий предупреждал, что через два года Гитлер нападет на Советский Союз. И двух лет не прошло, как этот трагический прогноз оправдался…

Весной 1940 года в своем завещании Троцкий писал: «Я умру пролетарским революционером, марксистом, диалектическим материалистом и, следовательно, непримиримым атеистом… При каких бы обстоятельствах я ни умер, я умру с непоколебимой верой в коммунистическое будущее».

Он был уже тяжело болен: «Если склероз сосудов примет затяжной характер и мне будет грозить длительная инвалидность… то я сохраняю за собой право самому определить срок своей смерти».

Но Сталин избавил его от необходимости принимать это трудное решение.

Сторонников по всему миру у Троцкого было не так уж много, притягательная сила его идей слабла. Он ведь не был ни крупным теоретиком, ни народным вождем, он был революционером-практиком. Но Сталину казалось, что Троцкий по-прежнему опасен.

Убить Троцкого, который после изгнания из России жил в Мексике, было страстным желанием Сталина. Мало кого он ненавидел так сильно, как Троцкого. Тут было много личного.

Лев Давидович от души презирал Сталина, считал посредственностью и не скрывал своих чувств. Сталин никак не мог забыть, как в первые годы после революции окружающие почему-то упорно не замечали его достоинств и продолжали восхищаться революционными заслугами, военными успехами, ораторскими и литературными достоинствами Льва Давидовича.

Иосиф Виссарионович не мог простить себе, что позволил Троцкому уехать.

6 июля 1936 года из Сочи Сталин писал Кагановичу:

«Прочитал я показания мерзавцев Дрейцера и Пикеля. Хотя и раньше было ясно, но они со всеми подробностями раскрывают истинное бандитское лицо убийц и провокаторов — Троцкого, Зиновьева, Каменева и Смирнова. Теперь абсолютно ясно, что главным вдохновителем этой шайки является эта продажная стерва Троцкий. Пора бы его объявить «вне закона», а остальных подлецов, сидящих у нас, расстрелять».

Ефим Александрович Дрейцер в Гражданскую был комиссаром дивизии, сторонником Троцкого, но со временем совершенно отошел от политики и в 1936 году работал заместителем директора завода «Магнезит» в Челябинской области. Его обвинили в подготовке покушения на Сталина.

Ричард Витольдович Пикель — бывший помощник Зиновьева — давно расстался со своим бывшим начальником. Пикель сначала работал в Реперткоме — Главном управлении по контролю над репертуаром и зрелищами (театральная цензура), потом его и оттуда убрали. Он сотрудничал в журнале «Театр и драматургия», несколько лет был директором популярного тогда Камерного театра. На арест Пикеля откликнулся известный артист Михаил Иванович Жаров, любимец публики: «Чувство непередаваемого омерзения охватило нас, актеров Камерного театра, когда мы узнали, что среди подлых заговорщиков оказался Пикель, бывший директор нашего театра. Мне только теперь становится понятным, почему этот двурушник всегда стремился отдалить себя от коллектива…» И Дрейцер и Пикель, надеясь спастись, подписали показания, сочиненные чекистами.

Поначалу Троцкий нашел временный приют в Норвегии.

После процесса над мнимыми убийцами Кирова, 27 августа 1936 года, советское правительство потребовало от норвежского правительства лишить Троцкого права убежища.

Утвержденный Сталиным текст официального заявления гласил:

«Можно считать установленным, что проживающий в Норвегии Л. Троцкий является организатором и руководителем террористических действий, имеющих целью убийство членов Советского правительства и вождей советского народа…

Советское правительство полагает, что дальнейшее предоставление убежища Л. Троцкому, организатору террористических действий, может наносить ущерб существующим между СССР и Норвегией дружественным отношениям и противоречило бы современным понятиям о нормах международных отношений.

Можно по этому случаю вспомнить, что, в связи с убийством югославского короля Александра и французского министра иностранных дел Барту, отношение правительств к подготовке на их территории террористических действий против членов других правительств было предметом обсуждения в Совете Лиги Наций 10-го декабря 1934 года, когда была констатирована обязанность членов Лиги Наций помогать друг другу в борьбе с терроризмом и даже признано было желательным заключение с этой целью международной конвенции.

Советское правительство рассчитывает, что Норвежское правительство не преминет принять соответствующие меры для лишения Троцкого дальнейшего права убежища на норвежской территории».

Норвегия, не желая ссориться с Советским Союзом, сначала приняла решение интернировать Троцкого, а в конце 1936 года он был выслан в Мексику.

Достать врага на другом конце света оказалось трудновато. Но Сталин считал, что Троцкий должен быть уничтожен.

В конце мая 1940 года было совершено первое покушение на Троцкого. Два десятка человек в полицейской форме разоружили охрану его дома в Койоакане (неподалеку от Мехико), забросали дом взрывчаткой и обстреляли из пулеметов.

Троцкий чудом остался жив, но с того дня жил в атмосфере обреченности. Каждое утро он говорил жене:

— Видишь, они не убили нас этой ночью, а ты еще чем- то недовольна.

Но, как говорил товарищ Сталин, нет таких крепостей, которые не могли бы взять большевики-ленинцы. В 1940 году Берия поручил это дело заместителю начальника внешней разведки Павлу Анатольевичу Судоплатову. Непосредственно операцией руководил будущий генерал Леонид Эйтингон. На роль исполнителя нашли испанца Рамона Меркадера. Выпускник кулинарного училища, он работал в отеле «Ритц» в Барселоне, где его завербовали советские разведчики. Его мать Мария Каридад тоже была агентом НКВД.

Уже через пять дней после первого покушения будущий убийца проник в дом Троцкого. Он называл себя Жаком Морнаром, сыном бельгийского дипломата, а пользовался фальшивым канадским паспортом на имя Фрэнка Джексона.

20 августа Меркадер пришел к Троцкому, несмотря на жару, в плаще и шляпе и попросил прочитать его статью. Когда Троцкий взялся за чтение, Меркадер вынул ледоруб (еще у него с собой был молоток и пистолет) и, закрыв глаза, со всей силой обрушил его на голову Троцкого. Он надеялся убить Троцкого одним ударом и убежать. Но Троцкий вступил с ним в борьбу. И от растерянности Меркадер даже не сумел воспользоваться пистолетом. Услышав шум, вбежали охранники и схватили убийцу.

На следующий день Троцкий умер в больнице. Проститься с ним пришли триста тысяч человек.

6 июня 1941 года нарком внутренних дел Лаврентий Павлович Берия отправил Сталину записку с просьбой наградить шестерых работников НКВД, которыми в 1940-м было «успешно выполнено специальное задание». Ордена получили Рамон Меркадер, Судоплатов, Эйтингон… Сталин написал на записке: «За (без публикации)».

Убили и почти всю семью Троцкого. Это тоже был сталинский принцип — за врага отвечают все его родные.

Один из сыновей Троцкого инженер Сергей Седов (оба сына носили фамилию матери, не хотели незаслуженно пользоваться славой отца) занимался не политикой, а наукой. Он отказался уехать с отцом, остался в Советской России. Он преподавал в Высшем техническом училище в Москве, подчеркнуто не участвовал даже в разговорах на политические темы, наивно полагая, что к нему у власти претензий быть не может.

Разумеется, это его не спасло. В 1936 году Сергея Седова для начала отправили в ссылку в Воркуту. Потом новый арест — и расстрел. Расстреляли также обоих зятьев Троцкого. Одна его дочь умерла от чахотки в 1927-м в Москве, вторая в 1933-м в Берлине. Третья сидела с 1937-го в сибирских лагерях, но выжила. Только в 1961 году КГБ перестал за ней следить.

Второй сын Троцкого — Лев Седов унаследовал от отца бойцовский характер. Историк литературы Эмма Герштейн вспоминает, как в школе она влюбилась в младшего сына Троцкого:

«По мнению старших школьниц, он был похож на амура — пухлые розовые губы и ослепительно ровные зубы, он был косоглаз, но у него был прелестный взгляд, у него был сочный, свежий, уже не ломающийся голос и широкие плечи, а лицо освещалось прекрасным чистым лбом, тонкими выписанными бровями и широким нежным виском, точную копию такого лба можно было увидеть на портретах, в то время висевших всюду рядом с портретами Ленина, Маркса и Энгельса…

Мой мальчик пошел в мать — русскую женщину, а лоб взял у отца. Речь идет о Л.Д. Троцком и его старшем сыне».

Уже после окончания школы они встретились вновь.

«В то время шла партийная дискуссия о профсоюзах. Он сказал, что его отец пишет в «Правду» полемические статьи, но Бухарин их не печатает.

Я заметила, что ненавижу Зиновьева и Каменева, потому что они олицетворяют надвигающуюся косность и тривиальность.

Каменев не так плох, не согласился он со мной, правда, он — «подаванец». Оказывается, Каменеву ставилось в вину, что он в свое время подавал прошение на высочайшее имя о помиловании.

Он сказал: отец уверен, что партия в конце концов убедится в его правоте.

И еще он упомянул, что Ленин болен, а популярности его отца мешает то, что он еврей…»

Сын Троцкого даже обиделся на то, что «я упомянула о влиянии на него отца, и решительно заявил, что взял фамилию матери, ушел из Кремля, поступил на рабфак, бросив школу, и поселился в студенческом общежитии.

Видимо, он был благородным человеком, потому что после падения отца стал ему другом и верным помощником, хотя фамилию его не носил уже никогда».

Лев Седов последовал за родителями в эмиграцию и стал верным помощником отца. Он жил в Париже и пытался сплотить единомышленников, не подозревая, что окружен осведомителями советской разведки.

В начале 1938 года его оперировали по поводу аппендицита. Операция прошла благополучно, но через четыре дня его состояние ухудшилось, пришлось сделать повторную операцию. 16 февраля Лев Седов умер в парижской клинике. Мало кто сомневался в том, что это дело советской разведки.

Из всех родственников Троцкого уцелела только его двоюродная сестра, известная писательница Вера Инбер. Странным образом Сталин запретил ее трогать. Ее муж, академик И.Д. Страшун, был ученым секретарем министерства здравоохранения. В 1949 году, в период борьбы с «космополитизмом», его уволили, но не арестовали.

Евреи в русской революции

Троцкий был одним из отцов-основателей Советского государства. Судьба щедро отпустила ему славы и восторгов, несчастий и горя, писал его биограф Исаак Дейчер. Троцкий видел, как осуществились его самые смелые мечты, как мгновенно реализовывались его идеи, он был триумфатором. И он видел крушение всех своих надежд и собственное падение.

В конце жизни Лев Давидович по-иному взглянул на Ленина. Он жалел, что так много спорил с ним.

Историки говорят, что Ленин несколько настороженно относился к Троцкому, потому что недолюбливал идеалистов, предпочитал практиков, которым ничто не мешает делать повороты на крутой дороге истории. А Лев Давидович в определенной степени остался романтиком. Во всяком случае, из первой плеяды победителей он единственный сохранил веру в марксизм и революцию.

Незадолго до того, как его убили по приказу Сталина, Троцкий записал в дневнике: «Прошлой ночью мне приснилось, что я разговаривал с Лениным. Он с тревогой спрашивал о моей болезни: «У вас нервное утомление, вы должны отдохнуть. Вы должны серьезно посоветоваться с врачами». Я, пишет Троцкий, рассказал Ленину о своей поездке в Берлин на лечение в 1926 году и хотел добавить: это случилось после вашей смерти, но сдержался и заметил: это было после вашей болезни.

Как странно… В конце жизни в своих снах и грезах Лев Троцкий, демон революции, как его любили называть, видел себя под защитой заботы и любви Ленина.

С годами Лев Давидович, конечно, изменился. Он уже не был похож на того железного председателя Реввоенсовета, каким он представал перед многочисленными посетителями, искавшими его помощи и расположения.

«Взгляд его голубых глаз был холодным и пронизывающим, весьма отличавшимся от ленинского, теплого и дружеского. В течение всей встречи он ни разу не улыбнулся, — вспоминал американский бизнесмен Арманд Хаммер, побывавший у Троцкого осенью 1921 года. — Мне трудно удержаться и не думать, что случилось бы с Россией да и со всем миром, если бы у него был другой характер. Что бы случилось, например, если бы он проявлял больше теплоты, был менее ортодоксальным и более дипломатичным по отношению к людям, не разделявшим его взглядов.

Тогда после смерти Ленина он вполне мог бы стать главой Советского государства вместо Сталина, и в этом случае последующая история Советского Союза, да и всего мира, могла бы значительно отличаться от сегодняшней».

Сталин не только приказал убить Троцкого. Пропагандистская машина превратила его в воплощение зла. И после смерти Сталина, и даже после крушения социалистического режима мало что изменилось.

В Европе, прежде всего во Франции, по-прежнему существует троцкистское движение, причем в последние годы оно стало более заметным. Многие французы на выборах охотно голосуют за кандидатов-троцкистов. А на родине Троцкого одни считают его злейшим врагом Ленина, революции и советской власти, другие, напротив, фанатиком-русофобом, вознамерившимся разрушить Россию во имя мировой революции.

Троцкий считал, что построение социализма в России возможно только одновременно со всей Европой. Отсюда многие историки делают вывод, что Россия Троцкого не интересовала, а Сталин, напротив, думал только о России. И что Троцкий презирал русскую культуру, а Сталин ценил. Но на деле Сталин планомерно уничтожал русскую интеллигенцию, а Троцкий всего лишь писал литературно-критические статьи о писателях и поэтах.

И по сей день Лев Давидович Троцкий остается для многих демоном революции, историческим врагом России или просто самим сатаной, предводителем мирового еврейства и погубителем страны.

Редактор журнала «Наш современник» пишет, что «век XX обернулся для России кошмаром противоборства, которое я называю битвой Троцкого с Ротшильдом… Так и высятся они по обеим сторонам русской судьбы, как чудовищные ветхозаветные великаны Гог и Магог… Почему они усмехаются? Да потому что русские люди тузят друг друга, ставят к стенке, гноят в лагерях, избивают дубинками, поливают из водометов ради их потехи. Да не ради потехи, нет — «вигоды».

В журнале «Молодая гвардия» можно прочитать, что Троцкий был союзником Гитлера. Этот журнал попроще, для совсем уж невзыскательной аудитории:

«Политическая карьера Троцкого началась с удачной женитьбы на Седовой, дальней родственнице Ротшильдов… К Троцкому тянутся нити убийства в Сараеве, спровоцировавшего Первую мировую войну. Это за деньги Ротшильдов были доставлены в запломбированном вагоне в Россию известные революционеры; это за эти же средства маленькая партия большевиков превратилась в крупную и влиятельную партию России, это ради Троцкого убили Ленина, устроив знаменитое «завещание вождя», которое должно было удалить с политического горизонта Сталина и передать всю полноту власти в России Троцкому…»

Десятилетиями авторы, не скрывающие своего антисемитизма, пишут о том, что жестокость Троцкого объясняется его еврейским происхождением: он не жалел ни России, ни русских.

В недавние времена, когда председателем КГБ был Юрий Владимирович Андропов, стала распространяться версия о масонском и еврейском характере Февральской революции.

Связанные с КГБ и с самим Андроповым историки доказывали, что Россия в 1917 году вовсе не переживала кризис и если бы не чуждое и подрывное влияние, то никакой революции не произошло.

Изданные с помощью КГБ книги были сигналом к новой атаке на масонов и евреев, которых винили во всех бедах России. В обществе проснулся интерес к таинственным масонам. Конечно, порядочный историк не мог позволить себе участвовать в столь низкопробной кампании и подыгрывать черносотенцам и антисемитам. Но желающие нашлись. Андропов с помощью Главлита запрещал любую полемику с этими авторами.

Интересно, что Николай II в свое время запретил использовать печально знаменитые «Протоколы сионских мудрецов», когда Столыпин представил доказательства того, что это фальшивка. Император брезговал подделкой. Андропов же преспокойно пустил в ход механизм КГБ, чтобы внедрить версию о еврейско-масонском характере революции.

Почему председатель КГБ Андропов заинтересовался этой темой, далекой от насущных интересов его ведомства?

Нерусская фамилия матери Андропова Евгении Карловны — Файнштейн — служила основанием для слухов о его еврейском происхождении. Встречавшиеся с Юрием Владимировичем даже находили в его внешности семитские черты. Возможно, они хотели их увидеть…

Горбачев называл Андропова полукровкой. Активные русские националисты вроде бы даже посылали на родину Андропова гонцов изучать его генеалогическое древо.

Если Андропов знал, что товарищи считают его анкету не совсем чистой, то он всем своим поведением пытался доказать им, что они ошибаются. Его ведомство постоянно подпитывало антисемитизм и строго следило за тем, чтобы «лица некоренной национальности» не занимали слишком видные посты.

В годы перестройки и после распада Советского Союза подрывная деятельность евреев-большевиков стала одной из самых популярных тем. Многие авторы просто помешались на этом, составляя списки евреев в тех или иных учреждениях, особенно в органах госбезопасности.

Самым подробным образом история евреев в русской революции описана известным историком Геннадием Васильевичем Костырченко в книге «Тайная политика Сталина».

Если бы не раздел Польши, евреев в России вовсе бы не было. Но, прихватив немалую часть польского королевства, императрица Екатерина II обрела и еврейских подданных. Сначала им было обещано равенство в правах, но они его так и не увидели.

Евреи в силу давних религиозных предрассудков воспринимались как нежелательный элемент. Ведь только в 1965 году Второй Ватиканский собор убрал из церковных текстов упоминания о вине еврейского народа за распятие Иисуса Христа. Долгое время евреи жили в своих местечках совершенно обособленно. Это власть тоже не устраивало. Правительственный указ 1845 года предписал евреям отказаться от традиционной одежды и одеваться, как все. Обучение русскому языку открыло двери еврейских местечек.

Разрушение традиционной еврейской общины вело к вовлечению евреев в общую жизнь России. Они стали учить русский язык и получать образование. Но устроить свою жизнь евреям было трудно — государственная служба была для них закрыта, военная карьера невозможна. Земледелие исключено — потому что не разрешали покупать землю. Работать в промышленности было нельзя, потому что запрещалось селиться в крупных городах, где были заводы.

Оставались медицина, наука, культура, но не может же целый народ этим заниматься! Основная масса евреев существовала в беспросветной нищете, перебивалась ремесленничеством, кустарничеством, мелкой торговлей, отсюда и пошло представление о евреях как о торгашах, которые ни к чему другому не пригодны.

Как сейчас жалуются на засилье выходцев с юга в московской торговле, так сто с лишним лет назад боялись конкуренции с евреями в торгово-экономической сфере. Почему-то исходили из того, что русские заведомо неконкурентоспособны рядом с евреями. Русские консерваторы предлагали изыскать способ либо полностью выселить евреев за пределы Российской империи, либо, по крайней мере, переселить всех на территорию Польши.

Образованная еврейская молодежь, видя, что русский крестьянин находится в столь же безысходной нужде, из лучших побуждений стала присоединяться к народническому движению, заниматься просветительской деятельностью. Народники считали, что судьба евреев неразрывно связана с историей России и что евреи получат равноправие только тогда, когда жизнь всей страны изменится к лучшему.

Среди них было много романтиков и идеалистов. Но борьба за социальную справедливость и права человека в условиях империи быстро превращала романтика в профессионального революционера-подпольщика.

Если до этого евреев упрекали в том, что они живут замкнуто, не хотят интересоваться делами всей страны, то тут уже посыпались обвинения в излишней политической активности. И начались погромы, которые рождали у еврейской молодежи ненависть к существующему политическому строю.

Еврейские национальные организации были против участия евреев в революционном движении. Они считали, что Россия все равно будет относиться к евреям как к чужим. К началу Первой мировой войны из России бежало больше полутора миллионов евреев. В основном они обосновались в Соединенных Штатах, немало содействуя процветанию Америки.

Сионистские организации хотели, чтобы еврейская молодежь готовилась к переезду в Палестину и не участвовала в революции и вообще не влезала в российские дела.

У нас часто говорят о «сионистах», видимо плохо представляя себе значение этого термина.

Сионисты — люди, считающие, что все евреи должны вернуться на историческую родину, а не стараться ассимилироваться в странах, куда их привело изгнание. До момента возвращения в Израиль они должны избегать всякого участия в политической жизни страны, их приютившей.

Но многие молодые евреи рассматривали Россию как свою страну, полагали, что не имеют права оставаться в стороне, когда решается судьба родины. Так появилось целое поколение революционеров, борцов за общее дело, для которых еврейское происхождение не имело никакого значения. Они не делили людей по национальному или религиозному признаку. Лев Троцкий был одним из них.

Председатель Совета министров Петр Столыпин безуспешно пытался убедить императора Николая II дать евреям равные права с другими подданными. Столыпин считал, что тогда евреи перестанут присоединяться к русским революционерам. Убедить императора ему не удалось. А сам он был убит евреем-революционером, который видел в нем угнетателя русского народа.

Положение евреев резко ухудшилось с началом Первой мировой войны. Российское еврейство полностью поддержало правительство в войне, евреи записывались в армию добровольцами. Только рядовыми в армии служило полмиллиона евреев; доля евреев в армии и доля убитых солдат-евреев превышала долю евреев среди населения Российской империи.

Еврейские общины собирали деньги и создавали госпитали для раненых солдат.

В синагогах проводились богослужения о даровании победы русскому оружию. В Петрограде после молитвы в хоральной синагоге верующие вышли на улицу с флагами и портретами царя. Еврейский хор пел «Боже, царя храни…».

Газета «Новое время» писала:

«Толпа евреев, вышедших из синагоги, встретила по дороге к Дворцовой площади манифестацию русских и здесь, при общих восторженных криках, слилась с русскими в одно неразрывное целое. Такие минуты не забываются…»

Еврейская газета «Новый восход» писала:

«Наша любимая страна, великая Россия, была втянута в ужасную и кровавую бойню. Это беспощадная борьба за целостность и величие России. Все верные сыны России поднялись, как один человек, чтобы грудью заслонить родину от вражеской атаки. По всей Российской империи евреи, наши братья по религии, полны решимости исполнить свой долг…»

Но неудачи на фронте привели к поиску виновных, одни обвиняли императрицу и ее немецкое окружение, другие — по привычке — евреев.

Начальником штаба верховного главнокомандующего в 1914 году был назначен генерал от инфантерии Николай Николаевич Янушкевич, которого привечали в царской семье. Янушкевич был ярым антисемитом. Еще до войны он требовал удалить всех евреев из рядов вооруженных сил России. А с началом войны Янушкевич стал утверждать, что евреи ждут прихода немцев, шпионят в их пользу и поэтому их всех надо убрать из прифронтовой зоны.

Из родных мест изгнаны были сотни тысяч евреев, которые оказались в самом бедственном положении, старики, дети, женщины — без денег, без жилья и без возможности что-либо заработать. Так они оказались в крупных городах, где прежде было очень мало евреев. Солдаты-евреи были возмущены тем, как поступают с их родными, и присоединялись к большевикам.

В августе 1915 года выселение евреев из прифронтовой зоны обсуждалось в правительстве. Министр внутренних дел князь Щербатов говорил:

— Всемогущий Янушкевич совершенно не принимает во внимание интересы государства. Все, что он хочет, это воспользоваться предрассудками против евреев, чтобы возложить на них вину за все наши поражения. Эта политика принесла свои плоды, и в армии усилились погромные тенденции. Я подозреваю, что Янушкевич хочет использовать евреев в качестве алиби…

Генерал Самойло, служивший в Первую мировую в Ставке, вспоминал: «Генерал Янушкевич, вопреки «Положению о полевом управлении войск в военное время», никакого участия в оперативной работе не принимал, отказываясь от нее под предлогом малого знакомства со стратегией».

В конце концов Государственная Дума настояла на отстранении его от должности начальника штаба.

В 1915 году Янушкевича перевели на Кавказ помощником наместника, он отвечал за снабжение Кавказского фронта. «Прощаясь с работниками штаба перед отъездом на Кавказ, — пишет Самойло, — Янушкевич чистосердечно и справедливо признался в своей вине за наши военные неудачи первого года войны». В 1917 году Временное правительство уволило его в отставку. В 1918 году ненавидимый на фронте Янушкевич стал жертвой солдатского самосуда…

Нужна ли была революция евреям — вот главный вопрос, ответить на который однозначно невозможно.

Еврейскую массу, как и всю Россию, раздирали внутренние противоречия. Никакого единства в еврейской среде не было. Одни поддержали Октябрьскую революцию, другие бежали из страны, третьи ждали, когда, наконец, закончится эта смута.

Во время Гражданской войны евреи пережили страшную трагедию, в погромах гибли десятки тысяч людей. Триста тысяч еврейских детей остались сиротами. Это происходило в основном на Украине, где долгое время не было крепкой власти и где хозяйничали такие атаманы, как Нестор Махно и Николай Григорьев. Антисемитизм процветал на территориях, которые занимала Белая армия. Да и многие части Красной армии мало чем отличались от махновцев.

Весной 1919 года части Украинского фронта участвовали в погроме в Бердичеве. В приказе командующего фронтом Антонова-Овсеенко говорилось:

«Враг в нашу красную семью ввел своих подлых слуг… Удалось натравить солдат Красной Армии на грабеж, на дикое насилие над беззащитными жителями — евреями. Подлое дело совершено. Опозорена Красная Армия…

Приказываю революционному трибуналу армии произвести немедленно расследования. Весь командный состав участвовавших в бесчинствах частей объявляется под судом.

Полки должны сами выдать суду провокаторов, предателей, подстрекающих к пьянству и погромам».

Но справедливо было бы сказать, что еврейские погромы были составной частью общероссийского погрома, жертвами которого стал почти миллион человек.

Основная масса евреев, которые после Октябрьской революции еще оставались в местечках, только проиграла от того, что власть перешла к большевикам. Вся их жизнь разрушилась. Они жили ремеслом и торговлей, которые теперь были запрещены. Их лишали избирательных и других прав. Вместе с православными храмами закрывались и синагоги. Еврейских религиозных деятелей сажали. Иудаизм жестоко преследовался.

Спасаясь от голода, в поисках работы еврейская молодежь хлынула в города. Появление большого количества евреев на заметных должностях после Октябрьской революции, особенно в партийном аппарате, в ВЧК, объяснялось тем, что большевиков вообще было мало. Должностей оказалось больше, чем кандидатов. Евреи-большевики были абсолютно преданы революции, надежны и лояльны к новой власти. Они были ярыми сторонниками крепкого централизованного государства, это новая власть особенно ценила, когда страна распадалась на куски.

Многие годы полагают, что евреи-чекисты или евреи- комиссары вели себя особенно жестоко и их жестокость объясняется просто: они не жалели ни России, ни русских. В реальности евреи-большевики порвали всякие связи с еврейской средой, которая боялась революции. Они перестали говорить по-еврейски и вообще воспринимали себя как русских. Что касается безумной, ничем не оправданной жестокости, то в Гражданской войне по этой части отличились решительно все.

Если они вспоминали о своем еврейском происхождении, то скорее для того, чтобы доказать свой российский патриотизм.

Убийца германского посла Мирбаха Яков Блюмкин, который в ВЧК руководил отделом по борьбе с международным шпионажем, на суде так объяснил свои мотивы: он хотел вступиться за честь российских евреев.

Во время Первой мировой войны евреев обвиняли в германофильстве, а после революции — в заключении сепаратного Брестского мира, который позволил Германии оккупировать полстраны. Стреляя в немецкого посла, Блюмкин хотел показать, что есть евреи — противники Брестского мира и они желают, чтобы этот постыдный для России договор с Германией был разорван…

А много ли в самом Троцком было подлинно еврейских черт, если вообще можно говорить о чертах, характерных для целого народа?

Еще в январе 1918 года в газете «Петроградский голос», критически относящейся к большевикам, известный писатель Александр Амфитеатров опубликовал статью под названием «Троцкий великоросс». Амфитеатров полемизировал с обычной оценкой: Троцкий — «инородец», чужой для России человек.

Амфитеатров писал, что «Троцкому, напротив, не хватает традиционных еврейских черт — осторожности, образования, умения приспосабливаться к обстоятельствам. Беда как раз в том, что Троцкий слишком хорошо усвоил типичные черты великоросса, причем великоросса-шовиниста: похвальба, драчливость, нахрапистость, легкомыслие, злоба, умение утереться».

На самом деле национальность имела для Троцкого столь же малое значение, как для Дзержинского или Сталина. Эти люди не чувствовали себя ни евреем, ни поляком, ни грузином. Они ставили перед собой задачи всемирного характера. Выбирая себе друзей и врагов, они отнюдь не руководствовались этническими принципами. Не случайно маленький сын Сталина по секрету сказал сестре: «А наш папа раньше был грузином…» Поздний антисемитизм Сталина, выселение им целых народов — явление другого порядка.

Люди, которые ненавидят Троцкого, говорят: слава богу, что не он пришел к власти, а то было бы хуже, чем при Сталине… А разве могло быть хуже?