Русский вид. Рысь

Глава 9. Забытое имя

Спокойно скатился к ночи неспокойный день. Мы с Раем чаевничали на кухне нашего домика, и я опять пересказывала сюжет иностранного фантастического фильма. Рай слушал внимательно, он тоже любил истории про полеты и небо, про далекие планеты и раскаленные звезды.

А я вдруг подумала, что Рай вполне мог стать космонавтом и даже первым человеком, полетевшим в космос, если бы все так трагично не случилось в его жизни, неразрывно связанной с судьбой нашей большой страны.

Все изменила война, искалечила душу и тело. Рай чудом смог выжить и вернуться домой. Только уже новым существом. Но стал ли он хуже…

— О чем думаешь сейчас? Ты уже пять минут смотришь на меня и молчишь, — сурово вопрошает он.

— Да? Прости… Я все время куда-то улетаю. Зацеплюсь мыслями за одно облако, а потом перепрыгну на другое — все дальше и дальше.

— Возьми меня с собой. Я тоже хочу в небо.

Подошла к нему и прижала кудрявую голову к своей груди. Наверно, он сейчас слышит, как мечется у меня внутри сердце.

«Родной мой, золотой, солнышко мое рыженькое!»

Все наветы Лили растаяли, отступили серым туманом, меня охватила жалость и нежность — эти чувства тесно переплелись и яростно поднимались по моей крови, словно муксун на нерест.

Рай взял меня на руки и отнес в спальню.

— Разрешение когда будешь писать?

— Я так… в устной форме. Простыми словами.

— Ну, уж нет! Скажешь потом, что я тебя, маленькую такую, обижал.

Он засмеялся, как озорной мальчишка, поцеловал меня в нос. Я тоже смеялась, обнимала его, помогала стянуть через голову футболку, сначала его, потом свою. А потом мы снова услышали звук выстрела где-то со стороны озера. Рай даже зубами заскрипел.

— Там скрад у него соломенный, прямо на лыве уток караулит. Я еще лебедей видел вчера, первый раз в жизни. Аж две пары! Ох, и красивые птицы. Он их пристрелит играючи, для него ничего святого нет.

Рай начал быстро одеваться с явным намерением бежать в темноту. Я чувствовала себя брошенной, немедленно забытой. И уже когда Рай собирался броситься за порог, не выдержала и закричала первое, что в голову пришло:

— Саш, подожди!

Он качнулся назад, словно его ударили, а потом медленно повернулся и встал передо мной. В сумраке я не видела выражения его лицо, только очертания большого силуэта возле кровати.

— Почему ты меня так назвала?

— Не знаю, само вырвалось. Я все время хочу тебе рассказать историю одного летчика, он был сбит во время воздушного боя, две недели полз к своим по снегу в лесу, ноги отморозил, но даже на протезах смог водить самолет. Настоящий герой. Его звали Александр Мересьев.

Рай помолчал пару секунд, а потом тихо, но твердо меня поправил:

— Неверно ты говоришь… Его звали Алексей. И Маресьев, а не Мересьев. Мы все про него знали. Он же легенда! Он и на протезах пять самолетов сбил на своем «Яке». Над Курской дугой это было… Борис летал в его звене — мой товарищ, учились вместе.

Потрясенная его признанием, я робко кивнула, а Рай продолжал.

— А ты хоть на мгновение представить можешь, что там творилось — на земле и в воздухе, и часто одновременно? Я, конечно, в сказочном-то аду не был, но понятие о нем теперь имею отличное. Страшнее ничего не может быть. Земля и небо — это сплошной огонь и стоит жуткий вой от падающих самолетов, а внизу грохочет артиллерия… там стоит дым… чад… гарь… и в этом кошмаре живые и мертвые люди… и множество полуживых — хрипят, стонут.

И ни одного нашего парашюта, представляешь? Никто не планировал спастись. Горит самолет — дотяни машину до немецких позиций и сдохни там, разгромив напоследок хотя бы часть их батареи, просто упав сверху с оставшимися бомбами… или прямо в воздухе иди на таран… так делали многие.

У меня до сих пор перед глазами стоит картина: над полыхающим полем проносятся штурмовики, повыше гудят истребители, потом наши «пешки», ну, пикирующие бомбардировщики «Пе-2», они высоко летали…

Мы столько «бомберов» тогда посадили с ребятами, а сколько наших «Илов» они сбили в это железное месиво, прямо на танки — свои и чужие.

Знаешь, я много про это потом думал. В начале войны Сталин разрешил людям в церкви ходить, а ведь, бога нет, Ева… Он не мог бы просто так на эту бойню смотреть. Если мы его дети, он был обязан вмешаться и прекратить. Что же он? Не хотел… или не мог…

А если он все-таки есть и не остановил, тогда Бог — кровожадное чудовище, которому время от времени нужно сталкивать нас — «божьих тварей» на поле боя. Он забавляется, двигая наши армии по своей шахматной доске, управляя нами, словно пешками и ферзями. Под пение блаженных ангелочков, решая, кому пожить пока, а кому умирать в нечеловеческих муках… медленно и безнадежно.

Может быть, древние предки наши — язычники, знали о Боге гораздо больше, чем мы — их прямые потомки? Они-то как раз понимали Его истинную натуру, когда мазали деревянные губы идолов кровью и мясом…

Почему Бог так любит кровь, Ева? Особенно детскую, невинную кровь. Нам рассказывали, как изможденных русских детей из концлагеря делали донорами для раненых немецких солдат, у детей брали кровь, плазму и кожу для пересадки их «обгорельцев».

Почему он допускает страдания детей на войне, да и не только на войне? Ты можешь сейчас мне ответить? Почему мы здесь обязаны страдать по Его воле?

Рай замолчал, глядя мимо меня в стену. Я попробовала выдохнуть и проглотить комок, застрявший в горле. Я должна была что-то сказать, но, кажется, Рай вовсе не ждал ответа. Тогда я начала говорить для себя, в надежде, что мой голос хоть немного успокоит его и отвлечет.

— Ты ведь не один обо всем этом думаешь. Многие люди… каждый день, каждое тысячелетие, наверно, еще до Иова. Один и тот же вопрос — зачем мы здесь и что такое бог?

Я не знаю, Рай… Я правда, не знаю, но раз уж я есть и есть ты — надо же как-нибудь жить… надо хоть что-нибудь делать, а есть Бог или нет, это не так уж важно.

Если он тебе нужен — верь ему, только не в него, а именно ему — просто верь, что все, что с нами случается, имеет странный сокровенный смысл, и тогда будет легче… даже страдать. Мы мало можем изменить, у меня тоже бывает такое чувство, что мы лишь марионетки, плывем по неведомым течениям и бьет нас о камни и швыряет в водовороты, иногда выбрасывая на пологий песчаный берег, где можем немного погреться и передохнуть перед новым рывком.

Разница только одна — можно зажмуриться от страха и вцепиться в бревно, на котором плывешь, проклиная злую судьбу, правительство, собственную страну и соседей по дому. А можно оседлать это бревно сверху, обнять его руками и просто смотреть по сторонам и вперед, тогда многое увидится совсем иначе.

— Ты словно книжку читаешь, — недоверчиво усмехнулся Рай.

— Да я хочу помочь… Я близко чувствую все, что ты хочешь сказать, твою боль, твое возмущение. Если можешь что-то изменить — так меняй! Или плыви вперед с улыбкой, даже если у тебя нет ног или глаза ничего вокруг не видят.

И если ты не можешь слышать и говорить, вообще не способен двигаться — попробуй думать о чем угодно… даже можешь мысленно спросить у Бога… ну, хотя бы попытаться.

Хоть кто-то же должен услышать нас и ответить так, чтобы поняли. Иначе зачем все это вообще?

Рай молчал, опустив голову, а потом отрешенно сказал:

— Мне нужно сейчас идти. Закрой за мной двери и никого не впускай в дом ночью, даже ту женщину. И не жди меня, ложись спать, я вернусь поздно.

Он взял ключ от входной двери и скрылся в темноте, а я почти до утра просидела на заправленной кровати, обнимала колени, прижатые к груди, и плакала, пытаясь поверить и примириться с его невероятной историей, с таким потрясающим прошлым. Смогу ли я стать частью его судьбы…

Я сейчас так хотела, чтобы Рай остался рядом, чтобы он гладил меня по волосам и шептал что-то доброе. Пусть бы теперь он говорил, я тоже умею слушать. А он ушел в ночной лес. А ведь там темно и опасно. Там водятся змеи. Там рыщет меж сосен человек-змея.

Бесшумной легкой походкой Рай стремительно двигался в сторону, откуда прозвучал выстрел. Он не успел еще добраться до озера, как издали заметил бредущую навстречу сгорбившуюся женскую фигуру. В том, что это была именно женщина, Рай не сомневался — за много шагов ее выдавал тонкий пряный запах духов.

— Что ты делала ночью в лесу?

— Воздухом свежим дышала. Видишь, какая бодрая и полная сил?

Держась за щеку, Лиля продолжала хромать и вдруг тяжело ухватилась за плечо Рая, наваливаясь на него всем телом.

Он успел поддержать ее и глухо спросил:

— Кто тебя ударил?

— Не разглядела впотьмах. Завтра наряд полиции разберется.

Рай издал возмущенный возглас, и Лиля крепче прижалась к нему, будто ища защиты. Исходящий от нее запах возбуждения, досады и гнева остро щекотал ноздри.

— Тебе нужен врач?

— Нет, просто помоги добраться до комнаты, меня ноги не держат. Не бросай, пожалуйста, помоги!

— Где он сейчас? Я найду и заставлю ответить!

— Нет, миленький, нет — это все потом, я ребят вызову с поста, они его заберут. Он же больной… смертельно больной человек. Я его чуть-чуть пожалела, может, зачтется, меня с детства тянет к яме, но тебе не понять. А сейчас нужно лечь… Я сама не дойду, только держи меня крепче.

Рай довел ее до главного корпуса и, переступив порог, замер в нерешительности, но Лиля и не думала его отпускать.

— Спасибо, мой хороший! Посиди пока тут, я умоюсь, а потом выйду к тебе.

— Мне нужно к Еве вернуться. Ты способна и сама о себе позаботиться.

— Да, конечно, конечно, тебе надо к девочке идти, я понимаю. Она молоденькая, красивая, а я уже не нужна никому — старуха. И все видят только мое тело, а что творится в моей душе, вот здесь, прямо в груди… Смотри!

Она дернула трикотажную кофточку, полетели на пол пуговицы и Рай увидел полную белую грудь, высоко поднятую черным кружевным бюстье с алыми ленточками, что змеились вокруг соблазнительных чашечек.

Рай отчетливо понимал, что следует запретить себе смотреть на тугое ладное тело, призывно выглядывающее из-под ажурных кружев, но Лиля не сдерживала эмоций:

— Пожалей меня, ну хотя разочек приласкай! Я ведь совсем одна, несколько лет в детском доме росла. Меня никто не любил по-настоящему. А ведь я не глупая, не ленивая — майорского звания честно добилась и не через постель.

— Все самое ценное своим трудом достается, — рассеянно заметил Рай, отступая к двери.

— Нет, подожди-подожди. Я тебе откроюсь, меня в пятнадцать лет изнасиловали, никогда не смогу им простить… всем вам не смогу простить, но ты-то другой… Я вижу, ты тоже страдаешь. Думаешь, тебя никто не полюбит из-за звериной сути, и ты прав. Эта дурочка испугается, когда все узнает, она не примет тебя.

— Ева теперь знает! Я сам ей рассказал. И ничего не боюсь. Как решит, так и будет, — быстро проговорил Рай.

— Хорошо… это все хорошо, — сдавленно бормотала Лиля. — Я за вас рада. Правда. Пусть хоть кто-нибудь будет счастлив. А мне так плохо. Надо выпить лекарство и станет лучше. Подожди, я дам и тебе глоточек, а потом ты пойдешь к ней. Подожди…

Рай мог бы повернуться и уйти, даже убежать от нее, от этого тягучего, манящего голоса, что заволакивал сознание мутной пеной, от ее сверкающих возбуждением глаз, влажных голодных губ.

— Вот, выпей со мной, тут на донышке совсем, смотри, я начну первой… Ну, ты же не боишься меня? Такой большой, сильный, красивый… у тебя все должно быть хорошо. Ты много перенес, много мучился, столько несправедливости на тебя свалилось. Теперь все позади, теперь у тебя начнется новая, достойная жизнь. Пей, же, пей, миленький…

Рай сделал пару осторожных глотков из фужера и вдруг почувствовал, как под ногами качается пол. Попробовал опереться руками о стену, но они тоже пришли в движение, грозя раздавить.

Единственным ориентиром выступило из мрака белое женское лицо с черными бровями, изогнутыми словно луки. Глаза Лили были похожи на два глубоких холодных омута. Ярко-красные губы растянулись в презрительной усмешке.

— Отдыхай, дорогой, отдыхай… я всегда своего добиваюсь. Неважно, какой ценой.