Товарищ ЭПРОН

1. Сюнька-пират

В 1921 году, сразу после окончания гражданской войны, на Черном море появился частник водолаз, по прозвищу Сюнька. Настоящее его имя и фамилия были Семен Тотопельберг.

Имел он плохонький баркас с ветхим парусом, на котором маль­чишки ухитрились намалевать суриком красный череп с перекрещенны­ми костями – символ пиратства. Сюнька только ухмылялся, но парус не снимал.

На носу судна стояла лебедка для подъема добытого груза и ло­маная лодчонка за кормой. Команда у Сюньки – два инвалида: один, без ноги, – на водолазном аппарате, другой, одноглазый, – на сигнале стоял. Где поглубже, нанимал немую бабу качать воздух. Самое боль­шее у него было четверо работников. Что он им давал из добычи, – не­известно.

Сюнька делал пять-шесть выездов в месяц, и только в хорошую по­году. Спускался под воду сам. Водолазные рубашки текли. Выйдет на трап, приложит заплату прямо на мокрую рубаху – ничего, мол, на нее же вода давит, не отвалится, лишь бы отработать.

В погоне за выгодной добычей Сюнька погубил массу затопленных кораблей, еще пригодных для плавания. Если суда лежали неглубоко, он выламывал медные компасы, металлические ручки и другие части. Чтобы добраться до машин и содрать металл, Сюнька взрывал палубы и борта кораблей. Всю добычу он грузил на баржи и сбывал втридорога Рудметаллторгу, крупной в то время советской организации, с которой Сюнька заключил договор на поставку цветного металла. С одной сто­роны, Сюнька помогал Советскому государству, а с другой – наносил огромный ущерб.

Время было тяжелое. Только что кончилась гражданская война, и народное хозяйство молодой Советской республики находилось в состоя­нии разрухи. Для быстрейшего его восстановления вводилась временно новая экономическая политика – нэп.

Сахар отсутствовал, не хватало хлеба. Страна остро нуждалась во всем. Обескровленным войной фабрикам и заводам требовались станки и металл.

А на дне Черного моря лежал почти весь флот. Заниматься судо­подъемом еще было некому. Вот и стал владычествовать здесь, наживая большие барыши, Сюнька-пират. Когда появился ЭПРОН – экспедиция подводных работ особого назначения, ему немало пришлось побороться с этим пиратом. Водолаз ЭПРОНа Тимофей Сезонов вспоминал:

«В 1925 году мы поднимали очень ценный груз с железной баржи «Наваль». Врангелевцы при отступлении утопили ее на большой глу­бине. «Наваль» была загружена токарными и фрезерными станками с николаевского завода. На ее палубе лежали громадные чушки крас­ной и желтой меди. А в баллонах – серебро в стружках.

Такое богатство позарез нужно поднять, а у ЭПРОНа всего три во­долаза: Сергеев, я и Галямин. Сделали объявление, чтобы приходили к нам специалисты. Прибыли Ларин, Халецкий, Правдин – водолазы уже с опытом. И Сюнька явился. В кожаной черной тужурке, курносень­кий, щупленький, острое лицо, грязноват, похож на механика. Он в Одессе жил. Дивно у него горел зуб на баржу «Наваль» – да аппара­тик не позволял спуститься.

– Какие условия и что с этого иметь буду? – спрашивает Сюнька у начальника базы ЭПРОНа Хорошилкина.

– Паек бесплатный, обмундирование, спусковые – два рубля в час. Сдельщины нет.

– Не согласен. Давай триста рублей, отдельную каюту и десять процентов с поднятого груза. Обмундирования не надо и пайка не надо.

– Э, поезжай в Нью-Йорк, – говорит Хорошилкин, – там тебе все это предоставят.

– А ты поезжай в Шанхай, там тебе на этих условиях водолазы будут.

Так и не нанялся к нам Сюнька.

Весной мы продолжали работу на «Навале». Комиссар отряда Со­колов получил из Москвы указ: все потопленные корабли и имущество на них принадлежит ЭПРОНу. А Сюнька уже пиратствовал в Очакове, доста­вал медные артиллерийские патроны, снаряды с кораблей и по-прежнему сбывал все Рудметаллторгу.

Хорошилкин посылает Ларина арестовать груз Сюньки и конфиско­вать его водолазное имущество. А Ларин сам тоже из Одессы и когда-то дружил с Сюнькой. Проходит день, два, три – Ларин как в воду канул. Хорошилкин направил Кузнецова: может, убили Ларина? Неделя про­шла, не возвращается и этот водолаз. Тогда мы с Хорошилкиным пешком отправились на розыски. Пришли в угольную гавань. Видим, Ларин в рубахе, в грузах поднялся из воды на трап Сюнькиного баркаса, вышел покурить. А Кузнецов на сигнале стоит. Сюнька их нанял работать, платил по двадцать пять рублей в день, кормил их и поил. Ух, и рассвирепел же Хорошилкин! Хотел арестовать водолазов. А Сюнька ку­да-то мгновенно исчез. Вдруг бежит с четвертью водки, булку в руке держит и помидоры в кармане кожанки. Помидоры, там дешевые были.

– Ты что эксплуатируешь эпроновцев? – набросился Хорошилкин на Сюньку.

– Ничего, ничего, правительство разберет, кто прав, – говорит Сюнька.

А глаза серые, спокойные.

Все-таки конфисковали у Сюньки баркас и водолазное имущество. Отремонтировали его аппарат, баркас окрасили и на берег вытащили. Стоит Сюнькина посудина рядом с эпроновским катером.

Месяца два не видно было Сюньки. И вот однажды вбегает он к нам в мастерскую, где разбирали аппараты и чинили водолазные ру­башки. Под мышкой опять четверть водки и брусок шпику. Ставит все на стол.

– За что угощаешь, ведь мы тебя обидели?

– Вы мой баркас отремонтировали. И аппарат у меня в таком исправном виде никогда не был. Я сразу его узнал.

– Теперь это эпроновское.

А он достает исполнительный лист, где сказано, чтобы все имуще­ство вернуть и убытки возместить. Оказывается, он ездил в Москву, представил справки Рудметаллторга, что вот, мол, он стране помогает поднимать хозяйство – цветной металл достает.

И ЭПРОН все вернул Сюньке, да еще должен остался. Сюнька всю зиму приезжал в кассу получать деньги. Вовремя не уплатили – пени; Сюнька не торопит – знает, что долг растет. Если за месяц не получил сто рублей, значит, сорок пять ему прибавится.

Пиратствовал Сюнька до 1930 года, пока, наконец, экспедиция под­водных работ одолела Сюньку. ЭПРОН уже к этому времени имел по­рядочное количество судов и водолазных кадров. Пришлось Сюньке рас­статься со своей морской деятельностью. Но не таков он был, чтобы растеряться. Живо пристроился в торговый ларек на территории порта к инвалиду Костюкову, который раньше работал водолазом на больших глубинах. Потом у этого водолаза началась саркома и отняли ногу, чтобы спасти человека. Как инвалиду, Костюкову выдали патент – тор­говать в ларьке спичками и папиросами. Костюков с Лариным и обу­чали когда-то Сюньку водолазному делу.

Добрый, корявый, огромный сибиряк Костюков тосковал по водо­лазной работе и то и дело приходил к нам смотреть, как мы спускаемся на грунт. А предприимчивый пират в это время не зевал. Он пробил заднюю стенку в ларьке, сделал пристройку, что-то вроде бара соорудил. И даже поощрял отлучки Костюкова:

– Иди, иди, поработай с водолазами, а я здесь ресторан открою, вот заживем!

Вскоре Сюнька начал обсчитывать покупателей, жульничать, и Костюков кричал на него: «Не смей обманывать водолазов!» А Сюнька отвечал: «Во всяком деле главное – барыш!» Разгорались бурные ссоры. Костюков отстранял Сюньку от прилавка. Но проходило некоторое время, и Сюнька снова хозяйничал в ларьке.

Костюков был неумелым продавцом. Он мечтал только о морских глубинах, и перед ним на прилавке постоянно лежали не конторские счеты, а книга Жюль Верна «80 000 километров под водой». Особенно любил он страницы, где капитан Немо выходит из «Наутилуса» и совер­шает обход морских владений. А когда, бывало, читал нам, как угрюмый Немо с экипажем хоронит одного из своих водолазов, как роют они под водой могилу и ставят памятник на дне моря, глаза его наполнялись слезами.

У Костюкова на берегу стояла лодочка. Однажды он подплыл к нам на остров Березань, возле которого мы работали на затонувшем судне. Стал угощать пряниками, папиросами и на старшину Ларина умоляюще поглядывать:

– Спустите меня под воду, братцы!

– У тебя же ноги нет!

– Все обдумано, – говорит.

Вытаскивает из лодки солому, заталкивает ее в штанину водолаз­ного костюма, плотно-плотно набил туда.

– Вот вам и вторая нога!

Почесали мы затылки, посмотрели друг на друга – жаль товарища. А он уже натягивает рубаху. Бережно спустили мы Костюкова по трапу.

Шел он по дну с невероятной быстротой. Не успевали в одном месте лопнуть пузырьки на поверхности, как появлялись в другом.

Бежал, как на двух ногах. Дорвался до родного грунта!

И тут кто-то из водолазов заметил катер, который вышел из порта. К нам мчался инспектор по охране труда – Дед Архимед – Шпакович Феоктист Андреевич. Мы все его очень боялись. Дед нам твердил: «На грунту с водолазом не должно случаться никаких травм!» Не только с головной болью или с легкой простудой, даже с порезанным пальцем он никому не разрешал работать под водой.

А у нас человек без ноги под водой!

Быстро просигналили Костюкову:

– Выходи наверх!

– Подождите! – отвечает.

Еще отчаяннее задергали сигнал.

Снова:

– Подождите!

Тогда пять водолазов уперлись ногами в борт и силой вытащили Костюкова на трап. А он не дает снять шлем и баста!

Катер уже совсем близко, Шпакович перегнулся, смотрит: что такое делается на палубе? Повернули мы голову Костюкова в сторону моря. Охнул Костюков, и его как ветром сдуло с бота.

– Это что? – спрашивает Дед Архимед, показывая нам на ко­робки из-под пряников.

– Да один рыбак оставил.

– Ага! Рыбак! Это он там уплывает?

А лодочка Костюкова уже огибала остров.

Шпакович заглянул внутрь мокрой водолазной рубашки, сунул в нее руку и вытащил пук соломы.

– Не понимаю!.. Кто из вас ноги парит в этой трухе?

Старшина Ларин что-то забубнил. А Дед Архимед уже бежал на корму бота, быстро осмотрел все и поднял с палубы книжку «80 000 ки­лометров под водой».

– Это тоже рыбак оставил?

– Да.

– Видно, очень торопился, когда меня завидел! Хорошо, я вену ему книгу. А с тобой, старшина Ларин, будет особый разговор.

Шпакович положил книгу в карман и сел на свой катер.

Целую неделю не показывался у нас Костюков. Торговал папиро­сами и ссорился с Сюнькой. Мы слышали, как он кричал: «Утоплю пар­шивого пирата! Опять зажульничал?» А Сюнька изворачивался, просил прощения, и они вновь мирились.

– Что это долго нет Костюкова? – спрашивали мы, уже привык­шие к постукиванию его деревянной култышки, пристегнутой на ремнях. И вот Костюков появился. Но какой! В полной морской форме, в бо­тинках и совсем не хромал.

– Ого!

Костюков похлопал по ноге:

– Как настоящая!

Действительно, у него был удивительный протез, сгибался и разги­бался как нормальная нога.

– Откуда достал?

– Тайна! – усмехнулся Костюков.

И только много позднее мы узнали, что Шпакович долго беседовал с Костюковым о море.

Понял Дед тоску старого водолаза и где-то заказал особый протез. Возможно, даже разрешил ему спускаться, но мы этого точно не знали.

– А какая сегодня у вас работа? – спросил Костюков.

Мы сказали, что подрываем негодный для плавания корабль. На нем много цветного металла. Глубина двенадцать метров.

– Вот и отлично! Я старый подрывник, помогу. Снаряжайте меня в воду!

Но мы наотрез отказались выполнить просьбу Костюкова, хоть и была у него великолепная нога.

– Хватит с нас! И так из-за тебя натерпелись страху!

Костюков как-то весь обмяк и грузно опустился на палубу...

– Снарядить Костюкова в воду! – вдруг скомандовал старшина Ларин. – А Сезонову одеться и идти с Костюковым для страховки.

– Есть!

Захватив толовые шашки, мы с Костюковым спустились в воду.

Когда я сходил по трапу, Ларин наклонился ко мне и сказал через головной золотник в шлеме:

– У тебя заряд с капсюлем гремучей ртути, а у Костюкова вместо капсюля обструганная палочка. Нельзя же, сам понимаешь, человеку без ноги доверить боевой заряд!

Но, чтобы не обижать старого водолаза, все это было проделано незаметно.

Мы шли с Костюковым по чистому, с редкими камнями, песку. Мно­гочисленные мидии избороздили его узорчатыми дорожками. Тогда еще не поедала их прожорливая раковина рапана. Эта хищница появилась много лет позднее, прибыв сюда на днище судна из порта Дальнего Востока.

Вдруг Костюков заметил большую камбалу. Она чуть пошевеливала нарядными жабрами. Быстро подбегали проворные бычки, заглядывали в открытый рот плоской рыбы и уносились дальше. Костюков накло­нился, чтобы схватить камбалу, но хитрюга взвилась и умчалась от во­долаза. Я увидел веселое лицо Костюкова: он что-то говорил беглянке и грозил пальцем.

Подошли к кораблю. Костюков заложил в бортовину свой заряд и стал сдирать с судна прилипшие ракушки. Разобьет камнем скорлупу, а мясо кидает бычкам. За стеклом было видно, как быстро что-то шепчут губы Костюкова, вроде: «Цып, цып, цып!» К кормушке отовсюду нале­тели окуни, султанки, морские ерши и выхватывали пищу прямо из рук водолаза. Костюков казался окутанным в разноцветный живой плащ – так густо окружили его рыбы.

Мы, водолазы, часто не замечаем красоты морского дна. Под водой всегда спешим работать и еще на борту определяем, как поскорее до­браться до места. На грунте обычно думаем профессионально: сегодня некогда, успеем насмотреться, ведь вода от нас никуда не уйдет. На­верное, так же прежде рассуждал и Костюков, так же ворчал, надевая грузы, ругался, когда приходилось выполнять в темноте тяжелую ра­боту. А сейчас он как бы все заново увидел. Правильная есть поговорка: «Что имеем – не храним, потерявши – плачем».

Я обошел вокруг судна и тоже заложил свою шашку, но уже с другого борта. Нечаянно отколупнул воск, которым заливают заряд, и, вместо капсюля, увидел обструганную палочку... «Неужели перепу­тали?»

Со всех ног бросился к шашке Костюкова. Отковырнул с нее воск и вижу: тускло поблескивает никелем настоящий боевой капсюль. Огля­нулся на Костюкова, а тот, зацепившись одной рукой за медное кольцо корабельного иллюминатора, покачивается от хохота, будто его подши­бает подводное течение. Опытный водолаз не дал себя провести и сам сыграл со мной шутку.

Все еще вздрагивая от смеха, Костюков направился к подъемному трапу. И вдруг упал. Сердце у меня сжалось: подвела все-таки беднягу нога! Я больше не сердился на него и поспешил на помощь. А Костюков уже сам встает, прижимая к груди трепещущую камбалу. Чтобы пой­мать эту скользкую рыбу, надо быстро на нее упасть.

Радостный поднялся Костюков на трап с живым подводным трофе­ем. Он принес эту рыбину в ларек и показал Сюньке, а тот сказал: «Эге, мы назовем наш будущий ресторан «Рыжая камбала». Успех будет обес­печен!»

Неизвестно, как бы сложилась дальнейшая судьба столь разных лю­дей, как Сюнька и Костюков, связанных лишь случайно друг с другом жизненными обстоятельствами. Но неожиданно грянула Отечественная война, и Сюнька в первый же день вражеского налета, обокрав ларек, исчез из родного города. А Костюков мужественно защищал Одессу в одном из военных отрядов. Во время бомбежки ему оторвало ступню левой ноги; подбежали санитары и стали утешать: «Сделают протез, не горюй!»

– А я его и потерял, – сказал Костюков, – как хорошо был сделан!

Костюкову починили протез, и он вернулся в строй.

А Сюнька больше не появлялся в Одессе. Ходили разные слухи. Одни говорили, что он пристроился где-то к рыбакам, другие – что он отбывает наказание. А потом и эти слухи прекратились.

Так и пропал бесследно когда-то знаменитый черноморский пират, по прозвищу Сюнька.

2. Колыбель ЭПРОНА

На дне голубой Балаклавской бухты всегда холодно, даже в самый жаркий день. Водолаз, спускаясь сюда, надевает под костюм толстое шерстяное белье: свитер, зимние брюки, длинные чулки, меховые ного­вицы и вязаную теплую фуфайку. Дно тут гладкое. Это не евпаторийский рейд, где в густых водорослях застревают торпеды. Балаклавский грунт на глубине прибит водой, как мостовая. Здесь не так быстро гниют деревянные суда, не обедают барабульки, скумбрии и медузы – дно вы­стлано чистой темной галькой и посыпано крупнозернистым песком.

Мы, молодежь, проходили в этой бухте тренировочные глубоковод­ные спуски. Феоктист Андреевич Шпакович, он же Дед Архимед, – на­чальник инструкторского класса водолазного техникума – говорил нам: «Вы должны испытывать свой организм под разными давлениями, как скрипач тренирует на скрипке свои пальцы». Вместе со Шпаковичем на­блюдал наши спуски врач Константин Алексеевич Павловский – первый эпроновец, который когда-то искал здесь «Черного принца». Ведь Бала­клавская бухта – место рождения ЭПРОНа!

Сперва мы шли близко к берегу, высоко поднимая тяжелыми кало­шами легкий илистый дым. Потом удалялись все глубже и глубже. Огромные камбалы лежали перед нами, как лопаты без ручек. На боль­шой глубине, где плотная вода обступала со всех сторон, наши движе­ния делались замедленными, плавными, как во сне. Тут уже нельзя было похлопать в ладоши – их не слышно, будто они из ваты, и не свист­нуть – губы шевелятся, а звука нет. Здесь всегда полная тишина.

Тут-то мы и обнаружили подводный погреб. В Крымскую войну 1854 года неприятельские корабли хотели проникнуть в Балаклавскую бухту с моря через каменное горло, но здесь их застигла буря. Стоял беспокойный ноябрь. Часть судов пошла на дно бухты, а многие по­гибли от русских пушечных ядер.

Французский военный парусник «Ришелье» привез тогда для офице­ров своей эскадры несколько ящиков дорогого виноградного вина. От парусника мы нашли только обломки. Бутылки лежали глубоко в песке. Курсант Рудик даже сперва не догадался, что это вино. Бутылки были особенные, пузатые, толстого тусклого стекла. Когда он сообщил с грун­та о своей находке, наш кок крикнул:

– Ура! Неси сюда! Ко дню рождения Феоктиста Андреевича при­готовлю именинный пирог – тесто со столетним вином!

Но глубоководный погреб оказался замкнутым на заколдованный замок. Бери вино в руки, любуйся сколько хочешь, а вынести не смей.

– Чего же ты не принес? – спросили мы Рудика, когда он поднял­ся из воды с пустыми руками.

– А ты сам попробуй достань?

Пошел на грунт другой курсант и тоже вернулся ни с чем. Насту­пила моя очередь.

– Смотри там, осторожнее обращайся! – шепнул мне Рудик.

– Почему?

– Увидишь сам.

«Что за ерунда!» – подумал я.

И вот я на грунте, иду, ищу бутылки. Воздух едва бормочет в шлеме. Двое качалыщиков уже не в силах были вращать помпу. Еще не­сколько человек ухватились за ручки маховиков...

Эту глубину не в силах просматривать даже самый дальнозоркий баклан, что терпеливо сидит и покачивается на красном буйке возле во­долазных ботов. Прожорливый хищник все время наготове. Свесил, как гирю, свой чугунный нос и бултых под воду за кефалью! Лакомка. Ему подавай только вкусный сорт рыбы!

Цвет воды тут я увидел такой, что никак его сразу не определишь. У мыса Тарханкут, тоже в Черном море, там, например, дно красное и вода отсвечивает малиновым цветом.

В Финском заливе серый и свинцовый цвет воды.

В Неве и Волхове цвет желтый – от песка.

На речке, впадающей в Ладогу, у Вознесения, вода цвета йода.

В Баренцевом море зеленая и прозрачная, будто ты стоишь в тол­стой светло-зеленой бутылке. На Байкале, у пристани Танхой, – синева­то-фиолетовая, как денатурат.

В Ледовитом океане, у острова Диксон, с водой происходят превра­щения. Зимой водолазы клали каменную постель для мола на глубине пятнадцати метров. У них над головой висела ледяная крышка толщи­ной метров шесть, но лучи солнца проходили сквозь лед, такой он был прозрачный. Водолаз только шагнет по грунту, и пузырьки из-под шле­ма превращаются в радугу. Махнет он рукой – вода заиграет, будто разноцветные ленты развеваются на ветру. Вода здесь бирюзовая. Но едва подует южный ветер – превращается в мутно-коричневую, даже противно спускаться.

А вот в Балаклавской бухте, на этой голубой глубине, цвет воды лунно-белесый, как белая ленинградская ночь. И, куда ни посмотришь, над тобой и вокруг тебя бесцветные, точно вываренные чаинки, кро­шечные волокна – это планктон, рыбья пища в подвешенном состоянии.

А со всех сторон тебя обступают беловатые, мутно-фарфоровые сте­ны, словно стоишь на дне огромной пустой чаши. Шагнул – и чаши нет, под ногами ровное дно. Дальше темный туман стоит. Кажется, буд­то это стены подводного Херсонеса, древнего исчезнувшего под водой города, который разыскивали наши археологи. А подойдешь поближе, и стены уходят от тебя. Мираж.

Я добрался, наконец, до обломков французского парусника «Ришелье». Чугунное ядро лежало рядом. Его можно было резать водо­лазным ножом, как сыр. Дерево давно сгнило, железо проржавело, чугунные пиллерсы корабля ломались в руках, как макароны. А бутылкам ничего не сделалось. Они лежали и стояли в песке то горлышками, то донышками кверху.

Я захватил целую охапку, но тут вспомнил предостережение Рудика. Внимательно посмотрел на бутылку Вино как вино. И дал сигнал, чтобы поднимали.

На первой остановке, когда меня оставили на выдержке, снова посмотрел на бутылки. Ничего не произошло. Только поверхность чуть-чуть искрила и подергивалась.

На сорока метрах взглянул на бутылки и даже испугался. Вино ме­тало огни, бурлило и полыхало.

Когда до верха оставалось метров пятнадцать, что-то вдруг трес­нуло под мышкой и разбросало руки в стороны. По шлему протарах­тели осколки стекла, и меня окутало розовым облаком. Вино растаяло, как дым.

Я рассказал, что произошло.

– Газ виноват, – сказал Рудик. – Надо проткнуть пробку гвоздем.

И действительно, следующий курсант вынес наверх целую бутылку, но полную морской воды. Вино вырвалось вместе с пробкой.

– Ах, как жалко, – сказал наш кок. – Не испечь мне, видно, зна­менитый пирог для Феоктиста Андреевича.

Мы все любили нашего Деда. Был он весь бронзовый от горячего южного солнца и черноморских крепких ветров. Отрастил себе длинные седые усы, как Тарас Бульба. Водолазное дело любил больше всего на свете и заботился о курсантах, как отец. В царское время Феоктист Ан­дреевич служил в Севастополе портовым чиновником. И вдруг в 1913 го­ду, испросив разрешение у начальства, прошел кронштадтскую водолаз­ную школу. Так из чиновника он превратился в водолазного специалиста. Во время интервенции белогвардейцы, убегая, чистили под метлу все склады и погреба Севастопольского порта. Феоктист Андреевич ночами топил водолазное снаряжение в Мартоновском эллинге. Когда организо­вали экспедицию подводных работ, Шпакович передал молодому ЭПРОНу свое подводное хранилище. В те годы даже за золото невоз­можно было купить водолазное снаряжение.

В Балаклаве Деда знали все рыбаки, их жены и детишки. Гречанки приглашали на крестины. Крестников у Шпаковича была половина Ба­лаклавы. И всё будущие рыбаки. Недаром Балаклава, или по-татарски Балык Юве, означает «гнездо рыбы».

Дед был приветлив, но на своей работе строг и нарушения правил не допускал.

– Вы инструкторский класс – молодое пополнение командирских кадров ЭПРОНа, – говорил нам Дед. – Поэтому должны служить образцом дисциплинированности!

Но молодость неуемна. Энергия била в нас через край. Мы иногда дурили, огорчая требовательного Деда. Помню, устроили салют в честь нашего любимца, когда работали на «Уорпайке». Этот английский пароход затонул осенью 1918 года в Новороссийской бухте, почти у стен­ки, от неизвестно кем произведенного взрыва. Пароход привез для белогвардейской армии Деникина груз солдатского обмундирования, масло в бочонках, мыло и артиллерийский порох пачками в виде больших длин­ных макарон. Пролежав много лет в воде, порох весело горел, как бенгальский огонь, если подожжешь его с одного конца; но достаточно зажать отверстие, как эта макаронина взрывалась. И вот, когда мы увиде­ли, что к нам едет Дед, решили встретить его фейерверком. Сразу несколько человек наступили ногой на незажженные концы «макарон». Получился такой эффектный взрыв, что Дед чуть не упал от воздушной волны.

В другой раз, когда мы доставали разбросанное с «Уорпайка» по грунту мыло в ящиках, то поиграли с Дедом в «кошки-мышки». Было очень жарко, а глубина небольшая, вода светлая. Мы и стали работать в одних шлемах. Только один у нас был в полном снаряжении. Он и при­крывал нас на грунте от Шпаковича. Увидел Дед, что водолазы под воду ушли, а их спецкостюмы на берегу лежат, ахнул и велел снарядить его в воду. Только заметит Дед голого водолаза, погонится за ним, а товарищ в полной подводной форме заслонит его от Деда. Замучили мы старика. Зато потом коллективно просили у него прощения.

Балаклавская бухта была для курсантов как дом родной. Чего толь­ко не проделывали тут курсанты! То читали под водой журнал «Беге­мот», засунутый еще на боте под тугой манжет водолазного костюма. Развернешь на выдержке и рассматриваешь. А через иллюминатор рисунки и текст кажутся большущими в прозрачной воде. Любопытные султанки и барабульки подхватывают размокшую бумагу и выплевы­вают – не нравится им сатирическое лакомство. На последней выдержке журнал уже превращался в белую кашу. То сооружали на дне чучело, чтобы проверить, кто боится утопленников. То выпускали с грунта пу­стую бутылку, и она, вытолкнутая давлением, подпрыгивала на метр в воздухе. То плавали на поверхности, раздутые как пузыри. А на берег выходили с подвешенными к поясу огромными живыми камбалами.

Или нырнет на глазах у зрителей с берега голый курсант и не появ­ляется. И когда начинается паника: «Утопленник! Лодку!» – из воды появляется в том же месте другой водолаз. С берега кричат: «Бросился рыжий, а вынырнул черный!» А среди зрителей курсант спокойно объяс­няет: «Это тот же рыжий, но он почернел от давления». А рыжий в это время сидел под пристанью в рейдовой маске и пускал пузырьки. То вдруг выходили неожиданно для гуляющих прямо из воды на танцпло­щадку – один в тяжелом вентилируемом скафандре, а другой в рейдо­вой маске. Под ручку. Проделывали тур вальса. Затем, подхватив в руки водолазные шланги, уходили обратно в воду под одобрительные крики танцующих парней и пронзительный визг перепуганных барышень...

Сейчас кажется смешным, но в те годы молодым водолазам не раз­решалось играть в футбол. Врачи тогда считали, что эта игра вызывает быстрое кровообращение и под водой, когда ноги водолаза плотно об­тянуты тифтиком костюма, может произойти закупорка вен. Но мы не внимали строгим запретам и с увлечением гоняли футбольный мяч, укрываясь от Деда высоко в горах, за башнями Генуэзской крепости.

Мирная жизнь в бухте кончилась внезапно. Враг без объявле­ния войны начал бомбить Севастополь и бросил авиадесант на Бала­клаву.

Пороховой дым застилал древние бастионы – башни Генуэзской крепости – на крутых скалах бухты. В воздух летели обломки красного кирпича, известки и куски тесаных камней, заложенных когда-то гену­эзцами в основании крепости. За пороховым дымом ползли стальные рогатые каски и темно-зеленые мундиры немецкого десанта, а наша мор­ская пехота в черных бушлатах, отстреливаясь шаг за шагом, не давала гитлеровцам спуститься к горлу бухты.

Балаклава эвакуировалась. Последние баркасы водолазного техни­кума уходили в море. Миноносцы, их охранявшие, шли рядом, оставляя за собой белые витки орудийных выстрелов.

По балаклавским склонам, на высоте двухсот метров над уровнем моря, шел бой. Вправо от наших моряков безбрежной полосой цвета синей стали лежало Черное море вплоть до самой Турции. Веселые дель­фины, наплевав на войну, гнали рыбу с моря, то ныряли, то выскакива­ли, показывая из воды блестящую скользкую спину с черным острым плавником. Влево по крутизне спускались зеленые виноградники и ти­хие домики греческих рыбаков. А прямо, под ногами, у бухты высилось уже осиротевшее белое здание водолазного техникума. На берегу у самой воды лежал по-прежнему облепленный чайками старинный ржавый котел легендарного «Черного принца».

С тоской смотрели уходящие на родную бухту. Давно ли здесь, при­дя на ботах с моря, поднимались они по козьей тропке на скалы, распуги­вая разомлевших от зноя быстрых ящериц с изумрудными глазами. Слу­шали, как с тихим треском распускались темно-синие крымские фиалки, и легкие распирал чудесный воздух, который хочется пить без конца. Вечером снизу на скалы неслышными кругами шли потоки нагретого за день воздуха, ласково гладили лицо, плечи, руки и грудь.

Теперь обрывы дымили от разрывных пуль и камни с шумом осы­пались в отвесную бездну... Во главе своих питомцев уходил Дед – Шпакович, поминутно оглядываясь на дорогую его сердцу Бала­клаву – колыбель ЭПРОНа. Боты везли сваленное наспех водолаз­ное имущество. С курсантами шел и врач Павловский. Взгляд его случайно упал на пустую пузатую бутыль, взятую кем-то на память о первом подводном кладе, найденном курсантами в бухте. Полунасмеш­ливо и полупечально Павловский прочитал по-латыни оду Горация, строчки из его второго послания к Мунацию Планку:

«Нунк вино пеллите курас,

Грас ингенс илтерабимус эквор!»

И перевел:

«Вином прогоните печали,

А завтра опять – беспредельное море!»

3. Капитан Балашов

В конце жаркого южного дня 1921 года на пригорке возле Воронцовского дворца, откуда так хорошо виден простор Черного моря, стоял капитан дальнего плавания Балашов и, глядя на гавань Одесского пор­та, думал о затонувшем «Пеликане».

Год назад из Одессы бежали белогвардейцы. Баржи с цветным металлом, снятыми с заводов станками, военные суда и пароходы, пол­ные награбленного имущества, тащили они за собой. Поспешно отступая, они затопили подводную лодку «Пеликан» нарочно при самом выходе из гавани, и она преградила проход судам. Только метровый слой воды покрывал ее стальную рубку. Вот уже год корабли с малой осадкой каж­дый раз задевают килями «Пеликан», а глубокосидящие коверкают себе борта и пропарывают днище.

Энергичный Балашов первым предложил поднять «Пеликана», но не получил поддержки. Большевики видели в нем человека дореволю­ционного. В каюте капитана висели иконы, перед праздниками он зажи­гал лампады. А портовые чиновники, осевшие здесь с царских времен, наоборот, считали большевиком Балашова и препятствовали ему во всех начинаниях.

Несмотря на странности, капитан, отдавший флоту всю свою жизнь, был горячим патриотом родины. Его глубоко волновала судьба потоп­ленных русских кораблей. Не жалея сил, на свои средства он взялся поднимать «Пеликана» способом коффердам, по которому надо заде­лать все отверстия в лодке и накачать внутрь воздух, который ее под­нимет.

Капитан закрыл, по возможности герметично, верхнюю часть лодки, помпами начал откачивать воду из корпуса. Все, казалось, проделано правильно, но «Пеликан» не всплыл. Срочно нужны были водолазы и технические средства для тщательного обследования низа подводной лодки. Балашов обратился к руководителям Одесского порта.

– Ничем не можем помочь, – отвечали капитану. – Достаточно убедителен ваш неудачный подъем.

Балашов горячо спорил, доказывал возможность подъема, но порто­вые бюрократы не стали с ним даже разговаривать.

Обо всем этом с горечью и вспоминал Балашов.

4. Товарищ ЭПРОН

Еще три года пролежал «Пеликан» на дне гавани, и в начале 1924 года порт решил взорвать его на металл. Но погубить подводную лодку помешал прибывший из Севастополя ЭПРОН – маленькая, неизвестная тогда Экспедиция подводных работ особого назначения, орга­низованная председателем ВЧК Феликсом Эдмундовичем Дзержинским. Существовала она всего год, разыскивая возле Балаклавы английское судно «Черный принц», затонувший, как говорили, с грузом золота, и поднимала разное имущество, оставшееся после ухода белогвардейцев на дне Севастопольской бухты.

На эпроновцев в Одессе посмотрели недоверчиво. Начальник от­ряда капитан Антон Никитич Григорьев обратился в порт за плавсредствами.

– Кто вас послал? – спросил его ответственный работник порта.

– ЭПРОН.

Портовик пожал плечами и сказал:

– Простите, я старый одессит, но что-то не слышал о товарище Эпроне. Скажите, пожалуйста, где этот товарищ живет, кем работает, какой из себя? Может быть, я припомню.

– Черномор Балаклавович Эпрон, – пошутил Григорьев, – посе­лился в Одессе недавно.

Служащий удивился.

– Он что, иностранец?

– Нет, наш товарищ, из Балаклавы.

– С частным лицом разговаривать не будем!

– Но этот товарищ – советская судоподъемная организация.

– А справка имеется?

Григорьев предъявил справку. Но порт все равно не выделил ничего, даже в аренду. ЭПРОНу сулили только неудачи. Единственным челове­ком в Одессе, который горячо поддержал молодую экспедицию, был капитан Балашов.

5. «Пеликан»

За четыре года подводная лодка «Пеликан» опустилась в грунт на половину своего корпуса – кингстоны были открыты белогвардейцами. В лодку набралось много ила. При осмотре выяснилось, что некоторые люковые крышки отсутствуют. Вот почему «Пеликан» не пошел на от­качку у Балашова.

Приняли более удачный проект нашего Деда Архимеда – Шпаковича, который предложил применить два доковых прямостенных пон­тона, по четыреста тонн каждый. Сейчас этот способ не вызывает ника­ких сомнений, а в то время возникало много тревожных вопросов. Все-таки «Пеликан» – первая проба сил эпроновцев на поприще судоподъ­ема. Достаточно ли двух понтонов, чтобы вырвать лодку из грунта? Не раздавят ли они лодку при подъеме? Не переломится ли «Пеликан» в середине, если подхватят его по краям, с кормы и с носа? Не перережут ли стальные полотенца и стропы корпус лодки? Каким образом прорыть тоннель под лодкой, если там окажутся крупные камни или жидкий ил, который будет сразу затягивать разрытое место? И все-таки проект Шпаковича утвердили.

Ранним утром седьмого июля на мачте эпроновского бота подняли красный флаг – сигнал: «Под водой водолаз – судам убавить ход!» На палубе качальщики вращали помпу. На шланге и сигнале стояли два старых водолаза – Галямин и Сергеев.

Галямин – длинный-длинный, как Дон-Кихот, был самым добро­душным человеком. Молодые водолазы часто подшучивали над ним, при­щемляли его тараканьи усы, когда завинчивали на шлеме иллюминатор. Он никогда не выходил из себя, только посмеивался.

Сергеев в то время был одним из лучших специалистов. За спиной у него больше двадцати лет водолазного стажа. В годы русско-японской войны он служил матросом на броненосце «Цесаревич». В Китайском море в броненосец попал японский снаряд. Сильным ударом разворотило корму и многих матросов сбросило за борт. Пришел миноносец, взял на буксир поврежденный корабль и увел в порт. А матросов оставили в мо­ре... Сергеев плавал на обломке. Он слышал вокруг себя хохот сходив­ших с ума матросов... Только на следующий день вспомнили о них и подобрали.

Впоследствии Сергеев соорудил деревянную корму к броненосцу. Два месяца трудился. Окрасили корму под цвет металла, и «Цесаревич», с виду целый и невредимый, прошел почти все порты мира и благопо­лучно добрался до Петербурга. Это был своеобразный политический ход, – мол, не весь флот разбили японцы при Цусиме. Сергеева, рядового матроса, наградили орденом «Святого Владимира», который давался только офицерским чинам.

В Петербурге Сергеев много лет работал водолазом на постройке мостов у бельгийца Альберта Томи.

– Бывало, в получку, – рассказывал Сергеев, – наймет мне извоз­чика, за свой счет, конечно. Сижу я важно, в картузе с лакированным козырьком, в плисовой рубахе и в модных сапогах бутылкой. А Томи, сухонький, в шляпе, идет рядом. «Поезжай потихоньку, – скажет, – а мне променад полезен». Жандармы перед ним вытягиваются и честь от­дают. Он был миллионер и крупнейший строитель мостов в России.

Часто вызывали меня и на другие гидротехнические работы. Каж­дую трубу в Неве знал. На Фонтанке, против Апраксина двора, ставил стояк, который через металлическую сетку воду засасывает. Чертеж сде­лал заграничный инженер. То и дело вызывают меня этот стояк чистить. Как только волна от буксира, так вся грязь в сетку. А мне совестно ска­зать ученому человеку, что его чертеж пустое дело. Сам-то не догадает­ся. Все прошу его: «Спуститесь, мелко ведь, посмотрите сами». Уговорил наконец. Спустил инженера на грунт. И тут волна набежала, ударила его. От страха схватился он за шпунт, насилу его отодрали. Спасибо, доски гнилые, в его руке сломались.

– Видели? – спрашиваю.

– Все видал, – говорит.

– Ну и как?

– Хорошо, – отвечает.

– Нет, плохо, – сказал я ему и переделал все по-своему. Два года после этого сетку чистить не вызывали.

Помнил Сергеев и рослого полицейского Синицу в Севастополе. Стоял он у входа на бульвар возле надписи «Матросам и собакам вход воспрещается!» И, если забывчивый матрос сворачивал на бульвар, Си­ница опускал на него свой свинцовый кулак. Об этом не забыли матро­сы. Как-то после революционных боев спустился Сергеев на дно Сева­стопольской бухты и встретил там полицейского Синицу. Он стоял прочно, как на посту, с камнями на ногах.

Севастопольскую и Одесскую бухты Сергеев знал превосходно.

Третий, совсем еще молодой, водолаз Сезонов, опыта имел мало, но, работая бок о бок с таким мастером, как Сергеев, он стал потом отлич­ным водолазом.

День подходил к концу. Сигнал в руке Сергеева дернулся три раза – показался Сезонов. Он тяжело взобрался на бот.

– А ну, показывай, где изорвал рубаху? – спросил Сергеев и вы­нул из кармана химический карандаш. Сергеев беспокоился не зря. Во­долазных рубах было всего три, а на «Пеликане» много острого взъеро­шенного железа. Сезонов указал пальцем на прорывы возле колена и на боку. Сергеев начертил здесь два фиолетовых кружка, чтобы потом наложить на них заплаты.

8 июля к боту подошел кран, и водолазы стали очищать «Пеликан» от железного хлама.

9-го вся команда занялась вспомогательными работами. Изготовля­ли стропы из шестидюймового стального троса. Дело это нелегкое. Жара около сорока шести градусов. Палуба бота как раскаленная сковородка под ногами матросов. Глазам больно от нестерпимого блеска воды.

10 июля жара не спала. Галямин снял на «Пеликане» мешавший работе щит, поставленный теми, кто пытался поднять лодку. Неизвест­но, в каком положении минные аппараты «Пеликана», нет ли готовых к выстрелу торпед? Галямин лезет в узкие проходы лодки, добирается до минных аппаратов и щупает. Они закрыты.

11 июля пробовали начать подрезку тросов, но они не пошли под корпус, помешал твердый грунт: ракушка, галька и сбитый песок. Надо промывать тоннели.

Струя била в грунт и развела муть, – ничего не видно, но Сергеев упорно продолжал пробиваться вперед, под корпус. Вскоре стало так узко, что пришлось работать лежа. Отгребать за Сергеевым песок и ра­кушку спустился Галямин. В этот день пробили половину тоннеля.

На другой день Галямин начал вести встречный тоннель, с другого борта. Скоро он сомкнулся с первой половиной. Протянули стальное по­лотенце. Потом промыли второй тоннель.

30 июля Галямин и Сергеев пошли под воду вдвоем. Галямин про­брался внутрь лодки, а Сергеев стоял на ее палубе. Начали открывать крышку миннопогрузочного люка. Галямин не удержал крышку, и она отсекла ему конец указательного пальца. К вечеру рука разболелась и он не мог спускаться под воду. Сергеев работал один.

3–6 августа топили понтоны к бортам «Пеликана» и пристегивали к ним полотенца.

10 августа продували понтоны. Галямин стоял на борту с перевязан­ной рукой, но здоровой старался помогать Сергееву.

Через два дня назначен подъем «Пеликана». Автор понтонного про­екта Шпакович волнуется: всплывет или не всплывет? Волнуется и ка­питан Балашов.

12 августа на рассвете «Пеликан» был встречен радостными крика­ми эпроновцев, впервые поднявших целое судно.

Весть о поднятой подводной лодке быстро разнеслась по Одессе. Унылые пророчества не сбылись. ЭПРОН сделал то, что считали невоз­можным. Пришло поздравление из Москвы.

Так в 1924 году эпроновцы вырвали у моря первое военное судно – «Пеликан».

6. По следам морских катастроф

На старинной английской гравюре среди яростно бушующих волн изображено парусно-паровое судно «Черный принц», которое штормом сорвало с якорей, и оно несется прямо на высокие отвесные скалы Бала­клавы. Эпроновцы много позднее увидели эту гравюру.

А сперва начали искать «Черного принца» на дне Балаклавской бухты. Искали больше года, ежедневно, упорно. Ведь на «Черном прин­це», как гласило предание, было пять миллионов золота. У ЭПРОНа, организованного в 1923 году, работал один-единственный водолаз – Чу­мак. Старый человек, окончивший водолазную школу еще в 1908 году, он не ходил на глубины. Для дальнейших поисков инженер Даниленко сконструировал снаряд с иллюминаторами, который спускали под воду с крамбола[12] баржи.

«Черный принц» обнаружили на дне бухты, у скал, которые были изображены на старинной гравюре. Вначале нашли кусок борта с иллюминатором, мачту из тикового дерева и старой конструкции паровой котел.

Весть о находке «Принца» разнеслась по всему миру. Удачливый по находкам золота, японец Катоака сразу же попросил разрешения при­ехать со своими водолазами и на концессионных началах поднять золото «Принца». Японские водолазы поднимали громадные куски скал, про­сеивали сквозь сито каждую горсть песку. Проработали все лето и нашли только четыре старинные монеты с изображением английской королевы. Катоака уплатил за концессию и оставил все оборудование и рейдовую маску с легким водолазным шлангом. Эта маска пригодилась ЭПРОНу при обследовании кораблей. Уезжая, Катоака подарил эпроновцам три найденные монеты, а одну взял с собой.

Ф. Э. Дзержинский, погремев в руке монетами, взял карту Черного моря, на которой точками были обозначены места затонувших кораблей.

– Корабли и есть ваше золото, – сказал он эпроновцам.

Старые водолазы помнили севастопольский рейд, битком забитый кораблями всех видов. После войны море стало пустынным. На дне его лежал почти весь флот: пятьдесят военных и триста двадцать коммерче­ских судов. А штаб несуществующего флота размещается на допотопном колесном суденышке «Красный моряк».

Капитан Антон Никитич Григорьев решил создать в Одессе водо­лазный отряд. Море и здесь хранило в своей пучине немало богатств.

На первых порах отряд Григорьева разыскал и обследовал потоп­ленный пароход «Алтай». Судно имело прекрасно сохранившийся кор­пус, но поднять его было нечем. Водолазы отправились дальше в море, к затонувшей барже «Наваль».

Только раз в семидневку возвращались эпроновцы в Одессу, заби­рали пресной воды, свежей провизии и уходили обратно в море. Штаб отряда располагался на буксире «Кабардинец».

За несколько месяцев работы отряд выгрузил из «Навали» несколь­ко вагонов цветного металла, тридцать тонн инструментальной стали, сорок станков и другие ценные материалы. Это была работа, достойная похвалы.

Отряд Григорьева разыскал близ Одессы несколько погибших су­дов: «Потемкин», «Меркурий», «Силач» и транспорт «Патагония». Но флотилию перебросили под Новороссийск для обследования там затонув­ших судов.

Только в 1931 году начальник ЭПРОНа Ф. И Крылов издал при­каз о создании в Одессе постоянного отряда, работающего по твер­дому плану, который должен выполняться без оговорок. Деятельность отряда охватывала северо-западную часть Черного моря и речные бассейны Днепра, Днестра и Буга. Кадры его сначала были до смешного малы: несколько матросов, подрывник Рымарев да водолаз Карпук. И ни одного суденышка, чтобы выйти в море.

Вновь организованный отряд разместился в комнатушке Дворца моряков, где стоял столик и два стула. Но где взять плавсредства? И вдруг из Севастополя сообщили: выслан мощный морской буксир. Портовики, довольные, что эпроновцы не будут просить у них плавсредства, отдали отряду целую пристань. Но вместо «мощного» буксира к пристани пришвартовался небольшой моторный катер «Клавдия». И на нем прибыли капитан Калошник с командой и инструктор Сергеев с тре­мя водолазами.

Сразу развернулась работа. Подняли две землечерпалки и баржу в Николаеве, шестьсот тонн разного металла, соорудили в одесском пор­ту волнорез, ограждающий Хлебную гавань от зыби, а в самой гавани поставили массивы – железобетонные квадраты. С этого времени порт изменил свое отношение к одесскому отряду.

Флотилия отряда постепенно оснащалась. Сперва получили боль­шой килектор[13] и буксир «Аджарец» с матросами и водолазами. Затем появилась баржа «Э-10», которую сами подняли с грунта. Потом приба­вился катер «Струя», выброшенный портом на свалку. Его отремонти­ровали и стали доставлять продукты и письма водолазам, работающим в море. И, наконец, раздобыли плавучий кран «Красное знамя», списан­ный портом на слом.

С этой, собранной по кусочкам, флотилией отряд принялся за подъ­ем крупных судов, которые ждали водолазов на дне моря. После долгих месяцев напряженного труда подняли пароход «Потемкин».

Это судно затоплено белогвардейцами в 1920 году в Тендровском за­ливе. Свежая погода и большая волна два дня мешали эпроновцам про­извести осмотр «Потемкина». Наконец шторм утих, водолазы спустились на дно. Пароход уже оброс ракушками и зеленью. Все надстройки поло­маны, фальшборт исковеркан, а кормовая рубка с полуюта провалилась в каюты первого класса. Но корпус оказался целым и невредимым. Вну­три судна машина была разобрана и части ее разбросаны. Это сделали белогвардейцы, которым не удалось угнать пароход за границу.

И вот в 1932 году «Потемкина» подняли. В мутном водовороте кру­жились пустые ракушки, обрывки водорослей и куски изъеденного мор­ским древоточцем дерева. Еще не улеглась взволнованная вода, как среди команды воцарилась настороженная тишина. Пароход еле дер­жался меж понтонов, тяжелый, полузатопленный, чуть высунув на по­верхность палубу с обомшелой надстройкой. Буксировать в порт нельзя – рухнет. Не мешкая, принялась команда выкачивать воду, но, сколько ни качали насосы, вода не убывала. Пробоины как будто нет, кингстоны закрыты, а судно не облегчается, вот-вот снова уйдет на дно.

И снова полезли водолазы под воду, пробрались в отсеки и обнару­жили дырявые переборки и раскрытые иллюминаторы. Дни и ночи ломали переборки и подавали наверх, наглухо задраивали судовые иллюми­наторы, а вовсе разбитые заколачивали деревянными пробками. Снова пустили в ход насосы. Зашумела вода. «Потемкин» качнулся, полезли вверх его трубы и палубы. Наконец он весь вышел и стал на плаву. Из трюмов парохода тянуло острым запахом ила, йода и морской соли. А на мокрой палубе будто кто-то ломал сухую вермишель. Это много­численные ракушки под солнцем открывались и трещали створками.

7. Подъем «Меркурия»

В 1916 году пароход «Меркурий», имея на борту шестьсот пассажи­ров, а в трюмах большое количество груза, шел со скоростью десять узлов из Очакова в Одессу и наскочил на немецкую мину. Раздался оглу­шительный взрыв. «Меркурий» накренился и стал тонуть. Среди пасса­жиров началась паника. Пароход гудел пронзительно и протяжно, взы­вая о помощи.

Впереди тем же рейсом на Одессу шел крупный пароход. Капитан его, увидев катастрофу, дал ответный гудок и хотел оказать помощь, но встретил сопротивление. Пассажиры первого класса – дворяне и куп­цы – потребовали не останавливаться. Они испугались взрыва и боя­лись, что сами наткнутся на мину возле «Меркурия». Капитан заявил им, что обязан помочь гибнущему судну. Тогда на мостик бросились офицеры царской армии и, грозя револьверами, заставили капитана идти своим курсом.

Как только тонущие люди заметили, что спаситель покидает их, ужас с новой силой овладел всеми. Море штормило. Две шлюпки, спу­щенные с борта, под ударами волн перевернулись. Больше лодок не было. За полтора десятка спасательных кругов и пробковых поясов ухватились сотни рук и разорвали их в клочки. Примчались катера бли­жайшей спасательной станции и рабочие лодки, но успели спасти немно­гих. По палубе «Меркурия» с тяжким гулом катились огромные волны. Гибнущее судно скрылось в пенном водовороте.

Владельцы «Меркурия» стали ходатайствовать об извлечении зато­нувшего груза, а заодно и утопленников. В подъеме самого «Меркурия» они не были заинтересованы, пароход был застрахован на крупную сумму.

Разгрузкой трюмов на «Меркурии» занялось водолазное предприя­тие купца Болохина, который заработал на этом деле большие прибыли. Затем пароход оставили. Местная газета сообщала: «Желание поднять «Меркурий» по нынешним условиям признается неосуществимым».

И вот начальник одесского отряда Григорьев решил проверить: действительно ли невозможно поднять пароход?

Водолаз Сергеев спустился на судно. Свинцовые подошвы стукнули о тихую верхнюю палубу. У ног Сергеева лежали офицерская каска с двуглавым орлом и дамская галоша. Он сошел в жилую палубу по ракушечным ступенькам трапа. Первая каюта была наполовину рас­крытой. У входа валялась трость с серебряным набалдашником. Перед столом – скелет с манишкой на шее. На спинке кресла мундир с гене­ральскими эполетами. Многие каюты оказались закрытыми.

Осмотрев машины и кочегарку, трюмы с товарами, обследовав кор­пус, Сергеев дал сигнал и вышел наверх.

Чтобы добраться до киля «Меркурия», водолазы вынули около вось­ми тысяч кубометров крепко спрессованного грунта. Начали пробивать тоннели, как раз под пробоиной. Оттуда безостановочно сползала грязь, доски, мануфактура, забивая грунтосос. То и дело чистили его. Доски падали прямо на шлемы, глушили водолазов, грязь залепляла иллюми­наторы, битое стекло резало руки. Старый водолаз дядя Миша Стродов, который по своим преклонным годам уже не спускался под воду, не успе­вал чинить водолазные рубахи, продранные зазубренным железом. Ве­село попыхивая самокруткой, он рассказывал эпизоды о своей работе на «Меркурии» еще у купца Болохина.

«Поднимали мы груз с «Меркурия», а заодно, по просьбе Красного Креста, доставали вино для раненых госпиталя. Хранилось оно в буфете, а туда через люк не попасть – заклинен. Так мы через угольные шахты пробирались, вдоль всего судна, по узенькому коридору. Сожмешь водо­лазные плечищи, стравишь весь воздух и извиваешься, как минога. Метров двадцать целый час ползешь.

Один у нас притащил оттуда маленькую плоскую бутылку, а прочи­тать выдавленные на ней буквы не умеет. Отвинтил витую стеклянную пробку и попробовал. Видим, мается парень, за живот держится. Ну, к доктору сразу.

Тот прочитал и смеется. «Что такое?» – спрашиваем. «Олеум рицини, то есть касторка!» Надолго запомнил парень это латинское на­звание.

И для себя таскали маленько. Таможенные чиновники в порту строго следили, чтобы водолаз ничего не вынес. Увидят у окон таможни на воде пустую бутылку – и нас обыскивать. Причаливаем к берегу, а чиновники прямо на бот, все обшарят, в костюмы водолазные посмотрят. Один раз каждую доски на палубе приподняли. Ничего не нашли. Заставили мы их снова доски приколотить.

Извелись таможенники, но так и не разгадали нашей тайны. А мы, перед тем как подняться с «Меркурия», подвешивали бутылки на крю­чок под днище водолазного бота. Когда потребуется, сверху багром подденем и вытаскиваем «рыбку».

А сам пароход тогда не подняли. У нашего купца пороху не хватило достать такую громадину. Да владельцы судна этого и не хотели».

Подготовительные работы на «Меркурии» отряд ЭПРОНа закончил в самый короткий срок – за месяц. Близился подъем.

«Не мог я заснуть, – вспоминает Сергеев, – тревожно за пароход. Встал, закурил и прикидываю: вес судна 1680 тонн плюс груз в трюмах да грязь, присос к грунту. Новое двенадцатиметровое полотенце выдер­живает нагрузку на растяжение сто тонн, а наши уже семь раз были в работе, износились. Значит, если не добавим еще, «Меркурий» оборвет эти».

Утром Сергеев обсудил свои прикидки со старшим инструктором Правдиным. «Все верно, – сказал Правдин, – но где взять дополни­тельные полотенца?» И медлить тоже рискованно – «Меркурий» состав­лял для отряда почти весь годовой план.

– Попытаемся, – сказали водолазы.

И стали продувать понтоны. На поверхности заходили белые волны. Вода закипела, вспухла и поднялась столбом метров на двадцать вверх. Между понтонами из воды на миг высунулось что-то вроде кашалота с бурой водорослью на спине. Понтоны, разойдясь в разные стороны, вдруг подпрыгнули, как кони, и сбросили «седока» – «Меркурий» исчез в волнах.

– Я чуть не заплакал, – рассказывал Сергеев, – повернулся к на­чальнику, а тот закрыл лицо руками и убежал...

– Сам не пойдет – зубами вырвем! – сжав кулаки, сказали водо­лазы.

И снова началась борьба за «Меркурий». По семь часов не выходил из воды старшина Барашков. Молодой инструктор Рудик проводил на дне моря восемь-девять часов. Водолазы Костин, Лозовский, Кудрявцев без устали лазали во тьме тоннелей. Но ушла хорошая погода и начались ветры.

Прогнозы одесской метеостанции никогда не были точными. Впо­следствии эпроновцы, обманутые сводками, угадывали погоду по мор­ским рачкам-бокоплавам. Если они уходят на дно, – будет ветрено, если всплывут, – штиль. Вспоминали и старые приметы, которыми пользовались мореплаватели еще во времена Джемса Кука:

Чайка ходит по песку,

Моряку сулит тоску.

Если чайка села в воду,

Жди хорошую погоду.

Если дым пошел к воде,

Смотри в оба – быть беде!

Если дым столбом валит, –

Море штиль всегда сулит.

Солнце ясно поутру, –

Моряку не по нутру.

Солнце ярко с вечера, –

Тогда бояться нечего.

Шторм налетел внезапно. Эпроновцы заторопились в порт. Оборвал­ся буксирный канат от водолазного бота и моторного катера. Огромные водяные валы яростно обрушились на суденышки и придавили их к грун­ту. Море мстило людям.

Чуть ветер утих, вернулись обратно. Бот и катер нашли по масля­ным пятнам. Четыре часа поднимали их на поверхность. Просушили, прочистили, разобрали и смазали мотор. Через сутки отряд в полной го­товности приступил к прерванной работе.

Остропка понтонов требует особой тщательности, и на этот раз ее производили внимательнее, чем прежде, навешивая тяжелые пудовые скобы. Четыре компрессора Вестингауза гнали воздух в понтоны «Мер­курия», чтобы отжать из них воду. Море забурлило, и в бурой пленке водорослей вышел наконец морской пленник. На этот раз «Меркурий» тонуть не пожелал.

Но задерживаться здесь, чтобы откачать воду и заделать пробоину, было рискованно, – каждую минуту мог налететь штормовой шквал. Прибавили по обоим бортам еще несколько понтонов, и «Меркурий» на длинном тросе двинулся в порт вслед за буксиром «Сарыч». До Одессы четырнадцать километров.

В пути задул ветер, чего и боялись эпроновцы. Волны уже перема­хивали через судно. На траверзе Чабановки зыбь достигла шести бал­лов. У Дефиновки из порта на помощь подошел буксирный катер «Дельфин».

Возле Одессы шторм усилился до восьми баллов. Стали развора­чиваться у портовых ворот. Тут по «Меркурию» ударили крупные боко­вые волны. Стальной трос, соединяющий его с «Сарычем», лопнул от на­пряжения, и судно понесло на каменный мол.

Буксиры погнались вслед. Вмиг окружили «Меркурия». А принять конец на нем некому. Гигантские волны поднимали судно и быстро гнали на валуны. Еще метров двадцать – и «Меркурий» грохнется о каменную гряду.

Решение пришло молниеносно. Боцман Кравценюк, матросы Шаров и Салин прыгнули в шлюпку... И вот они уже на «Меркурии» – матро­сы, как акробаты, перескочили вслед за боцманом. С «Сарыча» поверх водяных столбов взвился канат. Храбрецы, стоя по горло в воде, под­хватили его и закрепили узлом за руль. Пойманного «Меркурия» пота­щили в плавучий док. Но огромный пароход не пролезал в ремонтное помещение, мешали понтоны.

Откачивать из корабля воду прибыли чуть не все портовые суда, на которых имелись отсасывающие помпы. Но тут уже береговой ветер развел в гавани большую зыбь, и это нарушило порядок в работе. В до­вершение один буксир развернулся так неуклюже, что ударил гребными винтами по резиновому понтону, пробил его – и в третий раз скрылся «Меркурий» в морской пучине, уводя с собой все отсасывающие приспособления и пожарную автомашину. Вот уж где нужно учиться терпению и силе воли!

Эпроновцы снова принялись за подъем «Меркурия». Наконец судно поднято и стало на плаву окончательно. Из кают достали вещи пассажи­ров, которые потом стали экспонатами в одесском музее водного транс­порта: бурый комок, похожий на медный колчедан, – слипшееся мон­пансье; покоробленная книга «Международный свод сигналов»; «Ана­томия человека»; «География», раскрытая на странице с заголовком «1492 год – открытие Америки»; заржавленный револьвер; ручка зонти­ка, потускневший графин; портфель, изъеденный морской солью; чей-то желтый позвонок; патронташ; офицерские сабли с клеймом и несколько старых монет...

8. «Гаджибей»

Это было 18 июня 1918 года. Враг захватил весь юг Советской Рос­сии. Черноморскому флоту угрожал плен.

Эскадренные миноносцы «Каллиакрия», «Громкий», «Пронзитель­ный», «Стремительный», «Сметливый», «Гаджибей», «Лейтенант Шестаков» и «Капитан Баранов» один за другим поднимали флаг «Поги­баю, но не сдаюсь!» и, опрокидываясь вверх килями, шли на дно Ново­российской бухты. Последним в тот трагический день погиб эсминец «Керчь». Он выпустил несколько торпед в огромный линкор «Свободная Россия» и сам затопил себя в пяти милях от Туапсе.

Опытные подводные мастера Правдин, Вольнов, Жуков и Каюков помнят, как рыдали старые матросы, оставляя свои гибнущие корабли, и затем, не зная страха смерти, сражались на суше с белогвардейцами. Эти водолазы сами прошли сквозь огонь гражданской войны, видели смерть и разрушения, поэтому судьба каждого потопленного судна не давала им покою.

В июне 1927 года Правдин, Жуков, Вольнов, Каюков первыми в от­ряде осмотрели под водой один из эсминцев погибшей эскадры «Гаджи­бей», дав о нем точные и подробные сведения. «Гаджибей» решили под­нять до наступления осенних штормов.

В Новороссийской бухте дуют коварные ветры. Черноморцы назы­вают их «накат», «моряк», «борода», «норд-ост» и «бора». Я сам видел лежащий на берегу турецкий пароход «Суле», весь обмерзший, точно ле­дяная сосулька. Вышвырнул его из воды могучий зимний шторм.

Эсминец покоился на глубине двадцати восьми метров. Вода свет­лая. Но поставить его на плаву оказалось делом сверхтрудным. За девять лет подводного плена миноносец на две трети своего корпуса зарылся в песок. Над грунтом оставался один длинный стальной киль. Водолазы начали прорывать под «Гаджибеем» тоннели. Ноги увязали в грязи, чер­ная ракушка резала костюмы. Она просто заедала водолазов. Грунтосос не в силах был ее откидывать. А с палубы свисали пушки, торпедные ап­параты, рубки, шпили и множество выступающих металлических предметов.

Вырыли шестиметровую яму. Правдин добрался до первого торпед­ного аппарата. Над головой водолаза, прикрепленная храпцами[14] к тум­бе, повисла смертоносная заряженная «сигара». Малейшее неосторожное движение – и эта громадина разорвет на куски миноносец вместе с его спасателями. Правдин медленно отвинтил храпцы, и торпеда тяжело рухнула в яму. Только большое самообладание и мужество старейшего мастера, предотвратили катастрофу.

Словно кроты, рылись водолазы под торпедными аппаратами целых два месяца. «350 спусков только для размывки грунта вокруг торпед и 150 спусков на отвинчивание храпцов» – так записано в водолазном жур­нале.

Время для подъема «Гаджибея» было потеряно. Молодой кора­бельный инженер Тимофей Бобрицкий тревожно поглядывал на небо. Вот-вот появится черная точка, расплывется, как чернильная клякса на промокательной бумаге, и налетит ураган.

Тут-то и выручили опыт, находчивость и сметка подводных масте­ров. Четверо старых водолазов во главе с Правдиным твердо заявили: миноносец будет поднят!

Жуков давно определил, что «Гаджибей» почти не потребует ремон­та. Его корпус из нержавеющей стали, зарытый в песке, прекрасно со­хранился вместе с механизмами. Чтобы не разрезать при подъеме хруп­кую палубу миноносца, он предложил подкладывать под стальные тол­стые полотенца деревянные подушки.

А Правдин организовал самую быструю промывку тоннелей. Это было первое, очень своеобразное подводное социалистическое соревно­вание. Кто скорее дойдет до середины палубы, считался победителем. Побежденные выставят бочонок вина. Ох, что творилось день и ночь под «Гаджибеем»! Грунтосос не успевал выбрасывать песок и тяже­лую ракушку. Мотористы, измотанные бессонницей, валились с ног. Качальщики выбились из сил, беспрерывно подавая воздух соревну­ющимся.

Тоннели прорыли в самый кратчайший срок. Впоследствии мы не ви­дели подобных рекордов.

Измученные, но довольные вышли победители на берег. А тут под­вернулся татарин, который вез на ослике два бурдюка виноградного вина. Сразу началось чествование. Вахтенный в эту ночь не дождался водолазов на корабль. Победители и побежденные вповалку лежали на зеленой мураве, раскинув руки, и богатырский храп оглашал стенки Новороссийского порта.

«Гаджибей» был поднят до штормов.

9. В старинном броненосце

Старые водолазы – любопытный народ. Но самой, пожалуй, приме­чательной фигурой среди них был Сергеев. Малого роста, коренастый, волосы ежиком, густые обвисшие усы моржа, сердитое лицо из-под на­висших бровей, черный резиновый колпачок на большом пальце левой руки, когда-то перебитом под водой, быстрый, порывистый, он выделял­ся среди огромных, спокойных и медлительных старых специалистов. Кстати, и в водолазном уставе сказано, что при работе под водой человек должен быть неторопливым и спокойным.

За долгие годы подводной работы Сергеев привык с любой глубины подниматься без выдержек. Его даже и не поднимали, он сам выскаки­вал на поверхность. На удивление, ни разу Сергеев не заболел кессонкой[15]. Его так и называли – бескессонный водолаз.

Не любил отвечать на вопросы сверху и вместо ответа заводил песню: «Ехали на тройке с бубенцами». Любил работать под водой в одиночку. Однажды послали его в Ялту обследовать портовый мол для ремонта и обещали прислать водолазов.

– Зачем? – удивился Сергеев. – Сам справлюсь!

Нанял в Ялте мальчишку качать воздух. Снаряжение самому не на­деть, а у мальчишки сил мало, да и не умеет. И Сергеев орудовал под водой без костюма, в одном шлеме. Навинтил его на манишку, а чтобы не соскочил, привязал сзади и спереди подхвостником. Он исправил в молу все повреждения, причиненные штормами за много лет, и приехал довольный.

– Хорошо отдохнул, – говорит. – В подводном санатории, без на­чальства над душой!

Водолазы удивились – ведь один выполнил работу за целую водолазную станцию!

– Виртуоз! – отзывался о нем Сампсонов, сам великолепный гид­ротехник.

Под водой Сергеев не признавал никаких авторитетов, все делал по-своему, и не было случая, чтобы он ошибся. Многим старичкам достава­лось от его едких насмешек.

И молодые его тоже побаивались. Говорили, что Сергеев никого не хвалит и не ругает, просто молчит, и все. Чтобы угодить ему, надо черта достать со дна моря. Но если уж кто заслужил, Сергеев без слов дарил водолазу вышитый кисет с табаком. Такова была его высшая оценка за труд, за смелость и находчивость.

Вот к этому-то старейшему подводному мастеру и послали однаж­ды трех молодых водолазов: Колю Токаревского, Мишу Кузиму и меня. Предстояло обследовать старинный броненосец «Ростислав», затонув­ший в Азовском море. На боте, кроме Сергеева, находился еще во­долаз Галямин. Они когда-то вместе поднимали подводную лодку «Пеликан».

Впервые я увидел Азовское море, серое, как степь. Отмахиваясь хво­стами от мух, в воду вошли коровы.

– Ну и лужа! – насмешливо сказал Коля Токаревский.

Между тем эта «лужа» была настолько свирепа, что не дала эпроновцам в 1927 году поднять броненосец: разразился страшный шторм, и «Ростислав» снова ушел на грунт.

Теперь мы получили задание осмотреть машинное отделение и опре­делить годность механизмов. Все-таки «Ростислав» пролежал на дне с 1919 года.

Первым спустился Галямин. Долго ходил возле броненосца, но так и не пробрался к машинам. Все три палубы рухнули одна на другую, за­крыли проход. Осталось единственное отверстие в борту, почти вровень с грунтом, но водолазу туда никак не пролезть.

– Посмотрим, посмотрим, – пробурчал Сергеев и быстро ушел в воду.

Конечно, он осмотрел машины. Но Галямин не поверил. Самолюбие опытного специалиста было задето. Он сердито спросил Сергеева:

– А доказательство принес?

– Не догадался, – говорит Сергеев, – но это дело поправимо. Ре­бята, кто достанет Галямину доказательство?

И посмотрел на меня.

– Есть!

На попятный не пойдешь. Меня снаряжают, а я думаю: хорошо, если сумею пробраться на броненосец, а вдруг осрамлюсь?

Прошел по песчаному грунту вдоль всего броненосца раз и дру­гой... Обшарил весь корпус. Наконец вижу полупортик – яйцеобраз­ной формы отверстие. Не долго думая, сунул туда одну ногу, потом вто­рую и, придерживаясь руками, начинаю сползать внутрь судна. А грузы уперлись в стенки и не дают дальше ходу. Крутился, крутился и вылез. Что делать? Попробую-ка головой вперед пройти. Шлем совсем свобод­но вошел, даже плечи протиснул, но грузы снова застряли. Вынул голову и топчусь перед отверстием. И вдруг осенило... Надо же груз развязать! А если наверх выкинет? А, была не была! Вытравлю сперва весь воздух, чтобы сразу не подняло. Быстро распутал подхвостник и су­нул передний свинцовый груз в броненосец, а за ним и сам влез.

Темно в стальной утробе «Ростислава». Иду осторожно, чтобы не запутаться во всяких трубах и железных обломках. Так и добрался до котельной. Машины оказались исправны, на некоторых даже след гу­стого тавота сохранился. Пора и обратно.

Вернулся к полупортику. Что же принести в доказательство? Не возьмешь же кусок железа, его ведь и возле броненосца много валяется. Никак не придумаю. По краям отверстия торчат острые ракушки. Чтобы не порезать руки, когда вылезать буду, взял полено и начал их сбивать с полупортика. Дров целая поленница стоит возле меня, придавленная чугунными колосниками. Расчистил полупортик, выкинул полено нару­жу, а оно ударилось о песок и медленно поднимается кверху.

– Принимайте доказательство! – заорал я, хотя мы работали без телефона и, конечно, никто меня не услышал. От радости я перекидал всю поленницу из броненосца. Поднимают меня кверху, а над головой будто туча – дрова плывут.

Сергеев снял с меня шлем.

– Все-таки догадался! – смеется. – Грузы развязывал?

– Пришлось, – говорю.

Ребята хлопают меня по плечу: выдержал экзамен! А Сергеев полез в карман и молча протянул мне свой вышитый кисет с табаком.

10. Убегающие башни

В ЭПРОН вливались молодые кадры. Лучшие традиции старых во­долазов: никогда не отступать, не страшиться тяжелой работы и, как бы ни было трудно, поднимать корабли – передавались и выпускникам балаклавского водолазного техникума.

Помню, в 1931 году наш инструкторский класс отчаянно боролся за орудийные башни дредноута «Императрица Мария». Этот дредноут во­шел в строй в конце 1915 года и сразу стал грозой для иностранных фло­тов. Мощные двенадцатидюймовые орудия «Марии» в первом же бою заставили поспешно удрать быстроходные немецкие крейсеры «Гебен» и «Бреслау», которые безнаказанно совершали нападения на Крымское побережье. Базировались они в Константинополе – Турция была союз­ницей Германии.

Через год на северном рейде Севастополя чудовищной силы взрыв сотряс могучий корпус дредноута. За ним последовали, один за другим, еще шестнадцать ударов. Это было дело рук вражеского диверсанта.

Дредноут медленно перевернулся вверх килем и затонул, заняв почти треть бухты. Погибло более трехсот человек команды, остальных успели спасти с днища опрокинутого судна, в том числе и командующего Черноморским флотом адмирала Колчака.

Стальной гигант лег поперек бухты и мешал идущим кораблям с низкой осадкой. Но подняли «Марию» и отвели в док только перед самой Октябрьской революцией. А через три года снова вывели «Марию» в бухту - дредноут мог раздавить подгнившие стенки дока – и вторич­но утопили, но уже на неглубоком месте.

Главные механизмы и котлы почти не пострадали от взрыва. На дредноуте находилось много металла. Рудметаллторг пытался разобрать «Марию», но в воде сделать это было невозможно. Обратились к водо­лазам. Эпроновцы подняли и сдали государству около миллиона пудов цветного металла и большое количество вполне исправных механизмов.

А все башни двенадцатидюймовых орудий дредноута как оторва­лись от «Марии», так и оставались по-прежнему в грунте, на месте взры­ва. Покоились они вместе с орудиями на глубине шестнадцати метров. Вязкий ил засасывал их все глубже и глубже.

Не раз принимались за извлечение башен, но они упрямо уходили в грунт. Пригласили для консультации знаменитых английских, италь­янских, японских морских специалистов, и все они авторитетно заявили, что орудийные башни в зыбком грунте северного участка Севастополь­ской бухты невозможно поднять.

– Достанем! – решительно сказали молодые водолазы.

Целое лето мы догоняли башни когда-то грозного дредноута. Каза­лось, вот-вот подденем тросами... И снова убегают они, прячутся в вяз­ком иле.

Мы превратились в песчаных свиней – так яростно рылись в грязи.

Все дальше убегало дно бухты, а рядом все выше поднимались горы намытого песку. Мощный грунтосос «Карбедзь» выбрасывал вме­сте с грунтом камни и черепа погибших матросов. У водолаза Барашкова втянуло в пасть насоса манжет рубашки, еле руку успел выдернуть, а рукав оторвало. В костюм хлынула вода. Еле вытащили человека из тридцатиметровой ямы. Конечно, все мы перепугались.

«Это что – рукав, – сказал нам тогда водолаз Сезонов, – куда бо­лее страшный случай произошел, когда мы обследовали отсеки внутри «Марии».

В котельном отделении даже на плоту, словно по большому озеру, плавали. Сумрачно там, как в чугунном склепе. Над головой тяжелые пятидесятитонные котлы... Воздух сырой. Капля сверху сорвется, шлеп­нется об воду да так гулко, что даже вздрагиваешь.

Дредноут, как вы знаете, вверх килем лежал. В днище отверстие пробили, огромную трубу вставили – шлюзовое приспособление, наслед­ство мостостроителя Альберта Томи. По этой трубе и спускались на «Ма­рию», без водолазного костюма. У каждого из нас свечка в руке. Открыли однажды еще не осмотренный отсек, а там сероводород. Газ как по­лыхнул – целое облако огня вырвалось. Еле выбежали. И с нами комис­сар Каменецкий ходил. Посмотрел я на него, да так и обмер. Глаза у Каменецкого нет! И не кричит. Хочу ему сказать – голоса нет. Наконец выдавил: «Товарищ комиссар, у вас же глаз выбит!» А он спокойно разжимает кулак и протягивает мне на ладони глаз... «Не бойся, Тимо­фей Михайлович, – говорит, – потрогай». А я в себя прийти не могу. Дотронулся... Глаз-то оказался стеклянным. Каменецкий, как попал в «Марию», сам вынул его».

Только осенью, пройдя еще примерно десяток метров, мы подсекли наконец первую орудийную башню и пристегнули к ней круглые пон­тоны. И вот мы стоим на берегу поздним вечером. Клокотала и вздува­лась вода, окрашенная ярким светом прожекторов, направленных со всех кораблей севастопольской бухты. На поверхности, в ожерелье же­лезных понтонов, вынырнула трехсоттонная чугунная махина. Она под­нимала на себе огромный кумачовый лозунг: «Нет такой крепости, ко­торую бы не взяли большевики!»


* * *

ЭПРОН прославился на весь мир. Когда-то маленькая экспедиция под Севастополем и Одессой, она превратилась в мощную организацию. На всех морях, реках и озерах Советского Союза эпроновцы уже стро­или порты, гидростанции, мосты, прокладывали кабеля и трубы. Мча­лись на сигнал «SOS», спасали терпящие бедствия корабли; и в южных морях и в ледяных широтах Арктики поднимали давно затонувшие суда, упорно завоевывая новые глубины морей и океанов.

О ЭПРОНе писали газеты, журналы; выпускались специальные поч­товые марки, спичечные коробки с изображением водолазов, и был даже сорт папирос «ЭПРОН».

А поэт А. Чивилихин посвятил ему свои стихи:

«И волны, что ветром клубимы,

Осилить его не смогли.

Входил он в немые глубины,

Со дна поднимал корабли.

И жгло его ветром суровым,

Над ним пролетела заря

Его называли ЭПРОНом,

Что значит «входящий в моря».

Загрузка...