Спасти человека

Это случилось во второй половине февраля. Антарктическое лето — морозное, жесткое, со слепящим, негреющим солнцем, которое висит над тобой словно бесконечный сполох, возникающий при сварке металла, подходило к концу. Начинали погуливать затяжные циклоны, снег раз за разом заваливал аэродром и поселок, ветер нудно завывал в проводах антенн, полярный день съеживался на глазах. Каждый рейс на «Восток» давался все труднее — погода резко ухудшалась, машинам чаще приходилось работать на пределе возможного, нам — на пределе сил.

Мы уже несколько дней не летаем на «Восток», нет погоды по трассе. Завоз груза туда еще не закончен, и это нас очень тревожит. Рассчитывать на хорошие погодные условия во второй половине февраля, а тем более в марте, нет резона: придется буквально ловить каждый погожий день. Настроение у всех подавленное. И вдруг 17 февраля меня срочно вызвал начальник станции «Мирный» Арнольд Богданович Будрецкий.

С Будрецким я был знаком давно. Опытнейший полярник, он стал первооткрывателем полярных станций в Арктике и Антарктиде и о работе авиации знал не понаслышке. Добрейшей души человек, прекрасный организатор с хозяйственной жилкой... Забегая вперед скажу, что впоследствии нам пришлось вместе работать еще в нескольких экспедициях, между нами установились хорошие рабочие и теплые дружеские отношения, которые меня согревают и по сегодняшний день.

Арнольд Богданович без предисловий огорошил меня печальной вестью:

— Мне передали, что начальника поезда Сухондяевского разбил паралич.

Володю я хорошо знал. Мой одногодок, коренастый крепкий парень, отличный товарищ и специалист, он в последние недели занимался подготовкой санно-гусеничного поезда, который должен был еще до наступления полярной ночи доставить на «Восток» топливо для станции. Работа хлопотная, нервная, отнимающая много сил, поэтому виделись с ним накоротке: «Привет!», «Здорово»! И все... В поход они ушли только 1 февраля.

— Что врачи говорят?

— По всем признакам — инсульт, кровоизлияние в мозг. Нужна срочная госпитализация. Сможешь выручить?

— Надо подумать, — сказал я. — А других вариантов нет? Будрецкий поднял на меня красные от бессонницы глаза:

— Если бы были, тебя бы не ждали, — он подошел к карте участка Антарктиды, где работала экспедиция. — Они находятся вот здесь, — Арнольд Богданович ткнул пальцем в точку, лежащую чуть ниже станции «Комсомольская», — почти на полпути до «Востока» — до него идти семьсот семьдесят километров. Чуть больше они уже прошли. Можно, конечно, бросить сани с цистернами и развернуть поезд в «Мирный». Но тогда ребята на «Востоке» останутся без горючего. Уже сейчас там его — в обрез.

На «Восток» тащить Сухондяевского нет смысла, на станции он не выживет. Да и не довезут его — врач, который идет с поездом, настаивает на немедленной эвакуации больного. С каждым часом ему становится все хуже.

В общем, так, — Бурдецкий вернулся за стол. — Мы тут все варианты перебрали и сошлись на одном — без авиации не обойтись.

— Легко сказать... — такого крутого поворота событий я не ожидал.

— Тебе решать, ты здесь самый главный авиационный начальник.

— Надо подумать, — сказал я.

— Только думай побыстрее, ребята ждут помощи...

Я вернулся к себе. Экипажи, вымотанные рейсом на «Восток», спали. Достал карту, развернул и тут же отодвинул в сторону — этот маршрут я знал, как собственную ладонь, и мысленно мог «пролететь» по нему с точностью до метра, ведь я слетал туда уже больше двухсот раз.

Оставалось определить: с кем лететь?

В этой экспедиции я был заместителем командира летного отряда и, согласно своим обязанностям, регулярно летал с обоими экипажами Ил-14, которые базировались в «Мирном». Работы было много, поэтому я «налетывал» предельно допустимую саннорму, что заодно позволило мне хорошо изучить профессиональные и физические возможности каждого, с кем летал. Как показала жизнь, все они могли выполнить любую задачу в сложных погодных условиях, но..... Во-первых, сезонные работы подходили к концу и у людей накопилась физическая и моральная усталость. Во-вторых, полет, в который я собрался, судя по всему, должен был стать одним из самых сложных, которые до этого выполнялись в Антарктиде нашей авиацией. А в-третьих, сам для себя я мог принять любое решение, но приказать лететь со мной не имел ни служебного, ни морального права. Поэтому я попросил командиров собрать свои экипажи в кают-компании, где и обрисовал им ситуацию, которая сложилась с санно-гусеничным поездом и Сухондяевским.

Повисло тяжелое молчание. Потом я услышал чье-то:

— Черт подери, этого сейчас нам только и не хватало.

И вдруг все заговорили разом, перебивая друг друга, словно пытаясь объяснить кому-то, что лететь невозможно, что Ил-14 не выдержит такого издевательства, которое его ждет на ледовой целине, при морозе в полсотни градусов..... Но тут кто-то тихо сказал:

— Мужики, там же Сухондяевский гибнет. Тихо, но все почему-то услышали.

Я поднялся со своего места:

— Приказать лететь ни вам, ни мне никто не может. Даже министр гражданской авиации. Дело добровольное. Я полечу. Кто еще со мной?

Первым поднялся экипаж Виктора Пашкова: командир, второй пилот Анатолий Волков, штурман Виктор Семенов, бортмеханик Степан Кобзарь, бортрадист Анатолий Киреев.

Я взглянул на Пашкова:

— Виктор, ты останешься в «Мирном». За меня...

— Но как же?!

— Рисковать всем нет смысла, — прервал я его. — А с твоими ребятами мы хорошо слетались. Ты остаешься — это приказ.

Пока мы вели разговоры, авиатехники молча стали по одному уходить и одеваться.

— Вы куда? — удивился я.

— Машину готовить...

Район, в котором находился поезд, считался одним из самых тяжелых и для вездеходчиков, и для нас, летчиков. Ледник там поднимался до 3600 метров, выше, чем на «Востоке», хотя тот и лежал на куполе южнее, в семистах с лишним километрах. Он продувался всеми ветрами, им было где разгуляться. Ни один самолет никогда в этом районе не садился — ледовая целина, сплошь покрытая высокими, застывшими, словно лезвия ножей, застругами и вечно дымящиеся снегом передувы грозили обломать шасси любой машине, экипаж которой рискнет пойти на посадку.

Я позвонил на метеостанцию:

— Какая погода сейчас у вездеходчиков?

— Мороз — минус пятьдесят два — пятьдесят три градуса. Сильный ветер, низкая облачность, пурга.

И вдруг:

— Пойдешь, Жан?

— Не знаю. Держите меня в курсе дела с погодой. Я вернулся к Будрецкому:

— Они смогут сбить там чем-нибудь заструги?

— Пытаются, — он чуть заметно пожал плечами. — Перевернули сани, поставили их поперек, погрузили на них цистерну топлива в пять кубометров, зацепили с двух концов тягачами и таскают. Работа — не позавидуешь.

— Кто вместо Сухондяевского остается начальником поезда? Я хотел бы с ним поговорить...

— Сухондяевского сменит Харламов.

— Василий Евтихиевич? — я удивленно поднял брови. — Он же только что с «Востока» со своим поездом из похода вернулся. Вымотался до предела, я видел.

— Он сам так решил. Того начальника заберешь, этого — оставишь.

— Ага. Только пассажиров мне и не хватало.

— Других кандидатур не нашлось, — развел руками Арнольд Богданович.

— Ладно, Харламов так Харламов. Вы к радистам пойдете?

— Да. Сеанс связи через двенадцать минут.

Однако ничего утешительного он нам не принес. У Сухондяевского «отнялась» вся правая половина тела, он потерял речь, все чаще впадает в забытье. Дает себя знать кислородное голодание, он задыхается. Сильный срывной ветер, пурга, видимость — пять — восемь метров. Тягачи работают, чтобы подготовить посадочную площадку, но в снежной мути невозможно выдержать направление, да и заструги словно из бетона.

Я помолчал. Они не просили помощи, не торопили меня с вылетом. В такие походы подбираются профессионалы высшего класса, умеющие смотреть опасности «в глаза». Они понимали, что лететь нельзя — погода не позволяет, а подвергать риску жизнь шести человек в самолете, без особых надежд спасти одного, — это было бы, по меньшей мере, неразумно.

— Ну, что? — Будрецкий тронул меня за плечо.

— Помогите подготовить аэродром. Взлетим... — я посмотрел на часы, — взлетим через два часа, в пять по Москве. Мы должны прийти к ним в светлое время. А я пока часика полтора посплю.

— Хорошо.

Но уснуть я не смог. Шансов на то, что Сухондяевского удастся вывезти, было не так уж много, но я чувствовал себя в хорошей летной форме и в успехе этого санрейса почти не сомневался. Мучило другое. Если мы полетим и, не дай Бог, подломаем машину и пострадает экипаж, меня ждут крупные неприятности. Во-первых, припишут целый «букет» нарушений документов, регламентирующих летную работу: наставлений по производству полетов, по метееобеспечению и других. Во-вторых, может не выдержать Ил-14. Когда открывали «Комсомольскую», «Восток-1», «Пионерскую», туда садились Ли-2. Но у них посадочная скорость поменьше, чем у Ил-14, шасси рассчитаны на десятикратную перегрузку, тогда как наша машина может выдержать лишь пятикратную. Ли-2 имеет хвостовую, а не переднюю опору, что облегчает работу экипажа в условиях, в которых нам предстояло работать. У него нет слабой «передней» ноги, а у нас есть.

Машины с поршневыми двигателями в Союзе запрещено эксплуатировать при температуре минус 55 градусов. Но это на уровне моря. Мы же пойдем на высоту 3600 метров, и мороз там почти предельный. Тронешь перкаль — может «посыпаться». Не ясно, как поведут себя масло, горючее... Металл на таком холоде тоже не выдерживает, становится хрупким.

Я закрыл глаза, и вдруг из глубины сознания выплыло лицо Акимова. Этот своего не упустит. Если он из меня да из Моргунова преступников попытался сделать, когда преступлением и не пахло, то любой мой промах в этом санрейсе постарается раздуть до вселенских масштабов. Глядишь, на моем дурном примере весь летный состав страны начнут учить, чтобы другим неповадно было лезть в пекло. Где вы, дорогой наш Марк Иванович Шевелев? Где вы, Илья Павлович Мазурук? Мне ведь совсем ни к чему бередить сейчас душу страхами перед наказанием, которое мне уже уготовано, как бы ни слетал, потому что я явно иду на нарушение летных правил, в которых почему-то не предусмотрены условия работы в Антарктиде.

... Попытка подняться к поезду от «Мирного» над дорогой, ничего не дала — мы ее потеряли, уйдя от станции километров на восемьдесят. Низкая облачность стала прижимать машину к леднику, усилилась болтанка, началось обледенение, и мы вынуждены были подняться повыше и идти на юг по приборам. Выйдя в расчетную точку, связались с поездом по радио, но ни мы их не видели, ни они нас. Даже гула наших моторов не слышали.

— Пойдем выше, к «Комсомольской», — сказал я экипажу. — Там должна быть хорошая погода. Станем на след и по нему спустимся к поезду.

Погоду я предугадал. К «Комсомолке» вышли точно. Тусклое багровое солнце висело низко над горизонтом, а кругом простиралась мертвая, серо-синяя, морозная пустыня.

След нашли быстро, развернулись и пошли назад в бреющем полете, до рези в глазах всматриваясь в лежавшую под нами еле заметную ниточку дороги. Если ее потеряем, придется снова возвращаться к «Комсомолке», а это значит, впустую израсходуем горючее, которого должно было хватить нам на все маневры и на обратную дорогу.

В кабину протиснулся Харламов. Пока мы летели, он дремал, погрузившись в свои невеселые думы. Я уважал этого человека, Полярника с большой буквы, мудрого, спокойного, вышедшего живым из стольких тяжелейших передряг, в которые бросали его Арктика и Антарктида, что кажется невероятным появление его в нашей пилотской кабине целым и невредимым. Он успокаивающе похлопал меня по плечу:

— Скоро прибудем?

— По расчету — минут через двадцать.

— Вот и хорошо.

Я окликнул радиста Киреева:

— Передай: пусть зажигают костер.

Чем глубже мы погружались в серую беснующуюся мглу, тем труднее становилось удерживать Ил-14 в горизонтальном полете. Бешеный срывной ветер бросал его, будто щепку в штормящем море, и нам со вторым пилотом пришлось работать, как грузчикам, ворочая штурвалы и шуруя педалями.

— Впереди костер, командир, — бортмеханик первым увидел мутное желтое пятно.

— Вижу, — я внутренне весь как-то сжался. — Второму пилотировать по приборам.

— Понял, — только и сказал Волков.

Мы прошли над костром. Размытое оранжево-красное пятно вдруг расцвело огромным желтым пляшущим цветком и тут же исчезло позади.

— Костерчик-то ребята на совесть «забабахали», — бортмеханик Кобзарь сказал это без тени усмешки в голосе, — видать, заждались.

Я развернулся, сделал новый заход, снизился. Где же эта, чертова, посадочная площадка, которую они готовили для нас? Где бочки, которыми ее оконтурили? Костер снова мелькнул, словно Антарктида насмешливо подмигнула желтым глазом, и исчез, но на этот раз мне удалось разглядеть черные громады тягачей, сбившихся в круг, как стая огромных зверей.

— Штурман, снос?!

— По визиру определять не могу, не за что зацепиться... Десять секунд полета по прямой, разворот, еще один, и я снова снижаюсь, ловя взглядом желток костра. Есть! Наконец-то мне удалось увидеть полосу, подготовленную для нашей посадки. Но где же бочки? Только бы не вмазать в них при приземлении...

Ветер. Теперь надо определить направление ветра. Сила его мне ясна — я чувствую это по ударам на штурвале и на педалях, но как точно уловить, откуда он бьет? Снова прохожу над полосой. Видны заструги, они стоят под углом к пробитой площадке, пурга срывает с них косынки снега. Мозг мгновенно рассчитывает геометрию посадочного курса, выдает поправки на снос ветра... Еще заход.

Я должен заставить себя запомнить, где, что и в какой последовательности мелькает перед моими глазами, чтобы точно вывести Ил-14 в нужную точку почти автоматически и ни на миг не дать ничему отвлечь себя от выполнения этой задачи. Самое страшное сейчас — поддаться визуальным иллюзиям и дать волю воображению.

«Заструги рождаются под ветрами постоянного направления, — отмечаю про себя. — Они вылизывают Антарктиду перпендикулярно меридиану. Нынешний ветер — циклонический. Значит, ориентироваться ты должен сейчас на него. Да, хочется подвернуть машину, ориентируясь по застругам, но делать этого нельзя»... Еще заход. Волков молчит, в кабине все работают так, как и нужно сейчас — максимально сосредоточенно, спокойно и быстро. Кажется, теперь я готов к посадке. Заход.

— Выпустить шасси!

Знакомый звук ставших на замки лыжных стоек, парусность Ил-14 увеличивается, но я не даю ему раскачаться и «притираю» машину в самом начале полосы, если так можно назвать мешанину из снега, в которую мы сели. Ил-14 швырнуло в одну сторону, в другую, он запрыгал, как тушканчик, но мы удержали его. Развернулись, подрулили к тягачам.

— Двигатели не глушить, — приказал я бортмеханику. Оделись, вышли и тут же попали в объятья вездеходчиков.

— Мы не рассчитывали, что вы сядете...

— Сесть можно и на крышу сарая, — сказал я, — но попробуй с нее взлететь... Как Володя?

— Теперь ему будет лучше.

— Бортрадист, штурман, принимайте больного. Анатолий, — окликнул я второго пилота, — пойдем посмотрим, куда взлетать будем.

И мы пошли, проваливаясь в снежные каверны, спотыкаясь о сбитые заструги, пробиваясь сквозь леденящий ветер, который валил с ног. Это, конечно, была никакая не взлетно-посадочная площадка, а так, какая-то каша, которую пурга не спеша слизывала с ледника. «Но вездеходчики — герои, — подумал я, — настоящие герои. То, что они сделали хотя бы такую полоску, не поддается обычным человеческим оценкам. Страшно тяжелая работа, но они ее выполнили»...

— Возвращаемся, — сказал я Волкову. Картина стала мне совершенно ясной — взлетать нельзя. Подошли к «Харьковчанке», за которой прятались от ветра вездеходчики и новый начальник поезда. Он стоял чуть согнувшись, прижимая правую руку к животу, и я понял — опять разыгралась язва желудка. Вопросительно взглянул на него и молча кивнул в сторону Ил-14. Он улыбнулся какой-то вымученной улыбкой и отрицательно покачал головой. Мы отошли вдвоем чуть в сторону, так чтобы видна была полоса. Я кивнул на нее:

— Вася, ты видишь?

— Вижу, а что толку? Я тебе не помощник, ты же сам убедился — мужики старались, сделали, что смогли...

— Понимаю.

— У меня здесь нет ни струга, ни гладилки. Ну, опять цистерны потаскаем, сани поперек развернем, на них поелозим... А что толку-то? Стоять, ждать здесь ты не можешь, потому что топливо сожжешь. Выключишь двигатели — тепло вмиг выдует, а как ты потом их запустишь? Печки-то нет, греть их нечем. Ну, и все, бросай машину. А куда мы все поедем? В «Мирный»? На «Восток»? И как ты Сухондяевскому в глаза посмотришь после этого? — он снова согнулся и чуть слышно застонал.

Я оглянулся. Черные туши тягачей, горстка людей, сиротливо, одиноко стоящий Ил-14, а вокруг морозная, колючая, крутящая с воем и стоном снег, ледяная пустыня. И вдруг я почувствовал, как тисками сдавило сердце. Во рту стало сухо, язык словно прилип к небу, к горлу подкатила горечь, и, несмотря на пятидесятиградусный мороз, ощутил, что мгновенно вспотел. Я прислонился к гусенице «Харьковчанки», сердце билось часто-часто... «Кажется, так начинается инфаркт миокарда», — эта мысль меня почему-то даже не напугала.

— Ты что? — Харламов наклонился ко мне.

— Ничего, сейчас пройдет.

— Доктора позвать?

— Не надо... Где Сухондяевский?

— Уже в самолет отнесли.

Я почувствовал, как боль из сердца начинает уходить, выплюнул горькую, вязкую слюну, ставшую коричневой льдинкой еще в полете до земли. Горизонт чуть отодвинулся, видимость немного улучшилась. Больше нам здесь делать нечего. Надо улетать. Попрощался с вездеходчиками, обнял Харламова:

— На связь выйду, как только взлечу. Пройду над вами.

— Хорошо. Мы-то отсюда не сможем увидеть, как ты взлетишь.

— Ладно, счастливо дойти до «Востока» и вернуться в «Мирный».

— Спасибо.

Я поднялся в самолет, подошел к Сухондяевскому. Он что-то попытался сказать, но с губ слетело лишь глухое мычание. Доктор, который прилетел с нами, чтобы сопровождать больного, замахал руками. Я прижал палец к губам, давая понять Сухондяевскому: дескать, молчи, и все будет отлично.

Сел в кресло, пристегнулся потуже, бросил руки на штурвал и на минуту откинулся в кресле, мысленно проигрывая взлет. Теперь нам предстояло самое трудное. Сесть-то мы сели, а вот взлетим ли? Ровно, успокаивающе гудели двигатели, Ил-14 вздрагивал под порывами пурги, в остекление кабины со всех сторон тускло глядела серо-синяя пустыня. Абсолютно равнодушная ко всем нашим бедам и тревогам.

— Экипаж, взлетаем!

Машина с каким-то стоном тронулась с места, тяжело качнувшись ухнула в одну яму, в другую, и начала медленно набирать скорость. Еще когда мы прицеливались к посадке, я заметил, что пробитая вездеходами в застругах и передувах полоса была образована в виде вытянутой латинской буквы S: прочертить прямую в условиях пурги было практически невозможно.

Поэтому мысленно я рассчитал, где и какому двигателю должен добавить мощность, а где убрать, чтобы вписаться в эту кривую. Руль направления начинает работать при скорости 80 — 90 км/и, и пока Ил-14 ее не наберет, надо управлять двигателями, причем, действовать с опережением, потому что на той высоте ледника, куда мы залезли, приемистость их ниже, по сравнению с показателями на уровне моря, в три раза. То есть, чтобы повернуть вправо или влево, я должен за 15 секунд до того, как мы прибудем в точку поворота, проделать все нужные манипуляции с двигателями и ждать. Мозг лихорадочно отсчитывал секунды. Мы приближались к первому зигзагу, но скорость растет медленно, слишком медленно. Наконец, пора!

Каким шестым чувством я ощутил, что нас подстерегает впереди канава, не знаю. Но я вдруг резко сбросил мощность двигателей, и мы не доехали до нее всего лишь несколько метров. Ил-14 качнулся вперед.

— Толя, что у тебя? — спросил я, кивнув на канаву.

— Углубляется и уходит вправо.

— Разворачиваемся, — я заметил со своей стороны снежный мостик, по которому мы сможем ее перескочить. Развернулись, стали на свой же след.

— Вот что, мужики, — я повернулся к экипажу, — полоски, сделанной вездеходчиками, похоже, нам для взлета не хватит. Придется залезать на целину и уходить с нее. Пилотировать буду сам, второй пилот не вмешивается, только подстраховывает меня.

А теперь — поехали...

Двигатели взревели, заглушая все остальные звуки, Ил-14 снова нехотя пополз вперед, и я вдруг почувствовал, как во мне и в машине, словно она тоже живое существо, начинает натягиваться какая-то струна. Я поглубже вдохнул холодный воздух и — забыл о выдохе. Я чувствовал, как тяжело Ил-14 ползет по перемороженному снегу — будто по песку. Двигателям не хватает кислорода, и они начинают задыхаться. Удар, еще удар... Перемычка, проскакиваем канаву, Ил-14 зарывается лыжонком и основными стойками шасси в снег, потом вырывается из него и, едва почуяв свободу, начинает набирать скорость. Но его уже подстерегает следующий передув. Со стороны мы похожи, наверное, на тяжелый катер, идущий в шторм против волны. Прыжок, удар в стену воды, кокон из брызг... Но катер в море — в своей стихии, а мы?!

«Сейчас она лопнет, сейчас рухнет», — эта мысль молнией ворвалась в мозг и застыла в нем. Кто «она»? Не знаю. Как «лопнет», почему «рухнет»? Не знаю. Штурвал бьется в руках то мелкой, то крупной дрожью, а то вдруг рванется так, что еле успеваю перехватывать... Скорость — сорок, пятьдесят... Осторожно выписываю левый, потом правый поворот, удерживая машину на двухкилометровом S. Еще мысль: «Только бы вездеходчики в конце полосы не наворочали брустверов...» Пятьдесят, шестьдесят. Внутри все налилось сталью, да так и застыло. Вот и конец полосы. Выход свободен. Доворачиваю Ил-14 строго на восток, чтобы он шел по спинам застругов. Черт с ним теперь, с циклоническим ветром, который бьет нам в левый борт, главное — уберечь лыжонок и основные стойки.

Бух, бух, бу-бу-бух!... По Ил-14 кто-то колотит тяжелым молотом, закутанным в тряпку. Шестьдесят, семьдесят... Мне нужно сто двадцать в час, и ни километра меньше. Ко всем бедам, теперь наши лыжи прихватывает «иголка» — нетронутый перестывший снег, — которую на полосе была сбита тягачами. Каждая из этих иголок — ничто, но лыжи налетают в секунду на миллионы этих «ничто» и, кажется, они впиваются не в подошвы лыж, а в мои собственные ноги. Сил трения не хватает на то, чтобы снег расплавился и возникла микропленка воды, по которой и скользят лыжи. И мы тащимся по наждаку.

Нос машины опускается. Выдираем. Опускается. Выдираем... Я чувствую: стоит на миг отпустить дыхание, ту крепость, что застыла во мне, и все — будем битые. И люди, и машина. А помочь нам будет некому... Только — вперед! Теперь мы даже не сможем вернуться к поезду — не выгребем, машина не пойдет, не хватит у нее мощности. Семьдесят, восемьдесят...

Ил-14 начинает «вывешиваться», лыжонок уже идет выше небольших передувов, мы проскакиваем с заструга на заструг все быстрее. Я не чувствую ничего. У меня не было никакого другого ощущения: только вот эти бесконечные удары в днища лыж, клевание носом Ил-14, выдирание его из снежных ям. И еще — внутри кто-то продолжает натягивать струну. И во мне, и в машине...

Передняя «нога» встала устойчиво под углом к горизонту, и теперь мы идем на основных лыжах. Скорость растет, но медленно, очень медленно. «Только бы теперь не попался крутой заструг, на который придется взбираться и машина затормозится. Только бы он не попался и лишь бы не опустился лыжонок», — молю я кого-то, кто должен, обязан нам помочь. Кто? Не знаю.

«Выдержка, теперь нас может спасти только выдержка», — эта мысль сметает в сознании все другие. Сто, сто десять... Мне нужно сто двадцать километров в час. При каждом ударе о заструг стрелка указателя скорости прыгает назад и снова медленно тащится вверх. Сто

десять, сто десять, сто десять... Удар. Сто, сто... Время остановилось. Нет, не так — оно мечется назад-вперед вместе со стрелкой указателя скорости. Быстро бросаю взгляд на секундомер, который включаем, начиная взлет. Минуты перевожу в секунды, перемножаю среднюю скорость машины на них — мы проползли, протащились по этой целине уже больше десяти километров.

Сто десять, сто десять... Ждать! Лыжи цепляются за гребешки застругов, которые сбивают скорость. Кажется, кто-то провоцирует меня на то, чтобы я взял штурвал на себя и оторвал машину от этой гигантской снежно-ледовой стиральной доски. Но если я так сделаю, она не взлетит, мы только потеряем скорость и придется начинать все сначала. Сто пятнадцать, сто пятнадцать... Ждать, ждать! Все мое существо сейчас борется с желанием уйти вверх, чтобы, наконец-то, кончилась эта пытка. Но мне нужно сто двадцать, только за этим пределом Ил-14 сможет удержаться в воздухе. Удар... Еще удар... Ждать, ждать, ждать! Только бы не грохнуться в заструг передней «ногой», при такой низкой температуре стойка может лопнуть, как спичка. Снова выгребаем к ста пятнадцати... Время застыло. Нет, чуть пошло вперед. Сто двадцать, сто двад-цать!

— Закрылки!

Команда взрывается в тишине кабины. С заструга, будто с трамплина, Ил-14, как в замедленном кино, прыгнул в воздух и завис. Я не шевелюсь. Сейчас я похож на охотничью собаку, которая в тревожном ожидании замерла в стойке, почуяв дичь. Как же хочется взять штурвал на себя! На сантиметр, на два, чтобы уйти от застругов, летящих нам навстречу в лоб. Я чувствую каким-то шестым чувством, что лыжи чуть слышно все еще цепляют снег. Но если я поддамся чувствам и изменю угол атаки хотя бы на градус, машина сорвется, провалится вниз, и это будет не ее, а моя вина. Она и так сейчас пытается вытащить нас в небо — на предельно малой скорости, с двигателями, работающими в две трети мощности, в вихревой, изорванной ветром атмосфере. Проходит секунда, две, три... Я держу штурвал, зажав его в одном неизменном положении, давая возможность Ил-14 уравновесить себя в воздухе, набрать скорость.

Я не дышу, мне кажется, если я начну переводить дыхание, наш мир, который сейчас держится в хрупком равновесии, рухнет. Мы идем над застругами на высоте 30 — 40 сантиметров. Только бы под нас не подлез какой-нибудь из них, наметенный чуть повыше. Выдержка, вот все, что от нас с Волковым сейчас нужно. Высота 70 — 80 сантиметров... Разум диктует решение, против которого восстает все мое существо, но я его выполняю и чуть отдаю штурвал от себя, уменьшая угол атаки. Ил-14 начинает набирать скорость энергичнее. Заструги, словно застывшие штормовые волны убыстряют под нами свой бег. Скорость растет и вот я уже могу осторожно-осторожно, кончиками пальцев чуть взять штурвал на себя. Ил-14 «горбом» вперед начинает еле заметно уходить от снежно-ледовой целины, которая отпускает нас со страшной неохотой. Высоту «наскребаем» по сантиметрам.

Время... Кажется, я физически ощущаю, как медленно, с огромным трудом где-то рождаются секунды и еле заметно уползают в прошлое. Мы взлетаем уже целую вечность. Никогда до этого я так долго не взлетал. Пустыня стелется под нами, я могу разглядеть на ней малейшую деталь, а нам нужна высота, которая прибывает так не спеша, что, похоже, ее кто-то процеживает по сантиметру. Машина тяжелая и не хочет уходить вверх. Пять метров...

— Убрать шасси!

Слышу знакомые щелчки — шасси встали на замки. Парирую небольшую просадку машины.

В кабине холодная тишина. Спиной, всем своим существом чувствую, как напряглись ребята. Мне, Волкову, Кобзарю чуть легче, чем штурману и бортрадисту, потому что мы управляем машиной, работаем. Но их-то везем... Они тоже не новички, видят, куда мы лезем, но вмешаться в то, что происходит, не могут. И потому я должен дать им веру в правильность моих действий, как командира корабля. Как? Точной работой.

Горизонт отодвигается, Ил-14 на пределе всех своих сил вытаскивает нас выше и выше. Иду прямо на восток. Наконец, пролетев больше тридцати километров, наскребаем двадцать пять метров высоты.

— Убрать закрылки.

Ил-14 прибавляет скорость. Теперь мы можем с маленьким креном, «блинчиком», развернуться. И только тут я почувствовал, как «стальная арматура», сковавшая все мое существо, начинает растворяться, рассасываться. Я глубоко вздохнул, кажется, впервые с того момента, как мы начали разбег.

Связались с поездом. С ледника подул стоковый ветер, облачность начало стаскивать к берегу, видимость улучшалась на глазах. Поезд нашли быстро, пожелали ребятам счастливого пути и, «уцепившись» за санно-тракторный след, пошли в «Мирный».

Лететь пришлось низко. Во-первых, чтобы не потерять из виду дорогу, а во-вторых, у меня все время в подсознании стучало, что на борту у нас тяжело больной Сухондяевский. И если уж нам, здоровым мужикам, на этих высотах трудно дышать, то что говорить о нем?

Я передал управление Волкову:

— Толя, ты прижмись к ледничку и иди. А я погляжу, как дела у пассажиров, и перекурю.

— Хорошо.

Я отпустил штурвал, снял ноги с педалей и вдруг понял, что не смогу встать. Отстегнул ремни безопасности... Все тело в мгновение налилось усталостью. Рубашка, которая взмокла, когда прихватило сердце, была совершенно сухой. «Странно, — подумал я, — почему-то на взлете никогда не потею. Неужели вся вода сгорает? Но тогда почему после трудной посадки встаю мокрый, как мышь, которая попала под дождь? И на посадке нет зажатого дыхания. А на взлете один раз вздохнул и, пока не оторвался от полосы, не дышишь... Казалось бы, и там и здесь ты весь в напряжении, но как по-разному реагирует на него организм». Я попробовал сжать и разжать пальцы рук и ног. Они были совсем чужими.

Волков, видимо, заметил мои упражнения и улыбнулся:

— Попей чайку, командир. И все пройдет.

— Ладно, ладно...

Я подумал, что мне повезло со вторым пилотом. Мы с ним «слетались». Он не допустил ни одного неверного движения, точно, синхронно повторяя лишь то, что делал я, и помогал только тогда, когда чувствовал, что в поддержу мне необходима его медвежья сила. Крепкий, среднего роста, Волков обладал мощью борца, что не раз выручало нас и в полетах, и на земле. А еще я ценил его за то, что он имел хорошую выдержку и никогда не вмешивался в мои действия в самых критических ситуациях, хотя чего ему это стоит, приходилось лишь догадываться. Вот и в этом полете я не боялся, что он сорвется, не выдержат нервы...

В памяти почему-то всплыл один из полетов в Арктике. Мне дали нового второго пилота, который только что переучился с Ан-2 на Ил-14. Мы заходили на посадку в бухте Самолетной на Диксоне. Пуржило. Ветер тащил косые струи снега под углом к взлетно-посадочной полосе, и я, как всегда в такую погоду, вел Ил-14 с низко опущенным передним колесом, прижимая машину к земле. Она должна была вот-вот коснуться льда, но в этот момент второму пилоту почудилось, что мы идем не так, как нужно. Бортрадист начал уже укладывать в портфель свои сборники, штурман сворачивать карты — не первый же день летают, знают, что мы дома. И тут второй пилот поддернул штурвал, причем настолько неожиданно, что я даже не успел парировать этот его рывок. На малой скорости машина «вспухла», ушла вверх, я мгновенно подвернул ее в створ полосы, добавил газу, но все равно посадка получилась жесткая, грубая. Нас крепко тряхнуло, а из передней стойки шасси через клапаны выбило всю смазку. Этот случай меня многому научил.

Виктор Степанович Шкарупин без всяких ссор и скандалов попросил инженера принести линзу с десятикратным увеличением, осмотреть узлы шасси и определить, нет ли в них трещин, а потом устроил разбор полета, где сказал:

— Ты сел в кресло второго пилота — и летай вторым. Командир знает, что делает. Если заметил, что-то делается не так, скажи командиру, а сам сиди. Он тебя всегда поймет...

— Мне показалось, мы идем ниже, чем нужно.

— Вот именно — показалось. Скажи, что видишь, и жди. После того случая на Диксоне, когда приходил ко мне новый второй пилот или когда я инструктировал другие экипажи, предупреждал об одном: «На завершающем этапе полета — никакого вмешательства в действия командира корабля. Когда же он позволит тебе пилотировать за себя, помни — командир имеет право вмешаться в твои действия, если они неправильные, а ты не сопротивляйся. Ты можешь физически оказаться даже сильнее командира, но это не значит, что теперь тебе все позволено. Он имеет право взять управление на себя, а вмешиваться в его работу ты не должен. У командира больше опыта, чем у тебя»... О таком моем подходе знали все, и Волков тоже. Поэтому я мог только представить, что он пережил там, в пустыне, у поезда. Жесточайшее испытание — быть только на подстраховке. Хорошо, когда умозаключения первого и второго пилота сходятся. А если расходятся? Одному кажется, что низко летит, другому, что высоко... К чести Волкова, в тех моментах, когда нельзя было ни дышать, ни шевельнуть штурвалом, чтобы не загубить машину, у него хватило мужества и выдержки...

Кажется, отпустило. Я встал, вышел в грузовую кабину, вслед за мной — бортмеханик. Через блистер и боковые окошки он осмотрел двигатели. Они были в полном порядке, и Кобзарь принялся колдовать над плиткой — греть кофе и чай. Так уж повелось у нас в экипаже, что после взлета мы всегда пили что-нибудь горячее. Голода не чувствуешь, а пить хочется. Организм согревается, напряжение спадает, и снова возвращаешься к привычному образу жизни.

Сухондяевский лежал, закрыв глаза. Врач, не отходивший от него ни на минуту, на мой немой вопрос лишь сокрушенно покачал головой — ничего хорошего. Серое лицо, синие в ниточку губы, тяжелые черные мешки под глазами, дышит часто и тяжело.

— Одно спасение — кислородный баллон, — тихо сказал мне врач. — Но и в нем содержимое подходит к концу.

— На сколько еще хватит?

— На час, полтора.

— Мы постараемся спуститься за это время к двум тысячам метров. Там будет полегче.

— Ему холодно.

Я подозвал бортмеханика. Он вытащил все наши спальные мешки, укутал ими Володю. Принес чай. Я поддерживал голову Сухондяевского, а врач осторожно влил в его искривленный судорогой рот несколько чайных ложек напитка. Лицо Володи чуть заметно порозовело. Врач сделал ему укол. Сухондяевский попытался улыбнуться.

Я вернулся в кабину. Гигантская невидимая метла гнала тучи впереди нас к океану, но было ясно, что аэродром «Мирного» к нашему приходу все еще будет ими затянут. Взглянул в глаза штурману, пощупал пульс, посмотрел на ногти. Те же операции проделал с бортрадистом.

— Да, мужики, — я улыбнулся, — сейчас бы вам обоим — грелочку под ноги, массажик сделать... Но, кроме чая, ничем угостить не могу.

Видно было, что их тоже одолевает усталость и дает себя знать долгое пребывание в атмосфере, обедненной кислородом. То, что в этом полете сделал экипаж, лежит за пределами человеческих сил. Надо дать ребятам хоть немного времени на отдых. Жаль только штурмана Виктора Семенова, его подменить некому...

Я сел в кресло, взял управление на себя. Когда вернулись в кабину те, кто попил чай, отпустили Волкова. И на подходе к «Мирному» мы снова были готовы к посадке в условиях ограниченной видимости, пурги и болтанки. Когда мы спустились на высоты ниже 2000 метров, Сухондяевскому стало легче — лицо порозовело, ушли серость и синева...

Как только мы приземлились, Володю перенесли в вездеход, который уже ждал нас, и увезли к врачам. В кабину поднялся начальник станции. Пожал всем руки, обнял меня:

— Вездеходчики передали, что вы совершили невозможное. Спасибо. Думаю, вас надо представить к государственным наградам за этот подвиг.

Я усмехнулся:

— Дай вам Бог, защитить нас, когда с летной работы начнут снимать. Нарушений найдут столько, что пилотские свидетельства отберут, а не то, что наград удостоят...

— Не может быть!

— Может, — сказал я. — Пора домой, завтра летим на «Восток».... Позже, анализируя этот полет, я пришел к выводу, что он был одним из самых сложных не только в моей летной биографии, а вообще — в истории полетов в высоких широтах. Каким-то непостижимым образом Антарктида создала ситуацию, в которой воедино сплелись смертельная угроза человеческой жизни, крайне тяжелые погодные условия, необходимость и вездеходчикам, и нашему экипажу работать длительное время на пределе возможностей техники и человеческих сил. Любой сбой, малейшая ошибка в работе могли привести к непоправимым последствиям, а не случились они лишь потому, что этот полет я просчитал в десятках, если не в доброй сотне вариантов. Еще раз добрым словом помянул экипаж — мастерство и выдержка каждого позволили сделать нам то, что казалось невозможным.

Я мало верю в то, что летчик, попавший в сходную с нашей ситуацию, в мгновение ока просматривает свою прошлую жизнь, прощается с близкими и т.д. Таких мыслей не должно быть. И не было. Никаких. Не потому, что ты их «задавил», их просто — нет. Руки-ноги работают в автомате, механически, а мозг сам достает нужную тебе информацию. Ту самую, что ты наработал, просчитывая варианты. Она никуда не уходит, а, переплетаясь с новыми вводными, возникающими раз за разом в экстремальной ситуации, дает тебе возможность найти оптимальный выход из сложившегося положения. Ни на одном тренажере на земле ты не «проиграешь» в полной мере сложный полет. Можно заложить в компьютер сто, двести программ, но жизнь, как правило, подкинет вводную, которую самый изощренный ум придумать не сможет. Тем-то и отличается человек от бездушной машины, что может — и должен! — решить в считанные секунды задачу с этими неожиданными, непросчитанными на земле вводными. Ему помогает слух, обоняние, зрение, в конце концов, какое-то шестое чувство, но помощь эта должна лечь в ту профессиональную «почву», которую ты подготовил еще до полета, просчитывая варианты. За эту науку я благодарен и Баранову, и Минькову, и Шкарупину, и Москаленко — всем, кто меня выводил в командиры Ил-14, кто учил летать.

...23-я САЭ подходила к концу, а Сухондяевский лежал в медсанчасти. Состояние его здоровья, несмотря на все старания врачей, становилось все хуже и хуже. Я заходил к нему, иногда задерживался минут на двадцать — тридцать, рассказывал о новостях, о том, где находятся идущие к нам корабли. И было больно видеть, как тает здоровый, смелый, умный мужик — Антарктида далеко не лучшее место для того, кто перенес инсульт. И хотя мы выхватили Володю из ее ледового ада, она добивала его теперь уже на побережье, медленно, день за днем. Смотреть на это было невозможно.

Я вернулся в наш домик. Разделся, согрел чай, достал карту Южного полушария. Вот вверху Кейптаун, вот — Мадагаскар, а здесь, на самом «донышке» карты, у края белого обреза Антарктиды — «Мирный». Сколько раз мы, полярные летчики, били тревогу: «Нужен самолет, на котором мы могли бы, в случае крайней необходимости, доставать до Большой Земли. Или, если случилась беда, сходить на дальние станции — «Русскую», «Ленинградскую», на тот же «Восток» в зимнее время...» И вот беда случилась — Сухондяевского надо срочно эвакуировать в хороший госпиталь, а мы не можем это сделать, и я сижу и кусаю локти.

Вспомнилась 18-я САЭ. Тогда мне пришлось вывозить с «Востока» в «Молодежную» двух молодых, здоровых, крепких научных сотрудников. Они должны были зимовать на «Востоке», но не смогли адаптироваться, и по настоянию врача станции мы вывезли их на побережье. Сезон только начался, до отправки домой оставалось больше двух месяцев, а парни «таяли» на глазах. Они не смогли жить и работать не то что на «Востоке», — им противопоказанной оказалась Антарктида, и она, каким-то неизвестным медикам способом, отбирала у них силы и желание работать. Да, в «Молодежной» у нас были отличные врачи, которые могли сделать любую хирургическую операцию, вылечить даже тяжелобольного, но и они оказались бессильны перед глубиной стресса, в который вошли эти двое парней.

Меня вызвал Павел Кононович Сенько, начальник зимовочной экспедиции. В его комнате находились и два врача.

— Садись, — он пригласил меня к столу, налил чашку крепкого чая. — Вот думаем, что делать с ребятами, как их спасать в случае крайней нужды.

— Что, дела, действительно, у них так плохи? — удивился я. — Они же почти не работают, погода хорошая...

— Дело не в работе и не в погоде. Медицина такую болезнь еще не научилась лечить, а на материке ее не распознаешь. Это что-то из области тонкой психологии, — врач пожал плечами. — Мы даем им успокоительные препараты, но они не помогают. Да и применять их длительное время нельзя.

— В общем так, — Сенько взял инициативу на себя. — Если другого выхода не будет, куда ты сможешь их вывезти на Ил-14?

— Сейчас посчитаем... Но, предупреждаю — это уже расчеты из области фантастики или чистого авантюризма.

Что же получается? Чтобы достать до Кейптауна или Мадагаскара — ближайших цивилизованных мест от «Молодежной», нам потребуется поставить машину на колеса. Это позволит после взлета убрать шасси и до минимума снизить сопротивление воздушного потока. Но чтобы взлететь с колесным шасси, надо на леднике раскатать полосу длиной, как минимум, в четыре с половиной километра. Дождаться хорошего ветра, получить данные о погоде на маршруте с судов, совершающих плавание в районах, над которыми будем лететь, с тем, чтобы не попасть во встречный ветер. Залить машину топливом до последних пределов, вес ее при этом, по моим расчетам, будет двадцать три с половиной тонны. Выбросить придется все лишнее, вплоть до запчастей и инструмента...

— Но даже если будут выполнены все требования, о которых я сказал, и повезет с погодой, — я протянул Сенько блокнот с расчетами, — до аэродромов мы все-равно не дотянем — расположение их известно, а садиться придется «на брюхо» в воду и выскакивать из нее на песок какого-нибудь пляжа.

— Не густо, — покачал головой Павел Кононович.

— А что вы хотели? — я начал «заводиться». — Сколько мы вам твердили — нужен самолет, который в случае необходимости может слетать в Америку, Африку, Новую Зеландию или Австралию. Чтобы мы могли на «Восток» таскать не как сейчас узаконенные 300 — 350 килограмм, а полторы — две тонны груза. Чтобы в кабине дышать можно было нормально, а не гробить себя, как мы гробим, летая на негерметичной машине на высотах до четырех километров. Сможем летать выше — радиосредства лучше будут работать, береговые станции услышим, «блудежки» закончатся. Но вас ведь летчики не интересуют. Ждете, пока жареный петух клюнет. Вот он и клюнул...

— Ну, ты не кипятись, — Сенько нахмурился.

— Что значит, не кипятись?! А как же речи о том, что самая большая ценность у нас — жизнь человека? Что, если нужно, вся страна придет любому своему гражданину на помощь?!...

Тот разговор закончился ничем. Да и что мог сделать Сенько? О новом самолете должны думать на материке большие авиационные начальники, а не он. Ребят пришлось вывозить на корабле лишь после окончания зимовки, и, как аукнулось им пребывание в Антарктиде вопреки возможностям их психики, я не знаю. А сейчас здесь умирает Сухондяевский. Я с тоской снова поглядел на карту — теперь, если бы даже мы решились сделать полет, который я рассчитывал в «Молодежной», ничего у нас не выйдет. Наши Ил-14 постарели, моторы подряхлели, и идти на такой технике через весь океан на Большую землю — самоубийство. Самолета, о котором мы просим, как не было, так и нет даже в проекте. И Володе Сухондяевскому остается одно — ждать корабля. Лишь 25 февраля экипаж Ми-8 Ивана Карсова доставил Володю на дизель-электроход «Михаил Сомов». Предстоял еще долгий путь домой.

В тот же день, как Сухондяевского перевезли на корабль, выполнил завершающий плановый полет на «Восток» экипаж Моргунова, на пару дней раньше сделал то же самое и экипаж Пашкова. У меня словно гора свалилась с плеч — на «Восток» легче летать самому, чем отпускать туда кого-то.

Но радовался я рано. 27 февраля пришло новое тревожное сообщение: врачи настаивают на эвакуации с маршрута Василия Евтихиевича Харламова. К тому же в запасе у водителей-механиков не осталось «пальцев» для траков гусениц тягачей.

Когда я пришел к Будрецкому, он сидел за столом, на котором была расстелена карта района станции «Мирный».

— Садись, — кивнул он на стул рядом с собой, — давай думать, что делать.

— Я завтра лечу к Харламову... Нужны пальцы для траков.

— К погрузке все готово. Я о другом думаю. В поле у нас четыре поезда — транспортный Харламова и три научных — Манченко, Шабарина и Моисеева, — Будрецкий ткнул карандашом в четыре точки на карте. — Здесь, здесь, здесь и здесь. Харламов на «Востоке». Моисеев от нас в 260 километров, Манченко — на 35-м километре, Шабарин — на 400-м...

Погода портится, начинается осень, а с Антарктидой в это время шутки плохи, ты же знаешь...

— Да и нам пора перелетать в «Молодежную». Командир отряда торопит. На «Дружной» они работу закончили, пора уплывать домой.

— Я предлагал Харламову оставить тягачи на «Востоке» на зимовку, а людей вывезти в «Мирный» самолетом. Он отказался...

Утром вылетели к поездам, сбросили «посылки» тем, кто был поближе к «Мирному», и ушли на купол. Погода стояла серенькая, солнца не было видно, нитка дороги едва угадывалась в этой бесконтрастной пустыне. Харламов вылетать не захотел.

В «Мирный» мы вернулись ни с чем.

4 марта все пять тягачей Харламов снова стали — «полетели» гусеницы, нужны кольца и полукольца для двигателей. Моргунов снова летит к ним. Пришлось сбрасывать весь груз с бреющего полета. Нам пришлось выполнить еще несколько рейсов к поездам. И каждый раз, когда я замечал впереди черную точку на ледниковом щите Антарктиды, где не могла существовать ни одна живая тварь, у меня перехватывало горло. До чего же были велики эти люди, к которым мы летали...

Все они дошли в «Мирный». А мы 11 марта улетели в «Молодежную». Шли не вдоль побережья, где погода могла преподнести немало неприятностей, а напрямик, через купол, на высоте 4000 метров. И на этот раз все обошлось благополучно.

На этом полеты закончились, но отдохнуть нам не пришлось. Подошли дизель-электроход «Амгуэма» и теплоход «Эстония». Помогаем по разгрузке и загрузке их, готовим к отправке на материк авиационное имущество. Дни тянутся бесконечно долго. Работать приходится на морозе. Снегопад идет почти не переставая. Стоковый ветер набирает силу. «Амгуэму» отрывает от барьера, и она с трудом снова подошла к «причалу». Рядом ждут на рейде своей очереди «Эстония» и дизель-электроход «Капитан Кондратьев». Люди вымотались до предела. В душе нарастает ощущение неясной тревоги. Когда оно приходит — жди беды, потому что Антарктида наверняка готовит подвох.

Предчувствия меня не обманули: 19 марта, поздним вечером, весь поселок облетело сообщение — пропал заместитель начальника станции Леонид Иванов. Он позже всех закончил свои должностные дела на «Амгуэме», попрощался с моряками и пошел в «Молодежную» по берегу моря, но домой не пришел. Несколькими группами мы вышли на его поиск, но ни ночью, ни на следующий день Иванова мы так и не нашли. Море, видимо, забрало его к себе.

... Теперь в память о нем недалеко от «причала» в «Молодежке» стоит гранитный памятник, под которым никого нет.

Загрузка...