Самый грустный человек

Мысль об этом доставляла ему удовольствие. Еще большее удовольствие доставляла ему возможность насолить надзира­телю. Это было в нем сильнее, чем, скажем, волнение или раскаяние перед лицом смерти. Тем не менее он был как-то неспокоен. Какие-то узы все же связывали его с этим миром. Реальные, грубые и ощутимые узы. Если б он еще немно­жечко помедлил, он, возможно, передумал бы, испугался бы, потерял хладнокровие и ясность мысли. Страуд придвинул кровать к противоположной стене, взял простыню и ^атрац, поднялся на спинку кровати и выбросил все это из окна. От­ломил у стула ножки и тоже выбросил их вон. Выбросил по­лотенце, стакан, лекарства, полосатую куртку, брюки, носки и туфли. Остался в грязном нижнем белье. Он посмотрел кругом, убедился, что в камере ничего больше нет, и после этого спокойно улегся на металлическую сетку. Вначале он почувствовал приятное неудобство, потом его постепенно стала окутывать дремота. В камеру вошли юный Боб и Гея. Повторилась их история. Боб объяснился Гее в любви. Гея вначале выламывалась, а потом пожалела и с тоской по на­стоящей любви посмотрела на Боба. И они пошли друг другу навстречу. Они уже должны были поцеловаться, когда ме­жду ними затесался Мужчина и балетным жестом поднял руки. Началась борьба между Бобом и Мужчиной. Они цара­пали друг друга, пытались вцепиться в волосы, плевались. Потом Мужчина, поверженный, лежал на земле. Боб побед­но поставил ногу ему на грудь. Гея и Боб поволокли тело Мужчины из комнаты. Гея баюкала младенца. Боб, сча­стливый, пил чай и смотрел телевизор, по которому переда­валась все та же история, его и Геина. Потом послышался чей-то голос: «К вам обращается корреспондент самой круп­ной в мире газеты. Ваше предсмертное слово! Постарайтесь быть лаконичным и образным». Это требование показалось Страуду вполне справедливым. Что ж, он будет лаконичным и образным.

— Я тридцать лет живу в этой тюрьме, но ни разу не ви­дел, как выглядит здание снаружи...

Вдруг он объявился в лабиринте узких улочек. Проворно сориентировался, перешел улицу. Прочел по дороге все вы­вески. Выпил в закусочной пива, съел рыбу, вытер руки об одежду. Потом запустил камнем в витрину, разбил ее, ра­достно высунул язык, убежал и очутился в новом лабиринте, Как загнанный зверь, стал крутиться и озираться кругом. И вдруг с облегчением перевел дух: наконец-то нашелся вы­ход. Впереди был тупик.

Надзиратель вошел в камеру Страуда, быстро приблизился к кровати и в ужасе уставился на своего подопечного. Так он и знал. Разговоры Страуда не понравились надзира­телю. Пожизненно заключенный не должен иметь воспо­минаний. Если они появились, все кончено...

— Помогите! — встревоженно кричал он. — Я не вино­ват... Я тут ни при чем... Я говорил, не надо возить его на прием... — Потом неожиданно распрямил плечи и с достоин­ством заключил:—Я обыкновенный надзиратель... Давайте мне обыкновенных заключенных...

Интермедия

В камере на потолке обозначилась щель, сверху спустили лестницу, и через некоторое время на лестнице показался ка­кой-то человек. То был король, последний правитель страны. Он покрутился в камере, с любопытством все огля­дел, и от спертого воздуха у него заныл зуб. Потом он при­двинул кровать к противоположной стене, встал на спинку и выглянул в крошечное окно. Он удивился, почему это из его окна, которое находится прямо над этим, не видно тех же верхушек деревьев и тех же крыш. Он спрыгнул вниз и вдруг лег на голую сетку. Он с нежностью вспомнил мать, которая с малых лет приучала его спать на жестком матраце. Пусть нищие спят в мягких постелях, — внушала ему мать. Ну ладно, не дрейфь, надзиратель, врачи спасут его. Зато я нашел выход. И знаешь, кто мне подсказал его? Он сам же и подсказал. Самый простой выход. Узник умрет сам, есте­ственной смертью. И не вздумай отравлять его, дурак. Здесь твои приемы не годятся. Здесь должен решать король. Ко­роль же обязан выбрать более сложный, более честный путь. Король поднялся с кровати и быстро взбежал по лестнице. И пусть автор теперь приблизит финал! Потому что король нетерпелив.

Глава седьмая

Страуд кормил птиц, самодельные клетки были без две­рец. В сопровождении двух верзил-конвойных в камеру во­шел надзиратель. Он быстро и деловито приблизился к Страуду и обнял его.

— Это впервые, Страуд. Поверь, что впервые в жизни. Мне всегда были противны заключенные, от них пахнет тюрьмой.

— Что случилось, надзиратель? — смешался Страуд. — Почему ты такой радостный?

— Радостный? Напротив. Ведь мы были достойными противниками.

— Говори же, что произошло. — Страуд схватил надзира­теля за ворот и прижал его к стене. Радость была настолько не­естественна в этой камере, что ничего хорошего не могла предвещать.

— Тебя переводят в другую тюрьму.

Конвойные подошли к Страуду и схватили его за руки.

— Надзиратель, что им надо от меня? — в ужасе закричал Страуд. — Скажи, пусть не трогают меня... Я их не знаю... Лучше ты сам! Пусть не они избивают, ты!..

— Какая разница, Страуд, кто бьет?

— Не могу, когда мучают незнакомые люди.

— Минутку, минутку, — опешил надзиратель. — Но ведь я тебя никогда не избивал, Страуд. У меня даже в мыслях этого не было. Знаешь, почему я избиваю заключенных? Потому что они об этом думают, они ждут этого. — Он всегда видел это, чувствовал, безошибочно угадывал. Наконец-то и этот сломался. Спустя тридцать лет. — Согласись, ты потер­пел поражение, Страуд. Сдавайся. Отныне, с этой минуты, я тебя больше не боюсь. Что греха таить, я всегда тебя боял­ся. И знаешь почему? Потому что читал твои книги и ничего не понимал. Тебе повезло, что ты ускользаешь от меня имен­но теперь. — И он самодовольно и немного рассерженно при­казал конвойным: — Начинайте.

Конвойные набросились на Страуда и нещадно избили его, потому что он сопротивлялся и не подпускал их. Он не знал, чему он так яростно противится, и от этого еще больше выбивался из сил. Чего они хотели от него — ни надзиратель не сказал, ни конвойные. Ведь если бы сказали, он готов был понять их... Хоть слово бы сказали, хоть полслова... Да что с них требовать, ведь и он сам вначале не говорил, не умел сказать нужных слов, он и Гее не сказал их вовремя, и тем самым погубил себя. Один из конвойных схватил его за голову, пригнул к земле, другой стал стягивать с него по­лосатую куртку. Наконец Страуд понял, что им нужно. Они хотели переодеть его — в униформу новой тюрьмы. С огромным усилием он стряхнул с себя двух громил. И сам снял полосатые брюки. Но он вконец растерялся и озверел, когда конвойные подняли с земли ту же одежду и, как но­вую, стали напяливать на него. На этот раз Страуд сопроти­влялся еще яростнее. Переодев Страуда в его же одежду и посчитав дело сделанным, конвойные вышли из камеры.

Страуд, обессиленный, сел на постель, поднес платок к расквашенному носу и машинально стал ощупывать лицо.

— Почему ты меня переводишь? — еще не придя в себя, хриплым голосом спросил Страуд.

— Не я перевожу. Король приказал.

— Король? — Страуд вздрогнул и вскочил с места. — Ес­ли это он, я никуда не пойду!

— Это не от тебя зависит. Но все-таки интересно — зна­чит, если бы я приказал, ты перешел бы?..

— Потому что от тебя тоже разит тюрьмой. Понять тебя мне не составляет труда. Мы с тобой ненавидим друг друга. Тут все ясно. Но он... Я и он... — Страуд беспомощно развел руками. — Мы не можем быть противниками... это абсурд... Что между нами общего... За эти тридцать лет я ни разу не вспомнил о нем...

— Тем более, не охаивай своего короля.

— Но я не вижу смысла... Это-то меня и настораживает. Какова его цель, надзиратель?.. Он хочет отнять у меня моих птиц?..

— Угадал, Страуд. В новой тюрьме тебе не позволят дер­жать птиц.

— Но почему, почему? — Страуд должен был понять при­чину, во что бы то ни стало понять. — Это не может быть бессмысленной подлостью. Бессмысленную подлость можешь совершить только ты.

— Ты считал меня ниже себя. Поди теперь с королем по­воюй! — злорадно осклабился надзиратель и вдруг, перейдя на шепот, испуганно спросил: — А короля ты сможешь уло­жить на лопатки?

— Смогу, — уверенно ответил Страуд.

— Не ошибаешься, Страуд? — побледнел надзиратель.— Подумай хорошенько.

— Смогу. Если ты мне поможешь.

— Я? — съежился от ужаса надзиратель. — Да ты что, Страуд, опомнись. Не припутывай меня, нет!

— Помоги, надзиратель, не пожалеешь! Если я возьму верх над королем, будет и твоя победа. Твоя победа и твоя заветная тайна. Самое счастливое воспоминание в твоей жиз­ни. — Страуд был воодушевлен. Он нашел ключ. Он знал, что слабость надзирателя — разводить философию. — Отныне ты никого не будешь бояться. Ты и меня перестанешь боять­ся. Ты станешь сильным человеком. Очень сильным. Ты по­бедишь не только короля, но и меня. Потому что мне придет­ся воспользоваться твоей помощью.

— И может быть, после этого я еще лучше стану служить королю, — неуверенно вставил надзиратель.

— Да, надзиратель. Ты еще больше станешь любить свое­го короля, — продолжал с жаром Страуд, — потому что бу­дешь знать, что победил его. И никто ничего не узнает.

— А ты пожизненно заключенный. Тебя нет. Не суще­ствуешь. Ты труп! — Глаза у надзирателя заблестели. — Ты не в счет, я полностью застрахован. — Он поверил, что нако­нец-то он действительно возьмет верх над Страудом. И, во­одушевленный этим, спросил нетерпеливо: — Что я должен сделать ?

— Помнишь дом, где мы с тобой были?

— Помню, как же. Этот дом чуть не положил конец моей карьере. Мое счастье, что врачи тебя спасли.

— Пойдешь туда, узнаешь адрес женщины по имени Ге­ра, разыщешь ее и приведешь ко мне.

— Только-то?

— Да. От тебя ничего больше не требуется.

— Прямо сейчас и пойду. — Он пошел было к двери, но вдруг что-то вспомнил, вернулся и зашептал Страуду на ухо: — За дверью тебя ждет твой новый надзиратель. Это ничтожество смотрит на меня свысока, потому что его тюрь­ма самая ужасная во всей стране.

За долгие годы заключения Страуд прочел множество ненужных книг, у него появилась масса ненужных познаний, куча ненужных сведений. Все это беспорядочно, балластом накапливалось у него в памяти. Так, например, он назубок знал историю права. Во время разговора с надзирателем ему вспомнился один закон, и он решил непременно его обы­грать. Дело в том, что территория этого штата некогда при­надлежала Франции. Законы для жителей этой территории были учреждены известным парижским договором. Поло­жения договора безусловно обязана была принять любая страна, в чье владение входил штат.

Страуд быстро нацарапал что-то на листе бумаги и стал ждать Геру. Он убеждал себя, что волнуется перед пред­стоящей встречей. На самом же деле никакого волнения не было. Было просто нетерпение. Если бы Гера пришла в дру­гой раз, у него бы непременно от волнения колотилось серд­це. Но сейчас им владел один лишь неистовый азарт. Гера для него сейчас была орудием, с помощью которого он дол­жен был одурачить короля и расстроить его планы, пока что Страуду не до конца ясные. Ничто сейчас для него не имело значения — ни Гера, ни даже весьма конкретная угроза быть переведенным в другую тюрьму, что лишило бы его возможности работать. Важно было одно — одолеть короля, вслепую помешать ему. Самым главным сейчас была эта абстрактная победа. Его глаза блестели от предвкушения близкой игры, руки лихорадочно дрожали, и от напряженности перехваты­вало дыхание.

Неожиданно в камеру вошла и замерла на пороге — Гера. Казалось, она несколько даже подурнела от волнения. Ей хо­телось сказать сразу очень многое, но она только пробормота­ла:

— Прости меня.

— За что?..

— Я тогда действительно ждала тебя... в порту...

— А те десять минут... что я просил тебя...

— Ждала...

— Я в тот день был очень счастлив, Гера...

Гера не имела того блеска, что в тот вечер, она была в черном плаще, из-под которого виднелся домашний халат. Торопилась, верно. Волосы небрежно заколоты. И запаха духов не слышно. Сегодня она была обычной женщиной, та­кой реальной в этих мрачных и бесцветных стенах. Желан­ной и доступной.

— Когда я узнала, когда этот человек рассказал мне обо всем...— Гера ломала пальцы.— Все так усложнилось.,, так запуталось... И в то же время все стало до того ясно и про­сто, что, видишь, я могу вот так стоять перед тобой, могу, не стесняясь, сказать человеку, которого и получаса не виде­ла, — я тебя люблю...

— Гера, не надо... — испугался Страуд. — Если ты будешь продолжать, я пропал... Если скажешь хоть одно еще слово... я не смогу сопротивляться, не смогу не слушать тебя... Ведь я тридцать лет ждал этих слов...

— А зачем тебе быть крепким и зачем мне быть крепкой? Для кого? — В глазах Геры показались слезы.

— Гера... я вызвал тебя для другого... прости меня... Я Я вызвал тебя по делу... — Страуд пытался быть по возмож­ности сухим.— Ты можешь принести мне жертву?..

— Да.

— Вот так, не задумываясь?

— Да.

— И никогда в жизни не пожалеешь?

— Никогда.

— Никогда не обвинишь меня?

— Никогда.

— Я должен просить тебя об одной вещи. Я знаю, у меня нет на это никакого права, — все более нервничая, сказал Страуд. — Я первый себе не прощу этого... Жертва, которая для тебя не имеет смысла. — Он напрягся всем телом, на лбу у него выступил холодный пот. И потекли слова, и он отдал­ся их течению полностью: — Я качусь вниз, Гера. С горы. С ужасающей быстротой. И не могу остановиться. Я даже самого дорогого человека способен сейчас затоптать без вся­кой пощады. Ты слышишь, какие гнусности я говорю. Но я не уйду из этой тюрьмы. Не отдам своих птиц... Если ты настолько сентиментальна, погибай. Так тебе и надо... Все равно я должен оставаться твердым. Пусть меня погубит именно это. Но я не сдамся. Даже если...

— Говори, Страуд, — спокойно прервала его Гера.

— Выходи за меня замуж, — агрессивно потребовал Страуд.

— Замуж?..

— Никаких вопросов, Гера, — грубовато перебил Страуд. — Выходи замуж, ты уже обещала. Не отказывайся от своих слов.

— Не отказываюсь, Страуд, нет. Но... как?

— Про парижский договор когда-нибудь слыхала? — с нервным воодушевлением стал объяснять Страуд. — Эта зе­мля, на которой мы находимся, принадлежала раньше Фран­ции. Суть договора в том, что законы Франции остаются на этой территории неизменными, под чьей бы властью терри­тория ни находилась. Гера, выходи за меня замуж. По эт$му договору, в нашем штате брак считается законным, если мужчина и женщина дают письменное объявление... Значит, мы нашу женитьбу можем оформить, не спрашивая разреше­ния властей. Выходи за меня замуж! Гера... Если ты согла­сишься и я стану женатым человеком, исходя из этих же за­конов, меня уже нельзя будет перевести в другую тюрьму...

— Я согласна, Страуд.

— Гера... ты пожалеешь... — вдруг сник Страуд.— Моя победа никому не нужна... Даже мне, наверное, не нужна. А вот тебе очень нужно счастье... Ты могла бы выйти за­муж... у тебя был бы свой дом... семья... дети...

— Пиши, Страуд, не теряй времени.

— Гера, я не знаю, как с тобой разговаривать... — Страуд был в полнейшей панике. Победа казалась ему сейчас дале­кой и бессмысленной. — Если быть циничным, это будет в мою пользу... Я заставлю тебя, и ты подпишешь... Если же быть честным, уговаривать тебя, чтобы ты не подписывала, это опять-таки будет в мою пользу... ты еще быстрее подпи­шешь. — Его закрутил созданный им же водоворот, он по­чувствовал, что тонет. — Да ведь даже эти мои слова, то, что я сейчас говорю, даже это в мою пользу... Нет, Гера, навер­ное, я слишком хочу, чтоб ты подписала.

— Не суетись, — мягко упрекнула Г ера. — Ты обещал быть твердым. Пиши.

И тут Страуд услышал свой голос:

— Уже... готово...

Гера мгновение вопросительно смотрела на него. Только одно мгновение. Страуд еще больше растерялся от этого ко­роткого взгляда. Из него словно выпустили воздух, и он, поникнув головой, сказал:

— Я повел себя по отношению к тебе нечестно... Я даже подписал уже... До твоего согласия...

Гера взяла бумагу из его рук и быстро поставила свою подпись. А для Страуда все уже было безразлично. Его единственным желанием было остаться одному.

— Как хорошо, Страуд, что я подписала, — улыбалась Ге­ра.— Знаешь... была секунда... сейчас я счастлива... поверь мне... Сейчас уже от меня ничто не зависит, это не обычное счастье, Страуд... какое-то другое счастье...

Они молча стояли друг против друга.

Будешь ли ты ее господином до самой смерти? И ты — будешь ли послушна ему до самой смерти? И если придет бо­лезнь,, беда и неудача... несчастье, ссылка... То, что соединил господь, да не расстроит человек.

Молча стояли они друг против друга.

— Прощай, Страуд...

— Прощай... Иди, Гера...

Гера молча вышла из камеры, Страуд вздрогнул, потому что она плотно затворила дверь. Он долго смотрел на закры­тую дверь. Через несколько минут в эту же дверь вошел надзиратель.

— Я все слышал, — улыбнулся он. — Я восхищен. Я зави­дую. Согласно законам нашего штата, женатого человека никто не может перевести из тюрьмы, — и он радостно потер руки. — Мы. победили, Страуд. Прямо даже не верится. Мы победили точно. — Он был так возбужден, что даже шутливо толкнул Страуда в бок. — Ловко же ты провел нас. Меня и эту бабенку. Ну и глупая же была женщина.

— Не смей! — завопил во весь голос Страуд. — Измочалю тебя, убью! Слышишь, убью! Она моя жена перед лицом бо­га и закона. Моя жена.

И он заплакал.

— Ты что, Страуд, что с тобой?.. — опешил надзира­тель. — Ведь ты победил...

Страуд плакал. Не сдерживаясь. Во весь голос.

Фактография

Гера с молниеносной быстротой распространила по всему миру историю заключения Страуда. Повсюду с удивлением и ужасом люди узнавали, что всемирно известный орнитолог десятки лет томится в тюрьме. В той самой тюрьме, которую по удивительному стечению обстоятельств через несколько лет займут индейцы, исконные хозяева этих земель. И хотя они продержатся всего несколько дней, тем не менее благо­даря этой недолговечной победе они тоже сумеют поведать всему миру свое. Юридически мертвый этот человек, прону­мерованный этот узник был первым и единственным заклю­ченным в истории Алькатраза, который посмел вступить в поединок с властями. Одно только его имя наводило страх на тюремное начальство и вызывало бессильный гнев. Пи­сать о заключенных в стальных клетках было еще более предосудительно, нежели писать о птицах в металлических клетках. Труд Страуда о тюрьме, состоящий приблизительно из ста тысяч слов, заключал неизвестные факты, о которых могли знать только сами заключенные и администрация тюрьмы. Книга написана была иронично, с жестокой искрен­ностью. Это всего лишь бред человека, разум которого пому­тился в тюрьме, говорили враги Страуда. Разве может это представлять какой-либо интерес для общественности ? Страуд не обращал внимания на подобные высказывания. Он писал о том, что видел. Его научные книги давным-дав­но были распроданы. Необходимо было переиздать их, а это означало, что Страуд сам должен был заново отредактиро­вать и дополнить прежние издания. Но издатели, обратив­шиеся в федеральное бюро тюрем, получили ничем не моти­вированный отказ. В 1949 году вице-президент международ­ной ассоциации орнитологов обратился к Страуду с письмом, в котором спрашивал его совета в связи с одним сложным птичьим заболеванием. Письмо вернулось нераспечатанным. Вице-президент в качестве протеста отправил администрации тюрьмы труп мертвой птицы. «Не кажется ли вам, что я слишком долго живу в тюрьме, и это становится... одно­образным», — сказал однажды Страуд министру правосудия, совершавшему турне по тюрьмам, находившимся в его веде­нии. Министр на вопрос не ответил и вместо этого сам задал ему несколько незначительных вопросов. И пожурил его за то, что он обратился за помощью к общественному мнению, чем причинил руководству тюрьмы лишнее беспокойство. Действительно, общество волновала судьба Страуда. Во всех уголках земли поднимались голоса протеста, создавались спе­циальные комитеты за его освобождение, устраивались де­монстрации, все передовые газеты земного шара в один го­лос требовали освободить выдающегося ученого. Но это движение никак не облегчало участь Страуда. Он сам себя приговорил — к борьбе с непобедимой и неравной силой. И он не мог сойти с избранного пути. «Но он свободен,— любили игриво заметить сильные мира сего, — какое имеет значение факт его заключения, главное, чтобы человек сам чувствовал себя свободным, мало ли людей, разгуливающих на свободе и чувствующих себя как в тюрьме». На что же надеялся сам Страуд? Умудренный жестоким опытом немо­лодой этот человек надеялся, что при рассмотрении его дела будут учтены следующие обстоятельства: он никогда не на­рушал тюремных правил... В его личном деле нет ни одного замечания... Он дал государству миллионные суммы при­были...

Глава восьмая

Король состарился. Состарился и Страуд. А игра между тем не была завершена. Они родились в один и тот же год. В один и тот же год была решена их участь. Один стал коро­лем, другой — узником. Две эти противоположные судьбы скрестились, сплелись и были уже неразделимы. Король каждый год в день своего рождения требовал принести ему последнюю фотографию Страуда и прятал ее в своем пись­менном столе. Иногда он тайком вытаскивал эти фотографии и долго разглядывал их, внимательно сравнивая последнюю с предпоследней. И чем больше он старел, тем чаще он по­вторял эту процедуру. Говорят, в нагрудном кармане он хра­нил еще одну фотографию, чью — неизвестно, потому что ее никто не видел. Многозначительно шептались, что в боль­шой приемной под фотографией отца спрятана еще какая-то фотография, чья — неизвестно. Никто не видел...

Но ведь своих фото король вроде бы не прятал...

Он думал так: когда-нибудь, рано или поздно, Страуд ум­рет. И его вопрос сам собою ликвидируется. Но он ужасно трусил, его пугала мысль о том, что Страуд переживет его и, значит, снова оставит в дураках. Во всяком случае, однажды в минуту откровения он мысленно признался себе, что, если ему удастся заставить Страуда умереть, он достигнет своей высшей цели и восстановит границы свободы и несвободы, восстановит авторитет закона и наказания, то есть снова укрепит те основы, без которых его страна не может суще­ствовать. И тогда он с легким сердцем запрется в какой-ни­будь из дальних комнат дворца, опустит все занавески и вда­ли от людей, оставшись наедине с собой, вволю поплачет. О чем обязан будет тут же забыть.

— Ну? — мрачно спросил он первого министра.

— Началась вторая мировая война, ваше величество.

— Мы тоже участвуем? — испугался король.

— Нет. Англия, Франция, Россия...

— Германия небось начала? Так я и знал. И давно все это происходит?

— Уже год, ваше величество.

— Ничего. Пускай пока сами разбираются. Мы дальше всех от Германии. Пусть судьба будет справедлива к нам хоть немножко. А королю Германии в знак уважения отправь мое фото с автографом. Еще? — И как итог своих печальных раз­мышлений он захотел в лице первого министра увидеть то человеческое качество, к которому сам не имел права стре­миться. — Ну ладно, не надо. Ты с этой минуты больше не первый министр. Я решил сменить тебе должность.

— Неужели ваше величество недовольны мною? — изме­нился в лице первый министр.

— Я хочу назначить тебя министром откровенности. В конце концов должен же быть на свете хоть один человек, который не побоится сказать мне в лицо всю правду! — взорвался король. — Ведь существуют возраст, годы, когда это делается просто необходимостью.

— Но, ваше величество... разрешите указать на одно не­соответствие... Мы слишком долго работаем вместе.

— И слишком долго оба лжем. Знаю. Но у тебя есть два достоинства. Во-первых, ты раболепен, и если будет мой приказ, ты мгновенно заоткровенничаешь. Во-вторых, ты труслив. Если я назначу тебя министром откровенности, ты со страху не сможешь быть неоткровенным.

— Благодарю вас, ваше величество! — растрогался первый министр. — Я постараюсь оправдать ваше доверие.

— Ну, министр откровенности, слушай мой первый во­прос. Я хорошо руковожу моей страной?

— Разрешите не отвечать, ваше величество. Более откро­венным быть невозможно.

— Мои подданные любят меня?

— Этот вопрос никогда не должен вас интересовать, так как если мой король испытывает потребность в любви, зна­чит, он уже не чувствует себя сильным, как прежде. Исклю­чите эту потребность, ваше величество.

— А поединок между мною и этим птичником, чем он, по-твоему, завершится, кто возьмет верх?

— Безусловно, вы, ваше величество.

— Ну-ка, ну-ка, — оживился король, — почему?

— Потому что вы очень опасный и коварный человек. И за вашими странностями, кажущимися безобидными, пря­чется ужасный и жестокий деспот.

— Ты не представляешь, до чего же мне приятно слу­шать твои слова, — расцвел в улыбке король.— Ты словно делаешь мне массаж.

— Но пока держит верх он, ваше величество. Вы захоте­ли отнять у него его птиц и перевести в другую тюрьму, вы думали убить его этим, а он не только не умер, но и одурачил вас.

— Но сейчас я снова нашел выход. И на этот раз беспроигрышный.

— Не сомневаюсь, ваше величество. Этот орнито­лог честный человек, ему не выстоять перед вашим коварст­вом.

Король знал, что Страуд завалил его план с помощью книг и безукоризненного знания законов. И тогда он после­довал примеру Страуда и тоже обратился к книгам. Он про­штудировал труд Страуда о тюрьме, прочитал всю суще­ствующую юридическую литературу и наконец набрел на нужную строку. Ужасная ошибка, которую допустил суд пятьдесят лет назад. Неслыханное беззаконие потрясло даже его черствую душу. Страуда не имели права заключать в одиночную камеру. Он скажет об этом Страуду. И от этого известия у Страуда разорвется сердце. Но почему снова яви­лась его мать и почему она целую неделю упорно дожидается приема? Весьма несвоевременный приход... А впрочем... Ко­роль приказал впустить ее. Мать вошла, с достоинством поклонилась.

— Я мать Страуда, ваше величество.

— Помню, помню. Я знаю всех жителей своей страны. По имени и фамилии. Знаю все их заботы и боли. Между прочим, слабое место моего врага, короля соседней страны, именно в том, что для него масса — всё, а личность — ничто. Но ведь существует элементарная истина: масса состоит из отдельных индивидуумов. Министр откровенности, запишите это мое высказывание, распространите. — И он снова с лю­безной улыбкой обратился к матери Страуда: — Я предпочи­таю поговорить о политике с такими простыми, как вы, людьми, а не с моими министрами-тупицами. К сожалению, время не позволяет... Может быть, вы уже получили ответ на ваш вопрос и хотите попрощаться со мною?

— Нет, ваше величество, — не поддалась мать. — Мой сын женился, не спросив моего согласия. Я против этой же­нитьбы.

— Любовь толкнула его на этот шаг, мадам, любовь...— опешил король.

— Я прошу запретить этой женщине посещать его.

— Но почему? Я не могу принимать несправедливые ре­шения. Я должен быть убежден в своей правоте.

— Я столько лет боролась за сына, — оскорбленно сказала мать. — Я все распродала и сижу на пепелище. И это его благодарность ?

— Какая благодарность, мадам? — Король не мог сориен­тироваться. — Придите в себя. Разве матери нужна благодар­ность ?

— Вы тоже должны ненавидеть эту женщину, ваше ве­личество, — решительно сказала мать. — Это она распростра­нила по всему миру, что знаменитый орнитолог Страуд — уз­ник.

— Я прощаю ее.

— Я требую запретить им переписываться.

— Ваш сын действительно великий ученый, мадам. Гор­дитесь им. Я до земли склоняюсь перед его гением. — Король не знал, презирать ему эту старуху или же остерегаться ее. — Я ежедневно получаю сотни прошений со всех концов земли. Все в один голос требуют освободить Страуда. Вы представляете, в какое положение поставил своего короля ваш сын? Тем не менее я восхищен его волей. А вы... в та­ком большом деле выдвигаете какие-то мелкие, житейские счеты... невестки и свекрови... Вы ведь даже не видели друг друга и никогда не будете жить вместе, под одной крышей... Мои симпатии целиком на стороне вашего сына... А ведь я первый враг вашего сына...

— Можно подумать, вы печетесь о нем больше, чем я,— посмела оборвать короля мать. — Я пришла к вам ради его же блага. Он не может быть счастлив с этой женщиной.

— Оставьте эту болезненную ревность, ради бога. Слы­шать этого даже не хочу. Идите и боритесь против меня. Знайте, что для короля нет никого опаснее, чем мать Страу­да. Идите же, я все сказал, я открыл вам свою тайну.

Мать молча направилась к дверям.

— Может быть, вы заплачете? — спросил король. — Я требую, чтоб вы раскаялись.

Мать остановилась у дверей, но не обернулась. Лицо су­хое, непроницаемое.

— Минутку! — вспомнил что-то король. — Вы моего шо­фера знаете?

— Вашего шофера?.. Почему это я должна его знать?..

Мать вышла из приемной и тотчас была окружена боль­шой толпой журналистов. Защелкали фотоаппараты. Мать, казалось, даже стала позировать перед объективами. Во вся­ком случае, она машинально провела рукой по волосам. Со всех сторон посыпались вопросы.

— Мадам Страуд, мы слышали, начинается новое движе­ние за освобождение вашего сына?

— Мне нечего вам сказать.

— Мадам Страуд, а правда ли, что на этот раз движение возглавляет его жена? Как вам кажется, сумеет она вырвать мужа из тюрьмы?

— Мой сын находится там, где ему следует быть, — хо­лодно ответила мать. — Лично я не предприму ничего, чтобы освободить его.

— Надо ли это понимать так, что вы предпочитаете, чтобы ваш сын остался в тюрьме?

— Да, я считаю, что так для него будет лучше.

И, не оглядываясь, горделиво подняв голову, она пошла к выходу и скрылась с глаз.

— Смешала все планы! — отирая пот с лица, простонал король. — До чего несвоевременно явилась! Но как она про­нюхала про мои планы ? Ведь я только своему шоферу рассказал...

— Но какая связь между вашим шофером и этой стару­хой? — позволил себе спросить министр откровенности.

— Ты не знаешь, не знаешь их! Эти так называемые про­стые люди — у них молчаливый союз друг с другом.

— А что вы задумали, ваше величество?

— То, что я задумал, настолько безошибочно, что я не чувствую надобности советоваться с тобой. Через несколько дней ты сам в этом убедишься.

Король так и не сумел выяснить (шофер, конечно, отпи­рался) — мать Страуда в самом деле узнала про его планы или же это была выходка самолюбивой и ревнивой старухи. Ему стало известно, что она покинула столицу, поселилась у своих дальних родственников и через несколько месяцев скончалась в возрасте девяноста лет; как бы то ни было, ес­ли ей был известен его план, она совершила гениальный шаг. Если же был неизвестен, все равно — ее появление перед журналистами усложнило дело короля. Как же он мог осудить совершившееся пятьдесят лет назад беззаконие, если сама мать узника была обратного мнения и публично заявила об этом.

— Все равно я одолею его, — не сдавался король.

— Безусловно, ваше величество. Вы большой злоумыш­ленник, вы ни перед чем не остановитесь.

— У меня от твоих слов прямо мурашки по спине бе­гают. — И король с удовольствием, по-домашнему потянулся.

— Ваше решение, что он должен умереть своей естествен­ной смертью, гениально по своей низости.

— Ничего другого не остается. Поскольку мы не смогли уничтожить его и не смогли освободить.

— А почему вы меня не наказываете, ваше величе­ство? — вдруг прорвало министра откровенности. — Почему вы терпите мою откровенность? Что я вам, чучело, что ли? Я требую наказания! Я знаю, вы назначили меня министром откровенности, потому что больше всех презираете меня! Но вы об этом пожалеете!..

— Значит, достаточно тебе было сказать два-три откро­венных слова — и ты уже почувствовал себя человеком? — удивился король, потом задумался и долго, очень долго молчал.

— Убийца! — разъяренно орал министр откровенности.— Коварный лгун! Я ненавижу тебя! Все тебя ненавидят!.. Низкая личность!.. Бесплодная тля!..

— Я ведь говорил, лучшего министра откровенности мне не найти. — Король дружески хлопнул его по плечу. — Браво.

Глава девятая

Очередное заседание комиссии по помилованию состоя­лось в самом большом зале дворца, там, где обычно проходи­ли карнавалы. Король сидел возле стены в высоком кресле. Он был в синей рабочей одежде, потому что пришел сюда прямо из сада. Он любил по утрам собственноручно зани­маться цветами. Он сознательно не сменил одежду. Если бы его спросили, почему он так сделал, он не смог бы дать опре­деленного ответа, но он был уверен, что так нужно. Точно так же, интуитивно, был выбран этот громадный зал. Король часто покусывал ноготь большого пальца — жест, чрезвычай­но любимый народом. Сегодня был решающий день. Король разрубит узы, связывающие его со Страудом, выкинет к черту все его фотографии, порвет их на мелкие клочки, бросит в огонь. В зале, кроме короля и Страуда, находились министр справедливости, министр трудных ситуаций и ми­нистр особо тонких дел. Они сидели в разных углах зала, ли­цом к стене. Словно не имели никакого отношения друг к другу и попали сюда совершенно случайно. В отличие от короля все трое были одеты строго официально и даже со всеми знаками отличия и наградами. Изрядно постаревший Страуд стоял в центре зала. Он не видел короля и мини­стров, так как стоял лицом к дверям. Он был в костюме, из-под которого виднелась полосатая тюремная куртка.

— Заседание комиссии по помилованию объявляю от­крытым, — сказал король и обратился к спинам мини­стров: — Я ведь правильно выразился? — Потом скучающе прибавил: — Страуд доставил нам немало хлопот. Давайте сегодня раз и навсегда покончим с этим вопросом.

Раздались восхищенные голоса трех министров:

— Мы почитатели твоего таланта, Страуд.

— Мы завидуем тебе.

— Ты счастливый человек.

— А почему мы так странно расположены, ваше величе­ство? — с осторожностью спросил Страуд.

— А это для того, чтобы мы, оскверненные мирской грязью, смогли бы быть по возможности беспристрастны­ми, — любезно пояснил король. — Ведь если мы будем сидеть лицом друг к другу, мы сможем переговариваться взгляда­ми. О, я представляю, какие сейчас эмоции выражает твое лицо. Этого нам тоже не следует видеть.

— Благодарю вас, ваше величество, — неуверенно сказал Страуд.

— Комиссия по помилованию независимо от своего реше­ния должна заранее знать, чем станет заниматься заклю­ченный, что он станет делать, если ему даруют свободу. Мы должны убедиться, готовы ли вы к свободе, Страуд.

— Я организую лабораторию, — деловито ответил Страуд. — Своего рода учебный и научно-исследовательский институт, где будут заниматься изучением проблем генетики птиц, их психологии, патологии и терапии...

— Не знаю почему, но мне кажется, что, если ты полу­чишь свободу, ты забросишь птиц, — так же деловито заме­тил король. — Если ты лишишься своей привычной атмос­феры, ты больше не сможешь творить.

И снова раздались восхищенные голоса трех министров:

— Мы читали все твои труды еще в рукописном состоя­нии, у тебя замечательный почерк, Страуд.

— Нам знаком твой двухтомник, посвященный тюрьме. Прекрасная работа, Страуд. Жалко только, что все это об Алькатразе.

— Мы восхищены. С каким мастерством ты обличаешь нас! Жалко только, что нас.

— Дальше? — спросил король. — Чем бы ты еще занялся, Страуд? Наукой ведь все не кончается.

— Мы с Герой будем жить в маленьком тихом город­ке... — после небольшой паузы взволнованно заговорил Страуд. — Мы построим свой дом собственноручно... на вы­соком холме... у всех на виду... Мы побелим его, чтобы он был виден и в темноте... Мы научим всех таких же, как мы, обездоленных силою урывать свою долю счастья... Мы за­ставим их вызубрить назубок наш урок... — Он говорил за­дыхаясь, со страстной верою: — У нас будет много детей... мы усыновим. Мы научим их трудолюбию, честности, благо­родству. Мы не злом, а вот так ответим на перенесенные унижения и муки.

— Пятьдесят лет назад ты говорил те же слова другой женщине, — напомнил король. — И звучали они тогда столь же убедительно и искренне. Как это понять?

Страуду словно дали пощечину. Он не помнил. Он мучи­тельно напряг память и все равно не вспомнил. Он понял, что король говорит о чем-то очень жестоком, и увидел, что король прав. Он поглядел со стороны на воодушевленного узника и снисходительно улыбнулся ему.

— Забыл, ваше величество... Я виноват перед этими дву­мя женщинами. Потому что в каждой из них я видел только себя...

Послышались восхищенные голоса трех министров:

— Твой монолог — пощечина нам...

— Жалко только, что нам...

— Да, нам...

— Я глубоко сожалею, Страуд, что мы не можем даро­вать тебе свободу, — перешел наконец к самой сути ко­роль.— И знаешь, по чьей вине? По моей, — смущенно при­знался он. — Ведь я уже раз помиловал тебя. Суд приговорил тебя к смертной казни, а я заменил это пожизненным заклю­чением. Хоть бы я тогда не делал этого. Понимаешь? У меня нет права вторично помиловать тебя.

— Почему же вы меня сюда вызвали, ваше величе­ство? — упавшим голосом спросил Страуд.

— Я внимательно перелистал дело Страуда и убедился, что пятьдесят лет назад произошла серьезная ошибка, полве­ка назад имела место одна из величайших шуток в истории правосудия. Суд не имел права приговаривать Страуда к одиночному заключению.

— Но я просидел в одиночестве пятьдесят лет... — изум­ленно пробормотал Страуд. — Согласно решению суда...

— Понимаю, Страуд. Это жестокий факт. Прискорбный. И ты, конечно, считаешь, что если уже просидел пятьдесят лет в одиночке, то это законно.

И снова послышались восхищенные голоса трех мини­стров :

— Но существует справедливость, Страуд!

— Она есть, Страуд!

— Существует правда, Страуд, и ее никуда не спрячешь!

— Я убил человека! — крикнул Страуд, тревога его воз­растала еще и потому, что он не видел лиц собеседников.— Мне полагалось самое тяжкое наказание...

— Кого же мне наказать, Страуд, — жалобно сказал ко­роль.— Тот судья умер. Присяжных тоже нет в живых. Ну сам посуди, кого мне наказывать. Как мне расхлебать всю эту кашу...

— Но я не обращался к комиссии... — искаженный голос Страуда отозвался эхом. — Почему вы разбираете мой во­прос, кто вас просил трогать меня?!

— Ты не обращался к нам. Зато обращались другие, твои защитники. А знаешь, какая это ответственность для твоего короля? Как это угнетает?

— Я понес свое наказание... Я заслужил его... — потеряв самообладание, Страуд поворачивался то к королю, то к ми­нистрам, вернее, к их спинам. — Никто не имеет права ли­шать меня этого наказания задним числом... — И он обречен­но закричал: — Все было правильно! Никакой ошибки не было!..

— Не смотри на нас, Страуд, не смотри* не смотри, — ис­пуганно попросил король.

— Напротив, со мной еще мягко обошлись... — Страуд в панике перебегал от министра к министру и заглядывал им в лица. — Дали возможность заниматься наукой... — Он вы­нужден был обратить свое единственное счастье в обвине­ние: — Я вас спрашиваю... в конце концов это тюрьма или санаторий?...

— Повернись... не смотри на нас, Страуд... ради бога... это запрещается...

— Я совершил преступление!.. — Страуд вдруг обратил внимание на то, что зал слишком, чересчур велик и потолки немыслимо высокие. — Я считаю понесенное мною наказание справедливым... Это я должен считать, я, а не вы... мое мне­ние важно, не ваше...

— Не понимаю, почему ты так кипятишься? — настало время, чтобы взгляд короля выразил недоумение. — Ведь мы в твою пользу говорим. И если есть кто-то, кому не на руку юридическая эта ошибка, так это именно я.

— А почему вы вдруг вспомнили о ней, ваше величе­ство? Зачем вам это понадобилось? Вы хотите отнять у меня то, чего я сам достиг... Мою свободу... Мою независимость... Понимаю... Хотите раздавить меня своим сообщением. Чтоб я не выдержал... Чтоб у меня от горя разорвалось сердце...

— Стыдно, Страуд, — укоризненно сказал король. — Разве королю трудно было убить тебя до сих пор? Если бы я захо­тел, тебя бы давным-давно не было в живых...

— Даже моя мать, даже она была против помилова­ния, — у Страуда вдруг заблестели глаза. — Если даже мать заявляет, что место ее сына в тюрьме, чего же больше? Нет, нет, все было правильно, ваше величество... Наказание было правильное. Пятьдесят лет одиночества...

— Мы пересмотрим дело, — невозмутимо сказал король. — Тебя переведут в общую камеру. С опозданием в пятьдесят лет.

— Нет, ваше величество! — Страуд упал на колени. — Не делайте этого... ведь я убийца... Для кого же тогда предназ­начены одиночные камеры? — Глаза его вдруг снова забле­стели, он вскочил с колен. — Если бы я не был в камере-оди­ночке, птицы бы не залетали ко мне, я бы не занимался наукой и не принес своей стране миллионные прибыли...

— И почему только я усложняю себе дело? — предпочел притвориться непонимающим король. — Если ты так настаи­ваешь, пусть будет по-твоему. — Он был совершенно сбит с толку, он ведь никак не предполагал, что Страуд разгадает смысл этой его затеи. А раз уж разгадал, значит, напрасны были все усилия, и весь этот разыгранный спектакль теряет смысл. Игра вновь оставалась незаконченной. Но король обязан был найти выход из создавшейся ситуации (если уж на большее его не хватило). — Какое имеет значение, для чего именно мы вспомнили эту ошибку, все равно ты уже знаешь истину. Несправедливый приговор остается несправедливым приговором независимо от того, когда и с какой целью тебе о нем сообщают.

— Да, я уже знаю истину... — вынужден был сдаться Страуд, и поражение его выразилось в том, что он медленно, еле волоча ноги, вернулся и встал на свое место в центре за­ла, спиной к комиссии, лицом к дверям...

— Я искуплю свою вину. В какой-то мере, конечно...— Король наконец перевел дух, он еле сдерживал свое ликова­ние. Так неожиданно, так нечаянно победить! Но он взял се­бя в руки и с достоинством распорядился: — Отремонтиро­вать камеру Страуда, стены покрасить в указанный узником цвет, поставить телевизор, провести телефон, пусть говорит с кем хочет, провести также горячую воду, кормить особыми блюдами, меню согласовывать с узником. Подавать к обеду вина. Украсить стены картинами. Оригиналами. Освободить соседние камеры, снести стены, оборудовать там большую лабораторию. По последнему слову техники.

— Не хочу горячую воду!..—завопил Страуд. — Не же­лаю...

— Знаешь что, — обиделся король, — если отбывать нака­зание — твое право, то мое — искупить свою вину. Раз уж на то пошло. Увести заключенного.

Вошли несколько конвойных, схватили Страуда за руки. Страуд вяло сопротивлялся. Конвойные протащили его до дверей и вытолкали из зала.

— Не хочу горячую воду... ваше величество... не хочу...

Наступила тишина. Король снял ботинки, остался в нос­ках, вытянул ноги. Напряжение многих лет отпустило его. Он вдруг почувствовал потребность испытать самые элемен­тарные удовольствия, простые радости, которых он был ли­шен от рождения: ему захотелось поваляться на траве, гром­ко, не прикрывая рта, чихнуть, пойти в кино, вернуться на трамвае домой, после обеда поковырять спичкой в зубах, подраться на улице с прохожим, в праздничный день смешаться с толпой на площади, встать на цыпочки и вытя­нуть шею... чтобы увидеть короля. «Завтра в этом зале устроим большой банкет в честь сегодняшней победы и даль­нейшего бездействия». До короля вдруг дошло, что у него больше нет никаких дел. А может быть, Страуд тоже, сам то­го не ведая, отомстил ему? Может, и его теперь ждет та же гибель, что и Страуда, тот же конец?

— Следующий, — мрачно приказал король.

Вошел министр откровенности и впервые в жизни не по­клонился королю.

— Этот человек, который когда-то был моим мини­стром,— углубленный в собственные заботы, рассеянно ска­зал король, — тоже просит наказания. Я как-то потребовал, чтобы он был со мной откровенным. И что же? Он не может простить себе этих нескольких минут откровенности. Я про­щаю его, а он себя — нет. Рефлексирует жутко.

— Почему ты погубил меня, ваше величество?.. Разве я плохо служил тебе?.. Или мы не совершали вместе чудо­вищных преступлений... — и он с мечтательным и отре­шенным выражением стал вспоминать прежние славные де­нечки: — Помнишь, ваше величество? Надеюсь, ты не забыл, что и корону-то свою заполучил с моей помощью?.. Каким прекрасным, каким кровавым был наш путь... Так почему же ты вздумал меня погубить? Для чего заставил быть откровенным?.. Теперь уж мне нет возврата...

— Что верно, то верно, в этом качестве ты мне не нужен.

— Умоляю тебя, ваше величество... Во имя старой дружбы... Не будь грубым, не оскорбляй меня этим, не уни­жай... Ты ведь сумел тонко повести себя со Страудом, как незаметно ты поставил его на колени... Неужели я не заслу­живаю того же обращения?.. Я прошу уважения... Демаго­гии прошу...

— Прощай, министр откровенности. Я выполню твою просьбу. — Король стал нехотя обуваться. — Ты, безусловно, заслуживаешь уважения. Итак, я не прощаю тебе твоих от­кровенных слов, тех, что ты бросил мне в лицо. Я обещаю придумать для тебя самое изощренное наказание и препод­нести его тебе тоже изощренно и изысканно. Расстре­лять!

Министр откровенности бросил победный взгляд на своих бывших коллег, вернее на их спины, поскольку те по-прежнему сидели в разных углах зала, уткнувшись носом в стену.

— Благодарю, ваше величество...

Он поклонился до земли и вышел из зала.

— Вот и все, — вздохнул король, потягиваясь. — Ну, друзья мои, мне нужен новый министр откровенности.

Три министра так на месте и подскочили и разом повер­нулись лицом к королю.

— Вы сами им и будьте, ваше величество, — выпалил ми­нистр справедливости.

— Сами для себя, — пояснил министр особо тонких дел.

— И мы тоже для себя, — заключил министр трудных ситуаций.

— Не проведете, разлюбезные мои министры... Не вый­дет...— В приподнятом настроении король погрозил им паль­цем. Потом неожиданно взгрустнул. Потом ему показалось, что он сам перед собой фальшивит и разыгрывает грусть. Впрочем, он и в этом не был уверен. — Но если задуматься, какая страшная, чудовищная штука... челрвек неожиданно узнает, что незаслуженно провел пятьдесят лет, — пятьдесят, слышите, в одиночестве, не видя человеческого лица, в то время как могло быть иначе. Я бы, например, не вынес тако­го известия...

Потом он достал из нагрудного кармана какое-то фото и долго с грустью разглядывал его. И ему показалось, что на этот раз грусть его неподдельна. Впрочем, только показалось, уверенности особой не было.

Глава десятая

Камера Страуда превратилась в опрятную комнатку с те­левизором, с телефоном, с горячей водой, которой он так ни­когда и не пользовался. Камеру обставили современной ме­белью. На стенах, вперемежку с клетками, висели полотна известных художников. Оригиналы, как и было сказано. Страуд только раз включил телевизор и с большим удоволь­ствием посмотрел всю передачу от начала до конца. Именно поэтому он больше к нему не прикасался. Только раз погово­рил по телефону: он набрал первый попавшийся номер, услышал совершенно незнакомый голос и сказал с волне­нием: «Сегодня вечером не садитесь пить чай без меня». Это могло стать прекрасным времяпрепровождением. Именно по­этому он больше не звонил по телефону. Соседние камеры освободили, перегородки между ними снесли, и вскоре Страуд получил лабораторию, оборудованную по последнему слову науки и техники. Он покрутился в этой необъятной лаборатории, поразился, восхитился и убедился, что это и было предметом его мечты. Он был уверен, что будет тво­рить здесь чудеса. С воодушевлением приступил к работе. Но ничего не вышло. Мозг его словно отключился. Не­сколько дней он предавался безделью. С раннего утра до позднего вечера, заложив руки за спину, он вышагивал по громадной лаборатории. Самое ужасное было то, что выша­гивал он не медленными, а быстрыми шагами. Он понял, что его притягивает прежняя маленькая камера-одиночка, пяти­десятилетняя его обитель. Именно здесь он снова сел за ра­боту. Он продолжил опыты над своими птицами, а к тем, что специально были привезены и помещены в лаборатории, даже не приблизился. Да и результат этих опытов вновь за­служивал внимания. Но именно эти успешные опыты его и опечалили. Он инстинктивно почувствовал, что силы его иссякли. Хотя работы было непочатый край. Несколько дней он не прикасался к еде. В полосатой своей одежде он часами неподвижно сидел в центре комнаты. И он понял, что это и есть конец. И поскольку это был конец, он встал, собрал все свои вещи, всю мебель, все, что было в комнате, и беспорядочно свалил все возле стены. Потом снова сел по­среди комнаты и стал ждать. Наконец юный Страуд явился. Они не обнялись, не подали друг другу руки, не поздорова­лись. Они молчали и, казалось, ждали чего-то теперь уже вдвоем. Старый Страуд с презрением усмехнулся, потому что в комнату вошли одетые в смокинги двенадцать мужчин, у каждого в руках по стулу. Они расселись вдоль стен, обра­зовав некий квадрат вокруг двух Страудов. Старый Страуд вспомнил, что они так и останутся в комнате до самого кон­ца. Молча будут сидеть и мешать им не станут. Корректные и безучастные друг к другу. Иногда только после каждого поворотного слова старого или юного Страудов они будут сдвигать стулья, квадрат будет уменьшаться.

— Что пришел? — спросил старый Страуд. — Я хочу остаться один.

— А я вот захотел попрощаться с тобой.

— Ты надеешься, что будешь жить после меня?

— У меня давно уже нет ничего общего с тобой. Не объе­диняй нас.

— Ты меня ненавидишь больше, чем я тебя. Хотя дол­жно быть наоборот.

— Мы, кажется, впервые встречаемся. Мне казалось, ты будешь любезнее. Не скрывай... ты многие годы подряд хо­тел видеть меня. Ведь у тебя не было даже моей фотокарточ­ки.

Двенадцать мужчин пошевелили стульями и устремились к центру комнаты. Квадрат вокруг Страудов стал чуть-чуть меньше.

— Я вынужден был забыть тебя, — спокойно проговорил старый Страуд.— Ты слабый человек, Страуд. И полюбил ты тоже из слабости. Гея была сильной женщиной. Ты ин­стинктивно искал у нее защиты. При ней ты сам себе казал­ся сильным. И человека убил ты опять-таки из слабости. А меня заставил искупать вину. Я вынужден был с трех­классным образованием стать ученым.

— Это я положил всему начало, — возразил юный Страуд.— Ты продолжил.

— Не порть мой последний день, — бесстрастно сказал старый Страуд. — Не торгуйся.

Двенадцать мужчин снова пошевелили стульями. Квадрат еще немного уменьшился. Смокинги? Что за вульгарность.

— Я пришел сказать, чтоб ты выкинул это из головы...— вспылил вдруг юный Страуд. — Ты не можешь увести меня с собой... Я сам по себе... Ты сам по себе...

— Я сделал все, чтобы отделиться от тебя.

— Тебя в ловушку заманили, Страуд. Совершенная пять­десят лет назад несправедливость подкосила тебя, сразила...

— Они оказались искуснее меня, — невозмутимо подтвер­дил старый Страуд, — иначе и не могло быть. Я был один. Против меня действовала целая машина.

— Но если ты все понял, если ты знаешь правила игры, отчего же ты умираешь? — удивился юный Страуд. Ему по­казалось, что он нашел самый верный довод, чтобы убедить старика еще немного продержаться.

— Но это истина, Страуд, — то, что решение было неспра­ведливым. Какое имеет значение, что об этом сказали пять­десят лет спустя. И неважно, с какой целью сказали. Истина от этого не меняется.

Ответ был настолько исчерпывающим, что мужчины сно­ва сдвинули стулья. Квадрат стал уже. И зачем только он привел с собой этих мужчин? Ведь Страуд давным-давно от­казался от болезненного воображения этого юноши.

— Ты победил меня, Страуд, — энергично заговорил юный Страуд. — Я принимаю свое поражение. Хочешь, ска­жу тебе, в чем наша с тобой разница? Я был свободен. А ты свою свободу завоевал. Я готов всюду засвидетельствовать это. — Он смотрел на старика с мольбой и сам вместо него ки­вал себе. — Я думал, ты ни о чем не подозреваешь. Я хотел внушить тебе, сказать, что ты много выше меня. Я рад, что ты сам все знаешь. Пусть это станет твоим последним утешением.

— Не делай свою слабость знаменем, — усмехнулся старый Страуд. — Не делай это своим преимуществом. — И решительно отрезал : — Не волнуйся, Страуд, мы с тобой ни­чем не связаны.

— Скажи, что ты не помнишь Гею, — потребовал юный Страуд.

— Не помню.

— Говори об этом убежденно! — с ненавистью потребовал юный Страуд.

— Не надо меня уговаривать, Страуд. Я в самом деле забыл.

— Не забыл ты! — крикнул юный Страуд.— Не ври...

— Пусть так. Не забыл. Просто меня это больше не касается.

— Гею любил я, — победно сказал юный Страуд. — Это я из-за нее убил человека, не ты. Ты страдал по моей вине. Я виноват перед тремя людьми. Ты — ни перед кем. Ты да­же перед собой не виноват.

— Расскажи мне, — вдруг мягко попросил старый Страуд. — Расскажи мне лучше о себе. Что ты делал .эти годы ?

Мужчины пошевелили стульями, квадрат стал уже. Но почему? Ведь он задал такой невинный вопрос. В комнате ощущался недостаток воздуха. Столько народу и столько ве­щей, еще бы.

— Я сделался жокеем, — стал рассказывать юный

Страуд. — Я всегда приходил первым на скачках. Одна де­вушка влюбилась в меня и писала мне письма. Сейчас она моя жена. Однажды я упал с лошади и сломал ногу. После этого мы с женой каждое воскресенье идем на ипподром и смотрим скачки. Й хотя я давно уже не садился на ло­шадь, жена любит в разговоре ввернуть, что от ее мужа пах­нет конюшней...

— Продолжай, Страуд. — В голосе старика впервые за все время послышалась страсть.

Мужчины во время рассказа юноши то и дело сдвигали стулья, и квадрат вокруг Страудов все более суживал­ся. Воздуха становилось все меньше, дышать делалось труд­ней.

— Мои ребятишки — других таких не найти — сущие раз­бойники, чего только не вытворяют, соседи каждый день приходят жаловаться. Жена считает, что я должен пороть их, но у меня рука не поднимается. Я думаю, мы с ней дол­жны сообразить и как-то направить их энергию. Может, ты мне что-нибудь посоветуешь. Что бы ты сделал на моем ме­сте, подскажи что-нибудь... Это самая моя большая забота сейчас... На что направить их энергию?

— Расскажи еще, — попросил старый Страуд. Что-то блеснуло в глазах старика и погасло. — Что-нибудь совсем обычное...

— Мы с женой мирно живем. Да и с чего нам ссориться? А если все же поссорились, значит, с финансами худо или же кредитор явился и долг с нас требует. Ну мы стараемся, ко­нечно, жить экономно — да это уже по женской части. Вот, например...

— А наука, Страуд? — заволновался вдруг старик. — Про науку забыл...

— Наука? Но я и без того был счастлив, — равнодушно сказал юноша. — Да и таланта у меня к науке никогда не бы­ло, — и он снова стал наседать и подлизываться. — Я знаю, ты великодушен... Ты очистился от моих пороков, ты само совершенство...

— Не наговаривай на себя, — с симпатией упрекнул его старый Страуд. — И успокойся, у нас с тобой ничего общего.

— И мы никогда не примиримся, верно? — по-детски до­верчиво спросил юноша.

— Зачем нам примиряться? — незаметно улыбнулся старый Страуд. — Мы должны хоть немножко не любить друг друга...

— И ты не уведешь меня с собой?

— Нет, ты должен еще жить и страдать, — по-прежнему с симпатией продолжал старый Страуд. — Ты еще не знаешь, что такое настоящее страдание.

— Чем бы ты, Страуд, занялся, если б жизнь повтори­лась?..

— Я должен оставить после себя хоть какую-то частицу, какое-то воспоминание обо мне должно остаться здесь. И я избираю для этого тебя. Значит, тебе и решать, чем бы я занялся, если бы жизнь повторилась... *

— Я буду как ты,— искренне сказал юный Страуд.— Обещаю тебе, я сделаюсь тобой, и тебя не забудут...

— А сейчас уходи. Я должен остаться один.

И юный Страуд шепотом, с ужасом и восхищением задал свой последний вопрос:

— Но ты Страуд... Как ты выдержал?

— Человек — существо смертное, — спокойно ответил Страуд. — Но никакая сила не может сделать его рабом, ни в прямом, ни в переносном смысле этого слова. Если только он сам добровольно не примет рабство. Ступай, Страуд.

Юный Страуд подчинился и молча вышел.

Одиночная камера на секунду наполнилась птичьими го­лосами, потом вдруг сразу стало тихо.

Двенадцать мужчин, которые забыли уйти с юношей, снова пошевелили стульями. Страуд в последнюю минуту догадался, что это была западня, что они с тем и пришли, чтоб остаться до конца. Квадрат резко сузился, стал быстро уменьшаться...

1973 г.

Перевод А. Баяндур

1 Документальные главы здесь и далее взяты из документальной работы Т. Джаддиса «Узник Алькатраза». (Примеч. автора.)