Часть вторая Москва, 1939


1

Сашенька видела, как из машины выходит ее муж — в начищенных до блеска сапогах, в синей гимнастерке с малиновыми петлицами.

— А вот и я. — Ваня Палицын поздоровался с женой, которая стояла на веранде, и махнул рукой водителю, чтобы тот открыл багажник. — Сашенька, позови детей. Скажи, что папа приехал! Я привез им гостинцы! И тебе привез, милая моя!

Сашенька лежала на диване на дощатой веранде своей дачи и пыталась вычитывать гранки журнала.

Этот одноэтажный особняк с белыми колоннами был в начале века построен одним нефтяным магнатом из Баку. На горячем ветру над ее головой трепетали легкая паутинка и легкая ткань. На веранде пахло жасмином, гиацинтами и жимолостью, в саду цвели яблони и персиковые деревья. С соседнего участка доносилась ария Ленского в исполнении Козловского. Сосед с воодушевлением подпевал.

Она уже некоторое время отдыхала на веранде и с удивлением обнаружила, что сама мурлычет себе под нос мотив. У нее на коленях играл и требовал внимания сын Карло, которому исполнилось три с половиной годика, так что работать было невозможно. На самом деле его звали Карлмаркс, он родился во время гражданской войны в Испании, когда Сашенька с гордостью каждый день надевала испанский берет, — поэтому и мальчика называли на испанский манер.

— Карло, мне нужно это прочесть. Пойди разыщи Снегурочку, поиграйте вместе или попросите Каролину приготовить вам что-нибудь вкусненькое!

— Не хочу! — взвизгнул Карло. Это был красивый, крепкий светловолосый карапуз с широким лицом и ямочками на щеках. Он целовал мать в щеки.

Мальчик скорее напоминал медвежонка, но настаивал на том, что он кролик.

— Я хочу остаться с мамой. Посмотри, мамочка, я глажу тебя!

— Сашенька посмотрела на сына, в его красивые карие глазки, и поцеловала в ответ.

— Ты будешь кружить девушкам головы, Карло, мой медвежонок! — сказала она.

— Я не Карло, мама. Я кролик!

— Ладно, товарищ Кролик, — согласилась она. — Ты мой самый любимый товарищ Кролик на всем…

— …белом свете! — закончил он за нее. — А ты — мой лучший друг!

Потом она увидела, как подъехала машина.

— Папа приехал! — сказала Сашенька, поднимаясь.

— Откройте ворота! — крикнул водитель.

— Заезжай, — ответили ему. Сашенька узнала голос их конюха. Ворота распахнулись, и через проем стала видна караулка с охранниками в синей форме в начале подъездной аллеи. Они охраняли, собственно, не ее дом — Ваня занимал довольно важный пост, но дальше по этой улице жили Молотов и Жданов (члены Политбюро), маршал Буденный и дядя Мендель.

Машина — зеленый ЗИС (модификация американского «линкольна») с длинным капотом, квадратной кабиной и хромированным бампером — неспешно въехала в ворота. Подняв облако пыли, ЗИС остановился, чуть не раздавив цыплят, уток и лающих собак. У ворот на привязи безмятежно пасся пони.

— Посмотри, товарищ Кролик, папа приехал!

— Я только поцелую папочку, мамуля! — сказал Карло, спрыгнул с ее колен и побежал обнять отца.

Сашенька последовала за ним по деревянным ступенькам.

— Ваня, какой приятный сюрприз! Ты, наверное, сварился в этих сапогах! — Однако носить сапоги даже в своем кабинете в самый разгар лета (а май в том году выдался в Москве на редкость жарким) было скорее показателем большевистской стойкости, чем практической необходимостью или удобством. Товарищ Сталин постоянно носил сапоги.

Карло бросился отцу в объятия. Отец поднял его и стал кружить. Карло визжал от радости.

— Как прошел парад? — поинтересовалась Сашенька, любуясь тем, как похожи отец и сын.

— Жаль, что тебя не было на трибуне! — ответил ее супруг. — Новые самолеты настоящие красавцы. Я видел Менделя и моего нового начальника с его грузинами. Сатинов сказал, что придет позже…

— В следующем году я постараюсь быть, — пообещала она. Сашенька с утра дала Каролине отгул, чтобы та посмотрела парад, но она уже вернулась.

Сначала Сашенька жалела, что не увидит демонстрацию силы Советской страны — парад на Красной площади, самолеты и танки, ударников труда и физкультурников в нарядной форме. Мощь Красной Армии наполняла ее гордостью, ей нравилось приветствовать руководителей страны со своего места на гостевой трибуне. Но в этом году ей захотелось побыть одной с детьми на даче.

— Дядя Ираклий приедет на обед? — спросил Карло.

— Я хочу с ним поиграть!

— Папа говорит, что приедет, но наверное, ты уже будешь спать, Кролик.

Ваня обнял Сашеньку за тонкую талию, потом взял ее лицо в свои огромные ладони и поцеловал.

— Любовь моя, ты такая красивая! — произнес он. — Как у тебя дела?

Она выскользнула из его объятий.

— Я так устала, Ваня, после заседания женсовета, составления планов для школы и детского дома, а тут еще в типографии возникли накладки, какая-то дурацкая опечатка…

— Ничего страшного? — Она заметила, как сузились его глаза, и поспешила успокоить его.

Время репрессий, казалось, миновало, но даже очевидная случайность была опасна. Ваня с Сашенькой еще не забыли, что произошло с наборщиком, который набрал «Столин» вместо «Сталин».

— Нет-нет, ничего серьезного! А потом у Каролины подгорели пироги, и Карло хныкал… А что здесь? — спросила она, кивая на коробки в багажнике.

— Это мне подарок? — спросил Карло.

— Подожди, сейчас посмотрим, — засмеялся Ваня.

Он отстегнул кожаную портупею и кобуру, бросил их водителю Разуму.

Свою щеголеватую синюю гимнастерку он стянул через голову, под нею оказалась белая сорочка и подтяжки, которые поддерживали синие с красными лампасами брюки, заправленные в сапоги. Он вернулся в машину, помог Разуму, который носил такую же синюю форму, достать три больших предмета, упакованных в голубую бумагу.

Разум был бывшим боксером с красным расплющенным носом. Он участвовал в гражданской войне, получил шрам на правой щеке, который, как он уверял, оставил ему сам генерал Шкуро (хотя Ваня шутил, что в действительности Разум, будучи пьяным, упал на осколок стекла во время званого обеда).

Оставив два меньших пакета у машины, Ваня с Разумом медленно понесли третий к дому.

— Папочка! — Их пятилетняя дочь Снегурочка, зажав в руках розовую подушку-думку, в одних шортах выбежала из дома, обняла отца, который поднял ее на руки и поцеловал в лоб.

— Посмотри на меня! Посмотри, папа! — воскликнула она, размахивая в воздухе своей любимой «подушкой-подружкой».

— Мы всегда на тебя смотрим, — ответила Сашенька. — Покажи папе свой танец с подушкой.

Снегурочка была для своего возраста рослой девочкой, худенькой и очень бледной (отсюда и прозвище), с голубыми глазами и розовыми губками.

Сашенька все не могла поверить, что у них с Ваней родилось такое прекрасное создание, хотя девочка очень напоминала Сашенькиного отца Самуила Цейтлина — из «бывших»: бывшего барона, бывшего кровопийцу. Внезапно Сашеньку охватила грусть, она не уставала задаваться вопросом, где сейчас ее отец.

Никто не знал, жив ли он — а большевик о таком и не спросит.

Высоко поднимая ноги, размахивая подушкой, Снегурочка заскакала, как жеребенок.

— Смотри, папочка, тебе нравится мой новый танец с подушкой?

— Ее невероятный танец всегда заканчивался восклицанием: «Кручусь-верчусь, кручусь-верчусь, сейчас полечу!»

Сашенька захлопала в ладоши, Ваня засмеялся.

— Смотри! — Снегурочка указала пальцем на ярко-красную бабочку и сделала вид, что полетела за ней, размахивая руками как крыльями.

— Ты еще будешь выступать в Большом театре! — заявил Ваня.

— Будешь народной артисткой!

Снегурочка подбежала к отцу, прыгая от радости и нетерпения, и он снова поднял ее на руки. Он был таким высоким, что ноги дочери взметнулись высоко над землей.

— Чем ты сегодня занималась, Снегурочка?

— Я не Снегурочка! Показывай подарки, папочка!

— Ну, тогда Воля. — Это было настоящее имя дочери, в честь организации «Народная воля» — тоже хорошее революционное имя, подумалось Сашеньке.

Она понимала, как ей повезло, что Ваня оказался таким любящим отцом в такое суровое время борьбы, когда среди ответственных работников нежность была не в моде, хотя Сатинов шепотом поведал им, что даже Сталин каждый вечер помогает своей дочери Светлане делать уроки. Сашенька с Ваней были крепкой ячейкой социалистического общества, вместе делили тяготы, потому что оба очень много работали, оба были на удивление заботливыми родителями. Но потом товарищ Каганович, доверенное лицо Сталина, заявил на заседании жен офицеров командного состава:

«Воспитание советских детей такое же важное дело, как и ликвидация шпионов и борьба с фашизмом, а советская женщина обязана заботиться о муже и детях!»

Полная женщина в удобных туфлях и цветастом платье, с седыми волосами, забранными в пучок, засуетилась возле маленькой девочки.

— Снегурочка, нужно обуть туфельки, — проворчала няня Каролина, которая также была кухаркой, — или загонишь занозу, как Карло!

Ваня поставил Снегурочку на землю.

— Время открывать подарки, — объявил он. — Но сначала этот большой — для вашей любимой мамочки.

Ваня с Разумом втащили громоздкий предмет на веранду.

— Вот! Открывай!

— А можно я открою? — попросила Снегурочка, вырываясь из объятий матери.

— Спрашивай у мамы! — ответил Ваня, улыбаясь Сашеньке. — Это ее первомайский подарок!

— Конечно, открывай, — разрешила Сашенька.

— Тогда вперед, товарищи Подушка и Кролик! — сказал Ваня. Они рвали оберточную бумагу, пока в ослепительных лучах солнца не показался роскошный холодильник бежевого цвета, отделанный нержавеющей сталью, с хромированными буквами «Дженерал Электрик» на передней панели.

— Нравится, дорогая?

Сашенька была в восторге.

Холодильник американского производства в корне изменит их жизнь на даче, особенно в такую жару. Она обняла мужа, который попытался поцеловать ее в губы, но она увернулась, и он запечатлел поцелуй на ее щеке.

— Спасибо, Ваня. Но где ты ухитрился его достать?

— Это подарок от наркома за хорошую работу, но он сказал, что список утверждал сам товарищ Сталин. — За их спинами вся прислуга: водитель Разум, конюх Головатый, няня Каролина и старый садовник Артем, — любовалась американским холодильником.

Но Снегурочка с Карло уже разрывали бумагу на остальных свертках и доставали два новеньких велосипеда.

— Велосипед! — закричала Снегурочка. Ой, доченька, ведь ты хотела именно велосипед на праздник! — воскликнула Сашенька, обменявшись взглядом с мужем: «Ты на самом деле хороший отец, спасибо тебе за все!» Она взяла Снегурочку за руку.

— Снегурочка, скажи «спасибо» своему чудесному папочке!

— Я не Снегурочка. Меня зовут Подушка! Спасибо, папочка! — Девочка подбежала к отцу и бросилась к нему на шею.

— Нужно сказать «спасибо» партии и товарищу Сталину! — добавила Сашенька. Но дети уже пробовали оседлать подарки.

— Спасибо, товарищ Ста… — Снегурочка потеряла интерес к этой фразе и понеслась за бабочкой, а Карло попытался сесть на велосипед, но упал — и в результате были слезы, утешающие объятия и мороженое на кухне.


* * *

Часам к трем на улице стало слишком жарко, воздух сгустился и, казалось, гудел от зноя. Серебристый сосновый бор, который окружал их дом, звенел, как летом, поблизости раздавался гул голосов, звон бокалов, ржание лошадей.

Сашенька отдыхала в гамаке, наблюдая за тем, как Ваня, все еще в сапогах и галифе, но с обнаженным торсом, широкоплечий и мускулистый, ставит на велосипед для Карло еще два колеса для устойчивости, используя запчасти от старой детской коляски. Сашенька дивилась его находчивости (раньше он был токарем), она вспомнила, как они впервые встретились на Путиловском заводе в Петрограде, когда ей было семнадцать, а ему чуть больше. У них не было сентиментальных признаний и ухаживаний, с гордостью думала Сашенька, никакого буржуазного мещанства или гнилого либерализма, они были слишком заняты революцией.

Они просто договорились пожениться и не позаботились зарегистрировать свой брак в загсе, пока правительство не переехало в Москву. Потом началась Гражданская война. Она занималась партийной работой, а по вечерам училась в Промакадемии. Затем их с Ваней направили в деревню выбивать хлеб из упрямых крестьян и коллективизировать их маленькие наделы.

Они жили в одной из клетушек Дома Советов, как и другие пары, и не имели собственности. «Не могу поверить, — думала она сейчас, — что нам уже скоро сорок». Смольный институт благородных тупиц казался далеким, будто Средние века.

За забором сосед сменил пластинку на патефоне и начал подпевать одной из песен Дунаевского из музыкального фильма «Веселые ребята».

— Дунаевский приедет позже, на закуску, Ваня, — сказала она.

— Вместе с Утесовым и несколькими молодыми писателями. Их привезет дядя Гидеон. Ему, может, даже удастся уговорить прийти Беню Гольдена.

— Кого? — переспросил он, нахмурившись и прилаживая колесо к велосипеду.

— Писателя, чьи рассказы о гражданской войне в Испании я недавно читала, — ответила она.

Ваня пожал плечами. Сашеньке захотелось, чтобы муж больше интересовался певцами, писателями и известными киноартистами. И не случайно. Ваня однажды назвал их «сборищем ненадежных и зачастую подозрительных элементов, а твой дядя Гидеон хуже всех». Она знала, что Ваня предпочитает общество партийных работников и военных, но те бывали такими жесткими и суровыми, а с началом репрессий стали еще хуже. Кроме того, Сашенька работала редактором, ее журнал читали жены всех ответственных работников. Поэтому знакомства с известными людьми были частью ее обязанностей.

— Приедет Сатинов и дядя Мендель, тебе будет с кем поговорить о политике, — ответила она.

— Сколько человек ты пригласила? — спросил он, пытаясь отбалансировать велосипед.

— Не знаю, — мечтательно ответила она. — У нас большой дом…

Эта дача была их недавним приобретением, и иногда звуки и запахи здесь напоминали Сашеньке семейный загородный особняк Цейтлиных, где Мендель приобщил ее к марксизму.

Сашенька с Ваней получили дачу прошлым летом, в 1938 году, тогда же им дали и квартиру на Грановского, и личного шофера. Чистка в партийных рядах — жестокий и кровавый процесс. Многие не выдержали испытания, их выбросили на обочину, приговорили к смерти, к «высшей мере наказания», говоря официальным языком. Некоторые из старинных Сашенькиных подруг и знакомых оказались предателями, шпионами и троцкистами… Она никогда не думала, что столькие скрывались под масками, прикидывались верными коммунистами, когда на самом деле являлись фашистами, вредителями и предателями.

Столько товарищей исчезло в «мясорубке» — Сашенька, как и все ее знакомые, убрала их фотографии из семейного альбома, зачеркнула их лица. Даже Ваня с Сашенькой чувствовали себя неуютно, хотя оба были преданными борцами за революцию.

Ваня встал и позвал Снегурочку; девочка выбежала из-за угла, а за ней маленький Карло.

— Велосипеды готовы. — Ваня посадил дочь на сиденье.

— Не спешите, товарищ Подушка, потихоньку, не так быстро, ноги на педали, крути…

— И я хочу, — запищал Карло.

— Подожди, Карло, ох, Карло… Не волнуйся, медвежонок, я тебя держу!

— Я кролик, папочка! — гневно закричал малыш.

Родители засмеялись. — Не смейся, глупая мамочка!

Сашенька улыбнулась, ее сердце было полно любви к маленькому сыночку. И пусть он бывает груб с нею, лишь бы папе, у которого крутой нрав, не грубил.

— Осторожней, Кролик, — предостерегла она, но было уже поздно: желая во что бы то ни стало догнать сестру, он поехал слишком быстро, свернул, чтобы не сбить цыпленка, и упал с велосипеда.

— Хочу к мамочке! — заплакал он.

Сашенька снова взяла его на руки, при этом он тут же перестал плакать и потребовал, чтобы его опять посадили на велосипед.

— Папочка, мамочка! Посмотрите на меня! — Он снова взгромоздился на велосипед.

— Мы не сводим с тебя глаз! — засмеялась Сашенька. Обернувшись, она увидела, как Снегурочка мастерски управляется с машиной. Она спрыгнула с велосипеда, сияя как новая монета, бросилась папе в объятия и потом стала танцевать, пытаясь поймать бабочку и размахивая подушкой одновременно.

— Здесь слишком жарко, и я очень проголодался, — заявил Ваня. — Пойдемте в дом.


2

Где-то час спустя Сашенька сидела, скрестив ноги, на полу, играла с детьми в детской рядом с «красным уголком», где висели портреты Ленина и Сталина. Она слышала, как на кухне Разум с Ваней спорят о футбольном матче «Спартак» — «Динамо» (Москва).

«Динамо» сыграло неудачно. «Спартаковцы» снесли форварда «Динамо» в штрафной площадке, но судья ограничился предупреждением.

— А может, он вредитель? — пошутил Разум.

— А может, ему нужны новые очки?

Никто бы не стал полгода назад шутить о вредительстве, даже на футбольном матче. Людей арестовывали и расстреливали за меньшее. Сашенька вспомнила, как арестовали директора московского зоопарка за то, что он отравил советского жирафа, как арестовали школьника из 118-й школы, совсем недалеко от их городской квартиры, за то, что он бросался камнями и случайно попал в портрет Сталина.

Когда арестовывали кого-то из их товарищей, Ваня всегда закрывал дверь кухни (чтобы дети не услышали) и шепотом называл имя.

Если арестовывали кого-то очень известного, как Бухарин, например, он лишь пожимал плечами:

— Враги повсюду.

Если речь шла об их хорошем друге, с которым они отдыхали в Сочи, она очень сожалела.

— Органам лучше знать, но…

— Причина есть всегда, — отвечал муж. — Значит, так надо.

— Эти люди скрывают свое истинное лицо и маскируют нищету своих убеждений. А ведь Снегурочка хотела поиграть с их детьми….

— Значит, она не будет завтра играть! — резко обрывал Ваня.

— И не звони Елене! Будь осторожна!

Он целовал ее в лоб — и на этом разговор заканчивался.

«Нельзя делать революцию в шелковых перчатках», — говорил товарищ Сталин, и Сашенька каждый день повторяла его слова. Но недавно, на XVIII съезде партии, товарищ Сталин сказал, что с врагами народа покончено. Ежов, неистовый нарком внутренних дел, был снят с поста и арестован за превышение власти, а новым наркомом назначен Лаврентий Павлович Берия, который восстановит социалистическую законность.

Из-за выпитого пива и жары беседа текла лениво, мужчины хохотали над одним из голов, которые забил Ваня за их любительскую футбольную команду.

Сашеньке трудно было представить, почему мужчины так любят обсуждать футбол. Она вздохнула. Они с Ваней были полными противоположностями: он рабочий из крестьян, она — образованная дочь буржуа. Но всем известно, что у таких разных людей зачастую бывают крепкие браки: она получила доброго, успешного мужа, родила двух прекрасных детей, у нее был личный шофер, машины, эта идиллическая дача, а теперь и два американских холодильника.

Каролина стала накрывать к обеду большой стол на веранде. Сашенька, которая всегда приглашала гостей отпраздновать Первомай, размышляла над предстоящим обедом и гостями. Дядя Гидеон приведет своих друзей-кутил и будет вести себя не совсем пристойно. Раздался визг. Карло схватил любимую подушку Снегурочки, девочка бегала за ним по гостиной, возле «красного уголка». Они хохотали во все горло.

Сашенька прогуливалась по веранде, напевая одну из песен Любови Орловой.

Она остановилась, на нее внезапно накатила пугающая волна счастья. Она верно выбрала свой путь в истории; мощь Советского Союза была велика — громадные металлургические заводы и тысячи танков и самолетов; товарища Сталина любит народ. Как многого достигла партия! В какое счастливое и героическое время она живет! Что бы сказал ее дедушка, туробинский раввин, до сих пор живущий в Нью-Йорке, о ее головокружительном счастье?

«Не искушай судьбу», — так бы он сказал, но ей как никому другому было прекрасно известно, что это средневековые суеверия! А праздновать было что!

— У нас есть водка? — прокричала она Ване.

— Да, и графин грузинского вина в багажнике машины!

— Отлично, налей мне выпить! И поставь на патефоне танго утесовского джаза!

К ней присоединились дети и муж. Ваня поднял Снегурочку на руки и сделал вид, что медленно танцует с ней, как совзрослой. Сашенька держала на руках Карло и, подпевая, кружилась с ним. Они с Ваней одновременно перевернули детей вверх тормашками, а потом подхватили их опять. Дети завизжали от восторга.

«Сколько еще товарищей танцуют со своими детьми? — подумала Сашенька. — Большинство из них — такие скучные!»


3

Солнце спустилось за горизонт, окрасив сад в ностальгический багрянец, который заставляет москвичей задуматься, как бы провести лето на дачах.

В семь начался ужин, и, как и предсказывала Сашенька, первым приехал дядя Гидеон, а с ним несколько приятелей: Утесов и Цфасман с Машей, молодой актрисой Малого театра с надутыми губками — Сашенька подумала, что это его новая победа.

Гидеон, мужчина уже не первой молодости, но все еще сильный и энергичный, остался таким же бесстыдником, как и двадцать лет назад. На нем была простая рубаха и голубой французский берет — подарок, как он утверждал, его приятеля Пикассо.

Или Хемингуэя? Казалось, кого только не знал Гидеон — балерин, летчиков, актеров, писателей. Сашенька рассчитывала, что дядя приведет эту богему сегодня к ним на дачу.

Дядя Мендель, весь изжарившийся в теплом костюме и галстуке, прибыл точно в назначенный час со своей женой Наташей и дочерью-красавицей Леной, студенткой, которая унаследовала от матери раскосые глаза и смуглую кожу.

Мендель тут же принялся обсуждать с Ваней внешнюю политику.

— Японцы лезут в драку… — начал он.

— Пожалуйста, хватит о политике, — попросила Лена, топнув ножкой.

— А больше я не знаю, о чем говорить, милая, — запротестовал отец своим звучным баритоном.

— Вот именно! — выкрикнула дочь.

Вскоре на подъездной аллее было не проехать от ЗИСов, «бьюиков» и «линкольнов», которые пытались припарковаться на обочине. Сашенька попросила Разума навести порядок. Разум, пьяный в стельку, стал кричать, показывать, куда встать, стучать кулаком по крышам автомобилей, но закончилось все тем, что он угостил остальных шоферов пивом и они организовали собственный пикник у ворот. К Сашенькиному изумлению, от вмешательства Разума стало еще хуже.

Пьяный Разум был особенностью всех приемов Палицыных.

Сашенька пригласила гостей к столу.

Гости наполнили тарелки закусками, которыми был щедро уставлен стол: пирожки, блины, копченая сельдь и осетр, говяжьи котлеты.

Пили водку, коньяк, крымское шампанское. Роль хозяйки непроста, но Сашеньке нравилось, особенно после знакомства с новыми приятелями Гидеона, людьми искусства.

— Значит, это твоя племянница, Гидеон? — спросил Леонид Утесов, не выпуская Сашенькину руку из своей ладони. — Какая красавица! Я очарован. Может, сбежите от своего супруга и поедете со мной на гастроли на Дальний Восток? Нет? Она мне отказывает, Гидеон. Что же мне делать?

— Мы любим ваши песни, — сказала Сашенька, наслаждаясь мужским вниманием и радуясь, что надела такое красивое летнее платье. — Ваня, поставь пластинку Утесова!

— Зачем же играть музыку? — воскликнул Гидеон. — Когда ты можешь сама с ним играть!

— Дядя, ведите себя прилично, а не то будете мыть посуду, — пригрозила Сашенька, в изумлении тряся своей коротко стриженной головкой.

— Вместе с Каролиной? — взревел он. — Почему бы и нет? С превеликим удовольствием!

Ваня попросил тишины и поднял тост за Первомай и за «родного товарища Сталина».

Сгущались сумерки, Утесов начал наигрывать на пианино, к нему присоединился Цфасман. Вскоре они вместе запели одесскую тюремную песню. Дядя Гидеон аккомпанировал им на баяне. Пианист из Художественного театра играл на пианино, а Исаак Бабель, крепкий малый со смешливыми глазами за стеклами очков и озорными усами, вздернутыми над широким ртом, склонился у инструмента и наблюдал за игрой.

Гидеон утверждал, что где Бабель, там и веселье. Сашенька обожала его «Конармию», его взгляд на вещи.

— Бабель — это наш Мопассан, — сказала она Ване, когда супруг подошел к ним; он лишь пожал плечами и вернулся к себе в кабинет. Сашенька с Карло на руках стояла подле музыкантов и подпевала, а мужчины делали вид, что поют лишь для нее. Снегурочка в танце кружилась по комнате, в нарядном розовом платье, со своей неизменной подушечкой. Пока над дачей лилась воровская песня, Сашенькины гости — писатели в мешковатых льняных костюмах, усатые партийные деятели в белых гимнастерках, кепках и широких брюках, летчик в форме (один из «сталинских орлов»), актрисы, благоухающие французскими духами, в платьях с низким декольте а-ля Скиапарелли[10] — вели неспешные беседы, пели, курили, флиртовали.

Первомай начался парадом на Красной площади, а закончился попойкой на советский лад, с верхов общества до низов. Где-то даже сам товарищ Сталин с товарищами из правительства поднимал тост за революцию. Ваня как-то рассказывал Сашеньке, что за Мавзолеем есть небольшая комната, где стоит выпивка и закуска, потом все едут к маршалу Ворошилову, а потом — пировать на одну из подмосковных дач.

От шампанского немного кружилась голова, Сашенька, чуть покачиваясь от выпитого, побродила по саду, полежала в гамаке, натянутом между двумя сучковатыми яблонями.

Она сама подпевала льющимся песням, наблюдая за детьми.

— Сашенька, — позвала Каролина. — Может, детям пора спать? Карло уже устал. Он еще слишком мал.

Сашенька посмотрела на Карло — он в голубой пижаме с нарисованными советскими самолетами сидел в кресле и дремал под музыку. Дядя Гидеон аккомпанировал Снегурочке на баяне и кричал:

— Браво, Подушечка! Ура!

— Моя подушечка, подушечка, подушечка танцует с дядей-душечкой, душечкой, душечкой, — пела малышка, погрузившись в собственный мир. — Трампам-пам, трам-пам-пам!

— Спасибо, Каролина, — ответила Сашенька. — Пусть Карло еще побудет. Детям так весело.

Конечно, детям уже давно пора было спать, но когда они вырастут, смогут похвастаться: «Мы видели, как Утесов и Цфасман вместе пели блатные песни! Да, в 1939 году, после Великого прорыва, после коллективизации и многих лет борьбы, они пели у нас на даче!»

Она поздравила себя с тем, что вечер удался. Почему все приехали к ней в дом? Потому что она редактор журнала? Она была «культурной советской женщиной», хорошо известной своей «партийностью», своей суровой верой в партию. Неужели пришли потому, что мужчины считают ее привлекательной? «Возле меня никогда еще не было такой суеты, — подумала она.

— Хорошо, что я надела свое льняное летнее платье, оно так оттеняет мой загар». И конечно, гостей привлекала власть ее мужа. Все писатели были этим очарованы.

— Значит, вот она — товарищ редактор журнала «Советская женщина», — раздался насмешливый голос позади нее.

— Вы меня напугали, подобравшись так исподтишка, — засмеялась она, повернувшись в гамаке, чтобы посмотреть, кто это над ней подшутил.

— А кто бы устоял против такого искушения? — ответил он.

— Вам следует относиться к товарищу редактору с уважением, достойным советского человека! Кто вы такой? — спросила она, поднимаясь; от шампанского немного кружилась голова.

— Меня не приглашали, — признался мужчина, — но я все равно пришел. Услышал о ваших приемах. Все здесь — или почти все.

— Вы имеете в виду, что я всегда забывала вас пригласить?

— Именно, но меня трудно заполучить.

— А вы не производите впечатления скромного человека. Или слишком несговорчивого. — Она была рада, что надушилась «Коти». — Тогда почему вы пришли?

— Даю вам три попытки.

— Вы горный инженер из Сталино?

— Не угадали.

— Вы летчик, один из сталинских соколов?

— Не угадали, последняя попытка.

— Вы важный аппаратчик из Томска?

— Я сейчас не выдержу, — прошептал он.

— Тогда ладно, — сдалась Сашенька. — Вы Беня Гольден, писатель. Мой грешный дядя Гидеон сказал, что пригласил вас. А вам известно, что мне нравятся ваши испанские рассказы?

— Премного благодарен, — сказал он по-английски с американским акцентом. — Мне всегда хотелось писать для «Советской женщины». Это моя розовая мечта.

— Вы сейчас смеетесь надо мной, — вздохнула она, отдавая себе отчет в том, что ей нравится беседовать с этим странным мужчиной. — Но нам действительно нужна статья о том, как приготовить детское шоколадное пирожное и советские конфеты — вкусные и полезные лакомства для семей трудящихся. Или, если вас это не вдохновляет, может быть, тысячу слов о духах «Красная Москва», которые выпускает парфюмерный трест товарища Полины Молотовой? Сейчас не смейтесь — я серьезно.

— Да я бы и не посмел! Никто бы в наши дни не стал смеяться не подумав, особенно когда дело касается духов товарища Полины, которые, как известно каждой советской женщине, — настоящий переворот в парфюмерном деле.

— Обычно вы пишете о войне, — заметила Сашенька. — Как вам кажется, сможет Беня Гольден справиться с по-настоящему серьезным заданием?

— Ваши задания по-настоящему серьезны, товарищ редактор, — ответил Беня Гольден. — Я верю, вы не станете смеяться над бедным писакой.

— Ну да! Бедным писакой! Ваши рассказы расходятся неплохими тиражами.

Повисло молчание.

— Мне прикажете стоять при всем честном народе, — спросил Беня, меняя тему разговора, — или разрешите присесть рядом с вами?

— Разумеется. — Сашенька подвинулась в гамаке.

Беня был одет в белый костюм с очень широкими брюками клеш и пристально смотрел на нее желтыми зрачками своих голубых глаз из-под нависших бровей.

Он уже начинал лысеть. В неярком розовом свете она видела его длинные, как у девушки, ресницы, и ей было известно, что по происхождению он еврей из Галиции, которая сейчас являлась территорией Польши. Сашенька вспомнила: мать говорила, что галичане наглее, чем литовцы, — вероятно, Ариадна знала это по собственному опыту. «Не уверена, что он мне нравится, — внезапно подумала она, — есть в нем какая-то нагловатость».

Она ощутила скованность в движениях, когда усаживалась назад в гамак, чувствуя, что ее раздражает то, как он к ней подкрался. Он посягнул на ее уединение, от его близости у нее все внутри дрожало.

— У меня есть идея для статьи, — сказал Беня. — Как вам?

«Благотворное, но и развращающее влияние духов «Красная Москва» и чулок Мосшвейпрома на ударниц и стахановок угольных шахт Донбасса в ходе выполнения Второй пятилетки».

Он засмеялся, и Сашенька подумала, что он, наверное, пьян, если говорит такие нелепые и опасные вещи.

— Мне не очень нравится эта идея, — рассудительно заметила она. Встала, качнув гамак.

— Сейчас вы ведете себя как важная советская матрона. — Он закурил.

— В своем доме я буду вести себя, как хочу. Это была мещанская шутка, совсем не наша. Думаю, вам лучше всего уйти.

Она бросилась к дому, прямо дрожа от ярости. На мгновение она расслабилась, его слава и его присутствие в ее доме вскружили ей голову, но верность партии отрезвила ее. Этот кривляющийся наглец приехал сюда случайно или его подослали, чтобы погубить ее вместе с семьей? Неужели он не знает, кто ее муж? Беспокойство о зыбком счастье еще больше растревожило ее.

Затем, вынырнув из туманной темноты, Сашенька увидела Карло, который спал в большом кресле у пианино. Он выглядел очаровательно, его вздернутый носик и закрытые глазки были такими трогательными.

Снегурочка сидела у дяди Гидеона на коленях и старалась засунуть в рот уголки своей розовой подушки, пока тот беседовал с Утесовым о новой картине Эйзенштейна «Александр Невский». Подружка Гидеона, актриса, сама почти дитя, сидела рядом с ними на диване и широко распахивала глаза, прислушиваясь к разговору мужчин.

— Дядя Гидеон? — позвала Сашенька.

— Мне что-то угрожает? — притворно ужаснулся он.

— Мне не нравится ваш приятель Гольден. Я хочу, чтобы он ушел. — Сашенька взяла Карло на руки и поцеловала в лоб, осторожно, чтобы не разбудить.

— Пошли, Снегурочка. Пора спать.

Откуда-то появилась Каролина и поманила пальцем девочку.

— Не хочу спать! Не хочу спать, — закричала Снегурочка. — Я играю с дядей Гидеоном.

Гидеон хлопнул себя по колену.

— Даже я должен был ложиться спать в такое время, когда был маленьким!

Внезапно Сашенька почувствовала, что устала от вечеринки и гостей.

— Не капризничай, Снегурочка, — попросила она. — Вы сегодня получили такие прекрасные подарки. Мы позволили вам поиграть, но сейчас вы уже устали. Я не устала, ты глупая, я хочу еще обнять дядю Ираклия! — Снегурочка топнула ногой и сделала вид, что очень рассердилась. Сашенька рассмеялась.

Из гостиной прекрасно просматривалась часть Ваниного кабинета. Направляясь к двери кабинета мужа, Сашенька видела его кудрявую седеющую голову и его грудь в портупее. Он все еще был в синих брюках, но теперь уже в своей любимой вышитой рубашке.

Ваня сидел за столом, на котором стояли три телефонных аппарата, один из них — новая оранжевая «вертушка», экстренная связь с Кремлем. Он спорил с дядей Менделем, одним из немногих старых большевиков, которого избрали в Центральный комитет на съезде в 1934 году, а на XVIII съезде переизбрали. Остальная «старая гвардия» сгинула в «мясорубке», Сашенька знала, что многих уже расстреляли. Но Мендель выжил.

Они обсуждали джаз: советский и американский. Менделю больше была по душе советская интерпретация, Утесов и Цфасман, а Ваня предпочитал Глена Миллера.

— Ваня, — трубным голосом, удивительным для такого тщедушного тельца, пробасил Мендель, — советский джаз отражает борьбу русских рабочих.

— А американский джаз, — отвечал Ваня, — борьбу негров против белых угнетателей…

— Не хочу спать, — заревела Снегурочка, падая на пол.

Подскочил Ваня, как пушинку поднял Снегурочку на руки и поцеловал.

— А сейчас — спать!

— Но я не видела дядю Ираклия, а он хотел посмотреть на мою подушку!

— Что ж, ему придется пропустить такое редкое удовольствие, — сказал дядя Мендель, взглянув на часы. — Уже поздно, детям пора спать!

— Спать, а то уши надеру! — Ваня опустил Снегурочку на пол и легонько подтолкнул. — Немедленно!

— Слушаюсь, товарищ папа, — смирилась Снегурочка. — Спокойной ночи, папа, спокойной ночи, дядя Мендель.

Девочка убежала.

— Спасибо, Ваня, — поблагодарила Сашенька и последовала за дочерью, неся на руках Карло.

Хлопнула дверь машины, на веранде послышались легкие шаги — из-за угла появился любимец семьи Ираклий Сатинов, красавец в белой летней сталинке, мягких бежевых сапогах и белой кепке.

— Где моя Снегурочка? — позвал он. — Не говорите Подушке, что я приехал!

— Дядя Ираклий! — закричала Снегурочка, вбегая в комнату, распахивая объятия и целуя его.

Сашенька троекратно расцеловалась с другом семьи, и тут на нее налетела дочь.

— Ираклий, привет. Снегурочка так хотела тебя видеть! Теперь, Снегурочка, когда ты увидела дядю Ираклия, иди спать! Скажи спокойной ночи товарищу Сатинову!

— Но, папочка, мы с подушкой хотим поиграть с Ираклием, — заплакала Снегурочка.

— Спать! Сейчас же! — прикрикнул Ваня, и Снегурочка бросилась назад по коридору в свою комнату.

Сашенька подумала, что с годами Ираклий Сатинов становится все красивее и красивее. В его смоляных волосах поблескивала седина. Она вспомнила, как Ираклий с Ваней приехали за ней, когда умерла ее мать, как они оба были к ней добры. Теперь Сашенька наблюдала, как Сатинов обнимает своего лучшего друга, потом они с Менделем обменялись рукопожатием.

— С Первомаем, товарищи! — сказал он с сильным грузинским акцентом. — Извините, что опоздал, мне нужно было просмотреть бумаги.

Сатинов, который раньше был одним из руководителей Закавказского крайкома партии, теперь работал в аппарате ЦК на Старой площади, недалеко от Кремля.

— Какой праздник, Сашенька! Джазисты поют дуэтом? Даже на приеме в Георгиевском зале Кремля я такого не видел. Надеюсь, ты, Ваня, не возражаешь, что со мной тут напросились несколько друзей из Грузии, они скоро приедут.


4

— Уже уходишь? — Дядя Гидеон наткнулся на Беню Гольдена, когда тот курил на маленькой веранде. — Ты ид-диот!

— Гидеон, замолчи. Слышал, что сказал Сатинов? Едут грузины! Какие? Какие-нибудь шишки? — прошептал Беня.

— Откуда я знаю, шмендрик! Может, это грузинские певцы, повара или танцоры.

Гидеон схватил Беню за руку и потянул в темный сад. Беня нервно оглядывался.

— Здесь нас никто не услышит, — произнес Гидеон, убедившись, что Разум и другие водители распевают у ворот хулиганские песни.

— Если это простые повара или певцы, почему же ты вытащил меня сюда и почему, Гидеон, ты разговариваешь шепотом?

По небу разлилось розовое зарево, ухал филин, над садом витал сладкий аромат свежей зелени. Гидеону чрезвычайно нравился Беня Гольден, он считал его молодым, подающим надежды писателем. Они оба любили женщин, хотя Гидеон говаривал: «Я животное, а Беня — романтик». Он обнял приятеля.

— Если эти грузины — большие шишки, — сказал он, — то чем меньше такие люди, как они, знают о таких людях, как мы, тем лучше.

Ему вспомнился брат — Самуил Цейтлин, Сашенькин отец, который, как он считал, уже давно умер. Внезапно у него защемило в груди, ему захотелось плакать.

— Уф, пора идти! Умерь свое любопытство, Беня! А шепчу я потому, что ты большой шмендрик, потому что ты обидел мою племянницу. Как же так?

— Я дал маху с товарищем редактором. Она совсем не похожа на Душечку, — сознался Беня, вспоминая чеховскую героиню, — и далеко не дура. Я и понятия не имел, что она такая необыкновенная. Счастлива в браке?

— Ну ты иди-и-иот! Во-первых, она жена Ивана Палицына, мой дорогой Беня, и во-вторых, она никогда не смотрит на других мужчин! Первая любовь, с тех пор они вместе. Что ты сотворил? Ущипнул ее за зад? Или сказал, что маршал Ворошилов тупица?

Беня минуту помолчал.

— И то и другое! — признался он.

— Ты польский негодник, шалопай!

— Гидеон, какая разница между негодником и шалопаем?

— Негодник всегда проливает выпивку на шалопая.

— Тогда кто же я?

— И то и другое! — ответил Гидеон и засмеялся.

— Но дело в том, что у меня нет работы, — признался Беня. — Я уже давно не писал. Это, конечно, все знают. Мне вправду необходим заказ от ее журнала.

— На статью о чем? Об организации джазового бала-маскарада для рабочих в честь принятия соцобязательств? У тебя стыд есть? — спросил Гидеон.

— Зачем я ее дразнил? — заохал Гольден. — Почему я не могу держать язык за зубами? А сейчас ты заставляешь меня волноваться, Гидеон. Она же на меня не донесет, верно?

— Понятия не имею, Беня. Органы и партия повсюду. В таких домах следует вести себя по-иному. Она только с виду мягкая.

— Именно поэтому я и пришел. Хочу почувствовать и понять, что ими движет — людьми, наделенными властью и силой. А эта Венера с загадочными насмешливыми серыми глазами находится в самом центре.

— Ага. Понимаю. Так ты можешь понять суть нашего времени, написать «Человеческую комедию» или «Войну и мир» о нашей революции, а главной героиней будет наша принцесса Сашенька из особняка на Большой Морской? Мы все, писатели, одинаковые. Жизнь моей племянницы — лакомый кусочек, да?

— Да, та еще история, должен признаться. Я встречал многих: маршалов, членов Политбюро, чекистов. Некоторые убийцы такие нежные — как мимозы. В доме у Горького я познакомился со зловещим Ягодой, а однажды играл на гитаре с ненормальным убийцей Ежовым на берегу моря. — Беня больше не улыбался. Он обеспокоенно взглянул на Гидеона. — Но «мясорубка» закончилась, я прав?

— Товарищ Сталин говорит, что закончилась, — кто я такой, чтобы ему не верить? — Сейчас он вообще перешел на еле слышный шепот. — Неужели ты думаешь, что мне удалось бы прожить так долго, если бы я задавал такие глупые вопросы? Я? С моим происхождением? Я поступаю как должно — официально признанный единоличник, — я утешаюсь, причащаясь к выпивке и женскому телу. Я провел последние три года в ожидании стука в дверь, но пока меня не трогали.

— Кто не трогал? Разумеется, товарищ Сталин не знал о том, что происходит, правда? Разумеется, это все Ежов и чекисты, вышедшие из-под контроля? Теперь Ежова нет, и добрый Берия остановил «мясорубку». Слава богу, товарищ Сталин вновь взял бразды в свои руки.

Гидеон почувствовал холодок страха. Хотя он считал себя простым журналистом, он, как и все известные писатели — сам Беня, Шолохов, Пастернак, Бабель, даже Мандельштам, пока его не взяли, — прославлял Сталина и голосовал за высшую меру наказания для врагов народа. На собраниях Союза писателей он поднимал руку и голосовал за расстрел Зиновьева, Бухарина, маршала Тухачевского: «Расстрелять, как бешеных собак!» — требовал он вместе со всеми присутствующими, и Беня Гольден тоже. Даже сейчас он понимал, что не стоит обсуждать столь скользкий вопрос с таким вспыльчивым Беней. Он придвинулся к Бене ближе, так близко, что его борода щекотала Бенино ухо.

— Дело не только в Ежове! — пробормотал он. — Приказы отдавались сверху…

— Сверху? О ком ты говоришь?

— Не стоит писать книгу об органах и дразнить мою племянницу насчет комсомольских пирожных. Беня, нужно писать о чем-то, что радует. Поехали в Переделкино — Фадеев устраивает прием и раздает посты в Союзе писателей, поэтому будь повежливее и больше не ошивайся тут, если хочешь когда-нибудь работать!

— Ты прав. Стоит попрощаться с Сашенькой?

— Хочешь, чтобы тебе оторвали яйца? Я подгоню машину и заберу свою девочку. Скажу этой шаловливой лисичке, что мы уходим.

Когда они отъезжали, на подъездной аллее показались два черных «бьюика».

— Это приехали грузины? — прошипел Беня с заднего сиденья машины Гидеона. Маша сидела возле водителя и курила.

— Не оглядывайся, — прорычал Гидеон, — иначе мы превратимся в соляной столп!

Он надавил на газ, и машина понеслась прочь, взвизгнув шинами и взметнув облачко пыли.


5

Праздник закончился. Неполный месяц проливал свой мягкий свет на разогретые сумерки. Мендель, который безостановочно курил и трубно кашлял, и Сатинов — они оба работали на Старой площади — обговаривали перестановку кадров на МТС. Сашенька с Ваней стали убирать со стола.

За исключением неловкого момента с Беней Гольденом, вечер прошел на ура. В полумраке показалась бледная как стена фигурка.

— Мамочка, я не могу заснуть, — сказала Снегурочка, так воинственно размахивая подушкой, что Сатинов прыснул.

Сашенька почувствовала прилив нежности. Она не смогла удержаться и обняла дочь, вероятно, вспомнив холодность собственной матери. Но дело было в том, что Сашенька всегда радовалась, когда видела дочь.

— Иди я тебя обниму! Потом быстро в постель. Не слишком балуйте ее, особенно ты, Ираклий!

Снегурочка прыгнула Сашеньке в объятия.

— Этот ангелочек когда-нибудь пойдет спать? — рявкнул Ваня.

— Мама, мне нужно тебе что-то сказать.

— Что, дорогая?

— Меня разбудила подушка, чтобы я передала Ираклию донесение!

— Прошепчи мне его на ушко и быстро в кровать, не то папа рассердится.

— Очень рассердится! — подтвердил Ваня, который подхватил обеих, обнял и поцеловал Сашеньку, пока та тыкалась носом в щечку дочери.

— Мамочка, а что делают в саду те привидения? — спросила Снегурочка, указывая пальчиком через плечо матери.

Сашенька обернулась и стала вглядываться в окно.

Привидениями были четверо коротко стриженных молодых мужчин в белых костюмах. Все четверо вошли на веранду.

— Коммунистический привет, товарищ Палицын, — поздоровался один из них. В кабинете Вани зазвонил телефон, кремлевская «вертушка».

Через несколько минут Ваня вернулся, взъерошенные волосы придавали ему озабоченный вид. Он подозвал Сатинова.

— Ираклий, звонил твой приятель, товарищ Игнатишвили. — Сашенька знала, что Игнатишвили руководит отделом НКВД, отвечающим за дачи членов Политбюро и их питание. — Он говорит, что едет сюда с друзьями. Нам понадобится что-то из грузинской кухни…

Сатинов поднял глаза.

— Он предупреждал, что может приехать. Но с кем? Сказал, что с грузинскими друзьями.

— Грузинская кухня? — быстро соображала Сашенька. — Сейчас только полночь. Разум!

Слегка покачиваясь, вошел водитель.

— Ты вести машину сможешь?

Разум пребывал в такой стадии опьянения, какая свойственна лишь русским: он был пьян настолько, что практически уже трезв.

— Всегда готов, товарищ Сашенька. — Он громко икнул.

— Я позвоню в «Арагви», — предложил Сатинов, направляясь к телефону в кабинете.

Этот ресторан находился на улице Горького.

— Товарищ Разум, быстро в Москву, в «Арагви», и привезите что-то из грузинских блюд. Катитесь!

Разум спрыгнул с веранды, потерял опору, чуть не упал, встал и пошел к машине.

— Постой! — прокричал Сатинов. — Игнатишвили что-то привезет. У него лучшая еда в Москве.

Повисла пауза, Сатинов и Ваня переглянулись с молодыми мужчинами в белых костюмах, которые караулили у ворот, а луна заливала их серебристым светом.

— Кто едет, мамочка? — в тишине спросила Снегурочка.

— Тихо, Воля! Иди спать! — сказал ей отец, сверкая глазами. Он называл ее по имени, только когда был настроен очень и очень серьезно. — Сашенька, нужно приучить этого ребенка к дисциплине…

— С кем он едет? — спросила Сашенька у Вани, впервые забеспокоившись.

— Возможно, с Лаврентием Павловичем…

— Думаю, я поеду. Вечер был чудесный, — сказал Мендель, чьи жена и дочь уже давно ушли.

Сашенька отметила, что он, один из немногих руководящих работников, продолжал носить неподходящий буржуазный костюм с галстуком и никогда не надевал китель как у Сталина. Мендель вытащил коробочку с лекарством и положил под язык таблетку нитроглицерина. — Вызову-ка я своего водителя. Не выношу этих крикливых грузин с их тостами. Ох! Поздно!

К воротам подъехала кавалькада машин, их мощные фары осветили зелень буйного сада. Призраки в белых костюмах открыли ворота и впустили несколько черных «линкольнов» и новый ЗИС.

На небе зажглись звезды. Из дома раздавались звуки пианино, с соседней дачи долетал смех. Сашенька увидела, как из машины выбрался белокурый мужчина со спортивной фигурой в знакомой синей форме с красными лампасами.

Сатинов выкрикнул по-грузински:

— Гамарджоба!

— И по-русски:

— Это Игнатишвили, он привез еду.

Сашенька увидела Игнатишвили с ящиком вина, у ворот из ниоткуда материализовались охранники в синих гимнастерках.

— Входите, товарищи, — пригласила Сашенька. — Сатинов предупреждал, что вы приедете.

Глаза Игнатишвили предупреждающе зыркнули на нее из темноты, когда она вышла поздороваться с новыми гостями, протянула руку и замерла.


6

Смуглый круглолицый Лаврентий Берия, в мешковатых белых брюках и вышитой грузинской рубашке, нес еще одну коробку с яствами. Сашенька знала, что Берия был назначен новым наркомом внутренних дел.

— Лаврентий Павлович! Добро пожаловать! — Ваня спустился с веранды навстречу гостям. — Позвольте, я вам помогу…

— Не беспокойся, сам донесу, — ответил Берия.

Сашенька заметила, что Ваня напрягся, и звуки ночи затихли, и у соседей перестали петь и чокаться бокалами.

Казалось, к ней в сад сошел с постамента памятник.

У подножья лестницы появился сам товарищ Сталин в белом летнем кителе, галифе и светло-коричневых сапогах, отстроченных красными нитками.

Его улыбающееся кошачье, почти азиатское лицо разрумянилось, он продолжал напевать грузинскую песню.

Казалось, даже луна только отражает исходящий от него свет.

— Мы узнали, что товарищ Сатинов едет к товарищу Палицыну, — произнес Сталин с мягким грузинским акцентом, посмеиваясь, как озорной сатир. — Потом узнали, что приглашен и Игнатишвили. Товарищ Берия сознался, что его тоже приглашали. Значит, не пригласили только товарища Сталина, а товарищ Сталин хотел побеседовать с товарищем Сатиновым. Поэтому я обратился ко всем, признавшись, что не настолько хорошо знаком с товарищем Палицыным, чтобы приходить к нему в гости без приглашения. «Давайте поставим вопрос на голосование», — предложил я. Голоса склонились в мою пользу, и все решили, что могут пригласить и меня. Но я пришел на собственный страх и риск. Я не обижусь, товарищи хозяева, если вы дадите мне от ворот поворот. Однако мы привезли с собою вина и грузинские деликатесы. Где же стол?

Сатинов сделал шаг вперед.

— Товарищ Сталин, вы уже немного знакомы с товарищем Палицыным, — начал он, — а это его супруга, Сашенька, которую вы можете помнить по…

— Добро пожаловать, товарищ Сталин. Для нас такая честь, — наконец обрела дар речи Сашенька. Ее охватило жгучее и совсем не свойственное большевичке желание сделать реверанс, какой она привыкла делать в Смольном перед портретом государыни. Она не помнила, как сошла по ступенькам в сад, как подошла к Сталину — он был ниже ростом, старше, еще более уставшим, чем она помнила, с болезненным цветом лица. Его левая рука почти не двигалась. Она заметила, что у него появилось небольшое брюшко, а карманы кителя неаккуратно заштопаны. Но потом она решила, что великие люди не обращают внимания на подобные мелочи.

Казалось, Сталин наслаждается произведенным эффектом. Он взял ее руку и поцеловал по старой грузинской традиции, глядя ей прямо в глаза своими золотисто-медовыми глазами.

— Товарищ Песец, на вас прекрасное платье.

«Он помнит мою партийную кличку со времен Петрограда! Вот это память! Как это лестно!» — изумилась она.

— Очень хорошо, что вы и ваш журнал учите советских женщин искусству хорошо одеваться. Платье на вас очень красивое, — продолжал он, поднимаясь по ступенькам.

— Благодарю, товарищ Сталин. — Она прикусила язык, чтобы не сболтнуть, что наряд куплен за границей.

— Хоть раз, товарищи, партия назначила на должность как раз того, кого надо…

Сталин засмеялся, остальные тоже засмеялись, даже Мендель.

— Присоединяйтесь к нам, товарищи Сатинов и Палицын. И вы, товарищ Мендель. — Сашенька заметила, что Сталин не очень-то приязненно относится к мрачному Менделю.

Берия, проходя мимо Вани, по-приятельски ткнул его в живот.

— Рад видеть тебя, Ваня. — Он прищелкнул языком. — Все спокойно? Все как часы?

— Абсолютно все. Добро пожаловать в мой дом, Лаврентий Павлович!

— Что скажешь о матче? «Спартаку» нужно преподать урок, и если наши форварды в следующий раз не выступят как надо, я с них шкуру спущу! — снова засмеялся Берия. — Сыграешь завтра в баскетбол в моей команде? У нас матч с охраной Ворошилова!

— Обязательно приду, Лаврентий Павлович. — Сашенька знала, что ее муж восхищается Берией, который работает как ломовая лошадь.

— Можно я здесь присяду? — скромно спросил Сталин, кивая на стол.

— Разумеется, товарищ Сталин, где хотите… — пригласила хозяйка.

Товарищ Игнатишвили расставил на столе блюда, а Сашенька наклонилась, чтобы разлить вино.

— Позвольте, я открою, — предложил Сталин, разливая красное вино. Он поднялся, чтобы наложить себе еды: лобио, шашлык из баранины, цыпленка табака, сациви, — затем опустился на свое место.

Игнатишвили, красивый блондин в отлично скроенной форме, с широкими плечами атлета, навис над Сталиным, накладывая и себе еду. Оба сели и начали есть, Игнатишвили на секунду раньше положил в рот лобио — ему полагалось пробовать блюда, предназначенные для товарища Сталина.

— Товарищ Сатинов, — тихо обратился Сталин.

Сатинов присел рядом с ним, по другую руку Берии.

Дальше — Игнатишвили, Ваня и Мендель.

— Лаврентий Павлович, а кто будет тамадой? — спросил Сталин.

— Товарищ Сатинов настоящий мастер говорить тосты! — ответил Берия.

Сатинов встал с рогом в руках и произнес первый тост: «За товарища Сталина, который привел нас через трудности к блестящим победам!»

— Можно было придумать что-то пооригинальней! — пошутил Сталин, но все присутствующие поднялись и выпили за него.

— За товарища Сталина!

— Что, опять за него? — пошутил Сталин. У него был на удивление мягкий и высокий голос. — Позвольте мне произнести тост: за Ленина!

Затем последовали тосты за Красную армию, за хозяев, за Сашеньку и советских женщин. Сашенька следила, чтобы у всех были полные тарелки и бокалы.

Она хотела запомнить каждое мгновение этого вечера.

Сталин по-грузински добродушно подшучивал над Сатиновым, но Сашенька чувствовала, что генсек его проверяет, оценивает. Она знала, что Сталину нравятся простые, достойные молодые люди, решительные и беспощадные, но хладнокровные и спокойные.

Сатинов был трудолюбивым профессионалом, но часто себе под нос напевал арии из опер.

Мендель закашлялся.

— Как твои легкие, Мендель? — поинтересовался Сталин, терпеливо слушая ответ Менделя со всеми медицинскими подробностями. Потом Сталин сообщил всем присутствующим: — В 1908 году мы с Менделем сидели в одной камере в Баиловке, в Баку.

— Верно, — подтвердил Мендель, подергивая свою жиденькую бородку клинышком.

— Менделю заботливая семья прислала передачу, он поделился со мной.

— Верно, я разделил еду на всех сокамерников, — уточнил Мендель в свойственной ему педантичной манере, давая понять, что не делал никаких различий между заключенными. Но Сашенька подумала, что лишь один сокамерник имел вес.

— В этом весь Мендель! Неподкупный автор популярного тома «Большевизм и нравственность»! Ты нисколько не изменился, Мендель, — заметил Сталин, подтрунивая с серьезным лицом. — Ты тогда был не мальчик, и сейчас не помолодел! — усмехнулся он, остальные засмеялись. — Но мы все стареем…

— Не все, товарищ Сталин, — в один голос воскликнули Игнатишвили, Ваня и Берия. — Вы нисколько не изменились, товарищ Сталин.

— Довольно, — отрезал Сталин. — Однажды Мендель отчитал меня за то, что я слишком много выпил на собрании, когда мы сидели в той старой конюшне в Сибири, он и по сей день никому спуску не дает!

Сашенька вспомнила, как Мендель поддержал кандидатуру Сталина после смерти Ленина, не дрогнул во время голода 1932 года, без колебаний проголосовал за расстрел «ублюдков», «бешеных собак» на пленуме 1937 года.

— Честно сказать, — поддразнивал Сталин Менделя, — мне часто приходится его осаждать, или у него пена изо рта пойдет или случится удар!

Все засмеялись, потому что педантичный фанатизм Менделя был широко известен. Но именно благодаря своему педантизму Мендель и остался в живых.

Сталин пригубил вино.

— Хотите послушать музыку, товарищ Сталин? — предложил Сатинов.

Сталин усмехнулся, как кот. Когда он затянул «Сулико», все грузины подхватили песню. Потом Сатинов запел «Черную ласточку». Сталин снова усмехнулся и красивым высоким тенором подхватил, ему баритоном подтягивали Игнатишвили, Берия и Сатинов. Сашенька заслушалась.

Потом полились церковные гимны, воровские песни: «Мурка», «С одесского кичмана». Неужели Сталин выбирает репертуар, чтобы все почувствовали себя как дома, удивилась Сашенька: для русских православные гимны, для грузин — их народные напевы, одесский колорит — для евреев; даже Мендель напевал «С одесского кичмана».

— Нам нужны страстные женщины! — воскликнул Берия. — Но я слишком много выпил. Думаю, я не смогу даже…

— Товарищ Берия, соблюдайте приличия! Тут присутствуют дамы, — заметил Сталин с притворной серьезностью и легкой улыбкой. — Завести патефон? У вас есть граммофон? Потанцуем?

Сашенька принесла пластинки. К счастью, Сатинов всегда дарил им на праздник Первомая и Седьмого ноября пластинки с грузинскими напевами, поэтому Сталин нашел именно то, что хотел. Он встал у патефона и поставил пластинку, иногда поднимал руки и делал несколько па лезгинки, но большей частью он руководил праздником.

Грузины присели на диван. Сашенька скатала ковер, а когда выпрямилась, увидела, как Сатинов и Игнатишвили танцуют для нее лезгинку. Сашеньке больше нравились танго, фокстрот и румба, но она умела танцевать и кавказские танцы, поэтому стала грациозно приближаться сначала к Сатинову, потом вокруг нее закружились Берия и Игнатишвили.

— Товарищ Ираклий, вы на самом деле хорошо танцуете, — одобрительно заметил Сталин. — Я с детства не видел, чтобы так хорошо танцевали… Откуда вы родом?

— Из Боржоми, — ответил Сатинов.

— Почти земляки, — заметил Сталин, ставя новую пластинку. Это был разговор двух грузин, но Сашенька была согласна со Сталиным: Сатинов прекрасно танцевал. Его темные глаза блестели, движения были гибкими и проворными, руки — грациозными и экспрессивными. Сатинов крепко держал Сашеньку, а Берия сжимал ее кисть, слишком близко придвинув свое лицо. Его губы были такими полными, что казались налитыми кровью. Сашенька почувствовала усталость и отошла, чтобы просто наблюдать. Она оказалась у патефона, где Сталин перебирал пластинки.

Внезапно Сашенька почувствовала себя счастливо и уютно. Сначала, увидев Сталина у себя в саду, она испугалась. Но он заставил всех расслабиться, и теперь Сашенька боролась с природной потребностью пофлиртовать и поболтать.

Ее переполняли впечатления, и, вероятно, кружилась голова от крепкого грузинского вина. Несколько раз с ее уст чуть не сорвались крамольные речи. «Будь осторожней, — приказала себе Сашенька. — Это сам Сталин! Забыла последние несколько лет, забыла «мясорубку»? Будь осторожна!»

На нее накатила волна безграничной преданности этому жесткому, но скромному человеку, такому сдержанному, но беспощадному к врагам. Однако она чувствовала, что ее преданность будет только раздражать и тревожить Сталина. Ей захотелось пригласить его на танец. А что, если он тоже желает с ней потанцевать? А если ее приглашение будет расценено как наглость и поставит его в неловкое положение? Тем не менее, ей очень хотелось потанцевать с ним, и он, должно быть, прочел это по ее губам.

— Я не танцую, Сашенька, потому что из-за руки не могу вести женщину в танце. — Его левая рука была немного короче правой, поэтому он и держал ее неподвижно. Они стояли у пианино, Сашенька физически ощущала напряженное молчание и опасность, исходившую от этого выдающегося человека.

— Я обожаю эту музыку, товарищ Сталин.

— Музыка усыпляет в человеке зверя, — заметил Сталин. Он осмотрелся. — Вы с товарищем Палицыным счастливы на этой даче?

— Ой, конечно, товарищ Сталин, — ответила она.

— Очень счастливы.

— Надеюсь. Я могу тут пройтись, осмотреться? — Берия и остальные гости проследили за ними взглядом, но остались на своих местах. Сашенька была необычайно горда, что Сталин обращается только к ней.

— Мы так благодарны за эту дачу, а сегодня привезли еще и холодильник. Спасибо партии за оказанное доверие!

— Надо поощрять ответственных партработников. — Сталин заглянул к Ване в кабинет. — Тут зимой тепло? Кабинет мне нравится, много воздуха. Вам спален хватает? Кухня нравится?

О да! Сашеньке нравилось на даче все. Она пыталась унять головокружение, охватившую ее радость и чувство свободы, когда ей на ум пришла чудовищная, но не дающая покоя мысль. Она вспомнила об отце, Самуиле Цейтлине. Вправе ли она просить Сталина сейчас? Сейчас они были с ним так близки: как он может ей отказать? Она видела, что он восхищен ею как новой советской женщиной.

— Товарищ Сталин… — начала она.

После смерти Ариадны ее отец слегка повредился в уме, а после Октябрьской революции потерял все свое состояние. Он остался в Петрограде, заключил мир с большевиками, в двадцатых годах работал «беспартийным консультантом» в наркомате финансов по зарубежной торговле, потом в нацбанке, пока в тридцатых его не сослали как «вредителя с замашками троцкиста». Однако ему позволили уехать в Грузию.

Потом в 1937 году его арестовал Берия, и след отца потерялся. Конечно, партия имела право «проверять» классовых врагов. По бумагам выходило, что Цейтлин худший из угнетателей-кровопийц. Но его давно «обезвредили», потом он верой и правдой служил Советской власти. Конечно, Сталин поймет, что отец больше не представляет угрозы!

Сталин снисходительно улыбнулся Сашеньке. «Он похож на дружелюбного старого тигра», — подумала она и на секунду заколебалась. Его медовые зрачки сузились до желтых точек, на лицо легла тень замешательства. Она внезапно осознала, что по выражению ее лица Сталин, который видел людей насквозь, понял, что сейчас она спросит об аресте или расстреле кого-то из родственников. Подобные вопросы он ненавидел больше всего.

— Товарищ Сталин, я могу попросить об… — слова слетели с губ помимо воли. В 1937 году она вычеркнула отца из своей памяти, но сейчас, в самый неподходящий, самый роковой, однако в то же время самый благоприятный момент она хотела произнести его имя. Что с ней происходит? Большевику не нужна семья, лишь партия, но она любила своего папочку! Ей хотелось знать, может, он где-то валит лес? Может, его косточки гниют в неглубокой могиле где-то в сибирской тайге? Сколько он прожил до «вышки»?

«Пожалуйста, товарищ Сталин, — молила она мысленно, — скажите, что он жив! Выпустите его!» — Товарищ Сталин…

— Подушка! — Сталин с Сашенькой обернулись к двери, у Вани отвисла челюсть. — Мамочка, я не могу уснуть! Слишком шумно. Вы меня разбудили. Меня нужно обнять!

Снегурочка в пижаме, разрисованной бабочками, с длинными вьющимися белокурыми волосами, обрамляющими розовые щечки, улыбалась, обнажая редкие молочные зубы и розовые десны. Девочка бросилась в объятия матери.


7

— Воля! — Ваня, который еще минуту назад, казалось, был от вы-итого навеселе, встал, его лицо посуровело.

Сашенька тоже почувствовала надвигающуюся грозу.

Она пыталась научить своих детей молчать, ничего не повторять, ничего не слышать, но от Снегурочки можно было ожидать чего угодно! Когда в доме Сталин! Одно неосторожное слово, одна глупая игра в лучшем случае выставит их с Ваней перед самим Сталиным дураками, в худшем их ожидает расстрел. Что скажет Сталин? Что Снегурочка скажет Сталину?

— А это кто? — спокойно спросил Сталин, явно получая удовольствие от паники на Ванином лице.

— Товарищ Сталин, — вступила Сашенька, — позвольте представить вам нашу дочь Волю.

Сталин широко улыбнулся девочке. «Разве не все грузины любят детей?» — подумала она, когда он наклонился и пощекотал Снегурочкин носик.

— Здравствуй, Воля, — поздоровался он. — У тебя хорошее коммунистическое имя.

— Я проснулась из-за шума, — пожаловалась она. Сталин ущипнул ее за щечку.

— Хватит! — воскликнула она. — Хватит меня щипать!

— Это чтобы ты меня не забыла, — ответил Сталин.

— Признаюсь, я виноват перед тобою, товарищ Воля. Это я включил музыку, а не твоя мама, я виноват, не сердись на нее.

— Она ни на кого не сердится, товарищ Сталин, — тут же проговорила Сашенька. — А теперь, Снегурочка, немедленно в постель!

— Ненавижу спать.

— Я тоже… Снегурочка, — игриво заметил Сталин.

— Это моя подушка! — Снегурочка ткнула свою подушку в лицо Сталину, но Сашеньке удалось ее вовремя перехватить.

— Да, и кто это? — пораженно спросил Сталин.

— Это мой лучший друг, подушечка, — ответила девочка. — Она отвечает за выполнение плана второй пятилетки по производству подушек и хочет вступить в подушконерию, чтобы носить красный галстук!

— Ну все, дочь, довольно! — прервала Сашенька. — Товарищу Сталину неинтересно слушать такую ерунду! Спать!

Она видела, как в другом углу комнаты ее супруг закрыл лицо рукой.

— Да, спать! — громко велел он.

— Тише, товарищ Палицын, — произнес Сталин, потрепав Снегурочку по голове. — Не могла бы она ненадолго остаться? Повеселить нас?

— Ну… разумеется, товарищ Сталин.

Девочка изобразила короткий танец с подушкой и бросилась целовать отца.

— Значит, ты подушконерка? — без тени улыбки поинтересовался Сталин.

— Я член Политбюро подушконерии, — улыбнулась Снегурочка. Сашенька видела, ее дочери льстило то, что она оказалась в центре всеобщего внимания. — Да здравствует подушконизм!

Сашенька чувствовала, как земля уходит у нее из-под ног, когда она с ужасом ожидала реакции Сталина.

Воцарилось долгое молчание. Берия усмехнулся, Мендель нахмурился. Сталин сдвинул брови и обвел комнату серьезным взглядом желтых глаз.

— Полагаю, поскольку разбудил ее именно я, — медленно проговорил он, — мы должны позволить этой маленькой красавице еще немного поиграть и попеть с нами, но если твои родители настаивают, чтобы ты шла спать…

Сашенька покачала головой. Сталин поднял палец.

— Постановляю: первое — партия признает, что подушконизм не является уклоном. Второе. Если тебе позволят остаться, будешь сидеть у меня на коленях и рассказывать о подушконизме! Третье. Ты пойдешь спать, когда скажет мама. Согласна, юный товарищ Снегурочка-Подушка? Снегурочка кивнула и вперила в Сталина свои проницательные голубые глаза.

— Я тебя знаю, — сказала она, тыча в гостя пальцем.

Сашенька опять вздрогнула.

Сталин промолчал, ожидая продолжения.

— Ты висишь на картине в «красном уголке», — продолжала Снегурочка. — Картина приехала на обед.

Все засмеялись, Сашенька с Ваней с заметным облегчением.

Сталин сел за стол и распахнул объятья. Сашенька, испытывая боязнь, что дочь может отказать Сталину, сама посадила ее к генсеку на колени, но той больше хотелось танцевать с подушкой. Снова затянули песни.

После первой Сталин спустил Снегурочку с колен, поцеловал ее в лоб, и девочка поспешила к матери.

— Скажи «спокойной ночи» и «спасибо» товарищу Сталину, — сказала Сашенька, крепко обнимая дочь.

— Спокойной ночи, товарищ Подушка, — сказала Снегурочка, размахивая своей розовой подушкой.

— Извините, товарищ Сталин…

— Нет-нет. Это был пункт первый! — засмеялся Сталин. — Спокойной ночи, товарищ Подушка.

Сашенька повела дочь прочь из комнаты.

— Товарищ Сталин, вы так прекрасно ладите с детьми. Она запомнит эту встречу на всю жизнь. Не могу найти слов, чтобы поблагодарить вас за доброту и снисходительность к Снегурочке. — Со вздохом облегчения она уложила дочь в кровать, и девочка тут же уснула.

Когда Сашенька вернулась в гостиную, она что-то несла. Сталин взглянул на ее руки.

— Товарищ Сталин, примите это в знак нашей благодарности за ту честь, которую вы оказали, приехав к нам в гости, и в знак огромной благодарности за ваше терпение по отношению к нашей дочери. Позвольте подарить свитер для вашей дочери Светланы.

— Она протянула ему кашемировый свитер, как раз впору тринадцатилетней Светлане Сталиной.

— Откуда он? — холодно поинтересовался Сталин.

Сашенька сглотнула. Свитер был привезен из Парижа. Что же ей ответить?

— Он привезен из-за границы, товарищ Сталин. Я очень горжусь продукцией нашей советской промышленности, которая намного лучше любых заграничных товаров, но это всего лишь свитер.

— Лично для себя я бы ничего не взял, — ответил Сталин, — но поскольку именно Светлана руководит страной, я приму этот подарок для нее.

Все засмеялись; Сталин встал.

— Ладно, кто едет в кино? Хочу еще раз посмотреть фильм «Волга-Волга».

Оказалось, почти все, за исключением Сашеньки, которая обязана была присматривать за детьми, и товарища Менделя, который сказал, что слишком устал и плохо себя чувствует, чтобы ехать в кино. Мужчины погрузились в машины и отправились назад в Москву, в кинозал Большого Кремлевского дворца. Сталин поцеловал Сашеньке руку и снова отпустил комплимент ее платью. Оказавшись на улице, он принюхался:

— Это розы пахнут? Вы выращиваете розы. И жасмин. Я люблю розы. — Потом, тяжело ступая в окружении важных грузин и юношей в белых костюмах, он направился к ожидающим автомобилям.

Игнатишвили распахнул для него дверцу.

Ваня, взобравшись в одну из машин, помахал жене на прощание, воодушевившись, что его впервые взяли в свиту генсека.

— Я скоро вернусь, дорогая! — выкрикнул он.

Берия поцеловал ее в губы своими мясистыми, налитыми кровью губами.

— Вы ему нравитесь, — произнес Берия с сильным мингрельским акцентом. — Прекрасный прием. Хозяин знает толк в женщинах. Вы и мой типаж тоже!

Последним ушел Сатинов, оглядевшись вокруг, чтобы удостовериться, что начальство расселось по машинам.

Хлопнули двери, взвизгнули тормоза, облака выхлопных газов и пыли поднялись над залитым лунным светом садом, взревели двигатели «бьюиков» и ЗИСов, водители ударили по газам, машины пошли юзом.

— Ух, Сашенька! — вздохнул он. — Да здравствует подушконизм! Поцелуй девочку за меня, маленькую волшебницу!

Сашенька устало поцеловала Сатинова на прощанье. Потом он запрыгнул в последнюю машину и унесся прочь.

Молодые люди в белых костюмах куда-то исчезли.

Оставшись одна на веранде, Сашенька посмотрела на небо. Начинало светать. Неужели ей все это приснилось? Сашенька пошла в дом, заглянула в детскую.

Карло спал без задних ног, но он сбросил с себя пижаму и лежал совсем голенький в ногах кровати.

На его теле еще остался младенческий пушок, и он прижимал к себе плюшевого кролика. Сашенька покачала головой и поцеловала его атласный лобик.

Снегурочка спала как ангелочек в розовой спальне, ее руки разметались по подушке, которая лежала у нее под головой. Ее благословленная подушка-думка покоилась у нее на голой груди.

Сашенька улыбнулась. Даже товарищу Сталину понравилась Подушка. Какая странная ночь!


8

Сталин сидел на среднем сиденье — между передним и задним — нового ЗИСа. На заднем расположились Берия с Игнатишвили, рядом с водителем — начальник охраны Власик. Остальные в других машинах.

— Товарищ Сальков, в Кремль, пожалуйста, — велел Сталин.

Он знал имена, социальное происхождение и семейное положение всех своих телохранителей и водителей, всегда был вежлив с ними. Они отвечали ему собачьей преданностью. — Поедем по Арбату.

— Слушаюсь, товарищ Сталин, — ответил водитель.

Сталин закурил трубку.

Они промчались по проспекту, вдоль берез и елей, выехали на Можайское шоссе, свернули на Дорогомилово.

— Сашенька — хорошая советская женщина, — спустя какое-то время сказал он Берии. — Как думаешь, Лаврентий? И Палицын хороший работник.

— Согласен, — ответил Берия.

Машины сопровождения уже были на Бородинском мосту — каменные возвышения, колоннады и обелиски, — подъезжали к Смоленской площади.

— Эта Сашенька хорошо танцует, — задумчиво заметил Игнатишвили, который не был политиком, жил лишь спортом, едой, лошадьми и девушками.

— И к тому же хороший редактор, — пошутил Сталин, — хотя ее журнал трудно назвать серьезным изданием. Но очень важно знать, как вести хозяйство. Советской женщине должны быть известны подобные вещи.

Они неслись по Арбату.

— Но какая семья! Она до сих пор не избавилась от своего буржуазного происхождения — ты знал, что она училась в Смольном? Однако не стала докучать нам лекциями, как жена Молотова. Ведет хозяйство, печет пироги, растит детей, работает на благо партии. Она «перековала» себя в достойную советскую женщину.

— Согласен, товарищ Сталин, — подтвердил Берия.

— Я уже в десятый раз буду смотреть фильм «Волга-Волга», — сказал Сталин. — Но каждый раз это для меня как праздник! Я знаю его наизусть!

— Я тоже, — ответил Берия.

По широким пустым проспектам они подъезжали к Кремлю в окружении автомобилей охраны. Впереди замаячили кроваво-красные башни древней крепости, ворота медленно распахнулись, готовясь их проглотить.

Светофор горел зеленым. Караул отдал честь. Шины взвизгнули на брусчатке мостовой.

— Сквозь эти ворота входил сам Иван Грозный, — тихо проговорил Сталин. Он жил в Кремле уже более двадцати лет — дольше, чем в родительском доме, дольше, чем в семинарии.

Сталин посмотрел на Берию, сидевшего с закрытыми глазами.

— Скажи, Лаврентий, — громко проговорил он, указывая своей трубкой, и Берия, вздрогнув, проснулся. — Где Сашенькин отец, капиталист Цейтлин? Я помню, мы его «отрабатывали». Он все еще в тюрьме или его расстреляли? Можешь выяснить?


9

— Мне понравилась статья «Как танцевать фокстрот», — призналась Сашенька, занимая свое рабочее место.

Прошло два дня, она сидела в своем кабинете на Петровке, в редакции «Советской женщины». Тут на стенах висели портреты Сталина, Пушкина, Максима Горького; на столе стояли фотографии Вани в форме во время последнего первомайского парада, снимки Снегурочки и Карло, серый телефонный аппарат и очень маленький серый сейф, в самом углу стола. Размер сейфа, количество телефонов и качество портрета Сталина — признаки власти. Это не был кабинет большого начальника.

— Мы должны развлекать наших читательниц, товарищ редактор, — сказала Клавдия Климова, ее пучеглазая заместительница, которая одевалась в отвратительные саваны Мосшвейпрома. — Но разве не должен журнал считаться с классовым происхождением фокстрота?

Сашенька была мастерицей играть в подобные игры: она сама была глубоко идейной и серьезно относилась к задачам, поставленным перед журналом.

Может, у Сашеньки и не прошло головокружение от Первомая, но правила она знала твердо: никогда не обсуждай руководство, а тем паче самого генсека. Тем не менее она надеялась, что слухи о ее приеме просочатся в редакцию. Она хотела, чтоб Клавдия и три редактора отделов узнали, кто приезжал к Палицыным на дачу! В конце концов, товарищ Сталин одобрил журнал и ее работу — почему бы не рассказать все коллегам? Несколько раз у нее чуть не сорвалось с языка, но она прикусила его… «Вернемся к фокстроту и джазу».

— Все согласны с заместителем редактора? Ставлю на голосование. — Все пятеро подняли руки. — Мы можем опубликовать следующую статью о джазе как выражении протеста американских негров против капиталистического гнета. Клавдия, ты сама напишешь или кому-то поручишь? А снимки? Мы разместим снимок профессионального танцора или пошлем фотокорреспондента в «Метрополь»?

Редколлегия согласилась разместить снимок профессионала: в «Метрополе» иногда встречаются чуждые элементы. Наконец они решили все вопросы.

Летучка была закончена. Сашенька вытащила «Герцеговину Флор» и прикурила от зажигалки. Она предложила всем сигареты. Остальные четверо тоже закурили.

— Знаете, Утесов и Цфасман на праздники играли у нас на даче.

Сашенька была не в состоянии удержаться и не похвастать хоть чуть-чуть.

Повисло неловкое молчание, Сашенька тут же пожалела о сказанном.

— Они дадут журналу интервью? — спросила Клавдия.

— Ну, тогда, при сложившихся обстоятельствах, я не могла просить, — сказала Сашенька, выпуская струйку голубого дымка.

— Но я над этим подумаю.

Раздался стук в дверь, вошла секретарша Сашеньки, Галя.

— Вас ожидает автор.

— Ему назначено?

— Нет, но он очень самонадеян. Он говорит, вы знаете, кто он, и хочет извиниться.

В боку у Сашеньки закололо, как будто она взбежала на гору.

— Вероятно, это писатель Беня Гольден, — произнесла она. — Какая наглость! Очень невоспитанный человек. Галя, скажи ему, что у меня нет времени.

— Беня Гольден? — переспросил Сашенькин коллега, Миша Кальман, кладя портфель на стол и затягиваясь. — Он напишет статью для журнала?

— Откуда вы его знаете? — спросила Клавдия, выпучив глаза. Она не двигалась с места, а когда затягивалась, раздавалось чмокание.

— Я с ним не знакома. Но он приезжал к нам на дачу на праздники.

— Наверное, устраивали большой прием, — заметила заместитель редактора, одетая в бесформенный грязно-коричневый сарафан. — Утесов, Цфасман, теперь еще и Гольден.

Сашенька пожалела, что похвасталась гостями. Она повернулась к Гале.

— Я не желаю с ним встречаться. Он должен договориться о встрече. Кроме того, я слышала, что он исписался: за два года не выдал ни строчки. Галя, передайте ему, пусть уходит.

— Хорошо, товарищ, — ответила Галя.

— Нет, подождите! — воскликнул высоким растерянным голосом Миша Кальман.

Галя повернулась, собираясь выйти.

— Передай ему, Галя, — настояла Сашенька, Галя направилась к двери.

— Подожди! — заявил Кальман. — Я поклонник его творчества. Нашему журналу так редко выпадает возможность сотрудничать с писателями его калибра! Нельзя упускать такую возможность!

Выпуклые, как у большого красного рака, глаза Клавдии вытаращились на Сашеньку.

— Неужели вы позволите личному возобладать над общественным? — удивилась она.

Сашенька почувствовала, что опасно переигрывает в своей неприязни. Искупавшись в величии самого Сталина, она внезапно почувствовала великодушие. Кроме того, может, она слишком близко приняла все к сердцу?

Может, Беня не такой уж и негодяй?

— Подожди минутку, Галя, — наконец сказала она.

Галя, хихикая, остановилась.

— Товарищи, нам необходимо решить, действительно ли мы хотим, чтобы он написал статью в «Советскую женщину».

Клавдия заметила, что Гольден вместе с Эренбургом и Бабелем был членом советской делегации на Конгрессе писателей в Париже в 1936 году. А в 1937 году принимал участие в мероприятиях, посвященных столетию со дня смерти Пушкина.

— Его рассказы невозможно забыть, — сказал Кальман, крутя на пальце свои седые локоны. Сашенька вспомнила, что некоторые видные военные, с которыми Беня общался, были разоблачены как враги народа и расстреляны в 1937–1938 годах. Его заступник Горький умер, многие писатели были осуждены.

— Но что написал Гольден за последнее время? — спросила она.

— Может, это своеобразный протест против партии? Или это указание культсовета со Старой площади?

— Я позвоню Фадееву, — ответила Клавдия. — И в Центральный комитет, в культаппарат Жданова.

— Предложение принято. Клавдия, о чем бы вы хотели, чтобы он написал?

— Например, о бисквитной фабрике «Большевик», которая изготовила самое большое в мире шоколадное печенье в форме танка на день рождения товарища Ворошилова. Гольден мог бы поговорить с рабочими и выяснить, как коммунистическая смекалка помогла им создать из печенья дуло пушки…

Фабрика «Большевик» гремела на страницах журнала, однако Сашенька нахмурилась, когда представила, что скажет Беня о статье про печенье, его форму и размер…

— Или, может, о танцах? — предложила Клавдия. — Под моим непосредственным руководством.

— Товарищ, вы сами предлагали куда более интересные темы, — ответила Сашенька. — Помните заседание нашего женсовета? Вы предложили статью о детдоме для детей врагов народа!

— Это животрепещущая тема классового исправления и перековки личности, — подтвердила Клавдия.

— Это как раз тема для серьезного писателя. Мы отведем под это целый разворот, пять тысяч слов. Я слышала, что детдом — отличное место, что многих детей усыновили советские семьи. Что ж, товарищи, стоит мне просить его написать очерк о детском доме им. Ф. Э. Дзержинского, где воспитываются дети изменников Родины?

Сашенька почувствовала усталость. Было уже семь вечера, а Карло проснулся в шесть утра и залез к ней в постель. За окном Москва окрасилась багрянцем летнего вечера. Несмотря на пятилетний план и здания, где вовсю кипела работа, было что-то в этой сцене старомодное. Улицы были пустынны, машины редки. По Петровке неслась конная повозка с овощами.

— Спасибо, товарищи! Решение принято. — Ее коллеги покинули кабинет. — Галя?

— Окончательный приговор, товарищи? — пошутила Галя, высовывая голову из коридора.

— Пригласите его, а сами можете идти домой.

Минуту спустя Беня Гольден уже стоял у Сашеньки в кабинете.

— Я не могу разговаривать в этом пропахшем чернилами бюрократическом морге! — воскликнул он своим скрипучим голосом. — На улице так хорошо, что хочется петь. Идемте со мной!

Уже намного позже, когда у нее было достаточно времени, чтобы прокрутить в голове эти мгновения, Сашенька поняла, что с этого все и началось: она пошла с ним к лифту, удары сердца гулко отдавались в ушах, потом остановилась.

— Беня, я кое-что забыла у себя на столе. Надо забрать. Извините!

Она оставила его в коридоре и побежала в свой кабинет. Прикоснулась пальцами к губам, посмотрела на свой стол, на фотографии Вани и детей, на телефоны, на гранки, — на все, что было для нее дорого. Она уверяла себя, что этот индюк не принесет ей ничего хорошего. Он груб, неотесан и лицемерен, он даже не член партии и ничего не боится, хотя стоило бы. Ей не следует идти с ним.

Потом, полностью отдавая себе отчет в том, что происходит, однако не в силах остановиться, она повернулась и пошла назад — туда, где ждал ее Беня Гольден.


10

— Это одно из тех редких мгновений, когда никто не знает, где мы, — сказал Беня Гольден, когда они гуляли по Александровскому саду вдоль красных стен Кремля, которые устремлялись вверх и вонзались в розовое небо.

— Знаете, иногда вы кажетесь мне таким наивным для писателя, — живо ответила Сашенька, вспоминая его глупые реплики в разговоре на даче. — Мы оба довольно известные личности и гуляем в самом известном городском парке.

— Это правда, но за нами никто не следит.

— Откуда вы знаете?

— Я никому не говорил, что иду к вам, я никому не говорил, что приглашу вас на прогулку по Москве. Я шел домой к жене, а вы собирались к мужу. Поэтому нет причин за нами следить. Ваши коллеги искренне считают, что мы обсуждаем статью у вас в кабинете. Если бы органы поинтересовались, то решили бы, что мы, как обычно в это время, идем по домам.

— Но мы же туда не идем!

— Именно, Сашенька, если разрешите вас так называть. В любом случае, в кепке меня никто не узнáет. — Беня надвинул свою кепку и низко наклонил голову.

— Теперь вас точно узнáют, — заметила она, глядя на ниспадающие пряди его белокурых волос.

— Оглядитесь вокруг. Сегодня в парке гуляет вся Москва. Неужели вам никогда не хотелось избавиться от своих обязанностей? Хотя бы на час.

Сашенька вздохнула.

— Всего на час.

Успокаивающий легкий ветерок ласкал ее кожу, забирался под белое платье, надувая и колыша прохладный хлопок, — она чувствовала себя парусом на ветру. Гольден шел быстро, говорил еще быстрее, она едва поспевала, чуть ли не бежала за ним на своих высоких каблуках.

Она задумалась о долге. У нее был муж, обычный, работящий, успешный, и двое подвижных веселых херувимов — воплощения здоровья и счастья. Им принадлежали две квартиры, дача, огромные апартаменты в розовом здании на Грановского, известном как пятый Дом Советов. Имелась и прислуга: Каролина — няня и кухарка в одном лице, садовники, шофер. Были Ванины родители, которые жили с ними в одной квартире и требовали постоянного внимания, особенно Ванина мать, которая весь день сидела во дворе и сплетничала слишком громким голосом. Она подумала о престижной и ответственной должности мужа, о своей работе в женском комитете и парткоме.

Все много работали: нависла угроза войны, необходимо было построить новое социалистическое общество; все пережили трагедию и горечь утрат, многих поглотили волны революции.

Сегодня, как почти всегда, Ваня будет работать всю ночь до рассвета — большинство так работает, а спят, когда спит генсек. Ваня рассказывал ей, что они просто сидят за своими письменными столами и ждут, когда по вертушке передадут: «Генсек только что вышел из кабинета и поехал на “ближнюю дачу”».

Сейчас происходило что-то важное. После Мюнхена Сталин менял свою внешнюю политику и своих министров.

Это должно было отразиться на положении в Европе, но это также касалось и лично Вани: он был одним из тех, кто осуществлял эти перемены в Наркоминделе.

Как всегда, когда он хотел рассказать что-то по секрету, он повел жену в сад на даче.

— Литвинова уволили, назначили Молотова. Я несколько дней буду занят.

Сашенька понимала, что вечером не увидит мужа и не должна об этом никому говорить. А пока за детьми присмотрят Ванины родители в квартире на улице Грановского.

В приливе внезапной беззаботности Сашенька остановилась и закружилась, как ребенок.

— Всего на час. Я могу потеряться всего на один час. Какая отличная мысль!

Ее слова прозвучали слишком нелепо, совсем на нее не похоже, она жалела, что произнесла их.

— Вы вступили в партию еще до революции, верно, товарищ Песец? — спросил Беня. — И вероятно, привыкли скрываться от охранки. Ну что, за нами следят?

Она отрицательно покачала головой.

— Нет. Наши органы никогда не были так искусны в слежке, как шпики охранки.

— Осторожнее, товарищ редактор! Поспешные выводы! Она видела, что он ее дразнит.

— Кроме того, я чувствую, что могу вам доверять. Клянусь, это так и есть, — сказал Беня. — Неужели иногда не приятно оставить свои заботы и пожить в свое удовольствие, только ради себя, любимой?

— Мы, коммунисты, так никогда не поступаем, — запротестовала она. — Мы, матери, тоже не можем себе этого позволить…

— Ой, бога ради, просто помолчите и делайте что хочется. Время летит так быстро.

Сашенька промолчала, но она была как во сне, почему-то кружилась голова.

Они прогулялись вдоль стен Кремля. Большой Кремлевский дворец сиял стеклом и золотом, как огромный корабль под вечерним небосводом; в нем, казалось, была сконцентрирована вся мощь советского государства.

Они миновали тягостный темный лабиринт Дома правительства на Набережной, где жили Сатинов, Мендель и другие, где в смутные времена многих арестовали, где целую ночь работали лифты, когда сотрудники НКВД в «воронках» увозили из дома людей. На улицах было пустынно, катилась лишь пара повозок, а в киоске старуха продавала жареные пирожки.

Сашенька размышляла над тем, что Москва, которую некогда называли «городом тысячи колоколов», — столько тут было церквей — сейчас казалась зловещей. Товарищ Сталин сделает ее красивой, самой достойной столицей страны рабочих и крестьян, но пока местами тут царила роскошь, местами встречались настоящие маленькие деревеньки, а в остальном Москва представляла собой строительную площадку. На Сашеньку вновь накатил приступ ностальгии по ее родному городу, Санкт-Петербургу, или Ленинграду, как он сейчас назывался, колыбели революции.

«Люблю тебя, Петра творенье», — мысленно процитировала она Пушкина.

— Скучаете по Питеру, да? — совершенно неожиданно поинтересовался Беня.

— Откуда вы знаете?

— Я умею читать мысли, разве я вам не говорил?

Сашенька почувствовала себя неуютно.


Они стояли на Каменном мосту, смотрели на дворцы Кремля и Москву-реку, в которой отражался весь город, как будто был воздвигнут на зеркале.

— Потанцуете со мной? — пригласил он, беря Сашеньку за руку.

— Здесь? — По ее рукам и ногам побежали мурашки.

— Прямо здесь.

— Вы и в самом деле безрассудный человек! — Она вновь почувствовала головокружение, а ее кожа пылала огнем в тех местах, к которым он прикасался, обнимая ее, очень уверенно поворачивая влево, вправо, назад, вперед в ритме фокстрота, напевая с американским акцентом песню Глена Миллера.

Когда он отпустил ее, Сашеньке показалось, что его тело оставило на ее животе горячие следы там, где он прижимал ее к себе. Она увидела на мосту еще одну пару, которая, впрочем, не обращала на Сашеньку с Беней никакого внимания. Они были молоды, он — в форме красноармейца, она — в белом плаще поверх платья с разрезом на боку. Вероятно, она работала продавщицей в гастрономе на улице Горького; они страстно, ни от кого не прячась, целовались, широко открыв рты, их языки лизали губы друг друга, как кошки молоко, лица сияли, глаза были полузакрыты, прядь ее соломенной челки попала ему между зубами.

Сашенька почувствовала отвращение: она вспомнила обнимающуюся парочку в дни революции, Гидеона и графиню Лорис возле «Астории», однако не могла оторвать от них глаз. Вдруг Сашенька почувствовала такое страстное желание, что между ног все взмокло и она престала себя узнавать — такой чужой она себе показалась. Она физически ощущала непреодолимое желание, некий спазм, и испугалась, что это внезапно начались месячные.


Беня повел ее вдоль набережной с безразличным высокомерием, больше не сказав ни слова, лишь напевая старинные романсы и цыганские песни:

Очи черные, очи страстные,

Очи жгучие и прекрасные!

Как люблю я вас, Как боюсь я вас,

Знать, увидел вас я в недобрый час…

Закончив петь, он не отпустил ее руку, сначала легонько, а потом крепко сжав, и когда Сашенька поняла, что это не по забывчивости, руку убирать не стала.

Сашенька отдавала себе отчет, что Беня флиртует с ней дерзко и рискованно. Неужели он не знает, кто она? Неужели не понимает, чем занимается ее муж?

«Я же ярая коммунистка, замужняя женщина с двумя детьми». Все же этим знойным московским вечером, после долгих лет сдержанности и смирения, после двадцати лет борьбы за выживание и порядок, трех лет террора и трагедий, когда тысячи и тысячи «врагов народа» были разоблачены и расстреляны, все ее естество внезапно затрепетало рядом с этим худощавым лысеющим евреем из Галиции, который набросился на нее со своими фривольными танцами, голубыми глазами и непристойными песнями.

Беня подвел ее к небольшой каменной лестнице, которая спускалась прямо к реке, к укромному причалу.

— Здесь нас никто не увидит, — снова заверил он, и они сели на ступеньки, едва не касаясь воды ступнями. Вода наверняка была мутной и грязной, но сегодня Москва-река была усеяна бриллиантами огней, которые отбрасывали свет на их лица, окрашивая их в оттенки багрового и бронзового, — от этого они казались еще моложе. Сашенька вспыхнула, все ее тело затрепетало. Она знала лишь одного мужчину — своего мужа, родила от него детей, однако никогда ничего подобного не испытывала.

— Неужели ты никогда не бегала на свидания, когда была девчонкой? — спросил Беня. Он продолжал читать ее мысли.

— Никогда. Я была серьезной девочкой, большевичкой…

— Неужели ты никогда не хотела узнать, о чем поется в популярных песнях?

— Я считала, что это все ерунда.

— Тогда, — решил он, — стоит посвятить целый час словам популярных песен.

— Что вы имеете в виду? — спросила она, рассматривая его губы, опаленную солнцем шею, его горящие глаза. Он предложил ей свою последнюю египетскую сигарету, «Звезду Египта» с золотистым фильтром, — и Сашенька словно вернулась на двадцать лет назад. Он прикурил для нее сигарету от серебряной керосиновой зажигалки, потом предложил глотнуть из фляжки. Она ожидала, что там будет водка, но вместо этого ее рот наполнился чем-то сладким.

— Что, скажите на милость, это такое?

— Это новый американский коктейль, — ответил он.

— «Манхэттен».

Выпитое ударило прямо в голову, однако она чувствовала себя трезвее, чем когда-либо.

Гигантская баржа, до краев груженная углем и рудой, похожая на плавучую гору, прогромыхала мимо них. На палубе стояла жаровня, вокруг которой сидели матросы; они пили и курили. Один играл на гитаре, другой на аккордеоне. Но, увидев Сашеньку в белой широкополой шляпе и расшитом бисером платье, они стали кричать и тыкать в нее пальцами:

— Эй, посмотрите туда! Вот это зрелище!

Сашенька помахала им рукой в ответ.

— Трахни ее, браток! Поцелуй за нас! Поставь ее раком, приятель! Везучий, сукин сын! — закричал один из матросов.

Беня вскочил, приподняв свою шляпу на манер танцора.

— Кто? Я? — спросил он.

— Поцелуй ее, приятель!

Он виновато пожал плечами.

— Я не могу разочаровать публику. — И не успела она ничего сказать, как он поцеловал ее в губы.

Сашенька секунду сопротивлялась, но затем, к собственному удивлению, сдалась.

— Ура! Целуй ее! — подзуживали моряки. Она засмеялась, глядя в его открытый рот. Он прижал свой язык к ее губам, деснам, засунул его насколько мог глубоко ей в рот, она застонала. Закрыла глаза. Никто и никогда ее так не целовал.

Раньше она ничего не смыслила в поцелуях. До революции она была еще девчонкой, потом встретила Ваню, а такие мужчины, как Ваня, не целуются подобным образом. Да она и не хотела, чтобы он ее так целовал: прежде всего они были товарищами; он заботился о ней после самоубийства матери; в Октябрьскую революцию они работали плечом к плечу, а потом она ездила по России с агитбригадой, а он был комиссаром Красной Армии.

Позже они снова встретились в Москве. В те дни было не до романтических ухаживаний: они стали жить вместе в квартире с другими молодыми парами, работали день и ночь, питались одними сухарями и морковным чаем. Она оставалась истовой коммунисткой и гордилась этим. И всегда с ужасом и жалостью вспоминала свою чрезмерно сексуальную мать. Однако у этого надменного галичанина, этого Бени Гольдена подобные комплексы отсутствовали. Он облизал ее губы, зарылся носом в ее лоб, вдохнул запах ее кожи — ее поразили такие простые вещи! Беня открыл ей глаза, как будто она проспала целую вечность. Баржа с моряками уже давно уплыла, но Беня продолжал целовать ее. Тайные уголки ее тела взбунтовались. Она подвинулась и с удивлением почувствовала, что между ног у нее набухло и взмокло.

Ей было сорок, а она вдруг потеряла голову.

— Знаешь, я не привыкла к таким вещам, — наконец произнесла она, переводя дыхание.

— А почему, скажи на милость? Ты прекрасно целуешься.

Должно быть, она сошла с ума, потому что вновь наклонилась к нему, взяла его голову в свои ладони и стала целовать его так, как никого и никогда не целовала раньше.

— Беня, я хочу, чтобы ты знал: мне нравятся твои рассказы. Когда я их читала, я плакала…

— А я люблю эти складки по бокам твоего носика… И эти губы, бог мой, они никогда не смыкаются, как будто ты ненасытна, — признался Беня, снова целуя ее.

— Тогда почему ты перестал писать?

— У меня чернила засохли.

— Не говори ерунды. — Она резко оттолкнула его лицо и теперь держала его за подбородок. — Не верю, что ты не пишешь. Думаю, ты работаешь втайне от всех.

Он опустил глаза на гладь реки, где отражался свет фонарей английского посольства.

— Я писатель, а каждый писатель должен писать, иначе он умрет. Если я не буду работать, я съежусь и увяну. Поэтому я перевожу статьи из социалистических газет и получаю заказы на сценарии к фильмам. Но этих заказов мало. Сейчас я почти без гроша, несмотря на то что у меня еще есть квартира в Доме писателей.

— Почему ты не остался в Париже?

— Я русский. Без Родины я ничто.

— Над чем ты сейчас работаешь?

— Над тобой.

— Ты пишешь об НКВД и вождях партии, я права? Ты пишешь по ночам, от руки, прячешь исписанные страницы в квартире под матрасом. Или у какой-то девушки в пригороде? А я просто материал для твоего секретного расследования? Ты используешь меня, чтобы проникнуть в наш мир?

Он вздохнул и почесал макушку.

— У нас, писателей, всегда есть секреты, которые поддерживают в нас жизнь и дают надежду, хотя мы знаем, что никогда не опубликуем эти свои труды. Исаак Бабель тоже втайне над чем-то работает, Миша Булгаков пишет роман о дьяволе в Москве. Но эти рукописи никто никогда не прочтет. Никто никогда не прочтет и мои труды.

— Я прочту. Можно мне посмотреть на них? Он покачал головой.

— Ты не доверяешь мне, да?

— Я очень хочу доверять тебе, Сашенька. Я очень хочу показать тебе свой роман, о котором никто не знает, даже моя жена, но тогда у меня будет читатель, один прекрасный читатель, я снова почувствую себя творцом, вместо того чтобы считать себя в наши дни, когда мы все превратились в людоедов, выдохшимся писакой.

Беня отвернулся, и Сашенька интуитивно почувствовала, что в его глазах стоят слезы.

— Давай заключим соглашение, — предложила она, беря его за обе руки. — Ты будешь доверять мне во всем, даже дашь мне прочитать свой роман. Я стану твоим читателем. А взамен, если ты обещаешь никогда не причинить мне зла, никогда не подрывать мое доверие, можешь опять поцеловать меня после захода солнца у берегов Москвы-реки.

Он кивнул; их лица освещал неяркий свет летней ночи. Они держались за руки. За спиной она услышала крик, потом хлопанье крыльев — двое лебедей, со свистом рассекая воздух, опустились на волнистую рябь Москвы-реки.

В этот момент она почувствовала себя счастливой, как никогда раньше.


11

Беня, не отпуская Сашенькиной руки, повел ее с набережной к гостинице «Метрополь».

Она попятилась, когда швейцар в цилиндре и фраке распахнул дверь, но Беня видел, что ей, так же как и ему, хочется танцевать.

Бене нравилась атмосфера «Метрополя». Даже во времена репрессий в «Метрополе» продолжали играть джаз-банды, под звуки трубы и саксофона улетучивались все тревоги. До 1937 года в гостинице было много иностранцев, которые «отдыхали» с русскими «цыпочками» во французских нарядах, но сейчас иностранцы, бизнесмены, дипломаты, журналисты и делегации лейбористов размещались отдельно. До начала репрессий Гидеон, бывало, приглашал Беню сюда пообедать с известными зарубежными писателями, такими как Герберт Уэллс, Андре Жид, Лион Фейхтвангер. Он слышал, что его учитель, Максим Горький, выступал с речью перед советскими писателями и театральными чиновниками, Авербахом и Киршоном. Они сгинули, один за другим! Вражеские элементы должны быть ликвидированы! Но он выжил, и Сашенька выжила каким-то чудом, и Бене вдруг показалось, что они должны отпраздновать то, что они живы.

Когда они входили в двери, то были так близко друг к другу, что Беня видел отражение темного дерева и начищенного хрома конторки администратора в ее глазах. Но когда они вошли в фойе, Беня заметил, что Сашенька держится от него в стороне. Он догадался: она боится, что ее могут узнать, — но она иногда ходила сюда с теми, кто писал для ее журнала, а ведь он был ее новым автором.

— Не нервничай, — прошептал он ей.

Официанты в черных пиджаках провели их за черный столик в стиле ардеко. Каким необычным был ресторан! Отражающие свет зеркала, сигаретный дым, поднимающийся к потолку с лепниной, как туман над горой, свет софитов, силуэты мужчин с прической ежик и крошечными усиками, начищенные до блеска сапоги, брюки галифе, перманент на головах у модниц — все казалось невероятно шикарным в тот вечер.

Перед ними выросла девушка в белой блузке с подносом, на котором лежали сигареты и шоколадки.

Не сводя глаз с Сашеньки, Беня купил пачку сигарет, предложил одну своей спутнице. Дал прикурить, потом прикурил сам. Они молча смотрели друг на друга; ее глаза сияли сквозь пелену сизого дыма, который она выпускала изо рта, а он продолжал кружиться рваными кольцами, как будто хотел быть к ней поближе.

Бене показалось, что Сашенька успокоилась, взяла себя в руки, но потом он заметил, как дрогнули ее губы, когда она сделала первую затяжку. Она на секунду прикрыла глаза, взмахнула, как веером, черными ресницами над этими маленькими островками морщинок. Ее густые темные волосы отливали каштановым, и Беня за всем ее самообладанием увидел, что она немного задыхается. Ему и самому не хватало воздуха. Казалось, что земля стала вращаться быстрее и угол наклона несколько изменился.

Вот-вот должно было начаться представление.

Софиты закружились и осветили фонтан посреди зала.

Барабанная дробь. Сегодня выступал не джаз-банд Утесова, а другая одесская группа — три трубача, саксофонист, два контрабасиста, — все в черных костюмах с белыми воротничками.

Беня заказал вино, водку и закуску: икру, сельдь, пельмени, — и вдруг вспомнил, что в кармане нет ни копейки.

— Я закажу, а ты расплатишься, — сказал он. — Я гол как сокол! Сашенька выпила грузинского вина, он наблюдал, как она его смакует, потом глотает и вздыхает — даже этот простой жест был ему дорог.

Наконец он пригласил ее на танец.

— Только один, — предупредила она.

Беня знал, что неплохо танцует фокстрот и танго, поэтому одним танцем они все же не ограничились.

Тело у него было поджарым и стройным, и он вращал ее, делая шаги, как будто парил в воздухе. Внезапно он понял, как быстротечно время. Стечение обстоятельств, которое дало им этот миг свободы, может больше никогда не повториться, он должен идти до конца.

Поэтому он прижал ее к себе, лишь по ее дыханию понимая, что она слегка опьянела.

Она тут же отстранилась и села за столик.

— Мне пора, — заявила она, когда он занял за столом свое место.

— Этой ночи в нашей жизни не существует, — прошептал он.

— Ничто из того, что случилось сегодня, никогда не могло случиться. Может, пойдем в номер?

— Ни за что!

— Ты представь только, как нам будет хорошо!

— Мы не сможем даже заказать его, — ответила она. — Спокойной ночи, Беня.

Она взяла свою сумочку.

— Подожди. — Он под столом схватил ее за руку и потом — пан или пропал — положил ее прямо себе на ширинку.

— Что, черт возьми, ты себе позволяешь? — возмутилась она, вырывая руку.

— Ничего, — ответил он. — Это ты что себе позволяешь? Посмотри, что ты со мною делаешь. Я страдаю.

— Я должна идти, немедленно. — Но она не двинулась с места: он видел по ее серым глазам, что его дерзкая выходка возымела свое действие. Она опьянела, но не от вина.

— Неужели у вас не забронирован здесь номер, Сашенька? У вашего журнала?

Сашенька вспыхнула.

— Номер 403 принадлежит Литфонду, «Советская женщина» и вправду может пользоваться им для своих иногородних авторов, но это уже чересчур…

— Там сейчас кто-нибудь живет?

В ее глазах вспыхнула холодная ярость, она поднялась.

— Ты, наверное, думаешь, что я какая-нибудь… bummekeh — гулящая! — Она осеклась, и он понял: Сашенька сама удивилась тому, что заговорила на идиш, пытаясь подобрать слово для распутной женщины, — отголосок детства.

— Совсем не bummekeh, — горячо запротестовал он, — а самая прекрасная bubeleh Москвы!

Она рассмеялась — никто никогда не назвал ее красоткой, куколкой, и Беня понял, что у них обоих на удивление прочные корни в старом мире еврейских местечек.

— Номер 403, — повторил он почти себе под нос.

— Прощайте, Беня. Я сама себе удивляюсь, но — повеселились и хватит. Пришлите вашу статью к следующему понедельнику. — Она повернулась и вышла из ресторана, за ней закрылись стеклянные вращающиеся двери.


12

Сашенька посмеялась собственной глупости. Она перепутала выход, но после такого «хлопанья дверями» не могла вернуться назад в ресторан. Сейчас она сидела на красных ступеньках, ведущих к служебным лифтам гостиницы, и курила одну из своих папирос «Герцеговина Флор». Ее присутствие в укромном местечке, в самом сердце гостиницы, оказалось очень кстати. Никто и предположить не может, что она здесь.

Не дав себе труда все как следует обдумать, она вошла в служебный лифт и поднялась на четвертый этаж. Как во сне, она пробиралась по сырым, пахнущим плесенью коридорам, где стоял затхлый запах хлорки, капусты и гнилых ковров, — и это в лучшей московской гостинице! Она растерялась. Надо идти домой.

Сашенька испугалась, что за конторкой администратора на четвертом этаже, как обычно, сидит пожилая дама (информатор НКВД), но потом поняла, что вошла с черного входа, поэтому и не встретила старую ведьму.

Подходя к номеру 403, она услышала позади шаги.

Это был Беня. Она открыла дверь своим ключом, который хранился у нее как у редактора журнала, и они почти ввалились в маленькую комнатку. Здесь было темно, свет лился лишь из окна — от огненно-красных электрических звезд на верхушке каждой из восьми главных башен Кремля. Они упали на кровать, которая провисала посередине, на несвежие простыни — позже Сашенька поняла, что это засохшая сперма и пролитые коньяк и шампанское, специфический коктейль, характерный для советских гостиниц. Она собиралась упираться, отчитать его за дерзость, выразить неудовольствие, но он обхватил ладонями ее лицо и стал так жарко целовать его, что одной искры хватило, чтобы она сгорела в пламени страсти.

Его руки сдернули платье с ее плеч, он зарылся лицом в ее шею, потом его рука скользнула ей между бедер.

Он сорвал с нее бюстгальтер, стал ласкать ее груди, блаженно выдохнув:

— И жилки голубые божественны.

И в это мгновение вся Сашенькина предыдущая неловкость из-за этой уродливой части собственного тела сменилась удовлетворением. Он облизывал их, жадно играл языком с сосками. Потом он исчез у нее под подолом платья.

Она оттолкнула его раз, другой. Но он был настойчив.

Она ударила его рукой по губам, довольно сильно, но он не обратил внимания.

— Нет-нет, не туда, ну же, нет, спасибо, нет…

Она изогнулась, смущенно прикрыла глаза.

— Ты прекрасна, — сказал он. Неужели это правда?

Да, он так и сказал. Он вошел в нее своим языком.

Никто никогда с ней такого не делал. Она дрожала, почти теряя над собою контроль.

— Восхитительно! — прошептал он.

Ей было настолько стыдно, что она закрыла лицо руками.

— Не надо!

— Посмотрим, сможешь ли ты притворяться, что ничего не происходит! — сказал он, зарывшись лицом в ее шею. Когда наконец она открыла глаза, то увидела его смеющееся лицо.

«Я завела любовника», — подумала она, сама себе не веря. Его непреодолимая сексуальность очаровала ее. Все происходило так, как в первый раз с мужем, ее единственным мужчиной, но потом все пошло совсем иначе. Честно говоря, подумалось ей, именно сегодня она по-настоящему утратила невинность с этим сатанински привлекательным еврейским клоуном, который был так не похож на всех знакомых ей мужчин-большевиков.

«Он сумасшедший, — подумала она, когда он снова занялся с ней любовью. — О боже, после двадцати лет жизни в роли самой благоразумной большевички Москвы этот дьявол сводит меня с ума!» Он еще раз пришел к кульминации.

— Смотри! — прошептал он, и она выполнила его просьбу.

Неужели это на самом деле она? Он снова был между ее ног, делал с нею невообразимые, но настолько приятные вещи: ласкал ее под коленками, внутреннюю сторону бедер, уши, спину. Поцелуи, его поцелуи были божественны.

Она потеряла счет времени, забыла, где находится, забыла приличия. Он заставил ее забыть, что она коммунистка, впервые за двадцать лет заставил забыть, кто она есть, — в конечном счете, она стала жить этим соблазнительным, непреодолимым настоящим.


13

Стояла тишина. Лежа на скомканных простынях, она открыла глаза как человек, очнувшийся от глубокого сна на следующий день после наводнения или землетрясения. Эти кремлевские звезды все еще светят за окном или их снесло ураганом любви? Медленно она возвращалась к реальности.

— О боже! — воскликнула она. — Что я натворила?

— Тебе же понравилось, разве нет? — спросил он. Она покачала головой, вновь закрыв глаза.

— Посмотри на меня, — велел он. — Скажи мне, что тебе понравилось. Или я больше никогда тебя не поцелую.

— Я не могу.

— Просто кивни.

Она кивнула и, стушевавшись, закрыла лицо руками.

Она с трудом верила, что это ее возбужденное тело лежит в маленьком номере на верхнем этаже «Метрополя» майской ночью 1939 года. Года, наступившего после репрессий.

Ее платье и нижнее белье валялись на полу, но лифчик продолжал болтаться у нее на животе; один чулок был на месте, второй висел на лампе. На губах появился солоноватый привкус, от удовольствия и изнеможения у нее закружилась голова.

Беня опять целовал ее губы, потом низ живота — это было настолько чувственно, что она вздрогнула. Он поцеловал ее в губы и опять в живот. Она вся дрожала, на животе выступили капельки пота. Потом она притянула Беню к себе, перевернула его на спину — теперь она была наверху, а он снова в ней. Почему ей так хорошо и спокойно в его объятиях? Почему все кажется таким естественным? Ее как обухом по голове ударили: то, что произошло, — чудовищно. Она предала доброго, искреннего Ваню, своего мужа и друга, отца своих детей. Она любила его, но эта любовная лихорадка была чем-то иным, совершенно не похожим на любовь, теплую и привычную, которую она испытывала к мужу и детям.

«Считается, что женщина не в состоянии любить двух мужчин одновременно, но теперь я понимаю, что это чепуха», — подумала Сашенька. Однако чувство вины спустилось от горла к растревожившемуся сердцу.

— Я никогда ничего подобного раньше не делала, — прошептала Сашенька. — Готова поспорить, тебе все так говорят…

— Странно, что ты спросила, но согласно «Пролетарскому справочнику правил поведения во время адюльтера» это традиционное замечание женщины после первого раза.

— И какой же ответ согласно этому… «Пролетарскому справочнику» дает мужчина?

— Я должен сказать: «Я знаю!» — как будто верю тебе.

— А ты не веришь?

— Честно говоря, тебе я верю.

— И кто же автор этой популярной книги мудрости?

— Некий Б. З. Гольден, — ответил Беня Гольден.

— И что будет дальше? Что пишут в справочнике?

Он молчал; Сашенька видела, как на его лицо легла тень.

— Ты боишься, Сашенька?

Она задрожала.

— Немного.

— Мы больше никогда не должны встречаться, — сказал он.

— Ты пошутил, правда? — Сашенька испугалась, что он на самом деле не хочет с ней встречаться.

Он покачал головой, его глаза были так близко от ее глаз.

— Сашенька, я считаю, что это лучшее из всего, что я пережил. У меня было много женщин, я со многими спал…

— Не хвастайся, грязный галичанин! — проворчала она.

— Вероятно, время пришло. Сейчас мы живем в таком напряжении. Неужели мы не заслужили немного личного счастья? — Он взял ее лицо в свои ладони;

Сашенька удивилась тому, насколько он был серьезен.

— Ты чувствуешь ко мне хоть что-то?

Сашенька отпихнула его, отступила к окну, по спине струился пот, между ног продолжало пульсировать. Она посмотрела на Москву-реку, залитую лунным светом, на мосты и Кремль; 69 акров золоченых бледно-желтых дворцов, сверкающих куполов, мощеных внутренних двориков. Там работал товарищ Сталин, в треугольном здании Совнаркома с зеленой куполообразной крышей.

Она могла даже видеть свет в его кабинете. Он сейчас у себя? Многие так полагают, но она знала, что он, скорее всего, в Кунцево. Он был ее другом, Иосиф Виссарионович… ну, не то чтобы другом. Товарищ Сталин выше дружбы, он Отец народов, да, ее новый знакомый, временами гость, который повысил в должности ее мужа и похвалил ее журнал, — лучшая похвала для советского человека. Она оставалась большевичкой до мозга костей. Случившееся в этой комнате не изменило ее взглядов.

Но кое-что все-таки изменилось. Беня, растянувшись на кровати, закурил сигарету. Он просто молча наблюдал за ней, едва дыша. Наверное, внизу играл оркестр, но в комнате было тихо. Сашеньке в жизни не хватало только любви. Она была коммунисткой, любящей матерью, в то время как Беня был запрещенным писателем с дерзкими для своего времени мыслями. Он был далек от диалектики истории — какой-то неверующий бродяга, который относился к товарищу Сталину и государству рабочих и крестьян лишь с точки зрения науки. Однако этот пустой, наглый и вульгарный галичанин со своей ямочкой на подбородке, низко посаженными бровями над живыми голубыми глазами, с редкими прядями волос на лысеющей голове, и его — да-да, — его мужская сила сделали ее абсолютно счастливой.

Он поднялся и встал у Сашеньки за спиной.

— В чем дело? — спросил он, обнимая ее.

— Я не просто изменила мужу, я превратилась в ту, кем, думала, никогда не стану. Я теперь похожа на свою мать.

Но он и слушать ее не захотел.

— Ты даже не представляешь, насколько ты сексуальна. — Его руки ласкали ее бедра. Они снова начали целоваться: еще одна волна плотских утех.

Когда оба кончили, то превратились в обитателей моря: их тела были скользкими, мокрыми и гибкими, как у прыгающих дельфинов.

Позже, когда Сашенька, положив локти на подоконник, вновь любовалась Кремлем, Беня прикоснулся к ней сзади так искусно и нежно, что она едва узнала собственное тело.

— Какой ненасытной ты оказалась! — поддразнил он ее. Кажется, он жил радостно и своей радостью раскрасил во все цвета радуги ее однотонный мирок.

— Значит, вот о чем столько разговоров, — пробормотала она себе под нос.


14

Ее тело продолжало трепетать и гореть; Сашенька пошла домой мимо Кремля, через Манеж, мимо отеля «Националь». Когда она оглянулась на Кремль, его восемь красных звезд напомнили ей о Бене. Она читала в газетах, что эти звезды сделаны из хрусталя, александритов, аметистов, аквамаринов, топазов и семи тысяч рубинов! Да, семь тысяч рубинов в их с Беней Гольденом честь. Она дивилась: что с ней произошло? Она не верила в Бенину необузданную сексуальность, как не верила в дымку, затуманившую эту маленькую комнатку. Миновав старый университет, она повернула на улицу Грановского. Ее розовый, похожий на свадебный торт дом начала века, пятый Дом Советов, находился слева. Стоявшие у здания охранники кивнули ей. Дворник поливал из шланга мостовую.

Сашенька прошла в квартиру на первом этаже. Не включая лампу, она любовалась лакированным паркетом, от которого пахло полиролью, и отблесками слабого света; ей нравились высокие потолки с роскошной лепниной, смолянистый запах подаренной правительством мебели из карельской сосны. Ее свекор со свекровью спали за углом Г-образного коридора.

Она включила прикроватный светильник — массивный золотистый торшер с зеленым абажуром. Сашенька присела на секунду на кровать и перевела дух.

Неужели она предала всех, кого любит? Неужели она может все потерять? Однако она ни капли не жалела о содеянном.

Сашенька открыла дверь в детскую, заглянула к малышам. А если они услышат, как от нее пахнет грехом? Но дети спали, как ангелочки. Она убеждала себя, что детей она не предавала. Она лишь нашла саму себя.

Сашенька продолжала стоять и смотреть на них, потом поцеловала Снегурочку в лобик, а Карло — в носик. Мальчик держал в руках одного из своих многочисленных кроликов.

Внезапно Сашеньке захотелось их растормошить и поцеловать. «Я остаюсь их матерью, я все та же Сашенька», — убеждала она себя.

Внезапно Снегурочка, прижимая к себе подушку, села на кровати.

— Мама, это ты?

— Да, дорогая, я вернулась. Вас бабушка укладывала спать?

— А ты ходила танцевать?

— Откуда ты знаешь?

— Ты продолжаешь напевать песенку, мама. Какую песенку ты поешь? Глупую песенку?

Сашенька прикрыла глаза и тихонько запела — так, чтобы слышала только Снегурочка: «Очи черные…» Эту песню они пели с Беней Гольденом. Может быть, он и сейчас ее напевает?

Девочка схватила мать за руку, засунула ее в свою сложенную пополам подушку, положила подушку под свою белокурую головку и заснула.

Сашенька сидела на кровати, ее рука лежала под белоснежной щечкой Снегурочки — неловкости и след простыл. Она не Ариадна; она не помнила, чтобы мать приходила пожелать ей «спокойной ночи». Ее мать была распутной девкой, животным. Но, сидя на кровати у дочери, Сашенька вспомнила, как Ариадна умерла.

Жаль, что они так и не поговорили. Почему Ариадна застрелилась из маузера? Сашенька никогда не забудет тех ночей возле умирающей матери.


Прислушавшись к тихому дыханию детей, Сашенька вновь подумала об отце. Как она гордилась, что он не уехал за границу, а отверг капитализм и присоединился к новому режиму! Но с 1930 года они не виделись, он перестал быть «беспартийным специалистом», а превратился в «бывшего гражданина», «вредителя», его отправили в ссылку в Тбилиси, где он жил в маленькой комнатке. Во времена репрессий Сашеньку могли арестовать как «дочь капиталиста», но она была старой большевичкой, активистом, она «перековала» себя, как сказал Сталин, в новую советскую женщину.

Ванино пролетарское происхождение и должность защитили ее, но она понимала, что не может просить за своего отца, не может помочь и даже послать посылку.

— Забудь его, — сказал Ваня. — Так будет лучше и для него, и для нас.

Она чуть не обратилась с просьбой к Сталину, но Снегурочка вовремя остановила ее.

В последний раз она слышала мягкий, вежливый голос Самуила Цейтлина — его тон и манеры так напомнили ей их старый особняк и жизнь до революции — по телефону, как раз перед его арестом в 1937 году. Ее дети никогда не видели деда, они знали, что мамины родители давным-давно умерли.

Сашенька никогда не пеняла партии за то, как она относится к ее отцу, даже в мыслях такого не было, но сейчас она не переставала задаваться вопросом:

«Папочка, ты где? Валишь лес в Воркуте? Или добываешь уголь на Колыме? Или тебе уже давно пустили в сердце девять граммов свинца?»

Сашенька медленно пошла в свою спальню, приняла душ, потом, взяв к себе Карло, легла в постель. Карло проснулся и поцеловал ее.

— Ты нашла крольчонка в лесу, — прошептал он, прижав губы к ее уху, и они оба заснули.


* * *

На следующее утро не успела она занять свое рабочее место, как зазвонил телефон.

Тихий насмешливый голос с еврейскими интонациями, тут же заставивший заныть ее лоно, проговорил:

— Это ваш новый автор, товарищ редактор. Я так и не понял, вы поручили мне написать эту статью или нет?


15

Десять дней спустя Беня Гольден, как обычно, обедал в ресторане Союза писателей с дядей Гидеоном. Потом они наведались в Сандуны, и Беня заглянул к брадобрею Стасу в маленькую парикмахерскую по соседству.

Тут на стене висели портрет Сталина, набор ножниц и опасных бритв на магните, на окне стоял искусственный цветок. По радио, которое никогда не замолкало в парикмахерской у Стаса, передали, что в Монголии произошли вооруженные столкновения с японцами. Начиналась война.

Беня опустился в мягкое кожаное кресло, а Стас намылил ему бороду.

— Вы выглядите таким счастливым, — заметил Стас, старый армянин с густыми блестящими волосами неестественного иссиня-черного цвета и крошечными усиками. — Получили заказ? Или влюбились?

— И то и другое, Стас, и то и другое! С нашей последней встречи все в моей жизни переменилось.

Испытывая блаженство от ощущения теплых полотенец на лице и шее, Беня почувствовал, как его настроение стремительно улучшается. Писать не было вдохновения. Он мог думать только о Сашеньке. О ее чувственном хрипловатом голосе; о том, как она поглаживает свою короткую верхнюю губу, когда задумывается; о том, как они танцевали, занимались любовью, пели, разговаривали, понимали друг друга с полуслова, как будто «родились под одной звездой», — последнее он произнес вслух, медленно качая головой.

Ни дня, ни часа, ни минуты не проходило без того, чтобы его не снедала непреодолимая потребность видеть ее, говорить, касаться. Он хотел, чтобы она радовала его взгляд, хотел запомнить каждую черточку ее лица, чтобы, когда ее не было рядом, он мог ощущать ее присутствие. Теперь он смотрел даже на знакомые до боли места с благоговением, особенно если они напоминали о ней. В тот день, например, он бродил по улице Горького. Звезды и башни прославляли не царя или Сталина, а ее, Сашеньку.

Когда он проходил мимо улицы Грановского, где она жила, над этой улицей разлилось призрачное сияние.

НКВД охранял не маршалов и комиссаров, он охранял его любовь, которая жила здесь.

Однако любовь всегда приносит страдания: она замужем. И он женат. И встретились они в непростое время. Когда-то он любил свою жену, но постоянные бытовые неурядицы превратили страсть в привычку: они стали как брат и сестра — или еще хуже, соседи по квартире, в которой они жили с маленькой дочерью. А Сашенька была — он не мог подобрать высокопарных слов — просто самой красивой женщиной, какую он когда-либо встречал. Ему казалось, что он сидит на горе, на головокружительной высоте, смотрит вниз на сверкающую землю, увенчанную звездами. Сколько это продлится? Они не могут терять ни секунды.

— Который час? Я опаздываю. Поторопись, Стас! — Внезапно он почувствовал нетерпение, как будто должен был кому-то рассказать о своей страстной любви. — Я влюблен, Стас. Нет, больше чем влюблен, — я без ума от нее!


* * *

На другом конце столицы, в Китай-городе, Сашенька в красивом алом костюме, который она иногда надевала на работу, поднималась по ступенькам в ателье месье Абрама Лернера, последнего в Москве портного старой школы, услугами которого пользовались также сотрудники спецслужб НКВД. Именно он сшил новую форму для маршалов, когда Сталин снова ввел воинские звания. Поговаривали, что он сшил мундир для самого Сталина, но генсек был консерватором в том, что касалось одежды, поэтому, скорее всего, то были просто слухи. Лернер взял на работу Клеопатру Фишман, чтобы та обслуживала жен ответственных работников. Сашенька знала, что Полина Молотова и другие жены вождей заказывали наряды у Фишман (некоторые непременно оплачивали свой заказ, другие не платили ни копейки). Сегодня в конце рабочего дня Сашенька заехала в ателье, чтобы забрать еще один новый костюм. Она с нетерпением ожидала в приемной, где лежали горы американских журналов «Вог» и «Базар»: когда клиенту нравилась определенная модель, он указывал на нее пальцем, а Клеопатра с командой швей мастерила его. Лернер с Клеопатрой, не связанные родственными узами, однако несколько десятилетий проработавшие вместе, жили на неком островке старорежимной учтивости: их ателье, вероятно, было единственным во всем Советском Союзе, где никого не арестовали и не расстреляли за последние десять лет.

Клеопатра Фишман, приземистая женщина, пахнущая цикорием, с вьющимися седыми волосами, провела Сашеньку в примерочную, где развернула голубой шелковый костюм с гофрированной оборкой на юбке.

— Хотите примерить или будете забирать без примерки? Сашенька взглянула на часы.

— Я его надену. — Она быстро сбросила свою одежду — ей пришло в голову, что раньше она никогда так не раздевалась, — и, свернув, засунула ее в сумку, затем надела новый костюм. Сашенька затрепетала от прикосновения шелка.

— И прическа у вас новая, Сашенька.

— Сделала перманент. Вам нравится?

Пожилая женщина осмотрела ее с ног до головы.

— Вы так и сияете от счастья, товарищ Сашенька. Вы беременны? Ничего не хотите рассказать старой Клеопатре?


* * *

Через четверть часа, ровно в семь вечера, в укромном месте в «Метрополе» Сашенька в новом костюме, с новой прической, в новых чулках и блузке, благоухающая новыми духами, целовалась с Беней Гольденом, который, хоть и был в своем грязном, потертом белом костюме, тоже побрился, подстригся и помылся.

Они занимались любовью, разговаривали, смеялись — потом она достала из сумки пакет и бросила его на кровать.

Беня подскочил, взвесил его на руке и открыл.

— Небольшой подарочек.

— Бумага! — выдохнул он. В магазине Литфонда ему больше не отпускали бумаги, поэтому Сашеньке пришлось заказать ее самой. — Через бумагу лежит путь к сердцу писателя.

Они уже десять дней подряд встречались в «Метрополе», их отношения вышли за пределы просто сексуального влечения. Сашенька рассказала ему о своей семье; он — о своих помешанных родителях из Львова, о своих приключениях в Гражданскую войну, о бесчисленных вопиющих любовных глупостях, которые он совершал. После двадцати лет работы в недрах большевистской системы Сашеньку приводила в замешательство насыщенная событиями жизнь Гольдена: любое несчастье в его устах превращалось в комедию, где он играл роль главного шута. Его нападки на чиновников, скучные и обидные в устах другого, являлись гротескными шаржами.

Его взгляды на социалистический реализм, писателей и режиссеров были до неприличия скабрезными, однако когда он рассуждал о поэзии, на глаза его наворачивались слезы.

Он давал ей книги и водил в кино на дневной сеанс; они любовались Москвой во всей красе — расцвели сирень и ландыши; он даже покупал ей букеты фиалок, которые привезли, как уверяла продавщица, прямо из Крыма.

— Ты вернула мне вкус к жизни, — говорил ей Беня.

— Что мы с тобой делаем? — отвечала она. — Я чувствую себя так, будто парю в небесах. Когда двадцать лет ведешь жизнь порядочной женщины, а потом нарушаешь все правила, можно сойти с ума.

— Ну, я хотя бы немного тебе нравлюсь? — настаивал он.

— Ты всегда хочешь услышать похвалу в свой адрес, милый, — улыбалась она, глядя в его голубые глаза с желтыми зрачками, которые не отрывались от ее лица, на ямочку на подбородке, на губы с постоянно играющей улыбкой. Сашенька почувствовала, что со времен своего детства с Лалой еще никогда так не смеялась, если не считать забав с детьми. Мендель с Ваней смеялись мало, и теперь она понимала, что в ее мире много угрюмых людей (особенно среди большевиков). — Тебе еще и еще нужна похвала, верно? Наверное, твоя мама очень любила тебя, когда ты был ребенком!

— Любила. Неужели это настолько очевидно? Я был сильно избалован.

— Не собираюсь я ничего говорить из того, что я думаю о тебе, глупый галичанин. У тебя и так «головокружение от успехов». — Она вздохнула. — Я хочу тебя постоянно.

Сашенька стояла у окна, легкий ветерок обдувал ее вспотевшее тело, на ней не было ничего, кроме чулок.

Он, обнаженный, лежал на кровати и курил «Беломор», на нем была лишь белая кепка. Она подошла к нему, легла на него, подперла голову рукой, затянулась его сигаретой и выпустила голубые облака дыма прямо ему в рот. Но, пожалуй, впервые за все это время он не стал заниматься с ней любовью.

— Я написал статью в твой журнал, — сказал он, не глядя на нее. — О коммуне имени Дзержинского…

— …где воспитываются дети изменников Родины?

— Это заведение, способствующее духовному обогащению, — задумчиво произнесла она. — Это фронт борьбы за их перевоспитание в полноценных советских детей.

— Я не могу так писать, Сашенька. Даже если я превращусь в самого хладнокровного, трусливого и кровожадного подонка, я не смогу так написать…

— Что ты имеешь в виду? Это рассказ о духовном возрождении.

Ее шокировала его внезапная горячность.

— Перевоспитании? Скорее, о вечных муках, как в кругах Дантова ада! — Он неожиданно сорвался на крик, она провела пальцем по губам — его злость удивила ее. — Я не знаю, с чего начать. На расстоянии все выглядит очень мило: старый особняк в лесу, вероятно, похожий на дачу твоего детства. По утрам дети в белой форме выстраиваются на линейку, чтобы прослушать отрывки из нового «Краткого курса истории ВКП(б)». Но когда я захотел попасть внутрь и осмотреть все поближе, директор, невоспитанный садист-украинец по фамилии Славич, стал ходить вокруг да около, хотя и сдался, когда узнал фамилию мужа главного редактора. В стенах дома, вдалеке от придирчивого постороннего взгляда, живут голодные дети, о них не заботятся и почти не учат. Вчера один шестилетний пацан умер — все его маленькое тельце было в порезах и ожогах. Врачи сказали, что Славич каждый день его избивал. Учителя — жестокие дегенераты, которые растлевают детей и относятся к ним как к рабам. Над малышами издеваются банды психически неполноценных малолетних уголовников.

Это одно из самых ужасных мест, где мне пришлось побывать…

— Но над этой коммуной шефствует НКВД… по заданию партии они отвечают за перевоспитание детей. Товарищ Сталин сказал…

— Нет, ты не понимаешь. — Он опять кричал, Сашенька даже испугалась. Она никогда раньше не видела его таким злым. Он чуть не сбросил ее с себя, спрыгнул с кровати, схватил пиджак и достал листок бумаги:

— Позволь, я прочту фрагмент статьи для твоего журнала:

«Детский дом-коммуна им. Ф.Э.Дзержинского, где воспитываются дети изменников Родины, является ярким примером советского учреждения. Здесь, на прекрасной лесной поляне, эти невинные создания, которым волей судьбы «посчастливилось» состоять в родстве с их ужасными родителями, кровавыми террористами, шпионами, диверсантами, троцкистскими змеями, крысами и убийцами, знакомятся с нововведениями гуманной советской педагогической системы.

Неудивительно, что в шесть часов на утренней линейке они радостно поют «Интернационал», скандируют «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство» и начинают изучать «Краткий курс истории ВКП(б)». А тем временем в «красном уголке» банда голодных, грязных, озверевших подростков, вооружившись выкидным ножом и зажигалкой, издевается над четырехлетней девочкой.

И все это из-за попустительства продажного и развратного директора Славича. К вечеру ее, вероятно, снова изнасилуют дикие дети, которым чужды доброта и сострадание.

Неудивительно, что этим же утром двух двенадцатилетних подростков поздравят с днем рождения арестом и затем приговорят к высшей мере наказания или к каторжному труду в лагерях как троцкистов и японских шпионов…»

Сашенька тяжело задышала.

— Мы не можем это опубликовать! Если я передам это Клавдии, моему заместителю, она тут же вызовет тебя на партком, тобой займутся компетентные органы.

Беня молчал.

— Ты не хочешь, чтобы это пошло дальше, так ведь?

— Я не хочу умирать, если ты это имеешь в виду, но я и не хочу быть сегодня русским. Всю прошлую ночь я глаз не сомкнул. Увидел свою дочь в этом круге ада и проснулся весь в слезах. Прошу тебя, расскажи об этом приюте мужу. — Ее мужу. Следуя негласным правилам Бениного «справочника», они договорились никогда не упоминать ни ее мужа, ни его жену Катю.

— Не уверена, что нужно вообще называть твое имя в разговорах с мужем.

— Я и не надеюсь, что он заинтересуется, особенно если продолжает «копать» под этих дипломатов… — В его голосе послышались мерзкие нотки, которые ей не понравились.

— «Копать»? Да он работает до седьмого пота!

— Да-да, все мы наслышаны о его нелегкой работе.

Сашенька посмотрела на него долгим взглядом, у нее похолодело под ложечкой от его колкого замечания, смысл которого она не совсем поняла. Они так неистово занимались любовью, что в номере «Метрополя» стало невыносимо жарко. Статья Бени ее напугала, она вспомнила слова песни своей петроградской юности:

Позабыт, позаброшен с молодых юных лет,

Я остался сиротою, счастья-доли мне нет.

Беня снова прилег возле Сашеньки, погладил по светящейся белой спине, его пальцы скользнули меж ее бедер, но она убрала его руку.

— Ты меня презираешь? — спросила она ослабевшим голосом. Он опять вздохнул.

— Согласно «Пролетарскому справочнику правил поведения во время адюльтера» это наиболее распространенный вопрос прелюбодейки. Нет, по правде говоря, я думаю о тебе лишь хорошее…

— Истосковавшись по его ласкам, она потянула его на себя, мечтая о том, чтобы провести с ним целую ночь, сидеть с ним у рояля, петь и вместе проснуться поутру.


16

Лаврентий Берия знал, что ему не идет синяя, с малиновыми лампасами и петлицами, форма генерального комиссара госбезопасности. В галифе с лампасами и сапогах его ноги казались совсем короткими. Его плечи были слишком широкими, шея слишком толстой, но иногда ему все же приходилось надевать этот нелепый наряд. Черный «бьюик» с тонированными стеклами провез его через Спасские ворота в Кремль, повернул на Троицкую площадь и лихо притормозил у здания Совнаркома. Охрана у кабинета Сталина была очень надежной, она подчинялась лично товарищу Сталину, и даже нарком внутренних дел должен был показать свой пропуск и позволить себя обыскать.

Берия только десять месяцев прожил в Москве, все ему было внове, он наслаждался властью, но прекрасно понимал, что необходимо бороться, чтобы удержаться в кресле. Он был уверен, что легко справится с любыми обязанностями, — неутомимый, он мог работать без сна и отдыха.

Берия поднялся в тесном лифте на третий этаж, вдохнул запах мастики. Перед ним простирался отделанный карельской сосной длинный коридор, посредине которого лежала красная дорожка, через равные промежутки пришпиленная золотистыми гвоздиками. Вдоль всего коридора через каждые шесть метров стояла охрана. С черным портфелем в руках Берия миновал первый кордон охраны, вошел в кабинет Александра Поскребышева, личного помощника Сталина, и сдал свой маузер. Поскребышев, чьи желтые туфли явно не шли к серой гимнастерке, лысый карлик с лицом бабуина и мертвенно-бледной кожей, сделал запись о приходе Берии в журнале регистрации. Он уважительно поздоровался с Берией, что было показателем расположения Сталина.

— Проходите прямо в кабинет! Хозяин ждет — погружен в размышления. — Поскребышев всегда оказывал услугу важным персонам: сообщал о настроении Сталина.

Открылись первые двери, выпуская группу высших военных чинов и ученых с чертежами. Берии показалось, что он увидел на них танки и пушки. И те и другие бросили на Берию быстрые взгляды, и он заметил, как они побледнели: да, он был карающим мечом революции. Люди должны его бояться, иначе окажется, что он не на своем месте. Когда посетители ушли, Берия миновал последний кордон охраны.

Молодые люди в синей форме отдали ему честь.

Комната была пуста. Берия знал, что сейчас генсек обдумывает ситуацию в Европе. Мадрид пал, но, с другой стороны, Союзу ничто не мешает вести диалог с Гитлером. Англия с Францией в Мюнхене уступили Гитлеру, и сейчас у генсека на уме были грядущие перемены. Поэтому в комиссариате по иностранным делам предстояли кадровые перестановки — сигнал для Берлина. На Дальнем Востоке в это же время происходили вооруженные столкновения с японцами.

Архитектор по образованию, Берия был одним из тех людей, которые полагали, что им любое дело по плечу, хотя Сталин пока доверял ему лишь вопросы безопасности. Ничего, придет и его время. Берия остался стоять у двери большого прямоугольного кабинета со множеством окон и высокими потолками. В центре находился огромный стол, покрытый зеленым сукном. На одной стене — портреты Ленина и Маркса, на другой — Суворова и Кутузова. Под лампой с зеленым абажуром висела гипсовая посмертная маска Ленина как напоминание посетителям о святыне.

В дальнем углу комнаты, за большим письменным столом, почти невидимая между деревянными панелями, открылась маленькая дверь, и вошел Сталин с дымящимся стаканом чая в серебряном подстаканнике. Берию всегда поражала в генсеке тигриная грация, кураж простолюдина и могучий интеллект. Великому политику необходимы все три качества.

— Лаврентий, гамарджоба! — поздоровался Сталин по-грузински. Наедине они говорили по-грузински. В присутствии русских Сталин не любил говорить на родном языке, потому что он был вождем России, а Грузия — всего лишь маленькая провинция Российской державы. Однажды он даже назвал ее «мелким болотом». Но когда они были наедине, общались на грузинском.

Сталин улыбнулся своей тигриной улыбкой.

— Ага, в новой форме. Очень красиво, неплохо, совсем неплохо. Присаживайся. Как Нина?

— Спасибо, очень хорошо, товарищ Сталин. Передает вам наилучшие пожелания. — Берия знал, что Сталину нравится его жена, белокурая Нина.

— А твой сын, маленький Серго?

— Привыкает к школе. Он до сих пор вспоминает, как вы заботливо укутывали его одеялом, когда он был маленьким.

— Я и сказки ему на ночь читал. Светлана очень рада, что он сейчас в Москве. Нине нравится особняк, который я для вас выбрал? Она получила грузинское варенье, которое я передавал? Ты очень ответственный работник, тебе оказано огромное доверие. Тебе необходим простор. Особые условия жизни.

— Спасибо вам и Центральному комитету за доверие, за дом и дачу. Нина просто счастлива!

— Она могла бы сама сказать мне «спасибо» за варенье! — Они засмеялись.

— Поверьте мне, Иосиф Виссарионович, она напишет вам письмо с благодарностью.

— Пустое. Присаживайся.

Берия присел за стол, обтянутый зеленым сукном, расстегнул папку, достал бумаги. Сталин сел во главе стола, помешал чай. Выдавил ломтик лимона.

— Что у тебя ко мне?

— Мы со многим разобрались, товарищ Сталин. Дело о работниках Наркоминдела продвигается, среди бывших дипломатов обнаружены немецкие, польские, французские и японские шпионы.

— Кто над этим работает?

— Кобулов и Палицын.

— Кобулова мы знаем, он как слон в посудной лавке, но хороший оперативник. Не чурается грязной работы. А Палицын — добросовестный?

— Очень, — ответил Берия, хотя Палицын достался ему от предшественника. — Вот несколько показаний с признанием вины, которые уже написали арестованные. Товарищ Сталин, вы спрашивали о бывшем заключенном бароне Цейтлине, тесте Палицына и брате журналиста Гидеона Цейтлина.

— Александра Цейтлина-Палицына — достойная советская женщина, — заметил Сталин. Берия видел, что генсек не настроен шутить о цыпочках и амурных делах. Хотя самого Берию никогда не покидали мысли о женщинах. Бывало, они вместе смеялись, но сейчас Сталина заботила лишь Центральная Европа. Он наблюдал, как генсек прихлебывает чай, потом достает из потертого желтого френча новую пачку «Герцеговины Флор». Распечатал, прикурил папиросу и стал вертеть в руках карандаши, лежавшие на столе.

— Дочь или зять когда-либо вступали с ним в контакт? — спросил Сталин.

— Нет.

— Партию они ценят превыше всего, — заметил Сталин, не сводя глаз с Берии. — Видишь? Достойная советская женщина, которая себя «перековала» — несмотря на свое происхождение и родственные связи. Я помню, как она работала машинисткой у Ленина. Не забывай, сам Ленин был дворянином, он вырос в шикарном поместье, ел клубнику, валялся на сеновалах, заманивая туда юных крестьянок.

Берия прекрасно знал эту уловку Хозяина: только Сталин мог критиковать Ленина — одному богу можно подтрунивать над другим.

Берия изобразил ожидаемый испуг, старый тигр сверкнул глазами.

Сталин — это Ленин сегодня.

Берия положил на стол бумаги:

— Вы спрашивали, где сейчас Цейтлин. Пришлось повозиться, чтобы узнать его судьбу. По моему распоряжению он был арестован 25 марта 1937 года в Тбилиси, где после освобождения из заключения в 1929 году тихо проживал в ссылке со своей женой-англичанкой. Его допросили…

— С пристрастием или без? — Берия увидел, что Сталин зеленым карандашом рисует голову волка на пачке листов с типографской надписью «И. В. Сталин» в левом верхнем углу. Он чертил: «Цейтлин» и «пристрастие».

— Достаточно сурово. Мы же не в гостинице работаем! Но он ни в чем не признался.

— Что? Этот сломленный человек пережил допрос у Кобулова?

— Если бы не мое присутствие, Кобулов стер бы его в порошок. Бык может зайти слишком далеко.

— Революция требует от нас всех грязной работы.

— Мы с моими ребятами не носим шелковых перчаток. Цейтлин был приговорен по пятьдесят восьмой статье к высшей мере наказания как троцкист, планировавший убийство товарищей Сталина, Ворошилова, Молотова и меня.

— Даже тебя! В скромности тебе не откажешь! — заметил Сталин с усмешкой, но потом печально вздохнул. — Иногда мы совершаем ошибки. В нашей стране слишком много подхалимов. Берия уже привык к подобным вопросам. У Сталина была превосходная память, но даже он был не в состоянии запомнить фамилии всех приговоренных к расстрелу. В конце концов, он сам подписывал списки, к которым прилагались «альбомы» — краткая биография и фотографии приговоренных к высшей мере — 38 тысяч фамилий «врагов народа». Около миллиона было расстреляно с 1937 года, еще больше умерло, так и не доехав до ГУЛАГа. Берия удивился, почему Сталин интересуется таким забытым, отжившим реликтом, как Цейтлин. Если только Сталин не «запал» на Сашеньку — в этом его трудно было заподозрить. Генсек тщательно скрывал подробности своей личной жизни, но Берия узнал, что в прошлом у генсека было множество амурных похождений. На ум Берии пришло еще одно предположение. Когда-то Цейтлин имел интересы в Баку и Тбилиси. Неужели они раньше встречались?

Как бы там ни было, иногда Сталин демонстрировал задумчивую жалость к своим жертвам.

— Значит, Цейтлина расстреляли? — спросил он, покачивая своей волчьей головой.

— Нет, он был в том списке из 743 человек, который нарком НКВД 15 апреля 1937 года подготовил для вас и Политбюро на утверждение. Вы завизировали всем вышку, а напротив фамилии Цейтлина поставили прочерк.

— Один из моих прочерков? — пробормотал Сталин.

Берия знал, малейший намек: один штришок, оставленный Сталиным на листе бумаги, изменение тона голоса, поднятая бровь, — могли изменить чью-то судьбу.

— Да. Цейтлина не расстреляли, его сослали в Воркуту, он сейчас лежит в лагерном госпитале с воспалением легких, ангиной и дизентерией. Он работает в лагерном магазине.

— Я вижу, эти буржуи продолжают выкидывать номера, — сказал Сталин.

— Он болеет все время.

— Скрипучие ворота иногда крепче новых.

— Он может умереть.

Сталин пожал плечами, затянулся.

— Лаврентий Павлович, неужели вы полагаете, что «бывший» Цейтлин представляет реальную угрозу? Приезжай сегодня в Кунцево на обед. На огонек заглянут режиссер Чиаурели и несколько лихих грузинских актеров. Я знаю, ты занят, но если найдешь время… Сталин бросил через стол папку, Берия понял: это сигнал, что ему пора уходить. Встреча закончена.


17

Когда дядя Сашеньки, Гидеон Цейтлин, закончил обед — борщ, селедка и говяжьи котлеты — за своим столиком в Доме писателей в Москве, он надел мягкую фетровую шляпу и вышел на согретые солнцем улицы столицы. Он обедал со своими закадычными друзьями: «красным графом» — покладистым, мудрым и полным Алексеем Толстым, одним из любимых писателей Сталина (он создавал исторические романы о безжалостных царях); Фадеевым, много пьющим секретарем Союза писателей; Ильей Эренбургом, дешевым романистом, и хорошенькой дочерью самого Гидеона, Мушью, которая теперь преподавала в университете. Эти литературные львы наслаждались своими привилегиями: едой, вином, дачами в Переделкино, отпуском в Сочи, потому что они пережили эти ужасные 1937 и 1938 годы.

После обеда Гидеон, гигант с колючей бородой, квадратной челюстью и шаловливыми черными глазами, прогуливался с Мушью по городу. Стояло лето, бросались в глаза нарядные девушки.

— Мушь, ты заметила, что до недавнего времени все одевались как чопорные монашки, — заявил Гидеон.

— Но хвала Господу, с этим покончено. Юбки становятся короче, декольте глубже. Я обожаю лето!

— Перестать таращиться по сторонам! Папа-момзер, — побранила его дочь, назвав по-еврейски «проказником», как в былые времена. — Ты уже слишком стар.

— Ты права. Я слишком стар, но я немного пьян, да и глаза у меня на месте. Я еще хоть куда!

— Ты старый бесстыдник.

— Но ты же все равно меня любишь, Мушь? — Гидеон держал Мушь за руку. Сейчас его дочери почти исполнилось сорок, у нее были муж и дети. Она оставалась красавицей: черноглазая, с густыми черными волосами и четкими скулами. Гидеон был уже дедушкой! В мае в Москве от молоденьких девушек никуда нельзя было спрятаться. Старый ловелас любовался женскими ножками, обнаженными плечами, новыми прическами — ох, он чувствовал запах их кожи, их бедер. Он тут же решил, что должен безотлагательно навестить свою новую любовницу Машу, девушку, которую он привозил с собой к Сашеньке на дачу. Маша была одним из тех очень тихих и инфантильных созданий, с которыми было бы невыносимо скучно, если бы не их почти сумасшедшая тяга к сексуальным утехам. Он как раз прокручивал в голове, чем он будет с ней заниматься, когда почувствовал, что дочь тянет его за рукав.

— Папа! Папа!

Прямо возле них остановилась белая «эмка».

Водитель помахал Гидеону, а с пассажирского места выпрыгнул молодой мужчина в потертом коричневом костюме, круглых очках, с высокой прической и открыл заднюю дверцу.

— Гидеон Моисеевич? Можно на пару слов? Это не займет много времени.

Мушь побледнела. Гидеон тут же перестал видеть молодых красавиц и схватился рукой за грудь.

— Если вы себя неважно чувствуете, мы можем поговорить в другой раз, — сказал молодой человек с тонкими рыжеватыми усиками.

— Папа, с тобой все будет в порядке? — спросила Мушь. Гидеон выпятил грудь и кивнул.

— Мы просто поговорим, дорогая. Увидимся позже.

«Это простая формальность, — убеждал он себя.

— Ничего страшного, через пару часов я вновь буду с Мушью».


* * *

Когда Мушь смотрела, как отец садится в машину, ее охватило ужасное предчувствие, что она больше никогда его не увидит. Где сейчас ее дядя Самуил?

Исчез, нет его больше среди живых. Половина друзей отца исчезла. Сначала их книги высмеивали в газетах, потом их арестовывали, квартиры обыскивали и опечатывали. Потом, когда она вновь встречала своих друзей, они едва здоровались. На них лежала печать смерти. Потом и их арестовывали, они тоже исчезали. Но Гидеон перешагивал через трупы, Мушь видела, что он мастер выживать в любых ситуациях. Он поступал так, как должно, хотя его происхождение вызывало крайнее неодобрение. Он был жив лишь потому, что, как поговаривали, его произведения нравились самому товарищу Сталину, а также благодаря его связям с европейской интеллигенцией.

Сейчас, стоя на летнем ветру, Мушь наблюдала, как машина, угрожающе взвизгнув тормозами, понеслась вверх по холму на Лубянку. Когда отца увозили, Мушь видела, как он обернулся и послал ей воздушный поцелуй через заднее стекло.

Мушь поспешила к таксофону и позвонила своей двоюродной сестре.

— Сашенька? Папа неожиданно заболел. — Она знала, что ее сразу поймут.

— В какой он больнице?

— В той, что на вершине холма.


18

На улице Грановского Сашенька играла с детьми. Няня Каролина готовила им гренки с персиковым вареньем, чай и одновременно жарила телячью печенку на ужин.

Ваня к семи должен был прийти домой, но он запаздывал, а Сатинов со своей беременной женой Тамарой уже приехал на обед.

— В чем дело? — спросил Сатинов, увидев озабоченное лицо хозяйки.

— Ираклий, пошли вниз, я покажу тебе нашу новую машину. Сашенька знала, что Сатинов ее прекрасно понял. Оставив похожую на куколку Тамару играть с детьми, они на лифте спустились во двор, где целый парк самых ослепительных лимузинов находился под неусыпным надзором вахтера и охранника из НКВД.

Улица Грановского сейчас стала резиденцией высшего руководства, так что на ней соорудили деревянную караулку. Серело, от раскаленного асфальта поднимался горячий воздух. На мягких стульях полукругом сидело несколько пожилых мужчин и женщин — старики в мягких фетровых шляпах, белых жилетках и шортах, не скрывавших морщинистых старых животов и седых волос на груди, с лицами, покрытыми старческими пигментными пятнами; полные женщины с широкими бедрами в дешевых босоножках и сарафанах, в широкополых шляпах, со сгоревшей на солнце кожей.

Мужчины читали газеты или играли в шахматы, женщины беседовали, смеялись, шептались и снова болтали.

Во дворе в окружении женщин сидела Марфа, шумная Сашенькина свекровь, энергичная моржиха в соломенной шляпе.

— Глядите, это моя невестка, — выкрикнула она хриплым голосом. — Сашенька, я рассказываю о первомайском празднике, о том, кто приезжал на дачу.

А они не верят…

Ее свекор, Николай Палицын, пожилой крестьянин, гордо кивнул на Сашеньку.

— Она говорила с самим! — сказал Николай, воздев глаза к небу.

Сталиным!

— И сам не преминул отметить, как он доволен Ваней! — добавила Ванина мать.

Сашенька попыталась улыбнуться, но Ванины родители представляли собой источник опасности. Это был двор элитного дома: тут сидели родители вождей партии, и любое опрометчивое слово могло оказаться роковым.

— Здравствуйте, товарищ Сатинов, — поздоровались старики Палицыны.

Сатинов приветливо помахал рукой, красивый и подтянутый в своей форме.

— Я хотела показать Ираклию нашу новую машину, — сказала Сашенька, потом прошептала: — Разве можно им доверять? Как принудить их молчать?

— Не волнуйся. Ваня заставит их держать язык за зубами. Теперь расскажи, что произошло?

— Звонила Мушь. Гидеона арестовали. Я думала, все закончилось, за исключением особых случаев. Я думала…

— В основном закончилось, но такова наша система.

Конца этому никогда не будет. Таким образом мы хотим обезопасить СССР, ведь мы живем в очень сложные времена. Сашенька, может, не стоит волноваться? Гидеон сам всегда был себе закон.

Может, он напился, глупо пошутил или пощупал жену Молотова, зануду. Помни: ничего не делай, ничего не говори. Во двор въехал «бьюик», водитель открыл дверь.

— Ваня приехал.

Сашенька совсем не удивилась, что ее муж выглядит изможденным, небритым и усталым, — принимая во внимание, сколько он работает и какое у него напряжение.

— Что случилось? — спросил он, даже не поцеловав Сашеньку и не поздоровавшись с Сатиновым.

— Я пойду наверх, поиграю с детьми, — сказал Сатинов.

— Ты знал, что Гидеона арестовали? — спросила Сашенька мужа, вновь для отвода глаз делая вид, что показывает ему машину.

Ваня взял ее нежную ручку в свои большие ладони.

— Успокойся! Сейчас начальство мною довольно.

Подробностей я не знаю, но при мне упомянули о его аресте. Я лишь ответил: «Пусть наши товарищи его проверят». Поняла? Обещаю, нас это никак не заденет.

Сашенька посмотрела в Ванино пролетарское лицо, на его лоб, измятую форму. Сашенька вздохнула с облегчением: они в безопасности. Гидеон — это особый случай, писатель европейского масштаба, который знаком с иностранцами, который посещал парижские бордели, давал интервью английским газетам. В очередной раз она была благодарна мужу за то, что они за ним как за каменной стеной. Потом в памяти всплыло саркастическое замечание Бени о его «нелегкой» работе, а после воспоминание о чувственном прикосновении губ любовника сегодняшним утром затмило все вокруг. Волна неловкости пробежала по ее спине.

Наверху Снегурочка и Карло гонялись за Сатиновым по дому. Когда Сашенька вошла в квартиру, дети как раз поймали Сатинова и стали его щекотать.

— Скажи, дядя Ираклий, — спросила Снегурочка, сидя верхом на своем любимце, — где живут подушки?

— Конечно, в Подушколандии. — Сатинов помогал Снегурочке создавать ее иллюзорный мир. — Есть лесные подушки, небесные подушки и морские подушки.

— Ираклий, ты такой выдумщик, — сказала Сашенька. — Ты станешь прекрасным отцом своим детям!

— Я люблю этих детей, — ответил Сатинов, сдавшись на милость «охотников» и позволив Карло стянуть с себя сапоги.

Вошла Каролина и пригласила всех к столу.


19

Когда машина миновала Красную площадь и площадь Революции и въехала в боковые ворота тюрьмы на Лубянке, Гидеон от страха онемел.

Он собирался с духом, но разум продолжал напряженно работать. Он, мучимый угрызениями совести, подумал о брате, которого не видел более десяти лет и которому даже не звонил с 1935 года.

Разумеется, Самуил сам понимает, как опасно для них обоих поддерживать связь. Но где он сейчас?

Ему вспомнился брат, раскачивающийся в своем кресле в особняке на Большой Морской, в кабинете, где было полно безделушек, модных во времена короля Эдуарда VII. Неужели он действительно умер?

Неосознанно Гидеон склонил голову и прошептал молитву по умершему брату, сам удивившись, что еще помнит слова кадиша — старой еврейской молитвы по усопшим… Когда находишься от смерти на волосок, вспоминаешь детство, семью. Гидеон внезапно осознал, что больше всех на свете любит свою дочь Мушь.

«Поймет ли Мушь меня, вспомнит ли, когда я получу девять граммов свинца в затылок?» Боль в груди становилась невыносимой. Он чуть не рыдал от страха.

— Приехали! — улыбнулся молодой человек Гидеону. Он обращался с ним не как с арестованным.

Наоборот, чекист в форме открыл дверцу и помог ему выйти из машины. «Что ж, я знаменитый писатель, — подумал Гидеон, немного приходя в себя. — Ничто так не бодрит, как слава».

Он заметил, что здесь припарковано много «бьюиков» и ЗИСов. Это вовсе не напоминало двор, куда доставляют новых арестованных.

Гидеона провели сквозь двойные деревянные двери в отделанный мрамором вестибюль, потом в обшитый деревом коридор с синей ковровой дорожкой. Здесь сновали сотрудники НКВД в форме и секретарши. Все напоминало обычное госучреждение.

Гидеон вздохнул с облегчением, но продолжал размышлять над тем, что все это означает. Что он писал в последнее время? Что говорил? Что происходит в Европе? Какое он имеет к этому отношение?

Он еврей, и только что сняли Литвинова, наркома иностранных дел, тоже еврея.

Неужели евреи попали в немилость? Неужели СССР сближается с Гитлером?

Гидеон не был лично знаком со Сталиным и не искал этого знакомства, но он инстинктивно понимал эксцентричность генсека. Сталин всегда ценил в людях прямоту. Он считал, что лучше иметь дело с явными врагами и отпетыми мерзавцами, чем с фальшивыми друзьями и неискренними большевиками. Сталин любил порочных людей. Он наблюдал за Гидеоном издалека и расценивал последнего как купающегося в шампанском гедониста, беспартийного гражданина СССР, бывшего меньшевика и брата бывшего капиталиста-эксплуататора.

«Если я умру, вдосталь ли я насладился женщинами? — внезапно подумал Гидеон. — Женщин никогда не бывает много!»

Грудь пронзила невыносимая боль, он стал задыхаться.

— Вот мой кабинет, — сказал молодой человек; его чубчик спадал аккуратной волной на розовый лоб. — Моя фамилия Могильчук, я следователь по особо важным делам Главного управления госбезопасности. Вам плохо? Возьмите!

Он протянул Гидеону таблетки.

— Это нитроглицерин. Видите, я вас ждал.

Гидеон положил под язык две таблетки, боль в груди отпустила. В приемной за печатной машинкой сидела грудастая веснушчатая рыжеволосая бестия в платье с разрезом. Даже здесь он мысленно забрался ей под юбку, чтобы насладиться восхитительным ощущением первого прикосновения к…

На столе стояли цветы. Девушка взяла у Гидеона шляпу.

— Проходите, Гидеон Моисеевич, — пригласил такой молодой и любезный следователь Могильчук.

Когда они устроились в кабинете, веснушчатая секретарша принесла обоим чай и закрыла за собой дверь.

— Спасибо, что пришли, гражданин Цейтлин, — начал Могильчук, доставая блокнот и ручку. — Я буду делать заметки. Кстати, вы смотрели новый фильм Ромма «Ленин в 1918 году»? Поскольку я — почитатель вашего таланта, то мне небезынтересно ваше мнение.

Гидеон чуть не разлил свой чай: неужели эти идиоты напугали его лишь для того, чтобы привезти сюда поболтать о кино? Нет, разумеется, нет. Еще в двадцатых годах в ЧК служили изощренные псевдоинтеллектуалы, способные общаться с истинными интеллигентами.

Этот веснушчатый молодчик — последний в длинной цепочке. «Ленин в 1918 году» — замечательная картина, прекрасно показан Сталин — полная противоположность террористу и убийце Бухарину, — ответил он.

— Вы, конечно же, знакомы с Роммом. А что скажете об «Александре Невском» Эйзенштейна?

— Эйзенштейн — великий художник и мой друг. Фильм учит нас, что товарищ Сталин и большевизм неотделимы от русского народа и его борьбы со своими исконными врагами.

— Очень интересно, — искренне заметил следователь, пощипывая свои рыжеватые усы. — Должен признаться, я сам немного пишу. Возможно, вам приходилось читать сборник рассказов, опубликованных под псевдонимом М. Служба, один из них вскоре инсценируют в Художественном театре.

— Приходилось, — ответил Гидеон, припоминая рецензию в одном толстом журнале на сборник схематичных рассказов некоего Службы. — Я подумал, что они основаны на реальных событиях.

Могильчук широко улыбнулся.

— Вы мне льстите! Благодарю, Гидеон Моисеевич, в ваших устах это комплимент. Я готов принять любую критику. — Он пролистал бумаги, лежавшие перед ним, и, не меняя тона, продолжил: — Тогда позвольте дать вам почитать вот это.

Он подтолкнул к Гидеону пачку бумаг.

— Что это? — Самоуверенность снова покинула Гидеона.

— Всего-навсего признания ваших близких друзей за последние два года.

Гидеон пролистал машинописные экземпляры, отпечатанные на особых бланках НКВД, в углу каждой страницы стояла подпись.

— Вы известный человек, ваше имя часто упоминается в этих признаниях, — почти восхищенно пояснил юнец. — Они все о вас говорят. Смотрите, здесь и здесь!

Гидеон прочел, как его приятель, карикатурист Алексей, признавался в том, что планировал троцкистский заговор против вождя партии, и уверял, что Гидеон вызвался пронести бомбу — какую бомбу?

— на Красную площадь, там он смог бы бросить ее, когда вожди партии покажутся на трибуне Мавзолея.

Сверху была приколота фотография Алексея. Под глазом синяк, он бездумно смотрел в камеру. Куда подевались его очки? И его старинный друг Сергей, главный редактор «Известий», признался в том, что Гидеон рассказал анекдот о товарище Сталине, как тот оставил жирные следы пальцев на книгах в библиотеке Демьяна Бедного. Еще один документ: неужели эта большеглазая старуха на снимке — на самом деле то эфемерное создание Олеся, чей глубокий смех и шикарную грудь он с таким наслаждением вспоминал во время летнего отдыха в Крыму в санатории всего четыре года назад? Неужели она обвинила его в том, что он планировал убить товарища Сталина? Но потом он вспомнил, как сам на собрании Союза писателей назвал Олесю, Сергея и Алексея предателями, змеями, шакалами, шпионами, которых нужно расстрелять вместе с Зиновьевым, Каменевым и Бухариным. А ведь его к этому никто не принуждал!

Где сейчас его друзья? Все погибли?

Гидеон прерывисто дышал от страха, перед глазами замельтешили красные точки.

За стенами уютного светлого кабинета этого елейного нового советского человека с чубчиком было еще бессчетное количество кабинетов, где маленькие тираны вырастали в больших, где амбициозные хвастуны становились профессиональными мучителями. И в самом центре этого кошмара находилась тюрьма, в которой умерли его друзья и, вероятно, умрет и он. Гидеон удивился, сколько в мире зла.

— Это все полнейшая ложь, — заявил он. — Я все отрицаю.

«Чубчик» учтиво улыбнулся.

— Мы встретились здесь не для этого, мы просто хотим поговорить. О вашем родственнике Менделе Бармакиде.

— О Менделе? А что Мендель? Он занимает важный пост.

— Вы хорошо его знаете?

— Он брат моей бывшей невестки. Я знаком с ним с тех пор, как она вышла замуж за моего брата.

— Вам нравится товарищ Мендель?

— Мы никогда не были друзьями. Я считаю, что он идиот! — Гидеон почувствовал предательское облегчение. Представив себя ягненком на склоне горы, он чувствовал, что хлопанье орлиных крыльев миновало его, появилась другая жертва — Мендель.

Последний ему никогда не нравился, он запретил постановку двух его пьес в Малом театре — и все же такой судьбы он не пожелал бы и врагу. С другой стороны, Гидеону было уже далеко за пятьдесят, он никогда не уставал наслаждаться жизнью, вкушать ее дары. Кто любит жизнь больше, чем он? Кто заслуживает жизни больше, чем он? Он возблагодарил Господа: им нужен Мендель, а не он!

— Когда вы последний раз видели товарища Менделя?

— В доме Палицыных, на майские праздники. Вы с ним разговаривали?

— Нет.

— А с кем он беседовал?

— Не помню. Не обращал на него внимания. Я ему не нравлюсь. И никогда не нравился.

Гидеон отметил, что следователь продолжает называть Менделя «товарищ» — значит, они просто ищут на него компромат. Эти палачи всегда пытаются приплести громкие имена к своим выдуманным заговорам.

Именно поэтому старые приятели и донесли на Гидеона: НКВД давало ему понять, что он ходит по тонкому льду. Ладно, он сдался, они поимели его, и это здорово! Сейчас все ходят по тонкому льду. В новой России каждая живая душа принадлежит Сталину и партии.

— Товарищ Мендель фигурирует и во многих признаниях обвиняемых. Он вспоминает о своем революционном прошлом, о работе в подполье? О своей роли в 1905 году? О ссылках? О Баку? О Петрограде? О начале 1917 года? Хвастается своими подвигами?

— Постоянно. Аж противно. — Гидеон, сложив руки на круглом животе, так неожиданно и от души рассмеялся, что молодой следователь не смог удержаться и тоже рассмеялся высоким гнусавым смехом. — Я все его истории уже знаю наизусть. Он не столько хвастается, сколько бубнит и бубнит.

— Хотите еще чаю, гражданин Цейтлин? А печенья? Фруктов? Мы очень ценим такие разговоры по душам. Что же, расскажите мне эти истории.

Молодой человек раскрыл карты. Гидеон осмелел.

— Я с удовольствием расскажу старые истории, но если вам нужен информатор, боюсь, я не подхожу для такой работы…

— Я вас прекрасно понимаю, — мягко ответил Могильчук, собирая бумаги.

Оттуда выпала фотография. Сердце Гидеона защемило. Это был снимок Муши, его любимой дочери, которая прогуливалась с Ровинским, режиссером театра имени Ленинского комсомола. Ровинский исчез в 1937 году.

Следователь быстро подобрал выпавший снимок, и тот исчез у него в папке.

— На снимке была Мушь! — воскликнул Гидеон.

— Со своим любовником Ровинским, — добавил Могильчук. — Вам известно, где сейчас Ровинский?

Гидеон покачал головой. Он ничего не знал о личной жизни Муши — дочь так была похожа на отца.

Он обязан защитить свою дорогую девочку.

Могильчук не стал отвечать на свой вопрос. Он лишь развел руками, как будто просыпал песок сквозь пальцы.

— Вы хотите, чтобы я рассказал все байки Менделя? — уточнил Гидеон. — Это займет всю ночь!

— Государство предоставит в ваше распоряжение целую вечность, если нужно. Вы мечтаете о Маше, о своей кошечке? Она слишком молода для вас и так требовательна! Она доведет вас до сердечного приступа. Нет, для вас безопаснее думать о своей дочери, когда будете рассказывать истории Менделя.


20

Прошло два дня. Сумерки упали на Патриаршие пруды. В духоте и полумраке вокруг прохладных прудов, держась за руки, прогуливались влюбленные парочки. Гравий хрустел у них под ногами, раздавался смех, кто-то играл на аккордеоне. Два старика, сидя совершенно неподвижно, не сводили глаз с шахматной доски.

Сашенька в белой шляпе и облегающем кремовом платье купила два мороженых, одно протянула Бене Гольдену. Они шли чуть в стороне друг от друга, но внимательный глаз сразу бы заметил, что они любовники, поскольку их тела двигались в унисон, как будто связанные невидимой нитью.

— Ты работаешь? — спросила она.

— Нет, фактически мне нечем заняться, к тому же у меня нет денег. Но, — тут он перешел на шепот, — я целыми днями исписываю твою великолепную бумагу! Можешь принести еще? Я так рад тебя видеть. Я так хочу поцеловать тебя, насладиться тобою.

Прикрыв глаза, Сашенька вздохнула.

— Мне продолжать?

— Не могу поверить, что мне хочется это слушать, — но так и есть.

— Я собираюсь сказать тебе нечто бредовое. Хочу сбежать с тобой к Черному морю. Хочу бродить с тобой по набережной Батума. Там есть шарманка, на ней можно играть наши любимые романсы, я бы подпевал. А когда зайдет жаркое тропическое солнце, мы сидели бы в кафе Мустафы и целовались. Никто бы нам не мешал, а в полночь старые знакомые татары повезли бы нас на своей лодке в Турцию…

— А как же мои дети? Я никогда их не брошу.

— Знаю, знаю. Это в тебе и привлекает.

— Ты бесстыжий развратник, Беня. Зачем я с тобой?

— Ты чудесная мать. Я всю жизнь вел себя отвратительно, ты — нет. Ты настоящая женщина из плоти и крови, партийная матрона, редактор, мать, баронесса. Расскажи, как дела в издательстве.

— Дел невпроворот. Женсовет планирует на декабрь мероприятия к шестидесятилетию товарища Сталина, мы готовим специальный выпуск журнала к Октябрьским праздникам. Мне удалось устроить Снегурочку в «Артек», она уже мечтает о красном галстуке. Но радостнее всего, что Гидеон вернулся домой.

— Не исключено, что он все равно обречен! С ним, возможно, играют в кошки-мышки.

— Нет. Ваня говорит, все будет хорошо. Товарищ Сталин на съезде…

— Довольно дешевой партийной демагогии, Сашенька, — настоял он. — У нас нет времени обсуждать твои съезды. Есть только сейчас! Есть только мы!

Они свернули за угол и неожиданно оказались одни.

Сашенька взяла его за руку.

— Ты ждешь наших встреч?

— Весь день. Каждую минуту.

— Тогда почему ты такой вредный и коварный? Зачем привел меня сюда?

Они подходили к арке, которая вела во внутренний дворик. Убедившись, что никто не видит, Беня увлек ее в арку, провел через двор в сад, к шаткой сторожке, в каких пенсионеры любят хранить семена герани. Он достал ключ.

— Это наша новая дача.

— Сарай?

Он засмеялся.

— Ты проявляешь буржуазные наклонности.

— Беня, я коммунистка, но когда дело касается занятий любовью, я становлюсь аристократкой, хочу я того или нет.

— Представь, что это тайная беседка князя Юсупова или графа Шереметева! — Он отпер дверь. — Только представь!

— Как ты даже на секунду мог подумать, что я… — Сашенька поняла, что те дни, когда они с Ваней жили в спартанских условиях на двухъярусных кроватях в крошечной комнатке общежития, давно прошли. Да, она большевичка, но заслужила роскошь. — Тут мерзко и воняет навозом.

— Нет, это новые духи мадам Шанель.

— А вот это похоже на грабли!

— Нет, баронесса Сашенька. Это инкрустированный бриллиантами камертон, изготовленный для самой государыни лучшими мастерами Дрездена.

— А что это за отвратительное старое тряпье?

— Одеяло? Это мех шиншиллы с шелковой подкладкой для удобства баронессы.

— Я сюда не войду, — твердо заявила Сашенька.

Гольден сник, но продолжал настаивать.

— А если я скажу тебе, что это вовсе не ерунда, что эта дверь ведет в тайный мир, где нас никто не увидит, никто не потревожит, где я буду любить тебя больше жизни? Знаю, это не дворец. Может, это жалкий сарай, но здесь я хочу поклоняться тебе, холить и лелеять тебя, не теряя ни секунды, ведь жизнь так коротка в этом мире, полном опасностей. Может быть, это прозвучит глупо, но я встретил тебя в расцвете лет. Я еще не стар, но уже не мальчик и знаю себя. Ты единственная женщина в моей жизни, женщина, которую я буду вспоминать и на смертном одре. — Неожиданно он стал серьезным и передал ей книгу, которую достал из-под полы пиджака — томик Пушкина. — Я приготовил его, чтобы ты навсегда запомнила эти мгновения.

Она открыла книгу — на странице с ее любимым стихотворением «Талисман» лежала засушенная редкая орхидея. Он процитировал Пушкина:

И, ласкаясь, говорила:

«Сохрани мой талисман:

В нем таинственная сила!

Он тебе любовью дан».

— Ты не перестаешь меня удивлять, — прошептала она. Сашенька была так тронута, так страстно хотела его поцеловать, что у нее дрожали руки. Она вошла в сарай, ногой захлопнула дверь. Все здесь — инструменты, зерно, чьи-то сапоги — казалось таким живым, наполненным любовью, как сама Сашенька.

Беня обнял ее; по его взгляду, по его губам она поняла, что он говорил серьезно, он на самом деле ее любит, и сейчас в своем маленьком мирке они наслаждались одним из тех священных мгновений, которые случаются раз или два в жизни, — если вообще выпадет такое счастье. Она хотела сберечь его, запечатать в бутылку и вечно хранить в памяти, чтобы всегда иметь возможность достать и пережить его заново, но она была так очарована, что даже эту мысль не смогла удержать. Она потянулась к Бене, стала целовать его снова и снова, пока не пришло время возвращаться. Но даже когда они расстались, она про себя повторяла:

«Сохрани мой талисман: в нем таинственная сила! Он тебе любовью дан». Она почти не верила, что кто-то мог посвятить ей подобные слова.


21

— Ну кто там еще? Я пожалуюсь в домком! Прекратите шуметь! Три часа ночи! — орал Мендель Бармакид, член Оргбюро ЦК партии, зампредседателя Комитета партийного контроля, депутат Верховного Совета. От громкого стука в дверь проснулась его дочь Лена и минуту лежала, улыбаясь до смешного театральной ярости отца. Она представила, как он стоит в своем древнем халате в рубчик, грязном и побитом молью.

Лена слышала, как он открыл дверь квартиры в Доме правительства на Набережной.

— Что случилось, Мендель? — позвала его жена Наташа. Теперь и мама проснулась; Лена ясно представила себе большую толстую якутку с выраженными монголоидными чертами лица, в синем просторном халате.

Родители с кем-то переговаривались. Кто бы это мог быть?

Лена спрыгнула с кровати, натянула алое кимоно, надела очки, вышла из комнаты, повернула за угол и направилась ко входной двери.

Она видела, как отец трет свои покрасневшие глаза и украдкой поглядывает на пузатого великана. В начищенных до блеска сапогах, в безукоризненной красно-синей форме НКВД, держа в одной руке кавалерийскую плеть, а в другой, унизанной дешевыми перстнями, — инкрустированный драгоценными камнями маузер, Богдан Кобулов свысока разглядывал семейство Бармакидов. Он пришел не один. Кто это? Чего они хотят, папа?

Не успел Мендель и рта раскрыть, как Кобулов уверенно прошествовал в квартиру; от запаха его турецкого одеколона у Лены защипало глаза.

— Добрый вечер, Мендель. По постановлению Центрального комитета вы должны пройти с нами. — Из-за сильного акцента, выдававшего в нем грузинского крестьянина, его с трудом можно было понять. — Нам необходимо провести обыск в квартире и опечатать ваш кабинет.

— Вы его не заберете, — сказала Лена, преграждая чекистам путь.

— Ладно! А ну назад! — велел Кобулов на удивление высоким голосом. — Если вы будете мне мешать и вертеться под ногами, я сотру вас всех в порошок, включая и эту кобылку. Для вас же лучше вести себя прилично. Есть вещи, которыми бы я с большим удовольствием занялся в этот ночной час, вместо того чтобы пререкаться с вами.

Он поиграл мускулами.

Лена вперила взгляд в курчавые волосы мучителя, в рукоять его пистолета, но отец положил руку ей на плечо и мягко убрал с дороги.

— Спасибо, Владлена, — презрительно усмехнулся незваный гость, назвав Лену полным именем.

— Добрый вечер, товарищи, — поздоровался Мендель со своим польско-еврейским акцентом, от которого он так и не избавился, — будучи членом партии с 1900 года, я подчиняюсь любым распоряжениям Центрального комитета.

— Отлично! — Кобулов издевательски осклабился.

Лена, которой исполнилось двадцать лет и которая училась в институте, почувствовала, как сильно этот необразованный чекист из какой-то грузинской деревушки ненавидит старых большевиков, советскую элиту, ненавидит их библиотеки, их мечтания, интеллектуальное превосходство.

— Я могу одеться, товарищ Кобулов? — спросил Мендель.

— Вам помогут ваши женщины. Один из моих парней проводит вас. Где оружие? — Лена знала от отца, что товарищ Сталин терпеть не может самоубийств.

— Наган на тумбочке у кровати, вальтер в кабинете, — прогудел Мендель, хромая назад в спальню.

— Я, пожалуй, сяду, — пробормотала Наташа. Она без сил упала на диван в гостиной.

— Мама! — воскликнула Лена. Наташа, что с тобой? — спросил Мендель.

— Ничего страшного. Лена! Пойди, пожалуйста, помоги папе одеться. — Наташа, тяжело дыша, опустила голову на диван.

Лена принесла матери стакан воды, посмотрела, как чекисты открывают ящики стола и на полу отцовского кабинета растут горы бумаги. В 1937–1938 годах в их доме каждую ночь производились аресты и рейды — она слышала, как глубокой ночью гудел лифт, видела, как у ворот останавливаются черные «воронки». На следующее утро на дверях квартир красовалась печать НКВД.

«ЧК защищает революцию, — как-то объяснял ей отец. — Никогда это ни с кем не обсуждай». Но аресты прекратились уже год назад, все закончилось. Должно быть, это какая-то ошибка.

— Мендель, — окликнул его Кобулов, — у вас есть письма в ЦК или вам из ЦК? Старые? — Он имел в виду письма Сталина.

— В сейфе, он открыт, — ответил Мендель из спальни.

К удивлению дочери, у отца хранилось несколько открыток от Сталина, отправленных им из ссылки, несколько записок двадцатых годов и отпечатанные на пожелтевших листах мемуары с похожими на паутинку примечаниями Менделя. Ее отец такой скромник. Он рассказывал о своих приключениях, но никогда не забывал упомянуть других.

— Лена!

Дочь прошла к отцу в спальню. Открыла шкаф и достала его костюм-тройку, мягкую черную фетровую шляпу, сапоги с усиленной союзкой, кожаный галстук, орден Ленина. Потом, стараясь ничем не выдать своих чувств, понимая, что ее поведение может усугубить положение отца, она помогла ему одеться, что обычно делала мать.

Одевался отец молча.

Потом поблагодарил:

— Спасибо, Леночка.

— В чем дело, папа? Ты знаешь? — спросила она и тут же пожалела об этом.

Он отрицательно покачал головой.

— Возможно, ни в чем.

Мендель вернулся в гостиную, поцеловал жену в лоб.

— Я люблю тебя, Наталья, — сказал он грудным голосом. — Да здравствует партия!

Потом повернулся к дочери.

— Я провожу тебя, — цепенея, произнесла Лена. В коридоре она помогла своему хромому отцу перешагнуть через гору разбросанных по полу фотографий, бумаг, писем и гранок известной книги ее отца «Большевизм и нравственность» — разорванный коллаж всей их жизни. Они спустились на богато украшенных, но скрипучих лифтах. Ночь была теплой. Величественно светился Кремль. Несмотря на поздний час, на Каменном мосту стояли влюбленные; из открытого окна огромного здания доносились звуки танго. Машин практически не было, стояли лишь «паккард» и черный «воронок» с надписью «Яйца, хлеб, овощи», двигатели обоих авто работали вхолостую.

На мокрых улицах комиссар госбезопасности Кобулов больше походил на сверкающую разноцветную статую из папье-маше на праздничной трибуне, чем на чекиста.

— Мендель, поедете со мной, — сказал он, кивнув своей кудрявой головой на дверь машины. Лена смотрела на отца, как он, в своем старомодном костюме, похромал, цокая металлическими набойками по асфальту, к «паккарду». Он остановился, Лена затаила дыхание, но Мендель лишь молча взглянул на новостройку Иофана, его щека нервно подергивалась. Ее суровый, немногословный и очень консервативный отец не часто проявлял свои чувства, но Лена по миллиону мелочей видела, что отец очень любит ее, свою единственную дочь. И сейчас Лена сделала то, что раньше никогда не делала: взяла его за руку, стиснула между ладонями и пожала ее.

Он не смотрел на дочь; она слышала его свистящее дыхание.

Ему было шестьдесят, но выглядел он старше.

Потом Мендель повернулся к Лене и, к ее удивлению, отвесил ей поклон и трижды по-русски поцеловал.

— Будь хорошим коммунистом. Прощай, Владлена Менделевна.

— Прощай, папа, — ответила она.

Она хотела вдохнуть его запах, запах кофе, сигарет и мыла, насладиться его близостью, его любовью, она боролась с желанием вцепиться в его костюм, упасть на тротуар, схватить его за ноги, чтобы они не могли его забрать, — но все слишком быстро закончилось.

Мендель больше не смотрел на дочь, и Лена понимала почему. Он сел в машину, Кобулов нехотя дал знак остальным чекистам и сел рядом с ее отцом.

Лена стояла на улице и наблюдала, как две машины помчались по мосту, мимо Кремля, и скрылись из виду.

Вахтер, всегда такой дружелюбный, готовый помочь по хозяйству, стоял на лестнице и все видел. Он промолчал и отвел глаза. Лена поднялась наверх успокоить Наташу.

Ее мать рыдала в голос, она не могла говорить. Лена присела на стул и стала раздумывать, что делать. Она вспомнила, что ее мать помогла Сашеньке, когда та оказалась в тюрьме.

На рассвете Лена позвонила Сашеньке из таксофона.

В трубке было слышно, как напевает Снегурочка, как звенит столовое серебро. На Грановского Сашенька усаживала детей завтракать.

— Это Леночка, — представилась она.

— Леночка, что случилось?

— Папа внезапно заболел, они… его увезли в больницу. — Лену переполняли дурные предчувствия.

На глаза навернулись слезы, она положила трубку.


* * *

— Кто звонил? — спросила Снегурочка. — Леночка?

Кузина Леночка — толстая подушка. Что случилось, мама?

— Господи, — вздохнула Сашенька, опускаясь в кресло, обхватив голову руками. Что это значит?

Сначала Гидеон, теперь Мендель. К горлу подступила тошнота.

— Мамочка, — позвал Карло своим тоненьким голоском, забираясь к ней на колени, как ручной медвежонок. На нем была голубая пижама. — Тебе плохо? Я сейчас тебя обниму, поглажу по лицу и поцелую. Вот так! Я люблю тебя, мамочка, ты мой лучший друг!

Карло поцеловал ее в нос с такой нежностью, что Сашенька затрепетала от любви.


22

В субботу Сашенька ждала Ваню домой. На даче было тихо, от этого спокойствия Сашенька задыхалась. Дети с Каролиной пекли пирог.

В голубятне ворковали голуби, на березах хрипло каркали вороны. В конюшне маршала Буденного заржали кони, им ответил Сашенькин пони. Вдалеке гудели пчелы, от запаха жасмина кружилась голова.

Сосед, важный чиновник, напевал песню из фильма «Веселые ребята». А телефон все не звонил. Сатинов не приехал играть в теннис.

Все замерло. Сашенька сидела на веранде и делала вид, что читает газеты и гранки журнала. В газетах ничего не писали, ни намека на шпиономанию и показательные процессы, как год назад. Людей выпускали, дела пересматривали. Может, у нее развилась мания преследования? Она позвонила Бене и условными фразами рассказала о дяде. «Герань пустила ростки», — тихо ответил он, и Сашенька вспомнила их сарай, их талисман.

Она постоянно думала о Бене. Они должны встретиться на следующей неделе. Он ее успокоит, рассмешит в своей фаталистической еврейской манере.

Как она жила без единственного и неповторимого Бени?

Она хотела снова ему позвонить, но не со своего телефона. По пути на речку есть телефон-автомат. Беня постоянно дразнил ее, заставлял признаться, что она его любит. «Ты испытываешь ко мне хоть что-нибудь?» — спросил он.

После нескольких дней знакомства? Она, член партии, мать, главный редактор и старый большевик, влюбилась в праздного писаку? Он что, белены объелся? Нет, это она белены объелась! Ох, Беня! Что он делает?

Предзнаменования сбивали с толку. Гидеона не арестовали, Мушь звонила и сказала, что «они» лишь хотели обсудить с ним «кино и историю греков и римлян». Это был намек для Сашеньки или случайно оброненная фраза? Неужели Гидеон предупреждал их об аресте Менделя? «Греков и римлян». Мендель знал древнюю историю. Он сам был древней историей. Корни его ареста, должно быть, уходили в далекое большевистское прошлое, как и уничтожение старого грузинского друга Сталина, Абеля Енукидзе, «дяди Абеля». Он писал об истории Бакинской подпольной типографии, но забыл упомянуть о роли вождя в ней.

Сашенька прекрасно помнила товарища Абеля, рыжеволосого повесу с голубыми глазами, шаловливыми ручками и гаремом балерин. Его расстреляли в 1937 году.

Однако Мендель — не Абель. Дядя Мендель никогда не переходил в оппозицию, он отчаянно дрался на стороне Сталина. Он был «совестью партии», и к тому же не болтун. Почему именно Мендель и почему именно сейчас, когда террор закончен? Ведь арестовать Менделя могли в любой момент с 1936 года. Сейчас его арест казался бессмысленным.

Или Гидеон имел в виду древнюю семейную историю? Но все знают про Цейтлиных, Сашенька работала с самим Лениным, она большевик, дочь миллионера, товарищ Песец!

Неужели органы заинтересовались ее семьей и лично Сашенькой? Ее предки были буржуа, но она защитилась, выйдя замуж за Ивана Палицына, а его преданная служба и пролетарское происхождение выступали гарантией стабильности. Они оба верно служили партии.

Может, все дело в ее муже? Может, в самих органах существует конкуренция, новая «метла»

Берии преследует старых москвичей? Но Ваня никогда не был клевретом предыдущего наркома, да и Берия уволил всех ежовских прихвостней еще несколько месяцев назад. Эти маньяки ушли. Обратились в прах.

Аресты родственников не обязательно должны отразиться на ней, убеждала себя Сашенька. Такое постоянно происходит. Даже родственников самого Сталина, семью Сванидзе, арестовали. Даже брата великого товарища Серго расстреляли. Сталин говорил, что сыновья не в ответе за грехи отцов, но на закрытом приеме в Кремле, на котором Ваня присутствовал лично, тот же Сталин угрожал, что уничтожит врагов народа и «всю их шайку! Да, всю шайку!»

Она знала, что пути Сталина, истории и партии неисповедимы.

«Мы, члены партии — словно члены военного ордена в час непримиримой классовой борьбы и грядущей войны.

“Чем успешнее наша партия, тем больше возникает у нас врагов”, — так говорил товарищ Сталин. Мы всем сердцем преданы партии и идее — священному Граалю, нам не до буржуазной сентиментальности.

Мендель политик, а в нашей развивающейся, но пока неидеальной системе это и есть политика». Она уверяла себя, что все будет хорошо. Менделя, как и Гидеона, отпустят. Наступила новая, «вегетарианская» эра.

Кошмар позади.

Когда подъехала машина, голуби веером вспорхнули с голубятни. Сашенька босиком спустилась вниз помочь водителю открыть ворота. Из машины, усталый, выбрался ее муж, и Сашенька тут же почувствовала себя спокойнее. Ваня занимал должность одного из заместителей наркома внутренних дел, а в марте на съезде был избран кандидатом в члены ЦК — вот он приехал, здоров как бык.

Только немножко переутомился. Да седых волос прибавилось в его густой шевелюре. Но он всегда приходил домой уставшим.

Сашенька напрасно волновалась. На улицу выбежали дети. Карло был голенький, на Снегурочке летнее розовое платьице — она уже выросла. Отец обнял их, прижал к груди, поздоровался с кроликами и подушками, послушал о пироге и конфетах и отослал их в дом. Потом посмотрел на Сашеньку так, как никогда еще на нее не смотрел, от ярости его глаза почернели.

Он хотел что-то сказать, но с веранды позвали к столу.

Ваня повернулся и пошел в дом.


23

Ужин на веранде, казалось, длился дольше обычного.

Дурманил запах сирени и жасмина, потом Снегурочка стала бросаться едой. Ваня хлопнул по столу, подпрыгнул и вытащил дочь из-за стола.

— Немедленно прекрати! — закричал он.

Снегурочке было больно, она расплакалась. Карло испугался, потом его широкое личико скуксилось, он тоже разрыдался.

— Я ничего не сделал! — плакал он. Подбежал к матери, но Сашенька промолчала. Все ее внимание было поглощено мужем.

Ваня избегал встречаться с ней взглядом, ему кусок в горло не лез. Вместо вины, как следовало бы, она почувствовала обиду. Она соскучилась по Бене, по его неистощимому юмору, его раблезианскому сквернословию, по его чуткости.

— Ваня, тебе нужно поспать, — наконец произнесла она.

— Нужно? А что толку? Сашенька встала.

— Я пойду с детьми на речку.


Была половина третьего. Ваня бочком прошел в свой кабинет.

Босиком, с полотенцами на плече, Сашенька, держа детей за руки, повела их по протоптанной дорожке меж серебристых березок к Москве-реке.

Встреча с Беней изменила даже ее походку. Ваня всегда ворчит, когда приходит после ночной смены, убеждала себя Сашенька.

Казалось, солнце ласкает ее скулы, плечи, колени, как будто там медом намазано. Ее бедра, едва касавшиеся друг друга, покрылись испариной. Даже песок между пальцев будил ее чувственность. Юная Сашенька времен Гражданской войны никогда бы не обратила внимания на подобные вещи; советская матрона 30-х годов была слишком серьезна, слишком поглощена партийными собраниями и лозунгами. Она натянула простые коричневые чулки, бесформенное рабочее платье, под косынкой стянула волосы в тугой пучок.

Сашенька поразилась: теперь все пробуждало в ней чувства, и застегнутое доверху платье, казалось, ласкало ее бедра и шею. Она хотела рассказать Бене о восхитительном запахе сосновой смолы, о том, что она ощущает каждой клеточкой своего тела. Прохладный ветерок задрал подол платья и обнажил ее ноги.

Она улыбнулась при мысли о Бене и его объятиях, о том, как он танцует, смеется, широко открыв рот. Они обсуждали книги, кино, картины, пьесы — боже, как они смеялись! А смех вернул ее назад к бедрам, груди, губам — все это принадлежало ему!

Они пришли на золотистые берега реки, обсаженные вишнями. В реке купались другие дети, Сашенька узнала семьи нескольких партийных работников. Она помахала им и послала воздушный поцелуй, захлопала в ладоши, когда дети разбежались и нырнули.

— Мама, ты смотришь? — кричал Карло каждый раз, когда прыгал в воду, а она отвечала:

— А когда это я на кого-то из вас не смотрела?

Она вытерла и одела детей, замерзших после купания.


Возвращались они через лес.

Целая армия колокольчиков ждала их под деревьями. Карло и Снегурочка начали строить лагерь для «лесных подушек», с головой ушли в мир диванов из мха и дворцов из стволов деревьев.

Она села на скамейку и наблюдала за детьми.

Сашенька вспомнила, зачем привела их сюда. Она мгновенно огляделась в поисках таксофона. Позвонить?

Нет, она не будет звонить.

— Детки, пора домой, — позвала она.

— Нет! — закричала Снегурочка. — Мы хотим поиграть.

Она знала, что должна позвонить отсюда, что ей всегда следует пользоваться таксофонами. Сашенька прикрыла глаза. Беня говорил, что будет на своей полуразвалившейся даче в Переделкино. Сашенька знала номер телефона и страстно желала предложить встретиться. В каком-нибудь сарайчике — тесно прижавшись друг к другу среди лопат и гераней! Но ей следует подождать, пока прояснится вопрос с Менделем. Кроме того, Беня отдыхает с семьей.

Она в любом случае наберет его номер. Если ответит супруга, она представится его редактором.

Сашенька ведь на самом деле заказала ему статью для журнала: «Как организовать советский бал-маскарад. Как подобрать платья, маски, приготовить парадный обед».

Пока дети кружились в танце по песчаной тропинке, она набрала номер Бени. Телефон звонил и звонил.

Никто не отвечал. Она внезапно поняла, что стоит, прижавшись лбом к алюминиевому щиту таксофона, мечтательно размышляя над тем, как электрическое чудо донесет его голос до ее слуха. Она одернула себя, покачала головой, дивясь собственной глупости.

— Подожди немного, Беня Гольден. Я найду способ с тобою связаться, — сказала она про себя. — Я скажу, что люблю тебя.


24

К четырем Сашенька вернулась на дачу. Белые колонны фасада, деревянный стол, гамаки напомнили ей о лете, проведенном в усадьбе Цейтлиных до революции. Дети терли глазки, и Каролина повела их в спальни отдохнуть. Ваня сидел в саду в своей вышитой крестьянской рубахе, широких галифе и сапогах. Всегда в сапогах.

— Ваня, с тобой ничего не случилось? — спросила она. — Что слышно о Менделе?

Супруг не двигался. Потом он медленно поднялся, повернулся к ней и ударил прямо в лицо. Сашенька упала. Удар был такой сильный, что она его сначала даже не почувствовала, хотя, лежа на траве, оглушенная, ощутила привкус крови во рту. Ваня стоял над ней, его бесстрастное лицо перекосилось, подергивалось, на скулах катались желваки. Он ломал свои крепкие руки. Сашенька встала и бросилась на мужа, открыв рот в крике, но Ваня схватил ее за запястья, швырнул обратно на землю.

— Где ты была, грязная шлюха? — Ваня нагнулся прямо над ней. Даже в пылу ссоры оба понимали, что за забором подслушивают: в доме прислуга, охрана — слушают и «стучат» все. Даже после того, как он ее ударил, они продолжали говорить шепотом.

— Мы ходили купаться на озеро.

— К телефону.

— Да, мы проходили мимо таксофона.

— И ты, конечно, позвонила, да?

— Не смей разговаривать со мной как на допросе. А что, если и звонила? Мне запрещается сделать телефонный звонок?

— Кому ты звонила?

Она поняла, что он уже знает ответ, и это ее испугало.

— Ты звонила этому жиду-писаке, да? Звонила? Неужели ты думаешь, что у меня не было подходящих случаев? А разве я тебе изменял?

— Не знаю.

— Тогда позволь сообщить, что я ни разу за все эти годы не прикоснулся к другой женщине, Сашенька. Я боготворил тебя. Я все для тебя делал. Разве я тебя не обеспечил всем? — Он зашипел на жену. — Ты встречаешься с ним в нашем доме, шлюха! Ты взяла детей и пошла звонить своему писаке?

Откуда он узнал? Сашенька лихорадочно перебирала факты, как будто тасовала колоду карт: если он знает, что она звонила, что это доказывает? Если он знает, что она заказала ему статью, что в этом такого? Если ему известно про гостиницу, вот тогда она пропала!

Ваня возвышался над ней, и ей показалось, что он опять ее ударит или пнет сапогом прямо здесь, в саду их дачи, где в доме спят дети.

— Ты трахалась с ним?

— Ваня!

— Это не имеет значения, Александра Самойловна. Теперь это уже не важно. Дело зашло дальше. Ты не сможешь поговорить с ним, потому что его нет на даче.

Сашенька продолжала прижимать руку к разбитой губе, когда до нее дошел смысл слов ее мужа.

— Что ты имеешь в виду?

Его лицо было так близко. Он сильно вспотел, от него пахло кислым.

— Его там нет, Сашенька! Его нет дома. Это ему награда! Сашенька пришла в ярость, у нее даже губы побелели.

— Значит, это твоя месть? Значит, так чекисты заставляют своих жен хранить им верность? Тебе должно быть стыдно! Я думала, ты служишь делу партии! Что ты с ним сделаешь? Забьешь его в подвале дубинкой? Ведь этим ты занимаешься целыми днями, Ваня?

— Ты не понимаешь. — Ваня внезапно опустился на землю. Потер руками лицо, провел по волосам, закрыл глаза. Потом встал и медленно побрел в дом.

Сашенька, пошатываясь, тоже встала. Беня арестован!

Не может этого быть! Что с ним станет? Ей страшно было представить, что его ждет. Где он?


25

— Мамочка! — заплакал Карло. Он всегда просыпался в плохом настроении.

— Почему вы с папой так разговариваете? — спросила Снегурочка, танцуя в саду.

— Мама, почему у тебя разбита губа?

— Ой, — выдохнула Сашенька, впервые чувствуя стыд. — Я ударилась о дверь.

— Я буду тебя лечить, мама. Можно я наложу пластырь на порез? — сказал Карло, трогая ее губу и целуя ей руки, пока Снегурочка, отдохнувшая и цветущая, рысью скакала по саду, как жеребенок.

Сашенька посмотрела в коридор в сторону Ваниного кабинета, в голове метались мысли. Она была почти рада, что Ваня ее ударил, что не стал вымещать свою злость на детях. Пусть лучше он изобьет ее до смерти, лишь бы Беня не страдал. Но если Беня не тот, за кого себя выдавал? А если его арестовали не из-за мести мужа-рогоносца, а потому, что он оказался «вражеским элементом», троцкистским шпионом? Или Ваня просто выдумал этот арест, чтобы помучить ее? Или предположим, что у Менделя настоящие неприятности и к этому как-то причастны она и ее семья? С каждым возникающим вопросом ее все сильнее и сильнее охватывал страх, но тут дети вернули ее к действительности.

— Мамочка, ты смотришь на нас? — Сашенька как во сне пережила этот тянущийся как нарочно медленно вечер — отличный пример того, как восхитительны летние вечера в сосновом бору в Подмосковье.

«Что я наделала? — подумала она. — Что я наделала?»


* * *

Наконец пришло время ложиться спать. Восемь вечера.

— Ты поцелуешь меня на ночь? — пробормотал Карло, подняв на мать карие глаза.

— Одиннадцать поцелуев в лобик, — ответила она.

— Да, мамочка, одиннадцать поцелуев.

Обычно Сашенька была полностью поглощена заботой о Карло, но сейчас ее мысли витали где-то далеко.

Где она? С Беней в подвалах Лубянки? В застенках с Менделем? И чем это грозит ей и ее семье? Она молила о том, чтобы избавиться от неизвестности, и боялась этого избавления.

— Мамочка? Можно я тебе что-то скажу? Мама?

— Да, Карло.

— Я люблю тебя всем сердцем, мама. — Это было новое выражение в лексиконе сына, оно тронуло Сашеньку.

Она схватила его плотное тельце медвежонка и крепко обняла.

— Какие прекрасные слова, дорогой! Мама тоже любит тебя всем сердцем.

Она приложила губы к его атласному лобику и одиннадцать раз поцеловала, пока его глазки не закрылись. К счастью, Снегурочка настолько устала, что без разговоров отправилась спать.

Стояла знойная, душная ночь. Дом атаковали трепетные ночные бабочки, сонные жирные навозные мухи и рой тли. На потолке работали вентиляторы.

Каролина была у себя в спальне.

Телефон молчал.

Ваня присел в кресло-качалку на веранде, курил и пил.

«Евреи, — подумала Сашенька, — никогда не пьют, когда у них неприятности, у них появляется сыпь и учащается сердцебиение». Она вспомнила отца. Ваня раскачивался в кресле взад-вперед, и Сашеньке стало казаться, что она слышит, как скрипит кресло ее отца — давным-давно.

Время ложиться. На липе закаркали вороны. Она, нервничая, подошла к мужу.

— Ваня? — позвала она. Ей необходимо было знать, что ему известно о них с Беней. До тех пор — никаких признаний.

— Ваня, я ничего не сделала, — солгала она. — Да, я флиртовала, мне очень стыдно…

Она ожидала, что он рассвирепеет, но когда он повернулся к ней, его лицо было мокрым от слез.

Ваня никогда не плакал (разве что был очень уж пьян): ни на грустных фильмах, ни на встречах с однополчанами, ни когда увидел Снегурочку в школьной постановке. Перестань, — ответил он.

— Ты меня ненавидишь? Он покачал головой.

— Пожалуйста, скажи, что тебе известно.

Ваня попытался было что-то ответить, но его большой рот, выдающаяся челюсть дрогнули, круглые глаза, как у плюшевого медвежонка, наполнились слезами, он тихонько расплакался в летних сумерках.

— Я знаю, что поступила неправильно. Ваня, мне так жаль!

— Я все знаю, — ответил он.

— Все? А что здесь знать?

Он застонал от чудовищной, невыносимой боли.

— Не бери в голову, Сашенька. Дело уже не просто в супружеской измене.

— Ты пугаешь меня, Ваня.

По его щекам покатились слезы, как багрянец, окрасивший на закате небосвод.


26

Сашенька стояла у кресла-качалки, вдыхая сладкий аромат жасмина. Она думала о Менделе. Думала о Бене.

О спящих в доме детях.

Наконец Ваня встал. Он был пьян. Его глаза сияли, он притянул Сашеньку к себе, поднял ее над землей.

Впервые за долгое время она была благодарна за его прикосновение. Она видела кроликов в клетке, пони, мирно пасшегося за забором, — но они с Ваней были одиноки как никогда.

— Я могу с тобой развестись, — сказала она. — Никто не узнает. Давай разведемся, и ты от меня избавишься. Дай мне развод! (Еще час назад это казалось фантастикой — убежать с Беней, но сейчас — днем Страшного суда.) Я поступила гадко! Мне очень жаль, очень…

— Прекрати, — прошептал Ваня, прижимая жену крепче. — Я, конечно, зол на тебя, дура. Но у нас нет времени на обиды. Ради бога, объясни, что ты имеешь в виду?

— Им все известно — и это лишь моя вина, — сказал он.

— Прошу тебя! Объясни по-простому, что происходит?

Он внезапно обнял жену, поцеловал ее шею, глаза, волосы.

— Меня отстранили от расследований по Наркоминделу и посылают проверять работу наших товарищей в Туркестане, в Сталинабаде.

— Я поеду с тобой. Мы можем жить в Сталинабаде вместе.

— Сашенька, соберись. Меня могут арестовать на вокзале. Могут прийти за мной сегодня вечером.

— Но почему? Это же я совершила проступок… Я умоляю о прощении, но какое это имеет отношение к политике?

— Гидеон, Мендель, теперь Беня Гольден — что-то происходит, Сашенька, а я не понимаю что. Может, у них что-то есть на твоего писателя? Может, этот ублюдок связан с иностранными шпионами? Но у них есть что-то и на меня, и на тебя. Я не понимаю, что именно, но я знаю, это может погубить нас всех.

Потом он повернул ее к себе, его встревоженное лицо было мертвенно-бледным в мерцающем свете.

— У нас, возможно, нет больше времени. Что будем делать? Нереальность происходящего раздавила Сашеньку.

Несколько дней назад в ее доме с наркомом НКВД, товарищем Берией, был сам товарищ Сталин. Звезды эстрады и кино пели у них на даче; Ваня пошел на повышение; товарищ Сталин высоко оценил ее журнал, отвешивал ей комплименты и потрепал Снегурочку по щеке. Нет, Ваня ошибается. Это все неправда. Сердце учащенно забилось, в глазах зарябило.

— Ваня, я боюсь.

Они сидели на веранде, очень близко, щека к щеке, рука в руке, ближе, чем во время медового месяца, когда они были молоды и влюблены. Они были уже не просто муж и жена.

— Сашенька, я тоже напуган. Нужно подумать, что делать.

— Ты серьезно думаешь, что за нами придут?

— Не исключено.

— Неужели не к кому обратиться? Ты звонил Лаврентию Павловичу? Ты ему нравишься. Он доволен твоей работой. Ты даже играл в баскетбол за его команду. А Ираклий? Он знает все, его любит сам Сталин. Он нам поможет.

— Я уже им звонил, — ответил Ваня. — «Товарищ Берия не может подойти к телефону», — ответили у него в приемной. Ираклий еще не перезванивал. Но это ничего не значит. Берия может быть у своей пассии, а Ираклий обязательно перезвонит.

— Нам нужно решить, что предпринять уже сегодня. Могут арестовать меня, или тебя, или нас обоих. Кто знает, какие признания выбили из Менделя или твоего чертова писателя?

— Но их уж точно не заставят ничего выдумывать!

— Господи, спаси нас! — воскликнул Ваня. — Ты что, серьезно? У нас в органах есть поговорка: «Дайте мне человека, и уже к завтрашнему утру он у меня признается, что он — английский король!» Ты веришь всем признаниям в суде? Веришь, что Зиновьев, Каменев, Бухарин — террористы, убийцы, насильники и шпионы?

— Верю. Ты говорил мне, что они настоящие враги, по духу, по сути своей.

— Да-да, они настоящие враги. Они подонки. Враги народа по своей сути. Они утратили веру в дело партии, а вера — это главное. Но… — Он покачал головой.

— Вы избиваете людей, чтобы они оговорили себя, — да, Ваня?

— Ради дела партии я готов на все, я делал все. Да. Я знаю, как сломать человека. Некоторые ломаются как спички, другие скорее умрут, чем скажут хотя бы слово. Но лучше расстрелять сотню невиновных, чем упустить шпиона. Даже тысячу.

— Боже, Ваня! — Сашеньке вспомнились Бенины слова и выражения. Он знал, что делал Ваня по ночам, пока она, она…

— А чем, ты думала, я занимался? Моя работа проходит под грифом «совершенно секретно», но тебя больше устраивало закрывать на все глаза.

— У партии есть право уничтожать врагов. Я знала, что случались ошибки, но цель оправдывает средства. А что, если мы стали одной из таких ошибок? Я верю в партию и Сталина. Это дело всей моей жизни. Ваня, а ты продолжаешь верить в дело партии?

— После того, что я для нее сделал, я просто обязан верить. Если меня сегодня расстреляют, я умру коммунистом, а ты?

— Умру? Я не могу умереть. Я не могу исчезнуть! Я жить хочу. Я люблю жизнь. Я сделаю все, чтобы выжить.

— Умерьте свой пыл, дорогой товарищ Песец! — Его новый намек на конспирацию вернул Сашеньку назад, в Петроград 1916 года, когда Ваня еще был молодым ярым большевиком — именно эта черта когда-то и привлекла Сашеньку. — Успокойся! Мы не умрем, но нам необходимо обдумать, что делать. Если за нами придут, ни в чем не признавайся. В этом вся соль. Если ты ни в чем не сознаешься, тебя не тронут. Что бы с тобой ни делали, ни в чем не признавайся!

— Я не уверена, что смогу вынести боль, — дрожащим голосом сказала Сашенька. — Ваня, у тебя же есть дома револьвер?

Ваня убрал со стола свою фуражку. Под ней лежал наган. Сашенька положила ладонь на прохладную сталь.

Это напомнило ей о «бульдогах», которые она передавала по поручению партии в Петрограде. С каким желанием и гордостью она носила этот пистолет! Как восхищалась Ваней, крепким работягой с ладонями, похожими на кувалды, дерзким лицом и карими глазами! Кем он стал? В кого они оба превратились?

— Мы могли бы застрелиться сегодня ночью, Ваня. Я могла бы застрелиться, ты бы избавился от меня. И был бы чист. Я готова на это, если ты только скажешь…

— Это первое, что приходит в голову. У нас есть пистолет и есть сегодняшняя ночь. Но ты только представь, что на нас ничего нет! Тебя будут бить и унижать. Но если ты не признаешься, потом спросят:

«Она что-нибудь подписала? Нет? Что ж, может, она и не враг вовсе». И в результате тебя освободят. Ради нас, ради жизни, ради детей.

Детей! Они едва не забыли о своих детях. Смерть, жестокость и неизбежность того, что их может не стать, были настолько пугающими, настолько неотвратимыми, что они думали лишь о себе. Как она могла быть такой эгоисткой?

Она бросилась в дом, Ваня за ней. Они ворвались в комнату, где спали Снегурочка и Карло. Держась за руки, родители с тоской смотрели на Снегурочку, на белокурые кудряшки, разметавшиеся по подушке.

Девочка спокойно спала, свернувшись калачиком, подложив под щеку свою нелепую розовую подушку.

Карло лежал голенький, на животе, волосы взъерошены, ручки и ножки согнуты, как у младенца, под головой любимый плюшевый кролик.

В горле запершило. Сашеньке не хватало воздуха в этой темной теплой комнате, где витал особый запах маленьких детей. Пахло сеном и ванилью. Казалось, они первые и последние родители во всем мире. Но они единственные знали, что их ждут серьезные неприятности. У Сашеньки ком стоял в горле: они вот-вот навсегда могут потерять свои сокровища!

— Снегурочка, Карло, любимые! — Она опустилась на колени у детских кроваток, Ваня сел рядом с ней, внезапно они тихо расплакались в объятиях друг друга.

— Не буди их, — сказал Ваня.

— Ладно, — согласилась Сашенька. Но она не смогла сдержаться: дрожащими руками подняла Карло из кроватки, прижала к себе, осыпала поцелуями его розовые пухлые щечки. Мальчик заворочался. Ваня обнимал Снегурочку, зарылся лицом в ее волосы, орошая их слезами. Оба ребенка сонно закопошились, очутившись в объятиях родителей, пребывая в радостном неведении о приближающейся буре, вырванные из дремоты этой душной ночи. Все четверо прижались друг к другу в утешительных сумерках: родителей душили слезы, полусонные дети потягивались и вздыхали, уютнее устраиваясь в любящих объятиях.

Наконец Ваня тронул жену за руку.

— Положим их в кроватки! — сказал он. Они подоткнули одеяльца детей, потом потихоньку вышли из комнаты, сели на краешек дивана у распахнутых створчатых дверей. В ночной тишине громко хлопнула дверца автомобиля.

— Ваня! Это они? За нами? — Сашенька бросилась к нему на шею.

Он стал успокаивать жену своими неловкими руками, их грубая сила была такой любимой, такой родной.

— Нет, это не они. Пока не они, — прошептал он. — Мы должны спокойно все обдумать. Перестань плакать, девочка! Соберись. Ради детей…

Он стал ловить ртом воздух, Сашенька непроизвольно застонала, муж закрыл ей рот ладонью.

Она вышла из комнаты. Умылась холодной водой. Оба стали мыслить на удивление трезво.

— Ваня, мы не можем застрелиться, потому что…

— Сталин называет самоубийства «плевком в лицо партии». Мы избавимся от боли, но наши дети будут обречены. Партия за все заставит ответить наших детей.

— Значит, мы убьем себя и детей. Сегодня ночью. Сейчас, Ваня. Мы умрем вместе и будем вместе всегда. Всегда! — Странно, однако Сашенька верила в жизнь после смерти. В вечность. В это верил ее дед-раввин, а она, коммунистка, всегда избегала подобных мыслей.

Теперь эти забытые слова из Туробина пришли ей на память: Зохар 13, Великая книга, Сердце Каббалы[11], Небеса и геенна огненная, големы[12] и дибики[13], которые являлись тем, кого проклял дурной глаз; мир духов был так далек от научного марксизма и диалектического материализма. Однако сейчас она представляла себе свою душу и любовь, воспарившую над бренным телом. Там она встретит своих родителей. Обоих, молодых. Они все снова будут вместе! Сашенька вытащила наган из-под Ваниной форменной фуражки. Она еще не забыла, как стрелять.

— И ты в это веришь? — спросил Ваня.

— Я верю. Мы все попадем на небеса.

— Может, ты и права. Если за нами придут, мы убьем детей, а потом себя. Значит, решено. — Но когда Сашенька повернулась чтобы идти в спальню, Ваня схватил ее за руку, забрал пистолет и положил назад в кобуру.

Он крепко обнял жену и прошептал:

— Я не смогу. Не смогу. А ты?

Она отрицательно покачала головой. Уже перевалило за пол ночь, Сашенька начала мыслить более здраво.

— У нас нет времени на слезы, верно, Ванечка?

Там есть на нас что-то. Но я не знаю, что именно.

— Гидеон упомянул «греков и римлян», а потом арестовали Менделя. О нас Беня Гольден ничего не знает.

— А если он провокатор? Шпион? Негодяй?

— Возможно… — Сашенька была настолько напугана, что готова была обвинять собственного любовника.

Неужели в этом все дело? Неужели Беня разрушил ее семью? Потом на нее нахлынула новая волна предположений. — А может, это интриги на Лубянке? Должна быть какая-то причина, ведь так, Ваня?

Он развел руками.

— Должна быть причина, — согласился он с ней. — Но органам и не нужно искать причину.

В этот момент они услышали, как скрипнули ворота.

— Это они, Ваня. Я люблю вас. Ваня, Снегурочка, Карло. Если кто-нибудь из нас останется в живых — ой, Ваня… Может, покончим с мучениями? Где «бульдог»?

Они держались за руки. В его руке появился пистолет, они зажали его прохладную сталь между своими ладонями, как будто это была стальная связующая нить их любви. Минуты тянулись невероятно медленно.

В тишине раздался свист, из тенистого сада появилась фигура в белом капюшоне.

Ваня поднял наган, спустился по деревянной лестнице.

— Кто там? Я буду стрелять. Я заберу вас с собой, сволочи!


27

— У меня всего пара минут, — произнес гость, сбрасывая кавказский капюшон, который он привык носить еще со времен петроградских зим.

— Ой, Ираклий, слава богу, ты пришел! — Сашенька поцеловала Сатинова и не отпускала его. — С нами все будет хорошо, так ведь? Ты пришел, чтобы сказать, что все разрешилось? С кем нужно поговорить? Скажи!

Они погасили свет на веранде, Ираклий Сатинов сел за стол возле Сашеньки и Вани. Она плеснула всем троим армянского коньяка.

— Все будет хорошо, правда? — снова беспокоилась она. — Нам все снится, да? Ираклий, что нам делать?

— Сашенька, помолчи, — оборвал ее муж. — Дай ему сказать. Сатинов кивнул, в темноте блеснули его прищуренные глаза.

— Слушайте внимательно, — начал Сатинов. — Мне не известны подробности, но я знаю, что-то изменилось. Мендель в разработке, и на тебя что-то нарыли.

— На меня? — воскликнула Сашенька. — Ваня, разводись со мной! Я застрелюсь.

— Сашенька, выслушай Ираклия, — сказал Ваня.

— Сейчас не об этом, — бросил Сатинов. — Я думал… о детях. У Сашеньки кровь застучала в висках.

— Может, мне лично встретиться с Берией? Я готова на все. Все! Я бы убедила Лаврентия Павловича…

Сатинов покачал головой, Сашенька почувствовала, как дрожь пробежала по его телу. У него даже не было времени обсудить их судьбу. Лишь судьбу детей.

— Я могла бы написать товарищу Сталину. Он меня знает, мы знакомы с марта 1917 года, когда я работала машинисткой у Ленина… Он меня знает.

Сатинов метнул на нее взгляд, и она поняла, что приказ идет с самого верха.

— Вы должны сейчас думать только о детях, — просто сказал гость.

— О боже! — прошептала Сашенька, перед ее глазами закружились красные точки. — Их отправят в один их этих детдомов. Над ними будут издеваться, оскорблять, убивать. Дети Троцкого мертвы. И дети Каменева. Вся семья Зиновьевых. Я знаю, что происходит в этих приютах…

— Тихо, Сашенька. Ираклий! Так что нам делать? — спросил Ваня.

— Дети могут у кого-нибудь пожить? — спросил Сатинов. Сашенька знала, что Гидеон с Мушью сами ходят по краю, другая его дочь Виктория настолько фанатично предана партии, что никогда не согласится помочь испорченным детям «врагов народа»; Мендель уже в застенках Лубянки, а родителей Вани, вероятно, арестуют сразу после их с Ваней ареста.

— В таком случае Снегурочку с Карло нужно отослать из города, — заявил Сатинов. — Немедленно. Лучше прямо завтра. На юг. У меня есть друзья, которые помогут. Помните, я долгое время работал в Закавказском комитете? В деревнях живут простые люди, им чужда политика. Временами я был крут, когда там работал, я ломал врагам хребты, но, когда мог, помогал народу.

— Кто эти люди? Что станет со Снегурочкой и Карло? — билась в истерике Сашенька: она, широко открыв рот, хватала им воздух, но не могла надышаться.

— Сашенька, тебе придется мне довериться. Я для Снегурочки почти как второй отец. Ты мне веришь?

Она кивнула. Сатинов был их последней надеждой.

— Хорошо. Они должны тайно уехать на юг. Я сам сегодня ночью туда отправляюсь, но с ними поехать не могу. Кто-то заслуживающий абсолютного доверия должен сопровождать их «на отдых» — в этом нет ничего подозрительного. Потом этот человек передаст детей другим людям, о которых я говорил.

— Ванины родители?

— Да. Моя мать любит их… — с жаром подхватил Ваня.

— Нет, — отрезал Сатинов. — Они на Грановского. Они постоянно под наблюдением. Они неблагоразумны, и прости, Ваня, маниакально и тупо преданы партии — опасное сочетание.

— Ты знаешь… человека, который мог бы повезти детей в такое путешествие, был бы добр, внимателен к таким миленьким… таким ангелочкам? — спросила Сашенька.

Сатинов взял Сашеньку за руки и пожал.

— Не казни себя. Да, я обещаю, Сашенька, я знаю человека, с кандидатурой которого ты согласишься. Но даже ему будет неизвестно, где потом окажутся дети.

— Они станут жить вместе? Пожалуйста, скажи, что вместе.

Они любят друг друга. Они нужны друг другу, и без нас… Ираклий отрицательно покачал головой.

— Нет. Если бы они попали в детдом НКВД для детей изменников Родины, их бы разлучили, имена изменили. Кроме того, могут объявить всесоюзный розыск: искать брата и сестру, — их найдут. Безопаснее их разлучить. Сейчас тысячи бездомных детей, даже миллионы, их полно на вокзалах.

— Но это означает, что они потеряют не только родителей, но и последнюю родную душу. Они перестанут быть одной семьей. Ваня, я этого не переживу. Я не смогу на это решиться. Сможешь, — отрезал Ваня. — Сможешь.

— Их поселят в разных семьях, — продолжал Сатинов. — У меня есть на примете простые бездетные люди, никоим образом не замешанные в политике, очень порядочные. Если вы вернетесь, если за этим ничего нет, если вас просто отправят в ссылку и вы долго не сможете жить в Москве, — обещаю, потом вы получите своих детей! Они приедут к вам, где бы вы ни находились. Но если нет, если все настолько плохо…

— Скажи мне, пожалуйста, что это за семьи? Кто они? — надтреснутым голосом молила Сашенька.

— Никто не будет знать, где они живут, только я один. Помощь детям «врагов народа» может нам всем стоить головы. Но я помогу, Сашенька. Документы будут утеряны, дети исчезнут. Вы не одни. Многие в 1937 году отослали своих детей из города. Вот что я предлагаю. Если вы согласны, клянусь, я буду приглядывать за вашими детьми до последнего вздоха. Это станет смыслом моей жизни. Но на это необходимо решиться прямо сейчас.

Ваня с Сашенькой обменялись взглядами. Наконец она повернулась к Сатинову.

— Ой, Ираклий, — выдохнула она и кивнула.

Она попыталась обнять Сатинова, но он отшатнулся; ей были понятны его чувства, она сама их испытывала.

Когда их обреченные друзья в тридцать седьмом ходили по тонкому льду, ожидая ареста, она избегала их как зачумленных, потому что в те времена подобные знакомства могли оказаться фатальными, — как однажды сказал Сатинов, «предательство — удивительно заразная болезнь». Теперь она была зачумленной, а ее дорогой друг помогал ей.

— Спасибо, — тихим голосом сказала она. — Ты порядочный человек, настоящий коммунист.

— Поверь, я не такой хороший, — ответил Сатинов.

Она вновь потянулась к нему, но он высвободил руку из ее пальцев и встал. Этот жест испугал ее больше всего. Настоящее было туманным. Он решил спасать будущее. — Ладно. Сначала мне нужно дать телеграмму. Сегодня ночью соберите детей. Вы можете отослать их из дома в любое время начиная с завтрашнего утра. Или можете дождаться, пока одного из вас арестуют и вы узнаете больше. Тебя завтра направляют в Сталинабад, да, Ваня? Но если тебя арестуют, ты сможешь отправить жене весточку? Я выезжаю сегодня ночью спецпоездом и завтра буду в Тбилиси. Я возглавляю комиссию ЦК и целый месяц проведу на юге. И это настоящая удача, это значит, что я смогу вам помочь. Подробности телеграммой. Это важно: если вас арестуют, мне понадобится некоторое время, чтобы пристроить детей, пока их не начали искать компетентные органы. Ваня, ты понимаешь, о чем я. Выбросьте из головы саму мысль о самоубийстве. Прикройте меня, чего бы это ни стоило, я все сделаю. Теперь пункт первый. Каролина сможет отправиться с детьми в путешествие?

Каролина шагнула из тени.

— Разумеется.

Сашенька посмотрела на эту худую как жердь немку из Поволжья.

— Каролина, ты слышала, о чем мы говорили? Ты все слышала?

Каролина кивнула, снедаемая страхом, Сашенька задавалась вопросом, а не предаст ли их Каролина. Откровенно говоря, они не могли никому доверять.

— Я пойду с этими детьми даже на край света, — сказала нянечка с немецким акцентом.

У Сашеньки навернулись слезы. По неумолимой решительности в глазах Каролины, по сжатым губам она поняла, что няня стала невольной свидетельницей их страданий.

— Тогда иди к нам, — пригласила она. Различия между хозяевами и прислугой были в секунду отброшены, власть спасти (или уничтожить), данная и тем и другим, уравняла их.

— Каролина, — сказал Сатинов. — Ты понимаешь, что происходит. Меня здесь не было. Ваня, Сашенька, последний раз мы встречались за обедом на Грановского, я был с женой. О политике не говорили. Мне ничего не известно о вашей судьбе. Вы должны забронировать для Каролины билеты как можно скорее. Позвоните на станцию, время работает против нас, звоните сейчас, немедленно.

Он положил на стол две метрики.

— Это бумаги на двух сирот из детдома имени Дзержинского. Вы, Каролина, можете ехать по своим документам, но билеты на детей берите на чужие имена. Сейчас на вокзалах и в поездах постоянные инспекции. Сашенька, уничтожь их метрики, не оставляй на даче!

— Куда мне ехать? — спросила Каролина. — Я могла бы забрать их к себе в деревню.

— Это вариант, но вас могут найти даже там, — возразил Сатинов. — По Ростову прокатилась волна арестов поволжских немцев. Сядете на поезд Москва — Баку — Тбилиси, что отходит от Саратовского вокзала. Выйдете в Ростове, там на ваше имя — Гюнтер, я не ошибаюсь? Каролина Гюнтер? — у начальника станции будет лежать записка. Или вас встретит человек. После этого, Каролина, возвращайтесь к себе в деревню. Понятно?

Сашенька отметила, что Сатинов избегает смотреть своим старым друзьям в глаза; он поцеловал ей руку на прощание, совсем как тогда, когда они познакомились двадцать лет назад. С Ваней они обнялись.

Он натянул капюшон и ушел через сад тем же путем, что и пришел. Заскрипели, закрываясь, ворота.

Сашенька была знакома с Сатиновым со времен своей молодости, с зимы 1916 года. Он видел ее у смертного ложа Ариадны, был их лучшим в мире другом. Сейчас их дружбе пришел конец или, возможно, она приобрела другие формы. Из друга он превратился в единственного родного на свете человека. Среди всех их знакомых, среди всех подхалимов и трусов, доносчиков и конъюнктурщиков, у него одного хватило смелости остаться человеком.

— Пойдемте. У нас уйма дел, — заторопилась Каролина, кладя руку Сашеньке на предплечье и сжимая. — Но сперва нужно поесть. На сытый желудок лучше думается.

Она вынесла поднос с козьим сыром, помидорами, бородинским хлебом и нарзаном.

Они не стали зажигать на веранде свет, но накинулись на еду, как будто никогда раньше не ели.

Медленно тянулось время, но сейчас Сашенька чувствовала себя намного лучше: у нее была цель.

Она должна довериться Ираклию Сатинову. Он сказал, что устроит ее детей к «добрым людям», но сейчас у нее разрывается сердце! Она вспомнила, как рожала Снегурочку и Карло в кремлевской больнице на Грановского. Снегурочка была первым ребенком, но роды прошли легче, она появилась, похожая на розового котенка с белокурыми волосенками, а первую ночь проспала на Сашеньке, как маленький лягушонок… Сейчас она без умолку болтала о подушках и бабочках, знала по именам всех советских адмиралов и терпеть не могла яйца — ее от них тошнило, но курятину она любила. Розовый — ее любимый цвет, потом шел зеленый.

Карло необходимо было поцеловать и погладить одиннадцать раз, он просыпался по ночам, его нужно было убаюкивать; он не любил кефир и горбушки. От марципана ему становилось плохо, он собирал кроликов, и во избежание падения уровня сахара в крови ему нужно было давать особое печенье, в жестяной коробочке с изображением Кремля. Он не любил громких звуков, боялся грома, но ему всегда хотелось побывать на новых станциях метрополитена с мраморными холлами и стеклянными куполами, он любил кататься на поездах…

Может, ей написать эти подробности для «добрых людей»? Рассказать? Кому еще об этом знать, как не матери? Сейчас не время для сантиментов, слез, чувства вины. Теперь Сашенька была матерью, которая защищает своих детенышей. Она обязана уберечь их от детдома, который описал Беня. Когда все вещи будут собраны, она сможет насладиться присутствием этих живых сокровищ, немного с ними поговорить.

Потом поплакать, если захочет.

Сашенька не чувствовала вкуса пищи. Сад, казалось, был сделан из картона, жасмин, сирень и жимолость пахли гнилью. Ах, если бы ее пощадили, чтобы она могла заботиться о детях! Ах, если бы они могли остаться с ней! Даже если они будут в безопасности у «добрых людей»…

Позабыт, позаброшен с молодых юных лет,

Я остался сиротою — счастья-доли мне нет!

Никогда еще слова этой старой песни не были такими уместными, такими берущими за душу.

— Ваня, мы все должны обговорить. Возможно, это наша последняя ночь вместе. Что мы им скажем? — выдавила она из себя.

— Чем меньше, тем лучше, — ответил Ваня. — Они должны забыть о нашем существовании. Снегурочка помнит больше, но Карло всего лишь три годика. Он даже…

Больше он не мог говорить. Сашенька схватила Каролину за руку.

— Каролина, давай паковать чемоданы. Нужно положить теплые вещи, чтобы дети не простыли.

Они вернулись в спальню Снегурочки, Сашенька стала подавать Каролине вещи девочки. Каждый раз она подносила одежду к лицу, вдыхала запах сена и ванили.

«Я дала детям жизнь, — уговаривала себя Сашенька, — но они — не моя собственность. Теперь они должны жить без меня, как будто меня никогда и не было».


28

Старый Разум, водитель, всеми порами источая «аромат» перегара, приехал на рассвете, чтобы отвезти Ваню в Москву на вокзал. У ворот он посигналил, Сашенька вышла в своем розовато-лиловом пеньюаре.

Стояло ясное, бодрящее прохладой раннее утро. Роса на траве сверкала, как алмазная россыпь, распустились цветы на декоративном кустарнике.

Дети уже проснулись. Карло прыгал на кровати.

— Мама, можно я тебе что-то скажу…

Ваня всю ночь пил, от него за версту несло водкой.

Сашенька видела, как он зашел в детскую, поцеловал детей. Она знала, муж многое хочет им сказать: дать совет, пошутить, предупредить о возможных ошибках, подсказать народную мудрость — все, чему хочет отец научить детей перед отъездом. Но дети были слишком возбуждены и не могли даже усидеть у отца на коленях.

— Я не хочу целовать папочку, а ты, Снегурочка?

— Карло указал пальчиком на отца, одетого по полной форме комсостава НКВД: сапоги, фуражка, по три ромба в малиновых петлицах, кожаная портупея и кобура.

— Мы будем целовать только маму и Каролину. Папочка страшное чудище! Папочка съест нас! — кричала Снегурочка, прыгая как ягненок. Дети скакали вокруг отца, а Сашенька — со слезами на глазах — смотрела, как Ваня по очереди ловит детей и на мгновение прижимается к ним лицом, губами, носом.

— Ой, папа, ты совсем небритый и колючий! Больно! — захныкал Карло. — Мне больно!

— Я не хочу целовать твое колючее лицо, — заявила Снегурочка. — Лучше поцелуй мою дорогую подушечку. Возьми ее с собой!

— Ты хочешь, чтобы я взял твою любимицу? — растроганно уточнил Ваня.

— Да, чтобы ты вспоминал обо мне. Но обещай прислать ее назад, папочка!

Губы его дрожали, когда он брал эту маленькую розовую подушечку и клал в карман, потом схватил дочь и прижал к себе.

— Папочка, пусти! Ты странно пахнешь! — И она унеслась прочь, перепрыгнув через два небольших холщовых чемодана, которые стояли у двери.

Ваня пошел к машине; по его небритым щекам струились слезы. Карло побежал за отцом.

— Папа! Я люблю тебя, — сказал он, — всем сердцем. Давай я пожалею тебя, потому что ты плачешь.

Ваня остановился, поднял сына на руки, Карло вытер отцу слезы своим плюшевым кроликом.

— Почему ты грустный, папа? — спросила Снегурочка с веранды.

— Я не люблю уезжать от вас, — ответил Ваня, осторожно опуская сына на пол. — Я скоро вернусь, но когда меня рядом нет и вы не знаете, где я, — посмотрите на звезды, как я вас учил, и увидите Большую Медведицу — это я.

Сашенька проводила мужа до дверей. Он обнял ее, оторвал от земли, прижал к себе так крепко, что у Сашеньки с ног свалились тапочки.

— То, что я на тебе женился… — он едва мог выговорить слова, — лучшее… из принятых мною решений. Не волнуйся, гроза пройдет, а если нет, мы же все уладили.

Он повернулся к Каролине и низко ей поклонился.

Каролина опустила глаза и вскинула вверх свой костлявый подбородок; когда она протянула ему свою руку, он торжественно, как будто стоя на параде, пожал ее.

— Спасибо, Каролина! — Он рывком обнял и няню.

Разум уже развернулся. Ваня забрался в машину, они уехали. Сашенька проводила их взглядом, вбежала в дом и бросилась на кровать. Неужели это все вот-вот кончится? Она до сих пор не могла поверить.

Сашенька попыталась представить, где сейчас Беня Гольден, где Мендель, но не смогла. Она превратилась в эгоистку: сейчас для нее не существовало никого, кроме нее самой, Вани и детей. Никого. Она должна была жалеть Беню, которого любила, Менделя — но она их не жалела. Пусть они умрут, лишь бы она осталась со своими детьми.

— Что случилось? Мамочка плачет. Ты грустишь, потому что папочка уехал? — спросила Снегурочка.

— Мама, мама, хочешь я тебе что-то скажу? Я тебя поцелую и приголублю, мама, — заявил Карло. Его карие глаза затуманились, как у киношного соблазнителя, он крепко поцеловал мать в губы.

— Любимые мои!

— Да, мама.

— Вы скоро отправитесь в путешествие, в большое путешествие.

— С тобой и папочкой?

— Нет, Снегурочка. Думаю, что нет. Но вы же любите Каролину, верно? Вы поедете с ней, и никому не рассказывайте про свою семью, про то, что слышали дома.

— Мы уже это знаем, — очень серьезно ответила Снегурочка.

— Папа всегда говорит: «Не болтай!»

— А ты с папочкой? — спросил Карло, его глазки заблестели.

— Мы, Карло, вероятно, приедем позже. Когда… вернее, если сможем… Но мы всегда будем неподалеку, всегда…

— Конечно же, будете, глупая! — заметила Снегурочка. — Мы всегда-всегда будем вместе!


29

В воскресенье после обеда Сашенька отвезла детей назад в Москву. И началось… Охрана на Грановского была, как всегда, приветлива, но появился новенький.

Что таил в себе его взгляд? Знал, что Ваня в Сталинабаде? Знал — почему? Ванины родители с другими старичками сидели на стульях внизу: почему Ванин отец не отложил газету? А что значит этот хитрый взгляд отца Андреева — неужели его сынок, член Политбюро, что-то ему сказал? «Поосторожнее с этими Палицыными. Какое-то время не позволяйте нашим детям играть с их детьми. Понятно?» Вахтер приветливо помахал рукой, но не поздоровался, не помог занести сумки. А всегда помогал. Ему что-то известно?

Молодой мужчина в габардиновом пальто и мягкой фетровой шляпе не сводил с них глаз, когда они приехали. Чекист? Сторожа сказали: за ней следят. Им что-то известно.

У дверей квартиры маршала Буденного уборщица мыла лестницу. Информатор.

Началась агония. Какая нелепость! Уверенность, сменившаяся отчаянием, крепла внутри — она находила все новые подтверждения своим догадкам, уверенность со скрипом точила ее изнутри, как старая ржавая пила.

Было воскресенье, она лежала в кровати. Под ложечкой засосало. Язык занемел. Ее вновь обуял страх, она испугалась, что потеряет детей, что умрет. Но она не боялась расстрела: люди, ставшие революционерами, не должны бояться смерти. Когда она ездила с агитбригадами в гражданскую, то ежеминутно была готова встретиться со смертью лицом к лицу, если ее схватят белые. Это и значило быть большевиком. Но когда у нее появились Снегурочка и Карло, она почувствовала, что смерть стала подкрадываться к ней как вор в ночи, как разбойник, чтобы украсть ее детей.

Она искала в груди опухоль, боялась воспаления легких и туберкулеза — что значит этот кашель?

«Пожалуйста, пожалуйста, — молила она судьбу, — дай мне время окружить их любовью и лаской. Подари мне несколько лет, чтобы я увидела их взрослыми, счастливыми, увидела внуков».

Когда начались репрессии, она наблюдала, как исчезают родители, а за ними их дети, они больше не играли во дворе дома на Набережной, а теперь на Грановского. Но те родители были отступниками, вели себя необдуманно, нечестно, подло. Они казались настоящими коммунистами, но в действительности «носили маски». На первом месте стояла партия, а они где-то допустили ошибку. Она всегда обещала себе, что с нею подобного не произойдет. Но каким-то образом с ней произошло именно это.

Стемнело. Сашенька попыталась заснуть, но ее одолевали кошмары: пытки, аресты, заплаканные детские лица. Она тряхнула головой, сердце учащенно забилось: у нее что, сердечный приступ? Ваня не звонил. Она урывками дремала, так и не заснув, потом выскакивала из дремоты, как камешек, едва коснувшийся поверхности пруда. Она видела свою мать мертвой, живой, молодой; видела, как отцу стреляют в спину на глазах у ее детей.

— Кто этот человек? — спрашивала Снегурочка.

— Разве вы не узнали дедушку?

— А что с ним случилось, он что, мертвый? — спрашивал Карло. — Он стал привидением?

Сашенька проснулась дрожа, вся в поту. Направилась в детскую, легла с Карло, едва веря в то, что этот обожаемый мальчик может существовать в подобном мире. Она прижалась лицом к его плечу. У него была мягкая, нежная кожа. Она погладила его по голенькой спинке и снова заснула.

Она проснулась оттого, что Карло гладил ее по щеке, нежно дыша ей прямо в лицо. Какая радость!

Мамочка, хочешь, я тебе что-то скажу? Кто-то стучит в дверь.

Она села на кровати. Снова нахлынуло: закружилась голова, к горлу подступила тошнота. Стук в дверь был таким громким, таким яростным.

Она поцеловала детей и направилась к двери.

— Открывайте!

— Кто там? — крикнула Снегурочка.

— Это Разум, — послышался голос водителя. — Телеграмму принес.

Сашенька минуту колебалась. Глубоко вдохнула и открыла дверь.

— Доброе утро, товарищ, — улыбнулся Разум. — Прекрасный день! Весточка от хозяина.

В СТАЛИНАБАДЕ ТЧК

ЧУВСТВУЮ ХОРОШО ТЧК

ОБНИМАЙ ДЕТЕЙ ТЧК

ДОМОЙ СРЕДУ ТЧК ВП

Сашенька ликовала, внезапно уверовав, что ничего плохого не произойдет. Она все выдумала. Почему бы замнаркома, такого как Ваня, не послать в Сталинабад? Это происходит сплошь и рядом; не всех, кого посылают в командировку на периферию, арестовывают. Сатинова же тоже отправили в Грузию на несколько недель, и никто не говорит, что у него неприятности.

Сашенька стала собираться на работу. Она холодно размышляла о врагах и предателях, как часто делала раньше, когда органы проверяли тех друзей, которые никогда не возвращались. Насколько опасны ее отношения с Беней Гольденом через журнал? Клавдия звонила Андрею Жданову в культаппарат и Фадееву в Союз писателей. Оба дали зеленый свет, значит, тылы прикрыты. Они встречались, чтобы обсудить гонорар.

Между ними нет ничего личного. Внезапно она испытала сама к себе отвращение. Она любила лишь своих детей, мужа и себя — больше никого.

Возможно, Сатинов ошибался? Может, единственное связующее звено между Менделем и Беней — то, что они оба знамениты, и из-за этого они в опасности? До отъезда Ваня признался, что недавно арестовали нескольких писателей и художников: например, Бабеля, журналиста Кольцова, режиссера Мейерхольда. Может, они как-то связаны. Ваня шепотом ей поведал, что планируется четвертый показательный процесс, который был задуман еще при «железном наркоме» Ежове. В нем будут фигурировать некоторые дипломаты и представители интеллигенции.

Наверное, отсюда и ее ночной кошмар.

Она поцеловала детей, обняла Каролину, надела бежевый костюм с белыми пуговицами и своим любимым большим белым воротником, за ушами слегка надушилась «Красной Москвой».

Поздоровавшись с вахтером и охранниками, Сашенька отправилась на работу. Улица Грановского была элегантной, тут стояли розовые, витиевато украшенные дома, — чудесное местечко. Дальше по улице находилась кремлевская больница, где лучшие специалисты помогли появиться на свет ее детям.

Стоял прекрасный летний день.

Она свернула с Грановского у Московского университета, где когда-нибудь будут учиться Карло и Снегурочка.

Вокруг нее танцевал живой ветерок; проходя мимо Кремля, Сашенька улыбнулась: какие же красивые эти маленькие окошки изящного парка аттракционов прямо у стен Александровского сада, где жил Сталин до самоубийства своей жены Нади. Миновав Манеж, гостиницу «Националь», она увидела купол величавого треугольника — здания Совнаркома, где жил и работал Сталин, где всю ночь горел свет. «Спасибо, товарищ Сталин, вы всегда знаете, что делать, — мысленно обратилась она к нему. — Здоровья и долгих лет жизни, Иосиф Виссарионович!»

Немного подпрыгивая, она повернула на Горького.

Справа — дом, где жил в просторной квартире дядя Гидеон рядом с другим известным писателем, Ильей Эренбургом. По улице прогрохотали грузовики, везущие цемент к строящейся гостинице «Москва», возвышающейся как величественный каменный храм; «линкольны» и ЗИСы неслись по проспекту к Кремлю; экипаж, запряженный пегой кобылицей, стоял у здания мэрии, на месте бывшего дворца. Москва все еще строилась и представляла собой те же маленькие поселки, но Сашенька принадлежала этому городу.

Вверх по улице, снова вниз — Сашенька прошла мимо рабочих, возводивших новое здание, дежурных милиционеров, размахивающих жезлами, детей, спешащих в школу, — юных пионеров в красных галстуках. Не доходя до Белорусского вокзала, она залюбовалась памятником Пушкину, повернула на Петровку с убогими ларьками, где продавались жареные пирожки.

Уже из кабинета она позвонила редакторам, чтобы собрать их на планерку.

— Проходите, товарищи! Присаживайтесь! Давайте обсудим предложения о декабрьском выпуске журнала в честь шестидесятилетия товарища Сталина.

День прошел на славу, как по маслу.


30

— Папа вернулся! — закричала Снегурочка.

— Почему ты не в постели? — Сашенька стояла в ночной сорочке и в халате. — Марш в постель! Уже полночь.

— Разум стоит у дверей, а рядом с ним папочка!

— Папа вернулся? — Появился Карло в голубой пижаме, весь взъерошенный, и потопал по паркету в коридор.

— Он у дверей! — скакала Снегурочка. — Можно мы останемся? Пожалуйста, мама!

— Конечно! — Она открыла дверь.

— Здравствуйте, Разум, вы встречали Ваню на вокзале? Он, как обычно, опаздывает…

— Отойдите, хватит молоть чепуху, — заявил Разум неестественно громко, дыхнув на Сашеньку водкой и чесноком. — Входите, ребята, вот эта квартира!

Посмотрите, как они жили, смотрите, что им дала партия, наш вождь, — и чем они отплатили за все?

Разум был не один, за его спиной стояло четверо чекистов, а за ними вахтер, потный и сконфуженный, поигрывая нелепой связкой с сотней ключей. Чекисты гуськом прошли мимо Сашеньки в квартиру.

— Боже, началось! — У Сашеньки подкосились ноги, она прислонилась к стене. Старший из чекистов, узколицый комиссар с двумя ромбами в петлицах, остановился напротив ее. Он был настолько худым, что форма висела на нем мешком, как с чужого плеча.

— Нам приказано обыскать квартиру, подписано Л. П. Берией, наркомом внутренних дел.

Разум плечом отодвинул этого кузнечика, так ему хотелось быть причастным к происходящему.

— Мы чуть свет арестовали Палицына прямо на Саратовском вокзале. Он ударил одного из них.

— Хватит, товарищ, — остановил его «кузнечик».

— Где он? — с жаром спросила Сашенька, вставая.

Она тут же поняла, что Ванин поезд прибыл вовремя.

Разум, скорее всего, встречал его на вокзале, и их арестовали обоих. Теперь Разум изо всех сил старается спасти свою шкуру. Сашенька прекрасно понимала, что Ваню отвезли прямо в изолятор на Лубянку.

— Еще слово, товарищ Разум, и… — предупредил «кузнечик».

— Это наше дело.

— Эти баре всегда вызывали у меня подозрение, — не унимался Разум. — Я не так много знал, но сейчас мы обыщем квартиру, посмотрим, что за бумаги прячет эта змея. Сюда, ребята!

«Кузнечик» с другими чекистами был уже в кабинете.

Каролина стояла в дверях своей спальни. Сашенька задавалась вопросом: ее тоже арестуют? На Сашеньку нахлынули безумные желания и эгоистичные мысли: возможно, она в безопасности. Им нужен только Ваня.

Пусть Ваню арестуют! А она останется с детьми.

Сашенька и Каролина молча обменялись взглядами.

Быть может, они опоздали? И их детей замучают в детдоме? Откуда ей знать, как поступить? Ваня не посылал ей весточки. Может, Каролине надо уезжать с детьми прямо сейчас? Сегодня ночью! Или это только ухудшит их положение?

— Мама, что происходит? — спросила Снегурочка, обхватывая мать за талию.

Карло слышал, как чекисты выдвигают ящики и хлопают дверцами шкафа в отцовском кабинете, швыряют бумаги и фотографии прямо на пол. На его живом лице сменилось три чувства: сначала он опустил глаза и выпятил губы, потом потекли слезы, все личико сморщилось, и наконец, залившись багровым румянцем, он начал выть.

— Оставайтесь в своей спальне, — крикнула Сашенька, пряча дочь за своей спиной. — Ступай к Каролине.

Каролина распахнула объятия, но дети прилипли к матери, цепляясь руками за ее бедра, прячась у нее под юбкой, как застигнутые грозой путешественники.

Из своей комнаты внезапно вышла Ванина мать в алом халате в сопровождении мужа.

— Что происходит? — воскликнула она. — Что происходит? Она вбежала в кабинет и стала отталкивать чекистов от Ваниного стола.

— Ваня герой! Тут какая-то ошибка! За что его арестовали? По статье пятьдесят восьмой! — ответил «кузнечик». — С дороги! Сейчас будут выносить сейф.

Сашенька наблюдала, как чекисты опечатывают дверь мужниного кабинета. Четверо молодчиков пытались впихнуть Ванин сейф в лифт. Наконец вахтер принес металлическую тележку, и сейф увезли.

— Спокойной ночи, товарищ Цейтлина-Палицына, — сказал «кузнечик». — Печать на дверях кабинета не трогать! Завтра мы вернемся и поищем еще.

— Постойте! Ване нужны вещи?

— Шпион был с чемоданом, спасибо за заботу, — презрительно усмехнулся Разум, подбоченясь, уперев одну ногу в дверной косяк.

— Я с вами, ребята! — бросил он через плечо «кузнечику» и остальным чекистам, которые грузили в лифт сейф и ворох документов.

— Почему вы нас так ненавидите? — тихо спросила Сашенька.

— Он запоет! Он признается, гиена! — сказал Разум.

— Вы катаетесь как сыр в масле! Думаете, вы лучше других? Жируете? Ничего, теперь попляшете!

— Спокойно, товарищ Разум, не то сами попадете в переплет! — пропищал «кузнечик», придерживая дверь лифта.

Разум резко развернулся, при этом что-то выпало у него из кармана. Выкрикивая пьяные оскорбления, он поспешил за чекистами. Двери лифта закрылись.

Сашенька закрыла двери, оперлась о них, сползла на пол. Карло и Снегурочка сели рядом с ней, схватившись за мамины ноги. Она трезво обдумывала ситуацию, хотя руки у нее тряслись, перед глазами роем мельтешили красные точки, под ложечкой был противный холодок.

— Подушка! — Снегурочка протянула руку и, присев в реверансе, протянула маме маленькую розовую подушечку. — Глупый Разум уронил мою любимую подушечку.

Сашенька схватила подушку, осмотрела ее, повертела туда-сюда, понюхала.

— Нет, Снегурочка, подожди.

— Я хочу свою подушечку назад! — жалобно заплакала Снегурочка.

— Каролина! — Няня была уже здесь.

Из своей комнаты снова появились Ванины родители и уставились на происходящее.

— Где Ваня? — спросила свекровь. Она гневно ткнула пальцем в Сашеньку. — Я всегда ему говорила, что ты классовый враг, по происхождению и воспитанию. Это твоих рук дело, а?

— Замолчите немедленно, — ответила Сашенька. — Я все объясню позже. Пожалуйста, идите к себе в комнату — я думаю, завтра вам лучше поехать на дачу или в деревню. Я должна подумать!

Старики-крестьяне поворчали на ее грубость, но ушли.

— Но Разум — каков негодяй! — возмутилась Каролина.

— С этого момента никому нельзя верить, нас только что перевели в разряд «врагов», — заявила Сашенька, держа в руках треклятую подушку. — Каролина, подушка была на даче?

— Да.

— Мы ее привезли с собой, да?

— Нет, не привозили. Она осталась там, в детской.

Сашенька повернулась к дочери.

— Откуда взялась эта подушечка, милая?

— Разум обронил. Этот глупый старик! От него воняет!

— Но кто привез ее с дачи? Ты видела, чтобы ее кто-то забирал?

— Да, глупая. Папа забирал. Я дала ему подушку, чтобы он за ней присматривал. Папа положил ее в карман.

— Значит, ваш папочка нас не забыл, — пробормотала Сашенька. Подушка Снегурочки: какой еще ей нужен намек? — Ваня, дорогой! Добрый старик Разум…

— Можно мне ее взять, мамочка?

— Конечно, дорогая, можешь взять.

Сашенька посмотрела на Каролину, няня на нее: это был взгляд безграничной материнской любви, в нем было столько торжественности, что обе женщины были сами поражены.

В это мгновение Сашенька постаралась припомнить, сохранить, прочувствовать сокровенные ощущения и бесценные моменты жизни своих детей. Но ни одно воспоминание не отпечатывалось в памяти, они ускользали, утекали сквозь пальцы, уносились ветром.


31

На следующее утро Сашенька пошла на работу.

Вероятно, другие остались бы дома, сославшись на неважное самочувствие, что уже само по себе вызвало бы подозрение. За арестом мужа не обязательно следовал арест жены. Нет, она продолжит руководить журналом как всегда. Будь что будет.

Уходя, она поцеловала детей, вдохнула запах их кожи, волос. По очереди заглянула каждому в глаза.

Поцеловала карие глаза Карло, прижалась губами к атласному лобику Снегурочки.

— Я люблю вас. И всегда буду любить. Всегда помните это. Всегда, — твердо сказала она каждому из них. Никаких слез. Дисциплина.

— Мама, мама, хочешь, я тебе что-то скажу? — спросил Карло.

— Ты глупая, старая, тьфу!

И сам засмеялся собственной нелепой шутке.

Снегурочка тоже засмеялась, но встала на мамину сторону.

— Нет, не тьфу. Мама — любимая подушка. — Наивысшая похвала.

Каролина маячила за спинами детей. Ванины родители надели пальто. Сашенька поколебалась, потом приветливо кивнула им. Они тоже кивнули.

Говорить было не о чем.

Сашенька одернула себя. Она страстно желала поцеловать Карло и Снегурочку еще раз, поцеловать крепко-крепко, чтобы унести с собою их частичку, — но она тряхнула головой, надела пальто и открыла дверь.

— Мама, я люблю тебя всем сердцем, — выкрикнул Карло. Он бросил в мать ягоду малины, выхватил у сестры подушку и рысью умчался прочь.

— Отдай подушку, тьфу! — Снегурочка бросилась за братом, подальше от взрослых.

Сашенька воспользовалась моментом и ушла, взяв с собой портфель и свою дамскую сумочку. Вот так. Дети даже не заметили. Только что она была матерью в окружении детей, и раз — уже ушла. Это как прыжок с самолета: секунда, которая решает в жизни все.

Спускаясь по вычурной деревянной лестнице, Сашенька не видела ступенек, потому что соленые слезы застили ей глаза.

Но все ее чувства обострились, когда она вошла в вестибюль. Охранники замолчали, едва она к ним приблизилась, вахтер с притворным энтузиазмом мел стоянку автомобилей. Проходя мимо секретаря ЦК товарища Андреева и его жены, замнаркома Доры Хазан, которые направлялись к своему ЗИСу, она встретилась с ними взглядами, но те смотрели сквозь нее. Вероятно, они как раз направлялись в коридоры Кремля, на встречу с товарищем Сталиным, товарищем Молотовым, товарищем Ворошиловым, в страну живых. Их пути уже, скорее всего, никогда больше не пересекутся.

Она приветливо махнула охране.

Один из охранников помахал ей в ответ, но другой его одернул.

Она пошла на работу.

Фонари и цветы Александровского сада, экипажи и лошади, пыль и гул этих новых строящихся зданий, вереница юных пионеров, напевающих веселые песни, — ничего из этого она не видела.

Тротуар больше не казался прочным. Она парила в воздухе, потому что ее туфли, ноги и кости стали невесомыми. В крови бурлил адреналин и крепкий кофе, который она пила всю ночь.

Внезапно она почувствовала непреодолимое желание побежать назад и опять расцеловать детей.

Желание было настолько сильным, что ее мышцы напряглись и пришли в движение, но она взяла себя в руки. Действуй по плану! Ради детей. Любая неосмотрительность, любое проявление глупой сентиментальности может все разрушить.

Сердце учащенно забилось, зрение и чувства обострились. На улице она заметила следивших за ней вахтеров, они делали вид, что метут двор.

Милиционеры на углу Грановского перешептывались. У Сашеньки в руках были портфель и маленькая сумочка.

Она остановилась на углу и оглянулась. Как раз вовремя. Ее свекровь со свекром вышли на улицу.

Ванина мать размахивала своей обычной холщовой сумкой, но на этот раз никто из дворовых кумушек с ней не поздоровался. Ванин отец посмотрел на невестку, но и виду не подал, что узнал.

Под ручку с мужем Ванина мать похромала по улице, дымя папиросой, в противоположную от невестки сторону.

Сашенька свернула за угол, миновала Кремль, гостиницу «Националь», повернула на улицу Горького. Она знала, что в это время Каролина спускается по лестнице, чтобы повести детей на прогулку. Как обычно.

Она поведет их в том же направлении, куда скрылись Ванины родители, — налево.

Охрана на Грановского бесстрастно проводит их взглядом: кому до них есть дело? НКВД интересуют их родители. Кроме того, приказа пока не поступало. Пока.

Сашенька задержалась у «Националя». Она надеялась, что Каролина с детьми встретятся с бабушкой и дедом, те передадут им крохотный холщовый чемодан.

Чемодан Снегурочки. План состоял в том, чтобы вынести вещи детей так, чтобы охрана не заметила.

Дети остались с дедушкой и бабушкой. Каролина повернула направо, на улицу Горького, которую как раз собралась переходить Сашенька.

Они поздоровались.

— Выпьем кофе?

— Разумеется.

Они вошли в «Националь» и заказали по чашечке кофе. Сашенька старалась держать себя в руках в этот непростой момент, соблюдать конспирацию, но ей было так плохо, охватило такое отчаяние, что в горле стоял ком, в животе бурлило, — совсем как в тот день, когда Лала впервые привезла ее в Смольный, а ей захотелось кинуться следом за ушедшей гувернанткой.

Обезумев от ужаса, она бросилась прочь от классных дам и понеслась по коридорам Смольного, толкнула учительницу, выбежала к воротам, где увидела Лалу, которая ее и успокоила. Сейчас ее охватило то же безумие. Но Каролина, худая, с равнодушным лицом, отхлебнула кофе, быстро поцеловала Сашеньку и поспешила прочь, бросив на нее прощальный взгляд и унося чемоданчик Карло, где лежали зимние вещи, белье, мыло, зубная щетка, три плюшевых кролика.

Сашенька прокрутила в голове содержимое чемодана: они ничего не забыли? А печенье Карло?

В дверях кафе Каролина еще раз обернулась. Они с Сашенькой обменялись умоляющими напряженными взглядами, в которых читались любовь, благодарность, печаль. Потом Каролина вздернула подбородок и ушла. Их план заработал. Ваня через Разума подал сигнал, теперь она должна действовать.

Как предложил Сатинов, как договорились Сашенька с Каролиной.

Сашенька смотрела в спину няне с глухой неистовой завистью. Как безногий чувствует ампутированную ногу, так и она чувствовала, как ее бестелесная оболочка бежит за ней, а тело продолжает сидеть в кафе. Потом ее тело сжалось, вздрогнуло и в самом деле начало двигаться.

Она встала и побежала за Каролиной, бросив на стол несколько монет за кофе. Сашенька бежала, на лбу выступил пот, в груди бешено колотилось сердце, как будто ее вот-вот хватит удар, она почти летела, слезы застилали глаза, как капли дождя ветровое стекло.

Она бежала по улице. Оглянулась направо, налево.

Каролины уже не было видно. Господи, она просто должна еще хотя бы раз увидеть своих детей!

Рыдания, что рвались из горла, превратились в дикий вой, она еще никогда в жизни такого не слышала.

Сашенька бросилась на улицу.

И увидала их. Вдалеке остановился трамвай, посыпались искры. Снегурочка забралась на нижнюю ступеньку, размахивая своей розовой подушкой и смеясь; Сашенька ясно могла разглядеть ее красивый широкий белый лоб и светленькие кудряшки. В левой руке у Каролины были две сумки, правой она придерживала Карло, который дурачился, делая вид, что марширует под песню.

Он тянул няню за рукав.

— Каролина, Каролина, хочешь, я тебе что-то скажу? — Сашенька догадалась, что он говорит, но Каролина уже сама взобралась по ступенькам. За ними в трамвай вскочили два красноармейца с папиросами в зубах.

— Постойте! Каролина! Карло! Снегурочка! — Сашенька почти кричала.

Каролина выглянула в маленькое окошко. Сашеньке были видны лишь макушки детских головок: взъерошенная русая Карло и белокурые локоны Снегурочки, отливающие золотом в ярком солнечном свете. Сашенька побежала. Она все испортит. Чекисты увидят ее и поймут, что она тайно вывозит детей, ее арестуют как шпионку, детей отправят в коммуну имени Дзержинского, расстреляют. Но Сашенька была над собой не властна, она неслась вперед, столкнулась с пожилой женщиной, чья сумка порвалась, и на асфальт высыпался картофель. Сашенька продолжала бежать, по щекам текли слезы. Трамвай, рассыпая вокруг снопы искр, тронулся. Двери закрылись. Он стал набирать скорость. Сашенька догоняла и снова их увидела: Каролина помогала детям устроиться на сиденье у окна. Секундное видение затуманенных голубых глаз и молочно-белого лобика Снегурочки, карие глаза Карло — и они умчались прочь.

Какой-то мужчина встряхнул Сашеньку и отодвинул ее с дороги, она ввалилась в первый попавшийся подъезд и села на пороге. Она слышала свой вой — так выла ее мать, когда убили Распутина. Мимо спешили люди, бросали на нее раздраженные взгляды.

Постепенно она успокоилась.

Ванины родители вернутся домой и скажут охране, что уезжают на дачу на все лето. Охранники поймут, потому что Ваню Палицына арестовали, пожмут плечами: кому какое дело?

Сашенька встала, поправила одежду.

Все в безопасности. Надеясь, что никто не заметил ее истерики, она подкрасила губы, припудрилась, встала и перешла улицу Горького, оглянулась на Кремль, подняла глаза на окна квартиры дяди Гидеона.

Несмотря на страстное желание, она понимала, что звонить ему смысла нет. Ее телефон, скорее всего, прослушивается. Он скоро и сам все узнает. Она снова вспомнила своего отца: где он сейчас? Неужели она, как и отец, закончит жизнь в общей могиле? Она не могла, просто не могла представить себе, что исчезнет с лица земли.

На Петровку она пошла не через площадь Пушкина, а по Столешникову переулку. Она пыталась запомнить каждую мелочь: маленькие бары, ресторан «Арагви», будку чистильщика обуви, газетный киоск, парикмахерскую мингрела Тенгиза — но тщетно.

Воспоминания ускользали, как ночь.

Где сейчас Снегурочка с Карло? Не смей смотреть на часы! А если за тобой следят? Могут поинтересоваться, почему ты постоянно смотришь на часы. Поезд на юг отбывает в 10.00 утра — через семнадцать минут. Ее дети в пути.


32

Швейцар вытянулся по струнке, когда Сашенька приехала на работу; секретарша Галя, увидев ее, покраснела; Клавдия сидела за своим столом и даже не взглянула на нее. Все уже знали, что Сашенька больше не живой человек. Она бывший человек, даже хуже, — она жена врага народа: всем каким-то непостижимым образом стало известно, что Ваня сидит в подвалах Лубянки и Беня Гольден тоже, ее новый автор, с которым она познакомилась на даче на майские, с которым выходила из кабинета, с которым ее видели гуляющей под ручку…

Сашенька опустилась за стол. Никто не входил. Она целый день провела в своем кабинете, лишь спустилась в столовую на обед, где в одиночестве съела борщ. Она читала гранки, но не могла сосредоточиться.

Она знала многих друзей и товарищей, над которыми сгущались тучи, но они продолжали работать, как будто ничего не произошло, — и выжили. Тот же дядя Гидеон, например. Держи себя в руках, и ты спасешь детей.

Вечером она вернулась домой.

Высокие потолки, начищенный до блеска паркет, лепнина на стенах, мебель из карельской сосны, зеленые лампы с массивными бронзовыми подставками — все это было из ее прошлой жизни с детьми. Сейчас она ненавидела эту квартиру. В ней было неестественно тихо.

Сашеньке захотелось заглянуть в детскую. Не мучь себя. Ты сломаешься, сойдешь с ума. Но одним глазком?

Отбросив сумочку, скинув пальто, она поспешила по коридору, бросилась на кровати, вдохнула запах детских подушек, сначала Снегурочкиной, потом Карло. Наконец-то она смогла дать волю слезам. Она подражала их голосам и разговаривала с их фотографиями. Потом она сожгла фотографии детей, все до единой, и их метрики. Снегурочка оставила почти все свои подушки, а Карло оставил почти всю армию кроликов. Сашенька положила детские вещи к себе в постель — компания для бессонной ночи, которая ждала ее впереди.

А пока она собрала чемодан: зубную щетку, теплую одежду, белье — взяла только самое лучше, почему бы и нет?


* * *

Назавтра она, прихватив сумку, опять пошла на работу.

И послезавтра. И послепослезавтра. От постоянного напряжения она заболела. В горле першило, не было сил даже поесть. Ночами она думала о Ване и детях.

Где они сейчас? Трое суток в дороге: они уже в новых семьях? Или мерзнут на каком-то вокзале, голодные и брошенные? Она постоянно вслух разговаривала с детьми, как сумасшедшая.

Ночью ей снился Беня Гольден. Она просыпалась от сожаления, вины и отвращения, и самое ужасное — от лихорадочного возбуждения. Она неожиданно возненавидела его.

Она бы задушила его собственными руками, выцарапала бы ему глаза: неужели это он всему виной, он, с его самодовольным вызовом, отказом писать и явным интересом к органам; неужели из-за его знаменитых парижских и мадридских друзей, неужели из-за его связей ее расстреляют и заберут детей? Да, она любила его, он подарил ей ни с чем несравнимое счастье, но сейчас, по сравнению с материнской любовью, все казалось тленом!


* * *

На третий день она заметила, что у охранников изменился взгляд. Когда она поздоровалась с вахтером, он возвел глаза к окнам ее квартиры, и Сашенька поняла, что сейчас произойдет. Она остановилась на лестнице, вздохнув почти с облегчением: неизвестности пришел конец.

Когда она вошла в квартиру, сразу увидела, что с двери кабинета сорвана печать, пахло гвоздикой. Она миновала «красный уголок» и прошла в гостиную: на столе стояли тарелки с недоеденными яствами. На диване прямо в сапогах лежал огромный мужчина в сшитой на заказ форме НКВД. Высокие сапоги скрипнули, гость встал и широко улыбнулся Сашеньке.

У него была смуглая лоснящаяся кожа, кудрявые волосы, а на толстых коричневых пальцах — разноцветные колечки. Его одеколон с запахом гвоздики был настолько едким, что Сашенька почувствовала его вкус на языке. Мужчина был не один. Усмехаясь и пошатываясь (наверное, пьяные), поднялись еще двое чекистов.

На Сашеньке было розовое летнее платье. Она недавно подстриглась, немного завила челку по новой моде, лицо припудрено, губы подкрашены. Она гордо выпрямилась.

— Товарищи, извините за задержку! Вы давно ждете? Я Сашенька Цейтлина-Палицына, которую Ленин называл «товарищ Песец».

— Что ж, товарищ, приятно познакомиться, — заметил комиссар госбезопасности второго ранга, заместитель наркома внутренних дел Богдан Кобулов по прозвищу Бык. — Вы знаете, что товарищ Берия очень вам симпатизирует?

Сашенька глубоко вздохнула, ноздри у нее затрепетали, серые глаза сузились.

— Я ожидала вас с минуты на минуту. Я почти рада…

— Теперь я понимаю, почему товарищ Берия так высоко вас ценит, — заметил Кобулов.

Как у многих слишком полных людей, у Кобулова был высокий голос; Сашеньке это было противно. Она думала о своих детях, которые были уже далеко, — прошло ведь уже трое суток. Она знала, что каждое мгновение может стать последним, но помнила, что должна делать. Она спокойно достала сигарету, держа ее как в кино. Кобулов наклонился и своими дрожащими руками, унизанными кольцами, дал ей прикурить. Она ощутила запах его жирной кожи и гвоздики.

— Спасибо, товарищ. — Сашенька затянулась, закрыла глаза и выпустила голубое облачко дыма. У соседей кто-то играл на пианино, пел ребенок — семья в нормальном мире. — Чего вы хотите?

— Когда дело касается красивой женщины, — пояснил Кобулов, сморщив нос, — я люблю арестовывать ее лично.


33

В полутора тысячах километров от Москвы, в маленьком городке Тбилиси, сидела в своей комнатке седая женщина и собирала сумку с туалетными принадлежностями. Она жила одна недалеко от центра, в глубине темного заросшего переулка, чуть ниже сероводородных источников, старого города и православной церквушки с круглой грузинской башней.

Ее комнатушка, где стояли лишь кровать, лампа, шкаф и висели старые фотографии богатой семьи, — мужчин с напомаженными усами, в котелках, в матросских костюмах, возле сверкающих лимузинов, — располагалась в красивом особняке, когда-то принадлежавшем древнему роду грузинских князей, последний из которых был чудаковатым антикваром, коллекционировал книги и владел сероводородными источниками. (Ныне он работал в Париже водителем такси.) Во время революции 1905 года он продал этот особняк нефтяному магнату-еврею из Санкт-Петербурга. Сейчас дом был разделен на небольшие квартирки, бывшая библиотека князя стала кафе — живописным заведением, которых уже несыщешь ни в Москве, ни во всей России. Но здесь, в Грузии, несмотря на недавние расстрелы и репрессии, выкосившие ряды интеллигенции, это удивительное кафе с его чертовски древними книгами, канделябрами, покрытыми воском, с его густым виноградником, которым были увиты все окна и который пробивался сквозь трещины в старых стенах, до сих пор процветало. Здесь так же варили кофе по-турецки и подавали грузинские блюда.

Женщина с седыми волосами целый день работала в кафе официанткой. Зарплата была невелика, но по тем временам это считалось неплохой работой; документы у нее были в полном порядке, все законно. Она была замкнута, никогда не болтала с посетителями, даже с другими официантками, которые шептались у нее за спиной. Мало кто сомневался, что она из бывших буржуев, но в провинциальных городках того времени — времени репрессий и беженцев — было много таких «бывших», а в Грузии относились к ним более терпимо, чем где бы то ни было еще. Поговаривали, что коммунизм не распространился дальше столицы.

Раньше она жила с одним мужчиной, старше ее, но он умер, и она не хотела обсуждать свою личную жизнь, хотя были моменты, когда начальство интересовалось женщиной. Официантка отлично говорила по-русски, сносно по-грузински, но все равно в ее речи слышался акцент. Она со всеми была обходительна, но замечали, что больше всего она заботится о библиотеке. Кухня и бар были возведены прямо между двух книжных шкафов в углу темной старой комнаты. От чайников и котлов стены отсырели; книги покоробились и рассыпались; старые картины покрылись плесенью и пожелтели, но она продолжала делать все возможное: протирала пыль с книг, иногда сушила их в своей комнате наверху.

На прошлой неделе женщина попросилась на неделю в отпуск, чего раньше за ней никогда не водилось. За многие годы у нее накопились неиспользованные отпуска, поэтому Лаша, заведующий, предоставил ей вместо одной недели целых две.

Сегодня она проснулась очень рано, прошла по площади им. Берии к армянскому рынку и запаслась продуктами. Вернувшись домой, она уложила в чемодан не только одежду, но и круглый грузинский лаваш, консервы, конфеты. Сняла со стены снимок неуклюжей школьницы в форме царского пансиона, убрала заднюю крышку, достала какие-то бумажки.

Она спрятала за пазуху 200 рублей, поцеловала фотографию и водрузила назад на стену. Посмотрела на себя в зеркало, поцокала языком: розовые щечки на овальном личике обветрились и загрубели, под глазами мешки, одежда красивая, но заношенная.

Женщина выглядела старше своих лет, ей можно было дать все шестьдесят. «Как, черт возьми, ты тут оказалась?» — задавалась она вопросом. Она тряхнула головой и улыбнулась.

Спустя несколько часов она уже садилась на улице Орджоникидзе на трамвай до вокзала, где купила билет до Баку, оттуда — до Ростова-на-Дону. В Баку она сделала пересадку; тут было полным-полно мусульман, турков, татар в советской форме, в тюбетейках и халатах, которые несли цыплят, овец, детей. Какая-то семья предложила ей поесть: турецкий плов, холодное рагу с бараниной — женщина была благодарна. Она ожидала свой поезд. Когда объявили посадку, весь вокзал, казалось, преобразился, уже знакомая турецкая семья помогла ей залезть в вагон. Она села к ним поближе и вновь испытала благодарность за их защиту. В поезде она постаралась уснуть, но из головы не шли странные события предыдущей недели.

Четыре дня назад пришел потный инспектор в партийном френче, чтобы ознакомиться с условиями труда и быта работников кафе. Всех пригласили в краевой комитет партии на проспекте Берии (бывший дворец наместника), чтобы проверить документы.

Лаша велел, чтобы она шла первой. Женщина удивилась, но вопросов задавать не стала: «чистки» и проверки стали частью повседневной жизни. Ее мужа уже арестовали, скорее всего расстреляли, она просто ждала, когда придут за ней. Несомненно, ее тоже арестуют и она исчезнет вслед на ним. Но какое теперь это имеет значение?

Когда настал ее черед, она протянула документы в окошко. Из-за двери ее пригласили войти и провели в грязный некрашеный кабинет. Она взяла себя в руки, приготовившись к грубой тирании и тупому бюрократизму мелкого грузинского чиновника. Но против ожидания, она увидела стройного красивого мужчину, явно из числа руководителей. Он встал, когда она вошла, помог ей сесть, затем занял место за столом. Его френч отлично сидел на широких плечах, облегая тонкую талию.

Он излучал энергию сталинского поколения и показался женщине слишком изящным, слишком утонченным для этого убогого кабинета. Должно быть, он из Москвы, из центра, «большая шишка». Однако его ясные голубые глаза внимательно изучали ее.

— Одри Льюис?

Она кивнула.

— Не тревожьтесь. Я всегда знал, что вы в Тбилиси. Вы меня помните? — спросил он. — Мы встречались, давно, в Петрограде. В доме на Большой Морской. В день, когда умерла Сашенькина мать. Тогда пришли трое: дядя Мендель, вторым был Ваня, третьим — я. А сейчас, Лала, я хочу, чтобы вы кое-что для меня сделали.


34

Всю дорогу по спящему большому городу от бычьей шеи и бедер комиссара госбезопасности Кобулова несло потом и гвоздичным одеколоном. Сашенька сидела, прижавшись к нему, а он наслаждался этой близостью, ерзал своей слоновьей задницей и морщил нос, как огромная полосатая кошка.

Машина поехала дальше к нависающему гранитному зданию Лубянки, наркомату внутренних дел, потом свернула на боковую улочку, в открытые ворота, во внутренний двор — Кобулов продолжал дышать Сашеньке в шею. Но ей уже было наплевать.

Она пыталась взять себя в руки, успокоиться, собраться с силами — так делают все заключенные.

Фонари освещали двор Лубянки, чем-то похожий на вокзал, куда люди приезжают, но откуда никогда не уезжают. Из черных «воронков» и столыпинских вагонов через задние двери с решетками выгружали мужчин с затуманенными взглядами, в пижамах, с разбитыми губами, визжащих женщин в вечерних платьях и с потекшими глазами, ворохи наспех перевязанных бумаг и потрепанные кожаные чемоданы. У всех вновь прибывших были белые лица некогда успешных людей, которых охватил животный страх.

Офицер открыл Кобулову дверь. Тяжело дыша, Кобулов поднял свой опоясанный зад и подался вперед, пока не вылез из автомобиля.

Дверь со стороны Сашеньки распахнулась, чекист схватил ее за руки и повел в просторное полуподвальное помещение с отбитыми сводами, обветшалыми деревянными стенами и очередями ошеломленных людей с белыми как полотно лицами.

Воняло щами, мочой и отчаянием. Она — особый случай, как грустно констатировала Сашенька, ее подвели сразу к началу очереди.

— Я советская женщина, член партии, — заявила она скучающему чекисту. Она помогала строить эту советскую систему, она верила, что эта деспотичная машина нужна для создания нового порядка согласно марксистско-ленинско-сталинскому учению диалектического материализма. Она хотела, чтобы этот чекист знал, что она осталась верна делу партии, хотя партия готова была ее уничтожить. Но чекист лишь покачал головой и велел ей вынуть все из карманов, сумочки и чемодана. Фамилия, имя, отчество, дата рождения? Приметы? Цвет глаз? Родинки? Он прижал ее руки к синей чернильной подушечке и снял отпечатки пальцев.

— Часы? Кольца? Деньги? — Он записал все ее пожитки, сумму наличными, дал ей подписать бланк, оторвал квитанцию. Сзади напирали остальные заключенные. — Женщинам — сюда!

Сашенька вспомнила свой арест в Петрограде, те же вопросы, но сейчас она была намного больше напугана. Царская империя была вегетарианкой, а она, Сашенька, помогла построить людоедский СССР.

Она вошла в маленькую комнату, где за столом сидела и курила едкую махорку женщина в белом халате. Ее кожа напоминала наждачную бумагу.

— Раздевайся!

Сашенька сняла костюм и туфли. Осталась стоять в белье и чулках, немного озябнув от ночной прохлады и холодного бетона. Ей хватило времени вспомнить, что на ней шелковое белье. Глаза-бусинки женщины тоже это заметили.

— Все снимай! Не задерживай меня зазря и не строй тут из себя! — Женщина передвинула папиросу в угол рта, закатила рукава, обнажая сильные волосатые предплечья.

Сашенька сняла бюстгальтер и стояла, скрестив руки на груди.

«Неплохая грудь для матери двоих детей», — философствовала она про себя.

— И остальное!

Она сняла шелковые панталоны и продолжала стоять, стыдливо прикрывая лобок.

— Никому ты здесь со своим тощим задом не нужна! Шевелись! Открой рот!

Женщина засунула в Сашенькин рот свои пальцы. Они отдавали прогорклым сыром.

— Раздвинь ноги! Положи руки на стол.

Она нагнула Сашенькину голову. Палец больно ощупал влагалище и потом грубо вошел в задний проход. Сашенька задохнулась от неожиданного проникновения.

— Привыкай, принцесса! Это ж не пытка! Одевайся. — Она взяла Сашенькины туфли.

— Вытащи шнурки. Отдай пояс. Лезвия. Ручки запрещены. — Женщина измерила вес арестантки, записала. — Сядь!

Сашенька упала на стул, испытав облегчение, что опять одета.

— Влад! — позвала женщина.

В комнату вошел тощий старый фотограф с крашенными перекисью лоснящимися волосами на крошечной голове, в потертом голубом костюме. Ясно — алкоголик: он весь трясся и едва ворочал тяжелый фотоаппарат с круглой вспышкой, которая напоминала хромированный подсолнух.

— Смотреть на меня, — велел он.

Сашенька устало посмотрела в камеру, потом попыталась привести себя в порядок, поправила прическу. А если ее дети когда-нибудь увидят эту фотографию? Она не сводила взгляда с объектива, мысленно взывая: «Где вы, Снегурочка и Карло? Я вас люблю, я люблю вас! Я — ваша мама! Не забывайте меня! Пусть я приснюсь вам!»

— Не шевелись! Готово. — Лампочка вспыхнула с шипящим звуком. Сашенька увидела серебряные звездочки, тающие на черном небосводе.

Конвоир провел ее за руку через двери, на которых тут же лязгнул замок. Из ботинок вытащили шнурки, без пояса юбка сползала. Она прошла мимо металлических клеток, вскарабкалась по железной лестнице, потом вниз по каменным ступеням, остановилась в бетонном коридоре, миновала ряд камер со стальными дверями и глазками. До нее доносились кашель и брань, лязг отпираемых замков, хлопанье дверей, шарканье ног, бряцанье ключей на связках. Пол блестел от разъедающей глаза хлорки.

Тюремная вонь: смесь мочи, пота, фекалий, хлорки, щей, машинного масла и оружейной смазки, — напомнила ей Петроград 1916 года.

«С возвращением! — грустно подумала Сашенька. — Но на этот раз папочка меня не вытащит!» Она чувствовала, что Ваня, Беня и дядя Мендель где-то неподалеку, и от этого ей стало немного спокойнее. В одном из коридоров им навстречу вели еще одну заключенную — она мельком взглянула на красивую молодую женщину, моложе самой Сашеньки, с синяком под глазом.

— К стене, — прорычал конвоир. Это было первое, что он сказал. Он толкнул Сашеньку в угол, где стояло нечто похожее на металлический гроб. Он открыл дверь гроба, толкнул ее внутрь и запер. Крышка склепа сдавила ей грудь. Это пытка? Она хватала ртом воздух. Мимо конвоир провел другую арестантку. Когда они прошли, дверь открылась, и Сашенька с конвоиром продолжили путь, пока не достигли ряда камер. Конвоир отпер одну из них.

Камера была маленькой и холодной, с двумя двухъярусными кроватями, без окон, с кирпичными стенами и сырым полом, в углу — параша. Двери захлопнулись, лязгнули замки — Сашенька осталась одна; открылся дверной глазок, на нее смотрел любопытный глаз. Потом и глазок закрылся. Она смежила веки и прислушалась к тому, что происходит вокруг. Заключенные пели, бранились, кашляли и что-то бессвязно бормотали, отстукивали друг другу послания, используя тюремный код, который с царских времен не изменился. Огромное здание пульсировало, как секретный город. Трубы дрожали, в них булькала вода. Раздался скрежет металлического ведра, потом заелозили мокрой тряпкой. Прогремела тележка.

Слышалось бормотание, эхо от стука металлических ложек и чашек. Глазок открылся и закрылся. Дверь со скрежетом вновь отворилась.

— Ужин! — Двое заключенных, один бородатый, старый и болезненный, второй седой, но примерно ее возраста, привезли суп в котелках на тележке. Старик подал ей оловянную кружку, второй налил из черпака — кружка наполнилась горячей водой из чайника.

Двое конвоиров, держа оружие наизготовку, внимательно наблюдали. Арестованным запрещено было разговаривать.

— Спасибо! — сказала она.

— Разговорчики! — оборвал конвоир. — На заключенных не смотреть!

Заключенный помоложе протянул ей маленький кусочек черного хлеба, на мгновение задержал на ней взгляд — на его чувственном, скорее даже озорном лице отразилась какая-то эмоция. До Бени она не знала этого особого языка. Господи боже, во взгляде мужчины читалось вожделение! Сашенька была польщена: и здесь люди продолжают гореть желанием! Когда двери захлопнулись, Сашенька съела водянистую гречневую кашу. Сходила на «очко» и легла на нары.

«Ваня, где бы ты ни был, — подумала она, — я знаю, что делать». Еще не все потеряно: дети уехали, но, возможно, и на нее не заведено дело. Ваня предупреждал об этом. Она еще может вырваться отсюда. Она обязательно вернется. Что у них может быть против нее, преданнейшего коммуниста? Потом вслух она произнесла лишь одно слово: «Подушка!»

Свет выключили. Сашенька попыталась заснуть. Она разговаривала с детьми, но они уже принадлежали другому миру. Сможет ли она когда-нибудь вновь ощутить их запах? Потрогать их, услышать звук их голосов, испытать то, что еще так свежо и отчетливо в ее памяти? Она расплакалась — тихо, покорно.

Открылся дверной глазок.

— Тихо, арестованная! Покажи руки! — Она заснула и перенеслась в детство, в загородное имение Цейтлиных: увидела своего отца в белом костюме и парусиновых туфлях, держащего под уздцы пони. И Лалу, свою дорогую Лалу, которая помогала ей взобраться в седло…


35

Сашеньку разбудили лязг тележки, шуршание швабры и скрип затворов. Глазок открылся и закрылся, двери с лязгом распахнулись.

— Вынести парашу! Давай-давай! — Конвоир проводил ее в умывальню, где хлорка чуть не разъела ей глаза. Она вылила помои и умылась холодной водой. Ее отвели назад в камеру.

— Завтрак! — Тот же арестант, что помоложе, сегодня нес поднос из клееной фанеры, как девушка в кино, продающая сигареты. Второй заключенный, бородатый старик, весь в татуировках, — настоящий уголовник, решила Сашенька — налил ей чаю и дал маленький ломтик хлеба, кусочек сахара и восемь папирос с полоской, оторванной от спичечного коробка. И снова вытянутое, худое лицо заключенного ничего не выражало, но его глаза ощупали Сашенькино тело, шею, в них, прежде чем захлопнулись двери, вспыхнула неприкрытая похоть.

Уже и чай и хлеб показались ей пищей богов. От Вани она знала, что арестованные иногда ждут неделями, пока их вызовут на допрос, поэтому может пройти немало времени, прежде чем она сможет занять оборонительную позицию, защитить себя как настоящего коммуниста и узнать, за что она здесь.

Потом она снова легла на нары. «Где сейчас мои дети?» — подумала она. И она произнесла вслух слово, которое стало ее тайным паролем, ее кодом, которым она передавала через обширные степи и могучие реки России свою любовь далеким сейчас от нее детям: «Подушка!»

— Арестованная Цейтлина-Палицына, Александра? — Дверь распахнулась.

— Я!

— На выход! — Конвоир провел ее по коридорам, вверх по металлическим ступеням, через другие коридоры, пока они не миновали два поста охраны и не вошли в широкий холл, где вместо камер были кабинеты. Сашенька напевала себе под нос — к собственному удивлению, она поняла, что это цыганский романс, который так любил Беня Гольден, их любимая песня. Потому что сейчас ей все станет ясно.

«Очи черные, очи страстные…»

Теперь, казалось, было совсем не до любви, но эта мелодия неожиданно вселила в Сашеньку оптимизм.

Она была уверена, что Ванин ужасный план уже не к месту. Она с легкостью опровергнет любые обвинения.

Тогда они обязаны будут ее выпустить. Она немного выждет и заберет детей. Какая радость!

— Сюда! — Конвоир втолкнул ее в маленький чистый кабинет с линолеумом на полу, где стоял пустой стол, на нем — серый телефон и направленная на дверь лампа. В одну секунду ее ослепил свет.

Перед глазами заискрились золотые мушки, она почувствовала сладкий запах кокосовой помады для волос.

Молодой следователь НКВД в круглых очках, с рыжеватыми усиками и напомаженной челкой открыл папку, послюнил палец и стал перелистывать страницы.

Он тянул время, а когда закончил, откинулся на спинку стула; скрипнули его сапоги. Он погладил, чуть не измяв, листок бумаги, лежащий перед ним.

— Арестованная, я следователь Могильчук. Вы готовы нам помочь? — Он не стал называть ее «товарищем», но казался добродушным и мыслящим.

У него был хрипловатый, как у старшеклассника, голос и южный акцент, — похоже, мариупольский. Сашенька подумала, что он сын учителя, интеллигент с периферии, получивший юридическое образование и переведенный в Москву, чтобы занять место ушедших из жизни старых чекистов.

— Да, товарищ следователь, готова. Не стану вас задерживать. Я член партии с 1916 года, работала в аппарате ЦК партии и хотела бы узнать, как могли достойного коммуниста, преданного делу партии и лично товарищу Сталину… Помолчите, арестованная! Здесь вопросы задаю я. Мы, чекисты — вооруженная рука партии, и мы сами решим, насколько вы ценный ее член. Это наша работа. Вы готовы нам помочь?

— Безусловно. Я хочу выяснить…

Следователь Могильчук вытянул шею и задрал подбородок.

— Что выяснить? — уточнил он.

— В чем меня обвиняют.

— А вы не догадываетесь?

— Не имею ни малейшего представления.

— Бросьте, арестованная. Это я должен вас спросить, почему вы здесь.

— Не знаю. Я невиновна. Честно.

Могильчук аккуратно поправил свой напомаженный чубчик и нахмурился.

— Так дело не пойдет. Вы искренни в своем желании помочь партии? Странно. Если бы вы искренне хотели помочь, то знали бы, почему вы здесь.

— Я честный коммунист, товарищ следователь, я не сделала ничего противозаконного! Ничего. Я не примыкала к оппозиции. Никогда! Я всегда поддерживала политическую линию Ленина-Сталина. Я никогда не вела никаких антисоветских разговоров. Даже мыслей антисоветских не допускала. Моя жизнь посвящена служению партии…

— Все, хватит! — крикнул следователь, стукнув кулаком по столу, — это вышло так нелепо, что Сашенька с трудом сдержала презрительную улыбку.

Ей не к месту захотелось рассмеяться.

— Не будем тянуть резину! — отрезал он. — Вы полагаете, вас сюда развлекаться привезли? Чтобы скоротать денек? Я здесь на службе, мне нужно, чтобы вы признались в том, что совершили. Мы знаем, как обращаться с такими, как вы.

— Такими, как я?

— Избалованными партийными принцессами, которые считают, что Советская власть обязана их одевать, давать машины, дачи. Мы для того и существуем, чтобы таких, как вы, спускать с небес на землю. Повторяю: оглянитесь на свою жизнь, на свое прошлое, разбудите свою партийную совесть! Почему вы здесь? Признание значительно облегчит вашу участь.

— Но мне не в чем признаваться… Я невиновна!

— А как вы объясните свой арест, если невиновны? Признавайтесь! Не ждите, пока я выбью из вас это признание!

Сашенька испугалась. Чего он требует? Если она признается в чем-то незначительном, они успокоятся?

Она повторила про себя Ванины наставления: «Ни в чем не признавайся! Без признания тебя не тронут!

Поверь мне, дорогая. Я знаю, о чем говорю. Я расколол тысячи человек, может, это мне награда. Но не выдумывай мелких правонарушений. Это не ослабит давления! Если у них есть доказательства, тебе организуют очную ставку. Если от тебя захотят добиться конкретного признания, из тебя его выбьют».

Могильчук подался вперед. Приторный запах его кокосовой помады был невыносим.

— Вы выросли в буржуазной семье, семье настоящих кровопийц. Вы с чистым сердцем вступали в партию — или остались душой со своим прогнившим классом, остались врагом пролетариата?

— Я работала у Ленина.

— Думаете, это меня сейчас интересует? Если вы обманули товарища Ленина, будете осуждены вдвойне.

— Он называл меня «товарищ Песец». Он знал о моем происхождении и признался, что и сам из дворян, — это же не имело значения, потому что я была ярым большевиком.

— Как вы смеете пачкать имя товарища Ленина! Вы хотя бы отдаете себе отчет, где находитесь? Неужели не понимаете, кто вы сейчас есть? Вас уже, считай, нет! Вы находитесь перед ревтрибуналом, перед ЧК. Так что отвечайте на вопросы — и все! — Он посмотрел на папку, повозил руками вверх-вниз по бумаге. — Давно вы знакомы с Менделем Бармакидом?

— Всю жизнь: он мой дядя.

— Вы считаете, он честный коммунист?

— Я всегда так считала.

— В вашем голосе звучит сомнение?

— Я знаю, что он арестован.

— А вам известно, что мы просто так людей не арестовываем?

— Товарищ Могильчук, я верю вооруженной руке партии. Я верю, что вы, чекисты, как сказал Дзержинский, — рыцари революции. Мой муж…

— Обвиняемый Палицын. Вы на самом деле считаете, что он образец партийности? На самом деле? Поройтесь в воспоминаниях, вспомните разговоры: неужели он настоящий чекист?

— Да.

— А Мендель? Он никогда не был настоящим коммунистом, не так ли… товарищ Песец, — с усмешкой добавил он, — если позволите вас так называть? Он истинный большевик, который пять раз был в ссылке, сидел в Трубецком бастионе, подорвал здоровье на каторге и никогда не участвовал в оппозициях, не был уклонистом…

Могильчук снял очки. Без них он близоруко щурился.

Он потер лицо, провел руками по огненно-рыжим волосам. Сашенька чувствовала, как ему хочется положить ее признание на стол начальству. Может, он желает отличиться в глазах Берии. А может, и высшая инстанция — сам товарищ Сталин — услышит об этом энергичном молодом следователе? Он снова водрузил очки на нос.

— Сбросьте маску с Менделя, покажите нам его звериный оскал!

— Мне ничего не известно, — медленно проговорила она. — Мендель! Я пытаюсь вспомнить…

— Вот вспоминайте и рассказывайте нам! — Могильчук приготовил ручку. — Вы говорите, я буду записывать.

Мендель когда-нибудь упоминал о японском дипломате, с которым встречался в Париже?

— Нет.

— А об английском лорде, который посещал наше посольство в Лондоне?

— Нет.

— С кем из иностранцев он знаком? Он просил вас с ними встретиться? Подумайте — напрягите мозги!

Значит, им нужен Мендель! Сашенька понимала, что дело вовсе не в ней. Они и Гидеона приглашали на Лубянку, чтобы поговорить о Менделе. Потом в это втянули Ваню: наверное, кто-то подслушал, как он с Менделем спорил о джазе? А через Ваню достали и ее.

Беня явно не имеет к Менделю никакого отношения.

Только через нее — но это чересчур замысловато. Нет, Беня был замешан в каком-то другом деле, в деле, связанном с чисткой интеллигенции, да и Могильчук ни разу не упомянул его фамилию. Одно было ясно: им нужно, чтобы она донесла на Менделя. На дорогого дядю Менделя, который познакомил ее с марксизмом, привел в партию, познакомил с Ваней!

Он являлся «совестью партии», был воплощением неподкупности и честности! Однажды сам Сталин назвал его «наш прихрамывающий Робеспьер» — какая похвала!

Значит, это Мендель навлек на нее грозу, это он забрал у нее детей. Материнский инстинкт на мгновение перевесил, она с радостью была готова пожертвовать Менделем, готова сделать все, чтобы только увидеть своих детей. Но если она выдумает, что Мендель японский шпион, решат ли органы, что она невиновна, что верой и правдой служит партии? Вновь на ум пришли Ванины наставления: «Если против Менделя фабрикуется дело, понадобятся твои показания. Но помни, это он привел тебя и меня в партию, познакомил с марксизмом — нас познакомил!

Твое признание погубит нас всех! Подожди, пока мы не поймем, что у них на нас есть».

Следователь опять поправил прическу.

— Ну?

— Нет, Мендель — честный товарищ.

— Вы больше ничего не хотите мне сказать?

Она отрицательно покачала головой, чувствуя слабость и усталость. «Но надежда есть», — уверяла она себя. Как человек, погребенный под лавиной, она надеялась, что выберется сквозь щель к свету. Ваня тоже признаётся, и даже если ее дорогой Ванечка попадет в мясорубку, против нее у органов ничего нет.

Ваня, как любой отец, скорее умрет, чем подвергнет жену и детей опасности! «Будь сильной, ни в чем не признавайся — и ты снова увидишь Снегурочку и Карло», — говорила она себе. В конце концов, следователь еще весьма обходителен, может, они просто прощупывают почву?

— Ладно, хотите играть с нами в кошки-мышки? — тихо произнес Могильчук. — Вы должны понимать, товарищ Песец, что я интеллигент — такой же, как и вы, как и ваш дядя Гидеон. Вероятно, вы читали мои рассказы, опубликованные под псевдонимом М. Служба? Я просто люблю беседовать с людьми. Это мой метод работы. Я давал вам шанс, но вы им не воспользовались.

Он поднял эбонитовую трубку телефона и набрал номер.

— Это Могильчук… Нет, не призналась… Слушаюсь!

— Он положил трубку на место. — Следуйте за мной.


36

В сопровождении конвоира следователь Могильчук повел Сашеньку по длинному коридору, который она раньше не заметила, вверх по лестнице, через закрытый мост, затем вниз по лестнице; они оказались в широком коридоре с паркетным полом и глянцевыми панелями из карельской сосны. На стенах висели портреты, вдоль стен были расставлены бюсты героев-чекистов и шелковые знамена. Посредине лежала синяя ковровая дорожка, пришпиленная короткими золотыми гвоздиками с широкими шляпками. Возле советского флага и знамени ЧК стояла охрана НКВД в парадной форме. Коридор привел к внушительным двойным дубовым дверям. Один из охранников распахнул их. Они вошли в приемную, где сидели два офицера НКВД с портфелями, вероятно, приехавшие из регионов. Могильчук прошел через приемную прямо к следующим двойным дверям, которые открыл охранник. Внутри — Сашенька тут же узнала суетливый аппарат советского начальника — было много секретарш в белых блузках и серых юбках, энергичных молодых мужчин во френчах, она заметила ряд телефонов, горы папок и зеленые листья пальмы. Молодой сотрудник вскочил с места и провел их к следующей закрытой двери. Постучал и открыл.

— Следователь Могильчук?

Они очутились в просторном светлом кабинете невероятных размеров, сверкающем паркетом и карельской сосной, от которой пахло полиролью и свежим лесом. Слева на персидском ковре стояли несколько диванов и мягких кресел. Над камином висел огромный, написанный маслом портрет товарища Сталина кисти Герасимова, а в углу размещался серебристый сейф выше человеческого роста. Мраморные бюсты Ленина и Дзержинского располагались по обоим углам комнаты, но довольно далеко, Сашенька едва их разглядела. Вдали маячил еще один портрет кисти Герасимова — на этот раз на картине был изображен Дзержинский, «железный Феликс», основатель ЧК.

Посередине комнаты стоял полированный письменный стол с Т-образным приставным столом.

Тут царил идеальный порядок: серебристый телефон, чернильницы с бирюзовыми чернилами, пара листков бумаги.

Прямо на столе размещались восемь телефонов и кремлевская «вертушка». Во главе стола в бархатном красном кресле с высокой спинкой восседал товарищ Лаврентий Павлович Берия, нарком внутренних дел.

Берия ел, на тарелке лежали листья шпината.

Энергично пережевывая пищу, он жестом пригласил ее войти.

Могильчук откозырял и покинул кабинет.

— Ой, Лаврентий Павлович, — выдохнула Сашенька, — как я рада вас видеть! Вы можете мне все объяснить.

Берия проглотил то, что положил в рот, потом учтиво поднялся, обошел стол и поцеловал ей руку.

— Добро пожаловать, Александра Самойловна, — официально приветствовал он ее своим гортанным голосом с сильным мингрельским акцентом, не выпуская ее руку из своих пальцев. — Гадаете, что я ем?

— Да, — сказала она, хотя ей это было совершенно безразлично.

— Видите ли, я не ем мясо. Ненавижу убивать животных. Этих бедных телят и ягнят! Нет, я этого не выношу, кроме того, Нина говорит, что я должен следить за своим весом. Я вегетарианец, поэтому ем только это — даже в гостях у Иосифа Виссарионовича.

«Трава Берии! — говорит товарищ Сталин. — Смотрите, Лаврентий Павлович снова жует свою траву! Дайте-ка я на это посмотрю». — Он, продолжая держать ее за руку, повернул Сашеньку, как будто танцуя. — Вы такая бледная. Но все равно красивая. Одной фигуры достаточно, чтобы свести с ума такого мужчину, как я. Бросить к ногам все за один поцелуй. Вы как сдобное пирожне. Какая жалость, что пришлось встретиться именно здесь, да?

Его выцветшие глаза так жадно шарили по Сашенькиному телу, что она вздрогнула. Коренастый лысеющий нарком в пенсне бесшумно обошел вокруг Сашеньки в своих мягких замшевых туфлях. Он был в штатском — мешковатые желтые широкие брюки, вышитая косоворотка — и походил на грузина с морского курорта. Сашенька помнила, что ее муж, бывало, играл в команде Берии в баскетбол на даче в Сосновке. Когда Сашенька присутствовала на этих играх, она заметила, что, несмотря на низкий рост, Берия был невероятно шустрым.

— Я так рада вас видеть, — сказала она. И не кривила душой.

Берия был беспощадным, но сведущим в делах. Ваня восхищался его усердием, прилежанием и честностью, так отличавшимися от пьяного бешенства Ежова. — Вы можете все прояснить, Лаврентий Павлович! Слава богу!

— Я мог бы целый день любоваться вашими бедрами и грудью, моя сладкая, но вижу, что вы устали. Будете что-нибудь? — Он поднял трубку телефона и произнес:

— Принесите бутербродов.

Приняв приглашение Берии, она присела в одно из кожаных кресел у Т-образного стола для заседаний, приставленного к письменному столу Берии. Хозяин тоже присел. Двойные двери открылись, женщина в белом переднике вкатила на тележке поднос с чаем.

Перекинув через руку салфетку (как официантка в ресторане «Метрополя»), она подала чай, бутерброды, рыбную закуску и вышла из кабинета.

— Угощайтесь! — пригласил Берия, причмокивая своими похожими на надувные шары губами. — Вы ешьте, пока мы будем разговаривать. Вам понадобятся силы.

Сашенька колебалась: она боялась, что, если она съест эти аппетитные бутерброды, это обяжет ее предать своего мужа и Менделя. Она собралась и подумала о детях. Вот ее шанс.

— Я не знаю, в чем меня обвиняют, уважаемый товарищ Берия, но я невиновна. И вы тоже это знаете. Вы себе не представляете, как я рада вас видеть!

— И я тоже. Ешьте, моя сладкая. Они не отравлены, клянусь. — Сашенька надкусила бутерброд. — Вы знаете, вы абсолютно в моем вкусе, Сашенька. Как только я вас увидел, я понял, что вы лишь с виду порядочная советская женщина, но ваши губы сулят бездну наслаждения. Однако вы не очень-то обрадовались, когда я стал с вами флиртовать у вас на даче? Вы знаете, я весь день думаю о женщинах. Я настоящий грузин, понимаете?

Глаза Берии затуманились, веки опустились.

— Знаете, что я хотел бы сделать, Сашенька? Я хотел бы увезти вас к себе домой. Нина с детьми живет на даче в Сосновке. И, как я говорил, мы с вами попаримся в баньке, выпьем лучшего вина, потом я уложу вас на диван, приподниму юбку и проведу носом по вашим бедрам — там, где начинаются ваши чулки, проведу губами по вашей атласной коже, потом поднимусь выше, пока не почувствую запах ваших «клубничек», потом выше, все ближе к вашей «курочке», вдохну ваше возбуждение…

Такое небольшевистское поведение шокировало и вызывало омерзение. Сейчас она была в полной власти Берии. Он давал ей понять, что может сделать все, что пожелает. Сашенька решила не обижаться — не могла позволить себе обиду, — однако и авансов решила не делать. Его непристойные предложения могли быть уловкой, соблазном. Или это был намек на то, что он на самом деле желает ее, и если она хочет выбраться отсюда — то проще всего вот так?

Но это был Лаврентий Берия, нарком внутренних дел, человек, которого она уважала и любила, большевик, выдвиженец самого товарища Сталина. Как он может так разговаривать с товарищем, работавшим у Ленина и принимавшим у себя в доме Сталина? Ее разум работал быстро, и тут же она решила, что сделает все, каким бы низким и унизительным это ни выглядело, лишь бы опять увидеть своих детей.

— Вы смущаете меня, Лаврентий Павлович, — хрипло прошептала она. — Я не привыкла к такого рода…

— Правда? Бросьте, Сашенька. Я сам удивлен. Вы такая уважаемая, такая порядочная советская женщина, которая учит наших жен печь пироги и штопать юбки юных пионерок. Но мы-то знаем, каким необузданным созданием вы являетесь. Что вы кричите, чего требуете, когда по-настоящему взрываетесь! Совсем как ваша мать. О ней тоже ходила дурная слава, верно?

У нее внутри все похолодело. Беня Гольден, должно быть, выдал тайну их отношений — вот как обо всем узнал ее муж.

Берия лучисто улыбнулся своими пухлыми губами.

— Нам все известно, моя сладкая, — похотливо сказал он. — Если ты трахалась с этим еврейским писателем, могла бы потрахаться и со мной. Не строй из себя ангелочка. Да, я бы хотел тебя трахнуть — я бы заставил тебя визжать от наслаждения, возможно, так когда-то и будет. Но не слишком на это уповай. — Внезапно его тон стал официальным. — Вы не признались Могильчуку. Вы читали его рассказы? Дерьмовые рассказики. Он пишет приключенческие истории — претендует на звание советского Конан Дойла. Но увы! Долг превыше удовольствий. Ваше дело очень серьезное, Сашенька, — как бы я ни хотел вас «отведать», это дело находится под личным контролем Самого!

— Товарищу Сталину известно, что я невиновна.

— Осторожнее, осторожнее. Не стоит упоминать при мне его имя, арестованная Цейтлина-Палицына. Я хочу, чтобы вы знали: ваша единственная надежда сейчас — признаться во всем. Складывайте оружие, обнажите ваше изменническое антисоветское нутро. Мы здесь не баклуши бьем. Хотите, чтобы к вам применили силу? — Он встал, обогнул стол, обдав ее ароматом лимонного одеколона. Он погладил ее по волосам, провел рукой по груди, ущипнул за сосок.

Сашенька вся сжалась, пытаясь не закричать. Он коснулся ее губ, потом засунул ей в рот палец.

Сашенька почувствовала медный привкус.

Он сказал, дурачась:

— Я не хочу быть грубым. Не мучай меня! Я люблю женщин! Вкус их вагины! Не принуждай меня. — Он снова сел за стол, приняв деловой вид. — Подумайте хорошенько. Я знаю о вас все: о вашем прошлом, семье, работе, вагине… которую я не собираюсь пробовать при сложившихся обстоятельствах. А? Берия забарабанил пальцами по письменному столу.

— Вы нам поможете? Встать! Ну! А то вас быстренько сотрут в порошок, застрелят как бешеную собаку! Через минуту вас отведут назад в камеру, а я вернусь к своей работе. Подождите. Не поворачивайтесь. Закройте глаза.

Она слышала, как он выдвинул ящик стола.

Единственная дверь в дальнем конце кабинета открылась. Она слышала мужское дыхание, скрип сапог, приближающиеся шаги.

— Только не на персидском ковре. Это хороший ковер. Скатайте его. Вот так, — услышала она слова Берии.

Раздался глухой стук. Ее глаза вновь наполнились слезами — она опять чувствовала на языке едкий запах гвоздичного одеколона.

— Спасибо, товарищ Бык!

Вернулся Кобулов. Что происходит? Какая-то игра?

Внезапно ее сковал страх.

— Отлично! Сейчас. Отведите товарища Песца назад в камеру… И раз, два, три… поворачивайтесь!

Что-то похожее на дубинку обрушилось на ее правую щеку, и так сильно, что она обернулась вокруг своей оси и упала на паркет. Мир превратился в калейдоскоп красных пятен. Она лежала на паркете, смотрела на письменный стол, возле которого стоял, улыбаясь, Берия с черной дубинкой в руках.

Держась за дергающуюся щеку, она не сводила глаз со стоящих пред ней начищенных до блеска сапог, за которыми валялась куча грязного тряпья. Она поняла, что куча живая, шевелится, вздрагивает. Ее взгляд привлекла бесформенная масса, вся в синяках и кровоподтеках, пальцы, из-под ногтей которых сочилась кровь, небритое лицо, красные веки, настолько опухшие, что глаза еле открывались. От изумления у нее отвисла челюсть.

— О чем вы думали, когда приносили это сюда? — спросил Берия. — Неужели вы не знали, что я беседую здесь с Сашенькой? Вы забыли постучаться, товарищ Кобулов! Тук-тук — вас что, не учили вежливости?

— Извините, Лаврентий Павлович! Не знал, что вы заняты, — ответил великан Кобулов. — Нужно поработать над этим старым куском дерьма — еще один упрямец. Но мы же не хотим, чтобы она увидела то, что ее испугает, верно?

— Разумеется, нет, — ответил Берия. — Помогите ей подняться и отведите назад в камеру.

— Отвратительный синяк! — заметил Кобулов, прикасаясь к Сашенькиной щеке и морща нос. — Должно быть, вы где-то споткнулись.

Он помог ей встать, Сашенька была не в силах отвести глаз от тела, лежащего на грязном полу.

— Пойдемте, мы должны уберечь вас от этого отталкивающего зрелища — так тяжело сдерживать товарища Родоса, когда он закусывает удила.

— Родоса? — прошептала она.

В другом конце комнаты коренастый мужчина с волосатой родинкой на щеке, заостренными чертами лица и головой, похожей на куриную фрикадельку, поглаживал черную дубинку.

Следователь Родос, в сером мундире, перетянутом широким поясом, в грязных сапогах, скромно пожал плечами и, дерзко взглянув на Сашеньку, стал наносить удары в живот человеку на ковре. Он очень медленно и размеренно поднимал над плечом дубинку, словно играл в мяч. Человек на полу каждый раз издавал почти такой же стон, как корова, которая (Сашенька видела сама) телилась в имении Цейтлиных на Украине.

— Невежливо так глазеть, но зрелище завораживает, верно? — сказал Берия, когда она уходила.

Кобулов взял Сашеньку за руку и вывел в коридор, где с белозубой улыбкой ее ожидал следователь Могильчук.

— Надеюсь, мы еще встретимся, — произнес Кобулов, возвращаясь в кабинет Берии.

Сашенька вся дрожала. Не в состоянии больше сдерживаться, она извергла из себя все, что съела; во рту остался вкус сыра. Она не могла поверить увиденному. Вот так Берия относится к старым большевикам! Вот чем Ваня занимался по ночам, а потом возвращался домой, к детям! Вот что случилось с бывшими владельцами их дачи и квартиры!

Она все еще не верила, что на нее есть компромат, — было очевидно, что пока никто из арестованных ни в чем не признался. Она еще может отсюда выйти, если не потеряет голову. Любой ценой.

Но где сейчас Ваня? Где Беня? Она вспомнила время, которое они проводили вместе в гостинице, в сарае, целовались на улицах, как подростки, пели у реки «Очи черные», дарили друг другу цветы в самые романтические мгновения своей жизни. Семь тысяч рубинов Кремля продолжали сиять. Сейчас она любила обоих: Ваню и Беню, по-разному, страстно. Теперь они оба — ее семья. Они — единственное, что у нее есть, как и она у них, в этом ущелье теней. Они пошли обратно, вверх по лестнице, потом вниз, прочь из мира карельской сосны, пальм, запаха одеколона, назад, к едкой вони капусты, мочи, хлорки, во внутреннюю тюрьму.

Ей пару раз пришлось облокотиться на стену, чтобы не упасть. Она прикоснулась к щеке: под глазом кровоточило, щека опухла.

— Снегурочка, Карло, Подушка, Кролик! Снегурочка, Карло, Подушка, Кролик! — повторяла она.

Они в безопасности? Прошло три дня с тех пор, как они уехали, — две ночи и три дня с ее ареста. От сознания того, что Сатинов позаботится о детях, в ее груди зрело невыразимо теплое чувство любви, к которому никто не мог прикоснуться.

— Вот мы и дома, — сказал Могильчук, заводя ее назад в камеру. — Отдохните. Утром поговорим. — Сашенька тяжело опустилась на нары. — Ой, а вы узнали своего дядю Менделя? Думаю, это был он, — по крайней мере, то, что от него осталось.


37

На ночь свет в камере не выключали. Трубы отопления затряслись, загудели и стали нагреваться, хотя на дворе стояла жара: в камерах и без того было невыносимо душно. Сашенька забарабанила в дверь.

— Сесть на нары, арестованная. — Замок со скрежетом открылся. В дверном проеме стояли два надзирателя.

— Я буду жаловаться наркому Берии, в Центральный комитет партии.

Включили отопление, хотя на улице уже лето. И пожалуйста, погасите свет, я не могу заснуть.

Надзиратели переглянулись.

— Мы доложим о ваших жалобах начальству.

Дверь захлопнулась. Стало еще жарче. Сашенька вспотела. Она едва могла дышать, ее мучила жажда.

Она сняла платье и легла в одном белье на нары. Свет был настолько ярким, что она не могла уснуть, как бы плотно ни закрывала глаза и ни зарывалась лицом в матрас. Когда наконец она погрузилась в тревожный сон, открылся глазок в двери.

— Арестованная, встать!

— Я сплю, сейчас ночь.

Она снова уснула.

— Арестованная, встать! Положить руки так, чтобы мы могли их видеть.

Когда одних криков стало недостаточно — Сашенька продолжала спать, — надзиратели открыли дверь, растолкали Сашеньку, сбросили на пол.

Теперь она поняла: вот до чего опустилась ее партия.

Одну ночь без сна еще можно было вынести. Но на вторую ночь она почувствовала, что начинает терять ориентацию. Ее все время тошнило, с нее градом катил пот, она уже была не уверена: то ли заболела, то ли просто устала. Она спала даже стоя; надзиратели обнаружили ее спящей на параше, но даже тогда ее разбудили. Хуже всего было то, что ее одолевали страхи, они множились, как грибы после дождя: ее дети мертвы, потерялись, плачут без нее.

Бесконечно тянулись дни. Их выводили на прогулку на двадцать минут во внутренний двор; ей разрешили помыться; кормили три раза в день. Но, оставшись одна в камере, просыпаясь каждые несколько минут, она слышала голоса Снегурочки и Карло. Она не должна сдаваться. Ради детей. Их лица и запах не давали ей покоя. Она говорила себе, что уже потеряла их. План Сатинова провалится: они окажутся в одном из этих ужасных детских домов, изнасилованные, измученные, избитые, униженные, а потом, когда они вырастут, их расстреляют. Она должна признаться во всем, только бы это закончилось. Только бы дали поспать в холодной камере. Дети уже мертвы. Мертвы для нее, значит, и на самом деле умерли. Они ей больше не принадлежали. Дети потеряны навсегда.

Сашенька уже не принадлежала миру живых.


38

В Ростове-на-Дону, далеко к югу от Москвы, бледная худощавая немка из Поволжья в цветастой шали и простом летнем платье в очередной раз постучала в дверь начальника станции. Опять она притащила свои три чемодана и двоих детей: маленькую белокурую девочку и темноволосого мальчика, который цеплялся за ее руки. У них были печальные запавшие глаза.

Кабинет начальника станции находился рядом с неистовым хаосом, творившимся у билетных касс, где целыми днями толпились сотни разочарованных людей.

Этот кабинет с мягкими креслами, портретами Ленина и Сталина был оазисом спокойствия и цивилизации.

Несмотря на то что эта немка вот уже четыре дня появлялась здесь каждое утро, но так и не получила ни телеграммы, ни знака, никого не встретила, она продолжала приходить. Казалось, она наслаждается каждой минутой пребывания в этом чистом и спокойном месте. Начальник станции переглянулся с помощником и округлил глаза. Эта няня с детьми и чемоданами была лишь одной из тысяч человек, посеревших от отчаяния, приходивших сюда каждое утро в надежде получить сообщение «сверху», может, телеграмму от несуществующих родственников, утерянный багаж, который никто никогда не найдет, купить билет на поезд, который никуда не отправится.

— Товарищ Степанян, — обратилась она на четвертый день к начальнику станции. — Доброе утро. Я лишь пришла узнать, нет ли для меня телеграммы?

Начальник станции трижды поцокал языком и поднял глаза к небу. Он устало потянулся к деревянному ящику для входящих бумаг и, прищелкивая языком, пролистал пачку официальных сообщений, напечатанных на плотной желтой бумаге.

При этом он двигал губами, как будто читал каждую телеграмму.

Степанян был невысоким лысеющим мужчиной, который гордился своей красивой формой железнодорожника.

Ростов-на-Дону был важным центром, Степанян занял место начальника в 1938 году, когда все железнодорожное руководство между Москвой и Баку было арестовано и расстреляно как вредители. Сейчас у него не было ни малейшего желания терять свое положение в южном регионе. Но он не был бесчувственным человеком и насколько мог помогал порядочным советским гражданам, особенно детям, особенно сиротам. Следовало соблюдать осторожность: слишком много «вражеских элементов» — шпионов, вредителей, «врагов народа», одичавших урок — разгуливало по платформам его вокзала. К счастью, на такие случаи существовала железнодорожная милиция и НКВД. В первый же день он проверил у этой поволжской немки документы, просмотрел бумаги этих двух хорошо одетых детей, которых она везла в детдом под Баку. Они приходили каждый день, выглядели при этом с каждым днем все более и более голодными, грязными и жалкими. И сама няня, казалось, угасала на глазах.

— Я бы с удовольствием вам помог. С детьми все в порядке? — Степанян улыбнулся детям. — Вы двое как? Что у тебя здесь?

— Подушечка, — несчастным голоском ответила малышка.

— Ты на ней спишь?

— Я здесь плохо сплю. Мы живем у кухни, но хотим назад домой. Подушечка — моя подружка.

— Мы хотим к мамочке, — захныкал малыш, у которого был беспокойный взгляд ребенка, живущего на вокзале.

Эти слова, казалось, расстроили немку. Степанян посмотрел на нее — она отрицательно покачала головой и сразу стала собирать свои сумки, чтобы вернуться на платформу, где одна азербайджанская семья держала им местечко под навесом, возле столовой. Она попыталась скрыть неловкость, но начальник станции знал, что такое нужда и неуверенность.

— Спасибо, товарищ, — нарочито вежливо ответила женщина.

— Я загляну завтра.

Степанян встал и открыл перед ними дверь.

— Жаль, что не смог помочь, — извинился он. — Приходите завтра.

— Она фантазерка? Может, и нет никакой телеграммы? — спросил помощник, когда они ушли.

— Кто его знает? — Степанян пожал плечами.

Выпроводив посетителей и вернувшись за свой письменный стол, он защелкал языком. У него были важные дела.


* * *

Покинув кабинет, чумазая троица медленно побрела по платформе. Вокзал гудел от звука прибывающих и отбывающих поездов, повсюду раздавались свистки и шипение локомотивов.

Несмотря на годы коллективизации и репрессий, на вокзалах южного направления люди все еще проявляли поразительную человечность. Целые семьи сгрудились у своих пожитков, одни хорошо одетые, другие в лохмотьях, одни явно городские, другие — в крестьянских сапогах и рубахах. Билетов на поезда не хватало, они постоянно опаздывали; милиция проверяла и перепроверяла паспорта, печати в паспортах, высаживала тех, у кого не хватало необходимых бумаг или ловкости избегать встречи с защитниками правопорядка.

Им повезло, что погода стояла теплая, потому что железнодорожная платформа напоминала лагерь: здесь было много красноармейцев, рабочих, крестьян, детей — голодных, оборванных детей, детей откормленных, но потерявшихся, детей, сидевших на красивых кожаных чемоданах с понурыми, как у стариков, лицами, маленьких девочек с накрашенными губами и в коротких юбках, куривших сигареты и обслуживающих клиентов.

Столовая на вокзале предлагала еду для тех, у кого были деньги. В киоске, где сидел старый татарин, продавались газеты и сласти, а от ржавой колонки за платформой на Москву неизменно тянулись длинные хвосты очередей.

В общественных туалетах, в которые спускались вниз по ступенькам, под здание вокзала, смывали за собой мыльной, вонючей, уже пользованной водой, однако и туда были постоянные очереди. Сейчас Каролина уже по-настоящему беспокоилась. Она не знала, что случилось с Сашенькой, и предполагала самое худшее. Каролина была чрезвычайно практичной женщиной, но ее угнетала неизвестность, ведь она обязана была заботиться о двух детях на этом вокзале. Она всегда гордилась своей чистоплотностью, но сейчас все трое были грязными, детская одежда запятнана едой, жиром, штанишки в моче. У нее было достаточно денег, чтобы купить детям еду, но Снегурочка и Карло, те еще гурманы, привыкли к хорошей кухне, они ненавидели жидкий овощной суп, черный хлеб и клецки в жидком томатном соусе — то немногое, что могла предложить местная столовая. Они похудели. Днем они играли с другими детьми, но Каролина все время была настороже, потому что некоторые из этих оборвышей превратились в жестоких созданий, способных на все.

К тому же ей нельзя было спускать глаз с чемоданов.

Ночью они спали вместе, обнявшись, на своих матрасах, под одеялом, накрывшись пальто.

Снегурочка и Карло плакали в ее объятиях, спрашивали о мамочке и папочке.

Увидятся ли они когда-нибудь? Куда они уехали?

Покинуть Москву оказалось довольно просто: Ванины родители забронировали места для Каролины с детьми. Поезд отправился по расписанию, но дорога заняла на день больше, чем они рассчитывали. Какойто молодой красноармеец и его жена, которые следовали к новому месту службы на границу с Турцией, жалели их, покупали детям мороженое, еду на станциях, где останавливался поезд. Но дети чувствовали: что-то не так. Они просились к маме, Каролина пыталась их успокоить, но в тоже время не хотела ничего выдумывать, боясь, что они могут сболтнуть лишнее и привлечь ненужное внимание.

— Каролина, а ты всегда будешь с нами? Ты нас не бросишь, да? Я так скучаю по маме!

После визита к начальнику станции они пошли, как обычно, в столовую. Сели за один из пластмассовых столов, покрытых пятнами жира.

Каролина почувствовала, что вся дрожит.

Усталая и подавленная, она старалась не поддаваться панике.

Палицыных нет. Может, товарищ Сатинов забыл о своем плане? Может, его тоже ликвидировали? Она мысленно пересчитала деньги: у нее в кармане 25 рублей, и еще 400 зашито в бюстгальтере — на всякий случай. Если в ближайшее время не будет никаких известий, ей придется сделать нелегкий выбор. Она уже для себя решила: и речи не может быть о том, чтобы отдать Снегурочку и Карло в детдом, особенно в детдом НКВД, но у нее не было знакомых среди начальства, а те, кого она знала, так или иначе были связаны с Палицыными. Ей придется везти детей домой, в свою немецкую деревушку недалеко от Ростова, и представить как своих собственных. Такой поворот ее радовал, потому что Каролина любила Карло со Снегурочкой. Они ей платили тем же, женщина знала, что сможет своей любовью залечить их раны от потери родителей. Но сколько времени пройдет, прежде чем НКВД арестует няню Палицыных, — где еще ее искать, как не в родной деревне?

Той ночью она так и не заснула: прислушивалась к пыхтению локомотивов и шипению пара, к неугомонным людям, к гудкам машин на станциях.

Каролина взглянула на бледные лица детей, на Снегурочку, которая для утешения прижала к губам розовую подушечку, и впервые после того, как они уехали из Москвы, она расплакалась.


39

— Арестованная Палицына, садитесь. Как спалось? Хорошо?

Сашенька, растрепанная, бледная, мучимая жаждой, из-за которой язык у нее почти не шевелился, покачала головой.

— У вас удобная камера? Как работает вентиляция в такую жару?

Сашенька молчала.

Следователь Могильчук поправил свой густо напомаженный чубчик и разгладил лежавшие перед ним бумаги. Так было и вчера, и позавчера, и позапозавчера. Сашенька уже три дня провела в так называемом «конвейере».

Бессонные ночи в раскаленной камере ломали и не таких, как она. После завтрака и чистки параши ее привели на допрос.

— На вашей щеке образовался громадный синяк.

Сине-черный. Сашенька осторожно коснулась щеки.

Было очень больно — вероятно, перелом.

— Начнем сначала. Вспомните своего дядю Менделя! Не вынуждайте нас применять силу! Начинайте признаваться! Потом вы поспите и с отоплением вашей камеры что-нибудь придумаем. Хотите ночью поспать?

— Мне не в чем признаваться, я невиновна.

— Как же вы тогда объясняете факт своего ареста? Вы считаете меня клоуном, а товарища Берию бездельником?

— Я сама ничего не понимаю. Могу только предположить, что это какая-то ошибка, недоразумение, вызванное, возможно, стечением обстоятельств.

— Партия не признает стечения обстоятельств, — ответил Могильчук. — Вы встретили в кабинете товарища Берии следователя Родоса? Вот это человек!

Легенда органов, скорее, похож на опасного зверя: временами нам приходится сдерживать его, чтобы он не поубивал арестованных. Честно признаться, он на этой неделе покалечил нескольких близких вам людей. Он говорит, что ему застит глаза красный туман и он забывается. Он ненавидит таких, как вы, Сашенька. Ненавидит интеллигентов! Если вы не одумаетесь, то скоро встретитесь с ним. Но вам повезло. Я дам вам еще один шанс. Я приглашу сюда того, кто освежит вам память.

Он поднял телефонную трубку. Давайте гостинец! — добродушно велел он.

Он улыбнулся Сашеньке, снял и опять надел очки, проверил прическу.

Они ожидали молча. Зазвонил телефон.

— Да-да, товарищ, мы вас ждем.

Могильчук на мгновение вышел из комнаты и тут же вернулся.

— Просто проверяю, все ли в порядке.

— Можно мне стакан воды? — Про себя Сашенька повторяла Ванины наставления, потом тихонько пропела под нос: — Снегурочка, Карло, Подушка, Кролик.

Могильчук наливал ей воды, когда дверь распахнулась и, делая вид, что не хочет мешать, подняв огромные руки, пальцы которых были унизаны блестящими кольцами, вошел Кобулов.

— Сделайте вид, что меня нет, товарищ следователь, я спрячусь в углу! — Совсем как директор школы, который садится за последнюю парту, чтобы видеть учителя и класс, эта надушенная громадина, скрестив ноги, облокотилась на стену.

Раздался стук в дверь.

— Представление для вас! — прошептал Кобулов и наморщил нос. Сашенька отвернулась.

— Устала? — прошипел он.

— Войдите! — пригласил Могильчук. — Сейчас начнется очная ставка.

Дверь открылась, и вошел давешний мучитель из кабинета Берии.

— Товарищ Родос, добро пожаловать!

В животе у Сашеньки испуганной бабочкой забился животный ужас. Родос двигался неспешно, как будто был сделан из ржавого железа. Он кивнул товарищам и посмотрел Сашеньке прямо в глаза. Сел в кресло рядом с Могильчуком и стал теребить длинные рыжие волоски, торчащие из бородавки на его подбородке.

Представление разыгрывалось специально для Сашеньки: Кобулов был заодно с Могильчуком и Родосом — «хороший и плохой» следователи. Чтобы ее сломать? Нет, у них были другие, далеко идущие цели: им нужен был бедный дядя Мендель. Остатки прирожденного оптимизма не покидали Сашеньку — она переживет и это. Ясно как день: никто из них еще не сломался.

Так кого они привели, чтобы удивить ее? Менделя она уже видела — жуткое, душераздирающее зрелище.

Если это Ваня и он возвел на нее напраслину, она поймет — после обработки Родоса он перешел в другой мир. Если она не признается, то еще сможет выжить.

Если это Беня, его винить нельзя. Она звонила ему в тот день, чтобы сказать: «Я тебя люблю». Она опять его любила, убежденная в том, что он такая же невинная жертва, как и она сама. Если она не выйдет с Лубянки, то навсегда останется ему благодарна, что познала настоящую любовь.

Но сама она не признается, кто бы что ни говорил, потому что она невиновна. А если не признается, когда-нибудь ее выпустят и она сможет забрать Снегурочку и Карло. Все ради детей.

Двери распахнулись.

Сашенька с дурным предчувствием опустила глаза. Вот оно.

Боковым зрением она увидела, как в проеме двери замаячила высохшая фигура.

— Садитесь, осужденный, — пригласил Родос, указывая на стул напротив Сашеньки. — Вон туда!

Худой старик в синей тюремной робе колебался, указывая на себя пальцем.

— Да-да, вы! Садитесь, осужденный! Живее!

Ее пронзила догадка. Это ее отец? У нее сдавило горло. Он жив? Он дал против нее показания? Это не имело значения: если он жив, она будет просто счастлива.

Папочка! Что бы они с ним ни сделали, что бы он ни сделал ей, Сашеньке захотелось просто обнять отца. А поцеловать его позволят?

— Подследственная Цейтлина-Палицына! — прорычал Родос. — Посмотрите на осужденного.


40

«Глубокоуважаемый Иосиф Виссарионович! Дорогой Коба! Обращаюсь к Вам как старый товарищ, которого Вы знаете больше двадцати пяти лет. Все эти годы я верно служил партии и лично Вам как ее испытанному вождю и ни разу не отклонился от генеральной линии.

Убежден, что своим выдвижением на ответственные посты в нашей великой рабоче-крестьянской партии я обязан исключительно Вашему доверию и заботе. Я готов безусловно подчиниться любому решению Центрального комитета, но я не могу не выразить протест в отношении методов «расследования», применявшихся ко мне сотрудниками органов.

Мне уже шестьдесят один год, и здоровье мое подорвано: затемнение в правом легком, стенокардия и сердечная недостаточность, общая физическая слабость вследствие перенесенного в детстве полиомиелита, жестокий ревматизм — последствия царской каторги и длительной сибирской ссылки. Как член ЦК считаю необходимым сообщить Вам, члену Политбюро и Генеральному секретарю ЦК, следующее: как только меня доставили во внутреннюю тюрьму на Лубянке, от меня потребовали признаний в том, что я являюсь агентом иностранных разведок. Когда же я отказался, три человека повалили меня на ковер и стали зверски избивать резиновыми дубинками, нанося удары по ногам и пяткам. В результате я потерял способность передвигаться, а тело покрылось синяками и кровоподтеками.

В дальнейшем меня избивали ежедневно кожаным ремнем и резиновыми дубинками, нанося удары по тем же местам.

Боль была такой сильной, словно меня облили кипятком или кислотой. Я многократно терял сознание, плакал, кричал и умолял своих мучителей сообщить Вам, товарищ Сталин, через что мне приходится пройти. Когда я упомянул Ваше имя, меня ударили по лицу, сломав нос, скулу и мои очки, без которых я фактически слеп. К тому же меня стали бить по позвоночнику.

Большевистская гордость едва позволяет мне рассказать Вам, уважаемый и любимый товарищ Сталин, о том, что произошло дальше. Даже говорить об этом мне очень больно: когда я, избитый и совершенно беспомощный, лежал на полу, упорно отказываясь лгать партии, следователи запятнали самое имя партии Ленина — Сталина. Они справили малую нужду прямо мне на лицо и в глаза. Даже на каторге я никогда не испытывал ничего и близко похожего на этот страх и эту боль.

Сейчас я нахожусь в своей камере, все во мне дрожит, даже карандаш и то трудно удержать в руках.

Я запуган до такой невероятной степени — я, революционер с почти сорокалетним стажем, — что испытываю чудовищное искушение солгать Вам, Иосиф Виссарионович, и обвинить себя и других товарищей (в том числе ряд честных ответственных работников), хотя это уже само по себе было бы преступлением перед партией.

Я отдаю себе полный отчет в том, что нашему великому государству для защиты своих завоеваний и победы над врагами необходимо и такое оружие, как террор. Я поддерживаю наши доблестные органы в их борьбе с врагами народа и иностранными шпионами. Сам по себе я мало что значу; наша партия и ее благородные цели — вот что действительно ценно. И все же я уверен, что Вам ничего не известно об описанной мною практике следствия. Поэтому я прошу Вас — уважаемого давнего товарища, великого вождя рабочего класса, нашего Ленина сегодня — разобраться в данном вопросе и избавить от незаслуженных страданий людей, искренне преданных делу партии и лично Вам, товарищ Сталин.

Мендель Бармакид, член ВКП(б) с 1900 года».


41

Напротив нее сидел похожий на мертвеца старик с желтой просвечивающейся кожей и пучками грязно-каштановых волос на шероховатом, покрытом струпьями скальпе. Он посасывал десны, нервно оглядываясь, яростно чесался, а потом вдруг надолго застыл, будто в ступоре.

Сашеньке еще не доводилось встречать настоящих зэков, но все в этой развалине кричало, что он зэк, бывалый «сиделец» ГУЛАГа. Она чувствовала, что он много лет провел на Колыме, на рудниках или на лесоповале. От него даже не пахло тюрьмой, у него угасла сама тяга к жизни, которая еще бурлила у самой Сашеньки. Эта изношенная человеческая оболочка существовала без всякой надежды и без души. Сейчас она поняла истинный смысл любимого выражения Берии, да и ее Вани: «стереть в порошок».

Раньше она его не понимала.

Сашенька вгляделась в лицо, на глаза навернулись слезы неужели это барон Самуил Цейтлин, арестованный в 1937 году? Нет, не может быть, чтобы это был ее отец. Этот человек не мог быть ничьим отцом.

Кобулов в предвкушении причмокнул губами — Сашенька заметила, как следователю не терпится приступить к допросу.

— Вы узнаёте друг друга? — резко спросил Могильчук.

— Отвечайте, заключенный, — сказал Родос преувеличенно любезно. — Вы ее узнаёте?

Сашенька покопалась в собственной памяти. Кто он?

Ему, должно быть, лет восемьдесят. Он громко сглотнул и открыл рот. У него не было ни одного зуба, его десны были бледными, покрытыми язвами.

На его шее она заметила пятно и поняла, что это синяк.

— Это она! Она! — заявило создание удивительно ровным, учтивым и хорошо поставленным голосом. — Разумеется, я ее узнаю.

— Назовите ее имя! — тут же потребовал Родос.

— Она совсем не изменилась, даже похорошела.

— Говорите громче! Кто она?

Человеческая оболочка самодовольно ухмыльнулась Родосу.

— Думаете, я забыл?

— Хотите, чтобы я напомнил? — спросил Родос, пощипывая жесткие черные волоски, растущие из бородавки на подбородке.

— А что меня ожидает после допроса? Вы избавите меня от страданий?

Родос погладил себя по волосам.

— Если вы более не желаете состязаний по вольной борьбе… — Родос встал и заорал голосом, который выдавал маниакальную жестокость: — Как ее зовут?

Заключенный замер. Сашенька подпрыгнула и покрылась испариной.

— Вы снова будете меня бить? Не нужно. Это баронесса Александра Цейтлина — Сашенька, которую я когда-то любил.

Родос направился к двери.

— У меня назначена встреча, — сообщил он Кобулову.

— Желаю приятно провести время, — откликнулся тот. — Продолжайте, следователь Могильчук.

— Обвиняемая Цейтлина-Палицына, вы узнаете заключенного? — спросил Могильчук.

Сашенька отрицательно покачала головой.

— Заключенный, назовите свое имя! Петр Иванович Павлов. — Это был другой голос, из другого города, другого времени.

— Это не настоящее ваше имя, верно? — мягко стелил Могильчук. — Это вымышленное имя, под которым вы более десяти лет скрывались в облике учителя из Иркутска. На самом деле вы белогвардейский шпион. Посмотрите на обвиняемую и назовите свое настоящее имя.


42

Беня Гольден сидел на стуле перед следователем Борисом Родосом.

— Вас арестовали за измену и антисоветскую деятельность, — сообщил Родос. — Вы признаете свою вину?

— Нет.

— Почему тогда вас арестовали? Как думаете?

— Роковая цепь случайных обстоятельств и моя неспособность писать.

Родос хрюкнул и вчитался в свои бумаги.

— Значит, вы писатель, я правильно понял?

Неудивительно, что Могильчук хотел вас допросить. Я считаю вас просто грязным предателем и куском дерьма. Писатель, надо же! Беня не мог сдержать удивления.

— Два года назад я написал книгу рассказов «Битва за Испанию», она имела успех, потом…

— Да плевать мне на твои писания, жалкий говнюк! — брызгал слюной Родос. — Я вижу перед собой самодовольного жида, которого могу сломать как спичку. Я тебя в порошок стереть могу!

В этом Беня ни капли не сомневался. Родос со своей приплюснутой лысой головой, огромными плечами и короткими ножками напоминал ему гиену. Беня боялся потерять тех, кого любил: детей, жену, но больше всего — свою дорогую Сашеньку. Только их безопасность сейчас имела значение. Итак, за что вас арестовали?

— Я честно говорю: не знаю. Я жил в Париже, знаком с французскими и американскими писателями. Я знал также некоторых генералов, впоследствии арестованных, оказавшихся троцкистами.

— И? Не заставляй меня открывать ящик стола, где лежат дубинки, чтобы превратить твой жидовский нос в кровавое месиво. Я люблю вольную борьбу — так мы это здесь называем. Признавайся в своих преступных и аморальных деяниях — вот тогда я тебя и пальцем не трону. Рассказывай все про свои грязные делишки в номере 403 гостиницы «Метрополь».

— Что-о? — воскликнул Беня. Значит, его арестовали из-за любовной связи с Сашенькой? Гидеон предупреждал, чтобы он не связывался с женой чекиста. Но дело не могло принять настолько серьезный оборот, ведь не могло? Вероятно, его освободят или отправят в ссылку, подальше от Москвы — по крайней мере, он останется жив. Но Сашеньку надо защитить!

— Да-да, — ответил Родос, потрясая пухлой папкой.

— Нам известно все, вплоть до самых омерзительных деталей.

— Я понял. За всем стоит ее муж. Но она ни в чем не виновата, уверяю. Она не сделала ничего противозаконного. Она честный коммунист. — Беня вгляделся в лицо Родоса, но тщетно, с таким же успехом можно смотреть на кусок мяса.

— А кто утверждает обратное?

— Значит, ей ничего не грозит?

— Эта информация не подлежит разглашению, обвиняемый Гольден. Просто признайтесь, с чего все началось…

Беня молил лишь о том, чтобы Сашенька ни о чем не узнала. Может, она снова станет хорошей женой, какой была все эти годы. Пусть думает, что Беню арестовали как троцкиста, шпиона, пусть презирает его и забудет. Пусть продолжает жить в роскоши, служа делу партии.


Когда пришли его арестовывать, он вовсе не удивился. Он был так счастлив эти две недели с Сашенькой, но не верил, что это может длиться вечно, хотя и знал, что Сашенька — любовь всей его жизни.

Это была любовь, которая случается лишь однажды.

Когда его везли в тюрьму, он смотрел на проносящиеся мимо московские улицы, глаза блестели от слез. Светало, город пробуждался: грузовики собирали мусор, вахтеры посыпали песком ступеньки, дворничихи сметали рваные газеты, мужчина в комбинезоне перевернул бидон с молоком. Но красные звезды Кремля, которые освещали «их» номер в «Метрополе», принадлежали только им с Сашенькой. Сейчас его подвергнут настоящей пытке, разорвут на кусочки, тело его остынет.

Сашенька будет в безопасности, эта удивительная женщина, которую он любил. Никто никогда не узнает, что было в их сердцах, сколько бы их ни били. То, что Сашенька не попала в тюрьму, как и его собственный ребенок, означало, что он будет продолжать жить, пока жива она. Она никогда не говорила, что любит его, но он надеялся, что это так… Почему он не может услышать «да», когда его впереди ждут такие муки?

Она заставляет его ждать своего ответа, возможно, целую вечность, возможно, уже в другом мире.

Сейчас он задавался вопросом: что он должен говорить? Как защитить Сашеньку? Или она не нуждается в защите? Что сказано по этому поводу в его «Пролетарском справочнике правил поведения во время адюльтера»? Он вспомнил, как они с Сашенькой смеялись над «Справочником».

— Разоружайся и давай признавайся! — закричал Родос. Внезапно он выдвинул один из ящиков стола и два раза ударил Беню по лицу черной резиновой дубинкой.

Беня упал на пол, из рассеченной щеки на выскобленный бетон хлынула кровь. Родос без передышки, сапогами разбил Бенин нос — кровь брызнула фонтаном, резиновая дубинка «ходила» по лицу, почкам, паху и снова по лицу.

— Сашенька! — застонал он, с каждым ударом понимая, что Сашенька не на свободе, что она где-то здесь, недалеко, и тоже страдает — вот это совершенно его добило. — Я люблю тебя! Где ты?


43

— Петр Саган, жандармский ротмистр, — отрекомендовался старый зэк очень вежливым, аристократическим тоном. — Смотрите, она просто поражена.

Сашенька хватала ртом воздух. Значит, он не умер на улицах Петрограда? Ее сердце учащенно забилось, внутри все съежилось.

— Откуда вы ее знаете? — спросил Могильчук.

— Я когда-то был в нее влюблен.

— Вы состояли с ней в половой связи?

— Да.

— Ложь! — выкрикнула Сашенька, мысленно возвращаясь к их романтической, но целомудренной поездке на санях, а потом к печальной ночи, когда Саган пытался ее изнасиловать.

— Тихо, иначе вас выведут из кабинета, — предупредил Могильчук. — Через минуту вам дадут слово.

— Она была девственницей?

— Да, она стала моей любовницей, я занимался с ней немыслимым развратом. Я также дал ей попробовать кокаин — притворился, что принимаю лекарство.

— Ничего подобного! — закричала Сашенька. — Это не Петр Саган. Я не узнаю этого человека. Он обманщик.

— Не обращайте внимания, заключенный. Продолжайте. Вас связывала работа?

— Она была моим провокатором.

— Когда вы завербовали ее в охранку?

— Осенью 1916 года. Мы арестовали ее как большевичку. Я завербовал ее в «Крестах». Потом мы встречались на конспиративных квартирах, в номерах гостиниц, где она предавала своих товарищей.

— Это неправда. Вы знаете, что это ложь! Кто бы вы ни были, вы лжете! — Сашенька встала. Унизанные кольцами руки Кобулова тяжело опустились ей на плечи, принуждая ее сесть на место. По спине пробежал холодок, Сашенька задрожала.

— Она вербовала для вас других агентов, активистов повыше рангом?

— Да-да.

— Кого именно?

— Во-первых, Менделя Бармакида.

Сашенька отрицательно покачала головой. Ей показалась, что она тонет, над ее головой смыкается толща воды.

— Мендель оказался ценным агентом, заключенный Саган?

— О да. Остальные вожди были в тюрьме, в Сибири или за границей. Он был членом Центрального комитета, лично знал Ленина.

— И долго он был провокатором?

— Он и сейчас наш агент.

— Ложь! Ты негодяй! — снова закричала она; силы оставляли ее. — Ты будешь гореть в аду! Если бы ты только знал, что ты делаешь! Если бы ты только знал…

Сашенька расплакалась.

— Успокойтесь, обвиняемая, — сказал Могильчук, — не то Родос разорвет вас на куски.

Повисло молчание.

— А после революции, Саган, что случилось с вашими агентами?

— Они ушли в подполье, как и я сам.

— А кто их направлял?

— Сначала белогвардейцы, позже мы стали служить… подлому союзу змей и бешеных собак. — При этих словах Саган еще раз усмехнулся, Сашенька чувствовала, что его обуревает смесь стыда и игривости. В глубине его бегающих голубых глаз, казалось, застыли слезы, как будто он молил ее о прощении. Может, его чем-то опоили?

— Кто осуществлял руководство, Саган?

— Разумеется, японская и английская разведки, но непосредственные приказы отдавала объединенная оппозиция во главе с Троцким и Бухариным.

— Значит, все эти годы вы не теряли связи с обвиняемой?

— Я был связующим звеном между ней и врагами советского народа.

— Вы регулярно встречались?

— Да.

— Это просто смешно! — закричала Сашенька. — Я никогда не встречалась с этим человеком. Ротмистр Саган был убит на Невском в 1917 году. Этот человек — артист!

— Кого еще она завербовала?

— Своего мужа, Ивана Палицына. И совсем недавно — писателя Беню Гольдена, воспользовавшись теми же развратными методами, которым я ее обучил.

— Значит, много лет подряд японская и английская разведки вместе с Троцким и Бухариным руководили членом ЦК Менделем Бармакидом, чекистом-изменником Палицыным и писателем-изменником Гольденом?

— Да!

— Сволочь! — Сашенька бросилась через стол, но когда ее руки дотянулись до обвинителя, ей показалась, что в пальцах у нее картон. Не за что было хвататься. Старик был настолько немощным, что упал со стула, ударившись головой о стол, и лежал на полу безжизненной кучей. Сзади Кобулов схватил ее, как тряпичную куклу, и с силой отбросил назад на стул.

— Потише, девушка, мы должны о нем заботиться, правда, ребята? — сказал Могильчук, помогая Сагану подняться. Но тот не мог держаться на ногах и с трудом сел на прежнее место.

Сашенька почувствовала отчаяние проклятого человека. Это пугало — следователь звонил в погребальный колокол. Она подумала о детях.

Случилось невообразимое, подобное даже в страшном сне не приснится.

В этом деле она не просто случайный свидетель, она главная обвиняемая — центр всей паутины, из которой ей никогда не выпутаться. Она больше никогда не увидит детей.

«Дайте мне время, чтобы я смог пристроить их», — просил Сатинов. Она молилась, чтобы он успел. Неужели пришло время претворить в жизнь другой Ванин план?

«Признавайся лишь тогда, когда поймешь, что другого выхода нет», — учил он. А сколько продержался он сам?

— Отличная работа, ребята! — Кобулов поаплодировал и ушел, захлопнув дверь начищенным до блеска сапогом.

Могильчук достал папку.

— Вот ваше признание. Вы подписали каждую страницу, верно?

Саган кивнул, у него тряслись колени, он весь чесался.

Следователь передал бумаги Сашеньке.

— Прошу, обвиняемая Цейтлина-Палицына! Прочтите! Не могли вспомнить? Как же вы могли о таком забыть?


44

— Товарищ Степанян, телеграммы не было?

На следующее утро Каролина опять потащилась в кабинет начальника станции. Душная комната, под потолком которой гудел вентилятор, была на этот раз переполнена. У стола сидел обутый в лапти стариккрестьянин с длинной седой бородой, в рубахе навыпуск. Молодой человек с бородкой «под Калинина» — судя по френчу, партийный работник — ожидал, держа наготове паспорт и билеты. Сотрудник НКВД, устроившись в углу, просматривал спортивные новости в газетах. Товарищ Степанян положил руку на пачку телеграмм, трижды поцокал языком.

— Нет, сегодня телеграммы не было, ничего не передавали… Каролину охватило отчаяние: Сатинов их подвел, все оказалось напрасным.

— Сегодня я уезжаю, — сказала она чуть не плача. — Я больше не могу ждать.

Она с детьми направилась к двери и собиралась уже открыть ее, когда Степанян неожиданно встряхнулся и зацокал языком, как дятел.

— Минутку! Телеграммы для вас нет, но у самовара в столовой вас ожидают. Женщина. Она здесь уже давно.

— Спасибо вам, товарищ Степанян. Спасибо! Я готова вас расцеловать… — И она поспешила прочь.

— Это мама? — спросил Карло, когда они направились в столовую.

— Мама уехала, — серьезно сказала Снегурочка. — Каролина же нам говорила. Мы отправились за приключениями.

— Пошли, — сказала Каролина. — Быстрее. Господи, только бы она не ушла!


* * *

В столовой, в стороне от очереди за чаем и горячей водой, от подносов с жирными клецками, пирожками, пельменями, мисками с супом, у дымящегося самовара сидела пожилая женщина благородной наружности с лицом луковкой и седыми локонами, заправленными за уши. На ней были старомодная шляпка и костюм. Лала пила маленькими глоточками чай и напряженно разглядывала толпу. Заметив изможденную няню с двумя детьми, она встала и поманила их рукой.

— Здравствуйте, я приехала к вам. — Она улыбнулась и протянула руку Каролине, которая, казалось, не привыкла к такому обращению. Мгновение обе женщины изучали друг друга, потом обнялись, как старые подруги.

— Извините, что заставила вас так долго ждать. Поезд опоздал, да и я старовата для путешествий. Давайте присядем, — медленно проговорила она, пристально глядя на детей — детей ее дорогой Сашеньки. — Я сняла номер в гостинице «Революция», можем пойти туда умыться и поспать. И поесть. У меня есть документы на детей и немного денег.

У Каролины подогнулись ноги, она закрыла лицо руками — Лала понимала, чего стоило няне это мгновение. Карло подбежал к ней и поцеловал волосы Каролины.

— Ты мой лучший в мире друг! — сказал мальчик, гладя ее по щеке.

Лала положила руку Каролине на плечо.

— Мы живем в непростое время. Как хорошо, что вы здесь! Каролина, пожалуйста, перестаньте плакать! Я ведь ни на что не напрашивалась. Как и вы, я многим рискую, ввязываясь в это. Я вся на нервах.

— Но вы представляете, как нам надо поступить?

— Да, Каролина, я сделаю все, чтобы помочь детям.

— Она еще раз посмотрела на детей, а они — на нее.

— Кто это? — спросила Снегурочка.

— Снегурочка, будь повежливей! — Лала заметила, что к Каролине вернулось самообладание. — Эта женщина нам поможет.

— А где мама? — спросил Карло.

— Ты, наверное, Карло? — спросила Лала. — У меня кое-что есть для тебя.

Она полезла в холщовую сумку и достала коробочку с печеньем. Лала открыла коробку, Карло разинул рот при виде желтого бисквитного чуда с вкусной начинкой, но остался на месте.

— Я слышала, ты любишь печенье, — добавила Лала, заметив, как Каролина ей улыбается.

— Смотри, Карло, — сказала Снегурочка, — она знает, что ты любишь.

Девочка взяла одно печенье и протянула Карло — мальчик съел. Он взял сестру за руку.

— Привет, Снегурочка, это твоя подружка-подушка? — спросила Лала.

— Вы знаете о подушке?

— Разумеется, Подушка — знаменитость. Привет, товарищ Подушка! Ты намного светлее, чем твоя мама, и у тебя голубые глаза, но рот мамин. А ты, Карло, — вылитый отец.

— Вы знаете маму? — спросила Снегурочка.

— Вы знаете папу? — вторил сестре Карло. Еще бы! — ответила Лала, вспоминая, как она впервые увидела спящую Сашеньку и тут же полюбила ее как собственную дочь. Вспомнила ночи, проведенные у Сашенькиной постели в особняке на Большой Морской, прогулки на санях по улицам Петрограда, вспомнила, как весело было кататься на коньках или скакать на пони по семейному поместью. Она, по сути, была Сашеньке настоящей матерью. Пусть за последние десять лет они почти не виделись — Сашенька жила в безумном мире, который требовал от человека всех сил без остатка, — Лала все равно думала о ней каждый день. Она смотрела на портрет юной институтки в накрахмаленном переднике и разговаривала с фотографией. Кроме того, здесь, на станции, она оказалась не только ради себя или Сашеньки, но и ради Самуила Цейтлина. Теперь, когда Сашенька пала жертвой той самой партии, которой она служила с таким энтузиазмом, Лала могла в последний раз доказать свою безграничную любовь к семье Цейтлиных лишь одним способом — взявшись за доверенное ей рискованное дело. — Я знаю вашу маму лучше кого бы то ни было. Но сейчас не время думать о маме. Мы должны продумать, что нам делать дальше, распланировать следующее приключение. И называйте меня просто Лалой.

— Значит, это ты та самая Лала? — удивилась Снегурочка. — Мамочка рассказывала, что ты каждый день купала ее. Ты мне нравишься. Ты очень подушная.

Две няни переглянулись, улыбнулись, но тут же отвели увлажнившиеся глаза: у каждой сердце разрывалось от этой сцены. Снегурочка одинаково умиляла их обеих.

Они пошли в город, прочь от вокзала, каждая вела за руку ребенка.

— Покачайте меня! — запищал Карло, высоко задирая ноги, оживляясь впервые за несколько дней.

Каролина взяла его за одну руку, Лала — за другую;

Лала не могла избавиться от мысли, что один этап жизни детей завершен, — вот-вот начнется совсем другой.


45

Сашенька забарабанила в дверь камеры.

— Отведите меня к Кобулову!

Глазок открылся, показался мутный безразличный зрачок, глазок закрылся. Сашенька, изнемогая от жары, опустилась на нары, то погружаясь в тревожную дрему, то снова просыпаясь. Когда ей в последний раз удавалось заснуть хотя бы минут на десять? Она потеряла счет времени. Не знала, когда день, когда ночь. В камере не было окна — только яркая лампочка, которая горела круглые сутки.

Очная ставка с Саганом круто изменила ход дела.

Сашенька думала об этом беспрерывно, то погружаясь в забытье, то снова выныривая из него. Наяву она грезила о детях, о Ване, о Бене Гольдене, обсуждала сама с собой нелепые вопросы: может ли женщина любить двух мужчин сразу: любовника и мужа? Да-да, может, конечно! Но, впадая в тревожное забытье, она словно погружалась в бездонный омут и там уже ничего не видела, ни о чем не думала.

Ее грубо растолкали.

— Не спать!

Она даже не ведала, жив ли Ваня, но знала, что мужа не пощадят. Он был одним из них, ему были известны все страшные тайны, и вот теперь он сам стал изменником. Сашенька страстно захотела увидеть мужа.

Она подумывала о том, чтобы попросить очную ставку с ним, — якобы для того, чтобы подтвердить искренность своих признаний. Но она и боялась: любое подозрение в том, что они сговорились заранее, могло привлечь внимание к детям. Милые, милые Подушечка и Кролик! Они уже выигрывали неделю, отправившись навстречу своему всамделишному приключению.

Она старалась вспомнить их запах, старалась вспомнить интонации Снегурочки, когда та объявляла «танец Подушечки», словно ведущая концерта.

Сашенька изо всех сил пыталась вспомнить эту интонацию в деталях, снова и снова вызывая перед глазами каждую черточку детских личиков. Но иной раз складочка носика, морщинка на лбу ускользали от нее и пропадали в темном бездонном омуте, затягивавшем ее сознание. Может быть, сама природа милосердно дарила ей это забытье, облегчая тем самым ее страдания.

Ее разум отказывался работать. Она с трудом осознавала, что находится в тюрьме: просто влачила существование на «конвейере». Но если она сойдет с ума, то уже не сможет помочь Карло и Снегурочке. Она чувствовала, что пришло время сделать следующий шаг.


Стояла глубокая ночь, когда за ней пришли. Все советское правительство начиная со Сталина работало по ночам. Какой наивной она была, когда Ваня возвращался на рассвете, воняющий псиной, как будто он участвовал в пьяной потасовке в пивной. Ее устраивало то, что его работа секретная, это избавляло от необходимости задавать вопрос, а чем он, собственно, занимался всю ночь? Теперь она знала, как они собирали компромат.

Когда ее привели в преддверие ада — секцию, где проводились допросы, на полпути между рабочими кабинетами, отделанными резными панелями, и внутренней тюрьмой Лубянки, — она испытала странное облегчение, как в тот момент, когда ее арестовали.

Она вошла в кабинет — и получила такой сильный удар дубинкой по спине, что упала. Ее жестоко избивали, она падала и со стонами корчилась на полу.

Удары дубинками — в комнате «работали» двое мужчин — сыпались на спину, грудь, живот, как бы она ни старалась увернуться, но больше ударов приходилось на ноги и ступни. Она кричала от боли, кровь застила ей глаза. На короткое время она старалась представить, что это очень неприятная медицинская процедура, которую просто необходимо пройти, она даже полезна и скоро закончится, но это помогло ненадолго.

По смешанному запаху водки, пота и вареной колбасы, который источали ее мучители, по злобе ударов, которые они наносили ей в грудь и бедра, по довольному хрюканью и по тому, как лихо негодяи размахивали своими дубинками, Сашенька догадалась, что это для них нечто вроде развлечения. Может, ее просьба помешала застолью в клубе НКВД или оргии на одной из конспиративных квартир.

Чекисты, тяжело дыша, внезапно прекратили избиение. Сашенька, дрожа и с трудом ловя ртом воздух, вытерла глаза, косясь на Кобулова с Родосом, которые были в сапогах, белых сорочках и галифе. Они стояли рядом, такие разные, но с одинаковыми глазами: налитыми кровью, желтыми и дикими, как у волков, которые попали в свет фар.

— Я хочу сознаться, — заявила она громко, насколько хватило сил. — Во всем. Умоляю, прекратите немедленно!


46

— Ура! Ура! — закричал Кобулов, подпрыгивая, как школьник на футбольном матче. — Христос воскрес!

Он вспомнил свою мать, веселую пышногрудую черноглазую грузинку, которая так его любила. Когда они в последний раз виделись на ее новой квартире в Тбилиси, она предупреждала его: «Будь осторожней, не навлеки на нас несчастья, Богдан! Помни Господа нашего Иисуса Христа!»

Он натянул гимнастерку, вытер лоб желтым шелковым платком.

— Довольно! Пусть умоется, товарищ Родос, пусть поспит, выключите в ее камере отопление и налейте кофе, когда она проснется. Потом дайте ручку, бумагу и пригласите Могильчука. Я возвращаюсь туда, где меня ждет столько кобылок! Слава богу, мы вовремя остановились и не подпортили ее личико. Это тяжелая работа, Сашенька, для мужчины, который так любит женщин. Это нелегко, настоящая пытка.

И, махнув на прощание унизанной кольцами рукой, закрыв дверь пинком ноги в начищенном до блеска сапоге, Кобулов ушел.


* * *

Весь следующий день Сашенька проспала. В камере стояла приятная прохлада, но грудь у нее горела — может, ей сломали ребро? Иногда седовласый доктор в белом халате, утративший свою престижную практику на Арбате и брошенный в этот мир живых мертвецов, приходил, чтобы осмотреть ее. Она тогда не спала, но грезила наяву, и ей все казалось, что это сгинувший профессор Израиль Полякович, который принимал у нее Снегурочку в родильном отделении кремлевской больницы. Почему ей так казалось? Может быть, потому, что, едва увидев и узнав ее, он подавил возглас изумления. Может, из-за выдававшей интеллигента старой закалки манеры разговаривать с больными — сдержанно, мягко, успокаивающе, хотя он сам был чем-то явно подавлен. А может быть, в самом его появлении среди ночи было что-то неуловимо знакомое. Ей захотелось поговорить с ним о Снегурочке.

— Профессор, это вы?

Но он положил свои чуткие пальцы ей на руку и легонько сжал.

— Расслабьтесь. — И еще ласковее: — Поспите, милая.

Он сделал ей какие-то уколы и втер мазь в ее исстрадавшееся тело.

Когда она проснулась, то не могла даже пошевелиться. Все тело было сине-черным, моча — красной. Она поела, еще немного поспала, потом ей позволили умыться и провели во внутренний двор, где, прихрамывая, она гуляла и любовалась прекрасным бирюзовым шатром над головой. Воздух был теплым и свежим, бодрящим. Она будто заново родилась.

Ей в некотором роде повезло, убеждала она себя.

Какое счастье, что ее любила и вырастила Лала; какое счастье выйти замуж за Ваню и родить таких прекрасных детей; какое счастье было наслаждаться ласками Бени Гольдена, единственным глупым, необузданным, опрометчивым романом в ее размеренной жизни, где существовала лишь работа.

Она лично была знакома с Лениным и Сталиным, титанами истории человечества. Понимая, что жизнь кончена, она благодарила Бога, что познала столько хорошего. Какое было время, какими сокровищами она владела!

Она знала, что из нее выбьют признание, она расскажет все, что они захотят, и даже больше. Каждое произнесенное ею слово, каждое сделанное признание станут затянувшимся самоубийством. Но они будут иметь значение для ее единственного читателя: для Самого, для товарища Сталина. В ее отрывочных полубезумных воспоминаниях он отыщет ту правду, которая ему необходима. Ваня, если он еще жив, сделает то же, что и она, — разве что не так красочно.

Она не знала (и, должно быть, так никогда и не узнает), почему первыми были арестованы именно они: Мендель, Беня и Ваня. Ей теперь было уже все равно, как именно сплетается паутина. Единственное, что оставалось важным: именно она была в сердцевине всего, она погубила их всех. Она и Петр Саган.

Ее могут продержать в неизвестности несколько месяцев, но к тому времени, когда неизвестность закончится, дети будут пристроены под другими именами, с другими судьбами, живые и здоровые; останутся в мире живых, а не в ее мире мертвых. Она мысленно передавала им свою любовь, свою благодарность Сатинову, свою признательность дорогим ей людям. Ей пришлось расстаться с детьми.

Она с шестнадцати лет в партии. Коммунизм был ее религией, вызывал исступленный восторг. Но теперь, на закате жизни, она видела, что это ее необычное, фантастическое, убийственное признание будет последним делом в ее жизни. По-настоящему она стала родительницей только теперь, умирая. Одной ногой она уже вступила в иной мир.

Гуляя во внутреннем дворике, Сашенька увидела похожие на дымку облака в форме поезда, льва, бородатого профиля раввина. Может, это ее дед, туробинский раввин? А вон там, вдалеке, едва освещенные лучами солнца, — кто это? Не кролик ли, не подушечка?

«Когда придет время исполнения высшей меры, — пообещала она себе, — я с радостью приму девять граммов свинца». Приближалась развязка.


47

— А вот вам награда, — сказал Кобулов, здороваясь с Сашенькой в кабинете следователя. Чекист наблюдал, как красавица арестованная уловила сначала легкий, потом все более насыщенный, чуть кисловатый аромат обжаренных кофейных зерен.

— Вы должны признаться в своей преступной изменнической деятельности, — заявил Могильчук, наливая ей в своем кабинете кофе из бронзовой турки.

Она сидела на стуле, белая как мел, — там, где тело не покрывали раны и синяки; Сашенька исхудала, но ее всегда полуоткрытые губы, эти небольшие островки веснушек на крыльях носа, ее грудь отвлекали Кобулова, присевшего на подоконник, раскачивавшего ногами в новой паре коричневых сапог из телячьей кожи. Он любил этот этап расследования. Наконец был установлен контакт, ему больше не придется ее бить.

Он почувствовал, как ее серые глаза остановились на нем, — они вновь сияли, взгляд был дерзким и пристальным. Кобулов подмигнул и поморщил нос. Достал пачку сигарет.

— Ваши любимые, египетские, — сказал он, доставая одну себе и бросая ей пачку.

— Никогда не думала, вступая в партию, что закончу свои дни здесь, — призналась она.

— Когда выбираешь революционный путь, даже если тебе всего шестнадцать, вступаешь в игру со смертью, твоей религией становится этот военный порядок, поиск священного Грааля ставишь превыше всего, — заявил Кобулов, давая ей прикурить и сам прикуривая.

— Это сказал мне сам товарищ Сталин.

— Но я изменилась, — продолжала Сашенька, выпуская дым колечками.

— С этим трудно не согласиться. — Кобулов возвел глаза к небу.

— Похоже на катание на санях, когда нельзя спрыгнуть…

— Пора за работу, — перебил Кобулов.

Могильчук приготовил ручку и разгладил чистый лист бумаги.

— Начинайте свое признание.

Сашенька убрала волосы со лба. На щеке виднелся шрам, половина лица опухла и приобрела багровый цвет, переходящий в радужно-синий, желтый и маковый.

Кобулов почувствовал себя охотником, загнавшим благородного оленя, но даже с ружьем наизготовку он не мог не восхищаться своей жертвой. Он дивился ее самообладанию и смелости.

Сашенька пощипала губы и встретилась взглядом с Кобуловым.

— Я хочу начать с того дня, как меня арестовали у ворот Смольного зимой 1916 года. Так меня завербовала царская охранка. А позже английская, германская и японская разведки и их прихвостень Троцкий. Можно я начну с того дня, когда все началось?


48

Каролина услышала, как дверь ее гостиничного номера тихонько закрылась. Номер кишел тараканами, даже пол, даже покрывало на кровати было сплошь усеяно блестящими черными насекомыми, как живой черной икрой. Дети пришли от них в восторг. Каролина с тесно прижавшимися к ней детьми спала в эту ночь на двуспальной кровати. После станционной тесноты гостиничный номер казался самыми роскошными апартаментами на свете. Но теперь, вынырнув из ночных сновидений, она сосредоточилась на одной мысли: сквозь сон она слышала, как щелкнул замок на двери, а это могло значить только одно.

Она выпрыгнула из постели и подбежала к окну, прижала руки к стеклу и широко распахнутыми глазами посмотрела вниз на улицу. Среди телег, грузовиков и «эмок» она увидела фигурки женщин в цветастых платьях и красных платках — одинаковых, как горошины в стручке, женщин советского провинциального городка. Потом она увидела, как переходят площадь, направляясь к вокзалу, те, кого она искала взглядом.

Они держали миссис Льюис за руки — две крошечные далекие фигурки. Но она знала их походку: как топает Карло, как скачет длинноногая Снегурочка, — и смотрела им вслед, словно родная мать. На мгновение Каролине захотелось побежать за ними, догнать, обнять, снова и снова… Но она понимала, что лучше обойтись без прощания.

Поезд помчится дальше, вскоре Карло и Снегурочке предстоит оставить позади еще одного дорогого человека, войти в другую жизнь.

Она долго и громко рыдала в номере.

Она проклинала эту добрую старую няню Лалу, которая забрала ее детей. Она будет, наверное, о них заботиться, но никогда не сможет полюбить так, как любила Каролина, — да и никто не сможет. Но все-таки это лучше, чем чужие люди. Впрочем, Каролина понимала, что у себя Лала детей не оставит. За ней самой тянулись старые «хвосты», а это, как объяснил товарищ Сатинов, было крайне нежелательно. Значит, она отдаст детей кому-то еще. Она что-то говорила о детдоме в Тбилиси, но это только так, для виду. Надо обеспечить детей законными документами, чтобы их можно было усыновить в установленном порядке.

Прошлой ночью дети все не могли уснуть, хотя были измотаны и рады, что удалось лечь в настоящую постель. Они звали мамочку и папочку.

Обе няни баюкали их, обнимали, кормили их любимым печеньем, пока в конце концов дети не обняли их в ответ и не погрузились в сон.

Потом обе женщины сидели в ванной. Каролина, нахмурившись, рассказывала мельчайшие подробности о детях: что они любят, что не любят, какую еду, какие книги, чем увлекаются. В конце она с каким-то отчаянием прошептала:

— Рассказывайте им о Подушке, рассказывайте о Кролике. Это все, что у них осталось в жизни!

Лала ее поняла.

— Я знаю, как ранимы дети, Каролина. Я так долго заботилась о Сашеньке…

— Какой она была? — спросила Каролина. — Она была похожа…

Она посмотрела в сторону спальни, но больше не могла говорить. Никаких подробностей. Подробности — это любовь, а сейчас не до сантиментов.

Обе женщины обнялись, все в слезах. Потом каждая легла возле ребенка, им удалось уснуть в теплом гостиничном номере, окна которого смотрели на Дон, где когда-то ходил под парусом Петр Великий.

Собрав вещи, Каролина села на автобус и вернулась в свою маленькую деревушку. Перед глазами у нее стояли три фигуры, бредущие к вокзалу. Они тянули Лалу в разные стороны, вероятно, смеялись, судя по тому, как Карло запрокидывал назад голову и как скакала Снегурочка. Няня поняла, что видит Карло и Снегурочку Палицыных в последний раз. Очень скоро они станут другими детьми, с другими именами, будут жить в других семьях.

— Прощайте, мои любимые! — вслух сказала она.

— Благослови вас Господь. Пусть моя любовь вас не оставляет, куда бы вы ни поехали, кем бы ни стали.

Когда она вытерла слезы и опять посмотрела в окно, их уже не было видно.

О том, что ждет впереди ее саму, она не имела ни малейшего представления. Оставались в суровой России такие добрые женщины, как Каролина, когда даже самые достойные люди становились жестокими и отворачивались от друзей. Такие личности были редкостью, но они были. Именно они хранили неугасающий свет любви.


49

Стоял разгар лета, в эту пору Тбилиси благоухал выпечкой, аромат которой доносился из уличных кафе.

В кафе «Библиотека» Лала Льюис как раз наливала вино одному из постоянных посетителей, когда дверь распахнулась.

Вошел древний старик с восковым лицом, на котором, однако, выделялись аккуратно подстриженные седые усы, в поношенном грязно-коричневом костюме, с маленьким кожаным чемоданом. Мелкими шажками, которые, вероятно, давались ему с трудом, он двинулся к кассе. Тенгиз, заведующий, не поверил своим глазам, глядя на этот призрак: что это? Чудо? Неужто из мертвых и впрямь можно воскреснуть?

Англичанка в первое мгновение просто смотрела на хромого старика, потом глаза ее широко открылись, а рот распахнулся в беззвучном крике. А затем она завизжала, словно шестнадцатилетняя девчонка, и рванулась вперед, почти не касаясь ногами дощатого пола. Она спешила обнять своего мужа Самуила Цейтлина, человека из «бывших». В 1937 году его арестовали и приговорили к смертной казни, однако Сталин одним росчерком пера смягчил его участь, и Самуил отправился в один из колымских лагерей. И вот несколько месяцев назад, вопреки всякой вероятности, классовый враг Цейтлин получил полное помилование.

— Господи Боже! — воскликнула Лала по-английски.

— Самуил! Ты жив! Жив!

Она бросилась в его слабые объятия, чуть не сбив с ног. Ей и в голову не приходило, что он мог остаться в живых. Она быстро налила ему коньяку, он выпил одним глотком и вздохнул.

— Слава Богу, ты все еще здесь, дорогая Лала, — произнес он, падая на колени посреди кафе, целуя ей руки и ноги.

— Пошли наверх, — сказала она, помогая ему подняться и не желая привлекать лишнее внимание.

— Ты свалился как снег на голову. С тех пор как закончились репрессии, кое-кто вернулся, — их прозвали «счастливыми покойниками».

— Если бы ты только знала! Ты никогда бы не поверила в то, что я видел по дороге на Колыму — как люди относятся друг к другу…

Лала усадила его за стол пустого кафе, принесла коньяку, тарелку с лобио, горячий хачапури. Он рассказал свою удивительную историю. Он работал в лагерном магазине. Однажды в его каморку вошел вохровец и отвел Самуила к начальнику, где заключенному Цейтлину предложили расписаться в получении личных вещей, изъятых у него при аресте. Ему выдали старый костюм и туфли, а затем сам начальник пригласил его к столу и угостил настоящими телячьими котлетами — любимым блюдом, которое некогда барону Цейтлину едва ли не каждый день готовила на Большой Морской экономка Дельфина. После сытного обеда Самуила отвели к парикмахеру (между прочим, бывшему дворянину). И наконец, получив небольшое пособие, он отправился в долгий путь назад — в Тбилиси.

Как только он немного пришел в себя, Лала с Тенгизом помогли ему подняться наверх в спальню.

Тенгиз принес горячей воды. Когда заведующий ушел, Лала раздела Цейтлина, обмыла теплой губкой его слабое тело.

Самуил сидел на краешке кровати, не сводя с нее глаз, в которых стоял вопрос. Она понимала, он хочет спросить про Сашеньку — но не может решиться.

Вздохнув, он прилег на кровать, закрыл глаза и тут же заснул. Лала легла рядышком, положив голову ему на плечо. В эту минуту она любила его так сильно, что ни о чем не жалела. Ей казалось, что она просто выдумала свое рождение и детство в Англии. Вся ее жизнь была в России, рядом с Цейтлиными. Ее собственная семья уже много лет не получала от нее даже весточки.

Вероятно, они думают, что она умерла, — и англичанка Одри Льюис была мертва.

Она больше тридцати лет любила Самуила, вместе они прожили двадцать; его семья стала ее семьей. Она похоронила и молча оплакивала его.

Лала никогда не винила Самуила в том, что он оставил ее в России, — вместе они были счастливы.

И какое счастье, что ее саму не арестовали и она продолжала работать в кафе, живая и здоровая, не теряя надежды на то, что он вернется! И вот он вернулся, ее Самуил, живой, вернулся из лагерей, из царства мертвых. Она целовала его глаза и руки, вдыхала его мужской, с примесью дыма, запах. Он почти не изменился.

Он открыл глаза, как будто все еще не веря, что он здесь, улыбнулся и снова провалился в сон.

Лала погладила его по щеке. Как и когда она расскажет ему о героизме его дочери, о том, что произошло на вокзале несколько недель назад, о том, как они с Сашенькой спасли Снегурочку и Карло?

Загрузка...