Секта Правды

ФРАНЦУЖЕНКА

Ресторан был просторным и неуютным, из тех, что днём превращаются в забегаловки. Протянув без # церемоний руку, она представилась слависткой из Сорбонны, приехавшей в столицу улучшать русский.

— Месяц знакомлюсь с Москвой, — проговорила она в нос, с лёгким акцентом.

Кокетливо отстранив мороженое, пригубила кофе и принялась пересказывать статьи путеводителя.

— Город открывается лет через десять, — привёл я слова классика.

Она рассмеялась. Некрасивое, веснушчатое лицо, крупный нос. Потом вывернула на стол сумочку и занесла классика в блокнот. На время она заговорила так, будто сдавала экзамен, боясь ошибиться и радуясь правильному ответу. Но в ней жила напористая молодость, и вскоре она опять превратилась в моего гида. Где-то среди истории кремлёвских соборов я услышал тему её диссертации: «Французская культура в современной России».

— Это то, чего нет.

Она повесила в углу рта вымученную улыбку:

— А наш культурный центр? Вы там бывали?

Я вспомнил казённый, лакированный интерьер.

— Бывал.

За окном густел вечер. Под лиловыми абажурами уже зажгли лампы, по стенам загорелись миньоны.

— Я понимаю, сейчас мало денег, — выпятила она губы, и в её облике мелькнуло что-то утиное. — Вам теперь не до Франции.

Я стал водить чаинки по дну, и она неловко замолчала. В компаниях уже пополз галдёж, поплыл табачный дым. Пиликали мобильные.

А вы чем живёте? — спросила она, чтобы прервать паузу.

Писатель, — и упреждая вежливое любопытство: — малоизвестный.

Она вздохнула. И тут же покраснела:

— Неизвестность избавляет от критиков. Ну вот, из огня да в полымя!

— Критики делают писателя, как свита короля.

Разговор явно не клеился. Приличия ради поговорили о Рембо, Аполлинере, Валери. Обо всех и ни о ком. Я рекомендовал ей переводы Брюсова и добавил, что французов губит остроумие — их легко читать и столь же легко забывать. Она обиделась. Зря я это, не каждому же быть русским.

Зал заполнялся. Входящие ещё в зеркале при гардеробе исподтишка ощупывали его аквариум, чтобы скорее окунуться в деланное веселье. На свете все мармеладовы, всем некуда пойти. Я и сам цеплялся за это никчёмное заведение, за этот тягостный, пустой разговор оттого, что за дверью ждала холодная улица.

Между тем она с глухим непониманием заговорила о России. Краснели щёки, прыгал подбородок. Я рассеянно слушал её выдернутые не к месту цитаты, и меня душили слёзы. Мне хотелось рассказать, каково сидеть на собственных поминках.

— История России закончилась, — забывшись, произнёс я и развёл руками, — это — безвременье!

Она вздёрнула бровь:

— Вам, наверно, жаль прошлого?

Её было не сдвинуть, она смотрела на меня с тайным превосходством, унижая сочувствием, в котором сострадания было ни на грош.

Принесли сыр, маслины. Придвинув стул, не спрашивая, подсадили моряка. Она брезгливо покосилась на его грубые, потресканные руки, на торчащую щетину, на то, как, не морщась, хлестал коньяк.

Париж сделали эмигранты, — брякнул я от смущения.

Может быть, — ответила она безразлично.

Она презирала мой вызывающий тон, мой комплекс неполноценности. Я смотрел на её сытую уверенность и почти ненавидел. Во мне вдруг проснулась злоба отвергнутого человека, которого поманили и бросили. Краем сознания я понял, почему нас боятся. Она была не виновата, но мне было всё равно. В углу мерцал телевизор, бесконечную рекламу перемежал бесконечный сериал.

— Движемся на Запад, — обиженно прохрипел я, вытянув палец, — от варварства к пошлости. Вам перевести?

Она посмотрела настороженно и уже не лезла записывать.

Загромыхала музыка. Петушиный голос стал коверкать английский. Она отвернулась к сцене.

— А ведь у нас есть и своя пошлость, — продолжал я, — хлопнуть водки и завыть, как на погосте, про матушку-Русь… — Моё юродство задело моряка, но я не обращал внимания. — Прослезиться умильно, а потом ещё налить, и тогда вдруг полезет — и неумытая, и лапотная. А в конце нос до небес: хоть и разменяли тебя пятаками, а нам всё нипочём!

Она не поняла, но посмотрела с испугом.

Начались танцы. Моряк, с хрустом обглодав яблоко, сплюнул на пол и закурил. «Да и то верно, — думал я зло, теребя край скатерти, — где все эти поля багульника, антоновские яблоки, забившиеся по оврагам клочья тумана?»

Возле столика назойливо кружились пары, визг из динамиков резал уши. «С кем, кроме Бога, разделить одиночество?» — написал я на салфетке. «Боюсь смерти», — неожиданно просто откликнулась она. Ткнув себя пальцем, я жирно подчеркнул её признание. Но она уже отвернулась к танцующим и отстукивала ритм каблуком.

Лезло из бутылок шампанское, гудели ульи сдвинутых столов.

— Культуры обогащают друг друга, — блеснула она, скрестив колени под краповой юбкой.

«Как волк и кобыла», — захотелось возразить мне, но опять вклинилась музыка, сгрудившись, затоптался кордебалет. Солист перешёл на русский, и я позавидовал её иноязычности. «А чего я жду? — проклинал я себя. — Своих мертвецов каждый таскает сам. Это у нас они под каждой берёзой, это у нас, сколько хватит глаз, покосившиеся, незамоленые кресты.»

Она извинилась, отодвинув спиной стул, вышла. Пока я провожал её нескладную фигуру, плывшую в сизом дыму, сбоку навалился моряк.

— Не надо, браток, — заметил он с пьяной проницательностью. — Там всё проще… Тебе налить? — Он уже нависал горой, обдавая сырной пряностью. — У них и Бог вроде могилы за оградкой. Как постриженный газон.

Я махнул коньяку, накрыв рюмку пятернёй:

— А наш какой?

— Наш-то? — вздрогнул он, надкусывая лимон. — Как курган в степи. И хрен утешит… — Набычившись, обвёл зал мутными голубыми глазами. — Только Ему виднее, как нас вести.

Ресторан закрывался. Официанты подавали счета, раскрасневшиеся девицы водили по сторонам осоловевшими глазами.

«Но если бы не было горя, — думал я, — а было бы только одно беспредельное, тучное счастье, значит, не было бы и надежды. И веры бы тоже не было, и любви.»

Она вернулась лишь на минуту, уже аккуратно причёсанная, собранная. «Надо выбросить», — кивнула на листки, и я почувствовал, как съёживается её душа. Я свернул бумагу корабликом и отправил щелчком к мусорному ведру.

Мы вышли в вестибюль. По улице босыми ногами шлёпал дождь. «Испорченный вечер», — извинился я, подавая пальто. Она не обернулась и быстро зашагала во тьму.