Сесиль Родс и его время

СТРАНА ОФИР МЕЖДУ ЗАМБЕЗИ И ЛИМПОПО

Страна между реками Замбези и Лимпопо в те годы европейцам была уже известна. Там и путешественники, и ученые бывают. Промышляют охотники. Миссионеры пытаются обратить язычников в христианство. Там сохранились развалины удивительных древних сооружений и рудников, неизвестно, когда и кем построенных. Да и африканцы приходят из тех мест на заработки, рассказывают, какие там народы живут, каковы обычаи, какими путями пробираются в глубь страны. Кто с кем враждует, по какой причине. Как зовут правителей, какого они нрава, у какого сколько жен и наложниц, какая любимая…

И Родс, конечно, знал это. И думал, наверно, что уже все знает о жителях междуречья.

Препятствием на пути осуществления своих замыслов Родс считал инкоси (правителя) Лобенгулу и его обитавший на юго-западе междуречья воинственный народ ндебеле, или, как называли его соседи, а с их слов и европейцы, матебеле, матабеле, матебили.

Во многих книгах можно было в те времена прочесть о ндебелах и родственных им народах. Хотя бы у Ливингстона. Как раз там, на границе земель ндебелов, в поселке Куруман, Ливингстон женился на дочери известного миссионера, своего соотечественника, шотландца Моффета.

И о Лобенгуле знали европейские путешественники, миссионеры, охотники и торговцы. Рассказов о нем ходило множество.

Вряд ли стоит, конечно, идеализировать режимы патриархальной Африки и ее правителей. Но даже в рассказах тогдашних европейцев Лобенгула предстает рассудительным, вдумчивым, да, пожалуй, и просто мудрым человеком. Он был на семнадцать лет старше Родса, в 1888 году ему шел шестой десяток, и он уже около двадцати лет правил своим народом. Соплеменники обращались к нему «баба» — отец. Охотник Фредерик Барбер, побывав у Лобенгулы в 1875 году, писал, правда не без высокомерия, свойственного многим европейским путешественникам: «Во время разговора его лицо было приятным, с искорками юмора в глазах. Он остроумен и любит шутку, этот великий дикарь, король до кончиков пальцев».

Как-то один англичанин попытался произвести впечатление на Лобенгулу и его народ, предсказав затмение солнца.

У Марка Твена в романе «Янки при дворе короля Артура» красочно показано, какое ошеломляющее впечатление подобный прием произвел на «язычников» — короля Артура и его рыцарей «круглого стола».

На Лобенгулу такого впечатления произвести не удалось. Он был, разумеется, поражен исполнением страшного предсказания. Но когда затмение кончилось, англичанина, ожидавшего, вероятно, что ему начнут поклоняться как божеству, постигло горькое разочарование. Лобенгула, по мнению свидетелей-европейцев, не допускал и мысли, что англичанину было заранее известно о затмении. Он считал, что тут могло быть только «чисто случайное осуществление слов белого колдуна».[38]

Поведение Лобенгулы помогает объяснить другой сходный случай. Известно, как воспринял затмение солнца зулусский правитель Чака. Этот создатель «зулусской империи» был так знаменит, что еще во времена Пушкина и декабристов о нем писали в московском журнале «Вестник Европы». Отец Лобенгулы был одним из его военачальников.

Дело происходило в 1824 году. Зулусы тогда еще почти не знали белых людей, и предсказывать им затмение было некому. И вот в разгар праздника первых плодов, по европейскому календарю 20 декабря, когда народ ликовал и пел песни, свет солнца внезапно померк и тень скрыла семь восьмых его диска.

В книге, написанной на основе зулусских преданий, рассказывается: «Чака стоял на глиняном бугре, откуда обычно обращался к народу. Толпа глазела на него со страхом и надеждой. В странном неверном свете внушительная фигура его казалась исполинской. В правой руке он держал копье с красным древком и королевский жезл. Чака плюнул в солнце и приказал ему вернуться, затем нанес своим копьем удар в том же направлении и застыл, как статуя, не опуская оружие. Огромная толпа следила за ним затаив дыхание. Солнце почти исчезло.

Вдруг из толпы послышались возгласы удивления. Диск почти исчезнувшего было солнца стал быстро расти. А черная тень луны — отступать все дальше и дальше.

— Правда, правда, — загремела толпа. — Черное чудовище уползает обратно, а солнце преследует его. Наш король заколол чудовище, и оно теряет силы».[39]

Чака поступил не просто как мужественный и хладнокровный человек, но и как мудрый политик — предотвратил панику и укрепил свой авторитет. И как он рисковал, ведь кто знает, вдруг бы чудовище не уползло?

Таким же, кстати, небывалым и жутким, подобно этому затмению, было для многих африканских народов и само появление белых людей. Как для нас было бы пришествие инопланетян? Да нет, пожалуй, куда неожиданнее. Ведь зулусы и ндебелы не изучали тогда ни других миров, ни других частей нашей планеты, не проходили этого в школах и университетах, не слушали научно-популярных лекций и не читали научно-фантастических романов.

Лобенгула в сложных и не вполне понятных ему ситуациях говаривал:

— Конечно, вы, белые люди, очень искусны, но вот лихорадку лечить все-таки не умеете.

Такое подчеркнутое, пусть и не всегда оправданное недоверие к силам белых людей, будь то в случае с затмением или с лихорадкой, до какого-то времени помогало этому вождю сохранять духовную независимость своего народа.

Лобенгула, как и Чака, был, конечно, не наивным дикарем, киплинговским «полуребенком», а опытным, искушенным правителем, умевшим проявить самообладание, рассудительность и находчивость даже в самых сложных обстоятельствах.

…В молодости Лобенгула относился к европейцам доброжелательно, несмотря на то что в тридцатые годы буры вели войну против его народа. О бурах он знал много, да и англичане, немцы, португальцы — все ему были ведомы. Настороженности какой-то, конечно, не могло не быть. Но все-таки поначалу здесь, в междуречье, в глубине Африки, далеко от основных европейских владений, его народ, может быть, не ощущал прямой угрозы европейского завоевания.

Одной из первых книг, откуда европейцы узнали о Лобенгуле и его народе, был двухтомник немецкого путешественника Эдуарда Мора. Там говорилось, что «иностранец, путешествующий по землям племен зулов и матебелов в мирное время, когда цари спокойно управляют страной… и уважающий обычаи народа, находится в совершенной безопасности, как в отношении своей жизни, так и имущества. Я уверен даже, — писал путешественник, — что здесь гораздо больше шансов на безопасность, чем в цивилизованных государствах Европы, потому что разврат и грубость нравов, господствующие в грязных плебейских улицах наших больших городов, здешним варварам еще неизвестны».

И действительно, известный охотник Силус многие годы путешествовал по междуречью, и ни один из местных жителей не тронул волоса на его голове. То же самое можно сказать о многих других охотниках, торговцах, миссионерах.

Так было, пишет Мор, «в мирное время». Ну а в неспокойное? Эдуард Мор как раз и побывал у ндебелов в такую пору — в 1869 году, когда Мзиликази, отец Лобенгулы, уже умер, но еще не определилось, кто же будет его преемником. Обстановка в стране накалилась, ожидали крупных сражений между дружинами, выступавшими за двух соперничавших претендентов.

Высший совет народа ндебеле вызвал тогда находившихся в стране европейцев и повелел им собраться вместе в поселке Мангве. «Сначала я принял эти распоряжения как величайшую несправедливость и крайний деспотизм, — пишет Мор, — но впоследствии я убедился, что они клонились к безопасности белых. Дело в том, что туземцы действительно… хотели предохранить иностранцев от какого-либо несчастья. Смерть хотя бы одного из них могла вызвать неприятные столкновения с английским колониальным правительством, и этого старались всеми силами избежать».

Лобенгула

Мору не пришло в голову вспомнить, что, оберегая европейцев от той братоубийственной войны, которая вот-вот должна была разразиться в стране ндебелов, этот народ вполне имел право именно европейцев-то и считать виновниками кровопролития.

Ведь реальным претендентом был только Лобенгула. Но из уже захваченных европейцами областей Южной Африки пошел слух, что там скрывается его старший брат Нкулумане, которого ндебелы считали покойным. В Трансваале нашелся даже самозванец, выдававший себя за Нкулумане. Естественно, что все, кто по каким-либо причинам не хотел воцарения Лобенгулы, стали выступать за его мифического соперника.

Мзиликази умер в 1868-м, а Лобенгула смог окончательно утвердиться лишь в 1870-м, в тот самый год, когда Родс явился в Южную Африку. Полтора года в стране царили раздоры, вплоть до кровавых схваток между дружинами. И у ндебелов были все основания полагать, что слухи о Нкулумане подогреваются европейцами. Но никаких прямых выступлений против европейцев не было. И даже сам Лобенгула держался вполне дружелюбно.

Эдуард Мор повидался с ним 6 октября 1869 года и рассказал, какое впечатление произвел на него «будущий царь матебелов», Лобенгула «хотел показать себя в высшей степени любезным. Он выразил мне соболезнование, что в настоящее время ничего не может сделать для исполнения моих желаний, но просил меня не беспокоиться… во всяком случае, мне не придется ждать долго». По словам Мора, если Лобенгула и не был знаком с выражением «noblesse oblige» (положение обязывает), то действовал именно так.

Во время обеда Лобенгула обратил внимание на медальон, висевший на шее у Мора, — это был портрет его матери. Лобенгула попросил показать ему портрет. Заметив фамильное сходство и узнав, что мать Мора умерла, сказал:

— Да, да, белые счастливы; ваше искусство так велико, что вы видите даже тех, которые давно уже не существуют; сердца ваши не имеют надобности страдать.

Приводя эти слова, Мор замечает от себя: «Дитя нашей цивилизации, конечно, не могло бы выразиться с большим тактом».

Многое изумляло Мора. И то, например, что «матебеле никогда не дает застигнуть себя врасплох», и то, «как хорошо туземцы знают все, что происходит у них в стране».

С впечатлениями Мора познакомились больше ста лет назад и российские читатели. Издатель русского перевода И. В. Алферьев был уверен, что книга вызовет интерес. В предисловии он написал: «На издание русского перевода с тем же изяществом и роскошью, как это сделано за границей, я не жалел никаких расходов. Могу даже засвидетельствовать, что рисунки, находящиеся в сочинении Мора, напечатаны у нас лучше, чем за границей».[40] И перевели эту книгу на русский язык молниеносно: предисловие к немецкому изданию подписано автором в Бремене в марте 1875 года, а на русском переводе отметка «дозволено цензурою» датирована 3 ноября того же года. Всего шесть-семь месяцев!

…В 1870-м Лобенгула утвердился в качестве инкоси — верховного правителя. Ндебельские посланцы разыскивали Нкулумане повсюду, даже далеко за пределами междуречья, но так и не нашли его. Должно быть, он, как и предполагалось раньше, был убит еще в детстве из-за каких-то раздоров в верхах ндебельского общества.

Придя к власти, Лобенгула, можно это снова подчеркнуть, не сразу стал подозрительным к европейцам. Сначала даже разрешил нескольким людям искать золото в недрах его страны — как они говорили, дал им «концессии».

Он стремился лишь упорядочить отношения с европейцами, поставить их под свой контроль. Известно «Объявление Лобенгулы охотникам и торговцам». В нем говорилось: «Все путешественники, охотники или торговцы, желающие попасть в страну матебеле, должны идти по главной дороге, идущей из Ба Мангвато к сторожевому охранению Маньями, где они обязаны сообщить о себе обычным порядком и получить позволение идти к месту пребывания короля и просить об отдельном разрешении для каждого. За право охоты в районах к югу и западу от реки Шашани будет взиматься одно ружье стоимостью в пятнадцать британских фунтов стерлингов, мешок пороха и ящик капсюлей. Занятие какой-либо местности или постройка домов допускается лишь по специальному королевскому разрешению…»[41]

Подобные документы распространялись от имени Лобенгулы. На них была его печать с изображением слона. Сам он грамоте обучен не был. С его слов или под его диктовку документы эти составлялись европейцами, жившими в его главном поселке; другие европейцы называли их даже «секретарями» Лобенгулы.

Переводя его слова и пытаясь выразить их в европейских понятиях, они могли невольно искажать их смысл. Были, конечно, и попытки сознательных искажений. Правда, Лобенгула против этого боролся. Поручив одному европейцу перевести и записать свои слова, он потом мог вызвать другого и, показав ему бумагу, спросить, что же там написано. С помощью такой проверки он пытался контролировать белых людей.

Но потом отношение Лобенгулы к европейцам изменилось.

Английский капитан Паттерсон, побывав у Лобенгулы в 1878 году, писал о нем: «Будучи молодым человеком, да и какое-то время потом, даже уже став королем, он был тесно связан с белыми людьми и даже привык носить их одежду. Он построил себе каменный дом, приглашал их в свою страну, обеспечивал им безопасность. Но затем с ним произошла перемена. Вернувшись к гардеробу из нескольких лоскутов обезьяньей шкуры, он, по-видимому, возвращается и к аналогичной манере мышления, отвергает все новшества, ограничивает торговлю, отказывает миссионерам в поддержке и не защищает белых людей от нападок и оскорблений».[42]

— Что вы думаете о миссионерах и их вере? — спросил как-то Лобенгулу англичанин Уолтер Керр.

— Я полагаю, что она истинна, — ответил тот. Однако тут же добавил: — Но ведь им и платят, чтобы они так говорили.

Керр отмечает: «Я понял, что Лобенгула мало симпатизировал усилиям миссионеров». И констатирует, что за четверть века миссионерской деятельности ни одного обращенного в христианство в стране Лобенгулы не оказалось.

В первые годы правления Лобенгулы большим влиянием пользовалась его любимая сестра Нинги. У нее был собственный «двор». К ней являлись белые охотники и торговцы, если Лобенгула бывал в отъезде. И она привечала их. Образы таких женщин, как Нинги, вероятно, и натолкнули Райдера Хаггарда на идею одного из самых известных его романов — «Она» — о могущественной правительнице страны в глубине Африки. По этому роману до сих пор снимаются фильмы.

А Нинги была в 1880 году казнена. По мнению одного из английских историков, Лобенгула боялся усиления ее влияния. Но может быть, она впала в немилость именно из-за близости с европейцами?

Почему же так изменился Лобенгула? Капитан Паттерсон писал: «Искрення ли такая перемена, или она объясняется политикой, сказать трудно. Окруженный людьми, которые еще больше него ненавидят цивилизацию, он теперь является человеком, с которым мы вряд ли можем связывать большие надежды».

Этот англичанин был сыном своего времени и бытовавших в его стране представлений об африканцах. Он просто приклеил Лобенгуле ярлык «ненавистника цивилизации», даже не задавшись вопросом, почему же этот вождь, сначала так по-доброму относившийся к европейцам, взял да и переменился.

Ответа не найдешь и в других свидетельствах. Правда, многие европейские очевидцы не прочь были поругать друг друга. Миссионеры отмечали неприглядность поведения торговцев, охотники — миссионеров… Но создается впечатление, что буквально никто из них не попытался всерьез задуматься об обратной связи: какое же впечатление все они производили на африканцев и какие чувства могли вызвать. И как это все влияло на таких правителей, как Лобенгула.

Как могли относиться африканцы к приезжавшим и приходившим в их края европейцам, особенно когда этих пришельцев становилось все больше? Ведь большинство из них были людьми того же типа, что и золотоискатели Трансвааля. Те, кто и в Йоханнесбурге-то не ходили без кольта и пускали его в ход без долгих размышлений.

Ну вот хотя бы какой стереотип охотника создает Райдер Хаггард. Алан Куотермен, герой многих его африканских романов, считался у европейской читающей публики человеком очень достойным — не только мужественным и решительным, но и благородным, добрым, человеком широкой души. Одним словом, джентльменом. Этот образ был создан, чтобы восхищать и вдохновлять европейскую, особенно английскую, молодежь. И он действительно имел успех. Не случайно романы Хаггарда с этим героем переиздаются на многих языках и по сей день.

Но как же Алан Куотермен относился к африканцам?

Вот роман «Месть Майвы». Алан рассказывает, как он, охотясь, вступил на земли народа, по его описанию весьма похожего на ндебелов, вернее, на тогдашний европейский стереотип этого народа. Как же Алан ведет себя там?

Когда старшина африканских проводников и носильщиков говорит, что он и его люди не хотят идти дальше на земли чужого им народа, Алан наводит на него ружье.

— Пойдешь, или я буду стрелять.

Затем Алан начал, ни у кого не спросясь, охотиться на землях этого народа. А когда к нему пришел вождь одного из селений и вежливо попросил о встрече, Алан принялся кричать, чтобы слышали все кругом:

— Что это такое — так нагло тревожить меня? Да как он смеет беспокоить человека столь значительного, занимающего такое положение?.. Потом Алан объясняет своим друзьям, что он затем и кричал, «чтобы произвести впечатление».

А когда за ним, без спросу вторгшимся на земли чужого народа, вождь послал отряд воинов, Алан думает отравить их стрихнином, только вот стрихнина у него оказывается маловато…

И ведь так поступает и думает не человек из отбросов общества, а воспеваемый, опоэтизированный герой романов для юношества. Обмануть, надуть «дикаря», «варвара» — многие ли считали это зазорным?

Встречались, конечно, и такие, кто особенно бережно относился к доброй славе своего имени и старался ничем его не запятнать. Среди миссионеров были и просто подвижники — легкое ли дело уехать из Европы в глубь тогдашней Африки, и не на месяц, не на год, а на всю жизнь!

Но ведь и они считали, что у африканцев, собственно, нет никаких духовных ценностей. Исходили из того, что можно и нужно сломать весь строй духовной жизни африканцев.

Каковы бы ни были помыслы европейцев, которые первыми проникали на африканские земли, объективно они прокладывали путь для тех, кто шел вслед за ними. Киплинг опоэтизировал этих людей, видя в них именно авангард колониализма.

Но если это понимали Киплинг и Родс, то ведь начинал понимать и Лобенгула. До него все время докатывались вести о том, какая судьба постигла другие африканские народы, на чьи земли белые люди приходили сперва тоже только в обличье миссионеров, охотников, торговцев, натуралистов, путешественников…

Первые годы правления Лобенгулы совпали с началом «раздела» Африки, В междуречье все громче слышался рокот приближавшихся колониальных войн. И порой не такой уж глухой. И Лобенгула его слышал. Мог ли он не изменить отношения к англичанам?

С конца семидесятых годов появились уже явные признаки приближения угрозы. В 1877-м Англия аннексировала Трансвааль, и уже на следующий год британский администратор Трансвааля послал к ндебелам экспедицию во главе с тем самым капитаном Паттерсоном, который столь пренебрежительно отзывался о Лобенгуле. Паттерсону поручалось уговорить Лобенгулу снять все запреты на передвижение англичан по стране. Сам Паттерсон и его спутники должны были добиться от Лобенгулы разрешения пересечь всю территорию ндебелов и добраться до водопада Виктория на Замбези. Тем самым Паттерсон должен был провести рекогносцировку обширных земель для будущих захватов.

В состав экспедиции Паттерсона был включен никому тогда еще не известный двадцатидвухлетний молодой человек по имени Райдер Хаггард, мелкий английский колониальный чиновник в Трансваале. Но перед самой отправкой выяснилось, что дела службы задерживают его.

По пути к Лобенгуле Паттерсон тщательно осматривал те места, через которые проезжал. Оценивал их богатства, возможности. «Страна богата природными ресурсами, — писал он, — имеет отличные, хорошо орошаемые почвы, прекрасный климат, ее растительный мир очень разнообразен… Пышно цветут хлебное дерево, пальмы, оливковые деревья и все виды плодовых деревьев… В районах Машона и Тати много золота. Кроме того, страна богата железом».

Лобенгула понял смысл появления этой экспедиции. Паттерсону не удалось добиться разрешения свободно передвигаться по стране. Но он все же требовал, чтобы ему и его спутникам позволили отправиться к водопаду Виктория. Лобенгула ограничился настойчивым советом не делать этого и предупредил, что дорога опасна, по пути немало отравленных колодцев.

Паттерсон не внял увещеваниям и отправился в Замбези. На восемнадцатый день пути экспедиция погибла. По слухам из тех мест, люди напились воды из отравленного колодца.

В Англии решили, конечно, что экспедиция была истреблена по приказу Лобенгулы и его военачальников. Но доказательств не было. Британские власти послали Лобенгуле несколько запросов, но он категорически отрицал свою причастность к гибели экспедиции.

Булавайо. Зарисовка тех времен

Легко представить себе чувства Райдера Хаггарда, когда он понял, что лишь чудом избежал гибели. Может быть, поэтому в романе «Копи царя Соломона», написанном им через несколько лет, да и в других его произведениях междуречье Замбези — Лимпопо представало страной столь таинственной и столь недоброй к белым людям.

Каковы бы ни были причины ее гибели, злосчастная экспедиция Паттерсона ухудшила отношение Лобенгулы и его народа к англичанам. По сохранившимся документам Паттерсона о его переговорах с Лобенгулой современники сделали вывод, что «чрезвычайная миссия от британцев вызвала страшные подозрения» и «не закончилась ничем, если не считать появления недобрых чувств».

Эпизод с миссией Паттерсона показал, что условия для вторжения Англии в междуречье Замбези — Лимпопо тогда еще не были достаточно благоприятными. Требования британских эмиссаров не подкреплялись реальной силой. Солдаты королевы Виктории были поблизости, в Трансваале, но только с 1877-го по 1880 год, до победы буров при Маджубе, да и то их было немного, и у них были другие заботы.

А вот к 1888 году обстановка резко переменилась. И дело не только в том, что Родс и его единомышленники, распространив британскую сферу влияния на соседние с междуречьем земли батсванов, проложили путь для вторжения.

В самом междуречье белых людей становилось все больше и больше. С открытием трансваальского золота сразу же пошли слухи, что междуречье еще богаче. Недаром же какие-то народы, кем бы они ни были, оставили здесь столько рудников… Из уст в уста передавались, казалось бы, давно уже забытые рассказы средневековых португальских путешественников. Перепечатывались их старинные карты с манящими надписями: «Здесь есть золото».

Старатели бросились к Лобенгуле за «концессиями» на поиски золота. Его столица Булавайо стала местом паломничества и центром английских, немецких, португальских и бурских интриг.

«Белые люди приходят как волки, без разрешения, и прокладывают новые пути в мою страну», — писал Лобенгула в начале 1887 года британским чиновникам. Он пытался принять меры, ограничить въезд в страну, но приток европейцев все возрастал. «Сегодня еще сохраняется мир, но я не знаю, что принесет завтрашний день».[43]

Лобенгула оказался в сложном положении. В его народе росло недовольство европейцами, молодые воины требовали войны. Лобенгула отвечал им:

— Вы хотите толкнуть меня в пасть льва!

Он, умудренный годами и опытом вождь, понимал, что с европейцами ему не справиться. От него требовалось искусство настоящего дипломата, чтобы противостоять европейцам, не доводя дело до войны, и сдерживать своих воинов, но так, чтобы они в конечном счете не поднялись против него самого.

Может быть, он уже тогда сознавал, что война неизбежна? Только хотел оттянуть ее как можно дольше, если уж на победу все равно не приходилось рассчитывать…

Ну а Родс наверняка понимал, что для полного захвата междуречья военного столкновения ему не избежать. Изучал силы противника. И смотрел в будущее с опаской. Основания для этого у него были.

Зулус «в сутки проходит больше, чем лошадь, и быстрее ее. У него мельчайший мускул, крепкий, как сталь, выделяется словно плетеный ремень». Сто лет назад Ф. Энгельс приводил эти слова одного английского художника.

Кечвайо

Пересказывая восторженные отзывы очевидцев, Ф. Энгельс и сам восхищался храбростью зулусов. Зулусы, писал он, «сделали то, на что не способно ни одно европейское войско. Вооруженные только кольями и дротиками, не имея огнестрельного оружия, они под градом пуль заряжающихся с казенной части ружей английской пехоты — по общему признанию первой в мире по боевым действиям в сомкнутом строю — продвигались вперед на дистанцию штыкового боя, не раз расстраивали ряды этой пехоты и даже опрокидывали ее, несмотря на чрезвычайное неравенство в вооружении…»[44]

Речь идет о событиях 1879 года, когда британские войска вторглись на земли зулусов. Эта война была тогда одним из крупнейших событий в мире. В Европе восхищались действиями зулусского правителя Кечвайо и с изумлением говорили о битве у холма Изандлвана — зулусы атаковали и уничтожили вторгшийся в их страну крупный английский отряд. И хотя зулусским копьям противостояла европейская военная техника, все же погибло больше восьмисот английских солдат и офицеров и почти пятьсот бойцов «туземных войск» — африканцев, завербованных английскими властями.

Такое поражение африканцы нанесли европейским вооруженным силам впервые в истории. В «Санкт-Петербургских ведомостях» 4 (16) февраля 1879 года говорилось: «Победа кафров-зулусов над отрядом англичан оказывается полною. Не только из отряда никто не спасся, но вследствие означенного поражения главнокомандующий английскими войсками лорд Чельмсфорд принужден был отступить». Слово «зулус» вошло тогда в обиход русского языка. Чехов в письмах к своему старшему брату Александру обращался: «Мой брат зулус». Салтыков-Щедрин в «Современной идиллии» отправил своего бродячего полководца Редедю в страну Зулусию.

Англо-зулусская война повлияла и на события в Европе. В Англии она стала одной из причин широкого недовольства премьер-министром Дизраэли, приведшего вскоре к его падению. А ведь накануне этой войны он был в зените славы. Даже епископ англиканской церкви Наталя осудил агрессию своих соотечественников.

В одной из мелких стычек зулусы убили молодого человека по прозвищу Принц Лулу, а по имени — Наполеон Евгений-Людовик-Жан-Жозеф. Он действительно носил титул «имперского принца». Это был единственный сын последнего французского императора Наполеона III. Хотя во Франции уже несколько лет, со времен франко-прусской войны и Парижской коммуны, существовала республика, партия бонапартистов быстро усиливалась и, уверенная в скором приходе к власти, еще в 1874 году, в год совершеннолетия принца, провозгласила его своим главою под именем Наполеона IV. Бонапартисты считали, что ему не хватало лишь воинской славы, чтобы французы увидели в нем подлинного Бонапарта. Вдова Наполеона III — императрица Евгения и приютившая ее в изгнании королева Виктория послали своего любимца за этой славой на Юг Африки. Им казалось, что там ее добыть не трудно. Французский географ Элизе Реклю сострил: принц «надеялся, что военные подвиги против зулусов доставят ему впоследствии господство над французами». Европейские газеты готовились описывать грядущие военные подвиги принца. «По слухам, принц Луи-Наполеон изложит все пережитое им в Южной Африке в дневнике, который будет печататься…» — сообщала в апреле 1879-го петербургская газета «Голос». Но зулусский ассегай сорвал планы бонапартистов и заметно изменил политику европейских кабинетов, до того считавшихся с возможностью восстановления империи во Франции.

Дизраэли, один из главных виновников войны с зулусами, и тот не мог скрыть своего изумления. «Что за восхитительный народ — он убивает наших генералов, обращает наших епископов в свою веру и пишет слово „конец“ на истории французской династии».[45]

Прекрасные боевые качества зулусов настолько запомнились всему миру, что через много лет, в январе 1942 года, в самую критическую пору второй мировой войны, на страницах американской «Нью-Йорк геральд трибюн» появилась статья «Громадный африканский резерв воинства для союзников». В ней говорилось: «Величайший боевой народ Африки, прославленные южноафриканские зулусы, не воевали ни в первой мировой войне, ни пока еще — в этой».[46]

Но зачем вспоминать обо всем этом здесь, где идет речь о родсовских планах захвата междуречья?

Конечно, англо-зулусская война произвела на Родса громадное впечатление. Ведь события происходили в том самом Натале, где он прожил первый год своей южноафриканской жизни. Паникой был объят тот самый Питермарицбург, куда он приехал семнадцатилетним юнцом.

Но были и другие аналогии. События англо-зулусской войны наглядно показали Родсу, какими могут быть африканцы — те, кто ежедневно гнет спину в его алмазных копях. Родс знал, конечно, что в зулусском войске были воины, вооруженные ружьями, и что деньги для покупки этих ружей они когда-то заработали тут, в Кимберли. А может быть, именно те, кто работал на него, на Родса, и убили потом французского принца?

Родс был впечатлителен, когда дело касалось его жизни, и на него не могла не подействовать гибель принца, его сверстника. Очень уж наглядно она показала, что и «маленькая» колониальная война — это война, где убивают без различия чинов и званий.

Через несколько лет Родс сам чуть не последовал в мир иной тем же путем, что и неудачливый Наполеон. Во время колониальной «экспедиции» против небольшого народа коранна человек, ехавший рядом с Родсом, получил рану в живот и мгновенно умер. Родс с ужасом повторял потом: «Предстаньте себе, ведь это мог бы быть мой живот, а не его». По словам одного из друзей Родса, он «получил шок на всю жизнь» и с тех пор старался избегать риска многие годы.

И все же так ли уж важен был для Родса опыт англо-зулусской войны? Ведь после нее прошло уже несколько лет. Да и целью его были другие районы, далеко от злополучной Изандлваны. Жить там должны, казалось бы, другие народы, с другими нравами и обычаями…

В том-то и дело, что Родсу приходилось тут готовиться к встрече с теми же самыми порядками и обычаями, а главное — с таким же зулусским войском.

Отец Лобенгулы — я уже упоминал об этом — был когда-то, во времена Чаки, одним из зулусских военачальников. А сам Лобенгула на вопрос английского путешественника, как же следует правильно называть его народ, ответил:

— Подлинное имя моего народа — зулусы.

Как это могло получиться? От земель Лобенгулы до Наталя, страны зулусов, больше тысячи километров. Ну что ж, недаром Ф. Энгельс приводил свидетельства, что зулус может пройти в сутки больше, чем лошадь. Путь этот, от Наталя до междуречья, и был когда-то проделан ндебелами. Не сразу, а в два приема. За долгий срок. В сущности, разными поколениями.

Отец Лобенгулы Мзиликази — Большой След — был любимцем Чаки, одним из самых одаренных его сподвижников и военачальников. Об отношениях Чаки и Мзиликази подробно и живо рассказывается в книге «Чака Зулу», написанной Э. А. Риттером, в той самой, где говорилось и о реакции Чаки на затмение. Согласно преданиям, после одного очень успешного похода Мзиликази утаил от Чаки несколько стад захваченного скота. Чака поступил с Мзиликази милостиво: направил к нему гонцов с требованием отдать недостающий скот. Мзиликази ответил неслыханной дерзостью. Он срезал перья, которыми были украшены головы гонцов, и отослал этих людей обратно к Чаке, не передав на словах ничего.

— Увы! — горестно сказал Чака, увидев срезанные плюмажи. — Дитя мое опорожнилось на меня!

В начале 1823-го терпение Чаки все же истощилось, Мзиликази вместе со своим кланом ндебелов вынужден был бежать на север. Они переселились сперва за реку Вааль, но в 1836–1837 годах туда пришли буры, чтобы потом основать там свой Трансвааль. В результате двухлетних схваток Мзиликази пришлось уйти далеко на север и окончательно обосноваться уже за рекой Лимпопо.

Так в далекое от земли зулусов междуречье были перенесены зулусские обычаи и традиции, не говоря уже о языке. И путешественники удивлялись, когда видели здесь такую же военную организацию, ставшую, как у зулусов, основой всего общественного организма.

Страна, как и у зулусов, делилась на военные округа. Суровое воспитание делало юношей дисциплинированными воинами, не боящимися смерти. И постоянные тренировки выработали у здешних воинов, как и у зулусских, способность проходить в сутки больше, чем лошадь. И на их телах так же отчетливо выделялся каждый мускул.

Верховного правителя здесь звали «инкоси», военачальника и главу административного района — «индуна», отряд воинов — «импи», и так далее. Как у зулусов…

В западной литературе ндебелам, как и зулусам, нередко приписывалась «кровожадность», крайняя жестокость по отношению к другим народам, да и в своей собственной среде. Нравы ндебелов, как и зулусов, что и говорить, не отличались мягкостью. Вся жизнь их была суровой. Молодые воины не носили обуви, как когда-то их прадеды, — Чака считал, что обувь изнеживает. Кожа ступни ноги у воина должна быть тверже подошвы обуви. Нельзя было иметь метательного копья — разить врага воин должен был только лицом к лицу в рукопашной схватке. Воин, потерявший оружие на поле брани, карался смертью. Во времена Чаки и Мзиликази такая судьба могла постичь и целый отряд, потерпевший поражение в бою с неприятелем, но при Лобенгуле такого, кажется, уже не случалось.

Лобенгула говорил, что у него нет тюрем, да и держать людей в тюрьме, как это делают европейцы, он считал бесчеловечным. Так что проступки или прощались, или карались смертью…

Самое время, кажется, воскликнуть: о времена, о нравы! Но так ли уж они поражают своей жестокостью? Разве не было подобного в прошлом европейских народов? История и тут писалась кровью, и, как это ни грустно признать, запоминались больше именно те правители, которые не жалели крови подданных.

Обратимся снова к Риттеру: «Чака, несомненно, бывал временами жесток. Но это присуще всем великим полководцам. Тит, самый „гуманный“ из римских императоров, во время осады Иерусалима распинал по тысяче иудеев в день… Чака велел заживо сжечь шестнадцать женщин. Красс же, разбив Спартака, распял шесть тысяч восставших рабов. Когда в 1631 году Тилли взял штурмом Магдебург, жительницы этого города подверглись насилию. Воины Чаки за такое преступление поплатились бы жизнью…»

Так что какими бы жестокими ни казались нам нравы ндебелов и зулусов, с морально-этической точки зрения они куда естественнее для того общества, чем страшные изуверства и кровавые бойни, учиненные в те же времена, да даже и позднее, европейскими «цивилизованными государствами».

Ндебелы-матебелы были не так уж многочисленны. Расположившись на юго-западе, они не заняли всего междуречья. На остальных землях по-прежнему жили племена машона, или шона, — многочисленные, но раздробленные и не имевшие такой военной организации, как зулусы и ндебелы. Некоторые из племен шонов стали данниками ндебелов, другие сохранили независимость.

Когда Сесиль Родс готовился к захвату междуречья, шоны, конечно, занимали его куда меньше, чем ндебелы. От них он не ждал серьезного вооруженного сопротивления. Более того, Родс даже надеялся, что шоны увидят в белых людях освободителей от власти «кровожадных» ндебелов. Идея о том, что шоны подвергаются постоянному угнетению со стороны ндебелов, широко распространялась сторонниками Родса.

Шоны действительно не славились такой воинственностью, как ндебелы, а были известны трудолюбием в земледелии и скотоводстве, искусностью в ремеслах. Хорошо знавший их миссионер Джон Маккензи писал: «Машона — самое трудолюбивое и искусное племя по всей Южной Африке… Оно — первое среди всех племен по своим познаниям в области сельского хозяйства; по своему искусству плавки металлов и особенно по своей превосходной обработке железных орудий, таких, как наконечники копий, мотыги, топоры, тесаки и т. п.».[47]

Шоны жили в междуречье неизмеримо дольше, чем ндебелы. Жили по старинке. Исходили из тех условий мирного земного счастья, о которых так ясно сказано в песне одного из африканских народов:

В наши дни с народом шона связывают исторические события, которые долго считались одной из таинственных загадок Африки. Да и сейчас она еще не разгадана до конца.

В междуречье европейские путешественники часто находили остатки цивилизации, показавшейся им необычной для Африки. Сотни глубоких рудников. Множество массивных каменных строений с высокими башнями и толстыми стенами. Крупнейшую из этих построек местные жители называли «Зимбабве».

Эти находки поставили ученых в тупик. Большинству европейцев во времена Родса и в голову не приходило, что африканцы могут самостоятельно создать сравнительно высокую культуру. Правда, еще первые путешественники писали, что основное население междуречья — машоны добывают золото, хотя и в незначительных количествах, и что они, как писал Эдуард Мор, «устроили здесь рудники». Но на эти свидетельства никто не обращал внимания. Крупный английский археолог Теодор Бент авторитетно утверждал в 1892 году, что постройки Зимбабве «никак не связаны ни с одним из известных нам африканских народов» и что они вообще «несовместимы с африканским характером».[48]

Вот и появился облеченный в наукообразную форму домысел, будто именно здесь, в междуречье Замбези и Лимпопо, обнаружена наконец упомянутая в Библии страна Офир, откуда царь Соломон привозил золото для украшения своего храма в Иерусалиме. Изданный в 1885 году роман Райдера Хаггарда «Копи царя Соломона» — один из отголосков этого домысла.

Догадок было множество. Ученые спорили, кем создана культура Зимбабве — финикийцами, арабами или индийцами.

Теперь-то историкам проще. С помощью радиокарбонного анализа они установили, что строения Зимбабве относятся не к седой древности, а к середине нашего, второго тысячелетия, то есть возникли четыре-пять веков назад. Значит, к царю Соломону и финикийцам они во всяком случае не имеют отношения. В наши дни бесспорно доказано, что культура Зимбабве местного, африканского происхождения.

На территории междуречья было много переселений и кровавых междоусобиц. Племена перемешивались. Так что было бы большой смелостью прямо назвать создателями Зимбабве предков какого-либо из народов, живущих сейчас в междуречье. И все-таки можно сказать, что и в машонах тоже наверняка течет кровь средневековых создателей Зимбабве.

Правда, и теперь еще не все загадки решены. Археологами найдено тут множество бус, похожих на занзибарские, индийские, индонезийские… Большинство ученых считают эти находки следами не изученных до сих пор связей и контактов между континентами. Но для некоторых это и сейчас свидетельства того, что культурные элементы были якобы привнесены в цивилизацию Зимбабве извне.

Так что споры продолжаются, хотя и не такие бурные, как во времена Родса, когда происхождение руин Зимбабве было не только предметом академических дискуссий, но и модной темой в аристократических салонах, Родс также отдал ей дань. В годы завоевания междуречья он собрал у себя в Кейптауне множество реликвий из Зимбабве.

В середине девяностых годов он часто показывал их знатным гостям и горячо спорил о том, кому же принадлежали эти развалины — финикийцам или арабам до начала магометанства.

Эти рассуждения Родса пересказал французский ученый и путешественник Пьер Леруа-Болье. Описание их встречи тогда же появилось и на русском языке. Родс «велел принести „Книгу Царств“, читал отрывки, относящиеся к Соломону и путешествию Гирама за золотом в страну Офир; взяв потом перевод Диодора Сицилийского, он читал нам те места, где автор описывает золотые залежи, находящиеся к югу от Египта, и способы их разработки». Родс считал, что остатки золотых рудников в междуречье совершенно соответствуют описаниям Диодора Сицилийского.

— Я не утверждаю, — говорил он, — что эти залежи разрабатывались именно египтянами; но они разрабатывались народом, обладавшим той же цивилизацией.

«Он достал потом, — продолжал Леруа-Болье, — золотую медаль, найденную близ этих же развалин, но гораздо позднейшего происхождения… по этому поводу он стал говорить о многочисленных иезуитских миссиях, отправлявшихся в эти страны в XVI столетии».

— И все это пропало, — заключил Родс с некоторым оттенком меланхолии.

Подлинный смысл рассуждений Родса француз отлично понял. Родс «думал, конечно, что это служит как бы оправданием тому, что высшая раса захватила эти страны; его миссия — снова внести в них ту цивилизацию, которую варвары уничтожили и которую португальцы не сумели водворить снова после первых больших усилий».[49]

Вот так через призму своих политических интересов Сесиль Родс воспринимал давнюю африканскую культуру.

Ну а какими же видел он своих современников — ндебелов и машонов? Как представлял себе народы, которые ему предстояло покорить? Понять это важно не для того лишь, чтобы лучше понять самого Сесиля Родса. Нет, ведь в его взглядах отразились представления об африканских народах, типичные для многих его соотечественников и современников.

Родс впитывал в себя представления, бытовавшие в его среде, а потом и сам внес немалую лепту в формирование образа народов Африки в Англии, да и во всей Европе. Этот образ, эти представления, несколько изменяясь в деталях, просуществовали десятилетия и часто служили оправданием, объяснением колониальной политики.

В наши дни достижения научно-технической революции сделали мир таким обозримым, таким, уж кажется, тесным, что даже далеким народам надо знать друг друга как можно лучше. А для этого надо воссоздать картину становления их представлений друг о друге, доискаться до истоков каждого предрассудка. Недаром отрасль науки, которая этим занимается, — имагология — находит все новых приверженцев.

Представления Родса и его единомышленников — одна из ступенек в истории расовых предрассудков и колониальной психологии. Но легко ли понять, каким виделось Родсу междуречье и его народы? Дневниковых записей он не вел, сочинительством не занимался. Эпистолярное же его наследие состоит больше из лаконичных деловых посланий и телеграмм.

В своем Кимберли и в Кейптауне он имел возможность узнать буквально все, что было написано о ндебелах и машонах или что о них рассказывали. Но в какой мере эта информация была верной, адекватной?

Казалось бы, он получал там сведения из первых рук, но ведь искажались они по меньшей мере трижды.

Во-первых, из-за отношения самих африканцев. Один тогдашний английский автор считал, и не без основания, что африканец в ответ на расспросы белого рассуждал примерно так:

— А кто ты такой, что я должен отвечать на все твои вопросы? Почему я обязан рассказывать тебе все о себе, о моей стране, о наших владениях, нашем правительстве и наших домах? Ведь я не знаю, кто ты такой, каковы твои цели. А может быть, ты шпион и завтра обернешься нашим врагом![50]

Так что сведения, полученные от африканцев, отнюдь не всегда были точными.

Вторым источником искажений была предвзятость очевидцев-европейцев.

Флобер составил когда-то «Лексикон прописных истин», словарь ходячих мнений тогдашнего парижского буржуа на все случаи жизни. Попробуй-ка выскочи из круга привычных представлений своего времени! Для этого надо быть очень неординарным человеком. И об африканцах были такие же ходячие мнения.

Большинство европейцев, приезжавших в Африку, считали, что, чем бы они ни занимались, что бы ни делали, они несут добро. Свет цивилизации и культуры. Единственно верные идеи и образ жизни. «Величие» собственной миссии ослепляло, затмевало реальность. И им казалось, что враждебность, недоверие к ним могут испытывать только безнадежно отсталые люди, «дикари», «ненавистники цивилизации». Ах, как удобно отождествить себя с прогрессом, считать себя его знаменосцем. Где уж тут пытаться понять, разобраться.

И вот эти-то европейцы, с чьих слов потом судила Европа об Африке, видели своими глазами лишь тот стереотип этого материка и его обитателей, к которому они привыкли на родине. Еще в начале столетия было сказано: «Сведения, выносимые средним путешественником из чужой страны в качестве его личных впечатлений, почти всегда в точности подтверждают те его мнения, с какими он отправился в путь. Он имел глаза и уши только для того, что он ожидал увидеть и услышать».[51]

Как тяжко давалось немцам и другим иностранцам понимание жизни Московского государства. Да и давалось ли вообще? А ведь это были люди не такой уж далекой культуры, жители, можно сказать, соседних стран. Необычайно трудно понять обитателей другого края земли! Чем больше расстояние между культурами, чем труднее дается взаимопонимание, писал Н. А. Ерофеев, пионер имагологии в нашей стране.[52]

Облик жителя иных земель, «инородца», возникает не только под влиянием социальных и экономических условий. Он впитывает в себя тончайшие, подчас трудно распознаваемые психологические особенности своего времени. И именно они могут послужить, как это бывало в истории, питательной средой для предрассудков и предубеждений.

Еще один источник искажения сведений — это само сознание того человека, который эти сведения получает: выслушивает от очевидца или узнает из книг. В данном случае — сознание самого Сесиля Родса. Получив информацию уже искаженную, можно сказать, дважды, оно искажало ее еще раз, подчиняя своей собственной установке.

Родс не отличался абстрактной любознательностью. Для этого он был слишком занятым человеком. На ндебелов и шонов, как и в случае с цивилизацией Зимбабве, он смотрел лишь через призму своих политических интересов. В наши дни суть таких интересов именуют геополитикой. Вот потому отношение Родса к африканским народам можно свести к одной немудреной формуле. Он делил их на «кровожадные» и «мирные». Если перевести это на современный язык, то определения звучали бы так: сильные противники, которые скорее всего окажут серьезное сопротивление при завоевании, и противники послабее, менее опасные.

ОТ «БЕЛОЙ КОРОЛЕВЫ» К ИНКОСИ ЛОБЕНГУЛЕ

Все же главным препятствием на пути в глубь Африканского континента Родс считал не африканцев. Какими бы грозными противниками они ни были, соперники-европейцы казались куда более опасными.

Схватка за Черный материк быль в самом разгаре. Четырнадцать государств Европы и Северной Америки на Берлинской конференции 1884–1885 годов пытались выработать хоть какие-то правила игры: определить, на каких же условиях очередной кусок африканской земли можно объявить чьей-то территорией, «сферой влияния».

Ничего из этого, как известно, не получилось. После конференции борьба пошла еще ожесточеннее. Финансовый капитал, писал В. И. Ленин, стремился «захватить как можно больше земель каких бы то ни было, где бы то ни было, как бы то ни было, учитывая возможные источники сырья».[53] Признавали это и сами участники схватки. Лорд Розбери, британский премьер-министр, говорил: «Англичане сейчас вколачивают колышки, основываясь на которых их потомки будут предъявлять свои претензии».[54]

Сесиль Родс начал добиваться захвата междуречья в 1887 году. В Англии и ее южноафриканских владениях не один он стремился к этому, но его роль оказалась особенно важной.

Поначалу он действовал через британского верховного комиссара Южной Африки Геркулеса Робинсона и Сиднея Шиппарда, который со времени захвата Бечуаналенда, земель батсванов, возглавлял там английскую колониальную службу. Сотрудничать с Шиппардом Родсу было особенно легко. Они знали друг друга давно. Еще в первом политическом завещании в 1877 году Родс объявил Шиппарда своим душеприказчиком.

Родс и его единомышленники понимали, что в условиях все ужесточавшейся схватки за Африку завоевание междуречья следует проводить осторожно, по этапам. И первой ступенькой могло быть только включение земель ндебелов и машонов в британскую «сферу влияния».

Такая задача не казалась Родсу легкой. Междуречье — это были не просто земли «впрок». Все считали, что там золото, много золота.

К тому же во влиятельных колониальных кругах Германии родился план создания немецкой «Срединной Африки». Они хотели соединить Германскую Восточную Африку с Германской Юго-Западной Африкой. Обе колонии были «приобретены» только-только — в 1884-м, но уже не терпелось объединить их — опоясать весь континент кольцом своих владений.

А между этими колониями лежало междуречье. Не захватишь его — не бывать и «Срединной Африке». И потянулись к междуречью германские агенты.

Португалия вспомнила о своих «исторических правах»: ведь она первой среди европейских стран начала захваты в Африке, еще в средневековье. И теперь тоже возмечтала оковать обручем Африканский континент, объединив свои владения на западе и на востоке — Анголу и Мозамбик. Для этого ей тоже надо было овладеть междуречьем.

Да и Трансвааль. Его правительство считало экспансию в междуречье вопросом жизни или смерти для бурских республик. Стиснутые англичанами с юга и с востока, а после захвата земель батсванов в 1885-м — и с запада, буры боялись полного окружения. И потому изо всех сил старались упрочить свое влияние в междуречье, помешать там усилению Англии.

Само по себе это, может быть, и не так уж страшило бы Родса, но его настораживали признаки сближения Германии с Трансваалем. Поэтому за действиями буров Родс следил зорко.

А следить было за чем.

Еще в 1882 году Лобенгуле направил послание Пит Жубер, главнокомандующий вооруженными силами Трансвааля. Жубер пытался настроить Лобенгулу против англичан. Он жаловался, как трудно было Трансваалю избавиться от британского господства, и писал: «Если англичанину удалось у вас что-нибудь стащить, он будет изо всех сил держаться за это — как обезьяна, когда она зажимает между ладонями горсть тыквенных семечек, — и надо бить его смертным боем, иначе ни за что не отдаст».[55]

Такие письма, несмотря на их образность, может быть, и не производили бы желаемого впечатления, если бы англичане не подтверждали их справедливость своими действиями. Ведь как для буров, так и для ндебелов угроза английского вторжения действительно резко усилилась с 1884–1885 годов, после того, как Англия захватила земли батсванов, превратив их южную часть в свое владение Британский Бечуаналенд, а северную, доходившую до земель ндебелов, — в свой протекторат.

Особенно встревожился Лобенгула, когда англичане предложили провести границу между землями ндебелов и ближайшего к ним батсванского племени — бамангватов. Сидней Шиппард выдвинул себя в качестве третейского судьи.

Лобенгула, конечно, понял, что любая попытка установить какую-то границу обязательно вызовет споры между соседями, а англичанам только это и нужно. И он, забыв давние распри с бамангватами — а у каких соседей не бывает распрей, — отправил их вождю Каме тревожное и вместе с тем дружелюбное послание. Он убеждал соседа решать все междоусобные споры самим, не допускать вмешательства европейцев.

«В прошлом году я слышал от белых людей, что Вы ставите вопрос о проведении пограничной черты. Теперь я это слышу опять, но со мной Вы это не обсуждали. Почему же Вы не известили меня? Ваш сосед — я, а не белые люди. А Вы решаете, не советуясь со мной. Вы отдаете свою страну, и даже часть моих земель. Как мне понимать все это? Я хотел бы слышать Ваш ответ как можно скорее. Мы ведь никогда не говорили ни о какой границе. Лишь теперь они (англичане. — А. Д.) ставят вопрос о границах».

После долгих уговоров Лобенгула добился своего. Кама тоже отказался от английского посредничества.

Недовольство англичанами давало козыри бурам. Трансваальский эмиссар Пит Гроблер отправился к батсванам и ндебелам. Батсванам он завез много ружей и раздавал вождям, недовольным английским вторжением и проанглийской, с их точки зрения, позицией Камы.

Буры, конечно, не надеялись так просто изгнать британцев с земель батсванов, они только пытались затруднить английское продвижение в междуречье. Пит Гроблер явился в Булавайо. В июле 1887 года, всячески запугивая ндебелов английской угрозой, он сумел заключить с Лобенгулой «договор о мире и дружбе» и добился ряда привилегий для буров в стране ндебелов. Он надолго остался в Булавайо как бы полномочным послом, чтобы тут, на месте, противодействовать английским влияниям.

Англичане в долгу не остались. Сидней Шиппард принялся запугивать ндебелов угрозой вторжения буров. Он писал Лобенгуле: «До меня дошло известие о большом числе людей из Трансвааля, собирающихся вторгнуться в Машоналенд». И добавлял: «Хотя об этом я не знаю ничего определенного, все-таки на всякий случай сообщаю».[56]

Когда Гроблер возвращался из Булавайо обратно в Трансвааль, на землях бамангватов его «случайно» убили.

Англичанина Паттерсона случайно отравили, бура Гроблера невзначай убили… На простых европейских охотников, торговцев никто не покушался. Но прикосновение к «большой» политике оказывалось роковым даже тут, в глубине Африки.

…Родс все сильнее давил на капские колониальные власти. Не исключено, что именно его агенты первыми узнали о договоре Гроблера.

На рождество 1887 года Родс встретился с Геркулесом Робинсоном. Было решено, что настало время действовать быстрее и энергичнее. Наметили немедленно отправить официальное посольство к Лобенгуле — не только заключить договор «о мире и дружбе», подобный бурскому, но, главное, добиться, чтобы вождь ндебелов не заключал больше никаких договоров ни с кем, кроме Англии.

Полное ли единство помыслов заставило верховного комиссара Южной Африки действовать в унисон с Родсом, да еще с такой быстротой, как известно, далеко не всегда свойственной чиновникам? Или Родс так умел убеждать? У нас нет записей их бесед, сказанных там слов, сделанных намеков. Но зато доподлинно известно, что чуть позже Робинсону подарили 250 акций одной из компаний, созданных Родсом для эксплуатации междуречья. А потом он стал одним из директоров Де Беерс.

…В Булавайо не верили уже никому из европейцев, но англичанам особенно. Поэтому главой своего посольства английские власти выбрали человека, который должен был вызвать у ндебелов если и не максимум доверия, то хотя бы минимум недоверия. Это был Джон Моффет.

Джон Моффет — сын Роберта Моффета, хорошо знавшего отца Лобенгулы. Шурин Ливингстона. Он родился тут, в поселке бамангватов, совсем неподалеку от земель ндебелов. Потом, став миссионером, жил в тех же местах и многократно встречался с Лобенгулой. С конца семидесятых годов Моффет стал колониальным чиновником — с миссионерами такое случалось нередко. В 1888 году он — уже пожилой человек, и ему легче вести переговоры со старейшинами ндебелов, чем какому-нибудь юнцу. Одним словом, лучшего парламентера не сыщешь.

Переговоры Моффета в Булавайо в январе — феврале 1888-го шли напряженно и долго. Не раз пришлось ему говорить и с Лобенгулой, и с видными индунами. Убеждать, что трансваальцы обманывают ндебелов, что буры вкладывают в свой договор с ними совсем не тот смысл, о котором говорил Гроблер. Это звучало убедительно, потому что было правдой. И, естественно, возмутило ндебелов.

Гораздо труднее было заставить Лобенгулу и индун поверить, что договор, привезенный Моффетом, лучше договора Гроблера. Правда, в нем говорилось, что «мир и дружба будут вечны между Ее Британским Величеством, Ее подданными и народом амандебелов». Но на ндебелов налагались жесткие ограничения: «не вступать в какие-либо переговоры, а также не заключать договоры ни с каким иностранным государством…»

По международно-правовым понятиям тогдашней Европы Англия могла считать, что такой договор включит земли ндебелов в ее «сферу влияния».

Понимал ли это Лобенгула и его советники? Как узнаешь теперь?

Европейских представлений о четких границах, территориальной целостности, продаже или уступке территорий у них не было, да и быть не могло. Сколько этот народ кочевал, сколько мест обитания поменял… Наталь, Трансвааль, междуречье. Да и в каждой из этих областей ндебелы не жили постоянно на одном месте. Не хватало корма для скота — и даже главному поселку, столице, приходилось переезжать. Свое богатство ндебелы видели в скоте. А на земле вообще начали оседать не так уж давно.

Да разве и у вполне земледельческих народов, стоявших на той же стадии развития, что и ндебелы, — разве у них представления о границах и отчуждаемости земель могли быть такими же, как в Европе конца XIX века?

Как Моффет объяснял ндебелам смысл этого договора? И почему Лобенгула и его советники в конечном счете все же уступили давлению?

Во всяком случае они сделали это очень неохотно. Переговоры из-за этого маленького текста, всего несколько фраз, Моффету пришлось вести не одну неделю. Должно быть, ндебелы все думали и прикидывали, кто же для них опаснее: буры или британцы.

Подействовало ли, что Моффет запугивал ндебелов угрозой бурского вторжения? Буры ведь один раз уже воевали с ндебелами и заставили их покинуть обжитые места. Сумел ли Моффет как-то усыпить бдительность ндебелов по отношению к англичанам? Или, наоборот, он угрожал им гневом «Великой белой королевы»? О ее могуществе Лобенгула и его советники были достаточно наслышаны.

Удастся ли когда-нибудь узнать это? Может быть, помогут устные предания ндебелов, когда историки смогут заняться ими всерьез…

Ну а сам Моффет? Он-то, миссионер и сын миссионера, вполне ли он понимал, что делает? На что он обрекает народ, знакомый ему с детских лет и ничего дурного ему не сделавший?

Или Моффет и вправду так свято верил в благие намерения своего государства? И сознательно шел на обман — во благо обманутых. Такое ведь бывало нередко. Писал же Ф. Энгельс, что даже многие ученые прошлого столетия рассматривали нравы других народов «через очки дома терпимости».[57] А когда одного английского миссионера спросили о нравах и обычаях «туземцев», он ответил: «Обычаев никаких, нравы дикие».[58]

Или Моффет думал только о доставшемся ему хлебном месте в колониальном аппарате? А может быть, и вообще не особенно задумывался? Просто был сыном своего времени — из тех, кому общепринятое кажется верным.

Так или иначе, Моффет свое задание выполнил: 11 февраля 1888 года Лобенгула приложил свою руку к «договору» с Англией и поставил на месте подписи крестик. Моффет скрепил бумагу словами: «Я удостоверяю истинность настоящего документа». Нашлись два «свидетеля». Они тоже поставили свои подписи…

«К берегу пристает лодка, бусами и побрякушками приманивают вождя, который за эти подарки ставит знак на „договоре“, смысла которого он не понимает. Договор подписывает переводчик и авантюрист, приехавший в страну, и страна считается отныне союзницей (колонией) той страны, откуда приехавший родом, Франции или Англии». В. И. Ленин в своих «Тетрадях по империализму» выписал это место из книги «Империализм» английского экономиста Джона Гобсона.[59] Тут картина, довольно типичная для эпохи «раздела мира».

Правда, в переговорах с ндебелами речь шла не о бусах и побрякушках. Да и Лобенгула был, вероятно, более мудрым и опытным правителем, чем многие другие. И все же сущность события та же.

«Сфера влияния» была создана.

По международному праву, принятому в тогдашней Европе, договоры Моффета и Гроблера имели, наверно, более или менее одинаковую силу. Но на деле было, конечно, не так. За договором Моффета стояла вся мощь Британской империи. Отныне конкурентам из Германии, Португалии и Трансвааля доступ к богатствам междуречья резко сократился.

Но это еще не значило, что на пути Родса не осталось соперников. А соотечественники-англичане? Как раз их-то включение междуречья в британскую сферу влияния очень ободрило. Некоторые из них засматривались на богатства междуречья, особенно на золото, задолго до Родса, еще с шестидесятых годов. С того времени, когда историки впервые поместили туда библейскую золотоносную страну Офир. Кое-кому удалось даже получить «права» на добычу золота в районах у стыка земель ндебелов и бамангватов.

Главной соперницей Родса была здесь компания Гиффорда-Коустона. Лорд Гиффорд принадлежал к числу тех аристократов, для которых кипение колониальных страстей было не только источником существования, но и самой жизнью. Он служил в Западной Африке, в Австралии, на Гибралтаре. Участвовал в англо-зулусской войне 1879 года и еще тогда заинтересовался богатствами междуречья. Сохранился даже текст договора, который он предложил Лобенгуле. Инкоси ответил отказом. Но интерес к тем местам у лорда не угас, и во второй половине восьмидесятых он взялся за организацию золотодобывающей компании. Гиффорд уговорил Джорджа Коустона, известного лондонского биржевика, объединить с ним усилия. Они купили «концессию» на добычу минералов, полученную у Камы, вождя бамангватов, а узнав о заключении договора Моффета, решили добиваться «концессий» и у Лобенгулы.

Гиффорд и Коустон жили в Лондоне, но помощников на театре действий подобрали энергичных и деятельных. Чего стоил хотя бы Эдуард Моунд. Прекрасно знал обстановку в междуречье и на путях к нему, знаком с Лобенгулой. В 1885 году он, тогда офицер английского отряда, посланного на земли батсванов, побывал у Лобенгулы в качестве официального английского посланца. С тех пор его не покидала мысль о том, что страна ндебелов может сделать его богатым… Его отчет о минеральных богатствах этого края был опубликован в 1886 году и привлек внимание дельцов, связанных с колониями.

Коустон, свой человек в лондонском Сити, и Гиффорд — ведь он был как-никак аристократ — смогли заручиться основательной поддержкой в самой Англии. Их компанию поддержали видные лондонские финансисты, в том числе и Ротшильды. Эти банкиры, помогая Родсу, держались правила: не складывай все яйца в одну корзину.

В Лондоне у Коустона и Гиффорда позиции были даже сильнее, чем у Родса. К началу схватки за междуречье Родса еще плохо знали там, в сердце империи. Когда премьер-министру, лорду Солсбери, упомянули имя Родса, он сказал:

— Если я не ошибаюсь, пробурский парламентарий в Южной Африке?

Правда, у Родса были свои преимущества. Капитал — не маленький. Обстановку видел вблизи, а не узнавал по чужим, пусть даже компетентным, донесениям. Был близок с колониальными чиновниками на месте действия.

Гиффорд и Коустон решили направить Моунда своим эмиссаром к Лобенгуле для переговоров о концессии. В начале мая 1888 года Коустон обратился к министру колоний с просьбой одобрить это действие. Тот ответил, что ему надо посоветоваться с чиновниками на месте. Знал ли он, какую услугу оказывает Родсу? Тому надо было опередить соперников, и вот он получил и предупреждение, и время.

Родс решил немедленно добиться от Лобенгулы того, что не удалось еще никому, — получить обширную «концессию». Для проведения всей операции требовались не только стремительность, но и тщательность подготовки, осмотрительность, внезапность, а следовательно, полная секретность.

…Алмазная империя готовит свое посольство в Булавайо. Родс выбирает трех послов. Один — бизнесмен, другой — человек, знакомый с языками и обычаями местных африканских народов, третий — юрист, его помощь нужна при составлении договора.

В качестве бизнесмена едет Чарлз Радд, первый компаньон Родса, депутат капского парламента. Другой посол — тридцатилетний Фрэнсис Томпсон. Родс выбрал его как знатока «туземных» обычаев и психологии, вероятно, потому, что Томпсон был организатором системы компаундов в Кимберли. И еще потому, что Томпсон провел детство на севере Капской колонии, по соседству с независимыми африканскими племенами. Он знал сетсвана — язык бамангватов. Лобенгула тоже знал язык своих соседей, и Томпсон мог с ним объясниться. Третьим послом Родс избрал Джеймса Маджира, своего товарища по учебе в Оксфорде.

И вот началась гонка. В июне Моунд прибыл из Лондона в Кейптаун с инструкцией Гиффорда и Коустона добраться до Булавайо и добиться «концессии». Родс тем временем побывал в Лондоне. Выяснил обстановку и вернулся с готовым проектом создания собственной компании по образцу привилегированных компаний, получавших почти неограниченные права на завоевание новых стран в схватке за «раздел мира».

В июле Моунд прибыл в Кимберли и уже начал путь на север. Посольство Родса еще не было готово. Вот тут-то и сыграли свою роль связи Родса с колониальными чиновниками. Собственно, даже не просто связи. Недаром же верховный комиссар Южной Африки сэр Геркулес Робинсон стал директором Де Беерс и пайщиком двух компаний Родса, а Сидней Шиппард, представитель английской власти в землях батсванов, выйдя через несколько лет в отставку, превратился в советника родсовской Голд филдс оф Саут Африка, а затем и в одного из директоров созданной Родсом Привилегированной компании.

Стоит ли удивляться, что родсовы посланцы получили от Робинсона письмо, в котором этот представитель «Белой королевы» в Южной Африке рекомендовал их Лобенгуле как «в высшей степени уважаемых джентльменов». Письмо было скреплено печатью Робинсона и заключено в огромный конверт, 18 на 12 дюймов, должно быть, чтобы усилить впечатление в Булавайо.

Родс снабдил Радда еще и письмом к Ньютону, помощнику Шиппарда. В письме выражалась надежда, что Ньютон выполнит все просьбы Радда. К тому же Родс очень надеялся и на Моффета.

— Самым ценным для вас чиновником будет Моффет, — заверял он Радда. — Ньютон говорит, что он целиком с нами.[60]

Моффет и в самом деле сделал все, что мог. Посольству Родса очень помогли и другие миссионеры — и по пути, и в самом Булавайо. Один из них, У. Эллиот, потом, в 1891 году, получил от Родса сто акций Привилегированной компании. Возможно, и не он один.

Где уж тут Моунду опередить послов Родса, хотя они и отправились в путь, когда он уже почти что достиг границ междуречья!

Было это в августе 1888-го.

Как раз в том месяце на другом конце света, в Уэльсе, родился человек, чье имя теперь нередко упоминают вместе с именем Сесиля Родса.

Родс этого, конечно, знать не мог, хотя, как и каждый, надеялся, наверно, что дело его продолжат энергичные люди. Но могло ли ему прийти в голову, что в те самые дни, когда он, казалось, закладывал основы вечного могущества Британской империи, — в те самые дни уже родился человек, которому суждено было стать одним из последних кумиров ее истории… А он уже был, просил молока, требовал, чтобы ему меняли пеленки. Томас Эдвард Лоуренс. Лоуренс Аравийский. «Некоронованный король арабов». Какими короткими бывают исторические эпохи…

Во многом стал он похож на Родса, когда вырос. Как и Родс, не особенно любил школу. Как и Родс, учился в Оксфорде. Как и Родс, увлекался историей, даже получил первую премию за дипломную работу «Влияние крестовых походов на средневековую военную архитектуру». Родс зачитывался Марком Аврелием и, уже в гуще алмазной лихорадки, учил древнегреческий. Лоуренс даже перевел на английский «Одиссею» Гомера. Как и Родс, он всю жизнь не любил женщин, избегал их общества, хотя и использовал их в интересах дела, которому служил.

Оба позволяли себе поступки и высказывания, казавшиеся их современникам экстравагантными. Лоуренс, уже будучи человеком средних лет и пройдя пик своей карьеры, вдруг заявил: «Каждый должен или сам поступить в авиацию, или помогать ее развитию». И пошел в британский военно-воздушный флот. Пошел под чужой фамилией, рядовым, отказался быть офицером, якобы сказав при этом: «Я согласен повиноваться глупым приказам, но не желаю отдавать их сам, а если ты офицер, то без этого не обойтись». Потом он, тоже под чужим именем, обучился вождению танка.

Зачем тут, в этой книге, вспоминать о Лоуренсе и сравнивать его с Родсом? Отчасти чтобы нагляднее показать типы людей, опоэтизированных Киплингом и другими бардами английского колониализма. Но не только для этого.

Родс, хотя, как известно, и любил переписывать свое завещание, все остальные распоряжения предпочитал давать устно, а если и письменно, то довольно лаконично. Лоуренс же оставил довольно большое письменное наследие, в том числе и документы, излагающие его принципы обращения с населением колонии. Вот, например, отрывки из «Инструкции по обращению с арабами» — пособия для английских офицеров:

Конечно, прямую параллель между методами Родса и Лоуренса проводить не стоит. Условия, в которых они жили, были во многом разными. Поле деятельности одного — Южная Африка, другого — Ближний Восток, «Человеческий материал», с которым они имели дело, был во многом различен. И времена не одни и те же, все-таки двадцать пять — тридцать лет разницы — Родс мог действовать более открыто, он куда меньше нуждался в камуфляже. Да и сам Родс, да и Лоуренс — разве они одинаковы?

Но общего было много. Главное, была у них общая цель — укрепление Британской империи. Оба считали себя патриотами, да и множество соотечественников видело в них олицетворение патриотизма. Оба действовали на окраинах Британской империи, среди народов, именовавшихся тогда отсталыми. И методы одного, при всех отличиях, помогают понять методы другого.

Посланцы Родса пустились в путь 15 августа. Томпсон, которому Родс поручил подготовку экспедиции, еще в начале мая купил две упряжки мулов, два фургона и провизии на три месяца. В Кимберли, где все это готовилось, он говорил, что собирается на большую охоту.

На пути к междуречью пришлось пересечь пустыню Калахари. Нестерпимая жара. Жажда. Мулы дохнут. Повозки ломаются. У границы земель бамангватов выяснилось, что их вождь Кама в отъезде и оставил строгий наказ ничем не снабжать белых, едущих на север. Посланцы Родса, однако, быстро столковались с миссионерами, а те сумели уговорить бамангватов.

Добравшись до междуречья, узнали, что Лобенгула приказал без своего особого разрешения не пускать в страну никого из белых. Один из воинов-ндебелов отправился к Лобенгуле с письмом Радда. Но сам Радд и его спутники не стали дожидаться ответа, а сразу двинулись к Булавайо. Как никто другой из приезжающих сюда белых, они чувствовали за своей спиной поддержку колониальных властей и английских военных отрядов, расквартированных по-соседству, на землях батсванов. Об этой поддержке догадывались и ндебелы и не решились применить силу.

По дороге посланцы Родса встретили воина, возвращавшегося от Лобенгулы с отказом в разрешении на проезд. Но и это их не остановило. Они прибыли в Булавайо 21 сентября, опередив Моунда почти на три недели.

Нежеланных гостей приняли вежливо, Лобенгулу им удалось повидать сразу по приезде, в тот же вечер. Он не заставил ждать, встретил вполне корректно, но о делах говорить не стал. Пожелал доброй ночи.

Подробности эти известны нам потому, что двое из членов посольства, Томпсон и Радд, оставили записки о переговорах и о своей жизни в Булавайо — столице самой сильной из сохранявших еще независимость стран Южной Африки. Запискам далеко не во всем можно верить — ни тот, ни другой ведь даже не знали местного языка. Но некоторые наблюдения их интересны, а трактовка событий, да и сам отбор тем — свидетельство их видения мира, их попыток объяснить происходившее.

Конечно, они писали о Лобенгуле. По впечатлению Томпсона, он «выглядел с ног до головы истинным королем». Был он высок и хорошо сложен, хотя в то время уже довольно тучен — весил 120–130 килограммов.

И конечно, их привлекла «экзотика». Вокруг «дворца» Лобенгулы — каменного дома располагались хижины двадцати жен. Всего же — Томпсон, как и другие его соотечественники в те времена, не удержался от подсчетов — у короля было якобы двести избранниц.

За время пребывания в Булавайо — а оно было долгим — посланцы Родса, казалось, могли бы понять и хоть в какой-то мере принять людей и общество, в которое занесла их судьба. Но нет. Увидели, например, несколько казней. Почему, кого и зачем казнили, они не знали, но сочли возможным возмутиться жестокостью нравов ндебелов. Словно в Англии никого никогда не казнили или казнили всегда только виновных. Томпсону пришло, правда, в голову, что ведь вот и в Древнем Риме слишком могущественным или слишком богатым патрициям предлагали вскрыть себе вены в теплой ванне…

Посланцам Родса их миссия казалась куда опаснее, чем она была на самом деле. Особенно Томпсону. Сказалось, может быть, что его отец когда-то погиб в одной из схваток с африканцами.

Страхи оказались напрасными. Томпсон благополучно вернулся и после поездки в Булавайо прожил еще четыре десятка лет, долгое время был членом капского парламента. Но посольство к Лобенгуле так и осталось его звездным часом — он навсегда получил прозвище Матебеле Томпсон.

Всерьез опасаться Радду и его спутникам надо было не африканцев, а белых, живших в Булавайо. Их среди десятитысячного, по оценке Томпсона, населения Булавайо было немало. Не только торговцы и охотники, приезжавшие и уезжавшие, но и те, кто обосновался здесь уже много лет назад и вовсе не стремился вернуться в «цивилизованный мир».

И далеко не все они мечтали стать британскими подданными или вспомнить, что уже были ими с рождения, — не для того удалились они сюда из-под власти необъятной империи. Что это за люди? Некоторые, пишет Томпсон, были беглыми преступниками и боялись, что им придется держать ответ перед законом. Побирались они сюда и из Европы, и из Южной Африки. Некоторых Томпсон называл «белыми негодяями». Они покупали у воинов-ндебелов пленных девушек, которых те после очередного похода на земли соседей приводили в Булавайо. «Потом они доставляли этих девушек к границе и продавали их другим белым подлецам».

Увидели посланцы Родса и человека, который так ненавидел других белых, что готов был убить любого, заведя его в ближайшее пустынное место.

Один из тех, кто жил в Булавайо долгие годы, построил себе два дома, обставил по-европейски. Он был, по словам Томпсона, «необычайно богат», имел большие стада скота. У него было две жены, обе — белые женщины, занимавшие когда-то хорошее положение в обществе. Умер он задолго до приезда Томпсона, но его вдовы никуда не уехали и жили вместе в окружении множества детей. Соседские черные ребятишки возились и играли тут вместе с белыми.

Рассказывает Томпсон и о Томасе О’Конноре, американце из Калифорнии, который заблудился в стране ндебелов, долго скитался один, оказался на грани помешательства. Ндебелы нашли этого ставшего похожим на большую обезьяну человека и привели его к Лобенгуле. Тот попросил местных белых взять на себя заботу об одичавшем американце.

Интересно отметить, что во всяком случае у нескольких белых отношения с африканским населением Булавайо сложились неплохо. Да и вообще история Южной Африки знает такие примеры. Спутники Радда были были свидетелями некоторых из них.

Еще в 1870-м во время одной из схваток на северной границе Капской колонии европеец по имени Маккарти стал на сторону африканцев против капских колониальных войск. «Он был специалистом по ремонту ружей и производству пороха, давно жил среди туземцев и был женат на туземной женщине», — рассказывает Томпсон. Когда его вместе с африканцами взяли в плен, жена и ее подруги старались загородить его. Но его все-таки обнаружили, судили военным судом и расстреляли как предателя.

Самого Томпсона тоже однажды чуть не заподозрили в подобной «измене». Напрасно! Рассказывая о Томасе О'Конноре, Томпсон удивляется: «Совершенно поразительно, что туземцы не убили его».[61] Каждый раз удивляется, пересказывая нечто подобное, и каждый раз искренне. Сама мысль о возможности доброжелательства, тем более дружбы между черными и белыми кажется нелепой, невероятной ему, воспитанному в духе идеи «Запад есть Запад, Восток есть Восток, не встретиться им никогда».

…Переговоры о «концессии» начались не сразу. Лобенгула избегал их, оттягивая под разными предлогами. Но время работало не на него. Посланцы Родса пытались запугать его, рассказывали, как англичане разгромили армию зулусов, народа, самого близкого ндебелам. А Томпсон, чтобы продемонстрировать силу огнестрельного оружия, показывал Лобенгуле следы пулевых ран на своем теле.

Пытаясь как-то избежать переговоров или хотя бы не участвовать в них самому, Лобенгула направил Радда и его спутников к Лотье и Секомбо, индунам, занимавшим тогда самое высокое положение в иерархии ндебельского общества. Местные европейцы считали, что Лотье играет роль премьер-министра.

Какие условия навязывали ндебелам? Им предлагали тысячу карабинов устаревшей системы «Мартини-Генри», сто тысяч патронов к ним и лодку с пушкой на реке Замбези. Самому Лобенгуле и его наследникам — платить по сто фунтов стерлингов ежемесячно.

А получить от ндебелов хотели право добывать полезные ископаемые, прежде всего в районах, где жили народы шона. Англичане называли эту территорию Машоналендом, как земли ндебелов — Матебелелендом, и считали, что все шона — данники ндебелов, а значит, Лобенгула может распоряжаться их землей. На самом деле далеко не все шона были данниками ндебелов.

Переговоры шли трудно. Стороны плохо понимали друг друга. Европейцы называли африканцев детьми, те платили тем же.

Но в главном Лобенгула хорошо понял посланцев Родса. Наверное, именно потому-то у Родса и оказалось мало шансов на успех, хотя колониальный аппарат Южной Африки делал все, чтобы заставить ндебелов уступить. Не помогла даже поддержка Джона Моффета. А ведь он пытался оказать давление на Лобенгулу прямо тут, на месте, — к приезду Радда он уже был в Булавайо.

Пришлось приехать самому Шиппарду, имперскому комиссару в Бечуаналенде. К началу переговоров он был уже наготове на юго-западной окраине земель ндебелов и ожидал там сигнала (вместе с военным отрядом). От него к Радду и обратно непрерывно сновали гонцы с письмами. И когда Радд увидел, что сломить сопротивление ндебелов не удается, решено было просить Лобенгулу, чтобы он разрешил Шиппарду явиться в Булавайо. «Я считаю, что не удастся ничего, пока не приедет Шиппард», — записал в своем дневнике Радд.

Посылать имперскому комиссару приглашение Лобенгула отказался, ответил лишь, что, если Шиппард хочет, пусть приезжает. И поставил условие: чтобы комиссар взял с собой не двадцать пять солдат, как он намеревался, а не больше пяти. Шиппард прибыл в Булавайо 15 октября и сразу же отправился к Радду.

Лондонское правительство скрывало участие государственных чиновников в этих переговорах и даже шло на прямой обман. На запрос в палате общин помощник министра колоний ответил, что в период переговоров Шиппард находился в ста милях от Булавайо и что Моффета там тоже не было. Это разъяснение было дано через несколько месяцев после завершения переговоров, 25 февраля 1889 года, когда министерство колоний, конечно, уже располагало всей информацией.

Переводчиком на самых ответственных переговорах о «концессии» был лондонский миссионер Чарлз Хелм. Он давно жил среди ндебелов и знал их язык. От него во многом зависело, какое представление создастся у ндебелов о предложениях Радда.

Хелм оказался поистине находкой для Родса. Не довольствуясь ролью переводчика, он стал союзником, сторонником, фактически добровольным представителем Родса в Булавайо. Даже своему Лондонскому миссионерскому обществу он высказывал мнение, что добыча золота в междуречье должна быть поручена очень сильной фирме и что Родс и Радд с их компанией Де Беерс — самые подходящие люди. А в Булавайо Хелм делал все возможное, чтобы поднять в глазах ндебелов авторитет как Радда, так и Шиппарда с Моффетом.

Сохранилось письмо Томпсона Хелму. В нем миссионеру предлагалось ежегодное пособие в двести фунтов, если он станет для группы Родса «советником и посредником при переговорах с Лобенгулой» и будет «находиться до некоторой степени в нашем распоряжении». Кажется, не сохранилось документальных подтверждений, что Хелм принял эти деньги, — такие документы обычно не берегут для потомков. Но сохранилось его признание: «Насколько я понимаю, они хотят лишь, чтобы я продолжал делать для них то, что я уже делаю и готов в любое время делать без всякого вознаграждения».

Ндебелы, может быть, и не вполне понимали, в чем именно заключается обман, но догадывались или даже были уверены, что их обманывают. Шиппарда они окрестили «отцом лжи».

Недоверие ндебелов со всей силой выявилось в конце октября, когда для обсуждения предложений Родса состоялась индаба — собрание наиболее влиятельных людей страны ндебелов. Томпсон называл его ндебельским парламентом.

Индуны превратили обсуждение «концессии» в поток обвинений против европейцев. Они открыто возмущались тем, что британские военные отряды пододвинуты к землям ндебелов. Досталось даже белым охотникам за то, что истребляют животный мир междуречья.

К каким только доводам не пришлось тут обратиться посланцам Родса. Они грозили ндебелам нашествием буров и португальцев, говорили, что только тысяча родсовских ружей может спасти их от разгрома. Клялись в своих добрых намерениях. Обращались к метафорам, дабы ндебелам было понятнее.

Мы, — говорил Томпсон о себе и своих спутниках, — четыре брата; старший, Родс, «смотрит за домом, а мы втроем вышли на охоту». Желание Родса получить «исключительные права» на добычу минералов Томпсон объяснял так:

— Не может быть двух быков в одном стаде коров.

Индаба — собрание индун перед домом Лобенгулы. Тогдашняя зарисовка

Все было бесполезно. Как только заходила речь о «концессиях», по рядам индун, как в английском парламенте, прокатывались возмущенные возгласы:

— Слушайте, слушайте!

После индабы Радд записал в своем дневнике: «Это был один из самых несчастных дней в моей жизни. Все разговоры, конечно, не привели ни к чему хорошему».

…А потом Лобенгула вдруг уступил. Тридцатого октября 1888 года он поставил свою подпись — крестик — на договоре о концессии, по которому ндебелы должны были получить обещанные ружья, патроны, лодку и деньги, а Родс — исключительное право на разработку недр всего междуречья.

Почему? Как это получилось? Томпсон не прочь объяснить неожиданную акцию Лобенгулы своим красноречием. Он якобы привел Лобенгуле неотразимый аргумент:

— Кто же дает человеку ассегай, если опасается схватки с ним?

Но дело, конечно, не в красноречии. Лобенгула, очевидно, увидел, что сопротивляться бесполезно.

К тому же посланцы Родса пошли на прямой обман. Помогал им миссионер Хелм, должно быть даже не считая это постыдным. Без тени стыда и раскаяния он признался в письме Лондонскому миссионерскому обществу, что во время переговоров переводил ндебелам заведомую ложь Радда и его спутников. Те, писал Хелм, «обещали, что не приведут больше десяти человек для работы в его стране (в стране Лобенгулы, — А. Д.), что не будут копать где-либо поблизости от населенных пунктов, а также что они и их люди будут подчиняться законам его страны и пользоваться фактически теми же правами, что и его народ».

И добавил как ни в чем не бывало: «Но эти обещания не были записаны в концессии».[62]

Да, в тексте договора о «концессии» ничего этого не было. Там говорилось только, что Лобенгула отдает Родсу и его компаньонам «в полное и исключительное пользование все полезные ископаемые» и дает им право «делать все, что им может показаться необходимым для добычи таковых». А вот о том, что придут всего десять человек и что они будут подчиняться законам страны ндебелов, — об этом не было и в помине.

И тем не менее в конце текста договора стоит официальное заявление Хелма: «Я удостоверяю, что прилагаемый документ был мною предварительно полностью переведен и объяснен вождю Лобенгуле и его совету индун и что все установленные обычаи народа матабеле были при этом соблюдены».

Так закончились эти шестинедельные переговоры. Современник и соотечественник Родса, экономист Джон Гобсон назвал их «историей комбинированного плутовства и преступления».

«Концессия» нужна была Родсу не просто так, сама по себе. Как и его соперники, он хотел получить от лондонского правительства королевскую хартию на управление областями Африки, лежащими к северу от Трансвааля. Для получения хартии нужно было представить обоснование, которое могло бы придать ей хоть видимость законности — документ от известного африканского правителя. Таким документом и должна была стать «концессия».

Правда, даже из ее текста явствовало, что если она и дает какие-то права, то не на страну, а на недра. Но для Родса главным было не содержание документа, а сам факт его существования, а уж истолковать-то можно как угодно. И сразу же была пущена версия, что в сущности Лобенгула по этому договору уступил подвластные ему земли, если и не все, то во всяком случае часть их. Газетные статьи с подобной трактовкой быстро дошли из Европы и «белой» Южной Африки до Булавайо. Местные европейцы ринулись с этими газетами к Лобенгуле. Обман раскрылся.

Можно себе представить возмущение ндебелов. Атмосфера в стране накалилась чрезвычайно. Почти открыто роптали против инкоси, а ведь прежде это считалось неслыханной дерзостью. Тысячи людей стекались в Булавайо — они хотели знать, правда ли, что белые отнимают у них страну. Индуны собираются снова. Приглашают Томпсона и устраивают ему «перекрестный допрос». Допрос длится десять с половиной часов. «Индуны готовы подозревать даже самого короля», — писал Томпсон.

Чтобы как-то отвести от себя этот гнев, Лобенгуле пришлось пожертвовать своим «премьер-министром» — Лотье, как когда-то Карлу I Стюарту — Стаффордом. Его обвинили в том, что он дал королю плохой совет. И казнили.

Лобенгула и совет индун вызвали всех европейцев, живших в Булавайо и поблизости, и попросили их объяснить, в чем же действительно смысл договора и как он может быть истолкован. Совет индун потребовал, чтобы ему представили оригинал договора о «концессии», который Радд сразу же повез Родсу — увез, опрометью бросившись из Булавайо, как только получил «подпись» Лобенгулы. Был отдан строжайший приказ задержать Радда, если он появится в пределах страны.

Ндебелы старались предать широкой огласке историю обмана, надеясь этим затруднить действия своих врагов. В этом им помог кто-то из европейцев в Булавайо, очевидно опасавшихся Родса. Под диктовку Лобенгулы они написали от его имени такой документ:

Такое письмо-предупреждение послали в газеты «белой» Южной Африки. Это была сенсация, и маленькая газета «Бечуаналенд ньюс» опубликовала его.

Письмо Лобенгулы с разоблачением действий Родса. Внизу — оригинал с печатью Лобенгулы, наверху — текст, напечатанный в газете «Бечуаналенд ньюс»

И даже поместила фотографию подлинника с печатью Лобенгулы.

Родсу это было крайне неприятно. Его соперники решили извлечь из событий максимальную выгоду и доказать лондонскому правительству, что «концессия Радда» не имеет никакой силы. Если бы им это удалось, не видать Родсу желанной хартии.

И вот, получив договор, Родс сразу же отплыл в Англию. А Томпсона и Маджира посулами, мольбами и приказами держал в Булавайо, чтобы следили за обстановкой и нейтрализовали соперников на месте. Обычно такой лаконичный в письмах, Родс давал Томпсону подробнейшие и весьма категоричные инструкции.

По этим посланиям можно судить о приемах и тактике Родса-политика. Он считал, что главная угроза шла тогда не от ндебелов, а от белых. Они-то и могут нанести наибольший вред, и надо каждого из них задобрить, а может быть, и склонить на свою сторону. Добыча так велика, что не надо бояться уступить какие-то мелкие доли. «Помните, — писал он, — что перед вами страна величиной с Австралийские колонии и что мы можем потерять все, если окажемся чересчур жадными».

Родс любил ссылаться на Наполеона и писал Томпсону: «Наполеон ведь готов был отдать часть мира, если только получит Европу. Действуйте в этом духе».

Легко было Родсу давать указания из Лондона или Кимберли… А вот выполнять их в Булавайо — куда труднее. Ндебелы следили за Томпсоном и Маджиром с нескрываемой подозрительностью, и не только потому, что не верили в их добрые намерения. Посланцы Родса непрестанно давали для этой подозрительности новую пищу, порой совершенно неожиданно для самих себя. Не зная обычаев страны, они то и дело совершали поступки, с точки зрения ндебелов предосудительные или даже опасные. Маджир решил как-то умыться и выкупаться в источнике неподалеку от Булавайо. Но оказалось, что ндебелы считают источник священным и вода из него идет в столицу. Маджир почистил в святыне зубы — вода стала белой… А тут как раз умерла мать Лобенгулы. Конечно, Маджира тут же обвинили в колдовстве. Натерпевшись страху, он вслед за Раддом тайком удрал на юг.

Последнему из своих посланцев, Томпсону, Родс слал отчаянные письма: «Вы не можете теперь оставить им вакуум… Все частности я отдаю на Вашу волю, только не уезжайте от короля… Дело слишком важное, и вы не можете уехать, не успокоив сперва всех белых…» «Если Вы уедете, произойдет катастрофа». Родс сулил Томпсону золотые горы: дом, пост главного представителя в междуречье. Они условились о пароле, слове, которое будет означать: «Хартия подписана и утверждена; дело доведено до конца». Только услышав это слово, Томпсон мог покинуть Булавайо.

А ждать становилось все труднее.

Однажды, прожив в Булавайо уже больше года, в припадке безотчетного ужаса Томпсон вскочил на лошадь и ускакал, потеряв шляпу, без седла, без пищи и воды. Он загнал лошадь, прошел пешком тридцать или сорок миль, язык у него распух, глаза покраснели так, что он уже ничего не видел. Но все-таки нашел воду, спасся, добрался до поселка, где был телеграф. Дал телеграммы жене и Родсу. А от того приказ — немедленно вернуться. И такой же — от верховного комиссара Южной Африки.

Родс писал Томпсону, что вот-вот сам приедет в Булавайо. На самом деле он так и не приехал туда до завоевания страны и никогда не встретился с Лобенгулой. Да, вероятно, и не собирался этого делать. Просто ему нужно было выиграть время, как-то успокоить ндебелов и европейцев. Ради этого он готов был и Томпсоном пожертвовать и обещать что угодно. И Томпсону пришлось вернуться в Булавайо.

Когда совет индун потребовал у Томпсона подлинник договора о «концессии», Родс послал его, сопроводив письмом: «Я шлю договор о концессии, но не отдавайте его, пока не приставят нож к горлу».

Судьба этого клочка бумаги оказалась на редкость необычной. Радд, увезя его с собой, вскоре сбился с дороги и оказался в безводной пустыне. Решив, что пришла гибель, он зарыл договор в песок под кустом, написал об этом записку и прикрепил ее к веткам. Но возница Радда, африканец, все-таки нашел путь к бушменам, те дали воды. Радд вернулся, откопал договор и, добравшись до Кимберли, вручил его Родсу.

Но когда Томпсон получил его от Родса с инструкцией не отдавать ндебелам, бумага снова оказалась в земле. На этот раз зарыл ее уже Томпсон, положив в сосуд из тыквы. Там он и оставил договор во время своего бегства. А когда вернулся, откопал и показал Лобенгуле.

Только в конце 1889 года, когда Родс закончил свое «дело», Томпсону разрешили уехать. Подлинник договора — тот самый злополучный клочок бумаги — Томпсон привез с собой в Кимберли и отдал Родсу.[63]

Ндебелы между тем вовсе не сидели сложа руки и пассивно наблюдая за развитием событий.

Узнав от европейцев о трактовке «концессии» в английских газетах, Лобенгула и совет индун решили ни мало ни много… отправить посольство в Англию. К самой «Белой королеве». Посмотреть, существует ли она, эта королева, чьим именем клянутся колониальные чиновники. Узнать, так ли велико ее могущество, как они говорят. И действительно ли Родс ее представитель. Лобенгула, наверное, надеялся, что удастся договориться с королевой, убедить ее остановить наплыв своих подданных в страну ндебелов.

Сами ли ндебелы надумали послать делегацию в Лондон, или Лобенгулу надоумил кто-то из европейцев — неизвестно. Но конечно, соперничество между европейцами очень помогло организации поездки. Эдуард Моунд, представитель Гиффорда и Коустона, все еще добивался концессии. По его словам, Лобенгула однажды сказал ему:

— Помоги моим доверенным добраться до Англии, а когда вы вернетесь, тогда и поговорим.

А может, вся идея отправки посольства родилась раньше в голове Моунда? И он просто незаметно подтолкнул к ней Лобенгулу? Так или иначе, Моунд согласился.

И сам он, и те, кто стояли за ним, вероятно, понимали, что миссия ндебелов ничего не добьется. Но они хотели использовать ее как козырную карту в игре против Родса.

Можно только догадываться, каково было ндебелам организовать эту поездку. Лобенгула понимал, что посольство стоит больших денег, и не просил никого из европейцев взять на себя расходы. Когда ему сказали, что потребуется не менее шестисот фунтов, он достал платок, полный золотых монет. Монеты он получил от многочисленных охотников за концессиями, в том числе и от Радда. Кроме денег Лобенгула дал послам в дорогу несколько голов скота — для пропитания. Послами отправились двое опытных и уважаемых индун — Мчете и Бабиян. Лобенгула сказал о них Моунду:

— Эти люди должны быть моими глазами, ушами и ртом.[64]

Посольство ндебелов

Бабиян, по словам инкоси, обладал прекрасной памятью. К тому же он был родственником Лобенгулы и в одной из схваток когда-то спас ему жизнь. А Мчете слыл среди ндебелов лучшим оратором. Переводчиком Моунд взял Йоханнеса Коленбрендера, торговца из Наталя.

Послы должны были доставить «Белой королеве» письмо от Лобенгулы. В нем говорилось:

Кончалось письмо просьбой, от которой Лобенгула потом отказывался. Она звучала так: «При нем нет никого (из белых людей. — А. Д.), кому можно было бы доверять, и он просит, чтобы королева послала какого-нибудь своего представителя». Может быть, эту просьбу кто-то из местных белых вставил в письмо, не разъяснив ее Лобенгуле? А может, это Моунд посоветовал ему просить королеву, чтобы та послала своего резидента в Булавайо? Наверняка ведь именно под его влиянием Лобенгула поручил своим послам пожаловаться королеве на происки португальцев в восточной части междуречья — в тех районах, которые очень интересовали хозяев Моунда.

…Оба посла немолоды. Старшему — Бабияну, как считали европейцы, семьдесят пять лет, младшему — Мчете — шестьдесят пять. У Мчете к тому же плохое сердце и слоновая болезнь. Но оба безропотно облачились в европейские костюмы и отправились в путь.

В карете ехали по Трансваалю. Претория, Йоханнесбург. Президент Крюгер оповещен о необычном посольстве. Но с билетами в дилижанс все равно заминка: как это — «ниггеры» и вдруг поедут на внутренних местах… Самим послам плохо: от непривычно долгого сидения у них страшно распухли ноги.

Моунд не может нахвалиться на Бабияна.

О способностях Мчете, второго посла, Моунд тоже был высокого мнения, вот только характер у него якобы оказался труднее. Но легко ли быть всегда в хорошем расположении духа, если у тебя слоновая болезнь и больное сердце, а ты блуждаешь по совершенно чуждым странам, где тебя никто не понимает и где смотрят на тебя как на диковинного зверя. Ты целиком зависишь от провожатого, белого человека, которому вообще-то не до тебя. И как скованно чувствуешь себя в чужеземном облачении, в костюме из синей саржи…

Кимберли. Железная дорога, поезд, локомотив. Какое громадное напряжение они, должно быть, испытывали. Ливингстон вспоминал, как несколько человек из народа, соседнего с ндебелами, решили отправиться в Англию вместе с ним. Он взял только одного, по имени Секвебу. Ливингстон не мог нахвалиться на него. «Секвебу учился английским словам и стал любимцем как матросов, так и офицеров». И все же «постоянное напряжение», в котором теперь находился ум Секвебу, пишет Ливингстон, привело к тому, что «он сошел с ума», прыгнул за борт и погиб…

Но послы Лобенгулы справились. Иногда в их глазах мелькает ужас, но они быстро его подавляют. Чтобы не выдать себя, не показать свою слабость, Бабиян первые полчаса в поезде стоит, высунувшись из окна.

В Кейптауне — заминка. Ждут неделю, другую… Потом выяснилось, что задержка — дело рук Родса. Известие о посольстве было для него большим ударом, раздосадовало и взбесило его.

Он уже и без того встретился с кучей новых трудностей. Миссионеры во главе с одним из южноафриканских епископов, узнав о продаже огнестрельного оружия Лобенгуле, резко осудили Родса. Не помогли заверения его сторонников, что ндебелы все равно не умеют стрелять и в их руках эта тысяча ружей не представляет реальной опасности.

Но, главное, группа Гиффорда-Коустона вела в Лондоне яростную кампанию против Родса, и не без успеха. Так что ндебельское посольство было ему совсем некстати. И он сразу же принялся чинить послам помехи. Был пущен слух, что эти два ндебела — не индуны и даже не старейшины и что поэтому на них никак нельзя смотреть как на полномочное посольство. А сопровождавшего их Моунда Джон Моффет назвал «феноменальным лжецом». Вероятно, так оно и было, только вот позволил бы себе Моффет столь сурово осуждать Моунда, если бы тот был человеком Родса?

Во всяком случае известно, что, когда Моунд прибыл в Кимберли, Родс попытался его купить, нисколько не интересуясь его моральными качествами. У Родса было правило: «Лучше иметь дело с подлецом, чем с честным дураком». Встречу с Моундом Родс провел в своей привычной манере: предложение, а если оно не принято — угроза. Предложение: если Моунд бросит своих лондонских хозяев и переметнется к Родсу, тот даст ему деньги и положение. Когда же Моунд отказался, Родс разъярился и заявил, что верховный комиссар задержит посольство, да и лондонское правительство не примет индун без рекомендации кейптаунских властей.

И действительно, в Кейптауне послов задержали надолго.

Но потом все вдруг изменилось. Робинсон перестал чинить препятствия.

За спиной индун состоялся сговор. Министр колоний лорд Натсфорд посоветовал группе Гиффорда — Коустона объединиться с Родсом. Обе стороны согласились. У них, собственно, не было другого выхода. В борьбе возникло положение, которое в шахматах называют «пат». За Гиффордом — Коустоном стояли влиятельные лондонские круги, за Родсом — немалые силы в Южной Африке да и в Англии. Подумав, обе стороны решили, что лучше действовать сообща.

К моменту, когда послы ндебелов отплывали из Кейптауна на старом корабле «Мавр», торг уже начался. Родсу они были больше не страшны, а Моунду — не нужны.

Но индуны этого не знали. Думали, что ничто не изменилось. И надеялись.

Океан они видели впервые, как и почти все в своем необыкновенном путешествии. Но у них не появилось подавленного состояния. Они даже не поддались морской болезни.

Посольство привлекло к себе такое внимание пассажиров, что даже великосветская дама, леди Кэвендиш, удостоила их своей беседы. Она заверила их, что они и их король могут не сомневаться в существовании «Великой белой королевы», поскольку сама леди Кэвендиш ее хорошо знает и неоднократно целовала ее руку. Один из послов спокойно ответил ей:

— Мы верим, раз вы так говорите. Но мы хотим поглядеть и своими собственными глазами.

Лондон встретил жителей жаркого юга суровым холодом: был самый разгар зимы. «Но они, — свидетельствует Моунд, — вели себя со спокойным достоинством, насколько позволяли холода».

Африканцы в Лондоне уже не были редкостью. Их часто можно было встретить в порту. Но эти — из самых глубин дикой Африки, да к тому же послы правителя загадочной страны, золотоносного Офира… Они, конечно, не могли не привлечь к себе внимание английской публики.

Они высадились в Саутгемптоне, сели там на поезд. Когда прибыли на станцию Ватерлоо, на них набросились журналисты. Да и потом, когда послы жили в лондонской гостинице «Бернерс отел», им не раз приходилось сталкиваться с назойливым любопытством журналистской братин.

Наверно, сенсационный характер посольства и заставил королеву Викторию принять их буквально сразу, на третий день их пребывания в Лондоне. Или сыграло роль простое женское любопытство?

В королевскую резиденцию в Виндзор их сопровождали высшие чиновники. В самом дворце вдоль пути послов были выстроены отборные, самые рослые лейб-гвардейцы в красочной форме. Это должно было произвести впечатление на ндебелов.

Сам прием носил, конечно, церемониальный, а не деловой характер. Королева милостиво произнесла:

— Вы проделали такой большой путь, чтобы встретиться со мной. Я надеюсь, что путешествие было приятным для вас и что вы не страдаете от холода.

Послы оказались вполне в состоянии поддержать светскую беседу. Один из них, учтиво поклонившись, сказал:

— Как может нам быть холодно в присутствии Великой белой королевы?

И добавил:

— Разве холод и тепло не подвластны великим королям и королевам?

Журналисты расспрашивали потом послов, какое впечатление произвел на них этот прием. Но описали эти впечатления крайне поверхностно, передав лишь те высказывания Мчете и Бабияна, которые могли чем-то позабавить публику. Например, что красивейшая женщина во дворце — леди Рендолф Черчилль, мать тогда еще совсем юного Уинстона Черчилля.

В Лондоне послы провели весь март. Они повидали довольно много — от балета в театре «Альгамбра» до зоопарка. Побывали в Английском банке — в его недрах им показали слитки золота, предложили попытаться поднять мешки с золотыми монетами. В честь посольства было устроено несколько обедов. На обеде в Обществе защиты аборигенов с ними встретился и Райдер Хаггард.

Изумил ндебелов сам Лондон — бескрайние ряды домов, бесчисленные толпы людей. Говоря друг с другом по телефону, они никак не могли понять, как такая маленькая машина сумела выучить их язык, да еще так скоро.

Стремление удивить послов было весьма направленным и порой напоминало стремление запугать… Министерство колоний решило, что если уж индуны все-таки приехали и их приезд пришлось предать гласности, то надо извлечь из этого пользу: внушить им священный трепет перед англичанами.

Во дворце Виктории им показали висящее на стене копье зулусского инкоси Кечвайо, побежденного англичанами десятью годами раньше. А в Музее восковых фигур мадам Тюссо их убеждали, что стоящая там фигура — это сам Кечвайо, наказанный так за свою непокорность.

Послов повезли в Портсмут, на крупнейшую военно-морскую базу Англии. А в Олдершоте им показали маневры сухопутных войск — десять тысяч солдат. Атаки конницы, пальбу артиллерийских батарей. Новейшие типы оружия. Они видели, как стреляло 111-тонное орудие.

Командовал маневрами генерал Вудс. Послов познакомили с ним и не преминули сообщить, что это он разгромил зулусское войско в 1879 году и послал Виктории копье зулусского короля. И одновременно послов заверяли в гуманности Англии — в том, что она никому не даст в обиду их народ.

В общем считалось, что на послов произвели достаточное впечатление и мощь Англии, и ее великодушие.

Состоялись две встречи с министром колоний лордом Натсфордом. Во время заключительной беседы он передал им ответ королевы Виктории на письмо Лобенгулы, состоявший из нескольких неопределенных и ни к чему не обязывающих фраз. Против охотников за «концессиями» британское правительство, конечно, не приняло никаких мер. Выполнено было только одно пожелание Лобенгулы — послать к нему представителя королевы. Министерство колоний воспользовалось этой наивной просьбой, и через несколько месяцев был назначен английский резидент в Булавайо — не кто иной, как Джон Моффет.

Правда, недоразумение скоро обнаружилось. На письмо английских колониальных властей Лобенгула ответил в августе 1889 года: «Что касается предложения Ее Величества направить ко мне посланника или резидента, то я благодарю Ее Величество, но он мне не нужен. Я обращусь с этой просьбой, когда в том появится нужда». Но с этим письмом Лобенгулы не посчитались, оно даже не было тогда оглашено.

Да, еще королева послала Лобенгуле с его индунами свой портрет, золотую цепь с монетой в пять соверенов, а самим индунам подарила браслеты.

Спутники послов самонадеянно думали, что тем нравилось все «цивилизованное», европейское. Моунду казалось, что им «так нравились европейские костюмы», в которые он их облачал. Каково же было его изумление, когда после возвращения послов в Южную Африку и с приближением к родным местам на них становилось все меньше европейских одежд: они украдкой избавлялись то от одной части туалета, то от другой.

И вот наконец они дома. Вернувшись на родину, они два месяца не покидали Лобенгулу — день за днем рассказывали о своих впечатлениях. Иногда их слушали до семидесяти индун. Что говорили Мчете и Бабиян? Конечно, они рассказывали о белых людях.

Как мог отзываться «туземец» о белом человеке? Может быть, так?

О самом белом человеке. Он «непрестанно озабочен тем, чтобы хорошо прикрыть свою плоть. Тело и его члены — это плоть. Только то, что выше шеи, есть настоящий человек. Так сказал мне один белый, который пользовался большим уважением и считался очень умным….

Когда юноша берет в жены девушку, он никогда не знает, не обманули ли его, ибо перед тем никогда не видел ее тела. Девушка… покрывает свое тело, чтобы никто не мог на него глядеть, ни радоваться при виде его.

Плоть есть грех… И даже члены, соприкасающиеся, чтобы творить людей на радость великой земли, суть грех».

Поэтому-то тело белого человека «с головы до ног закутано в набедренники, циновки и кожи, так прочно и густо, что ни один человеческий взгляд, ни один луч солнца их не пронизывает; так прочно, что его тело становится бледным и вялым».

О европейских городах и домах. Белый человек живет, как морской слизняк, в прочном жилище. Он живет между камнями, как сколопендра в трещинах лавы. Камни вокруг него, подле него и над ним…

О деньгах. Поговори с европейцем о боге Любви — он скривит лицо и улыбнется. Улыбнется наивности твоего разума. Но подай ему блестящий кусок металла или большую тяжелую бумажку, и тотчас же его глаза засверкают и много слюны выступит у него на губах. Деньги — его любовь, деньги — его божество. Он и нам предлагает круглый металл и тяжелую бумагу, чтобы мы стали падкими на них. Они будто бы должны сделать нас богаче и счастливее.

О вещах. Множество вещей делает белого человека бедным. У кого мало вещей, тот зовет себя бедным и горюет. Нет ни одного европейца, который пел бы и веселился, если у него есть только циновка и миска, как у каждого из нас. Мужчины и женщины из белых стран не смогли бы жить в наших хижинах; они поспешили бы натаскать дерева из лесу, щитов черепахи, стекла, цветных камней и еще много другого; они бы с утра до ночи суетились, пока их хижина не наполнилась бы вещами, большими и малыми, вещами легко рассыпающимися, которые может уничтожить всякий огонь, всякий тропический дождь, и тогда пришлось бы добывать их снова и снова. Руки европейца никогда не устают делать вещи. Поэтому лица белых часто так утомлены и печальны. Они воюют друг с другом не ради мужской славы или чтобы померяться силами, а ради вещей.

О времени. Европейцу всегда не хватает времени. Он поднимает из-за этого нескончаемую возню и ведет много глупых разговоров. Хотя времени ведь все равно не может быть больше, чем влезает между восходом и закатом. Я видел человека, который краснел и зеленел и дрыгал руками и ногами, потому что его слуга пришел на одно дыхание позже, чем обещал прийти.

О счете годам жизни. Это подсчитывание и распытывание полно опасности, ибо таким образом узнали, сколько месяцев продолжается жизнь большинства людей. Всякий теперь помнит об этом и, когда пройдет определенное число месяцев, говорит: «Теперь я скоро умру». Он больше не знает радости и действительно скоро умирает.

Да простит автора великодушный читатель! Мчете и Бабиян были, конечно, одаренными, неординарными людьми — не случайно ведь именно их выбрали для столь ответственной миссии. И рассказы их о Европе и о жизни белого человека наверняка были примечательнее, чем отрывки, здесь приведенные. Но — увы! — мы не знаем этих рассказов. О посольстве ндебелов в Лондон сохранились лишь заметки Моунда и еще нескольких европейцев. И то слава богу! Хоть как-то можно представить себе эту удивительную миссию. Хотя, конечно, европейцы многого не понимали, не видели или неправильно толковали.

Кажется, одна только фраза и дошла до нас из рассказов послов Лобенгуле. Когда они рассказывали, сколько золота они видели в Английском банке, Лобенгула спросил недоверчиво:

— Раз у королевы столько золота, зачем же ее люди стараются найти его еще больше?

Послы ответили:

— Они обязаны платить ей дань золотом и поэтому ищут его по всему свету, не только в нашей стране.

А наблюдения и размышления о жизни белого человека, которые приведены выше, взяты из книги «Папалаги. Речи тихоокеанского вождя Туйавии из Тиавеи. Издал Эрих Шеурман».[65] Во введении говорилось, что это заметки вождя с островов Самоа, который побывал во многих европейских странах и решил рассказать своим соплеменникам о том, как белый человек (на самоанском языке — «папалаги») живет у себя дома, в Европе. Какими же нелепыми предстаем в этих рассказах мы, европейцы… Одни названия глав чего стоят: «Тяжкая болезнь думания», «О месте поддельной жизни и о многих бумагах». И заключение — «Папалаги хочет вовлечь нас в свои потемки».

Книга «Папалаги» была выпущена на русском языке в переводе с немецкого в 1923 году издательством «Всемирная литература». Оно не выказало и тени сомнения в подлинности «речей». Да и редакция журнала «Зори», поместив рецензию под заголовком «Наивность или мудрость»,[66] тоже считала эти речи подлинными.

Пожалуй, даже странно, как это впали в такое легковерие и редакторы и рецензенты. Автором книги был, конечно, тот, кто назвался издателем, — Эрих Шеурман И хотя этот немецкий писатель одно время жил на Самоа и, вероятно, действительно беседовал с местными вождями, и по стилю, и по смыслу «речей» видно, что они вышли из-под пера европейца.

Прием этот — выдать плоды своих размышлений за наблюдения и рассуждения простодушного туземца, мудрого своей наивностью, — использовался европейскими поэтами, писателями, философами очень широко. Достаточно вспомнить вольтеровского «Простодушного» или «Гражданина мира» Оливера Голдсмита. Не Монтескье ли положил начало этой традиции своими «Персидскими письмами»?

Во времена Родса и Лобенгулы, как раз на рубеже восьмидесятых и девяностых годов, Анатоль Франс придумал своего араба Джебер-бен-Хамса и заставил его подшучивать над французами:

Но разве тем только привлекателен был подобный литературный прием, что позволял писателю-европейцу покритиковать свое общество, своих соотечественников и современников?

Ведь взглянуть на свой мир новым, свежим взглядом, как бы впервые, скажем, так, как видели его послы Лобенгулы, — это значит оценить его по-иному, не изнутри, а извне. Увидеть все ценности иными глазами, по-иному определить место своего общества в большой общечеловеческой истории. И хоть немного разобраться, из каких же других обществ эта история состояла и состоит, попытаться понять, каковы же эти «туземцы» — те, от чьего лица ведется рассказ, реконструировать модель их мышления, их видения мира.

Разве не интересна в этом смысле попытка московского писателя Якова Михайловича Света? В повести «Одиссея поневоле» он воссоздал картину путешествия в Европу переводчика Колумба, индейца, которому испанцы дали имя Диего.

Но почему же только писатели? Почему не возьмутся за эту тему ученые, если она столь плодотворна?

Ученую Европу еще совсем недавно весьма мало заботило, что думают о ней какие-то там африканцы. Теперь это уже не так. В наши дни ученые — историки, психологи, этнографы начинают всерьез изучать историю становления представлений народов друг о друге.

«Какими они видят нас. Изображение белых в искусстве цветных народов» — под таким заголовком была выпущена книга в Лейпциге в 1972 году. А в Париже в 1976-м вышла книга «Черные и белые. Их образ в устной африканской народной литературе». Таких исследований становится все больше.

Писатели, видимо, просто раньше ученых интуитивно нащупали лакуну в человеческом знании и попытались использовать ее или заполнить. Они ведь вообще нередко опережают ученых. Ф. Энгельс считал, что из романов Бальзака о жизни французского общества, даже об экономических деталях, он узнал больше, «чем из книг всех специалистов — историков, экономистов, статистиков этого периода, вместе взятых».[68]

Академик М. Н. Тихомиров в 1962 году упрекал своих коллег-историков: «…никто до сих пор даже не попытался рассказать о жизни народа, о его воззрениях, о его праздниках, о его бедствиях и чаяниях, обо всем, чем жил человек прежнего времени. Об этом пишут только писатели, как это сделал Ромен Роллан в своей повести о Кола Брюньоне. А историки только брюзжат на писателей, укоряя их в неточностях».[69]

Писатели, ученые… Речь до сих пор шла о европейцах. Но неужели никто из жителей далеких южных стран не оставил воспоминаний, заметок, записок о том, какое же впечатление производила на них Европа, когда они попадали туда впервые?

Какой казалась она тем десяти индейцам, которых Колумб привез в Испанию в 1493 году? Хотя бы тому из них, кто стал у великого мореплавателя проводником, вернулся с ним в Вест-Индию и помог «открыть» Ямайку…

А какой Европа предстала перед африканцами? В песне одного из восточноафриканских народов европеец выглядел так:

Первые из африканцев увидели Европу за несколько столетий до ндебельских индун. Не только рабы — их-то впечатления, пожалуй, однозначнее и поэтому их легче понять, — а и те, кто, подобно индунам, прибывал в качестве послов. Ведь еще почти за четыре века до гонцов Лобенгулы в Европе бывали посольства правителя Конго, принявшего тогда христианство, а его сын, получив при крещении имя Энрике и окончив семинарию в Португалии, был в 1518 году возведен в Риме в сан епископа.

Или вот западноафриканец Антон Амо. Почти четверть тысячелетия назад он был доктором философии и магистром права, преподавал в университетах в Галле, Виттенберге и Йене. От него остались труды по философии и теологии, они даже были переизданы несколько лет назад в ГДР. Ну а какой виделась Европа человеку такой необычной судьбы — этого мы не знаем.

Примерно тогда же в Голландии, в Лейдене, изучал теологию африканец, получивший там имя Якубус Элиза Йоханнес Капитан. Его впечатления тоже не дошли до нас.

А их современник — Арап Петра Великого, Ганнибал. Мы знаем, что он достиг в России таких высот государственной власти и влияния, каких, кажется, не достигал никто другой из африканцев в Европе. Был даже генерал-аншефом. А какой виделась ему Россия или Франция, где он учился много лет? Что мы знаем об этом? Из написанного Ганнибалом остались труды по инженерному делу да совсем коротенькие «Автобиографические показания». А ведь были у него воспоминания! Но он сам, своей рукой уничтожил их.

И в годы схватки за «раздел мира» к королеве Виктории и другим европейским монархам и правителям прибывали гонцы из самых дальних стран — с жалобами своих народов на бесчинства европейцев Узнать бы об их впечатлениях, и многое осветилось бы на сложном пути становления представлений народов друг о друге. А это как-то помогло бы взаимопониманию, которого в истории отношений между народами всегда так недоставало. Да только как узнаешь?

Правда, сказать, что совсем ничего не сохранилось из мемуаров, написанных африканцами, нельзя. Мемуары были, и даже в весьма давние времена. Одна из таких книг вызвала когда-то такой интерес, что почти одновременно была издана в нескольких странах. В России — в 1794-м.

Называлась она так: «Жизнь Олаудаха Экиано, или Густава Вазы африканского, родившегося в 1745 году, им самим написанная: содержащая историю его воспитания между африканскими народами; похищение; невольничество; мучения, претерпенные им на вест-индских плантациях; приключения, случившиеся с ним в разных частях света; описания как разных народов африканских, их веры, нравов и обыкновений, так и многих стран, виденных им во время своей жизни, со многими трогательными и любопытными анекдотами и с присовокуплением гравированного его портрета».

Как, должно быть, занимало когда-то российских читателей изумление Олаудаха Экиано (правильнее — Экуано), когда он, еще мальчиком, впервые увидел снег:

Может, это и не самое важное из наблюдений африканца в Европе. И все-таки разве не примечательно, что в воспоминаниях, написанных через тридцать лет, после тяжких испытаний, невольничьего труда и унижений, он все-таки не забыл первого снега.

Когда семнадцатилетний Родс плыл из Лондона в Наталь, он, конечно, не подозревал, что почти на полвека раньше зулусский инкоси Чака хотел послать оттуда нескольких зулусов на учебу в Лондон, к своему «брату» Георгу. Тогда из этого ничего не вышло. Посланцы Чаки добрались только до Капской колонии: английские власти не пустили их дальше.

Ко времени, когда ндебельские индуны отправились в Лондон, в Южной Африке уже были африканцы, повидавшие Британские острова. Правда, побывали они там не так, как мечтал Чака, — не представителями независимых народов.

Первым из африканцев с юга континента получил образование в Великобритании человек из соседнего с зулусами народа коса. Звали его Тийо Сога. Ко времени дипломатической миссии ндебельских индун его уже не было в живых, он умер в 1871 году. Тийо Сога напечатал немало статей в южноафриканских газетах.

Он обращался к своим соплеменникам со словами: «Белые люди принесли нам мудрость и со многим нас познакомили. Если мы хотим, чтобы наша молодежь пользовалась этой мудростью и знаниями, мы должны выйти из состояния невежества. Ведь и для белых людей эта мудрость и знания не являются природными качествами. Для овладения ими потребовалось время. Когда-то их прародители были посмешищем для более цивилизованных завоевателей. А сегодня белые люди смеются над нами…

Но хотя они принесли много такого, что стало для нас благом в этой жизни и даже в жизни грядущей, есть и некоторые губительные вещи, и нам бы хотелось, чтобы белые люди отказались от них. Ведь даже благо теряет свою ценность и не может уже восхваляться как благо, если мы взглянем, что делают с черными людьми спиртные напитки. Спиртное — причина мерзостей, которые не были прежде известны нам, народу коса… Спиртное — как пылающая головешка, брошенная в сухую степную траву».

Так он писал в статье, конечно как-то приспосабливаясь к цензорскому оку английских властей. Откровеннее же выразил свои взгляды в заповедях детям. Там он пылко отстаивал достоинство своего народа.

«Некоторые белые люди предубеждены против черных; предубеждение имеет одну-единственную причину — цвет кожи. Ради вашего же собственного блага — никогда не стыдитесь, что ваш отец был кафром и что вы унаследовали африканскую кровь».

Дети Тийо Соги были мулатами — их мать была шотландкой. В тогдашней Южной Африке они стали, очевидно, первыми детьми от законного брака между африканцем и белой женщиной. Их положение в обществе оказалось, конечно, необычным и странным. Отец напомнил им, что в Америке мулаты нередко выдают себя за белых и свысока относятся к неграм, и пояснил, что это «достойно сожаления».

«Я хочу, — писал Сога, — чтобы вы, ради вашего же будущего, были в этом вопросе очень принципиальными. Вы должны всегда помнить о своей матери как о честной, душевной, бережливой шотландской женщине, подлинной христианке. Вы всегда должны быть благодарны этим узам, которые связывают вас с белой расой. Но если вы хотите заслужить к себе уважение, если вы не хотите слышать насмешек от людей, займите свое место в мире как цветные, а не как белые; как кафры, а не как англичане».[70]

Даже в наши дни о подобных проблемах далеко не всегда судят с таким достоинством, тактом, мудростью.

А как трудно ему было, наверно, прийти к этому единственно верному решению! Как трудно было избежать тех крайностей, которых и сейчас не в состоянии миновать множество людей во многих странах: возненавидеть ту кровь, которая делает тебя изгоем, или ту, которая дает привилегии другим.

Как по-иному видишь африканцев тех лет, и европейцев, и их отношение друг к другу, читая такие записки…

Не так давно большим тиражом были изданы путевые заметки восточноафриканца Селима бин Абакари о его путешествиях в начале и в середине девяностых годов, вскоре после плавания ндебелов в Лондон. Его заметки называются «Мое путешествие в Европу — из Дар-эс-Салама в Берлин» и «Мое путешествие в Россию и Сибирь».

Чего только нет в этих заметках. Петербург, Москва, Нижний Новгород, плавание по Волге, Самара, Омск, Бийск, Барнаул, Томск, Семипалатинск, Ташкент, Самарканд, Бухара, Баку. От петербургской гостиницы «Европейская» до русско-китайской границы. Русские, татары, киргизы, калмыки… Порядки в театрах, в поездах, на пароходах. Привычки, казавшиеся африканцу экзотическими, вроде обычая пить чай с утра до вечера, особенно в пути…

Но к сожалению, этот африканец в своих заметках никогда не сравнивает Россию со своей родиной. Всегда только с Европой, которую он уже неплохо знал. Любимый камердинер немецкого купца, Абакари много путешествовал по Европе и смотрел на многое уже глазами европейца, утратил свежесть видения, которую естественно было бы ждать от африканца, впервые приехавшего в далекую северную страну.

У ндебельских индун такой постепенной адаптации не было. Они приехали в Лондон прямо из Африки, и их впечатления поэтому были, наверно, ярче, богаче, разнообразнее. Потому-то они и были бы нам особенно интересны.

Но мы ничего о них не знаем. Осмеливались ли они говорить обо всем или о чем-то даже не решались — все равно не поверят? Может быть, что-нибудь и выплывет, когда соберут устные предания. Кто знает.

Еще не дождавшись возвращения послов, Лобенгула 23 апреля 1889 года написал королеве Виктории новое послание. И если в первом письме он жаловался на поведение белых людей вообще, то на этот раз разоблачал обман, приведший к заключению договора с Раддом.

Возвращение послов из Англии принесло ндебелам разочарование. Правда, Лобенгула послал еще несколько жалоб королеве Виктории, но интонация этих посланий становится все более безнадежной. 10 августа 1889 года он писал: «Белые люди очень надоедают мне из-за золота. Если королева услышит, что я отдал всю свою страну, так это неправда. Я не понимаю, о чем идет речь, потому что я неграмотен».

Подлинное отношение к «Великой белой королеве» видно из обращения ндебелов с ее подарками. Лобенгула отдал золотую цепь одной из своих жен, «не желая, — как признали тогда же в газете „Таймс“, — хранить подарки от белых людей». А Мчете и Бабиян подарили свои браслеты европейцам, жившим в Булавайо.[72]

Лобенгула все яснее понимал, что за спиной «людей Родса» стоит и сама «Белая королева», и вся мощь британской колониальной машины. Это он сумел выразить очень образно в одной из бесед с миссионером Хелмом.

СОЗДАЕТ СОБСТВЕННОЕ ГОСУДАРСТВО

Языком, который выбросил хамелеон, чтобы слизнуть междуречье, стала Привилегированная компания.

Привилегированные компании… Премьер-министр Солсбери назвал их «своеобразным методом» участия Англии в распространении цивилизации и христианства на африканские народы, А журналист А. С. Уайт писал: «Публике необходимо понять, что привилегированные компании, по крайней мере в Африке, абсолютно необходимы для укрепления того, что, выражаясь сдержанно, называют британскими интересами. Если уничтожить эти компании, то, как очевидно со всех точек зрения, соперничающие европейские державы займут их место, так как уж они-то, во всяком случае, не поколеблются водрузить свой национальный флаг на любой территории, которую можно выклянчить, захватить или украсть».[74]

Английские политики любили подчеркивать самостоятельность, независимость этих компаний, их преимущество перед Британской Ост-Индской компанией, завоевавшей Индию. Солсбери говорил, что они «развивают отданные на их попечение страны своими собственными методами и своими собственными средствами, по своим собственным предначертаниям и в значительной мере на свой собственный риск».[75]

А уж какой ореол романтики создавался вокруг этих компаний! «Сколь многим обязана Британская империя — я предпочитаю этот старый термин — инициативе и усилиям отважных купцов, включая привилегированные компании лондонского Сити!.. Дух романтики, приключений… дополнялся бесценным стимулом частной инициативы и стремлением к прибыли — побуждениями, принадлежащими к числу самых уважаемых в мире».[76] Так уже в середине XX века, в 1949 году, по случаю шестидесятой годовщины Британской южноафриканской привилегированной компании заявил ее тогдашний президент Дугал Малькольм.

Почему же именно привилегированные? Что это за привилегии? Зачем они были нужны?

Схватка европейских держав за Африку, начавшись в семидесятых годах, с каждым годом становилась все жарче. К концу восьмидесятых она достигла исключительного накала. Соперники зорко следили друг за другом, подстерегали каждый недостаточно осторожный шаг.

Захват новых земель грозил осложнениями в европейской политике. Как же сделать так, чтобы и империю расширить и рисковать уж не очень сильно? Вот и нашли новый способ осуществления захватов — привилегированные компании.

Эти компании, заручившись «договорами» с «туземными» вождями, получали от правительства своей страны особую хартию, или привилегию. В хартии говорилось, что правительство одобряет эти «договоры», а с ними — и действия соответствующей компании.

Практически это значило, что правительство разрешало компании захватить ту или иную пока еще «неподеленную» территорию и управлять ею. «Договоры» нужны были потому, что существовало все-таки международное право. А с точки зрения этого права ни одно правительство не могло распоряжаться землями, которые не находились под его юрисдикцией. Требовалась какая-то зацепка.

Подлинному содержанию «договора» никакого значения не придавалось. Правительство просто присоединялось к той его трактовке, которую давала компания, и тут же объявляло «договор» основой для любых ее действий. Знали только, что правительство отдало такой-то компании такую-то страну.

Вот так привилегированные компании получали мандаты на захват громадных областей Африканского материка. Это означало психологическую, политическую, да и материальную поддержку со стороны правительства.

А само правительство, стоя за спиной компании, прямой ответственности за ее действия не несло. Компания на худой конец могла и отступить в случае столкновения с державами-соперницами. Это не было бы прямым ударом по престижу государства.

Ну а если компания люто расправлялась с африканцами, так люто, что это даже доходило до Европы, общественность начинала возмущаться и дело принимало скандальный оборот, — что ж, тут правительство могло занять позицию стороннего наблюдателя или даже выступить третейским судьей. Компания ведь — сама себе голова…

К тому же захваты обычно не сулили немедленных прибылей. Наоборот, само завоевание, разведка недр, подготовка к эксплуатации захваченной страны, не говоря уже о подавлении восстаний и сложном деле «умиротворения» покоренных народов, — все это требовало денег и денег.

Официально просить денег у парламента из казны — будет недоволен налогоплательщик. К тому же обсуждение в парламенте планов аннексии вызовет лишние раздоры между партиями да еще и даст державам-соперницам возможность и время принять контрмеры.

Ну а тут — компания, у нее — свои средства, и к карману налогоплательщика они вроде бы никакого отношения не имеют, и правительство — ни при чем.

На деле правительству приходилось, конечно, отдавать компаниям и деньги, да и жизни английских «томми». Но с течением времени это оказывалось уже проще. Публика постепенно привыкала к мысли, что африканские страны — те, где утвердились компании, — чем-то нужны и важны для Англии. С ними уже были связаны «героические» эпизоды, далекая земля «освящена» британской кровью… Одним словом, почва была подготовлена. После этого правительство могло спокойно взять бразды правления в свои руки.

Такой тактикой колониальных захватов — в два приема — пользовалось чаще всего английское правительство. Русский посол в Англии Е. Е. Стааль доносил в Петербург: «Там, где оно не могло или не желало действовать собственными средствами, оно давало особенные грамоты и привилегии частным торговым компаниям, которые вели на свой счет войны в уверенности, что правительство метрополии, в случае опасности и нужды, не откажет им в помощи».[77]

Но эти компании, созданные финансистами Сити и королями горной промышленности, умели подчас и сами диктовать правительству свою волю. В совет директоров входили обычно и представители аристократии вплоть до членов королевской семьи.

Идея создания этих компаний в Африке овладела правительствами Альбиона в разгар схватки за раздел мира. В 1886-м хартия была дарована Нигерской компании, в 1888-м — Британской восточноафриканской. В те годы многие газеты и журналы наперебой восторгались компаниями, восхваляли их активность, противопоставляли ее «нерешительности» правительства.[78] В начале 1886 года и Бисмарк провозгласил идею «германской коммерческой империи» в Африке путем создания компаний, поддерживаемых правительством, и через два года германское правительство дало хартию Германской восточноафриканской компании.

Главным полем деятельности этих компаний была тогда Африка. В конце прошлого века они да еще несколько сходных с ними ассоциаций Великобритании, Германии, Франции и Бельгии управляли двумя миллионами квадратных миль территории и по крайней мере пятьюдесятью миллионами жителей Африканского континента.[79] «Африка прямо сдана в аренду компаниям… Машоналенд и Наталь захвачены для биржи Родсом»,[80] — писал тогда Ф. Энгельс.

Говоря о привилегированных компаниях, Ф. Энгельс назвал только одно имя: Родс. Действительно, Британская южноафриканская компания, созданная Родсом, была самой крупной. «Ни одна из привилегированных компаний не вызывала таких чувств алчности у биржевиков. Ни одна не вызывала такого восхищения и таких проклятий. И никакая другая из этих компаний не имела своего Родса».[81]

Родс сумел связать эту компанию со своим именем, хотя и не он один и даже не он первым добивался ее создания. О мандате на завоевание мечтали Гиффорд, Коустон и многие другие — те, кто думал о захвате стран, лежавших в глубине Африки.

С Гиффордом и Коустоном Родс сговорился быстро. Но нашлись и противники, не желавшие, чтобы громадные территории были даны на откуп узкой группе магнатов. Возражала часть торгово-промышленной буржуазии, и от ее лица — Лондонская торговая палата и уже влиятельный тогда Джозеф Чемберлен, будущий министр колоний. Они не желали, чтобы доступ к африканским богатствам был монополизирован одной компанией. Рупор этой буржуазии журнал «Экономист» осуждал Родса и его компаньонов и требовал, чтобы правительство само занялось захватами, не передоверяя столь важное дело новоиспеченной компании. «Если Машоналенд стоит серьезных раздоров с иностранным государством, то он стоит и тех небольших расходов, в которые министерство колоний может быть ввергнуто прямым управлением…»[82]

Против выдачи хартии выступили миссионерские организации и Общество защиты аборигенов. Мишенью для публичной критики Родса оказались злополучные ружья — те, что Родс обещал дать Лобенгуле. Газеты рисовали картины страшных бедствий, которые принесут англичанам вооруженные ружьями воины ндебеле. К голосам критиков присоединился даже министр колоний Натсфорд. Он назвал обещание о ружьях ошибочным и опасным.

И ведь всерьез говорили и писали об опасности, как будто речь шла не о тысяче устаревших ружей, а о полном перевооружении настоящей армии. И как будто не знали, что воины-ндебелы не умели пользоваться огнестрельным оружием, что научиться им негде, не у кого, что патроны достать трудно.

На деле ружья были, конечно, лишь поводом. Родс понимал главную причину затруднений — среди его союзников не было тогда никого из высокопоставленных лиц тогдашней Англии. Сам он в то время был еще не настолько влиятелен, чтобы его имя могло придать компании оттенок респектабельности и деловой солидности в глазах имущих классов. Да и политические его взгляды были далеко не всем ясны.

Тридцатого апреля 1889 года лорд Гиффорд обратился к правительству от имени компании, которая «должна быть создана», с предварительной просьбой «санкции и моральной поддержки правительства Ее Величества и признания на этой территории полученных законно прав и интересов». Гиффорд сослался на поддержку родсовской Голд филдс, своей Бечуаналенд эксплоринг компани и поименно — лорда Н. Ротшильда, крупного банкира барона Эрлангера, Сесиля Родса, Чарлза Радда.

Компания брала на себя обязательства: 1) построить железнодорожную и телеграфную линии до Замбези; 2) поощрять иммиграцию и колонизацию; 3) развивать торговлю; 4) эксплуатировать минеральные и другие концессии в системе единой могущественной организации, исключающей конфликты и осложнения между соперничающими интересами.

Министр колоний поддержал просьбу, поскольку, во-первых, учредители компании на основании акта об акционерных компаниях могут действовать и без хартии; а во-вторых, «такая компания сможет освободить правительство Ее Величества от дипломатических затруднений и тяжелых расходов».

Но это отнюдь не было концом борьбы за хартию. Весь 1889 год Родсу пришлось работать не покладая рук. Прежде всего нужно было срочно задобрить соперников. Многим из тех, кто заявлял о своих «правах» в междуречье или к северу от Замбези, затыкали рты акциями будущей привилегированной компании. При этом даже не очень проверяли, действительно ли были у этих людей хоть какие-нибудь «договоры» или «концессии». Не до того было. Родс торопился. А ставка была так высока, что он с готовностью поступался малым ради главного, чтобы только не было нежелательных толков, пересудов, писем в редакции газет, чтобы только дело шло быстро.

Свое главное оружие — деньги Родс пускал в ход часто. Он давал деньги целым партиям. Десять тысяч Парнеллу, лидеру ирландской партии в палате общин. Еще пять тысяч — либералам, как говорил сам Родс, чтобы они «не удрали из Египта».

А подкупы политиков, журналистов?

Родс предложил лорду Сесилю, сыну премьера-министра Солсбери, стать постоянным советником компании. Солсбери встревожился, но сын с его мнением не посчитался и принял предложение.

Действовал Родс не только в Лондоне. Влиятельные люди были и в Капской колонии. И они к апрелю 1890 года получили 34 тысячи акций. Не обошел Родс даже бельгийского короля Леопольда II. Тот ведь тоже мог пригодиться.

Важную роль в борьбе за хартию сыграл лорд Ротшильд. Если в 1888 году он решил исход схватки в алмазной промышленности, то теперь, став одним из учредителей создававшейся компании, Ротшильд помог Родсу не только как финансист, но и как политик.

Нужно было срочно провести и еще одну операцию — пополнить совет директоров будущей компании высшей знатью.

О преклонении перед титулами и о роли аристократов в тогдашней Англии Бернард Шоу со своим обычным сарказмом говорил устами одного из своих персонажей, лорда Августа Хайкасла:

— Я не останусь глух к зову родины. Пусть это будет роль посланника в одной из важнейших европейских столиц или пост генерал-губернатора в тропиках… я всегда готов жертвовать собой. Пока Англия остается Англией, вы всюду на видных государственных постах найдете представителей моего древнего рода.

На свои посты аристократы часто смотрели просто как на синекуры и о государственных делах рассуждали в духе того же лорда Хайкасла: видите ли, всегда находятся дела поважнее. Всякие семейные обстоятельства, например, и тому подобное…

Аристократов стремились завлечь многие компании — громкие имена во главе списка директоров назывались «манишкой», придавали респектабельность и обеспечивали благожелательность высоких сфер.

Родс и его новые компаньоны вели переговоры с несколькими представителями лондонского высшего света. Наконец, договорились, что президентом компании будет лорд Эберкорн, а вице-президентом — лорд Файф.

Пятидесятилетний лорд Эберкорн, сын вице-короля Ирландии, предпочитал жить в своих ирландских или шотландских поместьях и не забивал себе голову делами привилегированной компании. Но он был другом премьер-министра Солсбери, влиятельным консерватором, и его имя в списке директоров сразу же придавало компании должный вес.

А сорокалетний Файф, влиятельный либерал, был особенно близок к престолу. Как раз летом 1889 года состоялась его помолвка со старшей дочерью наследника, принца Уэльского. И Файф сразу же стал герцогом и маркизом. Как и Эберкорн, он потом не вмешивался в дела компании и не утруждал себя чтением ее обширных отчетов, но получал тысячи ее акций по ценам намного ниже рыночных.

Чуть больше хлопот доставил Родсу третий лорд (во время создания компании он еще не был лордом) — Альберт Грей. Тот все-таки пытался вникать в дела компании, но был так нерешителен, что доктор Джемсон, ближайший помощник Родса, как-то сказал о нем: «Своенравная старая леди, разумеется, отнюдь не гений и не любит связывать себя определенным мнением».

Как же неглубоки оказались разногласия в лондонской верхушке: ведь и Файф, и Грей вплоть до конца весны 1889 года выступали против Родса и дарования хартии его компании.

По настоянию Файфа в совет директоров был позднее введен и Гораций Феркуер, друг принца Уэльского, аристократ, известный в лондонском свете своей деловой жилкой (он редко отказывался от участия в финансовых предприятиях и торговых операциях).

От группы Родса в совет директоров вошли только он сам и Альфред Бейт, от ее главной соперничающей группы — Гиффорд и Коустон. Аристократы, к которым принадлежал и лорд Гиффорд, оказались в совете в большинстве.

Наверно, не так уж уютно было Родсу среди этих лордов. Он, сделавший себя сам — a self-made man, — не мог не считать их в душе ничтожествами, к тому же чванливыми, кичливыми. Но не мог и не завидовать им. Ведь все им досталось само собой, они не дрались за богатство и титулы, им не пришлось убивать лучшие годы на преодоление бесконечных препятствий. Что ни сделают, они все равно останутся элитой, цветом Британии. А он, хоть вывернись наизнанку, никогда не будет для них ровней.

А может, Родс просто считал себя польщенным, оказавшись в столь избранном обществе? Ведь то была иная эпоха, и ценности были другие.

Как бы то ни было, он понимал правила игры. И сумел заполучить для своей «манишки» самые высокие имена. Но сам стал директором-управляющим, то есть практически полноправным хозяином.

Все это — вербовку влиятельных союзников и задабривание соперников — Родс вел одновременно с переговорами в правительстве. С премьер-министром Солсбери столковались быстро: ведь Родс буквально обложил его со всех сторон. К тому же и расхождений во взглядах у них не было. Оба полагали, что нужно и важно не только захватить бассейн Замбези, но и идти дальше на север, вплоть до Великих африканских озер. Солсбери считал необходимым занять район озера Ньяса, но просить у парламента средств не решался. Родс от имени новой компании взял на себя финансовую сторону: обязался давать британской администрации в Ньясаленде с момента ее установления по десять тысяч фунтов в год. Это обязательство не нанесло материального ущерба компании — английское правительство с лихвой возместило потом затраты.

Кроме того, компания дала субсидию в двадцать тысяч фунтов и обязалась платить по девять тысяч фунтов в год английской Компании Африканских Озер, находившейся на пороге банкротства. Помощь тоже не была актом благотворительности. Группа Родса практически подчинила себе эту компанию.

Что ж, кажется, все готово. После таких услуг правительство возражать против хартии не станет. А общественность?

Утренними газетами Англия уже тогда начинала свой день, вечерними — кончала. Во многих странах газеты еще не стали частью повседневной жизни, а о своей родине Киплинг уже мог сказать:

Бернард Шоу не без яду обронил потом в одной из своих пьес: «Даже господь бог — и он не был бы всеведущим, если бы он читал газеты».

Эти истины Родс понимал отлично. Чтобы получить поддержку печати, а с ней и общественного мнения, он не раз давал крупные суммы корреспонденту «Таймс» Скотту Келти и редактору влиятельного журнала «Фортнайтли ревью» Джону Вершойлу, перетянул на свою сторону видного журналиста Сиднея Лоу.

Уильям Стед, издатель «Пелл-мелл газетт» и журнала «Ревью оф ревьюс», до весны 1889-го выступал против Родса. Встретившись со Стедом в апреле 1889-го, Родс изложил ему свои идеи, а затем предложил участвовать в издательском предприятии Стеда, внес для этого двадцать тысяч фунтов и обещал и дальнейшем еще большую финансовую поддержку. Стед провозгласил Родса «новым спасителем Британской империи». Кто знает, что повлияло сильнее: убеждение или деньги, но, несомненно, возникла и идейная близость, настолько тесная, что в нескольких завещаниях девяностых годов Родс даже назначил Стеда своим вторым душеприказчиком (первый — Ротшильд), обязанностью которого, как писал Родс, было «реализовать мои идеи». Ф. Энгельс считал Стеда «великолепным дельцом».[83] Именно эти качества и сослужили неоценимую службу Родсу.

С весны — лета 1889 года панегирики Родсу запестрели на страницах таких влиятельных изданий, как «Таймс» и «Сент Джеймс гезетт», хотя прежде первая была настроена скептически, а вторая — открыто враждебно. «Фортнайтли ревью», «Найнтинз сенчюри» и ряд других журналов не отставали от них.

Бывшие противники превращались в сторонников, критики — в апологетов. Что теперь могло помешать Родсу? Даже Британское географическое общество встало на его сторону. В мае 1889-го оно рекомендовало коммерческие ассоциации в качестве лучших агентов для распространения цивилизации на Центральную Африку.

…Двадцать пятого февраля 1889 года в палате общин был сделан запрос, знает ли правительство о концессии Радда и помощи английских чиновников Родсу в давлении на Лобенгулу. Помощник министра колоний барон де Вормс участие чиновников отрицал, вообще же по данному вопросу «правительство не считает необходимым выражать какое-либо мнение».

Двадцать шестого марта Вормс заявил, что, хотя земли Лобенгулы и являются «английской сферой влияния», правительство не вправе вмешиваться во внутренние дела «действительных правителей» и «не имеет никакого права одобрить или не одобрить концессию».

Второго апреля радикал Лебучир спросил, известно ли кабинету министров утверждение Лобенгулы, что он обманут переводчиком-миссионером. Лебучир привел заявление Лобенгулы. Вормс ответил, что ничего об этом не знает и правительство в эти вопросы «не вмешивается».[84]

Ответы — почти по Киплингу:

Пятого апреля Вормс вообще отказался отвечать на подобные вопросы. С конца мая пресса уже писала о даровании хартии как о решенном деле. А представители правительства все еще отказывались отвечать на вопросы, связанные с хартией. Даже 24 августа.

Хартия была подписана королевой Викторией 29 октября 1889 года. Сфера деятельности компании определялась как «район Южной Африки, лежащий непосредственно к северу от Британского Бечуаналенда, к северу и западу от Южно-Африканской Республики (т. е. Трансвааля. — А. Д.) и к западу от Португальской Восточной Африки». В этом районе подтверждалось право компании использовать «все выгоды от упомянутых концессий и договоров при условии, что они являются законными». Компании вменялось в обязанность «поддерживать мир и порядок», «постепенно ликвидировать все формы рабовладения и работорговли», «следить за торговлей спиртными и возбуждающими напитками на упомянутой территории, а также, насколько это практически осуществимо, препятствовать продаже туземцам каких-либо спиртных или иных побуждающих напитков», «никоим образом не вмешиваться в религиозные дела племен», «уважать обычаи и законы групп, племен и народов» и даже «охранять слонов и других животных».

Флаг Британской южноафриканской привилегированной компании

Компании давалось право организовать административный аппарат, иметь свою полицию, создавать банки и акционерные общества, «дарить земли на определенные сроки или навечно», «давать концессии на горные, лесные и другие разработки» и «заселять все вышеуказанные территории и земли».

Компания сразу же завела свой флаг, свой герб, свой девиз, свои гербовые и почтовые марки. На гербе чего только не было. Щит с волами, кораблями и слоном. Его держат с обеих сторон антилопы. Пониже — девиз: «Справедливость, коммерция, свобода». И над всем этим, разумеется, британский лев. Флаг — «Юнион Джек», в центре — лев и под ним первые буквы слов, составляющих название компании БЮАК.

Печать с гербом компании

Так возникла Британская южноафриканская привилегированная компания — со своей армией, полицией, даже со своим флагом. В будущем — полновластный хозяин земель, во много раз больше Великобритании.

Чем же это не imperium in imperio — империя в империи?

А если так, то как же величать человека, который управляет всем этим? Не было должности, звания или титула, которые точно отразили бы полноту его власти. Называли его просто — Сесиль Родс.

Родс полновластно господствовал во всех делах компании. «Он был единственным директором, который знал, чего хотел и как этого добиться», — писал один из его биографов. Всевластие Родса было даже официально затверждено. В мае 1890-го Эберкорн и Файф подписали документ — «полномочия» Родса как директора-управителя компании.[85] Пробравшись сквозь сложный юридический язык документа, понимаешь, что суть его можно было бы выразить простенькой фразой: «Все, что сделано подателем сего, совершено с моего согласия и для блага государства». Так, кажется, сформулировал кардинал Ришелье полномочия миледи в «Трех мушкетерах».

«Мы здесь в полном неведении, но я полностью доверяю мудрости каждого действия, которое Вы с Джемсоном сочтете верным… делайте все, что считаете правильным. Мы в любом случае поддержим Вас» — так в один из трудных для компании моментов писал Родсу Альберт Грей, единственный из лордов-директоров, все-таки пытавшийся вникать в дела компании. В сущности Родса не контролировало и английское правительство. Лорд Эберкорн признавался потом: «М-р Родс получил полномочия делать все, что ему заблагорассудится, не испрашивая разрешения у министерства, а только сообщая о сделанном».[86]

Противоречивость хартии, дарованной Родсу, сразу же бросается в глаза. С одной стороны, даже в самой петиции содержалась просьба лишь о помощи в «реализации концессий и соглашений», заключенных с африканцами, и в хартии многократно подчеркивалось, что ее цель состояла именно в этом. Следовательно, признавалось, что основа всех прав, которые компания приобрела или надеялась получить в будущем, — это договоры с африканскими народами, а смысл хартии лишь в том, что правительство Великобритании берет под свою защиту полученные таким образом права.

С другой стороны, речь шла об установлении административной власти компании на громадной территории.

Единственный договор, заключенный компанией к моменту получения хартии, — это был договор с Лобенгулой. Но даже если признать его удовлетворяющим требованию хартии о «законности», он давал права только на добычу минералов. Он никак не мог оправдать предоставления компании административной власти.

Объяснялись эти противоречия и неясности просто. Правительство желало наделить компанию самыми широкими и вполне реальными полномочиями и в то же время боялось международных осложнений из-за слишком уж бесцеремонного обращения с громадным еще не поделенным куском Африки. Поэтому, давая Родсу и его компаньонам мандат на господство над миллионами африканцев, правительство ссылалось лишь на необходимость охраны «договорных и концессионных прав», полученных от самих африканских вождей.

Маскировка истинного смысла хартии отняла, видно, много времени и сил у искушенных английских законников. Слишком уж нарочита запутанность ее многочисленных статей, слишком часто подчеркивается забота об африканцах. Можно подумать, что речь идет о создании благотворительного общества.

Еще долго после оглашения хартии на страницах то одного, то другого издания поднимался вопрос, в чем же юридический смысл этого документа. Даже через восемь лет миссионер Маккензи писал: «Самое главное — надо уяснить, что же все-таки было дано компании имперским правительством».

Хартия дала компании возможность стать государством в государстве, но для осуществления этой возможности предстояло разгромить военную силу местных народов, организовать систему подавления, создать и наладить механизм эксплуатации населения и природных богатств.

Но ведь все это требовало громадных расходов. К тому же лорды вправе были ожидать прибылей от предприятия, которое согласились украсить блеском своих имен.

Труд африканцев? Да, конечно. Но ведь это в будущем. А на первые годы? Официально говорилось о нескольких источниках доходов. Компании полагалась половина прибыли с каждого старателя на означенных в хартии землях. В случае продажи горнорудной фирмой или отдельным старателем своего участка компания получала половину его стоимости. Она могла продавать земельные участки под фермерские хозяйства и городское строительство, извлекать доходы из эксплуатации железных дорог и телеграфа.

Но пока суд да дело, главным источником средств стали биржевые спекуляции.

Сразу после получения хартии компания выпустила акций на сумму в миллион фунтов, по одному фунту каждая, так называемые акции «на любой карман». Такие акции создали видимость демократического характера компании, участия широких масс в ее делах.

Но акции были предложены публике далеко не сразу. Сперва между директорами и «нужными» людьми распределили почти полмиллиона акций — почти даром, по три шиллинга за однофунтовую акцию. Еще двести тысяч акций взяла себе Де Беерс.

Мало того, Родс, Гиффорд и их окружение вскоре после получения хартии тайком от акционеров создали еще одну компанию — Юнайтед консешнз. По их заявлению, она якобы «передала привилегированной компании свои права и концессии». Родс, Гиффорд и их компаньоны, теперь уже в качестве руководства Юнайтед консешнз, выговорили себе половину прибылей привилегированной компании и девяносто тысяч ее акций.

Но и это было еще не все. Публике сообщили затем, что в эти «права и концессии» не входит концессия Радда. О каких тогда «правах и концессиях» шла речь, так и осталось неясным: ведь концессия Радда и была главной, она-то и служила юридической основой для получения хартии. Тем не менее под «концессию Радда» был выпущен еще миллион акций. От имени привилегированной компании Родс и его компаньоны передали этот миллион самим себе и уже затем бросили на рынок.

Расходы Родса на прессу окупились сторицей. Газетная шумиха вокруг новой компании привела к тому, что в надежде на будущие сказочные дивиденды за ее однофунтовые акции на бирже платили по три-четыре, а бывало, и по девять фунтов. Это приносило учредителям громадные прибыли, хотя сколько-либо реальных шансов получить дивиденды в течение ближайших лет не предвиделось. Компания объявила, что в ближайшие два года не выплатит «ни фартинга».

«Кафрский круг» (отделение южноафриканских ценных бумаг на Лондонской бирже) в 1889―1890 годах вообще «приковал к себе львиную долю внимания спекулянтов». И это продолжалось долго. В. И. Ленин отмечал слова Шульце-Геверница, сказанные уже в начале XX века, что в биржевом мире ведущее место занимают «прежде всего южноафриканские и западноавстралийские акции золотых приисков, африканские алмазные акции, ценности Родезии и т. д…».[87]

Так руководство компании с первых шагов смогло обеспечить громадные прибыли совету директоров и виднейшим представителям правящих кругов Англии, среди которых оказался даже принц Уэльский.

Рядовые акционеры, жившие в Англии, были совершенно бесправны уже хотя бы потому, что собрания пайщиков проходили в Южной Африке. Но главное, что обеспечивало руководителям компании безнаказанность, — это поддержка ее имперским правительством. В ответ на любую критику компании оно заявляло, что не собирается вмешиваться в ее деятельность. Так, на попытку Лебучира 27 января 1891 года разоблачить в палате общин финансовые спекуляции директоров компании Вормс ответил: «Правительству Ее Величества как в момент предоставления хартии, так и теперь ничего не известно об указанных фактах, и оно не несет ответственности за детали взаимоотношений между Британской южноафриканской компанией и любой другой компанией или лицом, владеющим концессией в сфере ее действий».[88] В других случаях представители правительства в ответ на подобные запросы лишь еще раз подчеркивали свою благодарность компании за то, что она освободила правительство от тяжких расходов на создание администрации во внутренних областях Южной Африки, на строительство железных дорог и телеграфа.

Силы, стоящие за спиной компании, были столь велики, их поддержка — столь очевидной и возможности для успешного осуществления захватов — столь широкими, что русский посол в Лондоне Е. Е. Стааль в связи с ее созданием мог с полным правом донести в Петербург: «Не исключено, что две африканские компании, северная и южная, действуя в согласии, смогут в один прекрасный день соединить руки и таким образом дать английской короне протекторат почти непрерывный над громадными территориями, простирающимися от Судана до колоний Южной Африки».[89]

В. И. Ленин назвал создание Британской южноафриканской компании в числе главных вех всемирной истории после 1870 года.[90]

ПЕРВЫЙ ВОЕННЫЙ ПОХОД

Итак, хартия получена, компания создана, оппозиции в Англии почти нет. Руки у Родса развязаны. Теперь Лобенгуле жаловаться на него уж совсем некому. Родс вообще стал хозяином положения в Британской Южной Африке: в мае 1890-го он занял пост премьер-министра Капской колонии и открыто объяснил, что сделал это для ускорения захвата бассейна Замбези. К власти он пришел благодаря поддержке Хофмейера и капских буров. Казалось бы, буры должны были противиться расширению английского влияния и захвату Родсом новых земель. Но Родс умело использовал даже те весьма незначительные противоречия, что иногда возникали среди буров, прежде всего у капских буров с трансваальскими.

Как раз тогда Крюгер, президент Трансвааля, решил проложить железную дорогу через Мозамбик, чтобы хоть как-то ослабить зависимость своей страны от окружающих ее английских владений. Но это неизбежно означало ослабление торговых и всех других связей Трансвааля с Капской колонией и в какой-то мере ударяло по доходам нарождавшейся бурской буржуазии Кейптауна и всей Капской колонии.

Родс, конечно, тут же продемонстрировал капским бурам свои симпатии. Ну а они помогли ему утвердиться в кресле премьер-министра.

Теперь он не только богат, но и могуществен. Теперь наконец можно переходить к завоеванию вожделенных земель, так неопределенно названных в хартии. С чего же начать?

Прежде всего Родс решил направить в Булавайо полномочного представителя Привилегированной компании. Нужен был не просто соглядатай, а человек, который был бы посвящен в замыслы Родса и мог бы на месте принимать решения.

Выбор Родса пал на врача Джемсона. Джемсон — ровесник Родса — в это время был уже одним из самых близких ему людей. Отчасти, может быть, потому, что больной Родс верил в него как в медика. Но главное, Джемсон всегда готов был участвовать во всем, что бы ни предлагал Родс.

В студенческие годы Джемсон был настолько «чувствителен к страданиям», что ему стало дурно во время первой хирургической операции.[91] Но, приехав в Южную Африку, он сумел закрыть глаза даже на вспышку оспы среди горняков-африканцев компании Де Беерс. Ведь слух об эпидемии мог неблагоприятно сказаться на курсе акций… А потом по приказам Джемсона кровь проливалась в Южной Африке не раз…

Имя Джемсона поминается во всех книгах по истории международных отношений тех времен из-за вызвавшего международный скандал «набега Джемсона», попытки захватить Трансвааль в 1895 году. В историю Южной Африки он вписал себя, кроме того, как администратор Родезии, а в начале нашего столетия и как премьер-министр Капской колонии.

Посты высоки, но многие современники между тем отказывались признавать Джемсона крупной личностью. Матебеле Томпсон считал его «прихвостнем» Родса, человеком мелким, спекулировавшим на здоровье своего патрона. Для Родса, по мнению Томпсона, несчастным днем был тот, когда он встретил этого доктора.

У Томпсона были с доктором свои счеты. В 1889 году Джемсон сменил его в Булавайо и завершил дипломатические переговоры с Лобенгулой. На его долю выпала вся слава, а Томпсон остался в тени.

Но можно привести и другое свидетельство. Русская сестра милосердия Изъединова, лечившая раненых в Трансваале во время англо-бурской войны, писала о Джемсоне как об «абсолютно безнравственном и беспринципном мелком мошеннике, совершенно лишенном искупающих сторон личной мощи и обширности политических замыслов».[92] Изъединова вряд ли могла близко познакомиться с Джемсоном. Она, конечно, суммировала распространенные тогда мнения.

В те времена, когда Родс отправил Джемсона к ндебелам, о нем еще мало кто слышал. Политическая карьера его была впереди, и упомянуть о ней стоило лишь потому, что вся дальнейшая деятельность Родса была уже неразрывно связана с «доктором Джимом».

Справа налево: Джемсон, Джон Моффет и переводчик Дойл

Тогда, в конце 1889-го, Джемсон выполнял первое важное поручение Родса. Он явился к Лобенгуле 17 октября, еще до официального подписания хартии, и стал добиваться разрешения инкоси на приход родсовских «золотоискателей» в его страну. Лобенгула уже знал Джемсона — тот побывал в Булавайо первый раз в апреле — и встретил его словами:

— Что хорошего будет, если ты наговоришь мне еще больше лжи? Пусть приезжает сам Родс.

Джемсон через переводчика ответил, что Родс не может явиться сейчас, но позже обязательно приедет. В течение нескольких месяцев Джемсон пытался получить желанное разрешение. Он приезжал, уезжал, уговаривал, грозил. Пытался использовать свои медицинские познания, лечил Лобенгулу от подагры.

Пришла, как всегда, поддержка и от английских властей. В начале февраля 1890 года в Булавайо прибыло посольство королевы Виктории — трое рослых офицеров королевской гвардии в яркой красной форме, металлических кирасах и громадных шапках. Они привезли уведомление о хартии, о поддержке компании королевой Викторией и о назначении в Булавайо английского резидента.

Но Лобенгула все противился. Переговоры тянулись до начала мая 1890 года. Джемсон принимал все более угрожающий тон, требуя, чтобы ндебелы «дали дорогу»:

— Король, если вы не подтвердите своего обещания и не откроете мне дорогу, я приведу свои белые войска, и, если понадобится, мы будем драться.

Каково было тогда Лобенгуле? Молодые воины требовали войны. Их гнев все время готов был обрушиться на самого инкоси. А что он мог сделать? По рассказам вернувшихся из Лондона Бабияна и Мчете видно было, какая страшная сила противостоит его ндебелам. Да и без этих рассказов он, конечно, понимал, что борьба безнадежна. Разгромили же зулусов десятью годами раньше, а их армия была куда многочисленнее ндебельской.

Уйти еще дальше, на север, за реку Замбези? Ндебелы уже поговаривали об этом. Но сдвинуться с места было трудно. Прожили здесь полвека. Ведь раньше их отцы ушли сюда, на север, только после жестокого разгрома. А теперь? Прикажи Лобенгула уходить с насиженных мест, даже не попытавшись помериться силами с этими зарвавшимися белыми, — разве поймут это его собственные воины? Он же сам воспитывал в них сознание непобедимости. Конечно, они взбунтуются.

Так что не было у Лобенгулы другого выхода, как надеяться на фортуну, на то, что жизнь сама что-нибудь подскажет потом.

А пока он вынужден был уступить Джемсону. Понимал — откажись он «дать дорогу», разве это что-нибудь изменит? Скорее всего только ускорит столкновение.

Джемсон еще не получил от Лобенгулы согласия, а компания уже вовсю формировала свои отряды, чтобы проникнуть в глубь междуречья, построить форты и закрепиться.

Считалось, что отряды эти двух типов. Конная полиция Привилегированной компании — она насчитывала пятьсот человек. И сто семьдесят восемь «пионеров», которые должны были идти вместе с полицией уже в качестве золотоискателей и потенциальных поселенцев. На деле полицейские мало чем отличались от «пионеров». И награда им была положена одинаковая. Каждому обещали во время похода по семь с половиной шиллингов в день, а затем, уже в междуречье, по три тысячи акров земли.

Надежды и мечты, конечно, связывались не с этими акрами, пусть даже их будут тысячи. Многие ли из этих людей собирались остаться тут на всю жизнь? Едва ли. Но Родс сулил «пионерам» то, что так влекло, так манило конкистадоров всех времен.

Родс обещал каждому «пионеру» по пятнадцать участков для поисков золота. А кто знает, может, там, за рекой Лимпопо, ждут и алмазные россыпи, новый Кимберли…

У большинства из этих людей не было ни гроша, а Родс говаривал им: «Держитесь за меня, и я отправлю вас домой миллионерами».

Родс умело вербовал себе армию, как раньше ловко сооружал «манишку». Ее составили аристократы. А кто же пошел в «пионеры»? Чьими руками делились чужие земли? Кто завоевывал Африку, создавал империю? Писали о них восторженно: «Это были люди, каких любил Родс: главным образом британской крови, из всех слоев общества; ремесленники и горняки стояли в одном ряду с отпрысками знатных семей — среди них даже несколько известных игроков в крикет — и с бравыми юными голландцами. Все — в расцвете молодых сил, исполненные жаждой приключений».[93] Журналист Ньюмен назвал их поход «одним из самых блестящих во всей новой и древней истории».[94] Лишь через несколько десятилетий стали появляться кое-что проясняющие мемуары.

Вот воспоминания «Черные границы. Приключения пионера конной полиции Сесиля Родса в Африке». Я уже приводил их, говоря о золотой лихорадке. Они изданы в 1932 году, через сорок два года после самих событий. Автор, Сэм Кемп,[95] и тогда еще преклонялся перед Сесилем Родсом. Но вот «пионеры» и их поход в его книге никак не выглядят идиллическими.

«Никому из кандидатов не задавали вопросов об их прошлом», — писал он. Значит, действовало то же правило, что и при приеме во французский Иностранный легион, в котором мог найти убежище любой преступник. «Требовалось только безупречное здоровье, и одного за другим отсеивали из-за малейших дефектов». Врачи осматривали каждого «от зубов до ногтей». Легко представить, что это были за люди, «каких любил Родс». Не о таких ли писал Киплинг?

Люди с не вполне чистым прошлым, составлявшие добрую толику этих «пионерских колонн», чувствовали себя там, как рыба в воде, и легко узнавали друг друга.

Что дал такой подбор? Сделал отряды более боеспособными, мужественными, лихими? Вряд ли. Бытуют и по сей день легенды о «братстве» уголовников. Об их мужестве. Они-то, мол, и есть «настоящие мужчины». О том, что даже на фронтах второй мировой войны в штрафных батальонах они выказывали такие чудеса храбрости, какие и не снились людям честным, не замаравшим себя преступлениями. Что-то мало это похоже на правду. Очень уж отдает обывательщиной, да и очевидцами не подтверждается.

Сэм Кемп пишет, что в походе родсовских «пионеров» не раз подавалась команда: «Нужны добровольцы. Прошу — шаг вперед!» Но обычно никто не двигался с места.

И еще:

В передовых эшелонах Привилегированной компании — государства, созданного Родсом, весьма худую характеристику заслужили многие: от высокопоставленных чиновников до рядовых «пионеров». Конечно, даже худшие на них не были такими с младых ногтей. Но и у тех, кто покидал берега Европы в погоне за Музой Дальних Странствий, долго ли могла выжить романтика в горниле южноафриканского Клондайка?

Сэм Кемп — участник похода «пионеров». Позднейшая фотография

Хотя бы этот Сэм Кемп. Если верить его книге, он был далеко не худшим среди молодцов Сесиля Родса. Но и ему не кажется зазорным вспомнить, что, приехав в Наталь семнадцатилетним неоперившимся птенцом, он уже вскоре был надсмотрщиком на рудниках. Избивать, а то и убивать «взбунтовавшихся» рабочих-африканцев считал делом самым обыденным и писал об этом открыто. А, наверное, было кое-что и похуже, о чем этот Кемп писать все же не осмелился.

Люди ринулись из Кимберли и Йоханнесбурга на пункт сбора в Мафекинг. Там получили коня, оружие и экипировку — шерстяные шорты и носки, плисовый костюм и плотные суконные обмотки для защиты от змей.

Согласившись пустить в междуречье «золотоискателей», Лобенгула поставил условие, чтобы они прошли через Булавайо. Он хотел увидеть их собственными глазами.

На это Родс никак не мог согласиться. Ведь это была не горстка золотоискателей, как обещали Лобенгуле, а целое войско. Вооруженная полиция и «пионеры» да еще африканцы-рабочие. А к тому же еще двести воинов-бамангватов. Их вождя Каму удалось уговорить — или заставить — выделить этот отряд в помощь «пионерам». Так что тысячная армия, если не больше. С пушками, пулеметами, не говоря уже о ружьях и револьверах. Двинуть их через Булавайо означало пойти на военное столкновение с ндебелами. Оно стало бы неизбежным: Лобенгула не смог бы удержать своих воинов, даже если бы захотел.

Правда, поначалу Родс как раз этого и добивался. В декабре 1889-го он подписал контракт с англичанином Фрэнком Джонсоном и американцем майором Морисом Хини. Согласно контракту, им поручалось создать отряд из пятисот человек для захвата Булавайо. При этом они должны были убить Лобенгулу или взять его в плен и вместе с ним как можно больше индун. Родс считал, что, захватив таких заложников, можно будет не опасаться больше ндебельского войска.

Придумали предлог для операции. Родс собирался распустить слух, будто Лобенгула решил напасть на бамангватов, своих соседей, и что для спасения бамангватов необходим превентивный удар.

Продумали, как успокоить общественность — английскую и мировую. В Булавайо войска Родса должны были сразу отпустить на волю всех рабов. Джонсону объяснили, что этой мерой можно сразу же заткнуть рот филантропам, «отделаться от Икзетер-холла» — так называлось в Лондоне здание, где заседало Британское общество борьбы против рабства.

Джонсону и Хини Родс обещал по полтораста тысяч фунтов и по сто тысяч акров земли. И они уже начали сколачивать свой отряд.

Казалось, все учтено. Но план Родса неожиданно рухнул. Все сгубило… пьянство. Подвыпив, Хини — ох уж эти американцы! — выболтал все миссионерам, а от них слух дошел до Генри Лоха, нового верховного комиссара Южной Африки, присланного на смену Геркулесу Робинсону. Лох был совсем не против расширения Британской империи, но в отличие от Робинсона не успел еще сблизиться с Родсом и попасть от него в зависимость. Убоявшись слишком уж явной авантюрности этого плана, Лох заставил Родса пойти на попятный, во всяком случае до поры до времени.

Авантюра эта выплыла на свет совсем недавно. Фрэнк Джонсон, которому Родс поручил атаковать Булавайо, оказывается, взял да и написал воспоминания. Назвал их — «Великие дни». Но никто не бросился их немедленно издавать, и они лежали в Центральном африканском архиве Родезии. В 1940 году их опубликовали, но не целиком — изъяли главу «Я заключаю контракт с Родсом о похищении Лобенгулы». Оправдались тем, что шла война: нельзя, мол, давать пищу гитлеровской антибританской пропаганде. Но и после войны эту главу тоже не торопились издать. В 1974 году в книге историка Джона Флинта появилось о ней несколько строк,[96] но полностью она, видимо, так еще и не увидела свет.

Ну а если бы Фрэнк Джонсон, подобно многим другим соучастникам дел Сесиля Родса, так и не собрался написать воспоминания? Эта история была бы безвозвратно погребена, как, наверно, погребено многое из тех времен. Да разве только из тех…

Осторожность Лоха заставила Родса пересмотреть свой замысел. Он обсудил со своими советниками несколько других вариантов и в конце концов остановился на том, что идти лучше по землям племен шона, держась подальше от Булавайо, и вообще как можно меньше показываться на глаза ндебелам. Обойти землю ндебелов с юга, затем с востока, создать в трехстах — четырехстах километрах к востоку и северо-востоку от Булавайо военные форты и потом, укрепив этот плацдарм, решать вопрос о дальнейших действиях.

Во главе колонны «пионеров» Родс и тут поставил Фрэнка Джонсона. Знай он тогда, что этот бесшабашный удалец займется еще и бумагомаранием! «Африканский Наполеон», как и другие политики, болтливых свидетелей не любил. Он вроде не расправлялся с ними по формуле «только мертвые не возвращаются», но и к себе старался не приближать.

По этому новому плану путь «пионеров» оказался не только длиннее на несколько сот миль, но и куда труднее. Прямая дорога на Булавайо была давно проторена, хотя и там, как мы видели, и Радд и Матебеле Томпсон сумели заплутаться и спаслись лишь чудом. А та, что Родс наметил теперь, шла по местам, для белых почти неизвестным. Правда, нашлись проводники: Фредерик Силус и тот же Матебеле Томпсон. Но и для них почти все тут было в новинку.

Каков же оказался этот путь для «пионеров»! Неизведанная, пугающая природа. Жара, жажда. Незнакомые болезни. Тропическая лихорадка — не помогал ни хинин, ни ром. Дизентерия. Змеи, смертельные укусы огромной черной мамбы. Ядовитые клещи. Ближе к Замбези — муха цеце.

Мириады летающих насекомых. Для защиты от них «пионеры» не стриглись и не брились, но это давало богатые возможности другим паразитам.

Львы нападали на лошадей. Стадо слонов растоптало лагерь одного из отрядов, и число человеческих жертв сразу резко возросло. Кто-то вопреки строгому запрету купался и не заметил крокодила…

«Пионеры» были и свидетелями нападения саранчи. За три дня все вокруг превратилось в пустыню.

А надо было продираться сквозь скалистые районы, форсировать бурные потоки. И не только самим — приходилось перетаскивать тяжело груженные фургоны Африканцы, на которых возложили самую тяжелую работу, старались убежать. Лошади гибли от сонной болезни.

Страсть к обогащению стоила многим здоровья, а то и жизни.

И непрестанный страх столкновения с ндебельским войском… Для Родса стычка «пионеров» с ндебелами означала бы лишь короткую задержку в реализации планов. Для каждого «пионера» это был риск потерять жизнь. Страх снедал их ежечасно. В походе каждую ночь разбивали лагерь, окружали его кольцом фургонов, устанавливали прожектора и пулеметы. Офицеры подчас не решались говорить при остальных о появлении где-то поблизости ндебельских воинов, опасаясь паники.

Ох, как не похоже все это на бодрые маршевые ритмы киплинговских строк:

Лобен — Лобенгула и вправду долго их помнил. Помнил бы и еще дольше, если бы эти носители бремени белого человека не свели его в могилу так скоро.

Да только и они запомнили страну ндебелов и свой поход. Навсегда запомнили. Те, кто выжил, конечно.

Судьбе «пионеров» вряд ли особенно позавидуешь. Сдается, никто из них так и не стал миллионером. Не сдержал Родс своего обещания. Да и простое благополучие пришло не так уж ко многим. А скольких зарыли в чужую землю! Копали могилы чуть ли не каждый день, с самого начала похода, да и потом, когда завершили его, соорудили форты и принялись обосновываться.

«Чтобы пройти сквозь все это, надо было, чтобы леди Удача много раз улыбнулась тебе. Но леди Удача раньше или позже все-таки хмурила брови — и это означало конец. Похороны день за днем — они стали во время этого долгого похода на север такими частыми, что воспринимались как часть повседневной жизни и забывались через пять минут». А африканцев — слуг, носильщиков — зарывали сразу же, на том месте, где их постигала кончина, вообще без всяких церемоний.

Полученная экипировка в тяжелом походе быстро превращалась в лохмотья. Особенно страдали ноги — ботинки быстро выходили из строя.

Умиравший от тропической лихорадки священник просил доктора: «Пусть с меня не стаскивают ботинки, пока я еще жив». Но его скромную просьбу не выполнили. Агония еще не кончилась, а кто-то уже снял и унес драгоценные ботинки… Рассказав об этом, Сэм Кемп меланхолично добавил: «Беднягу не хотели этим унизить или намеренно отказать ему в исполнении последней воли; просто его ботинки были действительно нужны другим».

Поход «пионеров» — перевозка пулемета «максим». Зарисовка того времени

Как-то раз исчез лейтенант — из тех многочисленных офицеров, которых агенты Родса навербовали в английской армии для руководства своей полицией и «пионерами». Лейтенанта не любили за педантичную жестокость. Старушка Удача отвернулась куда-то, и его, должно быть, просто пристрелили во время охоты. Виновного не нашли. Родсовские ратники перешептывались:

— Давайте-ка поглядим, на ком теперь его ботинки.[97]

А в тогдашних статьях и книгах писали, что в походе «не погиб ни один человек».[98]

Может быть, большинство несчастий действительно случалось, когда «пионеры» начали обосновываться в облюбованных для фортов уголках междуречья. Так нередко бывает: трудностей вроде бы меньше, люди расслабляются, а тут-то как раз и сдают нервы, силы, здоровье. Только от того, где умирали люди — в походе или на привале, цена похода не уменьшилась. Цена, измеренная в человеческих жизнях.

А Лобенгула, получив вести о том, какова эта родсова «небольшая группа „золотоискателей“», был потрясен. Догадывался, конечно, и раньше, что Родс пришлет не десять человек, как обещал, а побольше, но чтобы целое войско, и даже с пушками! Не выполнено и главное условие: вся эта армия идет очень далеко от Булавайо, стараясь не показываться ему, Лобенгуле, на глаза. Инкоси возмущался:

— Если, по вашим словам, я отдал вам всю страну, почему же вы крадетесь, как воры; если она действительно принадлежит вам, зачем же вам ее красть?[99]

Отчаянно пытаясь усовестить англичан, Лобенгула отправил еще одно посольство. Мчете, один из двух индун, побывавших у королевы Виктории, теперь поехал в Кейптаун, к верховному комиссару Лоху.

Мчете снова и снова повторял, что «концессия» Радда получена обманом. Законной силы она не имеет, тем более что ндебелы отказывались принять ту тысячу ружей, которая значилась в этом договоре как плата за «концессию». Мчете жаловался, что Родсу теперь оказалось мало искать золото в каком-либо одном отведенном месте, он хочет уже «съесть» весь народ ндебеле. Джона Моффета, назначенного британским резидентом в Булавайо, Мчете назвал человеком Родса.

Все это, ясное дело, не возымело на Лоха никакого действия. Он привлек к переговорам с Мчете самого Родса. Когда посольство Мчете было еще в пути, Лох написал Лобенгуле, что он, как английский верховный комиссар в Южной Африке, уже одобрил отправку сил Привилегированной компании, чтобы «охранять Вашу страну». И что люди Родса идут к ндебелам как друзья — «хотят ндебелам только добра».

Когда «пионеры» появились на реке Маклауцы, у пределов ндебельских земель, ндебелы воочию убедились, как же много у них «друзей». Лобенгула отправил командирам «пионеров» исполненное иронии послание: «Почему на Маклауцы так много воинов? Разве король допустил какую-нибудь оплошность или кого-нибудь из белых людей убили? Или белые люди потеряли что-нибудь и теперь ищут?»

Джемсон, шедший с «пионерами», ответил: «Эти люди — отряд рабочих; они под защитой некоторого числа солдат идут в Машоналенд по пути, который им разрешен королем».

Лобенгула сказал, что никогда не давал такого разрешения. Но все-таки и тут удержал своих воинов от нападения на «пионеров».

К середине сентября 1890 года «пионеры» соорудили на землях народов шона, далеко к востоку от Булавайо, четыре форта. Вступив на эти земли, они построили свой первый опорный пункт, форт Тули, а продвигаясь все дальше к востоку и северо-востоку от Булавайо — еще три. Самый южный назвали фортом Виктория — в честь королевы, второй — Чартер, во славу хартии, то есть Привилегированной компании, и самый северный — Солсбери, по имени английского премьер-министра.

Форт Солсбери и стал конечным пунктом похода. Потом он превратился в главный город, административный центр Родезии (в наши дни, с 1982 года, это Хараре, столица Республики Зимбабве). Флаг компании был поднят там 12 сентября 1890 года. С тех пор этот день отмечали как дату основания Родезии. Когда через сорок с лишним лет ветераны завоевания Родезии собрались в лондонском ресторане вспомнить былое, героем встречи стал Тиндейл Биско, поднявший флаг.

Походом «пионеров» начался третий виток погони за богатствами Южной Африки. За алмазной лихорадкой Кимберли и золотой горячкой трансваальского Ранда — сказочные золотые месторождения междуречья. Доктор Джемсон, который провел колонну «пионеров» в междуречье, громогласно заявил, что по богатству золотом Машоналенд — это пятьдесят Рандов. Как было не прислушаться к словам Джемсона? Он — высший представитель компании в междуречье, официально его пост именовался — главный администратор.

А британская печать! Сколько нашла она пышных слов! «Новое Эльдорадо» — это еще не самое громкое. «Это истинно Обетованная земля», — писал обычно такой спокойно-уравновешенный «Таймс». «Страна Офир», — вторила ей «Пелл-мелл гезетт». В статье «Среди копей царя Соломона» она заверяла своих читателей, что «через несколько лет мы увидим изображение королевы Виктории на том золоте, которым царь Соломон украшал свой трон».[100]

Привилегированная компания в конце 1890-го издала «Меморандум об условиях, на основании которых желающим разрешается изыскивать минералы и металлы в Машоналенде».

«Любой желающий, — гласил первый параграф этого документа, — может получить лицензию, подписав обязательство подчиняться законам компании и помогать в защите закона и порядка, если компания этого потребует». Каждый держатель лицензии, объявлялось в меморандуме, получает право на один аллювиальный участок размером сто пятьдесят на сто пятьдесят футов и десять участков — каждый по сто пятьдесят на четыреста футов — в районах расположения золотоносных жил. Каждым из участков он пользуется на паритетных началах с Привилегированной компанией, то есть должен отдавать ей половину своих прибылей. Плата за лицензию — десять шиллингов в месяц.

Так начинался дележ недр Машоналенда. На земли, где жили ндебелы, Родс пока не рискнул посягнуть — считалось, наверно, что все надо делать поэтапно.

Компания распахнула двери в страну не только золотоискателям, но и поселенцам. Родс объявил, что европейцев ждут участки для десяти тысяч ферм. Представители компании завлекали колонистов «изобилием туземной рабочей силы» и «превосходным приемом со стороны машонов и матебелов».

Призыв обосноваться на постоянное жительство в глубине Африки не возымел быстрого действия. Но такая приманка, как золотоносные участки, сработала моментально. Целая армия старателей выросла как из-под земли и лихорадочно ринулась искать желтый металл.

На дорогах междуречья сразу же появился самый пестрый люд: от оборванцев-бедняков, никогда не знавших удачи, до тех, кто в совсем недавнем прошлом были завсегдатаями дорогих баров Кимберли и Йоханнесбурга, тех, для кого там рекой лилось шампанское.

Казалось, Южная Африка переболела алмазной и золотой лихорадкой так недавно, но сколько людей уже прошли свой взлет и падение! Богатство покинуло их так же внезапно, как и пришло. «Где они, эти Дики, Томы, Гарри, счастливчики и миллионеры тех дней? Никто не мог толком на это ответить. Но я встречал их, одного за другим, пробираясь по Машоналенду… Теперь они носили фланелевые шорты, выполняли любую, самую тяжелую работу, ели самую грубую пищу. Я встречал их в каждом поселке, почти на каждой стоянке. Как они переменились!» — так писал очевидец в 1892 году.[101] В бармене придорожного постоялого двора он узнал бывшего директора нескольких компаний, преуспевавшего когда-то маклера. От прежнего блеска сохранились только очки в золотой оправе. Встретил и другого — двумя годами раньше он устроил скандал в лучшем отеле Йоханнесбурга: ему подали шампанское в недостаточно чистом бокале.

— Скоро вы заставите меня лакать грязную воду из жестянки, — орал он тогда перепуганному официанту.

А в Машоналенде этому нуворишу, уже разорившемуся, действительно пришлось пить из жестянки грязную воду, не лучше оказалась и его еда, а сам он был в лохмотьях и не мылся шесть недель. «Он подхватил лихорадку, и каждое соприкосновение с водой вызывало у него новый приступ. Вот он и перестал мыться. Я никогда не видел такого грязного лица. Поразительно, как это грязь держалась на нем, не отваливаясь кусками».

Не в диковинку были в междуречье и британские лорды. Не только те, кто, как Рендолф Черчилль, отец Уинстона Черчилля, проводил тут, так сказать, общую рекогносцировку с помощью своего горного инженера, но и те, кто сам, засучив рукава, пытался извлечь из недр африканских золото, которым его не обеспечили именитые предки. Трудно представить английского лорда босым, но именно в таком виде видели там лорда Генри Полета. Да и его спутник, сын баронета Суинберна, выглядел примерно так же.

В войсках компании сержантом служил человек, кончивший аристократический Итон. А под неприметными именами Джонсонов и Смитов нередко скрывались отпрыски самых знаменитых семей Великобритании, те ждавшие своего часа младшие сыновья, кем так восторгался Василий Шульгин.

Как же велик был соблазн, если эти люди обрекали себя на испытания, перед которыми меркло все, что пережили старатели в Трансваале и в Кимберли. Добираться сюда было куда труднее. Обжитые европейцами земли оставались далеко-далеко позади.

«Когда доберешься до форта Виктория, кажется, что ты уже на краю света. Цивилизация — за тысячи миль… Чувствуешь себя Рип Ван Винклем или Робинзоном Крузо». Ничего привычного перед глазами. Все незнакомое, чужое, непонятное — люди, природа, звери. Солнце «сжигает нас, как луч увеличительного стекла». И скрыться негде, разве что залезть под свой фургон. В скалистых ущельях или у горных речек приходится под палящим солнцем без конца разгружать и снова нагружать фургон, иначе не проедешь.

Лучшее, что есть из еды, — консервы. Из кукурузы, сахара и какао сооружали деликатес, который почему-то прозвали «русской шарлоткой». Но большинству не до «деликатесов». Питались чуть ли не отбросами.

До портов Капской колонии было около тысячи семисот миль, а в самом Машоналенде не было ни дорог, ни мостов через многочисленные речки. Подвоз продовольствия и других товаров от побережья до фортов компании обходился в семьдесят фунтов стерлингов за тонну, а во время сезона дождей — несколько месяцев в году — страна вообще отрезана от мира.

Разорившимся трудно выбраться из этих мест — до побережья далеко, а транспорт безумно дорог. Компания использовала это, чтобы сократить свои расходы. В 1891-м полиция почти целиком была заменена волонтерами из разорившихся старателей. У них не было иного выхода, пришлось наняться на службу компании, чтобы за ничтожную плату охранять ее интересы.

Непривычный климат, бесчисленные тяготы и особенно лихорадка — все это уносило жизни десятков людей. Но приток золотоискателей не ослабевал. К концу 1891 года в стране шонов насчитывалось уже тысяча пятьсот — тысяча семьсот белых. Они ехали и ехали со всего света. Американцы называли междуречье «лавкой Сесиля Родса».

Можно было, хоть и не часто, видеть там и самого Родса. В светлых фланелевых брюках, куртке цвета перца с солью и фетровой шляпе с опущенными полями трусил он на пони вслед за повозкой, в которой ехали Джемсон и Силус. Своей любви ездить верхом он не изменял, хотя так и не научился хорошей верховой езде и всегда держался мешковато. От большинства золотоискателей его отличали только свежевыбритые щеки. В те времена среди европейцев междуречья это было явным признаком достатка и зачастую более высокого социального положения.

Сам-то Родс, надо думать, хорошо знал подлинное положение дел в своей империи. Других же подстерегало немало разочарований. Привилегированная компания создала своим фортам славу крупных поселков, чуть ли не центров европейской цивилизации. В конце 1892-го очевидец писал: «Я, видевший в английских и южноафриканских журналах красочные описания Солсбери, ожидал многого. Разве я не читал там о церквах — англиканской, веслеянской, римско-католической и пресвитерианской? О больших гостиницах, больнице, библиотеке и множестве магазинов? Оказалось же, что в Солсбери было тогда лишь четыреста человек. А в форте Чартер — всего пятеро: лейтенант, сержант, двое рядовых и один штатский.

На цитадели культуры эти форты походили мало. Ратники местных гарнизонов мечтали только о спиртном. Бутылка виски стоила сорок шиллингов. Для сравнения можно сказать, что одеяло, купленное в Кимберли за пять шиллингов, служило здесь платой за месячный труд африканца.

Каждого нового пришельца девять из десяти старожилов Солсбери встречали вместо приветствия вопросом:

— Виски есть?

Царила лихорадка, а с хинином было очень плохо. За одну унцию этого спасительного лекарства давали до ста фунтов стерлингов.

— Мой желудок не принимает хинина, зато виски он впитывает как губка. Дайте мне бутылку виски в день, и плевать мне на лихорадку».

С аборигенами золотоискатели не знались, мнения о них были самого низкого:

— Дайте мужчине из народа машона вдоволь кафрского пива, вдоволь риса, несколько жен и немного домашней птицы, и ему уже больше ничего не надо.

Забавно, что этот предполагаемый идеал золотоискатели, похоже, списывали не с шонов, а с самих себя. Многие ли из них тянулись к высотам культуры, достижениям разума? Вся-то и разница была в том, что вместо пива им хотелось бренди или шампанского, вместо риса — ресторанных обедов, да представления о дамских прелестях как-то отличались, но и то не так уж существенно…

«Пионеры» считали шонов непонятливыми и неумелыми. Те, конечно, действительно с трудом представляли себе, чего хотят от них европейцы. Они, может быть, впервые встретившись с белыми людьми, понимали это куда хуже, чем африканцы в Капской колонии или Трансваале. Интересно, если бы европейцам пришлось выполнять какие-нибудь требования шонов — смогли ли бы они быстро понять, чего же от них хотят? Бездумно осудить чужие нравы, порядки, обычаи, поведение — это ведь куда проще, чем хоть чуть-чуть подумать. Самим пришельцам расовое высокомерие казалось естественным спутником «высокого интеллекта» их расы.

На деле «интеллект» подчас проявлялся в том, что в меновой торговле они пытались всучить шонам спички с обломанными головками. Или в том, что на требование заплатить шиллингами насмешливо отвечали:

— Женщина, которая делала шиллинги, уже умерла.

Или в том, что за одно одеяло им удавалось заставить «туземца» работать целый месяц.

Или в том, как уводили они девушек-шона, считая это чуть ли не самым естественным делом. Дескать, шоны уже приучены к такому обращению своими соседями-ндебелами. «Машоны так давно привыкли, что у них силой отнимают женщин и имущество, что, если европеец и уведет черную женщину, в ее исчезновении будут винить только злую судьбу ее мужа…»

В оплотах компании, ее фортах, шла тягучая гарнизонная жизнь. Пьянство, азартные игры, иногда — охота. Развлекались тем, что англичане называют «прэктикл джоук» — «практическими» шутками друг над другом, грубыми и зачастую весьма жестокими. Так было не только в Солсбери, Чартере и Виктории, но, даже в самом, казалось бы, оживленном месте, в Тули, на входе в междуречье.

Даже в сравнительно многолюдном Солсбери на четыреста мужчин не было и пяти женщин. «Приходится признаться, что мужчины сами по себе не могут создать интересного общества. Без женщин мы тупеем, и жизнь в Солсбери была тупой, как заржавевший нож».

Одним словом, казарменные будни, казарменные настроения, казарменное сквернословие. Как обычно,

Только вот тропическая экзотика наложила отпечаток на характер анекдотов и прибауток. Неизбежные байки про тех, на чьей земле «пионеры» теперь обосновались. О том, как Лобенгуле выбирают жен — ставят девушек в ряд и отбирают тех, у кого силуэт тела больше выдается вперед и назад. Или о том, что каннибальские племена брезгуют мясом белых людей, считая его слишком соленым.[102]

Не скрашивалась эта жизнь и облагораживающим чувством товарищества. Любимая присказка в войсках и администрации компании звучала так:

— Каждый за себя, одно Провидение — за всех.

Что было святого у этих людей? Может быть, их кумир? Казалось бы, да. «…Свой король и тиран. Разумеется, Сесиль Родс. Это для него мы совершили долгий опасный поход, это его имя магически сплачивало бойцов, удерживало их от мятежа и дезертирства. Странное это было у бойцов чувство к Сесилю Родсу. Многие из них никогда его не видели, знали о нем только понаслышке, но им казалось, что они понимают его как своего героя, человека изумительного предвидения.

Вдохновенное предвидение — так считали все. И предвидении, в мечте Родса о великой империи — покоренной, изученной, просвещенной и накрепко объединенной — мы, бойцы, и видели свою цель. Странно, как-то отвлеченно выглядели наше восхищение этим молчаливым человеком и наша любовь к нему… И, в свою очередь, надо заметить, Сесиль Джон Родс любил своих бойцов».[103]

Так вспоминал один из них через четыре с лишним десятилетия. Но так и не объяснил толком, отчего же он сам, прослужив полтора года среди «любимцев» Сесиля Родса, покинул их ряды и навсегда уехал из «обетованной земли», отказавшись от положенных трех тысяч акров и от всего, что было обещано. А ведь Родс и ему, лично, давал обещание сделать его миллионером…

Да, многое разочаровывало тех, кто, соблазнясь шумной газетной рекламой, бросал свои дела и являлся сюда, в глубь Черного материка.

Но главное, росло подозрение, что в этом «золотоносном Офире» никто пока по-настоящему так и не обнаружил золота. Даже в районе Солсбери, в центре деятельности компании, где, казалось бы, деловая жизнь должна быть особенно бурной, вообще не было никаких признаков приискового дела.

Что-то оказалось не то, не так. И дело даже не в том, что компания своей рекламой обманула публику. На это Родс шел сознательно. Но все-таки обманулся и он сам. У него были основания думать, что золото в междуречье есть, ведь об этом говорили и старинные рудники, и предания, дошедшие из средневековья, от португальских конкистадоров. Вряд ли Родс действительно предполагал, будто этого золота здесь в пятьдесят раз больше, чем в Трансваале. Пусть Джемсон твердит это легковерным! Но что золото все-таки есть — и немало, — в этом, надо думать, Родс был уверен.

Но золота находили совсем мало — даже если сравнить не с газетной шумихой, а с надеждами Родса и его компаньонов. Дело могло кончиться скандалом — на всю Великобританию, на всю Европу. Если золота не будет, пойдут разговоры о блефе, обмане.

Родсу нужна была какая-то новая сенсация, новый шум вокруг его детища. Потому-то он так обрадовался, узнав, что лорд Рендолф Черчилль решил поехать в его империю и написать оттуда большую серию статей для английской публики.

Как известно, семья Черчиллей тесно связала свою судьбу с Южной Африкой, начиная с Рендолфа (или с его жены, которая якобы произвела впечатление на послов Лобенгулы во время приема у королевы Виктории).

К голосу Рендолфа Черчилля соотечественники прислушивались. Правда, не столько, пожалуй, из-за его политического веса — хотя он и побывал на высоких постах канцлера казначейства (министра финансов) и министра по делам Индии, — сколько из-за его эксцентричности. Говорили, что его мечтой была должность, которая потом, уже в XX столетии, не раз доставалась его сыну Уинстону, — пост премьер-министра Великобритании. Но Рендолф закрыл себе дорогу к этой должности: как-то так получилось, что эксцентричность сына вызывала у английской публики изумление, порой связанное даже с каким-то почтением, а в выходках отца видели прежде всего скандальность. Может быть, сын как раз и учился на отцовских промахах?

Так или иначе, имя Рендолфа Черчилля всегда привлекало внимание. Поэтому лондонская «Дейли грэфик» предложила ему по сто фунтов стерлингов за каждую корреспонденцию из империи Сесиля Родса. Иными словами, по шиллингу и девять пенсов за слово — неслыханно высокий гонорар. Хозяева этой влиятельной газеты надеялись, что Черчилль ошеломит читателей своими экстравагантными впечатлениями и оценками.

Родс, конечно, хотел, чтобы эти корреспонденции послужили ему на пользу. И он, казалось, вполне мог на это рассчитывать — все-таки Черчилль был одним из акционеров его Привилегированной компании.

Он встретился с Черчиллем, и в феврале 1891-го в номере фешенебельного лондонского отеля они, склонившись над картой Африки, вместе намечали маршрут. В «Таймсе» 28 февраля появилось сообщение, что «лорд Рендолф Черчилль окончательно решил весной отправиться в Машоналенд» и что это путешествие, как ожидают, станет одним из самых запоминающихся событий всего года.

А Черчилль надеялся, что это путешествие поможет его карьере. Он дал интервью журналу «Саут Африка», рупору Сесиля Родса и других южноафриканских миллионеров, и многозначительно намекнул, что цели его путешествия отнюдь не сводятся к аристократическому спортивно-охотничьему отдыху. Черчилль лелеял надежду поправить этим путешествием и свои финансовые дела. Они находились в отчаянном положении, хотя Черчилль и был женат на дочери американского миллионера. Поправить их газетными гонорарами, даже баснословно высокими, было уже трудно. И Черчилль, поддавшись общему психозу, повез с собой специальную, только что изобретенную машину для добычи золота. Больше того, он сформировал компанию по изысканию и добыче золота. В нее вошли кроме его близких родственников еще несколько финансистов, издателей газет и военных. Они и субсидировали поездку Черчилля, дали ему шестнадцать тысяч фунтов. Взял с собой Черчилль и эксперта по золотым месторождениям, американского горного инженера Генри Перкинса.

Вместе с Черчиллем из Лондона в Южную Африку отправился Альфред Бейт и другой близкий Родсу человек — инженер Чарлз Меткаф. «Оба стали в какой-то мере неофициальными членами экспедиции Черчилля». И «хотя никто не хотел подчеркивать связь всего этого с Родсом», все же «не может быть никакого сомнения, что Родс возлагал большие надежды на путешествие лорда Рендолфа». Так писал недавно автор книги «Черчилли в Африке».[104]

Действительно, Черчилль славословил Родса, называл его гением. Установив довольно тесные отношения с ним, с Бейтом и некоторыми другими магнатами золотопромышленности Трансвааля, Черчилль сумел найти там выгодное применение капиталам своей семьи и своих друзей. Он с гордостью писал об этом из Йоханнесбурга своему сыну, семнадцатилетнему Уинстону. Поговаривали даже, будто он вел переговоры о хорошем месте для Уинстона в трансваальской золотопромышленности. Почему бы и нет? Если сыну премьер-министра лорда Солсбери можно служить у Сесиля Родса, разве это зазорно для сына лорда Черчилля?

Уинстон Черчилль через несколько лет действительно оказался в тех местах, как и сестра Рендолфа, леди Сара. Правда, Уинстон не работал в компаниях Сесиля Родса, но все же служил его делу — участвовал в подготовленной Родсом англо-бурской войне. Был военным корреспондентом, попал в плен и совершил дерзкий побег — с этого и началась его широкая известность. Да и тетушка его тоже оказалась тогда в гуще военных событий.

Так что вскоре всему семейству Черчиллей не чуждо стало дело Сесиля Родса. Но первый приверженец — Рендолф — принес Родсу больше вреда, чем пользы. Отчасти это объяснялось неуравновешенным характером Черчилля, его несдержанностью, крайне резкими и не всегда продуманными суждениями. Началось с его высказываний о бурах. Многое на Юге Африки сложилось бы иначе, говаривал он, «если бы господь бог дал буру хоть чуточку разума». Как-то он попросил, чтобы ему показали бурскую ферму. Когда его привезли, хозяйка фермы, предупрежденная заранее, вышла встретить «английского лорда». Реакция лорда оказалась неожиданной. Очевидец писал: «Может быть, фигура старой леди не отвечала его идеалу божественных женских форм. Я не знаю. Но одного взгляда оказалось достаточно.

— Уф, поехали, поехали, скорее отсюда! Погоняй! — вскричал его светлость, стуча кулаками по спине возницы. — Ужасный народ! Погоняй! Скорее! Я не выдержу тут ни минуты!»

Могли буры простить Черчиллю такие выходки? Родс много лет терпеливо склонял их к дружбе с Англией, а тут такой афронт. Ему пришлось расхлебывать последствия заявлений и поступков Черчилля.

Да и кое-кого из золотопромышленников Черчилль тоже умудрился обидеть. Каждый из них, как мещанин во дворянстве, жаждал знаков внимания, а лорд путал их имена, лица и, побывав у кого-то из них на обеде, на следующий день спрашивал:

— Не напомните мне, мы с вами уже встречались?

Этими и подобными историями, подлинными и выдуманными, были полны газеты Англии и Южной Африки. Черчилль давал им богатую пищу. После нескольких его промахов уже почти каждое его слово поднималось насмех или вызывало бурю протестов.

Эхом острот и карикатур отозвалось и его путешествие по междуречью. Черчилль взял с собой туда молодого южноафриканского журналиста Перси Фицпатрика, полагая, что тот опишет эту поездку в лучших тонах. И Фицпатрик действительно издал брошюрку «По Машоналенду — с киркой и пером», но посмешищем сделал самого Черчилля.

Он поведал читателям, как Черчилль послал Лобенгуле специальный стул для купания, чтобы легче входить в воду. «Отличная мысль, — потешался Фицпатрик, — достойный венец представлений лорда Черчилля о Южной Африке». А потом, сообщил он, Черчилль хотел возвращаться из Машоналенда через Булавайо, но передумал, вспомнил, что у Лобенгулы все же есть «королевское право распоряжаться жизнью и смертью пришельцев».[105]

Ужаснувшись трудоемкости добычи алмазов в Кимберли, Черчилль посетовал, что суетное тщеславие женщин, их страсть украшать себя бриллиантами стали причиной этого изнурительного труда. «От кого бы ни произошли мужчины, а женщины-то уж конечно произошли от обезьяны», — заявил он.

Ну, ясное дело, письмам возмущенных женщин не было конца!

На лондонских подмостках распевали насмешливые песенки о вояже бывшего канцлера казначейства. Чтобы заглушить самую дерзкую из них, жене Черчилля пришлось добиваться вмешательства Чемберлена.

Родс, конечно, не ожидал такого поворота. Шло насмарку все, чем визит Черчилля мог быть ему полезен. Хуже того, он нанес Родсу прямой ущерб.

Побывав в фортах Привилегированной компании и проехав по ее владениям, Черчилль не увидел тех радужных картин, что рисовал в его воображении Сесиль Родс, когда они в Лондоне вместе намечали этот маршрут. Особенно поразила Черчилля дороговизна. В форте Солсбери он решил продать часть своих вещей, чтобы не везти их обратно, и поразился, увидев, что за хлопчатобумажную рубашку ему заплатили здесь в три с половиной раза больше, чем она стоила в Лондоне. Да и остальные цены были в том же роде. «Я с сожалением понял, — отметил он, — что хорошо организованная доставка товаров в эту страну принесет куда больше доходов, чем поиски золота».

Но, самое главное, приехавший с Черчиллем горный инженер тщательно обследовал Машоналенд и пришел к выводу, что сколько-нибудь крупных месторождений золота там нет. Его выводы показались Черчиллю убедительными, и он написал, что Машоналенд — «это не Аркадия и не Эльдорадо».

Президент Крюгер выгоняет Рендолфа Черчилля из Трансвааля. Тогдашняя трансваальская карикатура

Каково все это было Родсу? Своего раздражения он не сумел скрыть. Он сопровождал Черчилля в поездке по Машоналенду, но, увидев, что не может обуздать выходки лорда, внезапно уехал, предоставив тому уже самостоятельно проделать долгий обратный путь. Черчилль был в ярости, но пришлось проглотить.

Правда, потом он все же простил Родса. В Кейптауне даже прожил у него несколько дней. У лорда были основания прийти в доброе расположение духа. Хотя отношения с бурами и президентом Крюгером у него, мягко говоря, и не очень сложились, все же, проезжая через Трансвааль на обратном пути, он купил несколько золотоносных участков — настолько богатых, что вскоре они ценились в семьдесят тысяч фунтов.[106] С этого и установились прочные интересы семьи Черчиллей в Южной Африке.

Но Родсу та поездка принесла много неприятных минут. Конечно, статьи Черчилля[107] не оказали такого уж серьезного влияния — публика зачастую искала в них не информацию, а развлечение. К тому же политические противники и соперники Черчилля всячески его дискредитировали, используя тут и его промахи, и его болезнь, о которой уже тогда ползли слухи. Вскоре его разбил паралич, следствие сифилиса, а за ним последовала и смерть. Ему не удалось прожить и половины того срока, который судьба отпустила его сыну Уинстону.

Конечно, поездка Черчилля и ее отголоски лишь эпизод ранней истории компании. Но эпизод показательный. И для Родса — тревожный.

История Привилегированной компании только еще начиналась. Детищу Родса предстояло пройти немало взлетов и падений. Тогда, в начале девяностых годов, появились явные признаки ее первого кризиса.

На бирже вера в нее несколько заколебалась. Было известно, что поход «пионеров» и полиции стоил Родсу около трехсот тысяч фунтов. А затем — постройка и содержание фортов, администрация, вооруженные силы компании, строительство железной дороги и телеграфа. До июля 1891 года, примерно за год, расходы компании составили семьсот тысяч фунтов. Родсу пришлось просить субсидий у Де Беерс и Голд филдс. Барнато, Бейт и другие компаньоны по алмазно-золотым делам в Кимберли и в Трансваале шли ему навстречу, но эта поддержка не могла быть беспредельной. Да и в руководстве самой Привилегированной компании Родс начал сталкиваться с недоумением и беспокойством других директоров.

Пошли разговоры о некомпетентности Джемсона, который в 1891 году возглавил администрацию компании в междуречье. Правда, Родс поддерживал его всем весом своего авторитета. Он говорил:

— Джемсон никогда не ошибается.

А самому Джемсону Родс телеграфировал: «Ваше дело — управлять страной, а мое дело только ответить „да“, если Вы решите поинтересоваться моим мнением».

Сотрудничавшие с Родсом люди нередко ставили ему в заслугу умение заниматься самым главным и отдавать все остальное на усмотрение своих помощников, доверяя им и не дергая мелочной опекой. Именно так он повел себя с Джемсоном. Но ведь тот не имел никакого опыта в сложном деле управления целой страной. Его промахи получали огласку, и Родс не мог полностью защитить его от критики.

Главной слабостью компании была двусмысленность ее положения. Чем компания на самом деле владеет и каковы ее права — никто не мог этого толком понять. «Позиция Южноафриканской привилегированной компании не очень ясна»,[108] — признавала газета «Таймс».

В том же году, когда Черчилль совершал свою инспекционную поездку, произошло еще одно событие, которому до сих пор, кажется, так и не найдено удовлетворительного объяснения.

В ноябре 1891 года Лобенгула заключил с немецким купцом Эдуардом Липпертом договор о правах на землю. Там говорилось, что за тысячу фунтов единовременно и пятьсот фунтов ежегодно Липперт получает право в течение ста лет создавать на землях ндебелов и шонов фермерские хозяйства, использовать пастбища и даже строить города.

Как и «концессия Радда», договор, конечно, был фиктивным юридическим документом. Подписавшие его стороны понимали текст совершенно по-разному. Ндебелы не знали частной собственности на землю и не имели ни малейшего представления о передаче прав на нее. Лобенгула считал, что дает Липперту возможность строить жилища и пасти скот на свободных землях, а отнюдь не владеть ими.

К тому же Лобенгуле тут было уже не до того, чтобы так же проверять и перепроверять возможные трактовки договора, как он это делал с «концессией Радда». Главным для него было, очевидно, чтобы заключавшие договор немцы начали противодействовать англичанам. Он напряженно искал выхода. Начинать войну он, очевидно, считал делом заранее проигранным. Увести свой народ за Замбези он не мог. Что оставалось? Пытаться снова и снова посеять рознь в рядах своих врагов. Это он и делал. Об англо-германских противоречиях в Африке Лобенгула, конечно, уже был наслышан, и возможность как-то сыграть на них была для него той соломинкой, за которую хватается утопающий.

Но расчет Лобенгулы нанести Родсу удар не оправдался, как и отправка посольства к «Белой королеве» и многие другие его действия. Трудно, просто невозможно было ему представить себе механизм действия европейской колониальной политики. Только случай, только чудо могло помочь ему и его народу. Но Родс и британские официальные власти предусмотрительно предотвращали ненужные им «чудеса».

Правительство Великобритании, узнав о новой угрозе для Привилегированной компании, пришло на помощь не медля. Министр колоний лорд Натсфорд телеграфировал верховному комиссару Южной Африки Лоху, что договор Липперта признавать нельзя, а самого Липперта, если он явится в Машоналенд, надо сразу же арестовать.

Тогда, да и долгое время потом, принято было считать, что Липперт энергично стремился получить поддержку правительства Германии, но не преуспел в этом. Немецкая пресса, прежде всего бисмарковская «Нойесте нахрихтен» и «Гамбургер корреспондент», критиковали за это правительство канцлера Каприви.

И Липперт, понимая, что не сможет использовать договор, пошел на сделку с группой Родса. Он решил перепродать договор лорду Ротшильду, а тот в свою очередь уступил Привилегированной компании право покупки. Все это произошло еще до 17 ноября, до церемонии подписания договора Лобенгулой и Липпертом. Так что, когда инкоси ставил на этой бумаге свой крестик, концессия была уже запродана Родсу. Министр колонии Натсфорд и верховный комиссар Лох одобрили перекупку этой новой «концессии». В одной из газет появилась карикатура: склонившись над Родсом и Липпертом, Лох говорит: «Благословляю вас, дети мои».

Скрепляя своим крестиком «концессию», Лобенгула и не подозревал, что собственноручно даст в руки своему злейшему врагу еще одно мощное оружие.

Все это довольно ясно. Не ясно вот что. Не была ли история с концессией Липперта задумана Родсом заранее? Очень уж она оказалась ему на руку. Его критики сразу лишались важного аргумента — что у Родса если и есть права, то только на природные богатства, лежащие под землей, а не на саму землю.

У самого Родса не было никаких надежд получить у Лобенгулы эти «права». Инкоси пошел на заключение договора лишь потому, что Липперт выдавал себя за ярого врага Сесиля Родса.

Так не была ли вся история разыграна Родсом как по нотам? Тем более, что Липперт был двоюродным братом Бейта, ближайшего друга, компаньона и главного советника Сесиля Родса? Историки уже ставили этот вопрос, но ответа не нашли. Родс унес этот секрет с собой в могилу, как и некоторые другие, более важные.

Получение «концессии на землю» Родс приравнял к увеличению капитала Привилегированной компании на миллион фунтов, выпустил дополнительных акций на эту громадную сумму и получил возможность новых спекуляций на бирже и нового обмана рядовых акционеров.

Но все эти трюки могли лишь оттянуть назревавший вокруг Привилегированной компании скандал. Надо было искать радикальный выход из положения. Иными словами, со следующим шагом к закреплению в междуречье Родс не мог медлить.

И ПЕРВАЯ ВОЙНА

В замыслах Родса война против ндебелов была, надо полагать, предрешена давно. И видя его политику, несложно было это предугадать. Но все-таки многие участники событий осознали неизбежность этого шага лишь позднее. С современниками такое, как известно, бывает нередко.

Один из «пионеров» писал: «Только потом мы, бойцы конной полиции Сесиля Родса, поняли, что мы просто строили сцену для войн против матебелов. Для постройки этой сцены мы прошли почти тысячу миль и потеряли почти половину своего наличного состава. Задним фоном у нас была африканская степь, заросли и леса. На этом фоне мы и воздвигли хрупкие, какие-то невсамделишные форты Тули, Виктория, Чартер и Солсбери — сцены для различных актов драмы.

И вот уже актеры начинают репетиции…»[109]

Да, конечно, драма. Один акт за другим. Хотя вряд ли язык повернется назвать актерами тех ндебелов, шонов, да и англичан, которые в каждом из этих актов умирали совсем не сценически.

Репетиции были кровавыми.

Для «пионеров» такими репетициями стали нападения на поселки шонов. Под каким предлогом? Ну, это было просто. У одного из «пионеров» пропали какие-то вещи. Другой убит неизвестно кем… Карательные отряды убивают десятки африканцев, угоняют скот, жгут селения.

В мае 1892-го, с опозданием на полгода, ндебелы узнали наконец и о перекупке «концессии Липперта». Это привело к крайнему возбуждению, к страстным призывам изгнать пришельцев. Вопрос о дальнейших отношениях с англичанами настолько накалил обстановку в стране, что многие воины, особенно молодежь, да и многие индуны стали почти открыто выражать недовольство поведением инкоси.

К сожалению, большинство сведений о внутреннем положении в стране ндебелов историки до сих пор могли почерпнуть почти исключительно из английских источников Теперь, с провозглашением независимости Зимбабве, там начинаются собственные исторические исследования, сбор устной исторической традиции, записи рассказов старых людей, и многое, конечно, предстанет в новом свете.

Но по тем свидетельствам, которые собирались англичанами, создается впечатление, что Лобенгула видел заговор с целью изменения его политики и немедленной войны против англичан. Сам же он по-прежнему считал эту войну гибельной для своего народа и всячески старался ее оттянуть.

Канадский историк Флинт, чье имя уже не раз упоминалось на страницах этой книги, писал в 1974 году, что «ни Джемсон, ни Лобенгула не хотели войны».

Это вряд ли. Если Лобенгула и правда не желал ее — она представлялась ему катастрофой, то и Джемсон, и стоявший за ним Родс рассуждали иначе. Для них война могла быть нежелательной только по тактическим соображениям, до какого-то момента — пока они не подготовятся к ней достаточно тщательно.

Среди сторонников Родса были такие, кто хотел войны еще в 1890-м, еще во время похода «пионеров», когда и сам Родс вместе с майором Фрэнком Джонсоном, одним из начальников этого похода, тайно планировал свержение Лобенгулы. Но Родс тогда ответил «горячим головам»:

— Я уверен, что наступит день, когда можно будет сделать то, что вам хочется, но вы должны помнить, что в этой стране я имею право лишь добывать золото; поэтому до тех пор, пока матебелы не будут беспокоить моих людей, мне не удастся объявить им войну и выгнать их из их страны, но, как только они нарушат наши права, я положу конец этой игре.

Из этих слов ясно: предлогом для начала будущей войны могло послужить что угодно. «Права» компании были столь неопределенными, что любое действие ндебелов Родс мог толковать как «нарушение» этих прав.

В середине 1893 года сложилась особенно благоприятная обстановка для начала военных действий. Прибыли компании Де Беерс в этом году были рекордными за все время ее существования. Следовательно, группа Родса могла ассигновать на войну значительные средства.

Если исходить из английских свидетельств, то событие, послужившее поводом к войне, выглядело так. В мае 1893-го группа шонов неподалеку от форта Виктория унесла 45 метров медной проволоки, которую служащие Привилегированной компании привезли для телеграфной линии. Зачем шонам понадобилась эта проволока, кажется, так и осталось невыясненным.

Администрация компании пожаловалась Лобенгуле. Поселок шонов — то ли имевших отношение к этой проволоке, то ли не имевших — решил задобрить компанию скотом, но Лобенгула счел, что этот скот принадлежал не шонам, а ндебелам. Он послал в район форта Виктория большой отряд воинов — разобраться на месте и наказать виновных. Джемсону же 29 июня отправил письмо, заверяя, что отряду приказано не трогать белых поселенцев.

Сложность отношений между ндебелами и группой народов шона не была вполне понята европейцами. Долгое время считалось, что «кровожадные» ндебелы истребляли «миролюбивых» шонов, относились к шонам куда хуже, чем в Древней Греции спартиаты к илотам. На историю взаимоотношений этих народов прольют свет труды историков из среды самих ндебелов и шонов. Но во всяком случае очевидно, что воинственные ндебелы видели в сопредельных народах шона своих данников, а вмешательство европейцев в их дела считали нарушением сложившейся стабильности.

Трудно сказать, в какой степени заслуживают доверия английские свидетельства о крайней жестокости, проявленной отрядом ндебелов по отношению к шонам, жившим близ форта Виктория. Лобенгула, вероятно, стремился показать шонам, что его власть по-прежнему распространяется на этот район, несмотря на приход «пионеров» и появление английского форта. Ну а Джемсону приход отряда ндебелов представился долгожданным предлогом для войны. Очень уж соблазнительно было объявить компанию защитницей шонов.

Десятого июля Джемсон послал Лобенгуле письмо с требованием запретить его воинам пересекать «границу». Само это требование уже было провокацией. О какой границе могла идти речь? Ее ведь не существовало. О ней ни слова не сказано ни в одном из документов, на которые могла ссылаться компания: ни в «договоре Радда», ни в «договоре Липперта». Даже если считать их документами, имеющими юридическую силу, все же в первом говорилось о праве добывать полезные ископаемые, а во втором — о праве на строительство жилищ и поселков. Никакого суверенитета над какой-либо территорией эти договоры не давали.

Ндебельский воин

Да ндебелы даже бы и не поняли такой постановки вопроса. Ее не допускали их нормы права, она не укладывалась в их правосознание.

Тогда что же назвал границей Джемсон? Вероятно, ту местность, где кончались земли, населенные в основном народами шона, и начиналась область, где обитали преимущественно ндебелы. Иными словами, Джемсон сделал вид, что власть Лобенгулы распространяется только на земли ндебелов, на землях же шонов — власть компании.

Вслед за отправкой письма Лобенгуле Джемсон потребовал от индун, руководивших отрядом ндебелов, чтобы те явились к нему в форт Виктория. Выполняя строгий наказ Лобенгулы не вступать ни в какие конфликты с компанией, индуны пришли к Джемсону. Тогда он заявил, что будет говорить только с одним из них, Маньеву, и ультимативно потребовал, чтобы отряд немедленно отошел за «пограничную черту», иначе он, Джемсон, с ними расправится.

На вопрос, где же находится «граница», Джемсон ответил, что ндебелы знают это сами.

Насколько же дисциплинированными были ндебелы и насколько беспрекословно выполняли они приказ Лобенгулы, что даже такое вызывающее поведение Джемсона не спровоцировало их на схватку тут же, у форта Виктория.

Но схватка все равно была Джемсоном предрешена. Срок выполнения своего ультиматума он показал по солнцу. Оставалось лишь около часа, а до тех мест, которые он считал «границей», было почти пятьдесят километров.[110]

Ндебелов этот ультиматум застал врасплох. Должно быть, Джемсон так и рассчитывал. Все это происходило 18 июля, лишь через несколько дней после отправки письма Лобенгуле, и Джемсон мог быть почти уверен, что четких инструкций на случай такого ультиматума Лобенгула еще не предусмотрел. Или во всяком случае, что индуны их еще не получили.

Ндебелы стали отходить в направлении, указанном Джемсоном. Но уже через полтора часа он послал им вслед тридцать восемь всадников во главе с капитаном Ленди. Догнать пеших ндебелов не составляло большого труда, особенно арьергардную группу, где был больной, которого несли на руках. По этому арьергарду всадники открыли огонь. Убили от тридцати до пятидесяти воинов. Ндебелы и тут, памятуя приказ Лобенгулы, сопротивления не оказали.

Капитана Ленди, по приказу которого был открыт огонь, историк Флинт назвал «жестоким человеком». Но разве дело в жестокости этого капитана? Капитан делал то, чего от него ожидал Джемсон. А Джемсон в донесении верховному комиссару Лоху, в тот же день, сообщил, что ндебелы первыми обстреляли отряд Ленди.

В информации же директорам компании Джемсон в сущности прямо предлагал начать войну: «Три года переговоров привели лишь к тому, что матебелы стали чаще вторгаться в наши владения». А о своих действиях он гордо докладывал: «Я приказал им немедленно убраться к себе, дав небольшой промежуток времени для исполнения, и заявил, что прогоню их, если они не уйдут сами».

В отчете министерству колонии верховный комиссар Лох целиком поддержал компанию и оправдал действия Джемсона.

Решающее слово было за Родсом, И он отдал приказ. Правда, не прямо, а библейскими словами. На запрос от Джемсона о дальнейших инструкциях Родс телеграфировал: «Читайте от Луки XIV, 31». Раскрыв на указанном месте Новый завет, Джемсон прочел: «Или какой царь, идя на войну против другого царя, не сядет и не посоветуется прежде, силен ли он с десятью тысячами противустать идущему на него с двадцатью тысячами». Иначе говоря, Родс спрашивал: хватит ли сил, чтобы открыть военные действия? Джемсон ответил телеграммой: «Я прочел от Луки. Все в порядке».

Телеграмма Родса означала войну. Но война не началась немедленно. Компании надо было провести последние военные приготовления да и подготовить общественное мнение Англии

Для создания военного ажиотажа Джемсон непрерывно сообщал широкой публике о военных приготовлениях ндебелов и приближении их сил к фортам компании, об их нападениях на шонов и даже на европейцев. Правда, каждое из этих известий оказывалось вымыслом. Разведывательные патрули, посланные в указанные местности, не обнаруживали там воинов-ндебелов. Но число известий все равно росло, и у рядового англичанина должно было создаться впечатление, что ндебелы действительно хотят напасть.

Да и в парламенте эти вымыслы повторялись из заседания в заседание, и от правительства требовали решительных действий. В палате общин Э. Ашмед-Бартлетт, депутат промышленников Шеффилда, восклицал: «Почему, наконец, правительство не даст Привилегированной компании свободы рук, чтобы покончить с атаками матебелов?»

Войны требовали южноафриканские миссионеры. Ндебелов называли каннибалами. Такие настроения дали английскому правительству возможность делать вид, будто оно вынуждено — вопреки своему миролюбию — идти навстречу общественному мнению. А без помощи правительства трудно было бы успешно провести войну, хотя Родс и заявлял, что его компания «не просит ничего и не хочет ничего».

Помощь правительство дало, и вполне реальную. Английская военная часть, стоявшая в Бечуаналенде, уже в первой половине августа начала готовиться к участию в войне, и ее командир обсуждал с Джемсоном, как лучше объединить усилия «в случае начала военных действий».

Английское правительство разрешило компании резко увеличить ее вооруженные силы, и премьер-министр Гладстон в палате общин при шумном одобрении многих ее депутатов огласил слова Родса, что компания может в короткий срок доставить в район своих фортов еще тысячу вооруженных конников. А партию ружей, уже закупленных Лобенгулой, британские власти задержали в Бечуаналенде.

Самым узким местом в войне должны были оказаться коммуникации. Очень уж трудно было организовать снабжение — через Кейптаун, Капскую колонию, бурские республики, пустыню Калахари. Поэтому Родс всячески форсировал железнодорожное строительство. И железную дорогу с юга, от Кейптауна, и другую, более короткую — на восток, к Индийскому океану, к порту Бейра в португальской колонии Мозамбик. В сентябре первый участок дороги от Бейры протяженностью сто двадцать километров был наконец открыт. К этому времени и военные приготовления компании в основном завершились.

Каждому волонтеру компания обещала после войны по шесть тысяч акров земли под ферму, по пятнадцать — двадцать горнорудных и по пять аллювиальных участков. Были заранее поделены и общественные стада ндебелов: половина — компании, другая половина — волонтерам. При таких посулах трудно разве набрать войско? И почти все мужчины-европейцы, оказавшиеся в пределах «владений» компании, встали под ружье. Это составило тысячу отлично вооруженных всадников. Были у компании и пушки. И боеприпасов хватало. В качестве носильщиков и вообще для вспомогательных работ в ее войско были мобилизованы «туземцы» — из местных шонов.

В соседнем Бечуаналенде английские войска были приведены в боевую готовность, а вождь племени бамангватов Кама обязался выставить против ндебелов две-три тысячи воинов.

Лобенгула и его народ, конечно, знали об этих приготовлениях, если и не все, то во всяком случае достаточно много. Сразу же после расправы Джемсона с ндебелами у форта Виктория часть ндебельского войска, находившаяся на северном берегу Замбези, была возвращена домой. Лобенгула приказал также выставить сторожевые отряды на дорогах, ведущих в его страну с юга. Английские газеты объявили это неоспоримым доказательством его агрессивных намерений.

По сообщениям европейцев, живших в Булавайо, инкоси был «разъярен, но его позиция не кажется воинственной». Он отказался брать у компании денежные выплаты по концессиям Радда и Липперта, назвав их «кровавыми деньгами». Но войны он старался избежать. Живший в Булавайо англичанин Доусон писал: «Я твердо уверен, что Лобенгула не хочет воевать — его могут лишь вынудить защищаться».

И когда, готовясь к войне, английские власти предложили всем европейцам покинуть Булавайо, Лобенгула давал им провожатых и обеспечивал безопасность в пути. В письмах королеве Виктории и английским колониальным чиновникам Лобенгула обвинял «белых» в вероломстве, отрицал существование «границы», все время подчеркивал свое стремление к миру.

Так Лобенгула обращался к британскому верховному комиссару Южной Африки. А королеве Виктории он писал 19 августа, ссылаясь на ее предложение сообщать ей в случае его раздоров с компанией.

Письмо королеве Виктории должен был передать верховный комиссар Лох. Он ответил Лобенгуле: «Великая королева не согласна, чтобы машонов убивали, а их детей уводили в рабство». Самое же письмо Лобенгулы Лох отправил в Лондон почтой, так что оно пришло туда только 24 октября, через два с лишним месяца, уже в самый разгар войны, тогда как неизмеримо менее важные документы посылались по телеграфу. Но такая необычная медлительность верховного комиссара отнюдь не вызвала протеста со стороны министра колоний. Тот в свою очередь подождал несколько недель, а затем написал Лоху, что в связи с изменившейся обстановкой вообще сомневается в «целесообразности ответа Лобенгуле от имени королевы».[111]

Ндебелы решили отправить к «Белой королеве» еще одно посольство, во главе с Мчете, который уже побывал у нее тремя годами раньше. Посольство прибыло в Кейптаун 26 сентября. Один из сотрудников Сесиля Родса предсказал, что верховный комиссар ни за что не пустит послов в Лондон, а дня через три отправит их обратно в Булавайо. Предсказание сбылось, послам пришлось вернуться не солоно хлебавши. Только продержали их в Кейптауне не три дня, а десять.

Но верхом лицемерия верховного комиссара стало такое послание министру колоний: «Я не могу не признать, что мир становится все более шатким. Лобенгула не шлет ответа на мое дружеское послание».

Современники считали, что у Сесиля Родса и Генри Лоха не было особой симпатии друг к другу — не то, что у Родса с предшественником Лоха, сэром Геркулесом Робинсоном. Может быть, так оно и было. Тогда можно только сказать, что Генри Лох все же действовал как положено и службу знал хорошо.

Вот так и делалось все, чтобы не упустить удобного времени для войны. А время Родс и Джемсон выбрали действительно удобное. Ко всему прочему войско ндебелов было крайне ослаблено неудачным военным походом на земли, лежащие к северу от Замбези, — лучшие отряды, шесть — восемь тысяч воинов, почти половина всей армии. К тому же эти войска попали в район эпидемии оспы, и Лобенгула задержал их на севере страны, боясь распространения страшной болезни. Угроза войны заставила Лобенгулу в сентябре досрочно снять карантин, но боеспособность этих дружин была подорвана.

Родс и Джемсон прекрасно знали все это от живших в Булавайо английских миссионеров, торговцев, охотников и золотоискателей. Больше того, с помощью этих людей — во всяком случае некоторых из них — Джемсону удавалось до последней минуты дезориентировать Лобенгулу, создавать у него впечатление, что войны все еще можно избежать. Охотник Коленбрендер, тот самый, кто в качестве переводчика ездил в Лондон с посольством ндебелов, теперь получал секретные инструкции непосредственно от Родса. Этому охотнику Лобенгула доверял, может быть, больше, чем другим белым. А Коленбрендер, пообещав Лобенгуле привезти оружие из Трансвааля, вместо этого поехал к Джемсону, дал ему всю информацию о состоянии войска ндебелов и с началом войны, хорошо зная местность, довел одну из английских колонн до Булавайо.

Когда же началась эта война или, вернее, то, что принято было называть войной?

И в Европе-то войны, как известно, далеко не всегда объявлялись. А тут, в глубине Африки, Родсу и в голову не пришло бы объявлять войну каким-то «дикарям».

Двадцать четвертого сентября 1893 года верховный комиссар Лох просил Джемсона сообщить ему по телеграфу, «когда силы Компании, собирающиеся в фортах Чартер, Виктория и в любых других центрах, будут готовы к действиям».

Но чтобы отправить на помощь Родсу английские воинские части из Бечуаналенда, Лоху нужен был убедительный предлог. И давая советы Джемсону, Лох написал ему 2 октября: «Однако, прежде чем я санкционирую наступление на Булавайо, должно стать очевидностью, что у матебелов враждебные намерения…»

После всего, что Джемсон уже сделал, ему не трудно было организовать и такую «очевидность». Уже через день, 4 октября, он сообщил Лоху, что, по данным разведки, недалеко от форта Виктория сосредоточились семь-восемь тысяч воинов-ндебелов. А 5 октября обнаружилось даже, что ндебелы обстреляли английский патруль…

Тогда же, 5 октября, отправив посольство Мчете обратно в Булавайо, верховный комиссар разрешил Джемсону «отогнать» ндебелов, а 6 октября попросил у министра колоний санкции на увеличение английских сил, стоявших в Бечуаналенде.

Тут уже использовался телеграф — не как с посланиями Лобенгулы, — и ответ от министра колоний пришел в тот же день. Он гласил: «Поскольку война началась… Вы вправе предпринимать те шаги, какие сочтете целесообразными». Министр разрешил комиссару расходовать любые боеприпасы, имевшиеся в английских колониях Южной Африки. В тот же день, 6 октября, Лох послал телеграмму Джону Моффету для передачи Лобенгуле. Очевидно, именно она должна была играть роль объявления войны. Но в этой нарочито туманной телеграмме не было ни слова о войне. К тому же неизвестно, была ли она вообще доставлена Лобенгуле.

А тем временем по направлению к Булавайо выступили две колонны. Из форта Виктория — более трехсот европейцев и с ними почти столько же африканцев. Из форта Солсбери — почти триста европейцев и триста африканцев. В форте Чартер наготове были еще почти четыреста человек. Из Бечуаналенда двигались две тысячи воинов-бамангватов во главе с Камой, старым врагом Лобенгулы, А в самом Бечуаналенде собралось пятьсот английских солдат и офицеров.[112]

Как чувствовали себя в те дни «пионеры» Родса? Ведь не ему, а им предстояло увидеть направленные в свою грудь копья ндебелов, взглянуть в глаза разъяренным воинам, защищающим свою родину и народ и готовым драться насмерть.

Правда, им не приходилось бояться пуль. Знали, что Лобенгула накопил уже целый склад ружей, но прекрасно представляли, что в руках воинов-ндебелов это не такая уж страшная угроза. Надо ведь овладеть искусством стрельбы, а откуда ему взяться здесь, в глубине Африки? Инструкторов никаких нет. Говорили, будто у ндебелов было поверье — чем выше поднимаешь ствол, тем удачнее будет выстрел. Да и вообще, конечно, своим испытанным копьям они доверяли куда больше.

Так что воинству Родса угрожали в сущности только копья. И вроде бы нелепо бояться копья человеку, стреляющему из ружья или орудия. Вроде бы так. Только вот ведь — копье может отправить тебя к праотцам точно так же, как пуля или снаряд! Помнили, что наследный принц Франции, сын Наполеона, отправившись на войну с зулусами как на прогулку, погиб как раз от копья. Да и те полторы тысячи человек в битве у Изандлваны — тоже.

Вспоминались рассказы немногих оставшихся в живых участников той битвы: «Зулусы надвигались, как прилив, не останавливаясь ни на минуту, молча, пока не окружили наших со всех сторон. Тогда они с громким кличем бросились на лагерь, и через пять минут в живых не осталось ни одного человека».[113]

Да, а ндебелы — это зулусы. Все в их войске зулусское. И оружие. И тактика. И мужество. Сами люди — их многотысячное войско, самое сильное во всей Южной Африке, — те же зулусы.

Разве это не заставляло задуматься даже самых отчаянных, бесшабашных. Даже самые забубенные головы сверлила мысль: «Неужели Изандлвана повторится?»

Но была у них тайная надежда. Как это часто бывало в истории, надежда на новое оружие. Какое? Ружья? Они были и при Изандлване. Пушки? Тоже были.

Нет, это было что-то совсем новое. Во всей истории человечества — первое автоматическое оружие. О нем тогда и слыхали-то далеко не все, да и мощь его еще не была по-настоящему испытана в боевых условиях.

Пулемет «максим». Вот этот-то пулемет, который потом пережил столько войн, ему-то и суждено было пройти одно из первых боевых испытаний в схватке с воинами-ндебелами. Американский инженер Хайрем Максим изобрел его еще в 1883 году, но мало тогда велось войн, где его можно бы толком испробовать. Разве что стычки в Уганде в 1891-м. Но об этом мало кто слыхал…

«Африканская империя» Родса тоже, конечно, не могла дать стопроцентную апробацию для генеральных штабов великих держав. Особые условия, мало похожие на европейские. Но все же вести о родсовских делах имели в Европе больший резонанс, чем слухи о событиях, к примеру, в Уганде.

К тому же огонь должны были открыть не один или два, а восемь пулеметов. И противник был тут достаточно многочисленный — тысячи живых мишеней.

Неправдоподобность повода к войне стала очевидна сразу. Довольно быстро продвигаясь вперед, колонны несколько дней не видели ни одного воина-ндебела. «Отгонять» было некого. Но теперь о предлоге к войне уже мало кто и помнил.

А Лобенгула, еще пытаясь избежать войны, послал новое посольство к «Белой королеве» — трех индун, среди них и своего брата. Лобенгула попросил английского торговца Джеймса Доусона сопровождать их в качестве переводчика. Посольство отправилось 16 октября и через день прибыло в ближайший поселок британского протектората Бечуаналенд.

И тут сразу же разыгрывается комедия с трагическим концом. Даусон встречает старых знакомых и уходит с ними выпить, а в это время английский резидент, будто бы не зная, кто такие эти прибывшие ндебелы, приказывает их схватить.

Одного индуну убивают «при попытке к сопротивлению», второго — «при попытке к бегству».[114] Правда, послание Лобенгулы все же передают верховному комиссару. Тот сообщает министру колоний: «Лобенгула прислал письмо, где отрицает, что его полки были пододвинуты к границам; предлагает дать возможность любому, кого я назначу, убедиться в этом; сообщает, что он слышит о наступлении белых людей, видит, что они хотят драться, и спрашивает, почему ему ничего не сказали об этом».

От себя верховный комиссар спокойно добавляет: «Я не думаю, что теперь есть какой-либо смысл посылать ответ; колонны находятся вне досягаемости телеграфа, и, пока события не прояснятся, дальнейшие переговоры были бы бесполезными и даже предосудительными».[115]

Резидент на севере Бечуаналенда, расправившись с посольством, на следующий же день дал сигнал к выступлению. Колонна английских солдат и волонтеров выступила на помощь Привилегированной компании, захватывая по дороге скот, принадлежащий ндебелам. А колонны из фортов Виктория и Солсбери быстро продвигались к Булавайо, также захватывая скот и сжигая поселки.

Схватка ндебелов с «пионерами»

Первая крупная битва произошла 24 октября на реке Шангани. Ндебелов было, по английским оценкам, около пяти тысяч. Исход сражения представить легко, даже не зная конкретных фактов. Как писал потом английский поэт:

Полутора десятилетиями раньше зулусские воины хотя и ценой огромных потерь, но смогли все же добежать до английских позиций и навязать рукопашную схватку, где штык и копье оказались почти равноправны.

А ндебелы? В последний раз поприветствовав своего инкоси традиционным зулусским боевым кличем «Байете!», они, не колеблясь, отправились навстречу врагу, а когда дело дошло до битвы, двинулись таким же грозным приливом, как и зулусы. Но вдруг — пулеметный огонь. Это не ружейные пули, даже не снаряды. Тогда хоть кто-то, хоть каждый второй, третий, четвертый, все-таки мог добежать до противника. А тут огонь косил всех, никому не давал пощады. Сотни воинов полегли сразу же. Остальные даже не могли понять, что происходит. Ни о чем подобном они даже не слыхали — откуда?

Один из индун рассказал потом о действии пулеметного огня: «Я вел своих воинов и вдруг увидел, что они падают, как скошенный маис». Несмотря на пулеметный огонь, сражались они храбро. Их первая атака была отбита только через двадцать минут. По подсчетам англичан, было убито и ранено около пятисот воинов.

Сами англичане потеряли лишь несколько человек, но потери «туземного легиона», который они бросали в бой в первую очередь и на самых опасных участках, оказались значительными.

Вторая крупная битва произошла 1 ноября на реке Бембеси, в сорока восьми километрах от Булавайо. Англичан атаковали семь полков: пять — семь тысяч воинов. Бой продолжался два часа. Ндебелы потеряли около тысячи человек. Два полка были перебиты почти поголовно.

Третья битва — 2 ноября, на реке Рамаквабане. Ндебелы атаковали колонну английских правительственных войск, шедшую из Бечуаналенда, и войско вождя Камы. Битва длилась три с половиной часа. И особенно опасные моменты англичане выводили своих солдат из-под ударов, заменяя их отрядами Камы. Пулеметный огонь и тут сделал свое дело, во воины Камы все же понесли большие потери и, возмутившись ролью, которую им навязали англичане, вернулись обратно в Бечуаналенд.

Четвертого ноября части Привилегированной компании заняли Булавайо. Вернее, то место, где была столица ндебелов, так как, уходя, жители ее сожгли. Победителей встретили только два английских торговца, у которых «кровожадные» ндебелы не тронули и волоса на голове.

В английской литературе немало книг и статей под заголовком «Война против матебелов». Но разве это война? Это было истребление людей, в сущности безоружных, — ведь применить в бою свое оружие они не могли.

Сколько раз Родс передавал Лобенгуле о своем желании встретиться с ним! И сколько раз Лобенгула требовал этой встречи, выведенный из себя бесконечными обманами посланцев Родса. Но встреча так и не состоялась.

Теперь Родс въезжал на завоеванные земли самым безопасным путем — с востока, через мозамбикский порт Бейра.

А Лобенгула и остатки его войск, покинув Булавайо, шли на север, в сторону великой реки Замбези. Дорога была тяжелой. Изматывала труднопроходимая безлюдная местность. И еще больше — сознание безысходности. Каково было отчаяние несчастных людей? Они решили, что боги и духи предков отступились от них, что и к ним пришло страшное время, его приходилось переживать почти каждому народу.

Джемсон через воинов-ндебелов отправил Лобенгуле письмо с требованием сдаться и с угрозой послать погоню. Лобенгула сразу же передал свой ответ. Он напомнил, что все его многочисленные гонцы к англичанам пропадали бесследно. Если ему покажут этих посланцев живыми, он согласится идти к англичанам сам.

Затем он все же направил к Джемсону своего сына Ньяманду и еще одного гонца. Через них он сообщал — устно, потому что секретарей-европейцев у него уже не было, — что признаёт свое поражение и просит дать его народу возможность уйти на север. Инкоси вручил этим гонцам все золото, которое у него было, и сказал, что это единственное, чем можно откупиться от белых людей. Такую славу белые получили по всей Африке.

Но по дороге двое белых, которых послы стали расспрашивать, как найти Джемсона, украли у них золото. А потом представители Привилегированной компании отказались вести переговоры под предлогом, что у гонцов не оказалось с собой никакого письма или письменного документа. Так была сорвана последняя попытка Лобенгулы достичь мира.

Джемсон отправил за Лобенгулой погоню — триста человек с четырьмя пулеметами и пушкой. Тридцать пять из них — отряд майора Вильсона — напали на след Лобенгулы. Встречая группы уходящих ндебелов, Вильсон убеждал их, что едет с мирными предложениями. Но, нагнав повозку инкоси, он потребовал, чтобы все, кто там был, немедленно сдались. Кажется, самого Лобенгулы в повозке в это время не было. А ндебелы, поняв истинные намерения англичан, перебили их всех.

В Англии гибель Вильсона и его людей сразу же обросла легендой, разумеется не без участия Родса. В газетах писали, что в момент гибели они пели «Боже, храни королеву!». Вильсон был произведен в национальные герои. В театрах Англии поставили трагедию «Последний бой Вильсона».

Лобенгулу так и не догнали. Вскоре, в январе 1894-го, он умер. По прошествии нескольких недель руководство Привилегированной компании сообщило, ссылаясь на сопровождавших Лобенгулу индун, что он умер от оспы. Но поговаривали, что он вообще не болел этой болезнью, а покончил с собой вместе с одним из своих ближайших сподвижников.[116]

Обстоятельства последних недель жизни Лобенгулы до сих пор покрыты тайной. Ни причина, ни дата, ни место его гибели точно не известны. А среди ндебелов еще долгие годы не умирала молва, что он жив, вот-вот объявится и поведет свой народ против англичан.

Готтентоты пели когда-то:

Гибель Лобенгулы оказалась очень выгодна Сесилю Родсу. Сразу же было сделано все, чтобы власть инкоси, объединявшая ндебелов, больше не возродилась. Родс увез в Капскую колонию трех сыновей Лобенгулы, в том числе Ньюбе, считавшегося преемником отца.

Для ндебелов смерть Лобенгулы явилась большим ударом. Утратив объединявшую их власть, индуны стали один за другим сдаваться. Последние — в апреле 1894-го.

Рассматривая политику европейских держав, столкнувшихся в 1914 году, В. И. Ленин так характеризовал войны типа той первой войны Сесиля Родса: «…возьмите историю тех маленьких войн, которые они вели перед большой, — „маленьких“ потому, что европейцев в них гибло немного, но гибли зато сотни тысяч тех народов, которых душили, которые с их точки зрения даже народами не считаются (какие-то азиаты, африканцы — разве это народы?); с этими народами вели войны такого сорта: они были безоружны, а их расстреливали из пулеметов».[117]

Где, как не в Англии, по тем временам налажена была информация. И все же о той войне британцы получали вряд ли объективные сведения. Печать черпала их у служащих Привилегированной компании или у тех лиц, которые тоже были под контролем Родса. Даже английский журналист Ньюмен признал, что «в течение всей войны до публики доходило крайне мало правдивых сведений». Это сказал человек, который был поклонником Родса, жил в стране ндебелов и шонов, а саму войну считал «блестяще проведенной кампанией».

Никак нельзя сказать, чтобы английская пресса уделяла войне мало внимания. Наоборот. Но почти все в одном тоне, в одной краске, на одной ноте. Статья Райдера Хаггарда в «Пелл-мелл гезетт» — «сломить кровавую, отвратительную тиранию и продвинуть вперед дело цивилизации в Африке». Статья в «Таймсе» — «разгром военной системы матебелов будет для них самих почти столь же благословенным, как и для порабощенных ими народов».[118]

Сражения, выигранные пулеметным огнем, печать называла грандиозными. Джемсона объявили полководцем. Газеты и журналы несколько месяцев публиковали портреты и биографии «героев» войны.

Особое внимание привлекали, конечно, заявления самого Родса. Он был, как известно, не так уж многословен, но на торжественном банкете у мэра Кейптауна все же высказался:

— История не знает войны, проведенной со столь малыми затратами денег и человеческих жизней и в то же время столь гуманно.[119]

Такие заявления прибавляли Родсу популярности. Потери его войск и правда были невелики. В балансе Привилегированной компании расходы на войну составляли 113,5 тысячи фунтов.[120] Такая «дешевизна» нравилась английскому обывателю. От него старались скрыть, что на эту войну брали деньги и из его кармана: ведь в войне участвовали не только «пионеры», но и части английской армии. Но и те, до кого доходило, зачастую не принимали это особенно близко к сердцу. Что ж, расходы действительно не так уж велики.

Эта первая война Сесиля Родса была очень типичной для эпохи «раздела мира». Отличалась, пожалуй, лишь тем, насколько умело была подготовлена и четко проведена. Голоса одобрения Родс услышал даже в стане соперников Англии — французов. В его войне увидели пример для подражания.

Французский публицист Пьер Леруа-Болье сформулировал это особенно ясно: «Сесиль Родс вызвал войну с матебеле исключительно с целью отнять у них землю. Но ведь, в конце концов, он разрабатывает эти страны, из которых их прежние владельцы ничего не извлекали; он сам наживается при этом, но и страна также наживается; все труды и случайности, сопряженные с началом всякой колонизации, падают на долю его Привилегированной компании, в то время как Британская монархия получит эти земли тогда, когда туда уже проникнет цивилизация и водворится спокойствие».[121]

Тогда, в конце прошлого века, подобные рассуждения о цивилизаторской миссии не были скомпрометированы, как теперь, в наши дни.

Спустя пять лет после войны с ндебелами американский президент Мак-Кинли оправдывал завоевание Филиппин: «Я каждый вечер, до самой полуночи, расхаживаю по Белому дому и не стыжусь признаться вам, джентльмены, что я не раз опускался на колени и молил всемогущего бога о просветлении и руководстве. В одну ночь мне пришли в голову следующие мысли — я сам не знаю как: …для нас не остается ничего иного, как взять Филиппинские острова, воспитать, поднять и цивилизовать филиппинцев и привить им христианские идеалы, ибо они наши собратья по человечеству, за которых также умер Христос».[122]

В Европе и Северной Америке такие рассуждения считались естественными. Об этом не раз писал В. И. Ленин: «…господство европейских народов над сотнями миллионов жителей колоний осуществлялось только постоянными, непрерывными, никогда не прекращавшимися войнами, которых мы, европейцы, не считаем войнами, потому что они слишком часто похожи были не на войны, а на самое зверское избиение, истребление безоружных народов».[123]

К большой чести английского народа надо сказать, что там подобные настроения не были всеобщими. Англия всегда славилась людьми, опережавшими свое время и умевшими смело говорить и со своим правительством и со своим народом.

В 1894 году в Кембридже появилась брошюра-памфлет под названием «Матебелелендский скандал и его последствия».[124] Сколько гневных обвинений бросает автор своему народу и правительству! А Лобенгулу сравнивает с вождями племен Британии и Галлии, героями сопротивления римскому завоеванию.

Автор прекрасно понимал, что на широкий отклик в общественном мнении он рассчитывать не может, но пытался хотя бы заронить искру в сознание немногих. Тем больше уважения вызывают его слова: «…мой памфлет исчезнет, чего он и заслуживает. Но один или два экземпляра, может быть, сохранятся в библиотеке Британского музея и в двух больших университетах и увековечат тот факт, что в 1894 году было несколько голосов, вопиющих в пустыне, чтобы разоблачить преступление, хотя оно было совершено их соотечественниками».

Автор брошюры назвал себя: «Тот, кто, во-первых, помнит о наказании, которое понес Каин за убийство своего брата, и, во-вторых, оберегает честь Великобритании». Своего имени он не назвал. Может быть, это был и не один человек, а двое или целая группа.

Но были и англичане, которые называли свои имена. Это, например, социал-демократы, члены Социал-демократической федерации. В своем еженедельнике «Джастис» («Справедливость») они писали: «Британская нация еще раз вынуждена помогать банде грабителей-авантюристов отнимать у туземного населения его земли и свободу». «Если мы не хотим, чтобы слово „англичанин“ стало символом современного разбоя, мы должны требовать от правительства немедленного вмешательства».[125]

Группа радикалов во главе с членом палаты общин Генри Лебучиром тоже выступила публично, в печати и в парламенте. Лебучир в журнале «Труф» («Правда») и в газете «Дейли кроникл» называл ту войну «страшным рекордом разнузданного грабежа», Привилегированную компанию — бандой грабителей, а ее войска — бандитами, убийцами, мародерами, подонками.

Лебучир требовал от правительства расследовать преступления этой войны. Другой депутат парламента, радикал Паул, приводил циничные заявления представителей Привилегированной компании и требовал, чтобы правительство высказало свое отношение к ним. Депутат А. Мортон сделал в палате общин запрос:

— Одобряет ли правительство убийство трех тысяч или даже хотя бы пятисот человек с целью грабежа и кражи их земель?

Среди англичан в Южной Африке раздался даже призыв создать отряды добровольцев для борьбы на стороне ндебелов против своих соотечественников. Призыв исходил от участников профсоюзного движения. Конечно, этому не суждено было осуществиться. Британские колониальные власти не позволили бы ни одному человеку отправиться на войну с такой целью. Но разве не поразителен уже сам по себе такой призыв — наперекор не только властям, но и всем обывательским настроениям.

Да и социал-демократы в Англии сумели оценить такое мужество. Их еженедельник «Джастис» немедленно поздравил южноафриканскую лейбористскую организацию (так в поздравлении были названы профсоюзные организации, выступавшие за создание лейбористской партии) с тем, что она «оказалась достаточно смелой, чтобы начать агитацию за набор добровольцев для помощи матебелам в их неравной борьбе за свободу».[126] Социал-демократы понимали, что создать такие добровольческие отряды в то время было практически невозможно, но само «это прекрасное начинание» считали исключительно важным и нужным для дела воспитания английских рабочих. Зато печать, стоявшая за Родса, сообщала об идее помощи ндебелам с неописуемым негодованием. В «Пелл-мелл газетт» вице-председатель профсоюза рабочих Йоханнесбурга, выступивший с этим призывом, был назван «свихнувшимся малым».[127]

Голоса протеста против этой войны оказались настолько настойчивыми, что правительству Великобритании пришлось все-таки провести расследование ее причин. К сожалению, расследованию подвергся в сущности только один факт: кто же стрелял первым в июле 1893-го, когда Джемсон заявил о нарушении «границы» и послал капитана Ленди вдогонку уходящим ндебелам. Да и это расследование проводилось лишь в середине 1894-го, через год после самого события, когда участники уже помнили далеко не все, а многих и не удалось найти.

Правда, привлечены были и сведения, появившиеся в печати раньше. Например, письмо солдата из отряда Ленди: «Это было вроде охоты на оленей. Бедняги бросились бежать, а мы неслись за ними галопом и стреляли почти в упор. Я думаю, что каждый из них получил не меньше четырех-пяти пуль». Или письмо миссионера о том, что Ленди открыл огонь по мирно двигавшемуся арьергарду ндебелов, расстреливал их в упор, с расстояния пять-шесть ярдов, и «не давал пощады». Расследование лишь подтвердило все это. Те, кого удалось разыскать и кто пожелал давать показания, обычно говорили: «Как только мы их увидели, капитан Ленди приказал открыть огонь, матебелы же не стреляли вообще».

Проводивший расследование английский чиновник Ньютон решил опровергнуть утверждение, что Ленди «не давал пощады» ндебелам. Но аргументацию он применил весьма странную: привел кучу свидетельств, что ндебелы вообще никогда и ни у кого не просили пощады. Материалы расследования явно обличали Привилегированную компанию. Но это ничуть не помешало министру колоний сделать вывод: «Мне доставило истинное удовлетворение обнаружить, что результаты столь тщательного и беспристрастного расследования целиком сняли с доктора Джемсона и всех чиновников Британской южноафриканской привилегированной компании тяжкие обвинения, которые им предъявлялись в связи с этими событиями».[128]

КУМИР ТЕХ ДНЕЙ

Ндебелы разгромлены, Лобенгулы нет. Открыт путь к осуществлению других замыслов.

Родс разменял свой пятый десяток, ему идет сорок первый год. Потом, на закате, оглядывая свой путь, он, наверно, видел свой звездный час в 1894-м и 1895-м. Сколько нитей в его руках! Какие там нити — канаты! Глава алмазной Де Беерс и золотопромышленной Голд филдс, хозяин Привилегированной компании и ее громадных территорий — каких только названий им ни давали, а с 1895-го утвердилось слово «Родезия», конечно не без участия самого Родса. С 1890-го — премьер-министр Капской колонии. А с начала 1895-го он наряду с самыми высшими чиновниками Британской империи вошел и в Тайный королевский совет.

Для завоевания земель ндебелов и шонов Родсу пришлось преодолевать наибольшие трудности, но это далеко не единственная страна, которую он захватил. Он постепенно распространял границы своей империи и на страны к северу от Замбези.

Он сумел навязать договор Леванике, правителю большого народа баротсе. До войны против ндебелов этот договор мог казаться бумагой, не имеющей особенно большого значения. Но теперь, когда войска Родса так твердо обосновались на южном берегу Замбези, приобретали реальность и его претензии на области к северу от этой великой реки. Конечно, там пока еще не могло быть и речи о таком же потоке «пионеров», но ни у кого уже не было сомнений, что и левобережье Замбези — тоже часть империи Родса. Область, населенную народом баротсе, да и сопредельные земли стали именовать Северо-Восточной Родезией.

Продвигаясь дальше к Великим африканским озерам, эмиссары Родса объявили и о создании третьей Родезии — Северо-Западной. Правда, сколько-нибудь реальная власть Привилегированной компании не была там установлена еще несколько лет, да и на заре XX века не произошло ничего подобного «освоению» земель ндебелов и шонов, но на карте все-таки появились еще две Родезии (в одну — Северную — они были объединены в 1911-м).

Пытался Родс захватить и Катангу, нынешнюю заирскую провинцию Шабу (еще тогда полагали, что она богата полезными ископаемыми). Но бельгийский король Леопольд, используя сложности «большой» европейской политики, сумел не пустить Родса туда. В установлении же границ между владениями Привилегированной компании и португальским Мозамбиком дело доходило до вооруженных столкновений.

Еще дальше к северу обширная область возле озера Ньяса — в наше время это Республика Малави — стала при активнейшем участии Родса британским протекторатом Ньясаленд. Пост администратора Привилегированной компании на обширных территориях Северной Родезии и пост правительственного администратора британского протектората Ньясаленд в первой половине девяностых годов совмещал один и тот же человек — Гарри Джонстон.

А в качестве премьер-министра Капской колонии Родс подготовил и осуществил присоединение к ней земель батсванов на северо-западе и земель народов пондо и тонга на востоке.

Историки подсчитали, что Родс «добавил» к Британской империи двести девяносто одну тысячу квадратных миль — больше, чем территория Франции, Бельгии, Голландии и Швейцарии, вместе взятых.[129] Он распоряжался судьбами миллионов людей и устанавливал порядки на землях, во много раз превосходящих его родину, Великобританию.

Казалось, попутный ветер дует ему в спину. В Англии с 1894-го стоял у власти кабинет лорда Розбери, который не только сочувствовал политике Родса, но и к нему лично относился с нескрываемой симпатией. В 1895-м этот кабинет пал, и к власти снова пришел Солсбери.

Для Родса это было переменой от хорошего к лучшему. В правительстве Солсбери самой влиятельной фигурой стал «колониальный Джо» — министр колоний Джозеф Чемберлен. Когда-то он относился к Родсу с недоверием, но те времена прошли. Став министром, он написал Родсу: «Поскольку я понял главную линию Вашей политики, я уверен, что в общем согласен с Вами, и если у нас и остаются разногласия в деталях, то, полагаю, мы поймем друг друга и придем к единому мнению». Это было сказано в связи с одним из конкретных вопросов, но вполне может быть отнесено и к взаимоотношениям этих политиков в целом.

Чтобы уж совсем облегчить Родсу жизнь, Солсбери и Чемберлен отозвали из Кейптауна лорда Лоха, и верховным комиссаром Южной Африки снова стал Геркулес Робинсон, а он был готов слушаться любого мановения пальца Сесиля Родса.

Для промышленников, купцов и финансистов Сесиль Родс — и надежда и путеводная звезда.

С 1880-х товары Великобритании, привыкшей быть «мастерской мира», встречают все большую конкуренцию, особенно со стороны немецкой промышленности. Правительству Англии пришлось создать особую комиссию для выяснения помех на пути заморской торговли. Бирмингемские купцы, представ перед комиссией 28 октября 1885 года, скорбно заявили: «Мы разоряемся. Мы работаем не покладая рук, но почти что в убыток. Нас губит иностранная конкуренция». Подобными жалобами полны пять объемистых «Синих книг»[130] — результат работы особой комиссии.

Отсюда и такая тяга к колониям. В середине столетия Пальмерстон говорил, что джентльмену не обязательно владеть всеми трактирами по дороге от города до его усадьбы, иными словами, Англии не обязательно владеть кучей стран на пути к ее основному заморскому владению — Индии. Теперь, в конце века, все популярнее прямо противоположная идея. Теперь говорят: «Торговля следует за флагом». Твоя торговля ограждена только в тех странах, над которыми развевается твое знамя.

Поиски рынков в колониях, соединение колониализма с расширением торговли — к этому пришли бирмингемские промышленники во главе со своим лидером Чемберленом. Туда же обратили свои взгляды купцы, фабриканты и банкиры Лондона, Манчестера, Шеффилда. На этих чувствах и играл Стенли, когда заявил в речи перед Манчестерской торговой палатой в 1884 году:

Распалять воображение промышленников умели и другие журналисты, не столь известные, как Стенли. В книге «Прогулка в страну черных» Э. Берит писал:

И тут — планы постройки железной дороги от Кейптауна до Каира! Телеграфная линия через весь континент! Тысячи миль рельсов, проволока, которой можно опоясать весь земной шар, миллионы гвоздей, океаны смолы. Продукты и товары для строителей… Как тут не разгореться глазам? И даже не только у англичан. Американский консул в Кейптауне доносил своему правительству: «Наплыв иммигрантов в результате оккупации районов Замбези скоро откроет обширный рынок нашим машинам для промышленности, сельского хозяйства и горного дела; и туземные народы… чьи потребности скоро возрастут благодаря общению с белой расой, увеличат в громадной степени объем торговли, в которой, я надеюсь, Соединенные Штаты получат большую долю».[131]

И все это накрепко связано с одним именем — Сесиль Родс. Родс не раз в своей жизни начинал войны, но все же любил повторять:

— Рельсы стоят дешевле пуль, а достигают дальше.

Захватывала воображение масштабность самого замысла Кейптаун — Каир, обширнейшего из всех когда-либо возникших в Европе планов завоевания Африки.

Кто только не мечтал опоясать Африку кольцом своих владений! И французы, и немцы, и даже португальцы. Франция хотела надеть свой обруч на Африку от Сенегала на западе до побережья Красного моря на востоке. Германия — пониже, от Германской Восточной Африки до Германской Юго-Западной Африки. Португалия — от Анголы до Мозамбика.

Родс над Африкой. Карикатура из английского журнала «Панч» (1892 год)

Британский натиск по вертикали Кейптаун — Каир проламывал все эти три горизонтальных обруча, и в конечном счете только этот-то план и осуществился. И хоть ненадолго, но настало все-таки время, когда всю Африку с юга на север прорезала сплошная полоса британских колоний и полуколоний.

Чьи только имена не появлялись в многолетней истории этого замысла и его осуществления! И теперь уже забытые, как имя журналиста Эдвина Арнольда или инженера Джеймса Сиврайта. И памятные до сих пор — Уильям Гладстон, глава английских либералов, или Гарри Джонстон, один из «строителей империи».

Арнольд еще в 1876 году выпустил брошюру, где выдвинул идею Кейптаун — Каир. Сиврайт тогда же доказывал необходимость создания телеграфа по всей этой линии.

Гладстон в 1877 году писал: «Наше первое приобретение в Египте — получим ли мы его путем кражи или путем покупки — будет, несомненно, зародышем нашей североафриканской империи. Она будет расти и расти… пока мы не соединим руки через экватор с Наталем и Капской колонией».

А в конце следующего десятилетия Джонстон уже обнадеживал почтенных читателей «Таймса»: если правительство решится более энергично действовать в лежащей на линии Кейптаун — Каир области Великих африканских озер, то «наши владения в Южной Африке в один прекрасный день, вероятно, сомкнутся длинной цепью британских владений с нашей сферой влияния в Восточной Африке и Египетском Судане».

Да и премьер-министру Солсбери эта идея была по душе. Статья Джонстона в «Таймсе» получила его личное одобрение.

Но, как говорил Анатоль Франс, «идея принадлежит не тому, кто ее первый нашел, а тому, кто укрепил ее в человеческом сознании».

Родс не писал ни книг, ни брошюр, ни даже статей в газетах и журналах. Пропагандой его идей в печати занимались другие. Так, весной 1889 года в лондонском журнале «Фортнайтли ревью» появилась статья Чарлза Меткафа. Там говорилось, что железнодорожный путь должен «в конце концов соединить Кап с Каиром и принести цивилизацию в сердце Черного континента». Чарлз Меткаф писал уже не «вообще», а с конкретным знанием дела. Он в это время начал строить железную дорогу от алмазных копей на север, в глубь материка. Строил ее по заданию Родса.

Родс подходил к идее Кейптаун — Каир весьма практически, пользовался каждой возможностью, чтобы продлить полосу английских владений, проложить новые километры рельсов и поставить новые столбы для телеграфного кабеля.

Родс накрепко связал идею Кейптаун — Каир со своим именем. При его жизни на всем пути Кейптаун — Каир осталась только одна не захваченная англичанами страна — Германская Восточная Африка (над нею или, вернее, над большей ее частью «Юнион Джек» был поднят лишь в 1918 году).

Родс сделал все что мог для захвата на этом пути стран, которые в Британской империи стали называться Бечуаналендом, Южной Родезией, Северной Родезией, Ньясалендом, Угандой. А в 1893-м побывал в Каире, посмотрел с северной стороны на желанную полосу Кейптаун — Каир. Пообещал, а затем и оказал там всемерную поддержку генералу Китченеру, командовавшему английскими войсками.

В вопросе о железной дороге и телеграфе Родс тоже не ограничился разговорами. Телеграф тянуть было легче, но и рельсы к концу 1894-го уже достигли Мафекинга, дошли почти до самой Родезии.

Так что Родс не только пробуждал надежды английских промышленников, купцов и финансистов. Он и оправдывал эти надежды.

Вышедшее накануне второй мировой войны объемистое исследование «Мечта Кейптаун — Каир. Анализ британского империализма» открывается портретом Родса и его словами, а завершается выводом, что в этой британской экспансии Родс играл ведущую роль, «хотя и находился за сценой».[132]

Идея «объединения» всей Южной Африки под британским флагом тоже появилась задолго до Родса, еще во времена, когда буры, уйдя с захваченных англичанами земель, создали за рекой Вааль Южно-Африканскую Республику (в просторечии — Трансвааль) и на реке Оранжевая — Оранжевое Свободное Государство. Стоило появиться этим бурским республикам, как английские власти начали попытки «объединить» их с Капской колонией и Наталем в Южноафриканскую федерацию, разумеется под английским флагом.

Осуществить этот план пытались многие деятели британской колониальной политики. Среди них был и лорд Карнарвон (может быть, потому-то Родс и выбрал его когда-то в свои душеприказчики). Этот план сулил британскому капиталу немало выгод: дальнейшее развитие горного дела, резкий толчок росту городов, портов и всего, что теперь именуется инфраструктурой. И конечно, непрерывный приток дешевой рабочей силы.

Этот план тоже в конечном счете связан не с Карнарвоном и не с кем-либо еще, а с Родсом.

Планы «раздела мира» могли ассоциироваться со многими именами. Но Родс был откровеннее других. «Мир почти весь поделен, а то, что от него осталось, сейчас делится, завоевывается и колонизуется. Как жаль, что мы не можем добраться до звезд, сияющих над нами ночью в небе! Я бы аннексировал планеты, если бы смог; я часто думаю об этом. Мне грустно видеть их такими ясными и вместе с тем такими далекими». Не многие решились бы написать такое, даже из тех, кто думал так же, как он. И если теперь имя Родса больше других ассоциируется с планами колониальных захватов, так это потому, что он — решался.

И, еще важнее, потому, что свои «империалистические мечтания» он сумел воплотить в мировой политике. Они не остались только призывами, брошенными с ораторской трибуны, выкриками в прокуренном воздухе «патриотических сходок» или бесконечными обсуждениями и согласованиями в тиши зашторенных министерских кабинетов.

Ну а скольких людей из самых разных классов Родс приводил в восторг своими социальными идеями.

— Я был вчера в лондонском Ист-Энде (рабочий квартал) и посетил одно собрание безработных. Когда я послушал там дикие речи, которые были сплошным криком: хлеба, хлеба! — я, идя домой и размышляя о виденном, убедился более, чем прежде, в важности империализма… Моя заветная идея есть решение социального вопроса, именно: чтобы спасти сорок миллионов жителей Соединенного Королевства от убийственной гражданской войны, мы, колониальные политики, должны завладеть новыми землями для помещения избытка населения, для приобретения новых областей сбыта товаров, производимых на фабриках и в рудниках. Империя, я всегда говорил это, есть вопрос желудка. Если вы не хотите гражданской войны, вы должны стать империалистами.

Эти слова, сказанные Родсом в 1895 году, В. И. Ленин цитировал как пример того, «что связь чисто, так сказать, экономических и социально-политических корней новейшего империализма была уже тогда ясна для этих руководящих политиков английской буржуазии».[133]

В социальных вопросах, как и во всех других, Родс высказывал не что-то сугубо оригинальное, а то, что уже носилось в воздухе. То, о чем говорили многие. В. И. Ленин приводил слова одного французского писателя, который, «как бы развивая и дополняя приведенные выше мысли Сесиля Родса, пишет, что к экономическим причинам современной колониальной политики следует прибавить социальные: „вследствие растущей сложности жизни и трудности, давящей не только на рабочие массы, но и на средние классы, во всех странах старой цивилизации скопляется „нетерпение, раздражение, ненависть, угрожающие общественному спокойствию; энергии, выбиваемой из определенной классовой колеи, надо найти применение, дать ей дело вне страны, чтобы не произошло взрыва внутри““».[134]

Высказывая то, о чем уже думали многие, Родс выражал это резче, ярче, может быть, грубее и понятнее. Он шел в ногу со временем, и некоторым казалось, что он сам определяет время.

Десятки миллионов людей в Англии и во многих других европейских странах всерьез подумывали о том, чтобы покинуть родные края, навсегда проститься с Европой. Многие из них это действительно сделали. Подсчитано, что с 1881 по 1915 год из Европы эмигрировали 31,1 млн. человек[135] — почти по миллиону в год. Скольким из них, наверно, были по душе призывы Родса о заселении далеких земель!

Да и его идее, что империализм облегчит участь простых людей, в самой Англии тоже верили многие, и прежде всего, может быть, как раз в среде этих простых людей, не искушенных в политике.

Родс и обращался прямо к ним, когда говорил:

— Любой мастеровой должен осознать, что, пока он не овладеет мировыми рынками, он будет жить впроголодь… Рабочий должен понять, что, если он хочет жить, он должен держать в своих руках мир и мировую торговлю и что он — конченый человек, если даст миру выскользнуть из своих рук.

Таким Родс виделся английским аристократам?

Портрет, нарисованный герцогиней Ротленд

Так он приучал простого человека к мысли, что идея «расширение — это все» нужна ему, простому человеку. И не без успеха. На патриотизме спекулировало бесчисленное множество политиков во все исторические эпохи, но редко кому удавалось преуспеть в этом так, как Родсу. На собрания пайщиков его Привилегированной компании собирались тысячи людей, и, хотя он не давал дивидендов и даже не обещал их в близком будущем, ему устраивали бешеные овации. И все из-за блестящего умения использовать крайне патриотические чувства, переходящие уже в шовинизм. Этому поддавались и богачи, и рабочие, а больше всего мелкая буржуазия, которая, в условиях тогдашнего общества, писал В. И. Ленин, «по ее экономическому положению, более патриотична и по сравнению с буржуазией и по сравнению с пролетариатом».[136]

Да и так ли уж трудно было Родсу заставлять англичан верить в цивилизаторскую миссию Британской империи? Ведь даже Ганди, индиец, в начале нашего столетия верил, что эта империя несет благо всему миру.

Родс стал кумиром лондонской улицы. Увидев его мешковатую фигуру, лавочники, кебмены, владельцы омнибусов, да и простые рабочие и солдаты громко его приветствовали. Многие ли из них хоть как-то понимали, что им на самом деле несут его идеи?

Изумительнее же всего то, как удалось ему получить такое влияние и в высших кругах Лондона, в среде английской аристократии. К нуворишам в викторианской Англии относились с оттенком брезгливости. Это не Америка. А ведь Родс был именно нуворишем.

И все же ему удалось не только завязать прочные связи в самых аристократических сферах, но и добиться там буквально поклонения. Королевская семья источала ему благоволение, герцогини пытались обратить на себя его внимание.

Разговоры Родса с королевой Викторией выглядели так:

— Что вы делали, мистер Родс, с тех пор, как мы виделись последний раз?

— Я добавил две провинции к владениям Вашего Величества.

— Как бы я хотела, чтобы так же поступали некоторые из моих министров, а то они, напротив, умудряются терять мои провинции.

Когда он приезжал в Лондон — а каждое его появление в Лондоне, по словам Марка Твена, привлекало «такое же внимание, как затмение солнца», — на обеды в его честь собиралась вся английская знать, даже те, кто были врагами и годами избегали встреч друг с другом.

Лорд Солсбери, политик, казалось бы давно разучившийся чему-нибудь удивляться, с изумлением писал королеве Виктории об обеде в семье ее внучки, герцогини Файф. «Странный обед состоялся у Файфа в честь прибытия Родса. Принц Уэльский сидел между Гладстоном и Солсбери, Файф — между лордом Хартингтоном и лордом Гренвиллем». Сам лорд Солсбери, представитель одной из самых аристократических семей, публично восторгался Родсом. «Сесиль Родс — очень значительный человек, человек с бесчисленными замечательными способностями, исключительной решимостью и волей».

Да и королева Виктория давала обед в честь Родса.

В газетах с изумлением писали, что «деятели политики и общества, которые годами не встречались, собрались вместе за королевским столом», когда Родс был «гостем вечера».[137]

А бесчисленные статьи о Родсе в английской печати! Вот одна из типичных. В. И. Ленин отметил ее в «Тетрадях по империализму».[138] В ней говорилось: «Работа, которую выполнили мистер Родс и его помощники… будет выделяться в истории как один из величайших примеров пионерского и колонизаторского гения британской расы».[139]

Фанатичная вера самого Родса в «пионерский и колонизаторский гений британской расы» и объясняет в очень большой мере его популярность в различных слоях тогдашнего британского общества — от рядовых обывателей до высшего света.

Тогда, на закате прошлого столетия, европейские державы все шире использовали пропаганду, науку, университеты и школы для воспитания национализма и шовинизма. Идеи национального мессианства широко обсуждались в тогдашней Европе. Историк В. О. Ключевский в 1893 году в связи со съездом историков в Мюнхене писал в своем дневнике: «Теперь начали все чаще заказывать задачи и направления преподаванию истории… Общие цели преподавания заменяются местными, конкретными, самосознание человека — немецким политическим сознанием, нравственное чувство — национальным, человечность — патриотизмом».

А старший современник Родса — Салтыков-Щедрин? Он говорил о своей стране, но его слова верны для всех стран и едва ли не для всех эпох: «Человек и без того уже наклонен воспитывать в себе чувство национальности более, нежели всякое другое, следовательно, разжигать в нем это чувство выше той меры, которую он признает добровольно, будучи предоставлен самому себе, значит уже действовать не на патриотизм его, а на темное чувство исключительности и особничества».

Подобные трезвые голоса раздавались, разумеется, и в Англии. Но тогда, как и во многие другие периоды истории человечества, они не были в большинстве.

И читая тогдашние английские газеты и журналы, невольно вспоминаешь известный рассказ Вольтера. Когда сатрап только еще открывал рот, наперсник восклицал: «Он будет прав». Таким сатрапом и выглядел в те годы Сесиль Родс.

Так было в Англии.

Легко себе представить, что Родса поддерживали многие или даже большинство выходцев из Англии. Из их числа Родс вербовал своих «пионеров» и волонтеров, административный аппарат своих колоний, среди них распределял свои акции, их призывал участвовать в своих громадных замыслах и получать долю в барышах.

Но как это ни поразительно, премьер-министром Капской колонии в 1890 году его сделали буры, их партия Африканер Бонд.

Он привлек буров прежде всего своими мерами по развитию фермерского хозяйства. Он открывал им перспективы обогащения, показывал, как сделать свое патриархальное хозяйство прибыльным. Для улучшения производства фруктов приглашал экспертов из Калифорнии. Из Америки же выписал птиц, которые спасали урожай цитрусовых от насекомых. После поездки к султану в Стамбул в 1894-м приказал привезти из Оттоманской Порты ангорских коз. Разъяснял, что развитие промышленности и железнодорожное строительство содействуют торговле продуктами сельского хозяйства.

К тому же он предлагал бурам менять систему пошлин к их явной выгоде, при этом, правда, стараясь заручиться и их поддержкой для такой же перемены тарифов на вывоз алмазов.

Убеждал буров и в том, что английская экспансия в глубь материка тоже послужит их выгоде.

Умело используя растущие буржуазные настроения в среде капских буров, Родс вбивал клин между ними и патриархальным Трансваалем. Крюгер старался ослабить английское влияние и потому всячески мешал торговле с Капской колонией. В 1894-м была завершена постройка железной дороги от Трансвааля к заливу Делагоа на мозамбикском побережье Индийского океана. Она строилась с помощью немцев вопреки желаниям Родса, и все его попытки купить ее Крюгер отвергал. С открытием этой дороги Трансвааль ослабил свою зависимость от Капской колонии, и Крюгер сразу же поднял тарифы на капско-трансваальской границе. Это вызвало возмущение многих капских буров и снова подтолкнуло их к сближению с Родсом.

Стараясь привязать капских буров к Британской империи, Родс в 1894 году отправил Хофмейера, лидера Африканер Бонда, представлять Капскую колонию на имперскую конференцию в Оттаву.

Применяя все эти меры, но не доверяясь им целиком, Родс подкупал бурскую прессу и раздавал акции своих компаний бурским политикам Капской колонии.

В самом кабинете министров Родсу были ближе буры, чем те несколько англичан, которых принято было считать либералами. Стремясь иметь твердое однопартийное правительство, принимающее без излишних словопрений точку зрения своего премьера, Родс нередко легче находил общий язык с бурскими членами комитета, чем с либералами из среды своих соотечественников.

Камнем преткновения тут была «туземная политика».

В Капской колонии получить право голоса на выборах мог каждый, кто имел недвижимую собственность на сумму в двадцать пять фунтов. В 1892 году Родс резко повысил этот ценз. Теперь требовалось иметь недвижимость на сумму в семьдесят пять фунтов или получать пятьдесят фунтов жалованья в год и к тому же владеть начатками английской грамоты. Эта мера сократила и без того узкий круг избирателей-африканцев.

Но Родс пошел намного дальше. Он разработал законопроект, который назвал «законом для Африки». Поначалу закон должен был действовать лишь в округе Глен-Грей на востоке Капской колонии, откуда и идет название: Глен-Грей акт. По этому закону земля делилась между африканцами по восемь акров на семью. Но семьи были большие, а уровень агротехники чрезвычайно низок, так что участки эти далеко не всех удовлетворяли. К тому же округ считался перенаселенным и участков на всех не хватало. Для мужчин, не владеющих землей, вводился налог — по десять шиллингов в год. Родс назвал его «небольшим стимулом, чтобы заставить этих людей работать».

Расовая сегрегация проводилась в округе в такой мере, что его жители вообще теряли право выбирать в капский парламент. Как бы взамен у них создавались свои местные выборные органы. Округ объявлялся африканским, и европейцы теряли право селиться там.

В этом законе уже есть черты той политики, которая проводится на Юге Африки в наше время и называется апартеидом (или, точнее, апартхейдом). Округу Глен-Грей Родс придал черты, характерные для нынешних бантустанов.

При обсуждении этого закона в парламенте Родс подчеркивал, что опыт Глен-Грея он хочет распространить на все «туземные» области.

— Я хочу, чтобы у нас в Южной Африке была единая политика в туземном вопросе.

Либералы назвали это введением принудительного рабского труда. Родс же без тени иронии сравнил образ жизни африканцев с поведением самых легкомысленных кругов английской аристократической молодежи. По его словам, те и другие одинаково праздны и бесполезны. Во время дебатов в парламенте он сказал:

— Я был куда больше рабом, чем любой из этих туземцев… в течение девяти лет моей жизни. Это был тоже принудительный труд… шесть лет в школе меня заставляли работать по пять часов в день да еще вечерами по три часа ежедневно готовить уроки на следующий день. А в колледже я оказывался заперт по вечерам, мне не разрешали выходить после девяти вечера.

Один из либералов язвительно спросил:

— И вы, я полагаю, действительно никогда не отлучались?

Родсу вторил лорд Грей. Он писал об африканцах: «Идея труда чужда им». А Гарри Джонстон: «…если они не будут работать под надзором европейцев над развитием богатых ресурсов Тропической Африки, где они до сих пор вели бесполезную, непродуктивную жизнь павиана, тогда силою обстоятельств, под давлением нетерпеливого, голодного, недовольного человечества, соединенная энергия Европы и Азии еще раз снова приведет их к рабству, которое в предстоящей борьбе будет альтернативой полного уничтожения».

Родс путешествует по Родезии

Родс не скрывал своей особой неприязни к африканцам-интеллигентам. Он заявил в 1894 году:

— Путешествуя по Южной Африке, я видел несколько отличных колледжей для туземцев — там учеников обучали греческому и латыни, создавая таким образом любопытную разновидность двуногих: кафров-священников. Быть может, кафр-священник и весьма почтенное существо, но он принадлежит к классу, решительно ни к чему не пригодному. Ученых негров пекут дюжинами. Они носят черный сюртук и белый галстук. А в результате получается: поскольку для этих господ нет никакого постоянного дела, они становятся агитаторами, начинают толковать о том, что правительство худо и что народ их порабощен. Одним словом, ученый негр — крайне опасное существо.

Родс поддержал и законопроект, внесенный сторонниками партии Африканер Бонд, о введении телесных наказаний для «непослушных» рабочих-африканцев. Этот законопроект стал одним из главных поводов к полному отходу от Родса наиболее передовых людей из среды английского населения Капской колонии. Разрыв этот произошел не сразу.

Было время, когда Родсу удавалось очаровать и этих людей. «Единственный великий человек, единственный гений, которого имеет Южная Африка», — говорила о нем Оливия Шрейнер. А мнение этой женщины значило немало. Ее романом «Африканская ферма» зачитывались в Англии, Америке, Германии, России, где его перевели в 1893 году. Джером Джером писал о громадной популярности Оливии Шрейнер среди европейской молодежи: «Юноши и девушки жадно протягивали к ней руки и хватались за нее, как за поводыря в дебрях жизни». Оливия Шрейнер была подругой дочерей Маркса, хорошо знала деятелей социалистического движения тогдашней Западной Европы. Ее повести и новеллы переводились на многие языки. В наши дни ее имя фигурирует в программе Южно-Африканской коммунистической партии. Взгляды Оливии Шрейнер там названы социалистическими, убеждения — революционными.

Как же сильно умел Сесиль Родс воздействовать на людей, если даже ее на какое-то время так подчинил своему влиянию! Разглядев подлинное лицо Родса, она сказала, что это было одним из самых тяжких разочарований в ее жизни. И в следующей повести Шрейнер появилась характеристика Родса:

— Он просто гибель для негров…

Законопроект о телесных наказаниях группа либералов в парламенте все же сумела провалить.

Но в мае 1893-го Родс избавился от членов кабинета, которые возражали против его «туземной политики» и не хотели мириться с явной коррупцией одного из министров. Родс предложил всему правительству уйти в отставку и сразу же сформировал новый кабинет, уже без непокорных. Они принялись создавать новую партию — Прогрессивную. Но пока Родса поддерживал Африканер Бонд, это было ему не страшно.

Так создалось парадоксальное положение — в капском правительстве и парламенте именно бурские политики обеспечивали Родсу прочность его положения. И в 1894 году на парламентских выборах в Капской колонии сторонники Родса получили две трети мест. Всеобщее поклонение, конечно, сказалось и на том, как стал себя держать сам Сесиль Родс, на его манере поведения, образе жизни.

Его речь становилась все выспреннее: «Даю вам эти мысли», «Если бы только я мог посвятить вас в свои мысли», «Вот вам история моей мысли», «Поработайте-ка с этими моими мыслями».

В Кейптауне Родс купил за баснословную по тем временам сумму — шестьдесят тысяч фунтов — территорию в полторы тысячи акров со старинными строениями, которые назывались по-голландски Хрут Скер и остались еще от времен, когда Капская колония принадлежала Нидерландской Ост-Индской компании. Родс решил построить там не просто хоромы для себя и своих приближенных, а резиденцию премьер-министра Капской колонии и премьера будущей «объединенной» Южной Африки.

Хрут Скер, дом-дворец Родса в Кейптауне

Найдя отличного архитектора, Родс, не в пример большинству нуворишей, воздвиг действительно примечательный дворец, в стиле старой голландской архитектуры. Там он создал и обширную библиотеку книг и карт Африки. Увлекаясь античными авторами, он нанял переводчиков, которые делали для него переводы редких, в том числе и эротических, древнегреческих и латинских произведений.

Почти вся прислуга состояла из африканцев. Среди них были и двое сыновей Лобенгулы. Родс любил показывать их своим гостям. Как-то раз, после вопроса одного из гостей, когда была война против ндебелов, Родс подозвал сына Лобенгулы и спросил его:

— Послушай-ка, в каком это году я прикончил твоего отца?

Может быть, этот эпизод был и не совсем таким — женщина, рассказавшая его,[140] ненавидела Родса и стремилась показать его как можно более неприглядным, — но все же важная сторона характера Родса схвачена тут довольно верно.

Во дворце Родса гостили и принц Уэльский — будущий король Эдуард VII, и Киплинг, и молодой Уинстон Черчилль. А на ступеньках дворца и под деревьями разрешалось располагаться на отдых туристам и простым горожанам, разумеется белым. Это в немалой степени способствовало популярности такого гостеприимного хозяина.

Господство Родса во всех сферах южноафриканской жизни Марк Твен и подразумевал, когда написал: «По мнению многих, мистер Родс и есть Южная Африка; другие полагают, что он — только большая ее часть».

А во всей необъятной Британской империи? По словам Марка Твена, «он единственный колонизатор во всех британских доминионах, чье каждое движение служит предметом наблюдения и обсуждения во всем мире и чье каждое слово передается по телеграфу во все стороны земного шара».

Да и за пределами Британской империи — во Франции, в Германии, в Италии, — даже осуждая его действия, правящие круги все же в нем самом видели пример для подражания. В его возвышении усматривали символ эпохи.

«Дело в том, что если сам колониализм опирался на силу, то пассивное, примиренческое отношение к нему покоилось на определенной системе взглядов и представлений. Без анализа этих взглядов мы не поймем и истории колониализма».[141]

Не последнюю роль в этой системе взглядов и представлений сыграл тот образ легендарной личности, который создавался Родсу с первой половины девяностых годов. Этот образ помогал опоэтизировать колониализм, отвлечь внимание от его преступлений.

«Это странный, но поистине великий человек, могущественный вождь с грандиозными мечтами, слишком великий, чтобы быть эгоистичным, но и чересчур решительный, чтобы быть особенно разборчивым в средствах, — человек, которого не измерить нашими привычными человеческими мерками, такими мелкими для него».[142] Такой характеристикой наделил Родса Конан Дойль. Он, создатель Шерлока Холмса, незадолго до своей смерти совершил паломничество на могилу Родса, в Африку, в скалистый район к северу от реки Лимпопо, и даже вызывал дух Родса, якобы беседовал с ним и пересказал читателям эту беседу.

В английских газетах и журналах десятилетиями повторялись слова таких приверженцев Родса, как, например, майор Леонард, участник его завоеваний: «Было что-то магическое в самом имени Сесиль Родс, оно излучало магнетизм, как и он сам».

Колониализму нужны были свои кумиры. Пропаганда метрополий их искала, создавала, возвеличивала. Сколько было потрачено усилий, чтобы окружить ореолом французских генералов Лиотэ и Галлиени, немца Карла Петерса, англичан Гарри Джонстона, лорда Лугарда и генерала Гордона… Но того эффекта, что с Сесилем Родсом, не получилось. Даже в самой Великобритании никого не поставили рядом с ним. Было немало политиков, которых окрестили строителями Британской империи, но только Родса именовали ее отцом. В чем же феномен Сесиля Родса — вопрос, который столько раз задавал Марк Твен.

Отчасти дело, наверно, в том, что Родс объединил в себе множество образов. Промышленник. Финансист. Завоеватель. Идеолог. Политик и государственный деятель — премьер-министр и член королевского Тайного совета. И даже дипломат. Родс выступил на каждом из этих поприщ и на каждом преуспел.

Имя Родса стало символом удачи и успеха. И в его удачах видели не везение карточного игрока, ловко сорвавшего банк, а результат действий человека, увлеченного созиданием. Строительство железных дорог, телеграфных линий, городов — все это противопоставлялось действиям, например, испанских конкистадоров, грабивших Америку и ничего не создававших, хотя такое противопоставление, разумеется, попросту неисторично.

Окружить имя Родса романтическим ореолом оказалось легче и благодаря тому, что он по своему происхождению не принадлежал к аристократам и богачам. Пробился своими силами, своей энергией, целеустремленностью. Сделал карьеру не благодаря тому, что учился в Оксфорде, а наоборот, попал в Оксфорд благодаря сделанной карьере. Так что его можно было выдавать чуть ли не за человека из народа.

Не случайно наиболее шовинистская часть британской печати нарочито изображала Родса идущим как бы наперекор официальным кругам с их бюрократической инертностью и равнодушием к ярким идеям.

Ведь одно дело — захваты, осуществляемые непосредственно правительством, с нескончаемыми дебатами в парламенте и обсуждением бюджетных ассигнований. Простому налогоплательщику это казалось зачастую лишь казенной рутиной и не вызывало ничего, кроме скуки, а то еще и протеста, особенно в Великобритании, где в отношении общественности к властям всегда чувствовались скептицизм и недоверие.

Совсем другое, когда призыв исходит от мечтателя, романтика. Он открыл новое Эльдорадо и вдохновенно призывает соотечественников во имя величия своей родины, своей нации, на благо отсталых народов и всего дела цивилизации «освоить» новые земли. И кладет к ногам соотечественников несметные богатства этих краев — золото, алмазы…

Он, Родс, представал как бескорыстный радетель за дело Британии: для возвеличения ее славы работал и сражался в дебрях и пустынях дикой Африки, под палящим солнцем, подстерегаемый бесчисленными опасностями, не жалея здоровья и самой жизни. Они же, чиновники, покрываются жирком в своих роскошных и уютных лондонских кабинетах и думают больше о продвижении по службе и других корыстях.

Пожалуй, так уж напрямую все это высказывалось и не столь уж часто, но дух газетных и журнальных статей нередко был именно таким. И у правящих кругов Англии он не вызывал протеста. Наоборот, он поощрялся, потому что ореол, созданный вокруг Родса, способствовал в глазах обывателя облагораживанию самой колониальной политики.

Тут можно вспомнить, что когда-то, в конце первой половины прошлого века, французское правительство отправило в Северную Африку Дюма-отца. Своими путевыми заметками Дюма должен был разжечь у французов тягу к приобретению колоний. Так что еще тогда правящие круги европейских стран понимали, какую громадную услугу для утверждения идей колониализма может оказать популярный человек.

Родс, как, может быть, никто другой, воплотил в себе дух колониализма времен раздела мира. Его сознательная жизнь — с приезда в Африку в 1870-м до смерти в начале 1902-го — абсолютно совпадает с периодом этого дележа. И Родс всеми своими помыслами и действиями вписался в тот колониально-империалистический период. Идеи тогдашнего колониализма составляли весь смысл его существования, в них он фанатично верил. И его преступлениям находили оправдание как совершенным во имя идеи. Во всяком случае эти преступления вряд ли вызывали у тогдашнего европейского обывателя такое же чувство омерзения и брезгливости, как поступки немца Карла Петерса, настолько запятнавшего себя изнасилованием африканских женщин, что даже германский рейхстаг был вынужден обратить на это внимание. А ведь Петерс тоже претендовал на славу создателя колониальной империи.

Легенда о Родсе и после его смерти обрастала новыми чертами. Осуждение расизма мировым общественным мнением, постепенно усиливаясь, заставило последователей Родса все настойчивее приписывать ему девиз: «равные права для всех цивилизованных людей». Имя Родса все теснее связывалось и с именами путешественников и исследователей, снискавших себе уважение человечества, прежде всего с именем Ливингстона. В Северной Родезии был даже создан Институт Родса — Ливингстона.

Легенда о Сесиле Родсе распространилась так широко, что под ее гипноз подпал и Андре Моруа, издав в 1953 году восторженную книгу «Сесиль Родс». И автор нашумевшей в 1920-х годах книги «Закат Европы» немецкий философ Освальд Шпенглер — в своих пророчествах он даже увидел в Родсе знамение грядущего, хотя и отнюдь не радостного. В его схеме мировой истории Родс оказался где-то «посредине между Наполеоном и людьми насилия ближайшего столетия».

А Оливия Шрейнер, крупнейшая южноафриканская писательница? Благодаря Оливии Шрейнер в 1897 году мир увидел фотографию виселицы с повешенными африканцами и улыбающимися палачами — родсовскими «пионерами». Вряд ли кто-нибудь так яростно обличал Родса, как эта ничего не боявшаяся женщина.

Но кем он был для нее? Не авантюристом, не нуворишем. Нет, скорее Мефистофелем. Он ей казался великим даже в своих злодеяниях. Она писала: «Я поясню свой взгляд на Сесиля Родса следующей притчей: представьте себе, что он умер, и, конечно, черти явились, чтобы увлечь его в ад, которому он принадлежал по праву. Но оказалось, что он так велик, что не может пролезть ни в двери, ни в окна, и тогда пришлось поневоле взять его на небо».

Вести о Родсе да и отголоски легенды о нем, разумеется, донеслись до России. Это тем более интересно, что никак не упомянуто в зарубежных биографиях Родса. В России его имя известно было очень широко, во всяком случае на рубеже прошлого и нынешнего столетий, в годы англо-бурской войны. Тогда не выходило газеты без сообщений с Юга Африки, и редкое сообщение обходилось без упоминания Родса.

Осуждали его решительно все, хотя и очень по-разному. Социал-демократы — как империалиста. Многие из тех, кто стоял в стороне от политики, — просто за жестокость к слабым. А черносотенцы, враги английского «гнилого либерализма», — как представителя ненавистной Британии.

Но к осуждению примешивалось нередко такое же изумление, как у Марка Твена и Оливии Шрейнер.

«Никогда еще ни один человек не навлекал на себя столько проклятий и не возбуждал к себе такую ненависть у всех народов, как Сесиль Родс, но в то же время, никто, как прежде, так и теперь, после его смерти, не мог упрекнуть его в том, что он преследовал узкие своекорыстные цели… Потерпев неудачу, он не прятался за чужую спину и не прибегал ни к каким уверткам для своего оправдания, не взваливал вину и ответственность на других… Он действительно представлял гигантскую фигуру в прямом смысле этого слова. Из него можно сделать и героя и бандита, смотря по тому, с какой точки зрения взглянуть на него». Так писала известная журналистка и этнограф Э. К. Пименова в очерке «Сесиль Родс. Капский Наполеон», который она в начале нашего столетия публиковала не раз.

И Влас Дорошевич, еще более известный журналист, считал, что «весь патриотизм капитализма» нашел в Родсе «свое олицетворение», и посвятил ему очерк под похожим заголовком: «Наполеон нашего времени».

Вот донесение русского генерального консула в Лондоне о положении в Родезии, посланное в Петербург в 1899 году. Консул отмечал, с одной стороны, «несостоятельность» родсовских методов управления, а с другой — их «несомненно блестящие результаты». И перечислял: сооружение более трехсот миль железнодорожных путей и телеграфных линий, создание семи городов и т. д.[143]

Родса не обошли и самые низкопробные издания — литературное чтиво тех лет. Ему был, во всяком случае отчасти, посвящен один из тех российских бульварных романов, что выходили в начале нашего столетия три-четыре раза в неделю тоненькими выпусками в цветастых обложках, по пятачку за штуку. Назывался он «Роза Бургер, бурская героиня, или Золотоискатели в Трансваале». Каков же там Сесиль Родс? Отчим бурской героини, злой гений Южной Африки. Красавец лорд в центре блестящего общества. Король Кейптауна.

Или брошюра «Новый Наполеон из южноафриканской войны Трансвааля с Англиею». Ее автор С. И. Глебов (Гнедич) выпустил множество брошюр, да каких! «Плешивый Петербург и гигиена головных покровов. Книга полезная для всех», «Гигиена жизни, или Как прожить целые сотни»… Как же силен был ажиотаж вокруг имени Родса, если поспекулировать на нем счел выгодным даже автор «Плешивого Петербурга»! Он страшно клеймил Родса, «этого отъявленного… человека», как и вообще всю Англию. «Англия — страна торговая, совесть у нее — такая же», так что «понятно и чувство омерзения к Англии». А буры — «они все православные и в высшей степени набожный народ». Но даже и в этой грошовой брошюрке Родс — новый Наполеон!

Деяния и личность Родса обсуждались и в наиболее солидных столичных журналах, таких, как «Русское богатство» и «Мир божий». О Родсе писал известный публицист и социолог, либеральный народник С. Н. Южаков, поминал его в одной из своих первых работ молодой Тарле. Шкловский-Дионео писал о Родсе во многих статьях и в лучшей из своих книг — незаслуженно забытых «Очерках современной Англии». Там в разделе «Империализм» он назвал Родса первым в ряду верховных жрецов «Капища Мамоны» — фондовой биржи.

Многие передовые люди тогдашней России в своей оценке действий Родса приближались к характеристике, которую впоследствии дал Родсу В. И. Ленин.

…Преодолена ли на родине Сесиля Родса легенда, сложившаяся вокруг его имени? Б наши дни о мнении официальной Англии можно судить по речам лорда Сомса, последнего губернатора Южной Родезии, в связи с церемониями провозглашения ее Республикой Зимбабве в 1980 году. Объявляя о конце Родезии, лорд Сомс провозглашал хвалу Родсу. С этого имени он начинал свои речи и заслугой Родса назвал основы всего, что официальная Великобритания объявила достижениями своей политики в Родезии-Зимбабве: «Девяносто лет экономического прогресса, развития науки и государственного порядка, с одной стороны, просвещения и распространения английского языка — с другой».[144]

После краха родезийского режима, летом 1980-го, массовый журнал «Лондонские иллюстрированные новости» провел дискуссию об исторической роли Родса. В основном, самом большом по объему письме, опубликованном редакцией, Родс выглядит как национальная святыня, провидец будущего, человек, никогда не отступавший от «трех принципов: мир, справедливость, свобода». «Родс остается для меня одним из величайших людей в истории человечества, в немалой степени благодаря тому, что он, находясь на вершине богатства и власти, был готов рисковать своей жизнью ради спасения и развития тогда еще неприметного, находившегося еще в эмбриональном состоянии народа Центральной Африки…»

Но в «Лондонских иллюстрированных новостях» высказаны и иные мнения. Автор другого письма, признавая, что Родс был «человеком замечательным», сомневается, можно ли его считать «носителем цивилизации», и задает вопрос: «Разве так уж надо было захватывать Африку от Каира до Кейптауна?..»

Пришло письмо и из южноафриканской Республики Ботсваны (в колониальные времена — Бечуаналенд, первое «приобретение» Родса). У автора «вызывают печаль и гнев» славословия Родсу. Он пишет, что если такие славословия еще и возможны в самой Англии, то в Африке они совершенно неприемлемы. Они оскорбительны для тех, на чьи земли «Сесиль Родс и его приспешники пришли как захватчики».

Так что легенда о Родсе, хотя и крайне поблекшая, дожила до наших дней. Да и могла ли она бесследно испариться? Ведь сколько усилий было вложено в ее создание и сколько людей заставили в нее поверить. Но все-таки сейчас это уже бледная тень прошлого.

А родилась и распространялась она во времена, когда голоса африканцев — тех, кто мог бросить Родсу больше всего обвинений, — до остального мира доносились очень глухо. Да и в Европе — многое ли могло противостоять возвеличению Родса?

Конечно, в недрах общественного развития уже зрели иные силы. Идейным оружием для них становились не заповеди Родса, а «Капитал» Карла Маркса; как раз тогда, в 1895-м, он был дополнен послесловием Фридриха Энгельса (причем в самой последней фразе сказано о Сесиле Родсе). Тогда же в Петербурге возник «Союз борьбы за освобождение рабочего класса». Но на поверхности мировой политики тогда выступали Родс, Чемберлен и люди, подобные им. Они и были, по словам В. И. Ленина, героями дня.