Шарль-Луи Монтескье. Его жизнь, научная и летературная деятельность

Глава III. Жизнь в Париже и путешествия

Салон аббата Олива. – «Клуб Антресоли». – M-lle de Клерман и храм в Книде. – Первая кандидатура в академии. – Продажа должности президента и окончательное переселение в Париж. – Подготовка материалов к «Духу законов». – Г-жа де Ломбер и принятие в Парижскую академию. – Заграничная поездка. – Знакомства. – Заметки Монтескье. – Пребывание в Англии.

Вскоре по выходе в свет «Персидских писем» Монтескье переселился в Париж. Влекло ли его сюда желание насладиться так быстро доставшеюся ему славою и известностью или же он желал, воспользовавшись тем, что теперь для него открылись двери самых известных литературных салонов, пополнить круг своих наблюдений и почерпнуть новые сведения в живой беседе с известнейшими людьми, наполнявшими эти салоны, но, во всяком случае, в Париже он бывал всюду, заводил массу новых знакомств и своим умом и обращением только увеличивал количество своих поклонников и поклонниц.

Вначале он особенно усердно посещал салон аббата Олива, но здесь он поссорился с неким священником Турнемином, желавшим играть в этом салоне первую роль и в весьма грубой форме отзывавшимся о «Персидских письмах». Монтескье мстил потом заносчивому патеру тем, что, когда при нем произносили имя Турнемина, то он самым серьезным образом делал вид, что в первый раз слышит о нем, а услужливые друзья, конечно, передавали об этом Турнемину.

Тогда Монтескье сошелся с другим кружком, поставившим себе целью изучение политических наук и политических вопросов и носившим несколько странное название «Клуб Антресоли». Дело в том, что квартира, в которой собиралось по субботам общество, помещалась в антресоли. Основателями клуба были член Французской академии аббат Алари и изгнанный из отечества после революции 1688 года английский эмигрант милорд Болингброк, человек замечательный во многих отношениях. На родине он пользовался до изгнания значительным политическим влиянием, приобретенным благодаря выдающемуся ораторскому таланту, смелости и последовательности своих взглядов и поступков. Тут собирались, кроме того, литераторы, ученые, дипломаты, члены магистратуры. Из остальных членов кружка ради его характеристики заслуживают упоминания аббат Сен-Пьер, оставивший массу проектов различных реформ, д'Аржансон, которого в шутку прозвали «государственным секретарем Платоновской республики» за мечтательный и утопический характер его произведений, Плело, составивший для клуба «Рассуждение о различных формах правления» и сделавшийся впоследствии искусным дипломатом.

Каждую субботу члены этого оригинального клуба проводили вместе три часа, причем в течение первого часа сообщались политические новости, в течение второго шло обсуждение событий дня, а третий посвящался чтению трудов или рефератов кого-нибудь из членов.

Это общество оказалось гораздо более подходящим для Монтескье, чем салон аббата Олива. Милорд Болингброк своими рассказами об Англии и английских порядках, может быть, впервые обратил внимание Монтескье на замечательные учреждения этой страны. Непринужденность во взаимных отношениях и полное внимание к противоположным мнениям делали собрания клуба весьма оживленными и приятными. Монтескье был здесь в своей сфере.

При принятии его в число членов на него, по обычаю, возложили обязанность написать и прочесть какой-нибудь реферат, и он прочел диалог «Сулла и Эвкрат», который, кажется, был уже им читан раньше в Бордосской академии.

Содержание диалога несложно и состоит в том, что Сулла, сложив с себя добытую путем ряда насилий власть, желает найти себе оправдание и беседует на эту тему с философом Эвкратом.

В этом диалоге, не имеющем особенно серьезного значения, Монтескье обнаруживает лишь свое давнишнее знакомство с классической древностью и обычное уменье облекать в самую легкую и изящную форму отвлеченнейшие рассуждения. Характеры действующих лиц обрисованы ярко и живо, особенно хороша в художественном отношении защита Суллою произвола сильного человека, захватившего власть, чтобы не подчиняться самому, и весьма характерна его наивно-зверская философия.

Но парижская жизнь втягивала Монтескье все в новые и новые знакомства уже в других кругах. Он, впрочем, сам был любителем общества вообще, а дамского в особенности, и далеко не избегал его. По этому поводу в «Духе законов» находим следующие строки: «Приятно жить в таком климате, который делает возможным взаимное общение, где прекрасный пол украшает общество и где женщины, сохраняя себя для удовольствий одного, служат развлечением для всех».

Монтескье посещал Шантильи, замок герцога Бурбонского, сменившего умершего в 1723 году Филиппа Орлеанского. Здесь собирались дамы, ученые, литераторы, художники, и праздники сменялись праздниками. Немного ханжа, герцог Бурбонский, тем не менее, не прочь был повеселиться и, восстанавливая строжайшие ордонансы Людовика XIV против янсенистов и протестантов, заботился о роскошном убранстве своего замка, потратив на это значительные суммы.

Здесь-то сестра фаворитки герцога, маркизы При, m-lle Клермон, открыто жившая с графом Мелюном, обратила внимание на молодого, умного, веселого президента, только что прославленного благодаря «Персидским письмам». Это была молодая двадцатисемилетняя красавица, принцесса крови, происходившая от мадам Монтеспан, веселая, полная жизни и соскучившаяся, очевидно, со своим Мелюном, который, по словам Вольтера, «обладал большей добродетелью, чем привлекательностью».

Мадам Жанлис выставила ее в качестве героини в одном из своих романов; сам Вольтер посвятил ей одно из своих произведении. Натье написал картину, в которой она изображена в греческом костюме в виде Наяды, а Монтескье сочинил в честь ее поэму «Храм в Книде». Это произведение не представляет ничего особенного и, как все псевдоклассические поэмы того времени, наполнена сентиментальными рассуждениями рядом с довольно прозрачными намеками на вещи не совсем скромные, пересыпана аллегориями и блещет более галантностью, чем поэзией.

М-11е Клермон так или иначе дарила, очевидно, своею благосклонностью автора «Персидских писем», так как в ящике Монтескье сохранились три восторженных любовных его послания к ней, которые он хранил до самой смерти с большой бережностью. Вскоре, однако, эта интрига прекратилась неизвестно почему.

«Храм в Книде» долго ходил по рукам, пока один французский журнал, издававшийся в Голландии, не напечатал его текста с примечанием, в котором прямо говорилось, что это – произведение автора «Персидских писем». В 1725 году Монтескье издал его сам, но под псевдонимом греческого епископа, в бумагах которого будто была найдена рукопись.

Монтескье впоследствии долго не признавался в написании этой поэмы. Тем не менее, конечно, имя автора не было тайной ни для кого. Несмотря на сравнительное ничтожество «Храма в Книде», он понравился в салонах, – и друзья Монтескье обоего пола выдвинули в том же году его кандидатуру в академию. Но на этот раз он потерпел неудачу, так как его недоброжелатели откопали старое правило, в силу которого лицо, не живущее постоянно в Париже, не могло быть принято в члены академии.

Монтескье решил поселиться в Париже и развязаться с Бордо, к которому его привязывали парламент и местная академия. Что побудило Монтескье решиться порвать с парламентом и Бордосской академией, – сказать трудно; может быть, тут играло известную роль уязвленное самолюбие и желание во что бы то ни стало попасть в члены Французской академии, может быть, просто в Париже он нашел более подходящее общество, может быть, желал иметь больше досуга для литературных занятий, – но, во всяком случае, решение было принято, и Монтескье уехал в Бордо, чтобы устроить свои дела. Ему, однако, пришлось выдержать некоторую борьбу со своими коллегами по парламенту и академии, так как ни те, ни другие не желали отпустить его.

Может быть, ради этого коллеги Монтескье по Бордосской академии выбрали его президентом. Он за свое короткое пребывание в Бордо успел прочесть в академии два новых труда: «Общее рассуждение об обязанностях человека» и «О различии между уважением и известностью». Первый из этих трудов представляет беглый набросок и имеет лишь биографическое значение, указывая на то, что Монтескье уже тогда признавал важность сравнительного изучения законодательств различных стран и эпох.

Кроме того, он вынужден был, по обычаю, после выбора в президенты произнести речь, темой которой и избрал панегирик в честь герцога де ла Форс, покровителя академии, известного взяточника, сделавшегося, тем не менее, впоследствии другом Монтескье. В это же время англичанин Генрих Селли, проживавший во Франции по приглашению герцога Орлеанского, изобрел новый маятник, с помощью которого надеялся более точно измерять время на кораблях в море.

Для опытов избран был Бордо. Академия решила оказать ему содействие, так как это изобретение обещало дать возможность более точного определения долгот. Это еще несколько задержало Монтескье, который заинтересовался и изобретением, и личностью Селли. Впоследствии несчастный изобретатель, потеряв все свое состояние, обратился за помощью к Монтескье в довольно оригинальной форме.

Он написал ему буквально следующее: «Я страстно желаю повеситься, но полагаю, что не повесился бы, если бы имел 100 экю». Монтескье послал ему эту сумму.

Теперь в академии все дела были покончены, и Монтескье мог бы переселиться в Париж, но еще надо было покончить с парламентом. К тому же в это время у него родилась дочь, что также несколько задержало его. Монтескье, наконец, продал свою должность до своей смерти с тем, чтобы она потом перешла вновь к его сыну. Официально он выставил мотивом своего удаления желание посвятить свое время труду о законодательстве. В этом была значительная доля истины, так как он, несомненно, в это время уже весьма серьезно работал над «Духом законов».

Еще после выхода из колледжа, как припомнит читатель, Монтескье, занятый изучением права, по собственным его словам, искал дух и общий смысл законов. Он с тех пор записывал все свои мысли, касающиеся этого предмета, делал выписки из прочитанного, если они могли послужить ему для той же цели, – словом, очевидно носился с мыслью об обширном сочинении, план которого, может быть, не был еще ему ясен. Но к описываемому времени, несомненно, существовал набросок первых десяти книг «Духа законов», так как эта часть сочинения резко отличается от остальной даже в законченном виде. Здесь больше сходства с «Персидскими письмами» – то же непонимание парламентских учреждений, нет детального знакомства с государственным устройством Англии, много общих мест и так далее. Словом, очевидно, что эта часть написана до поездки в Англию и приблизительно современна «Персидским письмам». Монтескье говорил по поводу «Духа законов»: «Это – книга двадцати лет, результат двадцатилетних трудов»; значит, «Дух законов», вышедший в свет в 1748 году, начат до поездки в Англию, то есть ранее 1730 года.

Устроив таким образом дела, Монтескье переселился наконец в Париж, где поселился в небольшой скромной квартире на улице Сен-Доминик-Сен-Жермен, проводя с тех пор половину года здесь, половину в своем замке в течение почти всей последующей жизни, если не считать путешествий.

По приезде в Париж Монтескье принялся за осуществление своего давнишнего желания попасть в члены Парижской академии. Для этого было далеко не достаточно одних литературных и ученых заслуг. Требовалось еще заручиться благосклонностью двора, первого министра, в то время кардинала Флери, академиков и г-жи де Ламбер, в салоне которой собиралось избранное общество и содействие которой было, пожалуй, важнее всего прочего. Монтескье деятельно принялся за дело.

Он начал атаку с m-lle Клермон, которая после смерти герцога Мелюна и изгнания из Франции ее брата вела довольно скромную и уединенную жизнь, насколько, конечно, ей позволяло ее положение при дворе и в обществе, и казалась неутешной. Монтескье написал ей в утешение новую поэму под названием «Путешествие на Пафос». Эта поэма, подобно «Храму в Книде», написана в псевдоклассическом стиле. Здесь те же аллегории, действуют те же древние боги, смахивающие на французских кавалеров и дам, а герцог Мелюн изображается под видом Адониса, убитого на охоте зверем, как и было в действительности с герцогом. Эта поэма появилась в «Меркурии Франции» в декабре 1727 года.

Собственно по выполнению она выше «Храма в Книде». В высшем обществе она произвела требуемое действие, и о Монтескье вновь заговорили; он вновь подогрел благосклонность многочисленных высокопоставленных друзей m-lle Клермон.

Продолжал он посещать и «Клуб Антресоли», который в то время деятельно занимался вопросами текущей политики, почему находился в подозрении у кардинала Флери, который и закрыл его вскоре, а именно в 1730 г.

Монтескье прочел в клубе реферат «О финансах Испании», который затем был включен в несколько измененном виде в «Дух законов». Этот реферат, полный весьма ценных наблюдений и глубоких мыслей, обратил на себя внимание членов клуба, между которыми было много академиков. Затем ему оставалось только проникнуть в салон г-жи де Ламбер, где он вскоре и появился благодаря содействию Фонтенеля.

Маркиза де Ламбер, в то время уже вдова, собирала в своем блестящем салоне высшее общество, некоторых избранных литераторов, академиков, членов магистратуры. Тут бывали Фонтенель, Мерой, аббат Монго, Шуази, Гено, Сази, Мен. Д'Аржансон говорил о маркизе, что «она сделала академикам половину всего современного состава академии», и это было очень близко к истине. Доступ в этот аристократический салон был нелегок, и посещавшие его лица подвергались самой строгой критике; но Монтескье скоро обратил на себя и тут всеобщее внимание и приобрел новых друзей и поклонников. Он читал здесь отрывки из своего рассуждения «О счастье».

26 октября 1727 года умер академик Луи Сази, также посещавший, как сказано выше, салон маркизы Ламбер, и, таким образом, открылась вакансия.

Сейчас же друзья Монтескье заговорили о нем. Это было тем естественнее, что его кандидатура однажды уже была выставлена, и, если Монтескье и потерпел на первый раз неудачу, то, во всяком случае, не был забаллотирован. Маркиза де Ламбер со своей стороны замолвила кому следует слово, так что сам кардинал Флери, отвечая на сообщение секретаря академии об открывшейся вакансии, написал ему, что он лично не имеет своих протеже и вполне полагается на выбор академии, причем прямо упомянул имя Монтескье как вероятного кандидата. В самой академии особенно ревностно поддерживал кандидатуру Монтескье аббат Монго, бывший преподаватель герцога Орлеанского, человек довольно влиятельный.

Успех, казалось, был обеспечен, как вдруг дело приняло дурной оборот. Тот самый Турнемин, с которым Монтескье имел ссору и из-за которого разошелся с кружком аббата Олива, обратил внимание Флери, как оказалось, не читавшего «Персидских писем», на некоторые особенно резкие места книги, касающиеся королевской власти и папы. Кардинал Флери вознегодовал. Академики, уже собравшиеся для выборов, узнали, что кардинал накануне сказал: «Выбор, который намерена сделать академия, не может быть одобрен ни одним честным человеком». Слова первого министра произвели свое действие, и сейчас же в среде самих академиков недовольные кандидатурой Монтескье подняли головы, повели враждебную ему агитацию и заговорили о тех местах «Персидских писем», которые задевали саму академию. Однако маршалу д'Эстре, стороннику и другу Монтескье, удалось добиться резолюции, по которой выборы, за неявкою достаточного количества членов, были отложены на 9 дней. Маршал надеялся за это время как-нибудь поправить дело. Монтескье, однако, был сильно недоволен и огорчен случившимся; он подумывал уехать из Франции и говорил, что за границей сумеют лучше оценить его заслуги, чем на родине. Маршал предлагал было вознаградить его пенсией, но Монтескье, будучи вообще человеком расчетливым и даже несколько скупым, возмутился этим и отказался наотрез. «Я не делал низостей, – писал он, – а потому не нуждаюсь для своего утешения в милостях». Наконец, было устроено свидание между Монтескье и Флери, в результате которого отношение кардинала к новому кандидату в члены академии переменилось в лучшую сторону. Что произошло между ними, неизвестно, но, во всяком случае, весьма вероятно, что Монтескье пришлось если не отречься от некоторых мест своей книги, то немного покривить душой. Вольтер передает даже, что Монтескье успел за эти дни выпустить новое издание «Писем», в которых он изменил места, неприятные Флери; но его свидетельство, ввиду всегдашнего его враждебного отношения к Монтескье, вряд ли можно принять за совершенно достоверное. Как бы то ни было, после этого Монтескье был выбран в члены академии, хотя противники его не слагали оружия до последнего дня, и он благодаря этому получил довольно значительное количество черных шаров. По обычаю, после принятия в члены академии Монтескье произнес речь, предметом которой было восхваление заслуг его предшественника Сази, а также – Ришелье и Людовика XIV. Не забыт был и Флери.

Странно, должно быть, звучали похвалы Королю-Солнцу в устах автора двадцать второго «персидского письма»!

Добившись, таким образом, того, что двери академии открылись перед ним, Монтескье не особенно ревностно посещал ее заседания. Впрочем, оно и понятно: для него вступление в академию было лишь вопросом честолюбия – не более; а заседания Французской академии уже. и в то время не отличались ни особой живостью, ни особым интересом. Не связанный более ничем, Монтескье решил отправиться путешествовать, чтобы узнать на месте быт и учреждения других стран, что было ему необходимо для его главного труда, – в это время «Дух законов» уже стал целью его жизни.

Мы так надолго остановились на перипетиях мелочной личной борьбы друзей и врагов Монтескье и на тех приготовлениях, которые ему пришлось сделать, чтобы попасть в члены академии, потому что они, по нашему мнению, лучше всяких общих рассуждений характеризуют общество и время, в которое жил Монтескье, а также и потому, что при подобной мелочной борьбе и мелких уколах самолюбию лучше всего сказывается характер человека. Если мы при этом заметили, что Монтескье не чужд был недостаткам своего времени, что он при случае шел на сделки с самим собою в угоду сильным мира сего, то не следует забывать, что рассуждавшее о свободе общество его времени было еще насквозь пропитано привычками, приобретенными в Версале.

Нет, в нем много было гордости и сознания собственного достоинства, если он решил отказаться от солидной пенсии, чего не сделало бы большинство его современников, и серьезно говорил об оставлении Франции. Ведь, предлагая Монтескье в виде утешения за неудачи пенсию, герцог д'Эстре, его друг, не хотел оскорбить его.

Значит, в нравах того времени было утешаться подобным образом. Вольтер при случае пускал в ход прямую лесть, Бюффон, когда Сорбонна стала к нему придираться, отрекся от всех еретических мест своей книги и сам смеялся потом над этим.

Чтобы пользоваться каким-либо влиянием во Франции XVIII века, необходимо было быть принятым в высшем обществе, а оно не терпело в своей среде людей, слишком резко выделявшихся своими поступками, и налагало свою печать на всякого соприкасавшегося с ним человека.

Монтескье отправился из Парижа 5 апреля 1728 года, а вернулся во Францию в апреле 1731 года, то есть провел за границей три года, причем довольно быстро объехал всю Европу и лишь в Англии пробыл около полутора лет. Он посетил Австрию, Венгрию, направился было в Турцию, но вследствие политических замешательств из Белграда свернул в Италию, посетил страны по Рейну и Голландию. Всюду он входил в самые тесные контакты с придворными кругами, где его охотно принимали как человека уже известного своими трудами, как члена академии, а отчасти благодаря рекомендации многочисленных старых и новых друзей. Знакомился он с дипломатами, политическими деятелями, учеными, не пренебрегал и простыми смертными; осматривал все достопримечательности, изучал нравы каждой страны и ежедневно заносил на бумагу свои впечатления и мысли. Монтескье говорит: «Многие платят прогоны за почтовых лошадей, но путешественников между ними мало». Действительно, таких путешественников, как он, найдется немного. Он вынес из своих путешествий такое знакомство с посещенными им, часто очень спешно, странами, какого не имеют иногда лица, живущие в них годами. Монтескье умел сразу схватывать характерные особенности каждой местности, быстро входить в интересы населения, уловить самую сущность политического и социального положения страны. Положим, ему благоприятствовало все: слава, высокое положение, богатство. Эти путешествия стоили немалых денег, но Монтескье, вообще весьма расчетливый человек, не жалел их на это.

10 мая 1728 года Монтескье прибыл в Вену. Он был радушно принят в высшем венском обществе и при дворе Карла VI, слывшего покровителем наук и искусств, и здесь был скоро посвящен в тайны венской дипломатии своими новыми многочисленными знакомыми. В это время ему пришла в голову мысль самому стать дипломатом; он написал о своем намерении Флери, министру внутренних дел, и кое-кому из друзей в Париж, но предложенный ему пост не удовлетворял его желаниям. Таким образом, Монтескье нам остался известен как автор «Духа законов», а не как дипломат – быть может, посредственный.

Монтескье быстро вошел в дружеские контакты со многими из выдающихся людей в Вене: с Карлом Эммануилом, наследником савойского престола, почерпнувшим, может быть, из знакомства с Монтескье свои конституционные идеи; с принцем Евгением, с князем Лихтенштейном, с графами Штаренбергом и Кинским, с маркизами де Брейль и де При. Но в Вене он остался недолго и проехал через Венгрию, где его поразил контраст между богатством знати и бедностью крестьянства. Затем, как сказано, ему не удалось побывать в Турции, и он свернул в Италию через Иллирию. По дороге Монтескье случайно встретился с милордом Честерфилдом, которого, кажется, встречал раньше в «Клубе Антресоли». Это был богатый, знатный, образованный англичанин, дипломат и политический деятель. Они решили путешествовать вместе и 16 августа прибыли в Венецию. Здесь Монтескье встретился с Джоном Лоу и с графом Бонневаль. Лоу в это время проживал в Венеции в неизвестности, занимаясь азартными играми на основании выработанной им собственной теории. Бонневалъ был смелый и энергичный авантюрист. Адъютант маршала во Франции, он был потом австрийским генералом, затем – турецким пашой. Бонневаль видал на своем веку многое, рассказал Монтескье всю свою богатую приключениями биографию и поделился с ним богатым запасом своих наблюдений.

Монтескье изучал памятники искусства, истории и современное положение страны, но его заметки о Венеции погибли в волнах Адриатического моря. Он отправился было уже в Фичину, как вдруг заметил, что за ним гонится несколько гондол. Опасаясь, что венецианское правительство приняло его за шпиона и желая избежать неприятностей, Монтескье бросил все свои заметки о Венеции в море. Оказалось, что действительно за ним следили, но беспокоить его не было приказано, так что он мог бы благополучно уехать со всеми своими заметками.

После Венеции Монтескье направился в Рим, где провел четыре месяца. Тут он близко сошелся с протестантским пастором Якобом Берне, который впоследствии следил за изданием «Духа законов». Кроме того, он постоянно бывал у кардинала Полиньяка, французского посла при папском дворе, где встречался со многими представителями высшего духовенства. Тут он познакомился с кардиналом Корсики, впоследствии папой Климентом XII, со священником Фуке – миссионером в Китае, с Витри, который, по словам Монтескье, «занимался производством древних медалей и предметов религиозного почитания верующих».

Сам Рим интересовал его не менее, чем проживавшие в нем почтенные прелаты, – как своими древностями, так и современным положением. Здесь, может быть, старые развалины навеяли Монтескье идею его «Рассуждения о причинах величия и падения римлян».

Перед отъездом Монтескье представился папе, который принял его весьма любезно и в виде особой милости разрешил ему и членам его семьи не соблюдать постов в течение всей жизни; Монтескье поблагодарил, и аудиенция кончилась. Вдруг на другой день ему доставили папскую буллу об освобождении от постов и громадный счет. Монтескье отдал посланному буллу и счет, прибавив: «Папа человек честный, мне довольно его слова».

Посетив Неаполь, Пизу, Геную, причем ни в одном из этих городов не останавливаясь надолго, Монтескье прибыл во Флоренцию. Здесь его задержали не столько достопримечательности города, сколько обворожительная маркиза Феррони – умная и красивая женщина, собиравшая в своем салоне цвет флорентийского общества. «Это прекрасный город, – писал Монтескье, – женщины тут так же свободны, как во Франции, но это не так бросается в глаза, и они не отличаются тем особого рода презрением к своему положению, которое ни в каком отношении не может быть признано заслуживающим одобрения. Тут царит вежливость, ум и даже знание».

Пребывание в Италии, помимо массы завязанных Монтескье знакомств и ознакомления с нравами, историческими памятниками и бытом страны, оказалось для него в высшей степени полезным еще и потому, что здесь он познакомился с лучшими произведениями искусства и, таким образом, пополнил важный пробел в своем образовании.

«С тех пор, как я нахожусь в Италии, мои глаза открылись по отношению к искусству, о котором я раньше не имел никакого представления», – писал Монтескье. Очень возможно поэтому, что здесь впервые задумано им «Исследование о вкусе».

После Флоренции заслуживает упоминания посещение Турина, где он близко познакомился с маркизом де Врейлем, его братом командором Соларом, маркизом Сен-Жермен. Дружба с Соларом продлилась почти на всю жизнь Монтескье.

Далее Монтескье проехал по Рейну в Голландию, посетил Люксембург и Ганновер. В это время Честерфилд, с которым Монтескье расстался в Италии, занимал уже пост английского посланника в Голландии. Они встретились вновь и решили отправиться вместе в Англию на яхте Честерфилда. Гостеприимный лорд пригласил Монтескье жить в Лондоне в его доме во все время пребывания последнего в Англии. Отплыли они из Гааги 31 октября 1729 года.

После революции 1688 года Англия вновь сделалась страной политической свободы, страной свободной мысли и свободного слова. Религиозные вопросы успели отойти на задний план, общество было занято вопросами политическими, социальными и научными. Лондон был в это время всемирной школой свободной философии, и его справедливо сравнивали с Афинами.

Монтескье, по обыкновению, прежде всего постарался сойтись с замечательными людьми всякого рода и со знатью, что ему нетрудно было сделать, пользуясь гостеприимством лорда Честерфилда, имевшего весьма широкий круг знакомств. Среди этих знакомых Честерфилда особенно выделялся зять знаменитого Мальборо, герцог Монтегю. Это был эксцентричнейший человек, который, пригласив Монтескье к себе в замок и желая, как он говорил, принять нашего путешественника, как посла, устроил ему неожиданное купанье в холодной воде.

Тридцать лет спустя Монтескье, вспоминая этот случай, говорил: «Несомненно, случай странный, но путешественники принуждены принимать все как должное», у Честерфилда же он встречал Вальпола, Свифта, Попа и, кроме того, многих литераторов и ученых, так что вскоре завязал самые тесные контакты со всем ученым и литературным миром Англии. 26 февраля 1730 года он был даже избран членом Королевского общества, с которым затем находился в постоянной переписке и по возвращении во Францию.

Особенно привлекали к себе его внимание государственные учреждения Англии. Он посещал парламент и однажды присутствовал при интересном состязании оппозиции и министерства, длившемся более 12 часов. Состязались в этот день, главным образом, лорд Болингброк и Вальпол. Наконец, он был представлен и ко двору. Королева Шарлотта, любившая общество ученых, запросто беседовавшая с Ньютоном и Локком, заинтересовалась также и нашим путешественником, который затем удостоился несколько раз новых приглашений ко двору. Наконец, около апреля 1731 года, Монтескье оставил Англию и вернулся в свой замок Ла-Бред.

Из всех путешествий Монтескье пребывание в Англии оставило на нем самый глубокий след. Да это и понятно, так как в то время Англия была самой просвещенной, самой свободной страной в Европе, и потому в ней было чему поучиться и что посмотреть человеку, одушевленному стремлением к свободе, но на своей родине встречавшему лишь бесшабашный произвол власти. Припомним, что Вольтер и Бюффон также многим обязаны своему пребыванию в Англии.

Монтескье проникся здесь уважением к конституционному режиму, стал придавать меньше значения религиозным вопросам; здесь созрела его знаменитая теория разделения властей. Он как посторонний наблюдатель мог вернее самих англичан оценить достоинства их государственного устройства, незаметные для них по привычке, и научить Европу пользоваться тем, что выработано этим великим народом.

Но здесь же зато и укрепились некоторые предрассудки Монтескье. Так, проникшись уважением к английской аристократии, шедшей рука об руку с народом, Монтескье перенес это уважение на привилегированные классы вообще, и, не сумев понять, что развращенное французское дворянство неспособно ни к какой серьезной политической роли, тем не менее, сделался защитником его привилегий, полагая, что и во Франции оно может иметь значение силы, сдерживающей произвол.

Монтескье в дружеской беседе следующим образом охарактеризовал посещенные им страны: «Германия создана, чтобы по ней путешествовать, Италия – чтобы временно проживать в ней, Англия – чтобы там мыслить, Франция – чтобы жить в ней».