Шайтан-гора

МЕДВЕЖИЙ КОГОТЬ

К югу от поселка Морж, на пустынном морском берегу, высится одинокая скала. По древнему преданию, здесь когда-то вышел из воды злой дух Моря и вступил в смертельную битву с Медвежьим богом. В жестокой схватке злой дух потерпел поражение и ушел в морскую пучину, а на месте побоища осталась эта скала, названная старыми людьми Медвежьим когтем.

Западная часть Медвежьего когтя глубоко подмыта и угрожающе нависла над водой. Отвесные кручи, постоянно дующие ветры делают ее неприступной даже для чаек.

Восточная — полого смыкается с берегом двумя похожими на звериные лапы гребнями, и кажется, что гибнущая скала уцепилась мертвой хваткой за родимый берег, чтобы не быть унесенной в море. А дальше на многие десятки километров раскинулись равнины тундры. Редкие гости здесь даже песцы, а еще реже — человек. Но он здесь бывает.

…Разъездной агент почтового отделения Андрей Степанович Глухов долго рассматривал следы на снегу. Они были глубоки и уже затвердели от мороза. Неизвестный человек прошел свыше трех часов назад, сразу после снегопада, и что было самым странным, человек шел без лыж…

Человеческий след в безлюдной пустыне! Он пересек путь собачьей упряжке. Почему неизвестный идет без лыж? И почему идет в сторону моря, куда в это время года не заходят даже волки? Глухов искал ответа на эти вопросы, ответ был один: человек заблудился и терпит бедствие. Об этом говорит извилистая строчка его следов, длинные полосы, указывающие на то, что местами он полз по снегу.

Большой косматый пес — вожак собачьей упряжки — ткнулся заиндевелой мордой в колени и отрывисто залаял. Он точно предостерегал:

«Спеши, хозяин!» Но Андрей Степанович медлил: с юго-востока на тундру надвигались темно-голубые тучи, низкие и грозные. Порывы ветра шевелили снег на верхушках сугробов. Начиналась поземка — предвестница пурги.

До поселка Морж, куда он ехал, еще три дня пути и от пурги ему все равно не уйти, но в нескольких километрах есть почтовый пост. Это избушка, сложенная из местных пород, способная защищать от ветра и холода. Там есть дрова и запас продовольствия.

Андрей Степанович возвращался в поселок налегке, после того, как развез почту по отдаленным стойбищам колхозников-оленеводов. После такой поездки полагался недельный отдых, и Глухов частенько задерживался погостить на день-два у гостеприимного Ывки — его старого приятеля. Но на этот раз Ывка с женой повезли детей в школу, и в их яранге осталась одна глухонемая Шарума.

Собаки скулили и с беспокойством посматривали на хозяина, а у того перед глазами… тяжело полз человек. Он медленно двигал руками, тянул непослушные ноги и во время остановок тоскливо смотрел в снежную даль.

— Вперед, Бурый!

Собаки сильно рванули потяг, из-под окованных полозьев облаком взвился снег. Андрей Степанович повернул упряжку по следу неизвестного человека.

Ветер все крепчал, все ближе подползали косматые, точно покрытые собачьей шерстью, тучи. Бурый все чаще поворачивал голову и норовил свернуть в сторону. Впереди проступила темная полоса, оттуда доносился глухой шум. Это было море. К нему тянулись следы человека, и туда же стремительно мчалась упряжка собак. Непреодолимое желание спасти неизвестного было у Андрея Степановича так велико, что его не останавливала ни приближающаяся пурга, ни таящиеся в ней опасности. След становился все более слабым. Все чаще приходилось останавливаться, чтобы по едва заметным неровностям выбрать правильное направление. В одну из таких остановок Глухов оглянулся. Следом за ними двигалась похожая на океанскую волну сплошная стена темно-голубого снега. Таких грозных явлений в природе Андрей Степанович еще никогда не встречал. Собаки точно взбесились, они грызлись друг с другом, путали упряжь и на удары бича отвечали свирепым рычанием. Стоило большого труда выровнять их в одну линию. Это были животные, родившиеся на Севере, хорошо знакомые с его нравами, и они знали, что нельзя в такую погоду находиться на равнине. Нужно немедленно искать убежища или зарываться в снег. След человека окончательно затерялся.

Андрей Степанович тревожно осмотрелся. Он находился на берегу моря. Высокий обрывистый берег крутыми уступами падал в бушующие волны. Немного левее высилась скала с острой, точно коготь, вершиной. Это последнее, что Глухов успел заметить. Неистовый ураган опрокинул и его, и собак.

Силы покидали почтальона, когда после долгих поисков ему удалось наткнуться на глубокую щель между двумя останцами. Он ползком забрался в щель. Это оказалась небольшая пещерка, надежно укрытая от ветра и снега. Какая удача! В изнеможении он лежал не в силах пошевельнуться. Мучительно хотелось спать, но тревожно билась одна и та же мысль:

«Уснуть — значит — навсегда! Н-нав-сегда». Он хотел зевнуть, но не смог. Казалось, кто-то с силой сдавил ему челюсти. Сбросив верхонки, он ощупал лицо. На усах и бороде образовалась толстая корка льда, она не давала открыть рта. Открыв глаза, он еще раз осмотрелся. В пещерке царил полумрак, над головой трещал промерзлый гранит. И все-таки, какое счастье, что у него есть убежище. Он поднялся на ноги и, качаясь от слабости, выбрался наружу. Сразу же обрушился ураганный ветер. Это был даже не ветер, а какая-то упругая, плотная масса, она валила с ног, забиралась под одежду, сквозь каждый шов. Раскопав зарывшихся в снег собак, Глухов поочередно втащил их в укрытие. Они визжали, но не особенно протестовали. От девяти собак осталось четыре. Остальные исчезли, исчез и вожак Бурый.

Пропажа Бурого очень огорчила Андрея Степановича. Хотя пес был у него недавно, он успел к нему привязаться, как к хорошему другу.

Осмотрев ремни, Глухов убедился, что их перегрызли острые собачьи зубы. О том, что Бурый мог удрать, он не допускал и мысли. Вероятнее всего, пес погнался за обезумевшей сворой и сейчас где-нибудь отлёживается в снегу. Остальные четыре собаки не убежали только потому, что были последними в упряжке, и старый почтальон, опытный в такого рода вещах, успел их подтащить за потяг. Оставалось втащить в укрытие нарты, но проход оказался слишком узким. Тогда Глухов перенес мешки из-под почты, постель, харчи и небольшую вязанку дров. Только сейчас он почувствовал, что сильно замерз. Ветер пронизывал все три слоя меха кухлянки и добирался до шерстяного белья. «Пожалуй, все пятьдесят», — определил он температуру.

Запасов муки и консервов было на четыре дня. При необходимости их можно растянуть. Но чем кормить собак? Где-то утерян мешок с юколой. «Если пурга затянется, придется пристрелить Желтоухую», — решил он. Андрею Степановичу стало тоскливо. На Медвежьем когте его никто и никогда не станет искать. Может быть, допущена ошибка? Не надо было искать неизвестного? Отчаянная попытка спасти этого человека не увенчалась успехом, но зато совесть спокойна. Для его спасения было сделано всевозможное. Суровый закон Севера гласил: никогда не проходи мимо попавшего в беду. Андрей Степанович вытащил из вязанки одно полено и отколол от него длинную лучину. Вскоре она превратилась в кучку мелко наколотых щепочек, не толще спички. Никелированный закопченный чайник висел на толстом ремне. Под его днищем пылал маленький, но бойкий огонек. Вскоре из-под крышки вырвалась струя пара. Тогда почтальон развернул поклажу и достал банку консервов, чуть помедлив вскрыл ее и разделил на пять частей. Собаки жадными глазами смотрели на пищу и тихонько повизгивали. Быть может, в их памяти возникали картины, когда рука человека щедро бросала целые куски оленины или жирной трески… Тревожен сон человека, если его окружает неизвестность и подстерегает извечный враг всего живого — холод.

Проснулся Андрей Степанович от того, что одна из собак глухо заворчала. «Во сне», — подумал он и перевернулся на другой бок. Но собака снова заворчала, и он узнал голос Желтоухой. Что-то беспокоило чуткое животное. Андрей Степанович высвободил из-под одежды ухо и прислушался. По-прежнему завывал ветер, с прежней яростью море нападало на скалистый берег. Почтальон выбрался из спального мешка и подошел к выходу. Здесь уже образовался целый сугроб. Может быть, где-то поблизости плутает отбившийся от стада сакжой, а возможно пожаловал в гости сам хозяин — медведь. Но в такую погоду белый отшельник предпочитает отлеживаться, разве, что сильный голод принудит искать пищу. Встреча будет не из приятных. Мощным клыкам и когтям полярного хищника он может противопоставить только наган и личное мужество пожилого человека — оружие явно недостаточное. Собаки рычали все громче, и Глухов вытащил револьвер. Внезапно на выходе появился силуэт крупного зверя. Андрей Степанович вскинул оружие, но в самое последнее мгновение отвел руку в сторону. Пуля с грохотом умчалась в снежную пыль. Он узнал Бурого.

— Ах ты, старый бродяга! Где тебя носила нелегкая, я ведь чуть не того… Ну, где ты шлялся, а?

Бурый, точно поняв вопрос хозяина, громко залаял и, покружившись на месте, что всегда было признаком, необычайного возбуждения, поднял с земли какой-то предмет. Глухов зажег электрический фонарь. В зубах у пса оказался моток тряпок.

Спустя несколько минут Андрей Степанович держал в руках кусок измятой клеенки и складной металлический стаканчик, какие обычно можно встретить у путешественников. В стаканчике находились туго набитые тряпки, на самом дне лежала записка. Почерк был коряв и неразборчив, и стоило немалого труда прочесть, что было записано на клочке бумаги. Вот что он прочел:

…Ветер бил с такой всесокрушающей силой, что не было никакой возможности держаться на ногах. Он швырял в человека тучи ледяных стрел, они прокалывали одежду, впивались в тело.

Андрей Степанович полз, плотно прижавшись к гребню скалы. Все его усилия были направлены на то, чтобы удержаться на этом клочке земли, не быть сброшенным с многометровой высоты туда, где метались истекающие пеной волны. На его глазах вдруг бесшумно оторвался целый наст снега и косо умчался вниз. Ветер заглушил грохот падения. Рядом с Андреем Степановичем также медленно полз Бурый. Пес часто останавливался и прятал морду в снег или щель. Тогда они отдыхали. Но вот Бурый миновал самое опасное место. Здесь оказалась небольшая площадка, одно из самых высоких мест Медвежьего когтя. Она была открыта со всех сторон. У самого края площадки Андрей Степанович увидел бамбуковый шест с развевающейся тряпкой. Шест стоял, точно флаг, у его основания болтался порванный ремень. Вдруг пес с рычанием принялся разгребать лапами небольшой сугроб. Андрей Степанович изо всех сил помогал ему. Вскоре показались человеческие ноги, обернутые кусками одеял.

Андрей Степанович взволнованно перечитал письмо. Летом к Холодной ушла экспедиция Академии наук. С тех пор о ней ничего не было известно. Неоднократные поиски не дали никаких результатов. Экспедиция считалась погибшей.

…Пришлось израсходовать почти все дрова, так как Андрей Степанович развел большой костер. Он растирал найденного человека снегом, спиртом, меховой рукавицей, делал ему искусственное дыхание. У незнакомца были отморожены руки, ноги, тело стало жестким и неподатливым, но жизнь еще теплилась в нем. Прошло много времени, пока тот шевельнулся, веки его дрогнули, появилось заметное дыхание. Руки Андрея Степановича тряслись, он был весь покрыт едким потом, но что все это значило по сравнению с тем, что ему удалось совершить! Отдохнув, он рассмотрел спасенного. Это был уже немолодой мужчина с мужественным лицом. Остро выпирающие скулы и тонкая прозрачная кожа говорили о перенесенных лишениях. Одежда его состояла из кусков одеял, обрывков шерстяных свитеров, кое-как скрепленных булавками, тесемками. Единственная теплая вещь — меховая куртка вся была изрезана длинными полосами, так что осталась одна ватная подкладка. Это были страшные следы голода. Дубовой ел кожу. При нем оказались две спички, нож без черенка и дневник. При свете потухающего костра Андрей Степанович просмотрел дневник. Между первыми чистыми страницами оказалась сложенная в несколько раз карта, дальше шли записи. Четкий разборчивый почерк постепенно сменялся неровными прыгающими строчками. Под конец ничего нельзя было разобрать. Он стал читать наугад:

Глухов знал, что такое Тортогуш. Это дикая неисследованная область в глубине Большого Шантара. Там протекает загадочная река Холодная. Несколько экспедиций геологов пытались ее исследовать, но неудачно. Одни погибли или пропали без вести, другие, обессиленные борьбой с непроходимыми перевалами, вернулись, так и не достигнув цели. Страшное место. Начальник партии пришел оттуда. Это около пятисот километров по необитаемой тундре.

Глухову захотелось посмотреть карту, купленную такой дорогой ценой. Карта оказалась небольшая, и когда он развернул ее, оттуда выпала фотография. Она была наклеена на старинный тисненный золотом картон, уже потемневший от времени. На фотографии была изображена молодая девушка, с длинными, небрежно разбросанными волосами. Что-то странно знакомое почудилось в ее больших доверчивых глазах, в непринужденном наклоне головы. Девушка слегка улыбалась, и в самой этой улыбке было что-то до боли знакомое.

Смущенный и взволнованный, он не стал даже просматривать карту. Старая фотография властно тянула к себе. Чем-то далеким и грустным веяло от нее. Он перевернул фотографию. На ней была какая-то надпись, и, чтобы ее разобрать, пришлось бросить в костер полено. Выцветшие чернильные строки были подновлены химическим карандашом:

— Вот, где нам довелось встретиться, дорогие, — прошептал он с тоскою.

…Дождь идет пятые сутки. Это первый весенний дождь, молодой и еще не окрепший. Он идет с перерывами, то мелкой просыпью, так, что и не угадаешь, дождь это или туман, то хлынет ливнем, как из ведра.

Дни стоят теплые, радоваться бы доброму вестнику урожая, но люди проклинают его. Они лежат прямо на земле, едва пробудившейся от зимнего сна. Шестой день они находятся в этом лесу, обложенные со всех сторон непроходимыми топкими болотами да плотными заставами колчаковцев. Развести бы костер, веселый, трескучий, да разве будет что гореть в этакой сыромани. К тому же приказ…

Вечер. То в одном, то в другом месте поднимаются фигуры людей, начинают неистово размахивать руками, плясать. Зябко.

Со всех сторон обступили небольшую полянку могучие уральские ели. Иногда, точно вздохнув, они отряхиваются от капель, повиснувших на ветвях, и тогда люди плотнее кутаются в шинели, зипуны. Хоть бы ветер проклятый не озоровал. Впереди ночь, сырая и трудная. Падая от усталости, сгибаясь в три погибели, они будут таскать на болото хворост, ломать его голыми руками. Нет ни пил, ни одного топора — все брошено во время отступления. Пройти можно только через Журавлиное болото, там нет вражеских дозоров. Но путь еще далек. За пять дней проложили метров пятьсот, осталось столько же.

Утро тоже не принесет радости. Колчаковцы снова пойдут в наступление (которое уже по счету), но на этот раз, кажется, в последний раз. Патронов нет. Наши бойцы будут драться штыками и прикладами, с неистовой злобой и ненавистью, с мужеством обреченных.

В покривившейся лесничьей избушке сквозь закрытые щелистые ставни пробивается мутный свет. В просторной горнице две лавки, стол из неотесанных жердин, в пыльном углу хмурый Никола-угодник. На лавках, на полу, на столе лежат раненые. Теснота — не повернуться. Две бабы с измученными лицами снимают жесткие от коростин бинты с груди дюжего кузнеца. Тот скрипит зубами, будто огурцы кусает. — Полегче вы, гривастые!

В чуланчике тоже свет — там идет заседание штаба. Оно немноголюдно: командир партизанского отряда Антон Лазаревич Дубовой «Дубок», как зовут его партизаны, молодой безусый великан да начальник штаба Яков Назарович Бережной, человек преклонного возраста. В углу, на перевернутой бочке, сидит молодая женщина с бледным красивым лицом. На ней модное, но видавшее виды пальто, на тонких ногах здоровенные сапоги, оба глядят носками в одну сторону. Она сворачивает в клубочки полотняные тряпочки, стиранные и ветхие. От них исходит запах карболки.

— Хлеба осталось пять буханок да фунтов тридцать конины, не больно-то густо для восьми десятков ртов, крышка, — докладывает Яков Назарович.

— Да что ты заладил: крышка да буханка, буханка да рты. Какой ты к черту начальник штаба! Посчитай лучше, сколько патронов осталось.

— Это верно. Начальник я неважнецкий, всю науку в поповском свинарнике проходил. А патронов у нас осталось четыре у тебя, да три у меня, всего семь. Так-то, командир!

— Может, из ребят у кого?

— Всех обошел: у Терентия одна граната осталась. Он ее уже три раза кидал, а она не рвется проклятая. Обозлился парень не шутя, как потемнеет, так и ползет ее разыскивать.

— Ну вот что, Яков Назарович. Если у Гремячего лога еще с полчаса будет спокойно, значит, проскочил Шемяга. Если нет — сам пойду.

— Отряд бросаешь?..

Дубок поднимается на ноги и меняется в лице. Он и впрямь под стать своему имени. Высокий да ладный с широко расставленными ногами и крепкой шеей, он походит на молодой дубок, еще не окрепший, но уже прочно вставший на землю.

— И ты мог подумать, Яков?..

— Садись, командир! Не так ты понял меня. И никуда ты не пойдешь! Люди верят в тебя, и ты уж будь с ними, командир; не имеешь такого права оставлять свой отряд. Понял?

Снаружи раздастся топот, со скрипом приоткрывается дверь в чуланчик, и втискивается боец в мокром ватнике. От его присутствия становится совсем тесно.

— Товарищ командир, у Гремячего дюже палят, — докладывает он.

Дубок молча опускает голову, потом тянется к шапке. Все так же молча обнажают головы. Женщина тоже встает и печально смотрит на командира.

— Вечная слава герою…

— Как думаешь, Яков, если послать Прохора Кожемяку, ловкий парень, — говорит Дубок, когда ушел боец и прошла тягостная минута.

— Не подойдет, командир. Ловкий да не сурьезный, озорства много. Может ты м-меня пошлешь… — предлагает начальник штаба неуверенным голосом.

— Здоров живешь! А ногу ты займешь у кого что ли?

Яков Назарович хмуро смотрит на толстую деревяшку, и кончики усов его обвисают.

— Я с японской на этом комельке прыгаю, пообвык, да и комплекция моя дюже не примечательная. Авось проскочу…

— Комплекцию твою на карточках пропечатали так, что каждая собака в кармане ее носит, да к людям принюхивается. Поди-ка лучше посты проверь.

— Жалко мне ребят, — выдыхает Яков Назарович, — до смерти жалко, ить на верную погибель посылаем. Чертов Каппель, как обложил, носа не высунешь.

— Эх, Яков!

Они молчат. Один молодой, безусый, второй седой бровастый, оба думают трудную думу.

— Пойду покличу Семку Спирина, кажись, подходящий парень. Потолкуем… — тихо говорит Яков Назарович и поднимается из-за зарядного ящика, который заменяет им стол.

— Заодно выставь бойца возле трех сосен, как бы не того… Выдай ему один патрон.

Начальник штаба уходит. Слышится гулкий стук деревяшки.

— Вера!

Женщина откладывает клубочки и подходит к Дубку. Глаза у нее синие и печальные.

— Ты устала, Вера?

— Нет, милый. Взгрустнулось. Почему-то вспомнила дом, маму. В оранжерее у меня хорошенькая обезьянка жила — брат привез из последнего плавания. Такое нежное трогательное существо. Страшно любила шоколад с молоком. Шоколад, какая в-вкусная вещь…

— Не думай об этом, родная. Прошлого не вернешь. А я сейчас прикажу паек выдать. Хочешь?..

— Я сама ушла из прошлого.

— Знаю, Вера. Вот потому еще больше люблю тебя.

— А паек не вздумай выдавать, сам же приказал держать его в строжайшей неприкосновенности. Они там на земле лежат…

— А у меня, Веруня, от прошлого раза кусочек хлеба остался.

— Опять хочешь обмануть. Ну давай, коли остался, Вася Казаков уже поправляется. Ему необходимо питание…

— Славная, славная ты у меня!

— Скажи мне правду, Антоша, ты знаешь, я не малодушна. Это наша п-последняя ночь?

— Тебе единственной могу сказать. Немногие уйдут отсюда, если…

— …Не говори! Мне пора. Бинтов наготовила целую гору. Хорошо, ребята добрые, рубах не жалеют.

В дверь негромко стучат. Входит боец в заплатанной студенческой шинели, очень тесной, по-видимому, с чужого плеча. На ногах валенки, они разбухли от воды, стали лохматыми, как вывернутые рукава шубы. Одно мгновение боец смотрит на Веру, и та, смущенно отвернувшись, отходит в самый темный угол чуланчика. На ее бледных щеках вспыхивает какой-то странный румянец.

— Ты что, Глухов?

— Я знаю, товарищ командир. Кому-то нужно идти, пошлите меня.

В отряде Андрея Глухова знали, как человека отчаянной храбрости. Но в то же время было в нем что-то мальчишечье, нескладное, озорное, и это смущало Антона Лазаревича.

— Ну садись, Андрей. Благодарить тебя не буду. Потому не придумали еще люди подходящих слов для такого случая.

В сенцах слышен дробный стук деревяшки.

— Сейчас придет. Еще одного пошлем…

Дубок делает едва уловимый жест бровями, и Яков Назарович, вдруг поперхнувшись, кашляет.

— …Еще одного на пост выставил…

Начальник штаба подсаживается к ящику.

— Положение наше знаешь. Объяснять много не буду. Если сегодня ночью мы не уложим через болото гати, окажемся в очень трудном положении. Нужна, помощь. Получить ее мы сможем только от крестьян. Нужно пробраться в Камышовку — это самое близкое село. Там много верных людей. Пусть и старый и малый ломают жерди и идут к нам навстречу. Расстояние не слишком велико, если поднажмем, до свету управимся. Пусть начинают от Вороньего камня, перекликаться будем филином. Пробраться лучше всего между Щучьим и Скворцовкой, там глухомань, да и наряды у них не так густо стоят. А вообще думай сам, — голос Антона Лазаревича вдруг срывается и становится глухим, — у Грузовской балки двое слегли, у Запруд и Лесосеки — сразу шестеро, сегодня у Гремячего… но сегодня ночь особенная. И-иди, Андрюша!

Глухов пошарил под шинелью, достал наган. Пальцем отодвинул защелку, покрутил пустой барабан.

— Мне нужен один патрон.

Командир и начальник штаба незаметно переглянулись.

— Один патрон я тебе дам. Ну, не прощаюсь…

— Постой-ка! — Яков Назарович извлек из-за пазухи липкий кусочек ржаного хлеба, величиной со спичечный коробок. — Подкрепись в пути-то. Пойдем, я тебя провожу.

— Счастливо тебе утром встретиться с нами, — тихо говорит Вера, и губы ее слегка вздрагивают.

И снова молодой боец смотрит на женщину, и не понять никому из присутствующих, что сейчас он прощается не только с ними, но и со своей юностью. Хлопает дверь, и еще долго звенит старая литовка, висящая в углу.

— Человек ушел на подвиг, — как бы про себя говорит Дубок. Вера задумчиво смотрит на оплывающий огарок свечи и слушает, как плюхаются с крыши тяжелые капли дождя.

Нет! Не ради своего спасения пошел Глухов на подвиг. Четыре месяца назад ранило Андрея осколком гранаты в бою под Семеновкой. Он потерял много крови и пришлось недельки три проваляться в походном лазарете. И вот тогда обрушилась на него нежданно-негаданно непрошеная любовь. Лечила его, как и всех раненых, жена командира отряда, доктор Вера — маленькая стройная женщина с глубокими задумчивыми глазами. Была в этих глазах затаенная грусть и еще что-то, но такое волнующе близкое, что забилось сердце молодого бойца тревожными всплесками. Никогда не искал он с ней встреч, сторонился, если шла ему навстречу, ни разу даже не пытался заговорить и лишь об одном мечтал — быть снова раненым.

Очертя голову, с остановившимся от страха дыханием бросался он под губительный огонь вражеских пулеметов. Закрыв глаза, первым выскакивал на бруствер окопа, когда над цепью раздавался зычный голос командира: «А-а-така-а!» Но облетали его каппелевские пули, на другие головы падали отточенные клинки, и других уносили с поля боя на шинелях.

По вечерам седоусые ветераны отряда собирались где-нибудь под таким же седым кедром, крутили неизменные «козьи ножки», и кто-нибудь из них говорил как бы невзначай: «Андрюшка-то Глухой опять на офицера с пустым наганом полез. Шальной какой-то малец. И впрямь Глухой».

Никто не знал, почему бывший ученик слесаря из железнодорожных мастерских челябинского депо, робкий, застенчивый юноша, вдруг стал шальным и глухим. Не знала об этом и жена командира отряда. Но только с некоторых пор сама начала уступать дорогу, сторониться. Видно, заметила что-то. Чутко женское сердце на большую любовь.

Тяжкое время переживала страна. Голодная, обмороженная, обносившаяся Москва только что попрощалась с Яковом Свердловым. Весь Урал и Сибирь были захвачены Колчаком, на юге высаживались десанты интервентов. Вооруженные до зубов части генерала Каппеля разнюхали следы маленького партизанского отряда и, как гончие, шли за ним по пятам.

…В этот вечер Андрею Глухову было особенно тоскливо. Днем каппелевцы шесть раз бросались в атаку на партизан, и каждая из них заканчивалась рукопашным боем. Берегли патроны. Прошлой ночью Андрей почти не спал (подносил хворост на болото) и сейчас едва стоял на ногах. Но особенно его удручало, что он второй день не видел Веры. «Не заболела ли», — мучительно размышлял он. Привык видеть ее каждый день, и это стало уже необходимостью. Долго не осмеливался, но все-таки подошел к закрытым ставням. В щель увидел перевернутый ящик из-под снарядов. На нем деревянная кобура от маузера, вся потертая, с трещинкой. Тяжело опершись на локти, сидит командир, Рядом с ним Вера. Они негромко разговаривают.

«…Это наша последняя ночь? Немногие уйдут отсюда…», — услышал он обрывки разговора и сразу же отошел, устыдившись, что подслушал чужие слова. Но эти-то слова больше всего и поразили его. Значит, это правда. Значит, завтра не будет и ее.

Андрей Глухов постучал в дверь.

…Дождь на время притих. В прорехи рваных облаков выглянули первые звезды. У одного облачка поджелтилась каемка, там пряталась луна. В лесу будто кто ворошит травы. Капель. Вскрикнула хищная ночная птица, со стороны болота ей зловеще проскрипело в ответ: ск-р-р, ск-р-р.

Андрей лежал под вздувшимися корнями поваленной осенним ветровалом ели и старался что-либо рассмотреть впереди. Щека прижалась к тонкой былинке. Пожевал былинку, выплюнул. Горько. Больше часа прошло, как он ушел из отряда.

Где-то здесь, рядом, притаились враги. Они лежат, не шевелясь, выставив в темноту холодные жала штыков. Их не сразу заметишь, а когда заметишь, будет поздно… Позади него тоже лежат люди и тоже слушают: не загремят ли выстрелы. От этого сейчас многое, ох, как многое зависит.

Андрей приподнялся, наметил черную колонну дерева, смутно проступающую впереди. Пробежал так, что закололо под ложечкой. Благо шум падающих капель глушит его шаги. На этот раз он оказался под толстой елью и, прижавшись к шершавому стволу, начал высматривать новую цель. Впереди, кажется, куст и там светлее. Наверное, поляна. Ее нужно обойти, но очень уж заманчива мысль махнуть напрямую. Сейчас не больше девяти, значит, до рассвета все можно успеть. Еще час до Камышовки, там каппелевцев нет. Дорога туда глухая, забытая, он не раз ходил по ней за хлебом и картошкой для партизан. Эх, картошка с ржаным хлебом. Да есть ли что-нибудь на свете вкуснее этакой благодати…

Скорей бы река, что ли…

Когда Андрей добрался до куста, то за ним действительно оказалась полянка, уютно лежащая между высокими деревьями. И тут впервые у Андрея шевельнулся страх. Было в этой полянке что-то подозрительно тихое. Андрей прилег и отполз в сторону. Здесь было темнее — стояло дерево с широкими нижними ветками. Когда поднялся, к нему кто-то прикоснулся… Он едва сдержался, чтоб не закричать. Перед ним слегка покачивались босые ноги повешенного. Забыв обо всем, Андрей отпрянул назад и повалился на землю с неистово колотящимся сердцем. Лежал и шептал самому себе: «Дурень, мертвеца испугался. Мало их на свете перевидал. Каждый день хороним…»

Вероятно, это был один из тех двух, что пытались здесь пройти вчера. «Если застава, то наверняка слышали, как я грохнулся», — думал Андрей, приложив ухо к земле. Где-то булькала вода, над головой метнулась бесшумная тень. Сова.

По-прежнему было тихо, и тревога улеглась. Набухший прошлогодний дерн заглушал все звуки. Дерево, от которого он шарахнулся, находилось в трех шагах, но он уже не боялся его. Шевельнулось чувство острого любопытства. Кто? Гриша Чепурной — веселый морячок: с Балтики, невесть какими судьбами попавший на Урал, или степенный Городенко, у которого в Камышовке осталась жена и пятеро детишек. Все же подходить к повешенному Андрей не стал. Боязно.

Поразмыслив, он решил идти напрямую, через поляну. Трава, хоть и прошлогодняя, но высокая. На открытом месте и врагов легче заметить. Не подкараулят где-нибудь под кустом. К тому же выигрывалось время, а это было самым важным.

Андрей прополз метров шестьдесят, когда услышал в стороне приглушенные голоса. Звякнула уздечка, сочно чавкнуло копыто, в темноте появились силуэты всадников. Их было человек двенадцать.

Андрей ящерицей скользнул за кустик вишняка и затаил дыхание.

— Пронеси, пронеси, — шептал он беззвучно.

Всадники сбились в кружок, о чем-то тихо посовещались и парами разъехались в разные стороны. Двое повернули прямо на Андрея.

Вскочить и бежать — верная гибель, но и лежать почти на виду нет сил. Сейчас они обратят внимание на странную кочку и…

Мысли Андрея заметались. Убить он сможет только одного. Перед глазами снова качнулись босые ноги… Пальцы до ломоты впились в рукоять нагана.

Всадники остановились в нескольких шагах.

— Да я в рукав, — сказал один из них. Оба наклонились друг к другу; светлячком вспыхнул огонек, осветив звездочки погон, лакированные ремни портупеи. Одна из лошадей фыркнула, учуяв Андрея. И тогда у прижавшегося к земле юноши родилось простое решение. Нужно отвлечь внимание врагов, бросить что-либо в сторону так, чтобы всадники повернулись на шум. Это нужно сделать сейчас же, пока они прикуривают. Не задумываясь, Андрей приподнялся и изо всей силы швырнул… свой наган. Получилось то, чего он сам не ожидал. В кустах, где упало оружие, грохнул выстрел. Видно, от удара о землю. Лошади вздыбились, едва не сбросив ничего не ожидавших седоков. Лес точно взорвался от грома выстрелов. Они звучали всюду, но только не впереди стремглав мчавшегося Андрея. Он подумал, что эта пальба, несомненно, вызовет тяжелое уныние в лагере партизан, но сейчас же успокоился. Скоро, скоро над болотами поплывет призывное уханье филина.

Андрей бежал до тех пор, пока не свалился в Грузовской балке. Ласковая земля подстелила ему, хотя и мокрую, но мягкую подушку, впитала кровь с исцарапанных рук, омыла их своей влагой, успокоила. Он лежал, сдерживая громкое биение сердца, потом встал и снова побежал, но уже, не торопясь, внимательно поглядывая по сторонам. Над лесом снова повисла предательская тишина. Видно, каппелевцы размышляли, что за странный выстрел прозвучал в их расположении.

Андрей осторожно раздвинул куст. Справа и слева узкой полосой тянулся просвет. Это была дорога на Камышовку. Он упал на нее, смеясь и всхлипывая. Слезы текли по его лицу, смешиваясь с кровью и грязью.

— Вера, Вера, — шептал Андрей, и ночь вторила ему торжествующей песней: ск-р-р, ск-р-р…

…Дубовой открыл глаза.

— Где я? — чуть слышно спросил он.

— На Медвежьем когте.

— Что это?

— Место встречи старых знакомых.

Он не обратил внимания на слова Андрея Степановича и торопливо забормотал:

— Скорее в путь… важно спасти карту, любой ценой…

— Что случилось с вами, Антон Лазаревич?

— Все погибли… обвал в Лаутской пещере… главное карта и дневник… Поставь шест повыше, меня найдут… шест, так, чтобы виден издалека… любой ценой…

Он еще что-то говорил несвязное, неразборчивое. Это был бред. Страшный жар вдруг охватил Дубового, он метался в спальном мешке, кого-то звал, кому-то приказывал.

«Не иначе, как огневица», — с горечью определил Андрей Степанович. Так продолжалось несколько часов. Дубовой то затихал, то снова начинал метаться в тяжелом бреду. Надорванный организм отчаянно боролся со смертью. Андрей Степанович раскрошил таблетку аспирина и, разбавив в воде, влил больному в рот. Но ничто уже не могло спасти умирающего.

Вдруг Дубовой открыл глаза и сделал попытку приподняться.

Андрей Степанович бросился к нему.

— Говорите, говорите.

Дубовой силился что-то сказать, лицо его побагровело от страшного напряжения. Потом глаза медленно закрылись, тело обмякло.

Андрей Степанович бросил в костер последнее полено, включил электрический фонарь. Собаки, потревоженные светом, собрались возле хозяина. Яркий свет упал на лицо умирающего. В его глубоко запавших глазах появилась мутная слеза и, скатившись по небритой щеке, упала на грудь.

И тогда старый полярник, этот большой и суровый человек, тяжело, неумело заплакал…

Ранним морозным утром жители поселка Морж увидели странную процессию. Впереди двигался человек. Через его плечи была перекинута ременная петля, и на ней волочился спальный мешок. Следом, качаясь и приседая, шла собака. Через каждые несколько шагов человек и собака ложились в снег.

Люди подбежали и с ужасом смотрели на неизвестного. Он был невероятно худой, с белым отмороженным лицом. Когда его подняли, он застонал и указал на мешок. В мешке оказался человек, вероятно, давно умерший.

Живого человека и собаку поместили в местную больницу и вскоре опознали.

В один из приемных дней к хирургу подошел начальник местного почтового отделения.

— Скажите, доктор, — спросил он, — будет жить Глухов?

— Все зависит от организма, — уклончиво ответил хирург, — он страшно истощен. Меня интересует одна вещь… Разве на пути следования ваших связистов нет продовольственных пунктов?

— Есть, доктор. Но пост, вблизи которого находился Глухов, оказался разграбленным голодными медведями. Непрерывная четырехнедельная пурга — явление редкое.

Хирург снял очки и долго протирал совершенно чистые стекла.

— Этот человек, — заговорил он после продолжительной паузы, — имея ничтожный запас продовольствия, боролся за свою жизнь свыше тридцати дней. Последние три дня он ничего не ел, и это на пятидесятиградусном морозе… И все-таки, он пощадил свою последнюю собаку и зачем-то тащил на себе мертвеца. Никак не могу понять, почему он его не похоронил…

— Да, это странно. Вчера на самолете прилетели жена и сын геолога Дубового. Сын покойного получил направление работать у нас. Хочет продолжать дело отца, раскрыть все тайны реки Холодной. Он и мать очень просят устроить свидание с Глуховым.

— Я знаю, они уже приходили. Пришлось отказать. Недельки через две подумаем, а сейчас ни в коем случае. Малейшее беспокойство, и Глухов погибнет.

Когда начальник почтового отделения взялся за ручку двери, хирург остановил его.

— Мы тут решили сделать небольшую подписку, чтобы на этом… Медвежьем когте поставить продовольственный пункт. Не могли бы и вы…

— Напрасно вы это сделали, не посоветовавшись с нами. На Медвежьем когте уже есть продовольственный пункт.

Ранней весной Андрей Степанович прощался со своими товарищами. Он перешел на пенсию и улетал на юг. До самолета нужно было километров тридцать проехать на собаках. Со всеми он уже простился, и каждый сказал ему свое доброе напутственное слово. Собаки с нетерпением рыли лапами снег, старались сдвинуть пригвожденные к месту нарты и яростно лаяли. «Скорее, хозяин, разве ты не видишь, что мы уже готовы», — точно говорили собачьи глаза. К Андрею Степановичу вдруг торопливо подошла женщина в меховой шубе.

— Я еще раз хотела с вами проститься, Андрей Степанович, — заговорила она, и по ее сухим морщинистым щекам покатились скупые слезы.

— Не надо, Вера Николаевна, не надо! — Секунду Андрей Степанович колебался и полез в нагрудный карман. В руках у него появилась старинная фотография.

— Чуть не забыл… Она была у Антона Лазаревича.

Лицо женщины посветлело.

— Когда он уходил в экспедицию, то всегда брал ее с собой. Говорил, что это его талисман. Незабываемая молодость! Иногда мне кажется, Андрей Степанович, что я знаю вас давным-давно, и мне всегда приятно думать о вас…

Андрей Степанович смотрел на Веру Николаевну и старался проглотить жесткий комок в горле. В глазах женщины уже прочно поселилась грусть, но они по-прежнему будили в нем волнующие чувства, куда-то звали…

— Прощайте, Вера… Николаевна! Вперед, Бурый!