Сибирь

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Епифан Криворуков, первый хозяин в Голещихиной, справлял свадьбу сына Никифора. Стояла середина октября. Дул с Оби студеный, порывистый, со снежинками в воздухе ветер. По пескам белели ледяные забереги, на полях, насколько хватает глаз, серебрились от инея отава и жнивье. Зима приближалась на рысях, и только плотные кедровые леса, окружавшие Голещихину, сдерживали ее натиск. Небо было белесым, и тучки, бродившие над деревней, в любой миг могли накрыть землю снегом.

Многолюдная криворуковская родня выворачивала всю округу наизнанку. Ни днем, ни ночью не затихали в доме Епифана песни под гармошку, топот плясунов, гиканье Никифоровых дружков. По деревне носились пешие и верхие криворуковские работники, доставляя к свадебному столу то свежую рыбу с обских причалов, то рябчиков и глухарей из тайги, то туеса с медовухой и березовым соком с заимки. Голещихинские псы, всполошенные этаким светопреставлением, охватившим деревню, неусыпно брехали, надрывая глотки.

На третий день, в самый разгар свадебного буйства, к голещихинскому берегу пристала лодка с парабельским урядником и пятью стражниками.

Войдя в дом Криворукова, урядник широко распахнул дверь, перекрывая гвалт, от которого вздрагивал потолок, крикнул:

— Велю замолчать!.. Из Нарыма бежал наиважнейший государственный преступник! Приказано поймать его, доставить живым или мертвым! А за поимку — награда! Живо всем одеться — и мужикам и бабам — без разбору!

На мгновение криворуковская компания оцепенела.

Сроду такого не случалось: прекращай закус и выпивон и что есть мочи беги по следу неведомого беглеца, будто ты не человек, а, прости господи, кобель какой-то.

Кое-кто из парней начал было артачиться. Но урядник пробрался к самому Епифану, сидевшему в углу под иконами, и что-то пошептал тому в красное рваное ухо с серьгой.

— Нишкни, ребята! — крикнул Епифан. — Велено царевым слугой! Значит стой, гульба! Все, кто есть тут, на двор и в лес на протоку! Там варнак, деваться ему некуда!

— Страхи страшенные! Раньше-то облавой на зверя хаживали, нонче за человеком гоняться начали, — впервые за три дня громко сказала осмелевшая невеста. Но слова ее бесследно потонули в гуле — густом, напряженном. Казалось, еще миг — и раздадутся напрочь крепкие сосновые стены двухэтажного криворуковского дома, не выдержав всего этого гама.

— Никифор! Никифор! — закричал хозяин дома, обращаясь к сыну. Налей-ка царевым слугам по стакану водки. Глаз-то вострее будет.

Никифор исполнил приказ отца. Урядник и стражники выпили, закусили, стоя, схватив со стола кому что ближе было: кто отбивную из сохатины, кто кусок пирога с осетром, кто косача, жаренного в сметане.

Через полчаса, горланя и улюлюкая, пестрая толпа мужиков и баб рассыпалась по берегу протоки. Многие из мужиков держали в руках топоры, вилы, лопаты, пешни, а близкие дружки Никифора, как и сам он, вооружились ружьями. В криворуковском доме их было дополна всяких: двухкурковые центрального боя, одноствольные берданы, капсульные малопульки, самоделки с кованым стволом на крупного зверя. Бабы семенили вслед за мужиками, самые опьяневшие и охальные тоже кричали всякие непотребные слова, потрясая ухватами, сковородниками, колотушками для толчения варева свиньям.

Десятка два мужиков под водительством урядника сели в лодки, переплыли на противоположный берег прогони. В эту артелку затесался и Никифор со своими другами-бражниками. Всем казалось: уж коли беглец в этой местности, то не иначе как быть ему в запроточном лесу. Там в непроходимой чаще не только человеку, коню и то есть где схорониться. Деревенский же берег почти голый, скот на лужайках пасется, туда-сюда снует народ: одни — на луга, другие — на богомолье в парабельскую церковь, третьи — на пристань к складам купца Гребенщикова с орехом, с пушниной, с битой дичью.

Вскоре мужики, переплывшие протоку, построились в цепочку, скрылись в лесу. На этом берегу тоже приняли порядок: по кромке берега шли два стражника, чуть поодаль от них мужики, а еще подальше бабы.

В таком порядке прошли с версту — не больше. Потом линия сломалась, многие стали отставать. После изрядного испития спиртного ноги не очень-то слушались.

Быстро притомились и некоторые старики. Погоня за беглецом явно была им не по силам. У молодух тоже не было большой охоты лезть в грязь в праздничной обутке, которая и надевана-то была считанное количество раз: под венец, на обедню в престольный праздник да кой-когда в гости. Но стражники, а в особенности сам Епифан Криворукое, поторапливали всех, непрестанно перекликаясь с той цепью, которая двигалась по залесенному берегу.

— Эгей! Эгей! — кричали с той стороны.

— Эгей! Идем! Идем! — отзывался за всех горластый Епифан.

Деревня с дымками печей, с сытными запахами, е мычанием коров, лаем собак скрылась уже из глаз.

"Эгей! Эгей!" — с той стороны доносилось реже и глуше. Да и Епифан хоть и продолжал шагать, но откликался все неохотнее: видно, надсадил горло.

Один стражник натер ногу, сел у протоки и принялся не спеша разматывать портянки. По всему чувствовалось, что не очень-то он ретивый на службе. Бабы тотчас заметили это и, не будь дурами, тоже остановились, будто по необходимости: перевязать полушалок, подоткнуть юбки, зашнуровать ботинки. В поредевшей цепи шагали теперь по берегу не больше десятка человек.

Крайним к протоке шел Епифан со вторым стражником, а самой дальней от берега была Поля — нареченная Никифора, новоявленная сноха Епифана.

Поля шагала с удовольствием. Трехдневное сидение за столами, уставленными едой и питьем, гам, суета утомили ее. Первые супружеские ночи и того больше. Ей хорошо было здесь, на просторе. Студеный ветер, бивший прямо в лицо, освежал разгоряченное лицо, гнал усталость прочь, взбадривал. Поле хотелось идти, идти дальше и дальше, чтоб только не возвращаться в душный криворуковский дом, пропахший потом, табаком, бражной гущей, сивушным дурманом.

Но вот под ногами стали попадаться кочки, поросшие осокой, а впереди, за кустами, блеснула прогнувшаяся полуподковой курейка. Тут, видно, и будет конец погони. Едва ли у кого появится желание огибать курейку, переходить ее вброд. Епифан совсем уж смолк и брел позади стражника, понурив голову, а бабы собрались в кучку и увлеченно о чем-то судачили.

Блеск воды словно прибавил силы. Поля заскользила от куста к кусту, намереваясь скорее добежать до курьи и тут умыться.

Подойдя к берегу, она кинулась в одно место, в другое, но всюду было топко. В ста шагах от нее берег круто вздымался, переходя в яр. Его нижняя кромка, омываемая водой, была плотной, усыпанной красноватым песком. Поля заспешила, уверенная, что тропка, заросшая густым подорожником, приведет ее к спуску. И в самом деле: через двести — триста шагов тропка, изгибаясь вокруг огромных осокорей, побежала под уклон.

До воды оставалось всего три шага, когда Поля увидела человека, приткнувшегося на обласке к яру, под нависшие с его кромки густые ветки ивы.

Поля вздрогнула от испуга, не зная, что делать: закричать ли во всю мочь или опрометью кинуться назад.

— Здравствуй, девушка! — вдруг услышала она спокойный голос человека. И это спокойствие остановило ее. Поля испуганно повела на человека глазами, в один миг приметив, что и сам он и напуган и напряжен до предела. Грудь сильно вздымалась, из-под шапкиушанки по вискам стекали струйки пота. Человек был одет, как одеваются рыбаки: полушубок под домотканым кушаком, стеганые брюки, бродни с вывернутыми голенищами. На руках кожаные рукавицы. Но в смуглом лице его, в черной кудрявой бородке, в каком-то нездешнем прищуре темно-коричневых глаз, в натужном перекосе плеч было что-то неместное, далекое. В носу обласка лежало несколько стяжек-самоловов, топор, котелок и брезентовый мешок с харчами. Все как у завзятого нарымчанина.

Однако человек, видимо, и сам понимал, что, как он ни замаскирован, ничто не скроет: он птица в этих краях залетная.

— Погоня за мной, девушка, — сказал человек так же спокойно, хотя Поля чувствовала, как дрожит в нем каждая жилка, как дорого ему стоит это спокойствие.

— Я сама из погони, — простодушно призналась Поля.

— Ну тогда кричи, выдавай меня, — твердо, даже" с вызовом, сказал незнакомец и выставил грудь, словно добавил к сказанному: "Я хоть и беглец, но не трус!"

Поля в секунду представила, что бы сейчас произошло: Епифан со стражниками кинулись бы сюда, как коршуны на добычу. Не вынес бы человек их ярости, награда-то не зря обещана и за мертвого. Поле стало жутко от того, что могло произойти тут, и она, опасливо оглядываясь, сказала:

— Прячь скорей обласок вот тут в топольнике, а сам беги в лес. В конце курьи — землянка. Пересиди там день-другой. Уляжется суматоха — весточку подам.

В глазах незнакомца мелькнуло недоверие. Поля заметила это.

— Торопись! И стражники и мужики пьяные. Пощады не дадут!

— Ну, будь что будет! — воскликнул незнакомец и, схватив обласок, легко вытащил его на берег.

Когда он поднял голову, чтобы посмотреть на Полю, ее уже на тропе не было.

Гибкий тальник, по зарослям которого протискивался Акимов, в вершине курьи отступал, берег снова вздымался, и начиналось разнолесье: ель, береза, осина, сосна.

Дверь землянки выходила прямо на курью. Четыре шага вниз — и вот она, вода, а слева и справа — желтые заросли осоки, осыпи синеватой глины.

Из зарослей ивняка Акимов долго наблюдал: не выйдет ли кто из землянки, не подойдет ли кто по тропинке, пролегшей сквозь лес, не подплывет ли кто на лодке?

В сумерках он направился к землянке — пора было подумать о ночлеге. Раскрыл дверь. Пахнуло копченой рыбой, нежным ароматом сена.

Над нарами и столом висели на вересках, протянутых из угла в угол, подвяленные язи, на железной печке стояли чугунок и медный чайник. У двери на полочке — кружка, банка с солью и полковриги черного хлеба.

Акимов заспешил назад. Все в землянке говорило о том, что тут жили люди, и жили недавно, только что.

Могло случиться и так: люди немного припозднились на промысле и вот-вот появятся здесь.

Акимов встал за ель и, прикрытый ее пушистыми ветками, напряженно ждал. Ветер свистел, раскачивал деревья, похрустывали под его напором стволы, с беспокойным шумом билась в берег волна. Никаких иных звуков Акимов не улавливал.

Пока стоял у ели, мысленно прикидывал, как удирать ночью, если возникнет в этом необходимость. Перво-наперво прыгнуть прямо с берега к воде, по самой кромке броситься в чащу ивняка и топольника, тут быстро сесть в обласок и, пользуясь изгибами берега, исчезнуть…

Совсем стемнело… К ночи ветер заметно призатих, но зато небо очистилось от туч, и звезды, усыпавшие весь небосклон, дохнули стужей. Надвигался мороз.

"Опоздал! Всего лишь на пять дней опоздал", — с горьким укором думал Акимов. Ощупью, прислушиваясь к шуму листвы под ногами, он вернулся в землянку.

Чиркнув спичкой, Акимов увидел на столе светильник: чашка с рыбьим жиром, фитилек, продетый в круглую жестянку.

Фитилек загорелся от пламени спички, заморгал, но сразу же выправился, вытягиваясь аккуратным язычком.

"Раньше всего подкрепиться", — решил Акимов. Отломил кусок хлеба, снял язя с веревки, разодрал рыбину, начал есть. С соленого поманило на питье. В чайнике под самую крышку крутой навар ча: и со смородиновым листом. Пил с удовольствием, крупными глотками. Выпил целую кружку, поманило еще. Наелся, напился, погасил огонек.

На нарах было мягко. Сено принесли недавно, и оно не успело еще спрессоваться. Лежал, прислушиваясь, но тишина была как на погосте — ни звука, ни шороха.

Усталость подавила и тревоги и бдение, опрокинула на спину. Ночью раза два просыпался, приподнимал голову, но тут же снова засыпал.

Когда Акимов вышел из землянки, захватив язя и кусок хлеба, гасли последние звезды. Курья от берега до берега была забита туманом, в сумраке похожим на сугробы снега. Под ногами похрустывали промерзшие за ночь листья.

Акимов покрутился около землянки, но лучшего места, чем вчерашнее, не нашел. Протиснулся в чащу, сел на свой перевернутый вверх дном обласок, принялся за еду, не спуская глаз с землянки. Наказ девушки пересидеть тут как-то все-таки обнадеживал: "Уж если она со стражниками заодно, то давно бы их привела", — думал Акимов.

Едва курья и лес осветились розоватыми бликами холодного солнца, на тропе появился старик: в мохнатой папахе, в полушубке, в пимах, обшитых кожей. За плечом у него ружье, в руках корзинка из прутьев краснотала, прикрытая холстинным полотенцем.

Акимов втянул голову, придержал дыхание. Старик по-хозяйски широко раскрыл дверь, скрылся в землянке. Он вышел оттуда через две-три минуты без ружья и без корзинки, постоял, что-то решая про себя, потом спустился по тропинке к самой воде, крикнул:

— Эй, Гаврюха, харчи на столе! Завтра буду!

Эхо подхватило голос старика, откуда-то из зарослей лесов откликнулось: "Уду-у! Уду-у!"

"Что за Гаврюха? Где же он?" — невольно оглядываясь, думал Акимов. А старик постоял безмолвно, закурил трубку и крикнул снова:

— Эй, Гаврюха, харчи на столе!

"Оле-е!" — отозвалось эхо.

Через минуту-две, оборачиваясь и поглядывая на курью, старик поднялся на кручу, здесь немножко потоптался, перебирая ногами в пимах, и скрылся в лесу бесследно, будто растаял.

"Если Гаврюха мог услышать старика, то почему же я не вижу его?" раздумывал Акимов. Он решил простоять тут час, два, пять, но дождаться появления Гаврюхи. Уж коль старик принес ему харчи, то захочет же Гаврюха и завтракать и обедать.

Томительно шло время. Акимов вначале неподвижно сидел на своем перевернутом обласке, потом стоял, снова сидел, опять стоял. Но когда холод пробрался под полушубок, принялся ходить, насколько позволял проем, проделанный в чаще собственным телом.

Гаврюха не появился ни утром, ни днем. И тут неожиданные предположения захватили Акимова. "Да не меня ли называл старик Гаврюхой?! Может быть, послала его девица, и он не нашел иного способа, чтобы известить меня об этом", — думал Акимов. Его подмывало сейчас же пойти в землянку и посмотреть, что там оставил в корзинке старик, но чувство осторожности сдерживало его. "Вполне возможно, что старик — приманка. Нарвусь у землянки на засаду — и конец всему".

Так в борениях с самим собой дождался темноты.

Когда Акимов зажег фитилек над чашкой с рыбьим жиром, он увидел на столе кринку с молоком, калач и кусок вареного мяса. "А вдруг где-нибудь записка лежит?" — подумал Акимов и начал тщательно осматривать стол. Чуть приподняв кринку, он увидел листок бумаги, сложенный треугольником. Четкими, крупными буквами было написано: "Вы — Гаврюха. Старик будет доставлять еду. Когда минует опасность, сообщим.

Подумаем и о будущем — на дворе зима, путей отсюда нет. Ружье — на всякий случай. Лучше не стрелять, чтобы не привлечь внимания стражника. Усиленно распространяем версию: вы проскользнули вверх по Оби, на Колпашеву. Однако будьте осторожны".

Акимов не ел целый день, но сейчас он забыл о голоде. Записку перечитал десятки раз. Приблизив к светильнику, чтобы сжечь, отдернул руку и опять читал, вглядываясь в каждую буковку. "Кто же это помогает мне? Вчера девица… сегодня старик". За стеной завывал ветер, по-зимнему рассвирепевший в ночь.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Парабельский фельдшер Федор Терентьевич Горбяков овдовел шесть лет тому назад. После смерти жена оставила ему в наследство пятистенный дом, большой сундук, окованный светлой жестью, с вещами, тринадцатилетнюю дочку Полю и отца Федота Федотовича, которого Горбяков с первого дня своей семейной жизни называл на немецкий манер "фатер".

Горбяков попал в нарымские дали не по доброй воле.

Будучи студентом медицинского факультета императорского Томского университета, он вступил в марксистский кружок. Когда в университете случились студенческие волнения, Горбяков принял в них самое деятельное участие: выступал на митинге, ходил к ректору с протестом, разбрасывал в университетской роще революционные листовки. Вскоре с группой студентов он был арестован. Сравнительно с другими студентами, входившими в состав подпольной организации и осужденными к тюремному заключению и каторжным работам, Горбяков отделался легко: его сослали в деревню Костареву Нарымского края сроком на три года.

Но недаром говорится, что пути человеческие неисповедимы. Горбяков не вернулся в университет ни через три года, ни через пять лет. Рядом в Парабели жил старый рыбак Федот Федотович Безматерных, бывший сахалинский каторжанин. Была у него дочка Фрося. Толком никто не знал, своя ли она у Федота или приемная.

Знали другое: первый свет в окне для Безматерных — дочка. Лучший кусок, самый нарядный лоскут-все отдавал Федот Фросе.

Чтоб не голодать, многие ссыльные нанимались на купеческие невода в период осеннего промысла. Тут-то Федор Терентьевич и увидел Фросю. Увидел, да и полюбил.

Через полгода Горбяков женился на Фросе, переехал в дом тестя, стоявший на отшибе от села. Когда срок ссылки кончился, Горбяков отправился в Томск. Здесь он сдал экзамен на фельдшера и со свидетельством на руках вернулся снова в Парабель. Ссылка "неугодного элемента" в нарымские пределы в те годы все расширялась. Увеличивалось и число стражников. Год от года шел приток переселенцев. Бедный люд привлекали вольные земли. Какой-то умный человек решил: нельзя зке людей в таких местах оставить вовсе без медицинского призора. Так и оказался Федор Терентьевич Горбяков в должности разъездного фельдшера.

Должность у Горбякова была, прямо сказать, беспокойная. Половину года он проводил в поездках. Летом на лодках, зимой на лошадях и оленях проникал он в самые глухие деревеньки и юрты, разбросанные по берегам Оби и ее притокам — Васюгану, Тыму, Парабели, Кети, Чулыму.

Многим ссыльным, да и местным жителям — крестьянам, рыбакам, охотникам помог Горбяков не только своими советами медика и лекарствами, а главное, своим участливым словом, теплом собственного сердца. Но кого не смог сберечь Горбяков — это Фросю, жену свою.

Скоротечная чахотка источила ее в шесть недель. Похоронил Горбяков жену на Обском яру, открытом всем ветрам. На плите сам высек надпись: "Свет твой, Фрося, никогда не померкнет в душе моей, как не иссякнет любовь моя к твоей родной земле".

Надпись эту едва ли кто читал, потому что крутой берег оставался пустынным. Да и не к этому стремился Горбяков, высекая буквы на мраморной плите. Писал сам для себя, клятву давал не Фросе — себе самому.

Смерть жены пробудила тоску по городу. В иные дни так и подмывало бросить беспокойную должность, покинуть нарымскую землю навеки, вернуться в город, где и университет, и библиотека, и люди, у которых многому можно научиться.

Но проходил месяц, другой, кончился год, а Федор продолжал жить по-старому. А вскоре понял Федор, что к этим местам прикован навечно. Вступила в свои права Поля. И, приглядываясь к ней, видел Федор: нет, не покинет она этих мест, никакой город не заменит ей этой суровой реки — с летними разливами, с дикими, безлюдными берегами, с лесами, где пуля застревает на первой сажени, с лугами широкими, безбрежными, очерченными только горизонтом, в какую сторону ни взгляни.

Беспокоила Горбяков а и судьба старика Безматерных. Увезти его отсюда в город было бы равнозначно тюремному заключению. Оставить одного среди чужих людей не позволяла совесть: старик приближался к тому возрасту, когда и о нем могла потребоваться забота.

И еще была одна причина, может быть, самая главная из всех иных. Горбяков по должности, по обязанности был фельдшером, лицом отчасти официальным, связанным со службой, а по убеждениям своим, по взглядам, по порывам души он чувствовал себя революционером, большевиком, человеком, жизнь которого навсегда связана с партией.

В Нарыме, в условиях самой глубокой конспирации, настолько глубокой, что об этом могли лишь догадываться большевики, находившиеся в ссылке, работал подпольный партийный центр.

Строжайшая конспирация диктовалась обстоятельствами: в ссылке вместе с большевиками были люди иных политических взглядов — меньшевики, эсеры, анархисты. Приходилось опасаться не только полицейских ищеек, но и политических противников, уже осознавших, что путь большевиков к революции лежит совсем в другом направлении. Расхождения в стратегии и тактике образовали между политическими партиями России великую пропасть.

Подпольный партийный центр в Нарыме поддерживал через хитроумную сеть явок и подпольных квартир связи с партийными организациями Томска, Москвы, Петербурга, а также с зарубежными группами большевиков-эмигрантов. Центр ведал внутренними связями сосланных в Нарымский край. Если случались побеги отдельных товарищей из ссылки, это значило, что центр признает это целесообразным и сделает все, чтобы побег оказался успешным.

О судьбе Горбякова тоже существовало решение подпольного центра. Он обязан был сидеть на месте, заниматься своим делом фельдшера и помогать комитету в его связи с внешним миром. Такова была воля партии, о подлинном масштабе которой Горбяков составлял представление по рассказам ссыльных, по печатным материалам, изредка попадавшим в его руки.

О появлении беглеца на Парабельской протоке Горбяков узнал от Поли. После участия в облаве дочь прибежала в свой прежний дом. Отец спал на кровати, подложив под заросшую бородой щеку сильную, широкую ладонь. Свадьба и ему досталась нелегко: хлопотал о приданом; готовился принять гостей в своем доме. Ну и, конечно, хорошо, крепко выпил, что умел делать лихо, с удалью еще со студенческих пирушек.

Поля по-настоящему ничего не знала о связях отца с политическими ссыльными, хотя и была убеждена, что он и дедушка никогда ничего худого им не сделают.

Сами ведь были ссыльными когда-то. Тем более она не имела никакого представления о партии, о большевиках.

Поля хорошо знала по рассказам отца его жизненный путь, знала, как он попал сюда, в Нарымский край, и догадывалась, что среди невольников, обитающих в самых далеких и почти недоступных уголках этой проклятой богом земли, немало его друзей.

У Горбякова болела голова от перепоя и суеты последних дней. Он с трудом приподнялся, ожесточенно, обеими ладонями, растирая заросшее смолево-черным, с легкой проседью волосом крупное лицо. Натягивая сапоги, он попросил дочь рассказать обо всем по порядку.

Поля-еще раз повторила все сначала — о приезде стражников, о погоне за беглецом по берегам Парабельской протоки, о встрече с ним на курье.

— Наверняка какой-нибудь уголовник, бандюк драпака дал! — выслушав дочь, сказал Горбяков, про себя подумав: "Если б побежал кто-то из наших, меня обязательно бы предупредили…"

Поля хотя и не разбиралась в тонкостях политики, но разница между уголовным преступником и политическим ссыльным была для нее доступной.

— Да что ты говоришь, папаня! — воскликнула она. — Я же собственными ушами слышала, как урядник возвестил о побеге "наиважнейшего государственного преступника". С чего это обычного бандюка он стал бы так возносить?!

Горбяков пригладил взъерошенные волосы, посопел, прихватывая мундштук белыми зубами. "Могло случиться и так — предупредить меня не успели. А могло случиться и того хуже — связь не сработала", — подумал он.

— Это верно, Поля! Все может быть. И кто б он ни был, этот человек, ты правильно сделала, что отвела от него беду. Пересидит в землянке — уйдет.

— Нет, не уйдет! Я велела ждать моего сигнала, — твердо сказала Поля. А потом сам посуди: куда он уйдет? На Оби рекостав. Дорог нету. Ни проехать, ни пройти. А у него, видать, при себе только мешок с бельишком.

Горбяков вытащил из карманчика пиджака расческу, подошел к зеркалу, принялся расчесывать свалявшуюся бороду. "Ну какой же чудак этот беглец! Бросился в путь в самую трудную пору. Либо отчаянная головушка, либо от незнания местных условий", — думал Горбяков, всматриваясь в свое помятое лицо с припухлостями под глазами.

— Ну ты беги, Поля… к себе домой. Чтоб не подумали о тебе чего-нибудь плохого, — с некоторым усилием сказал Горбяков. Ему все еще не верилось, что дочь откололась от него, откололась навсегда, променяв родительский кров, под которым родилась и выросла, на дом чужого дяди. "Любовь… ничего не попишешь. Я-то сам разве не так же поступил? Приехал по неволе, а остался по собственному желанию. И все она, любовь, этакие трюки выкидывает". Выход Поли замуж за сына купчика не радовал Горбякова. Немного утешало, правда, ее намерение вырвать Никифора из отцовского дома.

А дочь настойчива, упорна, уж коли что захочет, тому быть.

Когда Поля открыла дверь, торопясь в свой новый дом, отец остановил ее.

— Там в случае чего, дочка, послушай, о чем стражники болтают. Кто он, этот человек? Я попозже зайду, расскажешь.

— От голода и холода он не сгибнет, папаня? Послал бы ты на курью дедушку Федота с какой-нибудь едой беглому, — сказала Поля, глядя на отца просящими глазами.

Дедушка Федот Федотович лежал на печке, грел поясницу. Он давно уже прислушивался к голосам зятя и внучки, но понять, о чем они толкуют, так и не смог.

Услышав, что Поля назвала его, он проворно поднялся, высунул белую, в кудрях голову из-за шторки, прикрывавшей печь, спросил:

— Не то меня, Полюшка, зовешь?

— Отдыхай себе, дедушка, отдыхай.

— Ну-ну. А я думал, надобность какая, — переводя вопросительный взгляд с Поли на Горбякова, сказал Федот Федотович.

Горбяков не спешил встречаться с Акимовым. Пока из Нарыма от центра не поступило никаких сообщений, он не имел права идти на какой-либо риск. Единственно, что он делал, — посылал беглому через два дня на третий пропитание.

Уносил еду Федот Федотович, оставлял ее в землянке и сейчас же возвращался. Всякий раз, когда Горбяков отправлял старика на курью, он повторял одно и то же: будь осторожен, не наведи стражников на след беглеца. В ответ на все эти строгие предупреждения старый каторжанин только похмыкивал.

Прошло уже дней десять, а Иван Акимов продолжал обитать в землянке на курье. Горбяков со дня на день ждал сообщений из Нарыма. Реки замерзли прочно.

Снегу навалило на аршин, и зимник начал действовать денно и нощно.

Однажды к дому Горбякова подъехал парабельский Урядник Филатов. Федор Терентьевич сидел в горнице за аптечными весами, фасовал лекарства. Урядник частенько заглядывал к Горбякову как по нуждам собственного драгоценного здоровья, так и по долгу службы. Был он высокий, тощий и худобой своей изводил и себя, и жену, и фельдшера.

— Собственно говоря, Федор Терентьевич, — громогласно басил урядник, истинно государственных людей здесь двое: я и вы. Стражников нечего считать.

Шантрапа!

Эти слова Филатов любил произносить. Вероятно, они выражали его внутреннее убеждение и давали право ставить себя на одну" доску с фельдшером, человеком пришлым и немало образованным.

— Безусловно, Варсонофий Квинтельяныч! — отвечал Горбяков. — На нас с вами тут все самодержавие держится!

Горбяков посверкивал черными глазами, сдержанно улыбался в бороду, но в тот же миг становился недоступно строгим, чем и вызывал у Филатова особое преклонение. "Самостоятельный человек! На крепкий стержень посажен", думал урядник, не подозревая какие нелестные слова мысленно кидает фельдшер по его адресу.

Горбяков отодвинул весы и лекарства, встретил Филатова в прихожей:

— Ну, проходи, Варсонофий Квинтельяныч, проходи. Я велю чайку приготовить. Как съездилось-то?

Филатов даже шинель не снял.

— Уж ты извиняй, Федор Терентъич, — тороплюсь.

Съездил хорошо. Дорога, почитай, легла намертво. Вот тебе посылка. Получай! Опять книги? Умственный ты человек, Федор Терентьич.

— А дела-то каковы, Варсонофий Квинтельяныч?

Как служба идет?

— Неполадки, Федор Терентьич! Сгинул тот беглый, как сквозь землю провалился. Помнишь, которого в Полину свадьбу ловили?

— Сгинул?

— Будто на небеса воспарился! Никаких следов!

Становой рвет и мечет. Велел мужиков нанять, пройти облавой по лесам. Такой же приказ и в Колпашеву дал.

Деньги отпущены на оплату.

— Видать, крупная персона, раз такие заботы.

— Крупнейшая, Федор Терентьич! Становой, промежду прочим, сказал: не токмо из Томска, из самого Питера депеши летят: землю взрыть, а беглеца найти!

— Легко сказать!

— А что поделаешь? Служба! Пойду сейчас по дворам мужиков сговаривать. Может, к завтрему сколочу артёлку.

— Здоровьишко как, Варсонофий Квинтельяныч? Под лопаткой не покалывает?

— Было.

— Смотри, Варсонофий Квинтельяныч, не загуби себя. Опять ты вроде похудел.

— А что делать? Служба!

— Денек-другой полежи, прогрейся.

— С облавой, вишь, приказано не тянуть…

— Мое дело предупредить, Варсонофий Квинтельяныч.

— Уж не знаю, как и быть.

— Тебе жить, тебе и умирать.

Едва встревоженный урядник ушел нетвердой походкой, Горбяков вскрыл пакет с книгами, нащупал в переплете одной из них почту от Нарымского центра.

В письме сообщалось:

Горбяков сжег записку на своей красно-медной спиртовке, пепел растер пальцами, смешал в пепельнице с табачным мусором. Потом он встал и долго ходил по комнате из угла в угол, от стола к шкафу и назад.

Первое, что предстояло ему, — сорвать намерения урядника относительно облавы. Если этого не сделатьнесдобровать Акимову. Снег — безжалостный предатель. Он оставляет на себе людской след, а жить, не оставляя следа на земле, человек еще не научился. Как только облава сунется на Парабельскую протоку, курью она не минует. Акимову отсюда идти некуда: кругом леса и безлюдная ширь ослепительно белых лугов.

А второе, что предстояло сделать, — это переправить Акимова в более надежное место, чтоб перекоротал он зиму, пересидел все эти розыски, облавы, приступы полицейских истерик.

Горбяков ходил и ходил по комнате, курил папиросу за папиросой. Ничего путного в голову не приходило!

Вдруг скрипнула входная дверь, и в дом вошел Федот Федотович. Старик всегда был учтив и осторожен в обращении с зятем. Про себя чтил и почитал его.

Чтил за самостоятельность, за ум, за физическую выносливость. Почитал за доброту, за внимательность к себе. Частенько раздумывал: "Божий ты человек, Федор Терентьевич. Доведись до другого, дал бы мне коленом под зад и пропадай как собака под забором. Или привел бы в дом новую бабу, которая сжила бы со свету раньше времени. За что только господь наградил меня на старости лет счастьем быть вместе с тобой?"

— Кое-что сказать тебе, Федя, надобно, — скосив глаза на стряпку, суетившуюся возле печи, проговорил Федот Федотович, проворно раздеваясь.

— Входи, фатер, входи. А дверь я прикрою.

— Виделся с Гаврюхой, Федя. Тревога у него, — приглаживая пальцами белые кудри, сказал старик, останавливаясь на средине горницы.

— Что там, фатер?

— Сам меня выждал, подошел. "Спасайте, — говорит, — пока не поздно". Вчера к вечеру на землянку наткнулись два парня. Одному лет четырнадцать, другому все двадцать будет. На лыжах оба. Испугались, увидев Гаврюху, кинулись от землянки на дорогу. Всю ночь не спал, ждал облавы.

— Так, фатер, так. А ты не посмотрел, лыжный след куда ведет?

— Посмотрел, Федя. В Большую Нестерову пошли они.

— Это хорошо. Значит, не сразу к уряднику, а на совет с кем-то из своих деревенских. С кем же?

— Неведомо.

— Вот в том и дело, что неведомо. И времени у нас с тобой — капелька. Если Гаврюху не уберем, к вечеру возьмут стражники.

— Он тебе что, Федя, дружок или просто связчик?

— И дружок, и связчик, и брат — все сразу.

— Тогда сберечь надо.

— Как, фатер?

— Не горюй. Уведу я его в Дальнюю тайгу. Ружейный припас у меня в сборе, а харчи вели стряпке подготовить. Поживу с ним, поохочусь. Никому и в голову не придет, что он со мной.

Горбяков задумался. Непростой вариант предлагает старик. До Дальней тайги, где не раз обитался по разным нуждам Федот Федотович, два дня ходьбы. Есть там избушка. Кроме охоты, можно заняться рыбалкой.

Питание не вопрос. Но даль — страшенная, глушь — чудовищная, путь, доступный только опытному таежнику. А вдруг центр изыщет какой-то другой способ бережения Акимова? А вдруг всплывет срочная, неотложная возможность перебросить его с верной оказией, скажем, под видом секретного государственного чиновника для тайных поручений? Что он, Горбяков, тогда сделает? Как он достанет его из этой распрочертовой Дальней тайги, отделенной от Парабели лесами, и реками, и болотами?

— Вот что, фатер, сходи-ка к уряднику, отнеси ему порошки. Отдай жене и скажи, что Федор Терентьич велел уложить самого в постель. Шутки, мол, плохие с его худобой, да при таких длинных дорогах в Нарым.

Старик вопросительно поглядел на Горбякова. Тот поймал взгляд и понял его:

— Расчет такой, фатер: Филатов ляжет в постель, и облава, которую он назначил на завтра, не состоится. Пока ты ходишь, я тем временем кое-что прикину в уме.

Старик вышел и через минуту появился снова, одетый по-зимнему: полушубок, мохнатая шапка из собачины, пимы с высокими голяшками.

Горбяков подал старику лекарства, предназначенные уряднику, предупредил на всякий случай:

— От себя, фатер, никаких дополнений. Передай — и назад.

— Вестимо, — буркнул Федот Федотович. Под нависшими бровями сверкнули молодым блеском лукавые глаза, улыбка чуть тронула обветренные губы и тут же погасла, как искра на ветру.

Снег проскрипел под ногами старика возле окон.

"Морозит!" — промелькнуло в голове Горбякова. Он зашагал опять из угла в угол. Прикидывал самое разное:

"Если я приведу его к себе. Изобразит он начальника, прибывшею из Томска, к примеру, для… для проверки чего?.. Не то. К тому же остается вопрос: с кем, на каких подводах он прибыл? Каждый ямщик на виду. Нет, от такого варианта придется отказаться".

"Может быть, его передвинуть в другое место? Увезти, скажем, на Обские плесы, к рыбакам. Увезти мне самому, под видом городского друга юности… Попросить приютить на недельку как любителя рыбного промысла зимой… Ну а через неделю что делать? И есть ли гарантия, что его там не выдадут в первый же день?

Полицейские снуют теперь повсюду, где только есть люди".

Так ничего и не придумал Горбяков до возвращения старика. А старик принес новость сногсшибательную:

— Лекарствие, Федя, передал супруге. Благодарила ужасть какими пронзительными словами. Велела помянуть, что в долгу не останутся. Намек ясный: за добро отплатят добром.

— Самого не видел?

— Видел! Отдается своей мерзопакостной службе…

— То есть?

— Сидит с костаревским стражником и планует, как половчее обложить дороги, чтобы закрыть начисто выход Гаврюхе.

— Не уловил, когда они задумали раскинуть сети?

— Завтра двинет он свое псиное войско. Сама хозяйка сказала. Завтра, дескать, с обеда заляжет в перину жир накапливать, как службу справит срочную.

— Что будем делать, фатер? — Горбяков и хотел бы, но уже не мог скрыть тревоги.

— Упредим, Федя.

— Как упредим, фатер?

— В ночь уведу Гаврюху в Дальнюю тайгу. Кой они хватятся, а наш след уже простыл.

— Собирайся, фатер. Другого выхода у нас нету, — сказал Горбяков, с мучительной тоской подумав о дочери: "Как бы хорошо, если бы была Поля! Помогла бы собрать и проводить их в дорогу".

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

А Поля жила в своем новом доме. К ней приглядывались, и она тоже присматривалась да приноравливалась. Семейство у Криворуковых хоть и небольшое, но зато что ни человек, то персона, личность. Первым делом сам Епифан Корнеевич Криворукое. Ему уже за пятьдесят лет, но он строен, высок, поджар, в темно-русой голове ни одного седого волоска, карие глаза с искринкой, голос звонкий — в одном углу крикнет, по всему дому слышно.

Епифан — мужик ухватистый. Так говорят о нем по всей округе. И это чистая правда. Не ухватистый-то разве сумел бы оседлать свою судьбу таким ловким манером? Начал Епифан разъездным приказчиком у купца Гребенщикова, а теперь сам почти купцом стал.

В зимнее время мечется Епифан по всему Нарымскому краю, скупает на песках, на ямах, на станах рыбу, свозит ее в свои амбары в Голещихиной, а после рождества отправляет обозы с рыбой в Томск. По двадцать подвод в разнопряжку в каждом обозе. А что такое подвода? Это не просто конь, запряженный в сани, под расписной дугой. Это высокий короб, сплетенный из прутьев черемухи и краснотала, набитый крупными, как лиственничные поленья, налимами, осетрами, нельмами, муксунами и намертво, железными кольцами притороченный к саням. В каждом коробе такой рыбы двадцать пудов по меньшей мере. А если конь посильнее, то и все двадцать пять будут! Живые деньги!

Сгоняет Епифан Корнеевич за зиму десяток таких обозов и чует, как его мошну распирают новые прибыли. Едет опять Епифан на обские просторы, а там у него полным-полно знакомых и дружков. За бутылкой водки под стерляжью уху на ершовом наваре выпьют, поговорят, поклянутся в вечной дружбе, а когда хмель разберет до костей, обнимутся, крест-накрест расцелуются даже. Епифан оставит аванс под добычу рыбы в осенне-зимний сезон. Старый год еще не кончился, новый не начался, а у Епифана задел наперед. Знай себе потом разъезжай по артельщикам, собирай улов, готовь новый обоз. Так и крутится жизнь, как мельничное колесо!

"Волка ноги кормят, а меня — конь с кошевкой", — похохатывает Епифан Корнеевич. И действительно, чего о а лишен, так это спокойствия: не сидится ему на одном месте.

Дома Епифан бывает редко. То он с обозами в Томске, то на плесах у рыбаков. Это — зимой. А летом он снует по пристаням, сбывает из своих тесовых завозен свежую рыбу на проходящие пароходы. А когда окажется в Голещихиной, то опять же не сидит дома, спешит на луга. Запряжных коней у Епифана тридцать.

Кроме того, полон загон жеребят, коров, овец. Зима в Нарыме длинная, как коломенская верста, по которой здесь принято исстари, со времен землепроходцев, считать расстояние. Чтобы прокормить зиму-зимскую такое стадо, худо-бедно надо иметь на каждую голову по тридцать копен душистого лугового сена. Оно само на двор не придет! Его надобно накосить, высушить, сгрести, сметать, доставить с лугов.

Все семейство выводит Епифан на луга да пришлых прихватывает человек до полусотни.

Работать к Епифану идут с охотой. Кормит он хорошо, порой одаривает стопочкой спиртного и платит не скупясь, не дрожит над каждой копейкой.

Любят его за веселый нрав. Мужик он артельный, ловкий. Сам от работы не уклоняется, лезет где потяжелыпег но и другим спуску не дает, прикрикивает, поторапливает, всякую нерасторопность или неумение высмеивает злым, нетерпимым словом, а то и матерком покроет так, что уши повянут.

Случаются у Епифана проступки. Запивает иной раз. В таких случаях возвращается чуть живой. Качаясь из стороны в сторону, бледный, осунувшийся, он вползает на второй этаж в свою горницу по крутой, крашенной густой охрой лестнице и ложится в постель. Лежит сутки, двое, трое. Не слышно и не видно его. Хлопочет возле Епифана в эти дни только одна Анфиса Трофимовна, жена, помощница, хозяйка, разговаривают они между собой тихо, вполголоса. О чем разговаривают — одному господу богу известно.

Анфиса Трофимовна. О ней судят по-разному в Голещихиной. Многие считают, что она-то и есть главная персона в криворуковском доме. Анфиса Трофимовна — женщина полная, высокая, в движениях неторопливая. В деревне ее называют "попадьей", вероятно, за дородность, за степенство, за набожность. Происхождения Анфиса Трофимовна самого обыкновенного. Ее отец — крестьянин села Ильинского, содержит там постоялый двор.

Анфиса Трофимовна годков на пять постарше своего супруга. Это по ее словам. На самом же деле Епифан моложе жены на восемь годов. И тут-то сокрыта тайна их неравного брака.

В девичестве с Анфисой случилась беда. Двадцати годов от роду она сильно захворала. Ей бы впору под венец идти, а болезнь приковала девушку к постели.

Ревматизм корежил ее ладную стать. Опухали руки, ноги. Пальцы выкручивало на сторону, на позвоночнике в двух местах появились шишки величиной с кулак. Чего-то только не делали с ней родители: вытаскивали голую на утренние росы, поили отварами трав, кутали в горячие полотенца, сажали в бочку с овсяным отваром.

Возили и в Томск, показывали знаменитым профессорам первого в Сибири императорского университета.

Маялись лет пять. Ничто не помогало. Горько плакала мать, тяжко вздыхал отец. Легко ведь сказать: дочь остается калекой на всю жизнь, а каково это для родительского сердца?!

А вылечил Анфису за одно лето Федот Федотович Безматерных. Не то что вылечил, а дал добрый совет в тот самый момент, когда родители пережили крайнюю степень отчаяния и уже смирились с судьбой.

Федот Федотович нанялся сопровождать обоз с рыбой, шедший из Парабели в Томск. В Ильинском на постоялом дворе заночевали. В ужин за большой скобленый стол, на котором стоял двухведерный самовар, подсел хозяин, только что втащивший кричавшую от боли дочь на печку. От прогрева на печи боль все-таки затихала.

Разговорились о беде, нежданно-негаданно пришедшей в дом хозяина постоялого двора. Федот Федотович возьми да и скажи:

— А что, мужик, не пробовал ты дочку лечить грязью?

— Какой грязью?

— Озерной.

— А ну расскажи, отец.

Федот Федотович рассказал. А дело было так: годов десять спустя, как вышел Безматерных на поселение в Нарымский край, его самого начал ломать ревматизм.

Мужик он был силы отменной, но хворь оказалась сильнее. Согнуло его в пояснице, стал он ходить в наклон, широко расставляя ноги.

Будучи как-то на охоте в Дальней тайге, Федот Федотович приметил озерко. Ничем оно не выделялось средь других, лежало в ложбине, кругом был густой лес, по берегам росли осока, камыш. Временами прибрежный песок покрывался какой-то жирной синеватой пленкой, но, когда ветер буравил воду, волна бесследно смывала этот жирок. В летнюю пору приноровился Федог Федотович купаться в этом озерке. Да и бельишко свое ходил стирать сюда же. Мало-помалу стал чуять он облегчение, прежде всего ногам. Разбухшие, растопырившиеся пальцы помягчели, стали послушнее. Начал с той поры Федот Федотович купаться здесь каждодневно, да не просто купаться, а ляжет, зароется в ил и лежит себе.

Наступают холода, а Федот Федотович все ходит на озеро. Зароется в грязь, чует, как от земли идет тепло.

Пришла пора возвращаться в Парабель "- наступила зима, выпал снег, озеро заковал лед. Встал Федот Федотович на лыжи и от радости закричал: в пояснице ни тяжести, ни боли, ноги послушные, легкие, ходу просят.

Как ни тяжело было пробираться в Дальнюю тайгу, "вез отец Анфису на озеро. В конце лета встала Анфиса на ноги, веселая, радостная, как будто не было пятилетних мук. Упала перед стариком Безматерных на колени, вскинув руки на грудь, сказала:

— Всю жизнь, Федот Федотович, богу за тебя буду молиться. А придет к тебе на двор беда, знай, первой прибегу помочь. В твоем образе снизошел ко мне сам господь бог со своей благодатью.

Вернулась Анфиса домой. Отец с матерью решили: теперь пора девку и замуж выдавать. Начали подкапливать приданое, присматривать женихов.

И хотя была Анфиса девкой видной, ладной, скособочилась ее судьба. Пока она лежала в хворости, подруги ее вышли замуж, обзавелись детьми. Сверстнш я парни переженились. Затосковала Анфиса. Жила без подруг, без друзей-приятелей. Особенно было лихо ей, когда одну за другой выдавали замуж ее младших сестер: Евдокию, Глафиру, Неонилу, Марфу.

— Вековуха! — все чаще слышала о себе Анфиса.

Но именно в эту пору, когда Анфисе перевалило за тридцать и она уже собралась коротать свою жизнь в одиночестве, на постоялый двор зачастил Епифан, По обязанности приказчика купца Гребенщикова колесил он по деревням и селам, по рыбопромыслам и охотничьим станам. Парень он был лихой, любил петушиться возле женского сословия, молодые вдовы, девки-перестаркп, бабы, охочие до мужского пола, знали его, как могли привечали. А он одной дарил платок, другой — фунт пряников, третьей банку леденцов.

Нашел свой подходец Епифан и к Анфисе. Та поначалу строжилась, отбивалась от его приставаний, а потом сдалась. Вскоре родители распознали, что Анфиса беременная.

Когда Епифан снова появился на постоялом дворе, Отец Анфисы зазвал его в горницу, закрыл плотно дверь и кинулся на него с кулаками:

— Обесчестил, подлец, мой дом! Женись! А не женишься, подкараулю на Оби и спущу в прорубь на пропитание налимам!

Застращать Епифана было трудно. Ездил он всегда с деньгами, а потому имел при себе заграничный пистолет с пулями в барабане.

— Тыщу рублей дашь — женюсь! — поблескивая ослепительно белыми зубами, сказал Епифан. Тогда уже зародилась у него мысль — покончить с холуйской приказчицкой долей, выйти на самостоятельную дорогу.

Трофим, Анфисин отец, взмолился. Начал ныть, что парень хочет сбить его с копылков, короче сказать, разорить под корень. Но Епифан знал лучше других, что владельцы постоялых дворов хорошую деньгу забивали.

Деньги шли по многим каналам: за постой, за чай, за харч, за сено, за фураж. Из-под полы приторговывали хозяева постоялых дворов и спиртным Тут брали, не боясь бога! Знали, уж коли захотел проезжий человек глотнуть горяченького, за ценой не постоит!

Как ни отбивался Трофим, пришлось ему согласиться с требованием Епифана. Свадьбу сыграли, не откладывая в долгий ящик. Епифан забрал нареченную, увез в Парабель. Слушок о сделке Епифана с отцом Анфисы проник, конечно. Люди от удивления только руками разводили:

— Вот ловкач Епифан! Тыщу рублей с тестя снял!

За что, про что — господь бог не разберется!

Вообще же по поводу этого брака немало судачили людишки. Некоторые строили самые худшие предположения: "Бросит Епифан Анфису через пять годов!

У него в каждой деревне по молодке!"

Вскоре, однако, прикусили языки деревенские говоруны и сплетницы. Епифана как подменили. Остепенился мужик. Весь ушел в хлопоты и дела. Тут-то и смекнули люди, что Анфиса не зря возле отца до тридцати годов отиралась. Нажила от него умишко и ловкость житейскую. Года через три их совместной жизни Епифан купил в Голещихиной двухэтажный дом, обзавелся обозом и начал рыскать по Нарымскому краю, как еще никогда не рыскал. Внимательные люди приметили это и оценили:

— Епифан что? Дым! Огонь у него — Анфиса.

Приглядываясь к жизни в доме мужа, Поля была склонна присоединиться к этим словам. Не Епифан — Анфиса была главной пружиной в криворуковском мире. Она была всем: и повелителем, и судьей, и наставником. По легкости ума Епифан бы и десятой доли не сделал для преуспеяния своего дома, если б Анфиса вовремя не уберегала его от ошибок и опасностей, не указывала, куда и когда кинуться за барышом, с кем свести дружбу, а кому и ножку подставить.

Несмотря на свой высокий рост и крупный вес, Анфиса двигалась довольно легко, говорила вполголоса, была скупа на жесты, но что-то было в ее облике неотразимо повелительное, твердое и даже жестокое. Поведет черными глазами, махнет рукой, скажет приглушенным голосом слово — и поник человек. Даже цепные псы, оберегавшие добро в криворуковских амбарах, злые и неподступные, рослые, как телята, завидев Анфису, садились на свои обрубленные хвосты и начинали поскуливать, виноватыми, жалкими глазами поглядывая на хозяйку.

С первого же дня Поля поняла, что Анфиса как бы отнимает у каждого из живущих под одной крышей с ней часть самостоятельности, подавляет то своим умом, то спокойствием, то тихой, расчетливой властью. Поняла Поля и другое: Анфиса не оставит ее без своей заботы, постарается привить покорство, полное послушание, но не даст сломить принятых у Криворуковых устоев. Пока Поля жила как хотела. Она была нрава веселого, хохотушка, мастерица на выдумки. Поля росла привольно, не зная в семье ничего, что могло бы притеснять, ограничивать ее свободу. Отец и дед, да и мать до последних дней своих любили ее той разумной и истинно высокой любовью, которая пробуждает в человекe порывы к полезному делу, воспитывает сознание собственного достоинства.

Третьей персоной в доме Криворуковых являлся Никифор. Он был у Анфисы четвертым ребенком по счету.

Первые три умерли во младенчестве, не прожив и одного года.

Когда Никифор родился, Епифан и Анфиса решили приложить все силы, а сына выходить.

В доме поселилась знахарка Секлетея, привезенная из какой-то дальней старообрядческой деревни. Секлетея знала секреты трав, варила из них отвары для питья и примочек. Беспокойство родителей было своевременным. Новорожденный оказался хлипким, болезненным, худеньким, в чем только душа держалась. Помогла ли Секлетея или уж так на роду было написано Никифору, но он выжил. Справедливости ради надо отметить немалую роль в этом фельдшера Горбякова. В наиболее трудные дни Епифан привозил Горбякова к больному ребенку, и тот подолгу сидел возле его постели, выстукивая и выслушивая костлявую спину криворуковского наследника.

На десятом году от роду, когда Секлетея уже давным-давно умерла, Никифор вдруг перестал хворать и начал на глазах наливаться силами. С тех пор все хвори из него словно ветром выдуло. К шестнадцати годам Никифор вырос с отца, раздался в плечах, говорил густым голосом и ходил по вечеркам с двадцатилетними парнями, как равный им. Епифан и Анфиса нарадоваться не могли на свое чадо. Тем более что дальше постигло их опять несчастье: сестренка Никифора, появившаяся на свет через три года после него, прожила всего лишь семь недель.

Но не одни радости приносил теперь в дом Никифор.

Огорчений у родителей было тоже не меньше.

Неизвестно, в кого удался Никифор, по чьей дорожке пошел, а только не было от него жизни никому ни в Голещихиной, ни в Костаревой, ни в самой Парабели.

Он был забияка, драчун, дебошир. С ватагой своих дружков разгоняли они девичьи посиделки, устраивали драки возле церкви в Парабели во время приезда свадебных поездов, совершали набеги на огороды, опустошая их за одну ночь, подкарауливали и избивали парней из других деревень. В стычках доставалось и самому Никифору. Он приходил домой то с подбитым глазом, то с расквашенным носом, то с вывернутой рукой. Епифан и Анфиса пробовали наказывать сына, уговаривали добром — ничто не помогало. Несколько пригас дух дебоширства в Никифоре по другой причине: пришлась парню по душе дочка фельдшера Горбякова — Поля.

При появлении ее где-нибудь на вечеринке или даже на улице у Никифора немел язык, потели руки, и он становился сразу похожим на доверчивого вислоухого щенка.

Поля была моложе Никифора. Все его дружки-приятели по озорной компании переженились, а он все ходил возле Поли, не решаясь признаться в своем чувстве к ней.

Поля и сама тянулась к парню, и то, что Никифор ждал ее — и год и два, наполняло ее гордостью за себя и все больше привязывало к нему.

Епифан с Анфисой заприметили, кем взято в полон сердце сына. Выбор Никифоров явно им был не по душе.

Они замышляли женить сына на дочери какого-нибудь нарымского купчика, или станового пристава, или, по крайней мере, крупного хозяина из трактовой деревни.

Расчет был простой: сорвать побольше приданого, кинуть дополнительный капиталец в оборот! А много ли возьмешь с фельдшера? Конечно, человек он образованный, благородный, морда у него не в навозе, но достатку маловато.

Единственно, что немного утешало Анфису, это то, что Поля была внучкой Федота Федотовича Безматерных. Если б не он, разве была бы Анфиса хозяйкой этакого дома, женой, матерью?! Ведь в конце концов он бы мог и не сказать о лечебных грязях, пройти мимо ее несчастья, как проходили сотни других людей.

Конечно, попервости попробовали они с Епифаном расстроить Никифорову любовь. Вначале отец забрал его в поездку по рыбопромыслам на целых два месяца, а потом отправил в Томск с обозом на пять недель. Но именно после этой отлучки Никифор сказал родителям, что он хочет жениться на Поле Горбяковой. Отец попытался еще раз применить силу.

— Сватать будем за тебя дочь нарымского станового пристава Клавдею, сказал Епифан, выслушав вместе с Анфисой сбивчивые объяснения сына.

Но в ту же минуту отец получил такую сдачу, что чуть не зашатался:

— Все норовишь приданого побольше схватить?! Не сторгуешь меня!

— Да как ты смеешь так рассуждать с отцом, негодяй! — крикнула в обычной съосй приглушенной манере Анфиса.

Прежде Никифор ни за что бы не позволил так грубо ответить отцу. "В самом деле, видно, проиграно наше дело. Сильно попал он под власть фельдшеровой дочки", — подумала мать.

Епифан взъярился, покраснел до корней волос, затопал ногами:

— Все равно женю на Клавдее, подлец!

И тут Никифор снова так стеганул родителя, что тот на целую минуту онемел:

— Ну давай, женюсь на Клавдее, только выкладывай на стол полторы тыщи рублей. Ты сам-то, говорят, тыщу чистыми за матушку взял?! Деньги теперь, сказывают, дешевле.

Епифан вскинул кулаки над головой и прыгнул бы на сына, разъяренный, как растравленный медведь, если б Анфиса вовремя не остановила его своим хладнокровием:

— Сядь, отец. Поговорим обо всем спокойно. Это кто же тебе, Никита, такую напраслину наговорил? — Анфиса склонила голову, исподлобья обожгла сына взглядом своих черных глаз.

— Кто наговорил? Верные люди говорят!

— Ну, к примеру, кто? Кто эти верные люди? — допытывалась Анфиса.

— Кто, кто? Дедушка Полин — Федот Федотович.

— Нашел кого слушать! Каторжника, варнака с Сахалина! — кричал Епифан.

Анфиса опустила голову. На языке и у нее вертелись эти же слова, но обратить их против старика Безматерных совесть не позволила. Навечно запомнилась ее клятва перед каторжанином: "Богом ты мне послан. Что бы с тобой ни случилось, первая прибегу". Да и понимала Анфиса, что бранью по адресу невинного человека сына не убедишь.

— Ты меньше слушай, Никита, что люди болтают.

Учись своим умом жить.

Но тут Анфиса не заметила, как эти слова обратились против нее самой.

— Вот и учусь своим умом жить! Да вы не даете, поперек дороги стали! сказал Никифор, с тоской поглядывая на отца, который ходил по горнице взад-вперед, закинув сильные руки за спину.

— Иди, Никита. А мы с отцом подумаем еще, потом тебе скажем.

Никифор молча вышел, а Епифан присел к жене, и они прошептались целый вечер. Утром Никифор узнал, что родители решили заслать сватов в дом фельдшера Горбякова.

Поля о происходящем в криворуковском доме знала все в подробностях. И не от Никифора, который не любил вдаваться в описания домашних происшествий.

В доме Криворуковых была еще одна немаловажная персона — младшая сестра Епифана — Домна, или, как все ее звали, Домнушка.

Домнушке было уже за сорок лет, и она коротала свою жизнь вековухой. Причины ее одиночества окружающие объясняли выразительным жестом: слегка постукивали пальцами пр лбу. Это значило: слаба умом.

Однако те, кто знал Домнушку поближе, кто часто разговаривал с ней или наблюдал за ее поступками, держались другого мнения: "Хитрит! Глупой жить легче!"

Домнушку хорошо знали не только в Голещихиной.

Ее ненасытный интерес к жизни распространялся на события в других деревнях, разместившихся вокруг Парабели наподобие грибов на лесной поляне — кучкой.

Домнушка была человеком поразительно добрым и отзывчивым. Если кто-нибудь умирал, она первой прибегала выразить сочувствие и предложить свою помощь.

Если человек рождался, она и тут была первой. Приносила роженице то пирог с рыбой, то коржики в сметане, а иной раз и отбеленный холст на пеленки.

Не проходили без участия Домнушки и другие события: посиделки, именины, крестины, свадьбы.

В парабельской церкви Домнушка тоже была своим человеком: ей доверялась уборка церкви перед престольным праздником, и она, пожалуй, единственная из женщин, с тряпкой и ведром в руках входила в алтарь, выволакивала оттуда бутылки из-под вина, истраченного на причастие, огарки свечей, истлевшие листы поминальников, высохший помет залетавших в открытые форточки воробышков. Пела она и в церковном хоре, хотя голос у нее был жестковатый и протяжные молитвенные песнопения ей удавались плохо.

Еще была одна особенность у Домнушки. Ей одинаково интересно было общаться с людьми самого преклонного возраста, стоявшими на конечной грани жизни, и с людьми молодыми, только начинавшими свой путь. И те, с кем она вступала в житейское общение — и старые люди и молодые, — не чувствовали разницы в возрасте с Домнушкой. Она умела каждого понять и выслушать и для каждого найти свое слово. Односельчане видели Домнушку то со старухами, приютившимися где-нибудь на завалинке или на парадном крыльце, то с девушками, собравшимися для своих разговоров на берегу Парабельской протоки, возле мостков, с которых бабы полоскали белье.

И старые и молодые, не отвергая Домнушку от своих компаний, обо всем откровенно говорили при неп, зная, что Домнушка сплетничать не станет, а уж если где-то и сболтнет, то самое безобидное и такое, из чего костер неприязни и вражды не загорится.

На редкость придирчиво Домнушка сортировала людей. К одним у нее было отношение настороженное я недоверчивое, к другим — ироническое и порой даже издевательское, а третьих она обожала и уж тут, когда случался к тому повод, не скупилась на доказательство своей привязанности и любви.

В доме ее терпели, временами даже побаивались, но понимали, что без Домнушки не обойтись. Все, что касалось той части хозяйства, которая размещалась во дворе, то есть скот, амбары, погреба, — все это находилось под ее наблюдением. Домнушка, конечно, не справилась бы с такой большой работой одна. У Криворуковых жили два годовых работника и стряпка, на попечении которой находились и дойные коровы.

О своих ближайших родственниках Домнушка имела устоявшиеся мнения и оценки, которых она никогда уже не меняла.

О брате Епифане она говорила:

— Ветродуй наш Епифашка! Смазливая бабенка подолом перед его несом поведет, за семь верст побежит за ней.

О снохе Анфисе:

— Анфиса Трофимовна как плита: ненароком попадешь под ее тяжесть — раздавит.

О племяннике Никифоре:

— Драчун, а характером легковат. По ошибке он парнем родился, девкой ему бы сподручнее жилось.

О себе Домнушка тоже умела судить с той же резкостью, как и о других:

— Домнушка как помело: выбросить бы на помойку, да ведь дом может мусором зарасти. Берегут!..

Не щадила в своих суждениях Домнушка и собственной внешности. Когда она оказывалась рядом с Епифаном, трудно было поверить, что они дети одних родителей. Все лучшее, что можно взять для облика человека, все досталось Епифану. Домнушка была низкорослая, с узким костистым лицом, на котором выделялись длинный нос и белесоватые глаза, и уж этого не скроешь — в глазах ее никогда не проходило настораживающее каждого встречного выражение безумия, таившегося все-таки где-то в тайниках души Домнушки.

— Обокрал меня Епифашка! Удалась я страховидная да глупая. А уж в чем-нибудь тосподь бог возместит мне отнятое! Обязательно возместит! Люди добрые еще узнают о Домнушке! — говорила Домна Корнеевна, когда нападал на нее стих говорения.

Поля с детства опасалась Домнушки. Ничего плохого она от нее не видела, но вокруг беспрерывно шли разговоры о Домнушке, ее называли то "криворуковским полудурком", то "обороткой"…

Повзрослев, Поля стала присматриваться к Домнушке, чувствуя, как несправедлива была она, как ошибалась, веря всем деревенским наговорам на несчастного человека.

Приход Поли к Криворуковым Домнушка встретила с открытой душой. В отличие от Епифана и Анфисы Домнушка с первой минуты одобрила намерение Никифора жениться на Поле.

— Не упускай свое счастье, Никишка! Другой такой девки по всему Нарыму не найдешь, — наставляла племянника Домнушка, видя, что8 родители парня вынашивают совсем иные намерения.

Четыре недели Поля жила в криворуковском доме как в гостях. Спала сколько хотела, ела что хотела, работой тоже не обременяла себя. Схватится что-то сделать, а, смотришь, Домнушка уже ее упредила. И в горницах убрала, и телятам пойло снесла, и посуду вымыла.

— Избалуешь ты меня, Домна Корнеевна! — скажет Поля.

Домнушка только чуть улыбнется, скосит глаза к горнице Анфисы.

— Не дадут, Полюшка. На за тем тебя привели в этот дом.

Поля сильно скучала по отцу и деду. Хотя путь из Голещихиной до Парабели неблизкий, особенно в зимнюю вьюжную пору, она обязательно сбегает разок туданазад.

— Ну как там, Полюшка, в чужом-то доме? — спрашивал ее Федот Федотович.

— Живу, дедушка!

— Ну-ну, живи! На рожон в случае чего не лезь, но и своего не отдавай.

Поля не очень пока понимала намеки старика.

— Ты о чем, дедушка?

— О том, чтоб обижать йе вздумали.

— Это с какой же стати? Что я им, подневольная? — Поля вспыхивала, как береста на костре.

— Бывает, Поля.

— Со мной не будет.

— Знаю. В матушку! Ух, характерец у той был! Когда они с твоим отцом порешили жениться, я, прямо скажу тебе, за голову схватился. Говорю ей: "Дочка, Фросюшка, разве он ровня тебе? Ты — каторжанское отродье, а он человек городской, залетная птаха".

Разбушевалась тут моя Фрося…

Отец в длинные разговоры не вступал. Но стоило появиться Поле, он весь преображался: глаза его лучились радостью, он оживленно сновал по дому, принимался хлопотать возле самовара, выставлял на стол любимое Полино варенье из княженики. Всякий раз, уходя из отцовского дома, Поля испытывала укоринку в душе:

"Бросила отца с дедушкой, ушла в чужую семью. И как только не совестно тебе?"

Но в том-то и дело, что совесть мучила ее, не давала покоя. "Что они, два бобыля, будут делать, когда и к отцу старость придет?" — спрашивала себя Поля, шагая из Парабели в Голещихину. Однако ответ на этот вопрос давно уже был приготовлен в ее душе. Дал Никифор Поле твердое слово — в любой день выделиться из криворуковского гнезда, уйти в дом фельдшера или жить отдельно, как ей захочется. С тем и пошла за Никифора замуж. Не будь этого уговора, не сладилось бы У них дело.

Как-то раз Поля припоздала из Парабели. Шла уже в потемках, торопилась, прыгала по сугробам свеженаметенного снега, варежкой заслоняя лицо от колючего ветра.

Подойдя к дому Криворуковых, остановилась в изумлении. В освещенные большой лампой окна увидела она Никифора, стоявшего перед матерью с опущенной головой. Анфиса степенной поступью прохаживалась по просторной прихожей и что-то говорила-говорила, изредка твердо взмахивая скупой на жесты рукой. "Отчитывает, видать, Никишку за что-то", — догадалась Поля.

Может быть, другая на Полином месте придержала бы шаг, постояла у ворот, пока пройдет гроза, но Поля заспешила в дом.

Едва она открыла дверь в сени, под ноги к ней кинулась Домнушка. Поля от неожиданности и испуга чуть не закричала.

— Не ходи туда, Поля! Не ходи! Анфиса дурь свою выказывает! обхватывая Полины ноги, забормотала тревожным шепотом Домнушка.

Но теперь уже Полю вовсе невозможно было удержать. Она широко распахнула обшитую кошмой и сыромятными ремнями дверь и вошла в дом.

Анфиса взглянула на нее исподлобья, словно кипятком плеснула. Никифор еще ниже опустил голову, лопатки у него вздыбились, руки повисли.

— Вот она! Пришла-прилетела, беззаботная пташка! — сдерживая голос, воскликнула Анфиса. Она выпрямилась и двинулась мелкими шажками на Полю.

— Чем я прогневала тебя, матушка? — спросила Поля, не испытывая ни смущения, ни робости и чувствуя лишь стыд за робкий и покорный вид Никифора, не удостоившего ее даже мимолетного взгляда.

— Она еще спрашивает?! Ах негодяйка! Бесстыдница! Четыре недели живет, палец о палец не ударила!

Ты что ж, жрать будешь у нас, а работать на своего отца станешь?! Да как же тебе не совестно с нашего стола в рот кусок тащить?!

Анфиса все приближалась, и увесистый кулачок ее раза два промелькнул у самого лица Поли.

— Ты что, матушка, Христос с тобой, в уме ли?! — дрожащим голосом сказала Поля, когда сухие казанки Анфисиной руки вскользь коснулись подбородка.

— Повинись перед ней, Поля! — крикнул Никифор, не двигаясь с места.

— За что же виниться?! Я от работы не убегала!

Сказали б, что делать, — делала бы! — Поля посмотрела на Анфису в упор, и их взгляды скрестились в поединке. Анфисины черные глаза горели огнем, метали горячие искры. И хотя Поле не по себе стало от этого разъяренного взгляда, она не опустила своих светлых глаз. Она смотрела на Анфису не только с презрением, но и с твердостью. Почуяв неуступчивость и безбоязненность Поли, Анфиса отступила от невестки. Поля в одно мгновение поняла, что Анфиса сдает. Поле захотелось использовать свое превосходство в этом поединке до конца.

— Уйдем мы с Никишей из вашего дома, Анфиса Трофимовна! Уйдем! Четыре недели, как я у вас, а вы вон какие слова про меня говорите! А что будет через год, через два?!

Анфиса круто и быстро повернулась и тихими, мелкими шажками подплыла к сыну. Тот все еще стоял как пришибленный, с опущенной головой и с перекошенными плечами.

— Она правду говорит?! Слышишь, Никишка! Правду? — Анфиса сунула руки под широкий фартук, и сжатые кулаки перекатывались там, как шары.

— Скажи ей, Никита, про наш уговор! Скажи! — крикнула Поля, стаскивая с головы пуховый платок и расстегивая полушубок.

Никифор молчал.

— Подними голову, выродок! Слышишь! Я спрашиваю: правду она говорит? Анфиса опустила фартук, и руки ее лежали теперь на груди.

Никифор молчал.

Анфиса стояла перед сыном взбешенная, готовая в любой миг кинуться на него и повалить на крашеный желтый пол, себе под ноги. Это бы, вероятно, и произошло, если бы в прихожую не влетела Домнушка.

— Кончай представление, Анфиса Трофимовна! Благоверный твой прибыл. На ногах не держится!

Анфиса толкнула Никифора в плечо" он пошатвулся, но не упал.

— Иди встречай отца.

Никифор опрометью бросился к вешалке, нахлобучил на голову шапку, схватил полушубок, не вздевая в него рук, выскочил за дверь. Косясь на Полю красноватыми от евета лампы белками, Анфиса проплыла вслед за сыном, не набросив на себя даже платка.

— От злости огнем полыхает! И мороз нипочем! — броеила вдогонку ей Домнушка, подхихикнув.

Поля не отозвалась. Она стояла в оцепенении, не зная, как ей поступить: то ли скорее выйти, чтоб успеть до глухого ночного часа вернуться в Парабель к отцу, то ли прошмыгнуть в свою маленькую горенку и отсидеться там.

На крыльце послышались возня и пьяное бормотание Епифана. Поля скрылась в своей горенке под лестницей, ведшей на второй этаж. Домнушка тоже прошмыгнула за печь, на свою лежанку.

Епифан был пьян, но Домнушка преувеличила, сказав, что он на ногах не держится. Епифан на ногах держался крепко. Его лишь слегка покачивало, Анфиса хотела помочь ему снять лосевую доху, но он не позволил даже прикоснуться к себе.

— Сам справлюсь! — крикнул он и вытянул руки, чтобы отстранить жену. Ну, старуха, веселись! Такой подряд сломал, что голова у тебя закружится! Семьсот пудов рыбы подрядился в Томск поставить. Оптом!

За один заезд! На каждом пуде чистый барыш! — бормотал Епифан, скидывая с себя полушубок, поддевку, расписанные красной вязью пимы с загнутыми голяшками.

— Иди наверх! Иди! Потом расскажешь! — пыталась вполголоса остановить его Анфиса, зная, что Епифанову болтовню слышат и Поля и Домнушка. Больше всего на свете не любила Анфиса огласки ни в каком деле, а в торговом особенно. "Разнесут, разболтают, подсекут тебя в самую опасную минуту", не раз наставляла она Епифана, любившего прихвастнуть своими успехами на коммерческом поприще.

— Где Поля? Позови-ка мне Полю! — крикнул Епифан. — Подарки ей, милушке нашей, привез. Вот они! — Он вытащил откуда-то из-за пазухи красный шелковый платок и крупные кольцеобразные золотые серьги.

— Да ты что, очумел, Епифан? — Может быть, впервые за всю жизнь в этом доме Анфиса закричала полным голосом. — Недостойна она! Не заслужила!

— Зови, говорю, Полю! Поля! Поля! — закричал он, направляясь в горенку под лестницей.

Поля все слышала. Она забилась в угол, стояла, сжавшись в своем незастегнутом полушубчике, с полушалком на плечах. Перекинутый через руку Епифана шелк горел жарким пламенем. Казалось, еще миг — и в криворуковском доме запылает от этого пламени неудержимый пожар. Епифан набросил платок на Полю, положил серьги на подушку.

— Не надо! Не возьму я ваших подарков! Не возьму! — Поле чудилось, что она кричит эти слова, но ни Епифан, ни Анфиса, ни Домнушка, ни ее муж, Никифор, распрягший лошадей отца и только что вошедший в дом, не слышали ее слов. Спазмы перехватили горло, и губы ее, посиневшие как у мертвой, шевелились совершенно беззвучно.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Акимова ждали не столько в Петрограде, сколько в Стокгольме.

В одном из переулков этого процветающего городапорта жил старый русский профессор Венедикт Петрович Лихачев.

Пятьдесят лет своей жизни посвятил Лихачев изучению российских пространств, простиравшихся от Уральского хребта к востоку и северу. В свое время Лихачев с блестящим успехом закончил Петербургский горный институт, а потом пять лет провел в Германии, практикуясь у самых крупных немецких профессоров и инженеров горно-поисковому и плавильному делу. С экспедициями то Российской академии, то Российского географического общества, а особенно с экспедициями сибирских золотопромышленников Лихачев исколесил вдоль и поперек берега Енисея, Оби, Иртыша и бесчисленных больших и малых притоков этих великих рек.

Почти ежегодно Лихачев отправлялся в экспедиции, забираясь в места, по которым не ступала еще нога человека.

К исходу своего зрелого возраста Лихачев накопил огромный, совершенно уникальный материал, бесценный по своему значению для науки. Некоторые наблюдения, сложившиеся в результате работы экспедиций, Лихачев опубликовал в научных трудах Томского университета.

Многие экспонаты по геологии и минералогии края, этнографии и археологии, привезенные Лихачевым, нашли свое место в коллекциях первого в Сибири университета. Научные интересы профессора простирались и в область растительного мира. И тут он внес в науку свою лепту, не только дав описания отдельных особей сибирской флоры, но и доставив образцы в университетский гербарий и ботанический сад.

Долголетняя научная деятельность и талант Лихачева выдвинули его в число видных ученых.

Лихачев был земляком Ломоносова, любил Север, быстро привык к Сибири и ни за что бы не покинул ее, если б не обстоятельства политического характера.

Всякий раз, как только в университете возникало движение за демократизацию порядков — за перемены в постановке образования, за усиление общественного назначения ученого, — Лихачев оказывался вместе с теми, кто выражал самые радикальные стремления. Еще в первые годы существования Томского университета он поддержал студенческую стачку против некоторых антидемократических нововведений ректора. Сторонник самых реакционных взглядов на просвещение, ректор объявил борьбу всякому свободомыслию, поощряя голый академизм. От профессоров он требовал быть только обучителями, а студентов подавлял мелкой опекой и подозрительностью. Лихачев не мог и не хотел придерживаться позиций ректора. Везде и всюду он отстаивал право студентов на самостоятельность, прививал им чувства критического отношения к научным догмам, возбуждал интерес к общественному движению.

Однажды ректор и попечитель учебного округа, человек еще более реакционных взглядов, гуляли по дорожкам, протоптанным по склонам обширного косогора, сбегавшего к реке. Настроение у обоих было тихое, умиротворенное: учебный год заканчивался, слава богу, благополучно, без серьезных эксцессов. Между тем из Петербурга, из Москвы, из Казани, из Юрьева доходили вести, что по аудиториям снова прокатилась волна студенческих сходок и митингов. На них критиковались не только университетские порядки, прозвучали куда более тревожные ноты: осуждалась правительственная политика, незыблемость трона его императорского величества подвергалась сомнению. До хладных сибирских краев сие не докатилось. Ректор и попечитель учебного округа видели в том результат собственного тщания. Своевременно и умело воздвигнута стена, о которую разбились зловещие раскаты студенческого буйства. Так было… и, бог милостив, так оно и будет впредь.

Вдруг из глубины рощи до ректора и попечителя донесся знакомый напев популярной среди студентов песни "Из страны, страны далекой".

— Веселятся! — с покровительственным добродушием сказал ректор.

— Золотая пора юности, — усмехнулся попечитель, они сделали несколько шагов и остановились как вкопанные. Знакомый мотив сопровождал совершенно незнакомые слова, содержавшие многозначительные намеки:

Песня не умолкала. Звонкие, дружные голоса, допев песню до конца, принимались повторять ее. С каждой минутой хор набирал силу, пение становилось все более энергичным и страстным.

— Так… так… "Ради воли и труда"… "Каждый здесь товарищ равный"… — шептал побелевшими губами ректор, испуганно поглядывая на попечителя.

— Своды нашего университета не могут быть омрачены крамолой! воскликнул попечитель и ринулся через кустарник по не просохшей от весенних дождей земле.

Ректор поспешил за ним.

Через несколько минут они оказались на поляне, заполненной возбужденной толпой студентов. То, что они увидели, заставило их попятиться. В роли главного закоперщика студенческого хора выступал профессор Венедикт Петрович Лихачев.

— Больше, братцы мои, напора, воли, чтоб дрожали стены от предчувствия грядущих перемен! — громко наставлял хористов профессор, сопровождая слова скупыми, но сильными жестами. И студенты и профессор так были увлечены, что не заметили появления ректора и попечителя.

— Господа! Господа! Я прошу разойтись! Насколько я понял, в вашей новой песне нет и намека на царя и бога… Постыдились бы, Венедикт Петрович, совращать молодежь с твердого пути! — Ректор говорил высоким, взвизгивающим голосом. Белое, холеное лицо его стало пунцовым, в узких щелках полусомкнутых век, как острие бритвы, поблескивали злые глаза.

Лихачев обернулся на голос ректора, удивленно всплеснул руками, которые от физической работы в экспедициях были у него крупные, в мозолях и ссадинах.

— Помилуйте, господин ректор! В песне нет ничего предосудительного! В ней звучит одно желание — быть полезным своей родине. Молодежь хотела отметить собственной песней свой весенний студенческий праздник.

Что в этом плохого?!

— Запрещаю и повелеваю властью, данной мне государем императором, разойтись! — провизжал ректор, становясь в позу Наполеона со скрещенными на груди руками.

— И не медля ни одной минуты, — притопнув ногой, подтвердил попечитель. — О вас, профессор, будет разговор особый, и в самые ближайшие часы.

Попечитель сердито смотрел на Лихачева через стекла пенсне, губы его, прикрытые рыжими усами, гневно подергивались.

А Лихачев смеялся. Закинув крупную голову, заросшую густыми, в завитушках, русыми волосами, он хохотал, сотрясаясь всем своим плотным телом.

Студенты пребывали в молчании. Но вот кто-то в толпе задорно свистнул.

Ректор и попечитель в одно мгновение поняли, что пора убираться. Шаг, два, три!.. Они скрылись в березняке так же неслышно, как и появились. Вдогонку им донеслись вызывающие звонкие голоса:

А на другой день профессор Лихачев предстал перед судом своих коллег. Заседание происходило в кабинете ректора. Двери были плотно прикрыты. Вход в приемную оберегал университетский сторож.

Насупившись, опустив головы, коллеги Лихачева слушали нудные поучения ректора и попечителя учебного округа. Поведение профессора Лихачева не нравилось его коллегам. Видный профессор в роли хориста! Знаете, по меньшей мере легкомыслие… Но так ли уж это предосудительно?! Как известно, всякое влечение — род недуга. А разве у них нет своих увлечений? Один до страсти любит игру в рулетку, второй чуть не по целым суткам просиживает в собрании за карточным столом, третий увлечен церковными службами, а, к примеру, профессор богословия любит лошадей, перепродает их татарам из трактовых деревень и отнюдь не чурается барыша, который неизбежен в таком деле…

Судьбище над Лихачевым еще не успело развернуться по-настоящему, как в кабинет влетел начальник жандармского управления.

— Ваше превосходительство, господин ректор, у вас крыша горит! — не собираясь приносить извинений за непрошеное вторжение, рявкнул полковник.

— Что имеете в виду, ваше высокоблагородие? — вставая с кресла и бледнея, спросил ректор.

— Студенты взломали дверь главной аудитории и митингуют!..

— Докатилось-таки и до нас! — трахнув кулаками по столу, воскликнул попечитель. — Вот к чему приводят ваши безобидные песенки, господин профессор! Все революции в Европе тоже начинались с пустячков, а заканчивались кровью, кровью, кровью!

Ректор метался за своим длинным столом, не зная, что предпринять, чтобы остановить неотвратимо надвигающиеся трозные события.

— Ну что же вы медлите, ваше превосходительство? — сказал начальник жандармского управления.

Ректор вскинул на него глаза, полные растерянности, страха и мольбы о помощи.

— Как прикажете поступить? — спросил он упавшим голосом.

— Отправьте в аудиторию профессора Лихачева.

Пусть он скажет студентам, что ему не грозит ни увольнение, ни арест.

— Идите, Венедикт Петрович! — Ректор просительно сомкнул кисти рук и посмотрел на Лихачева заискивающими глазами.

— Идите же, Венедикт Петрович, пока эти безумцы не ворвались в лаборатории и не устроили там погром!

Идите, пожалуйста! — Голос попечителя учебного округа звучал теперь по-иному: мягко, вкрадчиво.

— Я готов пойти. Но преду прея? даю: я не произнесу ни одного слова против, если студенты выдвинут требование о перемене общественной атмосферы в нашем университете. — Лихачев встал, но сразу же сел, давая этим понять и ректору и попечителю, что он не отступит от своего условия.

Вдруг из длинного коридора донесся топот множества ног, гул голосов, и в кабинет ректора ввалилась делегация студентов.

И как они держались, эти желторотые юнцы! В их резолюции то и дело слышался звон металла: "Мы требуем!", "Мы не отступим ни на шаг!", "Свободу — науке, свободу — труду! Счастье — Родине!"

Попечитель попытался возмутиться. Он затопал ногами, вскинул над головой свои склеротические руки, сжатые в кулаки. Но голос студента, читавшего резолюцию, зазвучал с угрожающей силой:

— Мы не потерпим ни на одну минуту унизительной слежки за нашим поведением и всеми силами будем протестовать против подлой системы опеки и беззастенчивого унижения достоинства и чести студента в угоду отечественным мракобесам, по монаршей воле призванным глушить тягу народа к просвещению и свободе.

Ректор мученическими глазами смотрел на Лихачева.

Единственный, кто мог остановить этот ужасный молодой, звонкий голос, это он, Лихачев. Но профессор стоял с невозмутимо спокойным лицом, и, более того, в его круглых, как у беркута, глазах плескалось озорство и буйство. На миг ректору показалось, что профессор сейчас откроет свой большой рот, прикрытый прокуренными усами, и из его глотки выплеснется:

Ректор мелко, чтоб коллеги не видели этого жеста отчаяния, перекрестил свой живот, стараясь избавиться от возникшей в мозгу картины, как от дьявольского наваждения. Но предчувствия не обманули ректора. Вдруг кто-то из студентов, стоявших в последнем ряду, сильным голосом запел:

В то же мгновение по университетскому коридору загрохотало:

Ректор упал в свое кресло с высокой спинкой, увенчанной изображением двуглавого орла, судорожно хватая струю свежего воздуха, проникавшего в полуоткрытое окно. Попечитель замер с разинутым ртом. Профессора сидели мрачные и молчаливые. А Лихачев, вскинув кудлатую голову, стоя с просветленным лицом, прислушивался к раскатам сильных, молодых голосов, от которых, казалось, сотрясались толстые кирпичные стены университета…

Вот с той поры и началось… Лихачев жил и. работал, ненавидимый университетским начальством и окруженный чуткой любовью студентов. Как только реакционные профессора пытались поднять на него руку, немедленно вступали в действие студенты. Они были готовы в любой миг на любые поступки ради того, чтобы отстоять Лихачева, И ректор и попечитель в этом не сомневались. Волей-неволей приходилось уступать, чтобы не нажить бед куда более серьезных, чем все те, которые возникали от присутствия в университете Лихачева.

Была, правда, у Лихачева одна черта в характере, вернее, страсть, которой старались пользоваться и ректор и попечитель для облегчения своего положения.

Лихачев был неутомимый путешественник. Программа его путешествий простиралась на десять лет вперед.

Едва закончив одну экспедицию, он начинал подготовку к другой. Лихачевские недоброжелатели рады были спровадить профессора хоть к черту на кулички, лишь бы пожить в спокойствии и чинном благолепии. Урезая средства на другие нужды, ректор не скупился на расходы для экспедиций, а порой испрашивал дополнительные суммы в Петербурге, а то и у частных лиц, владевших большим капиталом.

Однако, обретая временный покой в месяцы пребывания Лихачева в отъезде, ректор с грустью отмечал, что каждая экспедиция приносила ученому, фигурально выражаясь, новую звезду на погоны.

Результаты экспедиций рассматривались не только В Томске, Лихачев выезжал с докладами в Петербург.

Там вначале относились к нему настороженно. Доклады слушались только в Российском географическом обществе, где всегда находились разумные люди, хорошо отличавшие наукоподобную мишуру от подлинно научч ных открытий. Но по мере того как повышался интерес царского правительства к своим восточным и северным окраинам, повышался интерес к трудам Лихачева и со стороны Российской академии наук. Полностью истребить ломоносовский дух в академии никогда и никому не удавалось. Он то загасал, наподобие таежного костра, прибитого налетевшим ливнем, то снова разгорался, как разгорается тот же полузатухший костер под свежими струями ветровых потоков.

К слову Лихачева теперь прислушивались в стенах научных учреждений. А что касается деловых людей, рисковавших вкладывать свои капиталы в разного рода предпринимательские начинания на востоке, то они, несмотря на всю свою необразованность и презрение к просвещению, домогались встреч с Лихачевым, испрашивали у него советов. И он не уклонялся от них, даже в самых трудных случаях.

Никто, разумеется, в те далекие годы не фиксировал прогнозов, которые высказывал Лихачев отдельным предпринимателям. А прогнозы эти охватывали обширные районы Сибири и в просторечии бесед с промышленниками и купцами были краткими, но вполне исчерпывающими, как суворовские донесения и приказы.

— Хотите грести золото лопатой? Есть такое золото в Сибири. Оно лежит в верховьях Енисея, по берегам его притоков. Потом ищите это золото на Среднем Енисее и в низовьях Ангары. А когда разбогатеете, не щадя сил и средств, идите на крайний северо-восток. Верховье Томи все в железе и каменном угле. Хотите, чтоб Сибирь имела железные дороги и свой металл, идите туда, не ошибетесь.

Лихачев был сведущим не только в области ископаемых. Он, как никто, знал реки и озера Сибири, составлял из них целые транспортные системы. При этом он учитывал опыт землепроходцев, нащупывая на необозримых пространствах Сибири самые краткие и самые выгодные пути.

— Помимо крупных кораблей, стройте мелкосидящие плоскодонки, пробивайтесь в верховья малых рек.

Там встретите громадные богатства, а самое главное, выйдете к новым большим рекам и свяжете большие дороги в единую нить — от сердца России до ее нетронутых окраин.

Предприниматели — и российские, и англо-французские, — почуявшие в Сибири золотое дно, пытались приручить Лихачева, сделать его своим советчиком и указчиком. "Нюх у этого книгочея на земные богатства как у доброго охотничьего кобеля на таежную живность", — говорили о нем российские толстосумы, похваляясь перед английскими и французскими банкирами.

Но все попытки приручить его к непосредственному обслуживанию интересов предпринимательства Лихачев сокрушал железной рукой.

— Я хоть учился у немцев, но человек насквозь русский. Где пахнет иностранной деньгой, там мне делать нечего!

А случалось, что говорил и того короче:

— Отстаньте! Я приказчик России и червь науки!

К исходу семидесятого года от роду Лихачев поддался все-таки соблазну быть поближе к главному центру науки — академии и переехал в Петербург.

— Еду туда не за тем, чтобы забыть Сибирь, напротив, чтоб служить ей пуще прежнего. Как набат, звучит весь мой век завет Михаилы Ломоносова: "Российское могущество прирастать будет Сибирью".

Эти слова Лихачев сказал с подножки вагона толпе студентов, собравшихся на платформе в Томске проводить его в далекий путь.

Жизнь в Петербурге с первого дня началась совсем иначе, чем думалось. Не успел Лихачев расставить вещи в своей обширной профессорской квартире, не успел отоспаться после долгой дороги в тряском вагоне, столицу вздыбила страшная весть: кайзер Вильгельм обрушился на Россию войной.

С этой новостью к Лихачеву прибежал студент последнего курса политехнического института Ваня Акимов. Приходился студент Лихачеву вроде бы дальним родственником. Был он сыном двоюродной сестры жены профессора, рано умершей.

— В недобрый час приехал я, Ваня, в столицу. Не займи мое месго в Томске другой профессор — вернулся бы туда с радостью. Не до науки теперь будет нашему отечеству.

Лихачев был потрясен. Ходил по комнате вприпрыжку, останавливался возле тюков с бумагами, хранившими уникальные материалы экспедиций, дневники, карты, наброски будущих статей, в которых содержались предвидения поразительные, гениальные.

Ваня был в три раза моложе Лихачева, но дружил с ним, как порой не дружат даже сверстники. Лихачев дважды брал Ваню с собой в экспедиции, посылал ему регулярно деньги на жизнь, переписывался, не тая в письмах ни чувств своих, ни дум. Сближала их, конечно, прежде всего общность научных интересов. Правда, Ваня не знал и сотой доли того, что умещалось в крупной, лобастой голове Лихачева, но любил науку, хотел постигнуть истины, выработанные российскими и зарубежными учеными.

Весть, которую Ваня принес Лихачеву, совсем не печалила его. Он был возбужден, и заряд нерастраченной молодой энергии жарким блеском сиял в темно-коричневых глазах юноши.

— А ты, Ваня, вроде доволен, что обрушилось этакое несчастье на нашу родину? — спросил Лихачев, и голос его прозвучал осудительно.

— Да что вы, Венедикт Петрович! Война — ужасное бедствие! Разве можно радоваться этому?! — воскликнул Ваня с каким-то особенным возбуждением. Но как бы Ваня ни отказывался от этого, в голосе звучала если не радость, то, по крайней мере, неуемная бодрость, задор.

— А все ж таки ты чему-то рад. Рад! Я же вижу по тебе, — теперь уже откровенно с укором сказал Лихачев.

— Да, действительно, что-та очень взбудораживает меня, — признался Ваня.

— Может быть, мечтаешь о подвигах на поле брани? Кинешься на фронт? спросил Лихачев, окидывая юношу придирчивым взглядом.

— Нет, Венедикт Петрович! Это не мой удел! — без малейших сомнений сказал Ваня.

— Что же тогда? Любовь? — развел руками Лихачев.

— Откроюсь перед вами, как верующий перед господом богом: война породит революцию. Рожден я для революции. Вот откуда мое возбуждение. — Ваня выпрямился и глядел на ученого строго, с решимостью отвечать за свои слова.

— Вон оно что! — воскликнул Лихачев. — Никогда не думал, что ты такой… Робеспьер.

Ученый хотел, вероятно, улыбнуться, но улыбки не получилось. Наоборот, лицо его стало серьезным, а взгляд больших глаз озабоченным. И Ваня без тгзуда понял, о чем думал сейчас ученый: "Рожден для революции… А знаешь ли ты, что такое революция? Ни я, ни ты этого не знаем".

— Война неизбежно взорвет царизм. Революция станет единственно возможным выходом из тех страданий, какие война принесет народу. Рабочий класс осознает себя в этих испытаниях как силу, которая должна вывести страну на путь социальной свободы…

Лихачев опустился в кресло. За свою долгую жизнь он сталкивался с самыми различными точками зрения на переустройство жизни людей. Но ни одна из них не увлекла его, не покорила. О многих теориях он думал с недоверием, а то и просто с презрением. "Болтовня, милые господа! Болтовня! Не более. Чтоб повернуть Россию на новые пути, надо, чтоб захотел этого сам народ. Мужик упрям, не захочет вашей "свободы", и ничем ты его не стронешь с места".

И сейчас, выслушав горячую речь Вани, Лихачев прежде всего подумал об этом.

— Война… революция… свобода… Звучит красиво, звонко! Но все это для нас, грамотеев, интеллигентов.

А мужик, бородатый мужик, темный и забитый, он чтонибудь понимает, Ваня, в этих премудростях? — сказал Лихачев, отметив про себя, что его молодой друг, несмотря на юные годы, по-видимому, человек с "царем в голове". Держится он просто, без стеснения, следовательно, уверен в себе, в рот каждому говоруну смотреть не станет.

— Бородатый мужик, Венедикт Петрович, действительно и темный и заЬитый. Но его просвещение, вероятнее всего, будет протекать ускоренным способом. До высот науки он поднимется фантастически быстро!

— Он не знает азбуки! Вместо подписи он тискает отпечаток пальца. А ты — высоты науки! — усмехнулся Лихачев, и губы его застыли в горькой гримасе.

— Мы говорим о разных вещах, Венедикт Петрович.

Вы имеете в виду высоты науки в области абсолютных знаний, я же веду речь о высотах революционной науки и борьбы. В этом наш темный и забитый мужик на поверку и не такой темный и не такой забитый, как о нем принято думать. Как-никак за его плечами опыт Событий пятого года.

— Страшный опыт: безвинная кровь у царского дворца, кровавая война на Дальнем Востоке, бездарно начатая и позорно проигранная, и шквал забастовок ц восстаний, в конечном итоге не принесший трудовому люду никакого облегчения…

— Суровая школа и суровые уроки. Они не прошли даром, — перебил Ваня ученого.

— Были и прежде, Ваня, суровые уроки, а забылись. Забудутся и эти.

— Эти не забудутся, Венедикт Петрович! Теперь есть сила, которая и сберегла эти уроки в памяти и при случае напомнит их, чтоб не повторить прежних ошибок.

— Что же это за сила? Наш брат интеллигент? Не шибко-то-я верю в эту силу! Одних припугнут, другим подороже заплатят, третьи не рискнут терять кусок хлеба насущного! Этой силе крепкие подпорки нужны, чтоб не качалась она из стороны в сторону.

— Я говорю о другой силе, Венедикт Петрович. Пролетариат! Он вышел на арену исторических битв.

Город был уже возбужден страшным известием о войне. После нескольких часов тишины, как бы притиснувшей улицы и переулки к земле, взметнулось в гомоне, реве, шуме человеческое горе. В открытое окно профессорской квартиры ворвались голоса пьяных людей, томивших свое отчаяние перед грозным событием в истошном крике.

— Вот он, твой пролетариат! Сегодня с тупым надрывом песни поет, завтра с таким же надрывом будет плакать, а послезавтра, забыв и то и другое, начнет убивать себе подобных, даже не спросив себя, во имя чего он это делает…

— Но наступит час, когда это отчаяние и эта покорность переплавятся в иное — в потребность изменить мир, изменить себя. Это обязательно произойдет. Более того, это уже происходит. Для тысяч и тысяч людей уже и сейчас ясно: в этой войне надо делать только то, что принесет России поражение. Царизм без поражения не свалится. Это зверь живучий.

Лихачев вскочил, закинул крупные руки за спину.

— Поражение! Это слово бьет меня по моим перепонкам, как снаряд. Я русский и не хочу, чтоб мое отечество лежало распластанным у ног немецкого кайзера.

— Поймите, Венедикт Петрович, только поражение царизма принесет очистительную революцию.

— Униженная и разбитая отчизна подобна трупу, Ее не спасут и революции.

— Не народ, а царизм потерпит поражение.

— Нет, нет! Ради отечества я готов на все! И я не потерплю, Иван, твоих разговоров. Забудь это слово — поражение! Мы должны победить врага. Только гордой и сильной стране революция может принести избавление от нужды и страданий.

Ваня попытался доказать ученому, в чем его заблуждения, но тот не захотел слушать. Разгневанно шаркая ногами, он удалился в другую комнату, плотно прикрыв за собой тяжелую дубовую дверь.

Ваня проводил ученого взглядом, осуждая себя за излишнюю прямолинейность в суждениях. "Ну ничего, то, что не смог доказать вам, господин профессор, я, то вам докажет сама жизнь", — утешал себя Ваня, не зная еще, как поступить дальше: сидеть ли в ожидании, когда гнев ученого уляжется, или покинуть его дом до каких-то лучших минут.

Ваня не успел еще решить этого, как дубовая дверь открылась и Лихачев вернулся с какой-то виноватой улыбкой, так не подходившей к его суровому лицу.

— А ну ее к черту, Ваня, твою политику! Я ее недолюбливал в молодости, а в старости она мне и вовсе не нужна. Давай пить чай с брусничным вареньем, — глуховатым голосом сказал Лихачев.

— Что ж, чай пить не дрова рубить, говаривали в старину, — усмехнулся Ваня, — однако истины ради замечу, Венедикт Петрович, возможно, что политику вы недолюбливали, но других поощряли заниматься оной.

— Что за намеки? — снова сердясь, спросил Лихачев.

— Никаких намеков, одни факты. Мне вспомнились ваши постоянные конфликты с реакционной профессурой.

— Да разве это политика, друг мой ситцевый?! Просто-напросто сердце мое не терпит несправедливости, Наука требует свободы духа…

— Вот, вот, — поощряя откровенность ученого, затряс головой Ваня.

— Опять ты меня, искуситель негодный, вовлекаешь в антиправительственные рассуждения. Да ты что, подослан тайным управлением жандармерии?! — замахал кулаками Лихачев, надвигаясь на племянника, поблескивавшего из угла своими темными глазами.

— Успокойтесь, дядя! — вскинув руки, сказал Ваня. — Я не подослан, а послан, дядя, к вам. Послан студентами-большевиками. Позвольте воспользоваться вашей гостиной л провести тут завтра вечером небольшую беседу. Мы в крайнем затруднении. Мы существуем нелегально, нам тяжело, а момент ответственный, он требует ясности и действий.

Лихачев опустил кулаки, попятился, упал в кресло, словно его кинули туда. Жалобно скрипнули под ним прочные, скрытые кожаной обивкой пружины.

— Ах искуситель, ах лиходей! Собирал бы своих оболдуев без спросу, так нет, разрешения спрашивает, блюститель добропорядка!

— Вы завтра до которого часа в отсутствии? — не упустил удобного момента Ваня.

— Поеду на именины. Вернусь за полночь. И думаю, что вернусь в изрядном подпитии. Восьмидесятилетний именинник умеет и угостить и сам выпить.

— Раздолье! — прищелкнув языком, воскликнул Ваня.

— Окна шторами прикрыть надобно. По улице немало всякой сволочи шляется.

— Уж это не извольте беспокоиться, — со смехом в лакейском поклоне дурашливо изогнулся Вэня.

— Не паясничай, племянник! Садись за стол, чай будем пить! Неонила Терентьевна! — крикнул Лихачев в приоткрытую дверь служанке. — Самоварчик нам с Ваней, брусничное варенье и коржики!

— Ня-су, барин, ня-су! — послышался из глубины квартиры напевный голос.

На другой день в квартире профессора Лихачева состоялось собрание большевиков.

Венедикт Петрович приехал в полночь. Разговоры были еще в самом разгаре. Кое-кто, увидев профессора, смущенно встал. Неужели пора уходить? Хозяин кабинета остановился на пороге. Все уставились на Ваню.

— Позвольте, дядюшка, завершить беседу. А вы, может быть, пройдете в спальню на отдых? — не то спросил, не то посоветовал Ваня.

— Вы что же, боитесь, что я выдам ваши секреты?

— Нет, почему же? Вы, вероятно, устали, вам пора спать. — Ваня готов был подхватить профессора под руку и почтительно провести его в соседнюю комнату.

— Дай-ка мне стул. Я посижу, послушаю, о чем вы тут разговор ведете.

Не ожидая приглашения, профессор сел рядом с Ваней.

В накуренной комнате воцарилось молчание.

— Будем, товарищи, продолжать. Венедикт Петрович знает, что здесь происходит нелегальное собрание большевиков, — сказал Ваня с отчаянием в голосе.

Профессор слушал вначале рассеянно и каждого выступавшего встречал улыбкой недоверия. "Горе-спасители России! Младенческий лепет! Плавание по поверхности с помощью надувных пузырей!" — мелькало у него в уме.

Но по мере того, как разговор принимал все более напряженный характер, таяло, словно вешний снег на солнцепеке, и недоверие Лихачева к студентам. "Младенцы, но упрямые. Царизм, конечно, не свергнут, а царя попугать могут", — смягчил свои размышления Лихачев.

Суть острой дискуссии профессор не очень улавливал. Его сознание задерживалось лишь на отдельных фразах.

— Массы! Завоевание масс! Вот коренной вопрос будущей революции, гудел басок одного из студенток.

Остальное Лихачев не слушал. "Птенцы вы желторотые! Массы! Да известно ли вам, что российские массы неграмотны, забиты, они лежат, подобно валуну, на дороге общественного развития. Чтобы валун сдвинуть с места, нужен, по крайней мере, прочный рычаг. Уж не вы ли, сосунки, рискнете уподобиться этому рычагу?!" — полемизировал про себя профессор с высказываниями студентов.

— Революционное созревание масс пойдет стремительно. Война уже коснулась непосредственным образом миллионов людей. И самое главное в том, что рабочий и крестьянин оказались рядом, в одном окопе. Уж такова жизнь: крайние катаклизмы современной жизни сближают для совместных усилий решающие фигуры будущей социальной борьбы…

Это звенел приятный голосок племянника. "Ох ты какой стратег! И глядят все на него с уважением, видно, не такой уж Ванька тумак, как я порой про него думаю", — проносилось в голове профессора.

Но голова его в эту ночь-все-таки была во хмелю.

Французский коньяк, выпитый на именинах, делал свое дело. В глазах дрожали тени от кудлатых голов студентов, подпрыгивала люстра с медной цепью, поколыхивались стены в темно-розовых обоях.

— Ну, талдычьте здесь хоть до утра, а я пойду отдыхать. Дверь, Иван, не забудь запереть. Неонила Терентьевна спят-с!.. — пробурчал профессор и вышел из комнаты.

А через несколько дней произошло то, что рано или поздно должно было произойти: Ваньку Акимова, милого племянника и тайную надежду ученого, арестовали.

Арестовали его прямо в лаборатории.

В тот же день профессора Лихачева посетил студент, оказавшийся обладателем того самого баска, который на сходке в памятную ночь так увлекательно рассуждал на тему завоевания масс. Студент был изрядно сконфужен, взволнован и даже растерян. Он попросил у профессора разрешения войти в столовую и опрокинуть стол. Там, в тайнике, устроенном прямо под столешницей, хранились какие-то очень-очень, как сказал студент, важные революционные документы.

— С Иваном есть возможность снестись. У нас в предварилке свои люди, сказал студент, сдерживая свой рокочущий бас.

Лихачев вспылил:

— Передай Ваньке, что он мерзавец! Такому лбу надо на войне быть, а не проедать казенные харчи в тюрьме. — И он вышел, хлопнув дверью.

Через минуту профессор вернулся и подобревшим голосом сказал:

— Возьмите эти деньги. Тут сто рублей… Передайте, когда можно будет, этому негодяю Акимову и скажите ему, чтоб в тюрьме не распускал нюни, а если окажется в ссылке, то пусть наукой занимается — лучшее средство от скуки и спанья.

— Все в точности передам, — пообещал студент.

Запрятав бумаги в потайной карман студенческой куртки, бас отвесил профессору глубокий поклон и удалился. Лихачев представил на миг жизнь без встреч с Иваном, и сердце его стиснула тоска. "В экспедицию пора. Двинусь в низовья Оби. Попробую обследовать побережье океана в сторону Енисея… От Мангазеи наши предки ходили и к северо-западу, и к северо-востоку.

Надо посмотреть на все своими глазами", — размышлял Лихачев. Но это была мечта, чистая мечта, без малейших примесей реальности.

Дело в том, что охотники тратить деньги на экспедиции, да к тому же такие далекие и дорогие, окончательно перевелись. Правительство и прежде не очень щедро отпускало средства на науку, теперь оно, занятое военными заботами, и помышлять об этом не хотело. Найти честного воротилу, пожелавшего бы взять на себя огромные расходы, тоже было не просто. Могли, конечно, с великой охотой влезть в это предприятие англо-французские компании, аппетит которых к российским сокровищам разгорался с каждым годом все больше, но одна мысль о служении чужеземным интересам приводила Лихачева в негодование.

"Не ерепенься-ка, Венедикт Петрович, никуда ты в такое время не уедешь. Садись-ка за стол, раскладывай материалы своих сибирских экспедиций и попробуй сообразить, что из них вытекает. Дело тоже нужное, никто за тебя этого не сделает", — утешал себя Лихачев.

И он действительно приступил к такой работе, разворошив большой, окованный жестью сундук с архивами сибирских экспедиций.

В один из поздних вечеров, в самом начале этой работы к Лихачеву снова нагрянул обладатель баса.

— Иван переслал вам письмецо, Венедикт Петрович, — сказал студент, извлекая откуда-то из-под полы скрученный в трубочку листок бумаги.

— Не забывает, значит, дядюшку! — с ноткой удовольствия в голосе воскликнул Лихачев.

— Помнит и заботится, — угрюмо хмыкнув, прогудел бас.

Лихачев водрузил на нос очки, бережно развернул бумажную трубочку, зашевелил губами.

Лихачев прочитал письмо племянника молча, отошел к окну, закинул руки за спину, смотрел куда-то в небо.

— Ответа не будет? Есть возможность передать не позже завтрашнего утра, — сказал бас.

— Прошу подождать. — Лихачев присел к столу, размашисто написал:

"Ваня! Укладываюсь для немедленного отъезда. Забираю самую необходимую часть сибирского архива.

Если твое отсутствие будет менее продолжительным, чем мне думается, не забудь понаблюдать за моей квартирой, чтоб не растеклось нажитое без отца и матери добро по чужим рукам. Будь здоров! Дядюшка".

Лихачев перечитал записку, достал из стола хрустящий с черной подкладкой конверт, острожно вложил в него исписанный листок.

— Извините, профессор, конверт лишний. Письмо ваше будет запечено в булку, — чуть усмехнулся бас.

— Ну, в случае чего, сами выбросите! Старая привычка чтить адресата, пояснил Лихачев и, прихлопнув конверт тяжелым пресс-папье, подал его студенту.

А вскоре Лихачев уехал в Стокгольм. Пока он не вошел по трапу на пароход шведской компании, он не был уверен, что уедет.

Где бы он ни появлялся в эти предотъездные дни, он всюду обнаруживал признаки усиленной слежки за собой. Сыщики не оставляли его без внимания даже дома.

Они нагло прохаживались под его окнами, останавливали служанку Неонилу Терентьевну, расспрашивали ее, чем занят профессор.

Лихачев побаивался: вдруг арестуют. Но тут он опасность преувеличивал. Задерживать его никто не собирался. Наоборот, опасались, чтоб не раздумал с отъездом. Власти полагали так: пусть себе убирается куда-нибудь подальше от России, а то еще окрутят его революционеры, вовлекут в свои дела. Бороться с таким не просто, уж очень он на виду у всего Петрограда…

Лихачев был начеку до самой последней минуты.

Опасаясь, что могут быть похищены материалы, без которых его отъезд в Стокгольм потерял бы всякую целесообразность, он все чемоданы погрузил к себе в каюту и всю дорогу неустанно следил за ними.

В Стокгольме Лихачева встретили достойно его высокого звания. Худой, морщинистый старик с пожелтевшими волосами на клинообразной голове, прямой, как сухая жердь, назвавшийся членом Шведской академии наук и профессором древнего университета города Упсалы, произнес краткую речь:

— Я счастлив приветствовать от лица моих коллег столь выдающегося представителя российской науки.

Ваш приезд в Швецию будет способствовать добрососедскому духу наших наук, процветающих под эгидой русского императора и короля Швеции.

"Ну насчет эгиды, батенька мой, ты подзагнул от излишнего подобострастия перед царствующими особами", — подумал Лихачев, пожимая костистую руку шведского профессора.

Жизнь в Стокгольме оказалась на редкость скучной.

Один раз в неделю Лихачев поднимался на кафедру и прочитывал очередную лекцию. В остальные дни недели он был предоставлен самому себе. Вначале ему казалось, что так уединенно живег лишь он. Родина его находится в состоянии волны, которая неизвестно еще как и чем завершится, и шведы, люди осторожные, не спешат проявлять к нему, иностранцу, особо подчеркнутый интерес. Но вскоре Лихачев понял, что так же уединенно жили здесь все профессора. Они как бы чуждались друг друга, их общение не переходило за рамки служебных обязанностей. "Скукота, Ваня! Если тут от тоски не сопьешься и не рехнешься разумом, то и здоровым не вернешься", мысленно разговаривал с племянником Лихачев.

Первое время Лихачев проводил целые дни в путешествиях по городу. Он исходил его вдоль и поперек. Город чем-то напоминал Петроград, хотя не обладал мшь голюдьем российской столицы и замирал буквально $ наступлением сумерек. Но через две-три недели осматривать Лихачеву в Стокгольме стало нечего. Наскучил ему и порт, вызывающий приступы острой тоски. Иногда тут мелькали суда с русскими названиями. Особенно становилось горько на душе, когда они, развевая по небесному простору клочки дыма, удалялись к горизонту, за которым жила, страдала, боролась его родная Россия.

"Плюну на все предосторожности и поеду домой.

Дальше Нарыма меня не сошлют, а там я не пропаду.

Доделаю то, что не успел сделать в экспедициях", — рассуждал Лихачев в минуты отчаяния.

Но возвращаться все-таки было рискованно. "По крайней мере надо дождаться какой-нибудь весточки от Ваньки", — успокаивал себя Лихачев. И такая весточка наконец поступила. Писал, правда, не Ванька Акимов, а, по-видимому, все тот же бас, прозывавшийся, оказывается, Александром Петровичем Ксенофонтовым. Сообщая Лихачеву, что его квартира находится в прежнем порядке, а служанка Неонила Терентьевна пребывает в полном здравии, Ксенофонтов как-то между строк, чтобы не вызвать излишних подозрений военной цензуры, написал о самом главном: Иван отбыл в Нарым на четыре года. О нем, о Лихачеве, все дома стосковались, но ничего не попишешь, скоро его не ждут, знают, что у него там, на чужбине, дела неотложные и их когда попало не бросишь. Из этого намека Лихачев понял, что время его возвращения в Россию еще не наступило.

Ксенофонтов в конце письма сообщал Лихачеву свой адрес, по которому просил направлять письма, и обещал впредь быть более аккуратным в переписке. Именно после получения письма Ксенофонтова, окончательно разрушившего надежды на скорое возвращение Лихачева в Петроград, ученый распаковал свой сибирский архив и, обложившись бумагами, приступил к делу.

Условия для напряженной кабинетной работы были в Стокгольме отличные. Лихачев жил в удобной университетской квартире поблизости от Королевской библиотеки, книгохранилища которой содержали обширную справочную литературу на самых разнообразных языках мира. Нашлись в библиотеке и кое-какие уникальные материалы из ее рукописных фондов, касавшиеся приокеанских районов Сибири. Но, помимо всего этого, было еще одно важнейшее условие для успешности научной работы в Стокгольме одиночество, полное одиночество.

Лихачев всегда ценил одиночество, когда, насытившись материалами по самое горло, наступало время извлекать из него выводы, формулировать истины. "В суете да в спешке даже самая светлая голова не в состоянии высечь ни одной искры из глубин разума. Думать, думать, без устали думать над тем, что увидел, узнал, почувствовал", — любил говорить Лихачев своим ученикам.

Теперь здесь, в Стокгольме, в тиши профессорского особняка, отгороженного от шумной улицы стосаженной стеной из огромных дубов и лип, можно было работать не спеша, без суеты, и думать столько, сколько мог выдержать мозг.

За долгие годы работы Лихачев выработал собственную методику. Первое, что он требовал от себя, — полное, абсолютное знание материала. Какой бы гениальной ни была та или иная догадка, ученый не вправе считать ее истиной, пока он не овладел материалом, не прошел его насквозь (любимое словцо Лихачева!), не подтвердил взлет своей интуиции фактами.

Лихачев и прежде немало писал о Сибири. В его сочинениях, напечатанных в научных изданиях университетов, Географического общества, академии и просто хранящихся в архивах, были поставлены разнообразнейшие проблемы из областей геологии, минералогии, климатологии, фауны, флоры. Но теперь он осуществлял самую значительную работу, главную работу своей жизни, как он считал, капитальный труд о Западно-Сибирской низменности. Обширные пространства в два с половиной миллиона квадратных километров, равные по территории пяти Франциям, лежали перед его мысленным взором со всеми своими загадками, пока недоступными человеку. На множество сложнейших вопросов о происхождении, особенностях строения, тысячелетних геологических процессах, происходящих на этой необозримой равнине земного шара, должен был ответить Лихачев.

Несколько недель ученый разбирал свой архив, тщательно прочитывал каждую запись, всматриваясь в зарисовки образцов и чертежи рельефа и отложений, сделанные торопливо, наспех, сохрайившие порой потеки от дождевых струй и сырых ветров севера. Эти следы далеких путешествий как-то по-особенному волновали Лихачева. "А все-таки был рысак-мужик", — думал он о себе.

Когда эта работа была закончена, архив был растасован по полкам шкафа в зависимости от важности материала, содержащегося в тетрадях и картах, Лихачев отправился в Королевскую библиотеку. Тут он сел за ящики каталогов, и библиотекари едва успевали извлекать из потаенных хр" янилищ, уставленных стеллажами необходимые ему книги.

В юности Лихачев изучил французский язык. Живя в Германии, он в совершенстве овладел немецким. Кроме этих и родного русского языка, он прилично знал английский и итальянский. И шведский давался ему легко, просто, можно сказать, как-то попутно.

Служащие Королевской библиотеки немало повидали на своем веку ученых. Кроме своих шведских, у них перебывали ученые из многих стран мира, включая и заокеанских, но впервые они встретили человека, которому требовалась литература по такому широкому кругу вопросов.

Работал Лихачев увлеченно и споро. Чтобы не доводить себя до изнеможения, он строго регламентировал день и выполнял это самопредписание неукоснительно.

Вставал в семь утра. Завтракал быстро, но по-русски обильно, и работал до четырех. Потом об" едал, не торопясь просматривал газеты и журналы. В шесть часов дня он поднимался и, какая бы погода ни стояла на улице, отправлялся гулять по городу. Прогулка продолжалась не менее двух часов. После ужина он вновь садился за стол и работал до полуночи. Спал обычно крепко, но мало. Впрочем, несмотря на возраст, никогда не подбадривал себя дневным сном, считая, что это только расслабляет мышцы и надолго вносит тускловатость и натужность в работу мысли.

Но как ни увлечен был Лихачев, как ни забывал он в своих занятиях о времени, тревога за Ивана, за его судьбу не покидала ученого. С нетерпением он ждал от племянника весточки, дважды напоминал Ксенофонтову о своих беспокойствах, но Иван молчал и молчал.

"Пожалуй, зря я волнуюсь. Везут Ваньку не на курьерском поезде. От Петрограда до Томска пройдет он через десятки пересыльных тюрем. На каждом этапе — остановка, проволочка, мытарство. А ведь еще от Томска надо добраться до Нарыма. Тут уж совсем затоскует парень. Повезут на открытой барже. Если угадает в теплую погоду — счастье, а вдруг выпадет холодное время? Издрожится мой Робеспьер, увидит, что у революции, кроме парадной стороны — афористичных, звонких лозунгов, бурных манифестаций, зажигательных речей, есть тяжелые будни, изнуряющая изнанка, черный труд.

Сколько их, этих храбрых юных говорунов, надломилось в непосильных поединках с царскими сатрапами или пало перед безмолвными стенами казематов! Уж вон декабристы какие были герои, а ведь некоторые не выдержали, запросили пардону!" — рассуждал сам с собой Лихачев.

В эти минуты раздумий ему жалко было Акимова.

Хорошая, очень подходящая для науки голова была у Ваньки на плечах. "Растрясет свои недюжинные задатки в бесплодных политических спорах", вздыхал Лихачев.

Лихачев вспоминал путешествие вместе с Ванькой по Кети до берегов Енисея. Три месяца провели они тогда вместе. Иван только что окончил первый курс. Он выглядел совсем еще цыпленком. Но уже тогда чувствовалось, что у этого парня будет цепкая рука.

Лихачев на всю жизнь запомнил, какие интересные мысли высказывал Акимов, когда они, завершив промеры прибрежных обнажений, принялись рассуждать об особенностях среднекетского рельефа. Иван тогда развил оригинальный взгляд на взаимосвязь приенисейских горных хребтов с кетской равниной. Лихачев спорил с ним, ввертывал задиристые вопросы, но Иван отстаивал свое представление, и с таким азартом, что у него даже голос осип. Вечером, на ночевке, заполняя полевой дневник, Лихачев пересказал мысли Ивана и тут же в скобках пометил, что взгляд этот высказал И. И. Акимов.

Что касается его, Лихачева, то он считает точку зрения Акимова вполне научной и сформулированной исчерпывающим образом.

Перечитывая теперь в поздние вечерние часы свои дневные наброски к будущим главам книги, Лихачев шептал: "Почитать бы Ваньке вслух, пообсуждать коечто с ним, поспорить да дать ему, чтоб он глазами поелозил по моим страницам…" И хоть Лихачев работал временами до умопомрачения, все-таки одиночество грызло его, и чем дальше, тем сильнее. Грызло свирепо, упорно, как зверь грызет в неволе прутья своей клетки.

Но вдруг в лихачевском темном царстве вспыхнул луч света. Из Петрограда в Стокгольм прибыл некий Казимир Эмильевич Осиповский. В первый же день по прибытии Осиповский примчался к Лихачеву. Он передал ученому приветы от знакомых профессоров и учеников и, сообщив Лихачеву, что его квартира в полной сохранности, передал ему подарок от Неонилы Терентьевны — банку великолепного брусничного варенья, каковое профессор обожал до страсти.

Осиповский назвался доцентом, специалистом в области археологии и в известной мере учеником Лихачева, так как слушал его лекции, будучи студентом Казанского университета. Дело было давным-давно, и Лихачев, не очень-то запоминавший лица и фамилии тех, с кем он сталкивался в лекционных залах и лабораториях, не смог припомнить Осиповского.

Несколько часов подряд, отложив работу, Лихачев слушал рассказы Осиповского о жизни Петрограда и России, боясь пропустить хоть одно слово.

Казимир Эмильевич был говорун, краснобай. Слова струились из его уст легко, плавно, без малейших задержек. Каких только сторон российской жизни не коснулся Осиповский! Все он знал, во всех сферах был сведущ.

Заходила речь о положении рабочих в России, Осиповский строчил своей непередаваемой скороговоркой, кося юркими маленькими глазками на собственный увесистый горбатый нос:

— Положение рабочих, достопочтенный Венедикт Петрович, аховое. Заработки прежние, если не ниже, а дороговизна взвинтила все — не подступишься. Да и какие рабочие? На заводах полно бабья и подростков. Мастеровой люд уцелел только там, где производится оружие, где уж не обойдешься без умелых рук.

Интересовался Лихачев жизнью крестьян. Осиповский и об этом рассказывал обстоятельно, подробно, словно он только вчера приехал откуда-нибудь со Смоленщины или с Поволжья.

— Разорение! Полный упадок! Число безлошадных увеличивается катастрофически. Посевы сократились.

Избы разваливаются. Холод и голод бродят по селам.

Едят уже и лебеду и сушеный мох. Сирот и вдов становится все больше и больше.

— Ну, а что же наше правительство, батюшка царьгосударь? — спросил Лихачев.

— Вся надежда на Гришку Распутина, — хохотнул Осиповский и, не щадя Лихачева, который морщился и стонал от его рассказа о нравах, процветавших в высших сферах, передал все, о чем был сам наслышан в петроградских салонах и приемных.

— Что же, значит, один выход: революция? — не то спрашивая, не то утверждая, сказал Лихачев. — Ведь дальше падать некуда. Предел! Мракобес и авантюрист во главе такого государства! А? — вопросительно взглянул он на гостя.

Осиповский взметнул подвижными, как крылья птицы, руками, воскликнул:

— Полагайте как угодно-с!

— Чего ж тут полагать?! Ясно и без_ полаганий, — грубовато отозвался Лихачев.

— Царизм кончается, — опять взметнул руками Осиповский.

— Уж скорее бы подыхал! — рубанул кулаком Лихачев.

Скверно, невыразимо скверно было у Лихачева на душе. Проводив гостя, он долго шагал по комнате с завалами книг и бумаг по углам. "И что вы там, черти полосатые, медлите?! — мысленно обращаясь к Ивану, размышлял Лихачев. — Прохиндей и негодяй в качестве наставника царствующих особ?! А?! Ну, знаете, докатились! Хлопнули бы его, что ли? Нет, Ванечка, в прежние времена революционеры-то были посмелее вашего брата! Не ждали, когда очнется от спячки русский мужичок, сами не боялись замарать руки…"

Рассказы Осиповского о жизни России оставили такое гнетущее впечатление, что и на другой день Лихачев не мог работать. То лежал на диване, просматривая газеты с сообщениями о событиях на русско-германском фронте, то пил кофе, обжигаясь и чувствуя нытье под ложечкой, то подходил к столу и, рассматривая карту Обь-Енисейского канала, думал о том, как бы хорошо было ему, если бы где-нибудь, вот тут, в Зимаревке, на берегу Кети, жил он как простой рыбак и охотник, не ведая, не зная обо всех этих раздирающих душу неустройствах его страдающего отечества… "Пойти в ресторан да надрюкаться, что ли?" — не зная, как подавить тоску, думал Лихачев.

Но Осиповский словно подслушивал его мысли.

В полдень раздался звонок, и петроградский археолог впорхнул в дверь с легкостью весеннего мотылька.

— Ну как, достопочтенный Венедикт Петрович, самочувствие? Как спалось, как работалось, как отдыхалось? — застрочил пулеметной дробью Осиповский.

— Гнусно, отвратно, — пробурчал Лихачев, втайне радуясь, что Осиповский все же как-то отвлечет его от тяжелых мыслей.

— Что так? Нездоровится? — полюбопытствовал гость.

— Россия, — протяжно выдохнул Лихачев.

— А, бросьте вы страдачь о России! Проживет. Коли своего ума нашим правителям не хватит, призаймут у иноземцев. Бывало!

— Бывало! Да больше не должно быть! — почти рявкнул Лихачев.

— Не спорить примчался, Венедикт Петрович, — миролюбиво сказал Осиповский. — Приехал просить вас оказать вашему покорному слуге честь. Сегодня в ресторане "Континенталь" собираю своих знакомых. Хочется скорее войти в круг новых людей. Иначе здесь, в этой сытой, благополучной стране, можно повеситься от одиночества.

— К чему я, кажется, и приближаюсь, — мрачно пробубнил Лихачев и, глядя куда-то в сторону, подумал:

"Пойду развеюсь".

А спустя три часа Лихачев сидел в ресторане за столом, накрытым на немецкий манер: посуды вдоволь, а закус и выпивон подносят официанты. Положат кружок колбаски на тарелку, бережно нацедят сквозь хитрую пробку рюмочку зелья и уносят скорей подальше. "Эхма! За русским бы столом посидеть сейчас, чтоб вСе ломилось от еды-питья!" — тоскливо оглядывая гостей Осиповского, думал Лихачев.

Компания оказалась пестрой. Были какие-то две сухопарые англичанки, по-видимому, старые девы, без умолку говорившие о редкостных раскопках некоего господина Смита на одном из островов благословенной Эллады, шведский археолог, страшно унылый по внешности и молчаливый старик, лет этак, видимо, под девяносто, и молодой, по живости и темпераменту напоминавший самого Осиповского, француз Гюстав Мопассан.

— По имени я счастливо соединяю двух французских классиков: Флобера, чье имя ношу, и Мопассана, — пристукивая каблучком, отрекомендовался француз.

Встреча прошла уныло. Англичанки и швед никак не могли оставить своей излюбленной темы о раскопках удачливого господина Смита, а француз и Осиповский строчили о своем: о чудных парижских ресторанах, о парижанках, которые, как никто в мире, знают толк в одежде, и в пище, и в удовольствиях…

Лихачев лениво жевал перепаренное мясо, и настроение его все больше и больше падало. "Не было у меня здесь друзей, но и эти балаболки не друзья", — думал он, поглядывая на дверь.

Этот вечер запомнился Лихачеву как никакой другой. Еще не доехав до своей квартиры, он почувствовал себя так худо, что искры сыпались из глаз. Было такое ощущение, что на грудь ему кто-то невидимый положил железную плиту, а в легкие со спины вонзил трубки и качает по ним кузнечными мехами горячий воздух. Смахивая с ресниц и бровей холодные капли пота, Лихачев, придерживаясь растопыренными пальцами за стены, вошел в свою квартиру и рухнул на пол.

Пока служанка вызывала врача, Лихачев чуть господу душу не отдал. В короткие мгновения, когда сознание возвращалось к нему, он переводил глаза на свой письменный стол, и сердце сжималось еще сильнее. "Все пропало… Дело жизни… На растопку печей увезут шведы бумаги… Ваньке отдать… Ему, по праву только ему".

Но смертный час Лихачева еще не пришел. Отдышался он. Однако шведские врачи не обрадовали его: лежать в постели месяц по меньшей мере, а может быть, и все два. Первый раз в жизни Лихачев заплакал безутешными слезами. "За что такое наказание?! Кто же за меня провернет такую уймищу работы?! А умереть, не сделав ее, значит перечеркнуть семьдесят два года жизни".

Но слезы отчаяния, волнение никак уж не могли помочь Лихачеву. Скорее наоборот. Только спокойствие, безразличие ко всему на белом свете, строжайший режим… Только. Три недели Лихачев не жил, а существовал на земле, как существует какая-нибудь неразумная козявка, травинка в поле. Потом попросил служанку пододвинуть стол с полевыми картами экспедиций. Та поначалу воспротивилась, но врач не стал оспаривать желание больного.

— У профессора сердце сдает, а мозг у него железный. Пусть думает. Не возбраняется, — сказал швед.

Лихачев развертывал листы карт, испещренные его давними пометками, и рассматривал их часами, поражая своей сосредоточенностью и служанку, и сестру милосердия, ходившую за ним.

В его несчастном положении это были счастливые часы! Лихачев забывал о ноющей боли под лопаткой, мысленно переносился в те далекие годы, полные движения, движения и движения, прикидывал в уме что-то важное о своем деле, сопоставлял факты и оценки тех дней с обширными познаниями, сложившимися за десятилетия.

Осиповский не оставил ученого без внимания. Он посещал квартиру Лихачева ежедневно. Врача долго не допускали его к больному, и он не настаивал, прося лишь об одном: непременно передать Венедикту Петровичу его привет и пожелание быстрейшего выздоровления.

А через месяц Осиповский перешагнул наконец и порог кабинета ученого, превратившегося одно время в больничную палату.

— Ах, достопочтенный Венедикт Петрович! Чувство вины и теперь еще жжет мне щеки. Как-никак, а произошло это после злополучной встречи с моими друзьями, — застрочил Осиповский. — Как я страдал! И надо же было случиться этому именно в тот вечер!

— Ну что вы, Казимир Эмильевич! При чем вы тут!

Виновник — мое изношенное сердце, — утешал его Лихачев.

Однажды Осиповский явился к Лихачеву не один.

В прихожей ждал позволения войти Гюстав Мопассан.

Лихачев, конечно, разрешил.

Француз изысканно поклонился, но к постели подойти не рискнул. Лихачев сам протянул руку, приветствуя его.

Он пригласил гостей присесть.

— Ну, расскажите, господа, что там, на белом свете, делается? — не скрывая радости от общения с людьми, спросил Лихачев.

Осиповский взглянул с озорством в глазах на француза.

— Может быть, Гюстав, расскажете профессору новый анекдот о кайзере Вильгельме? — сказал по-французски Осиповский.

Гюстав сморщился:

— Простите, я мог бы, но не знаю, как отнесется профессор к непристойностям, без которых анекдот утрачивает соль.

— Валяйте, — выразительно моргнул Лихачев.

И Гюстав выдал свеженький парижский анекдотец о Вильгельме и русской царице-немке.

Тело Лихачева заколыхалось, кровать заскрипела, он уткнулся в махровое полотенце, сдерживая смех.

Вероятно, смех этот был очень целительным. Почувствовал Лихачев с этого дня заметное облегчение. Поворачивался в постели, легко крутил головой, чуть даже приподнимался, опираясь локтем на подушку.

Осиповский и Гюстав посещали Лихачева через два дня на третий. Он ждал их с нетерпением. Они приносили свежие новости, анекдоты, шутки.

Уходя от Лихачева, они оставляли его хотя и несколько утомленным, но, несомненно, поздоровевшим.

Как-то в одно из своих посещений Осиповский и Гюстав после анекдотов и шуток попросили Лихачева рассказать о будущей книге, ради которой он привез с собой все эти тюки с дневниками и картами. Лихачев не любил раньше времени посвящать посторонних в свои научные размышления, но ему очень хотелось, чтобы гости не оставляли его одного, и на этот раз, отступив от правил, он заговорил о своих изысканиях.

Осиповский слушал не слишком внимательно, разочка два даже зевнул в ладонь, зато Гюстав не спускал с профессора округлившихся глаз. То ли его в самом деле занимала вся эта довольно скучная материя, то ли он артистически разыгрывал особый интерес к рассказу профессора.

Осиповский и Гюстав ушли позднее обычного, поблагодарив Лихачева за столь содержательную беседу.

А Лихачев, оставшись один, вздохнул: "Ванька! Вот с кем сейчас мне бы поговорить".

Ванька же опять молчал. За все время жизни в Стокгольме Лихачев получил от Акимова одно-разъединое письмо, пересланное через Ксенофонтова.

Письмо двигалось на волах. Три месяца находилось оно в пути. Посланное, вероятно, из Нарыма с оказией, оно только из Петрограда до Стокгольма передвигалось средствами почты.

Но вести от Акимова уже приближались к Лихачеву.

Они поступили к нему до необычности странно.

Однажды утром служанка сообщила Лихачеву, что к нему пожаловал врач. Лихачев удивился. На этот день никаких посещений врача не намечалось.

— Ну что же, пусть проходит господин Яринг. Приглашайте, — сказал Лихачев, полагая, что к нему явился врач, лечащий его постоянно.

— Приехал другой врач. Незнакомый, — пояснила служанка.

— Все равно приглашайте, — распорядился Лихачев, С любопытством поглядывая на дверь.

Вошел высокий мужчина с окладистой русой бородкой, синеглазый, в белом халате. Поглядывая сквозь стекла очков на Лихачева, поздоровался на ломаном шведском языке. Когда служанка вышла из комнаты, врач присел возле кровати на стул.

— Будем знакомы, Венедикт Петрович, — заговорил он по-русски. Прохоров Сергей Егорыч. Товарищ по работе Акимова.

Они обменялись рукопожатием.

— Где он запропастился, негодный? За все время получил о г него одно письмо, и то из десяти фраз, — просияв, заговорил Лихачев.

— Прежде всего позвольте представиться до конца, — останавливая нетерпение Лихачева, сказал Прохоров. — Послан к вам группой эсдеков-большевиков, проживающих в Стокгольме в эмиграции. Мы давно знаем о вашем пребывании здесь, но старались не вступать с вами в связь, опасаясь каким-нибудь образом навлечь на вас излишние подозрения.

— Ну-ну, — изумился Лихачев, никак уж не предполагавший встретить и тут, на чужбипе, сподвижников Ивана.

— К сожалению, теперь в этом есть крайняя необходимость. Вот вам письмо от Акимова.

Прохоров достал откуда-то из-под халата довольно измятый конверт и подал его Лихачеву. Поспешно во-, друзив на нос очки в тяжелой роговой оправе, Лихачев прочитал письмо племянника. Иван был жив-здоров.

К Нарыму попривык. Несколько раз, пользуясь разрешением пристава, поднимался вверх по Кети. Встретил любопьиные промоины, при обследовании одной из них натолкнулся на следы кузницы. По всем данным, кузница тунгусских племен. Загадка прежняя: где тунгусы брали руду? Время в ссылке терять не намерен. Много читает, ведет метеорологические наблюдения, хочет выпроситься у начальства на Тым, пройти его с устья до вершины и сделать хотя бы внешнее описание. Кроме того, занимается двумя языками: во французском преуспел до свободного владения, английский дается труднее.

В школе партийных организаторов, созданной здесь из ссыльных товарищей, прочитал несколько лекций на тему "Естественные ресурсы России". Сто рублей, посланные через Ксепофонтова в предварилку, получены до последней копейки и истрачены на самые целесообразные нужды. Премного благодарен и обязан по гроб.

— Молодец Ванька, молодец! Не пал духом, не опустился, — шевелил полными губами Лихачев. Переведя взгляд на Прохорова, сказал со вздохом: А уж как мне Ванька надобен! Постарел я, господин Прохоров.

Сердце сдает, временами вижу хуже, а работы, батенька мой, на десять лет. Живу в одиночестве, как старый дед за печкой. Спасибо хоть навещает господин Осиповский, археолог, весьма милый и приличный человек. Не приходилось знавать?

Прохоров замялся, украдкой взглянул на дверь, понизил голос:

— Вот как раз поручено сказать вам об Осиповском: он не столько археолог, сколько агент главного управления тайной полиции. Его специальность — наблюдение за русскими эмигрантами в Скандинавских странах. Он прибыл в Стокгольм из Копенгагена. Вполне вероятно, что причина этой передвижки — вы.

— Это что же, молодой человек, сведения приблизительные или основаны на каких-то данных? — растерянно глядя на Прохорова, строго спросил Лихачев.

— Сведения, Венедикт Петрович, точнейшие.

— Гм, удивительно. Поистине беспримерно людское коварство, пробормотал себе в усы Лихачев.

— Хотел бы также кое-что сообщить относительно Гюстава Мопассана, продолжал тем же ровным голосом Прохоров. — Этот француз хорошо служит англичанам.

Сейчас он занят какими-то сделками со шведами по поручению русско-английского банка, а вернее сказать, в интересах компании "Лена Гольдфильде". Не чужд оный мусье и научных интересов, в особенности если они связаны с Россией. Стало известно, в частности, что большой интерес проявляет он, и не столько, конечно, он, сколько его хозяева, к вашим трудам о Сибири. Из Лондона поступило указание Гюставу повести с вами торг. Воротилы из Лондона задумали купить у вас ваши труды, так сказать, на корню. Именно потому мы и поспешили предупредить вас, Венедикт Петрович.

Лихачев не верил ушам своим.

— Купить мои труды? Указание из Лондона? — Гнев перехватил ему горло. Он хотел кричать, кричать громко, во всю силу, но голоса не было. Он шептал, и губы его дрожали.

— Да, да, да, — кивал Прохоров.

— Я вышвырну и Осиповского и Гюстава к чертовой матери! Я им покажу такой Лондон, что они навек забудут мою фамилию! — Голос Лихачева становился громче.

— Нет, нет, Венедикт Петрович. Прежде всего успокойтесь. Вам волноваться нельзя. Только крайняя необходимость понудила меня прийти, к вам до полного выздоровления.

— Ну что же мне делать? Что делать? Вернуться немедленно в Россию? Лихачев с тревогой смотрел на Прохорова, сидевшего в спокойной позе на стуле.

— Если угодно выслушать наш совет, то он сводится к следующему: полностью поправиться, Венедикт Петрович. Это во-первых, а во-вторых, ни малейшим образом не показать виду Осиповскому и Гюставу, что вы знаете их подлинное лицо.

— Да ведь противно, молодой человек! Они будут попрежнему набиваться в друзья! — поблескивая глазами, воскликнул Лихачев.

— А вам-то что? Пусть набиваются! — засмеялся Прохоров и встал. — Ну, позвольте откланяться. Думаю, нет необходимости в моем вмешательстве в ваше здоровье. Я педиатр.

— Увы, из детского возраста вышел, — немного повеселел Лихачев.

Прохоров пожал руку Лихачеву, оглядываясь с улыбкой, вышел из комнаты осторожными, неслышными шагами.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Иван Акимов и Федот Федотович уходили все дальше В тайгу. Верст двадцать старик не давал Акимову отдыха. Шел, шел, шел. Поскрипывали лыжи, сыпалась с потревоженных веток снежная пороша.

— Терпи, паря. Уйдем подальше- от деревень, тогда и отдохнем. Чтоб ни один гад не вздумал догонять нас, — говорил Федот Федотович, поджидая Акимова, отстававшего на подъемах из логов.

Акимов двигался в облаке пара. Дышал шумно, выпуская из дрожавших ноздрей белые клубы, влажной рукавицей вытирал мокрое от пота лицо.

— Давай, отец, давай. Вытерплю, — облизывая обветренные губы, с хрипотцой от натуги отзывался он.

День стоял яспый, сияло холодное солнце, окрашивая позолотой бело-темные леса. Небо было высоким и голубым-голубым, как в августе. А стужа крепчала: потрескивал лед на болотах, постукивала земля, раздираемая морозом. Дятлы не щадили клювов, рассыпали дробный стук по тайге, торопясь подкормиться, пока древесные червяки намертво не прикипели к кожуре деревьев.

На ночевку остановились в глубоком логу, на берегу дымившейся речки. Федот Федотович скинул с ног лыжи, снял со спины ружье, добродушно сказал:

— Ну, паря Гаврюха, иди в избушку, отдыхай. Замаял я тебя нонче. Сейчас печку запалю.

Акимов осмотрелся: никакой избушки он не видел.

Усталось шатала его, хотелось немедля лечь, раскинуть руки и ноги, закрыть утомленные белизной глаза.

Федот Федотович заметил недоумение Акимова, засмеялся:

— Эвот где мой дворец… — Старик проворно лыжами разбросал снег, и в береге показалась дверь.

Избушка была крохотная, но все необходимое в ней имелось: печка в углу, нары, столик в две плахи, два чурбака для сидения. Потолок и стены избушки были шн крыты изморозью, и застоявшийся холод отдавал плесенью.

— Приляг, паря, приляг. В сей момент печку спроворю. Дрова и лучина с осени у меня тут заготовлены, — присев на корточки, сказал Федот Федотович.

Печка в тот же миг загудела, и через несколько минут избушка стала наполняться теплом.

Акимов сбросил полушубок на нары, снял бродни, лег. Федот Федотович вышел, застучал котелком, жалобно проскрипел под его ногами промерзший снег. И все на этом оборвалось. Но сон Акимова был недолог. Федот Федотович дошел до речки, зачерпнул в котелок воды и вернулся, затратив на все от силы четверть часа. Когда дверь скрипнула, Акимов поднял голову.

— Отдыхай, Гаврюха, пока чай скипит! — сказал старик, но Акимов поднялся освеженный, будто выкупанный в целительной воде.

— Как в яму ухнул, — усмехнулся Акимов, дивясь тому, что произошло с ним.

— Молодому — минута, старому — час на отдых дадены, — понимая, о чем говорит Акимов, сказал Федот Федотович и приладил котелок на круглый проем печки.

Акимов встал с нар, намереваясь помочь старику в приготовлении ужина.

— А давай неси с воли припас. На кляп я мешки подвесил, — сказал Федот Федотович в ответ Акимову.

За время своей жизни в Нарыме Акимов хорошо уже освоился с особенностями местного просторечия. Он вышел за дверь, на волю, и тут на огромном деревянном гвозде-кляпе, вбитом прямо в стену избушки, увидел мешки с продуктами — припасом.

Небо подернулось густой синевой, и в тайге быстро стемнело. Чуточное окошечко в стене над нарами погасло. Федот Федотович достал с полочки банку-жировичок, зажег фитиль. Тьма отступила в углы. Читать при таком свете — глаза надсадишь, а ужинать вполне можно.

Федот Федотович нарезал хлеба, настрогал мороженую осетрину, присыпал ее перчиком, очистил две луковицы, подал одну Акимову.

— Ешь, паря. На место придем — свежей дичины расстараемся, — угощал старик.

— А что, дедушка, далеко мы сейчас от Парабели? — спросил Акимов.

— Не догнать нм! — махнул рукой старик и, помолчав, ухмыльнулся: — На всяк случай попервости я их запутал. Вспомни-ка, сколько раз мы дорогу пересекали?

А потом в кедровнике пять кругалей сделали. Начнешь такую петлю распутывать — сам запутаешься. Непосильно их сноровке такое! А тут еще снежок с утра след припорошил.

— Ничего не заметил: ни дороги, ни кругалей, — признался Акимов. Казалось мне, что идем все время по прямой.

Старик довольно рассмеялся, приглаживая белые кудрявые волосы, сбившиеся под шапкой. Слова Акимова были для него лучше всякой похвалы.

— В том она и закавыка! Ты думал, что идешь по прямой, а я тебя кружил, как щепку в омуте. А до Парабели тут напрямую верст двадцать. — Посмотрев на Акимова в упор, Федот Федотович с покровительственной ноткой в голосе добавил: — Ходок ты, паря, хороший.

Жила в тебе прочная, и силенка есть. Сколько тебе годов-то?

— Двадцать третий минул.

— Холостой, женатый?

— Холостой.

— Оно и ладно. При такой жизни одному куда легше.

— Гораздо легче, дедушка.

Акимов опустил голову, и мгновенно вспомнился ему Петроград. Месяца за три до ареста Ксенофонтов познакомил его со своей сестрой Катей. Девушка училась на Бестужевских курсах и помогала брату в организации подпольной работы. Катя очень пришлась Акимову по душе. Но в делах сердечных Иван был малоопытен.

В ранней юности его постигла неудача, оставившая в его сознании глубокий след. Лет восемнадцати от роду он, сын лесничего, влюбился в дочь лесозаводчика. Жили на Каме. Избранница Акимова ответила ему пылкой взаимностью. Отец и мать Ивана видели, что парень намеревается рубить сук не по себе, но расположение к сыну семьи богатого лесозаводчика льстило им.

С клятвами быть до гроба верными друг другу Иван расстался с подругой, отправляясь в столицу на учение.

В первые месяцы разлуки он получал от любимой письма чуть ли не каждый день. Затем они стали поступать реже, и тон их становился все более холодным.

К весне письма перестали приходить вовсе. Иван мучился, посылал письмо за письмом, телеграмму за телеграммой, с нетерпением ожидая каникул. Воображение рисовало ему самые жуткие картины — она трагически погибла или тяжело заболела. Родные щадят его, не сообщая всей правды. За неимением новых писем он перечитывал десятки раз старые, наполненные горячими клятвами в верности и любви. О том, каковы были подлинные причины ее молчания, Иван и подумать даже не мог.

За неделю до каникул, когда его мучения стали просто невыносимыми, все объяснилось: возлюбленная Ивана вышла замуж за поручика Пермской воинской команды и преспокойно живет теперь в доме своего отца на главной улице города. Весть об этом Иван получил довольно обычным образом: один из его однокашников по гимназии, оставшийся дома, описывая события собственной жизни, подробно расписал, как они гулеванили на свадьбе "Ленки Селеверстовой, к которой, кажись, твоя особа была не очень равнодушна".

Вот тогда-то Акимов, потрясенный вероломством своей милой, и заспешил в Сибирь к дядюшке Лихачеву, собиравшемуся в очередную экспедицию.

Живя в Петрограде, Акимов мпого встречал красивых и умных девушек, но урок, который ему преподнесла жизнь, оказался крайне чувствительным. Он проходил мимо всех признаков внимания, которые проявляли к нему его сверстницы. Только одна Катя Ксенофонтова вдруг всколыхнула его чувства. Она и теперь оставалась незабываемой. Высокая, гибкая, темноволосая, с большими карими глазами, Катя говорила низким, сочным голосом совершенно редкостного тембра.

Плавные, неторопливые движения, манера обо всем судить сдержанно, скромная, доверчивая улыбка, которой она одаривала собеседников, выделяли ее из всех девушек, знакомых Акимову.

Иван вначале чувствовал себя стеснительно в обществе Кати, терялся, говорил банальности, а то и замолкал, насупившись и выпятив нижнюю губу. Катя замечала все это, но ничем не выдала себя. Снисходительно прощая Ивану странности поведения, она еще больше располагала его к себе. Постепенно у них установились искренние товарищеские отношения, позволявшие вести себя просто, доверчиво, делиться самыми сокровенными мыслями о жизни, о людях, о науке, о революции. Вероятно, Иван тоже нравился Кате. По крайней мере он был не безразличен ей. И он и она избегали прямо говорить о своих чувствах, может быть, потому, что оба втайне понимали, что идут к этому неизбежному моменту.

Вероятно, так и случилось бы очень скоро, если б Акимова не арестовали. Когда он оказался в предварилке, Катя, по своей ли доброй воле или по поручению организации, приняла в его судьбе самое живейшее участие. Она носила ему передачи, книги, деньги, ухитрилась переправить несколько важных сообщений комитета, в том числе инструкцию о поведении на следствии и суде.

Как-то однажды, возвращая Кате через надзирателя пустую сумку, Акимов вложил в отпоровшийся краешек записку: "Катюша, милый товарищ! Спасибо тебе за твои хлопоты. Я много думаю о тебе и очень скучаю, и все, видимо, потому, что люблю тебя".

Акимов не был уверен, что Катя получила записку.

Сумки при возвращении тщательно осматривались, и, возможно, его записку вымели с мусором во время уборки приемной предварилки.

"Надо бы мне раньше с ней объясниться. Какая девушка! А теперь все пропало… Когда я вернусь в Петроград, Катя, может быть, станет женой какого-нибудь технолога или медика. Хорошо, если человек окажется достойный, но уж очень много всяких прощелыг подстерегают создания, подобные Кате…"

— Ну чо, паря, задумался? Ешь строганину, пей чай, да и на покой, заботливо сказал Федот Федотович, придвигая Акимову дощечку с янтарными кусками осетрины.

Аппетитно захрустели хрящи на крепких зубах Акимова. Старик тоже не отставал, ел по-молодому быстро, прихлебывал из кружки горячий чай, ладонью вытирал пот с забронзовевшего на морозе лица.

Акимову давно хотелось кое о чем порасспросить Федота Федотовича, но он совершенно не представлял, осведомлен ли старик как-либо о нем самом. Излишнее любопытство могло породить встречные вопросы, отвечать на которые было бы в его положении нелегко. Акимов помалкивал, с улыбкой поглядывал на старика. "Если ты, дед, истинно благородная душа и спасаешь нашего брата не из-за корысти, то будь здоров еще сто лет", — думал про себя Акимов.

Что касается Федота Федотовича, то он просто сгорал от любопытства, но пуститься в расспросы не рисковал, помнил строгий наказ зятя Федора Терентьевича Горбякова. "И еще вот что, фатер, — сказал тот на прощание, с разного рода вопросами к этому человеку не вяжись.

Вполне допускаю, что рассказать всю правду о себе он не сможет, а вранье, как знаешь, для честного человека — нож в горло".

Взаимное молчание продолжалось до середины ужина. Первым его нарушил Акимов. "Ведь если я с ним буду молчать, то он сбежит от меня раньше времени", — подумал Акимов, представив себя один на один с этим лесным океаном. На миг ему стало не по себе.

— Скажи-ка, Федот Федотович, — прямо идя на риск трудных вопросов, начал Акимов, — ты с малых лет в ыарымских лесах обитаешься?

Старик отозвался с великой готовностью:

— Нет, паря. Тутошний я тридцать годов с гаком.

— Из каких мест прибыл сюда?

— Шибко кривая дорога выпала мне. С Сахалина.

Вечный поселенец.

— С Сахалина?! — воскликнул Акимов, осматривая старика каким-то повым взглядом. Кудрявый, розовощекий, с добрыми серыми глазами, старик никак уж не производил впечатления бывшего каторжника.

— Ну а на Сахалин как попал? — забыв о всяких предосторожностях, спросил Акимов.

— По царевой воле, паря.

— Ты что же, уголовный или политический?

— Суди как хочешь. С дружком предателя мы уклинили. Товарищей он под петлю подвел.

— Грабеж замышляли?

— Люди мы смиренные. Забастовка, вишь, случилась. Работал я в ту пору грузчиком на демидовском медеплавильном заводе. Хуже каторги! Ну, взбунтовались, конешно! Заговор между собой: так и так. Лучше сдохнуть сразу, чем умирать день за днем. Управляющий стражу вызвал. А мы стоим на своем — и баста. И все б ничего, да затесалась в нашу головку одна гнида. Чурбаков была ей фамилия. Выдал всех зачинщиков подчистую. Увезли их куда-то, и сгинули они все четверо.

А все же перед кончиной успели они передать, от чьей черной руки смерть принимают. Тогда-то и порешили мы убрать эту гниду. Белый свет чище будет. Долго гадали, кому и как дело сделать. Вызвался мой напарник Филипп, и я с ним. Оба холостые, бессемейные, силенкой бог не обидел. Ну, короче сказать, подкараулили мы его и… А он, гнида полосатая, оказался живучий. Выжил, приполз домой и снова донес. Нас с Филькой — в первую голову, а потом и остальных, которые причастные были… А гнида-то все-таки подохла, сказывали петом, что могилку его с землей жители сровняли, чтоб не поганил честных усопших.

Двенадцать человек укатали на Сахалин. Нам с Филькой по десять годов каторги и вечное поселение.

Филька, связчик мой, и пяти годов не вытянул. Высох, как щепка, изошел кашлем с кровью. А мне, вишь, пожилось. И эдак ломали, и так… Ничего не взяло!

Тут как-то вдруг чуть-чуть просвет вышел. Говорят: те, которые на вечное поселение, могут с Сахалина на другие отдаленные земли, передвинуться: Нарымом прозываются. Охотников, конечно, не сильно много нашлось, а были все-таки. Рассуждали как? Что Сахалин, что Нарым все равно гибельные места, а только Сахалин приелся, сидит у каждого в печенках, а Нарым в новинку и вроде поближе к родине…

За короткие минуты рассказа Федота Федотовича живо представилась Акимову трудная жизнь этого человека. Старик стал ему и ближе, и дороже, неотступное чувство настороженности улетучилось бесследно. "Нет, этот не выдаст, пристава не приведет, сбережет, насколько хватит сил, — с облегчением в душе думал Акимов. — А, какова Россия?! Даже в самом далеком уголке, при безлюдье, встречаешь примеры ужасной социальной несправедливости и классового порабощения!

Нет, толька революция, глубокая, очистительная, может вывести Россию из той трясины, в которую завели ее самодержавие и капиталисты!"

Федот Федотович заметил, что его рассказ произвел на беглеца впечатление. Заглянув Акимову в глаза, старик с усмешкой сказал:

— Нагнал я, паря, на тебя тоску. А ты не кручинься! Чего человек не переживает, каких бед не переносит! Иной раз оглянешься и сам себе не веришь. Будто не ты сам, а кто-то другой всю эту поклажу на своих плечах протащил… А ты томский или дальний? — вдруг переходя от рассуждений к вопросам, спросил старик.

"Ну вот, начинается", — промелькнуло в уме Акимова, но сейчас он уже не испытывал тревоги перед любопытством старого человека.

— Дальний.

— А пошто запоздал-то? В такую пору бежать — гиблое дело. Берега с реки на три версты просматриваются, каждая былинка как на ладони. И в лесах не схоронишься — холодище. Бесприютное время!

И вдруг Акимому захотелось рассказать старику всю правду: комитет поручил ему пробиться в Стокгольм, явиться к Лихачеву, быть возле него, спасти материалы научных изысканий ученого от расхищения зарубежными коршунами, сберечь их для отечества, которое скоро, совсем-совсем скоро станет царством рабочих и крестьян…

Но в последний миг Акимов сдержался. "Успею еще рассказать. Не приведи господь, если в тайге придется до весны задержаться", — подумал он.

— Уж так случилось, Федот Федотыч, — сказал Акимов, — рисковал. Не будь погони, может быть, пробился бы.

— Уж это так. Без риска в буран во двор не выйдешь, а если край как надо, то и в тайгу полезешь, — с пониманием отозвался Федот Федотович.

После ужина Акимов набросил на плечи полушубок, вышел "на волю". Мороз в ночь вроде смягчился. Небо покрылось тучками, и звезцы перемигивались только в самой вышине небосвода. Ветер посвистывал между макушек деревьев, но здесь, на земле, было тихо, и согнутые снегом ветки оставались неподвижными.

Азимов смотрел на небо, прислушивался, думал:

"Какое же сегодня число? Кажется, двадцатое ноября.

А день? Пятница. Нет, четверг. А может быть, уже суббота… Если б все произошло удачно, ходил бы я теперь по улицам Стокгольма… Хорошо, если Прохоров не оставит дядюшку в одиночестве, хорошо, если тот поправится и сумеет сам постоять за себя… Хорошо, если не затянется мое сидение… Да, хорошо то, что хорошо… Но как бы не сложилось все плохо".

Акимов не слышал, как подошел к нему Федот Федотович. Старик несколько минут стоял неподалеку от него, попыхивая трубкой.

— Снег собирается, — поглядывая на небо, сказал старик.

Акимов вздрогнул — таким неожиданным был голос Федота Федотовича.

— Сегодня четверг или пятница? — спросил Акимов.

— Ты чо, паря! С счету, что ль, сбился? Пятница доходит. Завтра суббота. Придем на место, баню топить будем. С устатку хорошо попариться.

— А снега не видно, Федот Федотыч. — Акимов втянул в себя холодный воздух.

— К утру навалит пол-аршина. След наш прикроет. — Старик засмеялся. Уж как, поди, урядник мечется туда-сюда, носом водит, глазом зыркает… Пойдем, паря, спать. Никто нас тут не тронет.

Акимов зевнул, потянулся до хруста в костях.

— Да-а, поспать не мешает. Спал это время так себе: один глаз закрыт, другой смотрит, в одном ухе покой, другое полет пушинки слышит…

— Маета! — Федот Федотович тоже зевнул.

Они вернулись в избушку. Бока печки пылали жаром. Стало уже душновато. Федот Федотович поколдовал возле печки, потом вытащил в стене круглую затычку.

В отдушину потянуло свежинкой. Акимов раскинул полушубок, подбил сено к стене, под голову, лег.

Федот Федотович примостился с краю и уснул быстро, едва уложив голову на пахучее сено. Акимов хотел спать смертельно, но уснуть сразу не мог. Прислушивался. Постреливали в печке дрова, постукивал о крышу землянки сучок. По-видимому, ветер крепчал.

В полудреме Акимову вспоминались то Катя Ксеиофонтова, то дядюшка Венедикт Петрович, то обрывки каких-то споров на собрании большевиков Нарыма, с которого он ушел прямо в лодку. Наконец он уснул.

Когда Акимов открыл глаза, то увидел Федота Федотовича. Стараясь не греметь котелком, старик готовил завтрак.

— Доброе утро, Федот Федотыч! — вскакивая с нар, сказал Акимов.

— Здорово, паря! Ну как спал-почивал на новом месте?

— Крепко.

— А снег валит, как дым из трубы. Ни зги не видно. Теперь раньше обеда не остановится.

— Пережидать будем?

— Почаевничаем и пойдем.

— Схожу снегом умоюсь.

Акимов завернул рукава верхницы, шагнул в белое месиво, кружившееся со свистом и воем. Он вернулся запушенный снежной порошей, с мокрыми руками и мокрым лицом.

— О, замечательно как! О, хорошо как! — рокотал Акимов, чувствуя прилив сил и бодрости.

Федот Федотович пододвинул кружку с горячим чаем.

— Грейся, паря Гаврюха.

Они принялись за еду. И снова, как вчера, их трапезе не хватало задушевного разговора. Они посматривали друг на друга, и каждый думал о своем. "Знает ли Гаврюха, кто укрыл его? Знает ли он, кто послал меня с ним в тайгу? По-первости робостно ему было. Боялся, поди, что приведу его к черту в лапы. Чудак! Эти дьяволы с шашками в ножнах сроду мне поперек горла были".

Почти об этом же думал и Акимов. "Знает ли старик о девушке, которая укрыла меня? Интересно бы узнать, кто она. Может быть, его дочь? А знает ли он того, кто здесь, в Парабели, поддерживает связь с Нарымским комитетом? Кто он, этот человек? А может быть, сам старик, хотя он, кажется, малограмотен, а лаписка с инструкцией мне написана образованным человеком".

Однако начать разговор и попытаться выяснить волновавшие их вопросы они не рисковали. Федот Федотович помнил наказ зятя: "Не вяжись к человеку с расспросами". Акимов же за четыре года подпольной работы усвоил святое правило: "Конспирация — мать успеха.

Не торопись доверяться. Доверяясь, помни о безопасности товарищей".

Все же сидеть напротив друг друга и молчать было неудобно. Акимов расспрашивал старика о том, о сем, а главным образом о тайге.

— Тут, паря, лесов столько, что хоть сто лет живи, а всех мест не обойдешь, — с охотой рассказывал Федот Федотович. — И озер многое множество: есть глубокие — дна не достанешь, темные водой, а есть светлые, родниковые. Леса тут тоже разные. Вчера шли больше березниками да ельниками, а сегодня в чистый лес ступим: сосняк, кедрач, и такой кедрач, что душа у тебя возрадуется. Дерево к дереву.

Слушая старика, Акимов про себя думал: "Встречусь с дядюшкой, первым делом начнет расспрашивать о местах, в которых побывал. Если расскажу приблизительно, примется ругать. "Болван ты, Ванька! Какой случай упустил! — скажет он сердито. — Карту надо было сделать, опись и зарисовки произвести". Опись, зарисовки… А, собственно говоря, чем производить опись? И на чем? В шапке запрятан огрызок карандаша с мизинец величиной и клочок измятой бумаги в две ладони — не больше. Прихватил в самый последний момент — вдруг возникнет неотложная необходимость что-то написать…"

— А кого промышляешь, Федот Федотыч, зверя или птицу? — Любопытство Акимова разгоралось с каждой минутой разговора.

— А как когда. В прошлый год купецкий приказщик позвал охотников, говорит: "Велел хозяин добыть ему как наиможно больше тетеревов и глухарей. Будет отправлять в сам Питер, а может, куда и подале, в заморские страны. Сказывал, будто сильно чужеземцы почитают нашу птицу". А нонче вот наоборот дело повернулось: давай ему больше пушного зверя, а особо горностая. Повезет вроде все сам на ярмарку к англичанам.

— А как платит купец? Не обсчитывает?

— Ну как же не обсчитывает!.. Без этого не бывает.

Вначале приемщик обсчитывает. Ему тоже пить-есть надо. Потом кладовщик. Потом управляющий. А там дальше — хозяин. Он уж о барыше печется…

— Один — с сошкой, семеро — с ложкой, — усмехнулся Акимов.

— Вот-вот! — весело рассмеялся Федот Федотович и встал. — Ну, паря Гаврюха, пора в дорогу. С богом — ура.

Старик прибрал со стола посуду, осмотрел печку, не торопясь оделся. Акимов пристально наблюдал за ним, запоминая все, что он делал. "Неужели придется до весны прозябать в этих трущобах?" — думал Акимов, ощущая холодок внутри. "Все может случиться, Иван, — сам себе отвечал Акимов. Учись жить по-таежному, береги терпение, оно еще тебе пригодится".

Метель не унималась. И небо и земля — весь белый свет был заполнен взбудораженным снегом. Снежинки забивали глаза, ноздри, уши, при порывах ветра остервенело хлестали по щекам. Деревья качались, поскрипывали. Было сумрачно, серо, как бывает перед наступлением потемок…

— Скоро, паря, в кедровник войдем, там будет и тише и теплее, — утешал Акимова Федот Федотович.

Действительно, не прошло и часа, как чахлое разнолесье кончилось и потянулась гряда чистого кедровника. Деревья были могучие, разлапистые, смыкавшиеся сучьями друг с другом. Сюда, под зеленый шатер, метель пробивалась какими-то редкими судорожными толчками.

— Видел, паря Гаврюха, какой он защитник — лес наш! Теперь уж нам никакой буран не страшен. До самого стана по кедровнику дойдем!

Федот Федотович шел, как и вчера, впереди, но сегодня он не спешил, часто останавливался, перекидывался с Акимовым словечком-другим.

— Замело-закрыло наш след! Сам дьявол ничего не отыщет! — повторял Федот Федотович, и довольная улыбка лучилась из его глаз. Спокойствие и уверенность старика Акимов объяснял только одним: опасность миновала. Вчера старик был и насторожен, и тороплив. По-видимому, возможность погони он все-таки допускал и потому-то, не щадя сил, спешил уйти как можно дальше от Парабели.

Стало уже вечереть, когда они подошли к стану Федота Федотовича. На опушке кедровника, упиравшегося в озеро, кое-где дымившееся полыньями, стояла изба.

И хотя она утопала в снегу, Акимов сразу определил, что она несравнима с той избушкой, в которой они провели прошлую ночь: изба была срублена из толстых бревен, в ней имелось большое окно, из крыши торчала, как указательный палец, железная труба.

— Изба у тебя, Федот Федотыч, как в деревне, — сказал Акимов, выпрастывая ноги из лыжных постромок.

— Живал здесь и зимой, и летом, и осенью. А гляди-ка, вон и амбар у меня тут есть, и баню срубил. Как можно без этого человеку?

Внутри изба вовсе поразила Акимова. Она была просторной, светлой, стены тесаны, желты от просохшей смолы. Пол из струганых кедровых плах, потолок высоко: руку вскинешь над головой — не достать его. Нары в два этажа. В одном из углов уютно приткнут стол.

Акимов кинул на него взгляд, и впервые за эти недели потянуло его сесть к столу, разложить книги, бумаги, подумать над чистым листом. "А записать надо бы многое, — думал он. — Во-первых, по поводу нашей дискуссии в Нарыме относительно перерастания империалистической войны в войну гражданскую. Необходимо обстоятельнее разработать вопросы вооружения рабочего класса. Способы организации боевых дружин, методы их обучения в условиях нелегального существования. Хорошо бы, если б кто-нибудь из товарищей, владеющих опытом декабрьского восстания в Москве, разработал бы своеобразный учебник тактики… А потом надо записать на память о полыньях на реках и озерах этой местности… Венедикт Петрович, безусловно, заинтересуется ими…"

Акимов снял с плеч поклажу, прошел к столу, сел на круглый обтесанный чурбак. И тут только вспомнил, что ни книг, ни бумаги, ни средств записи у него нет.

— Уморился, паря? — спросил Федот Федотович, устраиваясь на коленях возле печки.

— Сегодня не устал, а вчера едва ноги дотащил, — признался Акимов.

— Ну, теперь спешить нам некуда, Сейчас избу обогреем и баню начнем топить.

— Это хорошо!.. Покажи, Федот Федотыч, где у тебя тут что: лопата, топор, ведра. Пойду баню готовить, — предложил Акимов.

— А в самом деле — зачинай! Пока я тут хлопочу, ты там то-сё сделаешь. Пошли-ка!

Они вышли. Федот Федотович вытащил из амбарушки пешню, лопату, бадейку.

— Поначалу, паря Гаврюха, пробей тропку к бане и к озеру. Вон у того дерева расчисти снег и продолби прорубь. А дрова в бане на топку я завсегда оставляю.

Придешь иной раз, а тебя туда-сюда качает. — Федот Федотович окинул Акимова взглядом, как бы оценивая, достаточно ли расторопный помощник появился у него.

— Все понял, Федот Федотыч, — сказал Акимов.

Как только старик скрылся в избе, Акимов ретиво принялся за работу. Тело его давненько уже тосковало по горячей воде. Хотелось скорее натопить баню, залезть на полок и прогреться до костей.

Тропку к бане и. озеру он прочистил быстро. Задержался на долбежке проруби. Пешня была легкой, скользила в руках. Несколько раз Акимов чуть не угодил пешней по собственной ноге. Сноровки владеть пешней у него не было. Хоть инструмент простой, а пользоваться им надо умело. Акимов налегал на силу, втыкал пешню в лед чуть не по самую рукоятку, а надо было бросать ее легко, играючи, но непременно под большим наклоном. Пока приноравливался к инструменту Акимов, пришел Федот Федотович. Посмотрев на работу Ивана, с усмешкой сказал:

— Зря, паря Гаврюха, пар расходуешь. Дай-ка! Вот эдак надо долбить.

Через пять минут в проруби забулькала вода. Акимов принялся бадейкой таскать воду в баню. Пока он наполнял котел, вмазанный в каменку, и две кадки, Федот Федотович разжег топку. Густой, смолевой дым потянулся в открытую дверь бани.

— Прикрыть бы дверь, Федот Федотыч. Так мы, пожалуй, и к утру баню не нагреем, — забеспокоился Акимов.

Но в этих делах он был полным профаном.

— Не бойся, паря. Как уголья нагорят в печке, так и прикроем. Жарко будет. Дух перехватит! Пусть топится. Пойдем в избу, перекусим, а чаевничать после бани будем. У меня и брусника найдется.

Всухомятку похрустели сухарями. Федот Федотович поручил Акимову следить за печкой, а сам принялся налаживать светильники. В амбарушке у него хранился запас рыбьего жира. Из туеска он наполнил им банки, фитили обмакнул в туесок, закрутил их верхние концы, продернув в круглые жестянки. Один жировик поставил на полку в избе, другой взял с собой в баню.

Зимний день в тайге короткий, вечер опускается стремительно и неслышно. Наступили сумерки. Акимов сидел возле печки, бездумно, в полудреме прислушивался к ее шуму. Сколько так просидел, он не мог бы сказать. В дверь потянуло холодом.

— Баня готова, паря. Как ты, попариться-то любишь, нет ли? У меня и венички тут заготовлены. Запарил сейчас и тебе и себе. А ты что ж в темноках сидишь?

Старик зажег жировик, скинул полушубок, но шапку не снимал, а рукавицы взял под мышку. Акимов смотрел на него с удивлением.

— В баню тут я без одежки хожу, — сказал Федот Федотович, уловив недоумение Акимова.

Акимов заколебался: может быть, и ему идти без полушубка? Предбанника ведь нет. Полушубок придется бросить прямо на снег возле бани. Но почему старик оставался в шапке и прихватил с собой рукавицы, Акимов пока не понимал. Ну шапка — туда-сюда, можно объяснить: старик бережет от простуды голову, но вот рукавицы? Зачем же они ему сейчас?

Акимов все-таки не рискнул идти в баню раздевши.

Накинул полушубокт надел шапку, зашагал вслед за Федотом Федотовичем.

В дверь бани пахнуло жженой глиной и распаренным березовым листом. Жировик подмигивал, но горел уверенно, оттесняя сумрак под полок и за каменку.

Едва Акимов разделся, тело его обложило влажное тепло. Выступил пот, с кожи ровно бы начал сползать, как изношенная рубаха, верхний слой. Федот Федотович придвинул Акимову корыто, полное горячей воды.

— Мойся, паря Гаврюха, а я сейчас поддам парку да полезу кости греть.

Старик окатил себя из бадейки, потом большим ковшом зачерпнул в кадке воду и плеснул ее на каменку.

Вода с шипением в тот же миг превратилась в белое облако, которое с яростью ударилось в потолок и расползлось по всей бане. Акимова чувствительно обожгло. Он втянул голову в плечи, сжался. Федот Федотович надел шапку и рукавицы, взял из маленькой кадки распаренный березовый веник и полез на полок.

Покрякивая, он хлестал себя по телу нещадно. При каждом взмахе веника Акимова обжигало горячим воздухом. Акимов забился в угол, чувствуя, что ему нечем дышать. А Федот Федотович все хлестал и хлестал себя.

Но вот он соскочил с полка, сдернул шапку и рукавицы, которые оберегали его от ожогов, и, распахнув дверь, бросился в сугроб. Барахтаясь в снегу, он только слегка покряхтывал, потом заскочил в баню, плеснул ковш на каменку и вновь оказался на полке. Теперь старик хлестал себя бережнее и реже, чем прежде.

— Хорошо! Ой как хорошо, паря! Всю хворь повыгнал! — воскликнул Федот Федотович.

Наконец он отбросил веник, слез с полка, подсел к корытцу, стоявшему в углу.

— Полезай попарься, Гаврюха! Коли мало жару, я на каменку еще водицы плесну.

Акимов взял свой веник, поднялся на полок. Уши, щеки, шею прижигало, глаза резало, он жмурился, но вместе с тем откуда-то из костей разливалось по телу приятное, бодрящее ощущение. Акимов взмахнул веником, ударил себя по ляжкам, по спине, по бокам. Но это занятие было все-таки свыше его сил. Он слез с полка, кинулся к кадке с холодной водой, поддел пригоршню, плеснул себе на лицо.

Когда он обернулся, то в дрожащем свете жировика увидел Федота Федотовича в странном виде: от пят до подбородка он стоял не белый, а черный-черный, словно его протащили через печную трубу. "Что это с ним?" тревожно мелькнуло в уме Акимова.

— Давай, паря, помылься нашим таежным мылом.

Благодать-то какая!

Не дожидаясь согласия Акимова, Федот Федотович поддел из корытца на ладонь кучку озерного ила и растер его по спине Акимова. Акимов приблизил корытце и через минуту стал таким же черным, как и старик.

Они сидели на скамейках, сушились. Федот Федотович рассказывал о том, как излечил озерной грязью застаревший ревматизм, принесенный с каторги. Акимов слушал, про себя думал: "Все это надо мне обследовать самому. Явлюсь в Стокгольм пред ясные очи Венедикта Петровича, доложу по всем правилам исследователя о сокровищах Парабельской тайги".

— А теперь, Гаврюха, ополоснись, и ты чист, как ангел. — Федот Федотович опрокинул бадейку на Акимова, потом наполнил ее снова и вылил опять же на него.

— Да я сам, сам, Федот Федотыч! — отбивался Акимов.

Они вернулись в избу и принялись чаевничать. Федот Федотович угощал Акимова неслыханными яствами: брусникой со шмелиным медом.

— А где ты, Федот Федотыч, шмелиный мед взял? — расспрашивал Акимов. Он никогда в жизни не пробовал такого ароматного меда.

— А тут неподалеку от озера гарь есть. Видать, от молнии лес загорелся. Теперь эта гарь вся в медоносных цветах. Летом там от шмелей гул стоит. Две семьи взял я в земле да и пересадил в осиновые колоды с дуплами. Прижились! На зиму завалил их мохом, чтоб теплее было.

— Чудеса! Ну чудеса! — удивился Акимов.

— А вот спробуй-ка, Гаврюха, этого мясца! Как, потвоему, чье это мясо? — Федот Федотович придвинул к Акимову дощечку с ломтиками темно-красного вяленого мяса.

Акимов жевал, посматривал на старика, сидевшего напротив с загадочным видом.

— Чье мясо? Гм… Говяжье! Нет, подожди. Пожалуй, свинина… А может, это мясо сохатого…

— Медвежатина это, паря! Вначале я ее в котле сварил, на солнышке вялил, а потом на сковородке на свином сале чуток поджарил.

— Ни за что не скажешь! Ел я как-то на Кети медвежатину. Псиной воняет.

— Вываривать ее надо лучше. Худой запах из нее отходит.

— А часто, Федот Федотыч, медведи попадались?

— Не часто хоть, а случалось бивать их.

— А сколько всего подвалил?

— Да, пожалуй, десятка два. А может быть, и поболе.

— В берлогах?

— И в берлогах и на лабазах подкарауливал.

— В одиночку?

— Бивал и в одиночку. Случалось охотиться и со связчиками. Всяко бывало. В Парабели живег у нас фельдшер Федор Терентьевич Горбяков. С ним не раз хажизал. Не приходилось тебе знавать его?

— Горбяков? Нет, такого не знаю.

"Не то хитрит Гаврюха, не то в самом деле Федю не знает. А ведь он твой главный спаситель. Если б не Федя, не видать бы тебе, мил человек, свободы как своих ушей", — думал Федот Федотович, посматривая на Акимова изучающим взглядом.

— Вчера еще хотел спросить тебя, Федот Федотыч, почему ты меня Гаврюхой прозвал? Тебе что, велел кто-нибудь? — отхлебывая из кружки горячий чай, спросил Акимов.

— Сам это я прозвал тебя. А почему? Ты только не сердись. Есть у меня в Парабели связчик один. Гаврюхой звать. Парень ничего, беззлобный, только тут у него не все дома, — Федот Федотович постучал пальцами по собственному лбу. — Ну, по жалости иной раз беру я его на промысел. Он так-то старательный… Что скажешь, все исполнит… Вот я и подумал: начну тебя иначе звать — людишкам в непривычку. Еще кто, не приведи господь, на заметку возьмет, любопытствовать станет.

А тут Гаврюха и Гаврюха. Все знают, что я с Гаврюхой вроде дружбу вожу…

— А где же он, Гаврюха, теперь?

— Епифашка Криворукое нанял его амбары с рыбой караулить. До весны за рекой будет жить. Да ведь не каждому это известно.

"С Гаврюхой ты, отец, хорошо придумал. Не знаю уж, учил ли кто-нибудь тебя правилам конспирации или нет, а только все это разумно", — подумал Акимов.

— На самом деле, Федот Федотыч, меня Иваном зовут. А все же лучше, если ты и дальше меня Гаврюхой называть станешь, — сказал Акимов, снова испытывая какое-то особенно глубокое доверие к старику. — А та девушка, которая меня научила в избушке скрыться, она тебе известна? — Акимов долго не решался спросить об этом.

— Поля-то? — усмехнулся старик.

— Ее зовут Полей?

— Моя внучка. Разъединственная на всем белом свете.

— Вон оно как? Спасибо ей, что не выдала меня стражникам.

— Такой подлости не обучена, — с твердостью в голосе сказал Федот Федотович, и мимолетная улыбка смягчила суровое выражение его глаз.

В эту ночь после бани и чая с брусникой они оба спали крепко и безмятежно. Однако первая мысль, которая пришла в голову Акимову, когда он очнулся, была невеселая, безрадостная мысль: "Что же я тут делать буду? Все время разговаривать со стариком не хватит ни тем, ни терпения, а сидеть бесконечно я не привык…"

Федот Федотович словно угадал эти горькие раздумья Азимова. Да ведь в этом, пожалуй, на было ничего странного. Как-никак Федот Федотович чуть не четверть своей жизни прожил как человек подневольный, зажатый безвыходностью условий. Ему легко было представить самочувствие человека, оказавшегося в положении беглеца и пленника одновременно.

— Будем с тобой, Гаврюха, с завтрашнего дня на охоту ходить. Самый сезон на белку теперь. Птицу тоже будем стрелять. И для себя и для купца. А еще повожу тебя по озерам, по речкам. Свежей рыбы добудем. Если буран начнется, и на этот случай дело есть: в амбарушке у меня на туески заготовки лежат. Как ты?

— Да как я! Сам понимаешь, Федот Федотыч. Без дела я уж и так насиделся. Осточертело! А сегодня чем займемся? — Акимова так и подмывало встать и приняться за какую-нибудь работу.

— На сегодня дел, Гаврюха, до макушки. Дровец напилим. Раз. Избу и баню приведем в порядок. Два.

Ловушку на озере на карасей поставим. Три. А там, гляди, и ночь наступит, спать ляжем. Тоже надо. Без этого не проживешь.

Федот Федотович говорил не спеша, степенно, яркие, с синеватым отливом глаза его смеялись. Он приглаживал свои белые кудри, ставшие пышными после вчерашнего мытья.

— А что, Федот Федотыч, прямых путей тут на Томск или Новониколаевск не знаешь?

Федот Федотович догадался, о чем замышляет Гаврюха: о новом побеге. Прямо вот отсюда, из Парабелъской тайги. Нетерпение, что обуревало Акимова, было понятно ему, но, может быть, никто, как он, не представлял всю неисполнимость этого намерения. На сотни верст лежала здесь тайга неизведанная, суровая, с непроходимыми зарослями лесной чащобы. Вот-вот должны надвинуться рождественские, а потом крещенские морозы. А бураны? Они временами бывают тут затяжными и такими снежными, что в деревнях видны из-под снега лишь одни трубы.

— Брось, паря, об этом думать. Ты разбрось-ка умом. Зря ли на пути сюда, к озерам, полустанок я сделал? Не то ты замышляешь. — Старик сказал это с "беждением, как давно обдуманное и раз и навсегда решенное.

Акимов подумал: "Ну, конечно, идти через тайгу без карты, без проводника и без специального оборудования — это авантюризм. Можно голову потерять". Но все-таки какая-то надежда у него еще теплилась в сознании. Вдруг помогут аборигены этих мест, как их тут называли, "инородцы": остяки, тунгусы, селькупы.

Они тут обитали по притокам Оби — Васюгану, Кети, Тыму. Когда Акимов ходил в экспедицию с профессором Лихачевым, они довольно часто встречались с таежными людьми.

— Ну, брат, на них рассчитывать опасно, — сказал Федот Федотовичг отвечая на вопрос Акимова. — Они же на одном месте не живут. Кочуют беспрестанно! Ты, скажем, был у них в устье Тыма, а глядь, через неделю-другую они уже на Васюгане. А потом вот еще что, Гаврюха: никто из них насквозь через тайгу не ходит, путей к городам они не знают. На черта им города? На ярмарку они в Парабель съезжаются, товары по здешним большим селам покупают… Нет, нет, ни в коем разе на них не надейся…

Но Акимов все-таки сделал к старику еще заходец:

— А правда или нет, Федот Федотыч, что в этих местах много староверов проживает? Они-то уж знают здесь все вдоль и поперек! — Акимов уставился на старика немигающими настороженными глазами. Что он на это скажет? Вдруг призабыл об этой возможности?

Федот Федотович замахал руками, сердито зафыркал, как рассерженный кот:

— Божьи люди-то? Знаю их, знаю! Не приведи господь к ним попадать! На дворе от мороза загибнешь, а в избу не пустят. В баню, если отправят, и то спасибо скажешь. — Видимо, "божьи люди" сильно где-то обидели старика. Он говорил о них с гневом, на щеках проступили розовые пятна. — Они, вишь, Гаврюха, живут тайно. Посторонним людям свою жизнь не показывают.

Устав у них такой. Народ темный, жестокий. От них держись подальше. А лесов и мест здешних они не знают. Занятие у них крестьянское: пашня, скот. Зверя не бьют, птицу — тоже. Рыбу, правда, добывают. И во всем стараются обходиться своими изделиями, покупное у них считается грешным… Соль вот только покупают. Ну, керосин еще. Насчет одежки — ни боже мой. Все свое, домотканое…

— А ты, Федот Федотыч, откуда их жизнь так хорошо знаешь? — спросил Акимов, про себя подумав: "Значит, и этот вариант не годится".

— Прикоснулся я малость к ихней распроклятой жизни. Когда я вышел сюда, в Нарым, на поселение, у меня положение случилось такое, что хоть в петлю полезай. Пить-есть надо, а меня никто не берет. Как узнают, что я поселенец с Сахалина, ну и от ворот поворот. Вот тогда-то и пошел я к староверам вверх по Парабели. Без малого год я у них прожил за кусок хлеба.

Жил, конечно, в отдельной избушке. К ним в избу — ни ногой. Старался как мог, сплы надрывал. Зима. Куда пойдешь? Кругом тайга, снег, безлюдье. Видать, приглянулся я их главному наставителю. Начал он меня в свою веру тянуть. Слушаю его, а сам думаю про свое:

"Ну, пой, расхваливай свою веру, ври больше про свое житье и царствие небесное. Вижу вашу райскую каторгу. Чуть-чуть получше сахалинской. Та же шерстка, да только немножко подкрашенная". Как пришла новая зима, засобирался я в жилуху. Думаю, теперь у меня как-никак другое пояснение при найме. "Откель?" — спросят. "От староверов". Ну, особо пытать не станут, почему не пожилось. Нет-нет, а все-таки и от них людишки уходили. Хотя, скажу тебе, насмерть они засекали, если кто ихней вере изменял. Уж тут либо пан, либо пропал. Успел уйти — твое счастье, догнали — пощады не проси. Не будет ее ни под каким видом.

Я-то, правда, их верой не был связан, а все же ушел тайно, в ночь, да в такую непогоду, что и кобели ни разу не сбрехнули… Видишь теперь, откуда об ихней жизни мне стало известно…

Акимов внимательно слушал Федота Федотовича и снова думал о том же. "Бывалый старик. Пожил, повидал многое и разное. Может быть, его самого уговорить провести меня тайгой к Новониколаевску или Омску через васюганские болота?"

Но в следующую минуту Акимов и на этот счет получил исчерпывающий ответ, и все его размышления о побего отсюда, из тайги, полностью отпали как нереальные.

— Помню, Гаврюха, — возобновил после молчания свой рассказ Федот Федотович, — в ту ночь, когда я сбежал от староверов, прошел я без передышки тридцать верст. Как не запалился, сам не пойму. Шел и шел.

Будто какая-то сила меня в спину толкала. Хоть и знал, погони за мной не будет, а все ж таки мороз по коже продирал, как только вспоминал яму у староверов. Сажали в нее они всех, кто допускал провинки. Аршин десять глубины. Края ровные, зацепиться не за что.

Вода по дну сочится, как в колодце. Опускали на веревке. Слега поперек ямы лежала.

Дошел я в этот день до Калистратовой заимки.

Охотник жил, Калистратом звали. Жил один со старухой. Приветили они меня. Переночевал. Утром думаю:

"Куда мне идти? Не махнуть ли прямо по тайге к Томску? Там возле города у купцов пасек много. Возьмут. Эти в паспорт смотреть особо-то не будут. Им бы только работал не покладая рук".

Дай, думаю, спрошу совета у Калдстрата. Он знал тайгу лучше всех по Нарыму. Так и так, говорю, милый человек, помоги, укажи путь. Тут-то и рассказал он целую историю. Один парабельский ссыльный пз богатеньких подговорил его вывести тайгой. Ну, пошли они.

Ходили, ходили по лесам. Заблудились. Волей-неволей стали пробиваться к руслу Оби. Недели через две, обессиленные, обмороженные, голодные, вышли к устью Чулыма, к Могочиной. Тут в первую же ночь ссыльного того арестовали стражники, а Калистрат, заметая следы, кинулся назад. Могли б и его, конешно, взять за шкирку, но никто здесь Калистрата не знал, а ссыльный хоть был из господ, но оказался благородным человеком, ни за что не сказал, кто его за руку по тайге водил…

Акимов окончательно понял, что из нарымских таежных трущоб у него есть только один путь, тот, который подскажет ему комитет, когда придет время. Да скоро ли оно придет-то? Черт его возьми! "Ждать надо.

Нечего пороть горячку и заниматься авантюрными замыслами!" — сказал сам себе Акимов.

— Давай, Федот Федотыч, говори, что по дому сделать необходимо… Изба у тебя просторная.,! С семейством, что ль, жил здесь?

— Опять целая история, Гаврюха. — Усмешка смягчила обветренное, в буйном волосе лицо Федота Федотовича. — Срубил эту избу купчик один из Ильинки.

Пригнал сюда пять мужиков. Они в два дня это жилье сварганили. А почему он срубил тут избу? Слушай.

Дочь его тут, Анфиса, от страшной болезни лечилась озерной грязью.

— Ну и как, вылечилась? — недоверчиво спросил Акимов, заранее отнеся сЪобщение Федота Федотовича к числу охотничьих побасенок.

— А вот поезжай в Голещихину и посмотри на эту тетку сам. Не баба, а печь. Поперек себя толще, — заде тый откровенным недоверием Акимова, с явным вызовом сказал Федот Федотович. — А если не можешь на нее посмотреть, то на этого вот мужика погляди. — Федот Федотович ткнул себя пальцем в грудь. — Если б не грязи, обезножел бы я, залег бы в постель до смертного часа. А пока вот хожу, видел…

— Да как еще ходишь! Молодой не угонится. Ты мне потом покажи это озеро, Федот Федотыч. Есть у меня один хороший знакомый, даже родственник, сказать точнее, дядя по матери. Он знаток земных богатств. Приходилось путешествовать ему и тут по Нарыму. Расскажу про твое озеро. Вдруг понадобится для науки.

Акимов заметил, что старик был доволен. Он даже как-то приосанился, выставив впалую грудь.

— Повожу я тебя, Гаврюха, по всем приметным местам. Жалко только, что снегом все завалило. Ну ничего! Что не увидишь, то на словах обрисую… Пойдем-ка, дров надо напилить.

Акимов работал с наслаждением. Очистив от заносов снега толстые кедровые сутунки, он с помощью елового стяжка подкатил их к навесу, крытому еловой дранкой. Здесь из-под снега торчали козлы, на которых по обыкновению Федот Федотович пилил дрова. Старик тем временем лопатой разбросал снег между двух кедровых стволов, намереваясь в этом промежутке разместить поленницу.

Острая пила легко вгрызалась в сутунок. Из разреза брызгали струйки опилок, пахнущие свежей смолою.

Аромат смолы, смешанный со студеным воздухом, щекотал ноздри, но дышалось легко, свободно, воздух взбадривал Акимова. Положив руки на рукоятку поперечной пилы, он с каким-то особенным усердием протаскивал ее к себе, чуть нажимая и снова давая ей свободный ход, когда Федот Федотович забирал пилу на себя.

Акимов не брал пплы в руки лет пять, но, оказывается, ничто не пропадает из того, что приобретено в детстве. Живя в семье, Айимов каждую осень с отцом занимался заготовкой дров. По десять сажен отборных сосновых и березовых дров сжигали за зиму Акимовы, отапливая свой ветхий, прогнивший по углам старый домик.

— Хорошо ты, паря, пилу водишь, — похвалил Федот Федотович Акимова.

— Навык у родителя получил. Он был у меня лесной человек — лесничий. Должность такая есть.

— Как же, знаю! В российских местах должность приметная. Догляд за лесами ведет. А только тут, в Нарыме, нужды в лесничих нету. Лесов океаны. Ни бог, ни черт не считал.

И все же на поверку оказалось, что Акимову не дотянуться по упорству в работе до старика! На втором сутунке руки его стали сдавать. Он наваливался на пилу, протаскивал ее к себе с трудом. Однако сознаваться в том, что он устал, Акимову не хотелось. Он все ждал, когда старик сам попросит передышки. Действительно, Федот Федотович первым снял руки с пилы, сказав при этом:

— Передохни, паря. Всяко дело закалки труебует.

— Руки вот тут как-то отяжелели, — сознался Акимов, показав на предплечье.

— Ну и что? Спешить нам некуда и надрываться без толку не будем. Дней в достатке!

Они работали до обеда. Акимов хотя и приустал, но чувствовал себя бодро.

— А что, Гаврюха, не сходить ли нам за ершами на Теплую речку? — сказал Федот Федотович, прибрав посуду.

— Давай сходим, Федот Федотыч. Я готов.

— Видать, притомился в землянке на Голещихинской курье, ноги ходу-пароходу просят, — усмехнулся старик.

— Ноги что! Глаза устают от одной и той же картины.

— Истинно! Уж как мне Сахалин приелся! Помню, все на небо смотрел. Там все-таки, глядишь, облачко проплывет, непохожее на другое, или солнце вдруг заиграет лучами. На земле-то что? Три стенки забоя да выход прямо в распадок. До жилья от работы две версты тропой. Каждый аршин высмотрен.

Слушая старика, Акимов с недоумением наблюдал за ним. Тот вытащил из амбарушки санки на широких, почти как лыжа, полозьях, положил на них черпак из юнкой проволоки на длинной рукояти, пешню и пустой посконный мешок. Приторочил все это к санкам бечевкой.

Назначение санок, которые старик назвал нартами, было для Акимова очевидно: на них передвигали всякий груз. На нартах вполне уместился бы весь скарб стана Федота Федотовича — так они были вместительны, но зачем старик взял проволочный черпак, оставалось неясным.

Когда двинулись в путь, Акимов, обеспокоенный тем, что они не взяли с собой никакой ловушки, решил сказать об этом старику.

— А ловушку, Федот Федотыч, мы с тобой не позабыли?

— Как же, взяли! — не оглядываясь, ответил Федот Федотович.

"Когда же взяли? И что это за ловушка, которую глаза усмотреть не могут?" — про себя удивлялся Акимов. Он шел на лыжах позади нарт, которые за бечевку катил Федот Федотович. "Скорее всего он блесен набрал, в карманы запрятал", — подумал Акимов, успокаиваясь и припоминая, что еще утром старик рассматривал набор блесен, выложенных на доске.

До Теплой речки оказалось совсем близко. Не прошло в ходьбе, пожалуй, и часа, когда Федот Федотович, чуть придерживая нарты, сказал:

— А вот она, и Теплая речка! — и махнул рукой куда-то в сторону.

Акимову показалось, что хоть Теплая речка "вот она", а все-таки до нее еще идти порядочно. Уж очень неопределенным был жест Федота Федотовича. Но старик скатился в ложбину и остановился. Акимов не сдержал разбега своих лыж и наткнулся на нарты.

— Пришли, Гаврюха, сымай лыжи, — сказал Федот Федотович.

— А где же речка? — присматриваясь к занесенной снегом ложбине, спросил Акимов.

— А вот, видишь, по кустам петляет.

Только теперь Акимов увидел узкую чистую полоску, извилистой ленточкой пересекавшую заросли черемушника, ивняка, топольника.

— А почему речка Теплой называется, Федот Федотыч? — поинтересовался Акимов, вспоминая, как дядюшка Венедикт Петрович во время путешествия по Кети допытывался у местных жителей, стараясь установить происхождение того или иного названия, когда оно чем-либо останавливало его внимание.

— Да ведь как ее иначе, паря, назовешь! — воскликнул старик. — Она вся в теплых ручьях — от устья до вершины. Присядь да присмотрись-ка! — Федот Федотович присел на корточки, повел головой то вправо, то влево.

Акимов тотчас же опустился рядом с ним. Сквозь заросли голых сучьев Акимов видел и с левой стороны и с правой от себя легкие дымки, подымавшиеся над снегом.

— Из отдушин пар подымается. Чем сильнее мороз, тем больше испарения, пояснил старик.

"Все это запомнить или записать надо… Записать хотя бы на обыкновенной дощечке. Венедикт Петрович спасибо скажет…" — пронеслось в уме Акимова.

— В зимнее время, Гаврюха, — продолжал Федот Федотович, — рыбе, видать, невмоготу подо льдом… Тесно ей. И вот лезет она к отдушинам как очумелая.

— Вероятно, вода слабо обогащается кислородом, — вслух подумал Акимов и, поймав вопросительный взгляд Федота Федотовича, объяснил ему свою мысль проще: — Воздуха рыбе не хватает… Она ведь потому и живет, что дышит.

— А как же! Жабры-то ей для того и дадены, — уточнил Федот Федотович и, взяв с нарт черпак, побрел по снегу сквозь кустарник к ближайшей отдушине.

Акимов забрал пешню и заторопился вслед за ним.

Возле первой же отдушины Федот Федотович остановился. Он обмял ногами вокруг себя снег, встал на кромку заледеневшего берега и, слегка расчистив парящую воду от ледышек, запустил черпак в самую глубь.

Присев, он водил черенком черпака туда-сюда, быстро перебирая руками по древку, потом вытащил черпак из речки. До краев вместительный черпак был наполнен копошащимися ершами. Когда Федот Федотович поднял черпак, намереваясь вытряхнуть рыбу на обмятый снег, черенок от тяжести изогнулся и даже хрустнул. Старик цоспешил опустошить черпак.

— Ай, ай, сколько ее! — воскликнул Акимов, пораженный тем, что происходило на его глазах.

— Тут рыбы, Гаврюха, несчетно. А только губить ее нам ни к чему. Начерпаю с полмешка — и хватит, а поедим эту, еще разок сюда наведаемся. Мелкота вот только, но зато вкусна, слов нету!

Федот Федотович снова опустил черпак в отдушину и снова поднял его, до краев наполненный рыбой. После этого еще несколько раз исчезал черпак в воде и возвращался с добычей.

Пока Акимов и Федот Федотович не спеша курили, мороз сделал свое дело: рыба закаменела. Они собрали ершей в мешок, уложили его на нарты и пошли на стан.

Дорогой Федот Федотович рассказывал о наиболее интересных местах Дальней тайги.

— Еще, Гаврюха, свожу тебя на днях на Вонючее болото… Недалечко до него. Верст семь-восемь… Ну, прямо не болото, а чудеса в решете!

Своими рассказами Федот Федотович разжигал любопытство Акимова. "За неимением другого дела надо хоть по-настоящему познакомиться с тайгой. Чем черт не шутит, вдруг да когда-нибудь пригодится", — думал Акимов.

Утром он упросил Федота Федотовича отложить работу на стане и отправиться к Вонючему болоту.

— Чо, паря, нюхнуть псины тебе захотелось? — засмеялся старик, посматривая на Акимова повеселевшими глазами. — Пойдем, пойдем! Как ошпаренный от этой пропастины побежишь, пятки в задницу будут втыкаться…

— А откуда берется вонь, Федот Федотыч? Отчего она происходит? Что по этому поводу говорят люди? — спросил Акимов, испытывая какой-то особенно повышенный интерес к примечательному болоту.

— Да всякое говорят. По темноте-то чего только не набрехали об этом Вонючем болоте… А если копнуть правду, то до нее никто не дошел. Тайна…

— Ну а все-таки, как это объясняют люди? — не унимался Акимов.

— Вишь, какое дело. Сказывают, что в давние-предавние времена на этих местах было море. И водились в этом месте рыбы-звери, вроде коней, только раз в десять покрупнее. И было у них на этом месте самое любимое обиталище. Как-то раз нежданно-негаданно случилась над морем гроза. Да такой силы, что страшно подумать. Сверкнула молния, ударил гром, и с небес рухнула огромадная глыба земли. Рассыпалась она в пыль-песок да и накрыла обиталище со всей этой пакостной животиной. Ну, загнило, конешно, это место.

Море тоже укатилось за тридевять земель. Вот с той поры и гниет, никак сопреть вконец не может… Болтали в народе, будто был тут один старик, вздумал он докопаться до этой пропастины, хоть на кости ихние посмотреть. Копал, копал, да и задохся. Охотников на такую дурную работу больше не нашлось…

— Интересная версия… очень интересная. И особенно потому, что в ней заложен реальный смысл. Гниение органических веществ действительно может выделять газы, хотя, конечно, рыбы-кони — это все сказка, — сказал Акимов, в сотый раз сожалея, что не имеет бумаги, чтобы записать кое-что для себя на будущее и для дядюшки Венедикта Петровича. — А какие еще объяснения встречаются? — спросил Акимов.

— Ну всего, паря Гаврюха, не перескажешь. Чегочего, а брехунов на свете не сеют, не жнут, они сами родятся. В Парабели в прошлом году встречаю одну знакомую старуху. "3дорово, — говорит, — Федот!" — "Здорово, говорю, — Олимпиада". Вдруг спрашивает меня: "Был, нет ли в воскресенье в церкви?" — "Нет, — говорю, — не до обедни, работа приспичила". — "Ой, говорит, — Федот, напрасно не был. Батюшка проповедь говорил". — "Об чем, — спрашиваю, — батюшка плетух плел?" — "Грозы темные надвинулись, Федот, на нашу местность", — говорит старуха. "Ну и что?" — спрашиваю. "Вычитывал батюшка по Святому писанию поначалу, а дальше пояснение давал. Выходит, что падают на нашу землю с небес чудища с конскими головами и с рыбьими хвостами. Бог поганых низвергает. И оттого, — говорит, — не иссякает на Вонючем болоте смрад страшенный. Не станем с усердием господу богу молиться, задушит нас псиный дух, как задавил того старика из Костаревой, который до костей на болоте хотел докопаться". — "Небось, — спрашиваю бабку, — батюшка потом сбор подаяний устроил?" — "Как же, — говорит, беспременно устроил. Храм пора подновить. Колокольню набок "клонит". Вишь, какие, Гаврюха, небылицы у нас из уст в уста передаются…

Федот Федотович засмеялся. Акимов посмотрел на него, убеждаясь, что старик совершенно не верит в эти необузданные фантазии, сказал:

— Темные грозы… Бог чудовища сбрасывает с небес… Смрад… псина… Бр… Храбрым надо быть, чтоб не поверить в эту чушь!

— И верят, Гаврюха! Спроси вон у охотников, многие ли из них на Вонючем болоте бывали? Не шибко-то!

Потрухивают!

— И все-таки сходим, Федот Федотыч!

— Давай, пошли! — вновь с ухмылкой воскликнул Федот Федотович.

По представлениям Акимова, старик, конечно, изрядно преуменьшил расстояние до Вонючего болота, сказав, что о г стана до него семь-восемь верст. Они шли часа три без остановки, шли ходко, часто переходили на бег, так как местность становилась пологой и лыжи скользили безудержно, будто по свежему насту.

Не доходя до Вонючею болота версты две-три, Акимов заметил, что крупный лес начал редеть, а потом и совсем отступит. Теперь перед его взором лежала лощина, поросшая чахлым ельником, наполовину уже засохшим. То там, то здесь из снега торчали вывернутые корневища старых пеньков и полуобнаженные, покрытые темным мусором юловки кочек.

— Вот, Гаврюха, смотри. Здесь оно, Вонючее болото, начинается, а кончается у черта на куличках. Переходить его, копешно, никто не рисковал, а обойти вокруг я разок попробовал. Два дня шел кромкой — и все же зря. Обойти не смог, вернулся…

Акимов внимательными глазами присматривался к Вонючему болоту. Его вид был непривлекателен, оно походило ьа старое, запущенное кладбище, но по проталинам, которые зияли повсюду, по дымкам, выползавшим откуда-то из-под коряг, по иезамерзшим лывам воды чувствовалось, что эта заметенная снегом равнина живет подспудной, таинственной жизнью. "Загадка природы! Привезти бы сюда дядюшку Венедикта Петровича. Интересно, какие бы он гипотезы высказал…" — думал Акимов.

Они прошли еще с полверсты. и Федот Федотович, шедший впереди, вдруг остановился.

— Ну, Гаврюха, баста! Иди дальше один, а я тут на месте потолкусъ. Голова у меня от этого смрада слабеет.

Острый, неприятный запашок уже доносился до них.

— Хорошо, подожди меня, Федот Федотыч, — сказал Акимов и, широко размахивая руками, заскользил по снегу, направляясь к ближайшему пеньку.

Федот Федотович смотрел Акимову вслед с усмешкой, зная заранее, что произойдет дальше.

Придерживая дыхание, Акимов стремительно подкатил к одной из коряг и, склонившись над ней, принялся осматривать ее. Но запаса его сил хватило всего лишь на одну-две минуты. Сильный, с горчинкой запах сковал дыхание. В висках застучало. Черные пятна запрыгали в глазах, голова закружилась. Акимов резко отпрянул от коряги и бросился что было мочи назад.

— Нюхнул, Гаврюха? Ну как?! Ха-ха-ха! — Федот Федотович хватался за бока.

Акимов же убегал от коряги, ни разу даже не оглянувшись.

— Ну что скажешь, Гаврюха? — спросил Федот Федотович, когда Акимов приблизился.

— Без науки это болото не разгадать, Федот Федотыч. Оно насыщено газом. Но вопрос в другом: какой это газ, откуда он берется? Возможно, что этот газ — результат сгорания ушедшего от нас растительного и животного мира, но может быть и так: в земной поверхности образовались трещины, и на поверхность через неведомые пути проникает подземный природный газ.

Черт его знает… Не знаю, Федот Федотыч… — Акимов беспомощно развел руками и виновато улыбнулся, взглянув в глаза старика.

— Вот то-то и око, — почмокал губами Федот Федотович и, переведя строгие глаза на Акимова, продолжавшего стоять в раздумье, тихо сказал: Тут загадок, Гаврюха, на каждом шагу. Есть одно место препотешное. В полудне ходьбы от моего стана. Живет там в пихтовой тачжке Врун…

— Как это Врун? — не понял Акимов.

— А так: крикнешь, скажем "Эй, Гаврюха, иди сюда!" А тот тебе ответит: "Сам приходи! Жду!"

— Ну уж, Федот Федотыч, в это я не поверю, Сказки!

— Не верь! Я тоже не верил, пока Врун меня не попутал.

— Как это? — смягчая категорический тон недоверия, спросил Акимов.

— Небольшой артелкой шишковали мы неподалеку от владения Вруна. Там же у нас и стан был. И вот раз припоздал я вернуться на стан вовремя. Завечерело.

Знал я тропу хорошо, а все-таки в темноте сбился. Ходил, ходил, вижу заплутался. Встал и давай кричать:

"Митрофан! (Так одного связчика моего звали). Где ты? Отзовись!" Слышу: "Эге! Тут мы!" По голосу чую: далековато уклонился я от стана, но делать нечего — ночевать на кочке не станешь. Пошел я прямо на голос.

Шел, шел, дай, думаю, еще раз крикну. Ну, крикнул.

Откликается Митрофан совсем с другой стороны.

"А язви ее, прошел, видать, мимо", — подумал я и пошел точно на голос. Шел, шел — нету нашего стана. Опять я начал кричать. "Ну где ты там запропастился?!" — рассердился на меня Митрофан. "Ну, слава богу, стан рядом", — решил я и, хоть уморился, так что из стороны в сторону меня качало, поднажал изо всех сил. Иду, а сам жду: вот-вот из-за леса костер увижу. Шел быстро, всю одежку в клочья о сучки поразодрал, а стана все нету. Отчаялся я, закричал громко, как мог: "Митрофан! Да где же ты наконец?" Прислушался: тишина. Ни звука. Крикнул еще раз. И вот слышу откуда-то из глубины, как из колодца, Митрофанов голос. Слабый-слабый: "Эге, тут мы! Ждем тебя!" Понял я тогда: не добраться мне до стана, из сил выбился. Сбросил я мешок с орехом наземь, развел костер и прокоротал на корточках до утра.

Чуть забрезжило, пошел я. Тропу при дневном свете нашел быстрей, чем думал. И до стана оказалось — рукой подать. Пришел. Связчики мои еще спят. Разбудил я их, начал рассказывать свою историю. Они переглянулись между собой, и Митрофан говорит: "А мы твоего голоса не слышали и тебе никаких сигналов не подавали". — "Как же, — говорю, — так? А кто же в таком разе мне всю ночь откликался?" Они аж в лице переменились. "Хоть что думай, а только никто из нас с самого вечера с нар не подымался, ни на минуту избушку не покидал". Чтоб уверить меня, ребята побожились и крестами себя осенили. Тут уж и я побледнел. "Вот тебе и на! Люди спали себе преспокойно, а я на их голос спешил. Ведь в этом-то я ошибиться не мог, собственными ушами не раз слышал". Вижу, связчики мои совсем пригорюнились. "Давайте-ка, ребята, — говорит Митрофан, — мотнем отсюда, пока не поздно. Видимо, хозяин тайги в этих местах объявился. Он ведь, сказывают, под всякие голоса умеет подделываться: и под человека, и под скотину, и под птицу".

Я начал было отговаривать ребят, но не твердо, самто потрухиваю, хорошо еще, думаю, не задавил он меня в кочкарнике-то. Короче говоря, в этот же день ушли мы из пихтовой таежки. Но все-таки случай этот запал мне в душу. "Как же, — думаю, — так? Ни в бога, ни в черта я не верю, а тут вроде спасовал. Нет, так не пойдет". Рассказал я нашему фельдшеру Федору Терентьевичу Горбякову. Он засмеялся, говорит: "Ты, фатер, видать, выпил в этот день больше своей меры". Я говорю: "Капли в рот не брал!.. Всерьез тебе обо всем обсказываю, как ученому человеку, а не ради побаски…"

Тут уж и Горбяков призадумался. Пообещал он мне, как только случится ему быть в Дальней тайге, побывать вместе со мной у Пихтового лога и самолично удостовериться насчет проживания в этих местах Вруна.

Года два ждал я, когда Горбяков соберется. Выпал наконец такой случай. Пожили мы с ним на стану денька два-три, я ему и говорю: "А помнишь ли, Федор Терентьич, слово ты давал, сходить обещался к Пихтовому логу". "Помню, — говорит, — веди". Ну, пошли мы.

Ходок Федор Терентьич знатный, устали не знает. Пришли. Начали кричать. Эхо как эхо. Шумнешь громче — громче отзовется. Горбяков поднял меня на смех.

"Я тебе, — говорит, — недаром тогда еще сказал, что был ты в тот раз под шурахом. А у пьяного, — говорит, — даже черти в бутылке целой компанией умещаются".

Я, конешяо, сконфузился, но все-таки сдаваться не имею охоты. "Давай, говорю, — Федор Терентьич, дождемся ночи. Тогда-то дело было ночью". Он говорит:

"Что ж, давай". Теперь, дескать, все равно на стан нам до потемок не дойти. Остались. Шалаш сварганили, костер развели, чай сварили. Глядь, и ночь надвинулась.

Он взял про всякий случай ружье и пошел прямиком к речке. Прошел час, два, а его все нет. Я уж от беспокойства места не нахожу. Как бы, думаю, на медведя он не нарвался. Задерет зверь — и конец нашему фельдшеру. Вдруг слышу: идет, сучья хрустят под ногами, листва сухая скрипит, птахи, всполошенные в темноках, мечутся.

"Едва-едва, — говорит, — нашел тебя. Отзываешься ты вроде с другой стороны лога".

Я удивился его словам, "А я тебя, Федор, слыхом не слышал и с того часа, как ты ушел, даже для зевка рта не открывал".

"Не может того быть! Я тебе кричал: "Фатер, где ты?" — а ты мне в ответ: "Эге, Федор! Тут я!"

"Ей-богу, — говорю, — молчком сижу, как заговоренный".

"Что за наваждение! Пойдем вместе!" — загорелся фельдшер.

Ну, пошли. Двигались шаг в шаг. Когда затесались в самую гущу леса, начал Федор Терентьич кричать:

"Эй, кто это отзывается на мой крик? Назови свое имя!"

Прислушались — откликается: "Иваном прозываюсь!" — "С кем ты живешь, Иван?" Отвечает: "Один живу!" Кричим ему: "Иди к нам!" Отвечает: "Иду к вам!" Ждем, ждем, нет никого. До рассвета мы прокоротали с Федором Терентьичем. Ушли ни с чем. Уж какой знающий человек Горбяков, а встал перед такой загадкой в тупик. Вроде верить в Лесного ему не пристало: как-никак немало обучен, лечит от всех напастей и ссыльных и крестьян, и не верить нельзя: сам, собственной шкурой все испытал. Вот, братец мой Гаврюха, какие чудеса сохраняются в нашей местности.

Акимов так был увлечен рассказом Федота Федотовича, что даже забыл думать о Вонючем болоте.

— Своди меня, Федот Федотыч, в то место. Непременно своди. Если все так, как ты рассказываешь, то это же для науки редкий случай. Его надо изучить и объяснить. А если уж сказки, то и это интересно. Посмотрим, как рождаются фантазии. — Акимов чуть подмигнул старику.

— Уж что не сказки — руби мне голову на пороге.

А сводить свожу.

— И не очень затягивай, Федот Федотыч. Жизнь моя, сам представляешь, неопределенная. Сегодня — здесь, а вдруг повернет судьба — и помчался добрый молодец в дали неохватные.

Акимов говорил с улыбочкой, выражался нарочно очень туманно и неопределенно. Но Федот Федотович вроде понимал его.

— А как же! При твоей нонешпей жизни все может быть. Сейчас ты в Дальней тайге, а глядь, уже и в Царевом граде у дружков-приятелей. А там, может, и подальше куда судьбина забросит… — И получалось из слов Федота Федотовича, что он что-то знает про замыслы Акимова7 хотя на самом деле старик ничего, ровным счетом ничего не знал, кроме только одного: за Акимовым охотятся стражники и нужно его сберечь от них во что бы то ни стало.

Прежде чем уйти от Вонючего болота, Акимов сделал еще одну вылазку к пенькам. Припоминая запахи различных газов, с которыми ему приходилось знакомиться в лабораториях, он рассчитывал хотя бы приблизительно, по отдаленным ассоциациям определить, к какой группе газов можно отнести тот газ, который, найдя себе лазейку, вырвался на свет белый.

— Не задохнись, паря! И особо не вздумай с горящей папиросой там оказаться. Бывали тут, на Вонючем болоте, такие пожары, что смрад чуть не до Парабели и Каргаска доползал. Будто и гореть тут нечему: мокрота кругом, а ведь как горело! Видать, от молнии загорало, а гасло от ливней…

Федот Федотович встал на лыжи. Едва Акимов тронулся, старик поспешил за ним. Видя, с каким жарким любопытством Акимов интересуется Вонючим болотом, Федот Федотович встревожился теперь за него. "Такой сунет голову под струю, глотнет разок — и готов. Нельзя мне его одною оставлять. Горячий парень. А где горячка, там и неразумство", — думал Федот Федотович.

Когда Акимов снова полез под корягу, где, по его представлению, проникал газ, Федот Федотович так и замер, готовый в любую секунду броситься на помощь Акимову.

— Уф-ф! — наконец поднимаясь, вздохнул Акимов, но в тот же миг приложил к носу пальцы и начал тщательно их нюхать.

— Да, вполне возможно, что продукт разложения, — пробормотал он, морщась и пряча руку в кожаную рукавицу. — Пойдем, Федот Федотыч! Спасибо.

Придется нанести твое Вонючее болото на карту, а потом дать ученым, чтоб они над этим чудом голову поломали.

— А что же?! Дело говоришь, — с внушительным видом согласился Федот Федотович, для которою слово "ученые" звучало довольно реально, незагадочпо, поскольку полностью совпадало с обликом зятя Федора Терентьевича Горбякова.

По дороге на стан Акимов мысленно уточнял все обстоятельства и детали посещения Вонючего болота: рельеф местности, характер растительности, оттенки запахов. Tут ему потребовалась помощь Федота Федотовича.

— Расскажи мне, отец, что примыкает к Вонючему болоту с востока и юга. Ты там бывал? Знаешь?

— Бывал!

Федот Федотович чуть придержал лыжи, поравнялся с Акимовым. Когда идешь рядом, удобнее разговаривать, а шли они по ровной, малозалесенной равнине.

Кедровник чернел впереди, и до него быто неблизко — можно вдоволь наговориться.

— Местность там серая, Гаврюха! Низина больше, кочкарник. Лес — шагу свободно не ступишь. Стоит стеной. С востока речка протекает. Петляет как пьяная.

То сюда ее кинет, то туда шибанет. В одном месте речка делится на два рукава. Вонючее болото как раз и поместилось между ними.

— Ты покажи мне, Федот Федотыч, на снегу, чтоб я мог потом на карту все это перенести, — попросил Акимов.

Федот Федотович выломил хворостинку, остановился, и на ослепительно белом снегу появился незамысловатый, но довольно точный чертеж.

— Вот смотри, Гаврюха. — На снегу появились кружочки и ломаные линии. Вот это Парабель. Вот тут течет Обь. Вот это будет Васюган. Мой стан вот где.

Речка Удавка будет здесь. А прозвал ее так я сам.

Ужасть какая извилистая! То и дело сама себя петлями захлестывает. Вонючее болото, стало быть, раскинулось поблизости от Удавки. Именно тут.

— А солнце всходит, Федот Федотыч, где? — стараясь окончательно сориентироваться, спросил Акимов.

— Гляди сюда: здесь оно всходит, тут бывает в обед, а здесь закатывается. Понял, Гаврюха?

— Понял. — Акимов еще раз всмотрелся в чертеж Федота Федотовича, запоминая основные ориентиры.

После этой вынужденной остановки шли до самого стана молча. Темнота прихватила их на середине пути, но ночь наступила светлая, тихая. Яркий месяц хорошо освещал тайгу, высвечивая прогалины и пустоты еловой чащобы. Покачиваясь с ногп на ногу, Федот Федотович беспрепятственно нырял в эти коридоры, увлекая за собой Акимова. Снег отливал прозрачной синевой.

Местами он был испещрен замысловатыми цепочками звериных следов. Акимов смотрел на них равнодушно, так как не умел отличать след зайца от следа лисицы, колонка от белки и горностая. Даже глухариные следы казались ему принадлежащими зверю. Но Федот Федотович все примечал, прикидывая, где, в каких местах раскинуть слопцы и капканы. "Встал зверь на ноги, прикончил запасы и вышел на добычу. Пора и мне за ловушку браться", — думал Федот Федотович.

Акимов размышлял о своем. В этот вечерний морозный час его мысли уносились в Стокгольм, к дядюшке Венедикту Петровичу. "Вероятно, весть о моем приезде в Нарым уже дошла до него. Представляю, с каким нетерпением он ждет меня. Первое, что сделаю, когда доберусь до него, — распотрошу все материалы его сибирских экспедиций, вникну во все вопросы, которые им поставлены. Теперь мне легче будет представить смысл его исследований. Ведь как-никак Нарымский край — огромный кусок Сибири… Был бы только здоров дядюшка, многое я ему расскажу…"

Вдруг сразу потемнело. Захваченный своими размышлениями, Акимов не заметил, как они вошли в кедровник.

— Ну, тут, Гаврюха, посматривай, чтобы на сучке глаза не оставить, предупредил Акимова старик.

— Зрю, Федот Федотыч! — отозвался Акимов.

Теперь они шли медленнее. И не только потому, что здесь было сумрачно. Сказывалась усталость. Они поднялись задолго до рассвета, прошли за день огромное расстояние и не обедали, похрустев на ходу сухарями, чтобы под ложечкой не сосало.

Акимов свалился на нары, не дождавшись даже ужина. Но когда ужин поспел, Федот Федотович всетаки разбудил его.

— На голодное брюхо черти будут сниться, паря!

Вставай, закуси! — шутил старик, погромыхивая посудой.

Акимов с трудом встал, размялся и через минуту чувствовал себя вполне бодро. Федот Федотович заметил это:

— Повеселел, Гаврюха! Говорят, что у старого усталь в кости откладывается, — а у молодого сном, как водой, смывается.

— Да я вроде и не спал.

— Вздремнул малость, а дрема, слыть, бывает иной раз слаще и пользительнее сна.

— Это верно, замечал я. Случалось, бывало, так: сидишь за книгой, а в глазах все плывет. Голову опустишь, чуть вздремнешь. Десять, от силы двадцать минут пройдет, а смотришь, в уме просветление, свежесть… А на чем же все-таки, Федот Федотыч, карту мы с тобой вычертим? И, главное, чем? — круто повернул разговор на другую тему Акимов.

— А какой тебе струмент нужен? — спросил Федот Федотович, придерживая закопченный чайник над своей кружкой.

— Большой лист бумаги, карандаш, линейка, циркуль, компас, — хитровато поглядывая на старика, перечислял Акимов.

Федот Федотович оставил чайник, передвинул кружку.

— Компас есть, паря. Насчет остального думать придется.

— Сколько пи думай, бумага или карандаш от этого не появятся. А надо бы карту вот так! — Акимов чиркнул себя пальцем по шее, заросшей темным волосом.

— Ну, линейку сделаем. Рубанок есть, — начал Федот Федотович.

— Мне надо, Федот Федотыч, не просто линейку, она должна быть с сечением. Иначе масштаб карты окажется приблизительный.

— Это пустяк. Точную меру с дула ружья снимем.

Мое ружье двенадцатого калибра. Пересчитаем на дюймы.

— А что же? На худой конец и такой способ пригодится, — сразу оживился Акимов.

— Циркуль… Деревянный циркуль сделаю тебе хоть завтра, — сказал Федот Федотович.

Акимов заметил, что старик увлекся разговором и забыл об ужине.

— Да ты ешь, Федот Федотыч! — Акимов придвинул кружку, налил в нее коричневый настой из чаги.

— Не убежит, Гаврюха, ужин. При мне он завсегда.

А вот покумекать о твоем деле надо… Разве в Парабель мне с этой нуждой прошвырнуться! — изучающе поглядывая на Акимова, нетвердо сказал Федот Федотович.

"Пожалуй, старик прав. Может быть, к тому же какие-нибудь новости от комитета на мой счет имеются", — мелькнуло в уме Акимова, и глаза его вспыхнули надеждой. Но в то же мгновение он вспомнил строгий наказ комитета сидеть в укрытии до тех пор, пока ему не будет дан сигнал. Комитет решительно предупреждал его не предпринимать никаких самостоятельных мер к продолжению своего побега. Кое-что в эти секунды вспомнил и Федот, Федотович. "Из Дальней тайги, фатер, придешь за хлебом. Примерно через месяц". Это были слова, сказанные ему Федором Терентьевичем Горбяковым.

— Сходить в Парабель… Путь далекий, Федот Федотыч, — перебарывая внутренние колебания, сказал Акимов.

— Неблизкий, — согласился старик, про себя подумав, что преждевременное появление вызовет недовольство зятя, может как-то осложнить все его намерения относительно дальнейшей судьбы беглеца. — А что, если, Гаврюха, вместо бумаги я тебе большую доску выстругаю? А коли окажется одной мало, то две или три доски склею. Клей у меня тут есть…

— Карту вполне на доске можно вычертить. А вот чем чертить, Федот Федотыч?

— А выжигать сможешь? — загораясь новым замыслом, спросил старик.

— Выжигать? — живо переспросил Акимов.

— Ну да, выжигать. Шило у меня в амбарушке лежит. Иной раз начну туески в одежку одевать, сильно оно мне помогает. Где бересту подправить, где дырочку провертеть. А случалось и выжигать на крышке то лосенка, то зайчика, то избушку. Таких туесков не напасешься: хватают за любую цену.

"А почему бы в самом деле не попробовать выжечь карту, предварительно набросав ее угольком?" — подумал Акимов, кинув на старика благодарный взгляд.

— Завтра же, Гаврюха, предоставлю тебе и шило и доску. А компас, вот он, возьми.

Федот Федотович отстегнул патронташ, висевший на стене, над нарами, вытащил компас и подал его Акимову.

— Успеется, Федот Федотыч. До карты еще далеко.

Карту буду делать, когда вместе с тобой всю Дальнюю тайгу излазим. Акимов бережно положил компас на стол.

— Это уж понятно, сам смотри, как лучше. Я-то в этих делах не шибко знающий, — с некоторым смущением сказал Федот Федотович и, помолчав, добавил: — Хотя скажу тебе по чести, Гаврюха, сверяться по компасу могу. Обучил меня этой премудрости еще на Сахалине один арестант. Задумка у нас была с ним: дать оттуда лататы, одним словом, сбежать. Думали украсть хороший баркас да и двинуться на нем на материк, к Владивостоку. А потом в тайгу и на Урал, где народу побольше, чтоб затеряться поскорее. Да не судил бог.

Убили моего связчика сами же арестанты за табак. Добыл он где-то табачку. А был прижимистый, ничем не любил делиться с другими. Его и притиснули досками.

Оно конешно, может быть, хотели попугать, да перестарались, не рассчитали. Помер на другой день…

— А компас его?

— Его. У меня в тот день был.

Акимов взял компас, повертел его в руках, щурясь на свет жировика, прочитал уже полустершуюся надпись на английском языке.

— Компас из Англии, Федот Федотыч! Может быть, кто-нибудь из мореплавателей ходил с ним. Любопытная вещичка!

— Вот оно как! Все возможно. Арестантик, царство ему небесное, кажись, из богатеньких был. С папашей они вроде капитал не поделили, вот он родителю-то голову и отбрякал топором прямо. Не к ночи будь сказано…

"Ну что ж, забавная и хитрая баночка, служила ты богатому отцеубийце, попробуй теперь послужить мне, бедному студенту и беглому социал-демократу", — с тайной усмешкой подумал Акимов, перекладывая компас с одного места на другое.

Когда на следующий день Акимов проснулся, Федот Федотович выложил ему сразу несколько необходимых предметов. Видимо, у старика кое-что было про запас в амбарушке. Особенно Акимова восхитила доска: она была выстругана из кедровой плахи, по величине занимала половину столешницы. На ней вполне могла разместиться схема-чертеж Дальней тайги со всеми многочисленными речками, озера" ми, болотами и кедровыми гривами. Отличным оказалось и шило. Оно было длинным, с откованным и закаленным концом и крупной, из сухой березы рукояткой. Притащил Федот Федотович из амбарушки и циркуль с линейкой, о которых он, видно, позабыл. Циркуль, правда, был плотницкий, грубый, и для чертежных измерений не годился, а вот линейка обрадовала Акимова. Вероятно, ее сделали еще в то время, когда строили избу. Она уже почернела от времени. Но ценность ее заключалась в том, что она была точной копией казенного металлического аршина с делениями на четверти и вершки.

— Ну вот и хорошо, вот и прекрасно, — перебирая вещи, бормотал Акимов, с благодарностью поглядывая на 4"едота Федотовича. Невольно вспомнился Акимову в это утро дядюшка Венедикт Петрович…

Рассказывая племяннику о своих бесчисленных путешествиях, профессор Лихачев с восторгом всегда отзывался о мужиках, которые сопровождали его в качестве простых рабочих — землекопов и гребцов или проводников. Их отношение к научным целям путешествий было чаще всего подчеркнуто уважительным, и, если случалось работать много больше, чем оговаривалось в договоре, они не щадили ни времени, ни сил.

Федот Федотович, конечно, не представлял научного значения той работы, которую затевал довольно элементарно его подопечный, но, услышав от Акимова, что все это может оказаться нужным науке, старик был готов на все, лишь бы начатое дело завершилось успешно.

— Теперь, Федот Федотыч, остается самое главное — знакомство с тайгой, — сказал Акимов.

— За этим дело не станет, Гаврюха. Сегодня начнем ходить на охоту, отозвался Федот Федотович. — Я вот тут приготовил кое-что. — Старик показал Акимову капканы и плашки для слопцов, лежавшие в кучке за печкой.

С этого дня начался ежедневный выход в тайгу. Федот Федотович поднимал Акимова задолго до рассвета.

Они завтракали, вставали на лыжи и уходили то в одну сторону тайги, то в другую. Акимов по компасу сверял направление, приблизительно прикидывал расстояние до речек, озер и болот, встречавшихся на их пути, расспрашивал Федота Федотовича о названиях, которые им дали охотники.

Промысел зверя был пока не из завидных. Все дни и ночи буранило. Слопцы и капканы за час, за два заметало снегом, и они не работали. Отыскать свежие тропы зверьков в такую погоду тоже было непросто: они мгновенно покрывались снежной порошей. Но все-таки совсем без добычи на стан не приходили: два-три колонка, горностай, полдесятка белок — меньше этого не добывали.

Федот Федотович был недоволен таким промыслом, зато Акимову такая добыча казалась сокровищем.

— Бывали, Гаврюха, годы, когда добывал я за день по десять колонков, по тридцать белок, — вспоминал Федот Федотович.

— Выходит, что невезучий я, — шутил Акимов.

— Не в тебе, паря, дело. Кедровник плохо уродил, корму в Дальней тайге мало. Зверь еще в чернотропье перекочевал на Васюган. Нынче в васюганских урманах, сказывают, урожайно, — объяснял Федот Федотович.

А дни между тем текли. Занятый охотой, осмотром, а фактически промером тайги для карты, Акимов не переживал уже того мучительного томления, которое охватывало его в дни полного бездействия на Голещихинской курье. Приглядываясь к Федоту Федотовичу, он быстро научился настраивать слопцы и ставить капканы. Постепенно осваивался Акимов и с тайгой. Вначале она ему казалась хаотичным нагромождением лесных завалов и беспорядочным скоплением озер и болот. Теперь с каждым днем в его представлении все четче очерчивались гривы, покрытые отборным кедровником. Соединявшиеся в логах и лощинах речки и озера сплетались в систему, как бы подчеркивая господствующие в тайге высоты и особенности рельефа.

Кусочком красной глины, выломанным из пода печки, Акимов на дощечках, заготовленных Федотом Федотовичем для днищ туесков и кадок, набрасывал схему отдельных участков Дальней тайги. К этим его занятиям Федот Федотович относился не просто с почтением, а даже с каким-то благоговением. Стоило Акимову взять в р" ки глину и доску, как мгновенно Федот Федотович преображался: он замолкал, прятал трубку в карман и, присев на краешек нар, неотрывно наблюдал за Акимовым, боясь пошевельнуться.

Однажды утром Федот Федотович сказал:

— Ну, Гаврюха, сегодня отправимся проведать Вруна. Путь неблизкий. Обыденкой не сходить. Придется ночевать в тайге. Харчи я подготовил. Как ты думаешь?

— Чего туг думать? Пойдем, Федот Федотыч! А как морозец?

— Сдал. А небо ясное. Видать, оттепель будет. Сходить к Вруну — самое время. Когда метет на дворе, путь туда совсем тяжкий. Я все и поджидал, чтоб пуржить перестало и мороз помягчел. Хотя в ходьбе все равно под шапкой мокро будет.

— А избушка у тебя есть там?

— Избушки, паря, нету.

— А ночевать где будем?

— Исхптрим придумку, Гаврюха! — отмахнулся Федот Федотович.

Акимов с беспокойством в глазах взглянул на старика, но тот не заметил этого и продолжал спокойно укладывать в патронташ патроны. "Положусь на него. Он в этих делах опытный", — решил Акимов, успокаиваясь.

Когда забрезжил поздний зимний рассвет, они встали на лыжи. Небо было все еще в звездах. Снег под лыжами не скрипел, как бывает в сильные морозы, а чуть посвистывал. Тишина сковала тайгу, и деревья стояли не шелохнувшись. Не успели они выйти из кедровника, как стало быстро светлеть, и серебро, в которое был окутан лес, заиграло багрянцем, озарилось яркими, бегущими бликами. Неподвижная, мертвая от холода, вся в белом земля вдруг словно пробудилась. Задвигались по этому обширному белому простору тени, засверкали живыми огоньками маковки кедров, ушедших в поднебесье. Никогда в жизни Акимов не видел такого волшебства. Он смотрел на происходившее молча, не понимая пока, откуда у природы берутся в это студеное утро краски, чтобы так стремительно преображать безмолвную тайгу.

Но вот кедровник кончился, и лыжи вынесли их на гладкую пустошь, простиравшуюся на три-четыре версты. Вероятно, здесь под снегом лежало болото или луговина, образовавшаяся на месте высохшего кочкарника. Акимов не в силах сейчас был думать о том, как образовалась эта поляна в океане лесов, под натиском которых, как он уже заметил, отступали реки, сужаясь и мелея, рождая новые острова и косы.

Прямо перед ним, за пустошью, поднималось из-за леса солнце густо-малиновое, в два человеческих обхвата, с ярко-золотистым ободком, от которого разбегались по небу тонкие, как кедровая хвоя, ослепительные лучи. И хотя лучи не грели, а на солнце можно было смотреть открытыми глазами сколько тебе хотелось, восход его над тайгой преображал землю, делал ее для человека роднее и вселял в душу такое чувство, о котором так вот просто не скажешь.

"Зима, снег и чудо, волшебное видение… Первозданная непознанная красота мира…" — проносилось в голове Акимова. Он никогда не относился восторженно к явлениям природы. Природа существовала для него как объект познания, как сила, которая должна рождать у человека волю для борьбы, возбуждать разум, ставить перед ним задачи, требующие порой всей жизни, чтобы быть решенными…

Федот Федотович, конечно, подобные чудеса в природе видел не впервые, но и он после долгого молчания, сдерживая свое восхищение, сказал:

— Ты смотри, Гаврюха, какое нынче светило. Ласковое. И вот прислушайся-ка: птица на эту ласку обязательно отзовется. — Федот Федотович придержал дыжь, сдвинул шапку-ушанку на ухо, прислушался.

И действительно, выпорхнув откуда-то из дупел или из снежных нор, между редких деревьев заметались, чирикая и резвясь, две птахи. Песня их была короткой, как и сам полет. В ту же минуту они исчезли, забившись, по-видимому, в свои гнезда.

— И что я еще приметил, Гаврюха? В такое утро при оттепели зверь пренепременно свой след положит.

Вишь, какая у нашего светила силища! Подымает всех со своих мест! Живи! И нам вот с тобой тоже вроде повеселее стало.

— Еще как веселее, Федот Федотыч! — воскликнул Акимов, испытывая в самом деле прилив сил.

Солнце между тем поднималось все выше и выше, несколько меняя свою окраску и теряя с каждым мгновением яркость. Вскоре оно повисло над тайгой, бесконечно далекое и холодное, но такое необходимое человеку даже и негреющее.

— В каком направлении от стана, Федот Федотыч, мы сейчас идем? спросил Акимов, когда они после короткой остановки двинулись дальше.

— Прямо на Томск идем.

— Колпашева, если б мы до нее дошагали, оказалась бы от нас влево, принялся уточнять Акимов.

— Так, Гаврюха! А только Колпашева нам ни к чему.

— Сейчас мы идем, Федот Федотыч, на юго-восток, а когда ходили на Вонючее болото, шли на запад, — продолжал Акимов.

— Во-во! Тогда мы под самый Васюган забрались, а теперь, наоборот, идем все дальше от него.

— Понимаю, Федот Федотыч. И компас так же показывает.

— Да я тут и без компаса, Гаврюха, пройду в любое место, — сдержанно похвалился старик.

— Вижу, Федот Федотыч, что тайгу ты знаешь.

С таким проводником хоть куда выйдешь, — сказал Акимов, не имея никакой тайной мысли.

Но Федот Федотович вдруг вспомнил свой разговор с Акимовым о путях из Парабельской тайги к Новониколаевску и Томску и про себя решил, что тот снова думает о побеге.

— Нет, паря. В чужих лесах я как щенок слепой.

Загибну.

Они разговаривали на ходу. Федот Федотович, чтобы видеть лицо Акимова, изредка оборачивался, посматривал на того, про себя оценивая, не слишком ли устал городской человек, не пора ли остановиться.

От Акимова поднимался пар, но вид у него был бодрый, и старик шел, нигде не задерживаясь.

Уже стало смеркаться, когда Федот Федотович, взойдя на оголенный взлобок, остановился, дождался чуть приотставшего Акимова и, показывая вдаль, сказал:

— Вон видишь, Гаврюха, впереди лес как бы навовсе в землю уходит. Котловина такая. Видишь?

— Вижу. Это Пихтовый лог. Там Врун и живет. Подойдем туда поближе.

Акимов, конечно, ни в какого Вруна в образе некоего лесного черта не верил и даже чуть ухмыльнулся в ответ на слова старика: "Там Врун и живет". Но, как бы он ни относился к этой легенде, Пихтовый лог со своими тайнами очень занимал его. Он с нетерпением ждал, когда старик, по-прежнему легко скользивший на лыжах, сделает остановку на ночь.

Однако до Пихтового лога оказалось неблизко. Долго шли в темноте. Акимов едва поспевал за стариком, то и дело исчезавшим в зарослях леса.

— Баста, Гаврюха! Местечко для ночевки лучше некуда, — наконец, взмахнув рукой, сказал Федот Федотович.

Акимов осмотрелся. Они стояли на круглой полянке, заметенной снегом. Справа от них — густая чаща из молодого пихтача, а слева — сухостойные кедры, раскинувшие свои высохшие сучья.

Федот Федотович снял со спины поклажу, положил на снег. Акимов тоже сбросил с себя мешок с харчами и котелок, все время гремевший за его спиной.

— Стало быть, так, Гаврюха: лыжиной расчищай вот тут снег, а я дровами займусь, — распорядился Федот Федотович.

Акимов не сразу понял, для какой надобности старик поручает ему разгребать снег.

— А тут, Гаврюха, мы с тобой перину разбросим, — усмехнулся Федот Федотович и, подойдя к высокой кедровой сушине, начал ее подрубать. Щепки полетели из-под острого топора, который поблескивал в руках Федота Федотовича.

Через несколько минут старик велел Акимову уйти в сторонку. Подрубленный кедр заскрипел и под тяжестью искривленной макушки, со свистом и грохотом подминая кустарник и бурьян, упал в снег, разбрасывая его комья по всей поляне.

Пока Акимов расчищал поляну, Федот Федотович подрубил вторую кедровую сушину, стоявшую тут же.

Комлями сушины лежали рядом, а к макушкам они как бы разбегались одна от другой. Федот Федотович нарубил сухих сучьев и запалил костер. Огонь потек по стволам сушин.

Местечко, расчищенное Акимовым от снега, оказалось между двух потоков огня. Федот Федотович наломал охапку мягких пихтовых веток, бросил их на землю, говоря:

— Давай, Гаврюха, ломай еще, чтоб мягче было.

А я тем временем чай сварю.

Акимов набросал ворох пихтовых веток, разровняв их, попробовал лечь. Ветки пружинисто держали его тело, от огня слева и справа тянуло теплом. Кедровые сушины горели жарко, ровно, слегка потрескивали, но угольками не отстреливались. "Можно даже поспать, не опасаясь, что прыгающий уголек подожжет тебя", — подумал Акимов.

— Иди, Гаврюха, попьем чаю да начнем с Вруном разговаривать, послышался голос Федота Федотовича.

Акимов лежал на пихтовых ветках, смотрел на небо.

Полный месяц степенно плавал по обширным просторам, слегка подсвечивая продолговатые дорожки, сотканные из мерцавших звездочек. "Когда-нибудь вспомню этот час — тайгу, звезды, костер, землю под белым покрывалом, легенду о Вруне — не поверю сам себе, так все необычайно, так непохоже на то, о чем мечталосы Петроград, баррикады, массы народа под красными флагами… — проносилось в уме Акимова. — А все-таки холодно здесь, хоть в воздухе носится что-то весеннее, придется на корточках коротать длинную ночь у огня…

И Врун этот — чистая фантазия старика, охотничья побаска".

— Иди, Гаврюха! И зря ты одемши лег. Озябнешь! — снова послышался голос Федота Федотовича.

Акимов вскочил, ощущая, как с затылка по спине поползли холодные мурашки. "Одемши лег! Что же он посоветует — до белья мне раздеться?" — подумал Акимов, приближаясь к старику, который бодро, будто позади не было целого дня беспрерывной ходьбы, суетился возле костра, постукивая ложкой о кипящий котелок.

— Вкусно пахнет, Федот Федотыч! — сглотнул слюну Акимов.

— Садись, паря, сюда на колоду, — пригласил старик.

Акимов сел. От огня, который пылал с трех сторон, струилось тепло. Федот Федотович подал Акимову сухарь и ложку, потом снял котелок с варевом и поставил его прямо на снег.

— Ешь, Гаврюха!

Они принялись черпать из котелка варево. Еда казалась до того вкусной, что ее не с чем было бы сравнить. Вскоре Акимову стало жарко. Он сдвинул шапку на затылок, расстегнул полушубок.

— Такой, паря, огонь, — кивнул старик на сушины, объятые пламенем, прозывается тунгусским. Тунгусы — люди лесные. И лето и виму живут в урманах.

Многому у них наши русские охотники научились.

— А хватит нам, Федот Федотыч, этих дров до утра? — спросил Акимов.

— До вечера будут гореть! Самый жар, Гаврюха, впереди. Вот когда от дерева угли начнут отваливаться, тут уж такое тепло пойдет, что никакой мороз не остановит. Мороз силен, ну и огонь молодец!

Управившись с варевом, они принялись пить чай.

Несмотря на вечерний час и сумрак, который окутывал тайгу, Федот Федотович где-то в пихтовых зарослях нашел смородиновый куст и, отломив один прутик, измельчил его на короткие кусочки и бросил в чайник.

Приправа к чаю оказалась восхитительной. Акимов отхлебнул из кружки глоток и придержал его во рту, испытывая от особого вкуса чая редкостное наслаждение, — Летом, Федот Федотыч, пахнет, — прищелкнул языком Акимов.

— Ага, учуял! — засмеялся старик.

Они не спеша допили чай из кружек, потом Федот Федотович начерпал снегу в котелок, сложил в него ложки и кружки и снова повесил их на огонь.

— Пусть помоется посуда.

Не сказав больше ни одного слова, он вышел за пределы огненного круга и вдруг, напрягая голос, закричал:

— Здорово, Врун!

Акимов курил, сбрасывая пепел цигарки в снег.

Услышав голос Федота Федотовича, он встал. Эхо почемуто долго не откликалось. Акимову даже показалось, что оно уже не отзовется. Но вот прошло еще несколько мгновений, и над тайгой понеслось: "0-о-ро-воо уун!"

— Здорово, Врун! Федот пришел! — крикнул снова старик, как только эхо смолкло. Повторилось прежнее: тишина, почти минутное безмолвие и раскаты, сильные и протяжные раскаты эха:

— 0-оо-ро-воо… е-е-до-оо-т.

— А ты слышишь, Гаврюха, Врун-то здоровается со мной. "Здорово, кричит, — Федот!" Помнит, слышь, старого знакомого, — усмехнулся Федот Федотович, но Акимов в этом ничего удивительного не нашел, так как слова "здорово" и "Федот" были самыми протяжными.

— Пусть он, твой Врун, Федот Федотыч, со мной поздоровается, — сказал Акимов.

— Сейчас попрошу, — отозвался старик и, отойдя подальше от огня, за пихтовую чащу, крикнул:

— Эй, Врун! Гаврюха пришел! Поздоровайся с ним!

Скажи ему: "Здорово, Гаврюха!"

Эхо долго не откликалось, потом откликнулось, прокатилось по тайге и замолкло, но замолкло не насовсем, а, чуть пригаснув, загрохотало сильнее прежнего.

— Откликается он, Гаврюха! Слышишь? — сказал Федот Федотович, и в тоне его голоса сквозило удовлетворение: не зря, мол, привел тебя к Пихтовому логу.

Надо было обладать, конечно, большим воображением, чтобы вторую волну эха отделить от первой и принять ее за отражение какого-то другого голоса. И всетаки эхо в Пихтовом логу было необычным. Акимов отметил это про себя еще в тот момент, когда Федот Федотович подрубал кедровые сушины для тунгусского огня. На дробный стук его топора эхо откликалось зычно, протяжно, как и на голос, но особенность его была в том, что оно распадалось на какие-то отдельные пучки звуков, которые, раскатившись по различным углам тайги, начинали словно бы перекликаться, создавая впечатление множественности голосов. Конечно, в ночное время да еще в состоянии волнения все это могло сбить даже опытного таежника с ориентиров и породить легенду о Вруне, якобы живущем в Пихтовом логу. "Особенности акустики местности, зависимые от ее физических данных. Не что иное. Любопытно. А может быть, что-нибудь и другое из области физики…" — думал Акимов. Он забыл об усталости, встал на лыжи и пошел в темноту леса.

— Ого-го! Ого-го! Ого-го! — кричал он.

Казалось, что эхо сотрясает землю, перекатываясь и грохоча по всей тайге. Но особенна причудливо раскатилось эхо, когда Акимов выкрикнул длинную фразу:

— Эй, Врун, черт бы тебя побрал, давай выходи, поразговариваем! Ха! Ха! Ха!

Тут уж действительно самый неверующий в нечистую силу и тот бы призадумался. Эхо раскатилось, и началась такая перекличка, послышалось такое многообразие звуков и оттенков, что в какое-то из мгновений Акимову показалось, что из глубины тайги даже называлось его новое имя. Он в уме подобрал еще более длинную фразу и прокричал ее. И повторилось прежнее.

И снова ему показалось, что в этих раскатах эха произносилось: "Гаврюха! Гаврюха!"

"Смешно, но поверить в это очень просто. Психическое воздействие легенды", — думал он, приближаясь к огню, возле которого в крайне настороженной позе, сдвинув шапку на затылок, стоял Федот Федотович.

— А ты слышал, Гаврюха, он тебя называл, — взволнованно сказал старик, когда Акимов подошел к костру.

"Ну вот тебе и на! Значит, не только мне показалось", — подумал Акимов и, ничего не сказав в ответ, только махнул рукой. Однако старик смотрел на него вопросительно и с нетерпением.

— Такое деформированное эхо, Федот Федотыч, наука объясняет особенностями строения поверхности земли и своеобразием воздушных потоков…

— Понимаю, Гаврюха, — киснул головой Федот Федотович. — Земля тут в самом деле, как нигде, изрезана логом. А вот насчет воздуха что-то не примечал!..

— Эх, вздремнуть бы, — зевнул Акимов, — а завтра при дневном свете походим тут, поищем следы твоего Вруна.

— А что же, давай раздевайся и ложись. И меня уж в сон клонит.

— Ты тоже, Федот Федотыч, скажешь! Раздевайся!

Околею к утру, — со смешком в голосе сказал Акимов.

— Нет, нет, паря, полушубок и пимы беспременно снимай. Вот так.

Федот Федотыч сбросил полушубок и, чуть подпрыгнув, лег на пихтовые пружинистые ветки, возвышавшиеся копной. Потом он снял с ног валенки и поставил их поближе к огню. Он лежал теперь головой от огня, набросив на себя полушубок. Вытянутые ноги его в шерстяных чулках хорошо обогревало пламя. Шапку он не снимал, нахлобучил ее до самых глаз.

— Ложись-ка рядом. Тут у меня сверху веток подстилка из собачьих шкур да еще шерстяная дерюга.

Снизу холод, язви его, пробивает. Ну, поспим.

Много не получится, а все ж до следующей ночи протерпим.

Акимов снял полушубок и лег рядом с Федотом Федотовичем. Валенки он сбрасывать опасался, у него не было чулок и ноги были замотаны в портянки. Через минуту он почувствовал, что ему тепло. Ноги и переднюю часть туловища обогревал огонь, а спиной он прижимался к Федоту Федотовичу. Полушубок был чутьчуть и коротковат и узковат, но вскоре он приспособился и сумел так подоткнуть его под себя, что нигде уже не сквозило. Ночью Федот Федотович раза три поднимал его погреть бок у огня. Потом он снова ложился и мгновенно засыпал. Под утро тунгусский огонь сделал свое дело: толстые кедровые сушины превратились в груды горячих углей. От них источалось такое тепло, что таял вокруг снег и воздух над ложем из пихтовых веток отдавал избяным духом…

— Ну как, Гаврюха, поспал, нет ли? — допытывался Федот Федотович, приготавливая завтрак.

— А ты сам-то как, Федот Федотыч? Я поспал всетаки подходяще.

— Ну и я поспал малость. Старику-то много ли надо? Спится, паря Гаврюха, в молодости. А ты спишь камнем. Я под тебя полушубок подтыкаю, думаю, проспешься, а ты и пальцем не пошевельнул.

— Вот оно в чем дело! Уж ты и так, Федот Федотыч, меня опекаешь, как маленького. Но верно и то: один бы я не сообразил такую ночевку устроить. А я-то не понял, чем ты мешок набил. Вижу, что-то тащишь на спине и вроде нетяжелое.

— Наука хоть небольшая, а без знатья загибнешь, как муха. Тайга не теща. Гречневыми блинами не накормит. А собачья шкура, Гаврюха, уж очень хороша на такой случай. Еще лосевая ничего. Ну, ту на нартах возить надо.

С рассветом они встали на лыжи, решили дойти до лога. Акимову хотелось кинуть взгляд на его очертания. По дороге к логу вызвали Вруна на перекличку.

Он, видимо, утром крепко уснул, но все-таки откликнулся, правда, вначале как-то нехотя, а потом повеселее, погромче.

— Ты смотри, Гаврюха, заспался, сукин сын Врунишка, — засмеялся Федот Федотович.

— Ничего, я его сейчас живо в божеский вид приведу, — пошутил Акимов и закричал изо всех сил: — Да ты что же, бездельник, долго или нет будешь дремать?!

Ну уж тут Врун показал себя! Тайга загрохотала, сперва в одном углу, затем — в другом, а под конец эхо прошумело где-то над самыми макушками пихт, в том самом месте, где находились сейчас Федот Федотович и Акимов.

— Во, видел, Гаврюха, какой он горластый! Его, братец мой, запросто не перекричишь.

— Вот это верно сказал, Федот Федотыч! — смеялся Акимов.

Вскоре они вышли на кромку лога. И тут Акимов понял, что Пихтовый лог это не что иное, как старое русло какой-то речки, пробившей себе новый путь. Промоина в геологическом отношении, вероятно, была еще сравнительно молодой. Берега зияли свежими обвалами, вывороченными корневищами пихт. По дну котловин, дымившихся то там, то здесь какими-то незамерзающими источниками, стлалась синеватая дымка.

Еще при осмотре озера у стана, а потом Теплой речки и Вонючего болота у Акимова сложилось впечатлевие, что земля здесь полна жизни, в ней, как весной под снегом, колобродят неуемные подспудные силы.

"Земля тут дышит, бьется у нее пульс" — повторил Акимов про себя, скользя по самой кромке Пихтового лога и обгоняя сейчас то и дело старика, сознательно уступавшего ему дорогу.

— Врун твой, Федот Федотыч, где-то вот тут, в этих котловинках проживает, — засмеялся Акимов, описывая рукой широкий полукруг. Вероятно, первичный звук деформируется и получает множественность отражения не без участия этих самых чаш. Определенно они играют какую-то роль.

Эти последние слова Акимов говорил не столько для Федота Федотовича, сколько сам для себя, размышляя вслух. Но старик слушал его, не пропустив ни одного слова, и, когда Акимов умолк, вздохнул, втайне сожалея, что не все из сказанного понял.

— Не будь, Гаврюха, наш брат таежник тумак, может быть, и не такое еще поприметил бы, — сказал Федот Федотович, увидев, что Акимов положил компас на пенек, обметя рукавицей снег, и сейчас с каким-то особенным напряжением смотрел на него, вытянув из-под шарфа длинную шею.

— Солнце где у нас садится, Федот Федотыч? — спросил Акимов.

— А вот так будет восход, а так — запад. В обед солнце стоит вот здесь. — Старик уверенными взмахами руки расписал по небосводу движение светила.

— Пляшет компас, Федот Федотыч! Врет он сегодня пуще твоего Вруна, — не отрывая глаз от компаса, сказал Акимов.

— Ну, ты пустое мелешь, Гаврюха! Компас надежный. И ни разу он меня не подводил, — обиделся Федот Федотович за такой непочтительный отзыв о компасе. — Дай-ка я сам посмотрю.

Акимов с усмешкой взглянул на старика и чуть отступил от пенька. Федот Федотович сдвинул шапку со лба, уставился на компас немигающими глазами.

— В самом деле, холера его забери, не туда гнет.

Попортился, чо ли? — Федот Федотович сокрушенно всплеснул руками, отступил от пенька, посмотрел на Акимова глазами, полными растерянности.

Акимов раз-другой встряхнул компас, положил его на пенек, потом долго смотрел сквозь пальцы на небо, медленно поворачиваясь по ходу солнца и изредка взглядывая на компас.

— Понял загадку, Федот Федогыч, — Акимов повернулся к старику лицом. Компас твой исправен, а врет он потому, что чувствует железо. В науке это явление называется магнитной аномалией.

— Железо? Да ты чо, паря Гаврюха, в своем ли уме? Какое тут железо? Здесь один кочкарник, язви его! Ему тут конца-краю нету! А он — железо… Из гор его добывают, железо… — Федот Федотович закатился веселым протяжным смехом, поглядывая на Акимова как на чудака.

— Может быть, и нет железа, а компас-то беспричинно не будет беспокоиться, — несколько обескураженный недоверием старика, неуверенно сказал Акимов.

— А вдруг он, компас-то, за солнечным лучом тянется. Вишь, вон лучи-то опять как играют. Примечал я будто такое.

— Кто же его знает, Федот Федотыч, может быть, и так, как ты говоришь, — развел руками Акимов, но про себя подумал: "Нет, это не причина! Зря ты, старик. Однако думай как хочешь, а я на карте помечу аномалию".

Они еще постояли возле пенька с минуту и встали на лыжи. Акимов приотстал от Федота Федотовича.

Пока шли пихтачами, он то и дело вытаскивал из кармана компас, наблюдал за игрой стрелки. Вскоре, однако, стрелка перестала метаться, приобрела прежнюю устойчивость, и ее намагниченный конец словно припекся к знаку N.

Вернулись уже при луне, глубокой ночью. В дороге Акимов мысленно прорабатывал чертеж, который ему предстояло выжечь на доске. Минутами он отвлекался, с горькой тоской вспоминал Петроград, товарищей по работе, раскиданных теперь в ссылке по глухим деревенькам от Нарыма до Якутска, и, конечно, дядюшку Венедикта Петровича. Каков он там, на чужбине, в Стокгольме? Очень вовремя убрался старик из Петрограда. Успешно ли идет у него обработка сибирских архивов? Эх, повидать бы его сейчас, порасспросить кое о чем, порассказать о примечательных местах Дальней тайги!.. Как знать, может быть, недалеко, совсем недалеко до того дня, когда рухнет самодержавие, падет власть капитала и в России начнется новая эпохаБлизость ее предсказывает Ленин… В своих прогнозах он никогда не ошибался… И тогда вдруг окажется: нет, совсем не излишними были у большевиков вынужденные путешествия по российским просторам. Ведь рано или поздно все эти бессчетные озера и рекиг овраги и холмы, леса и поляны придется вовлекать в хозяйственный оборот. Не может же Россия, обладая тгкпми неисчислимыми пространствами, оставаться страной с ограниченными производительными силами. У нее все еше впереди… А чтобы переделывать свою землю по-новому, надо прежде всего ее знать… осмотреть ее, ощупать, ослушать…

— Ну вот и наша изба! Ухряпался я что-то нонче, Гаврюха! — чуть придерживая скольжение лыж, сказал Федот Федотович.

— И вправду наша изба! — воскликнул Акимов, прерывая свои размышления и удивляясь про себя тому, как легко проделал он обратный путь до стана.

А дня через три Федот Федотович сказал Акимову:

— Припас у нас, Гаврюха, кончается. Завтра-послезавтра надо выходить в жилуху. Придется тебе деньков пять пожить одному.

Акимов от такого неожиданного сообщения встал даже.

— Ступай, Федот Федотыч! Ступай! Сколько надо, столько и проживу один.

Федот Федотович уловил в голосе Акимова радостную нотку, подумал: "Видать, высвобождения из своей неволи ждет… Думает, весточку ему принесу… Ой, не ошибись, парень".

ГЛАВА ШЕСТАЯ

За окном, как голодная стая волков, завывала вьюга. Позвякивали стекла в оконных рамах. Постукивала калитка на слабом запоре. Минутами казалось: путник, сбившийся с дороги в этом кромешном месиве тьмы и снега, торкается в стены дома, потеряв от бессилия голос, молча просится приютить его.

Горбяков сидел посредине комнаты. Пузатая лампа с чуть увернутым фитилем стояла на полу. Вокруг нее лежали бумаги: две топкие ученические тетради, отдельные листки, испещренные разноцветными чернилами, брошюрка, напечатанная на серой бумахе в безвестной подпольной типографии, конверт с мелкими денежными купюрами. Рядом с табуреткой стоял чурбак, зиявший выдолбленным углублением.

То и дело отрываясь от разборки бумаг, Горблков прислушивался к свисту вьюги, к толчкам ветра в стену дома. Длинная зимняя ночь перевалила уже на вторую половину. Ходики с тяжелой гирькой на цепочке, висевшие на стене, показывали половину второго.

Еще днем Федор Терентьевич Горбяков решил срочно переложить партийные документы в более надежное место. Запрятанные в темной стеклянной банке из-под лекарств, стоявшей в медицинском глухом шкафу, они при тщательном обыске могли быстро оказаться в руках полиции. Правда, на банке была наклейка с устрашающей надписью: "Осторожно! Яд!" — да только едва ли напугала бы она полицейских ищеек…

Чурбак с выдолбленной внутренностью по просьбе Горбякова соорудил Федот Федотович. Старик, по-видимому, хорошо представлял назначение такого чурбака и, выслушав поручение зятя,"сказал:

— Все будет в аккурате, Федя. Выдолблю так, что комар носу не подточит. А поставлю его в сараюшке, в уголок. Под моими вентерями в случае надобности найдешь.

Года два-три прошло с той поры. Долго надобность в чурбаке не возникала, но вдруг ударил тревожный час…

Как только Горбяков узнал о намерении урядника провести облаву с помощью мужиков, он оседлал коня и заспешил в Голещихину, Костареву и Нестерову, где жили несколько крестьян, давно уже в глубокой тайне помогавшие ему вести революционную работу.

— Будет урядник зазывать на облаву, ни за какие деньги не ходите, говорил он крестьянам.

Те, конечно, сделали свое дело: передали по соседям, по родным. В свою очередь соседи и родные поступили так же.

Когда урядник кинулся по деревням нанимать мужиков для участия в облаве, он встретил хотя и молчаливое, но упорное сопротивление. Филатов вначале уговаривал мужиков, соблазнял их платой, а под конец рассвирепел, начал кричать:

— Бон как вы царевым елугам помогаете службу нести! Ну погодите, вспомянете вы этот день!

Один из мужиков в Нестеровой взял да и брякнул при всех:

— Что ты, твое благородие, зевало-то на нас разеваешь?! Мы чо, мы ничо! Фельдшер из Парабели не велел нам в эго подлое дело встревать!

Филатов ушам своим не поверил. Переспросил. И раз и два. Мужик понял, что сболтнул лишнее, начал выкарабкиваться из ямы, в которую по глупости влопался.

Он, дескать, сам-то фельдшера не видел, слов таких от нeго не слышал, а по деревне трепали.

Филатов помчался в Парабель, к Горбякову: взбаламученный, возбужденный, веря и не веря тому, что услышал от мужика.

Увидев урядника, неожиданно вбежавшего в дом, Горбяков понял: произошло что-то непоправимое. Вероятно, Акимов и Федот Федотович не успели уйти и попали под облаву. В какую-то микроскопическую долю секунды Горбяков прикинул возникшую ситуацию. Положение складывалось безвыходное. Провал! И не только провал побега Акимова, но и его самого. Как он мог допустить это?! Где, в каком месте он сделал оплошку? Ведь он был осторожен, сверхосторожен…

— Ты что, Варсонофий Квинтельяныч, совсем из ума выжил?! — опережая урядника, не дав ему даже рта раскрыть, закричал Горбяков и энергично потряс кулаком.

Высокий и тощий урядник ошалело попятился к двери, растерянно заморгал, никак не ожидая от фельдшера таких слов.

— Бревно-то, Федор Терентьич, зачем на моей доронe кладешь? Становой шкуру с меня спустит, — забормотал урядник, потеряв от окрика Горбякова прежнюю смелость.

— Какое бревно? — чуть смягчаясь, спросил Горбяков.

— Обыкновенное, Федор Терентьич! Я к мужикам за подмогой, а они ни в какую: ты не велел! — Филатов обиженно выпятил губы, на глазах его выступили слезы.

Вмиг Горбяков понял, что ситуация не столь еще безвыходная, как ему показалось вначале.

— А с тобой, Варсонофий Квинтельяныч, по-хорошему не сладишь, — более миролюбиво, но по-прежнему громко и непримиримо заговорил Горбяков. — Не я ли тебя упрашивал отлежаться! Ты посмотри на себя.

В чем только душа держится! А сляжешь окончательно, с меня начальство спросит: "Почему не уберег жизнь государственного человека?" А что я сделаю? Для всех указание медицины — закон, приказание, которое не подлежит ослушанию, а для тебя — трын-трава. Уж извини меня, а только так: у тебя власть в руках, и у меня она есть. Как услышал я о твоей затее, сел на коня и поехал по деревням. Всем мужикам строго-настрого наказал: "Ни одного шага с Филатовым! Он же тяжелобольной, погубит себя, а с вас допросы начнут снимать.

Затаскают!" И еще вот что, Варсонофий Квинтельяныч: раз ты преданный слуга царю-батюшке, то нужен ты ему здоровым, бодрым, способным исполнить любой приказ. Учти: престол хворых служак не почитает.

Горбяков говорил и говорил, присматриваясь к уряднику и взвешивая, верно ли он оценил сложившуюся обстановку, тот ли тон взял с Филатовым.

Урядник был взволнован всем, чю говорил фельдшер. Он часто-часто моргал, сутулясь, безутешно всплескивал руками. Волна сладкого умиления перед самим собой захлестывала его душонку. "Государственный человек! Преданный слуга царю-батюшке!" Да от таких слов он готов был сейчас же на весь дом разрыдаться или броситься в передний угол, встать во фрунт перед иконой божьей матери и изображением покровителя воинской доблести Георгия Победоносца и запеть торжественно "Боже, царя храни", так запеть, чтоб стекла в окнах зазвенели.

Но Горбяков и не думал давать ему передышки. Он продолжал говорить, несколько понизив голос и не скрывая угрозы, сквозившей в отдельных фразах:

— Ну и что же мне остается? Мне остается, милейший Варсонофий Квинтельяныч, сейчас же отправиться к твоей дражайшей и ненаглядной супруге Аграфене Васильевне и откровенно, как к тому обязывает мой долг исцелителя немощей человеческих, поставить вопрос самым категорическим образом: либо ты подчиняешься моим предписаниям, и тогда я несу ответственность за твою жизнь, нужную отечеству, либо бог тебе судья, поступай как знаешь! Прости, что говорю такие резкие слова… Страшно подумать! Кому говорю? Не какому-то темному, неотесанному мужику, который трем свиньям щей не разделит, а государственному чину, блюстителю незыблемости престола… Вот так, вот так… Пусть Аграфена Васильевна сама все рассудит…

Ах, как верно, пронзительно, точно до последней точки рассчитал Горбяков! Упоминание о супруге урядника было так уместно, так кстати. Даже нарымского станового пристава, и того Филатов боялся меньше. Аграфена Васильевна… Нрав у нее тяжелый, а кулак как налитой свинцом. Случалось, что в гневе и поленом и рубелем саданет… Филатов мучительно поморщился, будто острая зубная боль хватила его. Налет умиления и торжественности померк, прямой его стан обмяк, плечи повисли под серым сукном шинели.

— Уж ты не гневись больше, Федор Терентьич! Давай по-мущински все порешим. Знаешь, женское сословье какое! — лепетал Филатов, с явным подобострастием заглядывая в строгие глаза Горбякова и страшась неподкупности, которая так и сквозила пз. каждой морщинки фельдшера.

Горбяков не спешил с ответом. Он прошелся по прихожей, смахнул пот со лба, вздохнул с облегчением. Пережиты трудные, невообразимо трудные минуты. Ну, нее самое страшное позади. Однако с этого часа еще осторожнее, во сто крат осторожнее будет Федор Терентьевич Горбяков!

— Ты знаешь, Варсонофий Квинтельяныч, меня не первый год, — заговорил совсем другим тоном Горбяков, посматривая на урядника помягчевшими глазами. — И я тебя знаю. И характер Аграфены Васильевны знаю.

Причинять тебе зло не стану. Но еще раз говорю: образумься, поостынь в своем рвении…

— Да разве ж я от себя?! Становой загрызет… Я и сам чую: точит меня хворь. Полежать бы надо…

— Полежи, Варсонофий Квинтельяныч, полежи, коли не хочешь жену вдовой, а дстсп сиротами сделать.

Не первый раз говорю тебе об этом.

— А становому отпишу: все леса, мол, прошли, сгинул беглец… В случае чего и ты словцо, Федор Терентьич, замолви.

— А почему бы не замолвить? Ведь и на самом деле так. Вон поспрошал я мужиков по деревням, все в один голос говорят: ушел беглец, ушел еще тогда, по полой воде.

— И мне так говорят, а становой свое гнет: ищи, лови!

Горбяков вздернул плечами, промолчал, опасаясь, как бы не переиграть свою роль.

Когда Филатов ушел, еще раз пообещав немедленно лечь в постель, Горбяков сел в своем кабинете за стол, чтоб не спеша обдумать все происшедшее.

Нет, остановиться только на этом разговоре нельзя.

Филатов туп, неразвит и трус, каких белый свет не видывал, а раз трус, то и подлец. Припугнет его становой — на любую подлость пойдет, лишь бы собственную шкуру уберечь. Что-то нужно сообразить еще… Мало только уложить этого остолопа в постель, мало натравить на него его злую супружницу, необходимо загладить происшедшее событие, чтоб забыл этот тощий сухарь все, что вызнал у мужика, чтоб испарилась из его памяти сегодняшняя стычка.

Горбяков знал по прошлому опыту, что лучший способ упрочить отношения с Филатовым — это устроить пирушку, пригласить на нее друзей урядника и дать им волю надраться до чертиков, до положения риз, чтоб потом, после пьянки, выворачивало их наивнанку еще суток двое-трое.

При одной мысли о гулянке в обществе парабельской знати лицо Горбякова перекосила гримаса брезгливости.

Унылые, тупые морды, бездарные, плоские разговоры, утробные интересы… Горбяков затряс кудлатой черной головой, будто хлебнул рвотного… И все же лучше ничего не придумаешь, хоть до утра раздумывай. Придется замкнуть свои чувства покрепче, запрятать поглубже свою неприязнь и разыграть гостеприимство по-нарымски, когда пьют и едят через меру…

Горбяков взял лист бумаги и начал прикидывать, во что ему обойдется это предприятие. Сумма получалась изрядная, если учесть его бедняцкое жалованье. Ну, впрочем, унывать он не собирался. Рука у него пока не дрожит, глаз по-прежнему зорок. Завтра же на рассвете он отправится с ружьем в кедрачи. В эту пору глухари прилетают подкормиться зеленой кедровой хвоей. Штук пять-шесть тридцатифунтовых птиц хватит за глаза на вскнкомпанию. Нельму для пирогов он купит по дешевке у остяков на Оби, хотя его новоявленный сват Епифан Криворукое уже обихаживает их на рыбопромыслах, позвякивает бутылками с водкой. Кое-что из закуски соленые огурцы, квашеная капуста, копченая стерлядь — стараниями Федота Федотовича имеется в избытке в погребе, во дворе…

Горбяков приближался со своими расчетами к концу, когда вдруг поспешно собрал со стола листки, испещренные немудрящими цифирками, и торопливо сунул их в ящик. Ему показалось, ч го в окне мелькнула знакомая фигура парабельекой попадьи Глафиры Савельевны. Горбяков быстро выскочил в прихожую посмотреть, точно ли она прошагала мимо окон, не ошибся ли он. Нет, ошибки не было. По узкой тропке, протоптанной через сугроб снега, осторожно, слегка покачивая бедрами, приближалась к воротам Глафира Савельевна. Ее яркая, разноцветная цыганская шаль напомнила Горбякову осенний лес, прихваченный первыми морозами: жарким бордовым цветом горел осиновый лист, тоскливыми желтыми пятнышками светилась березка, пунцово пламенел краснотал, рябиновые оранжевые ветки раскидались по кромкам шали. Длинная, чугь не до самых пят шуба-доха из соболей плотно облегала тонкую и гибкую фигуру молодой попадьи. Чтото торжественно-возвышенное и вместе с тем обреченное и жалкое чудилось в подчеркнуто тихой поступи женщины, в посадке ее чуть вскинутой головы. В таком бы наряде да при такой тополиной фигуре ходить бы ей по улицам города, чтоб останавливались люди, дивились ее походке, ахали при взгляде на ее худощавое, чуть скуластенькое смуглое лицо, от которого невозможно было отвести сразу глаза, так как оно приковывало к себе каким-то загадочным, нервическим выражением, когда какая-то затаенная, сокровенная мысль кладет на чело печать безысходности и тем как бы взывает других к сочувствию. А кто же тут мог смотреть на нее? Немо поблескивали окна в избах, немо курились дымными столбами трубы на крышах, немо лежали неподвижные снега, белые-белые, ни с чем не сравнимые ко своей белизне, немо чернели за огородами темные кедровые леса, грустные, задумчивые, притихшие, словно перед какой-то большой бедой.

"Видно, опять тоска обуяла Глашу", — подумал Горбяков и, заслышав шаги женщины на крыльце, осмотрел себя с ног до головы, пригладил бороду и жесткие, чериые, с проседью волосы на круглой голове, которые смолоду у него были непокорными, торчали порой хохотками, как солома в снопе.

— Здравствуй, Федя! Здравствуй, милый! Я не очень оторву тебя от дел, если пять минуток поговорю с тобой? — Голос у Глафиры Савельевны был высоким и звонким-звонким и потому напряженным, как тетива лука: казалось, еще миг, еще одно слово — и он надорвется, и произойдет что-то невообразимо страшное. Но голос звенел и звенел, и лишь в окончании фраз слышалась в нем легкая дрожинка.

— Здравствуй, Глаша! Раздевайся, пожалуйста!

Проходи. Я в твоем распоряжении. — Горбяков помог Глафире Савельевне снять шубу, принял от нее пламеневшую яркими расцветками шаль, повесил на гвоздь.

Глафира Савельевна огладила на себе цветастое, под стать шали, кашемировое платье, поправила косы, уложенные короной, взглянув на Горбякова беспокойными, с непроходящим испугом глазами, сказала:

— Тихо и у тебя в доме стало, Федя. Отиел твой соловушко Поля, опустел твой дом. А что у тебя глаза-то красные, Федя? Уж не плакал ли в своей конуре от одиночества?

— Ну, полно тебе, Глаша, вот так сразу тоску-то на меня нагонять. Полю жалко, да ведь сердцу не прикажешь. Полюбила. А глаза у меня красные по другой причине. Что-то нездоровится, чуток познабливает, особенно к вечеру. Проходи, пожалуйста, вон в кабинет, не стой у двери. Тут вот дует в щель. Все никак не могу собраться да кошму перебить заново.

Глафира Савельевна осторожными и все теми же торжественными шагами проследовала в кабинет. Горбяков поплотнее прикрыл за собой дверь. Вот-вот придет стряпуха готовить ужин, начнет греметь посудой, а Глафира Савельевна, наверное, будет изливать душу, исповедоваться перед Горбяковым, просить отравы на самыйсамый крайний случай. Было ведь так уже не один раз…

Горбяков знал Глафиру Савельевну, пожалуй, уже лет десять. Горькой, трудной судьба была у нее. Приехала в Нарым учительствовать. Шел ей двадцать второй год. Выпорхнула из родительского гнезда нежданнонегаданно. Отец был чиновник, рискнувший попытать Счастья на золотом поприще. Вместо прииска в Мартайге угодил в тюрьму за какие-то махинации. Какие? Дочь толком этого не знала. Один из старых друзей семьи сказал: "Не верь никому, Глаша Его махинация известна: бедность. Нашлись соперники побогаче. Прииск прибрали к своим рукам, а батюшку твоего упрятали от греха подальше. Наука: с сильным не борись, с богатым не судись".

Глаша по неразумности ринулась восстанавливать справедливость, но вскоре поостыла. Жизнь, с которой столкнулась она на первых же шагах, напомнила ей темный омут: на поверхности — гладь, а чем глубже, тем непрогляднее тьма, тем страшнее ее мутная бездна.

Огец, правда, не слишком долго терпел мучевия. Бог прибрал его в тюремной больнице, поначалу наградив брюшным тифом. Мать после этого прожила только две недели. Осталась Глафира, как пташка, не отрастившая еще крыльев, одна-разъединая в порушенном гнезде. Советчики, конечно, налетели со всех сторон. Делай, голубка, так, а этак, душенька, не делай. Но вскоре оказалось, что советчики не собирались учить ее задарма, за спасибо лишь. Одни начали присматривать мебель, другие интересовались гардеробом матери и отца, третьи с откровенным вожделением посматривали на нее, примеряя к роли любовницы, четвертые, изо всех сил изображая бескорыстных ее радетелей, бесцеремонно лезли в отцовские столы, стараясь докопаться, не осталось ли у старого чиновника, прослужившего в акцизе без малого сорок лет, каких-нибудь денжонок либо в банке, либо в ценных бумагах. Но, увы, пожива могла быть слишком мизерной для людей с черными замыслами. Золотые часы, костюм, трость, отделанная серебром. Капиталов ни в банке, ни в ценных бумагах не оказалось. Наоборот: остались долги. Имущество описали, быстренько распродали, но и этого было мало, чтобы покрыть счета за какие-то малопопятные сделки, предпринятые легковерным отцом.

Вот тут-то Глафира Савельевна и кинулась в безвестные дали Нарыма. Все ей опостылели, все ей было немило. Кое-как дослушав курс педагогических лекций при учительской семинарии в Томске, она сдала экзамены на-право быть учительницей церковноприходской школы. Сдала хорошо. Девица была способная, смышленая, да и общеобразовательная подготовка позволяла ей быть даже лучше других: гимназия. Она окончила ее успешно, втайне мечтая отправиться со временем в Петербург на Бестужевские высшие женские курсы, а может быть, даже рискнуть пробраться в Цюрих или в Лондон, где уже давным-давно эмансипация женщин была в полном разгаре и девушки сидели на университетских скамьях наравне с юношами.

Но мечты ее рухнули стремительно и навсегда. Нарым встретил ее сурово, жестоко, да, впрочем, встречал он так не ее одну. Школа была открыта в старой, прогнившей избе, давно уже покинутой ее хозяевами. Мужики встретили учительницу без особой радости. Что сна им несла? Новые заботы, а их и без того было немало. Правда, двое-трое из них, понимавшие, что за нудным однообразием текущих лет придет иной век — век грамотности, — с готовностью помогли кое в чем: сбили из плах скамьи и столы вместо парт, заделали дыры в углах избы, подвезли дров, первыми привели своих детей на занятия, собрали по миру для учительницы теплую одежонку, посудинку, немножко харчей…

Зима выдалась жутко холодной и вьюжной. Сколько ни топи, сколько ни сжигай дров, все равно тепла не удержишь. В такие дни — а временами Глафире Савельевне казалось, что им не будет конца, они надвинулись на землю невесть откуда, чтоб навсегда отдать ее во, власть этой беспощадной стуже, — дети не приходили в школу, сама изба по самую трубу утопала в снегу. Надев на себя все теплое, что только можно было собрать, Глафира Савельевна притискивалась к печи, боясь оторваться от нее, не рискуя выйти за дверь. Отчаявшаяся от холода и голода, она попыталась однажды закрыть трубу, когда угли еще источали газ. Расчет был простой: угореть и уснуть навсегда. Но в такой избе и угореть-то было невозможно. Сквозняки выветрили газ, и она отделалась тяжкой и нудной головной болью.

В эти-то самые критические дни ее жизни Горбяков и познакомился с Глафирой Савельевной. Деревня, в которой учительствовала девушка, была по пути между Парабелью и Нарымом.

Как-то раз Горбяков возвращался из Нарыма домой.

В ночь снова запуржило, еще сильнее подморозило. Не рискуя продолжать путь, Горбяков остановился у сельского старосты на ночевку. О том, что в деревню приехала учительница, он уже слышал и рад был случаю познакомиться с ней.

Обминая снег ногами в пимах с высокими голяшками, разбрасывая его доской по сторонам, Горбяков пробился к двери, с большим трудом отодрал ее и вошел в избу. Глафира Савельевна лежала у себя в закутке, за холодной печкой, потеряв уже счет часам и твердо зная, что конец ее близок. Горбяков кинулся к старосте, где оставил свои фельдшерские принадлежности и сумку с лекарствами. Когда он вернулся к учительнице, он застал ее уже сидящей. Глафира Савельевна поразила его своим изнуренным видом. Трое суток она не пила, не ела. Голодная смерть в промерзшей избе казалась ей менее страшной, чем жизнь в этом ледяном краюг среди людей чужих, непонятных и далеких.

— У вас полная атрофия воли, милая девушка. Вам нужно прийти в себя, стряхнуть апатию. Здесь, в Нарыме, живут не только звери, но и люди. А среди них есть такие, которые остались тут добровольно, по убеждению. И представьте себе — и у них есть не только свои горести и печали, но и радости. Да, да, радости… Один из них перед вами.

Глафира Савельевна слушала Горбякова вяло, безразлично, но не столько его слова, сколько вкусная пища, принесенная из дома старосты, понемногу возвращала ей силы.

Горбяков не уехал до тех пор, пока не вернул Глафире Савельевне доброго и деятельного самочувствия, пока мужики не подвезли дров, пока не натащили ей разнообразной снеди, пока не раскопали избу из сугробов снега.

А через недельку Горбяков снова приехал сюда. Глафира Савельевна уже оправилась, встретила Горбякова смущенная, боялась взглянуть ему в глаза. Горбяков ни единым словом не обмолвился о прошлом случае, ни ввука не произнес в поучение и в назидание. Доверчиво и просто он рассказывал ей о себе, о своей беде, настигшей его недавно, об осиротевшей дочке Поле, которая стала для него теперь дороже всего на свете, о клятве, которая созрела в его душе: дожить свой век здесь, в Нарыме, быть рядом с могилой жены и ничем, совершенно ничем — ни словом, ни делом — не унизить памяти о ней.

Эта доверчивость Горбякова перед малознакомым человеком всколыхнула душу Глафиры Савельевны.

— Вы брат мне, Федор Терентьич. Брат по несчастью! — воскликнула Глафира Савельевна. — Все, что вы сделали тогда, в тот раз, когда смерть стояла уже у меня в изголовье, мог сделать каждый благородный человек. А вот так искренне, вот так беспредельно отдать тайны своей души другому мог только брат.

Глафира Савельевна заплакала, и худенькое ее личико вдруг стало одухотворенным, втрадальчески торжественным и неотразимо привлекательным. Горбякев замер, чувствуя, что спазмы и ему сжимают горло.

С этой встречи между ними установились отношения действительно такие, какие случаются довольно редко: откровенные, бесхитростные, чуть ли не родственные.

Они договорились называть друг друга на "ты" и по имени. Они знали теперь друг о друге почти все. Да, почти все, если не считать той великой тайны, которой обладал Федор Терентьевич Горбяков как член Нарымского большевистского подпольного комитета, как его связной, державший в своих руках все нити партийных связей, простиравшихся от нарымских деревень до столицы государства Российского — Петрограда и до многих-многих городов зарубежных стран, в которых обитали до поры до времени русские революционеры-большевики.

Если честно сказать, то Горбяков, установив с Глафирой Савельевной искренние отношения, подумывал не раз о том, чтоб приобщить и ее к истокам революционной партийной мысли и действия. Она была человеком, глубоко пострадавшим от социальной несправедливости. Чувства и мысли обездоленных ей были близки и понятны. А ему, Горбякову, к тому же на этом перегоне между Нарымом и Парлбелью так не хватало своего человека, способного приютить, обогреть, обезопасить того или иного товарища, отправлявшегося по решению подпольного комитета в побег.

Именно поэтому, изредка навещая Глафиру Савельевну, Горбяков всякий раз старался возбудить у нее интерес к общественной жизни, рассказывал о событиях на фронте, о настроениях солдат, не избирал особо осторожных слов, когда нужно было критикнуть царское правительство за крохоборство, за мизерность средств, которые отпускались на содержание школ и больниц.

И по тому, как порой загорались глаза Глафиры Савельевны, с какой живостью подхватывала она его суждения, Горбякову казалось, что хотя и медленно, но верно он приближается к цели: Глафира Савельевна постепенно придет к сознательному участию в революционной борьбе.

Но как же далек был от истины ГорСяков! Он даже и представить себе не мог, что его появление возле Глафиры Савельевны пробуждало в ней совсем-совсем иной строй чувств и помышлении. Краткие ц довоиыю редкие его наезды еще острее подчеркивали в ее сознании одиночество, которое угнетало ее с каждым днем все сичьнее. С его отъездом еще явственнее простиралась перед ней страшная, душераздирающая незащищенность от ударов суровой жизни, которые грозили, ей со всех сторон, куда бы только она не вздумала ступить.

И еще одно чувство будоражил в ней Горбяков: инстинкт женщины, не ставшей еще женой и матерью, но страстно звавший ее исполнить зов природы Горбяков н не подозревал даже, что Глафира Савельевна расположена к нему как к мужчине всем существом своим и ей стоит больших усилий сдерживать себя, чтоб не открыть перед ним свое тайное тайных. Не знал Горбяков, этот умный, пронзительный и цельный человек, и еще одной наиважнейшей детали: Глафира Савельевна замечена не только им, ее заприметили, если можно так выразиться, люди с противоположного берега.

В великий пост из Нарыма в деревню, где жила Глафира Савельевна, приехали священник с дьячком. Приобщая к святому причастию школьников, они не могли не обратить внимания на молчаливую, но полную внутреннего достоинства учительницу. Особенно выказал к пей свое благорасположение дьячок Вонифатий. Он был уже не молод, чуть глуховат, подслеповато щурился на белый свет, но положение одинокого человека, все-таки чего-то уже достигшего, позволяло ему держаться на волнах житейских с достаточной уверенностью.

Ход жизни, ее реки и ручейки причудливы, и никому не дано наперед знать, где, как, почему они совершают неожиданные изгибы и всплески. Так случилось и в этой истории. Нарымский дьячок Вонифатий неожиданно оказался перед возможностью получить сан дьякона. Пришлось торопиться с бракосочетанием, ибо священнослужитель такого сана по установившимся канонам не мог быть рукоположен в состоянии одиночества.

Вопифатий долго не размышлял. До Глафиры Савельевны от Нарыма хорошие кони домчали за два часа.

Смятение, в которое поверг Вонифатий свою избранницу, было трудным. Глафира Савельевна убежала за деревню, в лес, и там-то, глядя в холодное, бесстрастное небо, в слезах и муках решала будущее своей жизни.

Вонифатий мало, если не сказать резче, располагал к себе, но зато — и об этом нельзя было думать без трепета — сразу, вот уже через неделю кончится ее холодная и голодная жизнь и подымется неред ней щит, способный хоть как-нибудь уберечь ее от ударов судьбы.

История сия на Руси не блистала новизной, была почти извечной, но кому от этого было легче?

А Вонифатию повезло. Не засиделся он на долгие годы в дьяконах. По случаю скоропостижной смерти парабельского священника получил Вонифатий приход.

Весной, в самое половодье, в Парабельскую протоку вошел карбас с имуществом и с людьми. Это прибыл отец Вонифатий с матушкой. Горбяков уже знал об уходе Глафиры Савельевны в другой мир, чуждый для него и глубоко ненавистный, и, по правде сказать, не думал излишне терзаться по этому поводу. Конечно, горько было оттого, что обманулся в своих представлениях. Но переживется и это, как переживалось уже многое другое. Однако вот что, черт подери, обеспокоило Горбякова: ведь нельзя ему, заметному человеку в этой местности да еще играющему роль верноподданного престолу, не навестить нового батюшку, не оказать ему внимания в столь важный час вступления того во владение храмом архангела Михаила и приходом чуть не в целую волость. Не сделай этого Горбяков, — тотчас его поступок получит освещение очень невыгодное, подрывающее его прочную репутацию. Задумался Горбяков, помрачнел, ходил из угла в угол, прикидывал. Да только зря он усложнял свою жизнь.

В тот же день, когда карбас из Нарыма пристал к парабельскому берегу, в дом Горбякова прибежала жена трапезника с запиской от Глафиры Савельевны. Та просила разрешения у Горбякова посетить его, и немедля, сегодня же.

— Ну, коли матушка барыня по всем видам приболела, передай, тетка Ульяна, ей, пусть приходит, если может, сейчас, — сказал Горбяков посыльной, зная, что посещение фельдшера, да еще по его разрешению, дозволено хоть кому и это не вызовет никаких кривотолков на селе.

Глафира Савельевна словно ждала его ответа за углом. Она примчалась в сей же час. Влетев в кабинет Горбякова и не сказав ему ни одного слова, она опустилась перед ним на колени, давясь рыданиями, заговорила с исступлением:

— Ударь меня, Федя, ударь сильнее за мое подлое и низкое ренегатство, за пустую трату твоих благородных порывов. О ренегаты, о клятвоотступники… Ну нету же, нету на свете более отвратной породы, чем они… Ну ударь, Федя! Ударь и прости. Испугалась я жяшщ, испугалась борьбы… Ну сказки, ты презираешь меня? Презираешь?

"Истеричка… типичная истеричка… и хорошо, очень хорошо, что не вовлек я ее в подпольную работу… Могла бы в трудный момент выдать, натворить бед, пустить под откос всю организацию", — слушая возбужденный голос Глафиры Савельевны, думал Горбяков.

— Встань, Глаша, и сядь вот сюда, — твердо сказал Горбяков, соображая, как сделать так, чтобы не восстановить ее против себя и в то же время обезопасить свою тайную работу на революцию и партию.

Глафира Савельевна села на стул, все еще всхлипывая и заслоняя мокрое лицо батистовым надушенным платком.

— Слушай-ка, Глаша, что я тебе скажу: каждый живет как может и как хочет. Желающий бороться найдет поприще, где кжшт борьба. Жаждущий покоя обретет его. Ты поступила так, как велела тебе твоя совесть.

— Велела совесть?! А если эта совесть грызет меня и день и ночь! Что мне делать, Федя?! Что делать? — Глафира Савельевна сомкнула руки, закинула их за голову.

Горбяков не спешил с ответом.

— Что делать? — сказал наконец он после долгого молчания. — Жить, Глаша, жить дальше, быть человеком. А быть человеком можно ведь в любом положении.

В твоем также. Разве не люди окружают тебя? Разве они не нуждаются в помощи? Ты сама хватила горького до слез и знаешь, как дорого участие другого, когда жизнь ломает твою судьбу, когда несчастье гнетет тебя…

Поглядывая на Глафиру Савельевну, Горбяков видел, как светлеет ее лицо, как оживают глаза и дыхание становится более спокойным. Он говорил и говорил, стараясь, чтобы в ее сознании навсегда запечатлелось этакое необозримое благолепие и христианское человеколюбие, источающееся из его души. Ведь в прежних своих беседах с ней он слишком много высказал таких мыслей, которые не оставляли сомнения в его общественных идеалах: он революционер, он без устали с заступом в руках копает этому старому миру могилу. Теперь требовалось несколько нейтрализовать свои суждения, окрасить их в расплывчатую формулу сочувствия страждущим и обездоленным, но и не оттолкнуть женшину, не подорвать ее искреннего расположения к себе.

Как-никак, живя в дружбе да согласии с ней, он мог рассчитывать, ну если не на прямую помощь, то на косвенное участие в некоторых делах. Даже знать ему, что делается в поповском доме, какие стекаются туда вести с разных точек обширного края, отнюдь не мешало!

— Ты знаешь, Глаша, я доволен, что перестала ты быть бобылкой, живешь в тепле, в холе. А нервишки твои мы подлечим. Я тебе дам микстуру: валериановый корень, красавка, ландыш. Попей. Честное слово, поможет…

Горбяков вытащил из шкафчика бутылочку с лекарством и подал Глафире Савельевне.

— Ты ангел мой, Федя! — Она порывисто вскочила, поцеловала его в заросшую жестким волосом и пропахшую табаком щеку, принялась приглашать в гости.

— Приходи, непременно и без особых церемоний…

Вонифатий хоть и поп, но не святой, любит и выпить и повеселиться. А уж как я рада буду! Ты единственный здесь свет в окне…

С того первого посещения Глафиры Савельевны много воды утекло. Не раз и не два прибегала она к Горбякову, ища у него защиты от тупой и сытой жизни. Приступы отчаянного раскаяния, тоски, обличения Вонифатия как мелкого жулика, глумящегося порой над темной и доверчивой паствой, ярая ненависть к своему "ренегатству" не мешали ей устраивать шумные обеды и ужины, с обилием еды и всяческого пития, с приглашением на них нарымских толстосумов и полицейских чинов и с пением под гитару цыганских романсов и песен довольно крамольного содержания.

Всё, что ни совершалось в жизни Глафиры Савельевны, Горбяков знал раньше всех. Порой доверчивость молодой попадьи ставила его в тупик, он скрывал свою растерянность под напускным спокойствием, но лишиться такого хорошего прикрытия своих действий, каким были эти отношения, он не мог.

Отец Вонифатий знал, что супруга его преклоняется перед этим малоразговорчивым, бирюковатым на вид фельдшером, но почему-то не сомневался в благородстве Горбякова и не только не ревновал к нему ненаглядную Глашу, а был рад и доволен, когда удавалось залучить в свой дом на часок-другой Федора Терентьевича. Объяснялось все это по-житейски просто: существовать под одной крышей с таким неуравновешенным, взбалмошным человеком, каким была Глафира Савельевна, смог бы не каждый. Ну, поп и рассуждал по старой мудрости: чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало…

…Горбяков на этот раз ошибся в своих предположениях: Глафира Савельевна не собиралась перед ним исповедоваться. Дело обстояло гораздо хуже.

— Я пришла к тебе, Федя, с неприятной вестью.

"Неужели что-то просочилось относительно бегства Акимова?" — мелькнуло в уме Горбякова, и он весь насторожился.

— Чем ты, Глаша, хочешь меня поразить? — скрывая под усмешкой волнение, спросил Горбяков, стараясь не показывать своих встревоженных глаз Глафире Савельевне.

— Вонифатий исповедовал бабу из Голещихиной, — сказала Глафира Савельевна. — Ну, то-се. Что ни спросит, в ответ одно и то же: "Грешна, батюшка, грешна". — "Ну, — спрашивает Вонифатий, — не лгала ли?" — "Лгала, — говорит, — батюшка, лгала". На этом бы дуре надо было замолчать. Так нет же, пустилась в подробности… "Неправду, — говорит, — сказала я уряднику, когда он домогался насчет беглеца из Нарыма.

Видела я его, как он по тальникам шарился, видела и в другой раз: повел его поселенец Федот Безматерных в кедрачи за Большую Нестерову. Оба, говорит, — на лыжах, с ружьями".

Глафира Савельевна замолчала, как-то не очень натурально закашляла, вытирая губы платочком. Горбякову показалось, что она делает это нарочно, давая ему возможность обдумать происшедшее.

— Ну, ну, Глаша! Что же дальше? — веселым тоном спросил Горбяков, прохаживаясь по комнате и покуривая трубку.

— А все последующее, Федя, можешь представить.

Вонифатий пришел домой и начал, конечно, советоваться: не сказать ли, мол, уряднику? Может быть, баба-то не зря болтанула. Может быть, вроде проверочку ему решили устроить? Тут же, говорит, в Нарыме у жандармерии в каждой деревне по пятку тайных агентов имеется.

— В этом Вонифатий Гаврилыч прав, абсолютно прав. Агентов более чем предостаточно. Но бабу зря он подозревает. Убеди его, Глаша, в этом. Наплела она от усердия, в исповедальном приступе. Так часто случается с психопатическими типами. Я ходил с Федотом Федотычем на лыжах. Охотились мы на косачей в кедрачах за Большой Нестеровой. Тоже сказанула: беглец!

— Видишь, вон как! — воскликнула Глафира Савельевна, но по выражению ее глаз Горбяков понял, что она не очень верит ему. — И все-таки, Федя, я решила сообщить тебе. Если беглец в самом деле на твоем попечении, поостерегся бы ты с ним, — продолжала Глафира Савельевна, понижая свой звонкий голос.

— Спасибо тебе, Глаша, но только откровенно тебе говорю: никакого отношения к беглецам не имею. Ты ведь сама знаешь, что работы у меня и без этого по горло, а ссыльные бегут чуть не каждый день. А тот осенний беглец из Нарыма наверняка уже до городов добрался. Неужели бы он все сидел здесь, под Парабелью?! — Горбяков ловко крутанулся на каблуке ботинка, лихо щелкнув пальцами, меняя тон, сказал: — А ну их всех к богу, Глаша, и беглецов, и полицейских!

Скажи лучше, как живешь-то? Давно что-то не слыхать, не видать тебя.

— К именинам Вонифатия готовлюсь, Федя. Надеюсь, не обойдешь его своим вниманием?

— Ну что ты, как же можно! А когда, если не секрет?

— В воскресенье. В два часа пополудни. Не забудь.

Ну а если забудешь, напомню. Так и знай. Без тебя и за стол не сядем.

— А гостей будет много, Глаша?

— Больших гостей, Федя, ждем. Хоть пока это тайна, а волнуемся страшно, особенно Вонифатий. Архиерея сюда нелегкая несет. А разъезжает он, говорят, не один. Вместе с ним едет исправник. И его придется пригласить. Из Колпашевой Вонифатий весточку получил.

— Естественно! — воскликнул Горбяков и, помолчав, добавил: — Что ж, Глаша, хлопочи, не ударь в грязь лицом перед важными особами. По чести сказать, и мне не приходилось бывать в таком почтенном обществе. Хорошо, что сказала. Приплелся бы в пимах, в дубленом полушубке, по-свойски. Учтем.

— Да не преувеличивай, Федя! Насмотрелась я одно время на эту публику в доме отца. И наплакалась. Бывало, напьются, вяжутся…

— Ну, тогда ты была беззащитная девушка, а теперь — жена да еще матушка.

Глафира Савельевна вскочила, замахала руками, в глазах ее вспыхнули буйные огоньки.

— Не береди, Федя, душу, не прикасайся к ранам!

Горбяков умолк, виновато опустил голову: не ту струпу, видать, тронул Глафира Савельевна заспешила домой. Горбяков помог ей одеться, вышел на крыльцо, пожелал на прощание всего самого лучшего. Она полуобернулась, напомнила:

— До воскресенья, Федя.

Едва Глафира Савельевна скрылась эа сугробами, Горбяков надел полушубок, шапку, рукавицы и вышел во двор. Здесь, в сараюшке, в дровах, лежал чурбак с выдолбленной серединой. Долго он ждал своего часа.

Наконец час этот наступил.

…Ну денек выдался, век его не забудешь! Вначале стычка с урядником, потом появление попадьи с безрадостными вестями. Сколько лет Горбяков ходит по острию ножа, но такого опасного положения никогда еще не складывалось. Может быть, конечно, оно какнибудь и ослабнет, но сидеть сложа руки он не будет.

Пока враги не получили точных доказательств его подпольной работы, надо обезопасить себя от возможных осложнений. И первая его забота — документы.

Горбяков бережно доставал из склянки бумаги, расправлял их на согнутом колене, бегло прочитывал, потом свертывал по размеру ниши в березовом чурбаке.

Вот он развернул ученическую тетрадь, пробежал глазами по строкам, исполненным неразборчивой вязью синими чернилами. Это был протокол партийной конферейции нарымских большевиков. Досталось тогда на ней и меньшевикам, и эсерам, ж кадетам. Не забыты были и их пособники оппортунисты всех оттенков.

Улыбка тронула губы Горбякова. Он живо вспомнил некоторые подробности этого памятного собрания. Оно продолжалось целых два дня: вначале в буераке за селом под видом пикника, а потом на квартире у больного товарища. Пока произносились речи, он сидел в белом халате, со стетоскопом в руке, готовый в любой миг отвести на себя тревогу. Правда, запасной выход через открытый подвал тоже был наготове. Но вее обошлось хорошо. Ни явные полицейские чины, ни их тайные агенты, ни идейные противники большевиков из других партий так и не узнали о происшедшем собрании. А оно было важнейшим: не только Горбяков, все участники разошлись с этого собрания с полной ясностью по самым важным вопросам жизни: война, мир, революция. Как ни далеко было до Нарыма, но и сюда поступили уже достоверные известия о Пражской партийной конференции, о Краковском и Поронинском совещаниях Центрального Комитета с партийными работниками.

Уложив тетрадку в нишу, Горбяков развернул другую. О, за эту тетрадочку нынешние власти не пожалели бы больших денег: здесь были сосредоточены адреса явок и партийных комитетов, с которыми поддерживали связи нарымские большевики. Адреса были записаны открытым способом, хотя и под видом аптек.

Попади эта тетрадочка в руки врагов, они смогли бы многое из нее почерпнуть для своих злодеяний против революции.

Когда все бумаги были уложены, Горбяков закрыл нишу плотно подогнанной крышкой. Кромки застарелой, но прочной бересты скрыли линию обреза. Чурбак как чурбак. Таких в каждом дворе дополна.

Теперь чурбак надо было унести в сарай и там сунуть его рядом с поленницей сухих березовых дров в угол, в древесный мусор, скопившийся за многие годы.

Горбяков устал: ныло под лопатками, поламывало в пояснице, болела голова. "Не подождать ли до утра? Сейчас в сарае темь", — мелькнула заманчивая мысль и захотелось лечь на кровать и уснуть. Но ощущение беды, которая надвигается на него, испытанное при встрече с урядником, не покидало его. Тревожные вести, принесенные попадьей, тоже не радовали. "Нет, нет, Федор, этого нельзя откладывать. Делай сейчас же", — сказал он себе и, устало двигая ногами, — вышел в прихожую.

На полке возле печки стоял фонарь. Горбяков зажег его, надел полушубок, шапку, вернулся в свой кабинет за чурбаком. Он взял его под мышку, прикрывая мерцавший фонарь полой полушубка, вышел на крыльцо.

Двор у Горбякова был обнесен бревенчатым забором и покрыт жердями и соломой, как у всех в Нарымском крае. Но калитка, соединявшая двор с огородом, распахнулась, и в нее, как в трубу, со свистом врывалась Снгежная струя. Ветер ударил Горбякова в грудь, обдал холодными, колючими снежинками. Пряча лицо в воротник, Горбяков ощупью, в кромешной темноте добрел до сарая. Тут за дощатой стенкой ветер был не страшен.

Горбяков поставил фонарь на поленницу, опустил чурбак на землю. С помощью топора он расчистил в углу от опилок и мелких щепок местечко для чурбака, там же, где он стоял, дожидаясь своего часа, поставил его, потом топором же пригреб к нему мусор. Оглядевшись в сумраке, Горбяков кинул в угол несколько суковатых поленьев и, загасив фонарь, пошел обратно.

Взойдя на крыльцо, Горбяков остановился. Пурга неистово выла, стонала, плакала. Где-то далеко-далеко, на другом конце Парабели, исступленно брехалр! собаки.

"Волки, видно, у дворов шляются", — подумал Горбяков.

Он закрыл двери в сенях на засов, войдя в дом, погасил лампу, вначале в прихожей, затем у себя в кабинете и, испытывая тоску по теплу, полез на печку, с усмешкой думая о себе: "Рано, братец мой, в старики записался. Федот Федотыч не уступит своего места. Тут, на печи, блаженство, рай, истинный уют для души и для тела".

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Катя Ксенофонтова приехала в Томск в пасмурное утро: сеял мелкий дождь, оголенные тополя станционного поселка чернели от галок, облепивших сукастые деревья, ветер короткими порывами врывался в узкие промежутки, разделявшие вокзальные строения, проносился по перрону с заунывным свистом.

Поезд встречала пестрая, разноликая толпа горожан, прикрытых зонтами, плащами, накидками. Только жандармский офицер в голубоватой шинели выделялся в толпе своим презрением и к сырости и к ветру. Он спокойно прохаживался по перрону, поглядывал на притихших мужчин и женщин скучными глазами.

Из тамбура вагона Катя внимательно осмотрела толпу, пришедшую в движение, как только поезд приблизился к перрону. Никаких тревожных признаков она не уловила. Нырнув с подножки вагона в толпу, Катя заторопилась к выходу в город, опережая носильщиков.

Круглая, как пятак, привокзальная площадь забита лошадьми под полосатыми дугами, пролетками с поднятыми верхами, широкими телегами для перевозки тяжелой поклажи.

— А ну, барышня, пожалте! В любой конец города домчим, как на ковре-самолете!

Несколько извозчиков кинулись к девушке, чуть ли не вырывая из ее рук чемодан.

Катя оглядела суетившихся извозчиков, изрядно уже вымокших под осенним дождем, и выбрала почему-то самого — старого, до глаз заросшего седыми волосами.

— Болотный переулок, четырнадцать. Будьте добры, — сказала Катя своим низким певучим голосом.

— Никак, из соборного хора девица, — заметил один из извозчиков.

Бородач, избранный Катей, взял ее чемодан, легко и ловко вскочил на козлы и, осадив пролетку к ногам Кати, молодо крикнул:

— По-ожалте, госпожа барышня!

Застоявшийся на сыром холоде серый, в черных подпалинах по бокам конь, подкованный на все четыре копыта, рванулся, переходя сразу на рысь.

Прячась в глубине пролетки, Катя с любопытством осматривала безлюдную улицу незнакомого города.

Слева и справа от нее стояли деревянные одноэтажные и двухэтажные дома с резными раскрашенными наличниками, ставнями, железными крышами и плотными тесовыми воротами. Красные кирпичные трубы домов дымились, и только это напоминало о том, что они не покинуты, в них живут люди.

Теперь, когда до встречи с Акимовым оставались считанные минуты, Катю охватило нетерпение. Ей казалось, что конь бежит слишком медленно, а путь до этого злополучного переулка, места ее явки, уж слишком длинный.

— Не на другом ли конце города Болотный переулок? — спросила Катя извозчика.

— Как раз поеередке города, сей момент доставим, — отозвался извозчик и, поняв нетерпение девушки, принялся ременной вожжой настегивать коня.

"Акимов не только дни — часы считает", — думала Катя, легким прикосновением пальцев ощупывая свой бок: тут к лифчику на кнопках был пристегнут карман, в котором хранились паспорт и деньги для Акимова, Карман легко и просто отстегивался: сунь руку под кофточку, чуть потяни на себя и делай с ним что угодно — перепрячь в другое место или выбрось в мусорный ящик. К счастью, необходимости в этом пока не возникало.

"Вот удивится Ваня! Уж никак он меня не ждет!"

Катя вспомнила о записке Ивана, которую она однажды обнаружила в еумке для передач, возвращенной ей в предварилке надзирателем, и втайне вздохнула: "Ваня будет торопиться. Может случиться так, что и поговорить по-настоящему не сумеем".

— А вот, барышня, мы и прибыли, — натягивая вожжи и сдерживая коня, сказал извозчик, через плечо косясь на девушку.

Пролетка остановилась напротив одноэтажного деревянного дома на кирпичном фундаменте, уже изрядно накренившегося и вросшего в землю. Под окнами палисадник — черемуха, рябина, акация, шиповник. Окна заслонены ветками кустов, прикрыты белыми занавесками.

Катя рассчиталась с извозчиком, взяла чемодан, направилась к воротам. Слева от калитки висела вывеска!

"Варшавский мастер Бронислав Насимович. Верхние дамские наряды. Изготовление высшего качества".

Толкнув ногой калитку, Катя вошла в пустой двор, который в летнее время использовался как огород. И сейчас еще там и тут торчали бодылья подсолнухов, кучками лежали картофельная ботва, капустные листья.

Нарочно громко Катя пристукивала каблучками об узкий дощатый тротуарчик, проложенный от калитки к крыльцу. Она дышала чаще, чем обычно, хотя и старалась сдержать волнение перед решающей встречей.

На Катин стук отозвались не сразу, открывали не спеша. Какой-то неведомый запор погромыхивал и упорно сопротивлялся. Кате казалось — все это тянется вечность, на самом же деле время измерялось секундами.

Дверь наконец распахнулась, и Катя увидела перед собой высокого пожилого мужчину с крупным носом, седыми вояееами, стриженными "под ежик", и с клеенчатым аршином, висевшим на шее. Одетый в серые брюки и длиенополый сюртук, в ослепительно белой сорочке с бантиком на шее, в начищенных ботинках с круглыми носками, портной производил впечатление "нездешнего", что и совпадало с вывеской "Варшавский мастер".

Для Кати особенно был важен клеенчатый аршин.

Именно эта деталь была первым признаком того, что она встретилась с человеком, который ее ждал.

— Добрый день, пан Насимович, — сказала Катя, все еще немного задыхаясь. — Надеюсь, это вы?

— Доброе утро, пани. Чем могу служить вам?

— Срочно нуждаюсь в пошивке костюма. Английская пара. В деловом стиле. Материал — манчестерская шерсть.

Портной на шхицага отступил от порога и откровенным взглядом опытного мастера окинул высокую стройную фигуру девушки. Он почему-то не торопился произнести те фризы, без которых встреча могла считаться несостоявшейся.

— Пройдите, пажи. Я, правда, завален заказами, но мне трудно отказать вам. Английский дамский костюм — это мое амплуа. В этом бог наградил меня талантом. Самые шикарные модницы Варшавы шили у Меня.

Теперь уже сомневаться не приходилось. Сказано 0ыло то, что ждала она.

— Здравствуйте еще раз, пан Насимович, и спасибо вам за вашу любезность.

Катя произнесла эти слова нараспев, не сдерживая своего сочного голоса и с такой внутренней радостью, какая становится очевидной без каких-либо особых пояснений. "Сейчас войду в дом, и вдруг передо мной Ваня", промелькнуло в уме Кати, и она чуть вскинула голову, чтоб поскорее увидеть его через плечо портного.

Миновав сени, Катя шагнула в раскрытую дверь.

Перед ней была просторная комната, в которой постоянно работал мастер. Возле одного окна стояла швейная машина с ножным приводом, около второго окна размещался стол, заваленный лоскутьями, выкройками, ножвицами. В углу, плотно прижатый к стене, стоял грубый верстак, на котором, по-видимому, мастер раскраивал материалы и отглаживал готовые наряды. В простенке между окнами находилось большое трюмо из отличного зеркального стекла, а рядом — сдвинутая гармошкой ширма. Не Ваню Акимова, а именно себя и увидела в зеркале Катя. Длинная дорога из Петрограда в душном вагоне утомила ее. Катя похудела, ее смуглая кожа на лице покрылась желтоватым оттенком, под темными, густо-карими глазами легли тени, волосы расплелись, выбились из-под шляпы, локоны опустились на лоб. "На модницу не похожа", — с укором подумала о себе Катя.

— Ну, раздевайтесь, паничка. Пройдем в соседнюю половину дома. Жена напоит вас чаем, отдохнете, и тогда уж все взвесим, — сказал Насимович, протянув руки, чтобы принять Катину жакетку, опушенную серым беличьим мехом.

"Все взвесим. Значит, что-то не получилось, иначе зачем бы потребовалось все взвешивать?" — подумала Катя. Ей не терпелось заговорить с Насимовичем о самом главном, но начинать первой не рисковала. Дверь в соседнюю комнату была приоткрытой, и там под чьими-то тяжелыми шагами поскрипывали половицы. Возможно, Насимович не спешил с разговором потому, что кого-то опасался?

Пока Катя снимала шляпу и жакетку, пока они, войдя снова в сени, переходили во вторую половину дома, Катя о многом подумала. И думы ее были тревожные, сжимавшие сердце. "Где же Ваня? Неужели побег провалился? Не придется ли мне возвращаться ни с чем?"

Вторая половина дома Насимовича, как и первая, состояла из двух комнат: одной — большой, заставленной шкафами, кроватями, комодами, и другой продолговатой, с книжной полкой, круглым столиком и железной койкой, застланной клетчатым стеганым одеялом.

Вероятно, эта маленькая комната была предназначена для товарищей, когда требовалось приютить их на короткое время.

Портной провел Катю в эту комнату, приветливо сказал:

— Ну, располагайтесь здесь, паничка. — Он вышел, но в тот же миг вернулся. — На всякий случай знайте: имя ваше Зося, племянница моя по сестре, приехали погостить из Петрограда. Кстати, с месяц тому назад была здесь ваша младшая сестра Женя. Это в самом деле…

Ну, переодевайтесь и к столу.

Он торопливо удалился из комнаты, и Катя услышала его разговор с женой, которая вошла в большую комнату.

— Девушку встретил, Стася. Она сейчас выйдет.

Придется ей погостить у нас вместо Зоей.

— Вдруг и та приедет? — понизив голос, с беспокойством сказала женщина. Портной что-то ответил жене, но, какие слова он произнес, Катя не поняла.

Одно ей стало совершенно очевидно: Ивана нет, он в Томск пока не прибыл.

— Катя открыла чемодан, достала из сумки зеркальце, пудру, духи и быстро-быстро привела себя в порядок.

— Это, Зося, ваша тетя Стася, — усмехнувшись в седые, обвислые усы, сказал Насимович и посмотрел вначале на жену, а затем на Катю. Высокая полная женщина, одетая в легкое домашнее платье и мягкие тапочки, окинула Катю лучистыми, под цвет августовского неба, глазами, сдержанно улыбнулась и, подойдя к девушке, полуобняла ее.

— Садитесь за стол, Зосенька. Самовар у меня давно готов, и мы с Брониславом еще не завтракали.

— Спасибо вам, тетя Стася. Я с удовольствием.

Катя села за стол, не испытывая и намека на стеснение. В облике Насимовича и его жены было что-то неуловимо располагающее, приветливое.

— Гранит должен был приехать три дня тому назад, место на пароходе заранее мы подготовили, — сказал Насимович, когда тетя Стася подала гостье и ему чашки с чаем.

— А не могли его снять где-нибудь по дороге? — размешивая сахар в чашке, спросила Катя, взглянув на портного тревожными глазами.

— Наш связной с парохода не подтверждает это, — сказал Насимович и, придвинув тарелку с хлебом и сыром, принялся угощать девушку.

— Возможно, товарищ Гранит почему-либо опоздал к пароходу? — не упуская нити разговора, продолжала Катя.

— Вполне допускаю. Но они ведь там, в Нарыме, не мальчики. У них в запасе еще один пароход. Последний рейс в этом году. Больше ехать ему не на чем.

— Да, да, — подтвердила тетя Стася. — Сегодня рано утром я ходила на базар и попутно завернула на пристань. К вечеру ожидается пароход из Колпашевой.

Мне сказали: на этом навигация кончается. Дальше плавать опасна.

— Почему опасно? — не поняла Катя.

— Зима, паничка, приближается, — с улыбкой посматривая на Катю, сказала тетя Стася. — Она здесь наступает в один миг. В прошлом году, например, вечером ложились спать чуть ли не летом: тепло, небо чистое, закат оранжевый. Проснулись, глядь — снег по колено, мороз сковал все лужи намертво. Сибирь здесь, девушка, Си-би-ирь!

— А как по-вашему, пан Насимович, может Гранит приехать с этим пароходом, который прибывает сегодня к вечеру? — испытывая острую тоску оттого, что встреча с Акимовым отдаляется, спросила Катя.

Насимович прищурился, что-то припоминая, посмотрел на девушку, догадываясь, как ей не по себе в эти минуты, витиевато сказал:

— С одной стороны, может, с другой — ни в коем случае.

Катя подняла голову, уставилась на портного, стараясь понять его. Насимович растопырил пальцы, пригнул один, пустился в рассуждения:

— Почему не может? А потому: от Нарыма до Колпашевой верст полтораста двести. Гранит не птица, на крыльях такое пространство не перелетит. Но может быть и так, — Насимович пригнул второй палец, — с пароходом из Нарыма выехать не было возможности, условия не позволяли: усиленный надзор. Гранит отправился на лодке. В Колпашевой мог сесть на пароход.

И вот-вот будет здесь.

— Именно так, Бронислав, произошло. Я почему-то в этом уверена, высказала свое мнение тетя Стася.

Катя с улыбкой поглядела на жену Насимовича.

Возможно, тетя Стася не очень верила в осуществимость второго варианта из двух предложенных ее мужем, но ей хотелось, чтобы Кате стало хорошо, чтобы она поверила в лучший вариант. С первой же минуты встречи с Катей ей, опытной, умной женщине, все тайное представилось наяву: Катя Ксенофонтова, ставшая по обстоятельствам конспирации ее племянницей Зосей, не только посыльная партийного комитета, направлена к Акимову, она к тому же влюблена в него самым серьезным образом. А что это такое, тетя Стася отлично представляла по собственному опыту. Не она ли сопровождала своего Бронислава по городам Российской империи, оказываясь то в Варшаве, то в Саратове и Самаре, то в Екатеринбурге и Томске, то в Петербурге или Одессе?

Благо, что они с мужем ни одного дня еще не голодали.

Всюду выручали их, как и друзей по борьбе, золотые руки Бронислава. Он умел делать все: шить модное женское платье, чинить часы, стричь и завивать, полировать мебель, запаивать посуду и лудить самовары. По обыкновению их жизнь на одном месте не продолжалась больше года. Слишком рисковал собой Бронислав Насимович! Правда, рисковал всегда с расчетом, умно, и только этим можно было объяснить, что за десять лет революционной работы он ни разу еще не стал жертвой жандармских ищеек, всякий раз уходя от них буквально из-под носа.

После обеда Катя и пан Насимович решили отправиться на берег. Тетя Стася сбегала еще разок на пристань и принесла самые новейшие данные: легковые и ломовые извозчики уже сгрудились возле багажных пакгаузов и ждут парохода из Колпашевой. С часу на час он должен показаться на изогнутом белобородовском плесе.

— Ну, раз извозчики собрались, пора и нам, Зосенька, двигаться, сказал Насимович, взбивая перед зеркалом свои изрядно обкуренные усы.

Катя тоже поспешно принялась за сборы: потуже переплела свою толстую косу, хитроумно уложила ее на самом трудном участке головы — между затылком и макушкой, закрепила шпильками и булавками. Черная шляпа с белой узенькой ленточкой вокруг тульи, напоминавшей монашеский клобук, уместилась ловко и прочно, чуть сдвинувшись на крутой лоб, к черным, дугообразным бровям.

— Возьмешь, Броня, Зосю под руку. Всем и каждому будет ясно: пан и паничка наслаждаются жизнью, гуляют, пользуясь тем, что кончился дождик. А все-таки зонт, Броня, возьми. Небо сегодня такое неопределенное, наставническим тоном сказала тетя Стася.

— Все встречные мужчины, Стася, будут сгорать от зависти: любой бы из них посчитал за счастье пройтись под руку с такой красавицей, как наша Зося, — лукаво поглядывая на жену и Катю, со смешком в голосе сказал Насимович.

Однако, когда Катя надела свою жакетку, опушенную беличьим мехом, а сам он вырядился в суконное серое пальто с плисовым воротником и широкополою черную шляпу, какие-то сомнения вкрались в душу портного, и он с раздумьем сказал, обращаясь к жене:

— Нет, Стася, как ни лестно мне, пожилому человеку, пройтись с девушкой под р; уку, пойдем мы с Зосей в одиночку. Она по одной стороне улицы, я по другой.

— Почему, Броня? Зосю никто здесь еще не знает!

Насимович по привычке поднял руку, растопырил длинные узловатые пальцы, начал пригибать их.

— Пока Зосю никто не знает — это так, но ее могут быстро узнать. Слишком бросится в глаза такая пара.

Нам же известность не нужна. Это раз. Два — вот что: если Гранит действительно прибудет с этим пароходом, то ни я, ни Зося, ни вместе, ни в одиночку не можем встречать его открыто. Он проследует к нам сюда, на квартиру, самостоятельно, сообразуясь со своими обстоятельствами. А три, Стася, тебе известно: береженого бог бережет.

— Ну, делай как хочешь, Броня, тебе виднее, и ты в этом деле понимаешь больше меня, — послушно согласилась тетя Стася.

— Я, Зосенька, пойду по левой стороне, — Насимович взял Катю за руку, ты — по правой. Выйдешь через две-три минуты после меня, чтобы не потерять друг друга из виду. Иди не торопясь. Если вдруг за тобой увяжется "хвост", то я замечу это раньше тебя, потому что буду поглядывать все время направо. В этом случае я сниму шляпу и приглажу волосы.

— Что же я должна делать? — обеспокоешю спросила Катя.

— Думаю, что все будет хорошо. Если же все-таки тебя заприметили и начнут слежку, то скрывайся в большом головановском магазине. Он будет на твоей стороне. Я постараюсь оказаться там же и как-нибудь помочь тебе.

— Я поняла вас, дядя Броня, — спокойно сказала Катя, но обеспокоенное выражение ее глаз не совпадало с тоном голоса. Всю дорогу из Петрограда Катя была начеку, и это состояние постоянного напряжения утомило ее.

— Боже мой, боже мой, — вздохнула тетя Стася, — как живут люди! Дорогого человека не имеешь возможности встретить, как велит тебе сердце.

— Не причитай, Стася. Еще ничего не произошло, и я уверен, что все будет хорошо, — остановил жену Насимович.

— Мне тоже так кажется, Броня. А вам, Зосенька?

— Будем надеяться на лучшее, — стараясь не смотреть на тетю Стасю, сказала Катя.

Дверь скрипнула, и Насимович скрылся в сумраке сепей. Катя подошла к окну, подняла уголок белоснежной шторки и стала ждать появления Насимовича.

Долго его не было. По-видимому, что-то задержало портного возле калитки. Так и есть: по тротуару, поднятому из-за болота выше уровня окна, протопали две пары ног. Одна пара была в начищенных бизоновых сапогах, вторая — в желтых ботинках со шнурками.

— Сын аптекаря беременную жену на прогулку вывел, — пояснила тетя Стася, пристроившаяся за спиной Кати. — Ну а это ноги Бронислава, — через минуту сказала она, увидев медленно передвигавшиеся черные ботинки в блестящих калошах.

— Пора и мне, — сказала Катя, опуская шторку.

— Удачи вам, родная! — горячо прошептала тетя Стася и порывисто обняла Катю.

Как и в раннее пасмурное утро, так и теперь, в разгар осеннего дня, в Болотном переулке стояла тишина.

Сын аптекаря с беременной женой уже повернули за угол, выйдя на другую улицу, и, кроме Насимовича, Катя никого не увидела. Она чуть отошла от дома портного и, как было уговорено, пересекла переулок. Насимович шел широкими шагами, не оглядывался, при каждом новом шаге откидывал сомкнутый зонт, заменявший ему сейчас трость. Катя быстро нагнала его, и некоторое расстояние они шли на одной линии. Но вот Насимович на секунду приостановился, и Кате показалось, что он качнул головой. Катя поняла это как знак того, что ей нужно отстать. Она нагнулась и стала поправлять застежку на туфле. "Что он так медленно вышагивает?! Пароход, наверное, уже причалил, и если Ваня приехал, то очень просто с ним разойтись", волновалась Катя.

Не выпуская из виду Насимовича, Катя минут через двадцать оказалась на берегу Томи. Вольный речной ветер, пропахший прелой рыбой, тиной и дымом костров, обдал Катю. Обмелевшая перед ледоставом река обнажила свои ребристые перекаты, усеянные разноцветной галькой. Нежаркое солнышко разгулявшегося под конец дня освещало их нежными лучами, и они переливались, вспыхивали и гасли, придавая берегам радушное неосеннее выражение. Пароходов у причалов уже не было, зато по всему берегу, насколько мог охватить глаз, стояли катера, баржи, завозни, лодки.

Некоторые из судов были уже вытянуты на берег и покоились на круглых бревнах, остальные ждали своего часа.

Напротив дебаркадера Катя подошла к Насимовичу.

Минутой раньше она видела его вместе с человеком в форменной фуражке. Вероятно, это был кто-то из чинов пристани, а может быть, даже и повыше, вроде управляющего пароходством.

— Скажите, пожалуйста, уважаемый господин, — обратилась Катя к Насимовичу своим сочным, певучим голосом, — не известно ли вам что-нибудь о приходе последнего парохода?

"Натуральна! Умеет держаться соответственно", — с удовлетворением подумал о Кате Насимович и, не меняя строгой осанки и серьезности на лице, с известной долей галантности сказал:

— Только что, милая барышня, имел разговор с начальником пристани. Пароход вот-вот появится на нашем плесе. О, да вон, посмотрите! — вдруг воскликнул Насимович и вскинул длинную руку с зонтом. — Видите над лесом клубочки дыма? Это пароход дымит.

Еще десять — пятнадцать минут, и он покажется из-за поворота.

— Вижу, вижу. Благодарю вас.

Катя стремительно отошла от Насимовича, стараясь всем своим видом подчеркнуть полную непричастность к этому человеку. Коротая эти нескончаемые, тягучие минуты ожидания, она двинулась по самой кромке прибрежного яра, как бы навстречу пароходу, вновь и вновь вспоминая и обдумывая все свои прошлые встречи с Акимовым.

Крутой изгиб реки долго скрывал пароход. Но дым от его трубы на фоне безоблачного, синеватого неба становился с каждой минутой отчетливее и плотнее.

Наконец в лучах солнца появилось поблескивающее контурами темное пятно. Оно увеличивалось, все больше и больше светлело и через четверть часа стало прорисовываться в деталях.

Когда Катя вернулась к мосткам, соединявшим берег с дебаркадером, она увидела суетившуюся толпу людей и длинную, в целую версту, вереницу извозчиков, сдвинувшихся от пакгаузов сюда, к мосткам главного дебаркадера.

Оказавшись в толпе, Катя не стояла на одном месте.

Она двигалась по мосткам то выше, те ниже, особо не сопротивляясь тому вращению, которому подвергался каждый, кто оказывался в этом живом месиве. Один раз она столкнулась лицом к лицу с Насимовичем.

Портной посмотрел на нее равнодушным взглядом, будто в самом деле не знал ее. Чувство какого-то детского, бездумного озорства на мгновение охватило ее, и она, лукаво прищурив глаза, подморгнула ему. В ответ на ее выходку Насимович крепче сомкнул губы, и Катя поняла, что он не одобряет даже такую малую степень лихачества.

Вскоре пароход, оказавшийся одноэтажным, изрядно поношенным и не таким уж белым, каким он представлялся Кате издали, в освещении небесного светила, шумно спуская пары, стукнулся бортом о дебаркадер, загруженный и забитый людьми до отказа.

— Посторонись! Посторонись, любезные! — послышался вдруг звонкий голос, перекрывший гам и шум толпы. Люди расступились, и к месту выхода пассажиров, где сейчас лежал гибкий широкий трап, проследовал наряд полицейских под командой жандармского офицера, который не переставал покрикивать, краснея от натуги: — Посторонись, господа! Посторонись!..

У Кати словно сердце оборвалось. "Значит, Ваня на пароходе. За ним пришли", — подумала она и, расталкивая плечом впереди стоявших, стала пролезать ближе к пролету, через который будут выходить пассажиры. "Пусть Ваня увидит меня. Все-таки ему легче будет оттого, что товарищи не забыли о нем", — проносилось в уме Кати.

Она пробиралась сквозь толпу энергично, упорно, невзирая на ругань, которой то и дело награждали ее и мужчины и женщины. Оборвав беличьи манжеты и нуговицы и получив от какой-то сердитой бабы ощутительный удар по шее, Катя протиснулась к самому краю толпы, отжатой нарядом полицейских на три шага от сходней, кинутых на дебаркадер матросами парохода.

— Боже мой! Откуда вы появились, барышня, в столь далеких краях?! воскликнул человек, оказавшийся напротив Кати. Их разделяла только полоска трапа.

В один миг Катя вспомнила этого человека. Она часто встречала его возле Петроградской предварилки, когда доводилось носить Акимову передачи. Несколько раз тогда этот человек, изображая отца арестованного рабочего, находившегося в этой же тюрьме, пытался заговорить с ней. Но было в нем что-то такое, что не располагало к откровенности. Может быть, это излишне простое, скорее даже простецкое лицо с припухшими веками, одутловатостью щек и подбородка и вялые, вроде бы охваченные дымкой полусна, блеклые, под цвет ненастного неба, глаза?.. Как он тут, в Томске, сам-то оказался? Какая его нужда пригнала из столицы сюда, в этакую даль? А может быть, забота о сыне, печаль отца? Вероятно, сын его проследовал по той же дороге, что и Ваня Акимов, — в Нарымскую ссылку. Катя хотела уже сказать этому человеку, что свела их вновь забота о близких людях, как вдруг заметила, что человек усиленно подает глазами кому-то знаки. При этом Катя приметила, что его неброские сонные глаза приобрели ястребиное выражение, горят огнем, округлились в немом ожесточении. В десятую долю секунды Катя сообразила, что человек, которого она принимала за отца арестованного рабочего, на самом деле самый обыкновенный полицейский шпик и, может быть, прибыл сюда, чтобы участвовать в поимке Акимова.

— Вы о чем, милейший, говорите? Вы обознались, — твердо сказала Катя, хотя от волнения у нее дрожали ноги.

— Ну уж нет! Голосок у вас, барышня, приметный: раз услышишь — вовек не забудешь, — продолжая бешено вращать глазами, сказал человек и потянулся рукой, чтобы схватить Катю за плечо.

— Прошкин, смотреть в оба!.. — Груб. ый окрик звонкоголосого жандарма сбил его руку.

Кате было достаточно и этого замешательства. Решали секунда-две. Она скинула шляпку, присела и ловко юркнула в толпу. Когда Катя высунула голову, чтобы убедиться, не спешит ли за ней Прошкин, она увидела его стоявшим на том же месте. Теми же округлившимися ястребиными глазами он всматривался в каждого человека, выходившего с парохода. Одутловатое, широкое лицо Прошкина было искажено гримасой отчаяния. Одна добыча явно ускользнула, а вторая пока не торопилась идти в западню.

Катя поняла, что ей надо уходить, и уходить немедленно. Она протиснулась сквозь толпу, запрудившую дебаркадер, на берег и тут, не сдерживая себя, почт рысью кинулась куда глаза глядят. Завернула в один переулок, потом во второй, в третий и вскоре оказалась на безлюдной мостовой, ведущей в гору.

Катя наконец остановилась. Переводя дух, она увидела прямо перед собой озеро, по которому плавали гуси и утки. Берега озера местами были обсажены тополями, кустами акаций и черемушника. То там, то здесь белели скамейки, на которых в летнее время коротали свободные часы жившие тут, по так называемому Белозерью, мещане и рабочие. Сейчас на берегу было пусто и сиро. Катя опустилась на скамейку, прикрытую гибкими ветками акации. Отсюда хорошо просматривались все дорожки, сбегавшие в низину, к озеру.

Прежде всего надо было привести себя в порядок.

Катя достала из сумочки зеркальце, пудреницу, расческу. Поправив волосы, она заколола их запасными приколками вместо потерянных в толпе на пристани, платочком вытерла вспотевшее лицо, попудрилась, надела шляпу, сдвинув ее широкие поля на лоб больше обычного. Критически взглянув на себя в зеркальце, она осталась довольна. На лице уже не осталось никаких следов тревоги и напряженного бега. Но вид беличьих манжет на жакете опечалил ее. На левом рукаве манжета болталась, почти оторванная напрочь, на правом из манжеты торчали клочья. Появиться в таком виде на людной улице просто было немыслимо.

По обыкновению Катя всегда носила в сумочке, в металлическом патрончике, иголки и нитки. Но, ощупав сумочку снова и снова, она вспомнила, что перед отъездом из Петрограда, разгружая сумочку от менее нужных предметов, она сунула свой швейный патрончик в чемодан.

Спасли положение булавки. Катя всю жизнь спешила и всегда чуть припаздывала. В таких случаях хорошо выручали булавки. Они могли заменить пуговицу, кнопку, пряжку и даже шов. Катя сунула руку под воротник жакетки. Там оказалась целая сокровищница — три булавки. Четвертой булавкой был заколот внутренний карман жакетки. Она и сама не знала, почему пустой карман был тщательно заколот, но четвертая булавка окончательно ее выручила. Две булавки пошли на левый рукав и две на правый. Теперь, учитывая тайные изъяны своей одежды, она могла бы пройти в жакетке даже перед строем модниц, и те ничего бы не заметили. Внешне все выглядело образцово!

Приводя себя в порядок и зорко поглядывая по берегам озера, Катя мысленно была там, на пристани.

Приехал ли с пароходом Акимов? Если приехал, то удалось ли ему выйти на берег? Неужели так печально провалился его побег из Нарымской ссылки?

Насимович наверняка все знал. Вполне возможно, что Акимрв сидит уже в доме портного. Они, может быть, пьют чай с вареньем тети Стаей. А могло быть иначе: Акимова схватили, и он уже мечется в тюремной камере, не ведая того, что она, Катя, все сделала, чтобы выполнить решение комитета о доставке ему заграничного паспорта и денег. Катя вот она, рядом с ним… Рядом, но бессильна чем-нибудь помочь ему…

Она сокрушенно вздохнула, намереваясь сейчас же направиться к Насимовичу в Болотный переулок, где ее ждали либо радость, либо повое испытание.

Катя не спеша зашагала по извилистой дорожке от куста к кусту, от дерева к дереву. День уже кончался.

Блекло небо, загасала позолота на озере. Сумерки крались из тихих закоулков, с пустырей деревянного города. В церквах ударили в колокола, призывая верующих на вечернюю службу, и звон этот, протяжный и однообразный, навевал тоску.

Вскоре стали встречаться прохожие. В каждом из мужчин Кате мнился Прошкип. Она щурила глаза, стараясь заранее удостовериться, что опасность не грозит ей.

Томск по масштабам едва ли мог сравниться даже с какой-то одной частью Петрограда, но все-таки это был стотысячный город, которого она совершенно не знала. Спрашивать у встречных, где этот самый Болотный переулок, Катя долго не рисковала, шла наобум.

В конце концов ей пришлось остановить какую-то старушку, и та с большой готовностью объяснила ей, как выйти отсюда, с Белозерья, в подгорную часть города. Оказалось, что вместо того, чтобы приближаться к дому Насимовича, Катя уходила от него все дальше и дальше.

Поразмыслив над всем происшедшим, Катя решила не спешить. Будет гораздо лучше, если она появится в Болотном переулке под прикрытием темноты. Правда, мысль о том, что Ваня Акимов с нетерпением ждет ее у Насимовича, подталкивала, но несколько раз она сдерживала свой порыв и сбавляла шаг. Опыта конспиративной жизни Катя еще не накопила, но слова братца Саши, дававшего ей инструктаж, запомнила:

"Ни в чем не рискуй, Катюха, прислушивайся к голосу интуиции. Лучше переосторожничать, чем перехрабриться. Смелость и дерзость придут позже. У-тебя еще все впереди".

Дворники зажгли уже фонари, когда Катя добрела наконец до квартиры Насимовича. В доме было темно, и Катю это насторожило. Но, постояв несколько секунд на тротуаре, она юркнула в калитку.

— Пресвятая дева Мария! Наконец-то!

Тетя Стася широко раскинула руки и порывисто прижала девушку к своему мягкому туловищу, издававшему сейчас терпковатый запах корицы и кофе. Катя без слов поняла: "Ваня не приехал.

Жалеет меня".

— Ах, негодяи, ах, изверги, что они устроили! — взволнованно шагая по комнате, с возмущением в голосе восклицал Насимович.

— А что именно, пан Насимович? — спросила Катя, подумав: "Не схвачен ли Ваня? Уж не поэтому ли Насимович так разъярен?"

Насимович взял Катю за руку и пригласил сесть на стул. Сам опустился рядом.

— Да ты разве, Зося, не с пристани? Я-то ведь тоже только что вошел, сказал Насимович, справляясь со своим не улегшимся еще возбуждением.

— Я убежала с пристани давно…

— Хорошо сделала, Зося, иначе попала бы под облаву. Они перекрыли выход с дебаркадера и всю толпу пропускали поодиночке, трясли вещи, ощупывали одежду и обувь, полагая, видно, что человек, который им был нужен, может проскочить с парохода, подобно мышке, по их собственным ногам. Фактически люди оказались под арестом на целых четыре часа.

— Я ушла, пан Насимович, в тот момент, когда стали выходить по трапу первые пассажиры…

— А минутой позже они перекрыли выход с дебаркадера. Я видел, как они выставили вторую цепь из солдат.

"Вот оно как! Может быть, на меня расставляли ловушку?" — подумала Катя.

— А Гранит не прибыл, Зося, — продолжал Насимович. — И хорошо, что не прибыл. Убежден, что, окажись он на пароходе, ему уйти не удалось бы.

— Где же он все-таки? Что с ним могло случиться? Что думаете, пан Насимович, на этот счет? — спросила Катя почти шепотом. Густой сумрак в комнате, блеклый свет месяца, падавший в окно, тишина, окутавшая домик е улицы, — все это не располагало к громкому разговору.

— До утра не хочу строить никаких предположений, Зося. Как человек предусмотрительный, Гранит мог покинуть пароход на последней пристани. Следовательно, завтра в полдень или самое позднее к вечеру он может явиться сюда, что называется, пешим порядком.

Насимович тоже говорил почти шепотом, но едва он произнес эти слова, послышался голос тети Стаей, которая незаметно притулилась возле мужа в уголочке:

— Именно так, Броня! Мое сердце чует: он где-то поблизости от нас.

— Дай бог, Стася, чтоб твое сердце не обманулось.

Правда, Зосенька?

— Безумно молюсь об этом, — воскликнула Катя.

— Вы еще вспомните мои слова, — с чуть заметной обидой сказала тетя Стася.

— А что, Стасенька, не пора ли нам запалить лампу и заняться самоваром? — пытаясь как-то сгладить свой неучтивый смешок, ласково сказал Насимович.

— Добрейший мой Броня, ты, как всегда, опоздал.

Самовар у меня давно наготове. И кстати, я напекла сдобного печенья. Клянусь, оно не уступит изделиям лучших кондитеров Варшавы и Вены. Зося, а ты любишь свежее печенье?

— О да, конечно, тетя Стася! Очень люблю. Я сразу поняла, что вы стряпали. От вас так чудесно пахнет сдобой.

— Ты слышишь, Броня?! Цени, милый! — засмеялась тетя Стася и удалилась легкими шагами.

Насимович встал, намереваясь проследовать за женой, но Катя остановила его:

— Присядьте на минутку.

Катя не имела права не рассказать Насимовичу обо всем, что произошло на дебаркадере. Встреча с Прошкиным создавала новую ситуацию в ее пребывании в Томске. Она чуть затянула свое сообщение, потому что не хотела говорить об этом при тете Стасе. Во-первых, ей не хотелось волновать эту милую женщину, явно расположенную к ней, во-вторых, Катя не знала, всеми ли подробностями своей подпольной работы делился Насимович с женой. Едва ли он по соображениям конспирации вовлекал тетю Стасю во все свои дела.

Тетя Стася зажгла лампу и ушла на кухню. Оттуда доносился звон посуды.

Катя изложила происшествие на дебаркадере последовательно и с абсолютной точностью. Насимович слушал ее, не проронив ни одного слова. Молчание это было безрадостное, тяжелое. Когда она кончила, он протяжно промычал, потом слегка ударил себя ладонью по лбу.

— А я-то все гадал: почему да отчего они облаву на толпу учинили? Тебя им, Зося, нужно было прихватить. Молодец, что ушла. Молодец!

— Как же мне теперь быть-то, пан Насимович? — с искренней растерянностью спросила Катя.

Насимович долго не отвечал. Катя видела, как он нервно теребит пальцами край своего сюртука.

— В городе, Зося, появляться тебе нельзя. Они сейчас все подымут на ноги, чтобы поймать тебя, — сказал Насимович, посматривая через плечо в ту сторону, откуда доносился звон посуды. — Завтра будешь сидеть дома. Что ж, придется потосковать неделю-другую. А я постараюсь узнать кое-что, спросить у верных товарищей, как там все складывается с побегом Гранита…

— Ну быстро за стол! Зося, Броня, спешите! — сказала тетя Стася, выходя из кухни с блюдом в руках, на котором горой лежали пышные, зарумянившиеся в печи витые булочки.

— Идем, Стасюня, мчимся, — отозвался Насимович и, подхватив Катю, крепко сжал ее руку выше лйктя, как бы говоря: "Обо всем, что было там, молчать, молчать".

— О, какая вы прелесть, тетя Стася! Надо же столько напечь! — пропела с неподдельным восторгом Катя и мимолетно пожала Насимовичу руку: "Я все поняла. Все до капельки".

Катя безвылазно сидит в комнатке, отведенной ей вчера. Тихо и сумрачно. Сумрачно не только потому, что окна плотно завешены льняными шторками. Сумрачно на улице. Падает дождь вперемежку со снегом.

Небо, которое хорошо видно в верхний пролет окна, непроглядно-серое, свинцово-неподвижное, какое-то зловещее.

Утро Кате кажется нескончаемо длинным. Она перебирает сложенные на столике книжки, не спеша листает одну за другой. Ничего интересного. Какие-то Обтрепанные романы без начала и без конца. Вероятно, переводы с французского. Катя судит об этом по именам действующих лиц: Пьер, Луиза, Жорж, Виктор, Луи, Ирэн… "Неужели пан Насимович ничего другого не мог припасти для чтения?" — мысленно упрекает Катя портного, но тут же вспоминает, что находится она на подпольной квартире. Пока существует подполье, существует опасность провала. Насимович правильно делает. На столе у него самое невинное чтение.

Странно было бы видеть здесь труды Маркса, Плеханова, Ленина или нелегальные партийные газеты и листовки.

Катя все-таки прочитала десять — двадцать страниц из одного романа, потом столько же из второго, потом чуть поменьше из третьего. Но чтение это было поверхностное. События скользили как тени, не трогая сознания. Главное, к чему приковано ее внимание, — часы.

Обыкновенные ходики с гирями. Они стучат довольно монотонно, резко, маятник мотается туда-сюда, но во всем этом есть что-то успокаивающее, может быть, потому, что движение стрелок фиксирует движение времени, ход жизни.

Было восемь часов утра, когда Катя вернулась к себе в комнатку после завтрака и впервые подняла глаза на ходики. За чаем Насимович занялся расчетами.

По его словам выходило, что расстояние от Чернильщиковой — последней пристани перед Томском — не превышало сушей двадцати верст. Покрыть такое расстояние Гранит мог за пять-шесть часов. Но передвигаться днем он, разумеется, не стал бы. У него в запасе были вечер и ночь. В город он вступил на рассвете, пока явные и тайные полицейские чины сладко почивали. Следовательно, его можно было ожидать здесь, на квартире у Насимовича, буквально с минуты на минуту.

В восемь утра Катя загадала: если к десяти Акимов не придет, значит, все расчеты Насимовича не имеют под собой оснований. Акимов просто не приехал, он отстал от парохода, и что с ним будет дальше, никто не знает.

Но вот ходики отстучали десять ударов. Катя встала с дивана, прошлась по комнате, прислушалась.

Вдруг там, во второй половине, стукнула дверь, послышалась суета, движение стульев. "Пришел!" — мелькнуло в голове у Кати, и от волнения кровь прихлынула к лицу. Она уже хотела выскочить из своего гнезда, чтоб обрадовать Акимова: путь дальше ему открыт, Открыт вплоть до Стокгольма. Сделав два-три шага, она замерла. Оттуда, от Насимовичей, донесся женский бойкий говорок. Катя догадалась: у портного сегодня день приема заказов, нагрянули первые модницы.

Катя снова легла на диван, сжалась, глядя на ходики, передвинула контрольное время еще на два часа, рассуждала сама с собой: "Глупо его приход ограничивать десятью утра. Ведь он не на поезде едет. Вероятно, устал. А потом сыро, слякотно, дорога вся в грязи. Тут по городу-то никуда не пройдешь, а уж там, в лесу, тем более".

Отсчитывали ходики секунды. Катя закрывала глаза, открывала, опять закрывала, пыталась даже уснуть, но все напрасно. Там, у Насимовичей, снова хлопали двери и слышались хождение, скрип стульев. Но теперь Катя даже головы не поднимала. Верещали томские модницы, гудел басок пана портного. И откуда они только берутся? Катя припомнила все зимние праздники. Ну, конечно, приближается рождество, а там не за горой и Новый год… Новый год — одна тысяча девятьсот семнадцатый! Каким-то он будет? Чем отметит историю?

В двенадцать Акимов не появился. Катя передвинула свои ожидания еще на два часа, объяснила это очень просто: Акимов — опытный конспиратор. Прежде чем войти в дом к Насимовичу, он наверняка установит за ним наблюдение. А наблюдение его не обрадует. Женщины идут и идут к портному. Несомненно, Иван поймет, что это за люди. Ихт, этих чопорных, провинциальных модниц, напомаженных и надушенных до тошноты, можно узнать за версту. Катя вчера уже нагляделась на них, колеся по городу. Естественно, что Иван где-то пережидает. Раньше трех он не появится. Ведь прием заказов Насимович производит до двух. На белой бумажке, приклеенной на вывеске, ниже слов: "Дамские наряды. Изготовление высшего качества", — сказано:

"Прием заказов по вторникам, четвергам, субботам с 10 до 2 часов дня. Иногородние заказчики принимаются в любое время".

Припомнив вывеску и это объявление Насимовича, Катя про себя усмехнулась: "Иногородние заказчики!.."

Ловко придумал хозяин подпольной квартиры! Какие могут быть в Томске иногородние заказчики? Неужто поедут сюда из Красноярска, Новониколаевска и Омска? Иногородние — это такие, как она, как Иван Акимов… Вероятно, многие уже прошли через квартиру Насимовича по этой графе…

Но и после двух нарымский беглец не появился.

В три часа в маленькую комнатку Кати вошел Насимович.

— Как, Зосенька, наскучило в одиночестве? — Он посмотрел на Катю внимательными глазами, изобразив печальную мину на лице, заговорил о другом: — А Гранит, Зосенька, не пришел. Ждать дальше бесполезно.

С пароходом почему-то не получилось. Впрочем, почему не получилось, ясно. Гранит в Нарыме, пароход уходил из Колпашевой. За морем телушка полушка, да за всяк просто ее не уцепишь. Одним словом, пространство, Сибирь.

— А провала у Гранита не могло случиться? Еще там, на месте, или где-нибудь дорогой? — спросила Катя, хотя и знала, что скажет ей в ответ Насимович.

— Все могло быть. Мы умны, мы все примеряем десятки и сотни раз. Но наш враг, Зосенька, тоже не дурак. — Насимович помолчал, кинул взгляд на дверь, снизил голос почти до шепота. — Я не хочу, Зося, чтоб Стася знала о твоей встрече на пристани. Не будем ее волновать. У нее сердце…

— Я согласна, пан Насимович…

— Товарищ Насимович, — чуть усмехнулся портной.

— Да, конечно, товарищ. Но привычка…

— Не осуждаю. Нет, нет. Дан так пан. А лучше все-таки дядя… Пора ведь и пообедать, Зося-Катя. Слышите, вон Стася уже посудой гремит.

В приоткрытую Насимовичем дверь хлынул аппетитный запах свежей еды, только что вынутой из печи.

— После обеда, Зося, часика на два я уйду. Возможно, что-нибудь известно о Граните другим товарищам, — все так же вполголоса произнес Насимович.

— Это превосходно, дядя Броня. Я очень рада! — вскинув руки и хлопнув в ладони, прошептала Катя и покраснела, сконфузилась, втайне упрекнув себя: "Уж слишком все по-личному у меня. Насимович в самом деле вообразит, что я Ванина невеста или чего более — жена. А ведь ничего-ничего не было, ничего, кроме его куцей записки из предварилки".

— А тебе, Зося, опять скучать придется одной.

— Придется, дядя Броня.

Они вошли в большую комнату в тот самый момент, когда тетя Стася вынесла из маленькой, отгороженной уголком кухоньки белую миску со щами.

— Сегодня у нас, Зосенька, щи со свининой. Бронислав у меня просто обожает это блюдо. А варю я щи по-сибирски: чашка кислой капусты, большой кусок жирной свинины в цельном виде, немножко картофеля и, конечно, лук, две большие головки, — заговорила тетя Стася.

— Моя милейшая Стася, я боюсь, что проглочу собственный язык, не отведав твоих щей, — со смехом сказал Насимович.

— Бедняжка мой! Как он проголодался… Я наливаю тебе, Броня. Садись, наливаю. Ты извини, Зося, что первую порцию получает он. — Тетя Стася, невзирая на свою полноту, проворно сбегала в кухню за хлебом, за поварешкой и принялась разливать щи по тарелкам.

За обедом тетя Стася попросила мужа рассказать о сегодняшних заказчицах. Насимовича посещали женщины самого различного круга, и он умел иногда подметить такое, что тетя Стася, любившая похохотать, хваталась за бока.

— Представь себе, Стасенька, одна из заказчиц сегодня серьезно позавидовала тебе. Она сказала:

"Я представляю, какой картинкой содержите вы свою супругу. Она носит, вероятно, самые модные костюмы вашего изготовления".

— Кто эта дурочка, Броня? Молодая или старая? — спросила тетя Стася.

— В годах уже. И, судя по всему, купчиха.

— Ты, Броня, не спросил ее, что бы она стала делать, если б вдруг оказалась, царицей? — весело пошутила тетя Стася.

— Ну с какой же стати стал бы я спрашивать об этом? — удивленно повел сухими плечами Насимович.

— А я бы спросила, обязательно спросила бы, и Знаю, что ответила бы она.

— Что же? — чуть не в один голос спросили Катя И Насимович, придерживая свои ложки.

— А вот что: сшила бы себе сто тысяч платьев и С утра до ночи перед зеркалом примеряла их.

Катя и Насимович засмеялись, а тетя Стася отодвинула от себя тарелку и, глядя на Катю, сказала с гневом:

— И небось считает себя умной эта особа. Вот, Зосенька, каких земля носит.

— Ну а еще одна, Стася, — продолжал Насимович, — призналась мне. Говорит, что шила у меня английский костюм в Варшаве. Вы, говорит, пан Насимович, душка, вы дамский благодетель, и я помню, что в Варшаве все модницы от вас были без ума.

Насимович и тетя Стася как-то выразительно переглянулись, и выражение их глаз было таким, что Кате подумалось: не является ли вывеска, гласившая, что Бронислав Насимович — первостатейный варшавский мастер, только хитрым прикрытием конспиративной квартиры большевиков? Может быть, ему в Варшаве-то даже не приходилось бывать.

Катя, естественно, не стала высказывать свои мысли вслух, лишь про себя сказала: "А если и так, то дай бог, чтобы подольше ни у кого не закрались сомнения в этом и вывеска Бронислава Насимовича помогала бы нам успешно делать свое дело".

Сразу после обеда Насимович надел свой модный сюртук, черное пальто, шляпу, взял зонт с длинной ручкой и, натянув калоши, вышел из дому.

Катя и тетя Стася перемыли посуду и принялись за уборку в комнатах. Но вскоре Кате пришлось поспешить в свой закуток: постучали в дверь. Пришла соседка Насимовичей. Дело оказалось пустяковым: не хватило для засолки капусты двух-трех горстей соли.

Тетя Стася охотно выручила соседку, но та не торопилась уходить, без умолку тараторила, перескакивая от одной темы к другой без каких-либо пауз и точек.

Муж соседки занимался извозом. Среди профессий городского люда трудно было бы назвать людей, которые были так подробно и вполне достаточно осведомлены о событиях в городе, как извозчики.

За несколько минут жена извозчика со ссылкой на мужа сообщила о пожаре в доме архиерея, о самоубийстве проворовавшегося офицера из интендантства, об ограблении ювелирного магазина, об облаве на пристани в момент прихода последнего в эту навигацию парохода.

Тетя Стася, живя много лет с Насимовичем, научи-, лась уже отличать в пестром потоке житейских событий важное от неважного. Как только соседка упомянула относительно облавы на пристани, тетя Стася насторожилась. Дав возможность соседке поболтать вволю о том о сем, она постаралась возвратиться к происшествию на пристани.

— Кого ловили-то? — загораясь от любопытства тети Стаей, переспросила соседка. — А ловили, суседушка, персону. Сказывают — из самого Питера предписание: поймать, и все. Если, дескать, не поймаете, не обессудьте ни наград вам, ни почестей. Ну вот, о-ни старались изо всех сил.

— И поймали-таки? — Тетя Стася даже дыхание придержала.

— Дело-то, суседушка, сказывают, было так: они пароход-то обложили, ждут-пождут персону на трапе, а ей все нету, не идет она на них, и только. А потом один из энтих лпхоимцев-то в еполетах возьми да и зыркпи глазищамп по толпе. А она, персона-то, стоит себе средь народа и похохатывает. Попробуй, дескать, возьми меня при таком скоплении. Разве люди по нонешнпм временам дадут беглого человека на съедение?

Осточертели они всем, царские слуги, хуже горькой редьки стали. Парод от них бежит, как черт от ладана.

— Ну а дальше-то что там было? — не в силах ужо сдерживать свое любопытство, поторопила рассказчицу тетя Стася.

— А что было? А было то — бросили они стеречь пароход и кинулись к выходу с дебаркадера. Каждого встречного-поперечного с ног до головы общупывали.

Мой мужик взошел, чтоб седока взять, да и попал в капкан. Думал: ни коня, ни пролетки на месте не окажется. Да сохранил господь бог все в целости. А только персона как в землю канула, испарилась начисто и следу не оставила.

— А персона-то мужчина или женщина? — рискнула спросить тетя Стася.

Рассказчица взмахнула руками, но преодолевать подобные затруднения ей уже приходилось не один раз.

Фантазия у нее была неуемная.

— А кто ж ее знает! Персона — и все тут. Видать, она и мужиком и бабой может быть. Как ей, значит, захочется, так она и выглядывает…

Начиналась чистая чертовщина. Интерес тети Стаси к рассказу соседки исчез, а та это быстро поняла.

Она поблагодарила тетю Стасю за соль и удалилась.

Как только за соседкой хлопнула дверь, тетя Стася поторопилась в комнатку Кати.

— Ты слышала, Зосенька?

— Все слышала, — спокойно сказала Катя, хотя рассказ соседки Насимовичей сильно взволновал ее.

"Ждали Ваню, на него ставили ловушку, а обнаружили меня", — подумала она. Еще вчера, когда Насимович высказал ей это же самое предположение, она про себя в него не поверила. Не поверила по скромности. Уж что она такое великое сделала для революции, чтобы целый отряд полицейских кинулся ловить ее, преградив путь с дебаркадера большой и шумной толпе? Нет, нет, тут какое-то совпадение. Несомненно. Но теперь Катя думала иначе. Ей казались действия полицейских вполне логичными. Акимова на пароходе не оказалось, а ее Прошкин обнаружил чуть ли не в качестве награды за неудачу. Уж коли журавля не удалось поймать в небе, то, естественно, попытались захватить синицу. А впрочем, не такая уж она синица. Три года Катя выполняет поручения подпольного комитета. Поручения, конечно, не самые ответственные, но все, же… Передачи в тюрьму она носит, литературу по адресам доставляет, вот послали ее с паспортом и деньгами. Правда, ей ни разу еще не довелось выступать на митингах, но у солдат она бывала, беседу о сложных тонкостях образования прибавочной стоимости подготовила. Братец Саша как-то раз ее утешил: "Тебя, Катюха, как и меня, будут слушать обязательно. Наградили нас с тобой родители певческими голосами, хотя и были людьми отнюдь не церковными".

Но ни о каких своих размышлениях Катя ничего не сказала. Насимович хорошо сделал, что предупредил ее: "У тети Стаей сердце больное".

— Болтушка ваша соседка, тетя Стася. Наговорила всего столько, что ум за разум зайдет.

Катя через силу сказала это с усмешкой, весело, и увидела, что ее беззаботный тон сразу успокоил тетю Стасю. Она ушла к себе в комнату и, судя по скрипу кровати, легла передохнуть. Надвигались сумерки, город утопал в непроглядном месиве дождя, тумана, дыма.

Катя тоже легла, подложив под щеку свою мягкую ладошку.

Насимович вернулся не через два часа, как он обещал, а самое меньшее через пять-шесть. Он еще не успел войти в комнату Кати, а она уже знала, что портной несет новые обстоятельства ее жизни. Она вскочила с кровати, встретила его стоя, в готовности следовать за ним в любой миг.

Насимович был не только в пальто и шляпе, он даже не сбросил с ног калоши.

— Ну, паничка Зося, собирайся на другую квартиру. В городе неспокойно, — сказал Насимович вполголоса.

— А что там, дядя Броня?

— Пустяки, Зосенька, вроде. Попал под наблюдение. Во всем виновата моя горячность. Вчера там, на пристани, я имел неосторожность сказать по адресу властей кое-какие резкие слова. А сегодня меня подхватил сопровождающий, и я с большим трудом отцепился от него. Помогли похороны. Пришлось затесаться в самую середину процессии. Хоронили какого-то контролера с железной дороги…

— Ах, дядя Броня, зачем же вы горячились?! — воскликнула Катя, раскрывая свой чемодан, чтоб быстро сложить в него вещи.

— По снятым волосам не плачут, — грустно усмехнулся Насимович и вздохнул. — И ты тоже, Зоседька, не туда влезла. Ищут ведь тебя.

— Ищут?

— Был налет на частные квартиры по Бульварной улице. Там задержали одну бестужевку, приехавшую к больному брату. Толпа студентов направилась с протестом к полицмейстеру. Безрезультатно. Сегодня ожидается новая облава. Будет, конечно, и листовка…

Катя поняла: Насимович отсутствовал не зря. Он не только запутал и сбил с тропы "сопровождающего", но, вероятно, повидался с кем-то из подпольного центра.

— О Граните что-нибудь известно? — спросила Катя.

— Увы, ни слова, Зося.

— Я могу идти, дядя Броня, — засунув вещички в чемодан и щелкнув замком, сказала Катя.

— Извозчик у ворот, Зося. Я провожу тебя до места.

— С какой стати! Скажите пароль. Я сама справлюсь.

— Нет, нет, Зосенька. Тебе нужно завтра же уехать в деревню и пересидеть тревожные дни там. А вот об этом не до конца еще договорились. И ты, пожалуйста, не возражай.

— Одна у меня к вам просьба, пан Насимович, — схватив портного за руку, горячо сказала Катя. — Если Гранит появится, скажите ему, где я.

— Да, да, разумеется! Его паспорт и деньги уже в надежном месте. И будь уверена, Зосенька, он не уедет, не повидав тебя. Я даю слово.

— Спасибо. Я буду рада, дядя Броня!

— Иди попрощайся с тетей Стасей. Она опять к ужину затеяла стряпню. К сожалению, ужинать не придется.

Катя была уже в жакетке, в шляпе. Она на минуту скрылась в кухне за перегородкой. Насимович услышал звучные поцелуи и всхлипывания тети Стаей, Катя расположила ее к себе с первых минут. Впрочем, симпатия оказалась взаимной. И тетя Стася очень пришлась Кате по душе.

— Уж ты как-нибудь поосторожнее, Зосенька!

Я тебя умоляю! Береги себя. Броня, накажи ей строгонастрого не рисковать. Ты же обязан беречь молодежь, У них все впереди.

Тетя Стася гладила Катю по спине, заглядывала ей в лицо и, не отставая от нее ни на один шаг, дошла с ней до самой двери.

Насимович подхватил Катин чемодан и открыл дверь. Катя еще раз поцеловала тетю Стасю и поторопилась за Насимовичем.

На дворе — темь, льет дождь вперемежку со снегом, по-разбойничьи свистит ветер, погромыхивает где-то на крыше оторванный лист железа, скрипит полузасохший тополь. Небо, куда ни глянь, сплошной темный полог. Ни месяца, ни звезд. Смотри минуту, две — все едино светлячков не высмотришь.

— Постой тут, Зося. Я тебя кликну.

Насимович бесшумно спустился с крылечка и так же бесшумно прошагал по тротуару через двор. Катя навострила слух, ждала, вскидывала голову, смотрела в небо. "Так же непроглядно, как в моей жизни, — мелькнуло в уме, и какая-то непрошеная горчинка прошла по сердцу. — Ну, ну, пока у тебя нет ничего трагического", — попыталась она успокоить себя. Правда, спокойствие не наступило: тревожно было на душе, горчинка снова и снова прошла по сердцу.

— Иди, Зося! — послышался из темноты голос Насимовича.

Она пошла на его голос, чутьем угадывая, куда ступать, чтобы не сбиться с доски в грязь. Вскоре перед ней распахнулась калитка, и она вновь услышала сдавленный голос Наспмовича:

— Извозчик ждет нас за углом. Осторожнее, — милая.

Здесь вот в тротуаре провал.

Насимович придерживал Катю за локоть, но вел ее уверенно. Чувствовалось, что ему не впервые приходилось тут ходить в такой кромешной темноте.

Болотный переулок спал мертвецким сном. Лишь в одном доме на верхнем этаже оконце поблескивало робким-синеватым светом. Возможно, горела лампадка у иконостаса или кто-то коротал глубокий вечер у постели больного.

А вот и извозчик. Он сидел на козлах нахохлившись, слившись с пролеткой, чуть подсвеченной фонарем, висевшим у дуги, на правой оглобле. Лошадь стояла, опустив голову, не шелохнувшись, и Кате вспомнились неподвижные каменные изваяния на улицах Петрограда.

— Уж не обессудьте, хозяин, а этакое ожидание пойдет за осрбую плату, пробубнил извозчик, тяжело ворочая замерзшими губами.

— Сговоримся! — успокоил Насимович извозчика.

Катя села в пролетку, забилась в угол, освобождая место для Насимовича и своего чемодана.

— Трогай, дружок! — Насимович звонко щелкнул пальцами. — Стало быть, на Знаменскую. Как договорились, дружок, поедешь по Большой Подгорной, а потом свернешь от Дальнеключевского взвоза к Знаменской.

— Ловчее бы, барин, по Миллионной. Мостовая!

Уж больно грязища по Большой Подгорной, — пробубнил извозчик.

— Опять он про свое! Я ж подрядился с тобой. Другого бы взял, — грубо сказал Насимович.

— Ну, как изволите, — сердито огрызнулся извозчик и замолчал на всю дорогу.

Проезд по Большой Подгорной оказался очень плохим. Пролетка то и дело подскакивала, моталась из стороны в сторону, скрипела. Конь брел по колено в жидком месиве воды, грязи, битого щебня. Цо Катя понимала, почему Насимович избрал этот путь: тут царили безлюдье и темнота. Дома стояли хмурые, загадочные, как сказочные терема, оставленные людьми для привидений. На всей улице был один фонарь и тот светил тускло, боязливо. Огарок свечи бросал миру свои последние, дрожащие блики. В этакую темноту да грязь полицейских чинов силой не затащишь. Правда, ехали медленно, осторожно. Тут не ровен час и перевернуться можно. Но вот подковы зацокали по камню — Знаменская. Слава богу! Выбились на сухое.

— Поворачивай в Банный переулок. Так. Хорошо.

Держись правой стороны. Вот у этого дома — стоп, — командовал Насимович.

Извозчик угрюмо молчал, похлестывал вожжами, изредка пощелкивал языком, подбадривая коня.

Остановились. Насимович взял Катин чемодан, велел извозчику ждать.

— Страхи страшенные, барин! Издрожишься весь.

Тут ведь в каждом доме по убивцу. Приплатить ба! — забубнил извозчик.

— Приплачу я тебе, приплачу, будь ты неладный! — выругался Насимович.

Ему стало не по себе от этого занудистого голоса, и, если б не крайняя необходимость, он кинул бы мрачному вымогателю в лицо его деньги и пошел бы по ночному городу пешком. Но извозчик был ему нужен, нужен позарез. Ему предстоял еще путь через весь город, далекий путь в станционный поселок.

"Здесь в самом деле таинственно и непроглядно, как на погосте", подумала Катя, шагая вслед за Насимовичем.

Они шли минут пять, если не больше. И хотя у Кати на душе было неуютно от темноты, буквально обступившей их со всех сторон, она про себя отметила, что Насимович даже в таких условиях не забывает о конспирации. Остановились они в одном месте, а идут совершенно в другое. А она-то! Подкатила на извозчике с вокзала вплоть к его дому. Но верно и то — на худой случай в ее чемодане лежала некроенная шерсть на костюм, а в кармане письмецо со штампом магазина купца Второва: передаем, дескать, нашу постоянную покупательницу в ваши искусные руки, мастер из Варшавы!

— Подожди, Зося!

Насимович поставил у ее ног чемодан, а сам скрылся за полураспахнутой калиткой. Катя наконец рассмотрела, что стоит она напротив двухэтажного деревянного дома. В нижнем этаже окна закрыты ставнями, а в верхних чуть-чуть проглядывает белизна шторок.

Парадное крыльцо притулилось к дому, и Кате показалось, что оно уже изрядно скособочилось, а может быть, все это смещала темнота.

Вдруг до Кати донесся легкий стук, будто где-то захлопнулась дверь. Потом скрипнула галька под ногами. Шаги приближались.

В калитку вышел Насимович, и не один. Рядом с ним замаячила еще одна фигура. Катя безошибочно определила: женщина.

— Познакомься, Катя, со своей подругой Машей.

Дружите крепко-крепко. Не ссорьтесь. Женихов найдете — на свадьбу позвать не забудьте. — Насимович усмехнулся, но тут же смолк. Он заговорил совсем уже другим голосом, приглушенным и печальным: — Прощай, Катя! А может быть, и до свидания. Знай: пан Насимович, мастер из Варшавы, твой дядя Броня, всегда придет тебе на помощь.

Насимович обнял Катю, но объятие его получилось неловким: он держал в руке большой сверток, и тяжесть чуть не увлекла его с тротуара.

— Дядя Броня, спасибо вам. И тете Стасе спасибо, — прошептала Катя. В эту минуту прощания с Насимовичем ей захотелось сказать ему еще раз самое заветное: Гранит появится — непременно сообщить ему, что она тут, рядом с ним.

Но Катя не успела сказать этого. Насимович растворился в темноте в одно мгновение. Он шагал так легко, что она не услышала даже его шагов.

ГЛАВА ВТОРАЯ

— Тут, Катя, пригнись, чтоб не удариться головой, — сказала Маша, когда они ощупью спустились на несколько ступенек ниже уровня земли.

Напахнуло кислой капустой и прелыми овощами.

Маша чиркнула спичкой, и Катя увидела тесные сени, заставленные кадками с капустой и ларями, заполненными брюквой, свеклой, картофелем.

— Запасы на зиму. В городе совсем стало голодно, — пояснила Маша, шедшая впереди. Кате хотелось хоть мельком взглянуть на Машу, но спичка погасла.

В ту же минуту бесшумно открылась дверь и Маша с Катей вошли в прихожую квартиры, расположившейся в полуподвале двухэтажного деревянного дома. Строго говоря, это была не квартира, а жилище, разделенное тесовой перегородкой на клетушки: слева от входа с улицы — кухня с матерчатой занавеской вместо двери, прямо через прихожую — еще два отверстия-хода, прикрытые также занавесками. Неровный потолокчнависал над жилищем, стены под воздействием времени и верхпего этажа изогнулись, выжимая полукруглые бревна.

Но и неровный потолок и еще более неровные стены были тщательно побелены и даже при свете семилинейной лампы, стоявшей на столе под иконами, отливали белизной и синью.

— Чемодан твой поставим вот сюда, Катя. — Маша взяла чемодан и внесла его в одно из отверстий-ходов, прикрытых занавеской. — Ну, сядь за стол, отдохни.

Я тебе сейчас чашку чаю принесу, вареной картошкой с селедкой угощу, а потом и поговорим.

Маша сновала туда-сюда. Катя только теперь рассмотрела новую подружку. Возможно, Маша была чуть постарше Кати, а может быть, так казалось, потому что плохой свет всю отяжелял ее. Круглолицая, круглоглазая, достаточно полненькая для своих лет, она производила впечатление "ловкой, быстрой и точной в каждом движении. На ней было темное платье — длинное, просторное, чуть расклешенное по подолу. Голова повязана платком с углами где-то на затылке. На ногах ботинки, зашнурованные чуть ли не до самых колен.

Катя проголодалась, с аппетитом ела картошку с селедкой, квашеную капусту. Запивала густым наваром чаги, которую она еще никогда в жизни не пробовала.

Тут, конечно, не могло быть пышных ватрушек или жирных щей со свининой, как у тети Стаей. Там выручали золотые руки Насимовича и богатые томские модницы, платившие иногда за шитье по обоюдному согласию с портным натурой: мукой, пшеном, мясом.

Маша села напротив Кати, посмотрела на нее в упор и улыбнулась как-то очень застенчиво, по-детски.

"Она совсем еще девчоночка", — подумала Катя.

— Сколько тебе лет, Маша? — не утерпела Катя.

— В рождество Христово двадцать стукнет. А тебе?

— Я много старше тебя. Двадцать два года мне.

— Ну и много! — засмеялась Маша. — Стареть вместе будем. Даже я наперед.

— Почему?

— Потому что я наборщица. Типографские рано стареют, свинцовая пыль их съедает.

— Ты про меня-то все знаешь, Маша?

— Знаю. А про себя расскажу. А потом и про тебя добавлю. — И Маша опять застенчиво улыбнулась, взглянув на Катю исподлобья приветливыми глазами. Мы тут живем трое: две сестры и брат. Старшая моя сестра, Дуня, ушла в ночь в типографию — за одной кассой мы с ней стоим. Брат Степа сейчас дома.

Ему шестнадцать исполнилось. У купчихи Некрасовой на складе тяжести таскает. В тятю он у нас — сильный ужасно. Нас двоих с Дуней на опояске за всяк просто перетягивает! Степа! — возвысила она голос. — Иди-ка сюда, скажи "здравствуй".

— Слышу, — раздался спокойный голос. Занавеска, приоткрывшая вход в левое отверстие, зашевелилась, и, щурясь на лампу, из комнатки вышел брат Маши: высокий паренек, костистый, сухощавый, с заостренными плечами, в рубашке-косоворотке под пояском, штаны заправлены в сапоги. Волнистые, почти кудрявые темно-русые волосы прилежно причесаны на крупной круглой голове. Лицо серьезное, даже слишком серьезное, без намека на улыбку. А глаза как у сестры, полны застенчивости и доброжелательства. Только в них больше, пожалуй, пристальности и любопытства, чем у Маши.

— Лукьянов, — протягивая руку Кате, сказал паренек и чуть поглуше добавил: — Степан.

— Степа, — уточнила Катя. Губы ее дрогнули в усмешке, которую невольно вызывала эта неподкупная серьезность брата Маши, но она тут же подавила свою усмешку, подумав, что может обидеть парня.

— Степа так Степа, — тряхнув волосами, равнодушно сказал парень.

— На минутку присядь, Степашка, — взглянула на брата Маша. Парень послушно притулился на лавку, на ту же самую, на которой сидела гостья. Катя Ксенофонтова из Питера, приехала на выручку одного товарища, а ее, вишь, тут охранники засекли, — заговорила Маша, понизив голос, будто кто-то мог подслушать ее в этом жилище, опущенном на два аршина в землю Мы с ней завтра в Лукьяновку уйдем. Ну, на всякий случай знай: она моя подружка. И все. Тоже, как мы, деревенская. А как, что, почему — кому какое дело?

Понял, Степашка?

— Понял, — тряхнул волосами Степа и ушел в свой закуток. Когда он скрылся, опустив за собой занавеску, Катя поделилась своей тревогой с Машей.

— А стоило ли говорить Степе насчет меня? Всетаки чем меньше знают, тем лучше, Маша, — заглядывая подруге в глаза, прошептала Катя.

— Нельзя иначе, — замахала головой в платочке Маша. — Степа все должен знать. Пан Насимович велел рассказать ему, ничего не скрывая. Они имеют дела друг с другом, помимо нас с Дуней.

— Ну, тогда извини, Маша, пожалуйста, — обрадовалась Катя, и невольно вспомнилось ей давнее: вместе с Ваней Акимовым тихо-тихо бредут они по набережной Невы. Ветрено, хотя и солнечно. Бьет сизая волна в гранит. Ранняя весна. Почки проклюнулись, но листва еще не распустилась, не настал еще миг ее торжества.

Воздух то прохладен, то ласков и тепел, но чист, прозрачен — ни пылинки в нем, ни запашники, то, наоборот, густ — насыщен запахом взбухшей земли, пропитан какой-то мельчайшей липкой пыльцой. Весна — пора любви, преддверие плодородия земного и человеческого.

Они без умолку говорят и говорят. Ваня развивает свои мысли о революции, о ее несметных силах. Ведь каждый рабочий, говорит Ваня, потенциально революционер. Сегодня он еще не созрел, а завтра, завтра…

Ваня ищет сравнения, чтоб его мысль дошла до ее сознания… И вдруг он находит это сравнение. Он обращает ее внимание на почки. "Видишь, какое их превеликое множество. Сегодня они еще не раскрылись, их сдерживает клейкая оболочка, а завтра брызнет веселой зеленью лист и мир преобразится до неузнаваемости. И уж ничто, никакая сила не сдержит этого буйства природы. Революции тоже имеют свои неумолимые законы".

"Да, Ваня, да, ты прав, прав. Вот они, эти листки, брызнувшие из почек. Маша. Степа. Разве без них чтонибудь мог бы сделать Насимович! А я без Насимовича, без тети Стаей? Я стала бы неизбежно добычей Прошкина. А теперь поборюсь, да еще как поборюсь", — проносилось в мыслях Кати. После горьких минут, пережитых там, в темном дворе Насимовича, она приободрилась, осмелела.

— Я, наверное, Маша, оторвала тебя от твоих забот? Ты уж прости. — Катя потянулась, чтоб взять Машу за руку, благодарно пожать ее. Наткнулась на что-то мягкое и в то же время чуждое, нетелесное.

Маша подняла руку, и тут только Катя увидела, что ее рукаг крепко забинтована. Как же она не заметила этого раньше? Да, но она заметила другое: Маша все время как-то держалась к ней боком, отводя плечо в сторону и закидывая руку назад. Думалось, у девушки такая манера держаться, она чуть кокетничает.

— Что у тебя? — спросила Катя, испытывая неудобство оттого, что позволила Маше нести с улицы ее чемодан.

— До свадьбы заживет! — невесело засмеялась Маша и придвинулась вплотную к Кате вместе со своей табуреткой. — Поначалу-то пустяк был. Тятя привез щуку. Ну, стала ее чистить, нечаянно сунула палец в пасть, оцарапала. Думаю — пройдет! Пошла на работу.

А у нас без пальцев делать нечего. Каждую буковку надо пальцем взять и в строку поставить. Видать, засорила ранку. Стала гноиться, опухать. Пошла к доктору — дал примочки. Не помогает. Все хуже, хуже.

Набирать не могу. Предписали мне на десять дней отпуск. Потому только и в деревню с тобой попаду.

— А еще хуже не будет? Без руки не останешься? — забеспокоилась Катя.

— Не! Тятя научил таежным снадобьем лечить.

— Напрасно, Маша. Мне странно как-то — грамотная девушка, а прибегаешь к помощи знахарства, — упрекнула Катя.

— Нет, нет, это не знахарство. Тятя не знахарь. Это снадобье от природы. Лист какой-то. Его размочишь в теплой воде, он становится зеленым-зеленым, как только что с дерева сорван. Вытягивает всю гниль в момент.

А смола чистая-чистая, заживляет, смола с молодого кедра…

— Смотри, Маша, чтоб не стало хуже!

— Третий день пользуюсь, и лучше. А про тебя-то вот что, Катя, слушай, — вдруг заговорила она совсем о другом и более тихо, — там, в Лукьяновке, ты наша, типографская, моя подружка, чтоб не вязались: откуда приехала, зачем приехала?.. Свой настоящий паспорт припрячь, а тебе вот пропуск в типографию. Он от моей подружки Кати Кандрашиной остался. Умерла она нынче летом от чахотки…

— Сколько же ей было лет?

— Двадцать первый шел. Съела ее свинцовая пыль.

Четырнадцати годов пришла она в типографию ученицей, и вот через шесть лет — конец! А уж какая хорошенькая была и начитанная! Осталась мама однаединственная на свете.

Катя опустила голову, чувствуя, что, если она посмотрит на Машу, у которой на глазах выступили крупные слезинки, ей тоже не сдержать слез. "Боже мой, сколько таких молодых прекрасных людей гибнет в этом жестоком, беспощадном мире, не успев узнать, что такое настоящая жизнь", — думала Катя, загораясь пылким чувством мести к этому миру, который представлялся ей сейчас в образе Прошкина с его ожесточением на расплывшейся харе.

Катя с трепетом приняла от Маши пропуск умершей девушки, подержала его и осторожно раскрыла, но увидеть образ той, которая помогала ей, не удалось.

И внешняя и внутренние стороны пропуска замусолены, сильно запачканы типографской краской. Фотографию невозможно рассмотреть. Жирная печать расплылась, от времени фотография поблекла, даже очертаний лица не восстановишь. А то, что фотография на месте, все-таки хорошо, документ от этого солиднее.

Не обессудь, девушка, не суди строго. Это ведь не кощунство над тобой, над памятью о тебе, это все приходится делать поневоле. Диктуют условия борьбы с врагами, которые не пощадили тебя, растоптали твою юную жизнь. Катя отстегнула потайной карманчик, бережно положила туда пропуск Кати Кандрашиной, задумалась, украдкой поглядывая на Машу.

— Ну, теперь давай спать, подыму затемно, — сказала Маша и увлекла новую подругу в комнатку под занавеской.

Катя быстро разделась, легла, поджав колени. Сон, как ни звала его, долго не приходил. Думалось о самом разном: о Маше, о молчаливом Степе, о Кате Кандрашиной, о судьбе Вани Акимова, о Сибири. Сколько она слышала о ней! Теперь не только увидит ее, а и прошагает много верст по Иркутскому тракту. Кажется, по этой дороге прошли декабристы, Чернышевский, лучшие люди ее партии. Прошли как подневольные, многие с кандалами на ногах и руках… Возможно, и ей уготована эта судьба. Не страшно? Нет ли в душе какой-нибудь трещины? Нет, пет. Разве может быть какое-нибудь сомнение, если гибнут молодые жизни, если оказываются в безвестности таланты, если бегут из отечества дарования, способные прославить его, если потоками льется людская кровь на войне?..

На чем оборвалась нить Катиных размышлений, она не вспомнила бы. Очнулась от прикосновения Машиной руки.

— Катюш, вставай. Землю не узнаешь — вся в обновке.

Катя вскочила и первым делом — к окну. Встала на цыпочки, вытянула шею, чтоб взглянуть в верхний проем рамы — Степа ставни уже открыл, — а там снег лежит, белый-белый. В снегу были дома, тротуары, мостовая, деревья. Рассвет еще не наступил, но на улице светло, и веет от всего сказкой, будто дед-мороз прошел, постукивая своим волшебным посохом.

Катя быстро умылась, причесалась перед зеркалом на стене. А у Маши уже завтрак готов — на столе в глиняной чашке чищеная картошка, на тарелочке все та же селедка с луком, ржаной хлеб с овсянкой. За столом Степа. Оп, как и вчера, аккуратно причесан, строг.

Взглянул на Катю мимолетно и тут же отвел глаза.

Непроницаемо его худощавое, чуть клюконосое лицо.

Не to по душе она ему, не то не по нраву. Но глаза его она чует на себе каждую минутку. Неожиданно обернулась, а он смотрит пристально на нее. Кате неудобно как-то от его взглядов, но она понимает, что чем-то останавливает его внимание.

— А что же обеды, Маша, сама готовишь? — спросила Катя и, потирая влажные руки, села к столу.

— Как когда. Иной день Дуня, а то и я. — Маша придвинула чашку с наваром чаги на край стола, чтоб Кате не тянуться.

— А у Степы какие обязанности? — опять спросила Катя, не рискуя улыбаться.

— И мне дел хватает! — воскликнул Степа. — Дрова напилить, наколоть, воды натаскать, печку растопить, за хлебом в очередь сбегать. — Он почему-то немножко смутился, покраснел. Маша поддержала брата — посмотрела на него с затаенной лаской.

— В этом мы с Дуней забот не знаем. Все он. А работает-то не меньше нас. Только ночных у него не бывает, ну зато другая работа провертывается…

Маша не стала вдаваться в подробности, что это за "другая работа", потому что Степа глянул на нее както неожиданно резко, словно хотел, чтобы она остановилась на этом.

— Ну, вам счастливый путь, а мне пора. Всем там, Машуха, поклон. Степа перевернул чашку вверх дном и встал. Он нахлобучил шапку-ушанку, надел полушубок и скрылся.

— А хлеб на обед взял, Степашка?! — крикнула вдогонку брату Маша. Но дверь хлопнула, и тот уже не откликнулся. — Он у нас скорый, как огонь, с теплотой в голосе сказала Маша и, раскинув на уголке стола платок, начала собирать в него харчи на дорогу.

— Перво-наперво не спешить, Катя, — рассудительно сказала Маша, когда они вышли из ворот. — Дорога неблизкая. Постепенно, полегоньку, помаленьку. Шаг за шагом… Мама у нас так говорит.

Город просыпался нехотя, с натугой. Проползла подвода. Колеса подмерзли, не крутились, чиркали о мостовую с визгом, с искрами. Встретились женщины с коромыслами и ведрами на плечах. У водоразборной будки — звяки жести, ворчание и плеск струи, рвущейся из трубы. У хлебных лавок чернеют изогнутые дугами очереди. На спинах у людей крупные цифры, выведенные мелом. В городе нехватка хлеба. За пайками встают чуть не с вечера. Стоят молча, но уже не подавленно, как попервости, а с угрюмым ожесточением.

Маша и Катя — как две сестры. Маша в пимах, полушубке и в шали. И Катя тоже. Свою жакетку и шляпу, ботинки и чемодан Катя оставила у Маши. Одежда ее не по погоде, сибирская зима не шутит. Волейневолей пришлось залезть в чужую одежду, ъ Дунину.

Договорились идти медленно, а на самом деле шагали быстро: подгонял пронзительный ветер, бивший в спину, и нетерпение скорее оказаться за городом, в окружении деревьев, покрывшихся куржаком. Шли молча, думали каждая о своем. Маша прикидывала, как лучше, поудобнее устроить Катю в Лукьяновке.

Дом у отца хоть большой, с пристройкой, а прогнил насквозь, скособочился. Своей семьей с горем пополам жить можно… Катя хоть гостья нежданная, а все-таки гостья… Из самого Петрограда. И, видать по всему, не из простонародья. Не очень-то привыкла к неудобствам…

В мыслях Кати — Акимов. Снова и снова прикидывала она, что же могло приключиться с ним! Вспоминалась облава на пристани… Тайный полицейский агент из Петрограда… Придают Акимову, видно, большое значение… Не пощадили ни средств, ни сил… Неужели жандармерии удалось раскрыть весь замысел с побегом Акимова? Ведь об этом никто не знал, кроме нее и еще трех человек, самых верных, самых испытанных.

За городом Катю и Машу сильнее обдало студеным ветром. Он свистел, дымил снежной порошей, гнал по равнине последние, редкие листочки с кустарников.

Девушки спрятали лица в воротниках полушубков, зашагали быстрее. Как только дорога скрылась в лесу, ветер угас, даже макушки деревьев стояли не шелохнувшись. Стена плотного леса преграждала путь ветру.

— Ну, тут совсем другой Федот, — усмехнулась Маша, откидывая воротник полушубка.

— Тут хорошо. А то я уж испугалась. На ветру и дышится как-то тяжело, сказала Катя и размотала шаль, опуская ее концы на грудь.

Они не успели насладиться тишиной и покоем, царившим в лесу, как вдруг услышали позади себя приближающийся цокот копыт о застывшую землю. Уж не догоняют ли их? Переглянулись, остановились, чуть сторонясь на обочину дороги. В ту же минуту из-за поворота показались двое верховых. Маша приняла их за солдат, скачущих куда-то по казенным делам. Но у Кати глаз на этот сорт людей был более наметан. "Полицейские", — без ошибки определила она. Ей захотелось хоть несколькими словами перемолвиться с Машей — как вести себя, если они начнут расспросы. Но Маша отвернулась и во все глаза смотрела на приближавшихся верховых. Они в длинных шинелях, в серых папахах, с шашками на ремнях, в сапогах со шпорами. Морды красные, с просинью, как медь с полудой.

Верховые поравнялись с девушками, осадили коней.

— А кто такие и куда следуют? — окидывая придирчивым взглядом Катю и Машу, как о ком-то постороннем спросил один из полицейских.

— Типографские работницы. К родителям в деревню идем, — ответила Катя.

— По какой причине?

— Рука у меня повреждена, а подружка отпросилась со мной. Куда ж я однорукая-то? — Маша кивнула на свою руку, обмотанную шерстяной тряпицей, Полицейские посмотрели друг на друга, потом перевели взгляды на девушек.

— Документы имеются? — отпячивая обветренные мясистые губы, спросил полицейский.

— А как же! Вот, — поспешила Катя и, засунув руку под полушубок, достала пропуск умершей Машиной подруги. Подала свой пропуск и Маша.

Толстогубый полицейский покрутил картонки перед глазами, не спеша передал их товарищу. По всему чувствовалось, что грамотешки у него не хватает, чтоб раскусить такую премудрость, как типографский пропуск. Второй полицейский, наружностью поприветливее и возрастом помоложе, вскидывая глаза на девушек, всматривался в фотографические карточки.

— Ну и заляпали же тебя, Кандрашина. Ни глаз, ни рожи! Одним словом, не то поп, не то попадья, не то попова дочка, — развеселился полицейский.

— Уж такая у нас работа, господин офицер! Без краски газеты не напечатаешь, — сказала Катя, стараясь смотреть на полицейского исподлобья, чтоб не раскрылось каким-нибудь образом несовпадение ее облика с обликом умершей девушки. Полицейскому польстило, что назвали офицером. Он даже приосанился после этих слов.

— Вестимо, — солидно отозвался толстогубый с видом человека, посвященного во все тайны типографского дела.

— Возьмите-ка, — почти кинул- пропуска молодой полицейский. И, пришпоривая своего коня, поскакал дальше. Толстогубый поспешил за ним.

— Небось дезертиров ловят, а нас любопытства ради остановили, — сказала Маша.

— Каких дезертиров? — не поняла Катя, занятая совсем другой мыслью. Ей вспомнилось вчерашнее предупреждение пана Наспмовича относительно новых облав вследствие тревожного состояния в городе, и встречу с полицейскими она именно так и оценила: видать, сильно их прижало, если они даже прохожих на тракте останавливают.

— Каких дезертиров? Самых обыкновенных, Катюша. Мобилизации-то ни на один день не прекращаются.

Скоро до подростков и стариков черед дойдет. Отец наш безвылазно в тайге живет, рассказывает: тайные землянки в лесах появились. Прячутся!

— Ой, грянет скоро революция! Не устоит старый мир, Машенька! — с радостной нотой в голосе воскликпула Катя. Мысль о революции всякий раз рождала в ее душе чувство какого-то неиаъяспимого восторга, ощущение предстоящего счастья, и певучий голос ее прорывался в эти минуты в свою полную силу. Дезертиры в тайге! Это ли не доказательство, что самодержавие приблизилось к последней черте! Катя об этом в Петрограде слыхом не слыхала: дезертиры в тайге!

— Уж скорее бы, Катя, ударили в набат. Смотри, назад полицейские скачут, — забеспокоилась Маша.

— Один скачет, а другой ждет. Что-то они задумали, — взволнованно сказала Катя, снова мысленно возвращаясь к вчерашнему сообщению Наспмовича. — Наверное, мой, пропуск все-таки их насторожил. Маша, я все возьму на себя…

Но что имела в виду Катя под этими словами, она не успела сказать. Молодой полицейский во все горло закричал, с трудом сдерживая коня:

— Эй, девки! Вы куда идеае-то?

— В Ольговку, господин офицер, — соврала Маша.

— Ну вот что… Тырр, ты, язва… — безжалостно натягивая поводья и ожесточенно дергая ими, заговорил полицейский. — Скоро нагонит вас почтовая пара, скажите охраннику, чтоб подвез до Семилужков. Велел, мол, Карпухин… Не забудете? Карпухин…

— Спасибочко… Спасибо! — крикнула вдогонку полицейскому Маша. Вот тебе и на! Ждали одно, а получили совсем другое. В первую минуту даже слов ие нашлось.

Когда полицейские скрылись в лесу, девушки остановились, чтоб обдумать происшедшее.

— Что ж они задумали, Маша? Что?

— Без подвоха мы им не нужны, Катя.

Девушки стояли под ветками пихты, всплескивали руками, смотрели друг на друга, чувствуя свою беспомощность перед загадкой, которая возникла до умопомрачения нежданно-негаданно.

— Может, они решили арестовать нас? Сами кудато торопятся, а тут почтовая подвода подвезет нас прямехонько к ним в лапы.

— Логично, Маша! И скорее всего именно так, — согласилась Катя.

Они замолчали, напряженно думали. Так-то, так, а что-то вроде бы не склеивается одно с другим! Арестовать? А за что, по какому поводу? Впрочем, насчет повода беспокойства излишние. Подозрение! Ну а почему надо их тащить в Семилужки? Не проще ли повернуть в город? В городе тюрьма, следователь, прокурор, суд…

А в Семилужках волостная каталажка, да и та небось за войну-то рухнула…

— А не паникуем мы с тобой, Маша? — вдруг сказала Катя тем спокойным голосом, который и ее саму и подружку вернул к трезвым суждениям.

— А может, он, кобель, повеселиться с нами в Семилужках надумал?! воскликнула Маша.

— Вполне допускаю и это, — сказала Катя. — А все же вопрос остается: проситься нам на подводу или нет? — помолчав, добавила она.

— Хорошо бы! От Семилужков до Лукьяновки рукой подать. А то ноги-то затоскуют. Лазаря запоешь, — смеялась Маша.

— А можем мы сойти раньше? — спросила Катя.

— А почему же нет?

— Я все думаю: не подвох ли какой? — вновь засомневалась Катя. Но дальше размышлять уже не было времени. Почтовая пара рысила совсем близко, слышалось, как пофыркивают кони, постукивает на ухабинах; кошевка.

— Эй, дед, остановись! Карпухин приказал подвезти нас до Семилужков! с озорством крикнула Маша.

Бородатый старик, сидевший на передке с вожжами в руках, придержал коней, сказал, чуть кивая головой, упрятанной в мохнатой папахе:

— А тута поважнее начальство есть…

Заглянув в кошевку, девушки увидели скорчившегося солдата с винтовкой в руках. Он крепко спал, стиснув зубы, отчего лицо его казалось яростно-ожесточенным.

— Лука, подвинься. Карпухин девок велел подвезть, — сказал старик, с затаенной усмешкой поглядывая через плечо на солдата.

Упоминание о Карпухине подействовало на солдата подобно удару в подбородок. Он лязгнул зубами, подскочил на мешках с почтой, открыл испуганные глаза.

— Куда ты меня кличешь? — бормотнул солдат.

— Подвинься, говорю. Девчата вон хотят подъехать.

— Ну, ну, пускай себе, — сонно сказал солдат, но тело свое, закутанное в шинель и тулупчик, передвинул на край кошевки.

Катя и Маша не заставили себя долго ждать. Они сели на заднее сиденье кошевы, прижались друг к другу. Так и теплее и уютнее.

Старик прикрикнул на коней, щелкнул раз-другой бичом.

— Давненько ли енералы-то проскакали? — оборачиваясь, спросил он. Видать, старик заскучал, сидя на передке, и ему хотелось поговорить. Катя тоже решила не упускать момента, расспросить кое о чем ямщика.

— Версты две уже отмахали, — сказала она.

— Побольше, — уточнила Маша.

— Ну, ведь у них кони! — восторженно откликнулся старик.

— Они куда так торопятся? Будто на пожар, без передыха. Любопытствующие Катины глаза встретились с такими же любопытствующими глазами старика.

— Возле Большой Дороховой почту разграбили, ну вот они и ринулись.

— Убили кого-нибудь?

— Убить не убили, а помяли ямщика с почтарем.

Деньги, само собой, забрали.

— Много денег было?

— Способия солдаткам на всю волость везли. Сколько там сумм было одному богу известно. Остались бабы и детишки на мели. Недаром говорится: где тонко, там и рвется.

— Выдадут! Вдовы и сироты за разбой не ответчики, — сказала Маша.

— Как бы не так, милая. Не выдают!

— Не имеют права, — возмутилась Катя.

— Об твое право, девка, ноги господа вытирают, — вдруг очнувшись, сказал солдат.

— Ты смотри-ка, мы думаем, он спит, а он — ушки на макушке. Обскажи, Лука, девкам, пусть зараныпе учатся на кулак нужду мотать.

Солдат сдвинул с переносицы шапку, подобрал ноги, но отмолчался.

— Ох и хватил Лука мурцовки! С германцем воевал, с австрияком воевал, два раза раненный был…

А домой не пущают. Приставили вот почту от варнаков стеречь.

Пока старик сообщал девушкам, что за особа охранник почты, сам солдат слушал его слова о себе с подчеркнуто серьезным видом. Глаза замерли, устремленные к какой-то одной точке, и что-то светилось в них горькое-горькое, до ужаса мученическое.

— Истинно так, — сказал он, когда старик умолк. — Русская душа, девки, как конопляная нитка: ткут — бьют ее, холст отбеляют — опять ее бьют, справу сошьют — опять рубелем по ней лупят.

— Ну а конец-то когда-нибудь этому битью настанет, или вечно так будет? — спросила Катя, улавливая настроение солдата.

Тот сощурил глаза, пристально посмотрел на девушек и опустил голову, пристанывая. Катя поняла, что солдат опасается вести дальше откровенный разговор, а может быть, считает своих собеседниц еще зелеными, чтоб судить о житье-бытье.

Но старик, полуобернувшийся на передке к своим пассажиркам, вовсе не хотел свертывать разговор.

У него еще путь длинный, и ему не один час придется сидеть в молчании. А он ведь не ворон на суку, поговорить для него все равно что чаю с медом напиться.

Душа от доброго разговора сладко млеет, краше жизнь становится…

— А как же, милая, настанет конец, беспременно настанет! Вот как ноги протянешь, так тебе сразу и полегчает. — Старик засмеялся протяжным смехом, и в уголках его глаз выступили слезинки. Они скатились по щекам, исчезнув в бороде.

— Ну, дед, и весельчак же ты! — позавидовала Маша. У нее на холоде заныла рука, и она старалась уложить ее в укромное местечко — между своим боком и Катиным.

— А что нам, девка, журиться, у нас мука не слежится, — снова с хохотом сказал старик, но, чуть помолчав, уже серьезно продолжал: — Слышь, по-всякому пробовал жить. Тосковал по достатку, завидовал богатым, пробовал в церкву ходить на каждую службу — никуда судьбину свою не сдвинул… А раз так — и горевать перестал…

— Да ты что, одинокий? — спросила Катя.

— Я у господа, девка, не обсевок в поле. Четырех дочерей и трех сыновей вырастил. Одних внуков на трех лавках не уместишь.

— Все живые?

— Все, окромя сына Василия. Пал на войне.

— И все с тобой?

— Рассыпались, как груздья на лужайке. Девки замужем, сыны на приисках, внучата кто где. Со старухой хлеб жуем…

— А кони твои?

— Были б мои, не распустил бы внучат по людям.

Хозяйские. Почтовую гоньбу десятый год хозяин держит.

— Не боишься, что ограбят или убьют?

— Не из пугливых! И раньше не боялся, а теперь-то при Луке кто меня тронет? Убивают, девка, богатых, с них есть что взять.

Пока Катя разговаривала с ямщиком, солдат лежал все с тем же ожесточенным видом, как и прежде. Вдруг он резко поднялся, опираясь на локоть, сказал:

— Врешь, старик! Богатых убивают одиночками, а бедных — тыщами!

И снова лег, зажмурив глаза и стиснув зубы.

— Во-во! Уж тут ты влил в самую середку, Лука!

А вы, девки, чьи будете? Куда вас мать пресвятая богородица несет? Али енералов ублажать едете? Ох, девки, лют до вашего брата этот Карпухин… По деревням солдатки стоном от него стонут. — Старик так и сыпал своей окающей скороговоркой, будто орехи щелкал.

— Нужен нам твой Карпухин! Тоже сказанул, дед!

Мы городские, едем к родителям. Типографские мы. Из тех, что газеты печатают. Знаешь?

— Как же, куривал! А только за что про что Карпухин посадил вас? Он за так даже вшу с себя не сбросит.

И тут опять вскочил солдат:

— Постой, старик, не зубоскаль! Эвон они какие!

Ну сказывайте, что там в газете пишут? Скоро, нет, кровь из народа перестанут сосать? Одни ребра остались, а у иных и ребра повыбили…

Солдат возбужденно дышал, в груди его что-то свистело, в глазах стояла мука.

— А ты приляг, Лука. Сейчас мы тебе расскажем, — заботливо сказала Катя, дотрагиваясь до плеча солдата.

Ласковый тон Кати возымел действие: солдат подогнул локоть, опустил голову, в глазах его померкла мука и затеплилась надежда.

— Спасибо, сестрица, спасибо, — заученно, как в госпитале, сказал солдат и вытянулся.

Маша чуть толкнула Катю в бок: ну, дескать, давай, подружка, начинай, да не ударь в грязь лицом или, чего еще хуже, не выдай себя в первый же час своего путешествия по сибирскому тракту.

Внутреннее волнение охватило Катю. На мгновение ей стало жарко. С чего начать? Какие слова произнести? Поймет ли ее Лука, если он, может быть, вовсе неграмотный или, что совсем уже плохо, отравлен агитацией всякого рода лжерадетелей за "Расею-матушку", каких развелось великое множество?

И тут Катя вдруг вспомнила наставление брата при первом своем выходе с пропагандистской целью в один из госпиталей в Петрограде: "Говори, Катюха, с солдатами просто, не умничай, не Сюсюкай, не подделывайся под народ. Это не в манере большевиков. Говори серьезно, деловито. И знай: солдат только книжек не прочел с твое, а в понимании жизни он дока, многое на собственной шкуре испытал, и тебе есть чему у него поучиться".

— А ты откуда, Лука? Из каких мест? — спросила Катя.

— Иркутской губернии мы. Из села Худоеланского Дижнеудинского уезда.

— Рабочий или крестьянин?

— И то и это, сестрица. На ллотбищах лес рубаем для железной дороги… А в селе — изба, корова, конь, надел земли.

— Семейный?

— Как все православные: жена, двое детишек, матьстаруха. Отца сосновым хлыстом задавило.

— Ох, господи, вот горюшко-то! — вздохнула Маша, а старик, то и дело норовивший влезть в разговор Кати с солдатом, широко размахнул рукой в собачьей рукавице, осенив себя крестным знамением.

— Ты хорошо, Лука, насчет русской души сказал: бьют ее, как конопляную нитку. Но только ты не закончил своей мысли. Что ж, есть у этого битья конец или нету?

— Знамо дело! У каждой веревки конец есть, — не утерпев, ввернул-таки свое словцо старик.

— Правильно говоришь, дед. Есть конец и у этого битья. Но вот подобраться к этому концу можно только при сильном желании. Если будешь сидеть сложа руки, еще триста лет будешь ждать и не дождешься. Ты чтонибудь, Лука, о большевиках слышал?

Лука молчал. Старик раза два прошептал незнакомое слово и тоже сник. А как ему хотелось опередить солдата, взять над ним верх!

— Большевики — это партия рабочих. Революционеры…

Худое лицо солдата вдруг обмякло, и он усмехнулся, обнажая желтые от махорочного дыма, крупные вубы: вспомнил. Ну как же! Были у них в полку большевики — один прапорщик, трое рядовых. Против царя солдат настраивали, против фабрикантов и помещиков.

Повернуть оружие против богатых хотели! Но не повезло им. Военно-полевой суд отправил всех четверых на вечную каторгу.

— С сильным не борись, с богатым не судись, — скавал старик, как бы подводя итог рассказу солдата.

— И тогда вечно будешь рабом, — очень удачно подражая голосу старика, закончила Катя.

Старик даже опешил, а Маша и Лука засмеялись.

— Старая это погудка, дед. Теперь, когда в России много сознательных рабочих, есть у них своя партия, по-новому говорят; не хочешь быть больше батраком у барина, объединяйся с такими же, как ты, бери собственную судьбу в собственные руки. Но для этого смелость нужна, решимость…

— Многонько их, этих смельчаков-то, по Иркутскому тракту прогнали хвать, а от многих и косточек не сыщешь, — сказал старик, и в тоне его что-то задело Катю. Показалось ей, что старик произнес эти слова не с сочувствием, а с язвинкой. Отметили это про себя и Маша и Лука.

— А разве убавилось число борцов за новую жизнь?

Нет. Никакие кары не остановят людей, если они сознательно решили создать Россию социалистическую, без царей, без фабрикантов и помещиков.

— А кто ж править народом будет? — не унимался старик.

— Сам народ собой править будет. Именно поэтому-то большевики и призывают солдат, рабочих и крестьян кончать кровопролитную войну, повернуть оружие против своих врагов внутри страны, заключить мир, фабрики передать рабочим, землю — крестьянам…

И тут и Маша и Лука почувствовали, что Катя увлеклась, забыла об осторожности. Маша отчаянно шевелила пальцами руки, прижатой к боку Кати. Но, увлекшись беседой, Катя не догадывалась, о чем ей таким способом сигналит Маша. И только взглянув на Луку, Катя спохватилась. Солдат одним глазом подмигивал ей, а вторым выразительно косил в сторону ямщика. Черт его знает, этого бородатого краснобая и зубоскала! Вроде бы с виду и по ухватке крестьянин, ямщик по найму, но уж больно запанибрата держится со всякой полицейской сволочью, раскиданной по трастовым селам. Не ровен час, сболтнет что-нибудь лишнее тому же Карпухину, и начнут мытарить девчат по следствиям и судам.

С первых Катиных слов Лука понял, что эта остроглазая девица не простая типографская работница, да и та, с больной рукой, тоже. Вспомнился Луке госпиталь в городе Рязани. Лежал он там еще по первому ранению. Повадились ходить в праздничные дни к раненым рязанские девчата с ситценабивной фабрики.

Под диктовку неграмотным и обезрученным письма писали, незатейливые подарочки вручали, как могли веселили фронтовиков. А только однажды нашел Лука у себя под подушкой листок бумажки с воззванием к солдатам. Пробежал его и обмер: солдатская фронтовал жизнь поднялась как вздыбленная. Ни царю, ни главнокомандующему дядюшке его императорского величества, ни офицерам — никому в том воззвании пощады не давалось. Вспомнил Лука о военно-полевом суде в своем полку, смял бумажку и показывать никому не рискнул. А только в этом и надобности никакой не было — листовки оказались под подушками у всех раненых. Но не все так поступили, как Лука. Некоторые начали обсуждать листовку вслух, спор затеяли.

А известно ведь, что бог лес не уровнял, а людей тем паче. Нашлись и среди фронтовиков дЪносчики. Налетела на госпиталь стая начальства. Нескольких солдат перевезли прямо из госпиталя в тюремную больницу в Москве, а девушек Лука уже не дождался. И всем стало тогда ясно, кто принес в госпиталь и разложил под подушки раненых эти взрывные листовки, напечатанные тусклым шрифтом на серой бумаге. И теперь, приглядываясь к своим спутницам, прислушиваясь к их говору, Лука давно уже про себя думал: "Ей-богу, сродни они тем рязанским девчатам… О, проговорятся, натворят себе бед… И как это они так рисково…

Ну-ну, видать, хваткие девчата, не из робкого десятка, и умишком бог не обделил, особо эту бойкую говорунью". Если честно сказать, Лука втайне гордился девчатами, но и тревога за них вспыхнула в его душе жарким пламенем: уберечь… предупредить… Опасность может оказаться не за горой. В деревне Михайловке, до которой от города всего-то пятнадцать верст, они остановятся чаевать на постоялом дворе, может случиться, что Карпухин со своим мрачным связчиком тоже будет там. Возьмет этот бородатый хрыч и болтанет насчет их разговоров в кошевке. Не уйти девчатам от ответа, Карпухин не упустит случая, чтоб выслужиться перед начальством, тем более что в последние дни в городе царит какая-то непонятная суматоха. Полицейские как с ума сошли: рыскают по улицам, останавливают людей, проверяют документы, кого-то ищут, ищут…

Лука в уме и себя ругнул: зря не сдержался и употребил резкие слова о жизни, о войне. Девчата сразу угадали: свой не свой, но своим может стать, завели разговор, кинулись в воду, а брод не испробовали…

— Ну, про все это, сестрица, давно газеты расписывают. Счас, мол, труба, а если то да се, будет не жизнь — малина, — стараясь ослабить впечатление от Катиных слов, сказал Лука. — Ты вот что скажи: как там на_ фронте-то? Сильно немец теснит наших? Или опять к позиционным боям перешли?

Катя поняла ход мысли Луки, который все еще подозрительно косил глаз в сторону ямщика. Она принялась пересказывать газетные сообщения, хотя и были они не самые свежие. Но тут выручила Маша. Она припомнила все, что рассказывала сестра. Возвращаясь утром с ночной смены, Дуня по обыкновению пересказывала содержание телеграмм, которые ей приходилось набирать для очередного номера газеты.

Слушал Лука и все больше убеждался, что девчата сродни тем, рязанским. Слушал их и старик, слушал внимательно, чтоб запомнить и пересказать мужикам в деревне. Хоть был он зубоскалом, доносчиком он не был, и если порой лез к полицейской сволочне, то лез с единственным желанием разнюхать, куда там у начальства ветер дует, как норка свистит, и все узнанное при случае употребить не во зло, а на пользу своих односельчан в родных Семилужках. Ни Лука, ни Катя с Машей ничего этого не знали и, поглядывая теперь на старика с опаской, разговаривали о всякой пустяковине. Чужая душа — потемки. Ах, если б было на свете иначе, как бы легче и проще жилось!..

На постоялом дворе в Михайловке пусто. А самовар на столе. Не заглох еще. В глазок на крышке струится пар. В окошечки решетки поблескивают незагасшие угольки. Кто-то, видать, недавно согревал свое бренное тело чайком.

— Енералы, Силантий, у самовара грелись? — спросил у хозяина ямщик, входя вместе с девушками и Лукой в дом.

— У самовара сидели, а грелись другим. Бона какую посуду высосали и не поперхнулись. — Хозяин постоялого двора, большеносый хромой мужик, ткнул длинным пальцем в угол. На лавке синеватым стеклом отливала пустая бутылка из-под водки. — Велел сказать Карпухин, что ждет всех вас у Василисы Хребтовой на постоялом, — добавил хозяин.

— Эка куда хватанул! К самой шинкарке, — развел руками старик и повернулся к девушкам: — Это он, кобель бесхвостый, из-за вас, девки, старается. Видать, гульнуть сегодня хочет.

Девушки переглянулись, и Маша со смешком сказала:

— Знать бы раньше! Не отказались бы. А теперь не выйдет. К тетке нам на хутора надо завернуть. У нее ночевать будем.

— А оно, пожалуй, и лучше, девки, — сказал старик. — От него, варнака, кроме охальства, нечего ждать.

Я сразу понял, зачем он вас йелел подвезти до Семилужков.

— Других найдет! — махнул рукой хозяин постоялого двора и заколыхался в смехе всем своим большим костистым телом. — Наши-то солдатки нонче по осени славно его попотчевали. Поймали пьяненького, затащили в баню, штаны скинули и выпороли крапивой… лупили, пока он икру не пустил.

— Под пули его, гада! Узнал бы тогда, как к солдатским женам приставать, — жестко проговорил солдат.

— Таких и пули не берут. Его, слышь, Лука, к коновалу сводить, чтобы он его мерином сделал. — Старик зубоскал засмеялся, оглаживая свою бороду, чуть подмокшую от растаявшего снега. — В старину у нас в деревне однова был такой случай.

Катя и Маша зарделись, опустили головы, но вынесли этот разговор до конца.

Хромой хозяин постоялого двора пожелал всем приятного аппетита и проковылял за дверь. А постояльцы сбросили шубы и принялись выкладывать на широкий скобленный добела стол свои припасы. Девушки — черный хлеб и селедку, Лука — сухари, кету и кусковой сахар, старик — свиное сало и калач из серой муки.

Маша в хозяйские кружки нацедила из самовара кипяток и поднесла каждому по отдельности. Замутить кипяток было нечем. Натуральный чай давным-давно исчез, и в деревнях забыли уже, как он пахнет. Даже чага, иван-чай, сушеная морковь и те ценились втридорога и сбывались из деревень на рынки в города как напитки первого сорта.

Девушки, Лука и старик принялись наперебой угощать друг друга своей снедью. Но харчей у каждого было в обрез: на одного хватит, а на четверых никак не разделишь. Единственно, перед чем трудно было устоять, — перед сахаром. Лука ребром ножа разрубил кусок на мелкие частички, высыпал на стол почти целую горсть. Полакомились, поблагодарили Луку за угощение. Старик с охами и ахами вспомнил то времечко, когда в каждой лавочке зазывно белели сахарные головы, отпустил колючее словечко насчет германского царя-злодея, порушившего мирную жизнь, и, выхлебав вместительную глиняную кружку кипятку, отправился во двор, к лошадям.

Катя прислушалась — в доме вроде никого, тикают лишь ходики в горнице с резким скрежетом, да возле печи в курятнике увлеченно переговариваются на своем непонятном языке курицы. Маша угадала, о чем думает Катя, посмотрела ей в глаза, подбадривая и благословляя.

— А у тебя, Лука, в городе-то есть кто-нибудь из знакомых? — спросила Катя солдата. Он старательно закручивал козью ножку, обожженными пальцами приминал рубленую махорку.

— Да что ты, сестрица, какие у солдата знакомые?! — Встал Лука, запалил цигарку, выпустил через губу густую струю дыма.

— А куда ж в праздники ходишь?

— Никуда. А только и праздников-то у меня в году один — день Христова воскресенья. Гоняют меня, сестрица, с почтой без передышки. Раньше все на Богородское ездил, к западу, а теперь сюда, к востоку, гонять зачали.

— А все-таки небось надоедает, Лука, служба?

— Как еще, сестрица, надоедает. Слов нету!

Маша поняла, куда клонит Катя, и напрямик сказала:

— Приходи, Лука, к нам, когда отпускать будут, У меня сестра, братишка, вот Катя, еще подружки.

Живем хоть не очень сытно и не в хоромах, конечно, а весело. На Знаменской наша квартира, дом тридцать девять. И вход, само собой разумеется, — улыбнулась Маша, — не с парадного крыльца, а чуть подальше, в подвальный этаж.

— Ну, а что же не прийти? Приду! Отпрошусь у фельдфебеля, отпустит. Он у нас жалостливый. Раненый и контуженный тоже, вроде меня. А вам, девчата, спасибо. Не побрезговали серой скотиной. Солдатню-то нонче не сильно почитают. Поприелось ура-то кричать…

Лука очень был доволен приглашением девушек, чуток даже раскраснелся, похорошел сразу, ходил по прихожей из угла в угол.

— А товарищи-то у тебя есть среди солдат? — продолжала интересоваться Катя, бросая на Машу одобрительные взгляды.

— Да как сказать, сестрица, — почему-то испытывая затруднения с ответом на Катин вопрос, замялся Лука. — Вроде бы есть, а можно сказать, и нету.

— Отчего же так?

— Побаиваются друг дружку солдаты. Одним словом, слежка, догляд. Иной бы открыл душу, а потом думает: уж лучше переживу внутрях, еще на подставного наскочишь.

— Вот оно что! — догадалась Катя. — Не очень, видать, доверяет вам начальство.

— Да ведь, сестрица, и начальству посочувствуешь.

Наша часть и почту охраняет, и телеграф, и банки, и военные склады с оружием и амуницией. В одном месте прорвет — пошла писать губерния… Чо тогда делать-то? Разве удержишь?

— Да уж это правда, Лука! А только "у тебя-то с какой стати за начальство голова болит? — с прорвавшимся вызовом в голосе сказала Катя.

— А по мне, сестрица, пусть все горит огнем! Наелся я солдатской жизни по горло. Сыт во как! — Лука резанул себя ребром ладони поперек шеи.

— Ну и приходи, Лука, к нам. Через недельку мы вернемся в город. Запомни-ка адрес-то. — Маша снова повторила свой адрес, а Лука сосредоточился, пошевелил пальцами обеих рук, твердо сказал:

— Ну, теперича ни за что из головы не выколотишь.

До самой смертушки!

Удовлетворенные тем, что договор состоялся, девушки и Лука посмотрели друг на друга с усмешками, с блеском в глазах, с легким смущением, которое порой сопровождает расположение и надежды на будущее.

— Хочу спросить тебя, Лука: ехать нам с тобой в Семилужки или приотстать? Боюсь я этого Карпухина. Может, дед-то не зря им стращает? Маша смотрела солдату в лицо.

— И меня что-то страх одолевает. Ей-богу, Лука! — И Катя воззрилась на солдата, ждала от него совета, от старшего, более опытного человека в житейских делах.

— Да уж переживал я за вас, девчата, — понизив голос до шепота, сказал Лука, — что Карпухин, что энтот связчик его — не ровня вам, как бы потеху какуюнибудь не сотворили. С них взятки гладки. А только куда вам деться-то?

— К тетке мы уйдем. На выселок. А слезем версты за три до Семилужков, помнишь, у моста свороток? — сказала Маша.

Лука одобрил намерение девушек, заверил, что не выдаст их Карпухину ни в коем разе.

Только они кончили разговор, вошел старик.

— Поехали! Мои рысаки землю роют, удержу нет, — пошутил он.

Подоспел и хозяин. Маша с Катей расплатились серебрушками за кипяток и обогрев. Лука со стариком отделались "спасибо". За них платила казна. Платила сразу и за корм лошадям, и за услуги сопровождающим почту.

Едва выехали за деревню, старик начал рассказывать трактовые были. Он знал их — не перечесть! Ограбления, убийства, побеги… Катя слушала старика, содрогаясь от жестоких подробностей, которыми ямщик, не скупясь, оснащал свои рассказы, слушала и думала: "Что же это делается? Как же это люди терпят такую жизнь? А прав Лука: русская душа как конопляная нитка. Бьют ее, бьют… Должен же быть конец… Не может не быть конца всему этому ужасу и смраду…"

Катя и Маша прижались друг к другу, тянули полы полушубков, прикрывая колени. Но это уже не помогало. К вечеру стало подмораживать. Небо подернулось синевой. Блеснуло сквозь запушенные снегом леса закатное солнце. Кате показалось, что где-то вдали начался пожар и его отблеск падает кровавыми пятнами на эту дорогу, и без того уже обагренную кровью людей. "Ну, пусть горит ярче, пусть горит сильнее, может быть, на выжженном месте хоть другая жизнь начнется", — мелькнуло в голове Кати. Но далекий пожар погас так же стремительно и тихо, как и возник. Наступали сумерки.

— У своротка на выселок остановись, дед, — сказал Лука.

Девушки вылезли из кошевы, попрощались с Лукой, поблагодарили ямщика.

— Ой, девки стреляные. У Карпухина на этих мозгов не хватит, — чуть отъехав от Кати и Маши, сказал старик.

И страшно и увлекательно было в лесу, на неторном проселке вечером. Катя шагала вслед за Машей, временами забывая: не то явь перед ней, не то сон или какое-то видение, выхваченное из тайников памяти.

Изредка на выставках живописи в Петрограде ей доводилось видеть такие вещи: раз посмотришь — и запомнишь навсегда. Порой они всплывали в сознании без особых усилий, живо, ярко, во всей своей цветовой неотразимости. Может быть, и теперь это была работа памяти?

Нет, приходилось производить усилия: двигать ногами, размахивать рукой, прислушиваться к тишине, которая не просто существовала, была, а захватывала тебя в полон, обкладывала незримой стеной, сквозь которую пробивалось лишь одно: скрип снега под пимами.

Небо вызвездилось, неохватно изогнулось над примолкшим лесом, опустило свои расцвеченные края, похожие на шатры, в посеребренную чащу. Месяц выплыл из-за холма, встал на дыбки и сиял весело, с молодым задором. Катя окинула взглядом Машу и не узнала ее. Охваченная куржаком с ног до головы, она походила сейчас на елочку, которая вот вдруг сошла с обочины и зашагала по санному следу, увлекая и ее, Катю, за собой. Катя впервые в жизни оказалась в зимнем лесу в вечернюю пору и примолкла, пораженная нерукотворным волшебством природы.

Долго ли, коротко ли шли они до выселка, Катя не могла как-то определить. Судя по тому, что ноги под коленями стали подламываться, а легкие и теплые Дунины пимы отяжелели, Катя сообразила, что идут они давненько.

— Теперь, Катюш, близко. Сейчас лог перейдем, и хутора — вот они, сказала Маша, полуобернувшись.

— Маш, ты вся в серебре с позолотой. И ресницы даже светятся! воскликнула Катя.

— А ты сама-то! Как снегурочка ич сказки. Морозит, Катюш!

— А серые волки есть здесь?

— А куда же они девались?! И не из сказки, а самые натуральные, с клыками. Каждый год у хуторян скот режут.

— Я боюсь, Маша! — нисколько не рисуясь, совершенно откровенно призналась Катя.

— Бог милостив! А на всякий случай, видишь, у Меня клок сена под мышкой и спички в руке. На огонь бни не пойдут, — вполне серьезно, но спокойно, как о чем-то самом обычном, сказала Маша.

И только теперь Катя увидела то, чего не приметила вначале: Маша несла под мышкой крепко стиснутый клок сена, который она прихватила молчком из кошевки. И ничто другое — ни темный, закуржавевший лес, ни забитый ранним снегом лог с незамерзающим и булькающим на морозе ручьем, ни эта тишина, сковавшая землю, — ничто с такой силой ощущения не напомнило Кате, где она, что с ней, как этот клок сена под мышкой у Маши и ее слова — "а самые натуральные, с клыками".

Сибирь… Она в Сибири… Умопомрачительно! Приехала сама, вызвалась добровольно… Если б кто-нибудь пять лет назад предрек ей все это, она бы сочла того сумасшедшим.

— Ну отдохни, Катюш… Устала ты без привычки.

И волки нам тут не страшны. Чуешь, избами пахнет, — сказала Маша, останавливаясь на гребне лога. Катя дышала с перебоями, грудь ее под полушубком вздымалась, она хватала открытым ртом холодный воздух.

— Вот черт, привыкла в Петрограде на трамваях ездить… Чуть что устаю, — осудительным тоном сказала о себе Катя.

— Втянешься, Катюш, — успокоила ее Маша и полуобняла за плечи. — В Сибири ноги — главный струмент. Это наша мама говорит. Пойдем теперь потише.

Чудом отыскивая тропку на белом снегу, Маша вывела подружку прямо к избе.

Собака выскочила в подворотню, кинулась на девушек с хриплым лаем, но Маша окрикнула ее: "Цыц, Пальма, свои!" — и собака закрутилась волчком, разметая снег под собой и подвывая жалобно и уж очень виновато, извинительно.

— Смотри-ка, помнит! С Дуней по осени по грибы сюда приезжали, объяснила Маша.

Приближаясь к избе, Катя все острее испытывала интерес к тому, что ей предстояло узнать: жизнь крестьянства, его нужды, беды, его сокровенные помыслы…

Крестьянство Сибири… Тут ведь нет помещичьего землевладения. Совсем иные условия, чем в центральных губерниях царской империи. Катя много читала книг по крестьянскому вопросу, Она знала книги русских, экономистов и статистиков, труды Берви-Флеровского, Ленина, политику большевиков в отношении крестьянства. Но все это было теоретически, теперь жизнь сталкивала ее с крестьянским бытом лицом к лицу. И она внутренне волновалась, ибо представляла, какой строгой проверкой ее убеждений будет это столкновение, У ворот девушек встретил мальчишка в длинной, до пят отцовской шубе, в., папахе, надвинутой на глаза, В сумраке он не узнал Машу и потому спросил грозно, насколько позволял ему звонкий голосок:

— Кто там идет?

— Кирюшка, это я, Маша.

Мальчишка кинулся во двор с восторженным BQHлем:

— Мам, Машутка пришла!

Через полминуты мальчишка снова выскочил за ворота, а вслед за ним появилась высокая женщина в полушубке под опояской, в пимах с загнутыми по-мужски голяшками, в платке, повязанном узлом у подбородка, в рукавицах.

— Ой, Маша! Откуда ты взялась? — заговорила женщина с радостными нотками в голосе. — Знать, прнмета-то в руку: сегодня сорока у нас на задах с самого утра так и строчила, так и строчила. Кирюшка — дрова мы пилили — крикнул ей: "К гостям или к вестям?"

Она вспорхнула, хвост распустила, полетела в сторону тракта. Ну а он у меня все об одном: "А вдруг, мама, тятю сорока нам ворожит?"

Женщина обняла Машу, осмотрела в сумраке Катю, приветливо поздоровалась с ней за руку. Маша отрекомендовала Катю как свою подружку по типографии.

Вошли в избу. Мальчишка опередил всех, кинулся зажигать светильник.

— Керосину, Машенька, нету, при мигалке живем, — Его и в городе нету, тетя Зина.

— А ты раздевайся, Катя. Проходи вот сюда, за перегородку, — пригласила женщина. — Тут у нас вроде горницы. — В голосе ее послышалась усмешка. Сынка, Киря, быстренько слазь в подполье, там, за лестницей, на кадушке, свечи у меня лежат…

— Не беспокойся, тетя Зина. Видно, — попыталась остановить ее Маша.

— Ну что ты, Машенька, как можно?! Уж так я рада. Все ли у вас живы-здоровы?

Когда Кирюшка запалил толстую свечу, выкатанную из смеси воска и сала, Катя осмотрела избу. Она была разделена тесовой беленой перегородкой на две половины. В передней стояли русская печь, железная печка, стол, кровать в углу. Во второй половине избы Катя увидела круглый стол под скатертью из кружевной вышивки, еще одну кровать, застеленную стеганым одеялом, и шкафчик из некрашеных досок. Простенок между окнами весь был завешан фотографиями в простых рамках под стеклами. По углам висели пихтовые ветки. "Чисто, уютно", — отметила про себя Катя и только теперь, при свете толстой потрескивавшей свечи, рассмотрела по-настоящему Машину тетку. Статная, полногрудая, со спокойным взглядом больших глаз, с роскошными русыми волосами, собранными в тугой узел на затылке, женщина произвела на Катю большое впечатление. Было в ней что-то истинно земное, истинно женское. Она говорила не спеша, приятным голосом, лицо ее с правильными чертами было приветливым, улыбчивым, но и серьезным в то же время. "Основательная женщина, и нет в ней и тени забитости, хотя, наверное, живется ей трудно: кругом одна", — думала Катя, неотрывным, скорее даже завороженным взглядом наблюдая за женщиной.

Зина была младшей родной сестрой Машпыого отца.

Замуж вышла рано, выбрав из всех женихов, сватавшихся к ней наперебой друг другу, самого бедного, по и самого желанного. Первые годы совместной жизни они провели в людях. Работали не щадя ни сил, ни времени. Наконец удалось скопить денег на покупку коня, потом с помощью соседей собрать из старья избу, обзавестись телком, терпеливо ухаживать за ним и к исходу третьего года принести со двора молоко от собственной коровы. Это был час незабываемого торжества.

Когда среди крестьян Сибири началось движение за выход из сельских обществ на отруба, Кузьма Новоселов, муж Зины, не устоял против соблазна жить рядом с наделом, не только дневать, но и ночевать на земле.

Слава богу, труд их с Зиной принес-таки свои плоды: хлеба своего хватало до нового, в хлеву появились овцы и свиньи. О богатстве Кузьма не мечтал, но ему хотелось быть ровней с другими, выбиться в "середнее сословие крестьян-мужиков". Тут, на отрубах, все было ближе для достижения такой цели, взлелеянной в думах.

Но судьба рассудила по-другому. Всего лишь неполных два года прожил Кузьма на отрубах. Грянула война. В первую же мобилизацию Кузьму призвали. А потом — кратковременное пребывание в учебном полку, маршевый батальон, фронт, бои и… безвестность. Шел уже третий год, как от Кузьмы не было ни слуху ни духу. Одному господу известно, что с ним стряслось: не то он погиб, не то попал в плен, не то, оказавшись обезображенным калекой, решил дожить свои дни гденибудь в доме призрения, не коверкая жизни своей жены-красавицы.

Катя все это узнала от Маши, из ее короткого рассказа еще там, на постоялом дворе в Михайловке, когда та решила, что местом их ночевки будет изба тетки на выселке.

Теперь, оказавшись в этой избе, она почувствовала неудержимое желание расспросить Зину обо всем, как можно больше узнать о ней, составить полное представление об этом затерянном в лесах Сибири маленьком поселке. "Все-таки любопытно, как тут живут, о чем думают. Проникла ли сюда хоть маленькая искорка революционного настроения", — рассуждала про себя Катя.

Зина с помощью сынишки быстро собрала на стол, вскипятила самовар и пригласила девушек ужинать.

Присматриваясь к ловким, плавным, очень рассчитанным движениям Зины, Катя про себя определяла возраст женщины. "Ей лет двадцать восемь, от силы тридцать", — думала она. Когда Зина вышла за чем-то в сени, Катя решила проверить себя, спросив Машу.

— Двадцать девять лет ей, Катюш. А Кирюшке десять. Ну а дядя Кузьма, по-моему, на один год старше тети Зины, — ответила Маша.

Как всякая добрая, предусмотрительная хозяйка, Зина умела угостить, кое-что приберегла на такой случай. На столе было заливное из свиных ножек, соленые грибы и огурцы, жареная картошка, черная смородина в медовом соусе, свежеиспеченный хлеб, хотя и ржаной, но такой духмяный, вкусный, что аромат его перебивал даже запах укропа в огуречном рассоле. Чего не было, так это чая.

— Вместо чая пьем сушеный малиновый лист. Всетаки не голая вода, извиняясь за скромность угощения, сказала Зина.

— Да что вы, Зина! Вон вы сколько всего выставили. В городе давно уже отвыкли так есть, — сказала Катя, все больше и больше чувствуя расположение к молодой женщине.

Ну а дальше разговор пошел как-то сам собой, Кате не потребовалось и вопросов-то задавать. Зина рассказывала обо всем охотно, с полной откровенностью, чувствуя, какой искренний интерес питают ко всей ее жизни городские девушки.

— Голодом пока не сидели, нет! Сказывают: в городах-то край подходит. А у нас как-никак все свое!

Картошка, капуста, овощ разный, грибы вот. И брусники насобирали. А вот с чем худо — с одевой. У менято кое-что было, ну, обхожусь, худо-бедно. А парень-то растет. Ему штаны надо, сапоги надо, полушубок, шапку надо. А где их взять? У Кузьмы-то и у самого ничего не было, а если что и осталось, — давным-давно перешила. А он у меня непоседа, бедовый, на нем все как на огне горит. — Зина ласково поглядела на притихшего за столом сынишку. Кирюшка потупился, покраснел, дергал себя за светлый чуб. Зина продолжала: — Зато уж и помощник он у меня! Во всем, во всем.

И на полях, и во дворе, и на огороде. Без него лихо бы мне было! Порой и знаю, что мучаю его работой, непосильно десятилетнему за взрослыми тянуться, а что делать? Нас ведь все-таки трое…

И тут Катя впервые обратила внимание на печь, Там кто-то шебаршил, трогал занавеску, и она колыхалась. Зина поймала ее вопросительный взгляд, пояснила:

— Свекровь со мной живет. И не так уж сильно старая, а болеет, ухода за собой требует.

— Ну, а сын-то грамоте учится? — спросила Катя.

— Ох, и не говорите! Уж так меня это точит — слов не нахожу. Пока не учится. Школы на выселке нету, а отправить его в село — тоже мне не с руки. Надо его во что-то одеть, обуть, на квартиру к чужим людям поставить, платить за это. Да и с кормежкой непросто.

Тут-то, дома, когда: сыт, когда немножко и недоел — не умрет. А там-то и это надо дать и то привезти. А самое-то главное: как я без него? Мне и дров не с кем будет напилить. И опять же знаю — необходимо парня грамоте учить, а как? Сама-то я три зимы в школу ходила, не скажу, что хорошо грамоту знаю, а все-таки все, что нужно, и сосчитаю и напишу, а при случае и другим даже помогу…

— А мне мама букварь купила, и я все буквы выучил, — робко похвастался Кирюшка и снова покраснел и потупился.

— Вот и молодец! Теперь из букв слова учись составлять, — сказала Катя и ласково погладила мальчика по его мягким волосам.

— Пробуем мы! Да времени-то у нас с ним недохватка. Иной день так он у меня намучается, что едваедва дотянет ноги до постели и засыпает как убитый…

"Ах, как тебе непросто, как тебе трудно!" — заглянув Зине в ее широко открытые глаза, с сочувствием подумала Катя.

Вдруг за окном залаяла собака, сердито, остервенело.

— Кто-то идет, — несколько встревоженно сказала Зина, порываясь встать из-за стола.

— Мам, я сбегаю встречу, — рванулся Кирюшка и в одно мгновение накинул на себя шубу, нахлобучпл шапку.

— Не боится? — вопросительно поглядывая на Машу, спросила Катя.

— Отчаянный! — воскликнула с гордецой в голосе Зина.

— А все-таки… вечер… темно, — сказала Маша и поднялась. Как и Катю, Машу сейчас беспокоило одно: не вздумал ли Карпухин искать их на выселке? Лукато, конечно, не выдал девушек, он обещал это твердо, но вот зубоскал-старик не только мог рассказать, куда они направили путь, но небось еще и поддел Карпухина: ты, дескать, Аника-воин, девок и тех не мог уберечь…

В замерзшие окна, заткнутые клочками кудели, донесся скрип полозьев и бойкий голос Кирюшки, старавшегося умерить рассвирепевшую Пальму.

— Ты сиди, Маша, — усадила Зина племянницу на прежнее место и подошла к окну, тщетно стараясь хоть что-нибудь рассмотреть. — Ну, кто приехал, тот уже все равно нас не обойдет, — махнула она рукой и вернулась к столу.

Запыхавшись, вбежал Кирюшка, с тревогой крикрул:

— Мам, к тебе зачем-то Евлампий Ермилыч!..

Зина встала, повернулась к полураскрытой дверп, смотрела туда, в сени, и лицо ее вдруг сделалось напряженным, каменным.

Медленно вошел низкорослый мужик в расписных пимах (красные завитушки по белым голяшкам), в черном полушубке с воротником, в черной мохнатой папахе. Папаху скинул, обнажив волосатую круглую голову, широко размахнул рукой, придерживая кожаную рукавицу под мышкой, начал креститься, устремив глаза на икону, в передний угол.

— Здравствуй, хозяюшка! — Голос у мужика неторопливый, но сиплый, глуховатый, простуженный или надорванный криком.

— Проходите, Евлампий Ермилыч, проходите. Милости прошу, — склоняясь в легком поклоне и с дрожинкой в голосе сказала Зина.

— А уж нет, не пройду, Зинаидушка, не пройду, По делу пришел, — почти ласково, но с ноткой загадочности в тоне, от которой можно было ожидать и радостное и печальное, сказал мужик.

— Ну, тогда хоть присядь, Евлампий Ермилыч. — И Зина придвинула табуретку к мужику.

— И опять же, Зинаидушка, не присяду. Дело не терпит.

— Коль так — сказывай, Евлампий Ермилыч, — сокрушенно проронила Зина.

— А ведь небось и сама знаешь, — тверже сказал мужик.

— Овес? — выдохнула Зина.

— Он, Зинаидушка. Овес. И поспеши. Знаешь сама: отечеству и царю-батюшке поставляю. Ждать им неколи. Супостат прет оравой.

— Ну где ж я сейчас возьму его тебе, Евлампий Ермилыч? Ведь он в поле, в клади. Его надо привезти, высушить в овине, обмолотить, провеять…

— В мешки ссыпать и ко мне на двор привезть, — добавил мужик, нахлобучил черную папаху до самых глаз и закончил с угрозой: — Поспешай, Зинаидушка.

Не вводи меня во грех.

Вышел, не оглядываясь, хлопнул дверью с силой, даже в промерзшем окне звякнуло стекло.

— Кто это, Зина? — недоуменно переглядываясь с Машей, спросила Катя.

— Хозяин.

— Хозяин чего?

— А сказать по правде, хозяин всего нашего выселка.

— По какому же праву, Зина? У вас тут сколько дворов-то?

— Богатый он, Катя. И по этому праву хозяин.

— Давно выселок существует? — поинтересовалась Катя.

— В двенадцатом году переехали мы из села. Вовек себе не прощу, что поддалась на уговоры мужа.

С первого дня столько мы хлебнули горького, что и теперь страшно…

— Ну-ну, Зина, расскажи, пожалуйста, как все было. — Катя уселась поудобнее. С первых Зининых слов она поняла, что выселок — порождение столыпинской земельной реформы. Тысячи крестьян были увлечены царскими властями и их кадетско-эсеровскими прихвостнями на путь, принесший им вместо обещанной самостоятельности и благоденствия новое разорение и чудовищные страдания.

Катя была еще совсем зеленой гимназисткой, когда услышала от брата резкую критику политического курса царского правительства на разобщение крестьянства и насаждение кулачества способом выхода крестьян на отруба и выселки. Потом она сотни раз сталкивалась с этим, читая большевистские газеты и листовки подпольных комитетов партии. Однако, по ее представлению, земельная проблема со всей своей остротой существовала лишь в центральных губерниях России, в условиях помещичьего землевладения и крайней ограниченности земельных угодий. И вот сверх ее ожиданий здесь, в Сибири, крестьянство переживало те же самые беды, о которых с такой страстью говорили большевики там, в России…

— Все началось, Катя, — рассказывала Зина, — со сходок. Жили мы в деревне тихо, мирно, а тут вдруг заколыхалось все. Наехали какие-то начальники из волости, из города, начали обещать мужикам молочные реки и кисельные берега, если они выделятся из общества и отправятся на отруба. Мой-то муженек и клюнул на эту наживку… Молодой был, доверчивый, после смерти отца остался за хозяина.

Набралось нас четырнадцать семей. Землю нарезали, правда, быстро. Принялись перво-наперво перевозить постройки… Ну, пока наши избы стояли на месте, казалось, вроде живем под крышей и век жить будем.

А тронули мы свою халупу, и поползла она. Стояки и венцы подопрели, углы источил червяк. На новом месте пришлось добывать лес, подновлять. Л на все время требуется, деньги. Надворные постройки: амбар, хлев, баня — и того хуже. Рассыпались еще на месте.

Ночей мы с Кузьмой не спали, силы надрывали, чтоб хоть мало-мало дыры-то залатать…

Земли тут оказалось с лихвой. Надел нам нарезали щедро. От метки до метки две версты с гаком. Л только пахотной земли — с ладонь. Все остальное то заболочено, то залесено. Весна пришла — надо сеять, а сеять негде. Опять мы впряглись с Кузьмой в непосильную работу: днем корчуем, ночью лес и корневища жжем… Урожай молодые земли дали хороший… Гляди, и жили бы с горем пополам. А тут вдруг эта лихоманка — война… И оказались мы, бабы, как зайцы дедушки Мазая, на островке. Евлампий-то Ермилыч и поначалу был с достатком, а уж когда бабы остались одни, взял он власть над всеми. В первый же год войны позабрал он все наши раскорчеванные земли. Все позасеял овсами. А с этого года и нас принудил сеять овес…

— А как ему это удалось? — спросила Катя.

— А удалось просто! На овсе одном не проживешь: человек не копь. Ну вот, он нам рожь на семена, а мы ему овес в чистом весе. Из последних сил стараешься, а деваться некуда. Теперь, вишь, требует положенное, А мы ведь всю осень на его же овсах работали. На него — неделя, на себя — день… Еще, слава богу, помирному обошелся, кричать не стал. Видать, заметил, что в избе посторонние люди.

Пока мать рассказывала девушкам о житье-бытье, Кирюшка прополз с лавки под стол и юркнул к бабке на печку. За день парень притомился, его клонило в сон. Ему, конечно, интересно было, что станут рассказывать о городской жизни гостьи, но мать принялась говорить о своем, а уж это скорого конца не предвещаю. Знал Кирюшка, что любила его матушка покукоьать про свою долю.

Катя долго не отступала от Зины, старалась расспросить ее обо всех деталях, вникнуть в правовые И экономические подробности предпринимательской деягельности хозяина выселка. "Помещик, ростовщик, эксплуататор, угнетатель" — такими словами отзывалось ее сознание на рассказ Зины.

После Кирюшки сдалась Маша. Не дождавшись крнца разговора Кати с Зиной, она легла на кровать, придвинулась как можно плотнее к стене, освобождая две трети кровати подружке, и уснула быстро и беззаботно.

А Катя и не думала о сне. Заглядывая в милое, доверчивое лицо Зины, она подбиралась к самому главному: а в чем же Зина видит выход из этой постылой, изнуряющей человека жизни? А готова ли она сама хоть какую-то частичку собственных сил отдать переменам, без которых дальше уж просто невмоготу?.

— Стеньку б Разина, Катя! Он бы поднял хоть самых смелых, — понизив голос и тоном полного доверия, как самое сокровенное, единым вздохом сказала Зина.

— Один храбрец что сделает? — слукавила Катя, втайне желая, чтоб Зина выговорилась до конца.

— Э, был бы заводила! — как-то уж очень мечтательно выкрикнула Зина и, помолчав, добавила: — Нас, баб одних, не пересчитаешь. А мужикам нонче тоже не легше! А только где он, Стенька-то Разин?! Крепко прижат народишко, не дадут ему не то что спину разогнуть, а даже чуть голову приподнять…

Зина вздохнула и опустила свои крутые плечи, словно ударили ее по ключицам. И в этот миг Катя вдруг почувствовала, что, какие бы ей опасности ни грозили, как бы ни сложились ее обстоятельства завтра, она не может уйти от Зины, не рассказав ей о назревании в России социальной революции, о силах, которые в отличие от Стеньки Разина доведут дело освобождения трудящихся до конца.

Умная, чуткая Зина слушала Катю, сдерживая дыхание. Ей давно уже казалось, что не могло на Руси не оказаться людей, которые бы, видя такое бедственное положение народа, не задавали себе вопроса: где же выход? Какими путями вывести огромную страну из той глубокой пропасти, в которой она оказалась?

И сейчас Зине было хорошо оттого, что в своих предчувствиях она не ошиблась, что люди, для которых судьба народа была превыше всего, стояли уже на своих местах. Поняла Зина и другое: хоть Катя и назвалась типографской подружкой Маши и дружила, видно, с ней не один год, по образованию, по знаниям была Она выше племянницы на две головы.

Свечка давно догорела, погасла. Катя и Зина сидели в темноте. В уголок окна, оставшийся незамерзшим, вливался в избу серебрящийся свет месяца. Железная печка гудела, раскаленные ее бока пылали в темноте красными фонарями, в дырочки дверцы падали отблески пламени. За окном посвистывал ветер, поскрипывали на морозе стропила крыши, пригоршни колючего снега стучали в стену избы.

Катя и Зина легли спать далеко за полночь. Зпна пристроилась на кровати в прихожей, а Катя осторожненько, боясь разбудить Машу, расположилась рядом с ней. После такого разговора заснуть непросто. Зина перебирала в уме все, что ей рассказала Катя. Было чему подивиться! Впервые Зина узнала о подпольной партии рабочих, о преступлениях правительства, бросающего народ в кровавую бездну войны, о предательстве в царской фамилии, о пройдохе и конокраде Гришке Распутине, ставшем фактически повелителем в великом Российском государстве, о революции рабочих и крестьян, которую знающие люди считают неизбежной, как снег в зимнюю пору или дождь с наступлением весны…

Оберегая покой подружки, Катя лежала на одном боку, не рискуя даже повернуться. "Близится революция, близится… Уж если в сибирской глуши крестьянка мечтает о Стеньке Разине, то чего ж еще надо? Эта революция выстрадана низами, она будет делом их рук", — размышляла Катя, борясь с этими мыслями, гнавшими сон прочь, и вместе с тем подчиняясь им, отдаваясь их безудержному, стремительному потоку.

И все-таки она уснула. И два-три часа спала крепко, без сновидений. А проснулась тревожно, словно от толчка в мозг. Ей почудилось во сне, что кто-то плачет, сдерживает рыдания, рвущиеся из груди. Катя открыла глаза. Над ней белел потолок, подсвеченный холодным блеском месяца. Рядом спокойно и глубоко дышала Маша. В ту же минуту Катя услышала сдавленный всхлип. Он доносился из-за перегородки. Кате захотелось немедленно вскочить и кинуться на помощь, но голос Зины остановил ее. Страстным шепотом, разносившимся по всей избе и прерывавшимся всхлипываниями, она кому-то говорила:

— Не пойду я за него, не пойду! Ну зачем он меня казнит чуть не каждую неделю?! Не вдова я! Солдатка я!.. Живой Кузьма! Чует мое ретивое — живой! И шагу не ступлю из своей избы, пока не пройдет война, не вернутся солдаты по своим домам…

— Сгубишь свою красоту, Зинаида, — прервал Зинины стенания чужой женский голос.

— Уйди, Прасковья, не тирань меня, уйди! — взмолилась Зина.

Скрипнула дверь, потом захлопнулась, и голоса переместились в сени и потонули там. Наступило безмолвие.

Катя смятенно подняла голову с подушки. Ей было стыдно, что она невольно услышала этот короткий, но до предела напряженный разговор, вероятно стоивший Зине больших душевных сил. Кате казалось, что она подсмотрела в щелку интимную жизнь другой женщины. Гадко было ей, непереносимо стыдно. Но не только стыд жег ей щеки, ей было больно и горько за судьбу этой женщины, жалость к Зине схватила ее за сердце.

"Боже мой, какая же она подвижница! Мало ей бед вдовьих, мало ей горя одинокой крестьянки, даже ее красота, этот дар природы, — и это оборачивается против нее", — разгоряченно думала Катя.

Потребовались долгие минуты, чтоб возбуждение улеглось. Соизмерив еще и еще раз все происшедшее в тиши ночи, Катя убедила себя, что ни в чем, совершенно ни в чем она перед Зиной не виновата. Ну, проснулась не вовремя, ну, услышала, не догадавшись чемнибудь заложить уши… Стыд прошел наконец, а вот боль, горечь не проходили, и сердце словно кровоточило, и Зина становилась близкой и дорогой, как сестра, как человек, с которым много-много прожито на этой желанной и жестокой земле.

А между тем утро приближалось. Зина возвратилась из сеней, а может быть, и с улицы и принялась хлопотать возле печки. Она двигалась по избе осторожно, ухитряясь даже поленья засовывать в печь без стука. Но вот поднялся Кирюшка. Мать несколько раз шикала на пего. Да только легко ей было приказывать. Он разливал по чугункам воду, готовя пойло корове, толок в ступе свекольную ботву свинье… Попробуй-ка притронься жестяным ведром к чугунку, чтоб никто этого не услышал…

Катя встала. Маша очнулась и поспешила одеться.

Они умылись из рукомойника, висевшего над лоханью около двери.

Зина схватила подойник, намереваясь пойти доить борову. Но Маша перехватила из ее рук белое ведерко и вызвалась заменить Зину. Хотя теперь она и городская жительница, и одна рука у нее не в порядке, а все-таки не пристало ей забывать крестьянский труд.

Завтракали богато: вареная картошка с укропом и солеными грибами, молоко, паренки из брюквы — пахучие, сладкие, всю ночь протомившиеся в вольном духу в печи, в глазированном горшке.

Ради гостей хозяюшка снова не пожалела свечку, перерезала ее пополам, запалила в двух местах: над столом у божнички и в прихожей, Когда рассвело, Маша объявила, что пора в путь.

Зина провожала девушек до самого лога. На прощание поцеловала Машу, а Катю обняла крест-накрест, крепко прижала к себе. Красивые, полные губы Зины скорбно вздрагивали, строгое лицо ее было печальным, большие густо-серые глаза излучали добро пополам с печалью.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

В Лукьяновку пришли к вечеру — приближу тает, семерки. Петляя по широким извилистым улицам села, Катя присматривалась к строениям. Дома как на подбор: бревенчатые, с просторными окнами, с расписными наличниками; обнесены высокими заплотами; ворота крепкие, из отборных тесин, по стойкам разбросаны выпиленные украшения — кедровые шишки, собаки, петухи, просто решетки.

Пахло смолевым дымом, жженым кирпичом, размоченным березовым листом.

— Банный день сегодня. А завтра в Лукьянову праздник — выход охотников из тайги. Какое веселье было прежде, до войны, ужас! — объяснила Маша, видя, что Катя с интересом присматривается к улицам села, принюхивается к запахам, которых в городе — век проживи! — ни за что не встретишь.

А вот и родной дом Маши. Он стоит чуть на отшибе от села. В ста шагах от него — крутой берег, а под ним — извилистая речка в круглых омутах, окруженных ельником, пихтачом, черемушником.

Дом пятистенный, с пристройкой и, видать, стоит не первый десяток лет. Бревна изрядно почернели, крыша покосилась, окна без наличников, в заплоте зияют дыры, ворота местами в проломах и распахнуты настежь. Сразу видно, что хозяева не прячут свою жизнь от посторонних глаз, да и добра у них без избытка — все в доме. Амбар без замка, железной проволоки с цепью не видно, и кутух пустой. Кобели не сидят на привязи, как у других прочих. Стеречь нечего.

— Дед еще дом рубил. Говорят, лес-то строевой туг же вот по бугорку рос. Ну, он и размахнулся, сгрохал этакий сарай, — заметив, с каким любопытством осматривает Катя жилище Лукьяновых, сказала Маша.

— А может быть, богато жить собирался? — усмехнулась Катя.

— А как же! Тут, в трактовых селах, каждый о собственной лавке думал. Ну а чаще всего дело кончалось постоялым двором. Хорошо, что ночевалыциков было предостаточно. Одна полиция порой занимала полсела.

— И у вас постоялый был?

— Ссыльные жили. У них отец и научился умуразуму. Ну, да впрочем, сама все узнаешь, — поспешила закончить Маша, так как они подошли к воротам.

Мать Маши, Татьяна Никаноровна, давно уже заметила девушек в окно. Однако навстречу дочери она не спешила, стараясь разглядеть, с кем же идет Маша.

Матери приходилось подолгу живать в городе, и она знала всех товарок своих дочерей, равно как и приятелей сына. "Какая-то новая у Майгутки подружка", — решила Татьяна Никаноровна и, накинув полушалок на плечи, вышла на крыльцо.

— Ой, доченька, что с тобой стряслося? — запричитала Татьяна Никаноровна, увидев, что рука у Маши плотно забинтована.

— Ничего страшного, маманя. Палец нарвал, — успокоила Маша мать и поцеловала ее в губы. — Ну а Это моя подруга — Катя. Вместе в типографии работаем. — Маша слегка посторопилась, чтоб мать могла поздороваться с Катей.

— Опять Катя? Ну и везет тебе! Проходи, Катя, в дом, проходи, приветливо пожимая руку и заглядыБая Машиной подруге в лицо, говорила Татьяна Никаноровна. — Кандрашина-то Катя, дай ей бог вечную память, частенько к нам наведывалась. Уж такая была веселая! Ни за что не подумаешь, что смерть в груди носила…

Маша выразительно взглянула на Катю и перевела глаза на мать.

— И представь себе, маманя, и эта Катя — тоже Кондрашина. Только у той в фамилии после буквы "к" шла буква "а", а у этой "о". Так ведь, Катюш, в документе у тебя написано?

— Так, Маша, так, — слегка смутившись, подтвердила Катя и посмотрела на Машу с благодарностью, пока до конца не понимая, зачем потребовалось подружке столь поспешно ссылаться и на документ, и на обозначенную в нем фамилию.

Татьяна Никаноровна открыла дверь, пропустила девушек в сени, но тут же обогнала их и в дом вошла первой.

Девушки сбросили платки, полушубки, сняли и пимы, давая отдохнуть ногам. Татьяна Никаноровна достала с печки две пары толстых шерстяных носков, подала и дочери и Кате.

— По полу холодом тянет, — объяснила она.

Катя присела на табуретку возле железной печки, пыхавшей горячим теплом. В чугунке, всунутом нижней частью в круглое отверстие, булькало и посвистывало варево. Крышка на чугунке изредка вздрагивала, подскакивала, и по дому разносился вкусный запах.

Маша позвала Катю осмотреть дом Лукьяновых.

Кстати, надо было поближе приглядеться и к Татьяне Никаноровне, которая не сидела на месте, сновала по комнатам туда-сюда.

В доме было чисто, уютно, хотя и пусто. Мебель во всех комнатах одинаковая: шкаф, стол, скамейка, кровать, две табуретки. Все некрашеное, но гладкое, выровненное искусным фуганком и отполированное суконкой со спиртом.

— Отец все смастерил. Сухой кедр, — сказала Маша и ласково погладила ладонью по столу.

В горнице, отделенной от кухни узкой проходной комнаткой, Катя подошла к простенку, завешанному фотографиями в рамках, но разглядеть ничего не удалось: стемнело.

Маша заметила неудачу подружки, подшутила:

— Ну ничего, Катюш, завтра посмотришь. Ночевать как раз здесь будешь. В Лукьяновке, как везде, осветиться нечем.

Но Маша была не права: Татьяна Никаноровна зажгла в прихожей светильник и зазывала девушек ужинать.

— Как чисто у вас, тетя Таня! Блеск везде! — похвалила Катя хозяйку. Сколько же времени тратите на такую чистоту?

Только теперь Катя рассмотрела непоседу Татьяну Никаноровну. Ей, вероятно, было около пятидесяти лет.

Она была среднего роста, смуглая, черноглазая, с сильно очерченными бровями. На круглом миловидном лице выдавались скулы, и, пожалуй, они-то и заставляли думать, что среди предков женщины были представители коренных народностей Сибири. Поразили Катю руки Татьяны Никаноровны — аккуратные, точнее сказать, изящные для крестьянки и бесконечно подвижные, деятельные. Чувствовалось, что они привыкли к работе и не терпели покоя. Она без устали передвигала посуду, перетирала ее длинным полотенцем с вышивкой по концам. Двигалась Татьяна Никаноровна быстро, бесшумно, словно катилась. И было в ней что-то схожее с колобком. Может быть, это впечатление создавалось потому, что все формы женщины были округлые, хотя назвать ее толстой или даже полной Катя не решилась бы.

Похвала гостьи не осталась незамеченной. Полотенце пробежало по одной тарелке, по другой. Татьяна Никаноровна взглянула в упор, и что-то лукавое сверкнуло в ее черных глазах.

— А кому, Катюша, сорить-то? Сорить некому! Старик мой дома почти не живет, а детки разлетелись, как птенцы из гнезда. Ссыльных в нашем селе тоже теперь не держат. На постой пускать некого.

— А почему не держат, тетя Таня?

— У властей опаска на уме. Вышли наши мужики из доверия. Теперь гонят ссыльных на край белого света. А при них все ж нам, бабам, было сподручнее.

И дров, бывало, помогут навозить, и дом без призору не оставался… Да и подрабатывала я немножко: еду готовила, стирала… Народ-то все, правда, безденежный, но зато честный. Случалось, задалживали мне чуть не за год. А как денежный случай у них выпадет — все до полушки отдадут, а уж извинений и благодарностей не сосчитаешь.

За чаем Маша рассказала матери о посещении выселка, о ночевке у Зины, о ее житье-бытье.

Татьяна Никаноровна похвалила дочь:

— Уж как хорошо сделала, Машута, что к Зине зашли, проведали ее! Тяжело ей живется, сколь уж лет она ни вдова, ни мужнина жена. Видать, загиб Кузьма в плену… Если б убитый был, как-нибудь да прозиалбсь. Не один он в бой-то ходил. Видели б друзья-товарищи. А тут как обрезало. Ни весточки. А Зину я люблю, Катюша. — Татьяна Никаноровна почему-то повернулась к Кате и именно ей хотела сообщить о своем отношении к золовке. — Я когда пришла к Степану, она совсем-совсем девчонкой была — годов пяти-шести, не больше. Росла на моих глазах. Подростком была сухая, костистая, белобрысая, длинноносая дурнушка. Все, бывало, мы со свекровью рассуждали. "Ой, Таня, — говаривала та, — и в кого у нас Зинка такой дурнухой уродилась?" А мне и тогда казалось — выровняется в девичью пору Зина, нальется и силой и соками.

И правда. Годам к шестнадцати округлилась наша Зина, стала прямо как писаной. Начали парни по ней сохнуть. А она как заприметила Кузьму — и уж не свернула с тропки… Так я по ней стосковалась! И вроде рядом, а между делом не сбегаешь. Да при моей-то беспокойной жизни. Ведь, считай, Катюша, на три дома живу: здесь приглядеть надо, о детках в городе позаботиться надо, и мужик живет в тайге на отшибе — тоже не чужой, венчаный. Его обогреть, обиходить нужно. А там еще старший сын Павел на фронте — вестей от него нет. По нему сердце болит.

Татьяна Никаноровна любила свою семью, своих детей пылкой любовью. Заговорив о дочерях и сыновьях, она не утерпела и чуть-чуть похвасталась:

— Уж не знаю, умные ли, красивые ли мои дети, а только дураками их никто не называл. Не слышала.

И безобразными тоже никто не называл. Вырастила их в целости. И с руками и с ногами. И все хорошо слышат, и видят, и не заики…

— Мамань, а вот не уродила ты нас с Дусей такими красивыми, как тетя Зина, — с усмешкой перебила Маша.

Татьяну Никаноровну выпад дочери нисколько не задел. При всей пристрастности к своим детям она умела в оценках быть трезвой.

— Красивых-то людей, дочка, не шибко много. Видать, господом богом от сотворения мира так предписано. А только счастье не в одной красоте. Есть красивые, а бездушные…

Катя слушала Татьяну Никаноровну, и мгновениями в памяти всплывала ее мать. Она осталась там, далеко, в Петрограде, но странно — ни вчера, ни сегодня, когда она вплотную столкнулась с одной женской судьбой, с другой, ее не посетило желание видеть Агапию Валерьяновну. Мать осталась далекой не по расстоянию — по взглядам на жизнь, по отношению к людям п миру. И от сознания этого было сейчас нехорошо, пусто на душе.

Татьяна Никаноровна чутким материнским инстинктом уловила задумчивость Кати, спросила:

— А твои, Катюша, родители где? Как они живутпоживают?

Катя от неожиданности даже зарумянилась. Сочинить с ходу удобную в ее положении версию о родителях она могла бы, но после стольких чистосердечных слов врать, городить околесицу было бы просто кощунственно. В жизни случаются минуты, когда откровенность заслуживает только откровенности — и ничего другого.

Маша поняла, как трудно Кате. Стараясь выручить ее, она заговорила что-то маловразумительное о Дусе, но подавить вопрос Татьяны Никаноровны не удалось, Вопросительное выражение на ее лице оставалось непогэсшим.

— Я ведь нездешняя, тетя Таня, — сказала Катя, мучительно подыскивая слова. — Мои родители в Петрограде. Я с нилш давно не живу. И брат не живет, Мы — особо, они — тоже особо…

Маша беспокойно заерзала, поскрипывала под ней рассохшаяся табуретка. Она уже кое-что знала о Катиных взаимоотношениях с родителями из ее рассказа в дороге и понимала, что нельзя ей быть в этом откровенной… В семье Кати причины расхождений родителей с детьми были очевидны каждому, чуть только скажи о них. "И почему она ничего не придумала? И зачем маме понадобилось задавать этот вопрос?.." — не зная, как дальше помочь Кате, с беспокойством думала Маша.

Но Татьяна Нпкаыоровыа сама почувствовала, что девушке ответить непросто.

— Не склеилось, — вздохнула она, поглядывая на Катю как на сироту, глазами, полными жалости и сочувствия. — И в деревнях такое бывает, Катюша. Иные родители живут с сыновъядш до старости, большими семьями. А у иных, как сыновья женятся, сразу дело на раздел идет. Ну и мыкают горе! При совместной-то жизни один конь — все-таки копь, а тут иной раз хоть руби его пополам, а то и на три части.

Татьяна Никаноровна рассказала Кате о страшных случаях, которыми сопровождается раздел имущества.

Иной раз ссоры при разделе тянутся сутки, двое, вспыхивают драки…

— У нас, правда, в Лукьяновке, потише, чем в других местах, продолжала рассказывать Татьяна Никаноровна. — А все оттого, что есть мировой судья, слава богу, пока живая. Зовут Мамика. Старуха. Говорят, скоро сто лет стукнет. В такие годы многие из ума выживают, а эта наоборот. Из себя хилая, в чем душа держится, а ума — палата и год от году все мудрее.

Катя очень заинтересовалась старухой, попросила Татьяну Никаноровну как-нибудь показать ее.

— Нет, Катюша, не обещаю. Залегла Мамика теперь на печь до весны. А вот как обогреет по весне, перед пасхой, она опять на завалинку выползет. С дочерью живет. Сынов покрошила война. Старших два пали еще до японцев, а младшего загубил германец.

— А почему Мамика? Это что, ее имя? — спросила Катя.

— Нет, прозвище. Мамыка — это по-нашему, по-деревенски, вроде мать всех. А зовут ее Степанида, по отцу Семеновна.

— Ну все-таки, тетя Таня, попробуйте сводить меня хоть одним глазком на нее взглянуть. Как интересно такого человека увидеть!

— Ладно, Катя, придумаем какое-нибудь заделье и сходим к ее дочери. Авось увидишь ее на печке, — пообещала Татьяна Никаноровна и заговорила о другом: — Ну, девчата, пора спать. Завтра как-никак праздник в Лукьяновке. Гляди, и наш отец придет…

Быстрые руки Татьяны Никаноровны замелькали, и стол, заставленный самоваром и тарелками, забелел под белой скатертью с напуском чуть ли не до самого пола.

Катя спала долго и крепко. Открыла глаза и не поверила: в доме светло, в окно заглядывает солнышко, почти как летом, только холодное, негреющее. Взглянула Катя на окна и чуть не крикнула от восторга.

Расписаны они такими узорами, что человеку и в голову никогда не придет. Походят узоры и на обычную сибирскую пихту, щедро раскинувшую свои лапчатые ветви над землей, и на причудливый папоротник, и на какие-то заморские растения: пальму, ананас, банан.

"Недаром говорят про мороз, что он кудесник", — подумала Катя.

Оделась. Со второй половины дома, через прикрытые двери, доносились голоса Татьяны Ннканоровны и Маши. "Ну и засоня я! Люди давно уже делом занимаются", — упрекнула себя Катя и заспешила к двери.

Но вдруг остановилась и резко повернула назад.

"Ой, ой, скорее фотографии надо посмотреть". Почему ее потянуло в сей же момент к фотографиям, она не могла бы объяснить. Раздумывая над этим и потом, позже, она заходила в тупик: "Инстинкт? Но что значит инстинкт? Инстинктом можно почувствовать опасность или предугадать что-то более простое и логичное.

Но вот идти с одним намерением — мгновенно и неосознанно изменить его… Тайна человеческого чувства…

Большая и пока не разгаданная тайна…"

Катя почти подбежала к простенку, завешанному фотографиями в рамках, и словно замерла. Работали только одни глаза — живые, искрящиеся, переполненные выражением жгучего интереса, любопытства, страсти узнать, изведать.

Глаза Кати задержались на самой крупной по размеру фотографии. На ней были изображены две солдатские семьи. Мужья в мундирах, с погонами на плечах, сидели на стульях, опершись локтями на круглый столик, а жены стояли за ними, держа на руках детей.

В одной из женщин Катя узнала Татьяну Никаноровну. Вероятно, на руках у нее был ее старший сын, находившийся сейчас на фронте. Солдат, который сидел ближе к ней, и был Степан Лукьянов. Катя вгляделась в его лицо, пытаясь найти хотя бы отдаленное сходство с Машей, но фотография сильно выцвела, и лицо Машиного отца расплылось, стало пятном. Потом Катя внимательно осмотрела и другие фотографии — их было не меньше десятка. Но вот она взглянула на крайнюю фотографию справа, и у нее словно сердце остановилось. Прямо на нее смотрел веселыми, смеющимися глазами Ваня Акимов. Ваня был в длинном дождевике, в болотных сапогах, без фуражки, с взъерошенными волосами. В одной руке он держал топор, а в другой — щуку. Хвост щуки лежал на земле, и если б Акимов мог ее вздернуть выше, вероятно, голова щуки оказалась бы на уровне его глаз. Узнала Катя и того человека, который стоял рядом с Акимовым. Это был профессор Венедикт Петрович Лихачев.

Он, как и Ваня, в болотных сапогах, в дождевике, в широкополой парусиновой шляпе. Стянув морщины своего лица к толстому носу и скосив круглые глаза на Акимова, профессор комически изображал испуг.

В первое мгновение Катя глазам своим не поверила. "Уж не кажется ли мне? Наверное, кажется…

И все потому, что беспрерывно думаю о Ване, о его судьбе", — пронеслось в голове Кати. Она встала на носки, вытянула шею, и вдруг ей показалось, что Ваня взглянул ей в глаза. "Он! Он! Но как оказалась его фотография здесь? Какими ветрами занесло ее сюда, в это далекое сибирское село, в этот крестьянский дом?" — спрашивала себя Катя.

Ей захотелось сейчас же выбежать в прихожую, откуда по-прежнему доносились голоса Маши и Татьяны Нпканоровны, и узнать у них обо всем этом. Но тут же она сдержала себя. Ни Маше, ни Татьяне Никанорозне она не могла сказать ни о подлинной цели своего приезда в Томск, ни о своем знакомстве с Акимовым и профессором Лихачевым. Все это могло нанести непоправимый вред конспиративным партийным связям. "Как-нибудь сама разузнаю", — успокоила себя Катя и легла на кровать, решив немножко повременить с выходом в прихожую, справиться с волнением, которое отзывалось зычными ударами в виски.

"Ваня, Ваня… Знал бы ты, в какой дали и при каких невообразимо странных обстоятельствах повстречала я тебя", — мысленно обращаясь к Акимову, думала Катя.

Послышались легкие, осторожные шаги Маши.

— Катюш, ты не заболела? Мы с мамой тебя все ждем-пождем. Чай пора пить. — Маша погладила Катину спину.

— Я сейчас, Маша, встаю. Здоровье хорошее, настроение нормальное. Ноги вот поднывают после такого пути. Ну ничего, пройдет. — Катя поднялась с постели и встретила озабоченный взгляд Маши. Подружка по-видимому, обеспокоилась за нее не на шутку.

Через полчаса Татьяна Никаноровна угощала девушек праздничным завтраком. Ее шустрые руки стремительно поставили на стол ватрушки с творогом, сковороду обжаренного картофеля, сотовый мед. Ватрушки Татьяна Никаноровна называла шаньгами, и Кате они показались восхитительными. В Петрограде Катя иногда покупала ватрушки на завтрак, торопясь то на занятия на курсы, то по каким-нпбудь поручениям брата. Но те ватрушки, может быть, только формой напоминали эти, сибирские, а в остальном решительно уступали.

— Тетя Таня, как это вы ухитрились так вкусно испечь их? — спросила Катя, с удовольствием втягивая дрожащими ноздрями запах шаньги.

— Хитрого, Катюша, ничего в том нет. Тесто завел$ на кислом молоке. Утром в подбой добавила маслица кусочек. А потом они у меня, выкатанные хорошенько, вытрунились. Посадила их в вольный дух, чуток сметанкой поверху покрыла. Они потому такие зарумяненные. — Татьяна Никаноровна рассказывала охотно, с улыбкой снисхождения к девушке, которая еще не обучена тайнам домашнего хозяйства, но непременно обучится, ибо от женской судьбы не уйдешь и, хочешь не хочешь, жизнь с тебя свое спросит.

Катя никогда не была чревоугодницей, даже наоборот: она ела все с одинаковым аппетитом, и жадность к еде была ей неведома, но единственно, к чему она испытывала повышенное влечение, — к свежему тесту, Она знала, что такое влечение интеллигентные женщины в Петрограде осуждали, так как это вело к полноте. Но пока Кате эта угроза казалась несерьезной. Ее молодой, деятельный организм отлично удерживался в самых идеальных пропорциях.

После завтрака девушки ушли в горницу и принялись готовиться к выходу на улицу. Собственно, Кате готовиться особенно было нечего. Одеждой она располагала только той, которая была на ней. У Маши сберегалось кое-что в ящике матери: кашемировый белый платок с крупными цветами, варежки с голубой каймой, шерстяные чулки, вязанные бело-сине-красной ниткой в стрелку. Маша приоделась, долго крутилась перед зеркалом, и Катя про себя решила, что делает она это неспроста. "Видать, ухажер у нее в Лукьяновке живет", — подумала она, но вслух ничего не сказала, чтоб не смущать подружку.

Маша предложила Кате кругленькую баночку с румянами, и Катя отказываться не стала. Какой девушке в такие годы не хочется быть еще более привлекательной?!

Главная улица Лукьяновки, прямая как стрела, уже пестрела от народа, когда девушки по заметенному снегом проулку вышли на середину села.

День выдался ясный, солнечный, тихий, хотя на оттепель не было и намека. Катя и Маша щурились, заслоняли глаза ладошками. Снег искрился от лучей солнца, переливался синими, зелеными, голубыми огоньками.

Народ тянулся на край села — к мосту. Как у всех трактовых селений, у Лукьяновки — один въезд, один выезд. Сюда, к ровной поляне, окруженной березняком, стекались, подобно ручейкам, некоторые проселочные дороги от заимок, хуторов и новосельческих поселков. Сюда же вели и тропы, по которым охотники возвращались с промысла из далеких таежных угодий.

Именно здесь, на этой поляне, происходили проводы рекрутов в армию и встречи демобилизованных солдат. Здесь в летнее время молодежь устраивала шумные игрища с хороводами, кострами, состязаниями в удали и ловкости.

Катя шла рядом с Машей, с любопытством присматриваясь к постройкам, да и к людям, которые обгоняли их, стремясь все туда же, на поляну. Катя ничем не отличалась по одежде от девушек Лукьяновки, и никто не обращал на нее особого внимания. Идет Марья Лукьянова с подружкой — ну и иди себе на здоровье, кому какое дело? Лукьяновка не простая деревня, где каждый новый человек — невидаль, а трактовое село с церковью, кабаком, двумя купеческими лавками, постоялыми дворами. За годы войны, конечно, попритихла трактовая суета, но не загасла совсем. И обозы идут, и одиночные подводы скачут, и этапы ссыльнопоселенцев движутся. Посторонний человек в Лукьяновке не редкость.

А вот кто приметил Катю тотчас же, так это лукьяновские парни. Стояли они на бугорке возле моста, шагах в тридцати от дороги, грызли кедровые орехи, тихомирно о чем-то разговаривали, поглядывали на прохожих. Еще издали они приметили девушек, а девушки их.

— Смотри, Катя, сколько кавалеров собралось! — с усмешкой сказала Маша. И хоть в ее голосе не было рсобой почтительности, Катя заметила, что лицо подружки зарделось, она поспешно поправила полушалок на голове. "Видать, и ее избранник там же", — подумала Катя и принялась пристальнее рассматривать парней.

Числом их было изрядно — десятка полтора-два.

Вглядываясь в облик парней, Катя разделила их надвое: одни только еще входили в свою пору, едва-едва миновав черту мальчишества, другие уже пожили, повидали белый свет, познали беды и горе. Двое сутулились на костылях, один стоял с пустым рукавом, заткнутым за опояску, а еще трое переминались на деревянных ногах. Не успевшее почернеть дерево протезов, вытесанных из обрубков березы, выделялось среди черных и серых пимов. Парни были в полушубках и зипунах, в мохнатых шапках, в собачьих, лосевых, овечьих рукавицах. Трое не сбросили еще шинелей и серых солдатских папах, а может быть, после госпитальных мытарств и побывки дома вновь готовились к отъезду в свои части.

Когда девушки приблизились к парням на самое короткое расстояние, один из них игриво крикнул:

— Наше вам, Мария Степановна! Подвертывай сюда. Как раз и с подружкой познакомишь.

— Отца иду встречать, Петя, — попыталась отговориться Маша.

Но парни пришли в движение: загалдели, замахали руками, зазывая девушек к себе. Маша заколебалась, остановилась, вопросительно посматривая на Катю.

— Давай, давай, иди к нам, Машуха! С нашего бугра дальше видно, — не унимался парень, которого Маша назвала Петей.

— Подойдем к ним, Маша! Не съедят же они нас, — сказала Катя, чувствуя, что подружка втайне желает этого.

Увидев, что девушки свернули с дороги и по истоптанному снегу идут к ним, парни как-то вдруг замолкли, подобрались, мгновенно сменив озорство на серьезность.

— Здорово, ребята! Ручкаться не стану. Пальцы у меня болят, — сказала Маша и, заметив, что парни рассматривают Катю, отрекомендовала ее: — А это Катя Кондрашина. Вместе работаем, вместе живем. Ну вот и в Лукьяновку пришли вместе.

— А что ж, пригожая дпвчинка! Нам такие пригодятся. Наши лукьяновские парни до девчат страсть какие любители. И поласкать могут и разбираются, что гуда комлем лежит! И девку бабой сделать тоже знают как, — поблескивая из-под папахи нагловатыми глазами, с вызывающим смешком проговорил один парень. Но слова его встретили по-разному: подростки захихикали, а взрослые парни насупились, считая подобное бахвальство неуместным, особенно перед незнакомой девушкой.

Маше стыдно стало перед Катей за выходку парня.

Она окинула его ненавидящим взглядом, сдерживая ярость, охватившую ее, сказала:

— И дураки среди лукьяновских парней встречаются. Не много, но есть. А первый дурак — Петька Скобелкин. У него язык как помело, все нечистоты выгребает!

Раздался дружный хохот. На этот раз взрослые парни не скрывали своего одобрения. Покачиваясь на костылях, парень в солдатской папахе, поглядывая на сконфузившегося Петьку, сказал:

— Ну что, получил?! Вот так всегда будет, когда вначале скажешь, а подумаешь только потом.

— Отбрила Машутка!

— Городские! Они, брат, не нашим чета!

— Утрись, Петька! Твоя карта бита, — хохотали парни.

Маша сама прекратила галдеж. Ей неприятно было за свою жестковатость. Петька Скобелкин жил по соседству с Лукьяновыми и, будучи года на три моложе Маши, знал многое о ее взаимоотношениях с Тимкой Черновым, выполняя не раз роль почтальона и курьера.

— Ну ладно вам ржать-то! Парень чуть оступился, а вы обрадовались сразу, на потеху его подымаете, — сказала Маша с упреком в голосе.

Парни присмирели, а Петька посмотрел на Машу совсем уже дружелюбными глазами. "Умеет Маша разговаривать с парнями. На эту муж легко узду не набросит", — подумала Катя, продолжая всматриваться Б лица парней. Ее особенно занимали фронтовики. Ко всему, что здесь происходило, они относились с какойто сдержанной снисходительностью, как к чему-то ненастоящему и далекому для них. "Ну ладно, ребята, ладно, забавляйтесь, пока не пробил ваш час, не ударила над вашей головой гроза, не бросила вас судьбина в преисподнюю войны". Именно такой смысл раздумий видела Катя в глазах фронтовиков — каких-то уже пригашенных, тронутых страданием, тускло светящихся печалью.

— На вечерку, Маша, приходи ноиче, — с подчеркнутой учтивостью сказал парень на костылях. — У Матрены Илюхиной собираемся. И подружку приводи. Как ее зовут-то? Катя? Не страшись нас, Катя, не бойся. Лукьяновские ребята в обпду не дадут. И не все мы такие зубоскалы, как Петька. Приступит нужный час, и о жизни можем поговорить, хотя грамота наша куцая и газет читать нам не доводится.

Маша слушала фронтовика как-то уж очень почтительно, с завороженным видом. Он стоял на костылях, чуть опустив голову, но, когда девушка вскидывала на парня глаза, пуще всяких слов кричала ее душа: "Зови, Тима, зови!"

"Вот он и есть ее избранник. Он, он", — сказала Катя сама себе, поглядывая на Машу и видя, как преобразилась ее подружка под натиском чувств, которые, если б даже она попыталась их спрятать, все равно прорвались бы наружу.

— Кать, сходим? — спросила Маша счастливым голосом.

— Сходим, Маша, обязательно сходим, — сказала Катя, с благодарностью посмотрев на парня с костылями.

Высокий, прямой, с открытым лицом, большими синими глазами, он располагал к себе, вызывая в душе доверие. По годам он, возможно, был старше всех на поляне. Но, может быть, лишь так казалось. Война никого не молодит.

— Охотники идут! — крикнул кто-то с дороги.

Парни задвигались, потянулись поближе к мосту.

Катя пошла за ними, оставляя позади себя Машу и парня на костылях. Она слышала, как те заговорили о чем-то вполголоса, торопливо и тревожно. Катя ускорила шаги.

Выход охотников из тайги… Чем-то это напоминало возвращение моряков из далекого плавания. В Петрограде Кате довольно часто приходилось наблюдать приход кораблей. Иногда из Стокгольма доставлялась с "оказией" партийная почта. Получать ее Катя умела как никто другой. Изобразит тоскующую невесту, а то и молодушку, нетерпеливо пырнет по трапу внутрь парохода, а там уже кто-то из матросов или кочегаров наготове. Мгновение и почта в запасном кармане жакетки…

Долго на берегу толпятся люди, ожидая выхода "единственного", "родного". Не каждый может покинуть свой пост немедля. Поцелуи… Объятия… Расспросы… Осмотр заморских гостинцев… Счастливое шествие к дому, где ждут дети, матери, любимые…

Катя стояла в толпе на мосту, опершись на почерневшие от дождя и ветра стропила, жмурилась от ослепительного блеска, каким был залит весь простор за селом, охваченный от горизонта до горизонта снегом и солнцем.

От ворот поскотины приближался Мелеха Чусин со своим сыном Николкой, полудурком. Чусинский двор в Лукьяыовке — один из самых бедных. Детей у Мелехи с женой Феклой дюжина. И все погодки. Когда соберутся вместе белоглазые, светловолосые, вихрастые, кажется, что кто-то сыпанул их из кузова, как грибкую семейку. Ребятишки и в самом деле напоминают грибы-белянки. От постоянной голодухи они тонконоги, юнкоруки, прозрачны, одежонка подрана, едва прикрывает бескровные тела. Так и кажется: березовый осенний лист кружился-кружился в воздухе и наконец упал наземь, угадав на шляпку гриба, приклеился намертво, будто вырос тут.

Чем ближе становилось от моста до Мелехи, тем сильнее гудела толпа. Острословы — в первом ряду, на виду у всех. Секут словами, как кнутами.

— Ну, Мелеха сейчас удивит мир!

— Небось всех зверей в тайге со своим неразумным поистребил. Чем жить, мужики, будем?

— А может, Николка обженишся там?

— На ком?

— На медведице!

Смех нарастает. Слышится гогот. Толпа колышется от озорстга и веселья. Тут немало таких мужиков, которые от Мелехи Чусина отличаются то ты о мепышгм числом детей, а по достатку — ровня с ним. Но кому не захочется призабыть собственною нужду, чтоб вот так, беззаботно, лихо, потешиться на всем миру над другим бедняком?

Мелеха — неудачник, неумеха, жизнь его гнет безжалостно, как ветер былинку в поле. За что ни возьмется Мелеха — дело не клеится, труд и время пропадают ни за понюх табаку. Вот и охота… Мелеха еще и рта не раскрыл, а толпа уже знает: бог обидел Мелеху, успеха у него быть не может. Удел его один: тужить, тужить, что не удалась жизнь, не выпало счастья…

Скинув с головы драную шапку, Мелеха машет ею, кланяется народу.

— Здорово бывали, селяне! Мир и почет вам! — кричит он толпе слабым, писклявым голосочком и дает подзатыльник своему полудурку, принуждая того кланяться народу.

Толпа быстро поглощает Мелеху с Николкой. Они на середине моста, в плотном людском кольце. Николка снимает с плеч тощий мешок с добычей. Мелеха развязывает его, вытаскивает связку беличьих шкурок.

Хочешь не хочешь, а показывай, сколько добыл!

Такой обычай исстари в промысловых селах. Коли славно добыл, воздаст тебе молва достойное, возведет тебя в смельчаки, а в случае заслуги и героем назовет.

Охота, промысел — рукомесло самых отважных.

Дни и ночи в тайге. Куда ни ступи — опасность. Чуть зазевался — зверь тут как тут. Росомаха и рысь поджидают тебя сверху, с деревьев. И "ох" не успеешь вымолвить, как останешься без глаз, с голым черепом, с перекушенным горлом. А с земли, из-под каждой коряги может всплыть в одно мгновение медведь с тяжелыми лапами, поднятыми на уровень твоей головы.

А лес? Он друг твой и враг твой. Если не умеешь запоминать примет, если не знаешь, по каким законам текут таежные речки, если не научился читать звездное небо, как книгу, в которой содержится самый точный совет, — лес закружит тебя в своем необозримом однообразии, и падешь ты наземь голодный и холодный, его пленником и его жертвой. Был человек, а теперь лишь белеют похожие на сучья кости твои… Жутковато, а от правды не уйдешь. В тайге и слеза горю не поможет…

— Маловато, Мелеха, добыл! — гудит толпа, рассматривая хилую связку беличьих шкурок.

— То-то что маловато, по хвосгу на день. Знамо, маловато. — Дряблые Мелехины губы сокрушенно дрожат, красноватые от застарелой трахомы глаза смотрят сконфуженно и виновато. В толпе нет мастеров охоты, но толпа знает, на что способен настоящий охотник, и не хочет прощать по великодушию неудачу.

— Вы небось, Мелеха, больше спали с Николкой? — слышится насмешливый голос.

— Какой там спали! Чуть свет, а мы уже на ногах.

Оно, слышь, ветрено поначалу в тайге было. Зверь такую погоду страсть как не любит. В нору, слышь, лезет, ложится в сон, — опасливо поглядывая на окруживших его односельчан, бормочет Мелеха.

— Да пусти ты его, Иннокентий. Фекла небось тринадцатого ему испекла: на это он мастак, тут у него не ветрено, — не унимаются острословы.

Толпа расступилась. Мелеха пропустил Николку, сгорбился, неловко переваливаясь с ноги на ногу, зашагал вслед за сыном, подергивая свой кургузый зипунишко. Катино сердце сжималось от жалости. "Боже мой, какая жестокость! Нет, нет, от этих людей снисхождения не жди", — думала она.

А толпа уже вычеркнула из своей памяти Мелеху, словно и не было встречи с ним. Толпа увлеченно ждала новых охотников, которые приближались от поскотины к мосту.

Ковылял на деревянной ноге Савелий Шубников с женой. До войны Савелий был на добром счету в Лукьяновке. Да только ранение подрезало ему крылья. Не шибко наскачешь по таежным трущобам и зыбким болотам на "казенной" ноге, которая то застревает в сучьях, то втыкается в рыхлую землю на целую четверть. Ременное крепление не выдерживает, сползает, приходится протез вытаскивать руками. Охотника ноги кормят. А тут не ходьба, а мука!

Савелий обучил некоторым охотничьим премудростям жену Настасью. Худая, костистая, не по годам гибкая, она легка на ходу. Ловушки Савелий расставляет сам, а досмотр за ними ведет жена. Бегает Настасья по своему маршруту каждое утро, осматривает капканы и слопцы, подправляет их заново, настораживает, волей-неволей познает тайны промысловика.

Толпа осматривает два заплечных мешка Шубниковых. Один с пушниной, другой с битой птицей для дома. Острословы удовлетворены, похваливают Шубниковых, желают Савелию и Настасье удач в зимнем сезоне охоты. Через две-три недели охотники потянутся в тайгу снова.

— Степан Лукьянов с артелью идет! — перекрывая Гул толпы, слышится чей-то голос.

Интерес к Шубниковым гаснет, как искорка под дождем. Савелий пытается попрощаться с толпой, но его никто не слушает. Медленно, шаг за шагом, Шубниковы удаляются от толпы. Настасья — впереди, Савелий — в пяти шагах от нее.

По оживленному говору, по напряженному ожиданию Катя догадывается, что толпа ждет от Степана Лукьянова чего-то необычайного, исключительного. Вероятно, так происходит не первый год. Люди привыкли к этому. Катя слышит воспоминания о прошлом. Случалось, что Степан поражал своих односельчан, да так, что западало это в их памяти надолго. Пять медвежьих шкур приволок он однажды, а в другой раз — трех рысей.

— Ну-ну, поглядим-посмотрим, как нонче блеснет Степаха! переговариваются в толпе.

— Кать, папка мой идет. Вот тот, в папахе, — шепчет в ухо Maшa.

Она переговорила с Тимофеем и теперь будет ждать вечера. Можно не расспрашивать Машу: голос выдает ее. Она довольнехонька, рада. Катя чуть улыбается, в голове мелькает: "Не зря хоть тащилась со мной в деревню. Повидались!"

— А кто с ним? Кто они? — спрашивает Катя.

Она уже давно заметила, что Степан Лукьянов идет не один. Примыкает к нему, тянется за ним живая цепочка. По очертаниям, по манере ходьбы Катя угадывает, что идущие за Степаном не взрослые мужики, а малолетки.

— Набрал нынче папка артель из ребятишек. Что делать? За одних матери просили, другпх сам поназвал.

Раньше он парней и мужиков в тайгу водил, многих обучил промысловому делу, — объясняет Маша.

Катя неотрывными глазами смотрит на Степана Лукьянова. Он шагает по обочине дороги. Мохнатую папаху сдвинул на затылок, переговаривается со своими малолетними связниками, сдержанно посмеивается.

Степан одет по-таежному: бродни на ногах, просторные штаны заправлены в длинные голенища. Суконная на подкладке тужурка опоясана патронташем.

Когда он подходит к толпе вплоть, Катя рассматривает его лицо. Степан красив зрелой мужской красотой.

Голова его посажена гордо, чуть вскинута над грудью.

Серые глаза пристальны и веселы. Прямой нос, плотно сомкнутые губы, открытый лоб придают лицу волевое выражение. Борода у Степана короткая, русая, волос в мелких витках. Усталость легла в морщинках под глазами. Кожа лица свежа, розовата, слегка покрыта испариной.

— Здорово бывали, земляки! — негромко, но отчетливо произносит Степан.

Заводилы-острословы тут как тут. Бойко, наперебой друг другу отвечают Степану, а сами забирают его в круг.

— Ну как, Степан, твоя удалая артель? Славно потрудились? Чтой-то пригасли твои орлы, опустили крылья? — слышится из толпы.

И в самом деле, вид у ребят не лучший. Усталость валит их с ног. Отшагали они за вчерашний день и сегодняшнее утро самое малое полета верст. Ноги подламываются, поклажа — кедровые орехи и битая птица — давит, как жернов. Но насчет опущенных крыльев — вранье, зубоскальство. Ребята рады, что длинный путь кончен, что таежное житье позади. Они посматривают на толпу победоносно, их захватывают матери, братья, сестры, приятели. Тормошат, расспрашивают. Не дает в обиду ребятишек и Степан.

— Добрая артель подобралась! Кого ни возьми — каждый охотник, внушительным тоном говорит он.

Но толпа не очень-то верит словам.

— В мешках-то у вас шкуры или, может, моху набрали? — не унимаются острословы.

— А ну-ка, Спиридон, раскрой поклажу! — распоряжается Степан и помогает парню из своей артели снять с плеч туго набитый мешок.

Степан вытаскивает из мешка охапку пушнины, встряхивает ею перед взорами толпы. Слегка хрустящие шкурки распрямляются, и все видят, как повисают хвосты белок, колонков, горностаев. В толпе удивление, возгласы, одобрительный свист.

Степан прячет пушнину в мешок, выпрямляется, помогает Спиридону, рослому конопатому подростку, водрузить мешок снова за спину.

— А как делить, Степаха, добычу станешь? Сосункам-то дашь чего-нибудь или нет? — слышится из толпы. Степан узнает по голосу, кто это спрашивает. Лавочник Прохор Шутилин. Каждый в селе знает, что жуликоват Прохор до крайности. Обмеривает, обсчитывает. Не раз уже его ловили за руку и даже, случалось, били по морде.

— К тебе, Прохор, за наукой не приду. По твоему счету, два да два пять, — незлобиво говорит Степан.

Громкий хохот покрывает слова Степана.

— Поднес охотничек под самое дыхало!

— Прохор, спроси у Степана еще про что-нибудь! — подзуживают острословы.

Толпа ликует. Посрамленный Прохор прячет глаза, бормочет ругательства.

Степан обнимает дочь, жмет руку ее городской подружке, заглядывая ей в лицо.

— Как тебе, Катя, наша Лукьяновка по нраву пришлась?

— Бойкое, шумное село, Степан Димитрич! — отвечает Катя и только сейчас замечает, что один глаз у охотника с синеватым отливом, а другой с коричневым.

Катя еще не знает, что Степана в Лукьяновке по-уличному зовут Разноглазым и удачи его в тайге объясняют этим же. "У него и зенки-то сотворены по-особому.

Светлый видит днем, а темный — по ночам. Попробуй за ним угонись", слышит Катя голос бабы, доносящийся из толпы, которая провожает Степана с артелью далеко за мост.

Толпа наконец отстает. Степан возвращается к начатому разговору:

— До войны-то шибко веселый праздник был у нас в этот день. С утра охотников встречают, днем бега на конях, стрельба по целям, а вечером гульба. Нонче не то. Третий год как присмирел народец. Изнурился. Поредел. Что там, Маша, в газетах-то пишут? Скоро, нет ли замирение выйдет? А писем оттуда все нет?

Маша идет рядом с отцом. Она знает его характер г как бы ни было туго в жизни, рук перед бедой не поднимай, живи с упорством, не выставляй свои слабинки напоказ другим. Тоска по старшему сыну грызет его, не раз втайне ронял он на нем скупые слезы. Но нпкто не ведает об этом. Даже жена.

— Оттуда, от братка, по-прежнему нету никаких вестей, папаня, — говорит Маша, интуитивно угадывая, что отец прежде всего ждет ответа на свой последний вопрос. — Ну, а насчет войны расскажем тебе. Вон Катя объяснит, да и газетку привезли, почитаешь сам…

— Стало быть, заодно с моей дочкой? Тоже в типографии? — Степан косит разноцветными глазами на Катю, обветренное лицо его становится приветливым.

— Заодно, Степан Димитрич.

Катя переглядывается с Машей, и обе они понимают, что в ее ответ вложен более широкий смысл, чем это представляет себе охотник. Но, опасаясь, чтоб Степан не вздумал развивать эту тему, Катя опережает его:

— Мне удивительно, Степан Димитрич, что охотники не скрывают своей добычи, показывают всем. Уж как-то принято у людей прятать свои достатки, — говорит она.

— Повелось так, Катя, со старых времен. От прадедов пошло. А повелось потому, что охота требовала прежде удали. По добыче удаль определяли. А люди удаль ценят, чтоб не опуститься в трусость, не обрасти плесенью…

— А разве теперь, Степан Димитрич, охота не требует удали?

— Требует, & все-таки меньше, чем прежде. Огнестрельные ружья сильного и точного боя появились.

А ведь в старину с рогатиной и топором в тайгу ходили…

— Интересно, — загорается от любопытства Катя.

У нее в уме уже рой вопросов. История и экономика — ее страсть. Каждый жизненный факт она готова повернуть и так и этак, чтоб проследить через него ход исто рии, обнаружить в нем тетивину, которой он связан с прошлым. И тут же прибросить на бумажке, во что все это обходилось людям, какие выгоды таило то или иное дело, как оно поворачивало все колесо жизни…

— Сколько населения, Степан Дпмитрич, аанимается промыслом? спрашивает Катя.

Степан взглядывает на девушку. Уж очень напоминает она ссыльных революционеров! Те, бывало, как Поселятся в доме, перво-наперво начинают расспросы…

— Промыслы бывают разные, Катя. Добычей кедрового ореха занимаются все жители таежных деревенъ. Выезжают даже из городов.

— Прибыльное дело?

— Прибыльное и сезонное. За две недели шишкобоя иные семьи, если урожайно, зарабатывают больше, чем за год в хозяйстве. Недаром орех называют чистыми деньгами.

— Так… И потом, какие еще промыслы, Степан Димитрич, особенно развиты? — поторапливает Катя.

— Пушной промысел. Тут уж не все. Из ста дворов от силы десять охотничьи…

— Почему? Разве не прибыльно?

— Прибыльно, кто горазд. И потом в сезон не укладывается. Одним словом, с хозяйством невпопад. И риск есть. По хозяйству упустишь и там останешься на бобах. Расчет многих останавливает.

— Значит, идут на промысел только те, кто уверен?

— Иные потому, что уверены, а иные оттого, что податься некуда.

— Ну и, конечно, расположение к этому занятию, любовь к тайге — тоже не последнее дело. Правда, Степан Димитрич?

— Уж это беспременно. Который любит тайгу, а который боится ее. По-разному они о ней думают.

Пока шли к лукьяновскому дому, Катя многое узнала об экономике охотничьего промысла: сколько примерно приходится в среднем на одного охотника добычи? По каким ценам сбывают охотники пушнину купцам и скупщикам? Чем вызваны отливы и приливы поголовья зверей в разных районах тайги? Сколько тратит охотник из своих средств на покупку ружейного чирипаса и ловушек?

Степан обо всем этом рассказывал с увлечением и откровенно, часто для наглядности, как пример, называл себя.

— Сказать короче, — с усмешкой заключил он, — охотников-богачей не знаю. И потому-то таить им достатки не приходится. Иной год добудешь хорошо, иной — плохо. А только все равно ты пролетарий, рабочий, ты кормишь себя и свою семью ружьем, трудом своих рук. Если у тебя есть изба, конь, корова, то это потому, что ты еще и крестьянин и у семьи твоей должно быть и дело и пропитанье…

Катя вслушивалась в говор Степана. Не знай она, что Лукьянов крестьянин, таежный человек, можно было этому не поверить. Говорил Степан правильно, погородскому, точно, легко обращался с книжными словами. Чувствовалось, что он не только хорошо грамотный, начитанный, но и думающий человек. "Не прошло, вероятно, бесследно его общение с политическими ссыльными, да и знакомство с профессором Лихачевым и Ваней Акимовым тоже, возможно, оставило свой след", — думала Катя. Ее все больше и больше занимала история снимка. Но спросить, когда и где Степан Димитрич путешествовал с профессором, как у него появился снимок, который висел на почетном месте в доме Лукьяновых, означало бы полную расконспирацию и могло принести самые неожиданные последствия в будущем. "Спокойно, Катерина, не спеши. Обо всем нужно узнать, не выдавая себя", — как бы слышался ей голос брата, который немало потратил усилий, чтоб обучить ее конспирации.

Выводок Степана редел с каждой минутой. Парни, сопровождаемые родными, сворачивали к своим домам и исчезали во дворах. Дольше всех шагал вслед за Степаном конопатый Спиридон с мешком за спиной. Но и он вскоре отстал, скинув мешок и передав его Степану.

Возле дома Лукьяновых Степана и девушек встретила Татьяна Никаноровна. Она стояла около ворот в пимах, длинной шубе, закутанная в шаль, и, прислонив ладонь к глазам, щурилась от лучей солнца. Когда до Степана осталось несколько шагов, она кинулась навстречу мужу, обняла его и заплакала, приговаривая:

— Степушка, нету покоя мне, недоброе чует ретивое…

Степан не отстранился от жены, не сконфузился от ее порыва. Сбросив с плеча мешок с пушниной, положил руку на спину Татьяны Никаноровны, принялся успокаивать ее:

— Не печалься, мать. Не у одних нас такая беда.

Будет же конец и у этого лихолетья.

С минуту они стояли молча. Маша смотрела на родителей покрасневшими глазами. На веках блестели слезинки. Грусть и Катю схватила за сердце. Она без объяснений поняла, что происходило здесь. Судьба старшего сына Лукьяновых и ее взволновала, будто был он ей родным или близким.

— Веди, мать, в дом. Веди нас, — спокойно сказал Степан и бережно повернул жену лицом к воротам.

Маша подняла мешок с пушниной, закинула его спину, поторопилась за матерью.

Степан оглянулся, махнул рукой:

— Не отставай, Катя! Не отставай!

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Старая, осевшая на один угол изба знахарки Матрены Илюхиной освещена и натоплена. Парни еще днем: натаскали дров, выпросили у лавочника две лампы с керосином, притащили из лесу пахучих пихтовых веток.

Девчата прибрали в избе, выскоблили полы, вымыли лавки. Помолодела ветхая, запущенная изба. В прогнивший по углам пол тянет свежестью, в окнах зияют дыры, но железная печка раскалена, пышет теплом. В избе душновато и от жаркой печки, и в особенности от разгоряченных тел парней и девок.

Изба переполнена, лавки забиты, у двери и по углам жмутся те, кому не хватило места. С большим трудом Тимофей Чернов удерживает круг на середине избы.

Без круга вечерка не вечерка. Надо дать волю танцорам, плясунам, исполнить разок-другой "Барыню", кадриль, разыграть фантики. Да мало ли что полагается проделать на вечерке! Не зря столько было хлопот и сборов. К тому же и расходы потребовались. За избу плати, за лампы с керосином тоже, гармонист и тот потребовал платы. Свои гармонисты перевелись — война никому не дает пощады. Пришлось ехать на Лукьяновские хутора, упрашивать колченогого Фильку Петухова — гармониста отменного, оставшегося на всю округу в единственном числе. Тот заломил плату, потребовал привезти его, а потом доставить на хутора, как барина или сановитого слугу его величества.

Вечерка в полном разгаре. Машу и Катю Тимофей пристроил на лавке в углу. Маша не первый раз на вечерке. Ее все знают, и она всех знает. Кате прежде не приходилось бывать на сборищах деревенской молодежи. Все, все здесь ей интересно! Глазами, блестящими от любопытства, раскрасневшаяся, с выражением удивления на лице Катя наблюдает за тем, что происходит в кругу.

Два парня состязаются в пляске. Пока первый плясун выделывает хитроумные Коленца, требующие необыкновенной ловкости всего тела, второй смотрит на него с полным равнодушием. Потом тот останавливается, принимает на мгновение вызывающую позу и смотрит на соперника с тем же безразличием. Но если плясуны делают вид, что их ничто не трогает, то совсем иначе ведут себя собравшиеся в избе. Каждое удачное движение плясуна вызывает шумный отклик. Ни одно новое коленце не остается незамеченным. И вскоре уже становится очевидным, за кем из плясунов перевес и в силе и в умении.

— У Родиона пятнадцать коленец, у Семки двенадцать, — говорит Тимофей и, пристукнув костылями, сводит парней для дружеского рукопожатия.

Едва запыхавшиеся плясуны втискиваются в угол, как на круг выходят четыре девушки.

Филька Колченогий раздвигает мехи гармони, скользит пальцами по белым ладам. Девки враз ударяют пятнами об пол, вскидывают над головами платочки, расходятся попарно.

Звонкими голосами они поют частушки. Пара против пары. Катя вслушивается, стараясь понята, в чем же состязаются девушки. В танце? Да, конечно. Плясуньи рассыпают дробь. Как это им, обутым в валенки, удается Достичь такого четкого стука, ей непонятно. Но вскоре она догадывается, что плясуньи меньше всего озабочены пляской. Главное — в пении частушек.

Первая пара девушек речитативом выкрикивает частушку. Вторая должна немедленно ответить. Содержание частушек меняется от одной к другой. Вначале девушки поют о войне, о супостатах-германцах. Потом они поют о своей сельской жизни. Вслед за этим идут лирические частушки с воздыханиями о возлюбленных, и наконец так же стремительно они переходят к шуточным частушкам. Изба грохочет. Кажется, что потолок вздрагивает от дружного смеха. Сыплемся известка, языки фитилей в лампах трепещут, прыгают в пузатых стеклах.

— Хорошо позабавили. Стоят девчата друг друга, — выносит свое суждение староста вечерки Тимофей Чернов. Он бойко крутится на костылях, лихо посматривает в угол, где сидит Маша и откуда неотрывно светятся её восторженные глаза.

— Петруха! Собирай в шапку предметы. Будем играть в фантики, объявляет Тимофей. Петька Скобелкин начеку. Он обходит с шапкой в руках всю избу, протискивается в углы.

В шапку кладут кто что может: платочек, колечко, заколку, брошку, ленту, расческу, кисет, перочинный нож, ружейный патрон, завалявшийся в кармане. Вскоре шапка Петьки Скобелкина наполняется, вытягивается ее макушка.

Тимофей Чернов садится на табуретку рядом с Филькой Колченогим. Петька с шапкой в руках за спиной у Тимофея.

— А ну, Тимоха, что этому фантику велишь сделать? — спрашивает Петька, вытащив из шапки роговую девичью заколку.

— Спеть песню "Вдоль да по речке, вдоль да по быстрой", — говорит Тимофей.

На круг выходит девушка. Она только-только вступает в девичий возраст. Плечи и бедра ее еще не округлились. На лице смущение, на лбу испаринка, глаза смотрят куда-то поверх голов собравшихся. Но дело сделано.

Время приспело, и надо принимать крещение. После этого будет легче и проще. Она поет деланным, натужным голосом, хотя и старается. Никто ее не перебивает, все слушают с полным вниманием. Сам Тимофей сосредоточен, серьезен и лишь изредка кидает на девушку нетерпеливые взгляды. Фантиков много, и он озабочен, как успеть до кадрили пропустить всех.

— Хорошо, Верка, хорошо. Славная будешь дивчинка, — подбадривает Тимофей девушку. Та идет на свое, место к подругам посмелевшая и смотрит уже на всех с затаенной гордецой в глазах.

— А вот этому фантику что приказывает сделать ваше высокое вашество? поднимая над головой розовую ленточку, дурачится Петька.

— Пусть-ка выйдет на круг да исполнит нам "Барыню", — приказывает Тимофей. И тотчас же на круг выскакивает девушка, а Филька раздвигает мехи гармошки.

Фантиков много, но и Тимофей неистощим да выдумку. Он заставляет плясать и петь, и уже не в одиночку, а парами, потом даже страивает и счетверяет фантики.

— А ну-ка, вашество, прикажи-ка этому фантику что-нибудь позагвоздистее, — говорит Петька, показывая всем поблескивающую на свету стеклярусом заколку.

Это заколка Катина.

— А этот фантик пусть выйдет на круг и расскажет стих, — медленно говорит Тимофей, но, чувствуя, что дает трудную задачу, с которой не каждый справится, добавляет: — А можно и другое рассказать, что-нибудь смешное про наше деревенское житье-бытье… Ну, скажем, как Мелеха своего сына Николку на медведице обженил…

Упоминание о Мелехе встречается взрывом хохота.

— Катюш, не робей, — напутствует Катю Маша, жмет подружке руку.

Катя выходит на круг, и все мгновенно замолкают.

То, что Маша Лукьянова привела свою городскую подругу на вечерку, все заметили, но, поди ж ты, никто не думал, что незнакомка бросит в Петькину шапку свой фантик. "Они, эти городские, по обыкновению страшные задавалы, все деревенское для них чужое, а эта, смотри-ка, не побрезговала, встряла на вечерке в игру!.."

Ее доверие к лукьяновской молодежи как-то невольно располагает, но и настораживает всех. Особенно придирчиво осматривают Катю девчата. Уж не вздумала ли эта залетная птаха из города присмотреть себе здесь, в Лукьяновке, женишка?! Ну-ну, пусть на это сильно-то не рассчитывает! Жених по нонешним военным временам — товар шибко дорогой. К тому же невест в Лукьяновке и без нее предостаточно. Присматриваются, зыркают глазищами по Катиной фигуре и лукьяновские парни. Своих девок в достатке, но и от чужих отказываться не пристало… Тем более девка что надо, просто хороша!

Катя смущена, горит румянцем ее лицо, вспыхивают возбужденным блеском глаза. Она чувствует, что ее разглядывают и так и этак, как обновку. Если б можно было, то и потрогали бы ее руками, повернули спиной, боком. Она в длинной юбке, в кофте из розового поплина. Косы сложены подсолнухом. Ну, ничего, ничего, спокойно… Пусть приглядываются. Не впервые ей приходится попадать под взгляды незнакомых людей. То, что могут лукьяновские, сумеет и она. Питерские, да еще с Бестужевских курсов, тоже не лыком шиты.

Умеют и спеть и сплясать, а что касается декламации, то, пожалуйста, с превеяиким удовольствием. Только вот что прочитать?! Надо что-то такое, чтобы тронуло молодые сердца. Катя много стихов знает наизусть. Пушкин, Лермонтов, Некрасов… Здесь, в деревне, очень уместен будет Суриков… Что-нибудь про деревенскую нужду, про печаль бедняков… Нет! Вдруг Катя вспоминает стихотворение, которое написал неизвестный ей поэт.

Перед отъездом сюда, в Сибирь, вместе с другими товарищами по подпольной работе она ездила в Лугу.

Там на переформировке стоят воинские части. Многомного солдат. Она проникла в казармы, искала якобы свою судьбу — мужа… Недавно после ранения он вернулся в часть, чтобы следовать снова на фронт. Искала, искала, да и не нашла. Может быть, уже отбыл. Зато встретила других солдат, разговорилась о войне, о жизни… Вот тут-то и пригодились стихи, которые прочитала окружившим ее парням, одетым в потрепанные, стираные-перестираные гимнастерки и штаны, в починенные ботинки с обмотками.

Стихи, которые она читала солдатам в Луге, дал ей брат.

— Возьми, Катюха, на случай, если для речи условий не сложится. По форме доходчивее, а по существу вполне заменит доклад, — сказал он, подавая листок, испещренный стихотворными столбиками.

Там, в Луге, это имело успех. Что ж, стоит попробовать и здесь, в далекой сибирской глухомани. Беды у людей общие, и важно, чтоб сильно прозвучало правдивое слово.

— Я прочитаю стих, посвященный судьбе русских солдат. — Низкий, сочный голос Кати хорошо слышен в каждом углу избы:

Слово за словом, фраза за фразой… Она читает ко, не спеша. Движением приподнятой руки подчеркивает смысл отдельных строчек стиха. Катя внимательным взором наблюдает за лицами молодежи. Встреченная настороженно, с недоверием, она в считанные секунды расположила к себе всех до единого. Девушки чуть пригорюнились, поглядывают на парней. Печаль погасила игривый блеск глаз. Да ведь это про них тут говорится, про горькую долю их любимых… А парни опустили глаза, окаменели их лица. Одни уже испытали солдатскую судьбу-злодейку, а другие испытают завтра. Война прожорлива, неутолим ее ужасный аппетит. Ежедневно идут известия о гибели односельчан, растет число вдов и сирот в Лукьяновке.

— Катя, повтори. Схватил стих за самое нутро! — Тимофей крутанулся на костылях, смотрит на Катю в упор. Обожженные взрывом веки его подергиваются, щеки покраснели, вздрагивают в нервном тике.

— Повторить! — кричат со всех сторон. Кричат и парни и девушки.

Катя вытирает платочком вспотевшее лицо, набирает в легкие воздуху и повторяет стихотворение. Слушают не шелохнувшись. Катя видит, как Тимофей шевелит губами, шепчет слова вслед за ней. Такой стих непременно надо запомнить. Он будет его рассказывать на постоялых дворах, в теплушках, в землянках и траншеях на фронте. Запомнят этот незатейливый стишок и тут, в Лукьяновке. Петька Скобелкин уже схватил его до последнего словечка и хоть по спору, хоть без спора может повторить без единого пропуска. Прищурепными, озорными глазами Петька смотрит на Катю.

До правде сказать, увидев ее днем, он про себя решил обязательно "подъехать" к ней: авось что-нибудь и облоЗяится от телесных щедрот премилой незнакомки. Уж если кто мастер "заливать" девкам про всяко-всякое и обволакивать кое-какие непотребные движения рук сладкими словами, так это он, Петька Скобелкин… Лукьяновские девчата знают Петькины ухватки и частенько дают ему в зубы, но городская незнакомка наверняка об этом слыхрм не слыхала. Теперь Петьке стыдно за свои намерения относительно Кати. Она кажется ему неподступной и прекрасной в своей неподступности, "Голосище-то! Похлестче, чем у нашего дьякона. Ойой!" — восхищенно думает Петька.

— Тим, задай этому фантику еще… чтоб еще рассказала, — неистово шепчет Петька в ухо Тимофею Чернову. Но тот и сам словно заворожен голосом Кати, он готов ее слушать хоть сто раз. А Катя, переглянувшись с Машей, улавливает в глазах той какой-то тревожный блеск. Маша еще во время первого Катиного чтения заметила, что в избу втиснулся лукьяновский урядник Феофан Парокопытов. Феофан уже староват для полицейской службы. Но вот возьми его за рупь двадцать, вместо того чтобы почивать дома на перине, приперся чуть не за полночь на вечерку. Что-то, стало быть, беспокоит его, а может быть, не только его, а кое-кого и повыше чином… Маша уже знает, что Катя — натура увлекающаяся. В дороге, беседуя с солдатом, она позабыла об опасности. Как бы не случилось такое и тут!

— Нет, нет, Тима, больше стишков не знаю, — отвечает Катя на предложение Тимофея рассказать чтонибудь еще и, забрав у него свою заколку, протискивается в угол к Маше.

Впечатление, которое оставило стихотворение, прочитанное Катей, неизгладимо. Трудно продолжать вечерку. Тимофей молчит. Молчит и Петька. Он не вьь таскивает из своей шапки новые фантики. Медлит. Что сейчас ни предложи — пляску ли, пение ли, — все покажется неуместным. Это все равно что на похоронах играть плясовую или смеяться над горем другого.

Осквернительно…

— Шибко душно в избе, ребята! Выйдем на перекур во двор! — Раскачиваясь на костылях, Тимофей шагает за круг. Парни с гулом устремляются в дверь. Тела парней выталкивают урядника на улицу, как пробку из бутылки…

С вечерки шли втроем: по бокам Маша и Катя, в середине Тимофей на костылях. Разговаривали обо всем понемногу. Катя понимала: она здесь лишняя. Несколько раз порывалась убежать вперед, но Тимофей придерживал ее.

— Доведу вас с Машей до самого дома. Одной нельзя! Парни обнахалились обидеть могут. На вечерке тебя, Катюша, приметили.

— Да ты что, Тимофей? Обидеть! Что я, бессловесная? — настаивала на своем Катя.

— Ночь, Катюша! Слов твоих никто не услышит…

Наконец дошли до лукьяновской усадьбы. Катя заспешила в дом. Двери оказались незапертыми. Таков тут обычай: крючок в петлю забрасывает тот, кто приходит последним.

Катя осторожно, стараясь не разбудить старших Лукьяновых, прошла в горницу, разделась в темноте, легла в постель.

В доме было тихо. Где-то в углу засвиристели сверчки, но быстро смолкли. В курятнике, под глинобитной печкой прокричал петух. Но тоже умолк под недовольное квохтанье сонных кур. Катя лежала, прислушивалась вот-вот должна была войти Маша. Она осталась с Тимофеем на улице "на секундочку". Но шли минуты, а Маша не приходила. "Озябнут, бедняги! Морозит! — думала Катя, но ни Машу, ни Тимофея не осудила. — Да неужели бы побоялась я мороза, если б сейчас оказалась на улице с Ваней? Силой бы в дом меня не загнали…"

Она уснула, так и не дождавшись Маши. Но очнулась рано, чуть только заслышав шаги Татьяны Никапоровны, доносившиеся из прихожей. Еще вчера она составила в уме особый расчет на этот ранний утренний час. Ей необходимо хоть на десять минут оказаться наедине с самим Лукьяновым. Фотография… Надо же сделать хоть первую попытку выяснить кое-что.

Маша едва ли соскочит сейчас. У Татьяны Никаноровны куча дел во дворе и у печки. Конечно, Степан Димитриевич после дороги может и не встать рано, но кто его знает. Ведь наверняка он привык в тайге вставать чуть свет.

Катя оделась и вышла в прихожую. В печи уже пылали дрова, гудела железная печка… Степан Димитриевич сидел у стола и в полусумраке курил. Катя присела к нему на лавку, осведомилась, как он себя чувствует после выхода из тайги.

— Отдохнул, Катюша! Ночь-то в зимнюю пору длинная. И так ляжешь и этак повернешься, а ей все конца нету. А ты-то что так рано поднялась? Спала бы себе на здоровье!

— Выспалась, Степан Димитрич. А вставать привыкла рано. Живу от типографии далеко, чтоб вовремя на работу поспеть, за целый час до звонка надо выходить, — присочинила Катя.

— Нелегкое дело в молодые годы, — посочувствовал Лукьянов.

— Приучила себя, — вздохнула Катя.

— Ко всему привыкнуть можно, — согласился Лукьянов и, про себя решив, что на этом разговор с Катей закончится, запыхал цигаркой, выпуская через ноздри струи едкого дыма. Но девушка уходить не собиралась.

Лукьянов замахал широкой ладонью перед Катиным лицом, разгоняя дым.

— Обкурил я тебя, Катюша, — извинительным тоном сказал Лукьянов, вопросительно поглядывая на девушку.

— А, не беда! Я как-то к табачному дыму равнодушна, — усмехнулась Катя и заговорила сразу о другом: — Очень заинтересовали меня ваши охотничьи обычаи, Степан Димитрич. Любопытно…

— Неизвестное, Катюша, всегда любопытно. А мы к своему привыкли, вроде бы так и надо и так было вечно…

— И когда же вы теперь снова в тайгу, Степан Димитрич? — спросила Катя, прислушиваясь к шагам Татьяны Никаноровны, суетившейся за перегородкой в кути, и опасаясь, что она может помешать разговору с Лукьяновым.

— Зимой два захода у меня в тайгу будет: после рождества недели на две, на три, а потом в начале марта.

— Опять за пушным зверем?

— За ним.

— И всю жизнь в одно и то же место ходите?

— Что ты, Катя! За жизнь-то во многих местах довелось мне побывать! Катя думала, что Лукьянов начнет перечислять эти места, но он жадно курнул и замолчал.

— А вы, оказывается, и рыбалкой занимаетесь, Степан Димитрич. На стене препотешная фотография у вас висит. Та щука небось пуда два весила? — Кате не терпелось, и она упорно направляла разговор в нужное ей русло.

— Не взвешивали, Катя, эту щуку. Но была огромная, чуть не с меня ростом, — усмехнулся Лукьянов. — Водятся такие великаны по таежным рекам, в омутах и курьях. На жерлицу с живцом берутся. В сеть или в невод их не возьмешь. Всю дель исполосуют, наделают "проломов" и сами уйдут и всю рыбу выпустят… А с жерлицы тоже взять ее, холеру, непросто. С берега потянешь — сорвется с крючка или бечеву оборвет… С обласка берем. Подтягиваешь ее по воде к борту, а сам багор наготове держишь… Чуть голова покажется бей точно в лоб. А пропалишь или ударишь слабо — выкупает, язва, перевернет обласок, как ореховую скорлупку… — Лукьянов готов был и дальше рассказывать о тайнах лова больших щук, но Катя прервала его:

— А на рыбалке у вас тоже артель, как и на охоте?

Там, на снимке, ваши артельские?

— Какие там артельские! И не рыбаки это и не охотники, Катя. Совсем это другие люди, — с некоторой долей таинственности в голосе сказал Лукьянов и многозначительно умолк.

— А, поняла! Должно быть, ссыльные, — поспешила Катя.

— И опять же нет. Ученые это люди, Катя! — Гордость послышалась в голосе Лукьянова. — Тот, что с бородой, — профессор, Венедикт Петрович Лихачев прозывают его. А молодой — его племянник, студент Акимов Иван Иванович. А звал я его просто Ваней, сам он велел мне не навеличивать его. Молод, дескать, я для этого. Но скажу тебе, Катюша, хоть он и молод, а в своем деле горазд был. Бывалоча, схватятся они с профессором в споре, аж страх берет. Оба тычут пальцами в карты или в книги, доказывают друг другу…

Нашему-то брату, неучу, конешно, их разговор — секрет за семью печатями, а все ж и у нас голова на плечах.

— Ой, интересно-то как, Степан Димитрич! Расскажите, пожалуйста, расскажите! — Катя будто вспыхнула вся, заблестели ее глаза, загорелось возбуждением лицо, придвинулась поближе к Лукьянову. Ее жгучее любопытство словно опалило Степана Димитриевича. Он подался всем корпусом навстречу девушке, загасил цигарку, приткнув ее к подоконнику.

— Про это, Катюша, про все за день не расскажешь. — Лукьянов повеселел, приосанился, хлопнул широкой ладошкой о стол. — Одним словом, хорошая жизнь была у меня. Лучше тех лет не было.

— Ас чего началось? — вставила Катя, опасливо косясь на дверь. Не приведи господи, если встанет сейчас Маша, придет сюда к ним и нарушит их беседу, которая только-только завязалась.

— А началось так: смотрю как-то, по весне это было, подъезжает вот к этим воротам подвода. Кинул я глаза, опознал сразу: упряжь, конь, да и телега не крестьянская, из города, видать, кто-то припожаловал. Выхожу во двор, а встречь мне идет крупный человек, годов йе молодых, но еще крепкий весь, на ногах твердый, борода до груди, глаза круглые, зоркие. При шляпе он, В длинном брезентовом дождевике. Поздоровкались. Он Спрашивает: "Лукьянов Степан Димитриевич?" Он, говорю, самый. Провел я его в дом, усадил. Так и так, гойорит. Профессор я, Лихачев Венедикт Петрович, из Томского университета. Простор сибирский для науки познаю. Исколесил вдоль и поперек горную местность, теперь вот на равнину вышел. Собираюсь обойти Обь и ее притоки. Годов пять-шесть загадываю на это.

Потребуется больше, тоже не посчитаюсь. Дело немалое.

Ну, слово за слово, объяснил он мне свою нужду.

Требуется ему проводник и пять — семь сильных молодых мужиков: лодки сплавлять, на стоянках шатры сооружать, какие потребуется земляные работы в тайге производить. Тут я не утерпел, спрашиваю: "А кто, ваше превосходительство, извиняюсь, мой дом вам указал?" Все-таки, думаю, не зря он сразу ко мне прискакал.

"Ну, во-первых, — говорит, — не называй меня, Степан Димитриевич, превосходительством, зови попросту: Венедикт Петрович. Сам я, хоть и ученого звания человек, лицо важное в империи, — поясняет мне, — а пробился к этому из крестьянского рода. А во-вторых, — говорит, — показали мне на тебя, Степан Димитриевич, твои дружки из ссыльных, которых водил ты по таежным просторам". Кто именно, не назвал он. А водил я в самом деле не одного, не двух. В десяток не складешь.

Иной к рекам склонность имел, иной, наоборот, на поля больше тянулся. А был один — так тот всех козявок, какие у нас водятся, в бутылочки собирал. Потешно!

Бывало, как малое дите, гоняется с сачком за бабочками на лугах у нас. А был и такой случай: в лесах живет у нас паук-плетун. Пошло это название оттого, что паук этот плетет такие сети, что не только мушки или мелкие козявки не могут вырваться из этих сетей, иной раз залетит паут — и конец ему. А паут — сильная тварь и все же побарахтается, побарахтается да притихнет.

И вот задумал мой постоялец во что бы то ни стало изловить этого плетуна. А изловить его непросто. Одному создателю известно, когда он свою работу справляет.

Я-то уж на что таежный человек, а сроду не видел.

Идешь по тайге, то и дело встречаешь его сети. Иной раз угадаешь на такую крепкую нить, что слышно даже, как лопается она от разрыва. А вот где хоронится в сей миг сам плетун, хоть убей, не знаю. Как-то раз и говорит мой постоялец, Андрей Андреич звали его: "Помоги мне, Степан Димитриевич, изловить этого негодяя. Без него мне ни в какую нельзя. Нужен он науке позарез". Подшутил я над ним, над Андреем Андреичем-то. "За что, — говорю, — царь-то с правителями так возненавидел вас?

Безобидный вы для власти человек. Только до козявок у вас охота". Посмеялся со мной и он сам, Андрей Андреич-то.

Ну, долго ли, коротко ли, а все-таки сговорил меня Андрей Андреич пойти в тайгу и изловить плетуна. Дал ему урядник разрешение на трехдневную отлучку. Пошли. Нашел я Андрею Андреичу местечко отменное. Ельник, пихтач, разнолесье. Сушняку много. Все паутиной опутано. Сели. Сидим час, два. Нет, не выходят пауки.

Притомился я на такой охоте. Вздремнул. Очнулся. Сидит Андрей Андреич на стреме. В глазах ни капельки утомления. Просидели до вечера. Тошно мне стало.

"Уволь, — говорю, — Андрей Андреич. Пойду — лучше на стан. Ужин варить пора". Пришел он вскоре, выпил кружку чая и снова отправился на пост. Я его стал отговаривать: ночь, мол, на дворе. Вся живность на покой укладывается. А он свое "пойду!" — и только. Всю ноченьку просидел! Вернулся утром веселый, довольный.

Смотрю: в бутылке паук. Крупный, брюхо как баpaбан, больше его самого в два раза. "Вот он, — говорит, — таежный ткач-плетун. Вышел на работу перед рассветом, когда темнота особенно сгустилась. А как только первый луч брызнул, он юркнул в гнездо. Тут-то я его и настиг…" Вот какие люди у нас бывали в Лукьяновке, Катюша. Когда Андрей Андреич отжил свой срок, собирал он своих козявок с превеликой осторожностью.

Берег пуще глаза своего. И все мне говаривал: "Не смейся, Степан Димитрич (а я все над ним подшучивал), огромадный интерес в этих козявках для науки. Не зря прожил я три года под твоей крышей…"

Прости, Катюша, убежал я в сторону малость… Выслушал я Венедикта Петровича, говорю ему: "Если, господин профессор, вы меня за опытного проводника принимаете, то напрасно. Обь и Приобье знакомы мне, но только по охотничьим надобностям тут я хаживал.

Лоцманом не могу быть. Фарватера рек не знаю. На Обь-Енисейский канал плавал, но за всяк просто, гребцом на купеческом карбазе". Венедикт Петрович говорит мне: "Да нет, я не заблуждаюсь. Мне лоцман не требуется, у меня вся экспедиция на плоскодонных лодках. Мне нужен как раз такой человек, как вы: молодой еще, сильный, честный, чтоб без плутовства все обходилось между нами. А остальных мужиков сами подберите. Плату вам положу божескую — без обсчетов, без обирательства. Я ведь не купец, за барышом не гонюсь.

Мой интерес в том, чтобы пройти по рекам, осмотреть земли, отыскать их для науки. Поймете, что дело это святое, хорошо, ладно, а не поймете, бог с вами. Заработок оправдает весь ваш труд и невзгоды, какие встретятся на пути. Уж без этого в большой дороге не обойдешься, не в первый раз в поход отправляюсь…"

Ну, короче сказать, поладили мы. Он мне понравился, да и я, видно, ему приглянулся. "Единственно, — говорит, — о чем прошу тебя, Степан Димитрич, не бери в нашу компанию пьянчуг. Я, — говорит, — и сам не из монахов, порой очень даже люблю пропустить рюмкудругую горькой, но всему свое время. Срок путешествия у нас, по краткости лета в Сибири, ограниченный, объем работы большой, уж тут не до пьянки. А что касается выпивки от устатка или от стужи и сырости, то тут мне подсказывать не надо, я и сам каждому по стакану поднесу. На такой случай водка в экспедиции положена по расписанию". Пообещал я ему все исполнить. Подобрал мужиков — один к одному. Не раз я с ними в тайгу ходил, испытал их силу и сноровку. Вот с той поры стал я у Венедикта Петровича чуть не правой рукой. Пять годов подряд ходили мы с ним ио рекам. Два лета провели на Кети, оба раза переваливали на Енисей. Любил атот край Венедикт Петрович. Уж не знаю почему, а только тянуло его в эти места, хоть и почитал всю землю, куда бы ни привелось заплыть. Бывалоча, выйдет на берег, ноги расставит широко-широко, бока подопрет руками и смотрит вдаль долго-долго. В глазах довольство, на губах улыбка. Иной раз так молча и простоит, а иной раз скажет негромко, сам для себя: "Кто б ни сотворил ее, матушку-землю, а сотворил премудро. Ах, сколько здесь загадок хоронится!" И обведет рукой круг по небу, по лесам, по рекам, потом в задумчивости сойдет в лодку, кинет нам, гребцам: "Трогай, мужики!"

А это словцо "мужики" исключительно любил. Когда довольный, скажет: "Славно, мужики, нонче поработали". А если неудовольствие, опять тем же манером:

"Что-то нонче, мужики, приослабли вы. Уж не затосковали ли по женам, по детям?"

— А племянник его чубастый тоже с вами ходил по рекам? — спросила Катя.

— Ходил один год. Как раз мы по Кети к Енисею пробивались. Венедикт Петрович души в нем не чаял.

Чуть что — кричит: "Ваня! Иди скорей сюда! Посмотри!" А тот, бывалоча, сядет на обласок и был таков.

Смотришь, а он куда-нибудь либо в курью, либо в протоку заехал. Шарится там. Ямы, промоины, обвалы — это любимые его места. Часами, бывалоча, сидит там молча, как кулик на болоте. Смотрит, разминает в пальцах куски земли.

Вечером за ужином заведут разговор — конца не дождешься. Мы уйдем в шалаши, а они сидят, то на карты отметки наносят, то дневник пишут в этакие вот длинные тетради. Держались с нами как с равными, ели из общего котла, пили тоже из одного медного чайника. Ничего худого не скажу. И расчет был — копейка в копейку.

— А что же, Степан Димитрич, всего-навсего один снимок у вас? Неужели только один?

— У меня один. А снимались множество раз. Был у Венедикта Петровича помощник Егор Васильич.

Тоже знающий и видный из себя мужик. Он был по травам знаток. Растительность собирал. Он же и аппаратом ведал. Бывалоча, едем по реке, а красивых мест не счесть, как попадем на живописный плес, стой, остановка. Егор Васильич тащит свою треногу, ставит, где потверже, съемку делает. Венедикт Петрович обходился с ним препочтптелыю. А был Егор Василич в годах тоже, никак не моложе самого профессора Лихачева.

Но дело, конечно, не в том, что плес красивый, — для науки такие съемки требовались. Берега, растительность, течение реки разительным было и, видать, обнадеживало. Пока по рекам ходили, всего от нашего Венедикта Петровича наслышались. Бывалоча, любил говорить: "Пустых, никчемных земель нет, есть земли, более доступные человеку, менее доступные и совершенно недоступные. Постепенно люди все обратят себе на пользу, иного выхода нет. Планета только кажется непостижимо обширной, ч на самом же деле это самообман. Ведь наступит такое время, когда ее население может превзойти пять миллиардов". Любил, очень любил рассуждать наш Венедикт Петрович. Намто, конечно, из его рассуждений не все было по уму, а все-таки мы много от него узнали.

— Ах, как жаль, что у вас только одна карточка!

На память бы! — воскликнула Катя.

— Ну, у него на память есть еще кое-что, — вдруг послышался Машин голос. Она несколько минут стояла позади Кати, увлеченная рассказом отца. "Ой, боже, и зачем она подошла? Не даст мне договорить до конца", промелькнуло в голове Кати, и она, обернувшись, кинула на Машу недовольный взгляд.

— Ты это про что, Марья? — спросил Степан Димитриевич, и Кате показалось, что в его голосе послышалась нотка неудовольствия.

— Как про что? Про связку бумаг, папаня, которая в ящике под замком лежит. — Маша тронула Катю за плечо, с лукавинкой взглянув на отца, пояснила: — Бережет папаня эти бумаги, как сокровище. Никому даже посмотреть не дает…

— А потому, Машутка, и берегу, что бумаги чужие, у них хозяин есть. Вдруг потребует…

Катя растерянно посмотрела на Лукьянова, потом перевела глаза на Машу. Теперь в ее глазах светилась мольба: "Ну не замолкай, не замолкай, ради бога. Ведь, может быть, в этих бумагах есть что-нибудь важное для Вани". Маша, конечно, не могла знать в точности, какие мысли взволновали сейчас Катю, но она поняла, что той очень, очень хочется узнать что-нибудь поподробнее о бумагах, хранящихся в ящике в доме Лукьяновых.

— Расскажи, папаня, Кате, как бумаги попали к тебе. Ведь ей интересно, — немного заискивающим голосом сказала Маша, притрагиваясь к руке отца, лежавшей на столе.

— Пожалуйста! — воскликнула Катя, заглядывая Лукьянову в лицо.

— Болтушка ты, Марья! Вот кто ты. — Тон отца был строгим и не предвещавшим ничего утешительного.

Катя смущенно опустила голову, не нашлась и Маша.

Долго молчали. Наконец Лукьянов смягчился. Сверкнув серым глазом, прикрыв при этом коричневый, он сказал.

— В спешке связка бумаг была забыта на одной из стоянок. Подобрал я ее года два спустя. Когда повез Лихачеву в Томск, он отбыл уже в Питер. Вот и лежит у меня… И больше не болтай, Марья, об этом. Не нашего ума эти бумаги. Случай приведет — Венедикт Петрович бумаги спросит. По его наказу я за ними на Кеть ездил… Вот так-то…

— Ну-ну, — понимающе закивала головой Катя. Ей хотелось отнестись к этому сообщению как можно равнодушнее, но мысли ее вдруг забурлили, как кипяток в таежном котелке, неостановимо, буйно. Ведь если ее партия проявляет заботу о Лихачеве, организует такой труднейший побег Ивану Акимову из Нарыма в Стокгольм, то как же она, курьер этой партии, активная участница побега, может вот так просто, спустя рукава отнестись к сообщению о целой связке бумаг Лихачева, оказавшихся, по странности обстоятельств, в доме охотника? Нет, нет. Ее партийный долг… Но в чем состоял ее партийный долг в данной ситуации, она точно не знала. Стараясь хоть как-нибудь скрасить возникшую неловкость в отношениях всех трех Лукьянова, Маши и ее самой, Катя принялась благодарить Степана Димитриевича за беседу, будто ни о каких бумагах Лихачева здесь речи не было.

Лукьянов чувствовал, что девушка старается смягчить его резкость, но сразу переломить себя не мог. Он снова задымил цигаркой, покашливая в кулак, прятал глаза, прикрывая их густыми ресницами.

Вошла с подойником в руках Татьяна Никаноровна.

Катя не слышала, когда прошла она из кухни, направляясь во двор, но все равно приход ее был сейчас кстати.

— Небось таежные байки девчатам заливаешь? Они, охотнички-то, по этой части мастаки, — усмехнулась Татьяна Никаноровна. — А все-таки вот что, Степан: поди-ка поколи мне березовых дровец. От еловых дым да треск.

Лукьянов быстро встал, молча надел полушубок, шапку, вышел на улицу с поспешностью.

Весь этот день Катя в доме была одна. Старшие Лукьяновы ушли в соседнюю деревню проведать прихворнувшую сестру Татьяны Никаноровны, а Маша отправилась к Черновым. Выпало какое-то пустяковое заделье — отнести безмен, что ли. Ну, а у Черновых Тимофей дома. Вот Маша и задержалась "на минутку" — от утра до темна.

В тишине лукьяновского дома Катя вновь и вновь обдумывала всю ситуацию, в которой она оказалась.

Через несколько дней по указанию Насимовича ей предстояло вернуться в Томск. Если Акимов по-прежнему в безвестности, то не исключено, что Кате предложат возвратиться в Петроград. Да и какой смысл ей задерживаться в Сибири, когда там, в Питере, у нее работы непочатый край? К тому же близятся выпускные экзамены, пора садиться за книги.

Но закавыка была теперь в другом. Может ли она, имеет ли она такое право уехать отсюда, из Лукьяновки, не распознав досконально, что собой представляет связка бумаг Лихачева, находящаяся у Лукьянова на сохранении? Может быть, партийный долг и состоит в том, чтобы завладеть этой связкой бумаг, доставить ее в Петроград и вручить брату. Какая гарантия, что эти бумаги профессора Лихачева не будут здесь потеряны, или расхищены, или, что еще хуже, попадут в чужие руки? Катя, естественно, не знала всех конкретных забот своея партии, но из того, что говорили ей брат и Ваня, а также из того поручениия, которое возложено на нее в сьязи с побегом Акимова, ей было совершенно очевидно, что большевики приход рабочего класса к власти счтиают делом ближайшею будущего и им абсолютно небебезралично, у кого и где окажутся завоевания науки, ее истины и предначертания, добытые долгим трудом лучших умов России.

Разные проекты созревали в голове Кати в эти часы одиночества. Порой ей казалось, что она допустит непоправишую ошибку, если собствельымп пазами не осмотрит бумаги Лихачева. Но тут же она задавала себе вопрос: что это даст ей? Лихачев — крупный ученый, исследователь. Вероятно, бумаги его это материалы экспедиции. Значит, скорее всего в связке карты, полевые дневники, зарисовки. Все это Катя встречала в великом множестве в квартире Лихачева в Петрограде, когда изредка забегала к Ване. Да и у самого Вани полки его комнаты были забиты подобными бумагами, имевшими, кстати сказать, какой-то подержанный вид.

Следовательно, что-то понять из этих бумаг, схватить самое существенное, если они действительно представляют научную ценность, она не смогла бы. Будь еще эти бумаги посвящены каким-то историческим временам или событиям, ну тогда другое дело, все-таки она историк, социолог, экономист, а природа, ее тайны — непостижимая круговерть для нее.

Отвергла Катя свой же проект относительно захвата связки, Как она это сделает? Уговорить Лукьянова, чтоб он по своей воле, так сказать, совершенно добровольно выдал ей бумаги Лихачева, конечно, не удастся.

Лукьянов дал уже почувствовать, что бумаги неприкасаемы, у них только один хозяин — Лихачев. Да и куда она с ними денется? Ей не только бумаги, собственную бы голову сохранить в целости.

В конце концов Катя избрала единственное решение: укрепить в сознании Степана Димитриевича убеждение, что бумаги Лихачева должны быть сохранены в полном порядке и неприкосновенности до того самого часа, когда он сам лично востребует их. И еще одно решение приняла Катя: в Томске при первой же встрече с Насимовичем она сообщит о бумагах Томскому комитету партии. Неизвестно ведь, как сложится дальнейшая судьба Лихачева, вернется ли он из-за границы и востребует ли свои оставленные на Кети бумаги. Все это пока неизвестно, проблематично. А было бы большим несчастьем, если б по тем или иным причинам бумаги профессора Лихачева оказались в забвении.

Размышляя обо всем этом, Катя несколько раз подходила к фотографии и, всматриваясь в облик Ивана Акимова, мысленно советовалась с ним, как ей лучше поступить. Когда все ее тревоги улеглись и решение сложилось как окончательное и самое разумное, она достала из потайного кармана записную книжку и сокращенными словами, зашифровывая имена и фамилии, буквенными обозначениями и условными именами записала все события истекших дней. Насимович в этих записях назывался масфером, Лукьянов — сохатым, Зина красавицей, а Маша — белочкой. Почему именно белочкой или сохатым, она объяснить не смогла бы.

Ни" Маша белочку, ни Лукьянов сохатого не напоминали.

За этим занятием ее и захватила Маша. Она была весела, разговорчива, и счастье так и плескалось из ее смеющихся глаз.

— Ой, Катюш, что я тебе расскажу-то! — заговорила Маша, едва переступив порог. — Твой стих, который ты на вечерке декламировала, гуляет уже по всему селу. У Тимофея Чернова братишка есть младший, в школе еще учится. Пришел сейчас с улицы и говорит:

"Тим, а я про вашу солдатскую долю стих знаю". И слово в слово! Тимофей спрашивает: "Кто научил?" — "А все знают. Друг от дружки. А начало всех начал — Петька Скобелкин. Он мужикам на бревнах рассказывал…"

— ч Хорошо ли это, Маша? Не прицепятся ко мне? — с тревогой сказала Катя и вопрошающе уставилась на Машу. Но той в эти минуты море было бы по колено.

Она беззаботно махнула рукой, со смешком сказала:

— А кто прицепится-то? Урядник? Он тумак из тумаков.

Слова Маши немножко успокоили Катю, но все-таки совсем тревогу не погасили. Она то и дело поглядывала в окно в предчувствии чего-то неожиданного. Там, за окном, падал хлопьями снег, мрачнело к вечеру небо, покачивались на ветру голые ветки черемушника.

Пока старшие Лукьяновы не возвратились, Катя решила переговорить с Машей о бумагах Лихачева. Раз уж она получила нахлобучку от отца за болтовню, может быть, на этом бы поставить ей зарубину навсегда?! То, что она рассказала ей, Кате, спасибо, но чтоб не поползло это дальше, не привлекло внимания людей, способных причинить вред ученому. Понимает ли значение этих бумаг Маша? Понятно ли ей, почему отец с такой резкостью осудил ее?

Катя начала осторожно, несколько издалека, но Маша быстро поняла, куда та клонит.

— А я думала, что ты обиделась на папаню! Он ведь и тебя осадил, а ты гостья… Разве так можно? Чтото наехало на него, Катюша. Он к нам, к детям своим, ласковый.

— Ну какая же обида! Его тоже, Маша, понять можно. Бумаги не его. Имя этого ученого известно и в России и за границей. Пойдет слух, начнут допытываться — что, почему? А ведь хочешь не хочешь, у Степана Димитрича трудное положение: его долг сохранить бумаги и вернуть только одному человеку — Лихачеву.

— Да разве я не понимаю, Катюш?! Все понимаю!

Сказала тебе одной-разъединой. И все! Больше никому ни звука!

— Ну и хорошо. И ты, пожалуйста, скажи отцу, чтоб он за меня не беспокоился. Я его не подведу.

— Да был уже разговор. Он во дворе меня встретил и прострогал. Еще сильнее, чем утром! А я его заверила: за Катю будь покоен, она услышала о бумагах и тут же забыла.

— Забыть не забыла, но еще раз говорю: от меня никто ничего не узнает. — И Катя сложила руки на груди. Маша невольно поддалась ее порыву и приняла такую же позу.

— А вот и папаня с мамой идут! — взглянув в окно, сказала Маша.

Лукьянов и Татьяна Никаноровна шли гуськом.

Впереди она, след в след ей Степан Димитриевич. Снег уже успел покрыть их белыми пятнами. Черная папаха Лукьянова удлинилась почти на ладонь: снег лежал на макушке стопой. Возвышался белый кокошник из снега и на голове Татьяны Никаноровны. Надбровные дуги и у нее и у него тоже были очерчены полосками из снега, лежал снег и на плечах этакими эполетами, вытканными из чистого серебра. "Обязательно сейчас поговорю с ним… Счастливый, целое лето с Ваней был", — промелькнуло в голове Кати.

— Ставь, Марьюшка, самовар. Пить что-то охота, — едва переступив порог, сказал Лукьянов.

На крыльце он сбил с папахи снег и вошел, неся ее в руках. С шалью в руках вошла и Татьяна Никаноровна.

— Напоила тебя Федосья медовухой, вот и потянуло теперь на питье, усмехнулась Татьяна Никаноровна.

— Ну уж напоила! Меня напоить-то ведро надо.

Я сроду на хмель крепкий. А хороша медовуха! Мастерица Федосья. Лукьянов, конечно, не опьянел, но всетаки был немного навеселе.

— Как они живут-поживают? — спросила Маша, поспешно берясь за самовар.

— В нонешнее время, дочка, жизнь повсюду в одной колее. Сегодня сыт, и слава богу, а завтра — что юсподь пошлет. — Татьяна Никаноровна пристроила на вешалку свою праздничную шаль, купленную ей старшим сыном и потому особенно сейчас дорогую для нее.

— Ты помнишь, Машутка, в Старо-Лукьяновке жил охотник Парфен Савельев? — повесив на крюк полушубок и шапку, спросил Лукьянов.

— Как же, помню! С тобой еще на озерах рыбачил…

— Вот, вот. Убит он. А помнишь Тихона Чернопяткина? Тот самый, который со мной на Кеть на заработки ходил?

— Помню. Рябоватый такой на лицо.

— Во, во! Убит и он.

— Батюшки!..

— А Филиппа Коноплева помнишь? Тоже со мной на заработки на Кеть ходил. Мужик был как писаныйкрасивый, сильный. Один с лодкой против течения управлялся. И он убит.

— Да что же это делается, папаня? Конец-то этому будет или не будет?! воскликнула Маша и выразительно посмотрела на Катю. Та вначале не поняла, чем вызван этот взгляд, что хочется Маше сказать ей? Может быть, только то, что это напоминает разговор с солдатом дорогой?

— Конец-то будет когда-нибудь, да много ли вот работников у царя останется — неизвестно. Из моей артели, с которой на Кеть ходил, половины нету. — Лукьянов тяжело опустился на табуретку у стола, втянул голову в острые, приподнятые плечи. При упоминании отцом о Кети Маша вновь посмотрела на Катю. Только теперь Катя поняла значение этого взгляда. Лукьянов сам заговорил о Кети. Может быть, конечно, он уже призабыл свою гневную вспышку утром, а может быть, обмяк душой, понял, что ни дочь, ни ее городская подружка не причинят ему никакого беспокойства с этими учеными бумагами, которые у него под большим замком в ящике. Зря на дочь взъелся, да и не гостеприимно получилось.

Почувствовав, что Лукьянов настроен добродушно, хотя и грустно, Катя присела к сто. ту напротив него.

Почти целый день она молчала, думаяа, и сейчас ей очень хотелось поговорить. Как знать, может быть, Лукьянов и расскажет что-нибудь интересное о Ване Акимове, о путешествиях по сибирским рекам, а если расскажет что-нибудь про тайгу, про труд людей, которые в ней обитаются, она тоже будет довольна. По возвращении в Петроград ей наверняка придется делать сообщение перед комитетом.

Степан Димитриевич как-то интуитивно угадал настроение Кати. Еще утром ему показалось, что она из тех молодых людей, которых все окружающее интересует и они не чуждаются старших по возрасту, хоть те и превосходят их по годам в два-три раза.

— Я вот слушала сейчас ваш разговор с Машей — мороз по коже пошел… Поднимется деревня, Степан Димитрич? Как по-вашему? — сказала Катя.

— Нету сил, Катя, у деревни. Опустошила ее война.

Головы не приложу, что дальше будет. — Лукьянов задумался, помолчал, но вдруг как-то встрепенулся, заговорил торопливо и не по-обычному нервно: Откуда же ей, деревне, силу взять? Лучшая ее сила полегла навозом в землю. Пока подрастут новые работники — пройдут годы. И ничего не сделаешь, и этой беде ничем не поможешь.

"Помочь, впрочем, можно, Степан Димитрич. Помочь можно революцией, свержением старого строя", — подумала Катя, но выразила эту мысль более осторожно.

— А может быть, переменятся порядки? Перемена принесет обновление жизни…

— От порядков наших изныл народ. Это правда. Да только непростое это дело — обновить жизнь. Как помню себя, говорят об этом люди, а пока бег на месте.

"Неужели Ваня, путешествуя с ним по Кети, не убедил его в правоте революционных идеалов?" — снова подумала Катя, пристально всматриваясь в неподкупно строгое лицо Лукьянова.

— Ну уж нет… Самосознание народных масс растет, — сказала Катя и покраснела, застеснявшись, поняв, что произнесла слова книжные, хотя и правильные по существу.

Лукьянов бросил на Катю вопросительный взгляд и отвел свои разноцветные глаза в сторону.

— Плакальщиков, Катя, о народе развелось больше, чем надо. А толку от них ни на грош.

Лукьянов сказал как отрезал. Он отвернулся к окну, и Кате стало ясно, что пустословие не в характере Лукьянова. "Не верит мне, не верит нисколечко", — обиженно подумала Катя, но сразу же урезонила себя:

"А почему, собственно говоря, он должен быть с тобой откровенным? Странная претензия! Чем ты могла вызвать его расположение?" Самое лучшее сейчас — изменить бы тему и тон разговора, пока окончательно не оборвалась нить, которая как-то еще связывала их.

Катя это почувствовала остро, до смятения. Но она не знала, о чем заговорить, какую струну тронуть из тех невидимых струн, которые вели к тайникам души этого человека. Выручила Татьяна Никаноровна.

— Отец, ты расскажи-ка девкам про грабеж на тракте. Ой, страхи господние!

— И все-то ты норовишь запугивать, — усмехнулся Степан Димитриевич, переведя взгляд с жены на Машу и Катю.

— Ну а как же?! Как, по-твоему, может материнское сердце в спокойствии быть? Она вон, Марья-то, за нонешний год третий раз пришла. Этот раз хоть не одна, а в прошлые разы?

Татьяна Никаноровна, как всегда, торопилась. Она схватила бадейку с пойлом корове и вышла во двор, не зная, будет ли отец рассказывать дочери с подругой о каком-то страшном происшествии или отмолчится. Случалось с ним и такое прежде.

— Ой, расскажите, пожалуйста, Степан Димитрич! — вскинув на Лукьянова просящие глаза, взмолилась Катя, не упуская случая продолжить разговор, пусть даже совсем не о том, о чем ей хотелось.

— Это нам сегодня в Старо-Лукьяновке у Федосьи рассказали, — спокойно начал Лукьянов. — Так ли было или молва приукрасила — сказать не могу. За что купил, за то и продаю. Будто так дело было. Выехала из Томска почтовая подвода. Везли на этот раз деньги сиротам и солдаткам. Па подводе почтарь-калека да ямщик годов восьмидесяти. Ну, едут себе тихо-мирно, вдруг за Подломным в логу встречает их артелка варнаков: "Стой-постой!" Остановились. Почтаря они повалили, заткнули ему рот тряпкой, чтоб не орал, а старика огрели палкой по башке. Много ли ему надо? Ну, забрали сиротские деньги и скрылись. Сказывают: рыЩут теперь полицейские по всем деревням. Да где их, грабителей-то, возьмешь?

— Слышали и мы с Машей об этом же, Стеи"?н Длмитрич, — сказала Катя.

— Двое полицейских нас обогнали. Спешно куда-то скакали. А вслед за ними почтовая подвода под охраной, с солдатом, — добавила Маша, переглядываясь с Катей и как бы получая ее согласие на этом и закончить сообщение отцу о встрече на тракте. О том, как Карпухин велел их подвезти, рассчитывая, по-видимому, в Семилужках устроить увеселение, девушки рассказывать не стали: было в этом что-то недостойное, скабрезное.

— Пиши — пропало!.. Тут по Сибирскому тракту по такие дела делались. Караваны с золотом грабили.

И шито-крыто до сей поры. А уж сумки-то с сиротскими деньгами найдут где запрятать. — Лукьянов усмехнулся. — Гм, двое полицейских! Хвати, так они, эти полицейские, в доле с варнаками… Нашли кого граоить, будь они прокляты! Пусть эти деньги сирот и вдов встанут у них поперек горла!

"О, да он в гневе беспощаден!" — с искоркой удовлетворения подумала про себя Катя, заметив, как разноцветные глаза Лукьянова сощурились, словно у кота, и засверкали в сумраке каким-то металлическим отливом.

— Ты вот меня про деревню спрашивала, Катя: поднимется ли, дескать? — помолчав, заговорил Лукьянов, озабоченно морща лоб и постукивая длинными пальцами о столешницу. — Шибко трудное это дело.

Лучшую силу взяла война. Заколыхалась деревенская жизнь, и теперь ничем не остановить эту тряску. Уляжется само по себе — ладно, а не уляжется другим временам придет начало. Коренное с места стронулось, — как бы заключая свою мысль, прихлопнул ладошкой о стол Лукьянов.

Кате хотелось спросить Лукьянова, в чем ему представляется выход деревни из встряски, о которой он сам заговорил, но дверь широко открылась и на пороге показалась Татьяна Никаноровна, да не одна, а с какимто мужиком позади.

— К тебе, Степан, вон от старосты, посыльный, — сказала Татьяна Никаноровна и отступила от двери в сторону.

Посыльный был с батожком в руках, в тулупчике под опояской, в черных пимах, в шапке-ушанке, надвинутой на заросшее бородой морщинистое лицо. Лукьянов встал, шагнул навстречу, пригласил посыльного присесть, но тот замахал рукой, дребезжащим от старости голоском сказал:

— Нет, нет, Степаха, побегу. Староста велел вечером обойти всех. На сборню поутру. И не вздумай не прийти. Загрызет он меня.

— А чего он собирает-то? Опять царю солдаты понадобились? — спросил Лукьянов. Он и предположить не мог, что не староста, а сами мужики, противники старосты, подослали старика с этим наказом.

Посыльный закрутил головой:

— И не спрашивай! Велел прийти, и все.

— Ну а писарь-то неужто ничего не пояснил?

— Писарь-то? Пояснял. Сказывают, будто Кондрата Судакова с бабой и ребятишками на судьбище выводят.

— Чем они провинились? — спросила Татьяна Никаноровна, переглядываясь с Машей и Катей.

— Рыбу, сказывают, в недозволенном месте ловили.

— Как это так? Что это за недозволенное место?

Бариново, что ли? Вроде помещиков у нас нету, — сказал Лукьянов, но посыльный замотал головой и поспешил уйти.

— Не подведи, Степаха. Съест староста живьем, — бормотал старик, постукивая батожком и осторожно прикрывая за собой дверь.

ГЛАВА ПЯТАЯ

"Сборная" размещалась в пустом доме Калистрата Лычкова. Таких "бросовых" домов в Лукьяновке было уже около десятка. Война делала это просто. Хозяин погибал на фронте, а хозяйка с малолетними детьми и древними стариками, стиснутая беспроглядной нуждой, отправлялась мыкать горе куда-нибудь поближе к родне, а то и в город. Какую бы цену ни вздумала назвать хозяйка за дом, даже самую пустяковую, покупателей все равно не находилось. Дома бросали, как самую ненужную ветошь, и если что-то платили за них, то платили сами же жившие тут. Платили слезами. Чем больше лет было прожито в доме, тем горше было расставание с ним, тем круче были замешены на солях печали горькие слезы, тем больше лилось их…

Дом солдатки вдовы Нелиды Лычковой просторный, как сарай. Срубленный в свое время на четыре угла, он внутри был перегорожен тесовой переборкой. Нелида вот уже два года как уехала на шахты. Сказывали, что там на мужской, тяжелой работе можно хоть заработать на кусок хлеба. А тяжести не пугали ее, лишь бы получить что-нибудь на пропитание.

Дом приспособили к нуждам "обчесава". Староста велел выломать переборку, смастерить из плах и чурбаков скамейки, протапливать изредка, чтобы не завелась в нем плесень…

Уж как староста таил, о чем пойдет разговор на сходке, но еще вечером все узналось. И мужики, и бабы, и старые, и малые были взволнованы предстоящим сходом. Слыхано ли, чтоб за ловлю рыбы на омутах выводили на судилище? Нет, такого в Лукьяновке еще не случалось. Правда, прежде бывало, когда сход разбирал проступки односельчан. Лукьянов не один год жил на свете, помнил все эти случаи. Однажды вывели на еход Платона Охотникова с сыном Савкой за злостное хулиганство. И отец и сын не пропускали ни одного праздника, чтоб не учинить драку. Доходило до увечий. Напившись до потери сознания, они отправлялись в "Полтаву" новосельческую часть села и тут так нахально вели себя, что пришельцы из Полтавской, Смоленской и Могилевской губерний хватали их за грудки. "Эй, земляки! "Сибирь" бьют!" — орали они благим матом.

Их связчики только этого и ждали. Ватага парней из "Сибири" врывалась к новоселам, и начиналась свалка…

Лукьянову чуждо было это деление на "своих" и "чужих". Он видел, что и те и эти хлебают нужду из одного корыта. Бросался он в самую гущу схватки, чтобы усмирить одичавших мужиков. Удавалось это не сразу и чаще всего с применением силы. Лукьянов был силач, да и ловок, как прирожденный стрелок. Поначалу он пытался утихомирить мужиков словами, но это только подливало масла в огонь. Как-то раз парни с "сибирских" улиц села огрели Лукьянова стяжком поперек спины, посчитав его заступником новоселов. Вот тут-то и вознегодовал Степан! Он надел кожаные рукавицы и принялся расшвыривать драчунов без различия, чей край они защищают — "сибирский" или "новосельческий". С той поры, стоило только возникнуть драке, бабы бежали к Лукьянову: "Спаси, Степан, от смертоубийства!" Лукьянов шел. Но, еще завидев его, драчуны разбегались кто куда мог, зная, что от Степанова кулака пощады ждать не придется. Случился, правда, у Лукьянова один раз пренеприятный казус: не рассчитав силы удара, он так хватанул мужичка из своей "сибирской" стороны, что хрустнули у того ребра. Лекарь из волости определил перелом трех ребер, забинтовал мужичка, велел лежать не меньше шести недель, чтоб сросся перелом. Мужикова родня попробовала жаловаться, ездила к адвокату в город, но тот оказался разумным человеком, сказал: "Хорошо, что ребра. Мог бы Лукьянов и голову снести. Старался не ради себя — мир да покой на селе устанавливал. Пойдете против Лукьянова — все село за него горой станет". Оно так бы и случилось, да только притихли после этого возмутители, решили, что адвокат говорит чистую правду, лучше уж молчать, чем собственную вину на другого сваливать.

…Сход "обстрамил" Платона с Савкой последними словами. Под конец встали они на колени, дали клятву бросить свою привычку. Сход предупредил: оступятся хоть единый раз — не жить им в Лукьяновке, сами не уйдут, принудят их к этому: избу по бревнышку раскатают, ворота жердями забьют, огород мусором завалят…

И еще помнил Лукьянов, как вывели на сход Кондрата Забабурина с тремя сыновьями и двумя дочерьми. А повод был такой: раньше условленного срока Кондрат с детьми проник в общественный кедровник и в великой тайне от односельчан начал шишковать. Семь кулей чистого ореха спрятал он в буераке, шишку бил только по ночам, обрабатывал ее в землянке, провеивал орех вдалеке от кедровников. И все же попался! Один из сыновей, выйдя на гуляние, прихватил в карманы несколько горстей свежих орехов угостить свою симпатию. А девушка, видать, оказалась запасливой: мало того что грызла с милым во время гуляния, маленькую толику затаила, завязав в носовой платок. Утром дома платок возьми да развяжись. Орешки усыпали пол.

Отец взглянул и сразу понял: кто-то бьет орех, хотя сигнала староста еще к этому не давал. "С кем шурымуры разводила?" — строго спросил отец у дочери. Та таиться не стала: "С Трошкой Забабуриным, тятя. Сватов он по осени обещает заслать", — сказала дочь. "Что будет по осени, узнаем, а вот то, что Забабурины орех втайне, от общества промышляют, это мне ясно". Отец собрал с полу орехи, оделся и, ни слова не говоря, вышел. Через час-другой гудела Лукьяновка. К вечеру возле церкви собрался сход. Забабурины стояли на коленях перед мешком чистого, отливавшего светло-коричневым глянцем ореха, пришибленные позором. Приговор был неумолимым: орех изъять, средства, вырученные от сбыта его, передать на нужды церкви, лишить на три года Забабуриных права промышлять орех наряду со всеми в лукьяновских кедровниках. Кондрат Забабурин заголосил по-бабьи, начал просить снисхождения у сходки, но смягчить приговор ему не удалось.

Лукьянов был тогда в числе самых непоколебимых.

Знал он, что только строгостью можно сохранить богатство лесов. Дай махонькую поблажку — растащат мужики кедровые леса, обнажат земли, оставят зверя без корма.

Сейчас Лукьянов переживал сильные сомнения. Он встал затемно, беспокойно прохаживался по прихожей, курил.

Татьяна Никаноровна заметила, что муж очень обеспокоен, сказала:

— А что ты за них, за Судаковых, переживаешь?

Не ты общественные порядки нарушил. Пусть Кондрат сам отвечает.

— Да было бы за что отвечать, мать, — уклончиво сказал Лукьянов.

— А можно, Степан Димитрич, мне… к примеру, мне, вот посторонней, побывать на вашей сходке? — с какой-то виноватой ноткой в голосе нетвердо спросила Катя, давно уже наблюдавшая из-за двери горницы за всем, что происходит в доме.

— Да что ты, Катюша! Что ты, милая! Там таких скверных слов наслушаешься, что уши повянут. Не девичье это дело, — с пылом сказала Татьяна Никаноровна и разбросила свои хлопотливые руки, как бы стараясь защитить Катю от ее поспешного, необдуманного желания.

"Ну точь-в-точь на ссыльных смахивает, которые у меня на постое жили. Для них, бывало, сходка как праздник — так туда и рвутся", — подумал Лукьянов, присматриваясь к подружке своей дочери пристальными разноцветными глазами.

— Слов-то наслушаешься всяких! А только если интерес к нашей деревенской жизни имеешь, то будет к месту! А сходить, почему же! Сходи! Там нонче небось некоторые семьями придут. Судьбище! Моих вон не подымешь, а других и зазывать особо не надо. — Лукьянов повернулся к жене: — Не останавливай ее, Таня, да и не пугай. Страшного ничего не вижу.

— Мы вместе, папаня, с Катей придем, — послышался Машин голос. Она стояла у двери горницы в пестром халате, в чирках на босу ногу, сладко потягивалась.

— Вот тебе, на тебе! Еще одна сыскалась! — всплеснула руками Татьяна Никаноровна. И все дружно и весело рассмеялись.

— Ну, коли так, умывайтесь — и за стол! — Татьяна Никаноровна схватила сковородник, и ее руки замелькали около чела жарко пылающей печки.

Через полчаса Лукьянов ушел. Спустя некоторое время собрались и девушки.

— Ты вот что, Марья: если станет невмоготу от мужицких словес — их ведь все равно не переслушаешь, не торчи там, — наказала дочери Татьяна Никаноровна.

— Да уж как-нибудь сообразим, маманя! Не трехлетние мы с Катей! отмахнулась Маша.

Около дома Нелиды Лычковой людно. Мужики курят трубки и цигарки. Передвигаются с места на место — одни на своих ногах, другие — на "царевых". Не спеша разговаривают. Много женщин, молодежи. К толпе прибиваются подростки. Без этих ни одно дело в Лукьяновке не совершается. Где взрослые, там и они.

Никто их не гонит. Пусть учатся жить. Пусть от старших набираются ума-разума. Завтра придет их черед держать на своих плечах жизнь в Лукьяновке. Да что там завтра, сегодня уже некоторые из них хозяева, тянут на своих не окрепших еще спинах тяжелую крестьянскую ношу. Отцы у многих либо погибли, либо пребывают в безвестности, матери истощили силы прежде времени, рухнули и душевно и физически, отошли в сторону: "Правьте и владейте, сынки, как можете! Бог вам в помощь!"

Припоздавшие и дальние спешат к "сборной" на конях: кто верхом, а кто и в санях. Вдоль забора становятся кони. Беспокоит скотину скопление люден, говор, едкий табачный дым. Кони выгибают шеи, смотрят с тревогой на мир своими круглыми, добрейшими глазами, переступают с копыта на копыто. Бессловесная животина! Есть ли на свете друг крестьянину вернее, преданнее тебя? Что было бы с мужиком, если б не твоя безответная подмога ему? Во все времена года и суток идешь наперекор невзгодам, которые подстерегают мужика в каждый час его жизни. И если удается ему побороть нужду, накормить-напоить себя и детей своих досыта, в том заслуга прежде всего твоя, бессловесная животина…

— А Кондрат-то тут, нет ли? — спрашивает кто-то, и тотчас все вспоминают о нем, говорят о его беде, которая близка и понятна каждому.

— Кондратий тута. Давненько его с понятыми привели. И сыны с ним. Повесили свои буйные головушки, — слышится звонкий бабий голосок.

— Еще не так повесишь, как начнет староста перед всем миром страмить. Горючими слезьми давиться начнешь, — встревает в разговор кто-то из мужиков.

— Да, если б по справедливости… перенесть и не то можно. Случается вон и бьют батогами за проступок.

А ну-ка если зазря. Как тогда? Замлеет от обиды сердце… До смертушки может замлеть…

— А что же! И так может быть. Кондратий гордый, мущинство в нем в печенках сидит… Разве он за всяк просто дастся?

— Взойти в сборню, господа мужики, это самое!.. — Голос старосты перекрывает гул, разговоры стихают.

Подростки стараются опередить всех, но в дверях для них заслон.

— Фулигапы в последний черед! Проходи, проходи, господа мужики. Староста сам стоит у двери, коекому из стоящих мужиков жмет руки, остальных покровительственно хлопает по спинам. Баб не трогает.

Пропускает их молча, хотя и примечает каждую. По наблюдениям старосты баба на сходке беспокойнее мужика. Почтения у нее меньше к постам. Невоздержанности больше. Разумом не докажет — на крик перейдет, а в случае чего слезу пустит. А мужик таков: чем он самостоятельнее, чем тверже, тем к бабьим слезам чувствительнее, тем покладистее на уговоры… Ох, как знает свой народец староста Филимон Селезнев! Всех знает, поголовно всех… и знает, от кого что можно ожидать…

— Здорово, Степан Димитрич, здорово! Проходи, отец, вон туда, к окну, там местов на скамейке полно, — товорит Филимон, сжимая костистую руку Лукьянова.

Но на ума у Филимона другое: "Принесла тебя холера! Не мог ты на сегодняшний день в тайгу уйти. Во сто раз было бы без тебя легче".

Среди женских лиц Филимон видит круглоглазую дочку Лукьянова. "Вот, холера, даже дочку привел!

И откуда она взялась? Ведь давным-давно в городе живет. Так нет же, приехала!" — думает он, и тревога еще сильнее схватывает его за сердце. "Стой, а это кто же?

Чья же это девка такая пригожая?" — приглядываясь к девице, идущей вслед за Машей, пытает себя Филимон. Ему хочется спросить у кого-нибудь из баб относительно этой девицы, но бабы уже проскользнули в угол, обосновали там свое царство, от которого будет только крик и беспорядок. У Филимона от этих предчувствий посасывает под ложечкой.

Наконец подвертывается приотставшая от других разбитная вдова Фекла Москалева, тропку в дом которой староста проложил уже давненько, еще с первых месяцев войны.

— Скажи-ка, Фекла, чья это девка? Вот там, в углу.

Кажись, с Машкой Лукьяновой пришла, — задержав у двери вдову, шепчет Филимон. Но Фекла не считает еще себя старухой, чтоб вот так просто, без боя посторониться ради другой.

— Жеребец ты стоялый! Приди только! Я тебе покажу такую девку, что с неба искры посыпятся, — с яростью шепчет Фекла и, пользуясь теснотой, коленом ударяет Филимона в самое стыдное место.

— Не балуй, кобылища! — приохивает староста и отступает от порога за косяк двери. Фекла победоносно проталкивается вперед, в угол, который облюбовали бабы.

"Стой! Стой! А это еще кого бог сегодня дает?" — с тревогой думает Филимон, вытягивая длинную шею и в открытую дверь поверх голов рассматривая идущих по тесному, узкому крылечку. Поддерживая под руки, мужики помогают взойти на ступени Мамике, древней старухе, первожптельшще Лукьяновки. Сердце у Филимона трепещет, как овечий хвост. Вот уж кого он не ждал, так это Мамику. Ведь сказывали бабы, что залегла она на печь до весенних теплых дней. Пришла! Кто УК ее сподвигнул на такое дело? Не иначе, как кто-нибудь из дружков Кондрата Судакова. "Ну, Филимон, не жди от такого схода добра!" — шепчет про себя староста. Если б знать, что приползет старуха на сход, ни за что бы Филимон не стал собирать его. "Может быть, распустить народ? Так, мол, и так, господа мужики, извиняйте, обмишулился. Думал, есть дело, а оно на поверку выеденного яйца не стоит… Ах, как бы хорошо!.. Хорошо-то хорошо, а что делать с обещанием свату Григорию Елизарову? Ведь сам наобещал прижать Кондратия Судакова с сынами…" — мучительно думает Филимон, подергивая себя за жидкую, козлиную бородку.

— Эй, староста, начинай! Какого хрена народ держишь?! День будний работы по горло! — слышатся мужские голоса, в которых неприкрытое нетерпение п откровенная резкость.

Нет, распускать сход поздно! Филимон проталкивается к столу, становится рядом с Кондратом Судаковым, который смотрит на старосту исподлобья злыми глазами. Филимон на полшага отодвигается, но теперь прямо перед собой видит Мамику. Клюконосая, морщинистая старуха, закутанная в черную шаль и черную овчинную шубу, в черных пимах, сидит неподвижно. Тонкие губы поджаты, острый подбородок выпячен, глаза прищурены. Кажется, все страсти жизни чужды ей. Но так только кажется: не по-старушечьи острым слухом она ловит доносящиеся до нее обрывки разговоров, думает про себя: "Ох, Филимон, хитер ты! Однако в деда ты удался… Не без корысти сход ты этот придумал".

Мамика нет-нет да и кинет взгляд на Кондрата, как бы подбадривает мужика, опасается за него. "Горяч, в словах невоздержан".

— Обчество! Нелады у нас нонче в селе, как ее, это самое, — начинает Филимон, пощипывая себя за бородку. Он говорит тяжело, преодолевая одышку, что-то давит его в груди.

Все разговоры стихают. Бабы еще барахтаются, усаживаясь на пол, но молча, сдерживая даже вздохи.

— Кать, посмотри, вон Мамика сидит. Помнишь, мама тебе о ней говорила, — шепчет Маша в самое ухо Кати.

Но Катя и без Маши заметила старуху, смотрит на нее, не сводя глаз. "Лицо старое, морщинистое, довольно маленькое, но есть что-то в нем необыкновенно сосредоточенное и волевое, одухотворенное спокойствием", думает Катя.

Староста комкает слова, вытягивает их из себя с мукой. Из каждых десяти слов только одно относится к делу, остальные мусор, шлак, вроде неизменного "как е, е, это самое, значит, оно…".

— Ну, язви его, и блудит же! — вырывается у когото из мужиков.

Филимон надолго замолкает и просит писаря прочитать показания свидетелей. Писарь Игнат Игнатович — из недоучившихся семинаристов первостатейный пьянчуга. Полное, мясистое лицо его с вывернутыми, мокрыми губами давно не брито, заросло серой щетиной, припухло. Под глазами висят розоватые мешки.

Писарь одинокий, весь неприбранный, неумытый. Еще утро, а он уже "на взводе", лихорадочно горят увеличен-ные зрачки. Но "обчество" ценит его за голос — зычный, как у дьякона, и отчетливый, как у фельдфебеля, — содержит само за счет сборов.

Из продолжительного чтения писаря наконец выясняется вина Кондрата Судакова и его двух сыновей: вооружившись неводом в тридцать семь саженей длины, они отправились на рыбалку. Вместо того чтобы орудовать неводом в водах, примыкающих к наделу Судаковых, они, отдавая себе в этом полный отчет, развернули рыбалку на омутах, к которым слева и справа примыкает надел Григория Елизарова. Прихваченные Григорием на месте преступления, Кондрат Судаков с сыновьями, несмотря на протест названного Елизарова, рыбалки не прекратили. Когда же Елизаров попытался предложить себя принять в долю, они это предложение отвергли как недопустимое покушение, на их право.

В свою очередь, Григорий начал изгонять их с омутов па том основании, что омута расположены в границах его земельного надела, который выделен ему общественным приговором. Завязалась ссора. Григорий Елизаров нанес несколько ударов Михаилу — сыну Кондрата Судакова, правда, без членовредительства. После чего Судаковы связали Григория Елизарова вожжами, положили на телегу и пустили коня по дороге, ведущей к селу. Конь доставил Григория к дому, и произошло это без каких-либо последствий. Но если бы в дороге вдруг конь испугался, что случается часто, то жизнь Григория могла закончиться трагическим образом.

Неводьба Судаковых продолжалась целый день. Они добыли свыше десяти пудов рыбы, семь пудов из которой было продано лавочнику Прохору Шутилину.

Сие происшествие староста выносит на "обчество" для осуждения действий Судакова Кондрата с сынами как явное нарушение устоев "обчества" и ввиду того, что собственность каждого крестьянина на его надел не может быть никем оспорена или отторгнута без общественного приговора.

Употевший от прочтения длинного обоснования и свидетельских показаний, среди которых особенно сильное впечатление оставляет признание лавочника Шутилина о покупке оптом семи с половиной пудов свежей рыбы у Кондрата Судакова, писарь опускается па табуретку к столу. Снова в действие вступает Филимон.

— Как ее, это самое… значит, оно… Кондрат виноват, — начинает свою волынку Филимон.

— В чем же он виноват? В чем? — голоса раздаются из всех углов.

— Значит, оно — рыба, — уточняет Филимон.

Изба наполняется гулом, смехом, чей-то женский голосок перекрывает все остальные гояоса:

— Пошто Прохор Шутилин продавал рыбу в два раза дороже, чем купил?

— Как ее, это самое… Шутилин коммерсант, — пытается отвести упреки о г лавочника Филимон. Ему что?

Он свои двадцать фунтов отборных окуней получил от Прохора совершенно беспиатно. Всем это известно, и "сборная" откровенно гогочет. Притихли, будто набрали воды в рот родственники и дружки старосты. Уж лучше б помолчал Филимон, чтоб не влазить добровольно в такой конфуз.

— Тихо! Хочу спросить: какое возмещение желает получить от Судаковых Григорий Елизаров? — поднид)ается с лавки Лукьянов. Его разноцветные глаза останавливаются на Филимоне, потом ищут Елизарова. Тот сидит за спиной старосты и бопыпе всего боится встречи лицом к лицу с Лукьяновым. Есть у него свои провинки перед охотником.

— Игнат Игнатыч, это самое, как ее, зачти, — просит староста.

Писарь читает ту часть бумаги, в которой излагается итог этой истории в том виде, как он рисуется Филимону со сватом Григорием: Кондрат Судаков обязан возместить Елизарову стоимость- пойманной в омутах рыбы (10 пудов 30 фунтов), принеси! повинную Елизарову и получить от "обчества" строюе порицание с предупреждением о выселении в случае повторения своих набегов на чужие наделы.

— Правильно! — кричат сторонники Григория и Филимона.

— Ого-го! Смотри, чего захотели! — восклицают сочувствующие Судаковым.

Шум долго не затихает. Филимон и не старается унимать. "Пусть орут. Мужик поначалу надорвет глотку, израсходует себя на крике, а потом его голой рукой бери, он ласковый, как телок, становится". Так размышляет Филимон. Почти так же думает и Лукьянов; почти, но все же не так. "Пусть покричат. Скорее поймут, что криком делу не поможешь". Он хочет сказать словцо, но не торопится, выжидает. Вот и бабы визжат.

Пусть немного повизжат. И в самом деле, через две-три минуты гам в доме стихает. Теперь самое время встать и спросить старосту и Григория в лоб.

— Как, по-вашему, земельные наделы и водоемы — одно и то же? спрашивает Лукьянов, и разноцветные тлаза его ищут Григория.

Филимон дергает себя за бородку, тянет и без того длинную шею, бормочет:

— Как ее, это самое, значит, оно… Водоем при наделе…

— Каждый малец знает: между крестьянами делится только земля. Река и озера — боговы. — Это подает голос Мамика. Она говорит тихо, шамкает, но все слушают ее как завороженные. Филимон, откинув руку за спину, подает знак Григорию: выручай, сват, делай вид обиженного и униженного.

Красный, в каплях пота, стекающих по вискам, Григорий начинает плакать. Могучие его плечи под добротным романовским полушубком вздрагивают, голос тоже дрожит. Росту в нем без двух вершков сажень, а хнычет как малолетний и немощный:

— Связать… в телегу бросить… Это что ж? Не разбой разве?..

— А Михаиле скулу кто свернул?

— Мужики! Поимейте жалость: плачет-то неподдельно, как дите!

Шум, гвалт вновь будто раздирают стены дома вдовы Лычковой. Филимон машет руками, кричит:

— Как ее, это самое, неладно, мужики! По одному бы, это самое!

Крик на сходке подобен ураганному ветру: вспыхнет, ударит оземь, взметнет непроглядный столо пыли, пронесется по поляне и тут же растает, затихнет, словно бы и не было его.

Вот ведь только что кричали все и вдруг притихтн, смотрят друг на друга, и у каждого в глазах один и тот же вопрос: как же быть-то? А может быть, Кондрат-то в самом деле виновен?

Лавочник Прохор Шутилин тут как тут. Он только этого затишья и ждал:

— Обчество! Это что же? Выходит, ты своему наделу не хозяин? Завтра, к примеру, приезжаешь на свои поля, а на них "чужой скот. И ты не моги его тронуть, иначе тебя свяжут — ив телегу мордой… Разве порядки, господа мужики?!

— Непорядок! Правильно! — кричат дружки Григория, которым обещан еще с вечера бочонок медовухи.

— Не с той стороны сеть плетешь, Прохор!

— У него завсегда так: сорок да сорок — рубль двадцать, — отвечают сторонники Судаковых.

И тут встает с разъяренным видом Степан Лукьянов.

— Ты что там прячешься за спиной старосты, Григорий?! Выдь сюда, чтоб видел тебя мир. Поговорим при всех и начистоту. — Лукьянов останавливается.

Ждет, когда Григорий выйдет. — Выходи, чего ж ты медлишь? Когда слезы лил. на середину дома выпер, а теперь снова в нору…

Григорий не спешит. Но Филимон чует, что не уступить народу нельзя. Лукьянова поддерживают изо всех углов. Он отступает влево от стола, и теперь Григорий как Иисус Христос при вознесении. Его видят со всех сторон.

— Вспомни, Гришуха, нонешнее лето. Вспомнил, нет? Вспомни-ка, где ты карасей ловит? — наступает Лукьянов.

Григорий молчит. Круглое лицо его, заросшее мягкой, пуховой бородой, становится малиновым, как вареная свекла.

— Как ее, это самое, скажи, сват Григорий. — Староста и не хотел бы этого разговора, но такое упорное молчание тоже не на пользу его свату. Вместо обвинителя, который собирался испепелить своих противников, он сам подставляет бока, сам становится обвиняемым.

— В озерах ловил. Мало ли озер-то? — пытается увильнуть от прямого ответа Григорий.

Ну нет, не на того нарвался! Лукьянов не собирается умолкать.

— А на Конопляном озере ловил? — спрашивает он строгим тоном.

— Где все запомнишь! — снова увиливает Григорий.

— А ну, Филимон, скажи-ка, кого мы с тобой видели на Конопляном озере, когда ехали из волости? Помнишь, кого мы встретили с бреднем?

В доме становится тихо-тихо. Все замерли, придержали дыхание. Ничего не скажешь, цепко схватил Лукьянов Григория с Филимоном за загривок.

— Как ее, это самое, Григорий ловил рыбу на озере, — признается Филимон.

— Ты слышал, Григорий?

— Не глухой, — вздыхает с отчаянием Елизаров.

— Пусть-ка скажет, на чьем наделе Конопляное озеро? — слышится бабий задиристый голосок.

— В самом деле, Григорий, скажи! — настаивает и Лукьянов.

— Да он, язви его, язык-то не проглотил ли? — подзадоривает все тот же бабий голосок.

— Я скажу, коли так, как ее, это самое, — бормочет Филимон. — Надел тот Степахи Лукьянова.

— Григорию, вишь, память отшибло. У него на свое только память, подъелдыкивает бабий голосок.

Катя наблюдает за сходом, и у нее ощущение такое, будто перечитывает она заново статьи большевистских хазет. Сколько раз она читала о классовой борьбе в деревне, о росте кулака, о его притязаниях на власть, на землю, на рабочие руки. Все, что происходит сейчас, на ее глазах, словно происходит специально для нее. "Знают все-таки наши люди деревню!" отмечает про себя Катя. Ей приятно сознавать и другое: в большевистских газетах, в листовках партии, в статьях Ленина в последнее время много пишется о пробуждении классового сознания в толще трудового крестьянства… И в этом не ошибаются большевики. Катя видит, что Кондрат Судаков здесь не один, что десятки таких, как он, не дают его в обиду, встают против произвола и насилия. "Побольше бы в деревню послать наших пропагандистов, чтоб крестьянин не варился в собственном соку, знал, что происходит на белом свете", — думает Катя.

Но отвлекаться ей для своих размышлений надолго не приходится. Течение сходки вдруг начинает обостряться…

— Как ее, это самое, мужики, — нудит Филимон, — непорядок! Пусть Кондрат повинную принесет, как ее, это самое… Григорий при смерти был!

Сход мгновенно угадывает маневр старосты: потеряв надежду сорвать с Судаковых кущ в деньгах, Филимон пытается унизить Кондрата. Что значит лриие сти повинную? Это значит — встать Кондрату на колени перед Григорием, признать себя виновным в действиях, которые осуждаются "обчеством"…

— Не бывать этому! Кондрат ничего худого не сделал! — визжат бабы.

Теперь ожесточенно кидается в спор сам Кондрат Судаков. Он высокий, худой и гибкий, как тальниковый прут на ветру. Легко согнется в одну сторону, повернется быстро-быстро, согнется в другую сторону. Одну руку держит, прижав к животу. На ней цел только один большой палец. Остальные срезаны снарядом как ножом. Кондрат из тех, кто пострадал на фронте в первые месяцы войны. Одет он в азям под опояской, широкие холщовые штаны и бродни с завязками выше щиколоток. Голова в плешинах после ожогов все там же, на фронте. Седоватые волосы растут клочьями, напоминая кустарник по косогору.

— Это почему же, по какой такой причине я буду виниться перед Гришкой?! — надтреснутым голосом кричит Кондрат. — Только потому, что он богатый, а я бедный?! А может, потому, что он сват старосте…

— Ты, это самое, как ее, охолонись, Кондраха, — предупредительно машет костлявой рукой Филимон.

Кондрат разъяряется еще больше:

— Ну что, занутрило тебя, паскуда!

Но тут Кондрат перехватывает: обзывать старосту не полагается. Как-никак он избран народом, и его достоинство должен оберегать каждый, по нраву ли он тебе или нет.

— Язык держи на привязи! — орут сторонники Филимона.

— Что вы взъелись-то, ироды?! Кондраха в горячке лишку взял! Матом бы тебя, Филимон, если по заслуге, — раздается голос из бабьего угла.

Гвалт несусветный. Никто никого не слушает, все кричат. Бабы повскакали с полу, машут руками.

И вдруг опять все стихают и смотрят на Мамику. Она встала, подняла свою клюку, грозно трясет ею над головами, глаза расширились, горят гневным огнем; да и голос откуда-то взялся — слышно в дальнем углу.

— Бесстыдство! Срам! Обчество тут или гульбище?!

А Филимон-то, староста-то наш, орет пуще всех!

Филимон опускает голову, жалко всплескивает руками, затихает. Знает Селезнев силу этой старухи! Живет около ста лет, а ума не теряет. Не только отцы, деды еще не раз прибегали к мудрости Мамики.

— Как ее, это самое, винюсь, Мамяка, — бормочет Филимон.

— Рассуди их, Мамика! Рассуди-ка сама! Неделю будут кричать, а мира не наступит! — наперебой друг другу вопят бабы.

— Прости, бабка Степанида! Схватило за сердце…

Удержу нет," — изгибается в сторону старухи с виноватым видом Кондрат Судаков.

— Как скажешь, Степанида Семеновна, так и будет, — подает свой голос Лукьянов. По опыту он знает, что никто так не умеет утихомирить лукьяновских мужиков, как Мамика. Знает он и другое: человека бедного и униженного она обязательно защитит, поэтомуто Мамику недолюбливают лукьяновские богачи, но пойти в открытую против нее не рискуют. Правда, случается, что слово Мамики оказывает действие ненадолю: его либо забывают, либо обходят — и все-таки ее слушаются хотя бы в тот момент, когда кипят страсти, когда может вспыхнуть пожар междоусобицы.

— Григорий побил Мишку Кондрата Судакова, а Судаковы связали Григория. Они квиты, селяне, — говорит Мамика тихим, но отчетливым голосом.

— Правильно! Справедливо! — кричат из всех углов.

— Кондрат рыбачил в омутах. Рыбу сам ел, продал, — продолжает судить Мамика. — В том беды нет.

А у тебя, Григорий, он рыбу не брал. Брал у господа бога. Омута, Григорий, общие, всем дадены. Хочешь, и ты возьми. У Степахи Лукьянова брал же? Из Конопляного озера брал? Брал. Не по-божьи, Григорий, грешно как: вишь, тебе можно, а другому нельзя.

— Правильно! Справедливо! — слышатся голоса, но староста и его дружки недовольны, насупились, перетлядываются, клянут про себя Мамину самыми непотребными словами.

— А кто недоволен, мужики, кто норовит жить не по-соседски, тому скатертью дорога из Лукьяновки.

И допрежь так было. — Мамина возвышает голос, и, хоть глаза ее вновь прищурены и будто подслеповаты, она все видит, все улавливает.

— Правда! По-соседски надо жить! — соглашаются наиболее спокойные, рассудительные мужики и бабы.

Попробуй-ка вот тут не согласись с Маминой, усомнись в ее правоте живо со сходки вылетишь. И Филимон и Григорий понимают это и, смиряя свое внутреннее буйство, топчутся на скрипучих половицах, крякают, сжимают кулаки, прячут от односельчан тяжелые от злобы глаза.

— А теперь встань-ка, Григорий, да подь сюда. — Мамина тычет пальцем, показывая, где встать мужику. — И ты, Кондрат, подойди ко мне, — велит она Судакову.

Кондрат и Григорий продираются сквозь толпу разгоряченных людей, подходят к Мамике. Они стоят сейчас друг против друга, опустили головы, как быки, будто вот-вот начнут бодаться не на жизнь, а на смерть.

— Поручкаться, мужики, надоть. И жить без злобства, забыть про все худое между вами, — увещевает их Мамина.

Григорий первым протягивает руку. Кондрат чуть прикасается к ней своей культяпкой и суетливо отходит. Все понимают, что при таком рукопожатии едва ли между мужиками воцарится мир надолго, но все знают, что даже худой мир лучше, чем война. Вон она полыхает на земле который уже год, и нет ей конца-края.

А бед сколько? Горя? Слез? Кто все учтет?

Все уже готовы разойтись, но Филимон стучит кулаком по столу и сообщает ошеломляющую всех новость:

— Это самое, как ее, не расходиться, господа мужики! Барышня одна к нам из города приехала. Обсказывать будет, как ее, это самое… Про войну сказывать будет, когда ей, постылой, конец настанет…

Упоминание о войне, особенно слова Филимона "когда ей, постылой, конец настанет", останавливают даже самых нетерпеливых.

— А где ж она, барыня эта, староста? — спрашивают из углов.

— А сей момент прибудут. Игнат Игнатыч пошел, чтоб привесть, как ее, это самое… У батюшки, вишь, отдыхали…

— Пропал день! А как уйдешь! Сыны-то там! — вздыхает кто-то на весь дом.

Приезжая барыня оказалась существом огромного роста. Она была выше Игната Игнатовича, а тот лишь на полвершка уступал в росте Григорию Елизарову. Не обидел господь бог приезжую барыню и на телеса. Груци ее возвышались этакой горой. Холеные белые руки, словно сдобные калачи, лежали на высоких бедрах.

Зад — крутой, широкий, днище водовозной бочки прикроет. Одета барыня не изысканно, по и не бедно. Все сшито из доброго товара. На ней белая блузка со скромной вышивкой у воротника и на манжетах, черная, слегка расклешенная к подолу юбка, короткий сарафан сверху, аккуратные, по ноге, фетровые чесанки в калошах. Голова у барыни по росту — крупная: нос на лице как руль у баржи, глаза шустрые, бегающие туда-сюда; прическа на голове как крестовый дом на бугре — полуседые букли хитроумно свернуты в трубочки и сложены в три этажа, взбиты на затылке локоны.

Едва переступив порог, барыня сбросила с плеч шубу на беличьем меху. Игнат Игнатович подхватил ее, перебросил через руку. Барыня ступила вперед, заполняя собой проход от дверей к столу. Под натиском ее могучих телес мужики и бабы сжались, опасаясь, как бы она ненароком не потоптала их.

Филимон отступил от стола, замотал головой, с трудом забормотал:

— Это самое, как ее, обчество просит вашу благородию… Еф… Еф… Ефросинью Харптоновну. За… Затунайскую…

— Ничего, милейший, ничего… Навелпчивать не обязательно, — вздевая на крупный нос пенсне в золоченой оправке, сказала Затунайская этаким свойским тоном: что, мол, там, какое такое величание, свои люди, свои…

Прячась за спиной Маши, Катя не спускала глаз с Загунайской: что она за птица? Откуда взялась, какую цель преследует, выступая перед крестьянами? Скорее всего из какой-нибудь организации милосердия, каких расплодилось под попечительством особ царской фамилии бессчетно… Все эти комитеты содействия армии и отечеству, общества спасения России довольно часто служили лишь прикрытием казнокрадов и спекулянюв, наживавшихся буквально на всем.

— Уважаемые мужички! Наши кормильцы и поильцы! Трудное, невообразимо трудное время переживает наше отечество. — Затунайская пыталась говорить задушевным доверительным топом, но голос у нее был жестковатый, надтреснутый и особого тепла в нем не чувствовалось. Понимая, что голос плохо подчиняется ей и не передает того расположения к собравшимся, которое ей хотелось непременно выразить, Затунайская подналегла на жесты и мимику. Она надо не надо вращала глазами, вскидывала пухлые руки над головой, потом складывала их на груди, вытяшвада губы, поджимала их. "Обучена", — про себя отметила Катя, вслушиваясь в речь Затунайской. Кате хотелось скорее определить, какой политической масти эта особа, но га пока говорила о роли России в мировой истории в самых общих выражениях.

Мужики и бабы слушали напряженно, затихли. Все с нетерпением ждали, когда же городская барыня заговорит о войне, как это обещал староста.

Затунайская сделала паузу, вытерла надушенным платком раскрасневшееся лицо, сказала:

— Но как ни велик натиск бед и потрясений, обрушившийся на нашу многострадальную родину, наш единый трудовой народ все переборет, он выстоит, доведет войну до победного конца и проложит путь к счастью и свободе. Наши герои-воины рвутся в бой, и нет сил, которые могли бы удержать их порыв.

"Эсерка! Самая типичная эсерка с кадетским душком", — подумала Катя и еще больше насторожилась.

Затунайская заговорила о военных действиях, о страданиях солдат. Голос ее задрожал, глаза покраснели. Тотчас же бабы завздыхали, зашмыгали носами.

Мужики опустили головы, взглядывали исподлобья. Почуяв, что слушатели ее достаточно растроганы, Затунайская принялась живописать, какая наступит жизнь у крестьян после победы над врагом. Все страдания, все невзгоды, все утраты будут окуплены тем блаженством, которое ждет их.

— Земля будет принадлежать тем, кто действительно ее сможет холить, брать от нее все, на что она способна. Крестьяне станут истинными братьями. Полные закрома — вот мерило прилежания, а следовательно, и почета. В единой семье трудового народа крестьянство займет подобающее ему главное место. Природный ум и мудрость русского крестьянина выдвинут его на все ступени государственного устройства, он будет не только исполнять, но и предписывать… — Затунайская воспарилась, вознеслась под самый потолок своего сказочного царства. Мужики и бабы, только что готовые плакать от ее слов о мужестве и храбрости солдат, начали посматривать на нее с недоверием. Но та не замечала этого. Она говорила, говорила, и вдруг раздался Мамикин голос:

— А все ж, барыня, как нам нонче с нуждой совладать? Вдов много, сирот еще больше, недород на полях…

— Во-во! И откуда деревня сил столько возьмет, чтоб такую жизнь сотворить? — спрашивает Лукьянов.

Мужики и бабы приходят в движение: переговариваются, переходят с места на место, раздается смех. Однако внимательные глаза Кати замечают и другое: коекто унимает этот шум, смотрит на Затунайскую с откровенным уважением, хочет верить в ту расчудесную жизнь, о которой поет эта барыня.

— Тише, мужики! Пущай говорит. Хоть в сказке пожить по-людски! слышится бабий голос.

А Затунайская стоит молча, кидает на Филимона нетерпеливый взгляд: что же ты, староста, смотришь, не призовешь свое общество к порядку? Она обижена и задета… Шея покраснела, по лицу разлились малиновые пятна, пальцы теребят шнурок от пенсне. В быстрых глазах горят злые огоньки.

Филимон замечает, что городская барыня недовольна. Он колотит кулаком по столу и кричит:

— Это самое, как ее, молчите и слухайте!

Затунайская продолжает свою речь. Мамики и Лукьянова с их тревожными вопросами будто и не было.

Она снова воспаряется в поднебесье. Явно ей не хочется бродить по грешной земле. Заученными, по-видимому, не раз повторенными на таких сходках словами она рисует идиллическую картину крестьянской общины.

И снова Катя замечает, что ее слова о братстве всех крестьян, о равенстве друг перед другом и обществом обволакивают многих. Катя видит, как тень успокоения ложится на лица мужиков и баб. Только что возбужденные возгласами Мамики и Лукьянова, они буквально становятся другими. Что-то покорное, робкое видится в них Кате. Похоже, что здесь не сходка, на которой ребром поставлены самые острые вопросы крестьянской жизни, а молебен. "Какая подлая тактика!

Вместо того чтобы обнажить язвы времени, вызвать у людей стремление жить иначе, предложить революционный выход из тупика, она подбрасывает крестьянам иллюзии, глушит их волю и энергию. Нет, это так оставить нельзя! Крестьяне не должны разойтись отсюда с этой эсеро-кадетской белибердой в головах", — думает Катя, чувствуя, что с каждой минутой ей все тяжелее слушать Затунайскую. "Надо уйти, скорее уйти, чтоб не броситься в драку с ней", — проносится в уме Кати, и она беспокойно ерзает на краю скамейки.

Но от слов Затунайской лихо не только Кате. Впереди нее сидят Тимофей Чернов и Маша, и она слышит, как они возмущенно шепчутся.

— Кать, неужели уйдем, смолчав?! Ты послушай, что она говорит про бедняков? Лодыри, неумехи. Рай обещает. — Маша обернулась, и Катя видит, что лицо ее пылает негодованием.

— Сволочь! — коротко и резко выражает свое мнение Тимофей и с троном передвигает костыли.

А у Кати в голове словно пожар. Что делать? Что делать? Перед ней враг. Не важно, что Затунайская изредка ввертывает слова "свобода", "революция", "социализация", она бесконечно далека от истинных нужд крестьян, от их интересов. В уме Кати проносится все, что увидела у Зины, узнала от нее. Вспоминает она рассуждения Лукьянова с его категорическим выводом: пет у деревни сил подняться. Только перемены спасут крестьян. А сегодняшний сход? Разве он не показывает, что в деревне идет жестокая борьба? Богачи иначе себе представляют братство крестьян. Они не уступят своих позиций, не откажутся от эксплуатации бедноты.

А как Затунайская изобразила положение на фронте?

Солдаты рвутся в бой, они только и думают о войне до победного окончания! Да разве это так?! Ложь, неправда, продиктованная недобрыми, антинародными политическими целями.

По ходу суждений Затунайской чувствуется, что та ищет уже заключительные фразы. Она сама притолшлась, да и слушатели беспокойно ждут. А Катя все еще не решила, как быть. Кто же даст отпор Затунайской, кто восстановит в глазах этих крестьян попранную истину? Катя прикидывает в уме: Маша хоть и возмущается речью Затунайской, но опровергнуть ее не сможет. Очень еще мал у нее политический багаж и нет никакого пропагандистского опыта… Тимофей… да, конечно, у пего опыт есть, житейский опыт… Фронт, бои, два ранения, но Катя уже убедилась, что Тимофей не сумеет выдвинуть доказательства. Скорее всего он может обозвать Затунайскую каким-нибудь резким словом, но разве это кого-нибудь убедит? "Мне придется… Самой придется выступить", — приходит Катя к решению. Она вспоминает наказы товарищей в Петрограде при ее проводах, наказы Насимовича быть осторожной, сверхосторожной… Но ведь никто из них не знал, что она окажется лицом к лицу с противником… И будь любой из них на ее месте, разве такой случай не был бы использован с целью разъяснения крестьянам политики большевистской партии? Да, да, несомненно. Кинулся бы в бой и ее братец, и Ваня Акимов, и Насимович. Конечно, она рискует… Рискует собственной свободой… Ну и что ж! Деньги и паспорт для Акимова у Насимовича…

Если Ваня все-таки появится, он не застрянет в Томске.

Правда, оттянется снова их встреча… Грустно, ах, как грустно! Останутся не сказанными Ване слова, которые лежат у нее в самых сокровенных тайниках души… Ничего, ничего. Наступят еще дни ее радостей, а теперь не до этого, теперь ее счастье в борьбе…

Но не только минут, даже секунд не остается у нее больше для размышления. Затунайская произносит последнюю фразу, вытирает платком вспотевшее лицо, довольная собой, садится на табуретку, которую ей подвигает писарь. И вот уже староста привычно затягивает:

— Это, значит, оно, как ее, господа мужики, все ясно. Будем, это самое, как один…

И тут поднимается Катя. Все сомнения отброшены: выбор сделан.

— Граждане крестьяне! Староста сказал: "Все ясно".

Нет, совершенно не ясно! Обстановка на фронте, а равно и в тылу совершенно иная, чем это представлено нам здесь госпожой Затунайской. Все не так на самом деле.

И путь, который начертала нам здесь ата особа в будущее, — это путь ложный. Он приведет только к новым страданиям и бедствиям, к обнищанию новых тысяч и миллионов крестьян…

Как хорошо, как это прекрасно, что у Кати Ксенофонтовой такой певучий, сочный голос. Он плывет по всему большому дому вдовы Нелиды Лычковой и словно покоряет всех. Мужики и бабы сидят, не шелохнувшись, боясь пропустить хоть одно ее слово. Те, кто заспешил к двери, остановились и стоят, охваченные жаждой узнать подлинную правду о жизни. Их сейчас силой не вытолкнешь отсюда.

Госпожа Затунайская не ожидала такого страстного и точно рассчитанного удара. Она в шоке. Не может двинуть ни рукой, ни ногой. Побледневшие губы ее шевелятся, но слов не слышно.

— Неделю тому назад я приехала из Петрограда.

Петроградские рабочие и партия большевиков видят выход России в другом — в революции. Положение на фронте отчаянное, солдаты измучены, они устали. Все яснее для них становится, что война не принесет русскому народу никакого избавления от его вековой нужды. Близится пора, когда оружие будет повернуто против царя и капиталистов — подлинных виновников неслыханных страданий народа.

А что происходит в тылу? В городах — катастрофа.

Рабочие до предела изнурены войной, непосильным трудом, голодухой. Что происходит в деревне, вы сами знаете. Упадок, развал. Война сожрала уже миллионы человеческих жизней, и призыв вести ее до победного конца повлечет новые неисчислимые жертвы. А разве нам мало тех вдов и сирот, которых и так уже не счесть?!

Перед нами — бездна. И выход у нас только один: рабочие, солдаты, крестьяне должны сбросить своих безумных правителей, взять власть в свои руки, немедленно заключить мир, отдать землю крестьянам, заводы и фабрики — рабочим…

Госпожа Затунайская распиналась тут по поводу счастья единого трудового народа. Старая, затасканная песня! Единого народа у нас нет! Есть богатые и бедные. Богатых мало, бедных многие миллионы. Интересы богатых никогда не будут совпадать с интересами бедных. Богатые всегда стремились подчинить себе бедных.

На вашем сходе сегодня…

И вдруг, покрывая Катин голос, послышался ювый визг, до того оглушительный, что в окнах звякпули стекла. Затунайская визжала с таким отчаянием, будто с нее, с живой, сдирали кожу. На нее страшно было смотреть: она налилась кровью, царапала себя ногтями по лицу, ожесточенно топала. Трехэтажная прическа развалилась, и по спине вытянулась приколотая металлической заколкой чужая коса. Катя не могла уже произнести ни одного слова, юркнула назад к Маше.

— Бабы! Ее родимец ударил! — перекрывая визг Затунайской, раздался панический женский голос.

И тут все кинулись из дома на улицу. Катя с Машей тоже заспешили к выходу.

— Не родимец ее ударил, а правда пришлась не по путру.

— Уж как сладко пела, а выходит — ни к чему.

— В нашу бы шкуру ее на недельку-другую, иначе запела бы.

— А эта девка-то! Крепко стоит за правду! Из самого, слышь, Питера, переговаривались люди, спускаясь с лестницы и заполняя пустой, заросший уже лебедой и засыпанный свежим снежком двор вдовы Нелиды Лычковой.

Катя только теперь трезво оценила все происшедшее: номер Затунайской не прошел. Ложь, которой та пыталась опутать сход, разорвана. Мужики и бабы услышали настоящую, большевистскую правду о жизни. Ничего, что ей удалось сказать немного, ч го не до конца она выразила свои мысли. Главное сказано.

Возбуждение, в котором находилась Катя с первых минут появления Затунайской, сейчас, в эту минуту, обернулось радостью, чувством исполненного долга.

Что ж, она поступила так, как поступил бы на ее месте любой большевик. Не уклонялась от схватки, не пряталась. И это чувство удовлетворенности собой начисто вытеснило все остальное. Катя подхватила Машу под руку, и они, покинув все еще не расходившуюся толпу, легко и быстро зашагали по улице.

Катя и Маша свернули уже с главной улицы Лукьяновки в проулок, когда их нагнал Тимофей Чернов. Он ехал, сидя в санях, на охапке сена. Одной рукой правил лошадью, другой придерживал костыли.

Поравнявшись с девушками, Тимофей натянул вожжи, придержал коня.

— Садись, девчата, скорее! За Катей понятых наряжают. Дядя Степан собачится там с урядником и старостой.

"Ну вот, кажется, кончилась моя свобода", — подумала Катя, испытывая сильное сердцебиение и прилив крови к лицу. Маша опустилась в сани, Катя села рядом с ней.

— Запомни, Маша: ты ни при чем. Я одна за все отвечу, — зашептала Катя, обнимая Машу и как бы прося у нее прощения за беспокойство, которое она причинила подружке.

— Ну что ты, Кать! Ты думаешь, я боюсь? Нисколечко!

Тимофей услышал их разговор, успокаивая девушек, сказал:

— Дядя Степан велел Катю в нашем овине до вечера спрятать, а Маше быть дома. Если понятые с урядником придут, твердить одно: знать никого не знаю…

Девка пришлая, видать, из беженцев. В дороге она к тебе пристала, Маша. Шла куда-то в заречные деревни.

Попросилась на ночевку. Передневала с устатку… Кто такая — ведать не ведаешь…

— Ну и папаня! Сообразил! — с некоторым укором в голосе воскликнула Маша. — Да Катю же на вечерке сам урядник видел… Нет, не отбрешешься от них.

— А что из того, что видел?! Никто — ни ты, ни Катя, ни я, который старшим вечерки был, — не объявлял, что она тебе подруга…

Пока Тимофей и Маша пререкались, Катя взвешивала, как ей поступить. Конечно, отдаться в руки полиции без борьбы — дело нехитрое, по и навлечь подозрения на Лукьяновых она не имела никакого права. Повидимому, квартира Лукьяновых в Томске была у Насимовича на особом счету. Если падет так или иначе подозрение на Машу Лукьянову, томскую квартиру надо покидать. Едва ли Насимович скажет Кате за это спасибо. Насколько ей удалось понять, у Насимовича там широкие интересы: Степа, Дуня, Маша. Катя вспомнила, как в тот ненастный, темный вечер, когда извозчик их доставил к молодым Лукьяновым, Насимович вернулся с квартиры с какими-то тючками в руках. Нет, нет, нужно было все сделать, чтобы Машу оставить вне подозрения. И этот дом в Лукьяновке надо было тоже вывести из-под удара: если здесь будет учинен обыск, бумаги профессора Лихачева непременно привлекут внимание. Полиция заберет их к себе, а это не сулит ничего хорошего. Либо пустят бумаги на разживку печей, не обнаружив в них революционного содержания, либо отдадут лавочникам на обертку селедки… А если даже переправят в Петроград, то в лучшем случае сунут бумаги в какие-нибудь полицейские архивы, и затеряются они из глаз людских на долгие годы, а может быть, и навсегда.

Ну, в общем, получалось так: в этот час лучше всего ей оказаться одной и уж, во всяком случае, не в доме Лукьяновых.

Существовал еще один выход: пока там староста с урядником судят-рядят о ее судьбе, кинуться ей в сторону, проулком, мимо дома Лукьяновых, выйти за село — и подай бог ноги. Вы меня не видели, я вас не знаю. Но этот вариант показался Кате совершенно неприемлемым. Уж тут Маше Лукьяновой вовсе не отвертеться. Начнут ее допрашивать, в доме Лукьяновых непременно произведут обыск, и результат будет тот же: бумаги профессора Лихачева попадут в лапы полиции. "Нет, нет! Скорее, как можно скорее оказаться одной и вдали от дома Лукьяновых", — сказала себе Катя.

— Ну вот что, Машенька: ты оставайся с Тимой, а я вернусь туда, на село, — спокойно, подчеркнуто спокойно проговорила Катя, кося глаз на проулок, по которому вот-вот из-за угла могли показаться урядник и староста с понятыми.

— Да ты в уме, Кать, или нет?! Разве можно тебе сейчас туда идти? округляя от удивления глаза и всплескивая руками, воскликнула Маша.

— Никак туда нельзя идти! Ни в. коем разе, Катя! — запротестовал и Тимофей, гремя своими костылями. — Давай увезу тебя сей же миг к овину.

— Я сделаю, как решила, — твердо сказала Катя. — Если вас начнут допрашивать, без меня вам легче отговориться. Пришла, мол, беженка, и все… — Катя ловко изогнулась и, опершись на головки саней, выпрыгнула на дорогу.

— Сумасшедшая! Совсем она спятила! — Маша хотела выпрыгнуть из саней вслед за Катей, но та вскинула руки и, как бы останавливая Машу, сказала:

— Умоляю тебя!

Это было сказано так проникновенно, что Маша откинулась назад, а Тимофей дернул вожжами, подгоняя коня.

— Не тронь ее, Маша. У нее свое размышление.

Когда полозья саней взвизгнули оттого, что конь перешел на рысь, Катя оглянулась. На всю жизнь ей запомнилось лицо Маши. Глаза ее блестели от слез, полные, яркие губы перекосились и дрожали, и вся ее фигура, в полушубке, в пимах и полушалке, была согбенной и скорбной. "Вот чудачка, будто на смерть меня провожает!" — с улыбкой подумала Катя, испытывая радость от того, что она настояла на своем, что расстояние между ними увеличивается с каждой секундой и, что б теперь ни случилось, она одна ответит за все.

Катя вышла из проулка на улицу Лукьяновки и умерила шаг. Кое-где у домов небольшими группами стояли мужики и неторопливо о чем-то беседовали. "Сходку обсуждают", — подумала Катя. Она не ошиблась в своих предположениях. Подходя к ближайшей группе мужиков, заметила, как те повернулись к ней, а когда она поравнялась с ними, сняли шапки и учтиво поздоровались. Катя отвесила мужикам поклон и пошла дальше.

Думала, что возле второй группы мужиков произойдет то же самое. Но ошиблась. Завидев ее, мужики начали торопливо расходиться, и, когда она поравнялась с колодцем, возле которого они стояли, тут уже никого не было. "Считают, что так безопаснее", — улыбнулась сама себе Катя.

До третьей группы мужиков она не успела дойти. Из дома вдовы Нелиды Лычковой вышли люди. Катя без труда опознала их: староста, урядник в шинели и солдатской папахе, два незнакомых мужика в полушубках и чуть поодаль Лукьянов в своей короткой суконной тужурке. "А где же та эсеро-кадетская особа? Уж она-то мне спуску не даст", — подумала Катя. И едва подумала о Затунайской, как в тот же миг на белом снегу всплыло густое темное пятно. Затунайская шла медленно-медленно, опираясь на трость. Позади нее, склонив подобострастно голову, не шел, а точнее сказать, плыл писарь Игнат Игнатович. "Ну что ж, еще разок скрестим мечи, госпожа Затунайская. Важно, чтоб побольше было свидетелей", — с веселым озорством подумала Катя.

И снова она ошиблась. Видимо, заметив ее, Затунайская ускорила шаги, увлекая за собой писаря, и вскоре скрылась за церковью. "К батюшке на обед спешит после тяжелого мордобоя", — усмехнулась Катя, ощущая какое-то поразительное бесстрашие перед предстоящим и веселье.

С каждой минутой промежуток между Катей и мужиками сокращался. Вот до них осталось уже тридцать — сорок шагов. Катя увидела озабоченное лицо Степана Димитриевича Лукьянова. "Неужели он меня выдаст?" — шевельнулась беспокойная мысль. Катя всмотрелась в лицо Лукьянова. Оно было спокойным, как всегда, даже строгим, а в его глазах она не уловила ни малейшего упрека. Урядник шел, шумно отдуваясь.

Староста крутил головой туда-сюда. Мужики насупились, прятали лица.

— А вот и барышня! Идет себе и хоть бы хны, — преграждая Кате дорогу, сказал урядник Феофан Парокопытов.

— Как ее, это самое; остановись-ка, — забормотал староста.

Мужики сразу отступили в сторону, давая понять, что они тут ни при чем, их приневолили.

Примкнул к ним и Степан Лукьянов.

— Почему же я должна остановиться? Я иду к сестре в Таежно-Ключевскую волость. Я беженка. Что мне, с голоду помирать прикажете? Я уже без малого две недели в дороге… — Катя проговорила все это запальчиво и таким голосом, когда в каждое мгновение он может перейти на крик.

— Это самое, как ее, смутьянство, — сказал староста и обратился к уряднику: — Объявляй, твое благородие, Феофан.

— Задерживаю тебя, барышня! Завтра придется повезть вас в город. Там их высокие благородия спрос сами спросят, — объявил урядник и отступил на полшага, загораживая Кате путь назад.

— Имейте в виду, с вас строго взыщут за этот произвол. — Катя повернулась сначала к уряднику, потом к старосте, смотрела на них с ненавистью в глазах. — А вам, дядюшка, спасибо за ночлег, за приют, совсем другим голосом сказала Катя и чуть задержала свой взгляд на Лукьянове.

— Да какое там спасибо! Не за что. Живу с края села, часто у меня путники ночуют. Это вон Феофан вздумал, что ты нам сродственница. Обыск, вишь, ему надо.

Катя поняла, что сказано это исключительно для нее, и вскинула на Лукьянова глаза, в которых снова вспыхнули искорки признательности. Урядник помычал, переглянулся со старостой.

— Ну, коли так, слободен ты, Степан. А за ругань твою я еще взыщу с тебя. Ты еще узнаешь, кто есть Феофан Парокопытов… — Урядник погрозил кулаком.

— Ну-ну, постращай еще меня… Я тебе не смолчу.

Я тебе тоже так врежу. Может быть, ты кое-что призабыл? Я тебе припомню…

Лукьянов не испытывал перед урядником ни малейшей робости, и Кате показалось, что он сейчас зря задирается. Пусть бы скорее уходил, пока урядник не передумал насчет обыска в доме Лукьяновых. Но Степан почему-то не спешил уходить. По-видимому, ему хотелось знать, как же дальше власти поступят с Катей.

— Теперь, барышня, шагай. До утра у меня в скотной избе под замком посидишь, — сказал урядник, приосаниваясь и все-таки слегка потрухивая. "Толстой-то барыне что? Надоумила, назудила, махнула хвостом — и след ее простыл. А тут отвечай за эту девку. Слава богу, хоть на улице ее встретили, на рожон к Лукьянову лезть не надо", — думал про себя урядник.

— Прощайте, — кивнула головой Катя мулшкам-понятым, стараясь еще раз переглянуться с Лукьяновым.

— Бывай здорова, — сказал один из мужиков, чувствуя облегчение оттого, что непривычная и неблагодарная обязанность понятого свалилась с его плеч.

— Шагай, девка, шагай вон к тому дому с синими наличниками, — показывая рукой, куда нужно идти, сказал урядник.

Катя сделала два-три шага, оглянулась. Лукьянов стоял с мужиками-понятыми, они смотрели ей вслед.

Чуть подальше от них переминался с нот на ногу староста Филимон.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Урядник поместил Катю в просторную избу, стоявшую в углу двора. Когда-то он сам жил в этой избе, пока не срубил крестовый дом. Теперь в этой избе находится курятник. Когда в этом возникала необходимость, содержались телята, ягнята. По полу разбросан ненужный в зимнее время инвентарь: серпы, косы, грабли, колеса от телег.

За печью широкая деревянная кровать с ворохом соломы, прикрытой дерюжкой. Под иконами стол, заставленный чугунками. В избе тепло, припахивает скотным двором, хотя, кроме куриц, квохтавших в курятнике, никакой живности нет. Когда-то изба имела два окна. Теперь тускло просвечивает одно, второе заложено свежими обрубками от бревен, забито досками.

— Ну вот, тута. Еду принесу, по нужде выпущу. — Урядник пошел к двери, но, увидев, что Катя пригорюнилась, задержался, утешил: — Не первая ты заночуешь здеся. Бывали многие смутьяны. Поняла, чо ли?

Катя молча опустилась на кровать, осмотрелась, вспомнила наказы брата: "Не отчаивайся, Катюха, ни в каком положении. Сразу думай о своих преимуществах в сравнении с другими товарищами, которые, может быть, в сто раз худших условиях, чем ты. И самое главное — не настраивайся на жалость к себе. Особенно нелегки в заточении первые минуты и часы. Двигайся, сколь позволяют условия, рассуждай сама с собой вслух".

Урядник вышел и долго гремел замком. Потом он почему-то так же долго толокся на скрипучих ступеньках крыльца.

Когда его шаги смолкли и где-то поодаль скрипнула дверь дома, Катя сбросила Дунин полушубок, заложила руки за спину и принялась ходить по избе.

— Нет, тут совсем неплохо, тепло, свет в окошко падает, на кровати солома. Спать будет мягко. — Она говорила негромко, все больше и больше убеждаясь, что совет брата действительно резонный. От собственного голоса, от движения по избе ей стало как-то лучше, спокойнее, и она улыбнулась сама себе, подумав: "А всетаки дом Лукьянова я им не выдала. Теперь уж никак его ко мне не прицепишь. Взяли на улице…"

Возможно, со стороны все это говорение показалось бы смешным, но Катя продолжала ходить по избе и рассуждать:

"А тебе, милая Машенька, самое лучшее как можно скорее вернуться в город, чтоб вдруг не спохватились власти насчет тебя. Я понимаю, как тебе не хочется покидать родное село… Тут родители, а главное — Тимофей, но все-таки не задерживайся, поспеши… Кстати, и пану Насимовичу сообщишь о моей беде".

Катя сама не могла бы определить, сколько времени она ходит по избе, но вот заскрипели ступеньки крыльца, загремел замок, взвизгнула дверь. Вошел урядник, заполонив собой все свободное от вещей пространство в избе. В руках у него были краюха ржаного хлеба и миска с горячими щами. В миске плавала раскрашенная деревянная ложка.

— Сходи на двор да садись обедай, барышня, — ставя на стол миску, сказал урядник.

Катя покинула избу, вернулась с красными руками, растирая комочки снега.

— А вода в рукомойнике налита, — заметил урядник и посторонился, пропуская Катю к столу.

— Спасибо. — Катя села на табуретку, принялась есть.

Урядник не уходил, ждал, когда она доест, чтоб сразу унести посуду.

— Вы мне скажите все-таки, за что вы меня задержали, господин урядник. Я же беженка и так намучилась. — Катя решила воспользоваться присутствием урядника и прощупать его настроение.

— Смутьянство… Разве на сходке можно этакое говорить? Мужик и так в злобе. Его только чуть подзуди, Ън столько горшков набьет, что потом в год не склеишь. — Урядник говорил без ожесточения и не бычился, как несколько часов тому назад, не фыркал и не оттопыривал свои обветренные, с кровоточинками губы.

— Я ничего худого не говорила. Сказала то, что знала. Вы-то что, разве не среди людей живете? Разве не знаете, как все бедствуют? — Катя произнесла эти слова спокойным тоном, наблюдая за урядником, стоявшим в некотором раздумье. — Небось и ваши сыновья в окопах вшей кормят неизвестно во имя чего?

— Двое их у меня. Семен — старшой, по ранению па побывке был. А Васюха без вести сгинул. Год прошел, а от него ни слуху ни духу. — Голос урядника дрогнул, он опустил голову и всхлипнул.

Катя торопливо похлебала щей, глотая неразжеванную корку, сказала:

— Отпустили бы вы меня, ваше благородие. Ну скажите, что я вам плохого сделала? Вы вон по сыну плачете, а у меня война и отца унесла, и мать, и брата.

С сестрой почти три года не виделась… Отпустите, господин урядник, не мучайте бедного человека. — Катя на ходу сочиняла свою новую биографию.

Урядник вскинул голову, рукавом шинели вытер лицо, стянул морщины к носу:

— Барыня… Она ж со мной что хочешь сделает. Два раза присылала узнать, точно ли барышню схватили…

Сама, вишь, свидетельствовать насчет тебя будет. Может быть, голубка, повинилась бы перед ней: мол, так и так, по неразумности… Коли скажет, мне что?.Замок в один момент сниму.

Ну уж нет! Такой ценой покупать свою свободу Катя не собиралась, если б даже грозили ей самые страшные кары.

— Да что вы, Христос с вами! — воскликнула Катя. — На что вы меня толкаете? Пресмыкаться перед гадиной я не стану!

— Вот то-то и оно, — понимающе сказал урядник и чуть поклонился Кате. Наехала коса на камень. Прощевайте до вечера.

Он ушел, и Катя принялась снова ходить по избе.

Надежды на освобождение нужно отбросить. Ей стало смешно: весь этот разговор с урядником показался никчемным. Она же понимает, что ждать какого-то снисхождения от этих людей у нее нет ни малейших оснований! Совершенно ясно, что произойдет дальше: завтра же ее повезут в город. Там ее полиция передаст жандармерии. А у той она уже в руках. И все-таки ей нужно подумать, как вести себя. Пока Акимов не выбрался за границу, она будет всячески затягивать следствие.

Ей придется отказываться от показаний, а потом подвергать доказательства жандармерии сомнению и оспариванию. Потянутся месяцы, а может быть, и годы… Ну что ж, ее это не страшит, она знала, на что шла…

Катя устала ходить. Кинув Дунин полушубок на кровать, она подбила под него солому, прилегла и задремала. Очнулась от свиста ветра, от толчков в стены избы. Катя подошла к заиндевевшему окошку, пальцем оттаяла глазок и стала рассматривать, что там делается.

Сгущались сумерки. Ветер вздымал снежные столбы, и они с яростью проносились по пустынному проулку.

"Метель! Да еще какая метель! Ни зги не видно. Может быть, и завтра придется сидеть здесь, — подумала Катя с тоской. — Ну а куда тебе торопиться? Не все ли равно, завтра или послезавтра повезут тебя в город? Чем больше будет задержка, тем лучше, — рассуждала она мысленно. Глядишь, и Ваня проскочит через Томск, да и Маша будет в городе, скажет обо всем Насимовичу, и тот хоть передачу организует".

Когда уже совсем стемнело, пришел урядник. Принес огрызок свечи и чашку с едой.

— Такой буран, барышня, что с ног валит, — сказал он.

Катя вышла во двор, который был наглухо покрыт жердями и соломой, но, несмотря на это, в щели заплота прорывались струйки снежной пороши, и темный двор покрылся белыми полосами. Катя прислушалась к ветру. Он свистел как соловей-разбойник, выл по-волчьи, гремел, сдирая с домов тесовые крыши. Нет, что ни говори, а положение ее несравнимо с тем, кто в этот час шагает по тракту с этапом. Катя заспешила в тепло.

Урядник уже зажег свечку и разложил по столу Катин ужин: вареную картошку, соленые огурцы, кусок хлеба и кружку воды.

— Как, господин урядник, по-вашему, возможен наш отъезд завтра? спросила Катя.

— Куда там! Хоть бы через два дня выбраться. Переметет за ночь дорогу сугробами в двухэтажный дом.

Разве их пробьешь сразу? Пока-то обозы накатают…

На этот раз уряднпк держался более строго. Катя попробовала расспросить его, давно ли он при должности и что его заставляет быть на этой беспокойной и презираемой народом службе, но урядник разговора не поддержал.

— А голову потерять на войне лучше? Жизнь прожить, барышня, не поле перейти, — вздохнув, сказал он и мрачно замолчал.

Урядник ушел, пообещав рано утром зайти. Свечка догорела и погасла. В избе стало темно. Белесым пятном виднелось лишь окошко. Ветер, по-видимому, подул еще сильнее. Изба содрогалась от его ударов, на крыше что-то поскрипывало и постукивало.

Спать Кате не хотелось, но и ходить в темноте было неудобно. Она наткнулась на прялку, стоявшую в углу.

Прялка упала на курятник. Курицы всполошились, закудахтали и долго не унимались. Катя легла на кровать.

Брат и на такой случай дал совет: "Вспоминай, Катюха, какую-нибудь прочитанную книгу или обдумывай чтото существенное. Важно не сосредоточиваться на переживаниях собственной персоны".

Катя обладала хорошей памятью на стихи и знала их бессчетно. Первое, что пришло на ум, были строки пушкинского стихотворения: "Буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя, то, как зверь, она завоет, то заплачет, как дитя".

За стеной и в самом деле все чаще стали возникать звуки, похожие на вой волков, но только более протяжные и нестерпимо заунывные, поднимавшие из глубины души острую тоску и необъяснимую тревогу. "Видно, Пушкину самому не раз приходилось слушать метель, если у него написались такие строки", подумала Катя. Мысли ее перенеслись к Петрограду. Она вспомнила брата Сашу, который по знанию стихов наизусть был просто редкостью. Он знал от слова до слова "Бориса Годунова", "Мцыри", "Полтаву". А интересно все-таки, что бы сказал Саша обо всем, что произошло с ней? Кате почему-то казалось, что брат одобрил бы ее поведение. Ведь не один раз в часы их совместных размышлений о революции, о будущем России он говорил ей, что настоящий большевик не может упустить ни малейшей возможности для того, чтобы бросить в народ слово правды. "Завоевание масс — вот, Катюха, вопрос вопросов в настоящее время", — говорил брат.

"Ты прав, Петр", — вздохнула Катя, называя брата его подпольным именем.

Но гадать о том, что бы сказал Саша о ее поведении, Катя долго не стала. Она снова обратилась к Пушкину. Из всех произведений поэта Катя выше всего ставила "Медного всадника". И сейчас, начав читать стихи вполголоса, она через несколько секунд упивалась уже волшебством звуков, их искрометной игрой и силой, которая так и рвалась наружу из-каждого слова, стоило лишь произнести его.

От Пушкина она перешла к Лермонтову, которого очень любила и в чем-то считала даже выше первого поэта России. Потом пришли на ум Тютчев, Фет, Блок…

Катя вдоволь, до устали начиталась стихов. Время все же двигалось медленно, спать не хотелось, вьюга не унималась, и слушать только ее было почему-то немножко жутко. Нужно бьпо непременно чем-то отвлечь себя еще и еще, пока не поборет сон. Но стихи уже больше не шли, не рождали трепета и удивления, язык устал произносить слова.

И тут Кате вспомнилась ее собственная работа исследовательского характера. Сама для себя она назвала эту работу социальным обзором России к исходу девятьсот шестнадцатого года. Она собиралась исследовать классы и классовые группировки России, очертить контуры существующих политических партий и раскрыть механизм их отношений с обществом. Она собрала много документов, публикаций, статистических сборников.

Среди книг, освещающих те или иные стороны современной российской действительности, было несколько сборников о губернских городах. За какую-то совсем пустячную цену Катя купила на Литейном у букиниста довольно толстую книгу под названием "Томск". Тогда же, листая эту книгу, вчитываясь в обзор развития ремесел и промышленности в обширной губернии, Катя и предположить не могла, что судьба забросит ее в этот город, а потом заставит окунуться в жизнь сибирских крестьян.

Раздумывая сейчас под свист ветра над своим замыслом, Катя чувствовала, что если ей удастся когдалибо вернуться к начатой работе, то она обязательно использует свои впечатления от пребывания в Сибири. Ряд положений ее исследования требовалось углубить. Особенно основательно нужно было изучить формы эксплуатации. В своих первых набросках она довольно полно описала формы эксплуатации очевидные, внешне зримые. Но история Лукьяновского выселка, рассказанная Зиной, а также история ее связей с "хозяином" выселка Евлампием Ермилычем в пору войны натолкнули Катю на новые мысли. Скрытые формы эксплуатации существовали в действительности гораздо шире, чем она представляла, и характер взаимоотношений поработителя с порабощенным был здесь до предела жестоким. Предстояло овладеть новым фактическим материалом. Только факты могли стать прочным основанием для выводов.

Ах, как жаль, что нет у нее под рукой карандаша и бумаги! Все это стоило бы записать, чтобы не утратилась мысль.

Размышления о незаконченном исследовании захватили Катю. Она думала, думала… Катя не переоценивала своей работы, но ей казалось дело, начатое еще год тому назад, интересным и нужным. Возможно, что гденибудь ей удастся даже напечатать свою исследовательскую работу, ну, а если этого не произойдет, то все, что она делала и будет делать, имеет значение для тренировки ума, для оттачивания взглядов.

Наконец Катя устала от дум, ее потянуло в сои. И тут ей показалось, что кто-то стукнул в окно. Она подняла голову, прислушалась. По-прежнему выл ветер, хлостал снег по наружной стене, гудело в трубе.

Катя опустила голову, подумала: "Обман слуха.

Кого сейчас понесет нелегкая на улицу?" Но сгук повторился, и на этот раз резко, отчетливо. Катя вскочила с кровати, приблизилась к окну. В узкую щелку, не покрытую еще ледяным узором, в сумраке ночи, в месиве взвихренного снега рассмотрела очертания человека, суетившегося возле окна. Услышала скрежет гвоздей, выдираемых из бревен, затаила дыхание, холодный пот выступил у нее на лбу. "Кто это? Кто же это?г- мучительно спрашивала себя Катя, стараясь пронзить своим взглядом и сумрак, и снег, и стекло.

Весть о том, что Катя арестована, принес Маше не отец, а Петька Скобелкин. Когда Лукьянов, молчаливый и взволнованный, вошел в дом, Маша все уже знала. Поникшая духом, вобравшая голову в плечи, она сидела в горнице и тихо плакала. Ей было жаль Катю, и она втайне ругала себя за то, что поддалась на уговоры и повела ту на сходку. Хотя пан Насимович не предупреждал Машу об ответственности, она и сама хорошо понимала, что ее долг состоял в том, чтобы сохранить Катю в безопасности. Ни пан Насимович, ни сама Катя не посвящали ее в подробности, вызвавшие приезд Кати из Петрограда в Томск, но Маша была не дурочка, чтоб сообразить кое-что самой. Уж раз направили человека в такую даль — значит, есть к тому веская причина, по пустякам в такую дорогу не послали бы. Маше казалось, что, встреть она сейчас Насимовича, и слов бы не нашла, чтоб объяснить, как все это могло произойти так просто, до поразительности просто. Расплакалась бы перед ним, и только.

— Ты, Марья, не знала о ней или скрытничала? — входя в горницу, спросил Лукьянов, поглядывая через плечо, не войдет ли Татьяна Никаноровна.

— Знала, папаня. Не стерпела она лживых речей, — всхлипнув, сказала Маша.

— Ты уже невеста, а нюни распускаешь, — сдержанно упрекнул отец и, помолчав, повысил голос: — Сама, смотри, не влипни. Та-то, видать, деваха бывалая. Может быть, еще и выкрутится.

— Что же мне теперь, папаня, тут быть или в город скорее удрать? растерянно сказала Маша и заглянула отцу в глаза. В них увидела и строгость и сочувствие…

— Пока сиди. Иначе каждому станет ясно: врут Лукьяновы, будто девка заезжая. Сама она эго доказывает, притворяется беженкой. Ну а если не вызволится, тогда тикай. Там свои присоветуют, как ловчее быть.

Только Лукьянов договорил, дверь открылась и вошла, размахивая пустым ведром, Татьяна Никаноровна.

Она носила пойло корове, ну и по-соседски заглянула к вдове Устинье Егоровой. Слово за слово, о том о сем посудачили. Устинья пришла со сходки, рассказала Лукьянихе, что и как там было. Татьяна Никаноровна вздыхала, возбужденно всплескивала руками. Правда, конечно, дело святое, люди за нее на крест шли, но зачем девушке да еще такой пригожей, как Катя, в мирские, мущинские заботы лезть?

— Ну что ты шум-то подымаешь попусту? На поверку девка вовсе не подруга Машке, а политическая.

Задержал ее урядник…

Татьяну Никаноровну будто ударил кто-то по голове. Она кинулась к столу, шлепнулась на скамейку, заголосила:

— Ой, беги скорее, дочка, беги… Чует мое сердце: несдобровать тебе… И зачем вы такие непутевые уродились у меня?!

Маша сжалась, молчала. Пережидал и Лукьянов, дав волю жене, чтоб она выплакалась до конца.

— Ну хватит, мать! Хватит! — резко сказал он. — На детей наших не наговаривай, ничего худого они не сделали. Что Машка Катю привела, так что ж? Не забавы ради ходит та по селам. Народ стосковался по правде.

Татьяна Никаноровна успокоилась, вытирая концом полушалка заплаканное лицо.

— А может быть, ей хлеба с молоком отнесть? — вдруг озабоченно сказала Татьяна Никаноровна, проникаясь жалостью к Кате.

— Не нужно, мама. Она наказала в случае чего отказываться от нее. Знать, мол, ее не знаю. Пристала, дескать, в дороге, на ночевку попросилась, ну а потом увязалась со всеми на сходку, — обретая спокойствие, сказала Маша.

— Так-то оно так, и все же бросить совестно както, — вздохнула Татьяна Никаноровна и снова чуть всхлипнула. — Уж больно девка-то ласковая, как родная.

— А кто же хочет ее бросить? Обдумать, вишь, мать, надобно, как и что, — морща лоб и расчесывая пальцами бородку, сказал Лукьянов. — Вечером вот возьму да схожу к Феофану, попрошу его. Скажу: мужики злобятся на тебя, дурака. За что ты девку забрал? Что правду народу сказала? Фронтовики придут, за такое рвение сделают тебе такой перекрут — живой умрешь.

— Не сломать его, папаня. Разве он согласится? Если бы не было на сходке этой толстой барыни, тогда б еще могло что-то и получиться, высказала свое сомнение Маша.

— А все ж, дочка, попытка не пытка. Пусть отец сходит к уряднику. Так, мол, и так. Зачем идешь против людей? — Татьяна Никаноровна уставилась на Машу тревожно-строгим взглядом: — Ты у меня, егоза, не вздумай по этой же дороге идти вон как Катя… Довольно с меня Павлуши… Глаза не высыхают. — Вспомнив о сыне, пропавшем без вести, Татьяна Никаноровна заплакала, и крупные слезы потекли по ее щекам, тронутым морщинками.

— Не надрывай себя, мать, не поможешь слезьми горю. — Лукьянов сумрачно опустил голову, не зная, как утешить жену.

…Оказавшись через минуту в горнице одна, Маша прилегла на кровать, вновь перебирая в уме все происшедшее за последние часы. И ей как-то стало нехорошо оттого, что она лежит у себя в доме на мягкой, чистой постели, в тепле, примирившись с судьбой Кати, успокоившись тем, что вот наступит вечер и отец пойдет уговаривать урядника отпустить ее на волю. Неужели сейчас же, немедленно ничего нельзя сделать?

Маша вспомнила, как в прошлом году во время забастовки она с группой рабочих ходила на выручку арестованных. Тогда они не ждали, когда наступит вечер, действовали быстро, энергично. Оказавшись в канцелярии полицмейстера, они держались уверенно, разговаривали требовательно, и тот почувствовал, что за ними сила. Председатель стачечного комитета и его заместитель были освобождены.

Маша вскочила с кровати, начала ходить по комнате взад-вперед, раздумывая, что же можно сделать. Самые различные варианты приходили ей в голову. Может быть, пойти ей самой к этой барыне, в поповский дом, и сказать, что Катя не одна призывает к революции, что она, Маша, с ней во всем и всегда. Пусть велит уряднику арестовать и ее. Нисколько ей не страшно оказаться в каталажке вместе с Катей. А может быть, собрать ребят-фронтовиков? Попросить Тимофея обойти всех вместе с ней, уговорить тех, кто Оудет колебаться, потом пойти всем к уряднику и потребовать, чтоб освободил Катю?

Маша ни на чем не могла остановиться. Пойти к барыне… Со стороны глядеть — вроде это и по-товарищески и героично, а если посмотреть на дело серьезно — ребячество, позерство. Упекут и Катю и ее, Машу, туда, где Макар телят не пас, а польза кому от такой храбрости? Насчет фронтовиков мысль стоящая, да разве в одночасье их подымешь? Только обойти их по домам полдня нужно. А в это время Катю — в сани и в город, в полицию…

Маша решила посоветоваться с отцом в открытую, но он запряг коня и поехал в лес за дровами. Должен бы уже вернуться, да, видать, где-то задержался.

Но вот Маша услышала, как хлопнула дверь. Кто-то вошел в дом. Она прислушалась к разговору.

— Это я опять, тетка Татьяна.

— Проходи, Петруша, проходи.

— А Машутка дома, нет ли?..

Маша сейчас же узнала голос вошедшего. Это снова заявился Петька Скобелкин. Зачем он пришел? Можег быть, что-нибудь узнал новое про Катю? А может быть, Тимофей прислал?

— Петь, проходи-ка сюда, — выглянула из горницы Маша.

Не раздеваясь и даже не снимая шапки, Петька прошагал в горницу.

— Машка, секрет есть, — понизив голос, сказал Петька.

— Какой там у тебя секрет? — без особого интереса спросила Маша, чувствуя, что она ошиблась в своих предположениях: вестей о Кате он не принес, как не принес никаких вестей и от Тимофея. Начнет сейчас молоть всякую околесицу.

Маша поглядывала в зеркало и слегка прихорашивалась. Петька хоть и сосед и только годок-другой, как переступил порог мальчишества, а все-таки он парень…

— Хочу я, Машка, Катьку выкрасть, — совсем уже шепотом сказал Петька, воровато озираясь.

— Как это? — Вмиг безразличие слетело с Маши.

Она подскочила к парню, схватила его за опояску, заглядывала в глаза. Как, Петенька, как? Скажи скорее!

— Очень просто, Машка. Я все выследил. Катька сидит у Феофана в скотной избе. Окно этой избы выходит в проулок. Выставить раму — пустяк. Захватил гвоздок щипцами, отогнул — и все. Вылетай, пташка, на белый свет!

— Петька, голубь ты мой… Катя от счастья умрет.

Маша обняла парня, поцеловала в щеку. Петька отступил на полшага, с ухмылкой сказал:

— Хоть и сладкая ты, Машка, а все ж таки не балуй. Тимка ноги переломает.

— Ну а дальше что, Петька? Дальше что делать будем? — озабоченно поглядывая на парня, спросила Маша.

— Что делать? А ничто! Ждать ночи, — ухмыляясь, оказал Петька.

— Ты один это придумал?

— А тебе чо? Не все равно, чо ли?

— Ну а все-таки?

— А если все-таки, то не один. С Тимофеем. И еще кое с кем…

— С кем же?

— Ну чо ты пристала как банный лист к заднице?

— Дурак ты! Должна же я знать, кто сообразил такое.

— Дуреха ты, Машка! Живешь под боком у этого человека, а не знаешь…

Вдруг в горницу деловитым шагом вошел Лукьянов.

Маша растерялась, не зная, что и говорить при отце, а Петька залился веселым смехом.

— Слушай-ка, Петруха, пурга начинается, — сказал Лукьянов. — Вывезти ее ночью из села не удастся. Придется прятать где-то Здесь…

— Ну и что? Спрячу у себя в избе. Матери скажу, что привез себе, как Стенька Разин, персидскую царевну, а если не поверит, набрешу, что в чужой деревне невесту для Тимки Чернова выкрал. — Петька задорно хохотнул, посматривая на Машу, стоявшую в полном недоумении; в прищуренных его глазах так и плескались озорство и удаль.

— Не торопись, Петруха, — поднял руку Лукьянов. — Завтра знаешь, что будет? Урядник с Филимоном по домам пойдут, все бани и овнны обшарят. Сами-то они, может быть, и не сунулись бы, да ведь эта визгливая барыня заставит. А раз пойдут, то первым делом к нам, а потом к тебе. Ты сосед, в дружбе мы. Понял?

— Понял, дядя Степан. А куда ее приткнуть, не знаю. — Петька развел руками, выжидающе смотрел на Лукьянова.

— Самое надежное место, Петруха, Мамикин дом, — помолчав, сказал Лукьянов. — Соображай сам, какие выгоды: близко от Феофана. Проулком пробежал, через огород перемахнул — и дома. Не надо по селу тащиться, собак не всполошишь, и встреч ни с кем не будет. А если начнут по дворам шуровать, к Мамике в дом ни под каким видом не пойдут. Боятся ее как огня…

— А чо, я, пожалуй, сбегаю сей момент к Мамике, обскажу ей. Ради такого дела небось не откажет. В случае чего, господа Иисуса Христа и пресвятую деву Марию припомню, — снова развеселился Петька, нахлобучивая шапку до самых ушей.

— Погоди, Петруха. За тобой и так есть дело. Я сам к Мамике схожу. С весны пудовку муки должен. Отнесу как раз.

— Пущай будет по-твоему, дядя Степан, коль заделье есть. Вечерком я еще понаведаюсь, — согласился Петька и, хитровато подмигнув Маше, поспешно ушел.

Сквозь тьму ночи и снежную завесу Катя никак не могла разобрать, кто ломится к ней в окно. Ей хотелось скорее пожать руку своему освободителю, но рама, будто назло, никак не поддавалась.

— Эй ты, барышня, стукни кулаком по раме, — услышала Катя чей-то приглушенный свистом ветра голос.

Боясь стуком навлечь беду, Катя уперлась в раму обеими руками, и в тот же миг лицо ее обжег холодный ветерок с колючими снежинками. Рама легко вывалилась, и Катя узнала, кто ее спаситель.

— Мое вам с кисточкой, барышня. Это я, Петька Скобелкин. Стишок ваш дошел до сердца… Давай руки и сигай прямо на меня. И живо, мешкать некогда. Слышишь, собаки учуяли нас…

Действительно, крытый жердями и соломой, обнесенный высоким заплотом двор урядника Феофана огласился заливистым лаем.

Разбуженные ворвавшимся в избу ветром, тревожно закудахтали в курятнике куры.

Катя пролезла в окно, раздирая на спине гвоздем Дунин полушубок. Ветер сшиб ее с ног, она упала в снег, захлебываясь холодным воздухом. Петька, не мешкая ни одной секунды, поставил раму на старое место, отогнул в прежнее положение гвозди.

— Ну, барышня, подавай бог ноги! — крикнул он Кате в самое ухо и, схватив за руку, потащил за собой. — У Мамики тебя запрячу. Понимаешь, нет ли?., У Мамики!

Петька не давал пощады Кате. Когда она упала в огороде Мамики и барахталась в снегу, обложил ее крепким словцом:

— Ну чо ты, корова, чо ли, язви тебя!

Подняв ее, Петька подставил Кате спину.

— Цепляйся руками за шею. Поволоку.

Катя попробовала идти своими ногами, но не смогла, снова упала. Петька взъярился:

— Кому говорю, цепляйся!

Теперь Катя не стала отказываться от Петькиной помощи, хотя ей и стыдно было взбираться на его спину.

— Вот так-то лучше, так быстрее у нас дело пойдет…

Да ты совсем, барышня, легкая, а ведь с виду не худая, мягкая, бормотал Петька, пересекая огород и спотыкаясь о грядки, засыпанные снегом. Закинув руки, он поддерживал Катю за бедра, встряхивал ее, как мешок.

Катя пыталась разжать свои руки, которыми обхватывала могучую Петькину шею, соскользнуть с его спины, но злой шепот парня остановил ее:

— Не смей! Вишь, урядник в доме огонь зажег. Почуял, холера!

Петька сам сбросил Катю, когда они скрылись за высоким забором Мамикиного двора. Тут ветер был уже другой: он метался с пронзительным свистом, но заборы, стоявшие кольцом, не давали ему воли для разбега.

— А упрел я, однако, — сказал Петька и вытер рукавом полушубка взмокшее от пота и растаявшего снега разгоряченное лицо.

— Не ругай меня очень, — виновато сказала Катя.

— Да разве я ругаю?! Городская ты, непривыкшая.

Петька стоял как вкопанный, не двигаясь, одышка давила его, он открытым ртом ловил взвихренные снежинки.

— Ну, теперь нам черт не брат! — засмеялся наконец Петька и посмотрел в упор на Катю, в ее поблескивающие в сумраке глаза. — Как ты, барышня, отдышалась мало-мало?

— Мне-то что? Я ехала, — усмехнулась Катя.

— Ну, пошли в избу. Старуха небось не спит — ждет.

— Пошли.

— Как летучая мышка под застрехой, сиди, барышня. Когда все уляжется, подадим знак. Ну и взбеленятся же урядник со старостой! Бороды будут у себя и у других драть! Слыхано ли? Увели барышню из-под носа!

Петька окончательно отдохнул и так развеселился, что Катино сердце екнуло: не приведет к добру его лихость.

"Рискнул он не ради меня, не ради моей свободы, а потому, что хочет потешиться над урядником и старостой", — подумала Катя. В душу ее закралось недоверие, тревога сжала сердце. "Да нет, парень он верный, не подведет. Просто суматошный, озорной", — успокоил ее внутренний голос.

— Бабка Степанида, гостью встречай! — громко сказал Петька, раскрывая дверь в темную избу Мамики.

В тот же миг откуда-то сверху послышался шамкающий голос старухи:

— Проводи ее, сынок, на полати. Небось озябла.

В первые секунды Катя ничего не могла рассмотреть: ни печки, с которой доносился голос старухи, ни полатей, на которые ей предстояло залезть, ни кровати, стоявшей в углу, ни стола, притиснутого в угол, под иконы.

Она сунулась куда-то в сторону, ударилась коленом о кадушку, и вздрогнув, остановилась. Жестяной ковш, задетый полой полушубка, упал, зазвенел в тишине оглушительно.

— Ты чо это, барышня, как слепой кутенок? — усмехнулся Петька.

Он взял Катю за руку, подвел к печке.

Скидывай пимы и полушубок, становись на приступок. Я подсажу.

Катя разделась, но ни приступка, ни полатей не видела.

— Вот сюда становись. — Петька схватил ее за ногу, поставил на приступок. — Теперь берись за край полатей.

Катя нащупала кромку полатей, уцепилась за нее.

Петька схватил ее, приподнял:

— Вздымайся.

Катя наконец почувствовала под собой полати, подтянулась, закинула одну ногу, потом вторую.

— А зад у тебя, барышня, как подушка, — хохотнул Петька, — Ну, бывайте здоровы! Береги, бабка Степанида, гостью.

Хлопнула дверь, и Петька исчез. В избе стало тихо.

До Кати доносились лишь свист пурги да сдержанные вздохи старухи.

— Спасибо вам, бабушка, за приют, — прошептала Катя, не надеясь, что Степанида Семеновна услышит ее.

Но, несмотря на преклонный возраст, у той был острый слух.

— А ты, дочка, не оберегайся. В избе никого нету, — сказала старуха.

— Да вы разве одна живете? — удивилась Катя, вспомнив, что рассказывала о Мамике Татьяна Никаноровна.

— Не приведи господь на земле одной жить. Два внука со мной да дочь. В Заречную волость на молотьбу ушли. Живут там хозяева справные, по хуторам больше. И хлеба у них и скота несравнимо с нами. Земли там пожирнее, луга попросторнее. Мои-то и заторопились, пока народишко из других волостей не надвинулся. Пуще волков, дочка, рыскают люди нонче по белу свету из-за куска хлеба. Живот своего требует.

Степанида Семеновна вздохнула, зашептала молитву.

Катя примолкла, укладывалась на полатях так, чтоб было удобно. Полушубок ее, промерзший на ветру, не успел еще согреться. Она свернула его валиком, положила под голову. Здесь было тепло, пахло полынью, глиной, кошмой.

— Ты спи, дочка, спи. Утро вечера мудренее, — шебарша какой-то одежкой, сказала старуха.

— Постараюсь уснуть, бабушка. Отдыхайте и вы.

Катя очень опасалась, что старуха вот сейчас же, не медля до наступления утра, начнет расспрашивать о том, о сем, а она еще не подготовилась к такому разговору.

Все произошло так быстро, ошеломляюще быстро, ей все еще не верилось, что она уже не в избе урядника, а у долгожительницы Лукьяповки — Мамики, которая, конечно, не выдаст ее, сбережет, уж коли согласилась принять в ночной час. Кате пока было не до сна, ей многое предстояло обдумать. Но уснула она скорее, чем предполагала. Поразмыслив над новым своим положением, Катя решила, что будет со старухой предельно откровенной. Естественно, партийных секретов она не выдаст, но и не станет скрывать своих убеждений. Порешив на этом, Катя успокоилась, подобрала колени к животу, подложила ладошку под щеку, как это любила делать с самого раннего детства, и сон сразу сморил ее.

Разбудил Катю говор в избе. Она подняла голову с полушубка, прислушалась.

— Уж такой ветер, тетка Степанида, что с ног валит. Ни зги не видно. Заплот наш и тот будто растаял.

Едва об него не расшиблась, — рассказывала словоохотливая женщина.

— Раз к утру не стихло, теперь самое меньшее до вечера будет шуметь, сказала старуха и, погремев ведром, подала его женщине.

— Погоди, Анисыошка, тут у меня на загнетке в горшочке кусочек маслица припасен. Вымя-то небось задубело на холоде, — сказала Мамика, и Катя поняла, что происходит: старуха уже не может сама доить корову, и вот пришла соседка, с которой, видать, есть уговор.

Женщина вернулась в избу никак не ранее чем через полчаса. В избе стало уже светлеть. Катя чуть отогнула занавеску, которой были прикрыты полати, увидела Мамику и высокую женщину в полушубке. Они разливали молоко по кринкам, тихо переговаривались:

— Корму корове и овцам я дала, тетка Степанида.

В полдень сама им еще подбросишь, а вечером я приду снова.

— Ну и хорошо, Анисыошка. Дай бог тебе здоровья. Чем нонче заниматься-то будешь?

— Молотим у лавочника. Ладно, хоть до бурана кладь успели в ригу перевезти. Есть что молотить.

— Ну а как там на селе-то, Анисьюшка, что слышно?

— А эту городскую толстуху все клянут, а молоденькую-то шибко жалеют. Чо она, разве по правду на сходке сказала? Чистую правду! Мужики сильно на урядника со старостой зуб точат. Мой-то Демьян какой? Полмужика: одна рука да одна нога. А и то куда там! Вот, говорит, как нас тут, фронтовиков, поболе соберется, мы этим начальникам живехонько фортификацию сообразим… Так и говорит: фортификацию.

— Ишь ты! Это, значит, как же?

— А так, говорит: были — и нету! На их место поставим своих, из бедняков, кому хомут шею трет и днем и ночью…

— И поверь мне, Анисыошка, сделают как говорят, и взыскивать будет не с кого. С народом шутки плохие.

— Ой, плохие шутки с народом! Уж коли захочет — поставит на своем, согласилась Анисыошка и заторопилась домой. — Ну, тетка Степанида, я побежала. Прощевай до вечера. Кинуть сенца корове и овцам не забудь…

— Помню, Анисьюшка, помню.

Когда шаги Анисыошки смолкли, Катя подала голос:

— Доброе утро, Степанида Семеновна!

— О, да ты проснулась, голубушка?! Небось Анисья разбудила. Громогласная она. Привыкла кричать со своим мужем. Искалеченный он. Мало что руки и ноги нету, глухой, как стена. Снарядом его шибануло. Едва, сказывают, из-под земли отрыли. Как "палось-то? Не знаю вот, как тебя родители нарекли?

— Катей зовут меня. А спалось мне хорошо, Степанида Семеновна.

— Ну раз так, вставай. Я сейчас только на крыльцо выйду, посмотрю, не бродит ли кто поблизости. Погода-то хоть и не к тому, а все-таки…

Однако Степанида Семеновна не успела выйти: в сенях послышался топот, и, широко распахнув дверь, в избу вбежала запыхавшаяся Анисыошка.

— Тетка Степаппда, ты послушай, чо деется на белом свете! — торопливо заговорила женщина. — Та молоденькая-то сбежала из скотной избы урядника. Ищут ее Феофан со старостой по всему селу. Сказывают, лпхоимка-то толстая, которая на сходе распиналась, велела землю взрыть, а беженку найти…

— Ну и слава богу, Аписыошка, что девица сбежала. Ни в чем она не виновата. — Степанида Семеновна повернулась к иконам, перекрестилась.

— Пошли ей, царица небесная, удачи, — громко подхватила Анисьюшка и, вытянув шею, замахала трехперстием, стараясь не отставать от старухи.

— А сказывают, нет ли, Анисьюшка, как она побег свой учинила? спросила старуха, встав под полатями и рассчитывая, что Катя услышит весь разговор.

— Как же, тетка Степанида, сказывают! И прямо чудеса какие-то! Рано утром Феофан будто понес ей еду.

Открыл замок, входит в избу, а в ней — никого. Он к окну — окно целое. Он на печь — там пусто. Он в подполье — и там никого. Стал он потолок простукивать — все плахи на месте. Побежал на улицу: окно как было с осени забито, так и стоит. Следов — никаких. Снегу надуло вокруг на два аршина. Сгинула — и все! Феофанто, сказывают, бормочет: "Оборотка эта девка! Ей-богу, оборотка! Через трубу ушла!"

Степанида Семеновна покачала головой, с укором сказала:

— Оборотка… Дурень Феофан. А ей, может, сам господь бог помогал. Тогда как?

— Вот то-то и оно, тетка Степанида, — согласилась женщина и, сожалея, что ей нужно торопиться на молотьбу, скрылась за дверью.

— Слышала, дочка, как тебя урядник-то малюет? — с усмешкой спросила старуха. — Ах негодяй, ах казнокрад!..

— Слышала! — весело сказала Катя и спустилась с полатей.

— А все ж поберегись, дочка. Все они сейчас обшарят: и дома, и овины, и бани. Знают ведь: в такую- погоду из села ходу нету…

— А к вам придут?

— Могут. А ты не бойся. Поешь сейчас — и снова на полати. От печки заслоню тебя мешком с шерстью, а с этого краю сама лягу. Только не прослушать бы их в воротах, хоть и скрипят они у нас — за версту слышно.

Катя сбегала на улицу, вернулась, вздрагивая:

— Ну и метет! Сильнее, чем ночью!

Она умылась над лоханью, подсела к столу. Старуха придвинула глиняную кружку с молоком, клинообразный ломоть ржаного хлеба и себе взяла такую же кружку, такой же кусок хлеба. Только в ее кружке была вода. Кате стало стыдно перед старухой. "Себе отказывает, последнее мне отдает", мелькнуло в голове.

— Много вы мне налили, Степанида Семеновна.

Дайте, отолью вам, — предложила она, берясь за свою кружку.

— Молоко, дочка, есть. День у меня сегодня постный, — успокоила старуха Катю и принялась угощать ее. — А ты ешь, не смотри на меня. По моим годам мне еды-то вот столечко требуется! — Старуха выставила жилистую руку, оттопырила скрюченный мизинец.

Катя быстро выпила молоко, съела хлеб и полезла на полати.

— А коли станет скушно там, можешь сойти снова.

Я пока приберусь тут, — сказала старуха.

— Помочь вам, Степанида Семеновна, не надо? — спросила Катя, испытывая острое желание приняться за какое-нибудь дело.

— Управлюсь, дочка. Спешить мне некуда. А ты всетаки полезай. Не ровен час нагрянут. Ничего тут не оставила? — Старуха осмотрелась.

— Все на мне, бабушка, кроме полушубка. А он на полатях.

Катя мелькнула юбкой и скрылась. Свернувшись клубком, она лежала неподвижно, прислушиваясь к свисту вьюги. "Кто же это придумал насчет моего освобождения? Маша? Тимофей? Петька? А может быть, сам Лукьянов? Ну, кто бы ни придумал, придумал хорошо!.. Если не накроют меня здесь, ускользну в Томск, а там, может быть, и Ваню встречу".

— Не спишь, дочка? — вдруг послышался голос Степаниды Семеновны. Она карабкалась на полати.

Катя схватила ее за руку, стала помогать.

— Залезу, дочка, не в первый раз.

Старуха легла на самом краю полатей, почти рядом с Катей.

— Придут сейчас, — сказала она с уверенностью, будто кто-то невидимый сообщил ей об этом.

— Откуда вам известно? — спросила Катя.

— По времени пора бы.

Они лежали молча. Катя напрягала слух: не скрипят ли ворота? Не подымаются ли по ступенькам крыльца староста с урядником? Но никакого скрипа со двора не слышалось. Все так же свистел ветер за стеной, и рядом, с хрипом в груди, дышала Степанида Семеновна.

— А ты, дочка, замужняя, нет ли? — спросила вполголоса старуха.

Катя давно ждала этого, зная, что такой человек, как Мамика, не оставит ее без расспросов.

— Не успела еще, бабушка, замуж выйти. Жизнь у меня такая…

— Какая бы жизнь ни была, а замуж выходить надо. Уж так господом богом нам начертано.

— Да ведь за кого попало выходить замуж страшно, а желанного еще не встретила.

— Ищи, милая, нареченного. Муки мученические — быть всю жизнь с чужим. По себе знаю. Два мужа судил мне господь. Первый когда умер, я осталась вдовой с тремя детьми… Ну, поначалу трудно было, а все ж почуяла свободу. С души-то будто цепи свалились. Восемнадцать годов прожила я вдовой. Наравне с мужиками в поле и в обчестве. А в сорок два вышла замуж снова. Когда второй муж умер — прожили мы с ним всего-то восемь- годков, показалось мне: померк белый свет. Хоть и был он не всегда ровный и ласковый. Случалось, и бивал меня…

— Да что вы говорите?! За что же? — Катя поднялась на локоть, удивленная словами старухи.

— Да ни за что, дочка. Поверье ведь есть: от мужниных кулаков молодеет баба.

— Дикое поверье, Степанида Семеновна! — возмутилась Катя.

— Ну не скажи, — спокойно возразила старуха. — Приметила я и по себе и по другим бабам: синяки пройдут, и становишься ты вроде на личность лучше, краше, а на тело крепче и моложе…

— Что вы, Степанида Семеновна, говорите?! Да разве можно допускать рукоприкладство! Это же варварство!

— А уж как хочешь называй, а только говорю тебе от души, — убежденно сказала старуха.

Катя ушам своим не верила. "Боже мой, как же глубоко вкоренилось невежество!.. И ведь это говорит старая мудрая женщина, голос которой смиряет страсти всего села… Чего же ждать от других крестьянок, более забитых судьбой?!"

— А найдешь нареченного, дочка, сердце само тебе скажет: он. Оно никого больше не примет, — продолжала Степанида Семеновна, ничуть не смущенная несогласием с ней, которое так горячо и запальчиво высказала ее нежданная гостья.

Вдруг завизжали ворота, заскрипели ступеньки и клубы морозного воздуха ворвались в широко распахнутую дверь. Катя сжалась в комок, застучала в висках кровь, сердце забилось сильными толчками. "Урядник!" — промелькнуло в голове. Но вот дверь захлопнулась, кто-то с разбегу шлепнулся на середину избы, и Катя услышала громкий веселый смех Петьки Скобелкина.

— Барышня, эй, барышня, а тебя, оказывается, волки слопали! — Смех душил Петьку, он катался по полу. — Бабка Степанида, не бойсь, не придут. Сидят горюют, трясут штанами. И толстуха там небось тоже подмокла…

Степанида Семеновна выставила с полатей голову, а Катя приподняла занавеску.

— Чо там, сынок? Обсказывай, — строгим тоном приказала старуха.

Петька перекувырнулся еще раз-другой, встал на колени, снял шапку-ушанку, похохатывая, начал рассказывать:

— Как только урядник поднял тревогу — я тут как тут. Позвал он старосту, велел привесть мужиков избу осматривать, беглянку искать. Дал и мне лопатку.

"Пойдешь с нами, чурбан, будешь дорогу нам пробивать". — "Как изволите, а обзываться можно опосля.

Еще неизвестно, кто из нас чурбан". Ну, об этом, конечно, я только подумал, а слов никаких молвить не посмел. Пошли. Он рвется вперед как бешеный, хрипит, будто жеребец запаленный. "Оборотка энта девка! В трубу она вылетела!" — кричит он про вас, барышня. А сам в одну избу, в другую, в амбары, в бани, зыркает как очумелый.

Прошли мы по верхней улице, а на нижнюю надо по проулку идти. Метет тут — ужасть как, с ног валит!

Однако бредем. Мужики кроют старосту и урядника последними словами. А те, суки, молчат, как в рот воды набрали. Уже светать стало. Вижу: впереди бугорок.

Я толк в него лопатой. В снегу — клок овчины. Ну, все застопорили, сгрудились. "Что это за невидаль?" — спрашивают друг дружку. А староста заблеял, как баран: "Как ее, это самое, может, тово, ее волки изничтожили". Мужики аж позеленели, принялись ругать урядника. "Да ведь ты, холерская твоя душа, стравил человека зверью! Это же клок от полушубка ее. Тебе же за это пощады ни на том, ни на этом свете не будет!"

Урядник онемел, опустил руки, стоит сам не свой. Староста струхнул и того боле. Заурчало у него в брюхе сильнее ветра. Скидывает порты прямо на ветру: "Извиняйте, мужики, приперло, как ее это самое". А мужики на него: "Пусть тебя наизнанку вывернет, убивец ты разнесчастный!" Тимка отковылял еще чуть подале, толк костылек в сугробчик, а там — валенок. Ну уж тут и каждому картина яснее некуда: барышня, видать, хотела убежать по тракту, а волки будто стерегли ее, разорвали на части, раскидали косточки и одежку по всей поляне. Где их теперь найдешь? По весне разве вытают. Тут мужики в такую ярость пришли — страхи страшенные. Я думал: конец и уряднику и старосте. "Ищите, — кричат, — понятых себе на том свете, а мы вам не служаки!" И айда кто куда, по домам.

Я тоже лопату на плечо. Тимка догоняет меня, а плечи у него от смеха ходуном ходят. Хвалит меня изо всех сил: "Молодец, Петька! С тобой не пропадешь!"

Ведь я это, барышня, придумал!

Катя слушала Петьку Скобелкина, высунувшись чуть ли не до пояса. Она живо представила все, что происходило в раннее утро этого вьюжного дня. Лицо ее, вначале встревоженное, строгое, повеселело, и она залилась звонким смехом.

— Ты, Петя, просто прелесть! Так им и надо! Мы им еще не то придумаем!

— Шутник ты, сынок, — не скрывая усмешки, сказала Степанида Семеновна. — Одурачил их хорошо.

Того заслужили. А только придут они в себя и станут еще злее. Не думай, что взял верх над ними навсегда.

Трезвый голос старухи несколько остепенил и Петьку и Катю, которые в эту минуту забыли и думать об опасности.

— Не стращай, Мамика! Вот я еще поднатужусь и такое придумаю, что земля закачается! — похвалился Петька, и в голосе его не чувствовалось никаких сомнений в своей силе.

— Петь, а вьюга не утихает? — спросила Катя, про себя подумав: "Уходить мне скорее из Лукьяновки надо. Старуха не зря предупреждает".

— Ни капельки, барышня! Наш дед Андронхговорит, что еще два дня буран не уймется — по костям чует.

— Ну ты там, сынок, не зевай. В случае чего: стукпостук нам в окошко, сказала старуха, видя, что Петька вскочил и нахлобучил до бровей шапку.

— Само собой, Мамика! Я сроду никого не подводил!

В сумерках опять пришла Анисьюшка, забрала ведро, отправилась доить коров. Едва она, справив свои дела, удалилась к себе домой, послышался топоток на крыльце, и порог переступил Лукьянов.

— Здравствуй, Степанида Семеновна, здравствуй, Катя! — сказал он, окинув избу быстрым взглядом.

Старуха сидела у стола, вязала. Поднялась навстречу Лукьянову, приветливо поздоровалась. Катя узнала голос Машиного отца, отдернула занавеску полатей.

— Ой, вон кто! Здравствуйте, Степан Димитрич!

— Недолго Петькина хитрость спасала тебя, Катя, — заговорил торопливо Лукьянов. — Раскусили лиходеи обман. Опять по избам пойдут с двух концов села. Не верит эта Затунайская, чтобы ушла ты, Катя, в такую погоду. Велит отыскать живую ли, мертвую ли…

— Как же быть, Степан Димитриевич? Уж очень не хочется снова попадать к ним в каталажку, — вздохнула Катя.

— Потому и зашел. Придется в ночь уйти в тайгу.

Хоть идти по такой пурге будет лихо, а выбора другого нету. Иначе схватят они тебя.

— А куда ты ее, Степан, поведешь? Не на выселок?

— Нет, тетка Степанида. Выселок они тоже не обойдут. У Окентия Свободного хочу ее спрятать. Дня на два, на три. А дальше видно будет.

— Место хорошее, только путь-то туда шибко тяжелый.

— За ночь пробьемся, Степанида Семеновна.

— А у тебя-то были, нет ли?

— Все углы обнюхали.

— Обыск делали? — беспокоясь за лихачевские бумаги, спросила Катя.

— Заглянули в подполье, в амбар, баню осмотрели.

Схватился я с ними. На ножах расстались.

— Давно такого, Степан, не было. Пожалуй, с той поры, как из этапа семеро бежали. Помнишь, нет ли?

— Как же, помню! Вместе с тобой, тетка Степанида, подмогли им тогда. Кажись, в погребе они у тебя день просидели? К Окентию же Свободному я тогда их увел…

Ну, будь готова, Катя, к вечеру попозднее. На лыжах хаживала?

— Немножко, случалось. С родителями в финскую деревню на каникулы ездила, каталась с гор…

— Ну ладно. Жди.

Лукьянов ушел. Старуха отложила вязанье и припялась готовить ужин. В избе совсем стемнело. Если бы не полоски света, падающие в дырочки дверцы железной печки, то и углы можно спутать — где какой.

Но старуха передвигалась по избе ловко, и Катя не успевала следить за ней. Вот она загремела заслонкой у чела большой печи, а через минуту, как будто перелетев избу от стены к стене, застучала уже посудой у стола.

— Спустись, дочка, ужинать. Поешь получше, дорога у тебя длинная, пригласила старуха. — Тут я сальца кусочек сберегла, да есть картошка, печенная в золе.

Катя спустилась с полатей, ощупью нашла стол, села на лавку.

— А кто этот человек — Окентий, Степанида Семеновна?

Старуха помедлила с ответом. Видимо, не так прост был этот Окентий Свободный, чтобы сказать о нем чтото существенное двумя-тремя словами.

— Не поймешь его сразу, кто он. Не то вероотступник, богохул, не то блаженный чудак. Поглядишь сама, — уклонилась от прямого ответа старуха.

Ужинали не спеша, по-прежнему без света. Старуха вспомнила историю с побегом семи каторжан. Дело было осенью четырнадцатого года. Этап двигался из Томска на прииск. Гнали партию осужденных солдат, офицеров, рабочих, протестовавших против войны. Партия была многочисленной, разноликой, буйно-веселой, несмотря на тяжкие приговоры: меньше пяти лет каторги ни у кого не было. Во время утренней поверки произошел обман. Подставные голоса отозвались за отсутствующих. Побег семи обнаружили только в дороге.

Случалось подобное нередко, но исчезали один-два. Тут же убежали сразу семеро.

Лукьяновку обшаривали по всем швам, как старую шубенку. А беглецы в это время сидели у Мамики на огороде, в погребе. Погреб был старый, обвалившийся, безо льда. Кругом стеной конопля, вымахавшая в рост человека. Никому в голову не пришло искать арестантов в коноплянике. Ночью Лукьянов провел арестантов к Окентию Свободному, а оттуда они ушли в Томск.

— Теперь, дочка, и тебе по этой же пути доведется иттить, — закончила свой рассказ Степанида Семеновна.

Поздно вечером в избу вновь с шумом ввалился Петька Скобелкин.

— Прощальный час, барышня, наступил. За овинами, возле леса, тебя ждет дядя Степан. А до него — проводник я. Ужасть как жалко отправлять тебя из Лукьяновки! Если чо не так было, барышня, извиняй. Может, чо сказанул опять же по темноте, просим прощения. — Петька говорил серьезно, в голосе его не было обычной шутливости, и это тронуло Катю до слез.

— Ты не темный, Петя, нет, нет! Ты верный товарищ! Дай я тебя обниму на прощанье! — Катя прижалась к Петьке, похлопала его по спине. Потом обняла старуху. — Недаром, Степанида Семеновна, прозвали вас Маминой. Спасибо за приют, за ласку, за науку!

Вечно вас буду помнить!

Старуха всхлипнула, сунула Кате в руки ломоть хлеба.

— Положи, дочка, за пазуху. В дороге подкрепишься.

Едва спустились с крыльца, снежный смерч ударил Катю в лицо. Из глаз посыпались зелено-фиолетовые искры. Катя сжалась, присела, ждала нового удара.

— Прикрой глаза шалью, барышня, — посоветовал Петька. Катя стянула платок к носу, однако новый порыв вихря так секанул ее по щекам, что ей показалось, будто брызнула из них кровь. — Рукой, барышня, прикрывайся. Вот так. — Петька прикрыл лицо рукавицей.

Третий удар вихря Катя упредила: Петькины советы помогали.

Они перебежали улицу, по узкому проулку спустились к речке, закованной в лед, пошли вдоль высокого яра. Берег надежно защищал их от ударов ветра. Вскоре впереди показалась темная полоса леса.

От его непроницаемой загадочности у Кати заныло сердце.

— Ну, барышпя, конец страданиям — лес начинается. Там и в бурю спокойствие, — оглянувшись, сказал Петька. Он словно почувствовал состояние Кати, ее острую неприязнь к этой темной стене, чужой и грозной.

Возможно, Катя и поверила бы Петьке, чтобы хоть капельку сбавить то напряжение, которое как в тисках сжимало ее сейчас всю — с ног до головы, но только парень умолк, где-то неподалеку раздался жуткий треск, и земля содрогнулась от грохота.

— Ого, как выламывает, холера ее возьми! — выругался Петька, а Катя от испуга на несколько секунд остановилась, замирая.

— Не трусь, барышня, дядя Степан проведет тебя как по плотуару, щегольнул Петька своими познаниями.

А Лукьянов уже ждал их. Он на полшага отделился от толстой сосны, сказал:

— Катя — ко мне, а ты, Петро, поворачивай назад!

И смотри в оба!

— Не сумлевайся, дядя Степан! — крикнул Петька и вместе с порывом ветра исчез из глаз в облаке снега.

— Вставай, Катя, на снегоступы. Я покажу, что к чему, — сказал Лукьянов, вытаскивая откуда-то из тальникового куста лыжи. Катя приняла их и удивиласьтому, что они были совсем непохожими на те финские, на которых каталась когда-то. Те лыжи были длинные, узкие, с подстилками и креплениями. Эти, наоборот, оказались короткими, широкими. К тому же они были обшиты жестким мехом.

— На таких я не ходила, Степан Димитрич, — виновато сказала Катя, ощупывая легкие, гибкие лыжи, с ремнями на середине и с веревочками, тянувшимися от передней кромки.

— На других тут не пойдешь, а не идти нельзя. Поставь вот сюда ноги. Я ремнями их обвяжу…

Кате показалось, что в голосе Лукьянова прозвучал упрек. Она поспешила встать на лыжи, сказала:

— Постараюсь, может быть, и сумею.

— Не боги горшки обжигают, — утешил ее Лукьянов и принялся за дело. Завязывая ремни, он рассказал, как легче двигаться на этих лыжах. Потом на минуту исчез за кустом и вышел оттуда также на лыжах.

Они пошли. В вихрях снега Лукьянов то скрывался совсем, будто проваливался в преисподнюю, то возникал на расстоянии вытянутой руки. Хотя лыжи были совсем иными, старый опыт пригодился. Катя на первой же версте пути приноровилась к ним. Лыжи не скользили назад: ворс меховой обшивки взъерошивался и тормозил. Особенно это помогало при подъеме на взлобки. Оттого, что лыжи были широкими, они хорошо держали на снегу, не тонули. Быстро поняла Катя и другие преимущества лукьяновских лыж. Будь они длинными, ими невозможно было бы маневрировать в таежной чаще.

Раза два концами лыж Катя въехала под валежник и тут же поняла свою оплошность: необходимо натягивать веревочки. При натяжении носы лыж вздымаются, и мелкий валежник не преграждает пути. Поняла Катя и другое: веревки помотают удерживать равновесие, вносят в движение ритмичность.

Местами Лукьянов прибавлял скорость, и Катя едва успевала за ним, но после такой пробежки он давал большую передышку, и она успевала отдохнуть. Катя не могла знать тогда, что знал Лукьянов. Лес не был повсюду одинаковым. В отдельных местах он рос на супесках, корни деревьев здесь обычно простирались по поверхности и при ударах вихрей легко обнажались.

Лукьянов опасался и за себя и за Катю. В ночном сумраке, в непроглядном месиве снега легко попасть под дерево, сокрушенное ветром. Тайга то и дело оглашалась треском. Лукьянов спешил пройти наиболее опасные участки как можно быстрее. Катя следовала за ним по его лыжне, и это облегчало ей путь. Она заботилась только об одном: не отстать, не потерять из виду своего проводника. Ее лыжи скользили по лыжне как-то сами, без особых усилий, и Катя ни разу не уклонилась в сторону.

В логу, в затишке, Лукьянов остановился, поправил ружье, висевшее за спиной.

— Ну, Катя, считай, что мы у цели. До Окентия не больше двух верст. А ходишь ты хорошо. Даже не ожидал. Уморилась, нет? — Лукьянов вынул кисет, начал набивать трубку, которая всегда была при нем — про запас. В такой ветер не так-то легко завернуть цигарку, хотя он и предпочитал этот способ курения.

— А сколько же мы прошли, Степан Димитрич? — спросила Катя, вдруг почувствовав страшную усталость.

— До этого лога от села пять верст, я считаю. А по дороге, кружным путем, до Окентия от Лукьяновки пятнадцать верст.

— Так мы спрямили? — удивилась Катя, про себя подумав: "Ну, на две-то версты у меня сил хватит, а вот если б пришлось идти дальше, опозорилась бы!"

Остановку Лукьянов не стал затягивать, курнул трубку, объяснил:

— Затемно надо в село мне вернуться. Пойдем дальше.

Катя с трудом двинула ногами. Они подламывались в коленях, дрожали икры. "Шагай, шагай, теперь уже недалеко!" — мысленно подбодрила себя Катя. Сил сразу как-то прибавилось, она заскользила вслед за Лукьяновым.

Здесь, в логу, был словно другой свет. Ветер свистел где-то над головой, и снежные вихри проносились по оголенным ребрам лога. Идти было легко, и Катя удивилась, когда Лукьянов, круто вывернув свои лыжи, сказал:

— Ну, вот он и Окентий Свободный. Стучать сейчас будем.

В двадцати шагах от себя в окружении молодых пихт, запорошенных снегом, Катя увидела избу с двумя окнами. Вокруг избы не было не только двора, но даже изгороди. Не было амбаров. Не облаяли пришельцев и собаки. Лес сумрачный, небо непроглядное, земля промерзшая, и ни единого живого звука…

Лукьянов кулаком забарабанил в окно. Переждал немножко и снова принялся стучать.

— Ишь ведь как заспался Окентий! Ни ответа, ни привета, — бормотал он, продолжая дубасить по раме.

— Эй, кто там?! Заходи, изба не закрыта, — послышался голос издали.

— Здорово, Окентий! Это я, Степан Лукьянов Идем, Катя, очнулся наконец хозяин.

Лукьянов и Катя сняли лыжи, обогнута избу и остановились возле двери, не решаясь войти.

— Куда же он девался? Не то в избу вернулся, не то куда-то ушел, вслух рассуждал Лукьянов.

— Входи, Степан, входи. — Окентий на руках нес охапку дров от поленницы, белевшей между двух больших елей. Лукьянов посторонился, открыл дверь, пропустил хозяина вперед.

Когда Окентий зажег жировик, Катя осмотрела избу и самого Окентия. Изба была просторная, рубленная из круглых бревен. Кроме глинобитной печи, стола с лавкой, топчана из голых досок, маленькой железной печки, вынесенной на самую середину избы, ничего здесь не было. Правда, по стенам избы, особенно в углах, висели метелки какой-то травы.

Видать, хозяин не жалел дров. Тянуло теплом и от большой печи, гудела и маленькая печка, постреливали еловые обрубки. Но всего этого Катины глаза коснулись мимолетно, потому что, дойдя до Окентия, остановились на нем.

Кате вспомнились слова Мамики: "Не то вероотступник, богохул, не то блаженный чудак…"

Это был щуплый старик с круглой лохматой головой, непричесанной, редкой бородкой, с морщинистым лицом и носом, выразительным до удивления. Поражала не величина носа, слишком крупного для такого худого, скорее даже испитого лица, а форма его. Начавшись между глаз высоким переносьем, он неожиданно растекался по щекам, становясь приплюснутым. А кончик был вздернут и будто бросал вызов всему окружающему миру. Стоило взглянуть на Окентия, как становилось ясно: этот человек необычный, задира, неуживчивый с другими. Но так ли это было на самом деле, Катя не знала. Окентий скинул полушубок, остался в длинной холщовой рубахе до колен, в пимах, с напуском широких шаровар, — стал приглашать Лукьянова пройти. Катю он, казалось, не замечал.

— Ты чего это, Степан, в этакую сгинь по лесам шастаешь? — спросил Окентий негромким писклявым голоском. — Я мог бы и напугаться твоего стука. — Он потешно замотал головой, протяжно засмеялся, прищуренные юркие глазки его округлились, заблестели от огня светильника.

— Нужда, вишь, Окентий, прижала. Уж ты не обессудь, — сказал Лукьянов и быстро снял с себя свою суконную короткую тужурку, устраивая ее вместе с шапкой на длинный кляп, вбитый в стену.

— Из-за нее, что ль? — Окентий кивнул на Катю.

— Крючки прицепились, — кратко объяснил Лукьянов.

— Сымай одежду, дочь. Проходи вон на лавку, отдыхай, — обратился Окентий, впервые взглянув на Катю. Теперь старик говорил твердым, низким голосом, и Катя поняла, что ее новый знакомый умеет придавать своему голосу разные тона.

Катю пошатывало от усталости. Она устроила полушубок на тот же кляп, на котором висела тужурка Лукьянова, и с удовольствием опустилась на лавку, положив подрагивавшие руки на стол.

— Прошу тебя, Окентий, подмочь мне. Пусть подружка моей дочки переднюет у тебя, а послезавтра под вечерок выведи ее к выселку. И никому ни гугу.

Крючки прицепились, — повторил Лукьянов слова, раз уже сказанные.

— Вот уж кого гром бы разбил! — воскликнул Окентий твердо и заверещал писклявым голоском: — А хоть и больше пусть поживет, пить-есть найду чего… И на дорогу к выселку выведу. Чего же не вывести…

— Путь испытанный. — Лукьянов переглянулся с Окентием. Катя заметила это и вспомнила рассказ Мамики об арестантах, переправленных Лукьяновым из села; Окентию. Может быть, они пробивались к своей свободе по этой же дороге…

— Окентий достал из широкого чела печи большой чайник, вытащил из столешницы круглые чашки, выдолбленные из кусков дерева, достал из подполья туесок с медом, сухарницу из бересты и пригласил отведать с устатку чайку.

Кате очень хотелось пить, но еще сильнее ей хотелось спать. Обжигаясь кипятком, она выхлебала чашку крутого навара чаги, откровенно попросила:

— А лечь мне можно где-нибудь, дедушка?

— А почему нельзя? Все можно. — Он стащил с печи дерюгу, кинул ее в угол. — Вот тут и ложись.

Катя взяла свой полушубок, завернулась в него, край дерюжки свернула в комок и легла. Она не слышала ни того, когда ушел Лукьянов, ни того, когда, загасив светильник, залез на печку Окентий. Она спала непробудным сном человека, силы которого были исчерпаны до предела.

Проснулась Катя поздно. Окна стояли светлые и белые-белые от налипшего снега. Буран, по-видимому, утихал. Ветер торкался в стены все реже и реже. Дрова в железке прогорели, и в избе становилось прохладно.

Катя подбросила в печку дров. Угли еще тлели, и заново поленья разжигать не потребовалось.

Окентий куда-то уже ушел. На столе стоял чайник, тоже изрядно остывший, тут же была чашка с брусникой, лежала связка вяленых чебаков и черный сухарь.

Катя поняла: хозяин не дождался ее пробуждения, но и не забыл о ней, оставил поесть. Можно жить хоть целый день.

Катя прежде всего занялась собой: умылась над корытцем, тщательно причесалась. Темно-вишневые волосы ее сбились, переплелись так, что гребенка сразу не брала. Вот уже двое суток она не занималась своей прической. У Мамики на полатях тесно, потолок не давал приподнять голову, ну а вчера, после пробежки по ночной тайге, ей было не до волос. Она, кажется, высохла от пота только под самое утро… Умываясь, Катя обнаружила на лице две царапины от сучков. Слава богу, они уже засохли и не болели.

Завтракала Катя не спеша. Впереди у нее бездна времени, и его нужно было чем-то занять. Из еды, оставленной Окентием, ей особенно понравилась брусника: крупная, сочная, схваченная морозом, она была сладкой и ароматной. Катя съела все, что оставил Окентий, а сок выпила через край чашки. Потом она принялась за уборку избы. Подметая пол, перемывая посуду, невольно думала о хозяине избы. Жилище его, человека уже престарелого, нельзя было назвать запущенным. Стол, видать, обмывался горячей водой, а лавка, примыкавшая к столу, сохраняла следы скобления.

Правда, по углам кое-где висела паутина, зато мух в избе не водилось. Катя с удивлением осмотрела передний угол: ни икон, ни креста, ни лампадки — ничего.

"Что он все-таки за человек, этот Окентий? Неверующий? Безбожник? Когда придет, надо его порасспросить", — думала Катя, продолжая свои хлопоты в избе.

В течение дня она несколько раз покидала избу, но, сделав двадцать тридцать шагов от двери, останавливалась: снег вздымался сугробами, лес переходил в чащу, ветер дул в упор… Катя поспешно возвращалась в тепло. Вспоминая ночной переход в буран и темноту, себе не верила: неужели же это была она с Лукьяновым, она шла на лыжах, она вынесла такое физическое напряжение?

Окентий все не приходил. В сумерки от одиночества Кате стало страшновато, в голову полезли всякие дурные думки. А может быть, старик навсегда бросил свою избу? Кто она, Катя, для него? Чужая, непонятная искательница приключений? Погибнет от голода? Замерзнет в снегах? Ну и что из этого? Сибирь и такое видала. Здесь этим не удивишь.

Но Окентий все-таки пришел и был немного сконфужен тем, что так надолго оставил ее одну.

Катя зажгла уже жировик, сидела, прислушиваясь к шорохам за стеной избы.

— Не рассчитал силенок, дочь. Хотел обернуться к обеду, а вишь, буран-то не унялся, дует как из трубы.

Зато вот рыбы свежей принес. Сейчас ельцов разделаем — и на сковородку.

Окентий высыпал из мешка прямо на пол замерзшую рыбу, снял полушубок, шапку, достал откуда-то из-под печи ножи, сковородку, туесок с солью. Он охотно принял помощь Кати, уступив ей ведерко с водой, в котором надо было оттаять ельцов и почистить. Сейчас он показался Кате более приветливым, чем вчера ночью.

— А ножом-то умеешь, дочь, орудовать? — спросил Окентий, строго поглядывая на Катю. — Небось городская? Да еще из богатеньких?

— Не ошиблись, дедушка, и городская, и из богатеньких. А вы почему так думаете? — поинтересовалась Катя.

— Да уж знаю. Живу на земле девятый десяток.

Можно кое-что и узнать за этот срок. Томская или откуда подале?

— Томская. А жить приходилось и в других местах.

— Из студентов?

— Из них.

— Ну-ну, — протянул Окентий и замолчал. По-видимому, этих сведений ему было достаточно, чтобы составить представление об образе ее жизни. Зато у Кати его вопросы разожгли любопытство.

— А вы давно здесь живете, дедушка? — спросила она.

Окентий вскинул голову, посмотрел на нее пристально, придирчиво, вероятно решая, достойна ли она откровенности. С раздумья сказал:

— А вот вторую избу срубил. Одна уже сопрела.

— Значит, лет тридцать — сорок? — постаралась уточнить Катя.

— Около того, а может быть, и поболе.

— Не угнетает вас одиночество?

— Чего искал, то и нашел.

— Вы что же, пошли на одиночество сознательно?

Может быть, по велению веры или в силу каких-то иных обстоятельств?

Окентий долго молчал. Понимал, что Катя вызывает его на открытый, чистосердечный разговор. А он не очень-то доверял женщинам, давно избегал общения с ними, считал, что, коли появилась женщина, добра не жди. Но в этой девчонке (с высоты своего возраста Окентий воспринимал Катю именно как девчонку) было что-то располагающее. Может быть, ее серьезность?

А может, то, что ее привел Степан Лукьянов, человек, которому Окентий доверял? Не знал Окентий, как и поступить, но только чувствовал, что от разговора не уклониться.

— Неверующий я, дочь, — наконец сказал он и странно выставил свое худощавое лицо.

— Не верующий ни во что? — спросила Катя, не спуская глаз с Окентия.

— Ни в ббга, ни в черта, ни в царя, — переходя с писклявого голоса на твердый и резкий тон, ответил Окентий, и кончик его носа вызывающе приподнялся.

— Ну, а все-таки во что-нибудь вы верите? Без веры жить невозможно. Например, в материальность мира верите? В человеческое счастье верите? Катя в последние дни мало разговаривала и сейчас испытывала удовольствие от возможности задавать Окентию вопросы.

Она оживилась, глаза ее загорелись.

— Скажу, дочь, во что верю, — приподняв руку, остановил ее Окентий. Верю в Природу. Она была до нас вечно и будет после нас вечно. И существа будут, как и были. Такие ли, как при нас, или иные, но будут.

Все от солнца, дочь. Солнце кончится — и земле конец.

И будет это не скоро. Сосчитать нельзя — счету не хватит у человека. Потому что ум у него короткий. А что будет дальше, не знаю, но что-то все-таки будет. Ничего не может не быть.

"Стихийный материалист", — промелькнуло в голове Кати, и она поторопила его тем же вопросом:

— А в счастье человека верите?

— Измельчали людишки, разменяли людское на зверское — Окентий вскинул свою голову, и кончик его носа заострился, как бы невидимо вонзаясь в Катины любопытствующие глаза — Свобода от страха, дочь, в этом счастье человека… Я пробился, дочь, к этому через страдания. Гнет страха преследовал меня. Вначале был страх, который внушала семья. Страх перед родителями. Потом страх перед обществом. С малых лет грозовой тучей висел над моей бедной головой страх перед богом. Пожалуй, самый большой страх. А страх перед царем? А страх перед нечистой силой? Перед голодом?

Перед смертью? Я не жил, я трепетал, душа моя всегда была собрана в комок…

— И вы считаете теперь себя свободным от страха? — спросила Катя, когда Окентий умолк.

Все, что он сказал, не совпадало с ее первым представлением о хозяине избы. "Отшельник, разуверившийся монах" — таким поначалу представлялся ей Окентий. Теперь она поняла, что поспешила с выводом.

По-видимому, Окентий был из числа тех людей, которые не так уж редко встречались на Руси: искатель истины, творец своего особого способа жизни, экспериментатор по созданию универсального счастья людей на земле.

Катя давно уже убедилась, что подобные люди не обладали силой, способной социально преобразовать Россию или даже серьезно двинуть ее по каким-то путям к обновлению, но потому, что эти люди все же действовали, искали, мыслили, они вызывали у Кати интерес и даже порой преклонение.

Пусть Окентий тысячу раз не прав в своих взглядах, она не собирается ни в чем разубеждать его, но уяснить его отношение к миру, узнать его воззрения на человека, взять на критическую поверку собственного сознания существо размышлений старого человека, опыт его жшни она обязана. То, что ей встретился в глухой тайге, в Сибири человек, по всей вероятности, большой и трудной жизни, ее и удивляло. и радовало.

Удивляло потому, что странно, необычно было его одиночество, а радовало потому, что ее ум, привыкший беспрестанно думать, сопоставлять, получал пищу для работы.

— И вы теперь считаете себя свободным от страха? — повторила свой вопрос Катя и уселась на лавке поудобнее.

— Поборол. Навсегда поборол, — убежденно сказал Окентий.

— Как вам удалось это? Расскажите. — Улыбка тронула губы Кати, но она сдержала ее. Окентий мог ведь и обидеться на ее недоверие, да и недоверие могло оказаться преждевременным.

— Сила души, — проронил он тихо.

— Что сила души? — переспросила Катя.

— Человек, дочь, чем слаб, тем и силен: душа. От нее он может стать суеверным калекой, которого то бог, то сатана будут преследовать каждую минуту, а может от нее же, от души, стать бесстрашным богатырем… которому все нипочем… подвластно самое неподвластное.

Катя исподлобья взглянула на щуплую фигуру Окентия, в которой на богатырское не было даже намека, и снова ироническая улыбка пропорхнула по ее губам.

— Как достигнуть этого, дедушка? Каждый, наверное, захотел бы стать богатырем.

— Един путь к этому — душа должна восстать против страха.

— А страхи-то разные? Страх перед богом — одно, а перед голодом другое.

— Побори поначалу один из них. Другие покажутся слабже. Только упорствуй, не отступай… Потом наступит торжество силы души.

— И все-таки каким же путем шли вы? Это же очень интересно.

— Длинная дорога, дочь. В молодые годы довелось мне быть дьячком в трактовом селе. Попался мне батюшка неверующий. Он и заронил в мою душу вопрос: а всесилен ли бог? Есть ли он? Не придуман ли он людьми, чтобы держать каждого в страхе? Батюшка остер был на ум, но охоч до зелья. Сгорел от белой горячки, не дожив и до сорока годов. А след в моей душе оставил. Червяк вон и тот подтачивает двухаршинное дерево, а уж коли охватят тебя сомнения, то спасу от них нету. Покинул я православную церковь. Решил поближе узнать иноверцев. У татар жил, аллаху поклонялся. В городе чуть иудейство не принял, три года в синагогу ходил. Потом в староверчество ударился.

Успокоения нигде не нашел. Куда ни сунешься, везде страхом тебя, как жерновом, давят. Вот тогда-то и ушел в тайгу. Рассуждал так: человек вышел из природы, его место там. Чем ближе к земле, тем ближе к естеству, тем дальше от мерзостей человеческих, тем дальше от страха…

— И нашли свое? — спросила Катя.

— Не сразу, дочь. Пока обрел свободу от страха в тайге, много воды утекло. Вначале поборол страх перед таинствами леса. Узнал его и так и этак. И поверил, что нет в нем ничего — ни от бога, ни от сатаны. Одно естество. Было до нас, будет после нас. Перестал бояться шума леса. Поборол страх перед тишиной в лесу.

Перестал бояться леса днем, а особливо ночью. А потом узнал зверей, птиц и перестал их бояться. Поверил, что даже самый сильный из них слабже человека.

— Трудно все это было? — увлеченная рассказом Окентия, его откровенностью и доверием, спросила Катя.

— Трудно. Не раз собирался убегать отсюда. А только куда убежишь? От одного страха к другому. Выгоды — никакой.

— Случалось, вероятно, всякое? — опять спросила Катя, про себя подумав: "Какая же ты многоликая, Сибирь! Каких только людей тут не встретишь! Окентий Свободный! Нарочно такого не придумаешь!"

— Случалось, — подтвердил Окентий и продолжал: — Привел как-то Степан Лукьянов ко мне своего сынишку. Лет восемь ему было. Старший. Тот, от которого сейчас вестей с войны нету. Со Степаном мы давно в дружбе. Подмогал он мне хлебом-солью. И я не оставался в долгу. Степан отправился куда-то в глубь тайги. А парня оставил передневать у меня. Ну, пошли мы с ним на луга, тут поблизости. Смородина в тот год по прибрежным тальникам уродилась. Собирали ягоду целый день и припозднились. Вижу: малец притомился, а ходу до избы много. Решил я переночевать на лугу.

Ложиться наземь не захотел. Сам-то ничего, а парень от росы и продрогнуть может. Выбрал я стог, сбросил с него верх, и улеглись мы с мальцом. Бок к боку. Ночь теплая, свежинкой тянет. Парень мой как лег, так сразу и уснул. Я лежу, любуюсь звездным небом. Вдруг слышу — в реке что-то забултыхалось. Видать, берег подмытый, обвалился, — так подумал попервости. Потом слышу, кто-то сильно фыркает. На коня не походит, коров тут поблизости нет. В кустарниках дроздпересмешник защелкал, а это примета наивернейшая: медведь идет! И точно: направляется прямо к стогу, отфыркивается, сопит, стряхивает с себя воду. Вот тут и почуял я, как зашевелились у меня на голове волосы.

"Что, — думаю, — делать, если полезет на сюг? Водь парень мой от испуга речи лишиться может". Оружия у меня никакого. Один топор, и тот у стою на земле остался. Замер я. А сам мысленно гоню зверя прочь.

И об одном только думаю, чтоб парень глаз не открыл или во сне не забормотал ненароком. Зверь может озлиться за такое беспокойство, понять как вызов ему.

Ну, походил он возле стога, поводил носом с шумом и все-таки почуял, чего я хочу: поплелся к реке. Снова забултыхала вода. Потом стихло все. Дрозд-пересмешник тоже умолк. Так и пролежал я с открытыми глазами до рассвета. А как только парень проснулся, поправили мы макушку у стога и пошли к избе… Парню я — ни слова, а отцу рассказал, что было ночью. Степан аж руками всплеснул. "На мой характер, — говорит, — не вынес бы я такого страха, скатился бы со стога, взял бы топор. И тогда уж либо пан, либо пропал, а скорее всего и сына бы лишился, и сам бы не уцелел". А я с той поры и ружье перестал в руки брать. Понял, что нету сильнее оружия, если нету в тебе страха. От семи смертей сбережет это.

— И сейчас без ружья ходите? А чем же кормитесь? — Катя отодвинула котелок с ельцами и забыла о деле, за которое взялась.

— А зачем мне ружье, дочь? Я не охотник. Зверя и птицу не бью. Кормлюсь рыбой. А кроме того, грибами, ягодами, кедровыми орехами, таежной овощью. — Есть и такая?

— А как же! Колба, щавель, дикий чеснок. Таежный огород, — чуть усмехнулся Окентий.

— А худых людей не боитесь?

— А чего им с меня взять? Да и люди эти не лесные. Дальше тракта им пути нет.

— Хорошее это самочувствие, дедушка: ничего-ничего не бояться, — не без зависти вздохнула Катя, припомнив, как страшно ей было вчера в тайге, прихлопнутой темнотой и мечущимся снегом, и как жутко ей становилось, когда в сумраке терялись очертания Лукьянова, прокладывавшего дорогу по целине.

— А ужинать, дочь, все ж таки пора. Не одним словом жив человек, сказал Окентий, засмеялся и передвинул котелок с рыбой поближе к себе.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

На другой день Окентий вывел Катю по прямой таежной просеке к Лукьяновскому выселку. Стоял ранний вечер. После буранных дней и ночей наступила оцепеняющая тишина. Небо очистилось от непроглядною морока и было сейчас высоким и густо-синим. Засветились первые звездочки. Выплыл из-за леса полный, похожий на озерного карася месяц. Свет его, ровный, неброский, подкрасил заснеженные просторы нежным сплавом золота с медью. Подморозило Снег похрустывал под ногами, осыпался с пимов, поблескивал искорками.

Не доходя до выселка с полверсты, у неторной дороги к тракту Окентий остановился.

— А теперь, дочь, одна иди. Мпе на выселке делать нечего. Побреду назад.

Катя поблагодарила Окентия за приют, за проводы, сказала:

— Ваш рассказ, дедушка, о преодолении страха никогда не изгладится из моей памяти. Вижу, какая это великая сила — нравственное самоусовершенствование.

Однако же думаю так- чтоб побороть в людском мире страх перед богом, сатаной, голодом, перед царем и властью, нужно ликвидировать социальные условия, которые порождают все эти ужасные явления. Пока есть основа для угнетения человека человеком, все останется как было…

— Непостижимо далеко до этого, — вздохнул Окентий, всматриваясь в лицо Кати.

— Что вы! Ближе, чем вам кажется! — воскликнула Катя.

— Нет, дочь, чтоб не сожрали люди друг друга, подстрекаемые страхом, есть один путь: не ждать второго пришествия господа, он все едино не придет, а каждому человеку возбуждать совесть против страха, пробуждать силы души… Счастливой дороги тебе, дочь, Тут особо не оберегайся. Крючки по тракту держутся…

— Вам счастливо вернуться к своей изб" и жить еще долго и хорошо, без недугов. — Катя сомкнула свои руки в теплых черных испотках [3], потрясла ими.

Окентий вскинул голову, спрятанную до самого носа в мохнатой шапке-ушанке, поддернул полы своего овчинного полутулупчика и зашагал не по летам бойко, передвигая серые, с высокими голяшками пимы.

Катя осталась на забитом снегом проселке одна.

Она долго смотрела вслед Окентию. Вот он мелькнул между белых стволов берез раз-другой и навсегда исчез из ее глаз. Не спеша, медленно принюхиваясь к запахам дыма, доносившимся от выселка, Катя пошла дальше, меся ногами затвердевшие уже наметы снега.

Решив направить Катю после двухдневной отсидки в избе у Окентия на выселок, Лукьянов дал некоторые советы: во-первых, прийти туда как можно позже, вовторых, на ночевку остановиться не у Зины, а по соседству с ней у вдовы Ольгеи Толченовой. Катя и спрашивать не стала, чем это вызвано. Лукьянов, наставляя ее, обмолвился, — крючки не сидят на месте, рыскают по дорогам, а Зина как-никак его сестра, на примете.

Несколько раз Катя приближалась к выселку, но, постояв невдалеке от крайнего дома, поворачивала назад. Все ей казалось, что идет она рано, час ее еще не пробил.

Наверное, приближалась уже полночь, когда Катя наконец зашагала по улице выселка, намереваясь отыскать Зинину избу и постучаться к ее соседке Ольгее.

Пустынно было в выселке. Избы утонули в снегу.

Из труб с потоками дыма вздымались столбы искр. Они прочерчивали темное небо и гасли где-то в вышине. Ни одного звука не доносилось до Кати из притихших двоpов.

Вдруг вдали в окнах одной избы блеснул огонек. На душе у Кати стало спокойнее, веселее. Она ускорила шаги, в уме мелькнула надежда: "Может, у Ольгеи свет горит? Не надо будет стучать, беспокоить весь дом".

С каждой минутой освещенные окна становились ближе. Когда до них осталось шагов двести, Катя поняла, что это изба самой Зины. "Не Маша ли к ней из Лукьяновки пожаловала? Вот было бы замечательно", — подумала Катя и, как ни устала, припустила чуть рысцой. Но через двадцать — тридцать шагов Катя остановилась в тревоге. "С какой стати Маша с Зиной будут жечь свечи? В прошлый раз это делалось ради меня — городской гостьи. Нет, тут что-то не то".

Кирюшкпна собачонка учуяла Катю, с тявканьем бросилась к ней. Катя легонько посвистала ей, ласково заговорила: "Ну, будет, будет тебе. Ведь помнишь меня, наверняка помнишь". Собачонка и в самом деле закрутилась возле Кати, повизгивая и помахивая хвостом.

До избы Ольгеи Толченовой еще шагов триста, от силы пятьсот, но сейчас Катю неостановимо потянуло к Зининой халупе. Если уж зайти к ней не велено, то посмотреть-то в окошко можно; что там у нее деется, что за беда принудила ее жечь свет в полночь? А возможно, и не беда, а радость. Может быть, не ошиблось Зинино сердце, и муж ее, пропадавший без вести целых три года, заявился в родную семью самолично?

Ступая осторожно, мягко оставляя на снегу следы, вычертившие спиралеобразную фигуру, Катя приблизилась к окнам Зининой избы. Чудом уголок одного окна остался не затянутым ледяной коркой. Катя чуть склонила голову, и в глаза ей бросилась умопомрачительная картина: за столом в углу сидит полуобнаженная Зина, а за ней, прижав ее к себе, припав губами к белому плечу, расположился сам… Карпухин. Одна рука Карпухина тискает Зинину грудь, а другая лежит у нее на животе. Шевелятся короткие, как раздувшиеся от крови пиявки, пальцы Карпухина.

Ничто не ускользнуло от Катиного взгляда. Заметила она, что лицо у Зины пьяное, печальное и в то же время равнодушное-равнодушное. Глаза полуприкрыты веками, и потому кажется, что Зина мертвая, недвижимая. На столе — четверть с водкой, тарелки с остатками закуски, чашки, самовар. Видать, пиршество началось еще с вечера…

Катя опрометью бросилась снова на дорогу. "Не вынесла Зина, не устояла", — пронеслось в голове, и захотелось заплакать от обиды на Зину, которую она полюбила с первой встречи и поверила ей, от сознания своей беспомощности перед самыми неожиданными ударами жизни, от жестокости того мира, в котором начертано ей жить.

Охваченная смятением, тихо всхлипывая, Катя, не помня себя, добрела до конца выселка, давно миновав избу Ольгеи Толченовой. Вот так неосмысленно, механически она, возможно, брела бы и дальше, если б у крайнего дома, в котором жил знакомый ей "хозяин выселка" Евлампий Ермилыч, приходивший когда-то к Зине взыскивать долг, не наскочили на нее собаки.

Огромные, рослые псы кинулись с рычанием. Катя хватила комья снега, кидала их в остервеневших собак, а сама пятилась назад. К счастью, ей подвернулась палка. Она замахала ею со свистом. Собаки, опасаясь удара, отступили. Катя не теряла мгновений, побежала что было мочи. Собаки помчались за ней, но палка снова засвистела в воздухе. Истошный лай собак Евлампия Ермилыча поднял тревогу. Послышался скрип ворот у его дома, но Катя была уже далеко. Зато подняли брех собаки в других дворах выселка. Катя поняла, что ей пора убираться с улицы. Быстро, без каких-либо раздумий, она подошла к избе Ольгеи и постучала в окно.

Отозвались немедленно, будто ждали ее.

— Заходи в избу, — послышался женский голос из-за окна.

"Лукьянов, видно, успел предупредить насчет меня", — отметила Катя. В темном дворе она не сразу отыскала крыльцо, а найдя крыльцо, никак не могла нащупать дверную скобу. Но ее уже услышали, видимо, догадались о затруднениях и дверь распахнули изнутри. Катю сразу обдало избяным теплым духом.

— Переночевать можно у вас? — спросила Катя, вглядываясь в женщину, которая открыла ей дверь.

Свет, лившийся в окно с противоположной стороны, слегка освещал ее.

— Подружка Маши? Проходи, Катюша, проходи.

Место найдется. Вот тут осторожно: корова отелилась, теленка на ночь внесла. Вроде на сильный мороз поворачивает. И здесь, Катюша, поостерегись, на кого-нибудь не наступи. Ребятишки разлеглись… Сядь тут, на ящик. — Хозяйка схватила Катю за плечо, усадила. — Тут же и поспать можешь. Все ж таки не на полу. На печку бы тебя, да там у меня бабка ободшовалась.

— Тут хорошо, — ощупывая в темноте широкий ящик, тихо сказала Катя. — А я вначале к Зине направилась, а там что-то не так…

— И не говори, милая! Опять энтот Карпухин объявился. С прошлого года все за нее сватается, проходу Зине не дает. Не мытьем так катаньем решил ее взять.

Приехал пьяный, да не один, а с каким-то связчиком.

Ну тот упился, едва еще смеркаться стало. Уволок его к себе Евлампий Ермилыч. Небось дрыхнет без задних ног. А Карпухин, гад полосатый, выгнал к соседям и Кирюшку и Зинину свекровку больную. "Будет, — говорит, важный разговор с Зинаидой. При нем свидетелей мне не нужно". Знаем мы, какой разговор… Ох ты, горюшко наше бабское! — вздохнула хозяйка.

Катя молчала, взвешивала все, что говорила женщина. Связчик Карпухина известен ей. Это второй полицейский — такой губастый, мрачный, с лицом, покрытым полудой. Но что же Зина? Неужели так бессловесно и покорилась Карпухину? Или все-таки решилась наконец связать свою судьбу с новым мужем?

А знает ли она, какая молва идет о Карпухине? Наверняка знает, не может не знать. Что же тогда происходит?

— А вы не забегали к Зине? Не пытались выручить ее? — спросила Катя, все еще не решаясь снять с себя полушубок и платок.

— Как же, забегала! Зашла с чашкой капусты.

Вроде для их благородия. Сама шепчу Зине: "Бежать тебе надо". А она вскинула на меня глаза в слезах, отвечает: "Ах, Ольгея, Ольгея, чему быть, того не миновать!.."

— Выходит, что согласилась?

— Выходит, так, Катюша.

Катя откинулась к стене, сдерживая рвущийся из груди стон. Она сидела в такой позе долго-долго. Ольгея уже заснула, всхрапывая. Посапывали ребятишки, спавшие на полу. Пощелкивая языком, облизывал себя теленок. А Катя даже глаз не могла сомкнуть.

Потом хрипло прокричал в курятнике петух. Близилось утро. Наконец и Катю потянуло на сон. Она расстелила на ящике полушубок, накрылась платком.

Спала совсем чуточку. То и дело распахивались двери, скрипели, врывался морозный воздух. Открыв глаза, Катя увидела в редеющем сумраке нескольких женщин. Они сбились около двери, разговаривали тревожным шепотом.

Катя прислушалась. Часто упоминалось имя Зины.

Это заставило подняться с ящика.

— Что там? — спросила Катя, подходя к женщинам.

— Ой, не говори, Катюша! Ужасть! Зинаида Карпухина убила. Лежит на полу в разорванной рубахе, с голым пузом. Кровища кругом… Его же левольвертом она…

Катя почувствовала, как горло ее сжалось, щеки запылали, нудно заныло где-то в левом боку. "Ну, знала же я, знала, что Зина не может пойти за Карпухина…

Почему же не бросилась я на помощь ей?" — пронеслось у нее в голове.

— Давно случилось? — спросила Катя, испытывая острое желание сейчас же бежать к Зине в избу.

— Да уж давненько, видать… Энтот связчик Карпухина там. Стережет, варнак, Зинаиду. А чо ее стеречь? Она сама чуть живая. Сидит, уставясь в потолок сухими глазами. Ну и, конешно, наш-то лиходей Евлампий Ермилыч тоже там. Где пропастина, там и ворон. Без него разве чо обойдется? Нарочный в Лукьяновку ускакал. Староста с урядником вот-вот приедут. — Ольгея повздыхала, потом взяла Катю под руку, отвела ее в сторону, насколько позволяла изба, сказала на ухо: — А ты, Катюша, уходи, пока вовсе не рассвело. Не погода тебе торчать сейчас в выселке.

Сватья Лизавета вечером вчера из Лукьяновки приехала, сказывает: переполох там страшенный — ищут тебя, как дорогую пропажу. Ты, как сейчас выйдешь из ворот, спускайся сразу в лог. А там дорога сама тебя выведет на тракт…

Предупреждение Ольгеи было более чем своевременным. Катя пожала ей руку, хотела что-то сказать, но горло опять стиснуло волнением. Она проскользнула мимо женщин, открыла дверь, вышла из двора на улицу.

Занималось зимнее ясное утро. Сумрак уже совсем рассеялся. Из-за леса поднималась пурпурная полоса позднего солнцевсхода.

В Михайловке на постоялом дворе произошла история, которая могла бы очень плохо закончиться для Кати.

Одолеть весь путь от выселка до города Катя не смогла. Давала знать о себе бессонная ночь, беспокойство за судьбу Зины, постоянная настороженность в дороге. Несколько раз Катя бросалась в сторону, заслышав позади или впереди себя повизгивание полозьев и перестук копыт. Крестьянских подвод она не боялась, но тракт есть тракт. Метались здесь туда-сюда и подводы с казенными людьми. От этих ждать добра не приходилось.

Добравшись до Михайловки, Катя почувствовала, что идти дальше у н. ее нет сил, тем более что в городе могли возникнуть осложнения с ночевкой. Решила переночевать здесь, но только не на том постоялом дворе, где они в первый путь пили чай, а на другом, расположившемся наискосок.

Встретила ее хозяйка, крепкая, рослая старуха с простуженным, надорванным голосом — "великан баба", так про себя окрестила ее Катя. Каждую минуту прикладывая к носу щепоть с табаком и оглушительно чихая, хозяйка придирчиво оглядела Катю, бесцеремонно осведомилась:

— Ты откуда такая красотка взялась?

Катя бойко выложила свою версию:

— Беженка. Иду издалека в город хлопотать о пенсии для престарелой матери. Отец офицер, погиб на войне.

— А платить за ночлег у тебя есть чем? Ты вперед давай! — сиплым басом сказала "великан баба".

Катя выразительно позвенела монетками, собранными в горсти, подала их хозяйке.

— Садись к самовару, наливай кипяток, — обмякла "великан-баба" и ушла на вторую половину дома.

Катя села к длинному столу, вытащила из кармана полушубка весь свой припас: маленький кусок черного хлеба и два вяленых ельца, сунутых ей в последний момент Окентием Свободным. Ужин был скудноватый, тем более что она сегодня и не завтракала и не обедала. Но круто просоленные ельцы вызвали охотку к питью. Катя выпила две кружки кипятка и с ощущением полной сытости пристроилась в уголке на дощатых нарах, занимавших как раз половину просторной прихожей.

Она лежала, прикрыв голову платком… В доме — ни стука, ни бряка. Постояльцы обычно надвигались позже — к ночи. Мысли ее были с Зиной. Как она там?

Может быть, увезли ее уже в Лукьяновку и посадили в ту же самую скотскую избу урядника, в которой сидела она, Катя. А может, под усиленным конвоем везут в город, в тюрьму… Вспомнила она и Кирюшку: бедный мальчик — остался один. Ну, этот сиротой не будет, пока жив Степан Лукьянов.

Наступил вечер, стемнело. "Великан баба" зажгла жировик. Вдруг во дворе послышались голоса, дверь открылась, и в дом ввалилось человек десять солдат.

Катя оглядела солдат, не снимая платка с лица. В тощих коротких шинелишках, в латаных валенках, в высоких из поддельной мерлушки папахах с кокардами, они, видно, сильно промерзли, кинулись сразу к железной печке греться, вытягивая к теплу руки.

"Что же мне делать?" — с беспокойством подумала Катя. На встречу с солдатами она уж никак не рассчитывала. Коли есть солдаты, то, вероятнее всего, есть и офицеры. А это намного хуже. Не благоразумнее ли встать сейчас и, пока новые постояльцы по-настоящему не осмотрелись, покинуть избу? Можно ведь переночевать и в другом месте. В Михайловке, как во всех трактовых деревнях, постояльцев принимают чуть ли не в каждом доме.

Но что-то все-таки ее останавливало. Она лежала, не двигаясь, и ничем не выдавала своего присутствия.

А солдаты заговорили, зачадили цигарками, и Кате показалось, что ничего нет страшного, если она тут и переночует. Вслушиваясь в разговор солдат между собой, Катя кое-что узнала о них: едут они из города, с ними их благородие прапорщик, который завернул на ночевку к местному лавочнику, и слава богу: хоть ночь можно провести без его догляда. Куда ехали солдаты, с какими целями, узнать не удалось. Катя все ждала: а вдруг кто-нибудь проговорится? Но нет, этого не случилось.

Солдаты обогрелись и принялись пить кипяток. Настроение у них, видно, было неважное. Больше молчали. А если переговаривались, то тихо, вполголоса. Припас, которым снабдила своих служак казна, был просто скудный: черный хлеб с отставшей коркой, вонючая кета, подмоченный, с желтыми потеками кусковой сахар.

После ужина солдаты разбрелись: кто на печку — погреть продрогшие кости, кто — на полати, а коекто — на хозяйскую половину: "поточить" зубы о житье-бытье со старухой.

У стола остались двое: пожилой, с искривленной, видимо, после ранения, рукой, и, судя по разговору, его односельчанин — высокий, тощий солдат, весь какой-то угловатый, скрипучий, будто на шарнирах.

Пожилой солдат извлек из кармана гимнастерки измятый уже конверт и чистый листок бумаги с огрызком карандаша, и оба они принялись горевать, что вот-де уезжают неведомо куда, а домой об этом не отписали и теперь жены и дети сочтут их загибшими в сибирском госпитале. Катя поняла, что оба они грамотой не владеют.

— Давайте, дядечки, я вам помогу, — поднимаясь с нар из своего затемненного уголка, сказала она. Солдаты от неожиданности даже вздрогнули.

— Ты отколь, грамотейка-, взялась? Ты не андел ли с небес спустилась невидимо? — засмеялся пожилой.

— Да нет, дядечка, не ангел. Беженка. Иду в город. Лежала вон там в углу. Слышу, вы в затруднении.

А я грамотная, — приветливо поглядывая на солдат, сказала Катя.

— Ну вот и добро! Вот и к шубе рукав, — обрадовался пожилой.

Высокий, тощий солдат был из молчаливых. Он только одобрительно помычал, поглядывая на Катю повеселевшими глазами.

Катя села к столу, придвинула жировик, разгладила ладошкой конверт и лист бумаги.

— Диктуй, дядечка. Слово в слово писать буду.

А завтра в городе опущу ваше письмо в почтовый ящик. Из каких вы мест родом?

— Орловской губернии мы, Мценского уезду.

"Земляки Ивана Сергеевича Тургенева. Хвати, так сыновья его героев из "Записок охотника", — подумала Катя и приготовилась писать.

Пожилой солдат за тяжкие годы службы стал мастаком по части диктовки писем. Строк двадцать убористого почерка нанесла Катя на листок бумаги, перечисляя имена родных и близких, кому направлялись поклоны.

— Живем мы плохо. Просвету не видно, — продолжал диктовать пожилой солдат. — В госпитале с Никитой мы отлежались. Думали, пошлют нас в инвалидную команду. Была у нас надежда освободиться по чистой, да не тут-то было. Сказывали вновь прибывшие, что солдат у царя убывает. Щелкают на фронте нашего брата почем зря. А которые уцелели от противника, мрут от вшей. А болезнь от вшей прозывается тиф.

Упаси бог и святая богородица. А еще прописываем вам, что гонят нас сейчас по Сибирскому тракту, а куда, и сами точно не знаем. Пронюхали все ж, что везут нас на какую-то пристань. Там, сказывают, оголодавшие бабы и ребятишки казенный амбар с хлебом самовольно разнесли. Что же им делать-то в самом-то деле? Неужто помирать голодной смертью? Опаска нас берет: как бы не заставили по своим палить. Ночей не спим, все об этом думаем… Уговор бы какой с ребятами поиметь…

— Это кто такая?! Что ты тут делаешь? — вдруг раздался над Катиной головой громкий голос прапорщика. Как он сумел войти неслышно, дьявол его знает.

Пожилой солдат смолк, вскочил и вытянулся. То же самое проделал и высокий, тощий солдат. Причем, когда он вскакивал, его колени-шарниры захрустели на всю прихожую. Катя скомкала письмо, засунула его за кофточку.

— Солдаты неграмотные. Попросили меня помочь написать им письмо на родину, — спокойно сказала Катя, оставаясь на своем месте и приглядываясь к толстому, полнолицему прапорщику в добротном полушубке с погонами, в новых, еще не разношенных валенках, в папахе, поблескивающей свежей кокардой. От прапорщика несло самогоном.

— Ты почему лезешь к моим солдатам? Что тебе угодно? Или, может быть, хочешь, чтоб я тебя выбросил на мороз?! — крикливо продолжал прапорщик.

— Вы напрасно кричите, господин офицер. Я дочь капитана, погибшего на фронте. Беженка из Риги. Иду в город по поводу пенсии матери. Оказалась на постоялом дворе с вашими солдатами случайно. Если вам так угодно, я сейчас же удалюсь.

Катя произнесла эти слова подчеркнуто твердо, хотя сердце ее колотилось отчаянно.

Прапорщик задержал на ней свой взгляд, на полшага отступил, сказал сдержанно:

— Тем более вам тут делать нечего. Прошу прощения.

— До свидания, господин офицер. До свидания, солдатики. — Катя надела полушубок в рукава и, хотя ее подмывало броситься в дверь бегом, медленно вышла во двор. Выходя, она услышала отборную ругань прапорщика, набросившегося на солдат. "Хорошо, что хоть письмо у меня, а то было бы хуже", — подумала Катя.

Ночь она скоротала на другом постоялом дворе у самого края деревни.

До Томска Катя добралась без особых приключений.

Всего лишь два раза она сходила с дороги, чтобы пропустить встречные подводы, показавшиеся ей подозрительными.

Она шла не спеша, зная, что в город лучше всего прийти в потемки. Время ее не подгоняло и голод — тоже. На постоялом дворе ей подвернулся случай произвести небольшой торг: за свой платок, который носила вместо кагане на шее, выменяла у одной бабы полбуханки хлеба и кусочек сала. Это было, по ее понятиям, целое сокровище. Два дня можно не забивать голову заботами о животе.

По городу Катя шла настороженно, прятала лицо в воротник полушубка, цепким взглядом осматривала прохожих. Когда кто-то появлялся позади, чуток сбавляла шаг, пропускала вперед, увеличивала расстояние так, чтоб нельзя было оглядеть ее. Может быть, все эти предосторожности были, и не нужны, но Кате очень хотелось повидаться с Лукьяновыми и Насимовичем, и ради этого стоило поберечь себя.

Войти в подвал Лукьяновых ей было нелегко. У людей горе, тяжкое несчастье, но придумать иного выхода Катя не могла. Тут осталась ее городская одежда, сюда же пан Насимович обещался передать указания, как ей поступать дальше.

Дома был один Степа. Он сидел возле семилинейной лампы, ужинал и так увлекся едой, что не сразу обратил внимание на Катю.

— Здравствуй, Степа. Ты что-то и дверь не закрываешь?

Степа вскочил, но сразу сел, смущенно пригладил волосы. Катя посмотрела на него, подумала: "Он ничего еще не знает о происшествии на выселке. Как я ему скажу об этом, какими словами?"

— А сестры где, Степа? — спросила Катя, стараясь до конца убедиться в своих предположениях.

— Ой, у нас такая беда! Жутко! — сказал Степа и сморщился, как от страшной боли.

— С Зиной? — спросила Катя. Она сняла полушубок, платок, валенки, которые сегодня в ходьбе почемуто натерли ей до жжения икры.

— А вы откуда знаете? — удивился Степа.

Катя рассказала о своем пребывании на выселке.

Степа слушал сосредоточенно, слегка двигал бровями, изредка взглядывал на Катю. "Тетя Зина, тетя Зина", — неслышно шептали его губы.

— Дуня с Машей пошли к тюрьме. Может быть, увидят, как ее привезут из Лукьяновки.

— Придут скоро?

— Ну что вы! Будут ждать до глубокой ночи.

Должны сегодня привезти, но может быть, и завтра.

А пан Насимович передал, чтобы вы к нему пришли, только после девяти вечера. Он сказал, что адрес вы знаете.

— Да, конечно. — Катя посмотрела на стенные часы-ходики — уже полчаса девятого. Пока она переоденется и доберется до Болотного переулка, будет не меньше десяти. Степа предложил Кате чаю, по ее уже охватило нетерпение.

— Ты, Степа, продолжай ужинать, а я сейчас переоденусь в свое. Передай Дуне спасибо за полушубок и валенки — спасло меня это. И скажи, — что я очень извиняюсь: полушубок на спине порвала. Это о гвоздь, когда меня Скобелкин в Лукьяновке из скотской избы урядника вытаскивал. — Теперь все прошедшее казалось обычным, даже смешным, и Катя засмеялась.

— Ну, подумаешь, извинения! — отмахнулся Степа.

— Нет, все-таки, Степа, скажи. Вдруг я ни Машу, ни Дуню не увижу.

— Ладно уж, — пообещал не очень твердо Степа.

Катя раздвинула занавеску и скрылась в закутке, где она когда-то ночевала с Машей. Через минуту она попросила у Степы лампу и вскоре возвратилась оттуда совершенно в ином виде. В чемодане у Кати лежал запасной английский костюм из тонкой синей шерсти с продольной белой полоской и блузка с гипюровой отделкой. Костюм был очень к лицу Кате. К тому же она привела голову в порядок: причесалась, взгромоздила корону из своих темно-вишневых волос на самую макушку. На ноги натянула ботинки на высоких каблуках, с длинными голяшками и шнурками. Как ни тяжело дались Кате эти дни, она много часов провела на воздухе, в физическом напряжении, и от всего этого както посвежела, окрепла. Высокая, стройная, с зарумянившимся на морозе приветливым лицом, она показалась сейчас Степе просто красавицей. Он посмотрел на нее и не смог скрыть своего восхищения. Неподкупно строгие черты его смягчились, вспыхнули щеки.

— Вы все ж таки не одевались бы так приметно.

Вчера двоих студентов забрали, — заботливо сказал Степа, наблюдая за Катей, за тем, как она перед зеркальцем на стене устраивает на голове черную шляпу. — И холодно в шляпе к тому",же, — рассудительно добавил он. "

Ему и в голову, конечно, не пришло, что, одеваясь так тщательно, Катя думала об Иване Акимове. Ведь мог Ваня оказаться сейчас у Насимовичей? Разумеется, мог.

— Учту, Степа, но в следующий раз.

Она ушла, оставив в лукьяновском подвале как бы на память Степе тонкий аромат духов и свечение своих глаз, таких лучистых, таких ласковых, что забыть их сразу не было сил…

К дому пана Насимовича Катя не просто подошла, а, точнее сказать, подкралась. Она долго наблюдала за глухим и сумрачным переулком, прячась за тумбой, на которую наклеивались афиши и объявления. Выждав момент особенного затишья, когда вдруг пригасли звуки от раскрываемых калиток и ворот, не по-обычному гулко разносившиеся в морозном воздухе, Катя вбежала во двор Насимовича, и вот уже стукоток ее каблуков раздался на дощатом крыльце.

Дверь открыл сам Бронислав Насимович. Он радостно схватил Катину руку и, не выпуская, стал звать жену:

— Стася, Стасенька, скорее сюда!

Тетя Стася, напуганная возгласами мужа, прибежала из второй половины дома в чем была: легкое домашнее платье-халат, мягкие туфли, опушенные белой овчиной.

— Зося! Здравствуй, милая Зосенька! — Тетя Стася слегка отстранила мужа и обняла Катю. Потом она выпустила из своих объятий девушку, отдалилась от нее на два-три шага и, осматривая Катю, заговорила торопливо, с подъемом:

— Ты посмотри, Броня, посмотри, как она похорошела! Прелесть! Очаровательная прелесть!

— Ну что вы, тетя Стася, какая там прелесть! Обыкновенная обыкновенность, — засмущалась Катя.

— Нет, право так, Зося. Ты как-то переменилась…

Тебе не кажется, Стасенька, что она как-то повзрослела, что-то появилось в ней такое внушительное, — говорил Насимович, то отходя от Кати, то приближаясь к ней.

Катя вообще не любила оказываться в центре внимания, но восторги Насимовичей выражали лишь их свойство замечать других. Это были восторги людей бескорыстных, искренних, любящих товарищей по борьбе, и Катя почувствовала, что похвалы Насимовичей ей приятны.

Катю провели во вторую половину дома, в маленькую комнату, в которой она уже обитала, и велели раздеваться. Насимович сказал ей, что, поскольку у Лукьяновых стряслась такая беда, она поживет здесь, пока не сложатся какие-то новые обстоятельства.

Переходя из комнаты в комнату, Катя все посматривала то на вешалку, то на полку для головных уборов, не встретится ли что-нибудь Ванино. Тетя Стася словно угадала Катины мысли и, когда они все трое присели, сказала:

— Не томи, Броня, Зосю, сообщи ей главную нашу новость.

— Сей момент, Стасенька. Ну вот, Зося, из Нарыма получено сообщение: товарищ Гранит жив-здоров, и, поскольку за ним идет усиленная охота, он запрятан в тайге у охотников.

— Это уже хорошо. Как я рада! Это очень хорошо, — стараясь быть как можно сдержаннее, сказала Катя и, помолчав, спросила: — Долго продлится его таежпая жизнь?

— Ну, сказать точно трудно, Зося. Думаю, однако, что продолжение его побега было бы целесообразно отложить. Пусть у полиции сложится убеждение, что он гуляет где-то в Москве или в Петрограде.

— Если позволяют условия, дядя Броня, то, конечно, лучше всего сделать именно так, но можно ли Граниту не торопиться, я не убеждена…

Катя опустила голову. Ей вспомнилась спешка, с какой отправляли ее из Петрограда в Томск с деньгами Е документами для Ивана Акимова, беспокойство брата Саши, который доверительно сообщил ей, что дядюшка Вани профессор Венедикт Петрович Лихачев очень плох и что вокруг него в Стокгольме увиваются уже темные личности, решившие, вероятно, завладеть его научным архивом.

— А как ты, Зося, поездила? — нарушая Катину задумчивость, спросил Насимович.

— Ой, дядя Броня! Так интересно, так интересно… Сейчас все, все расскажу. — Катя вместе со стулом придвинулась поближе к тете Стасе и Насимовичу.

— Повремени, Зося, с рассказом. Чуточку повремени. — Насимович вдруг встал и, подхватив жену под руку, торопливо вышел.

— Поскучай, Зосенька, с полчасика, — обернувшись, сказала тетя Стася.

Катя осталась в комнате одна. Она увернула в лампе фитиль, слегка отдернула плотную темную шторку. За окном стояла светлая морозная ночь. Месяц висел над городом низко-низко. Изогнутое чашей звездное небо переливалось, мерцало, и казалось, что оно течет, как река. Глядя в окно, Катя прислушивалась к звукам, которые доносились до нее из комнат Насимовичей. Вначале там звякала посуда, потом то и дело открывались и закрывались входные двери, и говор людей становился все более многоголосым. "Что это у них там?

Неужели еще заказчицы не могут успокоиться?" — думала Катя.

— Пойдемте, Зося. Все в сборе, — заглянув в дверь комнатки, сказал Насимович, и Катя направилась за ним, несколько озадаченная.

Они вошли в большую комнату. На середине ее стоял все тот же продолговатый стол, заставленный кушаньями, за которым уже сидели семь незнакомых Кате товарищей. Четверо мужчин и три женщины встретили Катю неотрывными, изучающими взглядами. Катя чуть задержалась, слегка поклонилась, сочным, низким голосом сказала:

— Добрый вечер, товарищи.

Ей ответили — кто тихо, кто громко, кто просто кивком головы. Насимович посадил Катю — рядом с собой.

Задвигались его усы;" глаза стали улыбчивыми и лукавыми.

— Итак, товарищи, приступим к делу, — сказал Насимович. Знаменательный день моего пятидесятидвухлетия совпал с одним примечательным событием. Сегодня из поездки по Сибирскому тракту вернулась товарищ Зося. В ее лице я хотел бы сердечно приветствовать наших петроградских товарищей, помощь которых мы уже неоднократно чувствовали здесь, в Сибири. Расскажите, Зося, все-все, что вы намеревались рассказать мне и Стасе. И еще одно: пейте чай, товарищи, ешьте Стасино печенье и не сидите так чинно, как на именинах губернатора или архиерея. Ведь я всего-навсего дамский портной…

Все весело рассмеялись, но, увидев, что Катя поднялась, поспешили смолкнуть.

Катя сидела в маленькой комнатке за столом и увлеченно писала.

Дописав письмо до конца, Катя медленно перечитала его. Задумалась и разорвала на ровные квадратики. "Что я, глупая, делаю? Да разве можно такое письмо посылать? Попади оно в жандармерию, ей станет известным весь план ближайших действий местных большевиков. Нет, по-видимому, время для таких писем еще не наступило. Считай, что побеседовала с братом, и достаточно этого".

Рассуждая сама с собой, Катя подошла к печке"-голландке, открыла дверцу топки и бросила скомканную бумагу в огонь. Пламя стремительно охватило листки, превращая их в пепел.

Катя пододвинула стул, села поближе к огню. Отблеск пламени коснулся ее лица, и оно стало бронзовым, литым. С детства Катя любила смотреть в огонь.

Глаза от этого не уставали, и рождалось желание думать, думать — обо всём и обо всех.