Синева осенних вечеров

Спешат иль тянутся года,

А день и ночь — и сутки мимо.

Проходит жизнь неумолимо

В заботах боя и труда.

Мы часто видели в глаза

Народа радость и тревогу,

И мы могли б о них сказать,

Чтоб захватило дух, ей-богу!

А нам все кажется, что время

Не так в строке отражено,

И не посеяно то семя,

Что нам посеять суждено.

1952

Мы все проходим через смерчи

И дышим дымным духом их.

Мы все проходим через смерти

Друзей и недругов своих.

И, провожая в землю, в темень

Кого-то,

плача и скорбя,

Хороним собственное время,

Частицу малую себя.

О, непосредственность и бодрость,

Года, спаленные войной!

Вас заменяет ныне возраст

Нелегкой мудрости земной.

Печальной мудрости… печальной…

Но и в печали довод свой:

Что было — то сильней плечами,

Что есть — то крепче головой.

Прощанье с прошлым — как прощенье

Всего, что жжет наедине.

Чем старше мысли — тем прочнее, —

И в том утеха седине.

1967

Подошли мы уже к порогу,

За каким умирает речь.

Я боюсь за тебя, ей-богу, —

Не умеешь себя беречь.

Понимаю: не толстосумы,

Коль копить уж — копить строку.

Только все ж о себе подумай,

Хоть единожды на веку.

Впрочем, зряшны мои советы:

Жить не на смерть, а на живот.

Где себя берегут поэты —

Там поэзия не живет.

1968

В часы душевного подъема,

Когда строке пришел черед,

Нас не берут ни лень, ни дрема,

Нас дьявол даже не берет.

Он бытом бьет, он душит песни,

А мне струится в душу звон,

И все рубцы, и все болезни —

Как будто небыль или сон.

И даль ясна, и зренье чисто,

И, может, мнится оттого,

Что я не зря тружусь, Отчизна,

На ниве дела твоего.

1970

Уже в отлет скопилась птица,

И пахнет жухлою травой,

И небо в озеро глядится

Густой осенней синевой.

Кигиканье послушай чаячье,

Тихонько к берегу причаль…

И вдруг рождаются нечаянно

Твои отрада и печаль.

И славно дышится в покое,

И легок возраст оттого,

Что не сгибает нас былое,

Как будто не было его.

1970

Дай нам бог компании без фальши,

Где ничем не скован дружный гам,

Где кипенье фронтовых бывальщин

С непременной шуткой пополам.

Мне приятно братство незнакомых,

И присловье к месту, неспроста,

И звезда на рыцарском шеломе,

И над конной лавою звезда.

Ах, былые Родины бураны!

Кто ж из нас в запечье тихом рос?

Я люблю вас слушать, ветераны,

В самосадном дыме папирос.

Да и сам я юностью уважен,

И с улыбкой вслушиваюсь в крик:

— Наливайте стопочку папаше,

Выпьем за Отечество, старик!

1970

Сырой песок в моей горсти.

Мой век обуглился и сгинул.

Зря не суди меня. Прости,

Что я тебя одну покинул,

Что я тебя не уберег

От одиночества лихого,

И не мое, а чье-то слово

Живущих за́ душу берет.

Иные плачут, кто-то рад,

А этот скучен, хоть зарежьте.

Но век не ведает утрат,

Он благоденствует, как прежде.

И туча в озере — ладьей,

И о зиме бормочут клены,

И у могил кулик кладет

Свои поспешные поклоны.

1971

Мне порою мерещится чудо,

Будто юность вернулась, звеня,

Будто вновь я всесилен, — и удаль,

Как волна, подпирает меня.

Все как прежде. Я смел и отчаян,

Снова жить мне в глуши, без жилья,

И дубок мой дырявый отчалил

От причала, где мама моя.

Вновь брожу я по тундре и рощам,

Позабыв и уют и вино,

Но стихи говорят: «Мы не ропщем,

Мы и сами бродяги давно».

Вновь заносит меня на болота,

На гольцы, где чернеют орлы.

Журавли мне роняют с полета

Позабытое мною «курлы…».

Песня синего моря и суши,

Тишину в наши уши пролей.

…И природа врачует нам души

С деликатностью мамы моей.

1972

Забрось перо, забей ворота,

Забудь приятелей своих,

Когда не клеится работа,

И есть слова́ — и нету их.

Уйди — и встань у перекрестка,

У троп, что тянутся к жилью,

И встретишь женщину-подростка,

Ее — поэзию свою.

Под суматошный окрик чаек

И поселковых псов содом —

Ее как вдовушку качает,

Что на заре плетется в дом.

Идет улыбчиво и зыбко,

То замирая, то спеша,

И ей воочью снится зыбка

И крик начальный малыша.

1972

Века нового новые мерки,

Гул ракет на крутом вираже,

Но загадка рожденья и смерти,

Как и прежде, теснится в душе.

…Где-то в ды́мке веков и событий,

В спешном шелесте суток и лет

Отыщите меня, позовите,

Я не бросовый все же поэт.

У меня среди книг и книжонок,

В мешанине бумажной стола,

Попадался и стих обнаженный,

И сердечная строчка была.

Я точил их частенько ночами,

Мой читатель, утраты терпя,

Чтоб в успехе они и в печали

Недокучно хранили тебя,

Чтоб в живой толкотне общежитий

Ты в ответ поклонился словам.

…Позовите меня, отыщите,

Может, я и понадоблюсь вам.

1972

Прости, учитель, если можно,

Мне мой набег издалека

Без приглашения положенного,

Без телефонного звонка.

Мне нынче худо стало что-то,

Дела не ладятся мои,

И вяло тащится работа

По выбоинам колеи.

А мне, как в молодости строгой,

В мальчишестве, что утекло,

Нужны твои скупые строки,

Твое сердечное тепло.

Пусть я давно не юный малый,

И отошла былая прыть,

Пусть для юнцов уже, пожалуй,

Я сам — наставник, может быть, —

Но, человек земной и грешный,

Я про себя твержу одно:

«Пускай мне светит, как и прежде,

Твое высокое окно».

1973

Ко мне зашел собрат заезжий,

Он бородат и розов был,

И снисходительно был вежлив,

И утомительно уныл.

Читал он долго и тревожно,

В худое кутаясь пальто,

О том, чего понять неможно,

Чего не ведает никто.

Я слушал долго и сердито,

Почти на муки обречен,

Стихи заезжего пиита,

Сам бог не ведает о чем.

Он кончил. И блюдя приличье,

Я вывел парня на крыльцо,

И все в ушах звенело птичье

Его невнятное словцо.

Заря вздымалась над домами

И тьму пахала, как плуги.

И тень растаяла в тумане,

И стихли грузные шаги.

Трещали воробьи без счета,

И было утра торжество.

И пожалел я отчего-то

Ночного гостя моего.

1974

Однажды смерть приходит за тобой,

Никто ее внимания не минет.

И оседаешь прахом над тропой,

Как фронтовик, споткнувшийся на мине.

А жизнь вокруг в движении корней,

В дыханье листьев, в перезвоне речек.

Она поет о нем, и он поет о ней

На древних диалектах и наречьях.

Еще никто не приходил навек

На этот свет, грустите, как хотите,

Но человек затем и человек,

Чтоб письмена оставить на граните.

Он тяжкий молот поднял над собой,

Перо, мечтая, обмакнул в чернила,

На утлой лодке бросился в прибой,

И злоба вод его не схоронила.

Пока живете — сейте семена.

Наследье предков ревностно храните,

И вечные пишите письмена

На ограненном грозами граните!

1974

Ах, как радостно вседневно

Знать и сердцем понимать,

Что на свете есть Матвевна —

Мама, матушка и мать.

Что с тобой в едином веке,

Как с бойцом в бою боец,

Нет, не просто Павлыч некий —

Батя, батюшка, отец.

Сколько б лет тебя ни било,

Но покамест не затих,

Хоть какой ты есть, а милый —

Для родителей своих.

Пусть вокруг и гром и слякоть, —

В старом домике своем

Можешь ты молчком поплакать

Со старушкою вдвоем.

Укорят когда — по чести,

Без навета, по любви,

И вздохнут в ладошку вместе:

«Господи, благослови…»

Стариков любовь немая,

Легче с ней судьбу ломать.

Только это понимаешь,

Потеряв отца и мать.

Враз старее ты на тризне,

Хочешь — нет — закон таков.

Пуще глаза, больше жизни

Берегите стариков!

1974

Не умеем ни стонать, ни охать,

Но пока ты смертью не убит —

Раны сердца заживают плохо,

Тихо ноют ссадины обид.

Схвачены железными вожжами

Будней быта, космоса глубин,

Стариков, бывает, обижаем,

Терпеливым женщинам грубим.

От ничтожных черные печалей —

Бесполезно лезем на рожон,

Преданных очей не замечаем,

Нежелезных жен не бережем.

Ворожим на картах и на травах,

И в сухой красе осенних жатв

Обнимаем лживых и лукавых,

Даже кровью жил не задрожав.

Что ж, за все положена уплата,

И в глуши преданий и баллад

Подле прокуратора Пилата

Молча усмехается Пилад.

1974

Сеет изморосью осень…

Под шагами грузнет гать.

Нет, не срок еще в обозе

Старой гвардии шагать.

Торопись! Чем века меньше

До черты последних дней,

Тем желанней нежность женщин,

Жажда мужества нужней.

И когда дойдет до слуха

Шлепанье пяты босой,

И появится старуха,

Та, раскосая, с косой, —

Ты простись со светом белым,

Не в укор скажи судьбе:

Все, что мог я сделать, — сделал.

Черт с тобой, тащи к себе!

1974

Жизнь коротка, и, в буднях парясь,

Вдруг доживаем до седин.

И все ж трудись. Трудись без пауз.

Лишь труд надежен. Труд один.

Недолгий век — он наше горе,

Но славим воли торжество,

Чтоб стал твой стон — «Мементо мори!» —

Бичом безделья твоего.

И на земле суровой славясь

Трудом, отпущенным в удел,

Твори устойчивую завязь

Грядущих помыслов и дел.

Нет в жизни радости без тягот,

Но будет жить молва потом:

«Он был отменный работяга,

Своим откованный трудом.

Отнюдь не думая о славе,

Он жил для всех — и оттого

Он след в Отечестве оставил,

Запомним, граждане, его!»

1975

Когда придет мой час особый,

Вселенской выдуманный злобой,

Вином, любовью, местью ада,

Уплатой сердца табаку, —

И равнодушная лопата

Лежать устанет на боку, —

Ухватит смерть свою дубину,

Вонзит ее в живую плоть.

И я почувствую глубинно,

Как глупо выдумал господь:

Бредут во тьму былые души,

А мир из грома и огня.

Нет, он не лучше стал, не хуже, —

Он стал беднее на меня.

Не разумея это слово,

Его естественную суть,

«Он стал богаче на другого», —

Меня поправит кто-нибудь.

— Да… да… конечно… не иначе… —

Скажу я, голову клоня, —

Мир на другого стал богаче,

Он стал беднее на меня.

1975

Ворчишь порой, ночами мучась,

Гудит с устатку голова.

Такая каторжная участь —

В свой лад сколачивать слова.

Такая сказочная доля —

Услышать, ношу скинув с плеч,

Многоголосую, как поле,

Тобою вспаханную речь.

А где то поле? В поле что там?

В ином не сыщешь колоска,

Лишь, изъязвленная осотом,

Лежит болотная тоска.

Подчас и колос — лишь полова,

В нем лживый вкус, обманный вес,

Известно, что основа слова

Чужда ничтожности словес.

Иную речь отыщешь разом,

Иной глагол — года лови

Вот так же, как находят разум

На колдобоинах любви.

…Молчишь и маешься ночами,

Чтоб обрести на речь права.

Когда слова́ сильней молчанья —

Тогда лишь тратятся слова.

1976

Ах, станет сердцу жарко,

Как вспомнишь те годки, —

Родная Пролетарка,

Московские полки!

Среди дивизий славных,

Каленых добела,

Среди своих и равных

Ты первая была.

И в радости, и в горе

Всегда в ряду с братвой,

Я был твой стихотворец

И знаменосец твой.

На праздничных парадах

Живая шла скала,

Шагала наша радость,

И гордость наша шла.

И с нами Вечный город,

Державы всей душа.

Мы шли, на вязь собора

Равнение держа.

Бывало так — тирады

С ухмылкой плел простак:

— Парады, что ж — парады,

А на войне-то как?

Мы усмехались: — Шпарьте…

Работали вдвойне.

Одной из первых гвардий

Ты стала на войне!

Года бегут, и ярко

Мне виден первый полк,

Родная Пролетарка,

Знамен багровых шелк,

И молодость, и сила,

И первых строчек след,

И Родина Россия,

Которой двадцать лет.

1977

И пир без края угнетает,

И в тягость женщина, когда

Молчит и терпит, как святая

На дыбе вечного суда.

Нет, бабы спорят, как парламент,

Что утром встал не с той ноги,

И мир дерется и горланит,

Свои не пряча синяки.

Он, этот мир, совсем не робок,

И на его лице бойца

Печати местных нервотрепок,

Рубцы немецкого свинца.

1977

Порой от вздора сатанею.

Нет, это, право, не умно:

Я был вселенной, стану ею,

Как хлеб насущный и вино.

И злой дурак, и добрый гений

Мы в землю все в свой срок уйдем

Могучей плотью удобрений,

Тяжелым градом и дождем.

Мы старше. Старится планета.

Трубит во славу истин медь.

И мы исчезнем. Трудно это

Живой душе уразуметь.

И все ж с усердием педанта

Не станем зря искать ответ,

Уж коли Пушкина и Данта

Не пощадил наш белый свет.

1977

Когда хмелеет голова

От женских губ и от полета,

Я понимаю птиц слова

И голос бурого болота.

Я различаю речь берез,

И бормотание стрекоз,

И жениха кукушки

Гаданье у опушки.

И мне становятся тогда

Ночей понятны крохи:

Молвь городов (она горда)

И деревенек вздохи,

Ворчливой молнии укол,

И ржи рифмованный глагол,

И мерный говор лета,

И первый клик рассвета.

Я слышу гиканье и гам

Артели воробьиной,

Коней беседы по лугам,

И рек мотив старинный,

Колодца брошенного вскрик,

И ветхой мельницы язык,

И шум оглохших сосен.

Чей диалог несносен.

Когда хмелеет голова

От женских губ и от полета,

Ты понимаешь, как права

Любовь, поднявшая кого-то,

Любовь, способная разжечь

Земли таинственную речь,

И слух ее, и зренье

Вместить в стихотворенье.

1977

Наши дочери ныне девицы,

Наши парни ушли за порог.

Что ж, теперь-то, пожалуй, влюбиться

Наступает нам истинный срок.

Годы дыбились громом и дымом,

И в крутой круговерти труда

Уделяли мы людям любимым…

Что мы им уделяли тогда?..

В грозном грохоте маршей и песен,

Где и собственный значился стих,

Возводили мы грады и веси

По приказу райкомов своих.

Ах, походов холодные каши,

Ах, морозные слезы из глаз!

Как ругали нас женщины наши,

Как они тосковали о нас!

…Возникают желанные лица

В перепутьях осенних дорог.

Что ж, теперь-то, пожалуй, влюбиться

Наступает нам истинный срок.

1977

Не спорь с глупцами понапрасну,

До срока молодость не тронь,

Но помни: прежде, чем погаснуть,

На миг взметается огонь.

И в том полете умиранья,

И в глубь упрятанной тоски

Он воспаряет над мирами,

Он торжествует по-мужски.

Пусть ухмыльнется кто-то: «Бредни…»,

Есть упоение, заметь,

Своим дыханием последним

Еще живущее согреть.

1978