Сказание о Ёсицунэ

I

Время, когда сложилось «Сказание о Ёсицунэ», в точности неизвестно. Судя по некоторым данным, оно создано в XV или, возможно, в самом начале XVI столетия. Неизвестно даже имя автора этого популярного памятника средневековой японской литературы. На первый взгляд, это тем более удивительно, что история сохранила нам даты, имена и даже более или менее точные биографические данные об авторах произведений, созданных в период IX-XIII веков, т.е. намного раньше «Сказания». Но дело в том, что при всем богатстве содержания и жанровом разнообразии японской литературы раннего средневековья она обладала одной общей особенностью — эта литература возникла и процветала в узком кругу придворной аристократии, сосредоточенной в столице вокруг императорского двора, ее создатели были одновременно и ее потребителями. Иными словами, эти люди творили лишь для самих себя, ибо только самые знатные, привилегированные представители японского общества обладали в те времена необходимым досугом, дававшим доступ к образованию, позволявшим заниматься духовной деятельностью, разнообразными искусствами — живописью, музыкой в, разумеется, изящной словесностью.

Однако с вступлением Японии в эпоху развитого средневековья, т.е. примерно с конца XII столетия, положение изменилось, хотя, конечно, не сразу. Родовая аристократия утратила былое политическое и экономическое могущество, новым хозяином страны стало воинское сословие — самураи. Если в XIII веке еще сохранялась некая видимость двоевластия и феодальные диктаторы, носившие титул сегуна (букв, «военачальник»), пусть номинально, но все же в какой-то мере еще считались с императором и его окружением, то с началом XIV столетия даже этому фиктивному двоевластию настал конец. Страна на долгих четыре века погрузилась в пучину нескончаемых феодальных междоусобиц, кровопролитных сражений, лишь изредка прерываемых краткими периодами стабильности. Таким периодом относительного затишья принято считать XV век, когда во главе воинского сословия находился феодальный дом Асикага, сумевший распространить свою власть на территорию почти всей страны, но и оно было весьма относительным, ибо на это столетие приходится необычайно сильный размах крестьянских восстаний, настоящих широкомасштабных крестьянских войн, в конечном итоге потопленных в крови самураями. К концу XV столетия диктатура сегунов Асикага тоже фактически ослабела; весь XVI век прошел в ожесточенной борьбе за власть между могущественными владетельными князьями, пока наконец с наступлением XVII века страна, повинуясь общим законам исторического развития, не была объединена в единое абсолютистское феодальное государство.

Вместе с тем за четыре долгих столетия, прошедшие с тех пор, как пало владычество аристократии и утвердилась власть самурайства, в стране произошли важные социальные сдвиги, типичные для эпохи развитого средневековья. Эпоха Асикага (или Муромати, как иногда называют XIV-XV века по названию резиденции сегунов) отмечена известным ростом производительных сил, возникли и стали бурно расти средневековые города, развивались торговля и ремесла. Появились торговые и купеческие гильдии, цеховые объединения ремесленников. Оживилась торговля е материком, в первую очередь — с Китаем. Японские мореплаватели проникали и дальше — на Филиппины и даже в страны Индокитайского полуострова, причем зачастую это бывали не только купцы, но и пираты. К активному участию в жизни пришли несравненно более широкие, по сравнению с прошлым, социальные слои, а это, в свою очередь, неизбежно сказалось на оживлении, а главное — на расширении диапазона культурной жизни. XIV-XVI века ознаменованы появлением новых, оригинальных произведений искусства и литературы, оставивших яркий след в истории японской национальной культуры.

Самураев — не только сегунов, но и рядовых дружинников, — интересовали повествования о сражениях и поединках, т.е. о том, что составляло для них каждодневное содержание жизни; так возник героический эпос. Горожанам — а все они еще совсем недавно были крестьянами[296] был близок фольклор — сказки и были, сохранившиеся в устной традиции; так возникли-«городские повести», включившие в себя не только богатое наследие-фольклора, но и многочисленные сюжеты, почерпнутые из феодальной литературы прошлого как светской, так, разумеется, и религиозной. Вот тогда-то впервые и произошло знаменательное разделение; одни писали, т.е. сделались авторами, другие... нет, читателями считать их было бы еще невозможно, правильнее назвать их слушателями — ведь потребители этой новой литературы были в ту пору за редким исключением почти сплошь неграмотными. Так появились профессиональные рассказчики — авторы. Они распевали сказы, аккомпанируя себе на музыкальных инструментах (главным образом эпизоды из героических эпопей), или читали вслух «городские повести», поясняя содержание с помощью картинок, ибо рукописные тексты тех лет нередко бывали красочно иллюстрированы, а порой только из картинок и состояли.

История японской культуры сохранила для потомства имена лишь тех поэтов, художников, музыкантов, артистов, которые трудились для высших слоев феодального общества и пользовались покровительством сёгуна, его приближенных или других владетельных князей. Таковы артисты и драматурги Канъами, Дзэами, Дзэнтику — создатели первого профессионального театра Но; художник Сэссю — создатель целой серии монохромных пейзажей; дзэнский монах Иккю, поэт и творец искусства чайной церемонии; Какуити, сказитель эпоса «Повесть о доме Тайра»[297] и некоторые другие. Но те, кто творил для широких слоев народа — рядовых дружинников или горожан, — так и остались безымянными. Нам неизвестны имена ни сочинителей «городских повестей», ни авторов многочисленных фарсов с их грубоватым юмором и недвусмысленной антифеодальной направленностью, ни даже создателей героических эпопей. Литература средневековой Японии отчетливо разделилась — одни произведения предназначались для господ, другие — для «простого народа». Однако, если задаться вопросом, чья личность, чей образ пользовались наибольшей популярностью и в «высокой», и в «низкой» литературе, кто сделался ее главным и любимым героем, без колебаний следовало бы назвать самурая Ёсицунэ, младшего отпрыска некогда могущественного феодального дома Минамото.

II

Средневековая литература Японии не знает ничего, что хотя бы отдаленно напоминало легенды о защитнике обездоленных, благородном разбойнике Робин-Гуде или о Тиле Уленшпигеле, в сердце которого «стучал пепел» отмщения за безвинно погибших. В японской литературе народным героем, воплотившим в себе средневековые идеалы благородства и мужества, стал самурай Ёсицунэ Минамото. И это не простая случайность. Весь ход исторического развития Японии, где господствующий класс феодалов необычайно долгое время сохранял исключительно сильные позиции в обществе, а в случае, когда дело касалось защиты своих классовых интересов, отличался и завидной сплоченностью, в стране, где горожанам, в конечном итоге, так и не удалось добиться хотя бы тех незначительных привилегий, которые обрели некоторые средневековые города Европы, весь ход исторического развития закономерно определил выбор именно такого положительного героя. В образе Ёсицунэ причудливо переплелись чисто феодальные и народные идеалы. Впрочем, на протяжении нескольких веков, в течение которых средневековая литература то в эпосе, то в форме «городской повести» или в форме драмы, разыгрываемой на сценической площадке театра Но, то и дело обращалась к образу этого рыцаря, образ Ёсицунэ в соответствии с веянием времени претерпел значительные изменения. Добавим к этому, что и в последующие века, с появлением кукольного татра «дзёрури» и театра живых актеров Кабуки, пьесы, повествующие о Ёсицунэ, всегда входили в число наиболее любимых и популярных. Не забыли о Ёсицунэ и современный японский театр и кинематограф в нашем XX веке, где он тоже всегда фигурирует в амплуа положительного героя.

Итак, кто же такой Ёсицунэ?

Это реальная историческая личность. Документально известно, что родился он в 1159 году (по другим сведениям — в 1161 г.) и был младшим, девятым сыном Ёситомо Минамото, главы одной из ветвей феодального дома Минамото, происходившей якобы от одного из сыновей императора Сэйва (IX в.). С меньшей достоверностью называется дата смерти Ёсицунэ — 1189 год (по другим сведениям — 1191 г.). Исторические документы свидетельствуют, что в 80-х годах XII века Ёсицунэ возглавлял дружины Минамото в войне против другого феодального дома — Тайра, и именно его полководческому таланту дом Минамото обязан окончательной победой над своими противниками. Известно также, что Ёритомо[298], старший брат Ёсицунэ, не принимавший непосредственного участия в этой чисто феодальной борьбе за верховную власть в стране, не только не наградил его за столь успешные военные действия, но, опасаясь соперничества со стороны Ёсицунэ, напротив, преследовал его и в конце концов уничтожил, выслав против него войско. Остаются неизвестными лишь конкретные обстоятельства гибели Ёсицунэ: убит ли он в сражении или сам покончил с собой. В первом литературном произведении, обратившемся к образу Ёсицунэ (эпос «Повесть о доме Тайра», XIII в.), он показан только как талантливый полководец и образец воинских добродетелей — храбрости, вассальной верности и сердечной преданности своим боевым соратникам. «Повесть» подробно описывает его походы, «боевые операции», блестящие победы. Тем ярче оттеняются несправедливые подозрения в измене и неправомерность гонений, которым подвергся Ёсицунэ со стороны Ёритомо. Таким образом, создателей «Повести» интересовал Ёсицунэ только как выдающийся воин, что же касается его смерти, то о ней лишь кратко упомянуто: «Когда Ёсицунэ погиб в северных краях Осю...» Также о детстве и юности или о внешности Ёсицунэ можно узнать лишь из нарочито оскорбительных реплик его врагов, когда, по обычаю, перед началом сражения противники старались перещеголять друг друга в словесной перебранке. Но в другом эпосе, датируемом тем же XIII или самым началом XIV века, в «Повести о смуте годов Хэйдзи» (1159-1160) уже подробно изложены драматические обстоятельства, сопутствовавшие Ёсицунэ с самого его рождения, и красочно описано его безрадостное детство.

По мере развития средневековой литературы и театра образ Ёсицунэ все более обрастает легендами. Постепенно возникает целый обширный цикл «городских повестей» и пьес театра Но, посвященных Ёсицунэ, в которых подлинные события нередко сочетаются с фантастическими, вымышленными мотивами, берущими свое начало в фольклоре. Так, необыкновенное воинское искусство Ёсицунэ часто объясняется помощью, которую он получил еще в отроческие годы от сверхъестественных лесных обитателей тэнгу, полуптиц-полулюдей, любимых персонажей японских сказок. Именно тэнгу обучили отрока Ёсицунэ (в ту пору он еще носил детские имена Усивака или Сяна-о) искусству фехтования, сделали его сильным и ловким, сообщили ему, выражаясь современным языком, сверхъестественную «прыгучесть». Больше того, в одной из повестей («Дворец тэнгу») рассказано, как царь тэнгу сопровождает юного Усиваку-Ёсицунэ в потусторонний мир, и там он в конце концов попадает в буддийский рай, в котором пребывает его покойный отец. В беседе отец поручает юноше, вернувшись на землю, отомстить за его смерть и уничтожить дом Тайра, что, как известно, Ёсицунэ впоследствии и осуществил. Вся повесть, в характерной для средневековой литературы манере, густо пересыпана изложением догматов буддизма и конфуцианской морали. Нет необходимости перечислять многочисленные рассказы о Ёсицунэ, популярные в городской литературе средневековья. Достаточно сказать, что большая половина «самурайских сюжетов», проникших в так называемую «городскую повесть», посвящена именно этому персонажу, начиная с рассказов о его детстве и кончая описанием его боевых подвигов, пока наконец все эти короткие и, в общем, примитивные истории не объединились в одно большое повествование, которое можно, пожалуй, назвать японским средневековым романом — в «Сказание о Ёсицунэ».

III

«Сказание о Ёсицунэ» сложилось в конце XV столетия, на подъеме средневековой культурной жизни Японии. Время создания воинских эпопей уже миновало. Конечно, их продолжали слушать («Повесть о доме Тайра», например, предназначалась в первую очередь для устного исполнения), а грамотные люди — читать, ведь междоусобные войны если и затихали, то лишь на короткое время... Однако в целом отчетливо заметна тенденция — в XVI-XVII веках она еще более усилилась — к изображению индивидуальной судьбы, к рассказу об отдельных личностях, будь то бесстрашный самурай-воин или удачливый купец. Потребителей литературы интересуют теперь не столько. судьбы дома Тайра или дома Минамото как таковых, сколько история отдельных представителей этих феодальных семейств. Не удивительно, что одним из первых персонажей таких развернутых повествований, посвященных одному герою, оказался Ёсицунэ, легенды о жизни которого давно уже были популярны в самых широких кругах и самурайства и горожан.

«Сказание о Ёсицунэ», в сущности, компилятивное произведение. Безымянный автор его собрал воедино десятки коротких и тоже, конечно, безымянных повестей, рассказывающих об отдельных событиях жизни Ёсицунэ, и выстроил из них связную историю его приключений, начиная с рождения и вплоть до трагической смерти. Но как неузнаваемо изменился образ этого японского варианта «рыцаря без страха и упрека» по сравнению с первым изображением Ёсицунэ в литературе теперь уже далекого XIII века! Достаточно сказать, что главное дело жизни исторического Ёсицунэ — победоносная война против войск Тайра, так подробно рассказанная в «Повести о доме Тайра», вообще не описана в «Сказании». Главное внимание автора сосредоточено на том, что было до и после этой войны. Немалое место занимают чисто романтические сюжеты — любовь Ёсицунэ к дочери знатного аристократа, ставшей затем его законной супругой, и к прекрасной Сидзуке, прославленной танцовщице и певице. Читатель не должен удивляться присутствию не одной, а двух женщин, пленивших сердце героя: ведь дело происходит на Востоке, где многоженство и обычай иметь наложниц было распространенным явлением. В «Сказании» прямо говорится, что, кроме супруги и возлюбленной, Ёсицунэ удостоил своим вниманием еще добрых два десятка прекрасных женщин в столице... Важнее другое — любовно выписанное, неоднократно подчеркиваемое автором «Сказания» чувствительное сердце Ёсицунэ, его искренняя привязанность и к той, и к другой прекрасной особе[299], глубокая душевная боль, когда обстоятельства вынуждают его покинуть возлюбленную, а впоследствии обречь на смерть и любимую супругу. Эти романтические мотивы, в сочетании с подробным описанием изысканной, дорогой одежды, замысловатых причесок, необычайно красивой внешности — набеленного лица, подведенных бровей, — делают самурая Ёсицунэ больше похожим на элегантного кавалера, героя литературы давно минувшей эпохи Хэйан (IX-XII вв.), чем на мужественного воина, помышляющего лишь о ратных подвигах, каким он показан в эпосе XIII столетия. Обращает на себя внимание также его до странности пассивное поведение в последние роковые дни жизни — он даже не пытается защититься от наступающих на его крепость противников — дружин, посланных против него старшим братом, предоставляя сражаться своим вассалам, а когда положение становится безнадежным, кончает с собой — совершает харакири. Очевидно, именно такой образ Ёсицунэ импонировал читателям (слушателям) «Сказания», ибо времена изменились — в XV-XVI веках вновь «вошли в моду» эстетические идеалы придворной культуры давно минувших веков, и отблеск этих старинных эстетических категорий в сильной степени отразился, конечно, в несколько преображенном виде, во всех сферах средневекового искусства, в том числе и в литературе.

Вместе с тем в «Сказании» отчетливо выражены идеи так называемого кодекса самурайской чести (яп. бусидо, букв.: «путь самурая») — Впрочем, носителем этой феодальной морали выступает не столько сам Ёсицунэ, сколько его вассалы — Сабуро Ито, Таданобу и другие его соратники, среди которых на первом месте находится преданный и храбрый Бэнкэй. Все они — живое олицетворение вассальной верности, безраздельной верности господину, презрения к смерти в сочетании с изумительной воинской доблестью, физической силой, фехтовальным искусством. Автор уделяет самое пристальное внимание описанию их сражений, поединков, беспощадных расправ с противниками, блестящего фехтовального мастерства. Разумеется, образы всех этих людей идеализированы, и это неудивительно: ведь идеализация всегда и всюду являлась ведущим творческим методом средневековой литературы.

В XV-XVI веках, в эпоху непрерывных междоусобных войн, моральные догмы кодекса бусидо уже достаточно четко сложились в сознании самурайства, хотя, как известно, в письменном виде они были впервые сформулированы и зафиксированы лишь в начале XVIII века в известном трактате «Хагакурэ»[300] Это не означает, разумеется, что в реальной действительности догмы бусидо неукоснительно соблюдались. Напротив! Недаром современный критик и литературовед Сюити Като пишет: «Автор трактата «Хагакурэ», по-видимому, плохо знал самураев XIV, XV и XVI веков. Иначе вместо слов: «Суть бусидо — готовность к смерти»[301] он написал бы: «Суть бусидо — вероломство»[302].

В самом деле, предательство, измена, вероломство встречаются на каждом шагу в истории средневековой Японии, как, впрочем, и в истории других стран в эпоху средневековья. Тем активнее нужно было утверждать идеальные нормы поведения самурая в литературе. Известно, что кодекс бусидо, в отличие от европейских представлений о рыцарской чести, допускал и жестокость, и коварство, воспевал не просто военную хитрость, а именно умение любым, даже весьма неблаговидным, с современной точки зрения, способом обмануть противника, добиться своей цели любым путем. И тем не менее главными заповедями оставались готовность без колебания отдать жизнь во исполнение вассального долга и личное воинское искусство. Отсюда изобилие кровавых сцен в «Сказании», подробные описания жестоких поединков, самоубийств посредством харакири, когда человек, взрезав себе живот, собственными руками вываливает кишки наружу... Именно так умирает главный герой Ёсицунэ, а рядом с ним как истинно добродетельная супруга добровольно принимает удар меча его жена. Верный вассал убивает также маленького сына и новорожденную дочь Ёсицунэ, после чего, конечно, и сам кончает жизнь самоубийством — средневековая история Японии действительно знает немало случаев подобного рода совместных самоубийств. Не удивительно поэтому, что судьбы многочисленных персонажей «Сказания», этих воплощенных носителей кодекса бусидо, находили живой отклик и сочувствие в среде самурайства, способствовали популярности «Сказания» в средневековом обществе.

И все же главной причиной, превратившей Ёсицунэ в одного из самых любимых литературных героев своего времени, была легенда о его незаслуженно трагической участи. В воображении читателей он остался честным и храбрым и, несмотря на это, оклеветанным и гонимым. Такому человеку можно было от всей души сострадать, а кто же ближе душе народа, чем тот, кто на себе испытал всю несправедливость и жестокость властителей? Другой героиней «Сказания», не менее популярной, чем сам Ёсицунэ, осталась в народной памяти и верная, до конца преданная своему возлюбленному танцовщица Сидзука. Сцена, изображающая эту девушку, покинутую в горах Ёсино, из пьесы «Тысяча вишен Ёсицунэ» до сих пор считается одним из самых трогательных и популярных шедевров театра Кабуки. Ее трагическая судьба и по сию пору вызывает горячее сочувствие зрителей...

«Сказание» написано живым разговорным языком своего времени, значительно упрощенным в сравнении с более ранними произведениями или со сложными, полными литературных аллюзий пьесами театра Но, принадлежавшими к «высокой» литературе. События здесь развиваются бурно, одно приключение следует за другим, большое место занимает живой диалог, хотя в лирических местах, в особенности при описании пейзажей, проза, в соответствии со средневековым литературным каноном, сменяется стихами. Характеры персонажей тоже строятся вполне стереотипно — они начисто лишены внутреннего движения. Духовный мир юного Ёсицунэ в начале книги ничуть не меняется к концу его жизни. Читатель не должен на это сетовать — литература овладела умением изображать внутреннее развитие личности значительно позже, только с наступлением Нового времени. Но и в том виде, в котором запечатлены образы героев «Сказания», словно в средневековой живописи, обращенные к нам как бы в одном-единственном ракурсе, они могут многое рассказать не только о том, чем жили люди в давно прошедшие времена, но и о том, что неотъемлемой частью вошло в культурное наследие современной Японии.

Е. Пинус