Сколько волка ни корми

Глава 1. Вран из Сухолесья

— Земля-матушка, Небо-батюшка, — хрипло шепчет Вран. — Волк-братец, волчица-сестрица. Здесь стою я, сын ваш названный, брат ваш не по телу, но по духу. Здесь стою я, и вас заклинаю я: услышьте меня. Тело своё отдаю вам, духом своим взываю к вам: услышьте меня. Дар мой — плоть моя, дар мой — сердце моё, дар мой — живот мой; услышьте меня. К вам пришёл я, сын ваш, брат ваш Вран из Сухолесья, к вам пришёл я, чтобы одного лишь просить: жизни волчьей, жизни свободной, жизни братской. Лес принимаю я, ночь принимаю я, хозяев принимаю я; об одном лишь прошу…

Врану вдруг чудится: кто-то тихо смеётся там, глубоко-глубоко в чёрном подлеске. Вран резко поворачивается на звук: никого.

Зима уже, все лесавки спать должны. Или это Чомор его испугать решил? Но Вран же не охотиться в лес пришёл — значит, Чомору до него дела нет. Да и зачем Чомору самому пробуждаться ради какого-то парня без лука, без копья?

— Чомор, Чомор, не трону твой угор, — на всякий случай говорит Вран.

Смех повторяется: кажется, становится ещё веселее.

Вран ёжится. Врану не страшно, вовсе нет: просто Вран стоит на заснеженной лесной прогалине в чём мать родила, и Врану нужно дочитать заговор как можно скорее, пока тело не окоченело совсем, а разведённая в глиняном горшке тирлич-трава не превратилась в лёд. Вран и так опасается, что деревенская зелейница не слишком ответственно отнеслась к своей работе, за которую он отдал ей последний схороненный с лета мёд. Вран слышал, что для обряда нужно натирать тело соком из тирлич-травы, а не накрошенным в кипящую воду порошком. «Ну где же я тебе свежую траву в просинец-то возьму? — фыркнула зелейница. — Может, хотя бы до весны обождёшь?»

Нет, ждать ещё три месяца Вран не мог. Вран перепробовал уже всё, Вран расспросил уже всех, Вран даже ходил в соседнюю деревню, и у Врана осталась последняя надежда. Если не получится сейчас…

Нет, Вран даже думать об этом не хочет.

— Земля-матушка, Небо-батюшка… — начинает он вновь.

И вновь смех повторяется на словах о хозяевах. Тихий, переливистый, как будто девичий. Врана пробирает озноб. Неужели ночница? Нет, скорее всего, просто девки из деревни, которым захотелось над ним позабавиться. Тем более что ночницы чаще всего своими жертвами детей выбирают. А Вран уже давно не ребёнок.

— …об одном лишь прошу… — упрямо продолжает он.

— И просишь и просишь, — вздыхает вдруг насмешливый голос. — И принимаешь и принимаешь. А что за хозяева-то, Вран из Сухолесья?

И на полянку выходит она.

Тёмные, почти чёрные глаза, неубранные в косу тёмные волосы до пояса — да и пояс-то странный, кожаный и широкий, а вместо тёплого зимнего платья — чудные, тоже кожаные и высокие штаны. Сапоги на меху, но больше нигде меха нет — нет даже шерстяной накидки, только короткая рубаха, заправленная в штаны. Врану становится холодно от одного взгляда на неё.

Хотя куда холоднее? Вран стоит перед ней и вовсе без всего.

Девушка рассматривает его без всякого смущения, даже с любопытством. Молодая, ровесница. Тонкая и стройная — и всячески эту стройность своим странным нарядом подчёркивающая. На ночницу, вроде бы, не похожа. Вран ночниц не встречал, но знает, как они должны выглядеть — точно не так.

Тогда кто?..

— Ну что ты, онемел? — спрашивает девушка сочувственно.

Вран косится себе под ноги. Лежит на снегу его бережно сложенная шерстяная рубаха, две пары штанов, потрёпанный овчинный тулуп, шапка, онучи да мягкие сапоги. Стынет отвар из тирлич-травы. Если Вран сейчас замешкается, да ещё и заболеет, в деревне его по головке не погладят: начинается подъём зимнего плотничества, вече решило срочно утеплять дома, пока напавший на общину холод не освирепел окончательно, и на счету каждые руки. На Врана с его постоянными отлучками и так смотрели косо всё лето и осень: молодой, здоровый парень, а всё своими волколаками грезит и остальным покоя не даёт. Ну не дано тебе в волка обращаться, прими это уже и делом займись.

Вран и занимался. Своим собственным, куда более важным, чем у других, делом.

— Погоди немного, красавица, — говорит он, подхватывая со снега горшочек с отваром.

— «Красавица»?.. — озадаченно переспрашивает девушка.

Вран не знает, лесной ли это дух, пришедший заворожить его и утащить в чащу, или просто диковинная гостья из соседней общины (хотя какие гостьи гуляют по лесу в полночь?), но Вран знает кое-что другое: даже самой озлобленной русалке, желающей тебе только плохого, будет приятно доброе слово. У Врана таких русалок — полдеревни; не настоящих, конечно, Вран их так про себя называет, но обращаться он с ними умеет. Даже привередливая зелейница в конце концов помогла ему почти задаром, хотя поначалу лишь посмеивалась и от его мёда отмахивалась.

— Земля-матушка, Небо-батюшка… — начинает Вран в третий раз.

И на этот раз девушка ему не мешает: терпеливо молчит, слушает. Вран поглядывает на неё изредка, к концу долгого заговора — всё чаще и чаще: странное всё-таки создание. Говорят, если пройти всю реку вдоль на север, встретишь племя беров, умеющих в медведей оборачиваться и зимой рубахи носящих — может, она из них? Но Вран всю жизнь представлял себе беров совсем другими: мощными и коренастыми, с небольшое дерево высотой, что мужчин, что женщин. Эта же — невысокая, ладная, да и лицо совсем на медвежье не похоже: нос прямой, скулы острые, глаза — лукавые, чуть раскосые. Наверное, не следует Врану думать о ней прямо во время обряда, но как-то не получается.

— Закончил? — спрашивает девушка, когда заговор наконец завершён, а уже похрустывающий ледяной коркой отвар кое-как втёрт в кожу. На всё тело отвара, как и следовало ожидать, не хватило: Вран только дошёл до низа живота — и всё, нет его. Да, похоже, опять получается какая-то чепуха. Но Вран не сдастся до конца.

— Нет ещё, красавица, — мягко говорит он, улыбаясь. Девушка в ответ не улыбается, только едва слышно хмыкает. — Подожди ещё немного.

Вран шагает к одежде — и снег тут же вонзается в его заледеневшие ступни сотней мелких острых клыков: пока стоишь на месте, ещё терпимо, но стоит начать двигаться… Ничего. Ничего, Вран всё ещё надеется, что теперь-то его услышали. Вран всё ещё надеется, что совсем скоро ему будет наплевать и на снег, и на холод, и на то, что будет, если какой-нибудь деревенский старейшина поймает его тайком перелезающим глубоко за полночь через ограду. Вран вбежит в родную деревню благородным серым волком, и сторожащие вход ахнут, преклонив колени перед священным зверем, а Вран лишь усмехнётся… если волки вообще могут усмехаться… а Вран лишь усмехнётся и перекинется в человека. И тогда никто уже не скажет ему: Вран, ну что за чушь ты опять затеял?

Вран выгребает из поясной сумки своё главное, но временное сокровище: шесть пар грубых охотничьих, разделочных и ремесленных ножей, которые он собирал целый день по всей деревне. Вран должен незаметно вернуть их до рассвета, иначе дело может закончиться поркой.

— Ого, — говорит девушка, явно снова с трудом сдерживая смех. — А ты хорошо подготовился. А почему двенадцать?

— Волком буду в просинец, волком буду в сечень, волком буду в сухий, в берёзозол, травный, изок, червен, зарев, ревун, листопад, волком буду в груден, а потом — снова в просинец, волком буду целый год, — бормочет Вран больше для себя, чем для неё: это тоже часть заговора, хорошо, что напомнила.

Вран втыкает все ножи в землю плотной линией остриями вверх. На самом деле Вран втыкает их не в землю, а в снег, но Вран считает, что сойдёт и так. Землю сейчас всё равно не пробить.

— А ты умеешь? — вновь заговаривает девушка.

— Что умею?

— Кувыркаться.

— Нужно кувыркаться?..

— А ты как думаешь?

— Мне сказали, что нужно просто перепрыгнуть.

— Кто сказал?

Вран с шумом выдыхает через нос. Он очень сомневается, что Земля-матушка и Небо-батюшка, а также волк-братец и волчица-сестрица будут внимать ему так же благосклонно, как в самом начале, если он будет продолжать прерывать обряд разговорами с этой девицей.

— Красавица, обещаю тебе, я расскажу всё потом — а пока не мешай мне, — просит он.

Девушка прикусывает уголок губы.

— Хорошо, красавец, — легко говорит она. — Смотри, разбегись хорошенько — а то…

Она делает неопределённое движение глазами: мол, сам знаешь, на чём может оказаться твоё задубевшее тело, если силёнок не хватит. Вран бегло закатывает глаза. Может, он и не крепок внешне, но жилист и ловок — уж это-то девушка могла и разглядеть, столько на него пялилась.

И продолжает пялиться.

Будет, конечно, история, если она всё-таки окажется загулявшей в лесу ночницей или русалкой, страдающей зимней бессонницей. Конечно, поди, в обмёрзшей реке куковать скучновато — вот и решила прогуляться. Только откуда одежду взяла?

Что ж, в этом случае Вран поймёт точно: сами тёмные леса, сами быстрые реки против того, чтобы он вступал в их мир. Уже вестников ему посылают: остановись, Вран, не для тебя это, не твоей судьбы эта дорога. Надоел ты нам, в общем, Вран. Всё ходишь и ходишь, всё просишь и просишь. А волком надо родиться, вот и всё.

Вран прикрывает глаза, отгоняя навязчивые мысли. Делает несколько глубоких вдохов. Шепчет последнюю, завершающую, отчаянную присказку — и сигает через ножи.

И ничего не происходит.

Ступни снова взывают от холода снега, одна нога проваливается в неожиданный сугроб почти по колено, Вран шипит от колючей боли, распахивая глаза. Быстро смотрит вниз — на своё тело, на свои руки, — но, разумеется, никаких изменений не видит. Да и, превратись он в волка, он бы это почувствовал. Так сказала зелейница.

Зелейница, намешавшая ему какой-то бурды вместо желанного сока тирлич-травы.

— Ну и срань, — цедит он, с чувством сплёвывая на снег.

И тут же осекается: ой-ёй. Вот это Чомору точно не понравится. После такого хамства и из зимней спячки вылезти не лень.

— Чомор, Чомор, прости мой наговор, — торопливо говорит он, подскакивая к невысокому орешнику: отлично, ещё и поклон извиняющийся получится. Губы касаются снега на одном из листьев, шепчут извинение и в него — а девушка начинает хохотать.

Нет, это точно что-то потустороннее. Слишком дивный и звонкий этот смех — девки из соседних деревень так не смеются, русалка, Вран готов поклясться: русалка.

— Какая ты… — тянет он, поднимая на неё взгляд.

— Какая?

— …смешливая.

Улыбка девушки становится задумчивой. Словно размышляет: понравилось ли, не понравилось.

— Ну, допустим, — говорит она. — Не хочешь одеться, юный волк?

Вран вздрагивает.

— Осторожнее, красавица, — говорит он, подходя к своим вещам. — Не кликай лютого понапрасну.

— Это ты мне говоришь? — поднимает брови девушка. — «Волк-братец, волчица-сестрица, волком буду в просинец, волком буду целый год»? Да к тебе бы уже все твои лютые сбежались.

Совсем не понимает, что несёт. Но точно не местная: таких дурочек среди местных нет, впустую волка звать даже ради всего смеха на свете не станут. Либо егозит, либо и вправду не знает, что в этом такого — а, значит, ничего страшного в волке не видит. Вран тоже, на самом деле, не видит. Но и тревожить его лишний раз не хочет — только по делу.

— Я по делу его кликал, — так и поясняет он, натягивая на ноги онучи едва шевелящимися пальцами: хорошо хоть не свои взял, из меха. — А ты — просто так.

— А откуда ты знаешь? Может, тоже волчицей стать хочу?

Онучи промёрзли, промёрзли и холщовые штаны, и шерстяные, и даже тулуп. Вран, впрочем, не особо на них и надеялся. Вран уже ни на что не надеется.

— Стань, стань, — бормочет он, влезая в сапоги. — Вот и ножи тебе, можешь перекувыркнуться, или как там, по-твоему, правильно. Как раз проверим.

Вран честно пытался её остановить — если она собирается играться с волками дальше, у него рыльце не в пушку. Может, если и заявится волк с ней разбираться, Вран как раз его и спросит: что же ты по её зову приходишь, а по моему — нет? А ведь сколько я звал тебя, волче. Уже шестой год пошёл, как зову.

— Грубишь мне? — вдруг прищуривается девушка.

Но злобы в её глазах нет — нет и в голосе. Притворный этот прищур, испытующий, даже игривый. Похоже, Вран продолжает её забавлять.

— Ни в коем случае, красавица, — отвечает Вран, подхватывая со снега сумку и наконец выпрямляясь. — Как можно такой волоокой грубить? Просто предлагаю, чтобы тебе не скучно было.

— Ах, значит, развлекать меня хочешь? — Девушка делает к Врану первый шаг. — Значит, волков ты не кликаешь, а нечисткам лесным веселье предлагаешь? Ты смотри, Вран из Сухолесья. Какой-то ты необразованный. Нечистки веселиться любят — могут и навсегда тебя забрать, если сам предлагаешь.

— А ты нечистка? — только и спрашивает Вран.

Девушка продолжает идти к нему, неторопливо, изящно, каждый шаг — как кусочек танца, плавного и завораживающего. Девки из деревни бы удавились, такой шаг увидев. Они-то только для прыжков в хороводах годятся.

— А ты как думаешь? — спрашивает девушка в ответ.

И, не успевает Вран и слова сказать, разворачивается к нему спиной — и Вран вдруг понимает, что приближалась она не к нему, а к ножам.

Лёгкая, как пёрышко, и стремительная, как стрела; девушка отталкивается от земли, одним ловким, отточенным движением переворачивается в воздухе — и приземляется на ноги по другую сторону ножей.

А потом поворачивается к Врану.

— Как-то не работает, красавец, — заключает она.

«Красавец». Она говорит это уже второй раз — и говорит без всякой насмешки, спокойно, словно так и есть. Врана так ещё не называли. Кто бы додумался? Вран не уродлив, но и не настолько хорош собой, чтобы девушки ему такие приятные слова дарили. У них в общине вообще девушек немного — и все на других заглядываются, а не на него. Крепко сбитый Деян, чернявый, но высокий Войко, заливающийся утренним соловьём Ратко, чьи истории собирается слушать вся деревня, — девкам есть из кого выбирать, да и все парни уже давно обряд посвящения прошли.

А Вран…

— Ножи же не ты втыкала, — находится Вран. — И заговор не ты читала. Конечно, никто из хозяев ничего не понял.

Звонкий смех девушки вновь полянку наполняет.

— Ну нет, красавец, не буду я всё это повторять, — говорит девушка, отсмеявшись. — Да и отвар свой ты весь на себя потратил… А скажи мне — что это всё-таки за «хозяева» такие?

И снова не поймёшь — то ли притворяется, то ли правда не знает. Вран обхватывает себя руками за плечи: холодно, всё ещё холодно, но идти в деревню как-то не хочется. Да и пустит ли?

— Хозяева леса, красавица, — коротко объясняет он, наблюдая за её лицом.

Но на лице девушки — одно непроницаемое любопытство.

— Так какие хозяева-то?

Вран вздыхает.

— Серый-братец, серая-сестрица, — говорит он. — Чомор, например. Да мало ли здесь хозяев? Всех не перечислишь.

— Чомор уже десятый сон видит, — улыбается девушка. — А волки просто так своими не сделают. Неужели думаешь, что им твоего заговора достаточно да прыжков через ножики? Так волками не становятся.

— А как — становятся?

Девушка ведёт плечом.

— А зачем тебе?

Ох…

Вран даже не знает, с чего начать.

С рождения своего, что ли?

Или ещё раньше?

Мать Врана, когда его носила, волка увидела в лесу — добрый знак, считай, благословение: точно ребёночек волком будет. Родился Вран зимой, тоже в просинец — волчий месяц, да ещё и ногами вперёд. Тяжёлые были роды, но мать выжила — ещё одно подтверждение того, что за своего приняли, мать сберегли. Волки всегда семьи берегут, за это их и любят.

Волков в деревне уже давно не рождалось, ни при ком из ныне живущих — но бабки-шептуньи рассказывают, что ещё во времена их бабок сразу три волка было, а уж ещё раньше и вовсе каждый год кто-то перевёртыша приносил. Сильная раньше была деревня, процветающая, все её стороной обходили, а если и приходили, то шкуры не на мёд меняли, а просто дарили — чтобы задобрить. А потом что-то не так пошло, и до сих пор идёт.

Вран новой надеждой должен был стать, новой силой. Укрепить общину, может, даже за собой повести, чтобы к соседям прийти и сказать: присоединяйтесь к нам, а то силой возьмём. Пока Вран маленьким был, даже говорить не умел, старейшины всегда у него совета спрашивали, с помощью него к хозяевам обращались — и как будто даже ответ получали. Холили и лелеяли Врана. Пылинки с него сдували. Ждали, когда он вырастет поскорее, чтобы первый раз в волка обратиться.

По праву рождения Врана сразу в охотники записали, не в какие-то собиратели или земледельцы. С детства на охоту брали, оружие в руки давали, с хозяевами общаться учили. И всё смотрели, с надеждой смотрели: не откликнется ли кто из хозяев? Не бросится ли сам Вран вдруг по зову неведомому в чащу деревьев непроглядную, не выйдет ли оттуда серым волком?

Вран не бросался. Не выходил.

Когда Врану исполнилось двенадцать лет, община засомневалась. Волосы Врана так и не посеребрились, остались тёмно-русыми; глаза тоже в два янтаря не превратились, по-прежнему смотрели на всех морозной синевой ночного просинецкого неба. Невысоким Вран был, худоватым, бегал быстро, но за зайцем не поспевал, куропатку на лету не сбивал, только стрелы зря тратил. По-другому начали на Врана поглядывать: с жалостью. «Эх, — говорили эти взгляды, — не сдюжил мальчик».

И Вран понял: надо брать дело в свои руки.

Уже и забыли все свои надежды на него, уже из охотников его в мёдники перевели, потому что всё-таки ловким был и по деревьям без труда лазил, — а Вран всё помнил. Уже и мать на других сыновьях сосредоточилась, уже они надеждой общины стали, уже другой мальчик в просинец родился, — а Вран всё помнил. Уже и отец его, один из старейшин, перестал его на волчьи праздники подзывать, чтобы он хозяевам через себя просьбы деревни передал, — а Вран всё помнил. Вран твёрдо знал: это просто большая ошибка. Ему суждено волком стать, и он им станет. И всем ещё покажет.

— …а как зовут-то тебя, красавица? — спрашивает Вран, слегка встряхнув головой: неприятные эти воспоминания, плохие, тяжёлые. — Моё имя ты уже знаешь.

— Да, занятное имя, — кивает девушка — и по странной внимательности в глазах её Врану вдруг кажется: поняла что-то, почуяла, что задумался он не просто так. — «Вран» — это как «врун»?

— Нет, красавица, это как «ворон», — отвечает Вран.

И, конечно, врёт. Никаким «Вороном» его бы в жизни не назвали: кому это надо, волчьего наследника чужим именем нарекать? Так и неприятности себе нажить можно. Но не нравится Врану его имя, не врун он вовсе, так — только если совсем приспичит. Дурацкие эти обереговые имена, никакого смысла в них, по мнению Врана, нет: какой толк нечисток путать, сына «Грязным» или «Некрасом» зовя? Нечистка-то придёт и увидит, что сын очень даже чист и красив. А «Вран» правда на «ворона» похоже. У воронов много с волками общего: хищные, хитрые, умные, в стаи собираются, землю свою защищают, а, главное, — и Чомор их любит, и Земля-мать, и Небо-отец.

— Ворон хочет волком стать, — произносит девушка задумчиво. — На враньё похоже, Вран из Сухолесья. А «Сухолесье»-то почему? Неужто лес наш сухим считаешь? Не нравится он тебе? Мало еды приносит?

«Наш» лес. Что же ей нужно всё-таки, не то русалке, не то ночнице? Что же она с ним так долго разговаривает, не особо-то и чаруя? Думает, что до рассвета ещё времени много?

— Не я это придумал, — улыбается Вран. — Предки мои сюда пришли в месяц сухий, у леса поселились, отсюда и название. А сама назваться не хочешь?

— Нет, мне «красавица» по нраву, — пожимает плечами девушка. — Значит, к лесу у тебя жалоб нет — это хорошо. А что же, к сути твоей человеческой есть? Зимой голым мимо лесавок спящих скакать — так и пятки отхватить могут.

— Я лесавок не беспокою, и им меня беспокоить незачем, — пожимает плечами Вран в ответ. — И лес я уважаю, а он…

— …уважает тебя в ответ? — фыркает девушка. — Какой ты самонадеянный.

— Не уважает, а бережёт, — поправляет её Вран. — И тебе меня трогать тоже незачем: не к тебе я пришёл, не с тобой я уйду. Хорошая ты, хорошей и оставайся. А мне домой пора.

Девушка быстро-быстро моргает несколько раз: похоже, Вран её озадачил. Вран быстро нагибается, подбирает с земли ножи, суёт их в сумку, бросает на девушку последний беглый взгляд — и направляется прочь с полянки, в сторону своей деревни. Хорошо хоть все тропы в лесу он наизусть знает — с закрытыми глазами бы дошёл.

«Не к тебе я пришёл, не с тобой я уйду» — хорошая присказка, рабочая, Деян рассказывал, что так трижды от себя нечисток отгонял, которые ему на хвост во время охоты садились.

Но на девушку она почему-то не действует.

— Уже? — удивлённо спрашивает она. — Эй, погоди!

Вран знает, что нечисткам отвечать нельзя… но сколько раз он уже этой ответил? Да и идти так быстро, как хотел, не получается: окаменели от холода ноги, еле переставляются.

И такой растерянный этот звонкий голос…

— Не могу, красавица, — говорит он всё-таки через плечо, не оборачиваясь — хотя, судя по хрусту снега, ничуть не замёрзшая девушка уже почти его догнала. — К жене мне надо, к детям.

— К кому?

Девушка выскакивает перед ним, идёт спиной вперёд, словно чувствуя деревья и чутко их огибая. Даже щёки от холода не раскраснелись — смуглые щёки, нездешние, но и как будто не мертвецкие. Деян говорил, что у русалок кожа тонкая, зеленоватая, и глаза такие же — болотные, как зацветшая трясина. Что голые они всегда, что сразу тебя забалтывают, если их на место не поставишь: не твой я, лютый меня бережёт, с ним и разбирайся.

— К жене и к детям, — повторяет Вран, пытаясь её обогнуть — но девушка тут же смещается туда же, куда и он. — Ждут они меня с вечера, красавица. Глаз не смыкают, у окна сидят, на лес смотрят. Обещал я им до рассвета вернуться, а тебе ничего не обещал. Вот и иди своей дорогой, а я пойду своей.

— Тебе сколько лет, верный муж? — лукаво спрашивает девушка. — Когда детей заделать успел?

— Уже двадцать четыре года прошло, как лютый меня призвал, — отвечает Вран. — Молодо выгляжу, потому что Чомор меня любит, не хочет, чтобы я раньше срока его покидал. Ты спроси у него, как увидишь: Вран из Сухолесья, любимец его. А если сейчас меня заберёшь, гнев его на себя накликаешь.

Таких советов Деян точно не давал: настолько бессовестно нечисткам врать — затея очень опасная, сегодня нечистка тебе поверит, послушает, а завтра поймёт, что обманул ты её, и тогда уже никакой жизни тебе не будет.

— Двадцать четыре года? — переспрашивает девушка почти с восхищением. — Любимец Чомора? Ну и затейник ты, Вран из Сухолесья! Не зря тебя так назвали, удивительную силу тебе имя подарило.

— А тебе какую силу имя подарило? — спрашивает Вран, с трудом переступая через вылезшую из-под снега корягу. Ноги никак не отогреются — да и с чего бы им отогреваться? Даже шапку хочется с головы стащить — всё равно не греет, только снег тает. — Обо мне мы много говорим, а о тебе я ещё ни слова не слышал. Всё как на духу тебе выкладываю, а ты только смеёшься да не веришь мне. Может, я тоже посмеяться хочу?

— А я о других говорить люблю, а не о себе, — отвечает девушка. — О себе-то я всё знаю, а о других — нет. Значит, двадцать пятый год по земле ходишь, женат и с детьми уже, а всё в лес к жизни серой тянет? Не первый раз уже приходишь, Вран. Но сегодня ты что-то разошёлся. Ножей натаскал, горшочек с варевом каким-то притащил… забыл ты его, кстати. Подарок мне оставил.

Вран останавливается, как вкопанный, чуть снова не выругавшись в сердцах. Не слова девушки о том, что видит она его не впервые, его останавливают, — горшочек. Клятый горшочек, который он взял у зелейницы, заверив её, что непременно вернёт, — а теперь стоит этот горшочек Чомор знает где… точнее, знает и Вран: на полянке, к которой нужно разворачиваться и возвращаться.

Но если Вран будет ходить так туда-сюда, до деревни он не доберётся. Окоченеет прежде.

Вран знает и ещё одно правило: никогда не проси у нечисток никаких услуг, услужат так, что до конца жизни бед не оберёшься. Но Вран уже почти не чувствует пальцев ног, даже губами шевелить больновато — нет, Вран всё-таки попросит, просто так, чтобы нечистке придраться не к чему было.

И Вран говорит:

— Сходи за горшочком, красавица. А я тебе взамен расскажу, зачем мне лютым становиться, если тебе так любопытно.

Девушка снова прикусывает губу. Довольная — конечно, подловила, нашла, чем на крючок поймать.

— Нет, давай-ка по-другому, — качает она головой. — Ты мне сначала расскажи, а я тебе завтра горшочек принесу. Прямо к деревне твоей — до неё тебя доведу, у неё тебя оставлю. А то знаю я вас — бросишь одного, а ты дёру дашь, заблудишься ещё… Меня не обхитришь, Вран из Сухолесья.

Да и не собирался Вран с ней хитрить — ему правда горшочек нужен. Желательно прямо сейчас.

— Не могу я горшочка до завтра ждать, — стуча зубами, отвечает он. — Жене обещал, что принесу сегодня. Жена моя…

— …всё поймёт и меня поблагодарит за то, что я так легко тебя к ней отпустила, а не у себя оставила. Или непонятливая у тебя жена, Вран?

И кажется Врану, что на мгновение глаза её двумя недовольными огоньками поблескивают. И пробегается у него холодок по позвоночнику; необычный холодок, потусторонний такой.

— Как пожелаешь, красавица, — говорит он поспешно. — Только горшочек принеси обязательно.

— Обязательно, — эхом повторяет девушка. — А теперь рассказывай. И иди скорее, а то совсем к месту примёрзнешь.

Заботливая какая. Видно, ещё с ним не наигралась.

— Ну хорошо, — говорит он, трогаясь с места. — Зачем я хочу лютым стать… Ну, а почему бы и нет? Кем мне ещё хотеть становиться — вороной, что ли? У нас в деревне так считают: если воля есть, то вол… лютый на тебя внимание обратит, главное — правильно попросить.

— И что, — спрашивает девушка, вновь идущая спиной вперёд. — Что же ты просишь всё неправильно?

— А никто не знает, как правильно просить, красавица, — отвечает Вран. Деревья начинают медленно расступаться — но это только половина пути. — А кто знает, тот уже не скажет. О лютах слышала, наверное? Может, и видела?

— О ком-ком?

Сама ведь врёт и не краснеет — если вообще краснеть умеет.

— О племени лютов, что в глубине этого леса живёт, — поясняет Вран, решивший играть по её правилам. — Людей, которые серому понравились, и он их своими сделал. Теперь они где-то там, в своём мире обитают, а к нам не выходят. Из нашей деревни несколько поколений назад так люди уходили, да там и оставались. Не хотелось им к нам возвращаться. Там-то лучше.

— Не хотелось? — хмыкает девушка. — А, может, не моглось? Может, они наоборот твоему серому не понравились? Когда люди в одиночку в лес уходят, всякое может случиться. И люты тут совершенно ни при чём.

— У серого нет причин за обычные просьбы наказывать, — возражает Вран. — Серый в основном либо в стороне стоит, либо помогает, это не медведь тебе какой-нибудь.

— Ну, допустим, — говорит девушка. — Но что-то… тухленький у тебя рассказ, Вран из Сухолесья. Мы ещё до деревни твоей не дошли, а он уже закончился. Расскажи мне о чём-нибудь другом. Как ещё ты к волку обращался?

— Говорила же, что видела.

— Может, не всё видела, — прищуривается девушка. — Может, не всё расслышала. Ты расскажи мне, расскажи. Путь долгий, а рассказывать ты умеешь — когда не выдумываешь.

Хрустит снег под ногами, чернеет небо над головой, путеводной наземной звездой вырисовывается перед Враном лицо девушки: он уже и не очень-то соображает, куда идёт, холод последние крохи разума разбрасывает, может, уже начала она его дурить, своими тропами от дома уводить да в глаза ему преданно смотреть.

— Хорошо, — говорит Вран.

Врану на самом деле есть что ей рассказать. Эти-то истории её наверняка увлекут — позабавят, во всяком случае.

Когда Вран понял, что дело дрянь и самостоятельно он в волка не превратится, сколько лютого не моли, сколько не представляй на охоте, что на четыре лапы встаёшь и шерстью обрастаешь, он взял дело в свои руки. Ни мать, ни отца расспрашивать не стал, хотя по возрасту они очень даже подходили — старыми были, мудрыми, все заговоры и способы знали. Начал сведения сам собирать, по крупицам.

Жила в деревне древняя бабка-ведунья, рассыпающаяся, зайдёшь к ней, выйдешь — а она уже и забудет, что ты у неё был. Идеально, как раз то, что нужно. К ней Вран и зачастил — только вот сам забыл, что у ведуньи ученица была, та самая зелейница.

Ведунья Врану много чего советовала, один совет невыполнимее другого. Сначала сказала уверенно: надо просто из водоёма попить, из которого до этого волки пили, и сразу всё получится — тем более, что от рождения тебе это дано, нужно только волка своего внутреннего подтолкнуть. «Ого, — подумал Вран тогда. — Так просто».

Водоём было найти несложно: не так уж и много их в лесу, этих водоёмов, а волки частенько мимо пробегают — наверняка хотя бы раз пили. Вран отпил из одного. Из другого. Из третьего. Ничего не получалось — он вернулся к ведунье. Ведунья задумалась, хлопнула себя по лбу и сказала: «А ты что же, милый мой, не в серой одёжке это делал?»

«В серой одёжке». И правда — как Вран сам до этого не догадался?

Что ж, серая одёжка у них в деревне была, даже в нескольких штуках — обрядовая, для старейшин. Повезло, что отец Врана был одним из них. Вран у него перебитую в меховую накидку волчью шкуру и стащил; никто ради этой шкуры волка, конечно, не убивал, нашли мёртвым в лесу, поняли, что сам пришёл — им помочь. И заново началось: одна речушка, второе озерце, третье болотце. И опять — никаких плодов.

«А ты что, о речках подумал? — удивилась ведунья. — Нет, мой милый, надо из следа лютого испить, какие тебе речки?»

Замечательно. Вран уже начал сомневаться, что ведунья вообще хоть в чём-то сведуща, но на помощь вдруг пришла юная зелейница.

«Ты на неё не сердись, — сказала. — Она уж целый век прожила, слишком много знает, вот и путается всё в голове. Пойдём лучше вместе в лес — я знаю, где там тропы серые».

До этого Вран с зелейницей и двумя словами не перебрасывался — странная девка была, не дурная, но уж больно хитролицая. И имя такое нелепое — Латута. Действительно Латута с ним в лес пошла, действительно след волчий нашла. Чудной след был — один-единственный, до краёв водой наполненный, хотя никакого дождя уж неделю не было. Но Вран подумал — ладно. Может, специально для него волк послал, чтобы подсобить.

Что специально для него — это Вран угадал.

Стоило Врану на четвереньки опуститься да к следу наклониться, грянул хохот. Выскочили из-за деревьев и Войко, и Ратко, и даже Деян, которого Вран когда-то другом своим считал. Двенадцать лет тогда Врану было — много уже времени прошло, уже шесть раз по двенадцать волк луну съедал, теперь он друзьями никого не называет.

А след волчий чем-то скисшим, перебродившим отдавал — хорошо, что Вран его так и не попробовал.

Тогда Вран понял: нужно действовать хитрее. Скрытнее.

Ни с какими ведуньями ни при каких Латутах он больше не разговаривал, деревенским больше о своих надеждах не рассказывал — только они всё равно откуда-то всё прознавали, деревенские. Вран с гостями из других деревень общался, с менялами в месяцы обмена, из обрывков чужих разговоров что-то новое узнавал, из пьяных россказней во время провожаний тех, чьи души в Ирий улетели. Много было этих россказней — один причудливее другого. Через что только Вран не прыгал, во что только не пролезал, через что только не перешагивал. Что только не ел — даже мясо волчье вяленое доставал, даже мозги волчьи сушёные… последние вещи свои отдавал, ни с кем не делился — хотя и не был уверен, правда ли это волчье всё, не проверишь ведь. В полдень и полночь по опушке леса бегал, как в междумирье, и семь раз вокруг семи деревьев, даже ведьмин пояс достал — так он и лежит где-то под кроватью, глупый, бесполезный пояс. Год, другой, третий проходил — Вран то забывал об этом почти, то снова вспоминал, отчаянно и ярко: нет, нет уж, не дождётесь, он получит то, что хочет, и хоть кол на голове тешите.

Девушке он, конечно, сокращённую версию рассказывает — без таких чувств, поспокойнее.

Но девушка всё равно опять хохотать начинает.

— Мозги сушёные? — переспрашивает она, и сияют весельем глаза её, и расплываются в улыбке губы её. Красивая всё-таки нечистка. Хоть и смеётся над ним постоянно — обычно Вран этого терпеть не может, но ей прощает. — Пояс ведьмин? Я о таком и не слышала даже! Вот же придумаете!

— Не я это придумывал, красавица, — отвечает Вран. — Знал бы, как правильно, сделал бы сразу, и народ бы не смешил. И тебя.

— Ну, меня-то можно посмешить, — замечает девушка. — Меня посмешить — это дело хорошее, Вран из Сухолесья. Пока меня смешишь — и время быстро идёт, верно же? Вот, смотри: пришли уже.

Вран моргает. Отводит взгляд с её лица — и понимает, что она права. Вот конец леса, вот поле заснеженное, а вот и частокол их деревни — невысокий частокол, прохудившийся, какую зиму уже его уплотнить хотят, да всё руки не доходят. Кажется Врану, что он кого-то и в возвышающейся над оградой хлипкой сторожке видит; может, не одного даже, а двоих.

— Стой, стой, — шипит он, тревожно девушку за руку перехватывая: навострилась уже прямиком ко входу. — Ты что, с ума сошла? Надо в обход…

Вран осекается. Слишком уж тёплая у девушки рубаха, словно только с печки сняла. Промёрзнуть уж давно должна была, если только…

…кожа не греет…

И снова странность: разве у нечисток кожа тёплой бывает? Неживые они, неоткуда теплу взяться, нечему тело согревать — душа-то в нём есть, да только неправильная уже, искажённая, совсем по другим правилам живущая.

— …идти? — заканчивает за него девушка невозмутимо, и не думая руку выдёргивать. — Что же ты, жену предупредил, а сторожей не предупредил, Вран двадцати четырёх лет от роду? Странная у вас деревня — нос в чужие дела ночные совать… Мало ли, за чем ты в лес пошёл?

— Примета это плохая, красавица, — заявляет Вран. — За чем пошёл, то мог не получить, а нечисток за собой привёл. Вот как тебя, например. Что ты думаешь, по головке меня за это погладят?

— Да не нужна мне твоя деревня, — пожимает плечами девушка. — Но если хочешь ещё погулять…

Конечно, Вран не хочет — но выбора у него нет. Он тянет девушку за собой, вдоль границы между лесом и полем, затем спохватывается, разжимает пальцы. Девушка смешливо фыркает, но ничего не говорит.

Так и идут они в непривычной тишине, пока не скрывается впереди сторожка, а круглая изгородь деревни не делает поворот: вот здесь уже можно из леса выйти, здесь Врана уже точно не заметят. Если вообще заметили бы. Ночевать сегодня поставили Деяна — и Деян, скорее всего, правда там ночует, а не покой соплеменников охраняет. Не помогло Деяну его имя, не отличается он деятельностью. Только всё мечтает, как воином станет великим без всякой волчьей силы и однажды деревню защитит, а девки его, развесив уши, слушают.

— Что-то ты притихла, красавица, — замечает Вран, когда они сворачивают в поле, и его сапоги проваливаются в снег по самые голенища. — Не нравится дух деревни нашей? У нас здесь много оберегов, на любой вкус. Может, лучше в лесу своём останешься?

— От меня у вас оберегов нет, — хмыкает девушка, быстро и ловко ступая по снегу — словно не по сугробам идёт, а по хорошо протоптанной летней тропинке.

Она уже не перед Враном пятится — рядом шагает, уверенно так шагает. Вран всё пытается в её глазах хоть какой-то отблеск страха уловить, отвращения — но тщетно.

— Это вряд ли, красавица, — говорит он. — Мы же знаем, кто к нам прийти может, ко всему готовы. Ты, наверное, просто ещё далеко.

— Да? — улыбается девушка. До частокола остаётся немного совсем, с дюжину хвостов волчьих — Вран и сам понимает, как глупо звучат его слова. — И кто к вам пришёл, Вран из Сухолесья? Кто я такая, как ты думаешь?

Вран облизывает губы.

— А если я отвечу правильно, то что?

— Да ничего. Просто любопытно.

— Нет, красавица, так не…

— Ты условий мне не ставь, Вран из Сухолесья, — сужает глаза девушка. — Я тут загадки загадываю, я на них ответы и получаю. Так что — кто я, по-твоему?

— Русалка, — говорит Вран.

— Русалка?.. — переспрашивает девушка. — Серьёзно? На утопленницу я похожа, что ли?

— Не похожа, — признаёт Вран.

— И что, это твой единственный ответ?

Вран неопределённо передёргивает плечами.

— Ночница ещё, — предлагает он. — Ночницы чаще возле домов ошив… ходят, но у нас всё от ваших защищено, вот и застряла ты в лесу, пройти не можешь. Угадал?

Губы девушки начинают дрожать. Вран уже это считывает: снова рассмеяться хочет.

— Нет, не угадал, — качает она головой. — Чушь какую-то несёшь, а до самого очевидного не догадался.

— И что же это — «самое очевидное»?

Они останавливаются у частокола. Прямо у щели небольшой: здоровый мужик не протиснется, а Вран, если боком повернётся, — легко.

— Сейчас покажу, — говорит девушка внезапно.

И так же внезапно начинает раздеваться.

Вран ошеломлённо моргает. Нет, голых девок он видел, и немало — особенно на солнцеворот летний, когда к ночи у реки такое твориться начинало, что даже гостей из других общин в краску вгоняло. Но слишком уж неожиданно девушка обнажиться решила — всю дорогу терпела, чтобы теперь его своими прелестями обратно из деревни в лес увести? Хитра.

— Жена у меня, — врёт Вран в который раз, глядя девушке не на грудь, не ниже — на ключицы. Тонкие ключицы, хрупкие, словно резные. И кожа такая же — чуть смугловатая, шёлковая, не бледная, как у девок из деревни, не конопатая, как у Латуты, тёплая какая-то, для глаз приятная.

— Рассказывай, рассказывай, — говорит девушка, в несколько движений сапоги скидывая. — Значит так, Вран из Сухолесья: принесу я тебе твой горшочек, не забуду про него, а ты про мою одежду не забудь.

— Зачем мне твоя одежда?

— Потому что не могу я в одежде бегать, глупенький.

За поясом, рубахой и сапогами летят на снежную землю кожаные штаны — только сначала девушка из них что-то достаёт.

Нож, понимает Вран. Большой, искусный охотничий нож — весь вязью узоров покрытый, белыми камнями отделанный. Может, не охотничий даже, а обрядовый.

— За кем бегать собралась, красавица? — негромко спрашивает он, делая шаг назад.

— Не за кем, — отвечает девушка, — а куда. Домой я побежала, Вран. Брат меня там с сестрой ждут, обещала я им до рассвета вернуться. А ты одежду-то мою с земли подбери, не получишь ты горшочка, если завтра её мне не отдашь.

Вран открывает рот. Даже не знает, что хочет сказать, спросить, ответить — вылетают из его головы со свистом все приговорки от нечисток, не вспоминает он, что может на помощь позвать, крикнуть — да и хорошо, наверное, что не кричит.

Потому что девушка смотрит на него лукаво в последний раз, бросает нож в землю, метко в почву втыкая, отходит на пару шагов, спиной поворачиваясь — и кувыркается назад, чёрной волчицей на четыре лапы приземляясь.

Подхватывает нож в зубы, вырывая из земли, — и в лес убегает, не успевает Вран и выдохнуть.

А лапы-то задние в коленях согнуты, как у человека.