Скрепы нового мира (Анизотропное шоссе, III)

10. После бала

Старнберг, лето 1932 (год и девять месяца с р.н.м.)

Из отеля мы выбрались ближе к полудню, в самую жару. На улице — ни души, только на противоположном углу перекрестка, как раз рядом с нашей машиной, о чем-то громко ругались полдюжины зеленых[237] полицейских. По моей душе скребанули кошки, почему-то вспомнилась белая всполошная курица, едва успевшая вывернуться из-под колеса нашего Мерседеса прошлой ночью.

Я плотнее подхватил под руку Сашу, буркнул недовольно:

— Что они тут забыли?

Ответить она не успела; стук наших каблуков о булыжники уходящей к центральной площади улицы привлек внимание главного из полицейских. Он повернулся к нам, сделал насколько шагов навстречу, как видно, стесняясь своей неуставной перебранки с подчиненными. На удивление молодой, лет двадцати пяти, погон по виду офицерский, но при этом пустой, без ромбиков. Как же его называть?

— Лейтенант Клюгхейм, — представился полицейский, рассеяв мои сомнения по поводу звания. — Прошу вас соблюдать осторожность.

— Простите, герр Клюгхейм, — начал я, пытаясь понять, о чем вообще идет речь.

Недалеко стукнул очередной выстрел, в это утро совсем уже знакомый и привычный, я не обратил на него внимания, зато лейтенант резко отпрыгнул назад:

— Donnerwetter!

В первый момент я остолбенел, а затем… Саша со стоном повалилась на мостовую, я едва успел подхватить на руки ее падающее тело. Прямо перед моими глазами, под ключицей, багровела страшная рана, по блузке стремительно расплывалось кровавое пятно.

— Нет, Саша, нет!!!

В голове распахнулась гулкая пустота. Мир вокруг растворился в хмари. Осталось лишь стремительно сереющее лицо любимой.

— Пусти! — седоусый полицейский буквально вырвал Сашу из моих рук.

Возмутиться я не успел; аккуратно усадив бесчувственную Сашу на тротуар, спиной к стене дома, седоусый сразу же принялся ее перевязывать. Посыпались короткие команды: «режьте блузку, голову набок, следите за языком». Я бросился помогать, но одетые в зеленую форму парни оттеснили меня в сторону:

— Справимся без вас, Густав служил санитаром на Западном фронте.

— Она жива?

— Да, — на секунду оторвался от ваты и бинтов седоусый. — Навылет, через легкое.

— Это страшно?

Глупый вопрос повис без ответа.

— Простите, ради бога, — воспользовался заминкой лейтенант. — Верно, они целились в меня.

— Кто?! Кто стрелял?

— Пруссаки,[238] из ратуши, — лейтенант упер взгляд в приколотый к моей груди значок НДСАП, недобро дернул щекой, хмыкнул, затем махнул рукой в строну угла: — Полюбуйтесь сами.

Я выглянул за угол; улица, через которую мы с Сашей переходили перед злосчастным выстрелом, упиралась в центральную городскую площадь. На противоположной ее стороне, как раз напротив, метрах в полтораста, красовалась свежевыбеленным фасадом местная гордость — четырехэтажная ратуша. Над ней, на высоко вздернутом в небо флагштоке, развивался красный флаг с черной свастикой в белом круге.

— Verfluchte!!!

Я ухватился рукой за бычий глаз, рванул, вместе с клоком пиджака бросил значок на камни. Ударил каблуком, раз, второй, третий, десятый, пока нарядный металл и эмаль не превратились в бурую мерзкую дрянь.

Бил бы и дальше, да вмешался седоусый Густав:

— Рана тяжелая, нужно в больницу.

— Куда?

— В Мюнхен, — то ли выдохнул, то ли простонал лейтенант.

— Да, — подтвердил Густав.

Холодно, без чувств, как будто… я подскочил к седоусому, схватил его за плечи, пятная кровью с ладоней форменный френч, заглянул в глаза:

— Довезти успею?

— Нет.

— Неужели в этой дыре нет ни одного дельного врача?! — вызверился я. Подождал, не услышав ответа, выдавил уже без всякой надежды: — Хоть дантист, лишь бы помог! Отдам любые деньги!

— За деньги? — задумался лейтенант. — Может старый Йозеф возьмется?

— Еврей, — хмыкнул Густав. — Этот за что хочешь возьмется, знай только плати.

— Далеко? — ухватился я за шанс.

— За речку перебрался…

— Тут и километра не будет!

— Где-то так и есть, — согласился лейтенант. — Михель, Ганс, ищите транспорт… бегом!

— Постойте!

Зачем искать, когда Мерседес стоит рядом? Совместными усилиями мы устроили Сашу на заднем диване. Лейтенант, похоже единственный, кто среди полицейских сохранил хоть какие то отношения с врачом, вызвался показывать дорогу.

Уже через десяток минут мы стучались в неприметную дверь:

— Йозеф, отворяй скорее!

Врач оказался отнюдь не стариком. Невысокий, толстенький, с круглыми линзами очков на круглом лице, он здорового напоминал Бабеля, только не привычного мне улыбающегося, а все время хмурящегося и презрительно кривящего губы. Несмотря на видимое недовольство, распоряжался он быстро, четко и по делу: свою супругу отправил кипятить воду и готовить инструменты, дочь, девчонку лет двенадцати, послал за чистым халатом, лекарствами и спиртовкой. Сам же закатал рукава сорочки и помог уложить Сашу на высокую, зашитую в дерматин койку.

Пощупал пульс, поморщился:

— Где же ее так угораздило?

— Из ратуши стреляли, — неохотно пояснил лейтенант.

— Кретины в коричневых рубашка таки съехали с глуза?!

— Они случайно, полагаю, целились в меня.

— Еще не легче!

— У них свой приказ, у нас свой…

— Звери, как есть звери!

Саша умирает, а они… мне захотелось наброситься на болтливого врача и лейтенанта с кулаками, заставить их, наконец, отбросить глупые разговоры и поскорее действовать, пока еще не поздно, пока бьется пульс, пока есть надежда.

— Герр Йозеф, вы… — начал я с мыслью обвинить врача во всех смертных и обыденных грехах, однако в самый последний момент каким-то чудом сумел сдержать ярость: — …вы сможете ее спасти?

— Все в руках Божьих, — возвел очи горе врач.

— А… меня уже предупредили! — я торопливо вытащил из кармана бумажник, вытряхнул из него все деньги, что там были, верно, около тысячи марок. — Смотрите, у меня есть, чем заплатить! Если будет мало, я принесу еще, столько, сколько попросите. Только умоляю, спасите мою жену!

— О-о-о, сразу чувствуется рука Густава.

— То есть? — удивился я.

— Вы не местный, — злобно фыркнул врач. — Иначе бы знали, что на Пасху я имел наглость отложить операцию его друга, шарфюрера СА, когда ему проломили голову в драке. Мне показалось невежливым отказывать за то, что он нацист и антисемит, и я потребовал деньги вперед. Пока их собирали, друг Густава помер. Таки нужно сказать, он бы все равно помер… зато теперь меня недолюбливает половина города.

— А вторая половина мечтает убить, — вставил лейтенант.

— Пусть так, — пожал плечами врач. — Если человек ненавидит евреев, он таки должен лечится у немцев.

— Вы видите во мне нациста! — догадался я.

Врач многозначительно посмотрел поверх очков на мой коричневый костюм:

— Вашу жену, молодой человек, я прооперирую без всяких условий!

— Бесплатно? — поддразнил лейтенант.

— От денег я не откажусь, — смутился врач. — Как вы знаете, из муниципального госпиталя меня выгнали, они считают, что лучше жить совсем без хирурга, чем с хирургом-евреем.

О! Да он же не дантист, а настоящий хирург! Неужели у моей Саши есть шанс?!

Я вынул из кармана пиджака ручку и чековую книжку, проставил сумму, имя Марты Кирхмайер, на обороте сделал приписку — «выплатить герру Йозефу в случае успешного лечения». Пусть не банковская гарантия, но очень, очень весомый повод постараться.

Протянул врачу результат:

— Тут сто тысяч марок. Они ваши, если моя Марта будет жить.

— Ого, — округлил глаза лейтенант. — Целое состояние!

— Благодарю вас, герр Кирхмайер, — склонил голову в поклоне врач. — Вы необыкновенно щедры. Хотя я сделал бы все возможное для вашей жены в любом случае.

— Спасибо, — поблагодарил врача я.

Простые, спокойные, в чем-то даже обязательные для ситуации слова Йозефа подарили мне надежду. А следующая фраза Йозефа еще более ее укрепила:

— Только одно условие: вы не будете мне мешать. Уходите и приходите завтра. Да смотрите, не вздумайте будить меня на рассвете. Жду вас часов эдак в десять, ни одной минутой раньше.

— Можно мне…

— Нет! Если хотите, я сделаю вам укол морфия. Проспите до завтра, как младенец.

— Как-нибудь обойдусь!

— Вот и чудесно, — герр Йозеф указал мне на дверь. — Прошу вас, герр Кирхмайер!

Грубый металлический скрежет задвигаемого за моей спиной запора как будто перевернул страницу жизни. Вот только что, всего мгновение назад, все мои мысли и мечты вращались исключительно вокруг спасения Александры. Теперь же в моей голове багровой яростью пульсировало одно простое желание: нацист, сделавший роковой выстрел, должен умереть.

Втыкая ключ в зажигания Мерседеса, я пристал к лейтенанту с давно волнующим меня вопросом:

— Выходит, полиция всерьез воюет с засевшими в ратуше путчистами?

— У нас есть приказ. Восстановить порядок… срочно, любой ценой.

— То есть, ваша задача уничтожить этих бандитов?

Лейтенант покосился на клок материи, болтающийся на моей груди вместо вырванного значка НДСАП, но все же кивнул, соглашаясь:

— Мы с утра пытаемся выбить нацистов из ратуши… ничего не получается!

— Их настолько много?

— Не думаю, что там засело более двух-трех пруссаков, — не стал скрывать великую военную тайну лейтенант. — Да уж больно хорошая у них позиция. Пока пробежишь через площадь, наверняка кого-нибудь, да подстрелят. Крышами тоже не обойти, ратуша выше соседних домов. Так и сидим, они то и дело стреляют в нас, мы стреляем в них.

Понятно. Умирать во имя закона и порядка полицейские не планируют. Им гораздо проще изображать бурную деятельность и ждать подкрепления. Штурмовики СА, со своей стороны, занимаются примерно тем же самым — ждут, чем кончится дело в Мюнхене. Победит Гитлер — они станут героями, выдержавшими жестокую многодневную осаду превосходящих антиреволюционных сил. Возьмет верх берлинское правительство — разбегутся по домам, попробуй найди. Вернее, их и искать никто не станет, хоть они и сукины дети, да все одно свои.

Ни первый, ни второй вариант меня категорически не устраивает:

— Почему бы вам не атаковать ночью?

— Так полнолуние же! — голос лейтенанта чуть заметно дрогнул.

«Воевать в темноте непривычно, страшно, да и было бы ради чего рисковать шкурой», — перевел я для себя его слова.

— В окнах первого этажа решетки, двери дубовые. — Продолжил сетовать на жизнь лейтенант. — Пока выломаем, нас сверху расстреляют как фигурки в тире…

«Взрывчаткой выносить двери нас в училище не научили».

— … без броневика с пулеметом никак.

— Как без броневика? — удивленно переспросил я.

— Хотя бы без пулемета, — снизил запросы лейтенант. — Для успешного штурма обязательно нужно задавить пруссаков огнем, чтоб головы высунуть боялись!

Сермяжная правда в его словах имеется. Четыре века назад в защите домов толк знали. Стены ратуши скорее всего сложены из дикого камня на извести, решетки не иначе как кованные, двери, насколько я успел рассмотреть, мощные, настоящие крепостные ворота с отдельной калиткой, в такие хоть на танке заезжай. Тот, что из 21-го века, наверное, не пролезет, а вот современный полицейский броневичок, типа того, что стоял в Мюнхене рядом с Хофбройхаусом… или обычный автомобиль!!!

— Святой Тесла! — ударил я ладонями по рулю, да так, что едва не спихнул Мерседес с дороги в стену ближайшего дома. — Если надо броневик — мы его сделаем!

— Да неужели, — скептически поморщился лейтенант. — Конечно, можно найти грузовичок, обшить железом…

— Есть вариант попроще.

— Поджечь?

Предложил и смотрит, как будто проверяет. Или в самом деле прикидывает, не пойду ли я ночью жечь ратушу? Ведь была, была у меня такая идея! И пошел бы с бутылками бензина наперевес, и сжег все вокруг дотла, да вот незадача — нацисты от этого не пострадают. Спать, не оставив караула, они не станут, а посему — всегда успеют удрать. А вот ответная благодарность горожан — за организацию пожара в центре тихого курортного городка — наверняка примет крайне неприятную для нас с Сашей форму.

— Играть с огнем в городе? Ну уж нет! — успокоил я лейтенанта. — Обойдемся матрасами. Вы же наверно слышали, что вата и перо из-за своей волокнистой природы прекрасно задерживают пули?

— Возможно, — неуверенно кивнул лейтенант.

— Конечно, один матрас не поможет… но посмотрите сами, — я показал рукой на длинный, аж трехметровый капот мерседеса, — тут можно привязать целую стопку. Еще и на крышу накидать слоя в три или четыре. Получится настоящий броневик!

— Хм… но как открыть двери ратуши?!

Ура! Он поверил[239] в матрасы! Осталось разобраться с дверями.

— В этой машине без малого три тонны! Чем не таран?

Лейтенант задумался. На лице — вся гамма чувств: воевать не хочется, однако приказ есть приказ. За срыв сроков, а тем более саботаж, командиры по головке не погладят. Да и обыватели, мягко говоря, недовольны — что за полиция, которая неспособна взять к ногтю пару хулиганов с винтовками?

— Проехать-то всего ничего, полторы сотни метров! — усилил соблазн я. — Десяток секунд,[240] они там и сообразить ничего не успеют. А уж когда вы окажетесь внутри… да этот сброд просто напросто разбежится!

Колебался лейтенант недолго — наверно, очень хотел получить первый ромбик на погоны. Его бойцы тоже не сильно возражали — уровень риска выглядел вполне разумным. Куда хуже попасть под внимание командиров званием повыше, те уже не будут считаться с потерями, а без лишних сантиментов потребуют «выполнить долг или сдохнуть».

Зато покупка у жителей городка мягкой утвари и превращение Мерседеса в потешную перину на колесах вылилась в целую историю. Пока полицейские пустили слух про «платим дорого», пока перекусили тем, что сердобольные хозяйки выделили в нагрузку к матрасам, пока все разложили под советы местных «экспертов», пока увязали… долгожданную команду «поехали!» я получил только когда солнце склонилось далеко за полдень.

Разгон лейтенант посоветовал начать без спешки, за несколько кварталов, чтобы я успел приноровиться к новому балансу и никакому обзору через вырезанную в матрасах смотровую щель. Репетиция помогла слабо — из проулка на прямой боевой курс я вылетел едва не завалив машину на бок. Скорее на удаче, чем расчете, удержал Мерседес на мостовой, проскочил до площади и понесся к ратуше, вихляя матрасами из стороны в сторону — в промахи стрелков по верткой и быстрой мишени я верил гораздо больше, чем в импровизированную защиту.

Перед дверями затормозил, почти остановился, воткнул первую передачу и прокричал набившимся в салон полицейским:

— Halten!!!

Упер покрепче ладони в руль, дал полный газ и бросил сцепление.

Ожидал удара, вязкого хруста ломаемого дерева… трехтонная туша высоко подпрыгнула на низком крыльце и вынесла двери из стен целиком, а затем повалила их, как поставленную на торец костяшку домино. Пока я судорожно ловил ногой педаль тормоза, Мерседес вломился в холл, сшиб статую какого-то исторического старикана, долетел до парадной лестницы, ударился в ступеньки и, снося колеса и трансмиссию, проскочил вверх чуть не до половины марша. Да так там и застрял посреди кусков камня и разбросанных по сторонам матрасов.

Скрежет и грохот сменило тяжелое дыхание экипажа, да тонкий свист пара, вырывающегося из разбитого радиатора.

Первым пришел в себя лейтенант:

— VorwДrts! Schnell! Schnell!

Полицейские с матом полезли из вставшего на дыбы Мерседеса. Мятые, в синяках, царапинах, в порванной форме, зато без лишних дырок в организмах. Я постарался не отставать — оторвал руки от выгнувшегося дугой руля, стряхнул с себя осколки перехваленного триплекса. Лицо в крови, на лбу гематома, мышцы ватные, зато все кости вроде как целы.

— Он шевелится! — один из полицейских вдруг принялся нервно тыкать стволом винтовки в сторону высаженных дверей.

Там, до груди накрытый поваленной дубовой створкой, лежал навзничь парень в коричневой рубашке. Из-под его затылка по белоснежному мрамору пола расплывалось густое кровавое пятно.

— Михель, Питер, — тут же принялся командовать лейтенант. — Живо на второй этаж, займите позицию в центральном зале. Ганс! Проверь гардероб и возьми под контроль коридор. А ты, Густав, погляди, что случилось с этим пруссаком!

Густав присел рядом лежащим под дверями парнем, приложился ладонью к его горлу, замер, как будто читая слова молитвы.

— Пульса нет!

— Проклятье! Ему бы жить и жить! — осуждающе зыркнул на меня лейтенант, затем, развернувшись к лестнице, громко проорал: — Эй, вы! Там, наверху! А ну сдавайтесь, покуда живы! Работает полиция!

Где-то далеко наверху щелкнул выстрел.

— Уйдут по крышам, — заметил Густав.

— Пусть, — ответил ему лейтенант. — Так даже лучше. Пойдем, пошумим, пусть поторопятся. А вы, герр Кирхмайер, — лейтенант повернулся в мою сторону, — постарайтесь поскорее вернуться в отель!

Полицейские, то и дело крича про «почетную сдачу и вкусные тюремные печеньки», гуськом двинулись куда-то наверх. Я же, как завороженный, смотрел на цепочку кровавых следов, оставленных сапогами Густава.

Могу ли я считать Сашу отомщенной?

Или лежащий на холодном граните парень — очередная невинная жертва устроенного нами встречного пала?

Осторожно, стараясь не заляпать туфли кровью, я заглянул под злосчастную створку дверей. Поймал тусклый отсвет вороненного металла и после минутной возни вытянул винтовку, на вид совсем такую же, как когда-то, на чердаке питерского дома. Как вживую повеяло шорохом голубиных крыльев, под подошвой хрустнул шлак. Я мотнул головой, скидывая наваждение, жадно втянул воздух.

Нет, тут совсем не Питер. В воздухе висит густой запах крови и сгоревшего пороха. Ни малейших сомнений: я только что убил врага. Настоящего, неподдельного, того самого, кто только что старательно стрелял в меня, а несколькими часами ранее мог, а возможно и выпустил поразившую Сашу пулю.

— Хотел через прямо сквозь двери палить, да не успел увернуться? — не удержался я от комментария в адрес мертвого парня. — Или… твоя неловкость есть знак провидения?! Неужели именно ты ранил Сашу? А может, ты просто помог мне найти годное оружие?!

Я по-новому взглянул на попавшую мне в руки винтовку. Провернул вверх рукоятку затвора, оттянул назад, убедился, что кроме патрона в стволе есть как минимум два в магазине.

— Одного мало. Саша стоит как минимум троих!

Перехватил смертоубийственный аппарат поудобнее и похромал вверх по лестнице.

Изнутри ратуша оказалась намного больше, чем снаружи. Более всего она напоминала средневековый, много раз перестроенный лабиринт. На каждом шагу мне попадались странные галереи, неожиданные переходы, узкие лестницы. Крики и спорадическая пальба слышались то справа, то слева, то сверху, я сполошно метался туда и сюда — и никак не мог приблизиться к месту действий. Казалось, шесть полицейских и неизвестное количество нацистов бесследно растворились в бермудском треугольнике комнат и коридоров.

Потеря осторожности не осталась безнаказанной — в один далеко не прекрасный момент я буквально уперся в выскочившего из-за поворота толстощекого, хорошо упитанного парня-штурмовика. Воспринимай я винтовку как стреляющее оружие, тут бы погиб в попытке нашарить спуск. Однако рефлексы распорядились оружием как дубиной — я просто пырнул вражину стволом куда-то в район живота. Сильно, со всего размаха, так что не только снес заверещавшего от боли парня с ног, но и выпустил из рук саму винтовку.

Хотел добить, подскочил к скорчившемуся нацику, примериваясь половчее к его толстой шее… ба-бах! — ударил в уши оглушительный звук близкого выстрела.

Опять инстинкты оказались быстрее — я отшатнулся обратно за угол, оставив за ним чьи-то бухающие по полу сапоги. Бежать прочь? До следующего поворота метров двадцать, никак не успеть. Сигануть в окно? Полное безумие — высокий четвертый этаж, открытая, мощеная булыжником торговая площадь… даже если каким-то чудом не сверну шею, скрыться негде. Драться?

Рука оказалась быстрее головы — легла на забытый, но все еще лежащий в кармане талисман — браунинг. Только успел передернуть раму, закидывая в ствол патрон, преследователь выскочил из-за поворота, грамотно, не прямо с угла, как я рассчитывал, а от дальней стены, с уже прижатой к плечу винтовкой. Низенький и худой, с глазами, вытаращенными на половину рябой, перекошенной от страха морды… хорошим бы покойником я стал со своими кулаками. Бах, бах, бах, бах! Короткий ствол пистолетика доказал преимущество перед длинным стволом винтовки — с пяти метров я без труда засадил большую половину магазина в тушку штурмовика, ответный же кусочек свинца всего лишь разбил стекло в соседнем окне.

— Третий фраг, — выдал вердикт и устало сполз по стенке на пол. Прислушался к ругани и жалобным стонам, доносящимся из-за угла. — Или все еще второй.

Обещание довести счет до трех подталкивало дострелить толстощекого… я не смог: его правая рука оказалась перебитой, поспешная повязка на бицепсе насквозь пропиталась кровью — и это несмотря на наложенный выше тугой жгут. Я собрал с пола и вышвырнул в открытое окно все винтовки, добавил скулящему нацику пару пинков в живот, выругался — мягкие туфли не слишком удобная для подобных действий обувь.

Желание убивать выгорело дотла, осталась одна лишь дикая, нечеловеческая усталость. Самое время воспользоваться советом полицейского лейтенанта: отправиться в отель, накатить грамм двести шнапса, да забыться до утра следующего дня.

Благие намерения оборвало тарахтение лихо зарулившего на площадь грузовичка. Под команды офицера из крытого выцветшим брезентом кузова на брусчатку посыпались бойцы в стальных шлемах и сине-зеленых мундирах. Вроде как похожи на рейхсвер, однако грузовичок явно гражданский, кабина черная, флага нет, знаки различия из окна четвертого этажа не рассмотреть. На коричневых штурмовиков СА не похожи, да только велика ли для меня разница? Кто бы там ни приехал — если поймают, в самом лучшем случае, закроют в кутузке «до выяснения».

Подержат недельку за решеткой, на казенных харчах, дальше разбирательство, а то и суд, ведь знаменитый немецкий ордунг никто не отменял. А ну как лейтенант не заступится? Повесят на меня превышение самообороны? Или предумышленное убийство? Хотя без суда может выйти еще хуже — времена лихие, мертвой тушкой больше, меньше… нет, нет, и еще раз нет! Мне еще Сашу выхаживать!

— Последний бой, он трудный самый, — сфальшивил я по-русски.

Хочешь, не хочешь, а придется двигаться наверх, на крышу. Соседние дома пристроены вплотную, обязаны найтись проходы. Тем более, собирались же нацисты как-то улизнуть? Чем я хуже?

Выход на чердак нашелся неподалеку, судя по всему, именно от него двигались встретившиеся мне штурмовики. Не слишком обрадовавшее меня открытие; удесятерив осторожность, я вскарабкался по узкой спирали лестницы к гостеприимно распахнутой двери. За ней открылся засиженный голубями частокол стропил, перекрещивающиеся шпаги тонких световых лучей в полутьме, шлак под ногами… все как тогда, в Питере, и одновременно — совсем как в холле — острый запах пороха, дерьма и крови!

— Густав, — не удержался я от вскрика.

Седоусый ветеран Великой войны раскинулся изломанной куклой прямо у входа, опознать его мне удалось только по залитым кровью усам; пуля попала прямо в переносицу. Второй полицейский, кажется, лейтенант звал его Гансом, скрючился под слуховым окном. Судя по редким судорожным всхрипам, еще живой. Я огляделся, прислушался, держа наготове браунинг, двинулся на помощь раненому. Правый бок весь в яркой текущей крови, я, говоря какую-то успокаивающую бессмыслицу, принялся задирать вверх китель и рубашку, чтобы осмотреть и по возможности перевязать рану, но тут полицейский судорожно задергался, я попытался его удержать, но он замер сам. Хриплое натужное дыхание прекратилось, на чердаке, как и во всей ратуше, установилась удивительная тишина.

Первой моей мыслью было спуститься и таки добить толстощекого нацика. Я даже дернулся в сторону лестницы, однако остановился на полпути. Стрелять нельзя, любой звук привлечет внимание и ощутимо ускорит появление непонятных солдат. А хладнокровно душить парня, или как-то сворачивать ему шею… четверть часа назад я был готов на подобное зверство. Теперь нет. Густав и Ганс не Саша, они пришли сюда драться, а не играть в ладушки. За них и без меня есть кому отомстить.

Засунув в карман мешающийся в руках браунинг, я закрыл и припер винтовкой Густава дверь. Затем полез через слуховое окно на крышу — к небу, солнцу и морю разнофасонных грязно-рыжих черепичных крыш. К свежему, не отравленному миазмами воздуху. К далеким, проглядывающих кое-где улицам, муравьиному шевелению зевак.

Чуть передохнул, дождался, пока глаза привыкнут к яркому свету и аккуратно, бочком вдоль ограждения, я двинулся в дальнюю от площади сторону. Ушел недалеко — сразу за коробкой окна я наткнулся сразу на двух нацистов. К счастью — совершенно мертвых, лежащих чуть ли не в обнимку на крутом скате у печной трубы. Судя по многочисленным дыркам в коричневых рубашках — кто-то профессионально и жестоко расстрелял их практически в упор из пистолета.

Кажется, на этом зрелище я окончательно перегорел — ни радости, ни сожаления, ни нового страха. Единственной эмоцией стала досада: хлипкое ограждение снесено, без него двигаться по залитой кровью черепице слишком опасно, придется искать обход, а то и вообще, перебираться на противоположный скат. Логичнее всего это было сделать через чердак, но я живо представил возвращение пыль, грязь, вонь и направился вдоль ската обратно, к фасадной стене, вдоль которой строители устроили специальную лестницу.

Без нового сюрприза не обошлось. На небольшой площадке у самого конька, рядом с флагштоком, навзничь лежал хорошо знакомый мне лейтенант.

— Как же тебя угораздило! — бросился я к нему… и остановился.

В застывших мертвых глазах плескалось красное полотнище полуспущенного флага.

— Судьба закрыла еще один контракт…

Жалость? Обида? Злость? Как бы не так! Удовлетворение — вот наиболее точное название чувства, которое я испытал при виде убитого полицейского. Ведь именно его глупая неосторожность стала поводом для выстрела по Саше.

Подумал — и устыдился собственной безблагодарности. Для выправления последствий собственной ошибки Герр Клюгхейм сделал все, что мог. Помог найти врача, помог отомстить нацистам. Помочь самому лейтенанту иначе как молитвой я не в силах.

Зато можно закончить дело, которое он начал!

Я торопливо потянул за тросик. Со скрипом, сопротивляясь, огромная тряпка поползла вниз. Метр, второй, третий… вот он край. Сорвал зубами узел шнуровки, торопливо, ломая ногти, вытянул веревку из заботливо обметанных петель.

Закричал, не сдерживаясь, на весь мир:

— Fahr zur Hölle!!![241]

Перевалил через фасадную стену мерзкий красно-бело-черный комок. Снизу, с площади, раздались ответные крики. Вроде как радостные, все равно, желания сдаваться они мне не прибавили.

В поисках пути отступления я дернулся в одну сторону, в другую, обрадовался, разглядев вдали брошенные для удобного перехода через излом между домами доски. Принялся прикидывать маршрут, как половчее пробраться, по коньку, или вдоль чердачных окон, растяжек и башенок, когда на глаза попался желтый клок материи, выглядывающий из ближайшего слухового окна. Отбросив к черту осторожность, я быстро, наискосок по черепице, сбежал, а вернее съехал вниз, к окну. Потянул материю… да, это флаг! Старый добрый флаг Веймарской республики.

Лейтенант не успел, однако он просто обязан стать героем, который ценой своей жизни поднял государственный флаг над ратушей. Пусть не великая победа, но… это настоящая победа. Его победа. Для жены — я видел кольцо на его пальце. Для детей. Для родных, друзей и знакомых.

Непослушное полотнище рвалось из рук. Обрямканный кончик шнура упорно не лез в петли. Проклятый блок скрипел и клинил так, что временами мне приходилось повисать на тросике всем своим весом.

Результат того стоил. Поднятое полотнище триколора широко развернулось на ветру, затрепетало под крики успевших собраться где-то внизу зевак. Древняя, первобытная мощь, заключенная в самой сути знамени, перетекла через руки в мое сердце. Усталость ушла. Мир вокруг обрел ранее неведомую глубину.

Я подобрал и напялил на голову лейтенантский полицейский шлем, вскочил на парапет фасадной стены, вскинул вверх руку с распяленными в знак виктории пальцами.

Заорал в прозрачное закатное небо:

— Вы же люди! Бейте нацистов, бейте их где можно и нельзя! Бейте, еще не поздно, бейте, пока они не убили всех вас!