Сломанный мир (СИ)

Глава 30. Острова в море

Он еще помнил сухую колышущуюся траву до самого горизонта — Пустоши — но воспоминание это отодвинулось, потускнело, как сон поутру.

Кажется, когда-то — минуту, год, жизнь назад? — было жарко, и хотелось пить…

Теперь весь мир стал водой. Ледяной водой, от которой коченели руки и сводило лицо.

В детстве он часто гадал, как выглядит край света. Как это, когда не останется в буквальном смысле ничего, даже темноты? Разве кому-то под силу такое представить?

Может быть, именно благодаря скудости его воображения мир не закончился, когда последний из маленьких каменистых островов остался позади: просто в нем не осталось ничего, кроме серого моря, такого же серого тяжелого неба и маленькой лодки посередине. Волны встряхивали лодку, и каждый раз, когда они перехлестывали через борт, иглы холода впивались в его тело с новой силой.

Он греб, пока руки не уставали от весел, потом делал передышку, потом снова греб. Никаких ориентиров не было, так что не было никакой возможности определить, в каком направлении движется лодка, не плавает ли он кругами. Впрочем, возможно, это не имело никакого значения. Он знал, что нужно просто плыть вперед.

В мире снов он не чувствовал голода или жажды, зато прекрасно ощущал холод и прилипшую к телу ледяную одежду. Он так замерз, что руки почти не двигались.

Так просто было проснуться. Тогда все закончилось бы. Но мама во сне сказала — довериться чутью. А чутье подсказывало, что должно быть именно так.

Выдержать. Надо плыть вперед.

Потом он уже не чувствовал заледеневшего лица. Уронил весла на дно лодки — руки не могли их удержать. Волны продолжали потихоньку толкать лодку вперед.

Ему казалось, прошла целая вечность — вечность медленного болезненного умирания без возможности умереть (это ведь был сон, а во сне, наверное, не умирают). Он не знал, сколько прошло часов в том, настоящем мире. На самом деле в конце он даже не думал об этом, он попросту забыл о том, что есть какой-то другой мир кроме холода, боли и этой ледяной воды на километры и километры вокруг.

«Тебе нужно пересечь это море», — сказала ему мать. А у него в голове крутилось: нет, такого не бывает, это — ложь. Если бы даже смерть не разделила их — что бы это изменило? Разве можно дотянуться до чужого сердца? А ведь он почти поверил, когда Юкинари был еще жив, что никакого моря нет и не было никогда, что они верят в одно и то же. Но теперь он увидел собственными глазами это море, эту пропасть, что всегда будет лежать между тобой и другим человеком, и ему стало страшно. У каждого — свой мир-внутри-сердца, свой остров. Можно сколько угодно желать сблизиться с кем-то и воображать, что преодолеваешь ради этого огромные расстояния, но на самом-то деле каждый остаётся на месте, и никто никогда не станет ближе друг к другу ни на шаг. Каждый человек одинок, как устрица, запертая в своей раковине. И надежда на то, что можно по-настоящему понять другого человека — точно такой же самообман, как мысли о пересечённом море; жестокий самообман. Вот оно, прямо перед глазами, это бескрайнее море, расстилается от одного горизонта до другого, и никому никуда не доплыть, и всё, что можно сделать — это повернуть назад, вернуться на свой дурацкий остров с мёртвыми чайками.

И всё же слова матери внушали некую не вполне ясную ему самому надежду.

Долго ли, коротко ли, но лодка ткну лась носом в камни.

Когда это случилось, он не сразу понял, что произошло, не сразу вытащил себя из омута полузабытья. Ему стоило немалых усилий открыть глаза — каждое движение причиняло боль. Он медленно распрямился, поднял голову. И увидел — чужой, незнакомый берег. Его мир-внутри-сердца был миром осени, одиноких северных скал и ледяного моря. А здесь царила зима и черно-белые краски. Царство смерти.

Впереди стелилась белая равнина, а вдали виднелись очертания города.

Это сон Юкинари?

И могут ли вообще спать мёртвые?

Он выбрался из лодки и двинулся вперед. Воздух — мелкие, колючие ледяные иголки — царапал горло, мешал дышать.

В городе шёл снег. То есть это ему сначала показалось, что идёт снег. Только шёл он почему-то вверх, а не вниз, хотя белые хлопья так плавно кружились в воздухе, что эта неправильность замечалась не сразу.

Потом он увидел, что это не снег, а пепел.

Как будто по всему городу прошёл какой-то невообразимый пожар. Город был похож на Синдзю, если не считать того, что все здания и предметы были хрупкими и белыми, и казалось, они вот-вот рассыплются в прах. Нет, не казалось: они и правда рассыпались — медленно и неотвратимо. Лёгкие кусочки пепла, похожие на рыбьи чешуйки, отделялись от них и плавно взмывали к небу. Одни здания казались сравнительно целыми, от других остались развалины, третьи уже успели целиком обратиться в прах. Этот мир рассыпался на части прямо у него на глазах. Там и сям чернели деревья без цветов и листьев, словно скрюченные пальцы, устремленные к слепому белому небу.

А в небе над городом нависали огромные песочные часы, словно отсчитывая оставшееся этому миру время.

Гэрэл тихо шёл по мёртвому городу; под его ногами едва слышно шуршал сероватый песок — нет, пепел. Он знал, что это не настоящая Синдзю, и что настоящая уже, должно быть, отстроена заново и сверкает всеми цветами радуги. И всё равно у него было чувство, что он вернулся в уже знакомый ему город: в первый раз он побывал там, когда столица Рюкоку ещё была полна жизни, затем — когда умирала, и вот теперь он пришёл навестить этот город в третий раз, чтобы увидеть, какой столица царства Дракона стала после смерти.

На улицах не было ни души. Животных и птиц он тоже не заметил, а если бы они и были, то смотрелись бы чужеродно в этом хрупком, призрачном пространстве. Так же чужеродно, как и сам Гэрэл — незваный гость в мире чужого одиночества.

Из-за того, что большинство зданий уже успело рассыпаться пеплом, Гэрэл не всегда узнавал знакомые улицы. И лишь когда дорога вывела его к площади перед царским дворцом, он уверился, что шёл правильным путём.

От дворца остался один скелет, едва прикрытый лохмотьями плоти. Залы и коридоры просматривались насквозь. Отыскать тронный зал не составило труда. А вот и знакомые красные ступени, ведущие к трону… нет, конечно же, не красные — ни клочка цвета не было в этом монохромном мире — здесь они были белые, растрескавшиеся, полуобвалившиеся.

Юкинари сидел на своём троне, прикрыв лицо руками. На нём больше не было пышного императорского облачения. Он был одет в чёрное, как и оставшийся в том мире живой мертвец. Разница была в том, что его одежда, волосы, всё его тело были припорошены серой пылью, кое-где перераставшей как будто в корочку белой извести. И почему-то здесь, в мире-внутри-сердца, Юкинари был меньше ростом, чем в жизни. Сейчас он выглядел лет на двенадцать.

При звуках шагов Гэрэла он встрепенулся, но не поднял голову и не отнял рук от лица.

— Кто это? — спросил он.

— Это я, — чуть поколебавшись, ответил Гэрэл. — Ты, наверно, ждал кого-то другого.

Он удивился, услышав свой голос: он стал каким-то детским, ломким. Посмотрел на свои руки: они тоже уменьшились. Он, как и Юкинари, стал подростком здесь, в мире снов.

Юкинари помолчал. Потом вздохнул и убрал руки от лица. Его лицо будто бы покрывала белёсая маска, изборождённая трещинами. Один глаз был живым, тёмным, на месте другого зияло пустое отверстие.

— Нет. Я ждал тебя. Спасибо, что пришёл.

Гэрэл хотел что-то ответить — попросить прощения? Разве может быть прощение для такой вины?

Они помолчали, затем Гэрэл сказал:

— Я пришёл забрать тебя отсюда.

Юкинари тихо сказал:

— Я устал. Так устал — если бы ты только мог себе представить…

— Ты хочешь умереть по-настоящему? — догадался Гэрэл.

Юкинари молча кивнул. Задумчиво прикрыл свой единственный глаз — белые хрупкие ресницы легли на скулу.

— Всегда только этого и хотел. — В его голосе было столько страдания, что Гэрэл внутренне содрогнулся. — Ты разве не для этого пришел?

За пазухой у Гэрэла лежал нож, который он нашел на рыболовном пирсе еще давно, в первом из отчетливых снов о мире-внутри-сердца. Может быть, нож пригодится ему. Он сглотнул. Нет, он пришел не для этого, но выполнит просьбу Юкинари, если он того пожелает. Убьет его во второй раз.

— Как мне убедить тебя пойти со мной? — с отчаянием спросил он.

— Я уже не буду таким, как раньше, — как будто невпопад заметил Юкинари.

«И ничто не будет как раньше. Я знаю. Ну и пусть».

— Мне всё равно, — упрямо сказал Гэрэл.

Юкинари смотрел на него грустно и как-то виновато.

Гэрэл заранее придумал целую речь: о том, что еще не поздно, что они начнут все сначала, перевернут страницу… Все приготовленные слова замерзли в горле. Он только и смог, что сказать:

— Неужели ты лучше останешься в этой мертвой Синдзю, чем вернешься со мной в тот мир? Здесь ведь только зима и пустота.

— Это не Синдзю, — сказал Юкинари. — Это столица моей собственной Страны Дракона, сказочной страны, которую я придумал в детстве. Настоящую Синдзю я никогда не любил. Точнее сказать — ненавидел ее: до тошноты, до дрожи. Дворец и город, придворных и бедняков — одинаково. Может, ты станешь презирать меня, если узнаешь правду, но я должен сказать. Гэрэл, я — дезертир, трус. Всю жизнь только и мечтал, что сбежать из реального мира в выдуманный. И когда я встретил тебя…

“В то мгновение вы были для меня залогом всего, во что я верю. Мне этого довольно…” — вспомнилось Гэрэлу.

Юкинари не закончил фразу, точно ему стало неловко, но Гэрэл и так все понял: он стал для Юкинари надеждой на уход из мира, который тот ненавидел. Ненавидел с самого детства, всем сердцем — хотя он, отчаянно храбрый, отчаянно гордый, никогда бы этого не показал. Вместо этого он всегда стремился стать для всех примером для подражания и успел сделать для своей бедной нелюбимой страны столько, сколько большинство и не мечтает…

Закусив губу, Гэрэл достал нож, протянул его Юкинари.

— Возьми, — с трудом выговорил он. Собственные губы в этот миг показались ему особенно заледенелыми — они вовсе не хотели размыкаться, чтобы это произнести. — Но вначале выслушай меня, хорошо?

В голове у Гэрэла звонко, как колокол, звучали мамины слова из сна: “… Золотая рожь, и мшистый осенний лес, и морской прибой, и звездное небо, и сливовый цвет. Жизнь — не кара, даже если порой кажется, что нет ничего, кроме боли и пустоты…”

Он не умел говорить так красиво, как мама, и в его устах это прозвучало бы по меньшей мере странно. Он неловко сказал:

— Знаешь… Я тоже всегда ненавидел наш мир. По крайней мере, мне так казалось. И больше всего я ненавидел Юг, свою родину. Но недавно вдруг увидел, что весной степь, покрытая ковром разноцветных колышущихся цветов, по-настоящему красива, похожа на бескрайнее море. Там такой простор — хочется дойти или доскакать до самого горизонта, а потом еще дальше, чтобы посмотреть, что там, за ним… И таких звезд, как в степи ночью, больше нигде нет: они большие-большие — вот такие, — он показал пальцами, — и травы колышутся под ветром и так пахнут… как самое лучшее вино. Наши шаманы умеют варить из этих трав разные отвары — чтобы лечить раны, чтобы видеть и слышать то, чего нет… Но и безо всяких отваров там может примерещиться всякое. Странные звери, призраки, чудища из глины и крови, которые, по слухам, воруют детей из колыбели, а затем залезают в их кожу… У кочевников много историй про таких, я и сам их придумывал. Но раньше, ослепленный горем и ненавистью, я будто не видел, как это все красиво. Только сейчас понял. Вот представь: небо как опрокинутая чаша со звездами, горечь трав, запах конского пота, кочевники, раскачиваясь в свете костров, поют свою вечернюю молитву, стучат барабаны, звенят колокольчики, и какие-то таинственные шорохи во тьме… Ночная степь — она бесконечная, и древняя, и ласковая, и безжалостная, и… — Он махнул рукой, отчаявшись объяснить необъяснимое. — Да что там говорить — это показывать надо. Готов поспорить, ты никогда не видел южных степей.

— Я мало что видел, кроме дворца, — сказал Юкинари. Он взял нож, но не смотрел сейчас на него. Смотрел на Гэрэла. Задумчиво улыбнулся, и по его сухой маске от уголков рта к ушам побежали трещины. — Ты хорошо рассказал. Мне и правда захотелось там побывать. Вообще-то в Синдзю… в настоящей Синдзю… тоже есть места, которые я хочу тебе показать. Не то чтобы их было очень много, и все же…

— Синдзю — правда очень красивый город. В последний год я, правда, ненавидел ее, задыхался там и сходил с ума… Но именно потому, что постоянно вспоминал, какой она была… до этого, в ту осень. С тобой.

— Я тоже вспоминал, — застенчиво сказал Юкинари. Гэрэл почувствовал, что у него покраснели кончики ушей. То, что он собирался сказать дальше, смущало еще больше, поэтому он произнес это быстро и грубовато:

— Я всегда довольно туго соображал. Только когда тебя не стало, я вдруг увидел, что мир прекрасен. Хотя бы потому, что в нем есть такие, как ты. Жаль, того человека, с которым мне хотелось любоваться этой красотой, я сам свел в могилу. Вот что я хотел сказать.

Юкинари долго смотрел на него молча — не понять, о чем думает. Один глаз — непроглядная чернота, второй — зияющая яма.

Потом сказал:

— Пожалуй, этот город в моей голове и правда здорово похож на настоящую Синдзю. Ведь наши выдумки не берутся из ниоткуда. Мы лепим свои фантазии из кусочков, что находим в реальном мире, им — реальным миром — и надо жить…

Он все еще смотрел на нож в своей ладони, и голос звучал неуверенно, словно он спорил с самим собой.

Только сейчас Гэрэл вспомнил, что не рассказал о самом главном.

— Есть еще кое-что. Ты был прав: мир гораздо больше, чем нам казалось, и все, о чем ты мечтал и рассказывал мне, наверняка где-то существует. Кажется, я могу ходить между мирами. Я пока не очень разобрался. Может, у меня получится и тебя отвести в какое-нибудь новое место.

Вышло как-то небрежно. Единственный глаз Юкинари удивленно распахнулся.

— Перед нами десятки дверей. Мы можем выбрать любую, — торопливо, лихорадочно говорил Гэрэл. — Или можем вернуться обратно в Срединные Царства и попытаться сделать наш уродливый сломанный мир немножко лучше. Или я останусь здесь с тобой. Как захочешь. Что бы ты ни выбрал, я всегда буду рядом. Всегда.

— Останешься?.. Ты ведь сам сказал: здесь, в моем мире, одна зима и пустота, — горько сказал Юкинари.

— Ничего, — ответил Гэрэл, и по его лицу Юкинари, кажется, понял, что он не врет и не храбрится.

Он тихо произнес:

— В детстве я больше всего мечтал о том, чтобы кто-нибудь пришел сюда ко мне, в мою Страну Дракона, и остался…

— А теперь? — осторожно спросил Гэрэл.

Юкинари какое-то время молчал, не поднимая глаз.

Потом вдруг спросил — как-то совсем по-детски:

— Ты правда здесь?

Гэрэл хотел что-то ответить, но горло будто сдавила чья-то жесткая рука, и он только кивнул.

Юкинари спрятал нож и протянул ему руку.

— Куда ты хочешь? — спросил Гэрэл. — Вернемся домой? Или будем искать новые края?

— Давай вернемся — когда-нибудь. Но сначала — как ты сказал — хочется дойти до самого горизонта, а потом еще дальше, чтобы посмотреть, что там, за ним…

Лодка покачивалась на воде в том же месте, где он ее оставил. Гэрэл шагнул в лодку и помог зайти Юкинари. Странно было прикасаться к пальцам Юкинари — они были ужасно хрупкими, готовыми распасться от прикосновения, как потухшие угли в костре или как крылья бабочки.

А в том, другом мире его руки, должно быть, навсегда останутся слишком холодными и слишком белыми, даже если душа вернется в тело. И вряд ли он когда-нибудь улыбнется прежней своей удивительной улыбкой, склонив голову к плечу, и взгляд Юкинари, возможно, так и останется похожим на битое стекло. Это правда: ничто уже не будет таким, как раньше.

Но все это было совершенно неважно. Потому что мир полон чудес, и нет ни островов, ни стен — только бескрайние просторы и тысячи дверей.

— Есть одно условие, — сказал Юкинари. — Ты не должен оглядываться…

Гэрэл кивнул; ему не нужно было оборачиваться, он и так откуда-то знал, что по мере того, как они будут удаляться от рассыпающегося пеплом города, к скорчившейся на корме его лодки фигуре будет возвращаться плоть и цвета.

Лодка оттолкнулась от берега и неслышно заскользила по серой воде.