Случай необходимости

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Я проснулся и на душе у меня было прегадостно. Я ощущал себя диким зверем, загнанным в угол клетки. Мне было не по душе все происходящее, но я не знал, как воспрепятствовать ему. И хуже всего было то, что я не мог себе представить, какую управу найти на Вильсона. Доказать невиновность Арта Ли было довольно трудно; но доказать отсутствие вины Питера Рэндалла было практически невозможно.

Джудит взглянула на меня и сказала:

— Злючка.

Я хмыкнул и отправился в ванную.

Тогда она спросила:

— Что-нибудь выяснил?

— Ага. Вильсон собирается повесить все на Питера Рэндалла.

Она засмеялась.

— Как, на старого доброго Питера?

— На старго доброго Питера, — сказал я.

— И у него есть доказательства?

— Есть.

— Это хорошо, — сказала она.

— Нет, — возразил я. — Ничего хорошо в этом нет.

Я выключил душ и потянулся за полотенцем.

— Я не верю в то, что это сделал Питер, — сказал я.

— Очень благородно с твоей стороны.

Я отрицательно покачал головой.

— Нет, — возразил я ей, — это просто означает, что обвинение еще одного невинного человека все равно ничего не решит.

— Ничего, так им и надо, — сказала Джудит.

— Кому?

— Рэндаллам.

— Но это не справедливо, — снова возразил я.

— Тебе легко об этом говорить. Ты можешь позволить себе рассуждать о технической стороне дела и прочих формальностях. А я уже три дня провела с Бетти Ли.

— Я знаю, что тебе очень нелегко…

— Речь не обо мне, — перебила меня Джудит. — Я говорю о ней. Или может быть ты уже забыл о вчерашнем вечере?

— Нет, — ответил я, про себя размышляя о том, что именно вчерашний вечер и стал причиной этого кошмара. Именно эти события побудили меня позвонить Вильсону.

— На долю Бетти выпали все эти адские испытания, — сказал Джудит. — Этому не может быть оправдания, и Рэндаллы должны отплатить сполна за ее страдания. Так что пусть теперь жуют там друг дружку, кувыркаются как хотят. Пускай прочувствуют на собствейнно шкуре, каково это.

— Но Джудит, если Питер не виноват…

— Питер очень милый и забавный, — сказала она. — Но это еще совсем не значит, что он невиновен.

— Но это и не делает его виноватым во всем.

— А меня не волнует, кто там из них виноват, а кто нет. Меня интересует лишь то, чтобы все это побыстрее закончилось, и чтобы отпустили Арта.

— Да, — сказал я. — Я знаю, что ты сейчас чувствуешь.

Я брился и разглядывал свое лицо в зеркале. Самое обыкновенное лицо, вот только щеки несколько толстоваты, глаза слишком маленькие, волосы начинают редеть. Но в целом и общем во мне не было ничего необычного. И тем более странно мне было ощущать себя вот уже на протяжении трех дней в самом центре событий, в эпицентре разразившегося кризиса, охватившего полдюжины человек. Я не годился для этого.

Одеваясь, я раздумывал над тем, чем бы мне следовало заняться этим утром, а также над тем, действительно ли я был в самой гуще событий. Это была довольно необычная мысль. А что если я все это время кружил где-то по краю, вороша второстепенные факты, не имеющие никакой ценности? А что если суть всей проблемы так и остается еще не раскрытой?

Снова пытаюсь найти оправдание Питеру.

Ну а почему бы, собственно, и нет? В конце концов он был таким же человеком, как и все остальные.

Мне показалось, что помочь Питеру было столь же важно, как и выручить Арта. Они оба были людьми, признанными врачами, придерживающимися достаточно интересных и нонконформистских взглядов. Если получше подумать, то между ними было очень много общего, а различия начинали казаться не столь существенными. Питер был весельчаком по натуре, Арт же часто бывал саркастичен. Питер был тостым, а Арт худым.

Но в основном они были одинаковы.

Я надел пиджак и постарался выбросить из головы эти идеи. Я не был судьей — и слава Богу. Распутывать дела в суде — это не по мне.

Зазвонил телефон. Я не стал брать трубку. Мгновением позже раздался голос Джудит:

— Это тебя.

Я поднял трубку.

— Алло?

Знакомый, густой голос сказал:

— Джон, это Питер. Мне бы хотелось пригласить тебя на обед к себе.

— Зачем? — спросил я.

— Я хочу, чтобы ты познакомился с моим алиби, которого у меня нет, — сказал он.

— Что это значит?

— Так в половине первого?

— Хорошо, до встречи, — согласился я.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Питер Рэндалл жил в современном доме к западу от Ньютона. Особняк был небольшим, но очень хорошо и со вкусом обставленым: кресла от Брюэра, диван от Якобсена, рахманновский кофейный столик. Все было выдержано в строгом духе современности. Он встретил меня в дверях, держа в руке бокал с выпивкой.

— Джон. Проходи. — Он проводил меня в гостинную. — Что будешшь пить?

— Ничего не надо, спасибо.

— Я мне кажется, что выпить не мешало бы, — сказал он. — Виски. Скотч?

— Тогда со льдом.

— Да ты садись, располагайся, — пригласил Питер, сам в тем временем направляясь в кухню; я слышал, как звенят кубики льда о стекло бокала. — Чем занимался утром?

— Ничем, — ответил я. — Сидел и думал.

— О чем же, если не секрет?

— Обо всем.

— Если не хочешь, то не говори, — сказал Питер, возвращаясь в гостинную с бокалом виски в руке.

— Ты знаешь о том, что Вильсон все сфотографировал?

— Догадываюсь. Очень прыткий молодой человек.

— Да, — согласился я.

— И у меня теперь могут быть неприятности?

— Похоже на то, — ответил я.

Еще некоторое время он молча разглядывал меня, а потом спросил:

— А ты что думаешь по этому поводу?

— Я уже сам не знаю, чего подумать.

— А тебе известно, к примеру, что я делаю аборты?

— Да, — сказал я.

— И о Карен?

— Дважды, — ответил я.

Он откинулся в кресле, его необъятные, округлые формы резко констрастировали со строгими, прямыми линиями и углами современного мебельного дизайна.

— Три раза, — поправил он меня, — если уж быть до конца точным.

— Значит ты…

— Нет-нет, — покачал он головой, — последний был в июне.

— А первый?

— Когда ей было пятнадцать лет, — он вздохнул. — Видишь ли, за свою жизнь я совершил целый ряд ошибок. И одной из них было то, что я пытался присматривать за Карен. Ее родной отец никогда не баловал ее вниманием, а я… я любил ее. Она была милой девочкой. Может быть и сбитой с толку, но в целом она была неплохой. Я сделал ей первый аборт, потому что время от времени я делаю аборты и другим пациенткам. Тебя это шокирует?

— Нет.

— Хорошо. Но все дело в том, что Карен продолжала упорно беременеть. Три раза за три года; для девочки этого возраста это очень недальновидный поступок. Это было уже нечто сродни патологии. И в конце концов я решил, что четвертого ребенка ей лучше выносить и родить.

— Почему?

— Потому что, очевидно, ей очень хотелось быть беременной. Она сама этого добивалась. Очевидно ей хотелось познать позор, быть пристыженной за незаконнорожденного ребенка. И поэтому в четвертый раз я ей отказал.

— Вы были уверенны в том, что она беременна?

— Нет, — Питер снова покачал головой. — И вы наверное догадываетесь, что послужило причиной для подобных сомнений. Проблемы со зрением. На ум сразу же приходят мысли о первичной дисфункции гипофиза. Я хотел сделать анализы, но Карен отказалась. Ее интересовал исключительно аборт, и когда ей стал ясно, что я не собираюсь ничего делать, она пришла в бешенство.

— И тогда ты направил ее к доктору Ли?

— Да, — согласился он.

— И это сделал он?

Питер покачал головой.

— Арт слишком умен и осторожен, чтобы пойти на такое. В любом случае он стал бы настаивать на анализах. К тому же там был уже большой срок — четыре месяца, или по крайней мере она сама утверждала. Арт не взялся бы делать такой аборт.

— И ты тоже его не делал? — сросил я.

— Нет. Ты веришь мне?

— Хотелось бы.

— Но до конца ты не уверен?

Я пожал плечами.

— Ты сжег собственную машину. А в ней была кровь.

— Да, — согласился Питер. — Кровь Карен.

— Как же так вышло?

— Я одолжил Карен свою машину на выходные. Я даже представить себе не мог, что она задумала сделать аборт на стороне.

— Ты имеешь в виду, что она отправилась на аборт в твоей машине, ей его сделали, а потом поехала домой, истекая кровью? И уже там пересела в желтый «порше»?

— Не совсем так, — сказал Питер. — Но я знаю кое-кого, кто сможет рассказать тебе, как все было на самом деле. — Он позвал: — Дорогая. Выйди, пожалуйста, к нам.

Мне же он улыбнулся.

— Познакомьтесь с моим алиби.

В гостинную вошла миссиз Рэндалл. С виду она казалась строгой, сосредоточенной и очень сексуальной. Она опустилась в кресло рядом с Питером.

— Теперь ты видишь, — сказал Питер, обращаясь ко мне, — в какой переплет я попал.

Я спросил:

— И воскресным вечером?

— Мне не хотелось бы от этом говорить, но это так.

— Это потрясающе, — сказал я, — но в то же время достаточно удобно.

— В некотором смысле, — согласился Рэндалл. Он провел ладонью по ее изящной руке и тяжело поднялся с кресла. — Хотя я вообще-то так не считаю.

— Вы уверены в том, что провели вместе весь вечер в воскресенье?

Он налил себе еще виски.

— Да.

— И чем занимались?

— А тем, — ответил Питер, — что я не стал бы объяснять даже под присягой.

— С женой своего брата? — переспросил я.

Он подмигнул миссиз Рэндалл.

— Ты что, и на самом деле замужем за моим братом?

— До меня тоже доходили какие-то слухи об этом, — задумчиво проговорила она, — но я им не верю.

— Вот видишь, я посвящаю тебя в достаточно интимное семейное дело, — сказал мне Питер.

— Да уж, вот так дела.

— Ты возмущен?

— Нет, — возразил я. — У меня просто нет слов.

— Джошуа, — продолжал свой рассказ Питер, — обыкновенный дурак. Разумеется, тебе об этом уже известно. И Вильсону тоже. Именно это и позволяет ему ощущать в себе такую уверенность. Но к сожалению, Джошуа женился на Эвелин.

— К сожалению, — повторила Эвелин.

— Нам приходится просто встречаться, — сказал Питер. — Она не может развестись с моим братом, чтобы выйти замуж за меня. Это невозможно. И поэтому нам приходится принимать жазнь такой, какая она есть.

— Наверное, это очень нелегко.

— Я бы не сказал, — не согласился со мной Питер, вновь усаживаясь в кресло, держа в руке очередной бокал с виски. — — Джошуа очень предан своей работе. Он зачастую работает вечерами и поздно возвращается. А у Эвелин есть куда пойти, в смысле светских клубов и других мероприятий.

— Но ведь рано или поздно он все равно узнает.

— А он уже знает, — спокойно сказал Питер.

Наверное, по выражению моего лица можно было догадаться, какое впечатление произвел на меня подобный оответ, потому что он тут же быстро оговорился.

— Разумеется, подсознательно. Точно Дж.Д. не знает ничего. Но где-то глубоко в подсознании он все же понимает, что у него есть молодая жена, которой он уделяет недостаточно внимания и которая находит… удовлетворения настороне.

Тогда я обратился к миссиз Рэндалл:

— Вы могли бы потдтвердить под присягой, что Питер был с вами в ночь с воскресенья на понедельник?

— Если это будет необходимо, то да, — согласилась она.

— Вильсон вынудит вас к этому. Он настаивает на суде.

— Я знаю, — сказала она.

— А почему вы обвинили Арта Ли?

Она отвернулась от меня и взглянула на Питера. Тогда Питер ответил за нее:

— Она пыталась защитить меня.

— Арт был единственным известным ей врачом из тех, кто занимался абортами?

— Да, — ответила Эвелин.

— Вы делали у него аборт?

— Да. В прошлом году. В декабре.

— И как? Все было удачно?

Она неловко заерзала в кресле.

— Все получилось, если вы это имеете в виду.

— Я имею в виду именно это, — сказал я. — Вы были уверенны в том, что Арт никому не расскажет о вас?

Этот вопрос привел ее в замешательство, наконец она сказала:

— Я очень испугалась. Я сама не ведала, что творю.

— И свалили все на Арта.

— Да, — проговорила она упавшим голосом, — так получилось.

— Ну тогда, — сказал я, — вы еще можете помочь ему.

— Как?

— Отказаться от обвинений.

В разговор снова вступил Питер:

— Это совсем не так просто.

— Почему жн?

— Вчера вечером ты сам мог в этом убедиться. Границы определены, линия фронта обозначена, и Дж.Д. рвется в бой. У него типично хирургическое, прямолинейное представление о том, что такое хорошо и о том, что такое плохо. Он видит во всем только белое и черное, день и ночь. И никаких, там, сумерек, оттенков серого или полутонов.

— И в такое явление как муж-рогоносец он, очевидно, тоже не верит.

Питер рассмеялся.

— Наверное, он считает так же как и ты.

Встав с кресла, Эвелин сказала:

— Обед будет готов через пять минут. Может быть еще выпьете?

— Да, — согласился я, глядя на Питера. — Не мешало бы.

Когда Эвелин вышла из гостинной, оставив нас одних, Питер заговорил вновь:

— Я знаю, о чем ты сейчас, должно быть подумал. Ты видишь во мне жестокое и бессердечное животное. Но я на самом деле таковым не являюсь. Здесь уже и так было сделано немало ошибок и допущено достаточно промахов. Мне бы очень хотелось, покончить с этим делом, но так…

— Чтобы обошлось без жертв.

— Насколько это возможно. К несчастью, на помощь моего брата рассчитывать не приходится. Стоило лишь его жене заикнуться о докторе Ли, как он тут же с готовностью принял это обвинение за правду в конечной инстанции. Он мертвой хваткой вцепился в эту идею, подобно тому, как утопающий может хвататься за спасательный круг. Его уже не исправить.

— И что же из того?

— Но главный факт остается фактом. Я настаиваю — и ты можешь верить в это или нет — но я настаиваю на том, что я не делал этого аборта. Ты же со своей стороны так же твердо убежден, что доктор Ли его тоже не делал. Так кто же остается?

— Этого я не знаю, — сказал я.

— А ты можешь это выяснить?

— Ты хочешь, чтобы я помог тебе?

— Да, — сказал он.

За обедом я спросил у Эвелин:

— Так все-таки, что Карен сказала вам в машине?

— Она продолжала повторять: «Этот ублюдок». Снова и снова. Больше ничего.

— Она так ничего и не объяснила?

— Нет.

— И вы не догадывались, кого она могла иметь в виду?

— Нет, — ответила Эвелин. — Я понятия не имела.

— Она говорила что-нибудь еще?

— Да, — она кивнула. — Что-то об игле. О том, что она не хочет иглы, чтобы ее втыкали в нее, чтобы она была бы рядом. Игла.

— Наркотики?

— Я не знаю, — пожала плечами Эвелин.

— А что тогда подумали об этом?

— Я ничего не думала, — сказала Эвелин. — Я везла ее в больницу, и она умирала у меня на глазах. Я очень боялась, что это мог сделать Питер, хотя в то же время и сомневалась в этом. Я боялась, что Джошуа узнает обо всем. Я волновалась очень о многом.

— Но не о ней.

— Отчего же, — возразила она, — и о ней тоже.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Поданные блюда оказались вкусно и хорошо приготовленными. Но в самом конце обеда, глядя на хозяев, я вдруг поймал себя на мысли, что мне очень хочется вернуть время вспять, чтобы можно было отказаться от этого приглашения, не приходить сюда и оставаться в счастливом неведении. Я не хотел знать об их отношениях, не хотел думать об этом.

После обеда мы с Питером пили кофе. Было слышно, как в кухне звенят тарелки — это Эвелин мыла посуду. Мне было трудно представить ее за подобным занятием, но рядом с Питером она была совершенно другой; наверное ее можно было даже полюбить.

— Я отдаю себе отчет в том, — сказал Питер, — что с моей стороны было нечестно зазывать тебя сегодня сюда.

— В общем-то, да, — согласился я.

Он тяжело вздохнул и поправил галстук на своем огромном животе.

— Но раньше мне никогда не приходилось оказываться в подобных ситуациях.

— Как же так?

— Так вышло, — сказал он.

Про себя я подумал, что во всех своих несчастьях ему некого винить, кроме себя, он шел на это сознательно. И я был готов презирать его за это, но не мог.

— Самое ужасное в том, — продолжал Питер, — что время от времени приходится оглядываться назад, на прожитую жизнь и задаваться вопросом: «А что бы я сделал по-другому, будь у меня возможность изменить прошлое?» Со мной это часто бывает. И я никогда не нахожу ответа на свой вопрос, я не вижу того места, где среди этого лабиринта мною был сделан неверный поворот. Может быть связь с Эв? Но, доведись начать все сначала, я бы поступил так же. Карен? И тут тоже я не стал бы ничего менять. Каждое конкретное событие, взятое само по себе не вызывает возражений. Но вот все вместе…

Я сказал:

— Сделай так, чтобы Дж.Д. дал отступного.

Он лишь покачал головой.

— Сколько я себя помню, мы с братом никогда не ладили между собой. Мы с ним совершенно разные, несхожие ни в чем, даже во внешности. Мы думаем иначе, совершаем совершенно непохожие поступки. По молодости мне было даже неприятно думать о том, что он мой брат, и поэтому в душе я тайно надеялся, что он мне не родной, что его усыновили или взяли же в нашу семью на воспитание. Полагаю, что он думал обо мне то же самое.

Питер допил кофе и теперь сидел, откинувшись в кресле и склонив подбородок к груди.

— Эв уже пыталась убедить Дж.Д. отказаться от обвинений, — сказал он. — Но он неумолим, а она не знает, как…

— Оправдать свое поведение?

— Да.

— Очень плохо, что она с самого начала приплела сюда Ли.

— Да, — согласился он. — Но что сделано, то сделано.

Он проводил меня до двери. Я вышел на улицу, где сквозь серую пелену облаков проглядывало по-осеннему бледное солнце. Когда я направился к машине, он сказал мне вслед:

— Если ты не захочешь связываться с этим, я тебя пойму.

Я оглянулся.

— Ты же с самого начала знал, что у меня не будет иного выбора.

— Не знал, — покачал головой Питер. — Но надеялся.

Садясь за руль своего автомобиля, я напряженно раздумывал над тем, как быть дальше. У меня не было ни малейшей идеи на сей счет, ни соображений, ни догадок, короче, абсолютно ничего. Наверное можно было бы снова позвонить Алану Зеннеру и спросить, не может ли он припомнить еще что-нибудь из своего последнего разговора с Карен. Или нанести повторный визит к Джинни в «Колледже Смитта», или к Анжеле и Пузырику, на тот случай, если они смогут сообщить мне некие дополнительные подробности. В чем сам я, лично, очень сомневался.

Я сунул руку в карман за ключами, и мои пальцы наткнулись еще на что-то. Я вытащил находку из кармана: фотография молодого негра, облаченного в блестящий костюм. Роман Джоунз.

Я совсем забыл о нем. Где-то по ходу дела он выпал из моих планов, исчез, растворился в стремительном водовороте лиц и событий. Я довольно продолжительное время разглядывал фотографию, пытаясь по чертам лица получить хоть какое-то представление о складе характера этого человека. Но это оказалось невозможно; стандартная поза, дерзкий взгляд затянутого в серебрянную чешую молодого жеребца, надменно ухмыляющегося и как будто даже поглядывающего с подозрением. Снимок был неестественно-показушным, фото для толпы, и мне оно ровным счетом ни о чем не говорило.

Иногда мне бывает трудно найти или подобрать нужные слова, и поэтому я не перестаю удивляться тому, что у моего сына Джонни этой преблемы не возникает. Когда он остается один, он может играть со своими игрушками и заодно составлять разные игры со словами; он подбирает рифмы или придумывает и рассказывает сам себе какие-нибудь истории. К тому же у него очень хороший слух, и каждый раз, услышав что-либо новое и непонятное для себя, он тут же идет ко мне за разъяснениями. Однажды он спросил у меня, что такое десквамация, произнеся слово совершенно правильно и с большим старанием.

Поэтому я вовсе не был удивлен, когда в то время, покуда я занимался какими-то своими делами, он подошел ко мне и спросил:

— Пап, а что значит аборционист?

— А что?

— Один из дяденек-полицейских сказал, что дядя Арт аборционист. Это плохо?

— Иногда, — сказал я.

Он прислонился к моей ноге, положив подбородок мне на колено. У него большие карие глаза. Глаза Джудит.

— Пап, а что это такое?

— Это очень непросто, — со вздохом проговорил я, стараясь выгадать время на раздумья.

— Это врач так называется? Как окулист, да?

— Да, — согласился я. — Но только аборционист занимается другими вещами. — Я усадил сынишку к себе на колено, чувствуя как он вырос, стал довольно тяжелым. Джудит говорит, что пора завести еще одного малыша.

— Он занимается маленькими детьми, — сказал я.

— Как акушер?

— Как акушер, — подтвердил я. — Правильно.

— Он достает из мамы ребеночка?

— Да, — сказал я, — но не совсем так. Иногда малыш бывает нездоровым. Иногда он рождается так, что не может говорить…

— Малыши не умеют говорить, — поправил меня Джонни, — пока не подрастут.

— Да, это так, — снова согласился я. — Но иногда ребеночек рождается без ручек или без ножек. И тогда доктор останавливает его, чтобы он больше не рос и достает его раньше.

— Раньше, чем он вырастет?

— Да, раньше, чем он вырастет.

— А меня достали раньше?

— Нет, — сказал я и крепко прижал его к себе.

— А почему у некоторых деток нет ручек или ножек?

— Это случайность, — объяснил я. — Ошибка.

Он поднес руку к глазам и смотрел на то, как сгибаются и разгибаются пальцы.

— Хорошо, когда есть руки, — сказал он.

— Да.

— Но ведь руки есть у всех.

— Нет, не у всех.

— У всех, кого я знаю.

— Да, — сказал я, — но иногда люди рождаются без рук.

— А как же они тогда играют в мячик, без рук?

— Они не могут играть в мячик.

— Мне это не нравится, — объявил он. Он снова взглянул на свои руки и сжал пальцы.

— А почему у людей бывают руки? — спросил он после некоторого молчания.

— Потому что они есть, — подобный вопрос оказался мне не под силу.

— А почему они есть?

— Потому что внутри твоего тела есть специальный код.

— Какой код?

— Как инструкция. Он говорит твоему телу, как оно должно расти.

— Код?

— Это такой набор указаний. План.

— Ну надо же…

Это его озадачило.

— Как в твоем конструкторе. Ты смотришь на картинку и собираешь то, что видишь на ней. Вот такой план.

— Ну надо же…

Я не был уверен в том, понял он меня или нет. Он еще немного подумал над услышанным, а затем посмотрел на меня.

— А если ребеночка достать из мамы раньше, то что с ним будет?

— Он уходит.

— Куда?

— Просто уходит, — сказал я, не желая дальше развивать эту тему.

— Вот как, — сказал Джонни. Он слез с моего колена. — А правда, что дядя Арт аборционист?

— Нет, — ответил я. — Это неправда.

Ответить иначе я не мог, зная, что в противном случае мне очень скоро пришлось бы объясняться с его детсадовской воспитательницей по поводу того, что у моего ребенка есть дядя-аборционист. Но на душе у меня все равно было прескверно.

— Хорошо, — сказал он. — Я очень рад.

На этом разговор был окончен, и он отошел от меня.

Джудит сказала мне:

— Почему ты совсем ничего не ешь?

Я отодвинул от себя тарелку:

— Мне не хочется есть.

Тогда Джудит сказала, обращаясь к Джонни:

— Джонни, ты должен доесть все, чтобы на тарелке ничего не оставалось.

Сынишка держал вилку, крепко зажав ее в маленьком кулачке.

— Мне не хочется есть, — заявил он и посмотрел на меня.

— Ну конечно же ты хочешь есть, — сказал я.

— Нет, — возразил он. — Не хочу.

Дебби, которая была еще так мала, что ее было едва-едва видно из-за стола, бросила свои нож и вилку.

— Тогда мне тоже не хочется есть, — объявила она. — Это невкусно.

— А по-моему это очень вкусно, — возразил я, покорно отправляя в рот очередной кусок. Дети с подозрением воззрились на меня. Особенно Дебби: для своих трех лет она казалась наредкость уравновешенным и рассудительным ребенком.

— Ты просто хочешь, папочка, чтобы мы ели.

— Мне нравится еда, это очень вкусно.

— Это ты нарочно так говоришь.

— Нет, честно.

— А почему ты тогда не улыбаешься? — спросила Дебби.

К счастью, в этот момент Джонни все же решил съесть еще.

— Вкусно, — объявил он, поглаживая себя по животу.

— Правда? — спросила Дебби.

— Да, — подтвердил он. — Очень вкусно.

Дебби задумалась. Ей нужно обязательно во всем убедиться самой. Но набрав полную вилку и уже поднося ее ко рту, она нечаянно уронила ее содержимое себе на платье. И тогда, как и всякая нормальная женщина в подобной ситуации, она начала злиться на всех и вся, немедленно заявив, что это ужасно, что ей это не нравится и поэтому есть она больше не будет. Вот так. Тогда, обращаясь к дочке, Джудит стала называть ее «молодой леди», и это был верным признаком того, что Джудит тоже начинает злиться. Дебби выбралась из-за стола, в то время, как Джонни продолжал есть, а потом наконец поднял свою тарелку и гордо показал ее нам: чистая, все съел.

Прошло еще полчаса, прежде чем дети были уложены спать. Все это время я оставался в кухне; Джудит вошла и спросила:

— Будешь кофе?

— Да. Не отказался бы.

— Не сердись на детей, — сказала она. — Им пришлось пережить несколько утомительных дней.

— Как и всем нам.

Она налила кофе и села за стол напротив меня.

— У меня все не идут из головы те письма, — призналась она. — Те, что получила Бетти.

— А что те письма?

— Я думала о том, что за ними стоит. Ведь есть тысячи людей, они вокруг нас, они повсюду, и складывается такое впечатление, что они только и делают, что дожидаются подходящего случая. Тупые, ограниченные фанатики…

— Это называется демократия, — сказал я. — На этих людях держится страна.

— Ты смеешься надо мной.

— Ни в коем случае, — возразил я. — Я знаю, что ты имеешь в виду.

— Мне делается страшно при мысли об этом, — призналась Джудит. Она пододвинула мне сахарницу, а потом сказала: — Иногда я думаю, что мне очень хочется поскорее уехать из Бостона. И уже никогда не возвращаться сюда.

— В других местах все то же самое, — ответил я. — Нужно постараться просто свыкнуться с этим.

Я убил два часа в своем кабинете, просматривая старые журнальные вырезки и статьи. И все это время я напряженно думал. Я старался свести все воедино: сопоставить Карен Рэндалл, и Супербашку, и Алана Зеннера, и Анжелу с Пузыриком. Я попытался логически объяснить поведение Вестона, но в конце концов запутался окончательно и все начало представляться напрочь лишенным всякого смысла.

Джудит вошла ко мне и сказала:

— Уже девять часов.

Я встал и надел пиджак от костюма.

— Ты куда-то собираешься?

— Да.

— Куда.

Я усмехнулся.

— В бар, — пояснил я. — Это в центре города.

— Но зачем?

— Разрази меня гром, если я сам это знаю.

Бар «Электрик-Грейп» находился в самом конце Вашингтон-Стрит. С виду он оказался ничем не примечательным кирпичным зданием с большими окнами. Окна были затянуты бумагой, и поэтому заглянуть вовнутрь было невозможно. На бумаге было написано: «Сегодня и каждый вечер: „Зефиры“ и Танцующие Девочки.» Направляясь к входу, я слышал доносящиеся из бара звуки рок-н-ролла.

Был четверг, десять часов вечера, и время тянулось медленно. Заезжих моряков на улице почти не видно, а немного поодаль призывно маячат две проститутки. Еще одна разъезжает по кварталу в маленьком спортивном автомобильчике; проезжая мимо, она обернулась в мою сторону и захлопала густо накрашенными ресницами. Я вошел в бар.

В помещении было жарко и душно, здесь терпко пахло потом и стоял оглушительный грохот, от которого сотрясались стены и от этого даже воздух казался густым и липким. С непривычки у меня зазвенело в ушах. Я остановился у входа, давая глазам привыкнуть к темноте комнаты. Вдоль одной из стен были расставлены дешевые деревянные столики; стойка бара находилась у стены напротив. Перед сценой оставалось небольшое пространство для танцев; двое матросов лихо отплясывали здесь с двумя толстыми, непромытого вида девицами. Танцоров кроме них в баре не нашлось.

«Зефиры» на сцене старались вовсю. Их было пятеро — в руках у троих были электрогитары, еще один ударник и солист, который самозабвенно манипулировал с микрофоном, то и дело заступая за его стойку то одной ногой, то другой. Они производили много шума, но делали это с каким-то явным безразличием, как будто дожидаясь чего-то, просто убивая время за игрой.

По обеим сторонам сцены танцевали две девицы. На них были бикини с оборками. Одна из девушек была несколько полноватой, а вторая хоть и двигалась весьма неуклюже, но у нее было довольно миловидное лицо. При ярком свете сценических ламп их кожа казалась белой, как мел.

Я подошел к бару и заказал себе виски со льдом. Лед растает и «скотч» окажется разбавленным водой, как раз то, что мне было нужно.

Расплатившись с барменом, я повернулся к сцене и начал разглядывать участников группы. Роман был одним из гитаристов, жилистый молодой человек лет, должно быть, около тридцати, с густой шевелюрой черных вьющихся волос. В розовых огнях сцены было видно, что его темная кожа блестит от пота. Играя, он смотрел себе на пальцы.

— Здорово играют, — сказал я, обращаясь к бармену.

Он пожал плечами.

— Вам нравится такая музыка?

— Конечно. А вам нет?

— Дерьмо, — бармен был предельно краток. — Все дерьмо.

— А какая музыка вам нравится?

— Оперная, — ответил он, отходя от меня, чтобы обслужить другого посетителя. Я так и не понял, шутил ли он или говорил серьезно.

Я остался стоять с бокалом в руке. Наконец «Зефиры» доиграли свое произведение до конца, и два матроса, все еще топтавшихся на оставленном для танцев «пятачке» заапплодировали. Они оказались единственными благодарными слушателями на весь бар. Солист группы, все еще приходя в себя после песни и от этого нетвердо державшийся на ногах, прильнул к микрофону и выдохнул в него: «Спасибо. Спасибо всем.» — с таким видом, как будто ему устроили многотысячную овацию.

Затем он сказал.

— А сейчас мы исполним старое произведение из репертуара Чака Берри.

Этим произведением оказалась песня «Длинная зануда Салли». Действительно старая песня. Достаточно старая для того, чтобы я мог знать о том, что в свое время ее исполнял Малыш Ричард, но никак не Чак Берри. Достаточно старая, чтобы я запомнил ее еще с тех пор, когда задолго до женитьбы я приглашал своих знакомых девчонок в заведения, подобные этим, с тех времен, когда негры считались чем-то из разряда живых игрушек, даже не людьми, а просто тем, что создавало музыкальный фон. Это были те времена, когда белые парни могли запросто появиться в Гарлеме, чтобы провести вечер в баре «Аполло».

Давно минувшие времена.

Они играли старую песню хорошо, громко и быстро. А вот Джудит рок-н-ролл не нравится, и это очень прискорбно; я же, напротив, всегда был без ума от него. Но в годы моей юности он был еще не в моде. Тогда это считалось моветоном и безвкусицей. Все были без ума от Лестера Ланина, Эдди Дэвиса, и Леонарда Бернштайна, и твист тогда тоже еще не танцевали.

Времена меняются.

Наконец «Зефиры» отыграли свою программу. Подсоединив проигрыватель к своим колонкам, они включили запись, а сами поспрыгивали со сцены и направились к бару. Когда Роман расположился за стойкой, я подошел к нему и тронул за руку.

— Купить тебе выпить?

Он удивленно посмотрел на меня.

— С чего это?

— Я фанат Малыша Ричарда.

Он смерил меня взглядом.

— Будет трепаться-то…

— Нет, я серьезно.

— Тогда водку, — сказал он, усаживаясь за стойку рядом со мной.

Я заказал водку. Заказ был выполнен, и он одним залпом опрокинул в себя целый бокал.

— Давай еще по одной, — предложил он мне, — а потом поговорим о Малыше Ричарде, идет?

— О-кей, — согласился я.

Он взял еще один бокал с водкой и направился с ним за столик у противоположной стены. Я последовал за ним. Его серебрянный костюм поблескивал в полутьме зала. Мы расположились за свободным столом, он взглянул на бокал и сказал:

— А теперь можно и на серебрянную блямбу можно взглянуть.

— Что? — не понял я.

Он понимающе взглянул на меня.

— Где твоя бляха, детка? Значок такой, маленькая такая брошечка. Пока ты мне его не покажешь, я ничего говорить не буду.

Вид у меня, наверное, был довольно озадаченный.

— Господи Иисусе, — страдальчески проговорил он, — неужели я доживу до того дня, когда среди легавых станут попадаться хоть более или менее соображающие?

— Я не из полиции, — сказал я.

— А то как же, — он поднялся и взял со стола свой бокал.

— Подожди, — остановил его я. — Я сейчас покажу тебе кое-что.

Я достал бумажник и извлек из него свою карточку врача. Было темно, и поэтому ему пришлось наклониться, чтобы получше рассмотреть ее.

— Меня не проведешь, — недоверчиво объявил он мне. Но тем не менее он снова вел за стол.

— Это правда. Я врач.

— Ну ладно, — согласился он. — Ты врач. Хотя я и чую в тебе легавого, но ты как будто врач. Но только уговор: видишь вон тех ребят? — с этими словами он кивнул в сторону своих приятелей из группы. — В случае чего, все они подтвердят, что ты показал мне карточку врача, а не бляху. Это называется обман, детка. В суде такой трюк не пройдет. Ясно?

— Я просто хотел поговорить.

— Меня не проведешь, — сказал он, потягивая водку. Он усмехнулся. — Земля слухом полнится.

— В самом деле?

— Ага, — сказал он, снова взглянув мне в лицо. — Кто тебе сказал об этом?

— Так получилось.

— Как получилось?

Я пожал плечами.

— Просто… получилось.

— Куда это пойдет?

— Мне.

Он рассмеялся.

— Тебе? Ладно, мужик, давай по-серьезному. Тебе это не пригодится.

— Ну что ж, — вздохнул я. Я встал из-за стола и собрался было уходить. — Наверное я действительно обратился не по адресу.

— Постой, детка. Куда же ты?

Я остановился. Он по-прежнему оставался сидеть за столом, глядя на водку, обхватив руками бокал.

— Присядь. — Еще какое-то время он продолжал молча разглядывать бокал, и наконец сказал: — Товар первоклассный. Чистый, ничем не разбавленный. Высшее качество и поэтому цена тоже высокая, понял?

— О-кей, — сказал я.

Он нервно почесал запястья.

— Сколько?

— Десять. Пятнадцать. Сколько есть.

— У меня есть столько, сколько тебе надо.

— Тогда пятнадцать, — сказал я. — Но сначала посмотреть.

— Да-да, конечно. Увидишь сначала, можешь не беспокоиться.

Он продолжал почесывать руки, скрытые под серебристой тканью, а затем улыбнулся:

— Но прежде один вопрос.

— Что?

— Кто тебе сказал?

Я несколько смутился.

— Анжела Хардинг, — сказал я.

Его это, по всей видимости, сильно озадачило. Я начал подумывать о том, что, очевидно, сболтнул лишнего. Он заерзал на стуле, как будто все еще решая, что со мной делать, а потом спросил:

— Она твоя знакомая?

— В какой-то степени.

— Когда ты виделся с ней в последний наз?

— Вчера, — признался я.

Он медленно кивнул.

— Выход, — снова тихо заговорил он, — вон так. Я даю тебе ровно тридцать секунд на то, чтобы убраться отсюда, предже, чем я отверну тебе башку. Слышал меня, скотина легавая? Тридцать секунд.

Тогда я сказал.

— Ну ладно, это была не сама Анжела. Мне сказала ее подружка.

— Кто именно?

— Карен Рэндалл.

— Не знаю такую.

— А мне кажется, что вы очень близко знакомы.

Он отрицательно замотал головой.

— Не может такого быть.

— По крайней мере мне так было сказано.

— Тебя неверно информировали, детка. А ты и поверил.

Я вытащил из кармана его фотографию.

— Вот это из ее комнаты в колледже.

Но не успел я опомниться, как он стремительно выхватил снимок у меня из рук и изодрал его в клочки.

— Какое фото? — как не в чем ни бывало спросил он. — Не знаю я, о каком таком фото идет речь. А телку твою я в глаза никогда не видел.

Я откинулся на спинку стула.

Он зло глядел на меня.

— Проваливай отсюда.

— Я пришел сюда за тем, чтобы кое-что купить, — сказал я. — И без товара я никуда не уйду.

— Или ты сейчас же выметешься отсюда, или пеняй на себя.

Он снова почесал руки. Глядя на него, я понял, что больше мне все равно ничего узнать не удастся. Он не был настроен на разговор со мной, а заставить его говорить я не мог.

— Ну что же, ладно, — сказал я, вставая из-за стола и оставляя на нем свои очки. — Кстати, ты не подскажешь мне, где можно разжиться тиопенталом?

На мгновение глаза его округлились. Затем он переспросил:

— Чем-чем?

— Тиопенталом.

— Не знаю. Никогда не слышал. Я теперь проваливай отсюда, прежде, чем кто-нибудь из вон тех ребятишек у бара не настучал тебе по мозгам.

Я вышел на улицу. Было холодно; снова зарядил бесконечный, мелкий дождик. Я глядел на Вашингтон-Стрит и яркие огни других рок-н-ролльных заведений, стриптиз-шоу и ночных дискотек: я подождал с полминуты, а затем вернулся обратно.

Мои очки все еще лежали на столе, где я их и оставил. Я забрал их и снова направился к выходу, не приминув по пути окинуть взглядом помещение бара.

Роман звонил куда-то из телефона-автомата, находящегося в углу.

Это все, что мне надо было узнать.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

За углом, в одном из домов в самом конце квартала располагалась маленькая закусочная, обыкновенная замызганная забегаловка с самообслуживанием и высокими столами, за которыми едят стоя. Гамбургеры по двадцать центов за штуку. У забегаловки была большая застекленная витрина. Войдя в помещение, я увидел двоих девочек-подростков, жующих и хихикающих одновременно, парочку угрюмых бродяг в потрепанных непомерно длинных, едва ли не до пят, пальто. У одной из стен собрались трое матросов, они весело смеялись и хлопали друг дружку по спине, очевидно, оживляя в памяти подробности недавнего приключения или же планируя очередное. Телефон был у дальней стены.

Я позвонил в «Мем» и попросил разыскать доктора Хаммонда. Мне было сказано, что этой ночью у него было дежурство в отделении неотложной помощи; и мой звонок был тут же переадресован туда.

— Нортон, это Джон Берри.

— Что случилось?

— Мне нужна кое-какая информация из вашего архива.

— Тебе повезло, — сказал Хаммонд. — Ночь в целом спокойная. Всего-то одна или две рваные раны да парочка подравшихся пьяниц. Все. Так что тебе надо?

— Запиши, — сказал я. — Роман Джоунз, негр, примерно двадцати четырех или -пяти лет. Мне нужно узнать, не поступал ли он когда-либо в вашу больницу и не наблюдался ли в какой-нибудь из клинник. Мне нужны даты.

— Понятно, — сказал Хаммонд. — Роман Джоунз. Поступление в больницу и клинические обращения. Пойду гляну.

— Спасибо тебе, — поблагодарил я.

— Ты еще перезвонишь?

— Нет, я попозже сам заеду к тебе в отделение.

Тогда я еще не ведал о том, что в свете грядущих событий, это обещание можно было по праву считать самым выдающимся преуменьшением года.

Закончив разговор и положив трубку, я вдруг почувствовал, что хочу есть. И тогда я взял себе хот-дог и кофе. Я никогда не беру гамбургеры в подобного рода сомнительных заведениях. С одной стороны, потому что в них вместо нормального мяса могут положить дешевую конину, или крольчатину, или потроха или еще что угодно, главное, чтоб это можно было пропустить через мясорубку. А с другой стороны, еще и потому что, в подобной продукции обычно содержится столько болезнетворных микробов, что их, наверное, с лихвой хватило бы на то, чтобы перезаразить целую армию. Взять для примера хотя бы трихинеллез — по нему Бостон в шесть раз опережает среднестатистический показатель по стране. Так что излишняя осторожность не помешает.

У меня есть друг, и по специальности он бактериолог. Весь его рабочий день проходит в больничной лаборатории, где он и его колеги занимаются тем, что культивируют микроорганизмы, вызвавшие заболевания у пациентов. Так вот, этот парень доработался до того, что его невозможно никуда затащить на обед, даже в такие приличные места как «У Джозефа» или «Локе-Обер». Он никогда не станет есть бифштекс с кровью. Он боится. Однако, однажды я все же попал на обед в его компании, и это на самом деле ужасно — пока мы ели горячее, он прямо-таки извелся, на него было жалко смотреть. А по выражению его лица не составляло труда догадаться, что именно в этот самый момент он представляет себе чашки Петри с кровянным агаром, и прожилками проросших крошечных колоний. И в каждом куске отправляемом в рот ему мерещятся эти самые колонии. Стафилококки. Стрептококки. Грамотрицательные бацилы. Жизнь его безнадежно исковеркана.

И все же хот-доги в этом отношении не столь опасны — не намного, конечно, но все-таки — и поэтому я взял себе один хот-дог и кофе, отошел в сторону и встал у высокого прилавка, выбрав место у окна. Я ел и глядел на уличный людской поток.

Я вспомнил о Романе. Мне было не по себе от того, что он наговорил мне в баре. Но он торгует зельем, это однозначно; и очевидно, это нечто сильнодействующее. И это не марихуана — ее можно запросто купить на каждом углу, для него это было бы слишком просто. Промышленный выпуск ЛСД тоже прекращен, но вот лизергиновая кислота, служащая исходным веществом для получения требуемого наркотика, тоннами производится в Италии, и любой школьник, мало-мальски смыслящий в химии и запасшийся некоторыми реактивами и несколькими колбами из школьной лаборатории, запросто может самостоятельно довести этот процесс до конца. А получить псилоцибин и ДМТ даже еще проще.

Наверное Роман имеет дело с опиумом, морфином или героином. Это уже значительно усложняло дело — в частности, если вспомнить его реакцию на упоминание об Анжеле Хардинг или Карен Рэндалл. Я еще не мог предположить, какая здесь может быть взаимосвязь, и все же меня не покидало ощущение, что очень скоро я обо всем узнаю.

Я доел хот-дог и теперь просто пил кофе. В очередной раз бросив взгляд в окно, я увидел, как мимо по улице торопливо прошел Роман. Он не заметил меня. Он глядел куда-то вперед, был чем-то встревожен, и, судя по всему, настроен весьма решительно.

Я залпом допил кофе и поспешил за ним.

[Примечание редактора: описание трех этапного процесса синтеза диэтиламина лизергиновой кислоты (ЛСД) из обычного сырья было исключено из данной рукописи.]

ГЛАВА ПЯТАЯ

Он шел впереди, обгоняя меня на полквартала, и я держался на почтительном расстоянии позади него. Он спешил сквозь толпу, расталкивая прохожих. Он выходил на Стюарт-Стрит, и но я не выпускал его из виду. Затем он повернул налево и направился к автостраде. Я последовал за ним. Это было пустынное место; я остановился и закурил сигарету. Я старался поплотнее запахнуть на себе плащ и жалел о том, что не удосужился надеть шляпу. Если он сейчас оглянется назад, то наверняка узнает меня.

Роман прошел еще один квартал, затем снова повернул налево. Он как будто возвращался наза. Я не понял этого маневра, но решил быть поосторожнее. Он шел торопливо, едва не срываясь на бег, это были движения испуганного человека.

Теперь мы были на Харви-Стрит. Здесь находилась несколько китайских ресторанчиков. Я остановился у одного уз них, делая вид, что читаю меню. Роман не оглядывался назад. Он прошел еще один квартал, а затем повернул направо.

Я поспешил следом.

К югу от Коммонз городской облик разительно меняется. Так, на Тремонт-Стрит расположены дорогие магазины и первоклассные театры. Вашингтон-Стрит находится всего в квартале отсюда, и характер тамошних увеселительных заведений рассчитан на менее взыскательную публику: бары, проститутки и кинотеатры, в которых крутят порнофильмы. Еще далее кварталом дела обстоят еще круче. Потом идет квартал с китайскими ресторанчиками, где я сейчас и оказался. Еще дальше квартал оптовых магазинчиков. В основном ткани.

Теперь мы шли по этим улицам.

Магазины были погружены во тьму. В витринах были выставлены рулоны тканей. Были здесь и большие железные ворота из рифленого железа, куда подъезжали для погрузки и разгрузки грузовики. Несколько маленьких галантерейных лавчонок. Магазинчик театральной бутофории, в витрине которого были выставлены костюмы — чулки для танцовщицы кордебалета, старая военная униформа, несколько париков. В полуподвальном этаже располагался зал для игры в пул, откуда слышался тихий стук шаров.

На улицах царили темнота и сырость. Навстречу почти не попадалось прохожих. Роман быстро прошел еще один квартал, и затем остановился.

Я успел нырнуть в какой-то дверной проем. Какое-то время он стоял, оглядываясь по сторонам, а потом отправился дальше. Я снова последовал за ним.

Он петлял по улицам, несколько раз возвращаясь обратно и часто останавливался, чтобы оглянуться назад. Один раз мимо проехала машина, шины шелестели на мокром тротуаре. Роман бросился в тень, и вышел оттуда только когда машина скрылась из виду.

Он нервничал, это хорошо.

Я шел за ним еще по крайней мере с четверть часа. Я никак не мог решить, то ли он на самом деле настолько осторожен или же просто убивает время. Он останавливался несколько раз, и глядел на то, что теперь было у него в руке — может быть часы, может быть еще что-нибудь. Я не мог разглядеть.

Наконец он направился на север, придерживаясь дальних улочек, обходя стороной Коммонз и Легислатуру Штата. И только теперь я понял, что он направляется на Бикон-Хилл.

Прошло еще десять минут, и я должно быть, утратил бдительность, потому что случилось так, что я потерял его из виду. Он бросился за угол, а когда, буквально несколько мгновений спустя, я подоспел на то же место, то его нигде не было видно: улица была совершенно пустынна. Я остановился, прислушиваясь к звуку шагов, но все было тихо. Это меня обеспокоило, и я поспешил вперед.

Все произошло очень быстро.

Что-то холодное, влажное и очень тяжелое ударило меня по голове и я почувствовал острую боль, холодившую лоб, а потом сильный удар в живот. Я упал на тротуар, и мир закружился у меня перед глазами. Я слышал крик и шаги, а потом была пустота.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Это было очень странное зрелище, я чувствовал себя как будто во сне, где все перемешалось. Дома казались черными и огромными, они возвышались и нависали надо мной, угрожая вот-вот обрушиться. И им не было видно конца и края. Мне было мокро и холодно, мое лицо было мокрым от непрекращающегося дождя. Я немного приподнялся на тротуаре и увидел, что асфальт был красным.

Я приподнялся на локте. Кровь капала на плащ. Я тупо смотрел на красный асфальт. Черт возьми, сколько кровищи. Моя кровь?

В животе у меня забурлило и меня вырвало. Ужасно кружилась голова, и все перед глазами стало на мгновение зеленым.

Наконец, сделав над собой усилие, мне удалось подняться на колени.

Где-то вдалеке я слышал вой сирен. Довольно далеко, но этот звук как будто становился ближе. Я нетвердо стоял на ногах и прислонился к автомобилю, что был припаркован у обочины. Я не знал, где я; на улице было темно и тихо. Я глядел на залитый кровью тротуар, и раздумывал над тем, что же мне теперь делать.

Звук сирен становился ближе.

Спотыкаясь, я забежал за угол и здесь остановился, чтобы перевести дух. Сирены были совсем близко; их голубой свет осветил улицу, на которой я только что стоял.

Я снова побежал. Я не знал, как далеко удалось мне уйти от того места. Я не знал, где я теперь находился.

Я продолжал бежать, пока не увидел такси. Машина с работающим вхолостую мотором была припаркована у стоянки.

Я сказал таксисту:

— Довезите меня до ближайшей больницы.

Он посмотрел на мое лицо.

— Еще чего не хватало, — сказал он.

Я хотел было сесть в машину.

— Отвали, приятель. — Он захлопнул дверцу и уехал прочь, оставляя меня стоять посреди улицы.

В далеке я снова услышал звуки сирен.

Меня захлестнула новая волна слабости. Я опустился на тротуар и ждал, пока приступ пройдет. Меня снова стошнило. С лица по-прежнему капала кровь. Маленькие красные капельки падали на землю, смешиваясь с тем, что было только что исторгнуто из себя моим желудком.

Дождь не утихал. Я дрожал от холода, но как раз именно это и удерживал меня от того, чтобы потерять сознание. Я поднялся на ноги и попробовал вспомнить, как все было; я находился где-то южнее Вашингтон-Стрит; на последнем указателе, была надпись Керли-Плейс. Мне это название ни о чем не говорило. И тогда я пошел вперед наугад, нетвердо ступая, часто останавливаясь.

Я надеялся, что иду в верном направлении. Я знал, что теряю кровь, но не имел понятия, насколько серьезной может оказаться моя рана. Через каждые несколь шагов мне приходилось останавливаться, чтобы прислониться к каой-либо из машин и перевисти дыхание.

Мне стало еще хуже.

Я споткнулся и упал, сбивая о тротуар колени и чувствуя адскую боль. Через некоторое время сознание мое все же несколько прояснилось, и я смог снова подняться с земли. Насквозь промокшие ботинки скрипели при ходьбе. Вся моя одежда была насквозь мокрой от дождя и моего собственного пота.

Я постарался сосредоточиться на скрипе своих туфель и заставил себя идти дальше. Медленно, шаг за шагом. В трех кварталах впереди себя я увидел заженные фонари. Я знал, что мне это по силу.

Шаг за шагом.

Я прислонился на минутку к синему автомобилю у обочины, только на минутку, чтобы можно было перевести дух.

— Вот так. Вот так, осторожнее.

Кто-то поднимал меня. Я сидел в машине и меня вытаскивали из нее. Кто-то забросил мою руку к себе на плечо, и я шел. Впереди яркие огни. Вывеска: «Отделение неотложной помощи». Горит голубая лампа. Медсестра остановилась в дверях.

— Давай, иди медленно. Все будет в порядке.

Мне казалось, что моя голова с трудом удерживается на шее. Я попытался, что-то сказать, но во рту у меня все переслохло. Мне было очень холодно и очень хотелось пить. Я взглянул на человека, помогавшего мне идти. Пожилой человек, лысый и с седой бородой. Я старался идти ровнее и тверже держаться на ногах, чтобы как можно меньше обременять его, но ноги были словно ватными и еще меня бил озноб.

— Хорошо, парень. Иди. Молодец.

У него был грубоватый голос. Медсестра вышла нам навстречу, выступая из моря ослепительного света, увидела меня и тут же поспешила обратно. Из двери появились двое врачей-практикантов, которые тут же подхватили меня под руки. Они были сильными и высокими, я почувствовал, что меня приподнимает над землей так, что теперь лишь мыски моих туфель едва чиркали по лужам. Моя голова была наклонена вперед, и я чувствовал, как дождевые капли затекают за шиворот. Лысый человек забежал вперед и распахнул двери.

Мы оказались в помещении, и там было тепло. Меня уложили на застеленный простыней стол и начали раздевать, но вся одежда насквозь вымокла и пропиталась кровью; вещи липли к моему телу и в конце концов их стали резать ножницами. Это было очень нелегко, и наверное растянуло на многие часы. Я лежал с закрытыми глазами: потому что лампы под потолком горели очень ярко, они слепили глаза и на них было больно смотреть.

— Взять кровь на гематокрит и сделать перекрестную пробу, — сказал один из врачей. — И подготовьте комплект номер четыре и шовный материал во втором кабинете.

Они что-то делали с моей головой; я почти не ощущал того, как чьи-то руки прижимают марлевые салфетки к моей коже. Лоб казался холодным и онемевшим. К этому времени им удалось меня раздеть. Меня растерли жестким полотенцем и укутали в одеяло, а потом переложили на другой стол, который тоже был застелен простыней, который тут же покатился по коридору. Я открыл глаза и увидел, что тот пожилой человек с бородой с беспокойством смотрит на меня.

— Где вы его нашли? — спросил один из врачей.

— На машине. Он лежал на машине. Сначала я подумал, что он просто напился до бесчуствия. Это было на дороге, понимаете, и я испугался, что он может угодить кому-нибудь под колеса, поэтому я остановился, чтобы убрать его оттуда. Подойдя поближе, я увидел, что он хорошо одет и весь в крови. Я не знаю, что с ним случилось, но на вид он был совсем плох, и поэтому я привез его сюда.

— А вы не знаете, что это может быть? — спросил практикант.

— По-моему, его избили.

— У него нет бумажника, — сказал практикант. — Сколько он вам должен за проезд?

— Ничего, пустяки, — сказал лысый.

— Я уверен, что он пожелает заплатить вам.

— Пустяки, — повторил таксист. — Ну ладно, мне пора.

— Все же оставьте свои координаты у секретаря, — сказал практикант.

Но пожилой таксист уже скрылся за дверью.

Меня привезли в комнату, стены которой были выложены голубым кафелем. У меня над головой был включен хирургический светильник. На меня смотрели чьи-то лица, наполовину скрытые под марлевыми повзяками. На руки врачей натянуты резиновые перчатки.

— Сначала остановим кровотечение, — сказал все тот же врач. — А потом сделаем рентген. — Он взглянул на меня. — Вы очнулись, сэр?

Я кивнул и хотел что-то сказать.

— Нер разговаривайте. У вас может быть сломана челюсть. Сейчас я закрою рану у вас на лбу, а там посмотрим.

Медсестра умыла меня. Сначала теплым мылом. Губки быстро пропитывались кровью и их приходилось менять.

— Теперь спирт, — сказала она. — Может немного щипать.

Молодые врачи-практиканты осматривали рану и разговаривали между собой.

— Наверное лучше отметить это как шестисантиметровый наружный порез на правом виске.

Я почти не чувствовал жжения спирта. Он холодил кожу и немного пощипывал, вот и все.

В руках практикант держал кривую хирургическую иглу, вставленную в иглодержатель. Медсестра отступила назад, и он склонился над моей головой. Я ожидал почувствовать боль, но чувствовал лишь легкое покалывание. Накладывая швы, он сказал:

— Черт, какой глубокий порез. Совсем как хирургический.

— Нож?

— Может быть, но я сомневаюсь в этом.

Медсестра наложила мне на руку жгут и брала кровь из вены.

— Введите ему еще противостолбнячную сыворотку, — сказал практикант, продолжая накладывать швы. — И пеницилин. — Тут он обратился ко мне. — Моргните один раз, если «да», и два раза, если «нет». У вас есть аллергия на пенициллин?

Я моргнул два раза.

— Вы уверены?

Я моргнул один раз.

— Хорошо, — сказал практикант. Он все еще зашивал рану. Медсестра сделала мне два укола. Второй практикант осматривал мое тело и не говорил ничего.

Должно быть я снова потерял сознание. Вновь открыв глаза, я увидел, что над головой у меня установлен огромный рентгеновский аппарат. Кто-то раздраженно повторял: «Осторожно. Да осторожнее же.»

Я снова впал в забытье.

Очнулся я уже в совсем другой комнате. Стены в ней были выкрашены светло-зеленой краской. Занимавшиеся мной практиканты подносили еще сырые рентгеновские снимки к свету и обсуждали их между собой. Затем один из них ушел, а второй подошел ко мне.

— С вами как будто все в порядке, — сказал он. — Возможно у вас выбито несколько зубов, но трещин и перелосов как будто нет.

Туман в голове рассеивался; я приходил в себя и уже был в состоянии спросить:

— Рентгенолог смотрел снимки?

Этот вопрос застал их врасплох. Они прихили, и в этот момент, должно быть, думали о том же, что и я: о том, что разбирать снимки черепа очень нелегко, и для этого необходимо соответствующий опыт. Они так же не ожидали, что я могу задать подобный вопрос.

— Нет, рентгенолога сейчас нет на месте.

— А где же он тогда?

— Вышел за кофе.

— Тогда пусть он войдет обратно, — сказал я. У меня во рту все пересохло; челюсть болела. Я дотронулся рукой до щеки и обнаружил большой и очень болезненный желвак. Не удивительно, что они беспокоились о том, что могут быть трещины.

— Какой у меня крит? — снова спросил я.

— Что вы сказали, сэр?

Им было трудно понимать меня, потому что язык у меня заплетался и речь от этого казалась неразборчивой.

— Я сказал, какой у меня гематокрит?

Они снова переглянулись между собой, а затем один ответил:

— Сорок, сэр.

— Принесите мне воды.

Один из них отправился за водой. А другой изумленно глядел на меня, как будто только что признал во мне человеческое существо.

— А вы врач, сэр?

— Нет, — огрызнулся я. — Я хорошо осведомленный пигмей.

Смутившись, он вытащил из кармана блокнот м спросил:

— Вы поступали когда-либо на лечение в эту больницу?

— Нет, — сказал я. — И сейчас не собираюсь этого делать.

— Сэр, но вы поступили сюда с резанной раной…

— Это мое дело. Дайте мне зеркало.

— Зеркало?

Я вздохнул.

— Хочу посмотреть, чего вы там нашили.

— Сэр, если вы врач…

— Дайте мне зеркало.

Зеркало и стакан воды были доставлены мне с впечатляющей поспешностью. Сначала я быстро выпил воду; это было замечательно.

— Вам лучше не торопиться, сэр.

— Гематокрит сорок, и это совсем не плохо, — сказал я. — Вы тоже, кстати, об этом знаете.

Держа зеркало в руке, я рассматривал порез у себя на лбу. Я злился на практикантов, и это раздражение помогало мне забыть о боли. Я разглядывал изогнутый порез, который начинался повыше брови и спускался к уху.

Они наложили около двадцати швов.

— Как давно меня привезли? — спросил я.

— Около часа назад, сэр.

— Перестаньте называть меня сэром, — сказал я, — и сделайте еще один анализ крови. Я хочу убедиться, что нет внутреннего кровотечения.

— Сэр, но у вас пульс только семьдесят пять, и цвет вашей кожи…

— Делайте, что вам говорят, — сказал я.

Они снова взяли у меня кровь. Практикант набрал в шприц не меньше пяти кубиков.

— Боже, — сказал я. — Ведь это только на гематокрит.

Он виновато взглянул на меня и поспешно удалился. Небрежно работают. Для анализа требуется совсем немного крови, какая-то часть миллилитра, фактически может быть достаточно даже капли крови из пальца.

Я сказал, обращаясь оставшемуся практиканту.

— Мое имя Джон Берри. Я патологоанатом из «Линкольна».

— Да, сэр.

— Ничего записывать не надо.

— Да, сэр, — он отложил блокнот.

— Я к вам не поступал, и никаких документальных записей на сей счет быть не должно.

— Сэр, но если на вас напали и ограбили…

— На меня никто не нападал, — возразил я. — Я споткнулся и упал. И все. Нелепая случайность.

— Сэр, но характер травм, полученных вами, указывает на то…

— Мне нет дела до того, что я не соответствую ни одному из тех, случаев, что описаны в вашем учебнике. Я говорю вам, как было дело, и этого достаточно.

— Сэр…

— И без разговоров.

Я посмотрел на практиканта. На нем были белые брюки и халат, слегка забрызганный кровью; я догадался, что это, наверное, была моя кровь.

— У вас на халате нет карточки с именем.

— Нет.

— Тогда вам лучше приколоть ее. Потому что нам, пациентам, хочется знать, с кем мы говорим.

Он испустил глубокий вздох и затем сказал:

— Сэр, я еще учусь на четвертом курсе.

— Бог ты мой.

— Сэр.

— Послушай, сынок. Будет лучше, если ты уяснишь себе кое-что с самого начала. — Я был рад предоставившейся возможности лишний раз позлиться, потому что это придавало мне силы. — Я допускаю, что месячная практика в «неотложке» доставляет тебе особое удовольствие, но, согласись, что мне здесь радоваться нечему. Позови доктора Хаммонда.

— Кого, сэр?

— Доктора Хаммонда. Дежурного врача.

— Да, сэр.

Он направился к двери, и тут мне стало жалко его, я решил, что обошелся с ним слишком круто. В конце концов он был еще всего лишь студентом, и показался мне довольно славным парнем.

— Кстати, — окликнул я, — это вы накладывали швы?

Наступила длинная, неловкая пауза, и наконец он виновато сказал:

— Да, я.

— У вас хорошо получилось, — похвалил я его.

Он расплылся в улыбке:

— Спасибо, сэр.

— Не называйте меня сэром. Вы осмотрели рану, прежде чем зашить?

— Да, с… Да.

— И каковы ваши впечатления?

— Порез был наредкость чистым. Как будто резанули бритвой.

— Или скальпелем? — улыбнулся я.

— Я вас не понимаю.

— Мне почему-то кажется, что у вас сегодня будет веселая ночка, — сказал я. — Позовите сюда Хаммонда.

Оставшись в одиночестве, я уже не мог думать ни о чем, кроме боли. Хуже всего дело обстояло в животом; он болел так, как будто бы я проглотил шар для игры в кегли. Я перевернулся на бок, и почувствовал, что как будто стало лучше. Некоторое время спустя, вошел Хаммонд, за которым на некотором расстоянии следовал уже знакомый мне студент-четверокурсник.

Хаммонд сказал:

— Привет, Джон.

— Привет, Нортон. Как успехи?

— Я не видел, когда тебя привезли, — сказал Нортон, — иначе бы я сам…

— Не бери в голову. Твои ребята замечательно и сами со всем справились.

— Что с тобой случилось?

— Просто несчастный случай.

— Тебе повезло, — объявил Нортон, разглядывая мою рану. — Задет висок. Кровь, небось, била фонтаном. Но гематокрит этого не показывает.

— У меня большая селезенка, — сказал я.

— Может быть. А как ты себя чувствуешь?

— Как кусок дерьма.

— Голова болит?

— Немного. Но сейчас уже лучше.

— Может быть есть ощущение сонливости? Или тошнота?

— Перестань, Нортон…

— А теперь приляг, — сказал Нортон. Он вынул световод и проверил реакцию зрачков, затем посмотрел через офтальмоскоп на глазное дно. После этого он проверил рефлексы. Ноги и руки.

— Вот видишь, — сказал я. — Ничего.

— И все же у тебя может быть гематома.

— Не-а.

— Мы хотим, чтобы ты остался здесь на сутки под наблюдением, — продолжал Хаммонд.

— Еще чего, — я сел на кровати, морщась от боли. Живот продолжал болеть. — Помоги мне встать.

— Боюсь, что твоя одежда…

— Была в клочья изрезана. Я знаю. Принеси мне белый халат с брюками, ладно?

— Халат? Но зачем?

— Я хочу присутствовать при том, когда привезут остальных, — сказал я.

— Каких еще «остальных»?

— Сам увидишь, — ответил я.

Студент спросил у меня, какой размер одежды я ношу, и сказал ему. Он направился было к двери, но Хаммонд остановил его, ухватив за руку.

— Обожди немного. — Он снова обернулся ко мне. — Ты получишь одежду только на одном условии.

— Нортон, ради бога, отстань от меня. У меня нет никакой гематомы. Потому что субдуральная гематома может проявиться только недели или даже месяцы спустя. Сам знаешь.

— А если она все же окажется эпидуральной? — продолжал упорствовать Хаммонд.

— На снимках черепа нет трещин, — сказал я. Эпидуральной гематомой называется как внутричерепное кровоизлияние, при котором повреждение артерии вызвано переломом костей черепа. Кровь собирается в черепе, оказывает давление на мозг, и это может стать причиной смерти.

— Ты же сам сказал, что рентгенолог еще не смотрел снимки.

— Нортон, имей совесть. Я же не восьмидесятилетняя леди, и поэтому уговаривать меня не надо.

— Ты получишь халат, — спокойно сказал он, — если останешься здесь на ночь.

— Но только без регистрации.

— Ладно, без регистрации. Просто побудешь, здесь, в отделении.

Я нахмурился.

— Хорошо, — согласился я наконец. — Здесь я побуду.

Студент отправился за одеждой для меня. Когда мы остались наедине, Хаммонд покачал головой и спросил.

— Кто это тебя так отделал?

— Скоро узнаешь.

— Этот студент и другой практикант теперь боятся тебя как огня.

— Я не нарочно. Но они в некотором роде были небрежны. Так что сами виноваты.

— Сегодня ночью из рентгенологов здесь дежурит Харрисон. Та еще скотина.

— Ты думаешь, что мне это должно быть интересно?

— Сам знаешь, как иногда бывает, — сказал он.

— Да, — согласился я. — Знаю.

Наконец мне были принесены белый халат и брюки, которые я тут же натянул на себя. Это было очень необычное ощущение; ведь прошло уже несколько лет с тех пор, как я впослеедний раз облачался в подобный наряд и очень гордился этим. И теперь материал казался мне слишком жестким на ощупь, и вообще чувствовал я себя не слишком удобно.

Ботинки мои тоже нашлись — промокшие насквозь и залитые кровью; я кое как вытер их и надел. Я чувствовал себя ослабшим и усталым, но мне во что бы то ни стало нужно было продержаться еще немного. Этой ночью все должно будет прийти к своей логической развязке. В этом я был уверен.

Потом я выпил немного кофе и съел сэндвич. Вкуса еды я не почувствовал, у меня было такое ощущение, что мне дали пожевать газетной бумаги, но все же есть было надо. Хаммонд все это время оставался со мной.

— Кстати, — сказал он, — я проверил Романа Джоунза, как ты и просил.

— И что?

— Он был здесь только раз. В урологической клинике. Поступил с признаками почечных колик, и там ему был сделан анализ мочи.

— А дальше?

— Гематурия. Красные кровяные клетки содержат ядра.

— Понятно.

Это классический случай. Зачастую пациенты объявляются в клиннике, жалуясь на сильные боли в нижней части живота и сниженный диурез. Наиболее вероятный диагноз — камни в почках, одно из пяти самых болезненных состояний; после постановки подобного диагноза больному практически тут же вводится морфин. Но для того чтобы убедиться наверняка врач назначает сделать анализ мочи, которая затем исследуется на содержание в ней крови. Почечные камни обычно раздражают мочевые пути и вызывают незначительные кровотечения.

Наркоманы, зная о сравнительной простоте подобного способа получения морфина, зачастую пытаются симулировать почечные колики. И у некоторых из них это получается очень правдоподобно; они знают симптомы и в точности их воспроизводят. Когда же их просят сдать мочу на анализ, то они просто отправляются в туалет, собирают мочу, а затем, уколов палец, капают в нее небольшую каплю крови.

Но некоторым из них все же не хочется колоть собственные пальцы. И поэтому вместо того, чтобы использовать на это собственную кровь, они пускают в дело заранее принесенную с собой кровь какого-нибудь животного, например, цыпленка. Но все дело в том, что в кровяных клетках цыплят содержатся ядра, в то время, как у человека они отсутствуют. Поэтому обнаружение подобных клеток в моче пациента, поступившего в больницу с почечными коликами, является однозначным указателем того, что это наркоман.

— А следов от иглы на нем не нашли?

— Нет. Он ушел из клиники, и больше никогда там не появлялся.

— Это уже интересно. Значит, возможно, что он колется.

— Да. Скорее всего.

После еды я почувствовал себя несколько лучше. Я поднялся на ноги, чувствуя боль и усталость. Я позвонил домой, Джудит, и сказал, что нахожусь в амбулатории «Мем», что со мной все в порядке, и волноваться незачем. Про удар по голове и порез на лбу я умолчал. Я не сомневался, что когда я в своем теперешнем виде заявлюсь домой, она закатит мне истерику, но все-таки нет нужды волновать ее заранее.

Я шел по коридору рядом с Хамондом, стараясь по возможности не морщиться от боли. Он то и дело интересовался у меня, как я себя чувствую, на что я неизменно отвечал, что чувствую я себя хорошо. Что на самом деле было далеко не так. После еды меня начало тошнить, и стоило мне лишь встать на ноги, и голова начала болеть еще сильнее. Но хуже всего то, что я чувствовал непомерную усталость. Я очень, очень устал.

Мы подошли ко входу в отделение неотложной помощи. Здесь было устроено нечто вроде стоянки, куда подъезжали машины скорой помощи. В здание больницы вели автоматически раскрывающиеся двери. Мы вышли из здания, и стояли, вдыхая холодный ночной воздух. Ночь стояла дождливая и туманная, и, казалось, ее холодный воздух оказывал на меня благотворное воздействие.

Хаммонд сказал мне.

— Ты очень бледный.

— Со мной все в порядке.

— Мы еще даже не успели убедиться в том, что у тебя нет внутреннего кровотечения.

— Со мной все в порядке, — повторил я.

— Если вдруг почувствуешь себя еще хуже, — настаивал Хаммонд, — скажи мне. Геройствовать здесь никчему.

— А я и не геройствую, — ответил на это я.

Мы стояли и ждали. Мимо нас по дороге, шурша шинами по мокрому асфальту, проехал случайный автомобиль. Кругом все было тихо.

— А что должно произойти? — сказал Хаммонд.

— Я пока что не уверен. Но мне кажется, должны будут привезти еще негра и девушку.

— Романа Джоунза? Он что, тоже замешан во всем этом?

— Думаю, что да.

Вообще-то я был более чем уверен, что избил меня именно Роман Джоунз, и никто иной. Точно я не помнил ничего; события предшествующие нападению припоминались смутно. Мне следовало бы ожидать этого. Память я не терял, как это бывает обычно при сотрясении и ушибах головного мозга, когда невозможно вспомнить даже того, что происходило за четверть часа до происшествия. Но все же мысли в голове путались.

Это Роман, наверняка Роман, думал я, потому что больше некому. Логичнее всего было бы думать на него. Роман направлялся на Бикон-Хилл. И для этого могло существовать всего одно единственное логическое объяснение.

Нам придется подождать.

— Как ты себя чувствуешь?

— Ты спрашиваешь об одном и том же, — сказал я. — И поэтому я отвечаю тебе все то же: со мной все в порядке.

— Ты выглядишь уставшим.

— Это потому что я действительно устал за эту неделю.

— Нет. Я хотел сказать, что ты какой-то вялый.

— Это тебе показалось, — сказал я, взглянув на часы. С тех пор, как меня избили прошло уже более двух часов. Достаточно времени. Даже более чем достаточно.

Я уже начал было подумывать, о том, не просчитался ли я в чем-нибудь.

Но тут из-за угла выехала полицейская машина с включенной сиреной, осветившей все вокруг всполохами синего света. Раздался визг тормозов. Следом за полицейской машиной появилась машина скорой помощи, за которой следовал еще один автомобиль. Пока скорая помощь разворачивалась, подъезжая задом к дверям, из третьей машины выскочили двое людей в строгих костюмах: репортеры. Их всегда можно безошибочно отличить от других по нетерпеливому блеску в глазах. В руках у одного из них был фотоаппарат.

— Никаких фотографий, — сказал я.

Задние двери машины скорой помощи были открыты, и теперь из нее выносили носилки с телом. Первым, что увидел, была одежда — сплошь изрезанная, изодранная одежда на теле и руках, как будто этот человек оказался затянутым в какой-то чудовищный механизм. А затем, в холодном, флуоресцентном свете входа в отделение неотложножной помощи я увидел лицо того, кого и ожидал здесь увидеть: это был Роман Джоунз. Череп с одной стороны у него был проломлен и походил с виду на приплюснутый футбольный мяч, из которого спустили немного воздуха, а его губы посинели, приобретя темно-фиолетовый оттенок.

Защелкали затворы фотоаппаратов, ослепительно засверкали вспышки.

Тут же, прямо на улице Хаммонд приступил к работе. Он действовал быстро: единым движением он левой рукой взял больного за запястье, одновременно прикладывая ухо к груди и пытаясь правой рукой нащупать на шее сонную артерию. Затем он выпрямился и, положив ладони одна на другую, начал жесткими, ритмичными толчками надавливать на грудь.

— Позовите анестезиолога, — распорядился он, — и хирурга. Мне нужен арамин в растворе один к тысяче. Кислородную маску. Под давлением. Поехали.

Мы вошли в отделение неотложной помощи, направляясь вдоль коридора в одну из небольших палат. Все это время Хаммонд, не нарушая ритма, продолжал проводить массаж сердца. Когда мы оказались в палате, то хирург уже дожидался там.

— Остановка?

— Да, — ответил Хаммонд. — Остановка дыхания, пульса нет.

Хирург взял бумажный пакет в резиновыми перчатками восьмого размера. Он не ждал, пока это для него сделает медсестра; вытащив перчатки, он натянул их на руки, все это время безотрывно глядя на неподвижное тело Романа Джоунза.

— Сейчас мы его откроем, — сказал хирург, сгибая и разгибая пальцы в перчатках.

Хаммонд кивнул, все еще продолжая массаж. Но, по-видимому, усилия его ни к чему не привели: губы и язык Романа почернели еще больше. Кожа, особенно на шее и ушах, была темной и покрытой пятнами.

Была надета кислородная маска.

— Сколько, сэр? — спросила медсестра.

— Семь литров, — ответил хирург. Ему подали скальпель. С груди Романа была содрана и без того уже порядком изорванная одежда; никто не собирался терять время на то, чтобы раздеть его полностью. Хирург сделал шаг вперед, лицо его было равнодушным. В правой руке он держал скальпель — указательный палец на тыльной стороне лезвия.

— Ну, ладно, — проговорил он и сделал надрез поперек ребер с левой стороны. Надрез оказался глубоким, тут же пошла кровь, внимания на которую он не стал обращать. Он обнажил беловатого цвета, блестящие ребра, сделал надрез между ними и затем наложил ретракторы. Ретракторы были раздвинуты широко в стороны, и послышался треск ломающихся ребер. Сквозь зияющую дыру в груди были видны легкие Романа, запавшие и сморщенные и сердце — большое, синеватое, не бьющееся, а трепыхающееся, наподобие мешка, в котором возится клубок червей.

Хирург запустил руку внутрь грудной клетки и принялся за прямой массаж сердца. Он делал его очень плавно, начиная движения с мизинца, и поочередно сгибая пальцы до указательного, выталкивая кровь из сердца. Он крепко сжимал сердце и ритмично дышал.

Кто-то надел Роману манжет прибора для измерения давления, и Хаммонд накачал в нее воздуха, чтобы снять показания. Какое-то время он следил за стрелкой, а потом сказал:

— Ничего.

— Он фибриллирует, — сказал хирург. — Адреналина не надо. Давайте подождем.

Массаж продолжался еще минуту, потом прошла еще одна минута. Роман продолжал темнеть.

— Слабеет. Дайте пять кубиков один к тысяче.

Был приготовлен шприц. Хирург сделал укол в сердце, а потом снова продолжил массаж.

Прошло еще несколько минут. Я смотрел на то, как сжимается сердце, как под воздействием аппарата искусственного дыхания ритмично вздуваются легкие. Но пациенту становилось все хуже. В конце концов все было остановлено.

— Без толку, — сказал хирург. Он вытащил руку из грудной клетки, взглянул на Романа Джоунза и стащил с рук перчатки. Он оглядел резанные раны на груди и руках, а также проломленный череп.

— Скорее всего первоначальная остановка дыхания, — вслух предположил он. — Его чем-то очень сильно ударили по голове. — И затем, обращаясь к Хаммонду, — Сам будешь делать свидетельство о смерти?

— Да, — ответил Хаммонд. — Сделаю.

В это мгновение в палату стремительно вошла медсества.

— Доктор Хаммонд, — сказала она, — доктор Йоргенсен просит вас зайти к себе. Там поступила девушка. Шок от большой кровопотери.

Первого кого я увидел, выйдя в коридор, был Петерсон. Он был одет в костюм, и выглядел смущенно и расстерянно. Завидев меня, он ухватился за рукав моего халата.

— Скажите, Берри…

— Потом, — ответил я.

Я шел вслед за Хаммондом и медсестрой в другую палату. Здесь находилась девушка. Она была очень бледна, и запястья на обеих руках у нее были перевязаны. Она была в полубессознательном состоянии — ее голова перекатывалась по подушке из стороны в сторону, и она тихо стонала.

Йоргенсен, уже знакомый мне врач-стажер стоял, склонившись над ней.

— Самоубийство, — сказал он, обращаясь к Хаммонду. — Порезанные запястья. Мы остановили кровотечение и теперь будем переливать кровь.

Он как раз собирался поставить капельницу и теперь искал вену для этого. На ноге.

— Перекрестную пробу уже сделали, объявил он, вводя иглу. — Нужно будет взять из банка еще крови. Ей нужно по крайней мере две единицы. Гематокрит в порядке, но это еще ни о чем не говорит.

— А почему на ногах? — поинтересовался Хаммонд, кивнув на капельницу.

— Запастья пришлось перевязать. Неохота возиться с руками.

Я подошел поближе. Девушкой оказалась Анжела Хардинг. Она теперь уже не показалась мне такой красивой; лицо ее было белым как мел, а вокруг рта кожа стала даже сероватой.

— И каково твое мнение? — спросил Хаммонд у Йоргенсена.

— Жить будет, — ответил тот. — Если не случиться ничего непредвиденного.

Хаммонд осмотрел перебинтованные запястья.

— Это вот здесь порезы?

— Да. С обеих сторон. Мы зашили их.

Он оглядел кисти рук. Кожа на пальцах была покрыта темно-коричневыми пятнами. Он вопросительно взглянул на меня.

— Это о ней ты говорил?

— Да, — сказал я. — Анжела Хардинг.

— Заядлая курильщица, — заключил Хаммонд.

— Не угадал. Подумай получще.

Хаммонд снова взял ладонь в свою и понюхал пальцы.

— На табак не похоже, — проговорил он наконец.

— Так точно.

— Тогда…

Я согласно кивнул.

— Совершенно верно.

— … она работает медсестрой.

— Да.

Коричневые разводы на коже пальцев были ничем иным как следами от йода, используемого в качестве дезинфецирующего средства. Эта желто-коричневая жидкость окрашивает все, что только ни приходит в соприкосновение с ней. Йод применяется при обработки кожи при хирургических операциях, перед тем, как будет произведен разрез, а также при постановке капельниц.

— Но я все равно ничего не понимаю, — признался Хаммонд.

Я поднял ее кисти. Возвышение большого пальца и тыльные стороны ладоней были покрыты небольшими поверхностными надрезами, явно недостаточными для того, чтобы вызвать кровотечение.

— А это тебе как?

— Проверка. — Классический признак, характеризующий попытку самоубийства посредством вскрытия вен на запястьях, выглядит так, как будто самоубийца хочет испытать на остроту лезвие бритвы или же убедиться, насколько это больно.

— Нет, — покачал головой я.

— А что же тогда?

— Ты видел когда-нибудь жертв поножовщины?

Хаммонд отрицательно покачал головой. Несомненно, ему никогда не приходилось видеть ничего подобного. Чаще всего с подобными случаями приходится иметь дело патологоанатому: незначительные порезы на кистях были верным признаком драки, где в ход был пущен нож. Жертва обычно поднимает и выставляет вперед руки, пытаясь уберечься от удара ножом; вот отсюда и берутся эти порезы.

— Такова закономерность?

— Да.

— Ты хочешь сказать, что на нее напал кто-то с ножом?

— Да.

— Но почему?

— Потом скажу, — ответил я.

Я отправился обратно в ту палату, где еще по-прежнему оставался лежать Роман Джоунз. В той же палате теперь находились Петерсон и еще один человек в строгом костюме, который теперь был занят тем, что осматривал глаза трупа.

— Берри, — сказал мне Петерсон, — вы появляетесь везде в самое неподходящее время.

— Беру пример с вас.

— Ну да, — кивнул Петерсон, — но это все же моя работа.

Он кивнул на человека в костюме.

— Памятуя о том, как вы беспокоились в прошлый раз по этому поводу, я привез с собой врача. Полицейского врача. Это дело коронера, как вы наверное уже поняли.

— Да я это знаю.

— Парень по имени Роман Джоунз. У него при себе был бумажник.

— Где вы его нашли?

— На улице. На одной из тихих улочек на Бикон-Хилл. С проломленным черпом. Должно быть вывалился из окна и приземлился на голову. Двумя этажами выше было разбито окно в квартире, принадлежавшей девушке по имени Анжела Хардинг. Она тоже здесь.

— Я знал.

— Вам за сегодняшний вечер удалось слишком много узнать, не так ли?

Я пропустил его колкость мимо ушей. Головная боль стала сильней; казалось, что голова раскалывается на части, и еще я чувствовал себя очень усталым. Мне хотелось прилечь и спать долго-долго. Но расслабиться я не мог; в желудке у меня бурлило.

Я склонился над телом Романа Джоунза. Одежда с него была содрана, и теперь под прежними лохмотьями обнаружились глубокие порезы, которыми были покрыты руки и туловище. Ноги остались нетронутыми. Вот это, подумал я про себя, было довольно характерно.

Врач выпрямился и взглянул на Петерсона.

— Трудно сказать, что стало причиной смерти, — сказал он. Он кивнул на зияющую в груди рану. — Они тут и так все разворотили. Но на мой взгляд, он умер от перелома костей черепа. Так ты говоришь, он из окна выпал?

— Пока еще это предположение, — ответил Петерсон, взглянув в мою сторону.

— Я заполню бумаги, — сказал доктор. — Дай мне бумажник.

Петерсон протянул ему бумажник Романа Джоунза. Врач отошел к одной из стен и занялся делом. Я продолжал смотреть на тело. Особенно меня интересовал череп. Я дотронулся до продавленной кости, и Петерсон тут же одернул меня:

— Что вы делаете?

— Осматриваю тело.

— Кто вас на это уполномачивал?

Я вздохнул.

— А какие полномочия вы имеете в виду?

Мой встречный вопрос, похоже, смутил его.

Тогда я сказал:

— Я бы хотел получить у вас разрешение произвести поверхностный осмотр трупа.

Говоря это, я взглянул на врача. Он рассматривал бумажник и делал какие-то пометки, но я не сомневался, что он внимательно прислушивается к нашему разговору.

— Будет произведено вскрытие, — ответил Петерсон.

— И все же я просил бы вашего разрешения, — настаивал я.

— Вы его не получите.

Тут подал голос доселе хранивший молчание врач:

— Да брось, ты, Джек.

Петерсон оглянулся на полицейского врача, потом посмотрел на меня, затем снова на него. Наконец он сказал:

— Ну ладно, Берри. Осматривайте. Но только ничего не нарушьте.

Я принялся разглядывать рану на черепе. Она была похожа на выемку, размером примерно с кулак взрослого мужчины, но только ни один кулак не смог бы нанести столь сильного удара. Эта рана была оставлена палкой или обрубком трубы, обрушившегося на череп со страшной силой. Я пригляделся получше и увидел крошечные кусочки древесины, прилипшие к окровавленной коже. Я не стал дотрагиваться до них.

— Так вы говорите, что он раскроил себе череп в результате падения?

— Да, — сказал Петерсон. — А что?

— Я просто спрашиваю.

— А что такое?

— А как же резанные раны на теле? — задал я очередной вопрос.

— Мы полагаем, что он усспел побывать в той квартире. Очевидно они с той девицей, Анжелой Хардинг, из-за чего-то не поладили между собой. В квартире мы также нашли окровавленный кухонный нож. Должно быть она напала на него. Но так или иначе он вывалился из окна или был из него вытолкнут. И, ударившись головой о тротуар, он проломил череп, что и повлекло за собой смерть.

Он замолчал и посмотрел на меня.

— Продолжайте, — сказал я.

— А больше, собственно, и нечего рассказывать, — ответил Петерсон.

Я кивнул, вышел ненадолго из палаты, а затем снова вернулся, держа в руке иглу и шприц. Склонившись над телом, я вколол иглу в шею трупа, надеясь быстро отыскать яремную артерию. Не было смысла утруждать себя и возиться с венами на руках, нет, только не сейчас.

— Что вы делаете?

— Беру кровь, — сказал я, набирая тем временем в шприц несколько миллилитров синеватого цвета крови.

— Зачем?

— Хочу удостовериться в том, что он не был отравлен, — ответил я. Это было первое, что пришло мне в голову в тот момент.

— Отравлен?

— Да.

— А с чего вы взяли, что его отравили?

— Просто предполагаю, — ответил я.

Опустив шприц в карман халата, я направился к двери. Петерсон провожал меня взглядом, а потом все же окликнул:

— Задержитесь на минутку.

Я остановился.

— Мне хотелось бы задать вам пару вопросов.

— Вот как?

— Насколько мы можем сейчас догадываться, — начал Петерсон, — этот парень подрался с Анжелой Хардинг. Затем Джоунз вываливается из окна, а девица предпринимает попытку самоубийства.

— Вы мне уже говорили об этом.

— Но вот только вся загвоздка в том, — продолжал развивать свою мысль Петерсон, — что Джоунз довольно здоровый бугай. Наверное около ста девяноста фунтов весом, а может быть и на две сотни потянет. Вы что, считаете, что у такой хрупкой женщины как Анжела Хардинг достало бы сил на то, чтобы выпихнуть его в окно?

— А может быть он сам вывалился.

— А может быть и без ее помощи не обошлось.

— Может быть и не обошлось.

Он взглянул мне в лицо, на повязку, закрывавшую порез.

— А у вас сегодня вечером, кажется, были неприятности?

— Да.

— И что же случилось?

— Я шел по улице и упал.

— Так значит у вас на лбу ссадина?

— Нет. Я ударился головой о безупречно острый край одного из замечательно сработанных городских паркометров. Так что у меня скорее не ссадина, а резанная рана.

— С рваными краями.

— Нет, довольно ровная.

— Как у Романа Джоунза?

— Я не знаю.

— Вы когда-либо прежде встречались с Джоунзом?

— Да.

— Даже так? И когда же, позвольте у вас узнать?

— Сегодня вечером. Примерно часа три назад.

— Это уже интересно, — проговорил Петерсон.

— Как вам угодно, — сказал я. — Думайте, что хотите. Желаю успеха.

— А я, между прочим, ведь вас и на допрос мог бы вызвать.

— Разумеется, могли бы, — согласился я. — Но на каком основании?

Он пожал плечами.

— Соучастие. Да что угодно.

— А я в таком случае обжаловал бы ваши действия в суде, как незаконные. И не смоневаюсь, что мне удалось бы вытрясти два миллиона долларов из вашей конторы даже прежде того, как вы сумели бы разобраться, что к чему.

— За один лишь допрос?

— Точно так, — сказал я. — Компрометирование врача. От репутации врача зависит очень многое, можно сказать, что в этом вся его жизнь, и вы это знаете. И поэтому любое, даже самое малейшее подозрение неизбежно влечет за собой нанесение ущерба — ущерба финансового. И мне не составило бы труда доказать все это в суде.

— Арт Ли не придерживается ваших взглядов.

Я улыбнулся.

— Желаете поспорить?

Я направился к выходу. Петерсон сказал мне вслед:

— Доктор, а какой у вас вес?

— Сто восемьдесят пять фунтов, — сказал я. — Такой же, как и восемь лет назад.

— Восемь лет назад?

— Да, — ответил я, — когда я был полицейским.

Мне казалось, что голова у меня трещит и раскалывается, как будто бы ее зажали в тиски. Головная боль была невыносимой, она сводила с ума. Проходя по коридору, я внезапно ощутил сильный приступ тошноты. Я зашел в туалет и меня стошнило. Съеденные мной раньше сэндвич и кофе не пошли мне напользу. Я чувствовал неимоверную слабость, на теле у меня выступил холодный пот, но это состояние вскоре как будто прошло, и я даже почувствовал себя лучше. Я снова вышел в коридор и вернулся обратно к Хаммонду.

— Как ты себя чувствуешь?

— Ты начинаешь становиться занудливым.

— Выглядишь ты отвратительно, — сказал он. — Такое впечатление, что тебя вот-вот стошнит.

— Не стошнит, — сказал я.

Я вытащил из кармана халата шприц с набранной в него кровью Джоунза и положил его на тумбочку. Затем я взял чистый шприц.

— Можешь достать мне мышь? — сказал я.

— Мышь?

— Да.

Хаммонд сосредоточенно хмурил брови.

— Кажется, Кохран держит у себя в лаборатории каких-то крыс; возможно, там открыто.

— Мне нужны мыши.

— Попытаться можно.

Мы отправитлись в подвал. По пути Хаммонда остановила медсестра, сообщившая, что им удалось дозвониться до родителей Анжелы Хардинг. Хаммонд сказал, чтобы его держали в курсе всего, и тут же сообщили бы об их приезде или же если девушка снова прижет в себя.

Мы спустились в подвал и продолжили свой поход по бесконечным лабиринтам коридоров, пригибаясь под проходящими над головой трубами. Наконец мы оказались в той части подвала, где содержались подопытные животные. Как и в большинстве крупных клинник, поддерживающих связь с университетом, в «Мем» целое крыло было отведено для исследований и опытов, по ходу которых использовались животные. Проходя вдоль череды комнат, мы слышали лай собак и тихий шелест птичьих крыльев. Наконец мы остановились перед дверью, обозначенной табличкой «МЕЛКИЕ ОБЪЕКТЫ». Хаммонд толкнул дверь, и так покорно распахнулась.

Стены открывавшейся за дверью комнаты были от пола до потолка заставлены рядами клеток, в которых были рассажены мыши и крысы. В воздухе ощущался сильный специфический запах, хорошо знакомый каждому молодому врачу, и имевший в то же время свое собственное клиническое значение. Дыхание пациентов, страдающих заболеваниями печени имеет специфический запах, известный, как fetor hepaticus, весьма похожий на тот, что бывает в комнате, где держат мышей.

Мы нашли подходящую мышку, и Хаммонд вытащил ее из клетки, как это и было принято — держа за хвост. Мышь запищала и попыталась укусить Хаммонда за палец, но у нее из этого ничего не вышло. Хаммонд посадил мышь на стол, придерживая ее двумя пальцами за складку кожи на шее.

— И что теперь?

Я взял шприц и ввел мыши немного крови, взятой мною из тела Романа Джоунза. После этой процедуры Хаммонд опустил подопытную мышь в сосуд с прозрачными стеклянными стенками.

Довольно продолжительное время с мышью ровным счетом ничего не происходило: она просто бегала кругами вдоль прозрачных стенок по дну сосуда.

— Ну и..? — спросил Хаммонд.

— Твой недостаток в том, — сказал я, — что ты не патологоанатом. Ты слышал когла-либо о пробе с мышкой?

— Нет.

— Это довольно старая методика. Раньше это вообще был единственный способ для количественного определения биологической активности.

— Количественного определения? Но чего?

— Морфина, — ответил я.

Мышь продолжала бегать кругами. Но затем она, казалось, начала двигаться медленней, мускулы животного напряглись, а хвост оказался задран вертикально.

— Позитивный, — сделал я свой вывод.

— На морфин?

— На него самый.

Теперь существуют и другие, более совершенные методики проведения подобных анализов, как, например, налорфин, но при исследовании крови, взятой у трупа, тест с мышкой подходит как нельзя лучше.

— Он был наркоманом? — уточнил Хаммонд.

— Да.

— А девица?

— А это мы сейчас выясним, — сказал я.

Когда мы вновь возвратились в палату, она была в сознании, печально смотрела на нас и выглядела уставшей, после того, как ей было перелито три порции[38] крови. Но я устал никак не меньше ее. Я чувствовал себя вконец измученным, это была та усталость, с которой не было больше сил бороться, и одолевавшее меня огромное желание лечь и заснуть.

В палате находилась медсестра, которая тут же объявила:

— Давление поднялось. Сто на шестьдесят пять.

— Хорошо, — сказал я, изо всех сил стараясь перебороть усталость. Я подошел к ней и легонько похлопал ее по руке. — Как ты себя чувствуешь, Анжела?

Голос ее звучал глухо.

— Хреново.

— Все будет хорошо. Ты поправишься.

— У меня не получилось, — монотонно проговорила она.

— Что ты имеешь в виду?

У нее по щеке скатилась слеза.

— Не получилось, и все тут. Я попробовала, но у меня не получилось.

— Но теперь у тебя все хорошо.

— Да, — повторила она. — Не получилось.

— Мы бы хотели поговорить с тобой, — сказал я.

Она тут же отвернулась от меня.

— Уходите. Оставьте меня в покое.

— Анжела, это очень важно.

— Черт побери всех врачей, — сказала она. — Вам что, трудно оставить меня в покое? Я хочу побыть одна. Вот почему я это сделала, чтобы меня наконец все оставили в покое.

— Тебя нашла полиция.

Она усмехнулась, едва не задыхаясь.

— Врачи и легавые.

— Анжела, нам нужна твоя помощь.

— Нет. — Она подняла руки и взглянула на перевязанные запястья. — Нет. Никогда.

— Тогда извини. — Я обернулся к Хаммонду и сказал. — Принесите мне налорфин.

Я был в полной уверенности, что девица не оставила мои слова без внимания. Но все-таки она никак не прореагировала на них.

— Сколько?

— Десять миллиграмм, — сказал я. — Подходящая доза.

Анжела еле заметно поежилась, но ничего не сказала.

— Тебя это устроит, Анжела?

Она гневно, но в тоже время почти с надеждой, смотрела на меня. Она хорошо знала, что это означает.

— Вы что-то сказали? — спросила она.

— Я спросил, будешь ли ты довольна, если мы введем тебе десять миллиграммов налорфина.

— Разумеется, — сказала она. — Как угодно. Мне без разницы.

Налорфин был веществом-антагонистом морфина.[39] Если девушка была наркоманкой, то налорфин очень быстро положит конец конец ее кайфу — и при использовании достаточных доз, эта быстрота может оказаться фатальной.

В палату вошла медсестра. Она недоуменно заморгала, не узнавая меня, но сумела быстро взять себя в руки.

— Доктор, приехала миссиз Хардинг. Ее вызвала полиция.

— Хорошо. Я сейчас прийду.

Я вышел в коридор. Там уже дожидались заметно нервничающие женщина и мужчина. Мужчина был высоким, и по всему было видно, что ему пришлось одеваться второпях — носки были из разных пар. Женщина была довольно мила, но с ее красивого лица теперь не сходило выражение встревоженной озабоченности. Вглядываясь в ее лицо, я поймал себя на мысли о том6 что уже встречал ее где-то раньше, хотя в то же время я был более чем уверен, что этого никогда не было и быть не могло. И все же тем не менее, черты ее лица казались мне до боли знакомыми.

— Я доктор Берри.

— Том Хардинг, — мужчина протянул руку и пожал мою таким стремительным движением, как будто хотел вывихнуть ее. — И миссиз Хардинг.

— Очень приятно.

Я не сводил с них глаз. Со стороны они производили впечатление благонравной четы пятидесятилетних супругов, которые были неподдельно удивлены, что им вдруг нежданно-негаданно пришлось оказаться в четыре часа в больничном отделении неотложной помощи, куда незадолго до того была доставлена их дочь с перерезанными венами на запястьях.

Неловко кашлянув, миссиз Хардинг нарушила молчание.

— Эта, кх-м, медсестра рассказала нам, что случилось. С Анжелой.

— С ней будет все хорошо, — сказал я.

— Мы можем увидеться с ней? — спросила миссиз Хардинг.

— Не сейчас. Мы еще не закончили делать анализы.

— Но ведь это не…

— Нет, — перебил ее я, — просто обычные больничные анализы.

Том Хардинг кивнул.

— Я уже говорил жене, что все будет хорошо. Анжела работает медсестрой в этом госпитале, и я говорил жене, что о ней здесь хорошо позаботятся.

— Да, — подтвердил я. — Мы делаем все возможное.

— С ней действительно все в порядке? — снова спросила миссиз Хардинг.

— Да, она скоро поправится.

Миссиз Хардинг сказала, обращаясь к Тому:

— Тогда будет лучше позвонить Лиланду и сказать, чтобы он не приезжал сюда.

— Но возможно, он уже выехал.

— Все равно, хотя бы попробуй, — настаивала миссиз Хардинг.

— Телефон в приемном отделении, — подсказал я.

Том Хардинг отправился звонить. А я тем временем спросил у миссиз Хардинг:

— Вы хотели вызвать своего семейного врача?

— Нет, — ответила она, — моего брата. Он врач, и он всегда души не чаял в Анжеле, еще с тех пор, как она была совсем крошкой. Он…

— Лиланд Вестон, — сказал я, узнавая в ее лице так хорошо знакомые мне черты.

— Да, — кивнула она. — Вы знакомы с ним?

— Он мой давнишний приятель.

Но прежде, чем она успела ответить мне что-либо, вернулся Хаммонд, со шприцем и ампулой налорфина. Он сказал:

— Ты уверен в том, что нам следует…

— Доктор Хаммонд, познакомьтесь, это миссиз Хардинг, — быстро перебил я его. — А это доктор Хаммонд, старший стажер резидентуры.

— Очень приятно, доктор, — миссиз Хардинг учтиво кивнула ему, но ее взгляд неожиданно стал настороженным.

— Ваша дочь очень скоро поправится, — сказал Хаммонд.

— Я очень рада узнать об этом, — холодно ответила она.

Извинившись, мы снова отправились в ту палату, где лежала Анжела.

— Черт возьми, я все же надеюсь, что ты отдаешь себе отчет в том, что делаешь, — сказал мне Хаммонд, пока мы шли по длинному коридору.

— Отдаю.

Я остановился у небольшого фонтанчика с питьевой водой и набрал воды в стакан. Выпив воду, я снова наполнил стакан. Очень болела голова, ужасно хотелось спать. У меня было желание лечь, забыть обо всем, и спать…

Но я не сказал ничего. Я знал, что сделает Хаммонд, если только узнает об этом.

— Я знаю, что я делаю, — проговорил я.

— И я на это очень надеюсь, — ответил мне на это он, — потому что если, упаси бог, что-нибудь случится, то отдуваться за все придется мне. Потому что сегодня я здесь за все отвечаю.

— Я знаю. Не беспокойся.

— Не беспокойся, черт возьми. Куда уж тут. Десять миллиграм вот этого в два счета…

— Не беспокойся.

— Она может не выдержать этого. Это следует вводить постепенно, дробными дозами. Начать с двух, и если через двадцать минут не будет должного эффекта, перейти к пяти и так далее.

— Да, — согласился я. — Но только дробные дозы не убьют ее.

Хаммонд пристально посмотрел на меня и спросил:

— Джон, ты что, совсем свихнулся?

— Нет, — сказал я.

Мы вошли в палату Анжелы. Она перевернулась на бок, и лежала, отвернувшись от нас. Я взял у Хаммонда ампулу с налорфином и положил ее вместе со шприцем на тумбочку у кровати; я хотел убедиться в том, что она прочитает надпись на этикетке.

Затем я зашел с другой стороны кровати, оказываясь у нее за спиной.

Протянув руку, я взял ампулу и шприц. А потом я быстро наполнил шприц водой из стакана.

— Анжела, повернись пожалуйста.

Она перевернулась на спину и протянула руку. Хаммонд замер на месте от изумления; я перетянул руку жгутом и принялся растирать кожу у сгиба локтя, пока не выступили вены. Затем я ввел иглу и выпустил содержимое шприца. Она молча наблюдала за мной.

Когда все было сделано, я поднялся и сказал.

— Готово.

Он посмотрела на меня, потом на Хаммонда, затем снова на меня.

— Осталось подождать совсем немного, — сказал я.

— Сколько вы мне ввели?

— Достаточно.

— Десять? Вы ввели мне десять?

Она начинала тревожиться. Я успокаивающе похлопал ее по руке.

— Тебе не о чем волнноваться.

— Тогда двадцать?

— Не совсем, — сказал я. — Только два. Всего два миллиграмма.

— Два!

— Это не смертельно, — мягко сказал я.

Она со стоном отвернулась от нас.

— А ты, кажется, разочарована? — учтиво поинтересовался я.

— Что вы этим пытаетесь доказать? — спросила она.

— Ты сама знаешь ответ на этот вопрос, Анжела.

— Но два миллиграмма. Это…

— Этого вполне достаточно для того, чтобы вызвать у тебя все симптомы. Холодный пот, судороги и боль. Скажем так, самое начало синдрома отмены.

— Боже.

— Но это не смертельно, — снова сказал я. — И ты это прекрасно знаешь.

— Вы, ублюдки. Я не просила привозить меня сюда, я не желаю…

— И тем не менее, Анжела, ты здесь. Я в вену тебе уже введен налорфин. Не много, конечно, но вполне достаточно.

На лбу у нее выступил пот.

— Остановите это, — сказала она.

— Можно было бы, конечно, воспользоваться и морфином…

— Остановите это. Пожалуйста. Я не хочу.

— Тогда говори, — сказал я. — Расскажи о Карен.

— Сначала остановите.

— Нет.

Хаммонд был обеспокоен происходящим. Он хотел было подойти к кровати, но я оттолкнул его.

— Говори, Анжела.

— Я ничего не знаю.

— Что ж, тогда придется подождать, пока не проявятся симптомы. И тогда тебе придется говорить, крича от боли.

Ее подушка была мокрой от пота.

— Я не знаю, ничего не знаю.

— Говори.

— Я ничего не знаю.

Ее начинала бить дрожь: сперва слегка, а затем все сильнее и сильнее, и вот она уже содрогалась всем телом.

— Вот видишь, Анжела, это уже начинается.

Она скрипела зубами.

— Мне все равно.

— А дальше будет еще хуже.

— Нет… нет… нет…

Вынув из кармана ампулу с морфином, я положил ее на тумбочку перед ней.

— Говори.

Дрожь стала еще сильней, она начинала биться в судорогах. Кровать под ней сотрясалась. Наверное мне было бы жаль девушку, если бы только я не знал, что она сама вызывает в себе эту реакцию, что я не вводли ей ни капли налорфина.

— Анжела.

— Ладно, — сказала она, задыхаясь. — Это сделала я. Мне пришлось это сделать.

— Почему?

— Из-за шмона в клиннике.

— Ты воровала из операционной?

— Да… не много, совсем немного… но мне хватало…

— И как долго?

— Три года… может быть четыре…

— И что случилось потом?

— Роман обворовал больницу… Роман Джоунз.

— Когда?

— На прошлой неделе.

— И?

— Тогда начали шмонать. Они проверяли всех…

— И поэтому ты перестала воровать?

— Да…

— И как ты стала обходиться тогда?

— Я пробовала покупать у Романа.

— И?

— Ему нужны были деньги. Много.

— Кому в голову пришла идея об аборте?

— Роман.

— Чтобы получить деньги?

— Да.

— Сколько ему было нужно?

Ответ был мне уже известен. Я ожидал услышать то, что она сказала в следующее мгновение.

— Триста долларов.

— И ты сделала аборт?

— Да… да… да…

— А кто был вместо анестезиолога?

— Роман. Это было не трудно. Тиопентал.

— И Карен умерла?

— Когда она уходила, было все в порядке… Мы сделали это на моей кровати… все это… Все было в порядке, все… на моей кровати…

— Но потом она умерла.

— Да… Господи, ну сделайте хоть что-нибудь…

— Сейчас, — сказал я.

Я снова набрал в шприц воды, выпустил воздух, пока из иглы не брызнула тонкая струйка и снова ввел воду в вену. Она сразу же успопоилась. Дыхание ее замедлилось, стало более расслабленным.

— Анжела, — сказал я, — это ты сделала аборт?

— Да.

— И Карен умерла от этого?

— Да.

Голос ее был глухим.

— Ладно, — я погладил ее по руке. — Теперь можешь отдохнуть.

Мы вместе с Хаммондом шли по коридору. Том Хардинг вместе со своей женой дожидался нас там, он курил сигарету, прохаживаясь из стороны в сторону.

— Ну как, доктор? Анализы…

— Замечательные, — сказал я. — Она обязательно поправится.

— Слава богу, — сказал он, стоя передо мной, уныло опустив плечи.

— Да, — сказал я.

Нортон Хаммонд пронзительно взглянул на меня, а я избегал встречаться с ним взглядом. Мне было чертовски плохо; страшно болела голова, и временами мне начинало казаться, что я теряю зрение. Особенно на правый глаз.

Но все-таки кто-то должен был поставить их в известность. И тогда я сказал:

— Мистер Хардинг, мне очень неприятно говорить вам об этом, но боюсь, что ваша дочь оказалась замешанной в деле, относящемся к компетенции полиции.

Он смотрел на меня взволнованным, неверящим взглядом. Потом я заметил, что черты его лица смягчаются, принимая выражение смиренной покорности. Как будто бы все это время ему было известно обо всем.

— Наркотики, — тихо проговорил он.

— Да, — подтвердил я, чувствуя себя как нельзя отвратительнее.

— Вы только не подумайте, — быстро проговорил он, словно стараясь оправдаться, — мы ни о чем не знали. Я хотел сказать, что если бы мы только…

— Но мы подозревали, — сказала миссиз Хардинг. — Мы не могли уследить за Анжелой. Она всегда была очень самостоятельной и своенравной девочкой. Даже в детстве. Очень самонадеянной, независимой и уверенной в себе. Даже будучи еще совсем ребенком, уже тогда она была очень самоуверенной.

Хаммонд утер рукавом халата пот со лба.

— Ну вот, — выдохнул он, — ну вот и все.

— Да.

Даже несмотря на то, что он стоял практически вплотную ко мне, мне казалось, что он где-то очень далеко. Его голос доносился до меня как будто издалека и слова его ровным счетом ничего не значили. Все вокруг представлялось мне малозначительным. Люди казались маленькими, все было расплывчатым, словно в тумане. Боль стала нестерпимой. И один раз мне пришлось даже остановиться посреди коридора, чтобы перевести дух.

— В чем дело?

— Не в чем. Просто устал.

Он кивнул.

— Ну вот и все, — проговорил Хаммонд. — Ты должен быть доволен.

— А ты?

Мы вошли в так называемый зал совещаний — крохотную комнатку с двумя стульями и столом. На стенах были развешаны таблицы, наглядно показывающие методы и приемы оказания экстренной медицинской помощи в различных ситуациях: шок от кровопотери, отек легких, инфаркт миокарда, ожоги, переломы. Мы сели за стол, и я закурил сигарету. Щелкая зажигалкой, я почувствовал в руке необыкновенную слабость.

Какое-то время Хаммонд сидел, уставившись на схемы; мы оба молчали. Наконец Хаммонд положил конец затянувшейся паузе, спросив у меня:

— Хочешь выпить?

— Хочу, — сказал я. Я был очень раздражен и возмущен, и к тому же меня снова начинало слегка подташнивать. А если я выпью, то мне станет лучше, это поможет мне забыть обо всех неприятностях. Или же мне станет еще тошнее.

Он открыл шкафчик и, пошарив рукой у задней стенки, вытащил оттуда колбу.

— Водка, — гордо объявил Хаммонд. — И никакого запаха. Незаменимая вещь при экстренных случаях.

Вытащив пробку, он отхлебнул из горлышка, а потом протянул колбу мне.

Пока я пил, он сказал.

— Господи Иисусе. Душевно. И гори все синим пламенем. Боже.

— Это точно.

Я возвратил ему колбу.

— А девица-то из себя ничего.

— Да.

— И какой плацебо эффект. Ты вызвал у нее ломку обыкновенной водой, и затем прекратил ее той же самой водой.

— Ты знаешь, почему так получилось, — сказал я,

— Да, — согласился Хаммонд, — потому что она поверила тебе.

Я разглядывал одну из схем на стене, наглядно иллюстрировавшую процедуру патологоанатомического вскрытия, а также неотложные меры по диагностированию и оказанию помощи в случае эктопической беременности. Я дошел до того места, где говорилось о нерегулярности месячного цикла и схваткообразных болях в нижней правой части живота, когда буквы перед глазами начали сливаться и меркнуть.

— Джон?

Мне понадобилось некоторое время для того, чтобы ответить Хаммонду. На то, чтобы просто слышать его слова, теперь стало уходить как будто больше времени. Я стал сонным, вялм и медлительным.

— Джон?

— Да, — отозвался я. Голос мой был глухим, замогильный голос. И он отзывался эхом.

— Ты в порядке?

— Да, все хорошо.

Это было как во сне, слова продолжали звенеть у меня в голове: хорошо, хорошо, хорошо…

— Ты ужасно выглядишь.

— У меня все хорошо…

Хорошо, хорошо, хорошо…

— Джон, не дури…

— Я не дурак, — сказал я и закрыл глаза. Было очень трдуно держать веки открытыми. Они были тяжелыми, словно налитыми свинцом, и теперь как будто старались во что бы то ни стало сомкнуться с нижними веками. — Я счастлив.

— Счастлив?

— Что?

— Ты счастлив?

— Нет, — сказал я. Он говорил какую-то ерунду. Бессмыслица. Его голос был пронзительным и высоким, похожим на голос ребенка, лепечущий детский голос. — Нет, — снова сказал я. — Я совсем не дурак.

— Джон…

— И перестань называть меня Джоном.

— Но тебя так зовут, — сказал Нортон. Он встал, очень медленно, движения его были плавными, как будто все это было во сне. Я смотрел на него и чувствовал себя очень усталым. Он вытащил из кармана свой маленький фонарик и направил мне его в лицо. Я отвернулся; свет был слишком ярким и болезненно бил в глаза. Особенно больно было правому глазу.

— Смотри на меня.

Его голос был громким и повелевающим. Голос армейского сержанта на плацу. Придирчивый и раздражительный.

— Да пошел ты.., — огрызнулся я.

Мою голову держат сильные пальцы, и ослепительный свет бьет мне в глаза.

— Выключи, Нортон.

— Джон, сиди спокойно.

— Выруби его, — я закрыл глаза. Я устал. Очень устал. Я хотел заснуть и не просыпаться миллион лет. Сон это прекрасно, это как океан, омывающий песок, неспеша набегающий на него с ласкающим слух шелестящим шумом, уносящий с собой все наносное.

— Со мной все в порядке, Нортон. Я просто сошел с ума.

— Джон, сиди спокойно.

Джон, сиди спокойно.

Джон, сиди спокойно.

Джон, сиди спокойно.

— Нортон, ради бога…

— Заткнись, — сказал он.

Заткнись, заткнись.

Он вытащил небольшой резиновый молоточек. Он стучал мне по ногам, отчего мои ноги вздрагивали и подпрыгивали. Мне это было неприятно. Я хотел спать. Мне хотелось поскорее заснуть.

— Нортон, ты, сукин сын.

— Заткнись. Ты ничем не лучше их.

Не лучше их, не лучше их. Влосва отзывались эхом у меня в голове. Кого их? Я не мог этого понять. А потом сон. Он начал наползать на меня, он прикрывал мне глаза своими резиновыми пальцами, опускал веки, не давал открыть глаза…

— Я устал.

— Я знаю. Я это вижу.

— А я нет. Я не вижу ничего.

Ничего.

Не вижу.

Я попробовал открыть глаза.

— Кофе. Хочу кофе.

— Нет, — сказал он.

— Тогда дай мне зародыш, — сказал я, удивляясь сам на себя. Зачем я это сказал. В это не было смысла. Не было? Или было? Все так запутано. Мой правый глаз болел. Головная боль сосредоточилась как раз за правым глазом. Как будто в голове у меня сидел крохотный человечек, который бил молоточком по глазу изнутри.

— Человечек, — сказал я.

— Что?

— Ну, это все человечек, — объяснил я. Ведь это же очевидно. А он настолько туп, что не может этого понять. Ведь это совершенно очевидное, разумное утверждение разумного человека. А Нортон, наверное, решил пошутить надо мной и теперь делает вид, что не понимает.

— Джон, — сказал он. — Я хочу, чтобы ты сейчас сосчитал в обратном порядке от ста. Вычитая по семь. Можешь?

Я немного помолчал. Это было совсем не просто. Мысленно я представил себе чистый лист бумаги, ослепительно белый лист бумаги, на котором лежал карандаш. Сто минус семь. И еще нужно подвести черту, чтобы можено было производить вычитание.

— Девяносто три.

— Хорошо. Продолжай.

Это было уже труднее. Мне был нужен чистый лист бумаги. Для этого мне пришлось так же мысленно вырвать из блокнота старый лист, чтобы можно было начать писать на новой страничке. А оторвав листик и выбросив его, я начисто забыл о том, что было на нем написано. Вот незадача-то. Конфуз.

— Продолжай, Джон. Девяносто три.

— Девяносто три вычесть семь, — я задумался. — Восесьдесят пять. Нет. Восемьдесят шесть.

— Дальше.

— Семьдесят девять.

— Да.

— Семьдесят три. Нет. Семьдесят четыре. Нет-нет. Подожди-ка.

Я продолжал выдирать странички из своего воображаемого блокнота. Так трудно. И очень неудобно. Сколько же сил приходится тратить на то, чтобы сосредоточиться.

— Восемьдесят семь.

— Нет.

— Тогда восемьдесят пять.

— Джон, а какой сегодня день?

— День?

Что за глупый вопрос. Сегодня Нортон только и занимается тем, что достает меня своими дурацкими вопросами. А какой же может быть сегодня день?

— Сегодня, — сказал я.

— А число какое?

— Число?

— Да, число. Дата.

— Май, — сказал я. Ну да. Дата в мае. Логично.

— Джон, а где ты сейчас находишься?

— Я в больнице, — сказал я, глядя на свой белый халат. Я слегка приоткрыл глаза, потому что больше открыть их не мог, так как веки были слишком тяжелыми, я был очень слаб, а яркий свет резал глаза. Мне очень хотелось, чтобы он наконец замолчал и дал мне хоть немного поспать. Я очнь, очень устал.

— А в какой больнице?

— В больничной больнице.

— В какой?

— В…, — я хотел что-то сказать, но тут же забыл о том, что именно я собирался ответить, а вспомнить так и не смог. Нестерпимо болела голова, боль стучалась изнутри в правый глаз, в лоб с правой стороны, и это было ужасно.

— Джон, подними левую руку.

— Что?

— Джон, подними левую руку.

Я слышал его, разбирал слова, но все происходящее представлялось мне редкостной бессмыслицей. Никто не стал бы обращать внимания на такие слова. Никто.

— Что?

А потом я ощутил легкую вибрацию с правой стороны своей головы. Очень странно. Я открыл глаза и увидел девушку. Она была хорошенькой, но только почему-то делала со мной какие-то странные вещи. На пол с моей головы спадали пушистые, коричневого цвета хлопья. Нортон смотрел на это, и что-то говорил, но я не разбирал слов. Я уже почти заснул, и это было очень странно. На смену пушистым хлопьям пришла мыльная пена.

И бритва. Я посмотрел на лезвие, на пену и меня неожиданно стошнило. Ни с того, ни с сего, просто стошнило и все. И еще Нортон говорил:

— Поскорее, начинаем.

И потом они принесли сверло. Я едва смог разглядеть его, мои глаза закрывались, и меня снова стошнило.

Последнее, что я сказал было:

— Никаких дырок у меня в голове.

Я сказал это очень четко, медленно и разборчиво.

Мне так кажется.