Смерть в пятой позиции

1

Как говорит пословица, леди всегда леди, особенно, если речь идет об Альме Шеллабаргер из Чикаго, лет в двадцать вышедшей за маркиза Эддердейла. Потом в двадцать четыре она вышла за кого-то еще, потом еще и еще, и так до тех пор, пока в пятьдесят не осталась одна. Она все еще пользовалась титулом маркизы, несмотря на все прочие фамилии, которые довелось носить за эти годы. Казалось, против этого никто не возражал, потому что, несмотря на серьезно оскудевшие доходы, приемы она давала столь же блестящие, как прежде, когда она являлась в великосветском обществе с физиономией испуганной лошади и всей наличностью Шеллабаргеров, полученной от забоя свиней и овец. Впрочем, ее доходы оставались вполне приличными, хотя уже не было дома в Париже, виллы на Амальфи или замка в Ирландии; остались только дом на Парк-авеню и вилла на Палм-бич, где и устраивались пышные торжества. Мне говорили, что у нее за столом никогда не подают свинину или баранину, а только домашнюю птицу, рыбу и дичь. Явный комплекс вины, как сказал бы за небольшое вознаграждение любой психоаналитик.

Мы с мистером Уошберном прибыли раньше остальной части труппы. Как правило, он ждал, пока соберется Игланова, и потом сопровождал ее. Но нынче вечером по каким-то причинам дожидаться примы не стал. Мы оба страшно парились в наших смокингах: его был белым, а мой — черным, — четкое указание на разницу в наших доходах. К счастью, в доме было прохладно: поток охлажденного воздуха встретил нас в холле, обширном зале с колоннами серого мрамора, мраморным полом и греческими скульптурами в нишах.

Лакей принял наши пригласительные и провел по лестнице, где дворецкий объявил наши имена примерно сотне разнаряженных гостей. Гостиная напоминала зал ожидания вокзала Пенн-стэйшн, отделанный царем Мидасом. Мы двигались к хозяйке, стоявшей под люстрой в центре комнаты; она была вся в зеленом и брильянтах, принимала гостей с полуулыбкой и невнятно бормотала приветственные слова, словно была не вполне уверена, почему она здесь и что делают здесь эти люди. Я подумал, что гости выглядят так, словно ожидают поезда.

— Дорогая Альма, — сказал мистер Уошберн, начиная разбухать в размерах, как было с ним всегда в присутствии огромных денег.

— Айвен! — Они обнялись, как две механические куклы, как те фигурки, которые выходят каждый час из старинных часов. Я склонился над ее рукой в лучшем стиле Большого балета.

— Бедняжка, — вздохнула Альма, вглядываясь желтыми глазами в моего патрона. — Какое несчастье!

— Следует и в плохом находить хорошее, — вежливо заметил мистер Уошберн.

— Я там была, — буквально выдохнула Альма Эддердейл, на мгновение закрывая глаза, словно пытаясь припомнить так живо, как только могла, каждую деталь того ужасного вечера.

— Тогда вы знаете, как все происходило…

— Да, конечно, конечно.

— Это ужасное падение…

— Разве я смогу его забыть?

— Конец жизни… жизни великой балерины.

— Если бы только можно было что-то сделать.

Я подумал, что это можно устроить. Мистер Уошберн мог бы немедленно предложить поставить балет в память Эллы Саттон и предложить заплатить за постановку, костюмы и работу хореографа столь знаменитой меценатке, как маркиза Эддердейл. Однако мистер Уошберн оказался столь удивительно тактичным.

— Мы все испытываем то же самое, Альма, — тут он сделал многозначительную паузу.

— Возможно… но об этом в другой раз. Расскажите мне о нем.

— О ком?

— О муже. Ну, вы же знаете, что о нем говорят.

— Ах, он совершенно расклеился, — уклончиво протянул мистер Уошберн, а я отошел к бару, где среди прочих напитков подавали «Поммер» урожая 1929 года, который стоил столько же, сколько эквивалентное по весу количество урана. До прибытия Джейн я постарался захватить два бокала.

Она выглядела очень юной и невинной в простом белом вечернем платье; волосы были гладко зачесаны назад, как обычно делают балерины. Джейн походила на дочку сельского священника, которая первый раз появилась в обществе; хотя, пожалуй, она выглядела уж слишком невинной — совсем не то, что в самом деле. Ее появление вызвало в зале небольшой переполох. Общество ее еще не приняло, о ней еще не сочинили сплетен и легенд, как об Иглановой, которая как раз появилась в дверях, сопровождаемая Алешей и Луи, подобно райской птичке, присевшей на куриный нашест.

Пока в зале царило возбуждение, вызванное появлением Иглановой, мы с Джейн встретились возле стойки бара и чокнулись бокалами с «Поммером».

— Как я тебе понравилась сегодня вечером? — спросила она, юная и немного задыхающаяся от волнения, как невеста в момент объявления о помолвке (или как манекенщица, которой хорошо платят за работу).

— Прекрасный вечер, — сказал я, в первый раз будучи доволен сам собой, по крайней мере на публике: ведь начался мой балетный сезон. — Пожалуй, мне не приходилось пробовать лучшего вина. А кондиционеры! Они работают прекрасно: чувствуешь себя, как осенью.

— Ты меня не понял, — возмутилась Джейн, глядя на меня тем одержимым взглядом, который характерен для всех артистов балета, когда они говорят о Танце. — Я имею в виду спектакль.

— К сожалению, мне посмотреть не удалось: почти все время проторчал в конторе.

Она достойно перенесла разочарование.

— Так ты… сегодня вечером меня не видел?

— Нет, нужно было отправить фотографии в газеты… Между прочим, твои фотографии, — добавил я.

— Я восемь раз выходила на поклон.

— Ты мое чудо…

— И получила три букета… от неизвестных поклонников.

— Малышка, никогда не принимай конфеты от неизвестных поклонников, — пропел я, когда мы подошли к высокому французскому окну, выходившему в средневековый сад, — хотя на самом деле ему всего пять лет.

— Мне так хотелось, чтобы ты это видел! Сегодня первый вечер, когда танцевала по-настоящему! Просто я забыла про все вариации, про публику и про этот чертов трос… Я действительно забыла обо всем, кроме танца. О, это было удивительно!

— Считаешь, у тебя все получилось?

— Нет, так я не думаю!

Она забеспокоилась — как бы не сглазить! В театре эта боязнь доходит до смешного. Сейчас все поголовно верят в приметы, практически не позволяют себе шуток, не разговаривают громко и прежде всего ничего не говорят о себе: просто улыбаются и краснеют, если кто-то поздравляет с присуждением премии Дональдсона, смущенно отводят глаза при упоминании о материале в «Лайф» и бормочут что-то о том, что статьи еще не видели.

Во всяком случае, я предпочитаю иметь дело с такими великими старыми эгоистами, как Игланова: та вряд ли согласится, что на свете есть хоть одна балерина, равная ей талантом. И даже про Луи рассказывали, что однажды он спросил журналистов: «А кто такой Юткевич, о котором вы только что говорили?»

Как бы там ни было, приступ скромности у Джейн быстро прошел, большую часть вечера занимали танцы, и мы весьма неплохо порезвились.

Около часа мы расстались, договорившись встретиться у нее в половине третьего. Никто из нас не испытывал особой ревности… по крайней мере теоретически, и я бродил по гостиной, здороваясь с теми немногими гостями, которых знал. В этой толпе я совершенно растерялся. Тут были не те люди, с которыми я ходил в колледж, — в большинстве своем сынки из богатых семей, которые редко принимали гостей и предпочитали разгуливать по улицам Ньюпорта, Саутгемптона, Бар-Харбора и прочих злачных мест. Не был это и мир профессиональных журналистов и театральных деятелей, на которых я зарабатывал свой кусок хлеба. Скорее тут был мир несчитанных денег, разбавленный таинственными европейцами, беженцами из неизвестных стран, нуворишами и супернуворишами, знаменитостями из мира искусства, у которых нашлось время, и, наконец, честолюбцами и карьеристами.

Таинственные, очаровательные и ужасно занятые, они были всех возрастов, любого пола, национальностей, роста и облика. Понадобится слишком много времени, чтобы с каждым разобраться. Я еще даже и не начинал, но полагал, что за ближайшие пару лет успею.

Конечно, некоторых мне никогда не понять. И леди Эддердейл, несмотря на тридцать лет светского успеха, принадлежала к наиболее сложным фигурам.

Под портретом хозяйки дома работы Дали стоял Элмер Буш, с которым мы были шапочно знакомы. Я не был его закадычным другом не по своей вине: его колонка «Американский Нью-Йорк» печаталась одновременно в семидесяти двух газетах и была главной приманкой столичного выпуска «Нью-Йорк Глоуб». Разумеется, он был слишком важной персоной, чтобы корпеть в редакции, поэтому мне удалось лишь несколько раз с ним встретиться. Бывало, он заглядывал к Милтону Хеддоку со словами: «Похоже, это может стать сенсацией. Как полагаешь, старина?» Милтон иногда меня представлял, а иной раз и нет.

— Добрый день, мистер Буш, — поздоровался я уверенней обычного. В конце концов, я оказался в центре самых интересных новостей.

— Господи, похоже, это Питер Саржент собственной персоной! — воскликнул мистер Буш и просиял, уже увидев скомпонованной свою очередную статью. Он вежливо, но решительно простился с белокурой звездой прошлого сезона — дамой средних лет, похожей на Глорию Свенсон, — и мы уединились в уголке.

— Целую вечность вас не видел! — оскалил Элмер Буш белоснежные зубы. На телевидении он получил семь премий Хупера за программу, которая тоже именовалась «Американский Нью-Йорк» и представляла из себя, как мне рассказывали, комбинацию сплетен и интервью с деятелями театра. Сам я никогда не смотрел телевизор — у меня от него болели глаза. Во всяком случае, Элмер был фигурой известной. Для такого искреннего и работящего парня, как я, старавшегося всеми силами пробиться наверх, он служил воплощением успеха. Несмотря на лысину и язву.

— Понимаете, я так занят… — позволил я себе разыграть простака.

— Послушайте, что нового известно про то убийство, что произошло у вас в труппе? — Элмер Буш обаятельно улыбнулся, изобразив высшую степень внимания и искреннего интереса.

«Просто ваш друг семьи в вашей собственной гостиной расскажет парочку правдивейших историй о реальных людях»… Ах, старое дерьмо!..

— Да так, кое-какие неприятности, — промямлил я. Именно так сказал бы Буш, если бы мы поменялись ролями.

— Вы теперь в центре интереса. Видели мою передачу в среду вечером?

— Конечно, — солгал я. — Мне кажется, вы проанализировали ситуацию просто блестяще.

— Ну, знаете, я и не пытался анализировать… Я просто рассказал, что случилось.

Неужели я ошибся?

— Я имел в виду то, как вы все это представили. Ведь вам пришлось немало поработать…

— Я просто изложил факты, — мистер Буш довольно ухмыльнулся. — Когда полиция собирается арестовать мужа?

— Не знаю.

— Он в самом деле это сделал?

— Многие так думают. У него на это были все основания.

— Она вела себя как последняя стерва?

— Пожалуй…

— Вчера я видел инспектора, который ведет дело. Как его?.. Глисон? Я его знаю уже много лет, еще с тех пор, как вел репортажи из зала суда. Он выступал по делу Альбермарля… Но вас тогда здесь еще не было. Во всяком случае, он совершенно ясно мне сказал, конечно неофициально, что Саттон будет арестован в ближайшие двадцать четыре часа. И поскорее осужден… пока интерес общественности к этому делу еще не остыл. Вот так работает полиция, — он расхохотался. — Политики, полиция… Актеры, бьющие на дешевый эффект. Но все же я не понимаю, зачем они так тянут.

— Видимо, чье-то давление, — предположил я, словно чего-то знал.

Он поджал губы и кивнул, слишком подчеркнуто, словно перед телекамерой.

— Я тоже так думаю. Неплохая мысль — затянуть как можно дольше, конечно, ради всеобщего блага. Вы ее еще не продали? Послушайтесь моего совета! Это поставит балет в центр внимания! — с этими словами он покинул меня ради дамы, похожей на Глорию Свенсон. При детальном рассмотрении она Глорией Свенсон и оказалась.

— Как дела, малыш? — раздался за спиной знакомый голос. Нет нужды говорить, что я подпрыгнул и выдал профессиональный пируэт: никогда не поворачивайся спиной к типам вроде Луи, говаривала мать.

— Все прекрасно, убийца, — оскалил я зубы.

— Такой симпатичный мальчик, — сказал Луи, словно клещами захватывая мою руку. — Такие мышцы!

— Я накачал их, избивая педерастов в Центральном парке, — неторопливо сообщил я: он не поймет, если говорить быстро.

Луи расхохотался.

— Ты меня убиваешь, малыш.

— Не испытывай моего терпения.

— Давай-ка выйдем на балкончик… только ты и я. Полюбуемся на луну.

— Никогда в жизни не дождешься, убийца.

— Почему ты меня так боишься?

— Просто догадываюсь.

— Уверяю, ты ничего не почувствуешь. Тебе это понравится.

— Я — девственник.

— Знаю, детка, именно это мне и нужно. Прошлым вечером…

Но прежде чем он успел рассказать какую-нибудь пошлую историю про свою сверхъестественную похоть, на нас едва не налетел бледный Джед Уилбур, странно напоминавший Белого Кролика из «Алисы в стране чудес». Я подумал, что впервые вижу его в костюме и при бабочке. Луи тут же забыл про то, что обещало стать блестящей сценой на балконе, и двинулся в сторону главного холла, словно хотел как можно быстрее попасть в уборную. Уилбур остановился, явно размышляя, то ли отправиться на охоту за возлюбленным и прижать его в уголке туалета, то ли остаться со мной. К сожалению, выбрал он последнее.

— Интересно, куда это так заторопился Луи? — спросил он.

— Думаю, зов плоти…

— О чем он с вами говорил?

Вопрос был довольно неожиданным, и мне захотелось напомнить Джеду Уилбуру, что это, собственно, не его дело. Но он-то был ведущим хореографом, а я — по крайней мере в данный момент — последней спицей в колесе, так что я проглотил свою гордость и промямлил:

— Так, просто болтали ни о чем.

— Другими словами, он к вам приставал, — с горечью констатировал Уилбур.

— Но это же естественно! Я хочу сказать, естественно для него. Он пристает ко всем, кого видит.

— Ко всем мужчинам моложе тридцати, — вздохнул Уилбур, и мне стало его жаль: любовь без взаимности и все такое. Он повертел шеей, словно пытаясь избавиться от своей бабочки.

— Ну да, желает трахнуть все, что движется, — лениво бросил я. Через его плечо я заметил нескольких знаменитостей; в их числе был известный сенатор, который очень серьезно разговаривал с Джейн, а та явно не имела ни малейшего понятия, кто он такой. Я улыбнулся про себя, вспомнив, как накануне она застенчиво спросила, кто Трумен — демократ или республиканец?

— А почему люди на приемах всегда смотрят через плечо собеседника? — неожиданно спросил Уилбур.

— О… — покраснел я. — Думаю, из-за плохого воспитания.

— Да, в нашем обществе о воспитании нет речи, — голосом уличного оратора заявил Уилбур. — Каждый стремится вырваться вперед… и спешит, спешит, спешит, боясь упустить свой шанс.

— В этом городе все построено на конкуренции, — глубокомысленно заметил я, украдкой бросив через его плечо взгляд на Игланову. Та, окруженная богатыми щеголями, смеялась так, словно уже была готова снять свою туфельку и пить из нее шампанское.

— Это вы говорите мне? — вздохнул Уилбур и оглянулся через собственное плечо в ту сторону, куда исчез Луи… но нашего Дон Жуана видно не было. Тот явно уже пристроился с одним из шоферов где-нибудь под пальмами.

Размышления о Луи всегда поднимали мне настроение… особенно если в этот момент его не было рядом. В таком случае он вызывал у меня беспричинный смех. Но тут к нам подошла леди Эддердейл, сопровождаемая своим эскортом; на зеленом атласе ее платья тихо перемигивались брильянты.

— Мистер Уилбур? Вас мне не представили. Когда вы приехали, мне пришлось отлучиться. Но мне очень хотелось с вами познакомиться.

Уилбур растерянно взял протянутую руку.

— Да, конечно…

— Я — Альма Эддердейл, — ослепительно улыбнулась она, словно солнце сверкнуло на леднике.

Я поспешил ликвидировать возникшую неловкость.

— А меня вам представил мистер Уошберн.

— Да, конечно. Мистер Уилбур, могу я в нескольких словах высказать свое впечатление от «Затмения»?

Уилбур, стараясь выглядеть как можно любезнее, смущенно подтвердил, что будет рад услышать.

— Удивительное сильное мистическое впечатление… Я не говорю о классических вещах, которые смотрела так давно, что первого впечатления давно не помню. Но современный балет… Ах!

Ей не хватило слов. Уилбуру тоже.

— По общему мнению, это лучшая работа мистера Уилбура, — поспешно вмешался я.

— И уж конечно та трагедия во время первого спектакля! Мистер Уилбур, я была там и все видела, — она широко раскрыла глаза, и в них стояли слезы.

— Это было ужасно, — пробормотал Уилбур.

— И нужно же было, чтобы все случилось именно тогда… В тот изумительный момент! Какая кульминация! Ах, мистер Уилбур…

Появление новой шумной компании гостей дало мне шанс исчезнуть. Проскользнув мимо них, я отправился разыскивать Джейн. Но она исчезла… и сенатор тоже. Я поискал глазами Игланову и обнаружил ее на кушетке с пожилым джентльменом, окруженных толпой молодежи. Как отметил мой острый и безжалостный взгляд — одни хиляки. Любого из наших напыщенных приятелей я мог распознать с расстояния в двадцать шагов. А вот человека типа Луи можно было узнать, только когда он подходил вплотную. И после этого следовало поскорее улетучиваться… если он оказывался здоровее вас.

— Дорогой Питер! — Игланова чуть опьянела, но еще не впала в то слезливо-сентиментальное настроение, в каком частенько пребывала, набравшись водки. Это происходило дважды, в год: на русский Новый год и на закрытии каждого нью-йоркского сезона. Ее последнего сезона — как, по рассказам, каждый раз она жаловалась. Прима подала мне руку для поцелуя, и, подогретый выпитым «Поммером», я от всей души ее чмокнул.

— Я так прекрасно себя чувствую с молодежью, — жестом она включила всех их в свою компанию, и молодые люди захихикали. — И не хочу домой.

— Анна, уже поздно, — возле нас неожиданно появился Алеша.

— Тиран! Завтра я исполню только па-де-де, не больше.

— Как тебе будет угодно, — и он заговорил по-русски, она ответила ему тоже по-русски; оба говорили быстро и серьезно, легкомысленное настроение от приятно проведенного вечера мигом куда-то испарилось, Мне показалось, что Игланова вдруг побледнела, хотя это было нелегко заметить: ее косметика напоминала лак, которым покрывают рангоут на яхтах…

Похоже, что-то действительно случилось: глаза ее широко раскрылись, а лицо как-то сразу опало, буквально перекосилось, словно неожиданно иссякла сила, удерживавшая мышцы на костях. Сделав театральный жест, она встала, слегка присела в реверансе и, не сказав никому ни слова, вышла из зала, держа Алешу под руку. Я видел, как в дверях они прощались с леди Эддердейл.

Я снова оглядел зал в поисках Джейн, но та исчезла. Возможно, решила пораньше отправиться домой… или немного попроказничать с сенатором? Ну что же, она может сама постоять за себя, решил я и направился вниз, к туалетам. Уже почти туда добравшись, я вдруг увидел торопливо шагавшего по черно-белым шашкам мраморного пола мистера Уошберна.

— Я вас искал, — бросил он, с трудом переводя дух. — Нам срочно нужно ехать.

— Почему? В чем дело?

— Скажу позже. Поехали.

Он украдкой оглянулся, словно опасаясь, что нас подслушает прислуга. Поблизости никого не оказалось. И тем не менее, пока мы двигались к дверям, он озирался, словно опасаясь погони. Я тоже оглянулся, но никого не увидел, если не считать Луи, за которым спешил белокурый лакей, и оба они выглядели чертовски довольными. Нас они не заметили.

Мы вышли на Семьдесят пятую улицу и зашагали в сторону Лексингтон-авеню.

— Так что происходит? С чего такая спешка? Куда мы идем?

— Пешком будет быстрее, — мрачно буркнул мистер Уошберн, уверенно вышагивая впереди, словно конь-тяжеловес.

— Но куда мы идем?

— В квартиру Саттонов. Майлс живет на другой стороне Лексингтон-авеню.

— Так что произошло? — впрочем, это я уже знал: Глисон арестовал его или вот-вот это сделает.

— Он умер, — буркнул мистер Уошберн.

Кажется, я сказал:

— Господи Боже!

2

Мы одолели три пролета; на лестнице пахло сыростью и кислой капустой. В конце третьего пролета мы увидели открытую дверь, на которой была приколота какая-то карточка с адресом: «Мистеру и миссис Майлс Саттон»… не иначе рождественская поздравительная открытка от старой тетушки.

Квартира состояла из трех комнат, отделанных весьма современно… Вы понимаете, что я имею в виду — две стены серые, как на военном корабле, а две другие — терракотового цвета, мебель сверкающего лака… Так выглядело место, где счастливая пара обитала до нынешнего сезона, когда Майлс отсюда уехал и вернулся только после смерти Эллы.

В передней толпилась целая команда детективов, державшихся очень важно, как это делают всегда там, где случилось несчастье. Поначалу они приняли нас не слишком любезно, пока Глисон не услышал протесты мистера Уошберна и не крикнул из глубины квартиры:

— Пусть войдут.

— Пройдите, — буркнул один из детективов, указывая на левую дверь.

Мы обнаружили Глисона на кухне. Фотограф снимал труп с разных точек и поминутно сверкал вспышкой. Двое в штатском стояли возле раковины и наблюдали.

— О Господи! — воскликнул мистер Уошберн и поспешил уйти. Слышно было, как его рвет в ванной. Я тоже чувствовал себя весьма неважно, но у меня крепкий желудок, и в свое время на войне пришлось немало повидать, так что меня не так легко вывести из себя… Но даже при всем этом выпитое за вечер вино сразу скисло у меня в желудке, когда я взглянул на Майлса Саттона.

Зрелище было самое ужасное, какое мне когда-либо приходилось видеть. Он лежал на газовой плите, руки как плети свисали по бокам, а ноги подогнулись… Он был высоким человеком, плита не доходила ему до пояса. Но хуже всего выглядела его голова. Он упал так, что подбородок пришелся точно на одну из газовых горелок. В этом бы не было ничего плохого, но газ в это время горел, и его волосы, борода и кожа обгорели до такой степени, что теперь спеклись в бесформенную черную смоляную маску. Кухню заполнила нестерпимая вонь.

— Готово, — доложил фотограф, спускаясь с кухонного стола, на который взобрался, чтобы сделать снимок сверху. — Теперь можете приступать.

Двое мужчин, стоявших возле раковины, шагнули вперед и сняли труп с плиты. Когда грузное тело выносили из кухни в комнату, я отвернулся. Потом мы с Глисоном, так ни словом и не обменявшись, последовали за процессией.

Немного погодя к нам присоединился мистер Уошберн; колени у него еще дрожали. Не дожидаясь приглашения, он плюхнулся в кресло, стараясь не смотреть на тело Майлса Саттона. Того положили на носилки в центре комнаты. Детективы ловко двигались вокруг, осматривая комнату и делая фотоснимки.

Глисон закурил сигару и посмотрел на нас.

— Так… как это случилось? — тихо спросил мистер Уошберн.

— Теперь все дело рухнет, — процедил Глисон, яростно жуя сигару.

— Бедный Майлс…

— Это кажется совершенно бессмысленным.

— Инспектор, не могли бы вы… пожалуйста, набросьте что-нибудь на него.

— Вам совершенно не обязательно на него смотреть, — отрезал Глисон, но сделал жест в сторону одного из детективов, тот нашел простыню и прикрыл тело.

— Так уже лучше, — вздохнул мистер Уошберн.

— Сегодня вечером мы собирались его арестовать, — сокрушался Глисон. — Такое великолепное было дело… даже несмотря на то что все отказались с нами сотрудничать, — и он посмотрел на меня мутными, налитыми кровью глазами… «Если глаза у ирландцев могут быть мутными», — подумал я про себя.

— Как такое могло случиться? Я хочу сказать… ну, это просто невозможно.

— Такая у нас работа: заниматься невозможными вещами.

— Как человек мог оказаться в таком положении? Я не понимаю, — голос мистера Уошберна звучал довольно раздраженно.

— Вот это нам и предстоит узнать… Здесь медэксперт, — Глисон жестом указал на одного из мужчин, стоявших у двери. — Он говорит, Майлс мертв не меньше часа.

— Должно быть, это был несчастный случай, — предположил мистер Уошберн.

— Узнаем после вскрытия. Мы сделаем все необходимое, можете быть уверены. Если здесь что-то кроется, мы обязательно это выясним.

— Или самоубийство, — предположил мистер Уошберн.

Глисон презрительно покосился на него.

— Человек решил покончить с собой, зажег для этого газ и положил голову на горелку, словно это подушка? Ради Бога! Если бы он решил свести счеты с жизнью, то сунул бы голову в духовку и открыл кран. Возможно, он что-то готовил… мы нашли на полу сковородку.

— Может быть, кто-то специально бросил ее на пол… чтобы инсценировать несчастный случай? — предположил я, к явному неудовольствию мистера Уошберна.

Однако детектив игнорировал и меня.

— Мистер Уошберн, я просил вас приехать сюда, чтобы услышать, кто из вашей труппы был сегодня на приеме.

— Все ведущие артисты… Рудин, Уилбур… все.

— Кто именно?

Расстроенный мистер Уошберн перечислил все фамилии.

— А где проходил прием?

Когда мистер Уошберн ответил, Глисон присвистнул. Просто приятно было смотреть, как он складывает два и два… Все равно ничего не оставалось делать, лишь наблюдать, как он размышляет.

— Это всего в нескольких кварталах отсюда?

— Думаю, да, — кивнул мистер Уошберн.

— Так что любой мог прийти сюда и убить Саттона.

— Послушайте, вы же не знаете, что его убили…

— Это верно, но я не знаю и того, что это был несчастный случай.

— Но как можно заставить взрослого мужчину положить голову на газовую плиту? — спросил я.

— Можно, — заверил Глисон, — если предварительно оглушить.

— Есть какие-то признаки, что его ударили?

— Осмотр тела еще не проводили. Но, мистер Уошберн, хочу вас попросить, чтобы вот эти лица были готовы поговорить со мной в театре завтра после полудня. — И он протянул моему патрону список фамилий.

— Когда вы узнаете, что произошло… ударили его или нет?

— Утром.

— Утром… О Господи, газеты… — мистер Уошберн закрыл глаза. Меня удивило, с чего его встревожила огласка.

— Да уж, газеты, — раздраженно буркнул Глисон. — Вы только подумайте, что там напишут про меня! «Подозреваемый убит накануне ареста»… Вы только подумайте, как после этого я буду выглядеть!

Мне пришло в голову, что Глисон мог питать какие-то политические амбиции… Глисон — кандидат в законодательное собрание, бесстрашный следователь, лояльный американец…

Мои размышления прервало появление темноволосой растрепанной женщины, которая прошла мимо детектива, стоявшего у дверей, а потом, бросив взгляд на тело, вскрикнула и отпрянула назад. Последовало общее замешательство. Потом медэксперт отвел ее в спальню и попытался успокоить. Пока это не помогало — Магда билась в истерике.

— А она была на приеме? — спросил Глисон, поворачиваясь к мистеру Уошберну; прикрытая дверь несколько заглушила рыдания.

— Нет-нет… — Мистер Уошберн рассеянно огляделся вокруг, словно собираясь куда-то бежать.

— Она была больна, — попытался я прийти на помощь.

— Знаю, — отмахнулся Глисон.

Рыдания стихли, дверь в спальню открылась, и Магда, поддерживаемая врачом, присоединилась к нам. Видно было, что таблетка, которую ей дал доктор, подействовала. Теперь она полностью держала себя в руках… и, даже взглянув на закрытое простыней тело, осталась спокойной.

— А теперь скажите, — сказал Глисон голосом, который, по его мнению, был самым мягким, — зачем вы приходили сюда сегодня вечером?

— Чтобы повидаться с Майлсом, — голос Магды был лишен всяких эмоций, она продолжала смотреть на белую простыню.

— А зачем вы хотели с ним увидеться?

— Я… я боялась.

— Чего?

— Что его арестуют. Вы же собирались его арестовать, верно?

— Он был виновен.

Она медленно покачала головой.

— Нет, он не убивал… Но я уже говорила об этом, когда вы меня допрашивали.

— Что вы собирались делать сегодня вечером? Почему пришли?

— Я хотела… чтобы он уехал, со мной вместе… чтобы мы уехали. Мы могли бы отправиться в Мексику… или куда угодно. Я хотела… — но Магда не договорила и тупо уставилась на Глисона.

— Вы не смогли бы уехать, — тихо заметил Глисон. — Он не смог бы уехать. Понимаете, за ним постоянно наблюдали, вы этого не знали? Даже сегодня вечером за зданием следил наш человек.

Вмешался мистер Уошберн.

— Вы хотите сказать…

Глисон с весьма довольным видом кивнул.

— Я хочу сказать, мистер Уошберн, что в десять минут второго вас видели входящим в этот дом, а в час двадцать семь минут ночи вы поспешно его покинули. Что вы здесь делали?

Мистер Уошберн закрыл глаза, как страус, разыскивающий кучу песка.

— Так что вы здесь делали?

— Я приходил поговорить с Майлсом, — мистер Уошберн открыл глаза, его голос был тверд и спокоен; это все еще был неустрашимый Айвен Уошберн, наш бесподобный импресарио… Я решил, что он вполне сможет постоять за себя.

— И вы с ним говорили?

— Да, говорил… И если вы собираетесь утверждать, что я убил его, то вы, инспектор Глисон, совершите большую ошибку.

— Я ничего подобного утверждать не собирался.

— Даже не думайте об этом, — холодно сказал мистер Уошберн, словно собираясь заявить: «Если будете мне досаждать, кончите тем, что окажетесь в Бруклинской тюрьме». — У меня были дела, которые я хотел обсудить с Майлсом, вот и все.

— Что за дела?

— Его контракт, если вам нужно это знать. Я сказал, что он возобновлен не будет. Что в турне мы отправимся без него.

— И как он реагировал?

— Взволнованно.

— Почему вы сказали об этом именно нынче вечером? Почему не пригласить его завтра в свой офис? В конце концов, вы могли ему написать.

— Я хотел сказать сам. Мистер Глисон, он был моим другом… хорошим другом.

— И вы собрались его уволить?

— Да, это так.

— Почему?

— Потому что я подозревал, что раньше или позже вы его арестуете. И даже если бы вы этого не сделали, то очень многие считали его убийцей… Многие из тех, что нас поддерживают. С этим нельзя было не считаться.

— Понимаю… И вы ушли в разгар приема, чтобы все это ему сказать?

— Кажется, мы уже выясни ли, что именно так я и сделал, — фыркнул мистер Уошберн.

— А кто-нибудь еще мог вечером навестить Саттона? — спросил я, пытаясь снять патрона с крючка.

Но Глисон меня игнорировал.

— Ничего необычного в поведении покойного вы не заметили?

— Когда я пришел, он не был покойником, если вы это имеете в виду. И когда я уходил — тоже.

— Я хотел спросить, не вел ли он себя как-то странно? Скажем, так, что это могло бы пролить какой-то свет на случившееся…

«Прекрасная фраза. Глисон молодец», — сказал я про себя. Он начинает понимать, что с этой компанией на разговорах о покойниках далеко не уедешь.

— Он возражал против увольнения и заявил, что не убивал жену, что бы ни думала полиция, и что будет рад судебному процессу.

— Нам он говорил то же Самое, — заметил Глисон. — И мы действительно хотели предоставить ему возможность все рассказать, естественно, в ходе судебного слушания. Так что вы ему ответили?

— Я сказал, что убежден в его невиновности, но остальные в нее не верят. Так что я буду просто счастлив принять его обратно после судебного процесса, — конечно, если его оправдают.

— У вас сложилось ощущение, что Саттон готов к судебному процессу?

— Нет, такого ощущения у меня не было…

— Но вы сказали…

— Перспектива появиться в суде его скорее пугала. Вы знаете, он принимал наркотики и был уверен, что в обвинительном заключении об этом будет сказано… Уверен, он не боялся обвинения в убийстве… Не знаю почему, но не боялся. Его волновал только вопрос о наркотиках, но пугала не мысль, что за это его отправят в тюрьму, а перспектива их лишиться хоть на несколько дней в ходе судебного процесса…

— Он собирался завязать, после того как мы поженимся, — усталым безразличным голосом вмешалась Магда. — В Коннектикуте есть клиника, где от этого лечат. Он собирался туда. Мы там хотели провести медовый месяц. — Она неожиданно умолкла, как патефон, когда поднимают иголку.

— Значит, когда вы ушли… Саттон был жив и рассержен.

— Боюсь, да… Я имею в виду, что рассержен.

— Заходил к нему кто-то за последний час? — вновь спросил я.

— Здесь я задаю вопросы, — оборвал меня Глисон.

— А пожарную лестницу контролировали? — спросил я, просто чтобы что-то сказать. — Она проходит как раз возле кухонного окна.

— Так вы заметили, что здесь есть пожарная лестница, да?

— Заметил.

— А вы тоже были на приеме?

— Да… Не забудьте, мистер Глисон, я — единственный, у кого нет мотива для убийства.

Глисон предупредил меня о возможных последствиях моей беззаботности.

Пока мы беседовали, детективы обшарили всю квартиру, а фотограф снял все, что хотел. Теперь они собрались уходить. Глисон, получив нагоняй от своего лейтенанта, встал и потер руки, словно смывал с них чужую вину.

— Завтра встретимся снова. Сможете сами добраться домой? — повернулся он к Магде.

— Да-да… — неловко зашевелилась та в кресле.

— Надеюсь, — заметил мистер Уошберн, — этот поворот станет финалом столь безобразного дела.

— Или началом, — неопределенно протянул Глисон.

— Я полагал, вы выстроили дело против Майлса. Теперь он мертв… Было ли это самоубийство, несчастный случай — кто теперь узнает, как он умер?.. Факт тот, что человек, которого собирались арестовать за убийство, мертв, и значит, дело… Господи, смотрите!

Мистер Уошберн отскочил, и все мы повернулись, чтобы взглянуть на тело. Простыня, которая его закрывала, загорелась от продолжавшей тлеть головы, и желтое пламя, подобно нарциссу, расцвело на белой ткани. Однако я не видел, чем все кончилось, так как поспешил последовать за стремительным броском мистера Уошберна, самым решительным образом устремившегося вниз по лестнице.

3

Сначала мне, как и патрону, читать газеты просто не хотелось. Но, разумеется, мы вместе их прочли… и, разумеется, в тягостном молчании.

«Смерть в балете»… «Самоубийство мужа убитой балерины»… «Таинственная смерть подозреваемого в убийстве»… «Вторая смерть в балетной труппе».

Нет нужды говорить, что наша новость заняла первые страницы всех ведущих газет. Покончив с ними, мы переглянулись. К счастью, в этот момент позвонила Альма Эддердейл, что позволило мне отправиться в Метрополитен-опера.

Возле служебного входа собралась толпа, но без какой-либо определенной цели: просто люди собрались у места, где произошло убийство… а точнее, где может скрываться убийца. Я пробился сквозь них и сразу отправился в гримерную Джейн. Когда ночью я вернулся из квартиры Саттона, она уже спала, а когда в девять утра уходил из дому, чтобы помочь мистеру Уошберну справиться с репортерами, которые на целых три часа превратили наш офис в ад, еще спала.

Она зашивала один из своих костюмов, день был ужасно жарким, и на ней ничего не было.

Я подарил ей долгий страстный поцелуй, так далеко откинув назад кресло, в котором она сидела, что ей пришлось высоко задрать ноги, чтобы сохранить равновесие.

— Это правда? — спросила Джейн, когда мы закончили и я успокоился.

Я кивнул.

— Глисона уже видела?

— Я не увижусь с ним часов до четырех. Майлс покончил с собой, да?

— Думаю, да.

— Но как же это случилось? Ты его видел?

При воспоминании об этом зрелище меня передернуло.

— Сейчас расскажу. Кошмарная картина, хуже чем на войне… По крайней мере там обычно смотришь на людей, которых не знаешь… И кроме того, там их много…

— Но газеты намекают, что его убили.

— Я в это не верю.

— Как же он мог с собой покончить таким странным образом?

— Возможно, он потерял сознание… Ты же знаешь, он принимал наркотики… Помнишь, я тебе рассказывал, как нашел его, когда он потерял сознание на следующий день после смерти Эллы.

— Будем надеяться, на этом неприятности закончатся.

— Я тоже надеюсь…

Но я-то знал, что неприятности не кончатся. Я предпочитал называть это словом «неприятности», как делают обычно негритянские священники.

— Как держится труппа?

— Все перепутаны до смерти, — улыбнулась Джейн. — Убеждены, что где-то рядом бродит маньяк… Теперь повсюду ходят парами, даже в уборную.

— Что мне всегда нравилось в артистах балета, так это полное отсутствие воображения.

— Иногда мне кажется, что ты недолюбливаешь балетных…

— Видишь ли, я… я… — мычал я, запирая дверь. — Зато тебя я обожаю!

И, изнывая от желания, я кинулся к ней. Прежде чем она успела выразить свое неудовольствие, я уже выскользнул из одежды, мы очутились на полу и занялись игрой в папочку и мамочку, как обычно говаривала Игланова…

Джейн предпочитала старомодную позицию лицом к лицу, без лишних метаний и выкрутасов… Я был с ней полностью согласен, по крайней мере в такую жару, — все прочее требовало гораздо больших затрат энергии. Кончив, мы еще немножко полежали рядом на холодном грязном полу.

— Нам не следовало этого делать, — наконец протянула Джейн.

— Но почему? Мы и так пропустили целую ночь. По крайней мере я.

— Я тоже.

— Ты уверена, что с сенатором у тебя ничего не было?

— С кем?

— С крупным мужчиной средних лет, таким седовласым, краснолицым… Ты с ним говорила на приеме…

— Ах, с ним! Так он — сенатор?

— Ну да.

— Он сказал, что он — брокер, и его зовут Хаскел.

— Надеюсь, деньги ты взяла вперед?

— Не говори гадостей.

Стук в дверь стремительно поднял нас на ноги.

— Секундочку, — откликнулась Джейн спокойным голосом человека, привыкшего не терять голову в трудных ситуациях.

Я не снимал носки и башмаки, а потому оделся в темпе, делавшем честь моей армейской выучке. Джейн накинула халат и открыла дверь, а я присел за туалетный столик и начал протирать вспотевшее лицо носовым платком. В этот момент вошла Магда.

— Простите, — смутилась она. — Я не знала…

— Заходи, — сухо пригласила Джейн, предлагая ей третье, и последнее кресло. — Как ты себя чувствуешь?

— Естественно, ужасно.

— Я думала, ты слишком больна, чтобы появиться в театре.

— Верно, — кивнула Магда, которая действительно выглядела совершенно больной. — Хотя мне хотелось прийти. Поговорить с тобой, с друзьями. Ты просто не представляешь, как последнюю педелю все было ужасно… Тут и моя семья и все прочее, и невозможность видеться с Майлсом… — Ее голос дрогнул. — Моя семья не позволяла нам встречаться, но все же раз он пришел, когда никого не было, мы обсудили наши планы. А прошлой ночью я пошла с ним поговорить…

— Вы уже виделись сегодня с Глисоном? — поспешно спросил я, пока она не расплакалась.

— Да.

— И что он говорит… о результатах вскрытия?

— Он ничего мне не сказал, но я сказала… что кто-то убил Майлса… Не знаю как, но кто-то это сделал.

— Но зачем? Если Эллу убил кто-то другой, ему не было никакого смысла убивать Майлса — того должны были с минуты на минуту арестовать.

— Но тем не менее, он это сделал, — настаивала Магда. — Видите ли, Майлс знал, кто убил Эллу.

Должен сказать, эти слова нас потрясли.

— Откуда вы знаете?

— Он мне сказал, когда мы виделись последний раз. Сказал, чтобы я не беспокоилась… Потому что если его попробуют обвинить в убийстве, он все расскажет.

— Но он не сказал, кто это?

Была это игра моего воображения, или она действительно сделала секундную паузу, перед тем как ответить?

— Нет, мне не сказал.

— Вы все рассказали Глисону?

— Да, конечно… Я ему рассказала гораздо больше.

— Чем скорее это кончится, тем лучше, — многозначительно заметила Джейн, доставая коробочку с иголками и нитками и принимаясь за ремонт костюма.

Мы еще поболтали, но я видел, что девушкам нужно обсудить массу вопросов, и прошел на сцену, где Алеша командовал электриками. Он весьма щегольски выглядел в рубашке а-ля лорд Байрон, широких красных штанах, с шелковым платком на худой шее и с моноклем.

— Нужно все подготовить к завтрашнему спектаклю, — сказал он мне, когда ушли электрики. — Анна будет танцевать в «Лебедином озере».

— И теперь оно не станет ее последним спектаклем, — заметил я.

Алеша улыбнулся.

— Нет, в этом году у нее не будет причин огорчаться. Думаю, впереди у нее еще лет десять. Сейчас она в самом расцвете.

«Ну, тогда вам следует добыть ей контактные линзы», — подумал я, пытаясь представить, как будет выглядеть в «Жизели» балерина лет шестидесяти.

— Вы сегодня видели Уилбура?

Я сказал, что не видел.

— Мне сказали, что он начал репетиции нового балета… Если это действительно так, он должен был сказать, кто из труппы ему понадобится. Естественно, все так и рвутся…

— Думаю, он собирается использовать большую часть труппы, но не до конца сезона.

— Если вы его увидите, скажите, чтобы связался со мной… Он пока еще не привык к нашей системе.

Я обещал, что обязательно так сделаю, и на том мы расстались.

На этот раз моя беседа с Глисоном была гораздо дружелюбней, чем обычно. Казалось, ему очень жарко в его белом помятом костюме, вид которого заставил меня вспомнить фотографии Вильяма Дженнингса Брайана на соревнованиях в Теннесси.

Где вы были в такое-то и такое-то время и были ли у вас какие-то особые причины, чтобы покинуть прием до такого-то и такого-то часа? Эту предварительную часть разговора мы одолели достаточно быстро. Затем был забит первый гвоздь.

— Теперь скажите, мистер Саржент, где вы нашли ножницы?

— Теперь, подумав, я припоминаю, что нашел их в гримерной мадам Иглановой… Кто-то их сунул в корзину для мусора. Я их достал.

— Почему вы не сказали нам этого раньше?

— У меня не было уверенности, что это имеет какое-то отношение к делу.

— А разве не наше дело судить об этом?

— Конечно… Просто тогда я не вспомнил. А за это время столько всего случилось…

Я не настолько глуп… Мне довелось немало посмотреть по телевидению таких бесед, так что я понимал, что нужно говорить — что вы не можете вспомнить или что только что вспомнили, — и тогда вы будете в полной безопасности с юридической точки зрения.

— Нам было бы гораздо легче, сумей вы припомнить это вовремя.

— К сожалению, я не смог.

— Мне кажется, мистер Саржент, вы недопонимаете, насколько все это серьезно. — По каким-то причинам Глисон решил обходиться со мной со всей возможной мягкостью.

— Но ведь это какая-то глупость, не так ли? Словно кто-то специально сунул ножницы в корзину, чтобы бросить на нее подозрение… Я хочу сказать, что если бы она действительно перерезала трос, то ни за что не оставила бы орудие убийства в своей гримерной.

— В ваших словах есть резон, — признал детектив, и если бы я не был уже знаком с его прямолинейным образом мышления, то решил бы, что он собрался отвести душу и поиронизировать на мой счет.

— Так что показало вскрытие? — спросил я, не обращая внимания на предыдущие утверждения, что не мое дело задавать вопросы.

— Если бы вы только нам позволили… — снова с самым терпеливым видом завел он.

— Мистер Глисон, — солгал я, — у меня сидят представители всех телеграфных агентств как нашей страны, так и зарубежных. Репортеры всех городских газет ждут хоть каких-то сообщений от Энтони Игнатиуса Глисона о результатах проведенного сегодня утром вскрытия… — В этом и заключался мой фокус — Глисона в мэры! Честный, храбрый и неутомимый трудяга!

— Как правило, сообщения в прессу дает управление окружного прокурора, но если ваши парни так рвутся что-то услышать, можете им сказать, что у Майлса Саттона был сердечный приступ, он потерял сознание и упал лицом на горящую газовую горелку. На него никто не нападал и его никто не отравил… Если, конечно, вы не станете утверждать, что его отравила наша аптечная система.

— Это снимает с моей души огромную тяжесть, — вздохнул я. — Думаю, что и с остальных тоже.

— Складывается впечатление, — продолжил Глисон, — что дело будет закрыто.

— Только впечатление? Разве вы не собирались арестовать его за убийство?

— Да, конечно.

— Он ведь действительно ее убил, не так ли?

— Мы полагаем именно так.

— Тогда скажите мне, почему вы так тянули с его арестом? Чего вы не могли доказать?

Глисон моргнул, но достаточно мягко ответил:

— Ну, так получилось, что из всех подозреваемых только у Саттона оказалось надежное алиби… Если верить его показаниям, он был единственным, кто никак не мог оказаться за кулисами в промежуток между пятью и половиной девятого и перерезать трос.

Я присвистнул.

— Бывают ситуации, когда самое надежное алиби оказывается подозрительнее его полного отсутствия. Но нам удалось с этим разобраться. Я не могу сказать, как мы это сделали, потому что мы не совсем уверены, но есть определенная версия, и мы надеемся доказать ее в суде.

— Тогда могу я сказать репортерам, что дело закончено?

Глисон кивнул.

— Можете.

— Они захотят побеседовать с вами.

— Они знают, где меня найти, — спокойно кивнул Глисон — справедливый, неподкупный, человек, который служит людям.

Нет нужды говорить, что сообщение для прессы, которое я сделал после обеда, вызвало сенсацию. Все члены труппы были страшно возбуждены и испытывали огромное облегчение, а я чувствовал себя героем.

Когда последний репортер исчез из конторы, воткнув окурок в дорогой ковер, я насладился несколькими минутами так необходимого мне одиночества. Две секретарши в соседней комнате непрерывно стучали на машинках. «Мисс Розен и мисс Роджер, талантливые машинистки, работающие дуэтом, дебютировали вчера вечером на Манхэттене в городской ратуше с программой, включавшей «Концерт для двух пишущих машинок с черными и красными лентами», написанный Самуэлем Барбером».

Едва ли мне еще представится возможность побыть одному… Это было совсем не похоже на колледж или армию, где мне надолго удавалось уединиться, чтобы спокойно подумать над необходимыми вещами, решить, что делать дальше, точно определить свое место по отношению к самым различным темам вроде телевидения, Джойса, деизма, театра марионеток, содомии и «Мессии» Генделя. Может быть, лучше отдохнуть? Я сумел кое-что скопить и…

Но тут мои мечты об одиночестве прервал телефонный звонок мисс Флин.

— Я получила запрос от фонда Бенджамена Франклина Кафки. Они хотят знать, не занялись ли бы вы их делами в течение ближайших шести месяцев. Я сказала, что свяжусь с вами.

Я спросил, какую сумму они предлагают, и, когда мисс Флин ее назвала, заявил, что предложение принимается. Мы еще несколько минут поговорили о делах, потом она пригласила зайти просмотреть почту.

— Зайду ближе к вечеру. Кстати, дело закончено.

— Это должно особенно обрадовать артистов.

— Да и всех нас тоже.

— Вы еще долго собираетесь работать с этими клиентами?

— Всего неделю.

— Ну-ну…

Однако в тот день мне так и не удалось добраться до своего офиса: как только я повесил трубку, мисс Роджер объявила, что меня ожидает исполнительный секретарь комитета ветеранов.

— Пусть войдет, — распорядился я.

Дородный ветеран Первой мировой двинулся мне навстречу, и я шмыгнул за письменный стол, опасаясь, что сейчас он меня атакует.

— Меня зовут Флир, Эбнер С. Флир.

— А меня зовут…

— Я перехожу прямо к делу… не будем отвлекаться, ладно? Когда вам будет что сказать, вы скажете, вот что я хочу сказать.

— Схвачено! — кивнул я, показывая, что тоже могу говорить прямо.

— Мы пикетируем ваш спектакль, верно?

— Верно.

— Готов держать пари, вы предпочли бы, чтобы мы этого не делали, верно?

— Нет, неверно.

— Неверно?

— Мистер Фрир, оказывается, это очень недурная реклама.

— Меня зовут Флир. Ну, это как сказать. Ветераны ведь могут и не уйти. Это я вам говорю.

— Даже если не принимать в расчет ветеранов, мы уже продали все билеты до конца сезона, и на гастроли тоже. На той неделе мы уезжаем в Чикаго.

— Все исключительно из-за того, что вы в своих спектаклях допускаете аморальные вещи.

— Вы намекаете на убийство?

— Совершенно верно.

— Ну что поделаешь, человек убил жену, потом сам умер от инфаркта… Дело закрыто.

— У нас есть основания полагать, что ваша труппа служит рассадником красных и других нежелательных элементов.

— Что заставляет вас так думать?

— Послушайте, мистер, в прошлом году мы потратили сотню тысяч долларов, чтобы с корнем вырвать красных и других ренегатов из власти, из индустрии развлечений, из повседневной жизни… и мы сделаем это снова. У нас есть основания считать, что Уилбур — красный.

— Если вы можете это доказать, почему не выдвинете против него обвинения? Или что там полагается делать согласно процедуре?

— Все эти парни — типы скользкие. О, мы обязательно до него доберемся, но потребуется много времени, чтобы вывести его на чистую воду.

— Тогда почему вам не подождать, пока он сам не попадет вам в руки? Это сэкономило бы кучу времени.

— Здесь важна моральная сторона вопроса. Может случиться так, что нам придется потратить годы, чтобы его разоблачить, а он все это время будет разлагать нацию своими аморальными танцами. Мы хотим именно сейчас оставить его не у дел и призываем вас, как настоящего американского парня, нам помочь.

— Но я не убежден, что он левак, и точно так же думает мистер Уошберн.

— Мы можем показать вам отчеты десятка источников…

— Это просто злобные сплетни, — уверенно заявил я.

— Вы пытаетесь защитить этого левака?

— Думаю, да. Он талантливый хореограф, но я ничего не знаю о его политических взглядах… точно как и вы.

— Кстати, мистер, а каковы ваши политические взгляды?

— Мистер Флир, я принадлежу к вигам. Последним президентом, за которого я голосовал, был Честер А. Артур.

Придерживаясь этой непобедимой линии, я выставил его из офиса, хотя он продолжал призывать кары Господни на головы тех, кто оскорбляет наш образ жизни.

Я был буквально потрясен разговором с человеком, который мог служить лучшим образчиком неандертальцев на острове Манхэттен. Пришлось вернуться в контору мистера Уошберна, чтобы чего-нибудь выпить… Я знал, что он держит бутылку очень хорошего бренди в нижнем ящике своего ампирного стола. Так как патрона не было, я сделал основательный глоток прямо из горлышка, потом осторожно вернул бутылку на место и лениво взглянул на пачку бумаг на столе. Среди них оказалось письмо от английской балерины Сильвии Армигер — короткая записка, в которой говорилось, что она не сможет заменить Игланову в будущем сезоне, что она уже заключила контракт, но тем не менее весьма ему благодарна — и все такое прочее.

«Ах, старый сукин сын! — подумал я, потрясенный двуличностью Уошберна. — Даже после смерти Саттон он все еще пытался найти Иглановой замену!»

И лишь потом я обратил внимание на дату на письме. Десять дней… Значит, оно было написано до убийства Эллы Саттон.