Сны Анастасии

— Что?! — Он бросил удивленный взгляд, но потом продолжил свою прокурорскую речь. — А если надоело, то бросайтесь куда хотите, но только не под мою машину!

В ответ Настя тихо улыбнулась, потому что узнала незнакомца.

И он, безусловно, наконец-то узнал ее. А потому, хотя и с опозданием, но поприветствовал улыбкой знаменитого Чеширского кота.

— Вы ли это? Представитель прессы? Кажется, Анастасия?

— Да, уважаемый Евгений Пирожников, спонсор вертепа красоток.

— Как же… что же… откуда… почему?.. — Евгений о чем-то настойчиво пытался расспрашивать, галантно распахивая при этом дверцу „вольво“.

Настя опустилась на сиденье справа от водителя и только теперь осознала, какого класса эта машина. Она медленно набирала скорость, и Настя чувствовала, как ее тело приятно расслабляется.

— Куда же мы едем?

Настя слышала и не слышала вопрос.

— Настя, куда мы направляемся? — спросил он еще раз.

„И вправду — куда? Куда мы направляемся? Может быть, в общежитие, где меня „приютили“, или обратно, на пепелище?“

— К вам, ко мне или в ресторан? — конкретизировал свой вопрос спутник.

— Я не одета для ресторана. — Она вспомнила, что под шубой на ней надето миленькое, но никак не нарядное „маленькое“ черное платье.

— А к вам, очевидно, неудобно?

Она молчала.

— Ну, ну, не обижайтесь. Я не хочу казаться наглым приставалой.

Он достал пачку „Мальборо“ и предложил закурить. Прикуривателем Евгений не пользовался. Очевидно, из принципиальных соображений. Они прикурили от голубого, как мечта мужчины, пламени изящной французской зажигалки. И Настя сделала вывод, что Пирожников во всем любит шик. Может быть, даже слишком любит. Но эта черта, на ее взгляд, была напрочь лишена комичности и очень подходила Евгению.

— Так что же, едем в мой офис? — На этот раз он задал почти риторический вопрос.

— Да, едем, — все же ответила она.

Всю дорогу Настя сидела с прикрытыми глазами, погруженная в полусон. Для одного дня приключений, кажется, оказалось предостаточно, и она решила отключиться от всего мира, от всех проблем. Пирожников, сидевший за рулем, ее совсем не интересовал. Так, наверное, воспринимают новопреставленные ангелов — проводников душ.

Он просто увозил ее в тот мир, о котором она ничего не знала. Он увозил ее от нее самой, и она доверилась упругой силе течения.

Автомобиль шел легко, без резких перепадов скорости и торможений: больше никто не намеревался броситься под колеса.

Впрочем, и Настя не имела такого намерения четверть часа назад. Просто персту судьбы угодно было с ее помощью остановить именно этот автомобиль именно в том месте.

Она совсем не следила за дорогой, но когда машина остановилась, то увидела, что они находились где-то в районе станции метро „Динамо“. У входа в здание висела вывеска: „Строительная фирма „Феникс“, а также что-то вроде перечня выполняемых работ: „Проектирование и строительство коттеджей“.

Фирма занимала весь первый этаж довольно большого трехэтажного здания. Над ней располагались квартиры, возможно, коммунальные, жильцы которых о коттеджах могли только мечтать.

Евгений первым вышел из машины, открыл дверцу и подал ей руку. Настя заметила, что из окна фирмы за ними наблюдают, а потому постаралась, несмотря на все треволнения, выйти из машины как можно царственнее.

Они шли по коридору, и двери двух или трех комнат, мимо которых они проходили, оказались открытыми.

Коридор был оклеен светлыми, почти белыми обоями, однообразие которых там и сям оживлялось зеленой гаммой искусственных растений. Интерьер выглядел стандартно, но Настя сразу поняла, что тот, кто разрабатывал его, был настоящим профессионалом.

„Ну конечно, „проектирование и строительство…“ — вспомнила она вывеску.

Кабинет президента являлся как бы продолжением коридора и маленькой приемной. В него вели широкие раздвижные двери из белого пластика. Огромный рабочий стол, несколько кресел и стульев на колесиках, компьютер на специальном трехэтажном столике, факс, телефон, еще какая-то аппаратура, два встроенных шкафа с раздвижными дверями, почти такими же, как входные…

Ничего здесь не напоминало кабинетов, например, секретарей райкомов. Все казалось удобным и функциональным. Белые столы и обитые черным стулья удачно сочетались с ковровым покрытием „под зебру“, приглушавшим шаги. В классическую гамму цветов прекрасно вписались белый компьютер и черный факс.

Но особое очарование кабинету придавали растения: небольшая пальмочка и яркий плющ, занимавший половину стены.

Евгений уловил ее восхищенный взгляд, адресованный растениям.

— Плющ голландский и пальма, между прочим, настоящая, — похвастался он. — Я хочу еще фикус завести. У моей бабушки были фикусы, и я их очень любил. Если подобрать для этих растений интерьеры, контексты, то они, на мой взгляд, окажутся очень современными. Большие листья, например, выгодно будут смотреться сквозь жалюзи.

Он поднял жалюзи на одном из окон, и Настя увидела, что стекла расписаны морозом и ледяные узоры такие же белые, как мебель в комнате. Чешуйки и дорожки переплетались, сходились и расходились, как санные следы.

— У вас очень уютно. — Она не льстила.

— Я рад, что вам нравится. Я, знаете ли, интеллигент в первом поколении. Так что со вкусом у меня иногда бывает туговато. Но я стараюсь не быть слишком гордым и при необходимости консультируюсь с людьми, которым доверяю.

— Завидная черта. — Настя вспомнила о гордыне, за которую Зевс покарал первых единых людей, разделив их на две половины.

Евгений помог ей снять шубу, упрятал ее вместе со своим пальто в один из стенных шкафов, а потом подошел к столу и нажал какую-то кнопку. Настя поняла спустя мгновение — включил селектор.

— Да, Евгений Константинович, слушаю вас.

— Наташа, пожалуйста, принесите нам с коллегой кофе и бутерброды.

— Хорошо.

Сеанс связи был окончен.

— Настя, вы не против такой моей самодеятельности?

— Нет, — она ответила искренне, потому что только теперь сообразила, что еще не завтракала.

— Отлично! Вы располагайтесь, а я пока проконтролирую кое-какие дела.

Она села в большое, обитое черной кожей кресло, а он стал куда-то звонить, интересоваться какими-то проектами, запросил некий каталог, поинтересовался насчет кирпича, потом заказал партию сантехнического оборудования.

Все он делал четко, быстро, можно сказать, стремительно. Настя невольно позавидовала его организованности.

Когда вошла длинноногая пышноволосая блондиночка, похожая на куклу Барби, президент уже успел завершить все, что задумал. Блондиночка резиново улыбалась и держала в руках белый поднос из французского небьющегося стекла, на котором стояли две белые же восьмигранные чашечки и четыре тарелочки — две белые, а две черные, того же геометрического стиля, что и чашечки. Анастасия с удовольствием заметила, что содержимое этой графичной посуды отнюдь не было таким же черно-белым.

В чашечках дымился ароматный кофе, по запаху нерастворимый. А на тарелочках лежали бутерброды с сырокопченой колбасой и сыром, сорт которого по внешнему виду определить Настя не решилась.

— Что, приступим? — спросил Евгений.

— Пожалуй. — Приятное раздражение уже охватило ее желудок.

— Попробуйте сыр. Это настоящий бельгийский „Чеддер“ — мой любимый.

Сыр и вправду оказался очень вкусным. Впрочем, сейчас Настя, наверное, с таким же удовольствием съела бы и „Российский“.

Когда трапеза была окончена, они снова закурили. Угощая сигаретой, Евгений извиняющимся тоном произнес:

— Простите, что завтракаем без вина. Но у меня еще столько дел сегодня. Нужно еще дозвониться до Чехии, а потом проехать по участкам, посмотреть, как идет строительство.

— Свой дом — это хорошо, — глубокомысленно заявила Настя.

— Безусловно. Я это только недавно понял. — Он глубокомысленно улыбнулся.

— Что же, сапожник ходит без сапог?

— В сапогах, как кот… Но я один живу. Так что дом для меня вроде бы и не нужен. — Он вздохнул, а потом улыбнулся чуть смущенно.

— „Плохо человеку, когда он один…“ — Настя продекламировала строку из стихотворения выдающегося футуриста.

— Нет, не плохо… Плохо, когда рядом с человеком не тот, кто ему необходим.

— Наверное…

— Настя, я не хочу лезть к вам в душу, но обстоятельства нашей сегодняшней встречи побуждают меня спросить: „Может быть, я чем-нибудь могу вам помочь?“

Этот вопрос застал ее врасплох. И недолго думая она выпалила:

— У меня сгорела квартира.

— Боже мой, когда?

— Как раз вечером того дня, когда мы с вами впервые встретились.

— И где же вы теперь живете?

— Меня „приютили“. В общежитии Литинститута. Я там учусь заочно.

— А родственники, мама?

— Родственников в Москве нет. Мама умерла, а отца я почти не помню. Он давно ушел из семьи… Вы… улыбаетесь? — поразилась она, заметив, что по лицу Евгения вдруг пробежало подобие улыбки.

— Нет, я не улыбаюсь, но, поймите меня правильно, я немножко рад, что оказался утром на вашем пути. Или вы на моем.

— Почему же?

— Потому что я могу вам помочь. Я вам как нельзя кстати.

— Это почему же?

— Все еще не понимаете? Я займусь ремонтом вашей квартиры.

— Вы?!

— А почему бы и нет?

— Но… У меня нет денег.

— Настя… — Он рассмеялся. — Помните, вы писали репортаж с конкурса „Мисс Столица“? Так вот, вы там несколько весьма лестных строк посвятили нашей фирме. Должен же я вас отблагодарить!

— Но…

— Никаких „но“! Знаете, во сколько нам обошелся тот дурацкий конкурс? — Она расслышала в его словах сожаление.

— Нет.

— И не надо. Обошелся — ого! Я на те деньги мог бы отремонтировать десяток квартир, даже трехкомнатных. А у вас небось двухкомнатная?

— Однокомнатная „хрущевка“.

— Даже так. И мадемуазель еще сопротивляется!

— Евгений, вы раскаиваетесь, что спонсировали конкурс?

— Вообще-то да. — Он глубоко затянулся и выпустил дым почти вертикально вверх, что, согласно современной психологии, характеризовало его как уверенного в себе человека. — О, Настя, я не раскаиваюсь в содеянном. Потому что…

— Потому — что?

— Потому что я иначе бы не познакомился с вами, а значит, не смог бы сегодня протянуть вам руку помощи.

Пирожников подвез ее прямо ко входу в общежитие, и она, на глазах у изумленных обитателей „Сибири“, по иронии судьбы как раз в это время возвращавшихся из пивбара, вошла в здание, размахивая полой распахнутой шубки.

Настя снова собралась с силами и почувствовала под ногами не болотную трясину, а упругие колебания калинового моста. В народных сказках по калиновым мостам богатыри шли на смертный бой с многоглавыми змеями. И она почти наяву ощутила под ногами сплетение гибких, как женская суть, стволов этого кустарника.

— Настя, с кем это ты катаешься? — спросил Володька Старых.

— Не заметил разве — с владельцем „вольво“, — ответила она, выходя из лифта.

В коридоре было пустынно: в полдень тут „мертвый час“. Зато в комнате все оказались на месте. „Приютитель“ мирно посапывал, едва не утыкаясь носом в стену, а Гера, вытянув все четыре лапы, лежала в кресле. Настя заметила, что она не любит находиться рядом со спящим Ростиславом. Свое кошачье предпочтение она оказывала ей одной. Заметив на столе блокнотик Авдея Петропавлова, она, конечно же, вспомнила о Марине. „Спущусь-ка я к ней в комнату, пока здесь длится мертвый час“. Марина оказалась дома.

— Заходи, заходи. Сейчас кофейку сообразим.

Настя почувствовала, что ей совсем не хочется кофе: наверное, дневная норма уменьшилась, и офисной дозы этого напитка оказалось предостаточно.

— Нет, мне лучше чайку с травами.

Марина странно взглянула на нее, но пошла на кухню поставить чайник.

На кровати валялась раскрытая сумка, из которой были вытряхнуты щетка для волос, косметичка, авторучка, ключи, еще какие-то мелочи. Настя не придала бы значения этому невинному натюрморту, если бы не пачка отрывных талонов от почтовых переводов, на каждом из которых в графе „Для письма“ был указан номер телефона и имя. Причем, во всех случаях, мужское.

— Что это, Марина? Картотека потенциальных женихов? — спросила Настя, когда подруга вернулась, неся симпатичный заварной чайник из цейсовского стекла, сквозь кривую стенку которого было видно, как листики душицы и ромашки медленно оседают на дно.

Марина, как показалось, чуть-чуть смутилась.

— Это?.. Думала тебе не говорить. Но раз уж ты сама спросила, то скажу. Понимаешь, я устроилась в одну фирму. Ну, подрабатывать. Сама знаешь, какая сейчас у аспирантов стипендия, да и переводами сыт не будешь.

— И куда же ты устроилась?

Свежезаваренные травы наполняли тесную комнату ароматом знойных широких полей, и Настя невольно взглянула на оконное стекло, словно хотела увидеть пчелу.

— Только не смейся. Обещаешь?

— Обещаю. — Вместе с запахом трав в пространство ворвался дух интриги.

— Так вот, я работаю в фирме „Секс по телефону“.

— Что?! Как это — по телефону? Кажется, у Виктории Нарбиковой в какой-то повести героиня „залетела“ по телефону. Но ведь на то он и авангард.

— Настя, я не о литературе. Понимаешь, в Москве есть много людей, для которых нормальный секс просто недоступен.

— Как это? Импотенты?

— Не только и не столько. Много увечных, уродливых, с изломанной психикой — афганцев, например. И просто застенчивых, закомплексованных — тех, кто боится женщин. Вот с ними мы и работаем.

— По телефону?

— Именно. Они присылают денежный перевод и указывают свои координаты, как ты видела. А мы потом звоним в определенный час и беседуем с ними томными голосами, часто повторяя нежные слова и очень страстно вздыхая. А они на том конце провода в это время занимаются любовью.

— С кем же?

— Сами с собой. Но с нашим участием. И у них все получается гораздо лучше.

— Что же, технология понятна. Аккомпанируешь онанистам.

— А почему бы и нет, если за это хорошо платят?

— Потому ты и читала разные психосексуальные книжки. Не так ли?

— И потому тоже. Нужно ведь быть готовой ко всяким клиентам. Те, у кого все в порядке, к нам не обращаются. Поэтому психология — прежде всего.

Выпив из жаростойких стеклянных чашек в алых пластмассовых подстаканниках изумительный чай без сахара, они продолжили беседу.

— Я читала, — вспомнила Марина, — что в Японии существует целая служба „Жена на три часа“ или что-то вроде этого. И, понимаешь, она ничего общего не имеет с сексуальными услугами. Эта служба — исключительно психологическая. Приходит к холостяку „жена“ с „дочкой“, скажем, на несколько часов, и вся троица старательно разыгрывает семейные отношения. При этом мужчина реально чувствует себя женатым человеком, семьянином.

— Для такого не нужна целая фирма! Можно просто подселиться к какой-нибудь женщине с ребенком, чтобы все „почувствовать“.

— Не скажи. Исполнительница заказа едва ли не целых полгода изучает биографию клиента, его повадки, склонности, чтобы все — как на самом деле. И обходятся такие три часа мужичку в целых тысячу двести зеленых.

— Ого!

— За границей самые дорогие услуги — именно психологическая помощь. А не девочки в домах терпимости.

— Слушай, девочка телефонной терпимости, если я к тебе сегодня приду ночевать, впустишь?

— Что это ты? Поссорилась с Коробовым?

— Кажется, он от меня устал.

— Эх ты, поэта нужно держать на дли-и-и-нном поводке. А три месяца в одной комнате — полный провал.

— Возможно…

„И все-таки самый женский на свете роман — это „Театр“ Моэма,“ — думала Анастасия, в который раз листая старенький томик.

Впервые она прочла его еще лет в пятнадцать. А потом перечитывала не однажды. Можно сказать даже, каждый раз, когда ей бывало невыносимо от осознания того, что она снова потерпела неудачу.

И опять она читала старую добрую книгу, настоящую энциклопедию женской жизни. Настя уютно устроилась в кресле и даже смогла абстрагироваться. И было отчего: рядом посапывал Ростислав.

„Они поднялись и пошли в спальню. Джулия сняла шляпу и сбросила платье. Том обнял ее, как обнимал раньше. Он целовал ее закрытые глаза и маленькие груди, которыми она так гордилась. Джулия отдала ему свое тело — пусть делает с ним, что хочет, — но душу ее это не затрагивало. Она возвращала ему поцелуи из дружелюбия, но поймала себя на том, что думает о роли, которую ей сегодня предстоит играть. В ней словно сочетались две женщины: любовница в объятиях своего возлюбленного и актриса, которая уже видела мысленным взором огромный полутемный зал и слышала взрывы аплодисментов при своем появлении. Когда немного поздней они лежали рядом друг с другом, ее голова на его руке, Джулия настолько забыла о Томе, что чуть не вздрогнула, когда он прервал затянувшееся молчание.

— Ты меня совсем не любишь больше?

Она слегка прижала его к себе.

— Конечно, люблю, милый. Души не чаю.

Джулия поняла, что он разочарован. Бедняжка, она вовсе не хочет его обижать. Право же, он очень милый.

— Я сама не своя, когда у меня впереди премьера. Не обращай внимания.

Окончательно убедившись, что ей ни жарко, ни холодно от того, существует Том или нет, Джулия невольно почувствовала к нему жалость…“

А что Настя чувствовала к Ростиславу? Ненависть? Или все еще любовь? Или сама не могла разобраться?

Она научилась понимать его, „вычислять“ его реакции, поддерживать его, как во всем поддерживают своих сыновей матери. Но за эти месяцы успела понять, что он вовсе не романтический герой-любовник, а слегка закомплексованный, инфантильный постсоветский мужчинка.

За несколько поколений успел сформироваться отдельный „вид“ таких мужчин — для всех хороших и приветливых, но неспособных отвечать за свои конкретные поступки.

И Ростислав как раз принадлежит к тем, кто прекрасно знает, например, как воспитывать детей, и может весьма красноречиво читать лекции на тему воспитания. Но при этом не в силах — ни в моральных, ни в физических — воспитать „одного, отдельно взятого“ ребенка. Своего собственного.

Настя инстинктивно положила руку на живот.

„Джулия, довольная, взволнованная, счастливая, вернулась к себе в уборную. Никогда еще она не была так уверена в своем могуществе. Никогда еще не играла с таким блеском, разнообразием и изобретательностью. Пьеса кончалась длинным монологом, в котором Джулия — удалявшаяся на покой проститутка — клеймит легкомыслие, никчемность и аморальность того круга бездельников, в который она попала благодаря замужеству. Монолог занимал в тексте целых две страницы, и вряд ли в Англии нашлась бы еще актриса, которая могла бы удержать внимание публики в течение такого долгого времени. Благодаря своему тончайшему чувству ритма, богатому оттенками прекрасному голосу, мастерскому владению всей палитрой чувств Джулия сумела при ее блестящей актерской технике сотворить чудо — превратить свой монолог в захватывающий, эффектный, чуть ли не зримый кульминационный пункт всей пьесы. Самые острые сюжетные ситуации не могли быть столь волнующими, никакая, самая неожиданная развязка — столь поразительной“.

„Как только Ростислав проснется, я должна поговорить с ним. Я скажу ему все — и о ребенке тоже… Бедное мое дитя, в какой мир ты хочешь войти?..“

Тихо тикали часы на руке. Гера скреблась о ножку стула — чесала когти. А Джулия оригинальным образом уничтожала соперницу. И вряд ли можно было придумать более эффектное убийство!

„Единственная большая мизансцена Эвис была во втором акте. Кроме нее, в ней участвовала Джулия, и Майкл поставил сцену так, что все внимание зрителей должно было сосредоточиться на девушке. Это соответствовало и намерению драматурга. Джулия, как всегда, следовала на репетициях всем указаниям Майкла. Чтобы оттенить цвет глаз и подчеркнуть белокурые волосы Эвис, они одели ее в бледно-голубое платье. Для контраста Джулия выбрала себе желтое платье подходящего оттенка. В нем она и выступала на генеральной репетиции. Но одновременно с желтым Джулия заказала себе другое, из сверкающей серебряной парчи, и, к удивлению Майкла и ужасу Эвис, в нем она появилась на премьере во втором акте. Его блеск и то, как оно отражало свет, отвлекало внимание зрителей. Голубое платье Эвис выглядело рядом с ним линялой тряпкой. Когда они подошли к главной мизансцене, Джулия вынула откуда-то — как фокусник вынимает из шляпы кролика — большой платок из пунцового шифона и стала им играть. Она помахивала им, она расправляла его у себя на коленях, словно хотела получше рассмотреть, сворачивала его жгутом, вытирала им лоб, изящно сморкалась в него. Зрители, как завороженные, не могли оторвать глаз от красного лоскута. Джулия уходила в глубину сцены, так что, отвечая на ее реплики, Эвис приходилось обращаться к залу спиной, а когда они сидели вместе на диване, взяла девушку за руку, словно бы повинуясь внутреннему порыву, совершенно естественным, как казалось зрителям, движением и, откинувшись назад, вынудила Эвис повернуться в профиль к публике. Джулия отобрала у Эвис мизансцену и сыграла ее с поразительной виртуозностью. Но ее последний удар был случаен. Эвис должна была произнести длинную речь, и Джулия нервно скомкала свой платочек; этот жест почти автоматически повлек за собой соответствующее выражение: она поглядела на Эвис встревоженными глазами, и две тяжелые слезы покатились по ее щекам. Вы чувствовали, что она сгорает со стыда за ветреную девицу, вы видели ее боль из-за того, что все ее скромные идеалы, ее жажда честной, добродетельной жизни осмеиваются так жестоко. Весь эпизод продолжался не более минуты, но за эту минуту Джулия сумела при помощи слез и муки, написанной на лице, показать все горести жалкой женской доли. С Эвис было покончено навсегда“.

„Ну вот, моя радость и просыпается… Какой он трогательный! Маленький заспанный крысенок“. — Насте непреодолимо захотелось чмокнуть Ростислава в умный, как он считает, лоб.

Что она и сделала, окончательно его разбудив.

— Катя, — пролепетал он со сна.

— Какая еще Катя? — целовать еще раз явно расхотелось.

— Ой, Настя… Это я так, снилось что-то.

Настраиваясь на серьезный разговор, она решила не завязывать банального скандала, который, как показывал опыт, помогает лишь „выпустить пары“, но никогда не решает ни одной проблемы.

— Тебе нехорошо? — она заметила, что он бледен.

— Принеси мне воды, если можешь… Пожалуйста.

Настя пошла на кухню с маленьким кувшином, по дороге вспоминая царскосельскую деву, воспетую Пушкиным.

Огромная кастрюля, исходя из степени закопченности — монгольская, то есть принадлежащая монголам, кипела, распространяя запах разварившегося мяса. Насте сразу же стало дурно, и целый кувшинчик ледяной воды попал к ней в желудок.

Вторую порцию она доставила в комнату.

— Пожалуйста…

Ростислав залпом опорожнил посудину.

— Жаль, что вечер, а то я бы попросил тебя за пивом сходить.

— Еще чего! — не выдержала она.

— А почему бы и нет? Говорят, жена Гурия Удальцова по утрам ходит за пивом для всей мужниной компании.

— Это потому, наверное, что она жена.

— Нет, это потому, что она не то узбечка, не то киргизка. Из восточных женщин, в общем. Они покорные — как Зульфия.

— Много ты знаешь про Зульфию. Не поверишь, но покорные восточные страдают и переживают муки ревности так же тяжело, как и не восточные.

— А мне Улугбек говорил… — Он сделал паузу, словно жалел, что проболтался.

— Что говорил?

— Что… когда вернется в Ташкент, возьмет себе еще и третью жену. Только Зульфие просил не растрепать.

— Все вы…

— Что все мы? „Мой милый, что тебе я сделала?“, — как одна из вас писала?

— Ростислав, у нас будет ребенок.

Он не реагировал, очевидно, не мог вникнуть в смысл ее слов.

— Слышишь, я жду ребенка.

— Что? А кто отец?

Теперь не могла вникнуть в смысл происходящего Настя.

— А ты сам не догадываешься, кто отец?

— Этого не может быть. Ты же все подсчитывала!

— Слава, ты же знаешь, что никогда не может быть стопроцентной уверенности.

Он молчал, уставившись в потолок.

Гера прыгнула к Насте на колени, и в сумерках по ее шерсти проскакивали искры. С кошкой она чувствовала себя вдвое сильнее.

— Ты же поэтесса, — наконец сдавленным голосом произнес он, — зачем тебе ребенок? Твое дело писать стихи.

— Я женщина, Слава.

— Ты завтра же сходишь к врачу, ладно? И все решишь.

— Я уже была у врача и все решила, — произнесла Настя с гораздо большей степенью твердости, чем это было свойственно ей на самом деле.

Немая сцена длилась несколько минут.

— Я тебя больше не люблю, — нарушив немоту, медленно произнес Ростислав. — Я не отдам тебе свою душу. Никогда не отдам. Я от ребенка не отрекаюсь. Может быть, я и отец… Но тебя, такую коварную, я знать больше не желаю.

— Подожди, пока нас Бог разделит, а потом уже будешь решать, от кого отрекаться.

Она встала с кресла и начала собирать вещи.

— Нет! — остановил ее Ростислав. — Я же не подлец! Я не могу выгнать беременную женщину на ночь глядя. Сам уйду!

И он ушел.

Настя даже не посмотрела, сел ли он в лифт или исчез в злополучной „Сибири“.

Смертельно уставшая, она опустилась на диван, еще хранящий приятное тепло чужого тела и, спрятавшись лицом в подушку, предалась плачу.

Со слезами боль ушла и наступило желанное безразличие. Она провалилась в бездну сна.

Мама в белом платье брела по краю огромного зеленого поля, заросшего душицей и ромашкой. Над нею вились бабочки и стрекозы, но она не обращала на насекомых никакого внимания.

Она шла по краю поля, словно боялась ступить в сторону и утонуть в растительном буйстве.

Настя видела ее очень отчетливо, хотя находилась на другом конце поля — тоже у края. Она хотела напрямик пройти сквозь зелень, но какие-то силы удерживали ее.

Они стояли лицом друг к другу, и Настя заметила, что маме столько же лет, сколько ей сейчас, — они ровесницы, почти сестры-близнецы.

Вдруг травы расступились, обнажая две полоски земли, две узкие, как порезы, тропинки. И она поняла, что каждой из них предназначен свой путь и что обе они видят оба пути сразу. Она видит путь мамы — от того возраста, с которого осознанно помнит ее и до последнего шага. А та видит путь дочери — отныне и вовеки веков. Наверное, из тех миров многое становится понятным в мире нашем.

Мама подняла вверх руки, и два пути соединились в один.

Сон оборвался.

В дверь постучали.

— Настя-ханум, открой дверь! — сквозь всхлипы слышался голос Зульфии.

— Сейчас!

Она вбегает в комнату, беременная, круглая, как арбуз, простоволосая, заплаканная. Покорная женщина Востока.

— Настя-ханум, я выброшусь из твоего окна!

— Присядь! Что случилось? Что же?

— Не трогай меня, не держи! Улугбек меня бил за то, что я смотрела телевизор с другими мужчинами.

— Тебя — бил?!

— Пусти меня!

— Но почему, почему ты хочешь выброситься именно из моего окна?

— Здесь пейзаж получше…

— Что?! Зульфия, ты в своем уме?

Она тяжело опустилась в кресло.

— О, Аллах…

И они обе заплакали, как на похоронах. Две женщины, две беременные бабы, две поэтессы.

В Москве было двадцать градусов ниже нуля, и Настя, выскочив из метро, как можно скорей стремилась добраться до института. На Тверской не было видно даже голубей. Наверное, спрятались от холода. Но толпа у дверей „Макдональдса“ стояла. Люди — не птицы. Они ждали открытия заведения, где им дадут красиво упакованный кусочек американской мечты.

Времени у Насти было мало: нужно еще успеть взять интервью у одной феминистки. А после обеда — вообще уйма дел. Она вспомнила совет кого-то из мудрых: нужно непрерывно быть в делах, чтобы не думать о невзгодах жизни. В ее случае — личной.

Итак, для начала, лекция из спецкурса по творчеству А.С. Пушкина.

„В послереволюционной русской поэзии мы наблюдаем гибельное число бесполых стихов, — утверждал доцент. — Иногда, если под ними нет имени автора, не знаешь даже, кто их написал — мужчина или женщина? Стихи на эротическую тему, если грубы — пошлость, если изящны и остроумны — прелесть. Вспомните пушкинские строки:

А сколько у него таких прекрасных строк, свободных от предрассудков, полных жизненно веселого обаяния, в которых проходил он, как по лезвию ножа.

Первый издатель пушкинской „Гаврилиады“ Николай Огарев писал, что „язык и форма“ этой поэмы „безукоризненно изящны“. „Для нас, — отмечал он, — очень важна эта сторона изящества неприличных стихотворений Пушкина; мы слишком неизбежно видим, как отсутствием изящества форм в жизни, на долю стихотворений неприличного содержания, остается только неприличность и устраняется все изящество…“ И добавлял: „Пушкин довел стихотворение эротического содержания до высокой художественности, где уже ни одна грубая черта не высказывается угловато и все облечено в поэтическую прозрачность“.

Вот послушайте:

Настя слушала лекцию и с ужасом понимала, что за „Гаврилиаду“ готова возненавидеть Александра Сергеевича, посягнувшего на святая святых — непорочность Девы Марии, плод чрева которой благословен.

— Настя?

В дубленке и зимней шапке он казался огромным и… очень взрослым, даже старым, этот Гурий Удальцов, великий поэт, жена которого ходит за пивом для всей опохмелочной компании.

— Добрый день, — ответила Настя.

— Может, сходим, выпьем кофе в Цэдээле?

— Я бы с радостью, но очень спешу в редакцию.

Она улыбалась так искренне, что он поверил.

— Тогда до послезавтра!

— Пока…

Она никуда не спешила.

Ей некуда больше спешить.

Снова она брела, куда глаза глядят, а поскольку глаза глядят в землю, привычно набредала на метро.

Сначала спустилась на станцию, а потом уже решила, куда ехать. Ну конечно же, в Сокольники — к Игорю.

Внимательные глаза глядели на нее с высоты двухметрового роста. И уже от этого взгляда ей стало легче. Он помог Насте снять шубу и даже, наклонившись, расстегнул сапоги, отчего показался очень забавным — как Магомет, пришедший к горе.

Настя поправила волосы, одернула свитер — связала чуть-чуть длинноватый. Их общение происходило в полном молчании. Но оно происходило, она отчетливо ощущала это.

В знакомом кресле исчезали и тревоги, и последние силы.

Игорь, как всегда, принес кофе и даже маленькие изящные печенья, покрытые шоколадом и красиво выложенные на плоской тарелке из филиграни.

— Будешь рассказывать?

— О чем?

— О том, что вдруг стала пить мало кофе, словно на нем экономишь.

— Я видела сон. — Настя перевела разговор в чуть-чуть иное русло, в „старицу“. — Мы с мамой стояли по обе стороны большого, заросшего сочной травой поля. — И она стала рассказывать о цветах, тропинках, о том, что они с матерью были одного возраста…

— Это хороший сон, Настя, — без всяких происков Фрейда. Просто ты подходишь к той черте, когда девушка становится женщиной по-настоящему. Твой дальнейший путь — путь женщины: твоей матери, всех других матерей… Да, кстати, и бросай курить. — Он заметил, что она полезла в сумочку за сигаретами. — Это вредно здоровью мальчика. — Он улыбнулся, довольный своим всевластием.

— Игорь! Как ты все понял? — Она не могла скрыть своего удивления.

— Я давно знал, что к тебе притягивает мужчин слабых и нежных, гораздо слабее тебя.

— Хлюпиков?

— Нет, объектов с тщательно скрываемой ранимостью души. Я бы так сформулировал. Так вот, подобным мужчинам… — Он взял сигарету, но потом, спохватившись, отложил в сторону. — Природа, как правило, предоставляет им возможность ререализации — в сыновьях. И посылает им навстречу сильных женщин, которые приведут в мир именно сыновей, во всяком случае — первенцев.

— Очень интересно, — вставила Настя.

— Вот так и получается, что мать отдает энергию сыну, а сын — отцу.

— Откуда же берется энергия у матери?

— Чаще всего — от дочерей, но в данном случае — из пространства. Женщины умеют вампирить. А в нормальной, я имею в виду, традиционной семье — с детьми обоих полов — образуется замкнутый энергетический контур: отец питает дочерей, дочери — мать, мать — сыновей, а сыновья — отца.

— Игорь, у меня несчастье. Я одна, понимаешь… Он, кажется, мне изменил.

— А тебе просто невозможно не изменить! — Экстрасенс смеется. — Ты ведь сильная, солнышко мое, ну прямо как стальная пружина. А мужчинам хочется, чтобы рядом было существо слабое и зависимое. А ты? Разве ты можешь кому-нибудь поклоняться, в ком-нибудь раствориться?

— Тебе… смешно? — Она едва не плакала.

— Нет, мне не смешно. Мне просто хочется тебе объяснить, что все в жизни объективно. Мы получаем свое собственное изображение в том зеркале, в которое смотримся. Вот и все.

— И что же мне делать?

— Ну, пока, наверное, страдать. Ах, как ужасно звучит, не правда ли? Но лучший способ выйти из лабиринта — это насыпать несколько слоев грунта и пройти поверху — над всеми хитросплетениями сразу. — Игорь выглядел ужасно довольным собой.

Она понимала, что доставляет ему удовольствие своей „разбитостью“.

Вдруг он заинтересованно посмотрел на часы.

— Ты спешишь, Игорь?

— Я-то нет. Но вскоре должна появиться одна особа.

— У нее тоже душевные раны?

— Нет. Она занимается со мной любовью.

— С тобой? — Он всегда казался Насте почти святым.

— А почему бы и нет? И не она одна. А ты, кстати, упустила момент, когда мы могли стать ближе.

Внезапно Настю охватило острое чувство отвращения ко всей этой „экстрасенсорике“.

Она шла по улице и чувствовала, что внутри опустели какие-то сусеки души. „Он выгреб оттуда все, что было — страсти, отчаяние, чувство безысходности, — поняла она. — Он облегчает страдания, изымая их. Он питается чужими несчастьями! Он их крадет!“ На сердце у нее было спокойно и мертво.