Собачье дело: Повесть и рассказы

Последний трамвай

Трамвай, подпрыгивая, подошел к повороту, на минуту задумался и резко свернул на боковую улицу. Пассажиров справа бросило на пассажиров слева. Трамвай притормозил, громко фыркнул, свистнул и медленно покатился дальше.

В этом небольшом украинском городке сняли все трамвайные линии. Осталась только эта, самая короткая, кольцевая. Она проходила по горбатым улочкам в пределах одного квартала от Старого Рынка к Зеленым Воротам. Эту линию тоже должны были снимать. По линии ходил один трамвай канареечного цвета.

На остановке в трамвай вошли двое парней. Один из них прошел вперед, а другой остался сзади. Тот, который прошел вперед, повернулся лицом к пассажирам и поднял правую руку вверх.

— Граждане пассажиры, — громко сказал он, — прошу минуточку внимания.

— Опять талоны проверяют, — сказал старичок, который сидел посередине салона у окна.

— Не доверяют людям, — пробурчал здоровенный дядя со скамейки для инвалидов и детей и стал почему-то нервно шарить по карманам.

Парень открыл свой портфель-дипломат и достал оттуда большой черный пистолет.

— Прошу не двигаться с места, — резко сказал парень и направил дуло в центр салона.

Его друг, который стоял сзади, вынул из кармана гранату и показал пассажирам.

— Одно движение и…

Наступила мертвая тишина.

— Граждане, — сказал первый парень, — без паники. Трамвай поедет в Париж. Все пассажиры являются заложниками.

Старичок засмеялся, но как-то нервно, неуверенно.

— А ну, вылазь быстро! — крикнул со своего места водитель.

— Сейчас, — сказал парень и взвел курок.

— Молодой человек, — вмешалась женщина средних лет в дорогой шубе. — Вы, наверное, выпили. Вам надо было сесть на самолет. А это трамвай. Он ходит по рельсам, — и женщина провела двумя пальцами по ладони для наглядности. — Вам лучше сейчас выйти и пересесть на шестой автобус. Он довезет вас до самого аэропорта.

— Самолеты угоняют, а не трамваи, — снова засмеялся старичок, уже более уверенно.

— Ну довольно! — крикнул парень с гранатой. — Витя, стреляй водителя.

Водитель, наверное, испугался, потому что спросил:

— Куда ехать?

— Доедешь до заправочной сифонов, а там повернешь направо.

— Рельсы же прямо ведут, — попытался возразить водитель и повернулся за поддержкой в сторону второго парня.

— А ты без рельсов, — резко ответил бандит с гранатой, подкинул гранату вверх и под облегченный вздох пассажиров поймал ее.

— Ну, поехали, — пожал плечами водитель и трамвай медленно отошел от остановки. — До заправочной доедем, это точно. А дальше…

Когда трамвай подошел к следующей остановке, бандит с гранатой предупредил:

— Не останавливаться!

— Молодой человек, пустите меня. У меня семья, двое детей, — захныкала женщина в дорогой шубе.

— У всех семья, — сказал сердитый мужчина, который сидел рядом с женщиной. — Будьте мужественной.

— Я не хочу быть мужественной. Я женщина, — сказала женщина и захныкала еще громче.

— Я тоже женщина, — раздался молодой женский голос. — И я жду ребенка.

— Разговорчики! — крикнул тип с гранатой и сразу стало тихо.

Некоторое время ехали молча. Трамвай грохотал мимо старых домов с темными подворотнями, киосков «Союзпечати» и пыльных витрин магазинов. По улицам шли люди, многие из них поворачивали головы и невидящими глазами скользили по стеклам трамвая. И никто даже не подозревал, какие драматические события разворачивались в салоне старого трамвая веселого канареечного цвета.

Молчание стало тягостным. Первым прервал его старик. Он вздохнул и обреченно сказал:

— Все к лучшему. А почему бы и не в Париж?

— Как вы можете?! Вы… пожилой советский человек, — возмутился сердитый мужчина.

— Я ведь всю жизнь мечтал увидеть Париж, — вздохнул старик.

— А что, я хочу в Париж, — сказала молодая женщина, которая еще минуту назад ждала ребенка.

— Тебе хорошо, — сказала женщина в мехах. — Тебе можно, ты молодая. А мне уже поздно в Париж.

— Ну что вы, — замахала руками молодая. — Вы еще очень даже во французском возрасте.

Дядя со скамейки для инвалидов и детей посмотрел на женщину в мехах и причмокнул губами. Ее французский возраст его, видимо, вполне устраивал.

Пассажиры немного оживились, и даже бандит в хвосте трамвая уже не так яростно сжимал свою гранату.

Вдруг какая-то женщина, которую раньше никто не замечал, сорвалась со своего места и бросилась вперед с криком:

— Выпустите меня, немедленно выпустите меня!

Бандит с пистолетом преградил ей дорогу, а женщина в истерике стала молотить его грудь своими маленькими кулачками.

— Вот видите, — сказал сердитый мужчина старику, — так поступают настоящие патриоты. А вам должно быть стыдно.

Старик фыркнул и отвернулся к окну.

Женщина скоро поняла, что так она ничего не добьется и сразу успокоилась.

— Ну пожалуйста, — улыбнулась она бандиту, — отпустите меня на десять минут. Я без дочки никуда не поеду. Она тут рядом, в музыкальной школе. Я быстро. Только туда и обратно.

— Отпусти женщину, не будь зверем, — сказал водитель, не поворачивая головы от руля.

— Может, и правда подождем? Нечего девочке сиротой оставаться при живой матери.

— Ладно, — согласился бандит, — даю пять минут. — И засек время.

Трамвай зазвенел, остановился и открыл дверь. Женщина выскочила на улицу и побежала за угол.

— Можно, и я выйду? — попросил дядя со скамейки для инвалидов и детей. — Я только за женой сбегаю.

— В Париж со своей женой? — съязвил сердитый мужчина и все засмеялись. Улыбнулся даже тип с гранатой. А дядя замолчал и покраснел.

— А ты чего зубы скалишь, патриот? Тоже хочешь идти? Не держим, — и парень показал гранатой на дверцу.

— Я, пожалуй, останусь, — неуверенно сказал сердитый мужчина.

— Вы же советский человек, — это уже съязвил старик к окна.

— Да, но такой случай ведь не каждый день представляется, — стал объяснять мужчина. Но его никто не слушал.

Вернулась женщина с девочкой лет двенадцати.

— Я не опоздала? — женщина запыхалась.

— Поехали, — коротко сказал парень с пистолетом.

— Куда торопишься, хозяин? Принимай груз. — Два здоровенных грузчика втащили в салон трамвая старое немецкое пианино.

— Куда едете? — спросил один из грузчиков просто из вежливости.

— В Париж, — сказала женщина, проверяя, все ли клавиши на месте.

— В Париж? — оба грузчика почесали затылки. — Ну так мы тебе его там и сгрузим, — сказал второй и они уселись на свободную скамейку.

Девочка села за пианино и заиграла «Парижское танго».

— С музыкой едем, — сказал водитель. Трамвай дернулся и поехал дальше.

— Стой! — закричал вдруг бандит с гранатой, прыгнул в середину салона, выдернул кольцо и бросил гранату на пол.

Люди втянули головы в плечи, закрыли глаза и вцепились в спинки скамеек. А «бандит» рассмеялся:

— Граната ведь не настоящая!

— Пистолет тоже, — подключился второй парень и несколько раз нажал на курок. — Мы просто пошутили.

— Вы что, серьезно думаете уехать на трамвае в Париж? Какие-то ненормальные!

Пассажиры помрачнели. А водитель встал со своего места и вышел в салон.

— А ну, катитесь отсюда, хулиганы. Вы кому голову морочите?

— Так по рельсам же… — начал было один из парней, но окончить фразу не успел. Два грузчика привычно подняли парней в воздух и с традиционным «эхма!» выкинули их на рельсы.

А трамвай пошел дальше по кольцевому маршруту: от Зеленых Ворот к Старому Рынку. Последний старенький трамвай веселого канареечного цвета, который должны были скоро снимать. Он дошел до заправочной сифонов, на секунду остановился, как будто подумал о чем-то, вздохнул, присвистнул, сошел со своих привычных рельсов, свернул в переулок и медленно поехал в Париж.

И ты, Брут…

Кинорежиссер Купоросов шел по Древнему Риму. Узкая улочка с мраморной богиней Изидой в нише на углу вывела его на площадь к большому белому дому с колоннами. Предстояло заседание Сената. К зданию один за другим прибывали паланкины, из которых выходили важные люди в белых тогах. На этой площади было где развернуться настоящему таланту. И талант Купоросова развернулся.

— Кто вас так одел? — остановил режиссер патриция, который величаво поднимался по мраморным ступеням. — Это Римская империя, черт возьми, или одесский Привоз до революции? Переодеть его немедленно!

Патриций грозно обернулся, но Купоросов столкнул его с лестницы и сунул обратно в паланкин.

— В костюмерную, в костюмерную! — прикрикнул режиссер на рабов. Те безропотно покорились звукам властного голоса и виду замшевой куртки.

— Товарищи! Приготовились! Будем разыгрывать сцену дворцового переворота. Здесь есть царь?

Несколько богатых горожан почтительно приблизились к режиссеру.

— У нас есть император, — с дрожью в голосе произнес самый смелый из них.

— Давайте сюда вашего императора. Боже! Кто вас просил выводить на площадь массовку?! Перекрыть все выходы и убрать римский народ с площади! Пусть подождут!

Богатый патриций бросился выполнять указание.

В это время к Капитолию подкатил сам император и удивился отсутствию благодарного ему римского народа. Император грозно сдвинул брови и, положив ногу в золотом сандалии на голое услужливое плечо раба, громогласно изрек:

— Почему мой народ не приветствует меня? Всех перевешаю!

— И это император?! — возмутился Купоросов еще громче венценосного монарха. — Иди сюда, парень! Хочешь сыграть императора?

— Я Гай Юлий Цезарь, — сказал Гай Юлий Цезарь.

Купоросов громко засмеялся.

— Да ты что? Где ты видел такого Юлия Цезаря? Кто вообще дал ему роль? Кто? — Режиссер повысил голос и строго посмотрел по сторонам. Все молчали.

— Так вот. Быть тебе императором или не быть, зависит от меня. Понял?

— Не понял, — сказал император, который действительно ничего не понял.

— Ладно. Давайте работать. Посмотрим, что ты за император. Тишина в павильоне! Репетируем убийство Юлия Цезаря. Народ пока не впускать. Одеть и загримировать Брута и подобрать шесть-семь сенаторов потолще и посолидней.

Работа заспорилась. Несколько молодых, шустрых рабов в качестве ассистентов Купоросова бегали по площади, выполняя поручения всемогущего режиссера. А известная в Риме женщина стукала сандалием о сандалий перед носом римских граждан и громко выкрикивала таинственные, волнующие слова:

— Убийство Юлия Цезаря. Дубль второй!

И вот Юлий Цезарь медленно и торжественно поднимается по мраморным ступеням Капитолия. Купоросов доволен.

— А ничего. Может быть.

На двадцать восьмой ступеньке сидит патриций, загримированный под плебея. Император толкает его ногой.

— Пшел вон, неумытая рожа!

— Не так, Юлий! Не так, Цезарь! Ты же император. Кроме того, предчувствуешь свою гибель. Ты должен говорить трагическим гекзаметром или, на худой конец, пентаметром. Вот так. — Купоросов встал на место императора, ткнул загримированного патриция ногой в солнечное сплетение и произнес:

После пятой пробы Юлий Цезарь научился разговаривать так, как должны были разговаривать римские императоры. И тогда Купоросов приступил к постановке хрестоматийного эпизода римской истории: убийству императора.

— Убийцы! Убийцы на площадку!

Рабы-ассистенты вытолкнули из-за колонны смущенных Брута и сенаторов.

— Ну вот. Здрасьте! Чем вы собираетесь убивать? Где ваши кинжалы? Эй, ассистент Луций, принеси убийцам кинжалы!

Луций принес ножи для чистки репы.

— Сойдет. А теперь, побыстрее за дело, — обернулся Купоросов к сенаторам.

— Не могу, — сказал Брут. — Это мой друг.

— Искусство требует жертв, вы ведь знаете, уважаемый, — сказал Купоросов и легонько подтолкнул Брута к императору. Крылатое выражение показалось Бруту убедительным, и он, дрожа, занес нож над Гаем Юлием.

— Ну, приканчивай его! А вы чего стоите? Помогайте! — кричал режиссер сенаторам в творческом экстазе. — Мотор!!

Тело римского императора медленно сползло на мраморные ступени. Единственное, что он успел выговорить, было: «И ты, Брут…»

— Впускайте народ! — кричал режиссер. — Массовая сцена. Народ волнуется. Ассистенты, волнуйте народ! Кровь императора течет по ступеням!

— Кровь императора течет по ступеням. Дубль шестой, — произнесла известная в Риме женщина и стукнула сандалием о сандалий.

Народ взволновали.

В это время к Капитолию прибыл паланкин. Из него вышел патриций, которого режиссер посылал в костюмерную.

— Ну вот. Теперь совсем другое дело. Вы и будете Марком Антонием. Как вас зовут?

— Марк Антоний, — сказал Марк Антоний.

— И отлично. Произносите речь над телом убитого Брутом Цезаря.

Когда Марк Антоний закончил свою обвинительную речь, а Брут был с позором изгнан из Великого города, в истории были поставлены все точки на «i».

Купоросов вытер рукой пот со лба и вышел с площади на ту улицу, которая привела его сюда. На углу режиссера догнал Луций.

— Что делать с простым римским народом? Он волнуется.

— Дайте им талоны на обед, и пусть идут, — устало сказал Купоросов, выбрался на узкую улочку и затерялся в толпе.

Мешок для мусора

Да, господа, видел бы сейчас кто-то из бывших Мишиных коллег в Ч. в Советском Союзе, как он с большим черным пластиковым мешком гоняется за газетами по двору типографии. Газеты на ветру как будто нарочно убегают от него, — и подальше, — хитрят, хулиганят, изворачиваются, когда он нагибается, чтобы поймать какую-то из них и бросить, непокорную, в заветный черный мешок, тем самым навсегда ее лишив свободы. Ой, какой фельетон можно было бы из этого сварганить, как расставить фактики (впрочем, обстоятельства сами расставили их на уровне фельетонного остроумия местной советской газеты), в какое ничтожное положение поставить эмигранта-отщепенца и всю ту систему, в самом низу, на помойке которой занял свое место бывший советский журналист. Язвительные шутки напрашивались сами собой:

Или можно так:

Об этом всем думал Миша, бегая по двору с пластиковым черным мешком, на бегу мысленно сочиняя про себя фельетон, который мог бы украсить подвал газеты города Ч., где (в газете, не в подвале) когда-то служил сам Миша. Получалось очень убедительно.

А ветер, как назло, усиливался и придавал газетам еще большую ловкость и изворотливость. Пустой черный мешок от ветра раздувался и Мишино воображение позволяло представить его большим черным шаром. В моменты особого разгула ветра он и был немного похож на шар. Во всяком случае, когда Миша подобрал в кулак ту часть мешка, через которую туда попадали газеты и другой мусор, мешок стал увеличиваться на Мишиных глазах, раздуваться и стал настоящим шаром. И не известно, было ли так на самом деле или же это опять воображение героя (легче, конечно, все списать на воображение, потому что обязательно по-сыпятся вопросы: что да как…), но шар, знаете, взлетел. Причем довольно-таки высоко; и медленно, но целеустремленно полетел через всю Америку с запада на восток и дальше, проделав точно такой географический путь, какой совершил не так давно сам Миша, но только в обратном направлении. Таким образом, шар оказался в городе Ч. Похоже, что город Ч. был конечным пунктом полета шара, потому что достигнув его, он позволил себе расслабиться и стал просто качаться в небе.

А внизу, в переулке, который кончается тупиком и никуда, абсолютно никуда не выходит, стоял длинный одноэтажный дом. Одним своим боком дом упирался в сад, принадлежавший всем жильцам этого дома, и сейчас, когда в одной из квартир праздновали день рождения, в сад из квартиры все время выходили пары или по одному. Здесь, в саду, кстати, был деревянный стол и две скамейки с занозами, и здесь тоже можно было хорошо выпить и посидеть. Но сегодня в этом не было никакой необходимости, так как был день рождения и сидели за большим полированным столом в комнате около рояля, пили дорогую водку и ели фаршированную рыбу, приготовленную не женой, а мамой именинника. Играла музыка, пришедшая из тех краев, где Миша собирал газеты во дворе типографии.

Около старой яблони, тесно прижавшись к ней спиной, стояла красивая молодая женщина. С ней стоял молодой человек, вернее, молодым его можно было бы назвать, если бы он возглавлял небольшое промышленное предприятие («У нас директор молодой», — говорили бы сотрудники). И именно этот директор — а может вовсе он и не директор — прижимал сейчас к дереву молодую красивую женщину. Возможно, женщина эта была не такая уж красивая, но такой она рисовалась в воспоминаниях Миши, когда к этому дереву прижимал ее он, а не молодой директор (почему директор?).

Одна рука молодого директора была на плече девушки, а другой он шарил под ее одеждой, как будто искал что-то в темной комнате. Его лицо от ее лица находилось на расстоянии чуть большем, чем расстояние поцелуя и винные и водочные пары, которые вдыхали оба, смешивались и вступали друг с другом в химические реакции. На ее глазах были слезы — они выступали всегда, когда она немного выпивала. А, может, она выпивала всегда, чтобы как-то оправдать эти никому не нужные слезы.

— Слушай, — сказал он, — почему ты плачешь?

— Я выпила, — ответила она, — я выпила, и потому плачу.

— Ты меня любишь? — спросил он.

— Я тебя люблю, — ответила она.

— А почему ты не спрашиваешь меня, или я тебя люблю? — спросил он.

— Ты меня любишь? — спросила она.

— Не нравится мне это, — вдруг резко сказал он, — не нравится мне все это, — и перестал шарить под ее одеждой, как будто отчаялся найти в темной комнате то, что искал.

— Что, что не нравится? — спросила она.

— Ну хотя бы то, что ты плачешь, — сказал он.

— Я выпила, — сказала она, — я выпила, а потому плачу, — и на ее глазах появилась новая пара слез.

— И еще мне не нравится, — продолжал он, — эта компания, в которую ты меня привела, этот очкастый именинник и все его окружение, это ехидство, сплетни, пьянство, постоянные хохмочки по отношению ко всему, намеки, взгляды, издевательства, презрение к чужим. И самое противное то, что нормальный человек должен сидеть, набрав в рот говна, а они умирают от восторга…

— Это мои друзья, — сказала она, — мы вместе учились. У нас много общего.

— Я знаю, что у вас общего: общие воспоминания об их общем любимце. Не по нем ли ты плачешь?

— Я выпила, — сказала она, — я выпила и потому я плачу… (Мне кажется, что она уже это говорила, но просто тот, несмотря на то что директор, оказался непонятливым).

— Но он бросил тебя. Он бросил тебя и уехал, и предал… и предал, и бросил, и бросил, и уехал…

— Слышь, ты, не твое собачье дело, — вмешался тут Миша, закидывая газету уже в другой черный мешок, но они его не услышали, так как между Мишей и этим деревом было 12 тысяч километров, огромный Атлантический океан и, что немаловажно, та непреодолимая пропасть, которая разделяет две противоборствующие непримиримые социальные системы.

В это время их диалог прервался, потому что как раз в эту минуту дверь квартиры отворилась и вся компания с ехидством, сплетнями, с хохмочками, со стихами, с намеками, с гиком, свистом и звонкой песней выпорхнула наружу. По неписанному сценарию, по которому в этом доме каждый год праздновали дни рождения, сейчас на одну из трех ступенек животом должен был упасть Миша для того, чтобы три девушки на его спине танцевали отрывок из отечественного балета. Одна из девушек была врачом и зорко следила, чтобы Мише не наступали на легкие, так как из своего медицинского опыта знала, что если наступать на легкое каблуками, то может быть больно, но все-таки сама наступала. А Миша вставал тогда как ни в чем ни бывало, и вся компания спускалась еще на одну ступеньку и выходила в сад. Но сейчас они быстро миновали все три ступеньки, так как Миша, как вы уже знаете, собирал газеты в совсем другой части света.

— Смотрите, — сказал самый наблюдательный из них и все посмотрели наверх. На что-то черное, что спускалось сверху вниз над садом, посмотрели и те двое, около яблони. Что-то черное опускалось и увеличивалось, хотя вовсе оно не увеличивалось: это просто обман зрения. Так устроены наши глаза, что предмет, который удаляется, для нас уменьшается, а тот, который приближается, — увеличивается… вот и пойми после этого, где правда. И несмотря на оригинальность мышления каждого в этой компании, все почему-то подумали об одном и том же, о неопознанном летающем предмете, который сейчас им, может быть, придется увидеть собственными глазами.

Это, действительно, был летающий предмет; это был черный шар, но был он не с другой планеты, а с нашей, родной, хоть и проделал долгий путь. Черный шар сделал посадку прямо в кругу, который очертили молодые люди, и когда они сомкнули круг, чтобы выяснить происхождение, образование и национальность шара, он, образно говоря, испустил дух, а если проще, то выпустил воздух и стал обыкновенным мешком для мусора. Правда, тут никто не знал, что он именно для мусора, так как в городе Ч., как всем известно, мусор и пищевые отходы (прошу не путать и не мешать их в одном ведре!) рано утром выносили-в ведрах, ставили на тротуар, и дворники выкидывали их в специальные машины, а ведра потом опять возвращались к своим владельцам (редко, какое ведро пропадет…)

В черном мешке был обрывок рекламного приложения к газете, в типографии которой работал Миша, и там по-английски было написано, что для того, чтобы узнать, что такое истинная любовь, надо купить «водяную» кровать королевского размера крупной северо-американской фирмы… (название вырвано).

Красивая молодая девушка вдруг пришла к выводу, что несмотря на то, что в ее жизни уже были любовь, измены, клятвы, разлуки, разочарования, никогда не было настоящей «королевской» двухспальной кровати. И ей захотелось во что бы то ни стало двухспальную кровать с двумя тумбочками и лампами, и уж если не «водяную», северо-американской фирмы (жаль, названия мы не знаем), то хотя бы отечественную мебельной фабрики города Ч., и чтоб рядом лежал какой-нибудь человек, ну хоть бы этот директор, и рано утром она бы перелезала через него, чтоб было ближе включить свет и пойти готовить завтрак.

— Я люблю тебя, — сказала она директору шепотом, — я сделаю все, как ты захочешь.

На этом, в общем-то, все и закончилось. Компания вошла в дом, молодая пара пошла по жизни, Мише удалось закинуть еще одну газету в черный мешок, а мешок, так как для него не нашли никакого применения, выбросили на свалку, где он и провел остаток своих дней, тоскуя.

Валентину Катаеву

…не роман, не повесть, не рассказ, даже не соло для фагота с оркестром.

…что-то непонятное, туманное, длинное, полуправдивое, с трудом извлеченное из глухих закоулков и тупиков моей памяти.

Как-то дома у нахлебника мы пили его вино, ели его хлеб с брауншвейгской колбасой и все наперебой восхищались стихами, которые только что услышали.

Стихи были мои.

Кроме меня тут собрался весь свет литературы: пятикантроп, шпингалет, косой и даже фрукт. Позже пришел один молодой литератор (назовем его с маленькой буквы подонок), выпил лишнего, осмелел и начал говорить что-то декаденское и не очень уважительное о стихах. Конечно, только потому, что не знал, что они мои.

Тогда к нему подошел пятикантроп и со свойственной ему силой таланта и размахом (а он и тогда считался великим поэтом) ударил подонка в ухо.

«Уши — зеркало души», — любил говорить фрукт. Я и сейчас часто подхожу к зеркалу и смотрю на свои уши. За все эти годы только они не изменились и, красивые хищные, волчьи, напоминают мне о бессонных ночах моей юности.

Подонка мои друзья спустили с лестницы.

Он грохотал, как ведро.

Потом они все бросились мне на шею, стали обнимать, и я почувствовал, как в шее что-то хрустнуло.

Видимо, сломалась какая-то кость.

Сейчас я понимаю, что связывало их всех, таких хороших и разных: фрукта, шпингалета, пятикантропа и других.

Их связывала большая любовь ко мне.

Ай да Валя, ай да сукин сын!

Однажды в полночь я услышал стук в дверь. На пороге стоял косой, перед которым блекли тогда почти все поэтические звезды. Он умолял меня послушать его стихи.

У меня как раз было назначено любовное свидание с одной таракуцкой, и поэтому я предложил отложить нашу встречу. Но знаменитый косой бросился мне в ноги, и я уже не мог ему отказать.

Бедная таракуцка.

Впрочем, мне стала изменять память. Может быть, это я прибежал к великому косому в полночь читать свои стихи, а он не хотел меня выслушать и мне пришлось читать их какой-то пьяной таракуцке. Ей очень понравилось.

Она была пьяна, как «пьяный Дельвиг на пиру».

Для меня пространство и время уже не существуют.

…неужели это был я?

В международном спальном вагоне типа люкс с позолоченными умывальниками я встретил человека. Я его сразу узнал по каштановым волосам.

— Вы автор «Гамлета»? — спросил я его.

— А вы автор алмазного вашего венца? — узнал он меня тоже.

Мы вышли в тамбур, всю ночь читали друг другу стихи, плакали и смеялись.

На прощанье он подарил мне глобус.

То, что вы читаете, — это мовизм. Мовизм придумал я. Это очень просто, это могут все: пиши, что в голову взбредет. Но у других не напечатают. Говорят, что-то подобное было не то у Гомера, не то у Виля Липатова. Но разве можно сравнить то, что пишу я, с тем, что писал Гомер?

Утром мне предстояла встреча с моими друзьями — студентами Оксфордского университета. Жена открыла шкаф, где в пыли покоились сотни любимых мною кепок.

— Какую дать тебе сегодня? — спросила она. Я скромно ответил:

— Алмазный мой венец.

В алмазном венце моей памяти мое «мовэ» сияет самым ярким алмазом.

А может, это просто булыжник?

Там, за облаками

— Приготовьте ваши билеты, — в самолет вошел человек и остановился в проходе. Самолет летел на высоте 8000 метров.

— Сколько можно проверять? При посадке показывали, — недовольно проворчал пожилой пассажир.

— Костя! Достань билеты у меня из сумочки. Ревизор пришел.

— Не пришел, а с неба свалился, — сказал человек.

— Ревизоры всегда с неба сваливаются, — сказала стюардесса.

Человек, который вошел в самолет, был чем-то недоволен. Наверное, тем, что у всех есть билеты. Он подошел к одному из пассажиров и тихо сказал:

— Я вижу, вы интеллигентный человек. Вы-то понимаете, что я прилетел?

Пассажир посмотрел на стюардессу и сказал:

— Все мы летим сломя голову неизвестно куда неизвестно зачем в этом бренном мире.

Человек пошел к выходу. В конце салона сидела симпатичная девушка и читала книгу.

— А вы верите в чудо? — спросил человек.

— Я Бегущая по волнам, — девушка загадочно улыбнулась, и в ее глазах отразились волны.

— Чушь собачья, — сказал человек и вышел из самолета.

— Закройте за собой дверь, дует, — крикнула стюардесса.

— Дверей дома нет, что-ли? — проворчал пожилой пассажир.

Подумать только!

Он распахнул окно.

Странно. Трава, и вдруг зеленая. Не бордовая, не фиолетовая, и даже не цвета кофе с молоком.

Когда же он посмотрел на небо, то увидел там солнце. Солнце не катилось по булыжникам мостовой, не пряталось в темном углу двора, не пило у поэта чай с вареньем, а, подумать только, солнце светило. Больше того, оно грело.

Вдруг он услышал чистый мелодичный звон, словно кто-то рассыпал серебряные колокольчики по дороге, из-за угла показался трамвай. Очарованный увиденным, человек протер глаза. Нет, трамвай не парил в воздухе. Пригляделся лучше. Сейчас уже было ясно видно, что трамвай и не плыл по морю. Он, представляете, ехал. И, что самое удивительное, ехал по рельсам.

Трамвай ни с того ни с сего остановился на трамвайной остановке. Из него почему-то вышла женщина. Медленно, чуть касаясь ногами земли, она направилась к киоску, над которым большими буквами было выведено: «Газеты и журналы». В газетном киоске она купила… газету.

Женщина была той, которую он ждал всю жизнь.

Поистине, это был день чудес. Он перестал удивляться, когда увидел, что птицы летают в воздухе. И теперь он уже ни на минуту не сомневался, что где-то далеко, за холмами, в пруду плещутся рыбы.

Женщина Мечты вошла в его подъезд. Вот уже на лестнице слышны звуки ее шагов. Он рывком бросился к двери. Какая-то неведомая сила вдруг подняла его над землей, понесла по воздуху… и он проснулся.

«Какой чудный сон!» — подумал человек, сладко потягиваясь и зевая.

Через широко распахнутое окно ему открывалось до тошноты знакомая картина. От ядовито-зеленой травы неприятно рябило в глазах. Уже который день нестерпимо палило солнце. Воздух стоял тяжелый и душный.

Вдруг до слуха донеслись невыносимый грохот и скрежет. Из-за угла показался трамвай. На остановке из него вышла женщина, и трамвай задребезжал дальше. Усталой походкой, с двумя тяжелыми сумками в руках, она медленно поплелась по тротуару. На минуту остановившись возле намозолившего уже глаза киоска и купив какую-то газету, она направилась к его подъезду.

В небе низко и уныло (к дождю) повисли ласточки. А где-то в пруду, как раз сейчас, похабно был по воде хвостом жирный карп.

Женщина с распухшими сумками вошла в подъезд. В который раз он услышал ее тяжелые шаги. Нехотя пошел открывать дверь жене. Уже у двери вспомнил, что у нее есть ключи. «Сама откроет», — решил он и пошел досматривать свой чудный сон.

Двести граммов счастья

Несколько дней назад я, наконец, закончил проект и мог позволить себе свободный вечер. В такие вечера я бесцельно брожу по улицам города, читаю афиши и рекламные объявления, засматриваюсь на прохожих и подолгу простаиваю у витрин магазинов.

В тот раз я гулял на окраине города. На углу одной из улиц был ресторан, которого я раньше никогда не замечал. Я узнал его по белым, в складочку, «ресторанным» шторам на окнах. Было поздно и я решил поужинать.

Нашел уютный столик у окна и стал смотреть на улицу. Начал накрапывать мелкий дождь и на мокрой серой мостовой возникли три окна моего ресторана. Хотя стало темнеть, в ресторане не зажигали дополнительного освещения, и только мягкий апельсиновый свет сочился откуда-то сверху, из-под потолка.

К столику подбежала официантка, звеня «медью», как кошка-копилка. На поясе у нее болталась открывалка для бутылок.

— Что заказывать будем? — спросила она и салфеткой смахнула мне на брюки крошки со столика.

— А что вы можете предложить?

Официантка заинтересованно посмотрела на меня.

— Наверное, вы у нас никогда не были. Вот меню. — Она положила на стол двойной листок, отпечатанный через копирку.

Я посмотрел в меню и не поверил своим глазам, потом еще раз прочел внимательно названия блюд и чуть не расхохотался официантке в лицо, но вдруг осекся. Она смотрела на меня совершенно серьезно и ждала заказа.

— Это очень остроумно, конечно, но не могли бы вы дать мне нормальное меню?

— Так оно и есть нормальное, — спокойно ответила она и ткнула толстым пальцем во внушительную закорючку. — Вот подпись директора. Вы не удивляйтесь, а заказывайте лучше скорее. А то мы скоро закрываемся.

Я все равно не очень-то поверил ей, но даже слабая вероятность получить то, что было в меню, заставила мое сердце сжаться от волнения.

— Ну что ж, — выдавил я с улыбкой, — с удовольствием бы заказал на первое теплые отношения, полную порцию, на второе, пожалуй, несколько штук чудных мгновений, а на десерт немного счастья, граммов, так, двести.

Все это синим по белому было напечатано в меню.

— Теплые отношения брать не стоит. Они уже остыли. Чудные мгновения кончились. А счастье уже второй день не готовим. Для полного счастья не хватает кое-каких мелочей. С базы не завезли.

— Может быть, у вас так просто съестные блюда называются? Я, к примеру, заказываю «сердечное участие», а вы мне селедку с луком приносите?

Официантка, кажется, обиделась.

— Селедку мы всегда селедкой называем, а лук — луком. И если в меню написано «сердечное участие», то и получите себе сердечное участие. А селедки с луком у нас вообще не бывает.

— А что, если я попрошу у вас первую любовь? Дадите?

— Могу, но не советую. Сегодня первая любовь не свежая. И вообще, у нас уже все кончилось. Надо было раньше приходить, в обед.

— Я вас очень прошу, может у вас завалялись где-нибудь для меня юношеские мечты или ошибки молодости?

— Да я бы с удовольствием. Но, честное слово, ничего нет. Приходите завтра к двум часам и хоть все заказывайте.

Официантка ушла, но через минуту снова вернулась.

— Вижу, вы человек порядочный. Могу вам предложить кое-что, чего нет в меню, — она нагнулась ко мне и щекотно задышала в ухо. — Бифштексик, например, с кровью. А можно и под бифштексик кое-что сообразить.

Мне пришлось согласиться, и вскоре она принесла тарелку с куском аппетитного мяса, картошкой «фри», соленым огурчиком, свеклой и морковью. Рядом на подносе стояли небольшой графин и рюмка.

Когда я вышел из ресторана, дождь перестал. Еще больше стемнело, и три ресторанных окна прорубями искрились на мостовой.

Утром я пришел рано, ресторан только открыли. Знакомая официантка встретила меня, как старого друга. Напрасно пытался я прочесть в ее лице иронию или насмешку.

Я сел за свой столик у окна, а официантка подала мне вчерашнее меню: я узнал его по жирному пятну в правом верхнем углу.

— Ну как, сегодня уже все есть? — с замиранием в сердце спросил я.

— Как и обещала, — ответила она.

Я еще раз внимательно прочитал меню, в которое вошли все мечты моей жизни. На душе было радостно и немного жутко.

— А можно, я закажу все, с начала до конца.

— Конечно, — официантка взяла блокнот и приготовилась записывать.

— Неужели все-все? — повторил я, не веря своим ушам.

Официантка терпеливо ждала.

— Тогда дайте мне, если можно, бифштекс с кровью и сто пятьдесят граммов.

Я опрокинул рюмку и начал разрезать бифштекс. Только сейчас догадался я посмотреть вокруг. За столиками сидело уже довольно много посетителей. Перед каждым стояла тарелка с дымящимся мясом и графинчик с водкой.

— Девушка, еще сто пятьдесят, пожалуйста.

Официантка понятливо кивнула головой и пошла выполнять заказ.

Летом, в середине дня

В маленьком мужском салоне на два кресла на углу улицы имени польского поэта Мицкевича старый парикмахер Гольцман рассказывал парикмахеру Наде о своей ученице:

— Понимаете, Надя, она не умеет брить. Нет, стригет она, конечно, хорошо, я ничего не говорю. А вот брить она не умеет. Не умеет, хоть ты ее режь!

— Пусть учится, — сказала Надя, делая массаж лица клиенту. — Вы, Гольцман, совсем не даете ей работать.

— Не могу же я дать ей своих клиентов, — тихо сказал Гольцман, наклоняясь к Наде. — Она же их заброет до смерти.

— Что же она, учиться не должна? — спросила Надя.

— Что вы, что вы, — замахал парикмахер руками. — Но пусть учится на своих родственниках.

— Дайте ей студента, — сказала Надя и указала расческой в зеркало. Там стоял молодой длинноволосый парень.

— Садитесь сюда, молодой человек. Я вас обслужу бесплатно, — Гольцман обернулся и позвал свою ученицу. — Таня, иди помой клиенту голову.

Таня подошла к креслу, внимательно посмотрела на голову, немного подумала и печально сказала:

— Сейчас я вам буду мыть голову.

В ее устах это прозвучало, как «сейчас я вам буду рубить голову».

— Ну давайте, попробуйте, — парень улыбнулся.

— Сейчас я вам буду мыть голову, — серьезно повторила Таня. — Нагните вашу голову.

Студент наклонился над умывальником.

— Ниже, — сказала Таня, пока еще ни к чему руками не притрагиваясь.

Парень положил свое лицо на дно раковины и глаз его посмотрел в черную дыру умывальника.

— А ниже вы не можете? — спросила Таня. — Мне кран мешает.

— Не могу, — глухо сказал клиент в раковину.

Таня обернулась — наставника рядом не было. С головой надо было что-то делать.

— Что, у тебя ума не хватает кран отвернуть? — Надя подошла к Таниному умывальнику, отвернула кран и пустила теплую воду.

— Спасибо, тетя Надя, — Таня намылила студенту голову и стала нежными круговыми движениями втирать туда пахнущую цветами пену.

Тане нравилась ее работа особенно на этом этапе. Именно сейчас она вкладывала в голову всю свою душу. Девушка так увлеклась, что не заметила, как стала мылить лицо и уши. Студенту, видимо, это очень нравилось. Он жмурился от удовольствия, как кот, которому чешут шейку.

— Вы каждый день работаете? — спросил студент, когда Таня смыла ему пену с головы.

— Да, — ответила Таня. — День до обеда, день после.

— Значит, завтра вечером вы свободны?

— Свободна, — сказала Таня, приступая уже к стрижке. — Я вам сделаю укладку, хорошо?

— Давайте мы с вами встретимся завтра.

— Чем вас освежить, «Карменом»?

— А какой у вас еще есть одеколон?

— Только «Кармен» и есть.

Таня обрызгала одеколоном волосы студента, отошла на два шага и гордо посмотрела на свою работу: волосы у студента были уложены так, как у мужчины, одетого в рекламный пиджак на обложке последнего журнала мод. Тане даже показалось, что лицо студента чем-то напоминает отретушированное лицо журнального красавца. Только нужно было отойти подальше. Таня улыбнулась.

— Так где же мы встретимся? — спросил студент.

— Надо подумать, — кокетливо улыбнулась Таня, и чтобы что-то сказать, спросила:

— Может, вас еще и побрить?

Студент представил себе, как девичьи пальчики будут прикасаться к его губам и щекам, а аромат от мыльной пены приятно щекотать ноздри.

— Давайте, брейте, — студент закрыл глаза и откинул голову на подушечку.

Таня волновалась. И, наверное, поэтому у нее получалось хуже, чем обычно. Обычно у нее получалось плохо. После каждого пореза она виновато вскрикивала: «Ой, кровь!» и делала еще один порез. Студент сидел сцепив зубы, вдыхал запах ароматной пены и мечтал, чтобы с хлопьями пены эти нежные пальчики не снесли с его лица что-то жизненно важное, например, нос. Или ухо.

— Что, сегодня «кровавое воскресенье»? — жалко пошутил парень и от его улыбки порезы стали еще больше кровоточить.

— Сегодня среда, — сказала Таня и взглянула на дело рук своих. Студент уже не был похож на рекламного красавца. Даже если отойти подальше. Даже если отбежать на километр. Подошел Гольцман.

— Зачем ты его брила, он же не просил, калека?

— Просил, — покраснела Таня.

— A-а, так ему и надо, — Гольцман развел руками. — Что же вы хотите, юноша, какие могут быть претензии?

— Никаких, — сказал студент, встал, расплатился и, не попрощавшись, ушел.

— Скажите, Надя, — обернулся Гольцман к напарнице, — скажите, если бы вас так побрили, у вас тоже не было бы претензий?

— С каких пор я бреюсь? — засмеялась Надя.

— Я так, к слову, — ответил старый парикмахер, почему-то вздохнул и посмотрел на дверь. И все посмотрели на дверь.

В салон вошли две белые, две тонкие, две ослепительно юные девушки. Было непонятно, что нужно им в мужском зале на два кресла с потрескавшимися зеркалами, скучными объявлениями на стенах и позапрошлогодней подшивкой газеты «Красная Звезда» на столике с шатающимися ножками.

Надя удивленно посмотрела на Гольцмана, а Гольцман на девочек. Двух девочек. Две девочки вместе помахали руками Тане.

— Дядя Миша, я пойду, а? — попросила Таня.

— Иди, — скривился Гольцман и посмотрел на часы, — но знай, что тебе еще осталось работать полтора часа.

— Сейчас, девочки, — крикнула Таня и пошла переодеваться.

— Она уже все умеет, — сказал Гольцман и покачал головой.

— Посмотрите на нее, Гольцман, — сказала Надя.

Гольцман посмотрел и не узнал свою ученицу. Она переоделась и стала такая же белая, тонкая и такая же ослепительно юная, как ее подруги. Таня подбежала к ним, девочки стали громко кричать, обниматься и целоваться. Они перемешались и близорукий Гольцман уже не мог различить среди них Таню.

«Ничего, — подумал он, — сейчас она будет прощаться и помашет мне рукой». Все три девочки вместе помахали руками на прощанье и вышли на солнечную улицу.

Здесь их увидел отставной подполковник. Подполковник курил на балконе «Беломорканал» и в который раз мысленно давал оценку действиям своего полка в его последнем учении, которое было двенадцать лет назад. Он случайно посмотрел вниз, увидел девочек и подумал, что надо полить цветы. Подполковник пошел на кухню, налил воду в большой фарфоровый чайник и вернулся на балкон, к своим анютиным глазкам.

Вдруг среди ясного неба пошел сильный летний дождь. Девочки сняли обувь и пошлепали босиком по лужам…

Гольцман оторвал взгляд от двери, в которую только что вышли три подруги, и посмотрел в зеркало.

— А вы знаете, Надя, когда-то у меня были шикарные усы, как у настоящего гусара. Серьезно, Надя.

Надя пробурчала что-то невнятное.

— Что вы говорите, Надя? — спросил парикмахер.

— Гольцман, дайте ножницы, — попросила Надя.

Ай-ай-ай

— Ну-с, — начал заседание председатель художественного совета. Разбирали пьесу молодого автора.

— Так вот, — произнес вступительное слово главный режиссер, крупный мужчина с тонкими артистическими ушами.

— Вот так, — позволил не согласиться заведующий литературной частью. Он никогда не позволял себе соглашаться с главным режиссером.

— Э-э-э, — продолжал настаивать на своем главреж.

— Ну-у, — примирительно протянул председатель.

— Кхе-кхе, — вставил свое слово о пьесе старый артист.

— Цыц, — цыкнул на него режиссер.

— Да-да, — немедленно согласился актер, подавленный авторитетом.

— Ау, — донесся тоскливый голос дамы.

Никто не знал какую должность занимала дама. Но тем не менее она была членом всех художественных советов.

К ее голосу прислушались.

— Ау-у, — еще тоскливей пропела дама.

— Чу, — подивился оригинальному мнению дамы председатель совета.

— Ой ли, — недоверчиво проговорил зав. литчастью.

— Гм-гм, — тут же иронически отреагировал главреж.

— Ой-ля-ля, — разрешил себе вдруг фривольно пошутить старый артист.

— Хо-хо-хо, — расхохотался главреж.

— Ай-ай, — покраснела дама.

— Но-но-но, — положил конец вольностям старого актера председатель. В то же время он понимал, что разрядка была необходима.

После разрядки деловой разговор долго не клеился.

— Ох, — просто вздохнул режиссер.

— Ах, — и тут возразил ему зав лит.

— Эх, — вспомнил о временах своей молодости на заре русского театра старый артист.

— Ух! — постарался направить беседу в нужное русло председатель.

— Ау, — жалобно простонала дама и всем стало грустно.

Члены худсовета посмотрели на часы и в первый раз за весь день пришли к единодушному мнению:

— Ого-го! — нестройным хором воскликнули они.

Небесная история

«Непонятно, почему люди так любят толкаться при посадке? Неужели самолет улетит без них?» — думал молодой человек, спокойно докуривая сигарету в стороне от нервной очереди.

Когда по пустому трапу он поднялся в самолет, в салоне оставалось только одно свободное место. Его место. В кресле рядом сидела молодая девушка.

«Как же эти чертовы ремни застегиваются?» — подумала она, удивленно разглядывая неизвестную конструкцию.

«Очень просто», — подумал он и без труда защелкнул пряжку.

«Уселся, значит, сейчас начнет заигрывать», — подумала она, наконец справившись с привязным ремнем.

«Считается, что раз парень и девушка сидят рядом в самолете, они обязательно должны познакомиться. Очень мне это надо! Хотя ножки ничего…» — подумал он, разворачивая свежую газету.

«Хам!» — подумала она, одернула юбку и отвернулась к иллюминатору.

Самолет медленно поднимался над землей. На стекле дрожали капельки дождя. Сверху она видела квадраты полей, треугольники огородов, эллипсы озер и два населенных пункта. Из одного пункта как раз выезжала грузовая машина. А почти одновременно с ней из другого пункта навстречу грузовику вышел пешеход.

«Интересно, — думала она, — если машина идет со скоростью 50 км/час, а скорость пешехода 6 км/час, когда они встретятся?»

Девушка задумчиво откинулась на спинку кресла.

Тогда в окно посмотрел он. Самолет уже поднялся над дождем. Внезапно появившееся из мохнатого облака солнце брызнуло ему в глаза, и он закрылся газетой.

«Не понимаю. Почему сразу хам? Если девушка тебе нравится, это что, уже хамство?» — думал он, читая спортивные новости.

«Неужели нравлюсь?» — подумала она и улыбнулась ребенку, пробегавшему между кресел.

«А почему бы и нет? Все у нее на месте и детей любит», — подумал он и опустил кресло.

«Он, кажется, неплохой парень. Симпатичный… Газеты читает. Только не люблю я эти случайные знакомства», — подумала она, внимательно вчитываясь в надпись «No smocking», появившуюся над дверью.

«Случайных знакомств не бывает. И мы, наверное, не случайно сидим здесь рядом», — подумал он, зевая.

«Мало ли с кем я сидела рядом в своей жизни? Но почему я так волнуюсь?» — подумала она и длинным ногтем придавила муху на стекле иллюминатора. Не насмерть.

Самолет тряхнуло, и его рука коснулась ее руки.

«Какая у нее нежная и теплая рука! Интересно, а что она сейчас почувствовала?» — подумал он, вытаскивая из портфеля бутерброд с любительской колбасой.

«Милый парень…» — подумала она и посмотрела в зеркальце — не потекла ли с глаз польская махровая тушь.

«Сейчас я возьму и поцелую ее», — подумал он.

«Только не здесь, вокруг люди», — подумала она и взяла конфетку с подноса стюардессы.

«Впрочем, стюардесса тоже миленькая», — подумал он и, улыбнувшись стюардессе, зачерпнул целую пригоршню конфет.

«Да он бабник! — подумала она, принимая аэрон перед посадкой. — Хорошо хоть, что я его вовремя раскусила».

«Почему сразу бабник? — подумал он, отстегивая привязной ремень. — Неужели нельзя просто в знак благодарности улыбнуться работнику сервиса?»

«Я его прощу. Но пусть он раньше поклянется, что никогда больше не изменит мне», — подумала она, сходя с трапа с двумя тяжелыми чемоданами.

«Клянусь!» — подумал он, сбегая на землю с портфелем-дипломатом в руках.

Потом они пошли рядом по улице, спустились в подземный переход, завернули за угол, пересекли площадь и вышли на троллейбусную остановку.

«Я люблю тебя! Я всегда только тебя ждала», — подумала она, втаскивая два тяжелых чемодана в троллейбус № 12.

«Я не могу жить без тебя, любимая!» — подумал он, запрыгивая на ходу на подножку трамвая № 7.

«Я думаю, здесь в этой истории можно поставить точку», — подумал один из авторов.

«Согласен», — грустно подумал другой.

Зеркало

Зеркало было в человеческий рост. Внутри него стояла какая-то неприятная личность.

— Зачем ты здесь? Твои оттопыренные уши, отвисшая губа, твой узкий лоб отбивают у меня аппетит, — и я показал на него пальцем. Он на меня. Мы обменялись взглядами, полными презрения друг к другу.

— Посмотри на свои мутные глаза и синие мешки под ними. Ты же ничего не видишь дальше бутылки, алкоголик.

Я усмехнулся, и он скривил губы в жалкой улыбке.

— Что за гнусная похотливая улыбка? Она выдает тебя с головой, бабник, ловелас престарелый. У тебя лысина, а в тебе еще кипят, как в чайнике, низкие страсти. Тебе семью создавать, детей воспитывать. А ты?.. А… — и я махнул рукой. Он тоже: мол, чего ты ко мне пристал?

— Что значит пристал? Посмотри на себя со стороны. Этот мешок даже издали не похож на костюм. Твоя высохшая шея никогда не знала, что такое галстук. У тебя в ботинках разные шнурки. Ты восемнадцать лет сидишь на одном стуле. Тебя бы восемнадцать лет назад выгнали, но кроме тебя на этот стул все равно никто не сядет.

— Что ты смотришь на меня волком? А ведь ты так на всех смотришь, на все, на весь мир. Все перед тобой виноваты. Ты оттолкнул от себя друзей. Тебе завесь год только раз позвонили: напомнить, чтобы ты вернул книгу в библиотеку. Ты двенадцать лет ничего не читал, с тех пор, как взял ее там. Или может, я неправ? Неправ? А?

— Но что я тобой говорить?! Я не могу смотреть в твою сторону. Я плюю на тебя!

Я хотел действительно плюнуть на него, но потом передумал. Не стоит связываться! Я отвернулся и пошел. Тип в зеркале плюнул мне вслед.

Кто-то где-то когда-то…

Кто-то где-то когда-то что-то построил. Кажется, город. Даже столицу. Возможно, красивую. Не исключено, что ворота этого города всегда были распахнуты перед любителями прекрасного. И поэты, художники и музыканты воспевали красоту и величие этого города, восьмого чуда света, в своих полотнах, поэмах, звуках. Воспевали город и Человека, создавшего его. Но кто? Где? Когда? Никто не знает. Кто-то когда-то где-то неосторожно бросил окурок, и… город погиб в огне. Ни названия города, ни имени этого человека не сохранилось.

Кто-то где-то когда-то что-то написал. Кажется, книгу. Возможно, гениальную. Люди, прочитав книгу в рукописи, преклонили колени перед гением ее создателя. Но этот кто-то где-то когда-то ее потерял. А может, другой кто-то когда-то где-то, найдя рукопись, растопил ею печь. И неизвестно, кто? где? когда?

Кто-то где-то когда-то что-то открыл. Возможно, это открытие теперь продлило бы человеку жизнь, и человек бы освободился от страха перед неизлечимыми болезнями. Но вероятно, что как раз в тот момент, когда человек решил поведать людям о своем открытии, сердце его почему-то остановилось. И неизвестно — кто? где? когда? почему?

Я тоже мог бы, вероятно, когда-то что-то где-то создать. Возможно, я мог бы стать великим архитектором и построить чудо-город, гениальным художником, покорившим мир своими полотнами, ученым, проникнувшим в тайны вселенной. Но зачем? Где та гарантия, что кто-то где-то когда-то вспомнит, что было где-то когда-то.

А потому каждый выходной я рано утром накапываю дождевых червячков и отправляюсь на речку. Я сажусь на свое любимое место, насаживаю наживку на крючок, поплевываю на нее и, размахнувшись, забрасываю спиннинг. Вокруг поют птицы, у ног серебрится река, светит летнее солнышко. В такие минуты мне становится по-человечески жаль тех неудачников, которые всю жизнь творили и создавали для человечества и которых человечество забыло.

Один за другим в садке появляются жирные блестящие карпы. Я чувствую себя счастливым.

И все же. Кто-то где-то когда-то…

Жизнь в искусстве

Каждый день я начинаю с роли добросовестного и честного служащего. В этой сцене я занят с девяти утра до шести вечера. Моего героя уважают и любят сотрудники, с его мнением считается директор. В моем решении это добродушный и простой человек, который умеет хорошо пошутить, знает, кому, где, когда, как и что сказать. На первый взгляд роль эта кажется легкой для исполнения, но сколько хороших актеров всю жизнь проводят в «массовке», так и не найдя «зерна» образа…

В обеденном антракте я исполняю для своих младших сотрудников четыре свежих анекдота и пантомиму на темы интимной жизни. Сотрудники, как и должно, талантливо смеются.

В следующей сцене я — любящий муж. Эту роль играю уже пятнадцать лет. Моя партнерша, опытная актриса, все эти годы играет любящую жену. В паре с ней я участвовал не в одном спектакле. Помнится, в начале моей актерской деятельности я исполнял роль пылкого и страстного юноши. Это был мой любимый образ. Потом играл трагикомическую роль жениха перед свадьбой. Но теперешняя роль, мужа, — самая яркая и многогранная. В сцену нашей безоблачной супружеской жизни органически вплетаются эпизоды ревности, углубляющие «сверхзадачу».

По субботним вечерам мы с актрисой, играющей любящую жену, участвуем в массовом действе «В гостях у друзей». Здесь я играю роль души общества, этакого рубахи-парня и заводилы. Также в дуэтах с друзьями изображаю человека, который очень обижен на то, что друзья редко звонят и заходят к нему, и который искренне раскаивается в том, что редко звонит и заходит к друзьям.

В коридоре, в интермедии курения, я с неизменным успехом исполняю четыре свежих анекдота и пантомиму на темы интимной жизни.

Иногда игра утомляет меня, и мне хочется просто побыть самим собой. Тогда я начинаю искать себя и не нахожу.

Однажды в командировке я встретил женщину, которую по-настоящему полюбил. Это была моя первая любовь. Правда, через несколько дней выяснилось, что я играл старую как мир роль командировочного соблазнителя.

В другой раз, находясь в кафе приморского дома отдыха, я напился, разбил окно и наговорил отдыхающим кучу слов, которые обычно у меня только на уме. Я почувствовал себя свободно и раскованно. Тогда я действительно был самим собой. А утром понял, что прошедшим вечером я блестяще исполнил роль хулигана, дебошира и пьяницы.

Как-то я нашел себе интересную работу. Я стремился туда утром и с неохотой уходил вечером домой. Меня перестали интересовать зарплата, прогрессивка, ковер в кабинете и служебная лестница. Я жил своим делом. Но вскоре оказалось, что я просто перешел в другой театр.

По ночам, когда зрительный зал пуст, я иногда разговариваю со своим суфлером, к услугам которого прибегаю очень редко.

Он советует мне бросить, ко всем чертям сцену, роли, партнеров, театральные костюмы, бутафорию и начать новую жизнь. По ночам я действительно соглашаюсь с ним, но утром за окном для меня снова зажигаются огни рампы.

Колесо обзора

Как-то мы с сыном решили покататься на колесе обзора в городском парке. Жена осталась внизу: боялась, что у нее закружится голова. Мы купили два билета: синий для меня, розовый для сына и сели в кабину.

Колесо медленно начало поднимать нас над головами людей, над верхушками деревьев, над городским парком. Вот показались крыши старых домов, купола церкви, белые массивы новостроек и, наконец, лес, который начинался сразу за городом. А колесо поднималось все выше и выше. Когда мы были почти на самом верху, из-за пожарной вышки, самой высокой в городе, прямо в глаза брызнуло солнце. Я зажмурился, а когда открыл глаза, подо мной была Африка. Я сразу узнал ее, хотя раньше никогда не видел. По дремучим джунглям бродили слоны, антилопы и тигры. После Африки я побывал на восточном базаре и облизнул губы при виде экзотических фруктов. За восточным базаром я увидел шпиль Эйфелевой башни, а потом и весь Париж с высоты птичьего полета. Он был точно такой же, как на цветных фотооткрытках, которые привез из командировки товарищ по работе.

Потом я видел выжженные прерии Латинской Америки, сказочные города Скандинавии, австралийских кенгуру, Средиземное море, египетские пирамиды, белых медведей и королевских пингвинов. Колесо поднялось еще чуть-чуть и прямо под ногами я увидел весь земной шар. Он был действительно круглый.

Колесо стало снижаться. Солнце спряталось за вышку, и опять показались дома, купола и деревья города. Потом я увидел людей в парке, киоски с мороженым, пони, жену, которая махала нам рукой.

— Ну как? — спросила жена. — Что вы видели?

— Да ничего особого, — ответил я. — Дома, деревья, лес и нашу пожарную вышку.

— А ты что увидел? — спросила она сына.

Сын удивленно посмотрел на меня и промямлил:

— Вышку видел… пожарную.

— A-а, вышку. Это интересно. Пожалуй, я тоже рискну покататься. Купи и мне билет, — решила вдруг жена.

Ей ведь тоже хотелось увидеть сверху Африку, Париж, города Скандинавии и нашу голубую круглую планету.

Моя биография

Все началось с того, что как-то в юности я купил себе французские мокасины. Вскоре я понял, что надеть их не смогу, потому что на мне были старые, потертые брюки. Тогда пришлось к новым туфлям шить по заказу новые брюки. Брюки получились отличные — настоящие «трузера» с «зиппером» и «кокеткой». Таким образом, у меня уже были новые брюки и туфли. А к брюкам и туфлям, естественно, нужна модная рубашка с ярким одноцветным или в горошину галстуком. Достал приталенную рубашку и малиновый галстук в горошину. Теперь для завершения ансамбля был необходим замшевый пиджак. За этим дело тоже не стало.

Казалось бы, сейчас я уже точно мог выйти одетым во все новое и модное. Но как я мог положить свои новые вещи в старый хромой запыленный шкаф? А потому я приобрел новый шкаф вместе с финским спальным гарнитуром. Но, кроме платяного шкафа, в мой новый гарнитур входил и другой шкаф — книжный. И я стал заполнять свой новый книжный шкаф новыми книгами.

Сейчас я уже мог спокойно вынуть из нового шкафа свой новый наряд и выйти в общество. Я было так и сделал, но перед выходом случайно взглянул в свое новое зеркало. Все было хорошо, кроме моего лица. Заурядное и невыразительное, оно совершенно не вписывалось в ансамбль. Тогда я опять переоделся и пошел в институт красоты. Сидя в холле, просматривая журналы с модными типами лица, я выбрал себе еврипидовский лоб, нос Александра Македонского и цвет глаз Бриджит Бардо. Когда я вернулся с новым лицом из косметического кабинета, я понял, что и сейчас не смогу появиться перед людьми во всей своей красе. На улице была осень, и я мог ненароком забрызгать что-то из своей одежды или лица. Поэтому нужен был автомобиль. А пока я остался со своим старым лицом, новое же до поры до времени лежало в новом шкафу с новой одеждой.

Когда новая «Лада» стояла в новом гараже, возникла новая проблема. В новой машине прежняя жена меня больше не устраивала. И я подобрал себе новую современную жену. Но… Для нового общества, в которое я должен был войти, нужны были еще и новые взгляды. А для новых взглядов нужны были новые мысли и слова…

Итак, перед новым зеркалом из нового гарнитура я надел новые мокасины, новые брюки, новую рубашку с новым малиновым галстуком в горошину и новую замшевую куртку. Приладив новое лицо и взяв под руку новую жену, я сел в новый автомобиль. С новыми взглядами я выезжал в новое общество, в голове у меня были новые мысли, а на язык просились новые слова…

Но сам я уже давно был старый.

Дом напротив

Впервые он посмотрел в дом напротив, когда ему было шесть лет. Это был большой, но очень старый дом. Во втором окне девочка играла с большими плюшевыми игрушками. Это было интереснее, чем свои игрушки. С тех пор он смотрел из окна на чужие игрушки.

Потом он увидел, что взрослые в окне часто курят. Он закурил. В шестом окне муж часто ругался со своей женой. По губам мужа он учил плохие слова.

А в двадцать лет была свадьба. В одиннадцатом окне дома напротив. Он видел, как собирались гости, как они ели, пили. Затем гости разошлись, а он все смотрел, смотрел.

В тридцать три года в девятом окне отец отчитывал своего сына за двойки. В сорок лет в пятом окне праздновали новое назначение главы семьи. С пятидесяти до пятидесяти одного года в третьем окне дома напротив девушка играла на фортепьяно. На ней было красивое розовое белье.

А еще он видел, как в тринадцатом окне провожали на пенсию. Во втором окне пожилая пара смотрела телевизор. Он не завел себе телевизора. Зато у него был дом напротив.

Потом дом напротив стал совсем ветхий, и его снесли.

Как будто ничего не случилось…

— ЗДРАВСТВУЙТЕ, — сказал Он и посмотрел в ЕЕ глаза, в которых, как в зеркальных очках, отражались и море, и пляж, и забор, и будка с собакой. А море было си-нее-синее, облака над ним серые-серые. По морю плыл корабль белый-белый и уплыть на нем хотелось далекодалеко. Корабль торжествующе загудел, и из его трубы пошел дым обручальными колечками. Не было никакого смысла в том, чтобы кричать ему вдогонку: «Остановись!» Он бы все равно не остановился.

— ЗДРАВСТВУЙТЕ; — ответила Она и посмотрела Ему в глаза, где, как в никелированном подносе, отражались ЕЕ глаза, в которых Она увидела и то же море, и пляж, и будку с собакой. А зубья забора напоминали острые зубы акулы. Но вряд-ли акулы подплывут близко к берегу: уж слишком жаркий был сегодня день. Если такая погода продержится целый месяц, то дождя не жди.

— МЫШИ, КРЫСЫ ЕСТЬ? — с подчеркнутым безразличием спросил Он и посмотрел куда-то мимо, в комнату. Ему вдруг вспомнилось детство, детский сад, куда Он ходил еще ребенком, мама, папа, тетя, дядя, бабушка. Прабабушку Он уже не помнил. А еще на память пришел случай. С тех пор прошло ровно двадцать три года. Это было восьмого сентября, днем. Он пришел из школы, бросил портфель и хотел пойти во двор. Но мать подошла к нему, нежно положила руку на голову и мягко сказала: «Пойди поешь, сын. Нельзя ходить не евши».

— НЕТ, — ответила Она и подумала, что жизнь уже проходит, и что если завтра пойти на базар с самого утра, может быть удастся купить крыжовник по тридцать копеек за килограмм. А если не удастся — ну и пусть! Она и за тридцать пять возьмет.

— РАСПИШИТЕСЬ, — сказал Он и протянул лист бумаги. Ему вдруг захотелось оказаться где-то там, где солнце палит не так сильно и акулы подплывают к самому берегу.

Дверь захлопнулась, как дверца мышеловки. По одну сторону двери был Он, по другую — Она. В море спокойно, как всегда, опускался огромный багровый шар солнца. Лениво перекатывались горбатые волны. Все было так, как будто в этот день ничего не случилось…

И лошадь подумала…

На речном пляже лежали две женщины: одна из них была тетя, другая — племянница. Тетя лежала на спине, племянница на животе, уткнувшись носом в большой острый камень. Тетя была красивая, но не молодая. Племянница была молодая, но некрасивая. Было жарко. Тетя перевернулась на живот и подумала: «Мне бы ее молодость». Племянница перевернулась на спину и подумала: «Мне бы ее красоту».

В полдень тетя с племянницей пошли прогуляться. По набережной вели слона: в город приехал зоопарк. Слона донимали мухи и вообще у него было плохое настроение. Отгоняя назойливых мух, слон махнул хоботом и вдруг увидел племянницу.

«Какие большие глаза, почти как у лошади, — подумал слон, — мне бы такие».

Мечтая о больших глазах, слон шел дальше мимо нового многоквартирного дома, устало передвигая ногами.

«Какие большие и белые ноги, — подумал новый многоквартирный дом, — мне бы такие колонны».

Дом громко вздохнул, и от сквозняка хлопнула входная дверь.

Через три троллейбусные остановки от нового многоквартирного дома находился плавательный бассейн добровольного спортивного общества «Авангард». Так вот, о бассейне.

Веня Максимов опустил ногу в бассейн и нарисовал на поверхности воды сердце большим пальцем.

— Эх, — сказал Веня и опустил на скамейку в воде вторую ногу. Потом немного подумал, вышел из воды и направился к женщине в пуховом платке, которая сидела у выхода и ела картошку в мандирах.

— Нельзя ли воду подогреть? — спросил Веня.

— Это вам не ванная, — ответила женщина, продолжая есть картошку.

Веня немного постоял, увидел, что она и не думает подогревать воду, опустился в бассейн и поплыл по дорожке.

— Эй, вы, перейдите на четвертую дорожку, — крикнула сверху молодая девушка-тренер в купальном костюме.

Сердце Вени дрогнуло. Не любовь к физкультуре и спорту толкнула его в холодную воду бассейна. Именно ради этой девушки он приходил сюда каждый вечер.

Девушку звали Оксана. Она тренировала группу малышей, но ее почему-то окружали взрослые. А когда Оксана взбиралась на «тумбу», всегда находилось несколько мускулистых красивых рук, которые были готовы поддержать ее. Хотя это было совсем ни к чему. Рук Вени там не было, во-первых, потому, что они не были мускулистыми, и во-вторых, потому, что они не были красивыми.

Веня плохо умел плавать, но мог часами лежать на спине. Лежа на спине, он думал, что было бы хорошо, если бы он плавал так, как она, а она так, как он. Тогда Веня учил бы ее плавать, поддерживая своими мускулистыми красивыми руками.

— Эй, вы, можете переходить обратно на шестую дорожку, — крикнула Оксана Вене и у него опять дрогнуло сердце.

— А на седьмую нельзя? — попытался пошутить Веня и перешел на последнюю шестую дорожку.

Веня посмотрел на Оксану, мечтая хоть один раз за все вечера встретиться с ней взглядом. Оксана встретилась взглядом с мускулистым атлетом в красных японских плавках.

Вдруг Вене показалось, что с Оксаной что-то произошло. Она побледнела, прислонилась к «тумбе» и стала медленно сползать на землю. Веня очень испугался за нее, но про себя подумал, что вот он, тот единственный случай заговорить, познакомиться, а может даже спасти жизнь.

Веня перевернулся на живот и поплыл. Но плавать он умел плохо. Хорошо Веня умел лежать на спине. Потому, когда он добрался до конца дорожки, вокруг Оксаны уже собралась большая толпа.

— Пустите, я врач, — сказал Веня.

— Не мешай, — красивая мускулистая рука вежливо отодвинула Веню в глубь толпы.

«Лечил» Оксану парень в красных японских плавках, который оказался ветеринарным фельдшером. Кто-то побежал звонить в «Скорую помощь», а Веня пошел одеваться, решив сюда больше не приходить.

После прогулки тетя с племянницей вернулись на пляж. Тетя достала огурец, а племянница помидор. Тетя разрезала огурец и стала натирать им щеки и лоб. Племянница разрезала помидор, посолила и съела с хлебом и маслом.

— Парит, — сказала тетя. — Хочешь пойти за мороженым?

— Ничего я не хочу, оставь меня.

— Ну ладно, я пойду сама. Тебе взять?

— Не надо мне ничего: оставь меня в покое.

— Ну и дура.

Врач Вениамин Сергеевич Максимов шагал по коридорам терапевтического отделения. Он делал обход. За Вениамином Сергеевичем шли сестра и четыре студента-практиканта мединститута.

Вениамин Сергеевич подолгу сидел возле каждой больной, выслушивал жалобы и назначал лечение.

Оксана лежала на последней койке у окна и ждала. Наконец Вениамин Сергеевич подошел к ее койке, обернулся к сестре и спросил:

— А тут у нас что?

Оксана подумала, что она совсем даже не «тут», а Оксана, и сейчас она врачу это скажет. Когда он на нее посмотрит.

— Тут ничего особого. Взяли по ошибке, простой обморок, — сказала сестра.

— Тогда переведите ее в четвертую палату, а завтра выпишем, — сказал Вениамин Сергеевич и ушел. На Оксану он так и не посмотрел Оксане стало тоскливо. В окно бил мокрый снег, на ней была больничная пижама, и врач не обратил на нее никакого внимания.

— Этот врач очень мил, — сказала соседка, — вы заметили, как он со мной разговаривал?

— А почему? — спросила Оксана.

— У меня очень интересный случай. Представляете, когда сижу — болит, когда ложусь — не болит. И так всегда. Очень интересный случай, — с гордостью заключила женщина.

— А на меня он даже не посмотрел, — сказала Оксана.

— Это потому, что вы для него неинтересная.

Оксана посмотрела на соседку. Та была пожилая и некрасивая. Оксана отвернулась к окну. Ей вдруг захотелось, чтобы и у нее был интересный случай: чтобы когда сидела — болело, а когда лежала — не болело, и чтоб этот врач с уверенной походкой и стерильно-чистыми руками долго сидел возле ее койки.

Через несколько дней Веня все же опять пришел в бассейн. Он лег на четвертой дорожке и стал смотреть на тренера Оксану, которая, как всегда, была в окружении красивых атлетов.

От долгого лежания на спине нос, который был на морозе, стал замерзать, и Веня несколько раз окунул его в теплую воду.

Днем жара на пляже стала совсем невыносимой, и тетя с племянницей пошли домой. Дома тетя первым делом открыла окно.

Внизу ехала телега с лошадью. Лошадь подняла глаза на тетю, остановилась и подумала, как хорошо просто распахнуть окно, и чтоб в лицо и солнце… и дождь… и снег… и ветер…

Возчик больно ударил лошадь хлыстом, телега дернулась и покатила дальше.

«В конце концов, не все ли равно, — подумала лошадь, — главное, чтоб человек был хороший».