София и тайны гарема

XXV

В истории существовала еще одна Сафия — так звали одну из семи жен Пророка Мухаммеда. В гареме Софию Баффо нарекли этим именем, поскольку христианское имя, некогда данное ей при рождении, на слух звучит очень близко к арабскому имени Сафия. На арабском Сафия означает «прекраснейшая», и выбор, сделанный старшей женщиной в императорском гареме, должен был льстить обладательнице этого имени. Но на ее родном языке София означает «мудрость». Сказать по правде, я часто изумлялся этому сочетанию, этому соединению красоты и ума в теле смертной женщины, ведь в реальной жизни эту гремучую смесь по своей взрывоопасности можно сравнить разве что с поцелуем, которым обмениваются огонь и порох.

Никогда прежде не видел, чтобы женщина во время беременности держалась бы так, как Сафия. Каждая попытка Эсмилькан — и с каждым разом это становилось все заметнее — истощала ее силы так же, как какой-то уродливый паразит, поселившийся под корой дерева, высасывая его соки, лишает его жизненной силы. Думая все время только о ребенке и о том, как бы ненароком не причинить ему вреда, моя госпожа даже двигаться старалась осторожно — ни для чего другого у нее просто не оставалось ни сил, ни времени. И, как я уже успел убедиться, в эти дни она забывала даже обо мне.

Сафия, может быть, потому что была очень высокой, даже в это тяжелое время так до конца и не утратила своей гибкой, поистине змеиной грации, ставшей частью ее натуры. Хотя нынешнее положение Сафии обязывало ее ходить в длинных, застегнутых наглухо камзолах, оставляя только две верхние пуговки на груди расстегнутыми, округлившийся живот ничуть не портил ее фигуры, казалось, являясь столь же непременной и неотъемлемой ее частью, как и любая другая из его соблазнительных выпуклостей. Судя по всему, он нисколько ей не мешал. Она по-прежнему прекрасно владела собой, и к тому же теперь у нее оставалась бездна времени для того, чтобы обдумывать свои каверзы.

Так обстояли дела в тот месяц, который христиане именуют маем — для мусульман шла первая декада Дху И-Када девятьсот семьдесят третьего года от Хиджры[18] благословенного Пророка Мухаммеда. Благополучно доставив мою госпожу в губернаторский дворец, в Магнезию, и препоручив ее служанкам из гарема Сафии, я направил свои стопы в Босдаг, в расположение турецкой армии. Самой Софии не было в резиденции губернатора: после четырех дней Байрама, которыми по обычаю завершался Рамадан, она еще не вернулась. Несмотря на свое положение, София ни на день не покидала Мурада, а место самого Мурада, как легко было догадаться, было среди войск.

Наверное, не существует другого такого места на земле, где бы евнух чувствовал себя более не к месту, чем в военном лагере, разве что только на поле боя. Конечно, я знал, что некогда, еще во времена древних греков, подобные мне, случалось, даже вели войска в битву, но представить такое я лично не мог, как ни старался. Впрочем, я ведь говорил за себя, так что, могу вас уверить, в Босдаге мне было как-то неуютно.

Турецкая армия все еще стояла под Босдагом. Эти вооруженные до зубов люди, до крайности возбужденные, ждали только момента, когда им укажут врага. Причем чем скорее, тем лучше, еще до того, как они, словно разъяренные псы, вцепятся в глотку друг другу. В поисках Соколли-паши я пробирался сквозь толпы солдат, минуя один полк за другим. В каждом из них я называл имя моего господина, и мне указывали, куда идти — все ближе и ближе к центру урагана, будто ставка паши и была тем стержнем, вокруг оси которого вращалось все, что я видел вокруг.

Хотя осада Хиоса прошла без Великого визиря, война для него уже началась. Именно тут, в жаре и в пыли, в лагере, где царила суровая дисциплина, находился его дом. Но Соколли-паша оставался здесь не только потому, что это был его долг — нет, сюда всегда рвалось его сердце. И вот сейчас, пробираясь между солдатами, я чувствовал не просто обычную неловкость, которую испытывал каждый евнух, окажись он в подобном месте, а чуть ли не стыд, оттого что приходится оторвать Соколли-пашу от дел и просить его выполнить другой долг. Что-то подсказывало мне, что он, скорее всего, ответит мне отказом.

Оставалось только жалеть, что моя госпожа не желает, как прочие жены военачальников, терпеливо ждать, пока ее супруг сам не захочет нанести ей визит. К несчастью, хоть мы и добрались сюда, но мой господин и повелитель провел с Эсмилькан всего лишь четыре ночи в Магнезии — те же самые четыре ночи праздника Байрам, что и царственный брат моей госпожи Мурад провел с Сафией. Она добилась, чего хотела, но только для того, чтобы вскоре убедиться, что надежды ее вновь пошли прахом, и пасть жертвой еще горшего разочарования. Конечно, возможно, ей следовало бы набраться терпения и ждать, но и раньше бывали случаи, когда моя госпожа, отбросив ложную стыдливость и те строгие правила, в которых она воспитывалась, требовала то, на что имела право как принцесса крови. Сейчас был как раз тот самый случай. Поэтому я знал, что у меня не хватит духу ей отказать.

И вот я метр за метром пробирался вперед сквозь сплошное море вооруженных людей, понимая, что мне нечего сказать моему господину, кроме того, что госпожа моя, приняв ванну, ждет его к себе. Среди тех, мимо кого я шел, было немало таких, кто провожал меня неодобрительными взглядами, приглаживая длинные, спускающиеся до середины груди усы. Готов спорить, всем им было прекрасно известно, для чего я явился сюда. И это почему-то смущало меня до глубины души.

Однако я был твердо намерен сделать все, что в моих силах, чтобы помочь Эсмилькан добиться цели. Может, существовал и другой способ, но, к сожалению, я его не знал.

Наконец, я добрался до шатра командующего. Мне достаточно было одного только взгляда, чтобы отличить его от других — и не только потому, что он оказался в самом сердце лагеря. Исполинские размеры и богатая ткань шатра были заметны издалека. Ковры и плотная парча искуснейшей работы, сплошь затканные звездами, полумесяцами и стилизованными изображениями цветов, надписи из Корана, вышитые синими, изумрудно-зелеными, алыми и золотыми нитками, переплетались между собой причудливым, но изысканным узором и уже заранее внушали уважение, говоря о высоком происхождении своего хозяина. Колонны, поддерживающие его свод, украшенные замечательной инкрустацией из золота и перламутра, были достаточно высоки, чтобы любой великан мог стоять в нем во весь рост, не пригибая головы. О высоком положении моего господина говорили и семь конских хвостов, горделиво развевающиеся перед входом в шатер. Именно сюда и лежал мой путь, но пока я протискивался сквозь толпу просителей, три янычара, в своих ярких тюрбанах похожие на экзотические тюльпаны, преградили мне дорогу.

— Соколли-паша? — уже в который раз повторил я.

Не уверен, что мой голос проник в его ухо сквозь толстую ткань тюрбана: вокруг царил гомон. Правда, благодаря суровой дисциплине янычары всегда хранили молчание, но зато просители, плотной толпой окружавшие меня со всех сторон, вовсе не намерены были следовать их примеру. Шум стоял адский. Как бы там ни было, меня вежливо направили к другому входу в шатер, находившемуся с обратной его стороны, но там мне снова пришлось локтями прокладывать себе путь сквозь толпу.

Здесь толпа как будто была поменьше. К тому же, к моему величайшему изумлению и радости, у входа в шатер я вдруг увидел евнуха. Словно гора свалилась у меня с плеч. Не скрывая своего облегчения, я бросился к нему, только потом уже узнав в нем Газанфера, жуткого монстра, служившего Сафие. Сказать по правде, в присутствии этого существа мне всегда было не по себе.

— Твоя госпожа… — начал я довольно беспечным тоном, намереваясь для начала поболтать с ним о разных пустяках.

Но, к моему удивлению, он молча откинул полог шатра и жестом предложил мне войти.

Сафия Баффо уютно свернулась в клубочек между двойными стенами шатра, устроив себе нечто вроде гнездышка из ковров и подушек, которые, видимо, принесли сюда специально для нее. Фаворитка принца заняла все свободное место в шатре, вытянув длинные ноги и поудобнее пристроив выступающий живот. Заглядевшись на нее, я неловко споткнулся о завернувшийся угол ковра и едва не растянулся во весь рост. Это помещение было явно рассчитано только на двоих — на Сафию, и на ее еще неродившегося ребенка.

Но Прекраснейшая ничем не выказала своего неудовольствия при моем появлении. Глядя на ее просиявшее лицо, можно было подумать, что она до смерти рада меня видеть.

— Ах, Веньеро, это ты! Думаю, это тебя заинтересует. — Ее сочные губы раздвинулись в улыбке.

Подтянув ноги к животу, Сафия жестом показала мне на освободившуюся подушку, предлагая сесть рядом.

— Я ищу моего…

Но Сафия, не дожидаясь, пока я объявлю о цели моего прихода, решительным жестом закрыла мне рот ладошкой.

— Что это за место? — испуганно прошелестел я на родном для нас обоих языке, как только она, убрав руку, дала мне возможность заговорить.

Сафия предостерегающим жестом приложила пальчик к губам.

— Око султана, — беззвучно выдохнула она, едва шевеля губами. Потом, тихонько повернувшись, кончиком окрашенного хной пальца осторожно раздвинула портьеры у нас за спиной, так что в них образовалась крохотная щелочка.

Дыхание у меня перехватило: прямо перед собой я увидел сидевшего ко мне спиной моего господина и повелителя.

Насколько мне было известно, в этот день Диван Великого визиря принимал иноземных послов. Вся сцена, рассчитанная на то, чтобы поразить их воображение, разумеется, была тщательно подготовлена. Можно было не сомневаться, что, вернувшись к себе, послы тотчас же примутся строчить испуганные послания своим монархам, расписывая могущество и силу турецкого султана.

Шорох, раздавшийся в тишине, заставил меня очнуться — так пробежавшая по воде рябь дает рыбаку понять, что на глубине происходит что-то непонятное. Вздрогнув, я заставил себя прислушаться.

— Я протестую, господин визирь, — заявил самый молодой из венецианских послов, делая вид, что не видит угрожающе нахмуренных бровей своих товарищей. — Когда нас пригласили сюда, я считал, что мы предстанем пред очи самого султана. А вы всего лишь его визирь.

Лицо его неожиданно показалось мне знакомым — пухлое, круглощекое, даже немного женственное. Мне не составило особого труда вспомнить, где я видел этого юношу. Именно он когда-то явился в Константинополь передать послание отца Сафии, в котором тот предлагал огромный выкуп за свою дочь. Но я видел его и раньше… Внезапно перед моими глазами встало то же лицо, прикрытое черной бархатной маской и как две капли воды похожее на мое собственное, которое я видел в зеркале. Карнавал! Итак, подумал я про себя, за минувшие четыре года парень сделал неплохую карьеру. Я помнил его еще мальчишкой на побегушках, когда сновал из одной лавчонки в другую на рыночной площади, и вот теперь вижу его среди почетного посольства, явившегося сюда засвидетельствовать уважение турецкому владыке. Скорее всего, парень принадлежит к настолько уважаемой венецианской семье, что за его карьеру можно не волноваться.

Черт, но как же его зовут, сморщился я. О да, конечно Барбариго!

Не иначе как юный Барбариго получил к этому времени какие-то вести, иначе он никогда не решился бы заговорить. Что ни говори, но он находится не в Кремле или при дворе каких-нибудь диких варваров вроде московитов, а в стране с самым суровым и древним этикетом в мире. И тем не менее даже это не заставило его прикусить язык.

— Я вовсе не хотел вас оскорбить, — тут же поспешил извиниться Барбариго. — Но прежде султан Сулейман всегда принимал нас самолично. А жители Венеции, узнав о слухах, которые ходят о здоровье Великого Турка, желали бы услышать об этом из его собственных уст.

С того места, где я сидел, мне было видно только верхушку белого тюрбана моего господина. Но я мог без труда представить себе выражение его лица — в особенности ту тонкую, свойственную только ему ироническую усмешку, с которой он выслушал подобную дерзость.

— Но сейчас вы находитесь в присутствии его султанского величества, — заявил Соколли-паша, своим длинным пальцем указав куда-то чуть выше того места, где притаились мы с Сафией. — Узрейте, — величаво и высокопарно продолжал визирь, — сие есть Око султана!

Юному Барбариго пришлось довольствоваться этим.

В Константинополе Око султана было непременным атрибутом власти — небольшая, скрытая от посторонних глаз ниша в стене, сделанная по особому повелению Сулеймана. Как гласили легенды, Хуррем-султан, его законная и самая любимая жена, часто сидела там — рядом со своим обожаемым повелителем.

Интересно, догадывался ли Соколли-паша, кто там находится на самом деле? Впрочем, очень возможно, что и нет; насколько я мог судить, он никогда особенно не интересовался делами и интригами гарема. Думаю, мой господин вполне искренне считал, что ниша у него за спиной пуста, и его слова были просто данью обычаю. Могу поспорить, узнав о нашем присутствии, он приказал бы окурить это место, как садовник окуривает сад, чтобы избавить деревья от гусениц.

И тут произошло нечто такое, отчего и Соколли-паша, и посольство с юным Барбариго мигом вылетели у меня из головы. Одного упоминания паши о недремлющем Оке султана оказалось достаточно, чтобы Сафия вдруг встрепенулась. Вскинув голову и горделиво расправив плечи, она и впрямь, должно быть, вообразила себя на месте всемогущего султана, забыв о том, кем была на самом деле — всего лишь ничтожной рабыней, матерью его будущего наследника.

Широко раскрыв глаза, я изумленно наблюдал за этим невероятным созданием. Закутанная в тончайшие, изысканные шелка грациозная фигурка, которую нисколько не портил даже большой живот, пленяла глаз, как спелое, наливное яблочко. Но как даже в самом спелом яблоке может скрываться червяк, так и в ней угадывалось нечто глубоко извращенное, пугающее. Вот и сейчас Сафия смотрела на юного венецианца, и на губах у нее играла знакомая удовлетворенная, чуть похотливая улыбка, не имевшая, однако, ни малейшего отношения к чувственности, поскольку Сафия всегда желала только одного — власти. И того, что может дать ей в руки эту самую власть.

— Смотри, что будет дальше, — чуть слышно пробормотала она, но сказано это было не мне и не молодому венецианскому послу; скорее уж всему остальному миру. Или, вернее, это был вызов, брошенный самому Господу Богу, как еще одно свидетельство того, что она отказывается Ему повиноваться.

— Я все сделаю в точности, как она, — объявила Сафия. Но прежде чем я успел поинтересоваться, кто эта таинственная «она», уже получил ответ на этот вопрос. — Ну нет, я постараюсь даже превзойти Хуррем-султан, несмотря на то что она была возлюбленной самого Сулеймана!

Только тогда я со всей очевидностью понял, наконец, что тоска по родной Венеции никогда не преследовала Сафию во сне, как других рабынь, кто хоть однажды видел свет среди паутины ее причудливых каналов и вырос, ощущая на своем лице соленый морской бриз. Для Сафии Венеция навеки осталась городом, считавшим ее всего лишь глупенькой, упрямой девчонкой, которая могла бы стать женой какого-нибудь крестьянина, чтобы прозябать с ним на Корфу. Венеция стала местом, где Сафия была бы обречена коротать свои дни за шитьем. Но здесь, в Турции, укрывшись за занавесью, отделяющей гарем от всего остального мира, она могла оставаться невидимой, и ни одна живая душа никогда бы не узнала, что за женщина приложила свою руку к колесу судьбы.

Естественно, молодой венецианский посол не мог знать ее мыслей, однако со всем дипломатическим тактом он позволил выставить себя дураком перед всевидящим Оком султана — куда большим дураком, чем если бы со всеми подобающими церемониями отбыл сражаться в Венгрию.

Я смотрел, как слуги в малиновых с золотом тюрбанах вымыли послам руки и затем, как положено было по этикету, окурили их благовониями. После чего в шатер принесли горы всяких яств: зажаренных целиком ягнят и индеек, жирных голубей, покоившихся в гнездышке сочившегося маслом риса, желтого от добавленного в него шафрана или же розового благодаря тому, что его щедро пропитали гранатовым соком. И все это великолепие красовалось на золотых блюдах толщиной с драхму.

— Тот, который помоложе, — снова заговорила Сафия. — Не сам bailo, а его помощник. — Женщины имеют дурное обыкновение разговаривать со своими евнухами на таком условном языке, который понятен только двоим. Никаких дополнительных пояснений при этом не требуется, а тот, кто случайно оказывается свидетелем подобного разговора, неизменно чувствует себя при этом незваным гостем.

— Единственный, с кем это пройдет, — лаконично добавила она. — Я видела его глаза, он идеалист. И к тому же ему не терпится…

Как и вдох, ее мысль оборвалась на полуслове, и Сафия, не договорив, тяжело оперлась на руку Газанфера.

— Повитуху, госпожа? — пробормотал Газанфер с тем же выражением на лице, которое бывает у человека, когда он возносит небесам молитву.

— Повитуху, мой лев, — услышал я ответ.