Солнечные часы

Приказ командира

Круглый стол без скатерти. На столе — блюдце с постным маслом и фитильком на краешке. Робкий свет золотит рыжую бородку тракториста Нестерчука и тонет в серых волосах дяди Сережи. Расправляя шершавой ладонью на столе листок бумаги в клетку (вырван из Гришуткиной тетради), дядя тихонько, с хрипотой от сдерживаемого волнения шепчет:

— Вот тут, в ложбинке, одних только шестиствольных семь штук, а пулеметы и в избе Гаврюка, и на чердаке мельницы, и на силосной башне. Вот, видишь? Где крестики — это пулеметы, а минометы я кружочками обозначил. Картина ясная. Одно только: как эту картину переслать нашим?

— Да-а, задача!.. — шепчет; в ответ Нестерчук и вздыхает.

От вздоха огонек мечется по краю блюдца и коптит.

— Я пойду, — говорит Дарьюшка из темного угла, где она на ощупь вяжет Гришутке варежки. — Мужчин немцы ни за что не пропустят, а бабу, может, и не тронут.

— Все едино, — тускло отвечает дядя Сережа. — Они ни мужикам, ни бабам веры не дают. Придется, Никита Петрович, нам самим пробиваться. Ты — в один конец села, я — в другой. Может, хоть один прорвется.

У Гришутки сердце стучит так, что в висках отдает. Он боится, что его и слушать не захотят, а между тем это так просто.

— Дядя Сережа, — задыхаясь, жарко шепчет он, привстав с кровати, — вы только послушайте… Только послушайте… Я от Шилкиного двора пойду… Будто на салазках катаюсь. С горки вниз слечу — и по реке. Я же скорей всех добегу, вот увидите!..

Все поворачивают к нему головы. Думали, спит, а он, видишь ты, слушает.

С кровати на дядю Сережу смотрят большие, ставшие вдруг блестящими глаза.

«Как загорелся!» — думает дядя Сережа с усмешкой. И предостерегающе говорит:

— Убьют.

— Не убьют, дядя Сережа! — все так же жарко шепчет Гришутка. — Не убьют: я — маленький.

— Они и маленьких убивают.

— Не попадут, дядя Сережа: я — быстрый.

Дядя задумывается, смотрит, сощурясь, на огонек и медленно, как бы про себя, говорит:

— Это надо обмозговать.

— Ты что, очумел? — вскакивает Дарьюшка. — Отца повесили, мать замерзла, так и дитя туда же?!

— А ты не горячись, — спокойно отвечает дядя. — Я говорю: надо обмозговать, а не так просто…

Капитан Татишвили отмечал на карте только что полученные донесения разведки, когда в избу вошел дежурный:

— Мальчишка тут один до вас домогается. Требует: к самому главному.

— А ну их! — отмахнулся капитан, — Отбоя нет от этих юных добровольцев.

— Оно так, — усмехнулся дежурный. — Только этот с чем-то другим. Говорит, из Ивановки он.

— Из Ивановки? — насторожился капитан. — Давно?

— Ночью этой.

— Тогда зови! Зови его сюда!

Но Гришутка уже входил. Не говоря ни слона, он сел посреди избы прямо на глиняный пол и принялся стаскивать с ноги валенок.

— Ты что разуваешься? — удивился капитан. — Баня тебе тут, что ли?

Гришутка стащил валенок и, доставая из него листок в клетку, сказал:

— Дис… как ее?.. Дис-ло-кация. Крестик — пулемет, кружочек — миномет, а квадратики — пушки.

— Кто тебе дал? — бросаясь к бумажке, крикнул капитан.

Гришутка вытер рукавом нос, вздохнул и печально ответил:

— Дядя Сережа! Его немцы убили. А в меня не попали.

Прошло три месяца. Отгремели орудия у села Ивановки; бурьяном заросла длинная могила фашистов на краю села; алым пламенем зажглись красные гвоздики на могиле бесстрашного партизана, отца Гришутки, а сам Гришутка все шел и шел со своим батальоном. Не захотел оставаться он в родной Ивановке, где больше никого не осталось из близких ему.

Он пробирался к врагам в тыл и ходил из деревни в деревню, будто в поисках своих родителей: ко всему прислушивался, ко всему присматривался и все подсчитывал.

Гришутку любили, но больше всех привязался к нему сам командир батальона, капитан Лео Татишвили. Они спали в одной палатке и ели за одним столом. Командир был с Гришуткой немногословен и не очень ласков. Нередко, слушая рассказ Гришутки о том, как он чуть-чуть не попался фрицам в лапы, капитан говорил:

— Кончено. Хватит. В ближайшем же городе отдам тебя в детский дом.

Гришутка упрямо качал головой:

— В детский до-ом!..

— Да ведь убьют тебя, чудак!

— Не убьют, — отвечал уверенно Гришутка теми же словами, что и дяде Сереже. — Не убьют: я — маленький.

— И кроме того, тебе учиться надо. Ты вот даже как следует не знаешь таблицы умножения.

— Ну… — Затрудняясь, что ответить, Гришутка морщил лоб, но потом находился: — Про таблицу я у лейтенантов спрошу.

Жили они как настоящие мужчины: не обнажая своей души. Но каждый знал друг о друге его тайну. Проснувшись ночью, Гришутка видел, что капитан сидит за столом и что-то пишет. Пишет, пишет — и посмотрит на стол. А на столе, прислоненная к фляжке, стоит фотографическая карточка. Свет огарка тепло озаряет лицо женщины — тонкий нос с горбинкой и глаза, смотрящие прямо в душу. Хорошие глаза… К утру карточка исчезала и, Гришутке казалось, что женщину с ласковыми глазами он видел только во сне.

Знал и капитан, к кому тянулась Гришуткина душа, когда сон приглушал в ней все наносное и оживлял ее детский мир. Не раз видел ночью капитан, как, разметавшись в своей постели, Гришутка открывал затуманенные сном глаза и невнятно звал:

— Мама!..

Однажды Гришутка вернулся с разведки с бледным лицом. Левый рукав его был в засохшей рыжей крови.

— Ну что, не попадут?! — набросился на него капитан.

Он схватил притихшего мальчика на руки и сам отвез его на машине в госпиталь.

Через две недели мальчик опять был в своей части, и только сухой блеск в глазах говорил о недавней смертельной опасности и пережитой боли.

Капитан сказал:

— Завтра ты отправишься с важным поручением.

— Есть! — ответил Гришутка, вытягиваясь по-военному.

Ночью капитан писал что-то, а утром вручил Гришутке пакет:

— Спрячь это хорошенько. Сейчас тебя отвезут на станцию. Ты поедешь по железной дороге, разыщешь, кому посылается этот пакет, и вручишь.

— Есть! — повторил Гришутка.

— Там ты получишь новый приказ и выполнишь его с точностью, как подобает военному человеку.

— Есть! — опять сказал Гришутка.

Капитан прошелся по комнате, потом резко повернулся на каблуках и раздельно, точно отдавая команду, прокричал:

— Командировка длительная! Встретимся не скоро! Но встретимся. И будем опять вместе.

— Есть! — в последний раз сказал Гришутка, не решаясь поднять руку к лицу, по которому текли слезы.

В приказе командира он смутно чувствовал что-то такое, что навсегда разлучит его с батальоном и, может быть, с самим командиром.

Ехал Гришутка долго. Из окна вагона он видел и беспредельные степи, покрытые золотой пшеницей, и темные леса, и тихие полноводные реки, и голубые просторы моря, и высокие, сверкающие снеговыми вершинами горы. А до того Гришутка и не знал, какая она большая и красивая — эта самая Родина, ради которой бойцы батальона бросались на железо и бетон немецких укреплений.

Только на тринадцатый день приехал Гришутка к городу, который значился в его командировочном листке. Вышел на площадь, осмотрелся. Ну и город! Туда и сюда бегают по рельсам маленькие вагоны, но без паровоза, набитые людьми. Бесшумно катятся большущие голубые автомобили, зачем-то привязанные вверху к проводам. На маленьком, как теленок, ослике едет верхом взрослый человек и неистово кричит что-то.

Гришутка шел по гладкой, как пол, улице; по одну сторону ее тянулись великолепные дома, по другую — высились серые дикие скалы.

Найдя дом, указанный на пакете, Гришутка поднялся по лестнице и постучал в дверь. Вышла женщина, как будто еще не старая, но уже совсем седая.

— Кетаван здесь живет? — спросил Гришутка.

— Здесь, — ответила женщина, с недоумением рассматривая маленького запыленного красноармейца со скаткой шинели через плечо и вещевым мешком за спиной.

— Пакет ему от капитана Татишвили.

Женщина взмахнула руками, будто хотела схватиться за голову, ахнула и, выхватив из рук Гришутки пакет, убежала.

Гришутка стоял у раскрытой двери и с досадой думал:

«Они все такие, женщины: не понимают дисциплины. Ведь ясно было сказано: отдать самому Кетавану. Нет, схватила и убежала».

Он перешагнул порог и остановился на чистом, блестящем паркете: в пыльных сапогах идти дальше было неловко.

В соседней комнате кто-то вскрикнул — не то в испуге, не то удивленно. Распахнулась портьера, и на пороге показалась высокая стройная женщина с белым, как из мрамора, лицом.

— Гришутка! — вскрикнула она, как давно знакомому. — Так вот ты какой! О, мне Лео всегда писал о тебе!

— А где же Кетаван? — с тревогой за пакет спросил Гришутка.

— Кетаван? — Женщина засмеялась. — Я и есть Кетаван.

Гришутка думал, что Кетаван — мужчина, и с недоверием взглянул на хозяйку.

— Вот, — сказала она, подавая записку, — это было в пакете. Для тебя.

«Приказ», — догадался Гришутка.

Он развернул записку и медленно прочел:

Гришутка вспомнил просторы исхоженных полей, дружную жизнь с красноармейцами в батальоне, громкие и уже не пугавшие раскаты орудий — и ему показалось, что стены комнаты сдвинулись и тесно обступили его со всех сторон.

Угадывая чувства мальчика, Кетаван заговорила:

— Ты не бойся. Мы будем ходить в горы, даже охотиться. Ведь ты останешься, правда?

И, видя растерянность на лице мальчика, добавила как последний довод:

— К тому же — приказ командира. А ты человек военный… Ну, раздевайся.

Гришутка поднял голову. С белого лица на него смотрели большие ласковые глаза. Хорошие глаза.

И то, что он увидел в их глубине, со сладкой болью воскресило в нем самое лучшее, что знал он в жизни: ласку матери.

— Ведь ты не уйдешь, нет? — настойчиво повторяла Кетаван.

— Нет, — тихо сказал Гришутка, подавляя вздох.

И не спеша стал снимать с плеч вещевой мешок.