Сон льва

ТЕОРИЯ ПРОГРЕССА СНАПОРАЗА

Граница жизни — смерть. Только потому, что она нас поджидает где-то в конце пути, мы понимаем, что не просто блуждаем, а куда-то идем. Эта граница дает направление. Подобные границы я вижу везде. Они делают нас сознательными. Они указывают нам на наши ограничения, и в то же время на то невероятное, что возможно в этих пределах. Я испытал на себе, как диктатура подстегивала народные движения. Я знаю, как притеснение пробуждало у людей волю выжить. Я видел, как после разрушений войны расцвела наша страна. Из руин ненависти поднялась любовь.

Именно пределы не дают нам заснуть.

Именно ограничения толкают нас вперед.

Это двигатель мира. Это жизненная сила. Каждая клетка делится. Она уменьшается, чтобы расти. Я считаю, что вся эволюция, вся история человечества может быть сведена к этому принципу.

Замкнутый в неподвижности тела, воспламеняется мой дух. Я убеждаюсь все больше и больше — судьба решительно подрезает наши возможности для того, чтобы благодаря этому мы еще мощнее расцвели.

Было время, когда все было возможно. Царил хаос.

Но однажды Бог решает положить этому предел. И сразу же приступает к работе, словно предчувствует приближение кавалькады грядущего цирка.

Сначала Он ограничивает свободу во взаимодействии стихий. Создает два отдельных небесных тела: небо и землю. Затем запрещает беззаботно играть друг с другом свету и тьме. Каждому указывает свое место. Одного ограничивает днем, другого В ночью. Всю воду собирает вместе, так что суша отделяется от моря. На суше проводит границы и делит ее на части. Одну часть очерчивает особенно точно и называет Сад Эдема, этим она сразу выделяется на фоне всего остального. И все еще Бог недоволен. Он накладывает оковы на время и творит звезды, чтобы те поделили бесконечность на дни и годы.

После того как все стихии занимают свое место, Бог творит живых существ, но обеспечивает их настолько экономно, что каждое существо вынуждено оставаться в своей среде обитания; рыба должна ограничиваться морем, птица — воздухом, млекопитающее — землей. Но и эти три группы Он опять подразделяет. Он творит каждого согласно его природе и категорически требует, чтобы каждый вид ограничивался своим видом. Внутри этих групп он делает одного сильнее, другого — слабее, так что каждый получает свое место в иерархии, покинуть которое он может только под страхом отлучения и смерти.

Наконец Бог встает на колени, наскребает кучку земли, спрессовывает, мнет ее и лепит из нее человека. Делает тому носик из глины — эй, престо![185] — и вдувает в него жизнь.

Бог поселяет человека в Саду Эдема и некоторое время наблюдает, как тот радостно резвится и шалит в одиночестве, абсолютно свободный и лишенный какой бы то ни было цели. На это Бог решает ответить радикальной мерой. Он творит второго человека, и отныне первый больше не волен свободно скакать вниманием с одного на другое.

Теперь он должен считаться с другим существом и научиться выбирать между ею и собой. Но даже тогда эти двое все еще продолжают метаться из стороны в сторону, только теперь уже взявшись за руки. Пока они не осознают своих границ, у них нет потребности в развитии. Мужчина и женщина чувствуют себя совершенно свободными и счастливыми и не мечтают о прогрессе.

Бог, приложивший все силы, чтобы направить творение в нужное русло и поднять до человеческого уровня, был настолько сбит с толку, что вынужден взять денек отгула, дабы спокойно поразмышлять над последствиями своей деятельности. Не может быть, что в результате Его начинаний ему придется лишь наблюдать, как эта парочка целыми днями бегает друг за другом между четырьмя потоками, которыми Он на всякий случай огородил рай? Размышляя над тем, как бы ему форсировать развитие, Бог окидывает взглядом все Свое Творение. Да, Он однозначно продвинулся. Ведь сначала у Него был один лишь хаос. Теперь же есть выбор между небом и землей, сушей и водой, светом и тьмой, мужчиной и женщиной. Сначала возможности были неограниченны, теперь, по крайней мере, что-то уже изменить нельзя. «Странно, — думает Бог, — чем больше ограничений, тем лучше результат.

Похоже, возможности только увеличиваются, когда для них остается все меньше и меньше места».

Взглянув на этот феномен со стороны, Бог открывает закономерность: все новое рождается благодаря ограничениям! Когда Он ограничил небо, возникла земля, когда оттеснил воду — появилась суша, когда собрал свет в пучок, возникла тьма. Ограничив одно, даешь шанс проявиться другому. Словно из-за уменьшения свободы передвижения, все явления вынуждены совершенствоваться и соревноваться друг с другом. Бог понимает: творить — это постоянно ограничивать.

Когда что-то делишь, оно преумножается. Остается меньше возможностей, но именно потому идет развитие! Согласно этому простейшему принципу действует новая Божественная игра.

Сначала Бог самолично делил и ограничивал, но когда люди научатся различению, то смогут приступить к этому сами, как боги. У Него, в конце концов, есть и другие дела. Нужно только запустить механизм прогресса так, чтобы человек продолжал двигаться самостоятельно. Это кажется Богу настолько простым и гениальным, что Он не понимает, как раньше до этого не додумался. Не откладывая дело в долгий ящик, Бог отделяет добро от зла. Ограничивая их, Он создает их. Отныне одно не сможет существовать без другого.

Единственное, что Ему надо еще сделать, — дать знать тем двоим в раю, что отныне их веселая свобода разделена, и теперь им нужно выбирать из двух возможностей, а по сделанному выбору их будут судить. Бог показывает людям первое попавшееся дерево в раю, содержащее познание добра и зла, и — чувствуется рука мастера, — запрещает им вкушать его плоды.

И что же? Его план работает! Запрет мгновенно пробуждает у людей желание его нарушить. Их мысли теряют былую свободу и ограничиваются добром и злом. Не успел Бог удрать, как две новоиспеченные силы начинают сражаться за территорию в головах людей. Когда люди не выдерживают и посягают на запретный плод — в точности как Бог и предполагал, — Он делает вид, что глубоко оскорблен и выдворяет обоих за границы рая.

Люди в шоке оглядываются вокруг и смотрят на предоставленные им пределы. Когда рай им запрещен, у обоих рождается горячее желание его обрести вновь, и они начинают творить свой собственный.

— Молодцы! — кричит Бог им вслед. — Идите и размножайтесь!

При этом Он изо всех сил старается сдержать смешок, ибо на самом деле имеет в виду: — «Идите и делитесь!» — что в сущности одно и то же.

Так начинается история человечества. Для Бога это было не труднее, чем заставить петь соловья, выколов ему глаза.

И Ему это столь же сладко, ибо не успели люди переспать друг с другом, как их дети уже разделились, а Богу не пришлось пошевелить и пальцем. Отныне Он будет лишь косвенно вмешиваться в их дела, может быть, когда заскучает; и если вмешается, то только ради их блага, чтобы помочь им, ограничивая их свободу.

Однажды Он оттеснит все живое на ковчег, и человек, качаясь на волнах всемирного потопа, не только позаботится о домашних животных, но и разовьет волю, необходимую для выживания. Или Его вклад в Вавилонское столпотворение. Он разделил единый общий язык, понятный всем, и назначил каждому народу свой собственный, чтобы они научились пользоваться языком жестов. У Авраама Он отбирает пропитание, у Моисея — страну. Он подобен руслу реки, в котором поток тащит народы вперед и вперед.

Наконец, считает Бог, настало время сделать людей окончательно подобными Ему. Он дает им десять заповедей, и теперь они сами могут судить — что хорошо, а что плохо. За первое они будут вознаграждаться, за второе — наказываться. Бог записывает Заповеди как можно понятнее, чтобы не возникло разночтений и всегда можно было бы на них ссылаться.

Когда все человеческое получается столь узко ограничено, в людях рождается сознание греховности. Внезапно они придумывают название тому, что до сих пор лишь смутно ощущали. Поскольку чувства теперь не свободны, человеку приходится учиться размышлять, и его природа навсегда зажимается в тисках разума. Плотины в голове не позволяют сердцу устраивать наводнения.

Так болезнями, голодом или тиранией Бог гонит свои творения вперед по старинному принципу американских боевиков: где каждое препятствие вынуждает убегающего героя придумывать что-то новое; то, что он в противном случае никогда бы не сделал. Человек обнаруживает в себе все больше и больше новых возможностей, и после очередного «кровавого» приключения начинает что-то понимать и видит впереди новое бытие — «хэппи энд», доселе — далекое и туманное. Человек творит историю не благодаря свободе, а всякий раз предпринимает что-то новое, чтобы бежать из тесноты текущей ситуации. Наконец в самом тесном пространстве нас ловит Бог, надеясь, что неподвижные, как Иосиф в темнице, мы, в конце концов, поймем, о чем мечтаем.

Именно разум в итоге прорвал блокаду, устроенную человеку Богом. Возможно, Творцу не следовало доверять свои заповеди камню. Увековечив Свои мысли, Бог Сам навел человечество на мысль.

Поняв, что грех содержится в неразумной части их существа, выпадающей за рамки установленных Богом правил и именно поэтому являющейся источником греха, люди пытаются основательно изучить все, что выходит за пределы их разума. Все, что выше их ограниченного духа, они хотят привести к тому масштабу, который они в состоянии объять.

Из всего недоступного человеческому духу, Божественное, конечно, самое непостижимое. Непостижимое — означает неразумное, а неразумность ведет к греху. Поэтому люди пытаются описать Бога.

Они стараются постичь Его чудеса, что скрываются в распускающихся почках деревьев и во вздохах ветра. Они похожи на зрителей, которые не могут насладиться фильмом, не зная химического состава пленки. Сначала они намертво прикрепляют к небу и связывают друг с другом линиями непостижимые для них звезды, так что каждая звезда перестает быть свободной в бесконечности, а должна отныне относиться к какому-либо зодиакальному знаку или системе. По этим линиям люди рисуют картины, напоминающие им известных животных или предметы. Так они включают непостижимую Вселенную в свой человеческий мир.

Но и знаки зодиака для людей что-то слишком свободно передвигаются по небу: то они здесь, то где-то в другом месте. Люди определяют их пути, и как следопыт, изучивший тропы своей добычи, ловят небесные тела, так же, как сетями и лассо ловили диких животных, чтобы приручить и использовать. Люди окончательно устанавливают их орбиты на небосводе, высчитывают их значение и верят, что могут узнать по звездам будущее.

Приведя чудеса небес к понятным им пропорциям, люди так же поступают и с остальными поражающими их феноменами. Они не могут позволить свободно летать даже птицам: слишком напоминает их вольный полет об их собственной былой неограниченности; они сажают их в клетки или препарируют и надеются, проанализировав горстку внутренностей, уменьшить область непонятного.

В этот исторический период художники изменяют величественные черты Христа, придав ему страдающее выражение умирающего, во всех церквях Эмилии-Романьи и ее окрестностей. Радостная Мария превращается в Скорбящую Божию Матерь. Святые носят маски мясников или пекарей.

Но чем больше люди стремятся узнать о себе, уменьшая окружающую жизнь до человеческих пропорций, уменьшая и усложняя, тем меньше им удается найти Божественное, которое было — как они помнят — ошеломляюще просто. Испугавшись, что воспоминание о собственном творении тоже угаснет, люди бросаются записывать все, что помнят о своем чудесном прошлом.

Сначала они описывают свое творение — начиная от хаоса, заканчивая возникновением порядка. Описав божественную территорию в легендах, главах и стихах, люди обнаруживают — к своему ужасу — что во всем этом они не могут найти никакого смысла и что причина и разумность творения продолжают от них ускользать, как бабочки из некрепко зажатой в кулак ладони, уставшей от долгого следования за их непредсказуемым порханием.

Люди интерпретируют написанное, чтобы точно установить значение каждого слова, но чем больше стараются понять непостижимое, тем больше у них возникает разных мнений. И чем больше они их обсуждают, тем легче Божественное от них ускользает. Самое ужасное, что умея что-то прочитать по звездам и птичьим внутренностям, они не могут ничего узнать о своем будущем, анализируя глубины своего существа. И жизнь закончится, а причина этого так и останется неизвестной.

Хотя смерть — это максимальная степень ограничения для тела, плененного в тесном пространстве (где начинается удивительное разложение целого на все более и более мелкие части), духу в последний момент удается бежать и снова оказаться на свободе. Для человека эта мысль невыносима. Она превращает его жизненный путь в сужающийся канал, как трубы под фонтаном. А сам человек напоминает себе рыбака с рваной вершой,[186] которого в последний момент его добыча оставляет с пустыми руками.

Поэтому мудрецы начинают истолковывать смысл написанного. Они решают разделить веру на религии.

Религии — на течения, а все верующие вместе пытаются сформулировать все более точный образ своего Творца. Бог больше не вездесущ, люди ограничиваются Его изображениями, с течением времени они все становятся удивительно похожими друг на друга, пока образ Бога не сводится до глаз над белой бородой и стандартному одеянию.

Поскольку процесс происходит у всех народов приблизительно в одно и то же время, каждый высекает из скалы веры свой собственный образ, по своему образу и подобию. И когда всепроникающую Сущность Бога не удается уловить ни в одном из изображений, люди выбирают Ему заместителя, в котором на их взгляд в наибольшей степени сконцентрировано все Божественное.

Как только Бог у людей в кармане, они хотят также покорить мир, который слишком огромен и необуздан, а потому — опасен. Таким же способом, как они формировали образ Бога, люди рисуют карту земли. Разделяют ее на куски, сначала по природным границам — горам или рекам, потом создают собственную сетку внутри этих границ, все более подробную, с улицами, проходящими не только поперек дома, а иногда и посреди обеденного стола.

Кроме того, люди учатся уменьшать свою численность. Развязав праздничный бантик и сорвав блестящую обертку, они обнаружили, что жизнь, которую они считали Божьим даром, вовсе не столь ценна, как им казалось. И они совершенствуют оружие и придумывают все более изобретательные способы, как жизнь можно было бы уничтожить крупномасштабно. Подобно леммингам, бросающимся со скал, люди осознают, что в определенные сроки должны значительно сократить свою популяцию, иначе они не смогут двигаться дальше.

Их следующий шаг вполне логичен: поступить с оставшимися сферами жизни точно так же. Люди распределяют стихии и все живые Божьи чудеса между величайшими мыслителями рода человеческого и поручают каждому проанализировать его объект как можно подробнее, разбивая на мелкие и, как они надеются, более понятные части.

Они укрощают ветра и течения океанов, измеряя и давая им названия, и хотя полностью овладеть стихиями людям не удается, они все же могут их использовать в мореплавании. Таким образом сокращаются расстояния, и земной шар кажется все меньше.

Люди используют свои знания и о суше: делят ее на поля и пашни и сводят всю растительность только к полезному и необходимому. Растения, свободно произраставшие в раю, вырываются или истребляются, семена не ложатся куда Бог пошлет, а сеются ровными прямыми рядами — каждое на определенном месте, чтобы ростки взошли на заданном расстоянии друг от друга.

Также люди систематизируют понятия. Все — от ракушек до бабочек, от жуков до минералов, перья и драгоценные камни, размещают в красивых кабинетах — каждый отдельный вид в маленьком ящичке, на котором ярлык с подробной информацией. Мысли, которые им удалось обуздать при помощи слов, подобно понятию Бога, они складируют в огромных зданиях. Все понятия занимают определенное место в своем ряду, в шкафу, на полке, напоминающей те, что в морге. И все для того, чтобы — не дай Бог — наука не начала свободно приходить к человеку и выходить из него, подобно дорогому, но слегка напившемуся гостю на празднике, которым познание было до сих пор.

Чем усерднее люди ищут Бога, тем легче Он от них ускользает. Чем больше они стараются ограничить Его бесконечность, дробя Творение на все меньшие и меньшие части, тем меньше Его понимают. Чем больше стараются уменьшить Его Творение, тем Он все громадней. И они сами не замечают, что смотрят Ему в лицо: как чокнутый Паццотто[187] однажды на дневном киносеансе в «Фульгоре» прижался носом к белому экрану, чтобы лучше видеть фильм.

Все больше закрывая затвор камеры, увеличиваешь яркость светового пучка. Возможно, поэтому философы пришли к мысли, что ограничение чувств разумом следует назвать Просвещением. Философы мне напоминают Кистоунских копов[188] в конце каждой серии: когда те висят позади лишившейся управления тюремной машины, болтаются из стороны в сторону, и единственная их опора — медленно смыкающаяся вокруг них темная рамка, за которой следует слово «КОНЕЦ».

Человечество развивается тоже путем вычеркивания возможностей, как и каждый индивидуум. Родившись, он подобен Адаму Пнко делла Мирандолы[189] — то есть не связан никакими ограничениями. Он должен ограничить себя сам, своей собственной волей, на милость которой он оставлен. Он еще не нашел своего места в мире, у него еще нет определенной индивидуальности или талантов. Ему предстоит их и выбрать, и завоевать самостоятельно. Его поставили в центре Вселенной, чтобы он мог видеть, что в ней есть. Он может совершенно свободно и, как ему кажется, лучше завершить свой собственный образ. Шаг за шагом он должен изобрести самого себя.

Когда-то был момент, когда человек имел все знание. Homo Universalis — Универсальный человек — мог читать и понимать все, что доселе было известно, был Мастером всех наук. Все вне его было в то же время внутри него. Ненадолго он был подобен Богу. Оба были одинаково могущественны. Бытие и знание были в равновесии. Творение постигало сотворенный мир и смотрело в глаза Творцу. Несколько мгновений они смотрели друг на друга, словно глядясь в зеркало. Озадаченные, крутились в поисках отличий, как два боксера, одинаково хорошо знающие друг друга, которые лучше вообще откажутся от борьбы, чем согласятся на ничью. Так они и разошлись, пьяные от ярости, с кружащейся головой, неуверенные, кто из них кто.

Сила рождается в борьбе. Возможно, это пугает богоподобного человека, поэтому он решает перенести поле битвы внутрь себя. Больше всего ему бы хотелось нарисовать свою собственную схему, чтобы у него был чертеж, все объясняющий и предсказывающий, прототип, который он мог бы воспроизводить, так чтобы каждый новый человек всегда был похож на старого.

Стремясь больше о себе узнать, человек делит себя на части. Сначала он решает разрезать себя и проанализировать свое устройство. Как только он проанализировал все ткани, мышцы и органы, то режет их тоже на кусочки и кладет под микроскоп. Все более мелкие частицы видит он в выпуклости линзы. Кто туда смотрит, видит круглое, как глобус, изображение, с кишащей на нем жизнью. Можно все больше и больше увеличивать изображение какой-то части целого, и даже если считать, что дальнейшее деление клетки невозможно, все равно обнаружишь, что и внутри нее идет ярмарка: пожиратели огня, жонглирующие медведи и лилипуты, торгующие нугой. Во все меньшем человек открывает все больше.

Чем больше он находит ответов, тем больше у него возникает вопросов. Например, он не может понять свой дух. Человек чувствует, что дух есть, но его не ухватить пинцетом и не сделать биопсию.[190] Сначала человек пытается понять себя как личность, анализируя свои внешние признаки, и вывести черты характера из формы головы, затем потрошит свой череп, надеясь где-то в тканях мозга найти директора за рабочим столом.

Как всегда и везде, где человек достигает границ, здесь тоже расцветает новая ветвь науки — психоанализ. Не стоит и говорить, что эта область тоже мгновенно расщепляется на две. Один ученый считает, что сюрпризы, которые нам преподносит дух, просто реакция на что-то другое. Второй обращается к генам и утверждает, что в каждой клетке заложена информация обо всем организме. В каждой части ученый видит целое, примерно так же, как я узнаю вечность в куске древнего бетона на римской автостраде.

Пока ученые и интеллектуалы сужают свой обзор, чтобы увидеть больше, обычный человек ограничивает свои навыки. В моем детстве в горах вокруг Сан-Марино еще жили крестьяне и мастеровые, которые не только знали, как обрабатывать собственную землю, кормить, резать скот и тушить его в замечательном соусе в медных кастрюлях собственной чеканки, но и сами построили свои дома из самодельных материалов, и изменили русло реки, чтобы она протекала по их землям. Они знали, где и как пробурить скважину для воды, умели сохранять огонь, высеченный камнем о камень в октябре, до марта. Они пряли и шили себе одежду, проектировали и мастерили мебель и учили детей, которых рожали без медицинской помощи, читать и вести торговлю, печь горшки и вырезать красивые поделки из куска дерева. Они пили вино из винограда, который сами вырастили, выжали и разлили по бутылкам, играли на самодельных инструментах и рассказывали истории, в которых хранилась культура этрусков и римлян. Они были последними представителями традиции, передавшейся от первых обитателей Италии. Своих же детей они устроили работать на фабрику, где все, что требовалось, — это закрутить болт или застегнуть кармашки. Меньше чем за век индустриализация ухитрилась низвести самодостаточного человека, изобретавшего, создававшего и использовавшего собственные машины, до колесика в производственном процессе, до какой-то детали. Он уже не помнит, где растет клубника — на кустах или деревьях, но с удовольствием открывает, что чем меньше он сам умеет, тем больше может сделать.

Одновременно с потерей своих навыков человек стал меньше понимать. Обретая все больше и больше знаний, человек начинает меньше понимать. Помню зиму, такую холодную, что мы уехали в Верону к тете Вителле, жившей в квартире с отоплением. В ее палаццо в старинном центре города провели электричество в последнюю очередь, после долгих акций протеста жителей. Чтобы нас развлечь, тетя Вителла подходила к двери в самые неожиданные моменты и включала, а потом выключала свет, перебегая взглядом с наших удивленных лиц на чудо-лампочку. Довольно скоро все уже зависели от электричества. Комфорта прибавилось, но жизненная хватка стала слабее. С уменьшением знаний о жизненно важных вещах комфорт становился больше и чудовищней. Если раньше человек знал о происхождении и использовании всех окружающих его материалов, теперь он окружает себя разнообразной аппаратурой, не имея понятия, как она работает, словно изобретая все более и более сложные вещи, он хочет сам себя удивить.

Вот, например, как за мою жизнь изменился компьютер: сначала это была огромная машина, ее аппаратура занимала два этажа. Компьютер был большим, но умел мало. Одна лишь память занимала несколько комнат. В такой компьютер можно было войти и гулять по нему. Сейчас — это компактные устройства, которые могут почти все. Некоторые настолько микроскопичны, что их можно ввести в кровь, и тогда уже они будут гулять внутри вас.

Все накопленное знание, ставшее во много раз больше, чем можно разместить в библиотеках, человек хранит на таких чипах. Все когда-либо произнесенные или написанные слова, все спетые, сыгранные или услышанные звуки, каждую мысль, каждый сон, все нарисованные или увиденные образы и все, что человек помнит или когда-то чувствовал, он приводит к числам: 1 и 0.[191] Этот взрыв познания — подобно тому, как новая Вселенная возникает из-за сжатия энергии, — рождает по ту сторону экрана новую реальность, где вся информация доступна для каждого. С сущностью, записанной в штрихкоде, и имуществом в банковской карте, человек исчезает в черной дыре монитора, где последнее, чем он еще отличается от других людей — его черты лица, полностью унифицируются при помощи растров[192] и пикселей. Спрятавшись за экраном компьютера, человек, ставший именем, желательно в аббревиатуре, безгранично расширяет свою зону доступа. И ограничив себя таким образом, он оказывается тесно связан с другими людьми, для этого ему даже не надо выходить на улицу, где часто все-таки немного свежо.

Я предчувствую, в конце концов, человек упорядочит последние остатки хаоса и запишет на чип самого себя. Тогда он станет властелином всего человечества и все ему будет нипочем: точь-в-точь как моей тетке Вителле, щелкающей выключателем на потеху гостей. Этот последний образ будет похож на мое самое раннее воспоминание: у меня есть что-то между большим и указательным пальцами, но не могу это по-настоящему схватить. Я чувствую, это — все и ничто.

И пока идет представление, Господь Бог сидит на Своем троне и смотрит на человека, как Отец-Время[193] из комикса, терпеливо ожидая, когда малыш Немо вывалится из своей постели и в ужасе проснется: ибо, как ни кажется при рассмотрении в микроскоп человек себе гигантом, свои сны подчинить ему не удается.