Совершеннолетние дети

XII

С неба сыплется такой же снежок, как и вчера вечером. Зима бродит по колено в снегу, а снег этот словно упрямый мальчишка — днем его сталкивают с тротуаров, а ночью он возвращается вновь.

Как обычно в это время дня, Дарка встречает по дороге в гимназию учеников и учениц — тех, кто возвращается из гимназии, и тех, кто идет туда.

«Они даже не догадываются о том, что произошло вчера со мной. Им даже в голову не приходит, что с ними здоровается и проходит мимо невеста Данилюка».

Дарке как можно скорее хочется увидеть Стефу Сидор. Но, заметив в раздевалке ее мраморное лицо, она тотчас прячет свою новость глубоко в сердце. Как можно рассказать об этом девушке, рисовавшей профиль Данка? Но ведь ни с кем другим, кроме Стефы, нельзя поделиться этим! Дарка чувствует, что ее похмелье пройдет, улетучится, если она не поговорит со Стефой.

— Если бы ты знала, Стефа, если бы ты знала!.. — И Дарка прячет лицо за Стефину спину.

Но это не то. В ней что-то говорит, кипит, заставляет ее все-все рассказать своей самой близкой подруге.

Стефа сразу догадывается, что Дарка сгорает от нетерпения. И, желая помочь подруге, говорит:

— А ты скажи… Мне ведь ты можешь все сказать. — И она нежно прижимает Даркину голову к своему плечу.

— Я так счастлива, Стефа, если бы ты только знала! Трудно передать все сразу. Вчера, — ее голос переходит в пылкий шепот, — вчера меня провожал Данко Данилюк, и если бы ты знала…

Стефина рука легонько соскальзывает с плеча Дарки.

— Не говори мне больше ничего… Ты думаешь, я не догадываюсь?..

«Зачем я ей сказала? Зачем я сделала это?!» Дарка готова пальцы кусать.

Стефа старается, ах, как старается не выдать своего волнения. Она высвобождается из объятий Дарки и говорит обычным голосом:

— Я сегодня вечером зайду за тобой, и мы кое-куда пойдем… помни!

«Какая я подлая… А она, цветик мой, как благородна!

Я сделала ей больно, а она хочет посвятить меня в свои тайны», — укоряет себя Дарка.

Стефа приходит после обеда, на полчаса раньше условленного времени.

— Надевай пальто, и пойдем, — говорит она коротко. Это означает, что о тайных делах нельзя говорить там, где стены имеют уши.

На тротуаре Стефа переходит на левую сторону.

— У нас еще есть время, — говорит она, как будто Дарке все известно.

Только и всего. Дарка сбоку поглядывает на подругу. «Если бы не мой язык, если бы не мое глупое сердце, которое не умеет одно радоваться, Стефа не молчала бы теперь».

И опять это гнетущее молчание. В конце Геренгасе Стефа берет спутницу под руку. Но это уже не теплое, сердечное движение, к которому привыкла Дарка. Подруга просто хочет, чтобы Дарка была ближе к ней и ветер не разносил того, что Стефа скажет.

— Я хочу поговорить с тобой, но ты должна дать мне честное слово, что никому ни гу-гу…

— Честное слово!

Верно, Дарка слишком поспешно выразила свою готовность, потому что Сидор недоверчиво посмотрела на нее.

— Поклянись жизнью и здоровьем твоей мамы, Дарка!

Мамы? Дарка в страхе посмотрела на Стефу: разве может быть на свете такая тайна, чтобы надо было клясться маминой жизнью? А если, не ровен час, в беспамятстве вырвется какое-нибудь неосторожное слово, и тогда мама… Нет! Нет! Она поклянется чем угодно, только не маминой жизнью.

— Даю тебе честное слово… Ты не веришь мне?

Теперь уже Стефа верит. Голос у Дарки такой, что ей нельзя не поверить.

— Я много не буду тебе рассказывать. Ты сама видишь, к чему все идет в нашей гимназии… Видишь, — Стефа совсем позабыла, что Дарка только первый год в гимназии, — как с каждым новым учебным годом мы теряем все больше и больше прав. Еще в прошлом году у нас табель был на двух языках и румынский считался лишь предметом…

В этом году табель только на румынском языке, и даже на уроке гимнастики уже румынская команда. А история? Нам обещали, что на румынском языке мы будем изучать только историю Румынии, а что сделали? Созвали съезд историков — и вот результат… Теперь мы «для нашей же пользы» будем изучать на румынском языке и всемирную историю. Видишь, как хитро они поступают? Тебя грабят до рубашки, а тебе должно казаться, что это для твоей же пользы… и многим таким идиоткам, как Лидка Дутка, так и кажется. На следующий год, вот увидишь, уже открыто во всех классах будут изучать историю только на румынском языке. Через два-три года дело дойдет до того, что в украинской гимназии уничтожат украинский язык как предмет… Будем учить французский, немецкий, латинский, только не родной язык… Вот к чему идет! Ты понимаешь, что я тебе говорю?

Стефа напрасно горячится. Дарка все понимает. Мало того — она чувствует все так же, как подруга.

— Но не подумай, что дело только в румынском языке! О, нет! Здесь политика дальнего прицела. Они хотят вообще уничтожить нас как нацию на территории Романии маре. Да! Не бойся, не так уж они глупы, чтобы не понять — на насилие можно ответить насилием, и потому они… прибегают Ко всяким окольным способам. Начинают «научно» доказывать, что украинцев никогда не было на Северной Буковине, а мы — «рутенизованные» румыны… Но не могут же они вообще объявить несуществующими сорок миллионов украинцев? И что ж им остается? Свое превозносят до одурения, а украинскую культуру высмеивают… историю перекручивают… А что ты им сделаешь? Слыхала, что городил Мигалаке на предпоследнем уроке? «Русские князья часто были вассалами румынских бояр…» Ну скажи: можно спокойно переносить ложь, наглую, высосанную из пальца ложь?

Дарка тоже думает, что нельзя, но как быть? Что делать? Об этом именно и хочет говорить с ней Стефа.

— Поэтому среди учащихся возник кружок самообразования… Там мы читаем запрещенные политические поэмы Шевченко, Лесю Украинку — тех, о ком даже не упоминается в нашей гимназии… революционные стихотворения Ивана Франко… Ты слышала такие стихи, как «Вечный революционер?» А о русском писателе Чернышевском слышала? Ты хотела бы присоединиться к нам?

Дарку пугает эта конспирация, но одновременно она чувствует, что ее больше привлекает сама таинственная и небезопасная обстановка, чем произведения великих поэтов.

— А что нам будет, если раскроют? — Она говорит «нам», хотя еще не чувствует никакой связи с «теми».

Стефа крепче прижимает ее руку к себе.

— Уже испугалась?

— Нет, я просто хочу знать…

Она не может сознаться Стефе, что рада бы услышать, что за участие в таких нелегальных собраниях грозит виселица. Если рисковать, то уж по-настоящему!

— Выгонят нас всех из гимназии на все четыре стороны…

— И больше ничего?

— И закроют гимназию. Тебе мало?

— Ты, наверно, думаешь, что я расспрашиваю от страха? — вызывающе говорит Дарка.

Стефа успокаивает ее движением руки:

— Я никогда не считала тебя трусихой! А вот сумеешь ли ты держать язык за зубами?

— Если ты сомневаешься, — уже обиженно говорит Дарка, — зачем же вообще начинать со мной этот разговор?..

— Ничего, ничего… Пойдем скорее, а то опоздаем. Мы собираемся у Ореховских…

Дарка проглатывает весть с такой жадностью, словно всю жизнь ждала ее. Ее богатое воображение вспыхивает от этого огонька и уже рисует таинственную комнату или каморку где-то над квартирой Ореховских… Таинственного, неуловимого, как дух, Наталкиного брата, достающего им эти запрещенные книги, необычные, даже более значительные, чем Евангелие, значительнее всех остальных. Штабеля, горы книжек…

И как же она разочарована, когда Стефа ведет ее мимо соседских окон на крыльцо самого обыкновенного дома, открывает дверь в обычную жилую комнату и Дарка видит там только знакомых — Иванчука, Цыганюка, Косована из восьмого, Федоровича из шестого. Одни знакомые. Все знакомые, кроме двух мальчиков.

— У нас еще одна новенькая, — говорит Наталка.

Этого достаточно. Никто не удивляется, не радуется.

Никто не подходит к Дарке, не здоровается.

«Теперь, наверно, откроют этот шкаф и начнут вынимать из него», — думает Дарка, пытаясь спасти хоть остатки своей романтической мечты. Но ничего похожего на истории «Тысяча и одной ночи» не происходит.

Поражает ее лишь то, что все молчат, словно орден молчальников.

Дарке становится не по себе. Наконец Цыганюк встает, и от этого обычного движения все происходящее приобретает необычную важность. Исчезают знакомые. Дарке только казалось, что всех этих людей с масками на лице она когда-то видела. Они все словно связаны друг с другом таинственной клятвой. Цыганюк протирает очки и заявляет, что сегодня (с каких пор они собираются?) он будет рассказывать о роли Хмельницкого в истории украинского народа.

«Это же урок истории!» — возвращает себя к действительности Дарка.

Но разве кто-нибудь когда-нибудь так преподавал историю? Цыганюк говорит о великом, дальновидном политическом разуме Хмельницкого, о его таланте полководца и мастерстве дипломата, говорит так, словно гетман — наш современник. Впрочем, весь доклад Цыганюка построен на параллелях между прошлым и современностью. Голос его становится все тише, все выразительнее. Даже странно.

Вдруг Цыганюк перескакивает к столкновению Ореховской с Мигалаке.

«Подождите! Параллели параллелями, но какое отношение имеют Наталка и Мигалаке к Хмельницкому?»

Цыганюк, который минуту назад хвалил Хмельницкого за бунтарскую натуру, теперь хвалит Ореховскую за спокойствие. Хорошо поступила Наталка, что не дала спровоцировать себя и не устроила скандала. Этот случай с Мигалаке будет использован как аргумент, когда потребуется выступить не только против Мигалаке. Плохо поступил шестой класс мужской гимназии, устроивший форменный бунт против Мигалаке. Не надо распылять драгоценный фактический материал. Пусть хранится, как в сберегательной кассе. У нас ничего не пропадет. Пусть хранится до определенного времени…

Дарка ошеломлена уверенностью, с какой Цыганюк говорит об этих делах. Перед ее глазами, как сверкающие ракеты, вспыхивают новые истины, рождаются и крепнут новые понятия, новые законы. Никогда, никогда доныне она не считала украинцев хозяевами Буковины, ее политическими властителями. Была Австрия — принадлежали ей, потом стали принадлежать Румынии. Никогда не умещалось в Даркиной голове, что название, само название Украина можно отнести к Буковине. Здесь можно было употреблять только тень этого слова (и то неофициально) — только прилагательное от него: украинская песня, украинская вышивка, украинская керамика… Но Украина? Здесь, на Буковине?

Цыганюк между тем верит в это. Дарка присматривается к нему и видит, как лицо Цыганюка превращается в какой-то фосфорический шар, растет, растет, и наконец перед Даркой вырастает сплошная светящаяся стена с бесчисленными глазами. Цыганюк, Иванчук, Ореховская и все те, кто пришел его слушать, — это один человек. Какая-то одна легендарная фигура, которую румынские бояре стараются прогнать с Буковины (Украины?), но не могут ее сокрушить, потому что по всей стране у нее есть тысячи тысяч голов, рук и сердец. В Веренчанке папа и Дмитро Уляныч тоже принадлежат к «одному человеку».

Почему папа? Кто сказал, что папа? Ну конечно, и папа тоже.

Ведь не кто иной, как папа, рассказывал, что однажды, давно, еще до мировой войны, горсточка учителей на собрании два дня и две ночи воевала только за прилагательное «братский» по отношению к русским в приветственной телеграмме в день празднования какого-то национального юбилея. Собравшиеся разделились на два лагеря: одни стояли за братский союз со славянами и за право откровенно признать его, другие утверждали, что Россия извечный враг австро-венгерской монархии и послать с официального собрания братский привет русским — значит по меньшей мере нанести оскорбление его величеству императору и королю Австро-Венгрии.

Собрание продолжалось два дня и две ночи. Сторонники двух лагерей сменяли своих единомышленников, как солдаты на часах, отдыхали и возвращались в зал. Победили в конце концов славянофилы, и отец был среди них.

— Сейчас вернутся родители Наталки, — говорит кто-то нарочито громко, и Дарка думает, что это относится именно к ней, — они ничего не имеют против того, чтобы мы немного попели и поиграли у них в доме…

А все-таки Данко не с ними. Он нечто совсем другое. Ему, наверно, совершенно безразлично, сгинет ли навеки или будет жить украинский язык, украинская культура на Северной Буковине.

Дарке впервые в жизни стыдно за Данка: он для нее выше всех, лучше всех, и, однако, сегодня она не гордится им, как бывало. Сегодня, наоборот, он причиняет ей глубокое огорчение, почти позорит ее.

И когда ни с того ни с сего начинают петь и играть на гитарах, когда тот же самый Цыганюк вытаскивает откуда-то из-под кровати скрипку, Дарке кажется, что с заснеженных небес внезапно ударяет гром. Даже ее немузыкальное ухо режет игривая «не к месту» музыка. Улыбающиеся лица, за минуту перед тем такие сосредоточенные, кажутся неестественными.

Дарка не может вынести этого и шепчет Ореховской:

— Наталка, я пойду домой. Я… Мне кажется, что мне здесь больше нечего делать…

— Как хочешь, можешь идти, — довольно равнодушно отвечает Наталка.

Видно, здесь не в обычае задерживать гостей. Впрочем, Стефа Сидор доверчиво обнимает Дарку за шею.

— Как ты наивна! Старики Ореховские словно бы не знают, для чего мы здесь собираемся… Но если что-нибудь случится, — когда мы пришли, их не было дома… А развлечься детям они никогда не запрещали, — так они объясняют соседям наш приход…

Тогда Цыганюк (удивительно, как человек может измениться в одну минуту!) осторожно кладет скрипку и спрашивает у Дарки:

— Вы не возражаете, если я провожу вас домой?

Не возражает ли Дарка? Прежде надо было бы вообще спросить, имеет ли Дарка слово, если вместо нее уже спешит ответить Стефа:

— Хорошо! Проводите Дарку… И можно не спеша расходиться… Пойте… Ну хоть «На кедровом мосту!»

Цыганюк первым спускается по ступенькам (Данко никогда не поступил бы так!), а Дарка вслед за ним.

«Мне бы еще курицу под мышку, и мы выглядели бы совсем как крестьянская пара, собравшаяся на крестины», — думает Дарка.

Как можно жить в городе и быть таким невоспитанным? Чего уж после этого требовать от Ивонка Рахмиструка, который пришел в город из деревни?

— Где вы живете? — первым делом спрашивает он Дарку.

— На Русской.

— Ага!

Смешно и скучно прошло еще пять или семь минут, пока Орест Цыганюк не заговорил снова (голос у него медлительный, почти ленивый):

— Слушайте (даже без «товарищ»), что вы думаете… об участии нашей гимназии… в этой церемонии в честь министра?

— Я… я хотела бы, чтобы наша гимназия выиграла, то есть вышла бы на первое место…

Дарка отвечает так, как может понравиться этому Цыганюку. Для обоих ясно, что под словом «наша» она подразумевает и мужскую, и женскую украинские гимназии.

— Значит, — лениво тянет Цыганюк, — и вы за то, чтобы наша гимназия пела в честь этого славянофоба?

Дарка смущена. Может быть, это только провокация со стороны Цыганюка? Еще во время первого визита к тетке Иванчук у Дарки был случай убедиться, как Цыганюк гордится родным языком. Неужели теперь, когда украинской песне предоставляется возможность выйти в королевстве на первое место, неужели он… Нет, не может этого быть!.. Это он просто разыгрывает ее, «мужичку». Просто хочет испытать ее…

— Да, я за это, — уверенно заявляет Дарка, — я хотела бы, чтобы наша песня прозвучала на весь мир, чтобы сам король услышал ее!

Эта фраза помимо ее воли звучит слишком декларативно и поэтому не очень искренне.

Цыганюк засовывает обе руки в карманы (честное слово, с ним просто стыдно идти по улице).

— Слушайте, а если бы так…

Но тут же замолкает. Перед ними словно из-под земли выросли Лидка Дутка и Ивонко Рахмиструк.

— Где тебя носило? — в упор спрашивает Лидка.

Дарка невольно взглянула на Цыганюка. Тот хотя и не заметил ее взгляда, но мгновенно сориентировался в ситуации.

— Я встретил Дарку возле почты, около ящика, она отправляла письмо маме… Лидка, ты должна опекать Дарку, так вот, знай, что она не одна была в городе, а со Стефой Сидор. Но я отвел Стефу домой, потому что не люблю разговаривать с девушками при свидетелях. Ну вот, ты и знаешь, где была Дарка. А теперь я провожу ее домой…

— А может, поменяемся ролями? — Лидка хочет угодить Рахмиструку, чтобы потом смеяться над ним и Даркой.

— Нет уж, извини, — перебил ее Цыганюк, — я не для того отправил Стефу, чтобы теперь отступить. Я не отдам Дарку Рахмиструку, дураков нет! Идите… идите вперед, мы пойдем за вами!

Как только эта пара удалилась, Орест стал совсем другим. Прежде всего он откровенен с Даркой.

— Слушайте, мы долго советовались («Кто с кем?» — ломает себе голову Дарка) и обдумывали это дело… Мы обсудили наше участие в концерте со всех сторон. Вначале, должен признаться, мы думали так же, как вы теперь. Думали: запоем и всех поразим нашей песней… Но в конце концов пришли к выводу — вы слушаете? — что мы, украинская гимназия, не будем петь в честь королевского министра. Мы уже твердо решили — вы слушаете меня, — что не будем участвовать… в этом общем хоре… Не будем… бесчестить родную песню перед этим боярином!… Это же позор… Это было бы совсем по-рабски… Кто мы, в конце концов, такие? Собаки? («От кого слышала Дарка это сравнение с собакой, которую бьют, а она лижет бьющую руку?») Послушайте, только не перебивайте меня! Иванков хочет убедить нас, что мы этим выступлением будем пропагандировать украинскую песню… Нам не нужна «пропаганда» среди оккупантов! Вы слышите, вы понимаете? Нам не нужны их похвалы, потому что мы вообще не признаем их власти, их правительства, их… — Он, должно быть, хотел сказать «короля», но сдержался. — Послушайте! Если мы один раз споем для них, это будет означать — вы понимаете? — будто мы примирились с мыслью, что Северная Буковина навечно оккупирована ими… Но мы не хотим быть рабами! Мы не станем петь в концерте… Слушайте, кто может заставить нас насильно петь? Самое большее, что они могут сделать, — это выгнать нас из гимназии… закрыть наши школы, но вы представляете себе, что этот факт войдет в историю как наш протест против бояр!

— Как? Как вы говорите? Распустить гимназию и разогнать нас всех? — спрашивает ошеломленная Дарка.

Но разве это страшно Цыганюку?

— Слушайте, это в самом крайнем случае… не бойтесь, на виселицу нас не поведут… Но петь врагу мы все-таки не станем! Как вы думаете?

— И все… согласны на этот бунт?

— В том-то и дело, что не все… Но ничего. Достаточно будет, если и часть взбунтуется, ведь речь идет о том, чтобы сорвать праздник и предать дело гласности! Слушайте, а вы присоединитесь к нам?

Что? Присоединится ли она к ним? Да, она всегда — это только теперь ей ясно, — всегда была с ними. Это ведь так свойственно ее натуре — не покоряться даже самому королю! Но что же будет? Что будет, если ее и Данка выгонят из гимназии? Ведь это значит зачеркнуть всю артистическую карьеру Данка! Куда он денется, не получив законченного среднего образования? А мама… ее мама и папа, что они скажут, если ее выгонят из гимназии? Это причинило бы страшную боль ее доброй, бедной маме… Нет, это даже нельзя себе представить! Орест Цыганюк и сам знает: на такое дело нельзя решиться сразу.

— Слушайте, не отвечайте мне сейчас! Вы только хорошенько подумайте над тем, что я говорил…

И хотя им еще рано прощаться, они обмениваются крепким рукопожатием, без слов понимая друг друга.

— А Мигалаке и Мигулеву, этим псам, не верьте…

Дарка не успела спросить, кому же, собственно, можно верить, как Орест окликнул своим ленивым голосом идущих впереди:

— Слушайте, что вы так бежите? Подождите нас! Как там у тебя дела, Иво? Мы тут с Даркой никак не поймем друг друга. Лидка, в кого эта Дарка влюблена, черт возьми?

Лидка (хоть раз перехитрили ее хитрость!) не знает, что весь этот разговор для отвода глаз.

— Не трать время напрасно, Орест. У Дарки есть мальчик получше тебя…

тихонько запел Орест.

«Боже, как он может петь, если через два месяца мы все окажемся на улице?» — думает Дарка.

Она так взволнована, что только одним ухом слышит, как Ивонко Рахмиструк предлагает написать мелом на заборе: «Орест интересуется девочками», а Лидка хохочет на всю улицу. Дарка приходит в себя, только когда Цыганюк берет ее за руку и задает им одним понятный вопрос:

— Ну, ваше слово?

— Я дам вам знать…

— Люди! — поднимает крик Лидка. — Люди добрые! Он же явно сватается к ней!

— Идем… идем… — Дарка силой тянет ее в дом.

— Дарка, что с тобой? — уже на лестнице спрашивает Лидка.

— Оставь меня в покое… оставь меня в покое!.. У меня и так голова трещит от всего этого…