Старт

Блага Димитрова

ЛАВИНА

© Пловдив, Христо Г. Данов, 1971

НАЙДЕН, вожак

НАСМЕШНИК, радист

ДЕЯН, отсутствующий

ГОРАЗД

ЗОРКА

АСЕН, философ

ПОЭТ

БРАНКО

СКУЛЬПТОР

МЕРЗЛЯК

СЛАВ, оператор

РАД, молчальник

ДИМО

МОМЧИЛ, суеверный

АНДРО

ДАРА

НИКИФОР, тщеславный.

Пролог

Листаю белые страницы снега.

Знаю, что только здесь написано то, что я ищу. Здесь и больше нигде. Но я не разбираю снежного алфавита.

Дневник, уцелевший после кораблекрушения, — чтобы поведать живым о смерти и, быть может, о жизни.

Но с лавиной все по-иному. И дневник — иной. В полумгле, задыхаясь, исписывают белые листы снега дыханием, судорожно сведенными пальцами. Как разгадать эти письмена?

Скользящая, переменчивая книга снега, она прочнее любой другой. После весеннего таяния она преображается в потоки, в подземные соки, в древесный разум, в облака и дожди, в дыхание Вселенной. И снежные письмена обретают новый смысл. Знаки, подобные магнитофонной записи. Зов о помощи, обращенный к ветру!

Рвавшийся из сугробов живой голос эхом возвратился к самому себе, растаял, испарился, рассеялся в пространстве, чтобы вновь уйти в снег.

Гадаю по чистым страницам. Я должна разобрать тайное письмо, наспех нацарапанное, и передать… Кому-нибудь!.. В последний миг, когда уже прерывалось дыхание, человек хотел сказать нечто важное. Огромная значительная мысль осенила его перед самым концом.

На ощупь, словно книгу для слепых, читаю снег. Выпуклости слов и мыслей; вздохи, распадающиеся, едва коснешься… Пытаюсь найти ключ к иероглифам.

Я, как неграмотная мать, получившая от сына последнее письмо с фронта. Некому прочесть. Никто в селе не знает букв. Складываю незнакомые, неведомые знаки.

Мертвые говорят своим молчанием, записанным на белой ленте снега. Как озвучить ее? Дрожу от страха: вдруг запись сотрется навсегда!

Снежные ипостаси, с руки на руку, со льда на воду, с воды в пространство воздуха, передают тайнопись.

На ощупь спускаюсь в белую мглу.

Часть первая До лавины

Падает, падает. Снег на снег.

Засыпает все вокруг. Исчезают скалы, деревья, тропки, обрывы. Будто их и не было никогда. Даже не видно их очертаний. Снег повсюду.

Утром я оказываюсь на иной планете. Белой, тихой, закругленной. И еще не исследованной.

Я не помню, где раньше была земля, где камень, где — пропасть. Все сравнялось. Исчезли острые грани, сгладились углы. Растаяла пестрота. Стихли возгласы красок.

Немая бескрасочность.

Осыпается белое забвение.

Как найдет путь тот, кто утратил его?

Нет пути.

Белизна. Ничто.

Но ведь белый цвет заключает в себе все остальные. Довольно одного луча, и белизна разложится на семь красок радуги с их оттеночной беспредельностью.

Из белизны расцветет пестрота.

Весна проклюнется из снежного яйца.

Никакой цвет не может быть таким чистым. И легче всего загрязнить, запятнать — белый цвет.

Снег, тихий, терпеливый ткач, наладил свой стан от земли до неба. Что же он ткет день и ночь, так кротко, так прочно?

Пока мы спим, рождается лавина. Снежинка к снежинке, сон ко сну.

В тишине зреет гром.

Бесстрастный снег. Падает, падает.

Свежим снегом намело крутизну. Кажется, ты на мертвой планете, давно застылой… Но эти следы… Они ведут вверх, в горы… К вершине или в пропасть?

Следы на снегу — единственный знак жизни среди окружающей белой пустыни.

След остается, когда идешь по незатоптанному снегу.

Кто-то прошел здесь? Кто? Куда он спешил? Почему избрал крутизну, а не ровный путь? Почему отклонился от тропинки? Что искал?

Само это отклонение — знак характера.

Не знаю его лица, имени, возраста. Он — движение среди неподвижности.

Следы на снегу. Почерк человека на белом листе.

Отклонение — начало нового пути.

Следы на снегу. Должен пройти еще кто-то, для того чтобы следы превратились в дорогу.

Ветер, снег — и вот уже нет следов.

Только едва заметные впадинки — то тут, то там — следы памяти на скалистом челе.

Все в мире — следы на снегу.

И эти мои строки на белой пустыне бумажного листа, которые я пишу в поисках неведомого, всего лишь — следы на снегу.

Совсем свежие следы. Девушка бежит, запыхавшись.

Опоздала! Упустила нечто более значимое, чем сама жизнь. Успеет ли она догнать остальных?

Там, в лощине, съежился домик. Голубоватый дым подпирает небо, словно основа спокойствия, тепла, уверенности. Но девушке не нужно ничего этого. Она бежит покоя, как пожара.

Сторож выходит из двери, окликает ее:

— Эй, давай обратно! Не догонишь их!

Эхо придает его голосу оттенок заклинания.

Ошеломленная Дара останавливается и прикладывает ладони горстью ко рту:

— Дальше?

А в ее голосе, не соразмеренном с расстоянием, ощущается напряженность.

— Давай обратно! Погода портится! — пугает ее сторож.

Дара поворачивается, словно расспрашивает снег… Вот она различила следы и бросается вперед… Еще не поздно…

Поскользнулась, выпрямилась, снова побежала…

— Давай обратно! Слышишь?! — Эхо сердитого оклика преследует девушку, будто гончая, хватает за пятки, тянет назад.

Но она вырывается и продолжает путь. Ей знаком такой вид помощи: предупреждение. Сторож сделал свое дело и теперь может уйти к себе в тепло с успокоенной служебной совестью.

А девушку его суровый оклик пугает больше, чем страшные горы. Она стремится вперед.

Тонет в снегу… Учащенное дыхание в белом безмолвии…

Следы влекут все выше… Уже с трудом она различает их…

Останавливается на миг, снова прикладывает ладони к губам:

— Э-эй!

Эхо — тонкое, протяжное… Голос горы? Или наконец-то откликнулись друзья?

Ей самой странно это ускорение шагов… Она бежит…

Нет, ответный оклик… Далекий… как сквозь сон… Слуховой мираж?

С новыми силами — вперед…

Шаги догоняют… Кого-то или что-то?

Ты думаешь, что там, без тебя, происходит что-то важное.

Другие уже впереди. Обогнали тебя.

Им, должно быть, весело.

А тебе обидно до слез.

Ты поднялась рано, но в душе горчит ощущение, будто упустила самое лучшее, самое свежее утро в своей жизни.

Им так интересно идти.

Ты отстаешь. Они уже далеко. На вершине.

А ты все еще внизу.

Земля перед ними — как на ладони. Земля принадлежит им.

А у тебя ничего, кроме упорного стремления догнать.

Твой обитаемый мир — только там, в кругу их голосов, их шагов. Вне этого — хаос, бездорожье, неприглядность.

Твое крохотное человеческое одиночество! Оно больше гигантского одиночества горной вершины.

Они!.. Их жизнь предельно наполнена.

Твоя — опустошена.

Они забыли о тебе. Они могут и без тебя.

А ты не можешь без них.

Ты — лишняя. Тебя — нет.

Ты пытаешься догнать не их, а саму себя.

Даже укоряя, высмеивая, отталкивая тебя, они подтверждают, что ты жива, что ты существуешь!

Они — МЫ. Ты одинока, ты — Я.

Они — вместе.

Ты — ничто без них.

Мы, группа, — существо особое.

Мы почти не думаем о тебе, наказывая тебя за опоздание и отсутствие.

Если бы мы обсуждали твой случай, это было бы еще бо́льшим наказанием для тебя. Ты знаешь…

Сейчас, когда мы далеко от тебя, ты вдруг видишь нас, всех вместе, открываешь нас для себя.

Мы движемся цепочкой, один за другим. Покорители высоты. Попробуй догнать нас!

Ноги, обутые в прочную обувь, оставляют крупные отпечатки на свежевыпавшем снегу. Шагаем вперед — цепочкой, — выдерживая определенное расстояние, — один за другим. И каждый углубляет след того, кто прошел впереди.

Твое место уже занято. Занято другим. А если ты утратила свое место здесь, в цепочке, где же твое место в мире?

Туго набитые рюкзаки еще не давят плечи. Молодые лица раскраснелись от жизнерадостности. Румянец согревает нас.

Мы — одна кровь. Ты не сможешь смеяться, пока не догонишь нас. Отторгнутая от притока сильной нашей крови, ты остаешься пугливой и бледной.

Нами завладело горное притяжение, обратное земному, — не вниз, а вверх. А быть может, это древнее стремление — противопоставить себя извечной земной тяге.

Снег очищает наши души.

Расправляем плечи — на свободе…

Чувство первооткрывателей опьяняет нас. Снег дышит первозданностью.

И мы вдыхаем глубоко, полной грудью. А ведь еще вчера мы были отделены друг от друга, замкнуты в темных бетонных колодцах города. Сегодня мы — вместе… МЫ… Крепкое, уверенное в себе существо, нет преграды, которая остановила бы нас. Всемогущее в своей совокупности существо, недоступное ничему чуждому. Чуждость — не допустим!..

Затворился круг нашей группы — в этой замкнутости мы свободны.

В одиночестве ты всегда начеку, ты закручен колючей проволокой своей личности, ты должен защищаться… И самое трудное — ни на секунду не ослаблять самоконтроля!

Но вот единицы перерастают в МЫ, сразу — легче. Переводим дыхание.

Дисциплина? Все равно это легче, чем самодисциплина.

Беззаботность — групповая добродетель.

Гора дыбится под нашими шагами. Перед нами — небо, под нами — бездна.

Общая устремленность вперед — сплачивает. Шагаем один за другим, объединенные горой. Мерный шаг — первозданное наслаждение тем, что можешь двигаться вперед.

Горы — это бесконечный ритм. Хребет за хребтом, вершина за вершиной…

И в этом ритме движется наша колонна. Плечи вздымаются, подобно хребтам. Хребты вздымаются, словно плечи.

Небо, глубокое и спокойное, оттеняет тревогу гор. Гребни гор — скачущая диаграмма земного сердцебиения.

Шагаем — единый, бодрый, постоянный ритм.

В одиночестве — не постигнуть такого ритма.

Шаги одиночки — уязвимы…

Мы — иное, мы — устойчивы.

Ритм передается от человека к человеку по какому-то невидимому проводу… Цепочка… Гармония, почти певческая…

Снег, чистый, незапятнанный, легко слагается в радугу.

Так и мы — разноцветные характеры, слитые в единую радужную дугу.

Общий ритм стирает различия.

Здоровье и счастье обретаешь в этом групповом ритме.

Должно быть, одинокая горная река вот так же блаженствует — вливаясь в море, она теряет и одновременно находит себя.

Чередуемся — прокладываем тропинку…

Бранко выходит вперед. Он все принимает всерьез. Он еще очень молод.

— Я забыл темные очки! — тревожится он, ведь первопуток нужно вначале наметить взглядом.

Тот, кто только что был впереди, переводя дыхание, поджидает остальных. Он, первый, получил право на мгновения отдыха, перед тем, как стать последним.

— Посмотри в левом кармане рюкзака… Я, кажется, захватил две пары… — Раздутый рюкзак поворачивается к Бранко. — Вот тебе от меня на день рождения подарочек — темные очки!

Насмешник чувствует себя обязанным откликаться на всякую шутку другого, и сейчас голос его несется откуда-то из середины цепочки:

— Подарок для совершеннолетнего! Больше не будешь смотреть на мир через розовые очки!

Конечно, не всегда старания Насмешника увенчиваются смехом. Но нам довольно и того, что он всегда «на посту».

Вообще-то он использует один и тот же прием: вставить последнее слово. Но мы получаем двойное удовольствие: во-первых, ни за кем не остается последнее слово, а во-вторых… иногда получается очень смешно.

Мы готовы смеяться даже не очень удачным шуткам. Наша группа настроена на веселье. Общее веселье окрашивает интонации каждого голоса.

А белизна снега четко выделяет каждый силуэт, каждый жест, каждый взрыв звонкого хохота.

А Поэт, который только что прокладывал первопуток, пережидает нас, присев на корточки, чтобы затянуть потуже шнурки ботинок.

А позади всех пока шагает другой, непризнанный поэт. Завороженный картинами гор, вскидывает портативную камеру и снимает, снимает…

Забывшись, ударяется о ранец присевшего.

— Ты что?

— Да так, — бормочет оператор Слав и торопится вперед.

Поэт провожает ироническим взглядом неловкие шаги оператора. Восторженность этого человека кажется Поэту наивной. Он снова наклоняется над ботинком.

И тут Слав быстро оборачивается и щелкает… Поэт ничего не заметил, он и не подозревает, что смешной снимок неуклюже присевшего на корточки альпиниста будет последней памятью о нем.

Никто не знает, каким его запомнят.

— Хватит тебе государственную пленку тратить! — Это, конечно, Насмешник окликает оператора.

Но тот не слышит. Горы нахлынули на него, подобно морскому приливу. Он захлебывается. Волна за волной, и каждая — все выше. Пейзаж за пейзажем — все поразительней. Он беспомощен перед этим напором белизны и высоты, он уже пошатывается, как пьяный. Нет, здесь не хватит ни пленки, ни умения, ни времени. А мы смеемся над ним.

Этот мир — в нашем владении. А вот он не может быть хозяином мира — он слишком волнуется и суетится.

Слав, оператор, — наш неудачник. И он нужен нам именно таким, он — мерило наших достижений. Мы не считаем его настоящим альпинистом, несмотря на все его старания, а может быть, как раз из-за этой чрезмерной, на наш взгляд, старательности. Мы едва согласились включить его в состав группы на этот трудный подъем… И то тянули до последнего… Славу помогло отсутствие Деяна, мы взяли оператора, чтобы не нарушать установленное число… И теперь Слав — самый счастливый… Никак не может поверить в свою неожиданную удачу… Пока Деян не догонит нашу группу, Слав — с нами, Слав чувствует себя равным нам…

Беглая улыбка солнца — и вот снег уже откликнулся бесчисленными трепетными вариантами белизны, ничтожно малое их число воспримет глаз, остальные тона и полутона останутся в молчании, в предчувствии, определят наше настроение. Эти слабые заревые отблески не боятся мороза. Но Слав боится спугнуть их камерой, как дулом, и щелкает словно бы украдкой. Он все время начеку, он спешит не упустить окружающую красоту.

Вожак, шагающий в середине цепочки, предупреждает нетерпеливого Бранко:

— Медленней!

Бранко насмешливо замечает идущему следом Скульптору:

— Какой смысл мне быть впереди, если сзади приказывают!

— Когда тебе двадцать один год, не следует тратить время на поиски смысла! — отзывается Скульптор.

Поэт — позади всех. Мы и подумать не успели, а эти случайные слова уже разожгли его… Мы ни о чем не подозреваем, а одно нежданное, неуместное стихотворение рождается в такт шагам:

Конечно, эти строки не годятся для Бранко, празднующего сегодня совершеннолетие, не годятся и для нас, давно переступивших этот порог. Мы слишком взрослые для того, чтобы воспринимать мысли и образы, не анализируя, не оценивая…

Поэт втаптывает в снег навязчивое стихотворение. И, пытаясь отыскать тему для поздравительных куплетов, начинает разговор:

— А, в сущности, что такое совершеннолетний человек?

— Тот, кто армию прошел! — режет Мерзляк, вкладывая в слова личный опыт.

Асен снова жаждет блеснуть начитанностью и приписывает знаменитостям собственные мысли:

— «Совершеннолетие означает познание женщины», — изрек Хафиз!

— Значит, никому не доступно совершеннолетие! — заключает Насмешник.

— Но почему именно двадцать один год? — вступает Димо. — Не поздно ли? Разве восемнадцать — уже не совершеннолетие?

— Это все Деян выдумал! По старому стилю! — иронизирует Насмешник.

— Никто ничего не выдумывал! — сердится Бранко. — Читайте биографии великих…

Он внезапно смолк, и правильно, а то бы мы тут же прозвали его «Бранко Великий». Мы такие!

Гора высится. Оживление наше растет. Свежесть снега пьянит.

Это наша общая добродетель.

Никифор — живой будильник. Скажешь ему — и сам вскочит ни свет ни заря, и других подымет.

Рано встать — это не просто.

Но как непринужденно вскакиваешь в горах, когда рядом с тобой, на деревянных нарах, — все остальные. Дружно, плечом к плечу, сбрасываете тяжесть сна и темноты.

Мы поднялись до рассвета, мы словно бы участвуем в рождении утра.

Шагаем. Вдыхаем прохладную свежесть заревого воздуха. Вбираем в себя горы. Чуть режет грудь свежий арбузный аромат снега, тишина — исчезают наши муравьиные заботы, заменяются вселенскими проблемами… Бесконечность влечет нас…

Снег переливается в утренних сумерках. Восход солнца рождается в снегу.

Радость раннего вставания — в городе ее не постигнешь…

Мы, единое существо, нам легко пробуждаться до зари, мы бодры и веселы. Такие мы!

Нужно остановиться прежде, чем мы окончательно устанем.

— Стой! — командует вожак Найден из середины цепочки. Лицо его выдублено солнцем и ветром.

А мы только вступили в настоящий шаг и останавливаемся неохотно. Медленно он складывается, этот общий шаг, и трудно его вдруг остановить. Эта внезапная остановка — словно удар… Слав, оператор, ничего не слышит, или не хочет слышать, он вглядывается в горный пейзаж. Мерзляк удерживает его, бережно, как лунатика.

— Стоп! — Голос его звучит покровительственно.

Слав вздрагивает и оборачивается… Не остановим ли мы его?.. Он просто ненасытен. Весь горит желанием подниматься на самые опасные места, быть настоящим альпинистом, быть наравне с нами, снимать нас на фоне горы. Когда в его руках камера, он теряет меру своих возможностей.

— Мы и так припоздали, — Суеверный поглядывает на часы.

— При свежем снеге рано выступаешь и рано останавливаешься. — Это Асен.

Любая неизвестность раздражает нас.

— Подождем их немного, — решает вожак. Он оперся рюкзаком о скалу и обернулся назад.

Характерная поза ожидания.

Из кармана куртки он извлекает карту. Маршрут вычерчен красным карандашом. Суеверный и Мерзляк склоняются к вожаку. Тот снимает рюкзак, и палец движется по бумаге. Красная линия — через рельефно очерченные хребты. В самом ее начале замер палец вожака.

— Мы находимся здесь.

Точные координаты, знание предварительно намеченного пути — это сплачивает нас.

— А дальше… туда? — Мерзляк указывает на темную вершину.

Суеверный разглядывает маршрут: прерывистая линия тянется по горному рельефу.

— А после? — Палец упирает в то место, где скрестились горные вершины, нанесенные на карту черными острыми углами.

Никифор бросает небрежно:

— По правилам вообще нельзя выходить в снегопад!

— Не было бы нарушений правил, никто не покорял бы вершин, — вклинивается Насмешник.

У него и голос комичный, тонкий, скачущий, словно кузнечик. Он еще и рта не успеет раскрыть, а мы уже смеемся. Он просто обязан говорить смешно. Группе нужен такой человек, и она создает его себе, часто не сообразуясь с его волей и настроением. Бывают моменты, когда он смешит нас просто потому, что чувствует наше желание смеяться. А вообще-то он самый печальный из нас.

— И чего мы ждем! — Это снова Никифор. — Ясно, что Деян не явится!..

Тень пробегает по открытому лицу Найдена.

— Почему ясно? — Голос его прерывается.

Никифор многозначительно пожимает плечами. Излишне уточнять. Нам все понятно. Деян не придет. Судя по раздражению вожака, у Деяна имеются основания для отсутствия. Тень, омрачившая лицо вожака, простирается и на наши лица. Только одно из них светится надеждой. Если Деян так и не появится, оператор двинется с нами дальше! Становится холодно. Пытаясь опровергнуть свою слабость, Мерзляк стоит распрямившись, не подымая ворота куртки. А мы наоборот — ежимся, притоптываем, переминаемся с ноги на ногу.

Раздается нетерпеливый голос Бранко:

— Тогда кого ждем? Дару?

— Чудачку! — уточняет Насмешник.

— Женщину надо дождаться! — замечает Скульптор.

— Ты ее женщиной считаешь? — Насмешник разыгрывает удивление.

— Какая забота об определениях!

— Если она будит любопытство, значит, она — женщина! — заявляет Асен.

— Философ интригует нас! — Возглас Мерзляка.

Асена хлебом не корми только дай порассуждать:

— Д’Аннунцио выбирал на балу самую невзрачную даму и принимался за ней ухаживать. Она расцветала под его комплиментами и страстными взглядами и делалась звездой сезона, окруженной стаями поклонников!

— Стало быть, вкус — чувство стадное! — делает вывод Насмешник.

— Да нет! Просто женская привлекательность — творение мужчины!

— Пошли! — обрывает Никифор, — Не придет она.

— Откуда тебе известно? — деловито спрашивает Димо.

— Деян предупредил ее, — настаивает Никифор.

— О чем предупредил? — мрачнеет вожак.

Вместо ответа — молчание. Туча нависла над нами. Молчим, пытаемся утаить то, что копится в сознании, подобно снежным сугробам.

В наступившей тишине отчетливо слышно жужжание камеры. Прямо по нервам! Оператор воспользовался передышкой, щелкает окрестности и тех из группы, кто его не замечает.

Вожак резко оборачивается к Славу:

— Пора!

— Еще немного! Пока они не догонят! — упорствует оператор.

Вожак вглядывается. Вдали — город, покрытый грибовидным облаком дыма.

— И как ты этакую тяжесть таскаешь? — Насмешник указывает на камеру.

— Она помогает мне сохранять равновесие.

— Как бы тебя ветром не сдуло!

Самое безысходное одиночество.

Дара теряет следы.

Оглядывается. Мечется в сугробах.

Вокруг — ни души. Только тень твоя — с тобой. А внизу клубится мгла. И мгновенная тревога. И страшная тишина.

Вернуться? Но это значит углубиться в одиночество.

Запрокинувшись к недоступным заснеженным вершинам, кричишь:

— Э-эй!

Перекатывается твой крик. Высокий, протяжный, соразмерный высоте и расстоянию, он ждет эха. Должно быть, первый человек оглашал таким воплем боли пустыню планеты.

Ты снова трогаешься, преследуемая шумом своих шагов. Если бы сейчас кто-то шепнул тебе на ухо, что тебя ожидает там, вместе с другими, ты бы все равно не испугалась. Самое страшное — остаться одному, оторваться от своих, отстать, пусть даже и от общей беды.

Чувство лишенной стада овцы — древнейший ужас.

Пропасть вглядывается в тебя огромным пустым глазом. Горы беседуют сами с собой языком подледного ручья. Эхо молчит, даже биение твоего сердца не слышится тебе… И холодное одиночество вершин…

Одинокие шаги в горах. Вселенная напряженно вслушивается.

Ты мчишься вперед, собственные шаги преследуют тебя по пятам.

Мы снова шагаем, чутко прислушиваясь. Оборачиваемся, хотим видеть лицо вожака. Мы уловили оклик.

И лицо его светлеет. Мы не обманулись. Что-то слышится… Он вскакивает на выступ скалы и смотрит вниз.

— Э-эй! Сюда! Сю-у-да! — ликует мужской бас.

И в ответ — совсем близко — ликующий крик Дары.

Наши лица — радостные отражения физиономии вожака. Он торжествует. Наконец взгляд его останавливается на Никифоре, на том, кто открыто противостоял ему.

Никифор невозмутим. Электричество сгущается между ними. Когда-то сверкнет искра?

Голос нагоняющей нас Дары словно бы сбрасывает гору с наших плеч. Только сейчас мы сознаем, как нас беспокоило ее отсутствие.

Бранко не выдерживает и открыто укоряет Никифора:

— Видишь? Идут!

И Насмешник бросает Никифору свое:

— Два-ноль в нашу пользу!

Больше всего группа радуется тем, кто возвращается к ней.

А вот и запыхавшаяся, обессиленная Дара.

Одна. Мы изумлены. Мы ищем глазами Деяна. Тревога разбивает нашу мгновенную радость. Слишком поспешное торжество вожака повисает в воздухе.

Дара рухнула прямо в снег и тяжело переводит дыхание. Мы ни о чем не спрашиваем. Она все еще не уловила нашего настроения и сияет от того, что догнала наконец-то! Оттого что снова с нами!

Она пережила самое страшное: шум своих одиноких шагов в полной тишине.

— Говорил я вам, что Деян не явится! — почти со злорадством произносит Никифор.

Дара постепенно включается.

— Деян в западне! — Голос ее прерывается, она чувствует себя виновной в том, что пришла без него.

Мы задумались, молчим. Она снова переводит дыхание и отвечает нашим мыслям:

— И я удивляюсь. Это не похоже на Деяна. Будто крыса в капкане!

Мы обмениваемся подчеркнуто спокойными взглядами. Только вожак отводит глаза.

— Деян предупредил, что не сможет! — произносит Найден хриплым голосом.

Это звучит весьма неубедительно. У Никифора в уголках губ собирается ироническая улыбка, мы видим ее, даже не оборачиваясь к нему.

В такие минуты самое короткое молчание кажется бесконечным. Никифор не спешит его нарушить. В напряженной тишине мы прислушиваемся к собственным мыслям:

— Потеряем разряд! Группа в неполном составе: пятнадцать вместо шестнадцати положенных!

И тут Слав, оператор, что таился где-то позади, выходит вперед:

— Я буду шестнадцатым!

Смеемся горьким смехом.

Слав настаивает. Он не обижается на нас. Он с нами, и это подымает его над любой обидой.

— Вместо Деяна!

Мы еще больше огорчаемся.

— Конь за курицу! — Шепот Насмешника достаточно громок для того, чтобы все расслышали.

Вожак изливает на беднягу оператора свое раздражение.

— Давай обратно! Это не для тебя!

Максималист Бранко идет еще дальше:

— Ты нам все испортишь! Из-за тебя мы Памир упустим!

Это, конечно, важный аргумент. Но Слав продолжает умолять, не обращая внимания на аргументы и оскорбления:

— Хотя бы немного!..

Вожак взмахивает рукой:

— Прекратить базар!

Мы не подозреваем, что, отстраняя Слава от нас, мы отстраняем себя от всех остальных людей. Мы хотим избавиться от человека, который оставит о нас единственные достоверные свидетельства. Но, к счастью, он не самолюбив и продолжает настаивать.

Дара болезненно ощущает, что ее приход без Деяна расстроил нас. Ясно, что сама по себе она не так-то ценна для нас.

Еще не вполне отдышавшись, она вскакивает и пытается нам объяснить, как он отказался. А мы и не спрашиваем. А она пытается рассмешить нас, дурачится… Такая уж она!

Перемешанная с вымыслом, правда выглядит убедительнее.

С подлинным талантом Дара разыгрывает целую сценку:

— Вхожу в институт, вот как есть, в костюме, с рюкзаком. Тихо — ну просто церковь! Поднимаюсь наверх, чуть ли не до чердака! Табличка: «Экспериментальная лаборатория». Фирма богатая, положение бедственное! Вхожу без стука… Западня!.. Или нет, паутина!.. Все кругом — в проволочках! «Деян, выбирайся из паутины!» А пауки в белых халатах протестуют: «Ты куда?! И откуда только берутся такие: то ли парень, то ли девица!» Тут я с возгласом «Де профундис!» начинаю прокладывать путь сквозь проволочные джунгли. «Деян, неужели нам тебя дожидаться?» Он повисает на проволочке: «Я ведь уже сообщил, что не могу». — «Ты не можешь не мочь!» — «У меня баланс!» — «Балансер! У нас Памир срывается!» — А возле него — аппарат какой-то! И я давай стучать…

Дара постукивает по камере Слава, а камера щелкает, щелкает…

Девушка в альпинистском снаряжении, на левой руке бечевка, свернутая узлом, жесты Дары — мальчишески-угловатые — она бесподобна!

Здорово бы она выглядела в немом фильме: всевыражающая пантомима: — Буратино, Хитрый Петр и Дон-Кихот вместе взятые!

Нимало не смущаясь. Дара продолжает:

— «Где у тебя, — спрашиваю, — тут дисциплина запрятана? Вынь, покажи, может, меня перевоспитаешь!» А он: «Сегодня не могу». А я: «Ты что, муха на липучке?! «Тут какой-то серый встревает, с мышиными глазками: «Значит, бывают и женщины-альпинистки?» Тут я даю им жару! «Естественно, бывают. За отсутствием настоящих мужчин!..» Серый никак не отцепится: «Я против такого бессмысленного риска!» И тут я выдаю: «Если мы не равны мужчинам, то будем хотя бы против них!».

Но группа не переносит даже малейшей фальши. Группа, как еж, оборачивается всеми иголками к болтливой Даре:

— Не отвлекайся! Основное!

Гротеск уже не смягчает нас, уже воспринимается как диссонанс. Не пародийные выдумки нам сейчас нужны, а объяснение необъяснимого.

Обмануть ожидания группы — это почти измена! Раздраженная собственным бессилием, Дара сбавляет тон:

— Ладно! Значит, я спрашиваю Деяна, в чем же дело наконец! И знаете, что он отвечает? «Невозможно!» А когда-то, помните, учил: «Вычеркните это слово!» «Вычеркиваю тебя со всех скал!» На этом я с ним покончила… Слышу, Серый — за моей спиной: «Плоская, как линолеум, под дверь можно пропихнуть!» Думает, меня это задело!.. И как только Деян выдерживает на этом чердаке?!

— Опять у него новое открытие! — Вожак силится придать своему голосу убедительность.

Нетерпеливый Бранко подхватывает:

— Все никак не откроет цветной телевизор!

— Балки он подпирает, чтобы крыша не рухнула! — сердито заключает Дара.

Если бы не низкий чердачный потолок, чем бы мы измеряли высоту горного простора? Если бы не смог, как ощутили бы чистоту воздуха?

Высоко, в снежной белизне открываются стройные плечи горных хребтов.

Снежная безбрежность.

Высота раскрашивает наши лица в цвет здоровья.

В группе шестнадцать человек. Шагаем решительно, со свежими силами. И чем выше мы поднимаемся, тем дальше уносится гребень горы. Проходим мимо пирамидки, сложенной из камней, уже присыпанных пушистым снежком.

Шедший впереди Никифор уступает место следующему и, пережидая нас, чтобы встать последним, замечает, указав на пирамидку:

— Знак Деяна!

Это напоминание — не без умысла. Тучей нависло над всеми нами отсутствие самого старшего, самого опытного…

«Отсутствие ощутимей присутствия!» — теоретизирует Асен.

Найден, вожак, впереди. Дара обращается к Мерзляку:

— Ну а ты что думаешь?

Тот поднял ворот и отвечает уклончиво:

— Начальник не разрешил ему отпуск за свой счет…

Дара все еще радуется тому, что нагнала нас, что она больше не одинока в горах, и выкрикивает почти весело:

— А я предпочитаю оплачиваемый отпуск! Но уж если не выходит, приходится брать за свой счет!

Никифор становится последним в цепочке. Он наконец-то нашел повод напомнить Даре о дисциплине:

— Ты — сплошное нарушение! — Никифор указывает на ее отклоняющиеся от прямой линии следы.

— Нет, это вы, дисциплинированные, — сплошная аномалия природы! — препирается Дара.

За насмешками кроется первый слом общего радостного настроя. Отдаленный сигнал тревоги, который мы силимся одолеть в себе самих. Чем дальше мы углубляемся в горы, тем сильнее ощущается отсутствие Деяна. Наши короткие отрывистые фразы так или иначе касаются его. Ведь он организовывал и сплачивал нас. Без него группа расслаивается на отдельные враждующие между собой кучки.

Только Слав, оператор, счастлив отсутствием Деяна.

— Повезло тебе! — бросает Мерзляк.

Слав как раз щелкает голову цепочки:

— Когда-то должно и мне повезти!

Вожак словно почувствовал, что его снимают, он оборачивается и грозит оператору пальцем.

Вообще никто из нас не позволял ему снимать. Сущность альпинизма — в бегстве от посторонних взглядов, в смелости для себя, а не на показ! Оператор снимает украдкой, стараясь, чтобы мы не замечали.

Вот и теперь он склонился над камерой, будто поправляет:

— Что-то не ладится!

— Гляди, как бы ты сам не разладился! — Насмешник подгоняет его, чтобы не отставал.

Насмешник, наш радист, смотрит на часы:

— Пора!

Мы останавливаемся. Поудобнее прилаживаем одежду, пристраиваем груз. Что-то мешает, трет, кашне душит — сейчас все можно поправить. Сейчас мы как бы отделены от одежды и рюкзаков, а когда идем — словно бы срастаемся с ними.

Радист надевает наушники:

— Итак, что сообщить?

Голос его комично подскакивает, словно кузнечик. Привычка смешить нас уже превратилась в черту характера.

Вожак произносит нарочито самоуверенным тоном:

— Группа в полном составе следует по заданному маршруту!

Слав сияет:

— Ровно шестнадцать человек!

— С тобой — минус три! — Насмешник выжидает, пока мы утихнем. — Один должен тащить камеру, а другой тебя — вниз!

Оператор хохочет, ведь эти шутки — знак его сопричисленности к группе.

Насмешник включает рацию. Дыхание его, как ватным тампоном, окутывает микрофон.

— Эль-Зет 23. На связи Орловец! Как слышно? Группа в полном составе следует по маршруту. Направление — Гребень. Направление — Гребень. Прием! — Он нажимает кнопку. — Вас принял! Да… Да… Принято! Конец!

Должно быть, там хохочут. Уже сам голос Насмешника звучит как анекдот.

— Что ответили? — спрашивает вожак.

Насмешник прячет наушники и микрофон:

— Что они могут ответить? «Все идет нормально! Доброго пути!» Пошли теперь! Все согласовано!

— Что-то мне вчера дурной сон приснился! — раздается нарочито беспечный голос Суеверного.

Горазд тотчас хочет показать свое презрение к предрассудкам:

— Лучше уж молчи! Не то вернуться придется!

Но Поэт уже весь — трепетное внимание.

— Что за сон? — Он всегда обо всем готов выспрашивать.

Последние в цепочке навострили уши. В прозрачном стеклянном воздухе голоса звучат неожиданно звонко.

— Деян мои ботинки спрятал, не отпускает меня. — Суеверный все еще переживает свой сон. — Я ищу, ищу, ругаю его. И в конце, чтобы не запоздать, отправляюсь босиком…

— Ну и как? Дошел босиком до Памира? — прерывает Насмешник.

Памир… Крыша мира. Мы до боли тоскуем по нему. Памир!.. Это название — наш символ, наше заклятие. В нем — все, пока несбывшиеся надежды, стремления, в нем — наши разочарования…

«Никакая человеческая группа не может обойтись без своего Памира, который сплачивает и возносит в облака», — это Асен рассуждает про себя.

А Суеверный с преувеличенной беспечностью добавляет:

— Вы только не подумайте, будто я верю в сны!

— Гляди-ка, ведь ты тринадцатый в цепочке! — поддразнивает его Димо.

— Чушь! — Но все же Суеверный глазами пересчитывает идущих. — Это ты тринадцатый! — Он оборачивается к идущему позади Димо. — Давай поменяемся! Для меня «тринадцать» — везучее число!

Димо пренебрежительно пожимает плечами. Они меняются. Так Суеверный борется со своими страхами.

Но почему-то мы невольно вздрагиваем. Какие еще последствия будет иметь эта ребяческая игра в перемену мест?

И что только не приходит в голову людям, часами поднимающимся в гору среди снежной белизны!

— А мне вот сны не снятся, — замечает Поэт.

— Это потому, что поэты должны страдать бессонницей, — напоминает радист.

— Все же некоторые сны сбываются, — роняет мимоходом Суеверный.

— Мистика тебя пьянит, как водка-мастика! — каламбурит Насмешник.

— А ты, философ? — Оператор спрашивает нарочно, чтобы Асен обернулся и можно было бы его потихоньку заснять.

— Суеверия есть суеверия! — начинает компетентный Асен. — Все отгадчики снов немного смешны. Даже сам Фрейд становится наивным, когда доходит до снов — начинает пользоваться элементарной символикой.

— Но все же, почему снятся сны? — вновь спрашивает Поэт.

— А почему люди просыпаются? — откликнулась Дара.

— Сны суть останки сознания в подсознании… — продолжает Асен.

— Этакая корзинка для бумаг! — вставляет Насмешник.

— Но ведь эти останки прекраснее, чем… — воскликнула было Дара.

Но тут их прерывает вожак:

— Темп! Темп! Хватит болтовни!

— Темп!

— Темп!

— Темп! — звучит по цепочке.

Наша группа такая сплоченная, что мы уже не можем друг без друга, хотя и препираемся частенько. Мы привыкли согласовывать свой шаг, но не слова. Часто наши слова просто реакция на невозможность серьезной ссоры. Странное существо это МЫ, неуязвимое снаружи и такое хрупкое изнутри. Все мы инстинктивно ощущаем это. И поскольку мы хотим оставаться, любой ценой оставаться этим самым МЫ, приходится беречь себя от самих себя. Мы позволяем себе открытые столкновения, но не укусы исподтишка.

И хорошо, что где-то далеко высится Памир и, сам того не зная, сплачивает нас под своей необъятно высокой кровлей.

Деяна нет, но все равно он как бы сохраняет свое место в нашей цепочке. Между вторым и третьим — вот оно, его место. Вожак Найден привычно оборачивается туда и взглядом невольно ищет поддержки и совета. Кажется, что Деян еще может нас догнать по означенным им самим знакам и занять это свое место. Он очень нужен нам. А ведь пока он был с нами, мы посмеивались над ним, как над самым старшим, — мол, старик!

Никифор, который сейчас идет последним, который раньше всех уверился в том, что Деян не придет, внезапно оглядывается на вьющиеся книзу следы — не появится ли наш припоздавший друг?

— Видимость слабая! — констатирует Никифор.

Беспредельное пространство белизны кажется нам еще более пустынным. Нет, не спешит по нашим следам сухощавый Деян.

И внезапный озноб пробегает от этого белого свечения снега, такого холодного и бесплодного свечения, похожего на прикосновение чьей-то бесплотной ладони, руки того, кого нет.

Деян не придет. Никифор бегом нагоняет группу, точно соблюдая расстояние между собой и впереди идущим. Но впереди идущий не желает соблюдать правила. Это Дара. Она все отклоняется от проторенной стежки, все не может заставить себя замолчать:

— Никифор, ну как ты думаешь…

— Ничего я не думаю! — отрезает Никифор. — Думаю об исполнении поставленной задачи! — Он вынимает из верхнего кармана блокнот, в который на ходу педантично вписывает данные о времени, скорости, направлении. На поясе у него прикреплен шагомер. Он поглядывает то на шагомер, то на часы и про себя высчитывает, высчитывает…

— Не говори! И ты об этом думаешь! И все! Я даже могу угадать точно, что каждый думает!

Дара вглядывается вперед, будто хочет прочитать мысли вожака, а тот сосредоточенно прокладывает первопуток.

Ты, единственный из всей группы, не чувствуешь одиночества.

По тебе равняются остальные. Потому ты и должен быть сосредоточен на своем шаге. Ведь ты поддерживаешь равномерность и согласованность общего движения.

Каждый след ботинка на снегу — напоминание.

Прямо из снега вырастают образы, преграждают дорогу, хотят, чтобы ты споткнулся, остановился, повернул назад. Ты ведешь борьбу с самим собой, чтобы твои взъерошенные мысли не влияли на твой шаг.

Вот Деян на окраине города у твоего еще не достроенного домишки. Ты как раз сажаешь деревца в садике.

Рукопожатие.

— Заблудиться тут у вас можно! — Деян избегает твоего взгляда.

Не к добру он пришел! Не с добром!

— Я, Деян, вон от этого бегу! — Ты указываешь на квартал, где новые многоэтажные здания встали строем, как солдаты в наступлении.

— Не поздно ли ты садом занялся? — спрашивает Деян.

— Самое время для посадки — поздняя осень!

— Гляди померзнут!

— А солома на что?!

Можно бы еще долго так говорить, оставляя в стороне главное. Но ты не выдерживаешь:

— Почему ты меня в клубе не разыскал, Деян?

— Хотел поговорить с глазу на глаз!

— О чем? — недоумеваешь ты.

— Можно я на тебя посержусь?

— Ну попробуй. — Ты великодушен. — Да идем же в дом, в тепло!

— Не хочу беспокоить твою жену!

— Что же такое страшное ты скажешь? — С этими словами ты замыкаешься в себе.

Деян снует по садику между голыми деревцами, ищет слова:

— В декабре дни самые короткие. Не время для подъемов! Стоит ли, чтобы люди рисковали ради какого-то разряда…

— Но ты хорошо знаешь, что нас не пустят на Памир, если не будет выполнена норма по разрядам. Да и молодежь наша не хочет на месте застаиваться. Для чего их останавливать? — Твой голос звучит отчужденно.

— А может быть, это ты, именно ты, жаждешь поярче проявить себя? А, Найден!

— Я не отделяю себя от других! — Ты все еще сохраняешь самообладание.

Вы оба выжидаете, приводите в порядок свои мысли.

— Необходима осторожность! — Деян обламывает сухую веточку.

Ты вспыхиваешь:

— Значит, всего бояться!..

Деян направляется к калитке, ты не удерживаешь его.

— Предупреди группу, что я не согласен!

— Предупреди сам! — цедишь ты сквозь зубы.

Деян уже издали махнул рукой:

— Если решишь на меня разозлиться, позвони!

— Незачем!

И вот ты снова наедине со своими мыслями.

Кого слушать? Хорошо давать советы, глядя со стороны. А вожак у всех на виду. Всем ветрам открыт. Попробуй прислушиваться к каждому, и из компаса превратишься во флюгер. Нет! Слушать надо себя! Ты должен слушать себя, чтобы и другие тебя слушали. Ты, одинокий, ни с кем в отдельности не связанный, должен быть со всеми, с каждым одновременно!

Ты озабоченно склоняешься над саженцем…

Ботинок вожака упирается в снег. След за следом сажает он. Что-то проклюнется из этих следов?

Наша цепочка углубляется в горы. Скользко. Все реже роняем слова. Все короче. Только на Дару ничто не действует.

— Всю ночь снег шел! — Она, единственная из всех, оглядывается вокруг.

Мы смотрим только прямо перед собой. Что-то предчувствуем, но не осознаем. В Поэте кристаллизуется наше настроение, оно ищет выхода:

Поэт — медиум, транслятор наших смутных ощущений. Чрезмерная жизненность Дары размывает, прерывает течение этих невидимых волн.

— Снег еще даже не улегся как следует! — громко замечает она.

Никто ей не отвечает, будто и не слышит ее. Пушистые снежные пласты, наметенные с ночи, поглощают наши шаги. Мы словно и не существуем. Безмолвие — отклик на нашу инстинктивную тревогу. Общее молчание людей и природы утешает даже нашу сорви-голову Дару.

Мы невольно прислушиваемся внимательнее к своим шагам. Снег свежий и крошащийся от мороза. Снег-шептун. Он словно хочет нас предупредить о чем-то своим неуловимым шепотом.

Запыхавшийся вожак останавливается. Снег под ним смолкает. И в этом внезапном молчании таится какой-то тревожный сигнал. Вожак — опытный альпинист, понимает язык снега. Одним лишь взглядом, обращенным скорее вовнутрь, к своим собственным чувствам, он оценивает опасность. Вершины гор нависают снаружи и изнутри — в нас самих.

Но твердым шагом вожак Найден затаптывает тихие снежные предупреждения. Упрямо шагает вперед. Нет, он не поддастся этим недомолвкам природы. Любой ценой осуществится задуманное.

Кипящий энергией и юной силой Горазд менее других вслушивается в намеки снега. Пожалуй, сила опасна для своего носителя: она притупляет почти неуловимую утонченность восприятия. И кроме того, Горазд влюблен. Настоящий глухарь на токовании! Горазд исключает малейшие колебания:

— Теперь или никогда!

— Отсюда — на Памир! — кричит нетерпеливый Бранко.

— Погода ухудшается! — замечает Суеверный.

Асен спешит подкрепить свои сомнения цитатой:

— Девиз японских альпинистов: «Вернись, чтобы пуститься в путь!»

Но Дара и мысли не допускает о возвращении, а может быть, это все — ее пристрастие к противоречиям:

— Вот еще один откажется, и все пропало! Целый год нормы сдавали!..

— Целый год прошел напрасно! — дурачится Насмешник.

Ему все позволено. Но нам-то нельзя принимать всерьез его слова.

Никифор, замыкающий, отвечает за правильное движение группы. Самолюбивый, он вычисляет нормы, достижения, минуты отдыха и все вписывает в блокнот. Для него единственное доказательство энтузиазма — колонки цифр. Он ободряет нас сзади, словно подгоняет:

— С каждым шагом здесь мы приближаемся к Памиру!

— А Памир отдаляется от нас! — хихикает Насмешник.

И каждый начинает ощущать какую-то неодолимую решимость. Мы должны идти. Почему? Чтобы выполнить задание? Нет, вовсе не это наш главный двигатель. Есть другое, необоримое чувство… Если уж мы тронулись в путь, мы уже не можем вернуться.

Нам все тревожнее, и сменяем все чаще. Сменяем первого вторым.

Погода ухудшается. Тучи наплывают на гребни гор. Давит плечи.

Вожак, из последних сил прокладывавший первопуток, остановился, едва переводя дыхание. Он проявил почти нечеловеческое упорство. Он решил, что если он — вожак, то должен во всем опережать остальных.

Он мучительно вглядывается вперед. Горы все более замыкаются сами в себе, словно отказываются принимать нас. Открытое лицо Найдена преображается в немое отражение горы: непроницаемое дышащее неизвестностью. Он оборачивается к группе. Никто не останавливается, дожидаясь его решения. Мы шагаем, не сбавляя шаг. Мы приближаемся.

Вожак отстраняется, оступается в глубоком снегу, выжидает. Цепочка не меняет своего равномерного ритма. Мы держимся за этот ритм, как за некую внешнюю опору. Шагаем, глядя прямо перед собой. Вот сейчас пройдем мимо него, обойдем, как порушенный ствол.

Только Деян, которого на самом деле нет, кажется, согласен с остановкой вожака. Пустота между вторым и третьим как бы задерживает общее движение. Но скоро и они нагонят нас.

Этот упрямый, согласованный, ритмичный ход дает толчок тому, кто шел следом за Найденом. Человек выходит вперед и начинает прокладывать первопуток. Вожак переводит дыхание, пережидает всех, испытующе вглядывается в наши лица.

Лица, лица, молодые лица людей, решивших идти до конца.

Лицо Насмешника — страшно серьезное и от того еще более смешное. Во всяком случае, от своего чувства юмора он не отступит.

Лицо Деяна, которого нет. Лоб пересекла озабоченная морщина. Стареющее лицо. Он не отступил бы от чувства ответственности. Если бы был здесь…

Лицо Горазда, всеми своими чертами сосредоточенное на Зорке, которая ступает следом за ним. Он умрет, но не отступит.

Детское личико Зорки полускрыто капюшоном. Влюбленные не думают об отступлении.

Профиль философа Асена — заостренный, странно направленный вовнутрь. Нечеткий. Должно быть, сомнения, страхи, противоречивые мысли разъедают философа, подобно мошкаре, — мелкие, неприметные. Но чтобы одолеть себя, он отступит последним.

Задумчивое лицо Поэта. Нет, он не отступит. Звание поэта обязывает!

Румяное, почти мальчишеское лицо Бранко. Такой и во сне не отступит, лишь бы доказать, что он настоящий мужчина.

Закаменелый профиль Скульптора. Волевой подбородок. Нет, не отступит, чтобы после не стыдиться перед другими и перед самим собой.

Сердитая физиономия Мерзляка. Не поддастся, хоть и будет мерзнуть, согреваемый лишь мыслью о том, что не отступил!

Восторженные черты Слава, оператора. Не жалеет ли он о том, что его все-таки не заставили возвратиться? Поздно! Уже нет пути назад. Впрочем, занятый красотами пейзажа, он и не ощущает опасности.

Замкнутость молчальника Рада. Он все утратил. Терять ему больше нечего, нечего бояться. Он не отступит.

Деловитость Димо! Шагает, как пашет! Такие не отступают!

А вот и лицо Суеверного, сосредоточенное, он словно подслушивает тайные голоса. Он не отступит из упрямства, чтобы не поддаться своим ощущениям!

Влюбленный Андро — бледный, задумчивый, идет и будто бредит на ходу. Веди его прямо в пропасть, пойдет как лунатик!

Вздернутый мальчишеский нос Дары. Такие сорвиголовы — самые решительные и верные! Хотя бы все ветры мира за волосы тянули ее назад, она из одного упрямства не отступит!

А вот и он!.. Воплощенное тщеславие. Мой соперник Никифор. Скорее он меня заставит отступить, только бы показать, что он, бывший вожак, — самый выносливый и что он — будущий!.. Никто не отступит.

Наконец и Найден становится позади всех и принимает наш ритм. Группа ведет вожака. А группу ведет внутренняя неотменимая воля.

Холодает.

Мерзляка знобит, он уже не в силах совладать с собой:

— Давно пора вырабатывать морозоустойчивые ткани, теплопроводные носки и рукавицы!

— И штаны? — невинно спрашивает Насмешник.

Вожак шагает последним, сообразуя свои шаги с шагами остальных.

Взгляд его жалом впивается Никифору в спину.

Дара вслух присоединяется к мыслям вожака:

— А наш Деян сейчас от зависти все свои проводочки выгрыз! Нет, благоразумие — страшный бич!..

Вожак возражает не ей, а самому себе:

— Деян не смог, его с работы не отпустили!

Никифор выжидает момент, чтобы пустить каплю яда:

— Если бы по-прежнему за все отвечал я, он бы бросил работу! У меня он был самый дисциплинированный!

Но вожак Найден в долгу не остается:

— В твое время и задания были полегче…

— Деян как будто был против сегодняшнего восхождения! — Суеверный подливает масла в огонь.

— Ничего подобного! — поспешно откликается вожак.

Бранко с высоты своего совершеннолетия судит беспощадно:

— Деян стареет. Переходит в графу «ПРОТИВ».

Дара заливается звонким смехом:

— Вот у Деяна сейчас уши горят! Вы все о нем, да о нем!

Но независимо от того, что думает о Деяне каждый в отдельности, групповой приговор ему уже вынесен и обжалованию не подлежит!

Он — дезертир! Нелегко ему будет занять свое прежнее место среди нас. Когда в дело вступает существо МЫ, единице нет оправдания. Не принимаются в расчет никакие уважительные причины. Больше того, чем они уважительнее, тем хуже!

С радостью пренебрегать собой, своими нуждами — это необходимо для того, чтобы тебя приняли в группе с уважением и любовью.

И кто бы мог подумать, что именно Деян… Он всегда служил нам примером. Поступок его озадачил нас. А хуже нет вины, чем быть непонятным для своих друзей, будить сомнения…

Но Деян ведь это знает лучше кого бы то ни было!

Так почему же все-таки он не пришел?

Впереди второй. Шагает и раздумывает. Это Насмешник. Может быть, он острит и наедине с собой? Или наоборот, жалуется самому себе? Или тоскует?

Снег подшучивает над ним: скользит под ногами, отводит в сторону, липнет к подошвам ботинок и тянет назад. Но Насмешник остается верен себе. Он мстительно острит по адресу отсутствующего Деяна:

— Вы, старые волки, не бывали в горах в такую погоду, верно?

Деян оседлал высокую скалу и с несколько старомодным восхищением оглядывается вокруг:

— Мы поднимались в горы не ради рекордов, а чтобы увидеть с высоты то далекое, что никогда не увидишь снизу!

Насмешник мысленно дразнит его:

— О! Вы, оказывается, избегали вихрей и снегопадов, потому что они заслоняют пейзаж!

— А вы-то! Вам значки, отчеты, нормы дороже красоты! Чего от вас ждать! — Деян вздыхает.

— Мы сливаемся с горами, а не просто созерцаем их со стороны. Сама стихия пронизывает нас! — настаивает Насмешник.

Он выражает групповое ощущение природы. Группа и сама как бы частица природы.

— Горы побеждают безрассудных! — горестно повторяет Деян.

— Но только безрассудные могут одолеть горы! — отвечает Насмешник с газетной бодростью, и нога его проваливается в сугроб.

— И что это ты так надулся? — иронизирует он сам над собой.

Идем, идем. Настоящее выражение человеческой природы — шаг! Никто, кроме оператора Слава, не оглядывается вокруг, чтобы увидеть смену тональности пейзажа. Только снимаем темные очки.

Слав в отчаянии: при таком слабом освещении хороших снимков не видать!

— И куда только солнце запропастилось?

— Спросить по радио? — предлагает Насмешник.

Теперь и оператор шагает опустив глаза.

Мы забыли обо всем, поглощенные общим шагом.

Эта общность приносит нам удовлетворение. Должно быть, мы долго стояли на одном месте, долго нас останавливали различные препятствия, оттого мы и шагаем сейчас так упоенно.

Походка — зеркало человека. Она редко меняется. И только при таком вот общем ходе обретает новые черты: слаженность, постоянство, выдержку.

Сильный передает импульсы слабому, крепкий — усталому, волевой — колеблющемуся. По отдельности ни один не одолел бы такого трудного пути. А вместе мы покоряем даль и высоту. Снег все глубже. Склон — все круче. Общий шаг и… новые трудности.

Мы ни на что не обращаем внимания, мы идем.

Но глаза одного из нас неспокойны.

Где-то там, в хвосте цепочки, упорный взгляд словно отбрасывает ненужные ему фигуры, ищет просвет, чтобы разглядеть тонкий, хрупкий силуэт Зорки.

Чувство облаком окутывает Андро.

Девушка не отстает. Старается ступать крупным, выдержанным шагом, соразмеряя свои шажки с огромными шагами того, кто впереди. Пушистая шапочка придает ее лицу что-то совсем детское. Но вот она поднимает капюшон и словно бы облекается в скафандр. Неуклюжий костюм альпиниста скрывает присущую ей грацию, но Андро различает нечто грациозное в каждом движении девушки. Эта скрытая гибкость привлекает его еще и тем, что она скрыта, что ее надо искать, разгадывать, дополнять собственной фантазией.

Вот Горазд обернулся к ней:

— Устала? Давай рюкзак!

— Нет! — Зорка задыхается, но отстраняет руку Горазда.

По их жестам Андро угадывает слова:

— Держись! — Горазд обматывает Зорку желтой поролоновой бечевкой с продернутой красной ниткой, а другой конец бечевки закрепляет у себя на плече.

Он шагает впереди и, слегка подтягивая веревку, восстанавливает равновесие девушки. Кажется, вся его нежность переходит к ней… Зорка распрямляется с решимостью печати сверхъестественной. Она верит в эту широкую мужскую спину, под защитой которой движется.

Горазд то и дело оборачивается, чтобы убедиться, что девушка следует за ним. И в ней, слабой и хрупкой, черпает силы. В глазах ее он отражается преломленный, подобно солнечному лучу, обращенный к самому себе, измененный, любимый, пораженный собственным новым обликом.

Андро следит за каждым их движением. Во взгляде его — двойное преломление: он видит, как тот, другой, отражается во всем существе девушки. Он ищет неприметное дуновение любви. Он предугадывает, как Зорка меняется в лице при каждом новом натяжении бечевки.

Двое, связанные вместе. А третий, далеко от них, связан невидимым продолжением той же бечевки, черпает в этом силы и движется вперед.

Две фигуры сливаются в одно перед глазами Андро. Они — этот двойной силуэт — его горизонт, скрывающий все вокруг.

Поэт одинок по самой своей природе, от рождения. Он слишком много думает о любви, слишком жаждет ее, чтобы она могла осуществиться в действительности.

Словно антенной, улавливает он чужие чувства и берет их себе. Водоворот, закруживший этих троих, Зорку, Горазда и Андро, все безмолвное и необъяснимое для них самих, ищет воплощения в неизреченных образах Поэта:

Так думает Поэт, ритмично шагая по снегу. Однообразный ритм, подобно пульсу, приобщает всех к сонному ядру Вселенной, вне времени и пространства, в безмолвном колодце звездного снега.

Поэт познал любовь лишь с одной стороны, с той, которая, может быть, лучше всего раскрывает и освещает ее: со стороны неосуществимости.

Поэт задумчиво движется вперед. Быть может, поэзия — одна из разновидностей разделенной любви.

А снег в тени туч все больше мрачнеет, приобретает серый, холодный, металлический отблеск, и от этого что-то в нас вздрагивает, как от прикосновения ножевого острия.

Тот, кто впереди, устает больше всех

Насмешник отходит в сторону, обессиленный борьбой со снегом и крутым склоном. Передышка!

— Очередь Деяна! — Это Дара.

Да, сейчас впереди был бы Деян.

Невидимое его присутствие на миг словно бы заставляет нас очнуться, протрезветь. Должно быть, он бы сейчас внимательно огляделся, взвесил бы про себя ветер и снег и повел бы группу тем точным шагом, что присущ возрасту и опыту.

— Кладбища полны незаменимыми! — откликается Асен.

— Лучшего не придумал? — режет Дара.

— В бурю без Деяна нельзя! — Никифор.

У Суеверного особый тон, от которого мы невольно вздрагиваем:

— Никто так не знает горы, как он!

Даже презирающий авторитеты Бранко подает голос:

— Старые альпинисты даже прозвище ему придумали: Деян Маркировка! Очень здорово он знаки на тропах расставляет!

И, как всегда, последнее слово остается за Насмешником:

— Будь он сейчас здесь, вы бы с ним так не носились!

Вожак по привычке оборачивается, ищет призрачный силуэт того, которого нет, чтобы проверить по нему правильность избранного пути.

Его отсутствие тревожит нас, поэтому мы то и дело обмениваемся острыми словечками по его адресу, мы хотим прогнать это растущее беспокойство. Почему не пришел тот, кто готовился к восхождению дольше и тщательнее всех нас?

— Жаль! Он ведь и по ночам тренировался! — напоминает Мерзляк.

— Не высыпался человек! — добавляет Никифор.

— Отоспится теперь на своем чердаке! — успокаивает их Дара.

Место Деяна занимает идущий следом.

Теперь впереди — Горазд.

Невольно мы смотрим на него глазами Зорки.

Какой он рослый, широкоплечий, сколько привлекательности таит в себе его мужественная некрасивость!

Такой не скоро устанет!

Главное в нем не сообразительность, а энергия и сила. С видимым упоением начинает он пробивать первопуток между сугробами.

Маленькие ноги Зорки проваливаются в его крупные следы. Она во что бы то ни стало хочет быть достойной своего любимого.

Она готова идти за ним до самого конца. А может быть, это просто нам хочется, чтобы все так было, и мы преувеличиваем их взаимное чувство.

Горазд всем своим существом ощущает, как гордо ступает она следом за ним. В ее шажках ищет он отражение своих шагов, проверяет ею себя.

Этим двоим легко. Они любят друг друга. Им и горы по колено!

А позади — Андро, с еще более обострившимся вниманием впитывает он каждое движение влюбленных. Жадными глотками впивает двойной силуэт. И еще сильнее распаляется жаждой.

Насмешник выжидает, пока все мы пройдем, и становится последним. Он, едва переведя дыхание, уже пытается острить. Но мы не можем расслышать.

Однако Даре все хочется знать.

— Что? — кричит она. — Рация отказала?!

— Деян блистает своим отсутствием! — громче повторяет Насмешник.

Что это с нами? Рядом, впереди, позади, вокруг — всюду Деян, это он настигает нас словами, некогда брошенными вскользь, мимоходом:

— На планы и отчеты тратится больше сил, чем на само исполнение задачи. Происходит замена: средства замещают цель. Человек растворяется в планах, путается в сетях бесчисленных графиков, разогревается так долго, что успевает сгореть…

— Ну уж ты-то не разогреваешься! Из-за какого-то баланса не прийти! — мысленно обращается к нему Дара.

— Может, из-за чего-то другого, что важнее всего! — отвечает ей Деян в ее предположениях.

А Насмешник про себя возражает Деяну:

— Замещение… А здесь нет ли замещения? От умничанья чрезмерного! — Он вертит пальцем у лба. Никто его не видит. Он шагает в хвосте и разговаривает сам с собой.

Асен далеко от Насмешника, но по какой-то странной телепатической связи его настигает та же мысль в чуть ином варианте:

— Чрезмерное политиканство приводит к аполитичности!

Впереди идущий задает всей группе свой ритм.

Изнуренные, мы почти вопреки своему желанию вовлекаемся в этот энергичный ритм.

Откуда черпает свою энергию Горазд?

Мысли его далеки от снега, он думает о чем-то куда более тяжком. Мыслит образами, живыми картинами.

Шаг… и Зорка во всех ее обликах, которые я уже знаю и которые все ускользают от меня.

Другой… Андро, у него обличье одно, преследующее меня страшным влюбленным взглядом, от него ничего не ускользает!

Третий шаг… я сам между двоими в образе, которого еще не знаю.

И снова шаг… любит меня Зорка или все не может забыть того, другого?

Второй шаг… Андро смотрит мне в спину, будто ножом режет! Отнимет он ее у меня, снова вернет себе?

Третий шаг… достоин ли я того, чтобы заменить Андро в ее сердце?

И четвертый шаг, самый трудный… Иногда мне кажется, ей чего-то не хватает во мне. Готов ли я уступить ее тому, другому?

И словно бы для того, чтобы вновь испытать его силу, на долю Горазда приходится самый трудный участок пути. Самая крутизна! Теперь или никогда. Мысленно Горазд заводит с Зоркой тот разговор, который все не смеет завести вслух… В гору, в гору!..

Двое шагают друг за другом.

Может быть, мы всю жизнь будем идти вот так? Бережно обниму ее хрупкие плечи — не сломать бы! — и, не спеша, начну:

— Ты заметила?

Она вздрагивает, я чувствую.

— Что-то плохое? Я по твоему голосу догадалась!

Как сказать? Нет, не могу! Но должен!

— Я знаю, ты заметила…

— Что? Я ничего не замечаю! — Она совсем растерялась.

Нет, все же не скажу.

— Ничего…

— Что-то случилось? Скажи!..

И зачем я только начал? Не надо было.

— Пасмурно становится…

— Нет, ты другое мне хочешь сказать! Хуже плохой погоды! Скажи!

— Нет пути назад. Надо все сказать до конца!

— Андро все время следит за нами.

Замерла. Спешит возразить:

— Тебе кажется! Это все давно прошло!

Но я уже не могу остановиться:

— Он все еще любит тебя.

Вся она — один звенящий трепет:

— Еще! Он не способен любить!

Я не узнаю своего голоса, настороженного, горячего:

— Но способен страдать!

Взглядываю на нее украдкой: не испытывает ли она сострадания к нему или — еще страшнее — к самой себе?

Зорка поднимает голову, ресницы побелели от инея:

— Почему ты так думаешь?

В голосе ее растерянность. Теряюсь и я.

— На его месте я бы страдал.

Нет, не стану заводить такого разговора.

Горазд, охваченный страстью, вспарывает снег. Взгляд третьего, устремленный на них двоих, источает любовь, любовь передается им, увеличивая их взаимность.

Трое словно бы вовлечены в сильное магнитное поле и не могут освободиться. Излучения скрещиваются и в каждом вспыхивает втройне усиленная влюбленность.

Шаг в шаг. Перед каждым из нас ограниченный горизонт: спина впереди идущего. Очерк выдающихся вперед плеч, чуть согнутых под тяжестью рюкзака, — так выглядит со спины каждый из нас. Должен выглядеть.

Шаги того, кто пробивает первопуток, — наше направление.

Отклоняться нельзя.

Чужая спина закрывает вершины гор вдали.

Горы подменены этим живым горбящимся темным холмом, четко вырисовывающимся на сером небе. Равномерное движение напоминает неподвижность.

Остановка. Мы словно бы расслабляемся.

Поднимаем глаза. Кто-то откидывает отсыревший капюшон.

И вдруг открываем, как высоко мы уже поднялись.

И как только смогли добраться до этих ледяных башен?

И чтобы увериться, что мы и вправду на такой немыслимой высоте, склоняемся вниз. Вон они, наши следы, вьются в теряются в белых колодцах оврагов.

Угощаемся яблоками. Зубами впиваемся в кожуру. Едим медленно, сосредоточенно, дивимся каждому куску. Первозданное наслаждение от жевания, глотания, сосания этого ссохшегося зимнего яблока.

Только вожак и не подумал перекусить. Раскрывает карту. Палец движется по красной линии маршрута.

Суеверный с яблоком в руке склоняется к вожаку. Ему и хочется снова увидеть наш путь, и страшно — вдруг натолкнется на дурной знак…

Вожак уверенно указывает на карту:

— Вот где мы сейчас!

Но мы на карту не глядим. Важно не где мы, а то, что мы движемся строго по графику.

Только Суеверного охватывает трепетное любопытство:

— Когда мы будем там? — Палец его упирается в узел, где, подобно змеям, скрещиваются все направления.

— Около часу пройдет, — Вожак почти не сомневается.

Кто-то зачерпывает снег горстью и утыкается губами, будто для поцелуя. Поднимает разочарованное лицо: снег не утолил жажды.

— Верная простуда — сосать снег! — Никифор достает термос с горячим чаем.

— Цитата из поучений Деяна! — ловит его Дара.

Но хватает термос и с выражением блаженства глотает чай. Передаем термос друг другу. Каждый ведет сам с собой настоящую борьбу — ведь надо вовремя остановиться и передать чай следующему. Мы внимательно следим — сила воли измеряется количеством глотков.

Горазд проверяет Зоркину бечевку.

Скульптор растирает Мерзляка, бережно, будто моделирует его лицо из глины.

Асен наставляет Поэта:

— Не садись! Муравьиная кислота в мышцах сквасится!

— Еще одна цитата из Деяна! — констатирует Дара.

А Никифор не сводит глаз с термоса, который запрокидывают все выше.

— Эй! Оставьте и мне!

Вожак проверяет снег.

— Заледенело! Крепите кошки к ботинкам!

Здесь влажно, и потому от ночных заморозков появился лед.

Затягиваем ремешки двенадцатизубчатых кошек. Подпрыгиваем несколько раз — вроде все хорошо! Земное притяжение усилилось по меньшей мере раза в три!

Мы ступаем по другой планете, где все тяжелее.

Что-то оператор медлит. Может, раскаивается, что вовремя не вернулся? Поэт затягивает ему ремешки кошек.

Отдых начинает утомлять нас.

Снова шагаем. Можно подумать — наш истинный отдых именно в пути.

Теперь очередь философа Асена прокладывать первопуток. Лед становится все тверже, все звонче. Кошки царапают его, вгрызаются. Асен вспоминает, как учил его Деян, опытный альпинист:

— Ложного, неверного следа в горах не оставляй!

Каждый держится следа, проложенного впереди, хватается за него, как за протянутую руку. Каждый смотрит вниз, прямо перед собой. Шагаем вне времени и пространства, вглядываясь в себя и в какую-то невидимую цель. Не замечаем природы вокруг.

Горазд, словно огромный снежный человек, отступил в сторону, пережидает нас. Зорка прижалась к нему. Наша снежная пара ждет, пока мы все пройдем, чтобы занять последнее место.

Вот сейчас мимо них пройдет Андро. Только двойной парок от их дыхания выдает то, что они вместе, — так тесно они прижались друг к другу. Андро приближается к ним, словно к костру, пылающему среди снегов. Ему хочется взглядом впитать хотя бы частицу связующего этих двоих тепла.

Оператор неуклюже впивается кошками в лед, пытается твердо держаться на ногах. Ему обидно: нельзя разглядывать пейзаж, надо глядеть под ноги.

В хмури утра природа затаила бесчисленные оттенки, предупреждающие намеки, знаки. Вот наморщенные лбы холмов. Под грузом облаков сгибаются горные цепи. Плохая примета. Скоро снег пойдет. Тени наплывают друг на друга. Хребты гор встают перед нами немой угрозой.

Но мы не оглядываемся. Мы не желаем признавать этого существующего рядом с нами мира, с его суровыми, не подвластными нашей воле законами.

Каждый из нас видит только плечи впереди идущего. Только у того, кто прокладывает первопуток, свободно перед глазами. Но и он не смотрит по сторонам, не оглядывается назад. Только вперед — вниз под ноги и вдаль — к вершине, увитой тюрбаном туч и туманов. Он не прислушивается к многозначительным шумам природы, а только к шагам своих друзей: держим ли мы темп?

Дружный наш шаг пролагает путь в безлюдии.

Нет пути назад, нет выбора.

Только вперед.

Дразня смерть, мы шагаем навстречу ей.

Асен мыслит все более напряженно. В мышлении для него — органическое сопротивление холоду. Есть у него идея-фикс: разгадать, что же движет группу, что ее сплачивает? Внезапно ему показалось: нашел! Пульс ускоряется, ему становится теплее.

Группа людей — это строго функциональная система: место определяет поведение и характер каждого, а не наоборот. Вот пришла твоя очередь прокладывать первопуток, и на тебя тут же налагается непреклонный характер лидера, хотя в середине цепочки ты можешь быть слабым, сомневающимся. Каким бы ни был человек, но заняв место впереди, он приобретает твердость вожака, хотя бы и был полной его противоположностью. А тот, кто только что прокладывал первопуток, теперь движется в хвосте, усталый, изнуренный и автоматически приобретший черты самого что ни на есть рядового члена группы, голова которого гудит от сомнений, колебаний, критических замечаний…

Теоретик группы, Асен старается все объяснить и мысленно продолжает спор с Деяном:

— Я все-таки не понимаю, почему ты не пришел?

— А я не понимаю, зачем вы пошли.

— Ты что, и вправду стареешь?

Деян отвечает загадочно:

— В системе цветного телевидения используется один недостаток нашего зрения, чтобы изображение получалось цветным.

— Что ты имеешь в виду?

— Так и во всем: нужно уметь пользоваться своими недостатками!

— Старость — самый страшный недостаток.

— Нужно уметь ею пользоваться.

— Смеяться над ней, что ли?

— Есть у нее некое преимущество.

— Опыт?

— Нет, то, что важнее опыта: сомнение.

— Потому ты нас бросил?

— Я хотел быть с вами!

— Так почему же не пришел?

Деян отворачивается:

— У старости свои тайны!

Когда мы все вместе, тяжесть распределяется равномерно.

Только плечи вожака согнуты под грузом сверхзадачи.

А нам, остальным, легче. Каждый из нас и все вместе, мы несем ответственность, и от этого равномерного распределения тяжести нам легче.

Шагать в едином строю, плечом к плечу, — большое облегчение. Особенно хорошо это понимают солдаты.

Мы почти беззаботны.

Только рюкзаки тяжелеют. Мы неприметно сгибаемся, будто с каждым шагом вверх кто-то впихивает в них по лишнему килограмму.

Земное притяжение усиливается. Мы — на другой планете, огромной, неисследованной, незаселенной.

— Рюкзак у меня, наверно, тридцать килограммов тянет! — жалуется Дара.

— Потяжелее тебя самой! — острит Насмешник.

Дара на ходу пытается, завернув руку назад, расстегнуть карман рюкзака. Ремешок не поддается. Она стаскивает рюкзак. Пальцы мгновенно коченеют.

— Подожди! — Никифор бросается на помощь.

Но она не может ждать. Обрывает ремешок. Нащупывает две консервные банки и швыряет в сторону. Полегчало. Хотя и немного.

Мы поднимаем глаза: низкорослая сосенка зеленеет бледно на снегу. И этот живой зеленый цвет мы почему-то воспринимаем как предупреждение.

С облегчением поглядываем на брошенные банки. Будто и наши рюкзаки стали полегче. Одна застряла в сплетении ветвей. Ветер пригибает сосну, и корявые ногти веток барабанят по жести.

А мы идем вперед. Неуклонно следуем за тем, кто прокладывает первопуток. Мы говорим не словами, а шагами.

Остановки, спотыкания — вот истинное мерило широкого шага.

Снег набивается между зубцами кошек. Пытаемся очистить их.

— Снимай кошки! — распоряжается вожак с некоторым опозданием.

Кажется, он слишком долго обдумывает всякий свой приказ. Что это: неуверенность? Или просто неважное настроение?

Останавливаемся и сбрасываем кошки, словно цепи. Чувствуем себя освобожденными.

И снова — первопуток. На этот раз впереди — Поэт.

Глубокие сугробы.

Уже после первого шага понимаем, что идти стало еще тяжелее. Ноги тонут. Единственное облегчение — идти след в след. Шаг в шаг. Будто гипсовая отливка. Будто проходит один человек. Ни малейшего отклонения: ни влево, ни вправо. Несмотря на снежные преграды. Но действительно ли ни малейшего?

Нет, шаги одного из нас резко нарушают немую договоренность. Все отклоняются в сторону.

Хорошо, что бдительный Никифор следит: возвращает своевольного на протоптанную колею.

Кто же он, этот молодой человек, шагающий не в ногу? То спешит, то медлит, то вдруг приостановится, затянет до самого носа молнию спортивной куртки, сломит веточку кустарника, колючего как ежик, примется состругивать снежную корку с подошвы ботинка. Капюшон уже напоминает заледенелый шлем. А движется человек с ловкостью дикой козы. И походка его отличается от нашего общего хода: аритмичная, своенравная, небрежная. С приступами необычайного проворства. Но это ему недешево обходится. Такое отступление от групповой инерции требует двойного напряжения сил на крутизне, вдвойне утомляет. Молодой человек уже пошатывается. Вся его худощавая фигурка излучает необузданность. Движения выражают непринужденность, детскую жизнерадостность.

И только длинные светлые волосы выдают девушку. Дара. Но может быть, это не она. Очень уж похоже на парнишку.

Ни о ком из нас мы, в сущности, не знаем ничего определенного. Иногда мы думаем, что знакомы друг с другом. Возможно, еще придет минута, когда мы узнаем каждого в отдельности и всех вместе. А пока нам кажется, что мы переливаемся друг в друга. Почти одинаковые силуэты. Согнутые усталостью плечи. Глаза, устремленные книзу, на следы впереди идущего.

Общая цель уравнивает более, чем общее происхождение.

Никто не хотел бы оказаться на его месте.

Нас тревожит не то, что впереди, а то, что далеко позади, — Деян.

С чувством, перерастающим в неколебимую уверенность, мы представляем себе его состояние. Ведь это невыносимо: остаться так далеко от друзей!

Вот сейчас он спешит на работу. Дымная атмосфера города окружает его. Он весь в тревоге. Вон из кожи готов вылезти! Проклинает себя.

Вот он входит в лабораторию. Стены. Штукатурка цвета грязного снега. Потолок нависает над головой, тисками сдавливает виски. Он останавливается перед табло с проволочками. Здесь он как паук в собственноручно вытканной паутине. Прихватывает щипчиками проводок, соединяет с контактом. И вдруг, словно удар током, — осознание непоправимого — он сам отказался! Мука! Он внизу, мы — вверху!

Деян на свой лад представляет себе, как мы поднимаемся все выше. Проникаемся необъятностью. Становимся совсем другими. А он все тот же — противно!

Он отходит от своих проволочек. Бросается к двери.

И уже на бегу предупреждает Серого:

— Худо мне! Сбегаю на базу!

Серый провожает его улыбкой превосходства — так закоренелый трезвенник глядит на пьяницу, бегущего к корчме.

Шагаем. Спина в спину. Лиц не видно. Согнулись, углубились в капюшоны. В себя углубились.

Только спины. Лица скрыли свое выражение. Осталась лишь маска нормального самочувствия.

А вот у спины другое выражение: выражение усталости и упорства. И его не скроешь, не замаскируешь.

У каждой спины — свое выражение.

Мерзляк до того сжался, будто головы и вовсе нет!

Вожак приподымает плечи, оправляя рюкзак, пытаясь умалить тяжесть ответственности, сбросить груз сомнений.

Суеверный со спины неспокоен, насторожен. Шагает, едва одолевая широкое течение странных сигналов, которые стремятся к нему отовсюду по невидимым проводам. Вот ветка кустарника уцепилась за его одежду, дергает, тянет назад. Суеверный вздрагивает. Раздраженно высвобождает ногу, пинает кустарник, словно надоедливую псину: отогнать, подальше отогнать предчувствие. Но как избавиться от всех этих шумов: снежное шипение под ногами, посвистывание ветра, отражение голосов в стеклянном воздухе. Легкая дрожь, как морщинка, пересекает его силуэт.

А вот Дара — здесь своя борьба, борьба с нарастающей усталостью: резкие движения во все стороны, чтобы умалить тяжесть. Чем выше подымаешься, тем сильнее земное притяжение. Оно ведь не является постоянной величиной. Изменяется с возрастом, с грузом на спине, с настроением, с числом ступеней, которые ты одолеваешь.

А Асен со спины задумчивый, отчужденный, углубленный в себя. Асен в группе — сторонний наблюдатель. И такой нам нужен. Он как бы контрапунктирует связанность всех остальных. Он достаточно умен для того, чтобы найти наиболее терпимую форму бытия постороннего в группе: полную и безусловную подчиненность ее неписанным законам, но без горячности, без самоотдачи. Он все выполняет автоматически, оставаясь «вещью в себе». Не вмешивается в ссоры, ничью сторону не принимает, не лезет в лидеры. Он — вне внутренней структуры группы. И это дает ему возможность заниматься ее исследованием, оценивать все проявления ее сущности, недоступной для нас, для всех тех, что находятся внутри нее. А как переносим мы его отстраненность? Наказываем пренебрежением: не спрашиваем его мнения по спорным вопросам, не включаем в списки для награждения, не выбираем в зарубежные поездки и при всяком удобном случае жалим насмешками: ах ты, философ в облаках!

Горазд со спины прост, ясен, как открытое лицо, озабоченно нежен, и эта нежность облегчает ему путь.

В тени мужского силуэта приютилась Зорка. Вся она — уверенность в его силе и защите. Но не слишком ли это напоказ? Правда ли это? Мы не хотим знать. Нам достаточно этой подчеркнутой женственности в тени яркой мужественности.

А кто это шагает, как загипнотизированный, истаивая в снежном сиянии? Воплощенное безмолвие. Ступает в такт воспоминаниям. Он уже переступил порог, уже вне ветра, вне солнца. Рад. Наша общая печаль. Мы любим его за то, что решили постоянно заботиться о нем. Его несчастье заставляет нас чувствовать себя до умиления добрыми, связанными друг с другом через эту общую доброту.

Бранко силится придать себе мужественность. Деловитый Димо занят растущими трудностями пути.

Спина Слава нецелесообразно изгибается, принимает самые невероятные позы: чтобы удобнее было снимать.

У каждой спины — своя внутренняя точка опоры.

Эти двое занимают особое место в цепочке. Мы считаем их за одного. Нежная девушка и впереди — некрасивый медвежеватый здоровяк. В его громадные следы с усилием ступает девичья ножка. Но девушка в упоении оттого, что надо следовать за ним, что это так нелегко: равняться с его шагами, разделять с ним весь риск пути.

С ее помощью движется Горазд среди сердитых, взыскательных, неумолимых гор.

Расстояние между двумя — все короче. И это уменьшение расстояния дрожью отражается на напряженном лице Андро.

— Двое слишком близко друг к другу! — предупреждает Никифор Найдена, обернувшись через плечо. Он говорит громко, чтобы мы слышали и поняли, как бдителен он, прежний вожак, и как небрежен нынешний.

Встречный ветер усиливается, но Никифор продолжает записывать нормы, время, шаг…

Вожак улавливает взглядом нарушенную дистанцию, но ничего не предпринимает. Нарочно не обращает внимания на предупреждения своего соперника, таким образом определяя их как мелочные. Это не может ускользнуть от нас.

Скульптор оборачивается к Мерзляку с иронической улыбкой в уголках губ. Мерзляк прячет ответную улыбку глубоко в ворот куртки.

Забавляет нас это соперничество вожаков.

А отношения двоих, Горазда и Зорки, увлекают всю группу.

Радиус действия любви гораздо шире тесного круга объятий двоих или замкнутого треугольника.

Едва уловимые проявления нежности между юношей и девушкой передаются всем, как живительные лучи.

И каждый жест двоих дрожью отзывается на напряженном лице Андро. Волнами заливает все его существо мучительное блаженство.

Горазд подает Зорке свой растрепанный, вишневого цвета шарф. Словно гриву с львиной своей шеи. Она быстро повязывается этим шарфом, пока он еще хранит молодую мужскую силу и тепло.

Насыщенный цвет шарфа на белом снегу распаляет кровь Андро.

Он не чувствует ни холода, ни ветра, не видит мглистых туч. Он весь — в любви тех, двоих. В его сознании они оба сливаются с отдаленной целью, с облачной вершиной. С болью и наслаждением Андро словно бы вдыхает дыхание влюбленных, ненасытно поглощая их взаимное чувство. Муки ревности обрекают его на бытие, стимулируют движение вперед.

Он один не замечает ледяных иголок — это колются порхающие снежинки. Погода все хуже, а он все чаще поднимает голову и вглядывается в то, что происходит между теми, двумя. Вот их скрывает выступом скалы. Но от воображения Андро они скрыться не могут. Оно догоняет их, создает все новые мучительные детали их близости, бечевка, связующая их, все укорачивается. По ней они передают друг дружке тайные сигналы. Зорка прячет ладошку Горазду под мышку, чтобы погреться. Горазд дышит на ее другую руку в рукавичке, чтобы отогреть и ее.

А наши плечи все ниже сгибаются, борясь с волнами ветра.

Пресловутый любовный треугольник, кажется, превратился в нашей группе в многоугольник.

Все мы так или иначе причастны к любви троих: Зорки, Горазда, Андро.

В сущности, Андро невольно собрал в себе все неудовлетворенные желания, всю игру воображения — короче, все эманации ревности мужчин группы. А все они неравнодушны к женственной нежности Зорки. Ах, Андро, наш невольный аккумулятор групповой влюбленности в эту девушку!

Знаем ли мы, какие вспышки чужой страсти воспламеняют наши собственные чувства?

Наша дерзость вызывает к жизни вьюгу.

Впрочем, одно событие немного оживляет нас: новый человек будет прокладывать первопуток. Скульптор. Новые силы вливает в нас новый, не так еще изнуренный впереди идущий.

Вожак шагает где-то посредине цепочки, вглядывается, ищет дорогу. Профиль горы, еще минуту назад полускрытый тучами, теперь совсем исчез в снежном вихре.

Горы кружатся вокруг нас.

Скульптор не знает, куда идти.

Никифор улавливает его колебания:

— Остановимся — замерзнем!

И Скульптор наугад прокладывает первопуток, лишь бы не стоять на месте.

Невольно мы приближаемся друг к дружке. Зорка прижалась к Горазду. Снежный вьюжный шарф повязал их.

Все лихорадочнее работает мысль Асена, распаленная опасностью. Он рассуждает.

Каждый шаг должен быть точным. А все вокруг неустойчиво, все скользит, рушится, тонет. Ничему нельзя довериться. Только самому себе. А можно ли доверяться себе? Своими точными шагами ты должен одолеть весь этот колеблющийся хаос.

Все настойчивей звучит голос старого альпиниста Деяна:

— Нельзя оставлять в горах ложный, неверный след!

Только ли в горах?

Так легче идти. Сомнение затруднило бы шаг, заставило бы то и дело проверять правильность направления, оглядываться в поисках точек опоры, обдумывать возможность нового пути. Лучше уж слепо довериться!

Каждый из нас уповает на того, кто впереди.

Шагаем вне времени и пространства. Сосредоточенно, углубленно стремимся к невидимой цели.

Все теснее сближаемся, нарушая положенные нормы.

Но вожак вовремя замечает это. Вьюга заглушает его голос, возвращает обратно к нему:

— Соблюдать расстояние!

Включается групповой телефон, от одного к другому — слова вожака.

— Соблюдать расстояние!

Мы исполняем приказ: хотя бы соблюсти это расстояние, не укорачивать его. И главное — передвигаться след в след, хоть немного облегчить себе каждый шаг, требующий уже неимоверного труда.

Только длинноволосый молодой человек, закрученный вьюжным вихрем, упрямится. Ветер толкает его, а он отпихивается от ветра локтями, словно борется с живым существом, вертится, ищет удобной позы и места, куда ступить, чтобы удержать равновесие.

Никифору, ответственному за технику восхождения, уже некогда следить за движением всей группы, оглядывать пройденный путь, регулировать темп; приходится возиться с этим недисциплинированным: чтобы ступал, как другие, след в след, приходится направлять его, спорить с ним резкими жестами — внемую.

Длинноволосый слушается неохотно, кричит сквозь вихрь:

— Хватит меня доводить! Лучше ветер уйми!

Мы уже едва различаем, что это Дара. Почти ничего в ее фигуре не напоминает о женственности. Но общая воля группы делает свое. Дара должна подчиниться, поравняться с остальными.

У группы нет пола. Длительное общение уравняло нас. Мы ведь все равны, вот и оба пола сравнялись.

Только влюбленная Зорка сохраняет девический вид, вопреки мужским трудностям пути. Она — олицетворенная лучистая женственность, не нарушающая, однако, общего, равного движения вперед.

Любовь — самая сильная самозащита.

Бредем вслепую.

Издали — тревожное бренчание. Оно пронзает наш слух, как тревожный колокол. Но мы не хотим слышать, мы оглохли, мы одержимы единственным желанием: не останавливаться.

А ветер все лупит ветвями низкорослой сосенки по жестяной консервной банке. А мы проходим мимо, не поднимая глаз. Отчаянный колокольчик заливается в подсознании.

Кажется, все прошли, не обратив внимания…

Только своевольная Дара в который раз отклонилась, споткнулась. Резко отскочила, словно наступила на змею.

Наклоняется, поднимает засыпанную снегом жестяную банку. В изумлении узнает собственный груз, брошенный на пути. Что это? Сон?

Толпимся вокруг. Чей-то ботинок наткнулся и на вторую банку, она уже довольно глубоко под снегом.

— Ходим по кругу! — раздается чей-то голос.

— Топчемся на одном месте! — добавляет другой.

— Я давно почувствовал… — роняет Никифор.

— И не предупредил? — сердится вожак.

— Главное — двигаться, иначе замерзнем! — стоит на своем соперник вожака.

— Топать по кругу, как слепая лошадь, — в этом твоя дисциплина?! — мстительно кричит Никифору Дара.

— Если бы я заговорил, вы бы заявили, что я нарочно мешаю восхождению! — защищается тот.

У Насмешника тоже язык без тормозов:

— Будто мы не помним, что случалось, когда ты ходил в вожаках!

— Что же конкретно? — вызывающе спрашивает бывший вожак.

— Ну зачем?! — Бранко пытается прекратить нарождающуюся ссору.

Но Насмешника уже не остановить:

— Раздавал награды своим приятелям, приписками занимался!..

Приступы гнева часто приводят к безрассудству. С головой уйдя в скандал, мы способны забыть и опасность и долг. Цель исчезает из глаз, ослепленных злобой.

Асен, как всегда, вне групповых конфликтов. Он пытается вернуть группу к реальности. Подсовывает банки нам под нос:

— Консервы — новый тип компаса!

И сторонний наблюдатель необходим в группе. Его трезвость заставляет нас опомниться. Вожак оглядывает каждого. Мы глядим на жестяные банки.

— Что это с нами? — спрашивает Найден.

Этот вопрос возвращает нас к самим себе.

Все взгляды сосредоточились на Никифоре. Он прежде был вожаком, у него большой опыт. Может быть, ему что-то пришло на ум за время его молчания? Но Никифор нем, как скала.

— Ну скажи, Никифор! — просит, стуча зубами, Мерзляк.

Здесь, на высоте, выходит наружу все копившееся в наших душах электричество. Мы понимаем всю нелепость и неуместность этого, но все равно готовы со злостью биться на кулачках.

Вот и Никифор выдает то, что мучило его:

— Спрашиваете?! А почему не спрашивали, когда без меня маршрут составляли?!

Димо становится выразителем общего мнения:

— А ты почему молчал?

Вожак цедит сквозь зубы:

— Нарочно оставил меня все решать самостоятельно, чтобы после обвинять!

— А ты не больно-то любишь, когда вмешиваются в твои дела! — бросает Никифор злобно.

— Кто? Я? — вспылил вожак.

И всё! Ничего вокруг: ни холода, ни вьюги — одна лишь слепая ярость.

— Опомнитесь! — кричит Асен.

— Нашли время скандалить! — Дара машет рукой, но и ее голос звучит бранчливо.

Вожак грозно обращается к Асену:

— Ну разве я не прав?!

— Знаешь, у меня сознание отключается при скандалах! — откровенничает Асен.

И вожак внезапно трезвеет. Слово «скандал» — пугало для начальства во всех его видах. Скандалы дискредитируют всех на свете вожаков и начальников как неспособных установить единомыслие.

Найден превозмогает гордость и серьезно спрашивает Никифора:

— Так что, возвращаемся?

— Поздно! — рубит тот, наслаждаясь унижением соперника.

Скульптор бросает короткий взгляд на Мерзляка. Теперь нам не до насмешек! Соперничество вожаков грозит нашей жизни!

Но Найден уже готов проглотить все обиды. Он снова обращается к Никифору:

— Так что же ты посоветуешь?

— Пусть группа решает! — отвечает тот.

Вожак оборачивается к нам:

— Назад или вперед?

Напряженное молчание. Как нам сейчас не хватает Деяна!

— И не в такие передряги попадали! — напоминает Бранко.

— Да, но с нами был Деян! — вставляет Суеверный.

Дара ударяет себя кулаком по голове:

— И почему только я его насильно не приволокла?! Вот так бы схватила за волосы — сколько у него их там осталось! — и приволокла бы!

И тут мы обнаруживаем, что опорной точкой у нас остается Деян. Его нет, но все равно он может воспрепятствовать окончательному развалу. Ведь он видел не только факты, он предвидел их последствия.

— Спросить совета по рации? — предлагает Насмешник.

Несколько голосов самолюбиво возражают:

— Что спрашивать? Не маленькие!

Никифор наконец-то дождался своего звездного часа и подбрасывает нам спасительную идею:

— Если уж пустились, надо идти!

Это звучит как открытие. Но нас убеждает не само предложение, а уверенный голос бывшего вожака.

Мы вздыхаем с облегчением. Решение найдено. Теперь у нас есть лозунг, которому можно следовать.

Это согревает Мерзляка, и он присоединяет и свой голос:

— Пошли. А то я потный был, на мне сейчас одежда ледяная!

Кто-то припоминает для бодрости:

— А помните, прошлой зимой, на Злом гребне…

Оживляется и Дара:

— У меня тоже шарф замерз! Шею режет, как гильотина!

Вожак пытается встать спиной к ветру, но для того, чтобы это удалось хотя бы отчасти, приходится повертеться! Теперь надо раскрыть карту. Ветер мнет ее, захлопывает прямо под носом! Суеверный и Мерзляк хватают карту и пытаются удержать и не порвать одновременно. Никифор вынимает компас.

— Где мы? — спрашивает кто-то.

— Здесь где-то. — Палец вожака описывает нечеткий круг.

Но вот Найден сообразил. Он выходит вперед и что-то кричит, но вой метели заглушает его голос. Вместо того чтобы оглядеться кругом, испытать на себе силу бури, он снова взглядом испытывает своих людей. Новый порыв валит его с ног. Он поднимается, отряхивает волосы, словно приходит в себя после дурного сна. Он поднимает руку. Он принял решение.

Мы ждем, что он остановит, вернет нас. Еще есть возможность найти дорогу назад. Но вся группа в целом мыслит и чувствует совсем не так, как каждый в отдельности. И вожак точно схватывает это. Что-то выкрикивает изо всех сил. Те, что поблизости, читают по губам:

— Ускорить шаг!

И вот уже несется, словно эхо, от одного к другому:

— Ускорить! Ус-ко-рить!

От силуэта к силуэту пробегает, как по проводу, дрожь и пронизывает нас новыми силами.

Насмешник, снежным комом пригнувшийся над рацией, передает:

— Эль-Зет 23, Эль-Зет 23! Как слышно? Это Орловец! Продолжаем к Гребню! Про-дол-жа-ем!

Эх, куда легче передать на базу «продолжаем», чем «возвращаемся»!

— Мы выполним задание любой ценой! — заключает радист.

И мы ускоряем шаг.

Словно из паровозной топки, вырываются искры, целые снопы искр мчатся прямо на нас, жгут лицо. Мы шагаем с закрытыми глазами. И представляем себе:

Деян уже на базе. Узнал от радиста, в какую сторону мы пошли. Услышал голос Насмешника. Всё в порядке. И вдруг в конце это: «Мы выполним поставленную задачу любой ценой!» Опытный Деян задумался. Этот лозунг говорит о том, что все не так уж хорошо. Ведь когда действительно все в порядке, декларации не нужны.

Мы видим его: он остановился у окна. Лицо его ясно отражает скверную погоду. Снегопад усиливается, рои слепых белых мушек бьются в оконное стекло. И мысли его, как эти слепые снежинки, роятся и бьются о его разгоряченный лоб и мгновенно тают:

— Почему я бросил их?

Любой ценой! Значит, что-то делает задачу невыполнимой или, по крайней мере, трудновыполнимой.

Еще не поздно. Могу ли я нагнать их?

Да нет, не маленькие, сами сообразят.

Барометр падает с головокружительной скоростью.

Отчаянные! Как их остановишь?

Я должен был идти с ними. Что бы там ни было, а с ними…

Любой ценой!

Мы шагаем навстречу ледяным искрам.

Деян догонит нас, обязательно догонит.

Если не сам, то хотя бы голосом, советом, криком в пространство он догонит нас. Любой ценой…

Сомнения страшнее бури.

Каждая остановка теперь превращается в оценку пройденного пути. Лучше уж не останавливаться!

Связываемся четверками. Руки совсем закоченели. Но по навыку могут вслепую завязать и развязать любой узел, самый сложный.

Связки — защита от ветра. В правой руке — альпеншток, в левой — веревочные кольца. Первый в четверке нижет петли, следующий за ним собирает их. Если кто-то поскользнется и упадет, другой бросает веревочные кольца и упирается в снег альпенштоком. Действуем автоматически.

Идем по самой кромке. С обеих сторон — пропасть, пропасть в снежной сети. Здесь, если кто-нибудь поскользнется, приходится выступать в роли гири: двое с обратной стороны повисают, уравновешивая тяжесть упавших. Но пока еще в этом нет нужды! Знаешь, что такой способ — единственное спасение, но все равно — как одолеть инстинктивный страх перед пропастью, как повиснешь прямо над ней?!

И откуда только силы взялись — мы бесстрашно погружаемся в белые круговороты. Ветер свистит в ушах, пространство пугающе шипит, снег вздымается и слепит глаза.

Оператор пытается запустить камеру, но на этот раз не удается. Он зубами стягивает рукавицу, подкручивает что-то.

— Не замерз еще с этой камерой?! — кричит Мерзляк.

— Она меня греет, потому что много возиться с ней приходится! — отвечает Слав.

— Как с женой! — добавляет Насмешник, но ветер унес его голос.

Вообще в горах много мгновенных блесток его остроумия пропадают напрасно, гаснут на ветру, и никто их не слышит. И больше уж он их не повторяет. Он знает, что повторяться не следует. Только неожиданность порождает приступы смеха. А повторение убивает само воспоминание о нем.

Мы в группе самым серьезным образом изучаем загадочную природу смеха. Каждый талантливый насмешник немыслим без своей группы. И нигде нет такой нужды в смехе, как в человеческой группе. Насколько постояннее состав группы, настолько выраженней становится эта потребность в смехе. Смех — как воздух! И чем труднее дороги, по которым группа следует, тем чаще вспыхивают животворные взрывы смеха.

— Держать расстояние! — Голос вожака не может прорваться сквозь вихрь.

Буря не разъединяет нас, а, наоборот, сближает, расстояние между нами сокращается. Мы передаем друг другу брусочки сахара: поддержать силы, сосем.

Сейчас те, что прокладывают первопуток, меняются каждые два-три шага. Не дождавшись своей очереди, Найден, вожак, снова занимает место впереди, первопуток требует неимоверных усилий. Приходится грудью сшибаться с ветром.

— Расстояние! — передается от одного к другому.

Зорка припала к своему широкоплечему другу. Он для нее словно утес. Нужного интервала между ними нет.

А Никифор, ответственный за технику восхождения, и не стремится ничего поправить, наоборот — велит нам ускорить шаг. Горазд и Зорка совсем рядом. И вожак невольно содействует этому: увлекает нас в быстрый шаг, чтобы разогрелись.

Мысль ищет свои пути в бездорожье.

Мысль философа Асена всегда бодрствует. И пусть мы потеряли путь, в мыслях он куда-нибудь да доберется! А если и никуда, все равно, мышление само по себе — открытая дорога, и он неуклонно следует по ней. Мысли его видны издалека, как ребра исхудалого коня.

Он, теоретик наш, продолжает рассуждать:

Мы поступаем совсем не так, как следует при подобных обстоятельствах. Можно подумать: безоглядность. Словно перестали существовать для нас законы природы, правила безопасности, самозащита. Но если вникнуть повнимательнее, то обнаружишь, что мы и пошли-то в горы для того, чтобы преодолеть себя, затоптать страх, утвердить свое человеческое достоинство.

Каждый из нас ответил на какую-то обиду, поднялся над каким-то унижением. Мы хотим соразмерить свой внутренний рост с этими реальными высотами гор.

И, борясь с ветром, Асен продолжает:

Мы шагаем лицом к лицу с бурей, мы хотим ее. Мы возненавидели эту повседневную опаску, перестраховку, боязнь риска. Мы хотим доказать — кому? — самим себе, что мы не боимся.

Летит вперед непослушная мысль, но Асен догоняет ее.

Почему мы ищем трудностей? Мы как будто непременно должны очиститься от всех наших мелких подлостей, совершенных там, внизу. Мы хотим снова уважать себя.

Для того чтобы подняться над самим собой хотя бы на сантиметр, надо покорить самую крутую вершину. И чтобы тебя никто не видел, чтобы никто ничего не знал. Это самое прекрасное в альпинизме. Чтобы ты хорошо чувствовал себя наедине с самим собой.

Мысль подводит Асена к опасной пропасти. Надо бы остановиться. Но он продолжает и смело вглядывается в открывшуюся ему истину:

Но зачем мы рискуем сейчас? У нас не первое восхождение, мы не открыватели нового маршрута. Много групп здесь прошло. Нет здесь непокоренных вершин. Все пройдено до нас. Но мы вышли в плохую погоду. Мы испытываем затруднения. И дело не в том, что мы хотим прославить свои имена или открыть что-то новое… А вот просто так! Испытать себя!

Мы вступили в опасную зону.

Чья-то ладонь смахивает снег с таблички, укрепленной на столбе. Черный восклицательный знак. На языке альпинистов это означает: опасность лавин.

— А правда?.. — тихо спрашивает своего соседа Суеверный.

— Нет! Ничего подобного! — еще тише звучит ответ Бранко.

Кажется, сам ветер не наведывается в это опасное место.

Асен рассуждает:

Ну и что, что опасность? Если уж мы вышли в путь, значит, не боимся!

Свист вьюги уносит и слова и мысли куда-то в сторону.

— Лавины нас подкарауливают и внизу, в городе. В канцелярии, например, или дома! — Это шепот Насмешника. Он хочет увериться в том, что еще не потерял дыхания.

Каждый силуэт — само сверхнапряжение. А вдруг мы разбудим лавину?

Ступаем, как по минному полю, каждый миг можно взлететь на воздух.

Каждый в отдельности — боится. Мысли накатываются на него лавиной. Но все вместе МЫ — совсем иное существо: отступать не собираемся!

В чем секрет нашей устойчивости?

С плеч мы стряхиваем страх, подобно снегу, и упорно поднимаемся вверх.

Скрытая угроза держит нас начеку и делает еще более выносливыми.

Можно подумать, что мы глухи и слепы к опасности. А мы ведь все хорошо понимаем! Но шагаем вперед, как будто мы — вне реальности. Мы знаем, что есть опасность пострашней лавины: опасность распасться, перестать существовать в качестве бодрого, веселого, непреклонного МЫ.

Да, нас мучат соперничество, раздоры, зависть, обиды, а может, и еще что похуже, но все равно МЫ — это МЫ, единые, скалой вставшие перед стихиями природы.

Даже наши разногласия сплачивают нас еще сильнее. И наших сомнений мы не выдадим друг другу!

Асен размышляет:

Никто не хочет показать, что он слабее остальных. А больше всего опасаешься подозрения в малодушии. Это страшнее, чем рисковать жизнью! Странные законы действуют в группе: внутренний страх спасает тебя от страха внешнего. Ты боишься выглядеть трусливым и жалким в глазах друзей.

Дыхание — первый и последний признак жизни.

Мы уже пыхтим, будто сами горы тащим на плечах.

Клочковатый пар валит из ноздрей. Собственное дыхание ведет нас вперед, показывает нам, что мы еще теплые, еще живые, еще можем сопротивляться холоду.

Возможно, мы снова идем по кругу. А может быть, возвращаемся назад. Или топчемся на одном месте. Может быть, мы никогда не выберемся из этого заколдованного круга. Только не останавливаться!

Чем опаснее становится путь, тем сильнее распаляется наша общая воля. Идти, шагать! Куда бы то ни было!

Какое-то злое опьянение охватывает нас. Мы черпаем силы друг от друга. Нам стыдно признаваться друг другу, что дыхания уже не хватает. Мы жмемся друг к другу в снежном ослеплении.

Вьющиеся кверху струйки нашего дыхания стремятся вдохнуть жизнь в белую пустыню.

Мы перестали обходить опасные места. Ступаем напрямик по крутизне. Ведь обходить — значит обдумывать.

Напрямик.

Даже бесшабашный молодой человек все реже делает витки… В одном ритме — все — в одну сторону, на одном дыхании.

Длинный жгут светлых волос превратился в сосульку.

По этой сосульке мы догадываемся, что за мальчишеской фигуркой скрывается Дара.

Изредка в ней снова вспыхивает подавленное сопротивление, непредвиденное движение, нецеленаправленное отклонение от колеи следов — просто так, по привычке, от вечного желания противоречить. Ведомая этой инерцией своего характера, она пытается противиться проложенному первопутку, силится не повторять других, но усилия эти — бессмысленны. Они приводят лишь к падениям, ушибам, усталости. Она то и дело отстает. Кажется, сам ее характер дурно относится к ней.

Но следом, на положенном расстоянии, бдительный Никифор не упускает из виду ни одного ее отклонения, педантично возвращает ослушницу на верный путь. Старательность его — явно чрезмерна. Истинное удовольствие для него — уличать другого в ошибке. Из-за этих мелочей он уже не может определить: не ошибочно ли общее направление?

Мы идем по самому краю пропасти. Ледяной гребень снежного массива. С двух сторон — предполагаемая пропасть. Снежная сеть, сотканная метелью, скрывает бездну.

Все труднее двигаться вперед. Дорога почти неразличима.

Вперед в никуда.

А мы шагаем с решимостью отчаяния. Вожак тащит нас, точно конь запряженный.

Мы достигли верха сплоченности.

Надо пробить стену ветра. Мы ничего не можем противопоставить ему, кроме нашего единства. Мы сближаемся. Ветер напрягается, чтобы разъединить нас, снег пытается сбить с ног, остановить. Мы все вместе одолеваем крутизну, вместе задыхаемся до потери сознания.

Мы — сама сплоченность, само блаженство в безмолвной нашей обреченности.

Белая эйфория.

Рад-молчальник ступает с закрытыми глазами.

Метель оплетает его белой куделью, укачивает, баюкает. На ходу он видит сон.

Камера оператора подстерегает его и запечатлевает его реальность — сон. Объектив констатирует то, что снаружи, — белую смерть.

Но мы видим за его закрытыми глазами, быть может, то, что видит он сам. Сновидение:

Вместо снега — золотой листопад. Солнечный осенний день.

По-детски обнявшись, Рад и Росица углубляются в пеструю тенистость леса. Мы оставляем их наедине. Ступни тонут в сухом прибое опавших листьев. Рад сплетает колечко из травянистого золотого стебелька и надевает девушке на палец. Она заливается смехом.

Они целуются под хрупким, рушащимся куполом леса.

Росица дует на одуванчик. Разлетаются бесчисленные лучистые стрелочки.

Девушка перепрыгивает с камня на камень против речного течения. В водоворотах трепещет отражение янтарных листьев, они словно птицы, слетающие вниз. Она плещет в лицо полные горсти золоченой воды. Босые ноги — в золотых водоворотах.

Росица сбегает вниз по скале. Пучок тимьяна раскачивается на ветру. Девушка наклоняется. Огнем вспыхивают на солнце волосы…

И Рад, с закрытыми глазами, сквозь снежную пелену, устремляется к этому манящему огню, вниз, в пропасть.

Димо вовремя заметил. Дергает бечевку, спускается к самому краю пропасти, преграждает путь Раду. Подпирает его своим плечом. Оба они едва удерживаются под напористыми ударами ветра.

Рад не открывает глаз. Димо тычет кулаками, пытаясь привести его в чувство. Трет ему лицо снегом.

Спящий нехотя разлепляет веки. Оглядывается: белый хаос. Жизнь претит ему. Он сердится на Димо: зачем тот лишил его золотого видения? Он хочет вернуться назад, в свой сон, в осенний солнечный день.

Но Димо почти несет его. Пошатывается, едва удерживается на ногах. Только теперь Рад окончательно приходит в себя. Усилиями друга он встряхивается, опоминается.

Нет, эти усилия не должны пропасть напрасно.

Рад становится на ноги и ступает, ноги плохо держат его. Димо берет его рюкзак и шагает сзади, подпирая друга плечом. Рад прилагает нечеловеческие усилия, чтобы не поддаться сну, — и все это ради друга, который спас его.

Тяжкая помощь друга — она обязывает.

Один едва заметный шаг через белый невидимый порог — и мы уже за гранью.

Нам снится, будто мы по-прежнему бодро шагаем вперед к вершине, коронованной солнцем.

Во сне мы щедро, как хлеб, протягиваем людям руки.

Во сне мы теплы, добры, молоды, полной грудью вдыхаем тающую весну.

Мы и не подозреваем о том, что скованы, что веки наши — в снежном гипсе, как у слепых статуй.

Мы бесчувственны, мы блаженно улыбчивы.

Среди белой пустыни бьются ледяные комочки сердец…

Поэту снится белое стихотворение. Снег нашептывает ритмичные строки в такт медлительным шагам в метели.

Он никогда не запишет это стихотворение.

Куда исчезают незаписанные стихи, нерожденные образы?

Тени неосуществленных творений витают в воздухе. Может быть, из них и состоит атмосфера, дающая жизнь планете.

Мы вдыхаем поэзию, даже не ощущая этого.

Она пронизывает наше существо ритмом замерших шагов, фантазией, излучаемой неведомыми поэтами, давно уже умершими; она проникает в нас вечным трепетом души.

Слепые и глухие идем мы через мир, не улавливая поэзии окружающего. И только закалившись в огне и холоде страданий, обретает наша кожа чуткие раны — глаза и уши. И пока они открыты, мы впитываем жгучими глотками поэзию жизни.

Вместе — несмотря ни на что.

Попробуй кто-то противопоставить себя общему движению вперед, мы набросились бы на него с ожесточением: ведь он отнял бы у нас самый верный компас в хаосе — единство.

А про себя каждый думает о разном.

Вожак: Теряю надежду. Нет выхода. Нет спасения. Уже не различаю, куда идти.

И кричит нам, пытаясь заглушить бурю:

— Направление правильное!

Никифор: Чушь! Давно уже кружим, как слепые зайцы. Не знаю, где мы теперь находимся. Не понимаю, куда направляемся.

И окрик соседу:

— Не отклоняйся!

Дара: Хуже нет, чем брести вслепую сквозь снег!

И голос ее одолевает бурю:

— Бывает и хуже!

Бранко: Если бы мать знала, когда я рождался, что меня ждет!

И откликается:

— Что хуже? Гадюка в спальном мешке?

Дара отвечает с такой уверенностью, что даже сама себе верит:

— Не знаю! Или нет, знаю! Проволочки Деяна! — Она сама вся обмотана белыми проводочками метели.

Мерзляк: Деян сейчас в тепле, а мы… Конца-краю не видать!

Но вслух произносит:

— Деян нам сейчас завидует в своем теплом кабинете!

— А по-моему, это ты ему завидуешь, Мерзлячок! — оставляет за собой последнее слово Насмешник.

Шагаем, шагаем. Странное существо это МЫ. Каждый в отдельности думает что хочет. Но вся вместе группа мыслит иначе. Она совсем иное существо, составленное из разных характеров и точек зрения и в то же время совершенно им противоположное.

МЫ. Звучит патетически.

Шагаем, припав друг к другу. Хотим доказать самим себе, что людей можно объединить, что они могут быть вместе, что никакая угроза не разделит их!

Исчезают ссоры, рассеивается взаимная злоба.

Все вокруг стремится разделить нас, но связывает еще сильнее.

Мы рады буре — она соединяет нас.

В белом хаосе не различишь нашу цель.

Вожак забыл о ней. Но ведь все равно он куда-то ведет нас? А если остановится, то это будет никуда.

Асен, наш теоретик, углубляет свои познания. Он доволен: он копит опыт и наблюдения. Мы кружимся в метели, а мысль его следует по своим кругам.

Наша цель — в нас самих. Наша цель — не зубчатая линия вершин. Наша цель — внутренняя вершина: надо подняться над малодушием, превозмочь его. Самое низкое, самое унизительное для нас — страх. Из-за этого мы оставили свои теплые дома, шагаем по бездорожью, напрямую — по крутизне. Ищем трудностей, чтобы лицом к лицу столкнуться со страхом, помериться с ним силами. Никто не знает границ своих возможностей.

Мы ищем себя.

И ради этого мы готовы потерять жизнь.

Чем труднее — тем ближе. С каждым шагом топчем страх, топчем сомнения. Становимся людьми.

Вертикально встаем навстречу стихиям, навстречу всему, что хочет повергнуть нас на колени.

Свежие следы четвероногого пересекают наш путь.

Здесь только что прошел волк. Ветер засыпает эти следы. Миг — и их нет. Привиделось?

— Волчьи следы! — обнаруживает Горазд.

— Вниз подрал, негодяй, безветренного местечка ищет!

Как сквозь сон — волчьи следы. Спускаются вниз, жмутся к оврагам. А следы двуногих карабкаются вверх, открыто стремятся в неизвестное.

Мы все еще удерживаемся на ногах. Шагаем навстречу буре, навстречу всему, что хочет бросить нас на колени.

Кто-то поскользнулся, упал, снова поднялся. За ним друг — поддерживает его.

Какая мука — удерживаться вертикально, быть человеком!

И снова шагаем. Плечи согнулись, лица опущены, глаза залепило снегом, но мы еще двуногие существа, еще люди!

Не останавливаемся. Каждая остановка может оказаться концом!

Ноги передвигаются словно бы независимо от нашей воли.

А вокруг вьется белая смерть.

И, достигнув своего пика, буря обмерла.

Ветер, покорный, лижет наши ступни. Мы втоптали его в снег, обессилили.

Останавливаемся — короткая передышка. Изнуренные победители. Альпеншток — в снег, опереться на него ладонями, голову книзу — глубоко дышим.

Не верится, что вокруг прояснилось. Отвязываем веревки. Не можем нарадоваться свободе.

Какое облегчение! Ветер валил на наши плечи целую гору. А сейчас гора упала с плеч!

Кто не испытал этого, не знает легкости воздуха.

Дара скидывает лямки рюкзака, и неодолимая усталость валит ее на снег.

Последние снежинки слетают с низких облаков. Солнце дает о себе знать. Кругом волнится снег — неспокойные следы бури.

Пейзаж постепенно выходит из хаоса, приходит в себя. Вдалеке жемчужиной искрится заснеженный гребень горы.

Оператор отряхивает камеру, и глаз ее, на время ослепленный, вновь широко раскрывается, чтобы заснять чудесную картину.

Поднимаемся, оглядываем огромное пустое пространство со всех сторон — вершина! Мы и сами не можем объяснить, как мы добрались сюда! Мысль о том, что мы уже так высоко, заставляет нас усомниться: да на земле ли мы вообще!

После такой победы в горах человек на равных с безмерной Вселенной, он больше не чувствует себя безмолвным и одиноким.

Затишье — плохой предвестник!

Но мы успокоились. Для нас позади самое страшное — испытание на выносливость. Испытание на сплоченность. Испытание загадочного существа МЫ. Никто не сдался.

Теперь мы ничего не боимся.

Но Асен, который одновременно и с нами и вне нас, рассуждает более трезво:

— После бури — всего светлее, но и опаснее всего!

— Кончай, философ! — Дара пренебрежительным взмахом отбрасывает его слова далеко, за горы!

Расслабленные усталостью и торжеством, победители уязвимы для поражения.

Миг блаженной слабости.

Взгляд проясняется. Вершина. Заново открываем бесконечность. Горы принадлежат нам. И мы принадлежим горам.

Бранко угощает всех винными ягодами. Мы поздравляем его:

— С днем рождения!

— С совершеннолетием тебя, как сказал бы Деян!

— Пусть жизнь твоя будет сладкой, как эти ягоды!

Для того чтобы с такой полнотой ощутить вкус этих земных плодов, мы должны были пройти через ад. А теперь мы впиваемся в самое сердце нашей планеты: сморщенное, иссохшее, крохотное, но переполненное сочной липучей сладостью и бесчисленными хрусткими семечками — зародышами завтрашних плодов.

Перед нами металлически-серые скалы. Ветер раздел их донага, освободил от снежного покрова. Местами они так заострены, так пугающе нависают — снежинке даже негде здесь задержаться. И зияет пространство, как лунный кратер.

К подножию скалы притулилась засыпанная снегом надгробная пирамидка. Скорее воображением, чем взглядом, различаем мы табличку с именами.

Вожак указывает рукой:

— Здесь трое погибли.

Звучит как-то неуместно. Напоминание о смерти всегда неуместно, даже когда ты в двух шагах от нее.

Раздается еще более неуместный вопрос Поэта:

— Как это случилось?

Профессиональный недуг поэтов — спрашивать именно о том, о чем не нужно спрашивать.

Вожак вынужден объяснить. Он прибегает к обтекаемым выражениям:

— Поднимались на скалу и нечаянно вызвали лавину.

Ну, о таком и самый неопытный догадается!

Но оператор спрашивает наивно:

— Они что, новичками были? — В голосе его чувствуется угодливое желание напомнить нам, что мы-то не новички, в отличие от тех троих.

Насмешливо звучит ответ Никифора:

— Один был ведущим нашим специалистом по лавинам.

Все смолкают. Даже не оборачиваясь, мы замечаем, как тень тревоги перекосила лицо Суеверного. Мы долго вглядываемся в скалы, измеряем взглядами, поднимаемся мысленно шаг за шагом.

Минута молчания — дань погибшим. В наступившей тишине улавливаем странное дуновение. Вздрагиваем, словно от предупреждающего вздоха мертвых.

Поэт выждал время, мысль его оформилась, и теперь он снова произносит несколько вполне неуместных фраз:

— Каждый уверен, что с ним-то ничего не случится! Другие погибают, но я уцелею… А когда приходит время на себе испытать последствия подобной самонадеянности, тогда уже поздно!..

Заглядевшись на пирамидку, Асен напоминает:

— Ошибки направляют нас по самому верному пути…

Все это эффектные афоризмы, но никто не принимает их всерьез.

В ТИШИНЕ пробуждаются амбиции.

Мы снова вспоминаем о вершинах.

Усталость забыта. Далекие горизонты зовут.

— Куда теперь? — нетерпеливо спрашивает Бранко.

Вожак раскрывает карту. Головы склоняются. Это для того, чтобы уверить себя в соблюдении коллективного принципа. Ведь маршрут определен еще в Софии. Палец вожака ползет по красной линии к месту нашей гибели. Уже совсем близко, один лишь шаг!

Асен замечает это со стороны и предупреждает:

— По правилам мы должны держаться связками вон там, на краю!

И как ему пришло в голову налегать на это «по правилам»?

— А по исключениям? — дразнит Насмешник.

— Давайте напрямик отсюда! — предлагает Горазд.

Но к предложению самого сильного всегда слабо прислушиваются.

И тут нас изумляет вожак:

— Нет, лучше вот так, еще прямее. Надо наверстать время!

Поворачиваем голову, взглядами измеряем пугающую крутизну. Самый рискованный вариант. Стреляем глазами в сторону Суеверного, но на его лице маска спокойствия. Только слишком уж она натянутая — от уха до уха. И его смутное предчувствие передается всем. Но никто не хочет показать, что боится трудностей. Самый невольный вздох сейчас был бы истолкован как возражение.

В нас уже отзвучало последнее эхо только что пережитой бури. В затишье снова поднимают голову затаенные до времени нелады.

Никифор неопределенно кивает в знак согласия. Он спешит заявить свое единомыслие с вожаком и со всей группой, чтобы мы не обвинили его в отступничестве.

Скульптор и Мерзляк обмениваются понимающими взглядами.

Насмешник прячет ироническую улыбку, как бы говоря себе: «Ну выступлю, ну и что?! Против всех не пойдешь!»

Вожак улавливает затаенное сопротивление и нарочито обращается к Никифору:

— Твое мнение?

Никифор, поразмыслив.

— Согласен… согласен, что мы очень запоздали!

Вожак, обрадовавшийся было его первому слову, мрачнеет.

— Чтобы исправить одну ошибку, совершим другую, быть может непоправимую? — вмешивается Асен, стоящий в стороне и тем самым как бы отделяющий себя от группы.

— Хватит сентенций! — вскипает Дара.

Бранко не выносит всех этих обсуждений:

— Для чего же столько усилий потратили? Разве не для выполнения задания?

— Деян часто говорил: «План ради плана», — напоминает Суеверный.

И тотчас — несколько голосов:

— Хватит с нас Деяна!

— Дезертир!

— Старый козел!

Поэт прибегает к общей мечте:

— Это восхождение — ступень на пути к Памиру! — В голосе его обрывается струнка сомнения.

— Снова все откладывать на целый год! — Дара, как обычно, руководствуется чувством противоречия.

Очерчиваются две подгруппы: первая, более малочисленная, но активная и настойчивая, стоит за риск; вторая — молчаливо не убеждена в необходимости рисковать. Среди несогласных — Насмешник, Суеверный, Скульптор, Мерзляк. Асен не подключается ни к одной из подгрупп — ему интересно наблюдать и рассуждать об их разногласиях.

Но вот к нему обращается раздраженная Дара:

— А с кем ты?

И Асен задорно шепчет ей на ухо:

— С тобой!

Но вожак спешит прекратить все:

— Времени нет для дискуссий!

Мы все еще бурлим. Но в конце концов дело решают наши «спящие красавцы» — они определяют численное превосходство. Активные увлекают их за собой, как комета — свой хвост. Это молчальник Рад, которому все — все равно. Влюбленный Андро; Зорка, женственная спутница силы; оператор, готовый присоединиться к самому рискованному направлению, лишь бы остаться с нами; и Поэт, склонный к созерцательности и податливый на внушение.

По сути, вожак не может приказать. Он всего лишь живое олицетворение групповой воли. Итак — напрямик, по крутизне. Спор заключает Никифор.

Все взгляды устремлены на него и, кажется, заклинают не перечить общему решению, не тормозить движение вперед.

Никифор, как и вожак, подчинен нашей воле. Он, прежний вожак, — зеркальное отражение нынешнего, фактически они ничем не отличаются.

— Ладно! Но если бы это я предложил, вы бы, наверно, спросили, не напился ли я!

Несколько голосов ускоряют окончательное решение:

— Пошли! Пошли!

— Единогласно!

— Против — нет! Воздержавшихся — нет!

Мы все знаем, что нас ждет самый быстрый, но и самый рискованный путь. И не возражаем. Может быть, это победа над бурей кружит нам головы! А может быть, мы, просто сами того не сознавая, ищем смерти, как наивысшего, истинного испытания!

Нас губит древняя как мир человеческая мечта о прямом пути.

У нас, альпинистов, существует закон: нельзя терять достигнутую высоту. Это особенно важно в высоких горах, где преодоление высоты связано с так называемой горной болезнью. Если ты уже свыкся с разреженным воздухом высоты, не нужно спускаться ниже, чтобы не отвыкнуть.

Для нас следование этому закону — вопрос собственного достоинства. По сути, и спор наш о том, каким путем пойти, решился не перевесом чьих-либо мнений, а этим законом, ставшим второй нашей природой.

Иди в обход, зигзагом, по кругу, напрямик, но никогда не теряй высоты!

Сколько сил стоил тебе подъем! И все они потрачены напрасно, брошены на ветер, если ты не сумеешь на достигнутой высоте удержаться.

Этим-то ты и отличаешься от обычного туриста, что никогда не теряешь преодоленной высоты.

И в горах и в жизни этим ты отличаешься от обычного туриста.

Самое тяжкое, почти невозможное — это не только удержать высоту, но и подняться над ней. Таких людей — единицы! Силен не тот, кто может высоко забраться, но тот, кто не спускается ниже с достигнутой высоты.

Можно потерять себя, но не высоту!

Этот внутренний приказ создал человека.

Каждое поколение получает от предшествующего некую высоту, и нужно любой ценой удержать ее и хотя бы на шаг увеличить.

И своим бытием человечество обязано этому единственному шагу, превышающему однажды постигнутую высоту.

В путь!

Вожак прикладывает палец к губам. Ни звука — иначе разбудим дремлющую лавину.

Мы движемся как раз над ее возможным логовищем.

Лавина — белогривая львица.

Мы так много слышали о ней, столько раз уходили от нее, что уже как-то с ней сроднились.

Наши шаги стихли, словно онемели. Напряжение растет. В воздухе распласталась угроза.

Даже Дара, хотя и не старается попасть точно в предыдущий след, движется осторожнее.

Ветра больше нет. Холодно. Солнце озарило вершину.

Ослепительная бескрайняя белизна, по которой движется четко очерченная голубоватая тень каждого из нас. И эта движущаяся тень — признак жизни, доказательство того, что мы еще живы, что мы еще состоим из плотной материи, бросающей тень на мертвую снежную белизну. Тень реальнее человека. А в темных углублениях склона эта тень исчезает, сливается с огромной тенью горы.

Мы движемся совсем близко друг от друга, нарушая все правила. Если уж один раз нарушишь, остальные ошибки приходят автоматически.

Вожак — впереди.

Даже педантичный Никифор вносит свою лепту в нарушения: подбадривает, чтобы не отставали, не растягивали цепочку.

Причина наших ошибок — победа над бурей. Мы верим, что уже все позволено.

Молчание — инстинктивное выражение осторожности.

Мы притаили дыхание. Один глубокий вдох может вызвать лавину. Еще усилие. Еще последнее усилие.

Перед нашим внутренним взором — лицо Суеверного. Мы шагаем гуськом, и оно скрыто от нас. Но все равно мы ясно различаем, как все ярче оформляется на нем дурное предчувствие. Его стиснутые челюсти едва удерживают крик: пусть скорее случится то, что должно случиться! Неуверенность, неизвестность, растущее беспокойство переносятся с трудом!

Вожак кидает быстрый взгляд через плечо.

Угрожающе высоко навис свежий снег. С другой стороны — пропасть. В углублениях снег — почти черен от скопления теней.

Движемся точно посредине между вершиной и бездной. Самое опасное место. Точка, где сошлись два притяжения: вниз и вверх.

Идем.

Все ближе друг к другу.

Будто мимо звериного логовища. Лишь бы не разбудить.

Один за другим. След в след.

Дисциплинированные, твердые.

Верные своим ошибкам.

Наши шаги заставляют лавину пробудиться.

Никифор испуганно поднимает голову. Но что можно сделать, когда ты ступаешь последним!

Вожак где-то высоко над ним.

Но испуг последнего, как по проводам, передается первому.

Резкий взгляд вверх, быстрое обращение к нам, крик не своим голосом:

— Лавина!

Этот крик становится окончательным толчком.

Снег сыплется сверху, рушится с вершины узкими струями, шипит каким-то особенным, незнакомым холодным шипением, влечет за собой новые волны снега; целые глыбы, огромные ледяные плиты скользят вниз…

И вдруг…

Часть вторая Лавина

Тихий, мягкий, пушистый снег преображается в свою противоположность.

Лавина созрела.

Долго копилось оно, снежное терпение. Снежинка к снежинке, шаг за шагом, день ото дня.

И вот переполнилась ледяная чаша. Лавина!

Вспененная белая грива. Оглушительный грохот. Разбуженное многократное эхо, словно стон ужаса.

Феерия лавины порождает космический ужас гор.

Искры, рожденные рухнувшими снежными массами, дают возможность проследить их траекторию. Если бы нашлись на земле такие глаза, что смогли бы глядеть на все это и не ослепнуть! Все окутано белым вихрем.

Белизна жжет глаза.

Перед тобой — плечи друга, твой единственный горизонт…

Последний полувзгляд-полукрик Андро, обращенный к влюбленной паре, вдалеке от него, в снежном водовороте.

Последний полужест отчаянной нежности между Гораздом и Зоркой. Они протягивают друг к другу руки. Ветром жжет окоченелые пальцы.

Эти снежные искры, эта белая воющая мгла — похоже на Галактику. Мы уносимся по далекому, ведущему в бесконечность фосфорическому Млечному пути.

Все исчезает в белом хаосе.

— в последний миг успевает подумать Асен:

Она маленькая… Не может мериться с теми снежными кометами, что спускаются с гигантских ледяных плеч Аннапурны и Эвереста в Гималаях, или с гремучими белохвостыми змеями, что мчатся по страшным изгибам Маттерхорна и Доломитов в Альпах.

Маленькая… Наша… Сама с пальчик, борода по локоть… Зародилась на нашей вершине с незнакомым миру названием. При безобидном морозе — 26° ниже нуля. И наклон — 75 градусов — ничтожный по сравнению с теми отвесными великанами. Ну и?

Сомнет она нашу цепочку внизу, в пропасти, сомнет, как губную гармонику раздавит. Метра три-четыре наберется снега. Достаточно.

Даже гордиться нельзя такой гибелью. Нельзя даже утешиться тем, что мы открыли новый путь, хотя бы новую тропку, — о покорении самых недоступных вершин планеты и речи нет!

Цанко Бангиеву годился Памир.

А наша судьба здесь. Под этими домашними вершинами. Никогда мы не будем первыми. Не пройдем по новым, неисследованным путям. Не прославимся восхождениями на неимоверную высоту. Нас не запомнят. За нами не будут, притаив дыхание, следить болельщики. И все же мы гибнем.

Весь мир вместе с тобой погребен всего под полуторами метрами снега. И с этой точки зрения маленькая лавина огромна, она вызвала вселенную катастрофу.

Снежный метеорит, сгоревший в белом пламени без следа, не замеченный миром. Снежный пепел.

Лавина-карлик.

Но нельзя ею пренебрегать!

Она очень опасна. Опаснее тех, грандиозных. Пылевая лавина. Снег еще не отлежался, не кристаллизировался. Температура внезапно падает. Образуется что-то вроде невидимого снежного катка. Вниз летят пласты свежевыпавшего снега. Тонешь в пенистой снежной волне. Мельчайшая снежная пыль забивается в легкие, заполняет альвеолы, тает внутри тебя, согретая твоей теплотой. А пресная вода душит сильнее морской. Ведь морская — соленая, ближе к крови. А дистиллированная снежная вода бесконечно далека от теплой человеческой крови.

Ты словно бы забетонирован в снегу.

Болгарская лавина. Твоя лавина. Довольно с тебя.

Низкорослая, крепко сбитая. Лукавая. Из-за угла. В отличие от исполинских альпийских лавин, наша не имеет веками проточенного каменного русла. Является там, где ее и не ждешь. Тогда, когда и мысли о ней быть не может! Непредвиденная. Она кажется тебе невероятной, нелогичной, невозможной. Словно бы пошучивая, сбивает с ног, виснет на шее и втаптывает тебя головой в снег!

И, ослепленный, ты прозреваешь.

Так вот что такое лавина!

Валы чистого невинного снега. Снег уснул, и снятся ему самые белейшие сны.

Тихий, кроткий. Опасайся таких!

Спит, сомкнув белые веки. Ничего не видел, ничего не слышал.

Незапятнанный.

Спит, белый младенец. Может и весну проспать.

Но стоит зазвучать дерзким шагам, стоит раздаться вольному возгласу, и вмиг пробуждается лавина.

Тихий беловолосый снег вздрагивает, вспомнив юность.

И он ведь был молод! Буйный, клокочущий поток. Вспененный водопад. Наморщенное, громокипящее облако. Бушующий океан.

И все это был он! Да полно, был ли?!

И вот уже он летит вниз, раздирая пространство нестерпимым грохотом, отголоском буйной своей юности.

В одну минуту жаждет он повторить бытие потока, водопада, грозового облака, океана.

И сминает нас в своих холодных объятиях, чтобы и мы уснули вместе с белым, снова беспамятным снегом.

Чтобы не было шагов.

Чтобы не слышались голоса.

Чтобы и памяти не осталось.

Чтобы все погрузилось в сон!

Казалось, белая искра пронзила Поэта.

Или нет?

Может ли едва зародившееся стихотворение, засыпанное снегом, заледенелое, пробудиться и зажить в чьем-то ином дыхании?

Нет!

Поэтический замысел и воплощение — неповторимы.

Всюду возможна замена. Даже в любви.

Но не в поэзии.

Когда гибнет один поэт, гибнет целый мир.

И никогда не восстановишь его. Никогда.

Можно только гадать…

Жизнь — бесчисленное количество шагов, смерть — один-единственный, и страшно далеко ведет он.

Она всегда странна и нелепа, она — вне твоей воли, а все же ты сам ведешь себя к смерти.

Ты направляешься к ней издалека. И каждый твой шаг определяет весь твой путь.

Ты ничего не знаешь о своей смерти — где, когда, какой она будет. Но ты всю свою жизнь готовишь ее.

И всем своим поведением ты выбираешь, какой она будет.

Твоя смерть не может постигнуть никого другого.

Жизнь твоя может быть зависимой от других жизней, похожей на них, бесцветной, но конец ее — неповторимо твой.

Твой характер очерчивается в твоем последнем вздохе.

Жизнь выражается через смерть.

Каждый в группе погиб по-своему.

Каждый со своей точки, в своем ракурсе увидел рождение лавины, по-разному воспринял и пережил ее.

Каждый, по сути, попал под с в о ю лавину! Каждый погибал в одиночку. И в то же время все мы вместе, в одной общей лавине.

Шестнадцать лавин! Одна другой страшнее и внушительней!

Каждый встречал одновременно свою лавину и лавину каждого из своих друзей. И все это собралось в единую громаду, рухнувшую на нас.

Братская могила в снегу.

Различия, непримиримые противоречия — все исчезло.

Мы слиты воедино перед лицом смерти.

И в то же время — четко разделены, каждый в себе самом, и каждый — в другом.

Совместная смерть. Не так, как в древности, как в знаменитой Тракийской гробнице, куда вместе с вождем уложили его жену и верных коней. Не так, а на равных.

Мы гибнем, спасенные от самого страшного одиночества: от смерти в одиночку.

Должно быть, те шестеро, что стояли у стены в черном туннеле, тоже ощущали это высшее слияние перед расстрелом. Одним из них был поэт Вапцаров. Он мог бы преобразить в песню это ощущение, но песня его расстреляна.

И мы, шестнадцать человек, также встречаем свою смерть в белом туннеле.

Лавина свела нашу суть к единой дилемме: жизнь или смерть? Жизнь против смерти. И в тот миг мы ощутили по-настоящему, что означает быть вместе.

Никто и ничто уже не отнимет этого у нас, не разделит нас.

Все, что было до того, весь пройденный путь, вся наша жизнь — все было одним неудержимым стремлением к абсолютному безраздельному ВМЕСТЕ.

Что может стать опорой в рухнувшем мире?

Альпенштоком пытаемся удержать снежные вихри. Но не во что вцепиться. Выскальзывают из-под ног белые глыбы…

Реальный мир утратил свою стабильность, превратился в плывущую бесформенную неудержимую массу.

Язык лавины высунулся из-за скалы и лизнул склон. А в нашем воображении забушевали вековые смерчи. Рушатся целые горы.

С громовым треском раскрывается грудь земли, и нельзя ей помочь.

Все летит в пропасть.

Устойчивость — только в тебе самом, внутри твоего существа, в пластах воспоминаний и мечтаний, познаний и надежд, и нравственных порывов, в духовном мире каждого из гибнущих. Все, что складывалось, копилось, зернышко к зернышку, боль к боли, усилие к усилию, то, из чего создавался ты, твой мир, — оно теперь твоя устойчивость, твое равновесие.

Каждый из нас сам создал себе опору.

И это долгое мучительное создание себя осуществилось в нашей группе альпинистов, близких друзей.

И центр внутреннего равновесия всей группы один — чувство долга!

Глаза наши раскрываются, чтобы узреть истину, мимо которой мы прежде шли вслепую. Или почти вслепую.

Никогда не постигли бы мы этой истины, если бы не оказались в лавине.

Больше всего рискуешь не когда пускаешься по опасному пути.

Не тогда, когда решаешься идти.

Не тогда, когда выбираешь именно этот путь.

Рискуешь, когда рождаешься на этой земле.

Тебе предстоит все.

И самое страшное: быть униженным.

И самое мучительное: недостаток воздуха.

И самое неприемлемое: слепота.

И все же ты родился человеком и должен до конца отстаивать свое право быть человеком, даже ценой мучений и смерти. Ценой самой тяжкой агонии: задыхания. Ценою зрения.

То, что ты рожден человеком, — твой самый тяжкий долг. Даже смерть твоя должна быть смертью человека.

Причудливые снежные пещеры под наслоениями белой братской могилы. В тесных, уже рушащихся ледяных камерах затворены наши судьбы: прошлое и будущее, осуществленное и неосуществимое, испытанное и утраченное, хрупкая надежда на спасение.

Лавина с холодным бесстрастием сжала нас, словно в ладони — губную гармонику. Лавина — это накопленное время, миг к мигу, ожидание к ожиданию, — до конца! У каждого — свое, сокровенное, прочное, пронесенное через всю жизнь до этой самой минуты, чтобы сейчас удержаться в рушащемся мире.

В эти короткие и бесконечно длительные мгновения, покуда каждый из нас ведет отчаянную борьбу за воздух, мы заново проживаем и оцениваем самые значительные эпизоды нашей жизни, упущенные возможности, ошибки, непоправимое.

В перенасыщенное время последней минуты умещается самая интенсивная внутренняя жизнь человека, обреченного на смерть.

Память преображается в воображение.

Мы спешим наверстать все то, что нам предстояло бы, то, что будет отнято у нас навеки.

Внутри, в лавине, — наше будущее.

Мы еще молоды. Мы еще не жили. И для чего все было?

Время умирающего растянуто до бесконечности.

Мы проживаем все с предельной ясностью и точностью. В реальной жизни мы действовали как во сне. Сейчас мы приходим в себя, теряя жизнь.

Внутри, в лавине, под фосфорическими звездами снега, каждый из нас ужасается: как можно было растратить столько бесценных мгновений?! Жизнь распылена по мелочам. А надо было полнить, насыщать собой всякий миг! Жизнь — это многозначные мгновения, и они — в нас, и ничего более!

Каждый по-своему сознает всем своим существом, что упустил жизнь, в ожидании чего-то иного упустил настоящее. Направлял все чувства на то, чтобы угадать, что ждет впереди, рисовал будущее в воображении и не воспринимал настоящего. Жил в текучем времени и сам становился текучим, ускользал от самого себя. И вот время остановилось. И ты замер. В последний миг своей жизни ты живешь по́лно, ты весь в себе, ты больше не ускользаешь.

Твои чувства обострены до предела. То, что не было до конца прочувствовано в прошлом, ты полноценно проживаешь теперь.

И только теперь становится понятно: никто из нас никогда не был таким, каким мог быть, все мы только намеревались с т а т ь.

Теперь мы обретаем внутреннее зрение. Молниеносно возникают контрастные, выпуклые, яркие образы. Никакой мути.

Внутреннее зрение видит все иначе: в одно и то же время вместе и по отдельности.

Но неужели только перед смертью человек ощущает истинную красоту и ценность жизни? Почему?

Впервые ощущаешь вкус, когда вкушаешь в последний раз.

Дорого мы заплатили за верность зрения.

До этой минуты мы почти всегда видели друг друга со спины. Внезапно, перед смертью, все обернулись лицом. Раскрылся внутренний мир, истинный образ.

Упали снежные маски. Блеснула во всем многоцветии жизнь. Сколько различных индивидуальностей крылось за этими однообразно присогнутыми плечами!

За плечами каждого — судьба.

И все мы связаны невидимой бечевкой, сплочены в едином стремлении к одной вершине, сдавлены одной лавиной.

Белая молния вмиг озарила самое темное в нашем бытии.

Лавина окутала нас, переплела, смешала, сжала, уничтожила соперничество, сравняла сильных со слабыми, вожаков с ведомыми; в едином вихре закружила первых и последних, смещенных и вознесенных; сплотила нас, показала нам, как мы необходимы друг другу, как не можем дышать один без другого.

Лавина в одну минуту соединила нас и сделала настоящими.

Вместе. Жизнь нас разделяла, смерть нас сплачивает.

Все вместе мы дополняем друг друга.

Внезапно теряешь направление, равновесие, тяжесть и устойчивость. Где оно: верх, низ, право, лево, вперед, назад?

Постоянное направление скрыто внутри, в тебе самом.

Гора треснула. У тебя такое ощущение, будто она покачнулась, закружилась, рухнула прямо на тебя и вместе с тобой провалилась в преисподнюю.

Ты сжимаешься, припадаешь к желанной земле, потерянной, кажется, по твоей же вине. Ты горбишься, ты хочешь стать совсем маленьким, но крепким, как камешек, зародышем, вернуться в земную утробу.

Ты всем своим существом обращаешься вовнутрь себя в поисках направления, ориентира.

Лавина действует безрассудно, слепо. Ты должен противопоставить ей себя — субстанцию иного состава, иного порядка. Иного измерения.

И ты вновь бежишь из одной реальности в другую — ирреальную, в ней можно приютиться, обрести уверенность.

Голова кружится, ты обретаешь второе, истинное прозрение.

Задыхаешься. Ищешь глоток воздуха. И находишь в себе простор для еще одной минуты дыхания.

Второе дыхание.

В снежных завалах — прорези света.

Ты сомневаешься в собственных ощущениях. Чтобы все рухнуло? Невозможно! Ведь все имеет в себе нечто непоколебимое.

Вращается вокруг своей оси снежная центрифуга. И Земля как прикованная вращается вокруг своей оси.

Но близко от тебя ничего нет. На расстоянии протянутой руки не за что ухватиться, не во что вцепиться ногтями.

Белая темнота. Плотная, беспросветная.

Пронизанная внутренним светом.

Только в тебе — опора.

Внутренний компас.

Думалось, навеки утратил его. И вот, находишь в последний миг.

И целый миг ты существуешь без дыхания.

Целый миг вечности.

Глаза Дары расширяются и вспыхивают навстречу ослепительному пыланию снега.

Лавина налетает, набирает скорость, гремит, несется по свистящей траектории от вершины в пропасть — блеск и шум в белых сверкающих искрах.

И что с того, что это молниеносное видение ничего общего не имеет с настоящими размерами и очертаниями нашей скромной, маленькой лавины? Эта лавина принадлежит Даре и никому другому. Она годами копила ее в своем воображении, наслаивала рассказы и описания, преувеличивала, раздувала страхом до космического объема.

Каждый сам создает поглощающую его лавину.

На глазах — снежная повязка, рот заткнут плотным снежным кляпом. Дара пытается пробить свою ледяную тюрьму кулаками, вертится, подскакивает, всем своим необузданным существом пытается отринуть то, что она в капкане.

Одно спасительное воспоминание вырывает ее из состояния ужаса.

Воспоминание похоже на ожидание. Будто еще ничего и не было, и все еще только предстоит.

Из снежного водоворота выныривают пасмурные сумерки.

Дождь и скверное настроение.

Сердитая Дара ждет в университетском парке. На лице отпечатываются пальцы дождя. Она торчит на углу, как наказанная, и все из-за того, что она точна!

Она одного не может себе простить: той внутренней дрожи, что охватила ее, когда она собиралась сюда. Как она была уверена в недоказуемом: что-то случится! Но нет, ничего не случается в этом заранее запланированном, научно объясненном и вычисленном на электронной машине мире!

Попалась, как мокрая мышь в мышеловку! А Звезделина сидит себе в тепле, листает журналы, потягивается, как кошка, и заочно наслаждается мукой, которую причинила еще одному поклоннику.

Дара оглядывала прохожих и уже издали определяла: семейный, занятой, праздношатающийся.

Тот, кого она ждет, совсем другой человек!

Эти торопятся под косым дождем, подняв воротники.

Вон какой-то молодой худощавый, с закрытым зонтиком, вертится поблизости. Уже с самого начала она не обратила на него внимания. Тот, кого она ждет, не носит с собой зонтик. Исключено!

Но сейчас, когда он повернулся к ней спиной, она взглядывает на него. Спина его выражает нетерпение и раздражение одновременно. Нет, не тот.

Прохожих все меньше, а дождевых капель — все больше. Она сердито переглядывается с дождем.

И наконец обращается к закрытому зонту:

— Вы ждете красивую девушку по имени Звезделина?

— Звучит как пароль! — кротко отвечает он.

Тот, кого она ждет, имеет совсем другой темперамент.

— Она не заболела? — вежливо осведомляется закрытый зонт.

— Ничего подобного! — Дара все еще не верит, что это тот самый. — Она прислала меня вместо себя.

Он с недоумением оглядывает девушку.

— Успокойтесь! — уточняет Дара. — Она прислала меня в качестве уличного телефона-автомата, чтобы я предупредила вас, что она не может прийти.

— Благодарю! После получасового кружения под дождем я все же предупрежден!

Дара понимает, что тот, кого она втайне ждала, никогда уже не появится. И не желает примириться с этим. Она прямо-таки пышет гневом!

— Вы сердитесь на кого-то?

— На себя! Что поверила! Звезделина столько рассказывала: Асен — то, Асен — это! Уши мне прожужжала его мужеством. Откуда мне было догадаться, что альпинист ходит с зонтиком?!

Он невольно принимается оправдываться:

— Это я для Звезды, чтобы у нее прическа не испортилась под дождем, а вместе с прической и настроение.

Асен кинул быстрый взгляд на прямые и светлые повисшие беспорядочными остьями волосы незнакомки.

Дара уловила этот взгляд и тотчас резко отреагировала:

— Здесь ваш зонтик не пригодится. Неужели вам непонятно, почему Звезделина выбрала именно меня?

— Даже не пытаюсь разгадывать женскую душу!

Дара откинула волосы со лба и открыла лицо.

— Она выбрала меня, потому что я не представляю собой никакой опасности.

— Что сие означает? — полюбопытствовал он заинтересованно.

— Я самая некрасивая у нас на курсе. Очень подхожу для роли телефона-автомата! — Дара подалась вперед всем своим худеньким, как веретенце, телом.

Асен внимательно посмотрел на нее. Если бы она действительно считала себя некрасивой, то не говорила бы об этом так открыто. Интонации его голоса несколько изменились:

— Вы из самых опасных!

— А я-то не знала!

— Я серьезно! — тихо отвечал он, стараясь внушить ей доверие.

— Не нужно меня жалеть! — Она оборвала его угловатым мальчишеским жестом.

Но Асен стал настойчиво приглашать ее:

— Прошу вас, не будем здесь стоять как памятник ссоре, давайте пройдемся.

Они зашагали под дождем. Молча. Она поморщилась в ответ на его улыбку.

— Вы знаете мое имя, — осторожно начал Асен. — А я не знаю, как зовут вас.

— Дара! — Чувствовалось, что она сердита даже на свое имя.

— Дара! — повторил он мягко.

В воздухе зазвенело непроизнесенное имя Звезделины — Звезды, как он называл ее.

И все же любопытство пересилило раздражение, и Дара спросила:

— Что же все-таки во мне такого опасного? Хочу знать — вдруг пригодится!

Асен говорил медленно, словно бы сам себя старался убедить:

— Вы обладаете одним из самых очаровательных женских свойств, мало кто из женщин обладает им.

— Эпохальное открытие! Каким же?

Асен немного помолчал, подождал, пока слова сложатся соответственным образом, и поднес их ей, как вино:

— Вы такая естественная, непринужденная, нескованная. Берегите этот «боЖЕНственный» дар, Дара!

Она даже пригнулась от внезапной вспышки хохота и тотчас вся переменилась:

— БоЖЕНственный! Такая законспирированная женственность! Как я сама не догадалась!

— Искренность. Редчайшее полезное ископаемое! — ностальгически добавил Асен.

Дара смеялась всем своим худеньким телом:

— Я — ископаемое! Как же мне сегодня не везет из-за этой моей искренности!

Вдруг она снова окаменела и желчно глянула на него:

— Плоская выдумка! Плохая месть Звезделине! Думаете, я вернусь в общежитие после полуночи и все ей перескажу? Я ведь болтунья, так?

Она дернула в раздражении древесную ветку и вытянулась под ледяным душем.

Но Асен смотрел на нее, все более увлеченный своими комплиментами:

— Вам все идет: дождь, ветер, деревья. Вы ничего не боитесь: ни слов, ни резких движений. Вы независимы, вы свободны!

Но самую важную мысль он оставил при себе: «Вы и других освобождаете от малейшей скованности!»

— Альпинистка, одним словом! — Она снова засмеялась и все ее существо блеснуло импульсивной гибкостью.

Асен сделал внезапное открытие:

— Шутки в сторону! Знаешь, как пошли бы тебе скалы и облака!

Представив ее в горах, он невольно перешел на «ты».

— Нечего! Нечего! — Она пыталась защититься от своей же податливости.

Он подождал, пока она снова улыбнулась, и пристально посмотрел на нее.

— У тебя есть все для того, чтобы стать настоящей скалолазкой!

— Здесь у меня должно не хватать, чтобы быть с такими, как вы! — она повертела пальцем у виска.

— А какие мы? — Его, кажется, немного задел этот жест.

— Лазаете по горам непонятно для чего!

— Можно считать так, а можно и по-другому!

— Ну зачем вам все это? — Она искоса глянула на него, пытаясь представить его на скале, но не могла объединить его теперешнее лицо и свое представление о горах.

Он снова помолчал, словно дожидаясь, пока придут слова.

— Каждому хочется подняться вверх. Вопрос: где и когда? Для одних высота это высокий пост — взберутся и после всю жизнь трепещут, как бы не свалиться! А другие карабкаются на скалы…

— И тоже дрожат — боятся упасть. В чем же разница? — посмеивалась она.

— Разница вроде бы ничтожна. А все же люди очень отличаются друг от друга.

— Почему вы не ходите по земле?

— Если ходить только по проторенным тропам, никуда не придешь!

— Теперь всюду проложены дороги. Глаза могут проесть эти дорожные указатели — будто пальцем грозят! Негде потеряться. И ничего нового не откроешь!

— Скоро на Луну полетим, там нет ни дорог, ни указателей!

Она презрительно глянула через плечо:

— Значит, только альпинисты получат пропуск на Луну?

— И не на одну Луну, на другие планеты тоже.

— А на Земле что они делают?

— Через них Земля познает себя.

— Какой ты альпинист?! Ты — философ!

— Мы альпинисты только по выходным дням.

— А в свободное время?

— Я, например, скучный экономист. Есть у нас врач, есть химик. Даже одного скульптора имеем. А ты?

— Кончаю учебу. Стану инженером-электронщиком, если выдержу!

— Выдержишь!

— Откуда тебе известно? Я сама не уверена, а он…

— У тебя мысль быстрая.

— Можно подумать, что надо мыслить для того, чтобы успешно учиться!

Дара закинула голову, выпятила губы клювом, потом открыла рот и на ходу жадно глотала дождевую воду.

Он разглядывал ее: заостренная, угловатая, неподатливая, будто лунный камешек упал на Землю и — чудно́ — уцелел среди множества земных булыжников, что трутся друг о друга, пока не сгладятся и не станут совсем похожи!

А она продолжала небрежно:

— Найдутся связи — буду инженером!

— А по выходным? — спросил он.

— Отношу душу в химчистку.

— То есть?

— Отсыпаюсь!

— Если случайно проснешься пораньше, давай на автобусную остановку возле церкви Александра Невского! Горная химчистка с гарантией!

— А что брать с собой?

— Только себя саму!

Она отреагировала на шаблонный оборот пренебрежительным взглядом. Он поспешил дополнить:

— Не забудь ни одного своего движения, ни единого жеста! Там у нас простор — есть где размахнуться! Развернешься там!

— Сколько километров бечевки принести?

— А ты хочешь свой язык привязать?

— Там что, тоже будут учить меня молчанию?

— Напротив, айда, и кричи сколько захочется!

Так они почти уговорились и расстались.

Даре казалось, будто сегодня она простилась с собой, прежней и стала совсем иной. Она не знала, радоваться или огорчаться. Шаги ее невольно складывались в какую-то новую походку.

Она почувствовала что-не незнакомое — собственную ранимость!

И вдруг Асен вернулся, догнал ее! Они посмотрели друг на друга, будто каждый с трудом верил, что другой действительно существует.

— Я забыл тебя предупредить, — наконец произнес Асен. — У нас нельзя употреблять слово «тимьян»!

— Надо же, табу! А почему?

Голос ее словно бы сверкал любопытством в этот мутно-серый вечер.

— А я-то думала, что у вас все возможные табу — на дне пропасти, что вы от них давно избавились! — добавила она разочарованно.

— Должно же что-то остаться! — примирительно заметил Асен, пытаясь разгадать, какие такие запреты уже успели надоесть ей в ее почти ребяческом возрасте, когда все так упрощено!

— Тимьян!.. Очень даже невинно звучит!

— Когда разберешься, будет совсем не так невинно!

— Не люблю, когда от меня что-то прячут!

Тень ее резко вытянулась перед его ногами.

— Если заметишь цветущий тимьян, делай вид, что ничего не заметила! А в домике, если заварят чай с тимьяном, делай вид, будто пьешь липовый чай! — наставлял Асен. — И не расспрашивай, пожалуйста, как получается такой вкусный чай! Поняла?

— Не все!

— Ну просто слово «тимьян» вычеркни из памяти!

— В доме повешенного не говорят о веревке, а у вас, оказывается, за веревку держатся — о тимьяне не говорят!

— Именно так! Понятливая девушка!

Она подняла лицо, озаренное светящимися каплями:

— Излишняя уловка! Я все равно приду ради тебя!

И пошла, поглощенная своей новой походкой, которая смущала ее. Но вдруг обернулась и крикнула:

— Чтобы увидеть, как ты целуешься… со скалой!

Он изумленно глядел, как удаляется от него его же произведение, изваянное за один вечер.

А в ней прочно угнездилось вроде бы беспричинное чувство ранимости.

И теперь, в лавине, Дара не вспоминает. Она просто ощущает вкус и аромат того далекого вечера, он на ее губах словно тогдашняя дождевая капля, замерзшая, обернувшаяся снежинкой. Прибавляется вкус и аромат еще нескольких дней, когда она жила полной жизнью, и теперь впитывает их, как сладкий густой сок всех вместе взятых земных плодов.

И между всем этим — самое основное. Что же?

Серые зубцы на фоне неба. Какими неприветливыми глядятся скалы издали! Сухость, отталкивающая темнота, неприступность…

Старый альпинист Деян исследует горы… Изучает молодежь… В голосе его звучат учительские интонации:

— Не судите о горе по взгляду снизу. Снизу она всегда кажется неприступной. Приблизьтесь к ней!

Мы приближаемся, и скалы оживают. Оживают морщины, оживает пористая кожа, опаленная дождями и ветрами.

Рука Деяна ласкает грубый камень. Ладонь ощущает живую теплоту скальной фактуры.

— Пальцы должны привыкнуть цепляться за каждый малейший выступ, за каждую впадинку! Пальцы должны стать зрячими. Читайте пальцами книгу камня!

Камень не приемлет Дару. Она хочет противопоставить себя ему с каменной же твердостью и упорством. Но камень тоже категоричен.

— «Не отталкивай скалу, отталкивающую тебя! — цитирует Деян. — Не надо себя лишать чего бы то ни было! Научись жить!»

И она дерзает попытаться. Начинает карабкаться, несмотря на горную болезнь. Даже когда она смотрела снизу, голова кружилась. Что же будет, когда придется смотреть с высоты?

Но Дара решила пройти через все то, через что прошли эти чудаки, она хочет узнать и понять их. И, конечно, этого «горного приятеля» Звезделины — Асена.

— Как ты себя чувствуешь? — Взгляд его словно бы обжигает ее.

— Кажется, я от рождения в ссоре с каждой скалой! — Дара морщится, то ли от солнца, то ли от его взгляда.

Асен пытается примирить ее с горами:

— У каждой скалы — свое излучение. Одна успокаивает меня, другая ободряет, третья пробуждает энергию. А в Рильских горах я становлюсь совершенно не похожим на себя. По сути, мы ничего и не знаем о скальных биотоках.

Словно не замечая, как ощетинились камни, он пытается обнаружить их скрытый смысл. Они не пугают, не подавляют его, а, наоборот, притягивают скрытым магнетизмом.

Дара насмешливо слушает. Но начинает нервничать, услышав голос Деяна, — она уже поняла, что Деян никогда не повышает голоса, не кипятится. В его голосе раскрывается его совершенный характер, лишенный ошибок, точный. Таких людей трудно переносить рядом с собой. Самим своим присутствием они как бы постоянно указывают на твои недостатки.

Кажется, вся группа неприязненно относится к безупречному Деяну. Но он, видно, с самого начала примирился с этим и продолжает держаться своей линии.

— Высоту могут взять двое, связанные одной веревкой, — поучает Деян и связывает альпийским узлом Дару и Бранко.

Первый узел. Первая бечевка поперек груди. Дара вздрагивает. Теперь даже если она перережет эту связь, все равно ее будет как пуповиной тянуть в горы.

И пока проверяют крепость связки, Дара не смолкает:

— И тут связаны! Где же свобода?

Деян не отвечает на излишние, по его мнению, вопросы, будто и не слышит.

— Нужно отбросить всякий лишний груз, каждое лишнее движение, когда взбираешься наверх! — наставляет он.

Девушка начинает карабкаться. Сбрасывает многое, чтобы стало легче. Вырывает из своего бытия укоренившиеся навыки и — прочь, как гнилые зубы!

— Омниа меа мекум порто! — выкрикивает Асен латинское изречение и машет свободными руками, взбираясь на скалу и показывая Даре тропку, выгнувшуюся змеиным хвостом. — Он переводит свою фразу, сообразуясь с тем, что Дара относится к поколению, не сведущему в классических языках. — Все мое ношу с собой! И ничего больше мне не нужно!

— Ставь ногу сюда, продвинь левую ладонь вверх!..

Дара ощущает себя двумя существами одновременно. Одно контролирует и командует ее движениями голосом Деяна, другое — постоянно начеку, действует — это она, это ее мускулы. Но она пытается бунтовать против этого двойственного существования. Пядь за пядью — вверх. Трудная впадина. Взгляд под ноги — пропасть глубоко под ней. Она повисла на голой скале. Кончики ботинок касаются камня, а ступни — в воздухе!

— Не смотри вниз!

Как можно не смотреть? Бездна манит, поглощает взгляд. Отвесная перспектива. Зеленые шарики деревьев. Белый ствол шоссе. Перевернутый горизонт. Небо по колено!

Голова кружится. Дара повисает на одной руке. Измеряет собой собственную тяжесть. Шарит ногами в воздухе в поисках опоры. Вся ее сила воли сосредоточена на одном: не закричать! Пальцы скользят. Дара выпускает из рук землю. Хватается за небо. Мгновение головокружительной невесомости. Два-три метра полета. На частицу секунды она превращается в птицу. Веревка до задыхания впивается в плечо и грудь. Бранко что есть силы крепит другой конец… Она привязана к небу… Петля… Ликующий ужас повешенного.

Она припадает к скальному карнизу. Камень дрожит и раскачивается. Ей кажется, что всем слышны удары ее сердца, что это от них сотрясается скала. И все видят! И все-таки она не кричала! Дара ищет нас злобным взглядом, словно хочет спросить:

— Что, очень смешно?!

Но никто не смеется. Даже Насмешник серьезен. Мы как бы говорим своим молчанием:

— Не воображай, будто можешь поразить нас падением! Если бы мы смеялись каждому упавшему, у нас бы давно рты растянулись до ушей!

— А над кем же вы благоволите смеяться? — все так же молча, одним взглядом, спрашивает Дара.

— Самое смешное, когда застрянешь посредине — и ни вверх, ни вниз! — подслушивает она наши мысли. — Ни вверх, ни вниз!

Дара вздрагивает и снова вцепляется в грубую кожу скалы. Ничто так не стимулирует человека, как страх показаться смешным!

Она сама тянет себя вверх. Никого не зовет на помощь, не протягивает руки в поисках опоры. Она поняла: самые большие эгоисты — беспомощные, они все сваливают на чужие плечи.

— Ты — человек, сам себя возносящий! — кричит она Асену, который уже на вершине.

Дара еще ни с кем не знакома, не знает и всемогущего МЫ. Она уже заранее настроилась издеваться над нашей самонадеянностью, посмеиваться над горячностью, унижать нас в наших собственных глазах; силком стащить нас с высоты при помощи своих насмешек. Но ее задиристость повисает в воздухе.

Ибо мы сами — противовес тому, что она думает о нас. Мы совсем не похожи на тех выпятивших грудь петухов, какими она нас себе представляла. Мы словно бы покоряем скалы и вершины для того, чтобы смирить гордыню. Перед ней — очень скромные, почти застенчивые люди, но они имеют полное представление об опасности. И потому они вдвойне опасны.

Она смотрит вверх — можно ли добраться до вершины по самому крутому лазу? Желанный верх — смирение гордыни. Она уже поняла, что ей предлагают нелегкий подъем.

У Дары такое чувство, будто человек, которым она была прежде и собиралась оставаться всю жизнь, — там, внизу, под скалой, она стащила его с себя, как ненужную одежду, и прощается с ним навсегда.

В горле клокочет злоба на Асена, который, оказывается, обладает властью отделить ее от нее же самой. О, она придумает страшную месть!

Глаза ее вдруг устремляются вверх, к нему, и она улавливает ход его мыслей:

«Отбрось амбиции, тщеславие, суетность, злобные замыслы. Это все — излишний груз, он может потянуть тебя в пропасть! Останься с легким сердцем!»

А Деян продолжает ее поддерживать своим ничего не упускающим голосом:

— Ты делаешь лишние движения!

И она учится самому трудному: исправлять свои ошибки на ходу, продолжая карабкаться вверх. Изменять себя, вися над пропастью.

Пять за пядью. Сверхнапряжение для того, чтобы только приподняться на локтях!

Еще немножко! Еще одно последнее усилие!

Она добралась до вершины. Асен втягивает ее за руку.

— Ну как? Трудно?

Она не произносит, а выдыхает на последнем дыхании:

— Не так уж!

Она напряжена, она не чувствует себя, она все сбросила вниз. Все, кроме летящей по ветру соломенной гривы волос. Только растрепанные волосы остались от нее. Она собирается с силами, чтобы проговорить:

— Одно меня мучит.

— Забивание колышков? — предполагает Асен.

— Не! — выдыхает она, подтягивая Бранко.

— Ага, значит, веревка! — догадывается Асен, глядя на ее неотработанные, усталые рывки.

— Нет! — упорствует Дара.

— А что?

Обернувшись в ветреную сторону, она шепчет, прикрывая рот ладонью:

— Все время хочется сказать «тимьян»!

Асен оглядывается и строго приказывает:

— Выбрось из головы это слово, если хочешь остаться с нами!

Дара лихорадочно рыщет по воображению-памяти в поисках самого основного, отложенного до времени. Но что же это?

Стоя на вершине, Дара встречается глазами с беспредельностью. Во взгляде ее — вопрос к пустоте: что там, за прозрачной, бесконечной клеткой земной атмосферы? Девушка невольно отступает назад, словно остановилась перед бездной, на осыпающемся берегу.

Асен и Дара сидят на краю скалы и болтают ногами. Ее охватывает заветный трепет перед высотой. Рядом пристраиваются остальные. Мы переводим дыхание после подъема. Наша поколебленная было уверенность в собственных силах снова с нами!

Дара с наслаждением погружается в волны воздушного океана. Солнце слепит глаза. Она вглядывается в бесконечность и ничего не видит. Глаза ее обретают цвет и глубину бесконечности.

Медленно, методично поднимается к нам Деян, с удовлетворением вкушая каждую преодоленную трудность, В опьянении оглядывает горизонт. Так может созерцать природу только человек, перешагнувший порог сорокалетия.

— Вон она, свобода, завоеванная собственными силами! — Кажется, теперь наконец-то он отвечает на вопрос Дары о свободе.

И она сознает, что должна заново завоевывать каждый миг свободы. И обнаруживает с изумлением, что начала мыслить!

— Рожденный ползать — летать не может! — иронизирует Асен.

— Вам, молодым, не понять! — Деян задыхается от внезапно налетевшего ветра. — Вот ты, Бранко, зачем ты здесь? Мечтаешь о рекордах?

Бранко поводит бровями, ежик на голове сердито острится.

— Из упрямства я здесь! — цедит он.

— Как это? — спрашивают несколько голосов.

— А так! — неохотно отвечает паренек. — Прозвенел последний звонок, я и написал на доске: «Мы покончили со школой прежде, чем она покончила с нами!» Педсовет открыл в этой надписи какой-то страшный подтекст, задержали мне аттестат… — Бранко кинул камешек вдаль.

У всех нас приход в горы — реакция на какую-то обиду. Но в этом мы даже самим себе не признаемся. Все мы стремимся к чистоте. Внизу тесно, низко, узко, затолкнуто в рамки, прихвачено потолком. Но никуда не деться — надо возвращаться, чтобы вновь пожелать высоты. Город с потемнелыми стенами притягивает нас вниз, мы спускаемся, как бадья в пересохший колодец, чтобы удариться о глухое пустое дно и снова полететь вверх, стремясь к небесному квадрату.

— А ты, философ, зачем здесь? В поисках сильных ощущений? — Вопросы Дары обращены к Асену.

— Нет, в поисках разгадки одной тайны.

— А что это за тайна?

— Возможно ли невозможное.

— А я, верно, родился с альпийской веревкой вместо пуповины! — искренне вклинивается Горазд. Для него и вправду не существует другого мира, кроме этого, очерченного радиусом альпинистской веревки, которой он связан с Зоркой и со всеми нами.

Он из тех силачей, что получают силу только в магнетическом поле своей группы.

— Нет! Я знал только одного альпиниста, словно бы рожденного на скале, Цанко Бангиева! — восклицает Скульптор.

Мерзляк признается, посмеиваясь над собой:

— А я из-за озноба пришел сюда! Все надо мной смеялись, что я зябкий, как женщина!

— Наши слабости — источник нашей силы! — обобщает Асен-философ.

А Деян, оседлав скалу, не может оторвать глаз от окружающего простора:

— Я здесь, чтобы далеко видеть с высоты!

— А я — чтобы поближе видеть самое смешное! — вставляет Насмешник.

— А что это, самое смешное? — мы заранее готовы принять очередную шутку.

— Человеческое тщеславие: быть все время наверху!

— Цанко Бангиев утверждал, что стал альпинистом, чтобы испытать себя, — вмешивается Поэт.

— И чтобы найти себя, он потерял жизнь! — мыслит вслух Асен.

Дара молчит и слушает. В ее молчании словно бы критическое рассмотрение наших слов. Да, у нас свой язык… Сама модуляция голосов свойственна именно нашему кругу. Нет, мы не бежим от мира, мы просто ищем в горах более тесного, более истинного контакта с ним.

И все же все мы здесь, в горах, беглецы. Каждый из нас оттолкнулся от чего-либо. Первопричина давно уже скрылась из глаз, а мы все продолжаем карабкаться вверх.

Впервые ей приходят в голову какие-то странные мысли. Кажется, это передалось от Асена. Она начинает понимать страх: не тот, огромный, схватывающий до головокружения страх высоты и пропастей, а повседневный, неприметный мелочный, серой пылью облепивший слова, шаги и отношения людей внизу. Страх, прикрытый безобидными названиями: благоразумие, осторожность, перестраховка, соглашательство, умение сообразоваться с…, сигнализирование о… и тому подобные добродетели. Страх, окутавший лица и мысли неким землистым защитным цветом. Ей кажется, она начинает понимать: эти молодые люди взбираются высоко, чтобы вызвать большой, настоящий, основательный страх и сбросить со своих плеч тот, мелочный, унизительный.

— А ты, девушка, зачем здесь — спрашивает Деян.

— Из любопытства! — независимо заявляет Дара.

И сейчас, когда лавина мнет ее в своих челюстях, Дара снова переживает ту первую ночь после восхождения, когда все кружилось: пропасти, отвесные каменные стены, овраги; и она падала, падала, летела в бездну и не могла упасть, долететь, потому что бездна была бездонной…

И лихорадочные поиски самого основного. Чтобы вцепиться и не отпускать. Что же это было? Или будет? Что же?!

Даже в эти последние мгновения перед концом она не может пропустить один день, самый «ее» день.

Этим днем она гордилась.

В этот день она выбирала.

Как лучшей студентке ей предложили распределение в научно-исследовательский институт в Софии.

Она выбрала лавину.

Лица преподавателей и сокурсников от изумления начали походить на гипсовые маски, когда она произнесла:

— Хочу работать за городом, в горах.

Им показалось, что они не расслышали. Ведь целыми днями их оглушали ходатайства и всевозможные просьбы о столичной прописке. Девушка повторила, что хочет работать на той, отдаленной, станции, откуда все сбегают, как из тюрьмы.

И нельзя было остановить ее.

В этот день она выбрала саму себя: приятельницу рваных облаков. Щеки цвета загорелой пшеницы. Растрепанные ветром волосы, прогретые солнцем, пропахшие горными травами. Привычку мыслить самостоятельно.

Вьются горные тропки, разматывается клубок мыслей. Шагаешь и размышляешь. Времени хватает. Лавина еще далеко. Вьется бесконечная тропка. А когда прерывается — мысль свободно летит над пропастью.

Горы принимают тебя, щедро дарят время и расстояние, — можно долго обдумывать и свою жизнь и все остальное, мимо чего сломя голову прежде мчалась в городе и не замечала. А теперь припоминаешь, и жизнь входит с приливом ощущений, касаний, запахов, со всей своей неизвестностью.

Выбирая начало пути, ты выбираешь и конец.

Вернуться назад невозможно.

Если бы сейчас повторился тот судьбоносный день выбора, что бы ты выбрала?..

Конечно…

Жизнь твоя была тропкой, приведшей к этому мгновению. Ты ждала, готовилась, боялась. Но самым страшным было опасение, что проспишь, пропустишь… А ты хотела, чтобы пришло, ты звала… Но сам миг испытания явился, когда ты меньше всего ожидала.

Спокойный осенний день полнился солнцем, медленно гаснущим на летящей листве.

Станция на пике Ботева. Солнце над облаками. Облака под тобой. Вершина кажется оторванной от земли, парящей в бесконечности. Как будто это космическая межпланетная станция. Рупорные параболические антенны будто гигантские уши, вытянутые во все стороны, чутко прослушивающие Вселенную.

Судьба останавливается под окнами аппаратного зала, у нее мальчишеское лицо Бранко:

— Товарищ инженер!

Внутри Дара снует от сигнала к сигналу. Самолеты в воздухе, радиоузлы, аэропорты, вся страна требует от нее внимания и сосредоточенности. Она поддерживает все связи. Если хоть что-то пропустит, хотя бы на миг, эти близкие голоса оторвутся от земли, как воздушные шары с перерезанными канатами, понесутся без дороги среди мглы и облаков и больше не вернутся. В ней, Даре, их крепкий корень, она привязывает их к земле.

От шума в зале оклик юноши не слышен. Камешки, брошенные его рукой, рукой судьбы, стукнули о стекло. Дара досадливо поднимает голову. Однако новый сигнал возвращает ее к аппаратуре. Она реагирует быстро и точно. И только после этого бросается к окну, распахивает створки и всем телом перевешивается вниз.

— А побольше булыжник ты не нашел?! Чтобы аппарат сломать?! — Она отбегает в зал, где сигналы стерегут ее, и ждут, и уводят далеко в пространство.

Бранко дожидается с насмешливой улыбкой:

— Так стараешься! Сразу видно, начинающий инженер!

— На такой аппаратуре и старики начинающие! — отвечает Дара, и в голосе ее тяжесть познаний.

— Я приехал отпраздновать твое назначение.

— Один?

— Остальные — в домике, в горах.

Дара овладевает собой и не спрашивает, кто еще приехал.

— Сдам дежурство — приду! — Чувство ответственности опьяняет ее.

Она и не догадывается о том самом неожиданном, что предстоит ей.

Когда-нибудь, рано или поздно, он будет обращен к тебе. Успеешь ли ты откликнуться или всю дальнейшую жизнь он будет звучать в ушах, мучительный, терзающий?

Шахтер, незнакомец, тот, кто прежде не существовал для тебя, выходит вечером из темной пасти шахты. В руке у него — карбидный фонарь, он забыл его погасить.

Снаружи — сумерки, словно оловянная пыль, вырвавшаяся из ноздрей земли. Ноги в резиновых сапогах отяжелели от налипшей глины и усталости, переступают по крутой тропинке. Вслепую нащупывают путь. Бледный огонек фонаря устало колышется, слабо облизывает темноту…

Шахтер ступает расслабленно, в своем пропыленном подземном комбинезоне. Ему чудится, что если уж он выбрался на поверхность, то опасаться больше нечего, не от чего беречься. Воздух хотя и затуманен, но окутывает нежной лаской.

Внезапно покатился камень… Сапог скользит, потеряв опору. Человек не успевает удержать равновесие и летит вниз. Фонарь выскакивает из пальцев, огонек, подобно осеннему листку, падает вниз, измеряя собой огромную глубину пропасти.

Человек словно бы пробуждается от сна. Собирает все силы, о которых и не предполагал после утомительного подземного труда. Вцепляется в скальный выступ:

— Э-эй! Люди! На помощь!

Две отчаянные руки обхватили порог скалы. Вздутые узлы вен. Пальцы клиньями забиты в острые камни. Сколько можно продержаться?

Временами ветер рассеивает мглу и проступает зияющая пропасть. Крик человека приглушен, обвит мякотью мглы.

Внизу спускается юноша с рюкзаком. Останавливается, чтобы срезать ветку для посоха. Улавливает дикий вопль, поднимает голову и сквозь нечеткий просвет видит повисшее тело. Словно призрак повешенного. В первый миг юноша хочет сломя голову кинуться на помощь. Но скалы… Он беспомощно оглядывается.

Почему он не учился скалолазанию?

Снова наплывает мгла и скрывает обреченного.

Только крик все висит в воздухе, отчаянный, глохнущий.

Мехи аккордеона растянуты до задыхания. В свете керосиновой лампы скачут тени. Снаружи навис туман и быстро стемнело. И без того в горах день настолько короче, насколько длиннее тени вершин.

Молодежь танцует. Дара взобралась на деревянный стол и пародирует современные танцы.

Она переполнена врожденным чувством пародии. Собственные ум и чрезмерная чувствительность смущают ее, она воспевает жизнь в шутливой гримасе, в гротескных движениях. Только бы не показаться сентиментальной. Все пародировать — ее стихия. Она может дурачиться до умопомрачения.

Но сегодня еще одна причина заставляет ее превосходить саму себя. Пока на ее праздник не пришел никто, кроме Бранко и Поэта.

Молодые люди заражаются неудержимым ритмом ее танцевальной импровизации. Домик словно раскачивается от бешеных прыжков.

Двое пожилых отдыхающих присели в сторонке и неодобрительно поглядывают на необузданную девицу. На коленях у них раскрытый рюкзак, полный помидоров, сыра, колбасы. Дара улавливает укорительные взгляды, резко замирает, словно каменеет.

— Что за молодежь!

И снова — вызывающие, карикатурные, резкие движения, в которых раскрывается своеобразная эстетика. Ее танец как бы иронизирует над современным миром, деформированным бешеными скоростями и неврозами. И в то же время сколько язвительной самоиронии! Таким своеобразным способом она выражает свое огорчение тем, что группа не удостоила ее вниманием. И среди всех этих, неудостоивших, — один противный философ!

Дара ведет за собой гитару Поэта, диктует ей свой ритм. Возможно, что этот захватывающий ритм очищает его сознание от еще недозрелых мыслей и слов для одного стихотворения, очищает, как фруктовое деревце. Нет времени для вызревания. Все в нашем мире — импровизация. Задыхаешься, спешишь, догоняешь!

Быстро досматривай сон!

В рассветной серости утра подстерегает тебя будильник, трещащим сверлом вгрызается прямо в сердце твоего теплого сна!

Новый день…

Ты ступаешь на землю, чтобы пуститься бегом.

И тебя, и окружающий мир — все поглощает, всасывает скорость.

Все в тебе мгновенно, преходяще, все запаздывает.

Все — «я буду», «еще будет», но никогда — «я есть сейчас».

И потому ты все пропускаешь в ослеплении.

Быстро досматривай сон!

Пока не опустится последняя ночь, вечная ночь, которая отнимет все и угасит твои сны.

Кто на свете сумел завершить свой танец?

Словно внезапным ветром распахивается дверь.

На порог падает запыхавшийся юноша. Глаза его все еще бегут, почти выскакивают из орбит.

Веселье прерывается. Аккордеон протяжно ахает.

Юноша указывает ладонью на вершины. В руке его трепещет эхо человеческого вопля, вопля того, кто повис над пропастью.

Дара спрыгивает со стола, трясет юношу за плечо:

— Где?! Где?!

— Там… На ржавой скале… — Шепот задыхания.

Общее онемение.

— Ну что, встали?! Пошли! — Это Дара.

Клинья, веревка, молоток, фонарь…

Как нужны здесь сейчас мы, вся группа, а нас нет. Но Дара никогда еще не была связана с нами так тесно, как сейчас. Чтобы справиться, выдержать, она собирает в своем существе образы всех шестнадцати человек. Память, сознательная и подсознательная, извлекает на свет наш опыт, умение, силу и делает все это ее достоянием.

— Нельзя в тумане на скалы! — останавливает ее чей-то голос.

— Ну и дожидайся, пока прояснится! — Дара бросается вперед, во мглу.

Пожилая пара едва удерживает вскрик.

Молодые люди бегут вслед за девушкой. Поэт оставляет гитару и кидается следом, чтобы, как обычно, не пропустить самого интересного. Чуть рассеешься, чуть отплывешь на волнах фантазии — и все, пропустил интересный случай. Променял жизнь на песни и мечты. В тумане Поэт ориентируется по направлению шумливых молодых голосов. Всегда так: он бежит за чьими-то голосами, пытается догнать чьи-то быстрые шаги. В тумане…

И теперь он упускает свой, возможно единственный, шанс.

Молодежь собирает сушняк, ветки и раскладывает костер у подножия вершины. Пламя озаряет подвижными отблесками ржавую скалу — отвесную, охристо-красную, словно забрызганную кровью. Она угрожающе нависла под серо-синим покровом мрака.

Там, в вышине, повиснув в пустом пространстве между небом и землей, покачивается силуэт. Во мгле он кажется ирреальным. Человек едва держится, впившись ногтями в скальный выступ. Тень его, огромная, искаженная, мечется по каменистым стенам, корчится, задыхаясь. Костер набирает силы, и в свете огня каменный рельеф глядится еще более суровым. Скалы медленно оживают и делают угрожающие движения.

— Где же остальные? — Бранко спрашивает, не ожидая ответа.

— Дожидаться не будем! — режет Дара.

Нет времени на подготовку, на то, чтобы обезопасить себя. Так всегда: самое важное в жизни застает нас неподготовленными.

Дара начинает подъем. Двадцатилетний Бранко страхует ее. В пальцах рук и ног они сконцентрировали всю свою воли и целеустремленность, данную им природой на целую жизнь. Но им не нужно бережного распределения. Они действуют так, как будто впереди уже ничего не будет. Только отвесная скала до той самой черты, где повис человеческий силуэт.

Больше ничего не осталось в целой Вселенной!

Дара прикрепила фонарик на лоб. Теперь она как светлячок, заброшенный в темноту, плутающий по скалам.

— Кто им разрешил взбираться в тумане? — снизу чей-то «опытный» голос.

На миг они замирают. Они не имеют права быть благоразумными. И снова сосредоточиваются на своем мучительном подъеме. Им не хочется слышать. Но наставительный голос теребит, мешает движениям, заставляет спотыкаться.

— Самый опытный альпинист останавливается в тумане, а вы…

— Рад однажды целую ночь провисел на руке, пока не прояснилось! — припоминает Поэт.

На мгновение они представляют себе молчальника Рада, впившегося в темную скалу, повисшего на веревке, он едва удерживается, смотрит, как гаснут звезды, и считает минуты, ожидая рассвета как спасения…

Они получили приговор: не ждать. Задирают головы. В отвесной пугающей перспективе прозревают сквозь мглу, как руки висящего уже едва выдерживают тяжесть тела… В сущности, он сейчас держится на одном лишь обнаженном инстинкте. Еще немножко… Сколько еще?

Они поднимаются быстрее. Внизу еще яростней таскают сушняк, ветки, палую листву, целые деревца с корнем, чтобы распалить огонь. Пламя взвивается кверху, озаряет скалу, прорезывает мглу. Клочья тумана колышутся на скальных зубцах.

Ржавая скала чуть поблескивает, словно обрызганная каплями свежей крови.

Дара делается скупа на движения.

Секунда промедления может стоить жизни. Сколько людей умирает от слишком поздно протянутой руки, слишком поздно сказанного доброго слова, от запоздалой справедливости…

Еще немного. Два-три шага, и пальцы Дариной руки коснутся ног повисшего. Его уже раскачивает — ветром или усталостью? Теперь он держится уже не своей, а их волей — ею дышит все сокращающееся расстояние. Ради страшного риска, который приняли на себя незнакомцы, изнуренный человек продолжает держаться. Будь он в одиночестве, он бы уже устремился в манящую бездну.

Но вот они добрались до неприступной кручи: гладко, словно топором отсечено, ни единого выступа. Игра огня внизу отражается здесь как в зеркале.

Люди внизу обмерли. Ощетинились зубцы скалы. Общая воля сосредоточивается в дрожащих руках двоих безумцев.

Ветер переменчив: то развеивает туман вместе с дымом костра, то сгущает прямо вверху, над ними.

Минутами ползущие по скале каменеют, как она сама.

Человеческое тело повисло, как колокол. Безмолвное, чтобы не тратить на крик последние капли силы. Немой колокол, раскачивающийся во имя тревожного звона. Колокол этот будет биться в твоих снах, даже в самом последнем твоем сне, если ты не отзовешься ему сейчас, в единственный миг надежды.

Кончики растопыренных пальцев Дары касаются раскачивающихся в воздухе призрачных ног. Она держится только на одной руке и на веревке, что связывает ее и приятеля на скале, Бранко. Даже пуповина не бывает такой крепкой и нерасторжимой. Оба осознают каждой клеткой своего тела, распятой на скале, что поднялись до той верховной точки, связующей человека с человеком, до которой редко добираются смертные. Они уже вне страха, в ином измерении.

Бранко точным, как у часового механизма, движением протягивает Даре клин и молоток. Внизу, на земле, он не был способен на такую точность. Он страхует Дару, а она пытается забить клин в твердую поверхность скалы. Испытывает на прочность — клин едва держится, шатается. Еще несколько автоматических ударов. Клин ушел глубже… Еще удар… Бранко перекидывает веревку. Она безошибочно схватывает, крепит петлю. Расслабляется, всей тяжестью тела налегая на веревку.

Выдержит ли клин? Миг между жизнью и смертью.

Клин немного отклоняется вниз. Но времени больше нет. В самые опасные мгновения всегда нет времени для того, чтобы обезопасить себя.

Дара добирается до висящего человека.

Он обнадежен, он пробуждается от оцепенения. Ее прикосновение действует как инъекция. Дара пропускает веревку у него под грудью.

На мгновение оба повисают, удерживаясь на одном клине.

Бранко напрягается, что есть сил, вытягивается, словно бы удлиняется.

Вот уже оба на пороге скалы.

У стоящих внизу вырывается вздох облегчения.

Каждого из них охватывает странное, граничащее с уверенностью чувство, что и он что-то сделал для спасения, что своей сверхсосредоточенностью он передал спасателям собственную решимость.

— Самое трудное — обратный путь! — приглушенный голос внизу.

Снова замирает в груди общее дыхание. Несколько взглядов слиты в один, впившийся в спускающихся, гипнотизирующий их во имя их удачи. Шаг за шагом — вниз.

Нет, теперь уже ничего не может случиться.

После стольких нечеловеческих усилий.

Огонь гаснет, слабеет с приближением троицы к земле. Скала тонет в сумрачной мгле. Вершина сливается с темным небесным сводом.

Словно они спускаются из вывернутой наизнанку пропасти.

Дара никогда не будет роженицей, но сейчас она испытывает муку и блаженство родов.

Она ступает на твердую землю.

И несет спасенную ею жизнь.

Одновременно и она сама рождается. Она рождает саму себя.

Что бы ее ни ждало впереди, она готова ко всему. Все искуплено единственным мигом, таким, как этот.

Мужчины укладывают спасенного на носилки, наспех сделанные из ветвей. От долгого висения на скале его схватила судорога.

За ним в сумраке развинченно бредут Дара и Бранко. Только теперь их настигает страх. Колени дрожат.

Но им уже не страшен страх.

— Орден вам надо дать! — кидает кто-то.

— Ордена на скалах развешаны! На каждой — по ордену! Давай, залезай и собирай, как груши! — накидывается на него рассвирепевшая Дара.

В домике старые испытанные альпинисты обсуждают случившееся:

— Море им по колено!

— Если бы сорвались, что бы от них осталось — мешки с костями?

— Сорви-головы!

— Хоть закон издавай против скалолазания!

Поздно вечером появился Никифор, их тогдашний вожак, мрачный как туча.

— Вы что, правил не знаете?

В его голосе — тревога за их жизни, и потому они не могут сердиться на него.

— Правила? — Дара и Бранко переглядываются.

Сегодня они оторвались от стольких вещей, которые тянули их вниз, что правила им кажутся совсем ничтожной задержкой.

Никифор видит их взгляды, так смотрят люди из другого мира.

— Правилами запрещено восхождение в тумане! Вы не соблюдали правил, необходимых при спасении!

Дара и Бранко молчат с чувством собственного превосходства. Есть такие ситуации, когда ты действуешь против всяких правил.

Дару занимает одно. Не опасность. Не удача. Что-то совсем тревожное: чувство собственной ранимости. Все чаще пробуждается оно. Почему не пришли остальные? Туман помешал? И один, тот самый, почему он не пришел?..

— Вы не знали, какие последствия…

Никифор зажигает сигарету. Пальцы у него дрожат, словно это он висел на скале.

— Спасатели! А вас кто бы спасал?

Ему все еще не верится, что эти двое целы. А они смотрят отчужденно. Как будто он говорит с ними на марсианском языке:

— В таких случаях звонят по телефону на базу. И база немедленно высылает геликоптер…

— А геликоптерам можно в тумане? — незаинтересованно спрашивает Дара.

Но Никифор продолжает:

— Любое нарушение может привести к исключению из клуба альпинистов. Возможно, пока ограничатся выговором. А со мной что будет, вы подумали? Я же отвечаю за вас! Вы не знаете, какие сложности…

— А знали бы, так все равно бы… — отвечает Дара коротко и убежденно.

Сейчас, когда ее кружит в лавине, Дара вцепляется в это воспоминание, как во внутреннюю точку опоры. Человек все еще висит над пропастью в тумане. Звон колокола эхом отдается в ее груди. Та помощь, что она когда-то оказала незнакомцу, сейчас возвращается к ней и дает силы держаться. Собственная ее рука, тянувшаяся, чтобы помочь другому, сейчас тянется к ней самой.

Рот залеплен плотным снегом, будто разбойники всунули кляп. Но Дара, задыхаясь, неистово повторяет про себя:

А знали бы, так все равно бы…

И все-таки что самое больное в непрожитой жизни?

От чего бежит Дара даже в этот, последний миг?

Она пытается воскресить в памяти самое важное, то, что ее мучит, и она же подсознательно хочет скрыться от него.

Но это нечто находит ее в самом сердце лавины.

Неужели она позволила себе влюбиться? Она, которая без всякого снисхождения подшучивала над малейшим всплеском сентиментальности?

Нет, довольно!

Страх жизни страшнее страха смерти.

Первый, кто заставил ее вздрогнуть от чувства собственной ранимости. О чем помнить?

Было ничто.

И она уходит в это ничто.

Невосстановимые мгновения. Одна-единственная ночь, от которой ничего не осталось в памяти… Хаос… Сплетенное дыхание. Тугой узел двух бессонниц. Близость отдаляет… Чувство юмора утрачено… Пугающая серьезность. Исчезновение друг в друге.

Но приходит утро, и каждый возвращается к самому себе.

И остается ничто.

Но она помнит и другое. Взгляд, который мог обо всем сказать. Улыбку, всеобещающую улыбку. Присутствие.

И вдруг его присутствие заполняет ничто и оно становится всем.

Всего слишком много для одной жизни. Она сжимает снег в пальцах. Может быть, этот снег происходит от тех дождевых капель, что пролились при первой их встрече. Обращенные в подземную влагу, в цветок и плод, в летящий лист, в облако; эти влюбленные капли совершили удивительное кругосветное путешествие, они, неся в себе отраженные образы двоих, искали их по всем меридианам. И наконец нашли здесь, в горах. Снег…

Дара стискивает в пальцах весь земной шар. Что еще хочет удержать она в горсти, сжать?

Пальцы рук утратили способность хотеть.

Она расслабляет их…

Куда бы ни унесла ее лавина, Асен найдет ее. Воспоминание похоже на ожидание. Как будто бы ничего еще не было, только будет когда-нибудь. В другом измерении. В ином сновидении.

А знали бы, так все равно бы…

Мы молоды. Мы не закончили начатого. Мы еще не начали.

Мы люди. Мы несовершенны.

Когда бы ни заканчивал человек, он не успевает докончить то, что начал. Весь он — одно незавершенное начало. Один неначатый конец.

Человек — это незавершенность.

Если бы все кончалось завершенностью, он бы достиг совершенства. А если бы существовало совершенство, не нужно было бы развития.

Совершенство стало бы вершиной, концом, финальным аккордом.

Человек — это развитие. А развитие — это незавершенность, продолжение и новая незавершенность. Вечная незавершенность.

Цепочка, протянутая во времени без начала и без конца.

Чем более ты незавершен, тем ближе ты идущим за тобой, они многосторонне принимают твои шаги, продолжают совершенствовать твое несовершенство.

Потому мы так привязаны к погибшим молодым героям, юным поэтам. Они — сплошное обещание.

Человек — прерванное, не договоренное до конца обещание. Обещание — это больше, чем осуществление.

Прерванность — это продолжение в будущем.

Да нет, ничего нельзя прервать. Просто что-то длится очень долго.

Человек — это стремление к завершенности. А если бы он этого достиг, стремление исчезло бы, человек перестал бы быть человеком. Может быть, он стал бы сверхчеловеком?

Чем кончил бы поэт Вапцаров, если бы дожил до полной завершенности?

Представим себе долголетие Христо Ботева.

Если бы человек мог завершить начатое до конца, он тем самым ограничил бы его, хотя и в ореоле вершины.

Незавершенность безгранична и потому более человечна.

Человек — это безграничность, потому что это незавершенность.

Будущее увенчает его воображением и устремленностью.

Никто не может убить незавершенность, обещание, надежду.

Незавершенность — самый совершенный конец.

Завершенность — это остановка. Мертвая точка.

Незавершенность — это вечное движение. Жизнь.

Неужели мы так непригодны для покоя?

С каким постоянством готовим мы резкие перемены!

Снежный поток увлекает Андро, а он все пытается разглядеть, что сталось с теми, влюбленными.

Снежная пыль загипсовала его веки. На миг юноша тонет в белой слепоте. Но вот раскрылись другие глаза, обращенные вовнутрь души, в самые темные уголки чувства. И он прозрел для страшной истины.

Глаза в глаза с правдой о самом себе.

Это страшнее лавины.

По внутренней стороне век проносятся быстрые образы, прижимают его к белой стене, отнимают дыхание. И страшнее всего, более всего подавляет — собственный его облик.

Хрупкая Зорка пришла в клуб, в нашу группу. Никто не приводил ее. Сама пришла.

— Я хочу стать альпинисткой. Меня зовут Зорка.

Крупные, неуклюжие, сбились мы перед ней. Смотрим с насмешливым удивлением.

Андро начинает небрежно, словно бы подбрасывает ее имя, как мяч в игре:

— Зорка… красивое имя! Для… балетного кружка.

С нескрываемым восторгом девушка оглядывает красавца Андро и даже не догадывается обидеться на насмешки.

— Я преодолею все трудности, честное слово!

— Честное пионерское! — Кажется, Андро нарочно…

Он знает, что ироническая улыбка делает его еще более обаятельным.

Бедная девчушка совсем пропадает.

Горазд не сводит с нее глаз. Как разрумянились ее щеки! Он влюбляется на всю жизнь.

Вперед выходит Деян, он старается держаться серьезно:

— Что тебя заставляет, Зорка, так рисковать?

— Ее первой любовью был скалолаз! — снисходительно декларирует Андро.

Зорка снова оборачивается к нему. Голосок ее так и лучится искренностью:

— У меня нет никакой любви! — И тотчас добавляет: — Не в кого влюбляться!

Все хохочут.

Даже Деян не может удержаться:

— Так ты хочешь отыскать на скалах своего героя?

Но Зорка нисколько не обижается:

— Нет, я хочу закалить свой характер!

Новая волна смеха постепенно сникает, мы пристыжены. Это самоотверженное терпение заставляет наши лица преобразиться. Девушка готова перенести и насмешки и обиды, лишь бы достигнуть своей мечты.

Девушка, почти ребенок, воплощенный порыв.

Неужели и мы были такими?

Кто и когда искоренил в нас этот врожденный восторг?

Прелесть этой девочки озаряла нас какой-то облагораживающей тоской.

— А твоя мать знает? — спросил озабоченный Деян.

— У меня нет мамы, — тихо ответила девочка.

Как нам рассказать ей о том, что ее ожидает?

Она все больше располагала к себе Деяна:

— Сколько тебе лет?

— Шестнадцать.

Появление этой девушки, ее чувство достоинства до самых глубин потрясло замкнутое существо МЫ. Твердое решение, тихая непоколебимость и доверие этой девочки, почти ребенка, преображают нас.

— Ты еще маленькая! — замечает Андро.

Зорка пытается преодолеть свое смущение перед этим красавцем. На всех нас она смотрит с явным благоговением.

— Вы меня примете?

— Да что в нас такого? — спрашивает растерявшийся Деян.

Зорка вспыхивает:

— Вы же герои! Я так хотела увидеть живых героев!

Серьезная тишина повисает вместо ожидавшегося смеха. Мы обмениваемся многозначительными взглядами. Мы взволнованы, безмолвны, комичны.

Она гордится нами, а мы стыдимся себя.

Асен, философ, обращается к Андро, но на самом деле его слова адресованы девушке:

— Не пугай ее заранее! Пусть она сама почувствует, сможет ли выдержать!

И мы принимаем девушку, чтобы видеть себя в ее глазах более добрыми и смелыми, более истинными.

— Иконописная красота! — восклицает восхищенный скульптор.

А Поэт констатирует про себя:

А Горазд исполнен такой необъятной влюбленности, что сам не может обозреть ее пределы.

Мы себя не узнаем.

Что с нами происходит? Лучистая женственность Зорки пробуждает в нашей группе мужество. Мы готовы на подвиг, на защиту, на нежность.

Но сильнее всего присутствие Зорки отражается на одном из нас.

Может показаться странным, но это не мужчина. Дара вслушивается и вглядывается, чувствуя, как меняется все ее существо.

В ней проблескивает осознание того, что и она — женщина.

«Вечная женственность» имеет гораздо более широкий радиус воздействия, чем мы можем предполагать.

Деликатная и проницательная Зорка заметила настроение Дары — импульсивная Дара не смогла его скрыть. Зорке кажется, что все на свете должны быть влюблены в красавца Андро, который проник в ее собственное сердце, как солнечный удар, и вот она подходит с виноватой улыбкой к своей товарке и пытается расположить ее:

— Я вам не мешаю?

Дара приходит в себя и отвечает немного резко:

— Наоборот, я рада, что не буду больше единственной женщиной среди мужчин!

— И я рада! — сияет Зорка.

Эта девушка всегда говорит то, что на самом деле думает и чувствует. Неужели и мы были такими? И сколько можно такими оставаться?

Дара доверительно отводит Зорку в сторону:

— Ты должна поклясться!

Этой загадочностью она пытается скрыть что-то другое.

— Я готова на все! — В голоске девочки звенит самоотверженность. — Какая клятва?

— Никогда не произноси слово «тимьян»! — повелительно шепчет Дара.

— И всё? Но это совсем просто! — недоумевает Зорка. Она ждала бог знает чего в этой масонской ложе альпинистов.

— Увидишь, как это просто, когда «тимьян» будет у тебя все время на уме! — пугает Дара, и добавляет про себя: «Но у тебя-то на уме другое!» — и сердито меряет взглядом стройного Андро.

Как хочется ей взять под свою защиту эту девочку, это неправдоподобное создание. Но женственность — это риск.

Спасти нельзя.

Красивый Андро позволял любить себя. Но сам он дальтоник в любви. И, как всякий дальтоник, ничего не знает о своем недостатке.

Иной раз красота ведет к подобной сердечной недостаточности.

С упорством, на которое способна первая влюбленность, Зорка напрягает все свои силы, чтобы не отставать от остальных.

Летняя тренировка. Жара и жажда. Потрескались губы скал.

Зорка ступает с грацией серны и даже находит силы кротко улыбаться. Андро, уже привыкший к ее молчаливому обожанию, почти не замечает ее. Какая-нибудь случайно встреченная девушка из другой группы сильнее привлекает его внимание.

Мы всё видим, но что мы можем сделать? Группа бессильна в сердечных делах.

Группа может содействовать любви или мешать ей. Но не может изменить судьбу. А, впрочем, что нам известно об этом невероятном существе под названием «группа»?

Горазд глазами и мыслями сосредоточен на Зорке. Но не отваживается приблизиться к девушке, которая так открыто влюблена в другого. Но Андро безразлично даже то сдержанное восхищение, которое Зорка вызывает в группе. В своей дальтонической слепоте он не замечает, как под влиянием любви цветком распускается женственное очарование Зорки.

На привале она попросила пить. Деян подал ей старую солдатскую флягу, такую прохладную на ощупь. Но Зорка даже глотком воды не может насладиться одна, без любимого.

— Смотри, какая холодная! — Она оборачивается к Андро и встряхивает фляжку, где на донышке осталось немного воды. — Хочешь?

Андро протягивает руку:

— Этот ветеран ее из казармы стащил! — и небрежно, не спрашивая, пила ли девушка, осушает фляжку.

Зорка видит его жадные глотки. И утоляет этим свою жажду.

И теперь, в ледяном задыхании, Андро мучает воспоминание о той прежней, неутоленной жажде девушки.

Все, что мы причинили другому, возвращается назад к нам. Должно быть, это закон природы.

Только сейчас Андро прозревает.

С отвращением видит, как пьет, запрокинув фляжку, не думая о Зорке. На лице ее разочарование, более глубокое, чем обычная любовная мука. Она искала героя, а столкнулась с откровенным эгоистом. Внешняя красота еще контрастней выделяет его внутреннюю нетонкость.

От Горазда не ускользает ничего из того, что касается Зорки. Его губы пересыхают и трескаются, когда он представляет себе ее жажду. Он оборачивается к девушке и спрашивает прерывающимся голосом:

— Ты очень хочешь пить?

Девушка грустно поднимает глаза, в них — жажда, еще более неутолимая.

Неимоверные силы пробуждаются в Горазде. Набухают вены на висках. Он бы из камня выжал воду и поднес бы ей в горсти — пей!

Дара наблюдает за всем этим, ощетинившись от внутренних взрывов.

В ней растет какое-то мужское желание покровительствовать беззащитной Зоркиной хрупкости, защищать ее от грубости окружающего мира, ласкать и утешать.

Дара потрясена собственным двуединством. Где-то там, на другой стороне ее лунной сути, где царит вечная ночь, таятся порывы и инстинкты мужчины. Оттуда может прихлынуть некий древний, обреченный на неутоленность голод по женской ласке. Она завидует несчастной влюбленности Горазда. Она рождена женщиной, и даже самая неразделенная любовь к женщине ей недоступна.

И одновременно она с болью замечает: как по-разному смотрят на нее и на Зорку. Одна подчеркнуто женственна, за ней ухаживают, ею пренебрегают, но она всегда остается женственной. А Дара равна мужчинам, они почти не чувствуют разницы между ней и собой. Для них она — своенравный длинноволосый парнишка.

В ней пробуждается запоздалая женственность.

Никто не влюбляется в Дару. Она умна, это пугает. Отталкивают ее острота, прозорливость, язвительность. Никому не хочется выглядеть глупым, слабым, смешным. Она кажется слишком сильной и самостоятельной — как такую удержишь!

За независимость женщина расплачивается одиночеством.

Дара с врожденной страстью противоречить и насмехаться ставит с ног на голову традиционные представления о «вечной женственности». Она — воплощение антиженственного начала: никакой закругленности, никакой мягкости в формах, движениях, тонах; одни только острые углы, мальчишеская небрежность, вызов. Но, в сущности, ведь и это женственность, и неотразимая. И ответить на нее можно соответственно, самой интеллектуальной мужественностью.

Асен смущен. Он исследует ее украдкой, как незнакомую планету. Но все ускользают от него ее непредвиденные и неповторимые лунные фазы…

Вот он, чтобы привлечь внимание неуловимой Дары, принимается размахивать руками, будто что-то ловит в воздухе, у себя над головой.

Дара оглядывается:

— Мух отгоняешь?

— Да нет! Тут одна мыслишка все вертится вокруг, хочу поймать!

— У тебя, Философ, что, солнечный удар? — восклицает Дара.

Но любопытство ее заинтриговано.

Асен притворяется, будто что-то поймал, вертится на одном месте, чтобы не выпустить схваченное из горсти.

— Есть! — Он прикладывает ладонь к голове, словно опуская вовнутрь свой улов.

Любопытная Дара наэлектризована.

Теперь Асен может делать с ней, что захочет. Но он не спешит, чтобы еще сильнее раздразнить ее.

— Дьявольская мысль!

— Какая?

Асен берет ее за плечо и доверительно шепчет на ухо:

— Очень немногие из женщин, в сущности, только единицы, способны на самую большую близость между мужчиной и женщиной!

Дара дергает плечом:

— А что, бывает такая близость?

Асен выжидает, и она снова приближается к нему:

— Эта близость — дружба! Любови там разные приходят-уходят, а дружба остается!

Дара легонько отталкивает его:

— Ну и муху ты поймал!

Асен продолжает, как будто для себя:

— Из всех женщин, которых я знаю, только одна одарена этой высшей способностью к дружбе, этим даром!

Чувство собственной ранимости превращает ее в голую улитку. Нет раковинки, некуда скрыться.

— Что же это за засекреченный объект? — Нервы ее заостряются, как рожки беззащитной улитки.

Асен долго молчит, — должно быть, наслаждается тем, что она временно подчинена ему. И наконец, когда у нее уже нет больше сил, произносит:

— Само ее имя уже ее выдает! — Он треплет ее по солнечно-пушистым волосам. — Дар-Дарена!

Она отворачивает лицо.

Вот он, самый страшный страх.

Страх самой себя.

Некуда бежать от собственной слабости.

Она не смеет заглянуть в свои чувства.

Но ее сталкивает в их бездну.

Неужели она влюблена?

Это открытие парализует ее.

И она замкнулась в молчании задолго до лавины.

Моя лавина — это моя любовь.

Однажды на трудном перевале Зорка впала в нерешительность. Она посмотрела вниз, и голова у нее закружилась. Глазами она ищет взгляд любимого, чтобы схватиться за то единственное, что может ей помочь.

Но Андро, как всегда, занят лишь собой, любуется своими выверенными, безошибочно точными движениями.

Это его равнодушие совсем обессиливает девушку. Она наконец-то осознает, что ничего для него не значит. От этой бездны пустоты ей делается по-настоящему страшно. Не за что ухватиться. Ничего нет.

Но гордость не позволяет ей звать на помощь. Ведь она сама выбрала риск. Пальцы ее, отчаянно вцепившиеся в выступ скалы, начинают скользить. Ей уже почти безразлично, что она не может удержаться. Лицо ее выражает одну мысль: «Скорее! Все равно все пропало!»

Красота не может помочь ей.

И в это мгновение Горазд одним быстрым взглядом угадывает, что происходит в душе девушки. Любить — значит понимать. Не напрасно он неотрывно следит за ней. Но он не навязывал ей своего чувства. Он словно ждал этого мгновения.

С риском для жизни он возвращается назад, он дальше от Зорки, чем Андро, но он тянется к ней. И в последнюю секунду — его рука.

Грубоватая добрая рука над пропастью. Удлиняется, напрягается, вот-вот оборвется, лишь бы помочь ей. Нет более прекрасного и величавого зрелища, чем это. Рука, протянутая во имя спасения.

Девушка впивается взглядом в эту руку. Она даже не ухватилась за нее. И вдруг очнулась. И смело двинулась вперед. Глаза ее, словно пальцы, держатся за эту руку, повисшую в воздухе.

В этот миг Зорка прозревает настоящую любовь. В первый раз видит красоту, скрытую под страшноватой внешностью этого здоровяка.

Она спасена не только от смерти, но и от заблуждения.

Там, внизу, человек не может проверить свое чувство над пропастью.

Вечером сраженные сладкой усталостью мы ложимся под открытым небом.

Рядом с собой Андро выстилает травой место для Зорки.

Их отношения естественны и просты, сложились в постоянном общении с горами. Мы приняли однажды, что Андро и Зорка «подходят друг другу», и стремимся помогать им.

С нашей общей точки зрения, это «подходят» означает внешнее сходство, декоративную пару. И действительно, красавец Андро и изящная Зорка как бы созданы друг для друга. Мы хотели бы видеть в них воплощение нашей неосуществленной мечты о гармонии.

Только Асен-философ, у которого всегда свое особое, отличное от группового мнение, и на этот раз развивает собственные теории, для вящей убедительности приписав их знаменитости:

— Д’Аннунцио уверял, что, когда слышит по адресу той или иной пары восторги типа «они идеально подходят друг другу!», остается равнодушным. Но если раздастся возмущенный возглас: «Как можно?! Он с н е й?!» — сразу вздрогнет сердце, ведь именно там следует искать нечто загадочное, иррациональное, то есть… любовь!

Насмешник, словно древний римлянин, возлежит на своем рюкзаке и сводит Философа с небес на землю:

— Каждая свекровь орет на сына: «Как ты мог?! С э т о й?!» Я слышу, и мое сердце вздрагивает. Как у д’Аннунцио!

А Поэт пытается поймать на струны гитары мелодию к словам, которые вместе с ночными бабочками порхают в воздухе вокруг него:

Внезапно, постояв немного перед мягкой постелью из травы, Зорка с незнакомым выражением кротким сияющим голосом говорит Андро:

— Я пойду к нему! — и указывает на Горазда.

Этот внезапный взрыв — испытание для нас. Но мы цепенеем лишь на миг. И тотчас же неким молниеносным рефлексом принимаем эту перемену. Не выказываем никакого изумления. В группе нужно поддерживать спаянность, а не раскол. Если уж мы допустили в наши ряды любовь, значит, мы взяли на себя и риск всевозможных перемен. Главное, чтобы в самой группе по сути ничего не изменилось.

Поэт бренчит на гитаре, улавливая мелодию с неизменным, повторяющимся ритмом, словно ничего и не произошло:

Дара переводит взгляд с одного на другого соперника, не зная, что подумать.

Насмешник безучастен. Но само его молчание звучит злым смехом. Если уж даже он не желает прокомментировать случившееся, значит, положение Андро-красавца — хуже некуда!

Но Андро сохраняет самообладание. Самым доброжелательным образом кивает в знак согласия. Ироническая усмешка, делающая его таким обаятельным, повисает в воздухе — Зорка уже не замечает ее.

Мы молчим, говорить не о чем.

Ложимся под завесой звездного неба. Земля — наша постель и изголовье. Мы даже не смотрим на новую пару. Но мы смущены удивлены, растеряны, как молодожены.

Вокруг витает молчаливый договор: не вмешиваться в дела этих троих, оставлять всех свободными, чтобы никого не потерять.

И все же мы все излучаем неудержимые электромагнитные волны, которые стремятся к влюбленным и возвращаются обратно к нам, насытившись новым трепетом. Группа преображается в силовое поле молчаливой страсти, от которой зависит наша дальнейшая судьба.

Медленно угасает песня гитары, бледнеет, замолкает. Только сверчки вокруг громко выражают свое удивление перед необъятным небесным сводом и маленьким человеческим сердцем.

С той ночи вспыхнуло в душе Андро большое чувство. Он словно упал на землю с высоты, потрясенный. Не может узнать ни мира вокруг, ни себя самого. Он даже и не подозревал, что способен так любить и так страдать. Не представлял, что ночь бывает такой многоцветной. Он поражен многокрасочностью собственного чувства.

Шок — и он излечился от своей сердечной недостаточности!

Глаза не закрываются. Неудобно лежать на мягкой ароматной траве. Сегодня он познал бессонницу звезд. Он весь преобразился. Среди нас новый человек.

Он ощущает собственную ушедшую любовь, которую сейчас полноценно проживает другой. Там, в двух шагах от него — его истинное бытие, а он — здесь, совсем один со своей красотой и юностью.

Разве могут быть жалкими красота и юность? Он стискивает зубы и пытается улыбнуться. Но для этого, оказалось, нужно сил не меньше, чем для того, чтобы сдвинуть гору.

Он — первооткрыватель. Он открыл любовь! Неужели возможно существование такого чувства?

Теперь он стал жить возникшей взаимностью между Гораздом и Зоркой. Он не испытывал сожаления к себе. Он чувствовал себя причастным к их счастью — ведь оно родилось и благодаря ему. Парадоксальное удовлетворение охватило его.

Утром поднялся совершенно другой Андро. Как после ампутации. Искалеченный, но излечившийся от гангрены равнодушия. Он заново учится шагать по земле.

И встречает его земля, совсем новая! Сколько красок!

И что ему остается? Мыслить.

С болью происходит расщепление атома. В тебе зарождается новая бесконечность. Так глубоко болит, что голова кружится от этих глубин, которые ты открываешь в себе. По этим безднам ты угадываешь свои возможные вершины, ты не достиг этих вершин. А ведь высота вершины измеряется глубиной пропасти под ней.

Иные люди должны уйти глубоко под землю, чтобы потом возникнуть, как родник, пробиться…

Ты брызнешь, заклокочешь, утолишь чью-то сильную жажду. Придет твой час!

Ревность? Походить на других — значит топтаться на одном месте. Ты будешь не таким, как все, чтобы сделать хотя бы один шаг вперед, пусть даже при этом придется переступить через самого себя.

Непрестанная разъедающая боль — это то, что ты сейчас испытываешь.

С той ночи началась твоя жизнь. До того ты жил мертворожденными днями. Утраченная любовь — единственное, что тебе принадлежит.

Когда ты улавливаешь взгляд Зорки, земля словно бы вздрагивает под тобой. Ты оживаешь, в тебе пробуждается энергия и смелость, и необъятная доброта.

Таким ты сам себе нравишься, ты облагорожен болью.

Тебе не хочется помнить себя самодовольным красавцем, каким ты был раньше. Этот облик отвращает тебя.

А Зорка и Горазд встают на рассвете притихшие, изумленные своей близостью. Они стараются не показать виду. Но утренняя свежесть напоена их верховно-спокойной взаимностью.

Та самая Зорка, которая прискучила тебе, потонула глубоко в этой новой припавшей к плечу Горазда совсем другой девушке. И самое страшное — эта незнакомка нравится тебе несравнимо больше, тебя неодолимо влечет к ней.

«Какой ты добрый!» — говорит ее благодарный взгляд.

Ты улыбаешься ей, размягченный нежной тоской. И твоя улыбка произносит:

Что мне еще осталось, кроме как быть добрым? Ведь я все утратил…

Она опускает глаза. В твоем прощении она ощущает укор.

А впрочем, какое прощение? Ты не имеешь права видеть здесь измену. В тебе не было ничего такого, чему можно было бы изменить. И от этого еще больнее! Ты не переступишь через себя — не признаешь, что тебе не изменили.

Посмотри в глаза правде о себе самом!

Только теперь ты влюбляешься. Ты заново придумываешь себя — страдающего, великодушного. Ты пытаешься скрыть ту страшную истину, что тебе нельзя было даже изменить. Наконец-то ты стал полноценным человеком: ты любишь, ревнуешь, не можешь уснуть, ты страдаешь. Наконец-то и тебе можно изменить!

Ты воспроизводишь в памяти сцены собственных отношений с Зоркой, ты ставишь на свое место сильного, самоотверженного Горазда и только сейчас наслаждаешься близостью, которую ты упустил и которая так щедро дана тебе через ощущения другого.

Ты теперь существуешь в ирреальности.

После внутренней ампутации ты по-прежнему шагаешь по кручам, одолеваешь скалы, сохраняешь равновесие над пропастью.

Ты не спишь ночами.

Боль ободряет тебя.

Будь благославенна, боль. Ведь тобой пробуждена любовь!

Еще недавно Андро равнодушно брал любовь, которая со всех сторон предлагалась, ему. И потому не знал ее. Для него, эмоционального дальтоника, известны были только два варианта, два цвета любви:

А — тревожная страсть под знаком терзающего страха: не потерять! Страсть, вся сотканная из сомнений, догадок, ревности, бессонных ночей.

Б — спокойное чувство, преисполненное доверия и взаимного удовлетворения, от которого сон слаще и полнее ощущается прелесть мира.

Разумеется, не прилагая никаких усилий, он пробуждал именно первый вид любви — чудовищную муку для девушек. А сам не испытывал ни чувства А, ни ощущения Б.

До той памятной ночи Андро не подозревал, что существуют все цвета любовной радуги. И кроме основных — бесконечные полутона и нюансы. А меньше всего мог он предполагать существование седьмого варианта любви, самого редкостного и странного, — абсурдного сочетания двух первых взаимоисключающих вариантов.

В — всепоглощающая страсть, пронизанная одновременно доверием и трепетной опаской: вдруг отнимут? Безоглядная и постоянно начеку. Активно изобретательная и спокойно созерцательная одновременно. Напряженная и уравновешенная внутренне. Вызывающая ярчайшие сполохи творческой энергии, когда душа звучит во всех тональностях, когда полностью осуществляется ее бесконечный регистр.

И, сам того не подозревая, Андро пробудил в новой паре именно этот, седьмой, вариант — самое прекрасное, цветок, почти исчезнувший, редкостный.

В лучевом поле влюбленности Андро, Зорка и Горазд постоянно получают новое пульсирующее ускорение своей трепетной взаимности. Под угрозой его ревнивой страсти растет их взаимная близость. Они оценивают ее через его страдание. Без него они не смогли бы в полной мере владеть тем, что имеют.

И еще более невероятное обстоятельство. Неосуществленная любовь Андро вызывает у них жажду своего полного осуществления, углубления в артезианские колодцы человеческой эмоциональной сущности. Они еще совсем молоды, но благодаря несчастью Андро возвышаются до того человеческого счастья, которое труднее всего достижимо.

Они желают того, чем обладают.

Они ценят бесценные мгновения близости.

Они охвачены трепетом перед величием мелких радостей.

Они проникают в неисчерпаемость оттенков.

Они ощущают неповторимость повторений.

А может быть, это всего лишь плод распаленного воображения Андро, а истина совсем не такова.

У каждого из нас свой образ любви, по которому мы потихоньку вздыхаем, но как общее существо МЫ признаем только один вид любви — «любовь вдохновляющую». Можно считать это банальным, навеянным сентиментальными фильмами, примитивным, но такова жизнь. Если чувство отвлекает от дела, путает планы, ни к чему не приложимо в обыденной действительности, мы презираем его.

Вот почему мы так спонтанно поддержали неожиданный переход Зорки от Андро к Горазду. Красавец, мучивший девушку, получил заслуженное возмездие. А терпеливый Горазд был вознагражден.

Возможно, мы все подсознательно желали этого. И теперь наши смутные желания воплощены в новой любовной паре. Горазд перерождается у нас на глазах. Горазд вдруг обрел как бы множественную валентность. Одно из этого множества — Зорка. Скромный аспирант-астрофизик, он внезапно открыл для себя ошеломляющие просторы современной науки. Мир поражен странными радиосигналами, прихлынувшими из космических бездн. Какая цивилизация посылает их нам?

Пульсары, звезды-сверхускорители передают по своей световой морзянке зов, пронизывающий пространства.

Некрасивый, стесненный своей физической силой Горазд так намагничен любовью, что преображается в трепетный уловитель этих сигналов. Ночи его исполнены восторженной бессонницей. Он изучает языки, пытаясь объять необъятное человеческое знание. Он так вознесен любовью, что за долгие часы полностью забывает о ней!

Вот он — идеал любви группового существа МЫ!

Зорка невольно сравнивает: Андро при каждой новой встрече что-то утрачивал в своем очаровании. Он небрежно обкрадывал тот свой образ, который создала Зорка после солнечного удара их первой встречи. А Горазд все больше изумляет ее: при всяком соприкосновении с ней он добавляет что-то новое, неожиданное и прекрасное к тому представлению о нем, какое она имела до того.

Или, выражаясь нашим групповым шаблонным языком, он все больше растет в ее глазах.

Зорка, первокурсница с отделения классической филологии, не образец современной возлюбленной: она не меняет своей профессии, чтобы стать ближе к избраннику и помогать ему в научных исследованиях. Она — явный идеал нашей группы альпинистов: спутница в горах. А так, вне этого, у нее свой мир. Мы предпочитаем, чтобы каждый обладал своим профессиональным и интеллектуальным поприщем — таким образом, повышается наш общий уровень.

Зорка получает свои радиосигналы, но не через пространство, а через время.

Влюбленная девушка простирает свою трепетность на все, к чему только ни прикоснется. Она впитывает музыку и образную сочность речей Гомера. Вчитывается в грамматику древнегреческого языка, копается в комментариях и толстых словарях. Пытается уловить извивы смысла. Хочет проникнуть в непознанную и неизменную человеческую природу. И мы рядом с Зоркой можем заглянуть в этот недоступный нам мир.

Она не сожалеет, что потратила свои первые чувства на другого. Ее неудачная любовь к Андро, по сути, огромный подарок, который она подносит своему истинному любимому. Что дороже этой преодоленной первой любви?

А действительно ли она преодолена или нам только хочется, чтобы так было?

Андро с достоинством несет проклятие — горькую участь наказанного красавца. Опыты в заводской химической лаборатории медленно продвигаются вперед. Лунный вечер с любимой не увенчивает его день. Ночь не насыщена мыслящей бессонницей изобретателя. И все же он владеет большим, чем те двое: необъятным космосом собственного воображения, взбудораженного отнятой любовью. Он утончает, совершенствует, доводит до обожествления чужую земную любовь.

Снежный валик давит тело Андро, а он поспешно представляет себе:

Прокрутить бы в обратную сторону ленту минувших дней. Вернуть тот неповторимый миг, когда Зорка, оказавшись в опасности, отчаянными глазами искала его взгляд. Вот он оборачивается, протягивает обе руки сразу — какое ничтожное усилие! — поднимает ее над пропастью и прижимает к себе, навсегда…

Но летящие снежные глыбы возвращают его к реальности. Он ощущает удар камнем. Рука Зорки там, в том голубом летнем дне, протянута, словно крик о помощи, над пропастью времени. И его рука не может дотянуться к ней. Он не может спасти себя.

Он пытается бежать от этого ужаса. Куда? Снова в безумство воображения:

Напрячь все силы, отпущенные ему в жизни. Собрать весь опыт, свой и чужой, накопленный в его родовой памяти всеми столкновениями людей с холодной свирепостью снега. Открыть слабое место, ахилесову пяту лавины. И стрелой ринуться туда. Собственным телом пробить снег. Вырваться первым из ледяных когтей. Броситься спасать всех друзей, одного за другим. Ошеломленные, они отряхиваются от налипшего снега. Ищут благодарными взглядами: кто это сделал? А он спасает, спасает…

Вот он откопал Зорку. Ресницы у нее заиндевели. Она с трудом открывает голубые, как весеннее небо, глаза. Льдинки на ресницах тают, капля за каплей. Слезы или талая вода? Она смотрит на него по-новому, глазами, омытыми снегом, видит, как он изменился. Видит его смелым и добрым, настоящим. Озаряет его влюбленным взглядом. И он тает, как снеговик. Но находит в себе силы вырваться из магического поля этого весеннего взгляда. И наброситься с удвоенной энергией на белого зверя. Он рискует жизнью, он потеряет здоровье, обезобразит себя, погубит проклятую свою красоту, только бы спасти Горазда, любимого Зорки. Вдохнуть в него свое дыхание, перелить в него свой последний вздох, вернуть его к жизни, и снова видеть их вместе, и рухнуть в изнурении, и забыться в белизне…

Но лавина не дает ему осуществить себя, воплотить в жизнь пробудившееся в нем доброе начало. Она сковала его белыми цепями, она душит его. Холодная петля затягивается на шее. Лавина не дает поправить непоправимое, вернуть невозвратное…

Поздно! Все более поздно…

Он уже вне боли, смятый, прибитый…

Тяжелые снежные пласты завалили самые смелые, самые чистые его намерения и порывы.

Снежная пыль…

Ледяная громада тяжела, как надгробная плита.

Снег — мрамор.

Скульптор распрямляется. Он несет лавину на своих плечах.

Это его скульптура, о которой он всю жизнь мечтал. Еще немного — и он закончит ее. Еще несколько ударов. Еще несколько штрихов. Теперь он знает, где и как. Внезапное озарение. Как мало было нужно, чтобы достигнуть совершенства! Еще два-три штриха… Но без них она мертва.

Он распрямляется. Тяжко!..

Тяжелая каменная фигура проплывает над уличным движением. Ее несут Скульптор и его верный приятель, Мерзляк. Она словно бы оглядывается, ищет себе место на какой-нибудь площади или в городском саду. Ведь ее звучание зависит и от того, где ее установят. Но непременно на фоне неба. Впрочем, в большом городе неба совсем мало…

Прохожие в недоумении оглядываются. Эти двое, согнувшиеся, словно кариатиды, под тяжелым творением, представляют собой скульптурную группу, олицетворяющую терпение и упорство. Они ищут небо. Они что-то хотят дать миру. А мир не хочет.

— Куда это вы ее тащите?

— В Национальную галерею! — отвечает Мерзляк.

— Там такие не принимают! — вступает еще один прохожий.

— Завтра будут принимать! — снова настаивает Мерзляк.

Двое останавливаются, осторожно опускают свою ношу на тротуар. Это гипсовая отливка. А Скульптор воображал, будто несет свое каменное творение. И не эту статую, а ту, о которой мечтал. Ведь это всего лишь бледная, деформированная тень его мечты.

Двое присаживаются у края дороги, чтобы передохнуть. Вокруг теснятся зеваки.

Скульптор украдкой оглядывает фигуру — все надеется, поглядев повнимательнее, обнаружить в ней черты, о которых мечталось; определить, где и как нужно ее переработать. Он еще не знает, что прежде всего следует заглянуть вовнутрь себя — там требуется по чему-то постучать, что-то растрясти; и все это отразится на статуе.

— Я уже знаю, как все случилось! — на одном дыхании произносит друг.

— Осторожно! В древности того, кто приносил дурные вести, обезглавливали! — мрачно предупреждает ваятель.

Но Мерзляк его успокаивает:

— Для бессмертных нет плохих вестей!

— Все дороги ведут в вечность.

Но что нового может ему сообщить друг?

— Комиссия не приняла твою скульптуру на выставку. Она, мол, непонятная. Но кого из гениев признали при жизни?

— Пошли, унесем ее, а то идею украдут! — Скульптор произносит эти слова с ироническим смирением и ревниво глядит на статую.

А вдруг и вправду какой-нибудь обладатель более ловких пальцев воплотит в жизнь его мечту и ничего не останется — только глядеть!

И снова тяжесть на плечах.

Тяжко, тяжко…

Сладостная тяжесть. Созданная твоими руками. Твоими и больше ничьими на свете. На ней отпечатки твоих пальцев, твоей души. Но она раздавит тебя.

Сейчас, когда ты несешь ее, ты ее не видишь и можешь представлять себе. Вот она! Ускользавшая мечта, навеки схваченная в камне. В жиловатом мраморе снега. Снежная фактура — самая выразительная. Твое лицо — лучшее из того, что ты можешь оставить миру, единственное…

Резкие черты во льду. Замерший, замерзший плач.

Труд всей жизни. Лебединая песня.

Внутри лавины кружат излучения последних вспышек угасающих душ.

Мечта Скульптора передается Поэту и отражается в ненаписанном стихотворении.

Каменная фигура откликается словами.

Звучащее изваяние.

Твое лицо.

Когда ты родился, оно было гладким, словно круглый камешек с берегов бесконечной реки времени, обкатанный, обточенный.

И вот еще неопытная твоя рука долбит, и кует, и ваяет лицо твое, а камень тверд и неподатлив, как гранит.

И бесчисленными жилками перекрещивается в нем наследие далеких предков и толкает тебя идти по их линиям, повторять чьи-то черты.

Ты сам себе создатель и рушитель.

Каждый шаг влечет за собой то характерную морщинку, то тень вины, то новое выражение…

Мысль отражается ломаным лучом, пришедшим из глубины.

Боль и любовь своим медленным пламенем высекают твое лицо.

И вот он, твой облик, неподвластный даже смерти.

Тяжко, тяжко… Плечи сгибаются…

Двое приятелей собираются перейти улицу, но тут светофор меняет цвет. Останавливаются пешеходы…

— Стой, красный свет! — кричит Мерзляк.

Но Скульптор уже шагает и не хочет останавливаться.

— Искусство идет прямо на красный свет!

Оба пускаются напрямик.

Странноватая группка — двое молодых людей со статуей на плечах — пересекает дорогу в самой гуще движения, среди автомобилей, грузовиков, троллейбусов.

Стройный поток смешивается. Шоферы изо всех сил сигналят, хотя это запрещено. Одно нарушение вызывает серию других. Машина останавливается на полном ходу и словно бы принюхивается к обоим приятелям: что за птицы такие?

А пешеходы, ждавшие зеленого света, воспользовались случаем и смело шагают за каменной фигурой — она пролагает путь. Брод в моторизованной реке.

Милицейский свисток. Статуя освистана.

Пробка.

А скульптура невозмутимо движется вперед, и за ней — целое шествие радостных пешеходов.

Согнувшийся под тяжестью Скульптор воображает, как плыла бы над толпой людей и машин каменная фигура, нет, не эта, а та, которую он, мастер, мог бы изваять. Плыла бы горделивая, совершенная, чуждая суете и словно бы смеялась над всей этой автоматизированной спешкой. Каменная фигура — причудливые неземные формы.

Вот они уже на другом берегу и ставят ее на тротуар. С трудом распрямляются. Она гипсовая, недоконченная, далекая от совершенства. И творец ее оглядывает свое создание с печальной любовью.

А пешеходы, прошедшие благодаря ей, пренебрежительно поворачиваются к ней спиной и продолжают свой путь.

Глаза у светофора — белые.

Слепящая вечная белизна.

Хотя бы красный свет блеснул!

Он пойдет на красный свет! Он привык. Он рискнет. Он вывернется из-под колес двух встречных машин.

Он унесет на плечах свое творение.

Светится белое.

Белое свечение неодолимо.

Око смерти. Замершее движение. Оледенелость.

Лавина преграждает путь твоему завтрашнему созданию. Оно — в тебе. Истинное. Уже сегодняшнее.

Оно никогда не оживет.

Верни его назад, спаси его. Спустя мгновение тебя не станет. И оно исчезнет вместе с тобой. Твое бессмертие обречено на смерть.

Верни его, создай его в том единственном времени, которое еще принадлежит тебе: в прошлом!

Последним усилием Скульптор уходит в воспоминание.

С трудом переводя дыхание, присаживается у края тротуара. Задумчиво оглядывает гипсовую фигуру. Есть еще возможность завершить ее. Начать заново.

Это хорошо, что ее не приняли на выставку! Если бы приняли, это было бы непоправимым несчастьем. Это было бы невозвратно: чего доброго, он бы еще вообразил, будто достиг совершенства!

Конечно, они не взяли скульптуру совсем из других соображений. Нет, не потому что она — ненайденное, а потому что она — поиск.

Поиску нужно преградить путь, прежде чем он преобразится в открытие — таков принцип старости. А комиссии обычно составлены из стариков разного возраста, даже, случается, из молодых стариков.

Белокосая лавина преградила путь ищущим шагам.

Комиссия, сама того не желая, оказала тебе услугу, самую лучшую!

Взрыв, толчок! Пробуждение внутреннего сопротивления.

Мешая тебе, враждебные силы тебе помогают.

Если бы ты не вызвал их к жизни, если бы они приняли тебя, как принимают экспонаты на выставку, ты так бы и остался на пьедестале, в застое. Одинокий среди мраморного эха выставочных залов.

Это хорошо, что ты вызвал противодействие.

Обратная связь — самый движущий из всех законов природы.

Препятствия толкают тебя вперед.

Удар заставляет двигаться.

И самое дорогое: преследования порождают сближение. Ты никогда не обрел бы такого преданного друга, как Мерзляк, если бы не эти горести непризнанного, отброшенного, клейменного.

Окружающая враждебность делает дружбу неразрывной.

Сколько сладких минут порождено огорчениями! Вот ты возвращаешься под вечер в свой бедный подвал, ты обижен, все безнадежно. И приходит друг. И ты делишься своим возмущением. И глотаешь опьяняющий напиток человеческого понимания.

Враждебные силы создают нас. Моделируют наши характеры из гранита.

Но если так, пользуйся всем тем, что мешает тебе. Преобрази разрушительную силу — в движущую.

Пусть лавина превратится в турбину.

У тебя еще есть две-три секунды. Ты еще мыслишь. Еще создаешь воображаемые образы. Ты все еще творец.

У тебя еще в запасе эта снежная платформа.

Последняя белизна.

Необъятная площадь твоего явления.

Создавай воспоминания. Придавай законченность незавершенным мгновениям. Совершенствуй их.

Лавина — гора из гипса. Набирай полные горсти и ваяй изображение самого насыщенного мгновения жизни, последнего, предсмертного мгновения. Воссоздай свое лицо и тело, когда в порывах и судорогах сольются в них воедино жизнь и смерть.

Нашел! Вот оно, отчаянно искомое: человек — борьба жизни и смерти.

Тяжко, тяжко…

С каким тягостным теперь легкомыслием относился ты к считанным своим часам, как легко тратил их.

Как тягостна легкость недовершенного труда.

Как тяготит лавина неосуществленных возможностей.

Но впереди у тебя — вечность. Вечность, состоящая из двух-трех секунд, чтобы наверстать упущенное.

Двое приятелей доходят до многоэтажного жилого дома в стиле периода культа личности. Высокий каменный цоколь. Подозрительно сжавшиеся тюремные оконца. Холодная зернистая штукатурка — в горах бывает такой градуированный снег.

— Только глянешь — затрясет! — замечает Мерзляк.

— Пошли! — Скульптор направляется к своей мастерской.

С трудом тащат они тяжелую скульптуру по узкой витой лестнице. Давят бетонные перекрытия, Дневной свет едва просачивается сквозь решетку окна. Неповоротливая фигура не вмещается.

Скульптор взбешен: «Обезглавить ее!» Он уже замахнулся молотком.

Но друг останавливает его. Мерзляк благоговеет перед искусством, хотя, в сущности, мало что понимает в нем. Но самое главное ему доступно: личность творца.

— Во дворе есть место! — возглашает Мерзляк.

Тащат фигуру наверх. Теперь она еще тяжелее.

Эх, тяжела ты, неудача!

— Вон там, возле мусорных ящиков! — указывает Скульптор.

Они устанавливают статую прямо под одним из кухонных балконов первого этажа — пусть будет ей защита от дождя и от пыли выбиваемых ковров.

Но хозяйка с волосами, накрученными на бигуди, поднимает крик:

— Уберите это чучело! — А сама похожа как раз на чучело с нелепыми локонами на голове. — Ночью воры по ней заберутся прямо в квартиру!

— Они как увидят это пугало, так и разбегутся! — успокаивает ее Скульптор.

Непонятно, кого он имеет в виду: свое творение или эту женщину?

Приятели недоумевают: куда деть никому не нужную статую? Отовсюду ее гонят. Ее странные формы противоречат однообразным геометрическим линиям, скучным кровлям, стереотипным балконам, переполненным кухонной озабоченностью будней.

Фантазия возмущает обывателей.

И тут Мерзляк предлагает:

— У нас соединили несколько задних дворов, получилась площадка. Отнесем туда!

— Внутренняя площадь? Самое место для памятника глупости. Плечи снова сгибаются.

Молодые люди волокут свою тяжкую участь через задние дворы.

Лавина окутывает тебя ледяными белыми простынями.

Когда ты был маленький, однажды у тебя поднялась температура выше сорока. Ты бредил. О чем? Вот сейчас ты вспомнишь. Что-то очень схожее с сегодняшним днем.

Мать и какая-то всезнающая тетка кутают тебя в холодные простыни, пахнущие уксусом. Спустя миг простыни разогреваются и испускают пар. Гремучая туча рушится на тебя сверху.

Может быть, ты бредил о лавине, настигшей тебя двадцать лет спустя…

Простыни сохнут на широком заднем дворе. Прачка переборщила с синькой. Ветер раздувает простыни, как паруса.

Новый порыв — взметнулась подсиненная ткань. Памятник открыт. У статуи — температура. Она закутана в холодные простыни.

Каменная фигура. Торжествующая. Завершенная. Проникнутая чувством собственного достоинства.

Приятели устанавливают ее подальше от балконов, в центре детской площадки. Отирают пот со лбов.

Скульптор не может оторвать глаз от воплощенной в камне своей мечты. Как она похожа на только что открытый памятник! На фоне клочка неба, обрамленного кухонными балкончиками. А на балконах — красные гирлянды перца, пестроцветные стаи стиранного белья.

И все же нашлось немного неба.

Небо, словно простыня, простертая над кровлями. Прачка подсинила его.

Тыльной стороной ладони Скульптор отирает пот и исподволь оглядывается. Фигура по-прежнему гипсовая, незавершенная…

Детвора окружает чудака. В ручонках — луки и стрелы. Прыжки вокруг статуи — настоящее индейское празднество, выкрики в рифму.

Скульптор пугается за свое творение. Эти необузданные индейцы татуируют его фигуру, нарисуют усы углем, превратят в мишень для булыжников.

Одна кроха забирается на грубые, подобные лопатам, ноги. Другой, сунув пальчик в рот, загляделся на непроницаемое гипсовое лицо.

Остальные играют вокруг, словно в тени дерева.

Наконец-то гонимая нашла себе пристанище среди детей.

Под утро от нее уже ничего не останется.

Материнские руки меняют разогревшиеся простыни. Новый ледяной компресс. Белые простыни всасывают твою температуру, твой жар. Скоро ты станешь прохладным, как снег.

Ты бредишь о своей жизни.

Все это было с тобой?

Скульптор взбирается по заледенелой крутизне. Вокруг гроздьями свисают ледяные сосульки. Забравшись на самый верх, он лепит из снега огромного сфинкса.

Ловкие пальцы оживляют снег. Художник моделирует своеобразные фигуры. Он не чувствует холода, который хочет заморозить воображение его рук. Он не ощущает острой бритвы ветра, невозможно отсечь его человеческий порыв.

Веревка соединяет его с его постоянным спутником, Мерзляком. Тот сжался в поднятом воротнике, зябнет под враждебным ветром, но нарадоваться не может на искусство своего Скульптора, словно внутренним огнем согревается.

Внизу, невообразимо далеко, ползет сторожкая тропинка. Шагают отдыхающие, маленькие, как муравьи. Поднимают головы. Головы кружатся от высоты.

И там, на самом верху, четко видный на фоне небесной синевы, заглядевшийся в бесконечность, застыл современный сфинкс: причудливая снежная фигура — аэродинамичные линии, — она приземлилась в этом недоступном месте, прилетела из другой Галактики.

Теперь сфинкс созерцает окружающий мир. В непроницаемой сосредоточенности. Кто знает, какие бездны и ритмы открываются ему?

Вьется тропинка. Меняются ракурсы. Снизу вверх… Скульптура словно бы оглядывается, меняя свой облик. Тучи бросают на белое голубые тени, белый лоб осеняют темные мысли. И вдруг загадочный профиль сияет затаенной улыбкой под водопадом солнечных лучей.

— Э-эй! Пусть попробует сюда подняться комиссия! Пусть попробует закрыть мою выставку!

Солнце ослепительно сверкает. Снежный сфинкс начинает таять. По ледяным щекам медленно текут слезы, пролагая морщины…

Вспомнив о своем невосстановимом творении, Скульптор прослезился. Лавина сжимает его и мнет. Он бегом мчится через свои выставочные залы — голубые пространства над заснеженными вершинами, — здесь приняты его отвергнутые творения.

Никто и ничто не пересекает горизонт ледяных вершин — ни птица, ни молния. Только контуры снежных изваяний Скульптора.

Он взбирается на неприступную крутизну. Поднимается над униформенно однообразными скалами и туманами. И всюду оставляет необыкновенные скульптуры, вольными движениями изваянные из снежных шапок вместе с причудами ветров и облаков.

Несовершенные, торопливые импровизации преображаются в непостижимое искусство, потому что фоном им — бескрайность, потому что они созвучны и противопоставлены пейзажу. Путь их совершенства труден — парадоксальное единение с природой.

Солнце согревает белые марсианские силуэты. Линии становятся еще более странными, более текучими. Фигуры стекают вниз, сгибаются, уменьшаются, словно оживают и старятся на глазах. Иные из них отчаянно держатся, не сгибаются, искалеченные, смотрят вверх белыми орбитами глаз.

А ночью мороз снова сковывает их. И наутро первые лучи озаряют новые, самым непредвиденным образом изменившиеся фигуры, словно сошедшие с неизвестной планеты, где законы красоты совсем другие, чем на Земле. Ветер — ваятель, мороз — полировщик… Заря румянит щеки, и фигуры оживают перед изумленными глазами скромных туристов, ступающих в выходные дни по безобидным тропинкам внизу. Вновь исхаживают исхоженное. Болтливые, ахающие, жующие…

Художник — изобретательный шутник, моделирует странные снежные скульптуры, повергает в изумление людей внизу.

— Вот вам — вместо привычных гладких и скучных, как подстриженные деревья, статуй! — Сверху он смеется над обывателями в мутной котловине города.

Но ветер, солнце, мороз — еще находчивее, и фантазия их куда необузданней! Бог знает что вытворяют они со снежными сфинксами, изумляя самого творца!

Память Скульптора — единственное место, где сохраняются его творения во всех своих фазах. Сколько им еще осталось существовать? Он страдает не за себя, а за них: вместе с ним они исчезнут навсегда.

Неужели ни одна не сбережется в чьем-либо свежем сознании?

Однажды, перед домиком в горах, в лунном свете, пока все спали, он вылепил невиданного снежного человека. На рассвете морщились сонные отдыхающие — что это? Кентавр? Дракон? Где традиционная метла, угольки вместо глаз, нахлобученная на голову дырявая кастрюля?

Только дети скачут вокруг фантастического Деда-Мороза, обрадованные до безумия. А солнце согревает его, он тает, солнце превращает его в карлика из сказок — горбатого, смешного хитреца…

Но может быть, кто-то из малышей унес его в своей памяти, запомнил на целую жизнь…

Может быть, ничто не исчезает бесследно в этом мире.

Спеши, создавай из подручных материалов последнюю свою скульптуру! Создавай из воспоминаний, из мыслей, из боли, из безнадежности, бреда, ярости! Никакое усилие духа не проходит напрасно. Этот последний творческий размах передастся кому-то, отзовется в чьем-то трепете, продолжится чьей-то рукой.

Твоя нынешняя зрелость превратится в излучение, в вибрацию, в иное измерение — и непременно достигнет — когда? где? кого?

Лавина — лава.

Огонь и холод жгут одинаково.

Вулканическая лава несет в себе отпечатки шагов. Снежная — также.

Ты мечтал увидеть Помпеи. В воображении своем бродил по древнему городу, заваленному лавиной вулкана. Ты увидел бы больше, чем те, что обычно проходят усталыми, полусонными шагами туристов.

Вот два тела сплелись в объятиях. Барельефное изображение старика. Лавой запечатлены морщины, борозды мудрости и прозрения. Детская ручонка с растопыренными пальчиками — крик о помощи. Силуэт юноши — полет над пропастью, — лишь бы уцепиться за берег жизни.

Человеческая участь, выгравированная в огне.

Сейчас в холодной белой лаве твоей лавины видны отпечатки шестнадцати, сплоченных в одно изваяние. Вот она, скульптурная группа, которую ты мечтал создать. Ты назвал бы ее «ВМЕСТЕ».

Пройдет время, и юноша, наделенный живым воображением, обойдет вдоль и поперек раскопки снежных Помпеи. И, возможно, уловит аспект человеческой участи, выгравированной холодом:

Шестнадцать — связанных друг с другом невидимой веревкой. Стихия пытается разорвать ее и не может. Замерзший шаг вперед. Две руки в поисках опоры забили альпеншток в снежную массу. Тела, скованные в миг верховного напряжения. Единоборство со смертью. Юное существо — вниз головой — ступня на земле, ступня в небе. Другой, струной звенящий, — звон мускулов в снегу. Третий — в полете. Четвертый очищает кулак от снега, готовясь нанести отчаянный удар ледяной маске. Стремление вперед. Преодоление смерти через движение. Навсегда вместе.

Лавина подхватывает, подбрасывает Скульптора, мнет его, подобно глине, ваяет снежного человека, человека, еще бьющегося в порыве отчаянного сопротивления. Судороги протеста против слепой стихии. Последнее содрогание наисильнейшего человеческого желания — остаться, быть продолженным, не исчезнуть навсегда.

Снежная, смертная маска стремления к бессмертию.

Поэт кинул бы в него снежком — последний шутливый привет…

Снежный человек…

Угольки глаз пылают гневом. Бедный наивный снежный человек, не сметешь сугробы твоей гневно вскинутой метлой!

Ты восстаешь против холода, а теплую искреннюю весну хочешь учуять носом, сделанным из морковки, мечтатель, снежный человек.

Она придет, светловолосая, с небесно-зелеными глазами, весна, и приласкает тебя теплым ветерком, о мой влюбленный снежный человек.

И ты заплачешь от радости, ты поймешь, что злобный холод потерпел поражение, и весь растаешь от нежности, мой храбрый снежный человек.

Ты сам хотел этого!

За решеткой сосулек, сорванных лавиной с высоких скал, в белой камере-одиночке скована юность.

Тюремные стены, выбеленные снегом.

Сегодня Бранко исполняется двадцать один год. Со всем жаром непрожитой юности борется он за глоток воздуха.

Лавина стискивает его. Не вырваться на свободу. Свобода только в мечтах и воспоминаниях.

Лихорадочные мысли о чудесных прожитых годах.

Словно еще предстоит прожить их.

Если бы можно было выбирать, он выбрал бы даже не одну, а две лавины.

Он видит снег пальцами.

Буйный верховой лавины.

Задохнувшийся в безвоздушном пространстве.

Скачка на одном месте. Память-воображение населяет пустые стены тюрьмы.

Перед уходом.

Бранко поспешно стягивает рюкзак. Осторожно, чтобы не зашуметь ненароком, не разбудить мать. Но она и так не спит. Ее бессонница, вглядывающаяся в темноту, просачивается в комнату сына, пронизывает его.

Матери и сыну тяжело вместе.

Радар материнского сердца улавливает что-то беспокоящее. Женщина поднимается с постели. Включает свет. Смотрит на часы. Глаза ее еще не привыкли к свету. Она щурится. Уже перевалило за полночь. Она тушит лампу, чтобы скрыть в темноте свой страх.

В зябкой тревоге кутается она в старую вылинявшую шаль. Дрожащей рукой нащупывает дверной крючок, темнота сгущается от ее предчувствий. Она выходит в прихожую. Предательский тонкий лучик света из-за соседней двери.

Сын не спит. Он даже не ложился.

Ее крадущиеся шаги приводят сына в бешенство — о, эта надоедливая бдительная озабоченность!

Задержав дыхание, она приоткрывает дверь. Она видит своего мальчика со спины — он методично, упорно наполняет рюкзак. Альпеншток, словно оружие, прислонен к стене, рядом — старательно свернутая веревка. Мать расширенными от страха и неприязни глазами всматривается в прочный узел.

— Почему ты не спишь? — В голосе сына — вызов. Сын даже не обернулся к ней.

И в груди у него пороховой погреб. Тронь только! — и взрывом подбросит стены дома в воздух.

На юноше специальный костюм, который так идет ему! Даже боясь за него, мать не может не восхититься стройной его фигурой, кажется, только сейчас она замечает, как он возмужал. Она делает вид, будто не видит его настроения. Но во взгляде ее — созревание хитрого терпеливого плана.

— Опять собрался и ничего мне не говоришь!

— Будить не хотел, — бормочет Бранко.

Он напряжен еще более, чем его мать. Нет, он не опасается, что она его остановит, — он боится ее попреков, которые так отравляют сладостно-трепетный миг ухода.

— А как бы я проснулась, а дом пустой?

Но Бранко даже не благоволит обернуться.

— Нет, ты скажи!

— Мама, ну не будем!

— Ты же у меня…

Но он взрывается при любом напоминании о том, что он у матери — единственный.

— В моем возрасте человек уже имеет право быть себе хозяином!

— А в моем? Можно меня бросать, да?! — Что ж, у нее свое, родительское право.

Сколько раз он зарекался вступать в эти споры!

— Ну?! Разве я не права?

— Возможно!

И клянется про себя: никогда в жизни, никого не буду мучить своей чрезмерной преданностью. Самое ужасное — заставлять кого-то чувствовать, что он в долгу перед тобой.

— Все-то в облаках витаешь! — вздыхает мать.

— Наоборот, лазаю по скалам!

— По крайней мере один из нас должен рассуждать здраво!

— А что ты считаешь здравыми рассуждениями?

Мать вздыхает еще тяжелее. Ничего не выйдет! И все же она не может остановиться.

— Мало я о тебе забочусь!

Но что может быть хуже этой навязчивой доброты! Пороховой погреб вот-вот взорвется. Мать вдруг почувствовала это и пускается в обход:

— А про день рождения ты забыл?

Нет, не забыл. Наоборот. Этот день имеет для него особенное значение. Он давно ждал его, как освобождения. А вот мать хочет, чтобы ей принадлежал и этот его день, день его совершеннолетия. День рождения его независимости. И он раздраженно бормочет:

— Отпраздную в горах с приятелями!

И тут мать невинным голосом пускает в ход свой тайный замысел:

— А я тебе сюрприз готовлю.

— Сюрприз? — Он спрашивает рассеянно и поспешно оглядывается на несобранный рюкзак.

Пауза обнадеживает мать, она произносит загадочно:

— Я тут кое-кого хотела пригласить…

— Напрасный труд! — щетинится Бранко.

— Но ты ведь не знаешь кого!

— Не люблю кроссвордов!

— Одну девушку! — Мать уже почувствовала, что ее постигнет неудача.

— Только одну? — дразнит сын.

— А ты сколько хочешь? — Она почти заискивает перед ним.

— По крайней мере дюжину!

— Одна лучше дюжины! — Мать едва заметно улыбается.

— Больше! Если толстая, как бочка!

— Нет! Совсем по моде. Тоненькая. Как ее зовут? Снежанка, что ли? — Она притворяется, будто не помнит.

— Снежа! — уточняет сын почти грубо.

— Я приготовила торт и свечки. Двадцать одну штуку! Сколько магазинов обегала, пока нашла пластмассовые подставочки!

— Незачем!

— Что ты такой необщительный?

— Я общаюсь с ветром. Со скалами и снегами!

— Ежик!

Удобный момент: можно притвориться обиженным и замолчать наконец! Он продолжает полнить рюкзак. Но мать все не может отказаться от своего наивного плана:

— Загасим свечки, каждый из гостей что-нибудь пожелает! Старые я знаю… А вот Снежка молодая…

— Пожелает стать твоей снохой и чтобы ты ей готовила обеды! — бросает сын.

Мать смешалась:

— Да что ты! Она, кажется, девушка хорошая, хотя и красит глаза!

— Ну так приглашай ее, задувайте свечки, меня все равно не будет!

— Ты других не уважаешь, а другие тебя не будут… — настаивает мать.

— Я хочу, чтобы уважали мою свободу и ничего больше! — огрызается Бранко, он снова поворачивается к рюкзаку и нервно напихивает его как попало. — Эта Снежа — два сапога пара с тобой! Тоже хочет держать меня под материнским контролем! Не выношу, когда кто бы то ни было предъявляет на меня свои права!

— Вы что, повздорили?

— Не вмешивайся в мои дела! — выкрикивает сын металлическим голосом. И, не проверив рюкзак, бросается к двери, лишь бы не продолжать невыносимый разговор.

На столе остаются забытые темные очки. Неуклюжая мать не успевает отойти от двери и, сама того не желая, преграждает сыну дорогу.

— Ты даже не сказал мне куда?! На какое время?

— В горы. Рила и Пирин. Десять дней!

— А если поскользнешься в эту гололедицу? — напрягается мать.

— Что за глупости, мама! — взрывается Бранко.

Он пытается что-то скрыть за этим криком.

— Я тебе мать!

Мать, как мало ты знаешь о сыне!..

— В классе меня «маменькиным сынком» обзывали! — цедит он сквозь зубы, выдавая себя.

Ошеломленная, она отстраняется от двери. Шаль скользит с плеч на пол. Второпях он топчет этот вылинявший, с детства знакомый клок ткани, в который она укутывала его, прижимая к груди, чтобы согреть.

— Я тебе всю жизнь отдала! — выкрикивает она.

— А теперь назад хочешь получить?!

Мать замирает на пороге. Притихшая, маленькая. Сын ударил ее по лицу грубыми словами. Она бесшумно прикрывает дверь и на цыпочках возвращается к себе.

И долго еще повторяет про себя то, что сказала ему и что не успела сказать. Пробует про себя, в тишине, разные интонации, разные подходы. Она будет проклинать себя за то, что по-другому не сумела повести этот последний разговор. Будто она могла бы его спасти! Никого еще не вернули с дороги материнские слова и попреки!

В тишине сонной улицы отдаются шаги Бранко. Ярость все еще кипит в его душе!

Он вступает в зябкую ясность предутреннего часа.

Поколебленная уверенность в себе черпает силы в самонадеянности.

И только он переводит дыхание, только освобождается от груза постоянной заботы о нем, как вдали звучит:

— Бран-ко!

Нежность этого голоса действует на него как осиное жало.

Мать зовет его с порога:

— Ты забыл очки!

Он резко сворачивает за угол, убегая от этой невыносимой опеки. Ускоряет шаг. Подальше от дома, к свободе!

На углу Бранко сталкивается со своим воспоминанием о первой встрече со Снежей.

Весенние сумерки влажно свежи.

В такой вечер должна появиться девушка. Его существо искрится ожиданием. Если она не придет, он выдумает ее, создаст из этого прозрачного воздуха, насыщенного мечтами.

И незнакомка возникает внезапно. Ее первое отражение в лужице — ломкое, хрупкое, словно силуэт мгновенного ветерка. Потом — волосы, на мгновение скрывшие лицо.

И он влюбляется в это невидимое лицо. В нем пробуждается сумасшедшее желание откинуть эти густые, щедро льющиеся пряди и заглянуть в ее глаза.

Воображение его мгновенно создает самые прекрасные черты.

Но пока ее рука откидывала волосы, она уже прошла мимо. Они могли бы так и не увидеть друг друга, не найти друг друга, даже если бы после всю жизнь друг друга искали.

Но на Бранко иной раз накатывают приступы решимости, когда он хочет доказать себе, что он отнюдь не маменькин сынок! Вот и теперь он резко поворачивается, откашливается и нагоняет девушку.

— Куда вы так спешите?

Девушка даже не вздрогнула, будто того и ждала. Она скорее удивилась своему спокойствию.

— Не помню, чтобы мы были знакомы.

— Но мы уже знакомы!

Она перед ним, но он еще не видит ее лица. Впрочем, больше не имеет значения, красива она или нет. Это ОНА. Он это чувствует. Таким он еще не был никогда.

— Как это? — Чтобы соблюсти приличия, она делает вид, будто сердится.

Но Бранко уже отметил про себя, что вместо того, чтобы продолжить свой путь, она пустилась в разговор. Это его ободряет.

— Мы идем по одной и той же улице, в одном и том же городе, в один и тот же вечер…

— В одно и то же столетие! — прыскает девушка, и волосы ее взлетают.

Обоим нравится такое начало, оба боятся все испортить каким-нибудь серым продолжением.

Влажная разнеженность сумерек поглощает их.

Первые испытующие расспросы. Первые открытия:

ЕЕ зовут Снежа. У нее черные волосы. И глаза — черные. Она очень смуглая. И все-таки ее зовут Снежа. Чудеса!

А его зовут Бран. Редкое имя. Он любит горы. Альпинист. Невероятно!

Нетерпение мешает ему ощутить вкус жизни.

В лужицах растворяются городские огни. Ветер подносит им южные густые запахи. Волосы девушки дрожат от дробного смеха.

А он спешит испить до дна горсть, наполненную случайно. Он хочет совершить что-то такое, чего никогда еще в жизни не совершал и больше уж не совершит.

— Куда мы идем? — спрашивает он, оглядываясь.

Перед ними — все дороги мира. Все вокруг принадлежит им. Они молоды. Но еще обо всем этом не знают.

— Мне хочется мороженого! — произносит девушка, ее желания еще пронизаны детской свежестью. — Но нигде нет хорошего!

Внезапно его осеняет безумная идея, соразмерная с первой влюбленностью:

— Я знаю, где бывает хорошее мороженое!

— Ну так пойдем! — Снежа радуется не мороженому, а тому, что они пойдут вместе.

— В Варне!

— Что это за кафе?

— Да не кафе, а город! Пойдем!

Она хочет быть равной этому альпинисту. А если она помедлит с ответом, он почувствует ее колебания. В эту минуту она понимает, что принять решение гораздо сложнее, чем исполнить его.

— Я позвоню домой! — предлагает она.

Нет, это все испортит!

— Мы опоздаем на поезд! — торопит Бранко. — Едем сейчас же! Утром позвоним!

— Ладно! — И вот они уже собирают у себя по карманам мелкие монетки, чтобы купить билеты.

Столпотворение сугробов. Ты преувеличиваешь. Лавина не так велика, как тебе кажется. Ты придумываешь ее гигантской, чтобы она сравнялась с твоим мужеством.

Вот зачем ты спешил жить, копил раны и воспоминания, чтобы было куда убежать, где спастись от ужаса последнего мига.

Ободренные собственной решимостью, юноша и девушка уже ничего не боятся. Бегут к поезду, словно он уже тронулся. Переходят из вагона в вагон в поисках свободного места. Все вокруг преисполняется их жизнерадостностью.

Но поезд действительно трогается, и они как бы приходят в себя. Понимают, что натворили, и умирают от смеха. Смех смешит их еще больше. Задыхаются.

Потом постепенно притихают.

Не знают, что сейчас им предстоит самое рискованное испытание: много часов подряд пробыть вдвоем.

Что они скажут друг другу?

— Успокойся! — советует ей Бранко.

— Это ты успокойся! — настаивает Снежа, чувствуя, что теряется.

Они сидят друг против друга и смотрят. И молчат. И в ее глазах сгущаются тени сомнения:

— У тебя такой вид, будто ты каждое утро пьешь кофе в Варне!

— Предпочитаю, по крайней мере! — Голос его звучит неестественно.

Про себя он думает: «Я недостаточно решителен, недостаточно смел. Это все от моего беспокойства, от моей неудовлетворенности. Я чувствую себя маменькиным сынком!..»

В Варне он решил ее поцеловать. Но именно в Варне. И теперь ему кажется, что скорый поезд движется слишком медленно.

— У вас что, товарняк? — спрашивает он кондуктора.

Но сонный чиновник смеривает взглядом молодую пару, проверяет билеты и не отвечает на лишние вопросы.

Неизвестность и молчание.

Неловкость растет вместе с любовью.

Он боится показаться ей скучным и тщетно ищет тему для занимательной беседы. Она боится, что неинтересна ему, и просто не знает, что придумать.

Оба вглядываются в окно. В темноте бегут скалы, рыжие, как лисья шерсть.

— А какую пользу приносит альпинизм? — вдруг спрашивает она.

Первый сигнал опасности для него: в голосе ее дрожит предательская нотка тревоги. Неужели и любимая будет посягать на его личность своей материнской заботливостью?

Ответ его сердит:

— Человек живет не ради одной только пользы! Те, кто оставляют после себя память о своем безумстве, наполняют мир светом и свежим ветром, и в мире становится свежее и светлее!

— Альпинист может погибнуть? — Девушка уже почти не владеет собой.

Ее расширенными глазами глядит на юношу его мать.

Он отводит взгляд в черный отрезок ночи за окном:

— Погибнуть? Одни оставляют после себя детей, книги, картины, саженцы деревьев, дома, обувь, ткани. Другие не оставляют ничего. Только легенду о смельчаках, о бескорыстных храбрецах…

Она смотрит неодобрительно.

И он отвечает ей недоброжелательным взглядом.

Первый намек на отчуждение.

Она старается быть мудрей, чем положено в ее возрасте.

— Опасно в горах! Зачем насиловать судьбу, испытывать ее? — повторяет она чью-то фразу, слышанную или читанную.

— Значит, если мне нравится незнакомая девушка на улице, я не должен останавливать ее!

— А я не должна соглашаться, когда меня приглашают в Варну и обещают угостить мороженым!

Оба прыскают и долго не могут успокоиться.

Встреча их еще молода, весела, полна непредвиденного.

И только нетерпение мешает ему до конца насладиться сладостью этой встречи.

Когда же наконец Варна?

Сумрачный рассвет.

— Ты — первый луч! — говорит ей он.

Бессонная ночь не погасила блеска ее глаз и волос.

Поезд останавливается на станции в Варне.

Они идут по гористым улочкам. Город с трудом высвобождается из пелены своих снов. Только двое влюбленных бодры. Вглядываются друг в друга, будто каждый что-то потерял на донышке глаз другого.

— Кафе еще закрыты! — соображает он.

— А через два часа — поезд обратно! Так и не придется мне отведать варненского мороженого! — восклицает она.

Во всем — повод для неудержимого смеха.

Эти взрывы двойного хохота будят город.

Здание почты возникает по дороге к морю, словно воплощенный укор. Нужно позвонить. В такой час быстрее соединяют. В это время полусна расстояния сокращаются, столица приближается к провинции, и голоса звучат громко и ясно…

Двое забираются в тесную кабинку. Но эта близость не радует их. Ведь они разделены телефонной трубкой, в которую струится сковывающее родительское присутствие.

— Алло, алло! Мама! — Чтобы придать себе уверенности, девушка говорит очень громко. — Это я!.. Я из Варны!.. Да, говорю из города Варны!.. Да… Я здесь с одним моим другом…

Бранко слышит скороговорку материнского голоса и вздрагивает. Снежа смеется, и пряди ее вздрагивают. Только она одна умеет так смеяться! Девушка отводит трубку от губ и обращается к Бранко:

— Мама спрашивает, не поженились ли мы? Что сказать?

Что-то режет его прямо по горлу. Но только на мгновение. И вновь девичий смех теплой волной смывает холодное острие его беспокойства.

— Скажи ей, что еще рано!..

Снежа снова обращается к матери. Сквозь пространство Бранко улавливает интонации голоса своей матери. Все та же мысль о самом страшном, что может произойти с ребенком.

Внезапно связь прерывается. Вместе с трубкой девушка с облегчением оставляет все материнские вопросы и тревоги.

Они выходят на улицу — как освобожденные из карцера.

Теперь они отправляются к морю. Оно встречает их своим соленым широким дыханием. Какой простор для груди, еще прежде, чем наступает простор для глаз!

Неподалеку слышится иностранный говор.

— На родине полно иностранцев! — шепчет она.

Новый повод для хохота без памяти.

Но море заставляет их онеметь.

Восходит солнце, мокрое, выкупанное в морской бездне. Они уже не могут вспомнить, зачем приехали сюда. Кафе с вкусным мороженым давно открыты. Но детские причуды отступают перед взрослыми желаниями.

Они прогуливаются по берегу.

Держатся за руки.

Он все откладывает поцелуй. До следующего шага. До следующей волны.

— Давай поиграем!

Нужно было проехать всю ночь, из одного конца страны в другой, чтобы наконец-то приблизиться друг к другу.

— Когда я была маленькая, мы играли в рабов.

— Девчонки всегда придумывают жестокие игры.

— Рабовладельцу очень легко! — поясняет она.

— А рабу?

— Пусть сначала ты будешь рабовладельцем!

— Тогда я тебя свяжу! — Он заводит ей руки назад и связывает легонько носовым платком. — Моя рабыня!

— Ты можешь приказать три раза!

— Первое…

— Нет, второе! Первое я уже исполнила!

— Почему? Разве ты приехала со мной в Варну по приказу? Добровольно ведь! — сердится он.

— Да нет, первое было то, что ты меня связал!

— А второе: я тебя поцелую! — приказывает он скорее самому себе, чем ей.

Девушка закрывает глаза и подносит ему свои губы. Он не так представляет себе их первый поцелуй. В уголках ее губ — озорная усмешка. Вкус порабощения. Он целует ее. Она не отвечает.

— Поцелуй меня! — просит он.

Теперь она отвечает нежно, будто только того и ждала. Он забыл и море и целый мир. Но она уже вырвалась из его объятий.

— Все! Это было третье!

Он ошеломлен. Его разыграли. Только теперь он замечает, до чего же она красива! Морской ветер откинул волосы и раскрыл ее лицо. На голубом фоне моря — это темно-смуглое лицо, словно осколок южной ночи.

— Развяжи меня!

Дрожащими пальцами он распутывает узелок. Снежа отпрыгивает, как тигренок. Черные волосы блестят.

— А теперь я — рабовладелец! — Блеск глаз.

Он медленно подносит руки. Она покачивает тяжелой гривой.

— Нет!

Гордая самодержица! Придумала мучение более царственное.

— Раб с развязанными руками! — провозглашает она.

Она смотрит вдаль, вслушивается в плеск волн — что-то они ей подскажут? Он ждет, и сердце его сжимается. Только бы не унижаться, не вставать на колени!

— Первое! — Она произносит медленно, наслаждаясь своей властью. — Принеси мне море в горсти!

Он колеблется. Затем медленно ступает по мокрому песку. Входит в воду и возвращается с полными горстями. В глазах ее горит огонь ликования. И почему женщина испытывает такое наслаждение, подчиняя мужчину своей воле?

Он озорно плещет в нее водой. Смех ее разлетается сияющими каплями. Под ресницами вспыхивает искорка мщения.

— Второе! — Она отирает щеки и пытается придумать что-то особенное.

Он терпеливо чертит ногой на песке какие-то загадочные иероглифы.

— Сорви мне вон ту травку! — Она показывает в сторону скалы, где во впадине притаилась сухая бесцветная растительность.

Медленно, неохотно, словно насилуя себя, он отправляется к скале. Походка его выдает досаду. Девушка готова отказаться от своего каприза, но уже поздно.

Прямо перед ее удивленными, раскаивающимися глазами юноша сбрасывает туфли и начинает подниматься с самой отвесной стороны. Опытными, обдуманными движениями он как бы подминает скалу под себя.

Вот он сорвал несколько стебельков, сунул за пазуху и с невероятным проворством спускается вниз. С двухметровой высоты спрыгивает на песок. Спокойно обувается. И идет к Снеже, не глядя на нее. Будто ее и не существует.

Он подает ей травинки не приближаясь.

Пристыженная принцесса принимает.

Пропало веселое путешествие…

Но у черноглазой есть еще одно желание. Она еще может мир перевернуть. Это третье желание должно стереть память о первых двух. Вся изобретательность влюбленной женщины сосредоточивается в ее загадочных интонациях:

— Третье! Последнее!

Он слушает, полуобернувшись, недосягаемый.

Она сознает: сейчас она навсегда потеряет его или он навсегда будет принадлежать ей. Надо повернуть реку от устья к истоку.

— Иди сюда, я тебе на ухо скажу!

Медленно, нехотя ступает он по песку. Приближается, еще более отдалившийся. Она обнимает его за шею. Волосы ее потоком проливаются на его плечи. Шепот ее такой глубокий, такой теплый:

— Я люблю тебя!

Но он по-прежнему неприступен.

— Это не желание и не приказ! — произносит он.

— Я приказала тебе подойти и услышать! — задыхается ее шепчущий голос.

Волосы ее добиваются того, чего не могут добиться слова.

Далекий пароходный гудок возвращает их к реальности. Они бегут на станцию. И тут на пути возникает провинциальная, милая, как далекий привет из детства их родителей, кондитерская.

Только теперь они вспоминают о цели своего путешествия. Со смехом врываются внутрь. Почти на ходу съедают по порции мороженого.

— Ну как? — спрашивает он.

— Прелесть! — откликается девушка. — В жизни такого не ела!

Это самое обыкновенное сливочное, подкрашенное розовым сиропом мороженое. Но оно подарило им такое необыкновенное путешествие.

Они бросаются на станцию. Волосы ее летят следом.

«Больше никакой игры в рабов!» — клянутся оба про себя.

В поезде у них довольно времени для того, чтобы досыта насмеяться.

Еще не успели увидеться, а уже расстаются.

Облачно. Глаза ее, как звезды, озаряют его последний вечер. И в то же время омрачают.

Слезы. Он не знает, что делать.

— Почему ты плачешь? — спрашивает он у ее волос, скрывших лицо.

Самый беспомощный мужской вопрос.

— Боюсь за тебя!

То же самое, таким же голосом произносит его мать. Неужели всю жизнь идешь к своей любви, чтобы снова прийти к матери?

— Ничего страшного! — Ему кажется, что он успокаивает их обеих.

— Ты не любишь меня! Не жалеешь! Бросаешь! У меня ничего нет, кроме тебя!

Начинается! Вот что его ждет! Те же обвинения, от которых он сбежал из дому!

— Ты у меня единственный! — всхлипывает Снежа.

Единственный сын. Единственный любимый. Услышав слово «единственный», он ощущает петлю на шее.

Он испытывает неловкость, словно гладит прежние черные волосы матери.

— Когда?… — спрашивает она в промежутке между двумя всхлипами.

— Что когда? — Ее многозначительный тон заставляет его недоумевать.

Ее молчание тревожит его.

— Когда мы поженимся? — наконец прошептала она.

Должен ли он утешить ее обещанием женитьбы? Он еще так молод. На свете еще столько непокоренных вершин, невиданных просторов. И как можно жениться на собственной матери? Как решиться?

Что его ждет? Простор на телеэкране. Путешествие из спальни в кухню. Споры. Бренчание ножей и вилок. Молчание. И это еще в лучшем случае.

Он виновато высвобождается из юных объятий своей матери.

Беги от любви. Беги от игры в рабов.

Чтобы стать по-настоящему совершеннолетним, надо быть свободным.

Но и те, что окружают тебя, должны созреть для твоей свободы: мать, любимая, друзья. Мать все еще думает, что ты маленький, что тебе нужна опека. И всегда так будет думать, даже если доживет до твоей старости. Старость не освободит тебя от ее опеки. И твоя девушка с тем же материнским инстинктом хочет подчинить тебя своей нежной заботливости.

Где спасение?

Только друзья считают тебя равным. Только среди них ты чувствуешь себя совершеннолетним, даже среди озорства и насмешек.

Скорее к друзьям!

Скорее к зрелости!

В зрелости — свобода!

Проницательные. Критичные. Взыскательные.

Им нельзя внушить, что ты больше себя самого. Их нельзя обмануть.

МЫ — сборное существо, чувства его обострены многократно.

Мы не принимаем цифрового совершеннолетия. Двадцать один год. Это нам ни о чем не говорит!

Ты должен нас убедить в своем совершеннолетии.

Докажи, что ты уже сложился как дисциплинированная, здоровая, необходимая частица нашей общности.

Не обольщайся, не думай, что твое совершеннолетие — твоя личная заслуга.

Ты становишься совершеннолетним благодаря нам.

Не воображай, будто совершеннолетие означает возвышение над остальными.

Пусть ты самый юный, самый отчаянный, самый нетерпеливый — все равно ты должен сообразовываться с ритмом общего движения.

Более или менее совершеннолетние, мы в группе все равны. У нас нет возраста.

Молодые становятся успокоенными. Старые — омолаживаются. Так образуется средний неизменный возраст. Групповое совершеннолетие.

Оно отлично от индивидуального. Оно требует заботы друг о друге, уступчивости, взаимного перевоспитания.

Хочешь не хочешь — в группе тебя ожидают две возможности:

или ты младший, то есть тобой руководят.

Или старший и руководишь сам.

Выбирай!

Можешь всю жизнь оставаться младшим.

Если ты с самого начала согласен, чтобы тобой руководили, ты останешься спокойным и беззаботным.

Куда тяжелее, когда командуешь ты сам. Ты должен быть постоянно начеку. Ты рискуешь потерять друзей.

И все это останется до конца жизни.

И если вдруг тебе надоест и ты захочешь отказаться, кончится все: и дом, и группа, и сама жизнь.

Там, где нет этого условного деления, царит стихия, слепой случай.

Смири свою гордость.

Если уж вступил в игру — играй.

Бранко ощупью ищет путь, ведущий к совершеннолетию. И его состояние передается как бы через скрытую антенну другому человеку. Мы не знаем, как это назвать, и поэтому зовем поэтической интуицией.

От мучительного созревания двадцатилетнего юноши к непременному прозрению тридцатитрехлетнего поэта.

Ты прошел земную жизнь «до половины».

Но пришло ли оно, прозрение? Наступила ли зрелость? Вспомни слова Асена-философа:

— «Зрелость» и «зрение» — одного корня.

Когда созреешь, тогда и прозришь. С ветки сорвешься, шлепнешься на землю.

Ранние плоды — ранний сбор.

Если по душе тебе висеть в пространстве, оставайся зеленым и слепым!

И зима застанет тебя таким: беззащитным перед снегом, покрывшим голову; перед холодом, сковавшим сердце…

Зрелость творца — не для него одного.

Ты не достигнешь творческого совершеннолетия, если вся группа, к которой ты принадлежишь, все общество, весь твой народ не достигнут зрелости.

В тебе зреет медлительное семя общей зрелости. Оберегай его.

Все твои попытки будут напрасными, если твоя группа не достигнет духовной зрелости.

И поэзия твоя так и останется зеленой, но не вечно зеленой.

Что тебе остается? Отказаться?

Нет, преобразись в почву. В дождь, который поит землю, в солнечный луч. Ускоряй созревание окружающих. Обвей теплым дыханием хрупкие бутоны, беззащитные ростки. Преобразись в теплый ветер — он прилетает и улетает, отдает всего себя, смиряется с забвением.

Только так достигают совершеннолетия.

Если тебя опекают, это признак твоей незрелости.

Но ты опекаешь самого себя. Самая страшная тирания — внутренняя. Ты постоянно контролируешь свои мысли и чувства. Еще в зародыше каждая твоя идея под этим мучительным контролем.

Как избавиться от себя — опекуна над самим собой?

Да, ты освободишься, в последний миг, когда утратишь все, и себя. Тогда замрут внутренние тормоза.

И станет ясно: ты был истинным Поэтом.

Сын празднует свой двадцать первый день рождения в лавине.

Вот она, свобода! Один, в тесной снежной келье.

Владыка белых снов.

Приходит ключник со связкой звенящих ледяных ключей. И сам становится заключенным. Теперь их двое — юноша и ледяной человек.

Снова ты не один. Снова должен отстаивать себя.

Ледяной человек прижал тебя к снежной стене:

— Нетерпеливое желание жить мешает ощутить вкус жизни.

Ты мучительно напрягаешься, но не можешь вспомнить, чего же ты хотел, куда спешил. А ведь спешил же!

Ледяной человек окружает тебя белой мглой, ты коченеешь:

— Ты спешил прийти ко мне пока еще молод!

Не все ли равно — умереть молодым или старым? Уходя из жизни молодым, ты теряешь жизнь. Живя, теряешь юность. Не все ли равно? Рано или поздно ты приходишь к ледяному человеку.

Нет, не все равно. Истинная юность не переносит полуриска, полумер — ей не нужна половинчатость.

— Жизнь кажется тебе короткой? — спрашивает ледяной.

Но чем серее и скучнее, тем длиннее. Предпочитаю насыщенную напряженностью краткость.

В сущности, каждый шаг — шаг к смерти. Зависит и от шага: от дерзновенного шага путь к смерти короче, но остается живая память. А если шаг сторожкий, опасливый, расстояние до смерти удлиняется, но забвение ближе. Выбирай! Напрямик или кружным путем?

— Ты выбрал за меня. У меня уже нет выбора. Поздно.

Рано или поздно безвыходность настигает тебя. Лучше сразу. Ведь это страшно — ежедневно, капля за каплей утрачивать себя, черта за чертой, улыбка за улыбкой. Медленно свыкаться с этими утратами. Старение, эта кража самого себя, идет быстрее, чем можно вообразить. И в какой-то момент ты сознаешь, что ограблен до последней клеточки и ничего не осталось от тебя.

— Теперь ты слишком совершеннолетен! — замечает ледяной человек.

И ты вдруг вспоминаешь.

Тебе двадцать один год. Неужели ты сдашься?

Бранко задыхается. Ледяной человек — это он сам.

Конвульсивно стискивая кулаки, он начинает единоборство с самим собой. Бьет самого себя, стремясь освободиться, разбить ледяную броню.

Только он сам может восстановить свое кровообращение.

Еще одно последнее усилие.

Он уже предощущает свободу.

Наконец-то! Один палец пошевелился. Жив!

Просверлено отверстие в снежном скафандре.

Капля света.

Еще, еще немного.

Он пробивается, тащится, сгибается, полузадушенный выбирается из ледяной скорлупы.

Простор!

Он свободен от своего ледяного двойника.

Бранко летит вниз по склону. Пересекает лавину. Скорей, домой, на день рождения, обнять маму…

Вот куда с таким нетерпением спешил он всю свою жизнь. Домой! К своей настоящей матери, к такой, какой он хотел бы видеть ее.

Нежные слова душат его, ни один сын не говорил своей матери таких. Он скажет! Иначе прекратится дыхание. Его мучит чувство вины человека перед той, что дала ему жизнь.

Могилы родителей учат нас нежности.

Совершеннолетний Бранко возвращается к матери из снежной могилы, научившись нежности. Он хочет поблагодарить ее за то, что отпустила его в эти опасные горы. Встать перед ней на колени с чувством сыновней признательности за то, что не остановила его, отпустила в судьбу — в белизну лавины.

Почему он ушел из дому так, а не иначе?

Теперь он все понимает, он лихорадочно строит в памяти последний вечер, совсем в ином варианте. Он представляет себе, как стучит в дверь маминой комнаты, чтобы по-человечески проститься с ней, а не убегать, как вор, укравший материнские надежды.

— Мама, я ухожу.

— Я поняла. — И мама подает ему теплый пирог, который он с детства любил.

— Ты меня отпускаешь, мама? — Он изумлен. — Ведь там лавины! Ведь там страшно.

— Страшнее будет, если я насильно заставлю тебя остаться!

Наконец-то. Она празднует свое материнское совершеннолетие.

— Мама! Одно слово — и я останусь! — Бранко охватывает внезапная надежда, что она остановит, спасет. Но она уже не останавливает.

Ее мальчик уходит навстречу своей судьбе и оглядывается назад.

Она застыла на пороге, недвижная, иссохшая, подобная черному дереву в белый вечер.

Мать сына, который погибнет.

Борьба с лавиной освободила его от комплекса «маменькин сынок». Раскаявшись, осознав свою незрелость, он чувствует, что спешит спасти мать от беды.

— Мама! Подожди! Я иду!

Там, в долине, родной дом, сгорбившийся и одинокий, как мама. Только сейчас он заметил, как обветшал этот дом, словно хозяин давно оставил его. Надо все укрепить, починить крышу, чтобы было ясно, что в этом доме есть сын! Юноша бежит, дыхание прерывается. Нет, это не он, это мама задыхается.

— Мама, я вызову врача! — беззвучно кричит он.

Еще несколько шагов.

Ноги тяжелые, ледяные. Едва поднимаются. Напрямик. Вперед. Ледяные блоки ступней крошат ледяную корку на воде. Последний шаг.

Сквозь заиндевевшее окно — комната. Этажерка с любимыми книгами по электронике. Книги знаменитых альпинистов — «Аннапурна», Тенцинг «Человек с Эвереста». Его кумиры. У стены — альпеншток с веревкой.

Снежа в белом кружевном платье, длинном, до земли. На черных волосах — прозрачная фата, словно снежная пелена. Мать в черном торжественном платье. Рядом — его друзья во главе с Деяном. Какие они смешные в нарядной одежде!

Не хватает только его!

Посреди стола — торт с двадцатью одной свечкой. Все на разноцветных пластмассовых подставочках. Мать дрожащей рукой зажигает их одну за другой.

Они не садятся, ждут его.

— Ну, что ты задумала для себя? — Мать оборачивается к девушке.

— А сбудется? — произносит Снежа.

Он самозабвенно всматривается в их лица. Только сейчас он увидел, как красива и изящна юная, как благородна и добра старая.

Любимая девушка, любимая мать, любимый дом, любимая работа, любимые друзья — какое все это чудо! И сколько людей за всю свою жизнь так и не изведали ничего такого!

Он хочет сказать что-то нежное, что-то теплое, подобное объятию, но не хватает дыхания. Как глухонемой, напрягается он и не может издать ни звука.

Из последних сил бросается вперед. Ударяет плечом дверь.

Снежный вихрь врывается в комнату, гасит свечки. Огоньки исчезают.

Цветком покачивается на ветру последний огонек, но вот и он поглощен мраком.

Мать оборачивается, ее знобит от страшного предчувствия. Она кутается в шаль, знакомую ему с детства.

— Не тревожься, мама! Все в порядке! — хочет произнести он. Напрягает занемевший язык, мучит грудную клетку, но даже шепот не вылетает изо рта.

Снежный вихрь играет длинной фатой, белым шлейфом праздничного платья. Он видит лицо матери. Она улыбается, она все прощает. Снежа и мать сливаются в единый образ.

— Горько! — выкрикивают друзья.

Черная фигура матери, словно дерево, сожженное грозой, мерцает на пороге, смотрит, как сын танцует со своей невестой, гибкой, проворной, в снежно-белом одеянии.

Снежа. Ничего не желает от него, ни за что не упрекает, не стремится изменить его и подчинить себе. Принимает его таким, каков он есть. Любимая!

— Горько!

Это его мать в образе девушки. А Снежа с поседевшими, как у его матери, волосами. Обе сливаются в одном нежном облаке. И целую вечность длится снежный поцелуй.

В белой утробе лавины рождается его совершеннолетие. Он больше не может держаться, пытается вздохнуть. Ледяной кулак ударяет в грудь. Вместо воздуха он вдыхает снег.

Затвердевший воздух.

Он отчаянно пытался хотя бы одним пальцем пробить отверстие в снежной тюрьме. Палец опустился и посинел. Последняя дрожь, и палец сливается с холодным снегом вокруг.

Юноша превращается в снег, в затвердевший воздух.

Лавина пеленает его в белое. Лицо его проясняется. Лицо взрослого.

В последний свой миг он узнал нечто важное, самое важное в жизни.

Таким бывает лицо сына, потерявшего родителей, склонившегося над их безмолвной могилой. Тогда приходит зрелость. Тогда.

Единственная слезинка — увеличительное стекло.

Темные очки. Мир без иллюзий, без блеска, без ослепления.

Мир, исполненный крутизной и шероховатостью. Люди, сотканные из недостатков.

Друзья, шагающие друг за другом, зависимые друг от друга, объединенные общим стремлением к независимости.

Игра в рабов. Выбирай: порабощенный или поработитель?

Свободный.

Он смотрит на солнце и видит его сияние. Один лишь миг. Сквозь темные очки, подаренные ему Поэтом.

Он родился, чтобы увидеть солнце. Этого довольно.

Чем оплатить цену зрения — самую дорогую цену? Только жизнью? Мало.

Чувством вины. Вины перед самыми близкими.

Ла — вина. Вина, которая тяжелее лавины.

Ты достиг зрелости.

С днем рождения!

— Лавина! — отчаянно выкрикивает вожак Найден.

И криком своим вызывает беду.

Комья снега побежали по склону.

Страх перед ответственностью за других и за себя страшнее страха смерти.

Вожак грудью бросается на лавину. Остановить! Задержать хотя бы на миг, чтобы остальные успели спастись.

Лавина повалила его и перекатывает в своих объятиях.

В снежной преисподней переживает он муки совести.

Библейский судный день.

Полторы минуты длится эта вечность. Полторы минуты, пока человек может жить без дыхания, он переживает ад. Никто не может избежать этого страшного суда. Самая быстрая смерть, самая мгновенная катастрофа не спасут от той последней доли секунды, когда сознание работает с необычайной силой и интенсивностью.

Частица мгновения — бесконечное время для взвихренных видений, вырвавшихся на волю из глубины подсознания.

С неудержимой силой хлынули ошибки, забытые проступки, преступная небрежность по отношению к себе и другим, равнодушие.

Непоправимое.

Вожак вспоминает эту ночь, этот вечер в альпинистском пристанище.

Над печкой крест-накрест натянуты веревки, сушатся носки, свитера, платки и кашне. И тени их — над его головой — словно терновый венец.

Мы лежим на нарах и не можем уснуть. Глаза наши прикованы к гипнотическому танцу огня.

Снаружи воет ветер.

И, пытаясь заглушить этот безумный вой, мы запеваем песню.

Поэт замер перед печью, словно ящерица на припеке. На лице его — румяный отсвет пламени. И мы видим пламя зримым и трепещущим, живым.

Накинув куртку, вожак выходит на воздух. Плечом раздвигает поземку и возвращается назад.

На миг стихает песня. Звуки поземки словно голос судьбы. Мы выжидательно смотрим на вожака. Некуда бежать от наших глаз.

Он еще ничего не сказал, но судьба уже сказала свое веское слово.

Вожак утишает тревожную струнку в своих интонациях и успокаивает нас:

— Утром погода прояснится. Держитесь! Еще до рассвета всем быть на ногах!

Сторож, покуривая, замечает:

— С горами не шутят!

Внезапный порыв ветра распахивает ставню. К стеклу припадает бородатое лицо снегопада.

Мы смолкаем на миг. Суеверный приподнимается на локтях. Он напряженно вслушивается в голос ветра, А мы поем удалую песню о том, что надо идти вперед и только вперед, несмотря ни на что.

Внезапная безоглядная решимость охватывает нас. Мы не позволим вожаку отказаться от опасного пути.

Поэт не имеет права на свою собственную, единственную смерть. Его судьба тесно переплетается с судьбами других. Ими он жив.

Поэт, в сущности, не живет, он вживается.

Образ его составлен из частиц каждого из нас.

Дыхание его полифонично — в нем вздохи всех гибнущих. Он живет сложнее и горячее всех нас. И гибнет с каждым из нас.

И последние его мгновения — самые долгие, самые мучительные: в них последние минуты всех нас.

Каждый из нас умирает вместе с поэтом. А впрочем, нет.

Благодаря поэту каждый из нас остается жить, остается лучшее, что было в каждом из нас.

Мир умирает вместе с Поэтом. И мир создается им.

Мы стараемся не замечать его. А он, прикрывшись локтем, украдкой что-то кропает на летучем листке.

— Прочти-ка нам, что ты там корябаешь! — Горазд выражает общее любопытство.

— Да это еще сырое! — противится Поэт.

— Ничего! У нас зубы крепкие! — поддерживает Горазда Насмешник.

Поэт поднимает голову. Половина его лица озарена пламенем, другая тонет в темноте. На миг двойственность его ясна даже нашим небрежным взглядам.

Свои стихи он вымучивает не для нас. Для себя. Никому не показывает, даже такому поклоннику поэзии, как Горазд. Для нас он складывает только веселые припевки-куплеты наподобие тирольских песенок.

Обида, ревность, злоба охватывают нас…

И никто не знает, что творится в душе молодого человека, не написавшего еще ни одного своего истинного стихотворения. Он несет их в себе как боль от проклевывающихся крыльев. Как чувствительны эти вздутия, эти горячие пульсирующие зачатки!

А мы остервенело щупаем их, словно пытаемся вырвать едва прорезавшийся зубик. И как можно показать нам нечто обнаженное, беззащитное, болезненно чувствительное к любому холодному дуновению!

Поэт тянется к своей гитаре. Настраивает, подбирает какой-то монотонный аккомпанемент. Лицо его выражает страдание. Он пытается запеленать свои новорожденные строки в это гитарное бренчание, чтобы защитить их.

Гитара — мост, по которому он приближается к нам. Слабые звуки помогают нам принять неприемлемое. Отблески огня танцуют. Поэт запевает речитативом, чувствуя, что совершает преступление — превращает поэзию в развлечение для компании:

В неловком молчании стихают аккорды. Снаружи гремит темнота. Озаренный огнем гитарист смущен ореолом Поэта — он стягивает юношу, словно кольцо Сатурна, словно петля.

— Мистика! — Суеверный сказал это скорее самому себе, пытаясь возразить собственному настроению.

— А я мистике предпочитаю мастику — мастиковую водку! — повторяет свой излюбленный каламбур Насмешник, но никто не смеется.

— Пессимизм! — негодует прямолинейный Никифор…

— Что автор хотел этим сказать? — произносит Асен тоном школьного учителя. И он в своем роде насмешник.

Философ, сторонний наблюдатель. С высоты его птичьего полета все выглядит детской игрой.

Поэту приходится улыбаться, но он чувствует себя как перед трибуналом инквизиции.

— А я ничего не понял! — гордо признается Димо, будто это заслуга.

— Непонимание меня поддерживает, оно заставляет меня думать, что я не повторяю чужих мыслей и слов. Потому и непонятно! — Поэт произносит это стыдливо — боится, что его сочтут самонадеянным.

— Это интеллектуальное стихотворение! — поясняет Насмешник своим карикатурным голосом, и мы давимся от смеха.

— Умозрительно, но не зрительно! — Горазд искренне желает помочь автору. — Нет четкого образа лавины, чтобы можно было ощутить ее в звукописи!

— Поэзия и простое описание — разные вещи! — пытается возражать автор.

— И откуда у тебя эта тоска, не понимаю! — снова вступает Никифор, будто он отвечает за оптимизм всего человечества.

— Необъяснимая тоска — именно эта разновидность настроения мне нравится больше всего! — открывается нам Поэт.

— Как это? Если ты собираешься вгонять людей в тоску, лучше совсем откажись от поэзии! — режет вожак. Наконец-то у него с Никифором, его противником, полное единомыслие.

— Знаете, я часто отказывался от стихов, как заядлый курильщик от никотина! — виновато улыбается Поэт.

Зорку охватывает внезапная жалость к истерзанному автору:

— А искусство и вправду требует жертв?

Поэт реагирует живо, словно он давно боролся с этой мыслью:

— Нет! Конечно, нет! Если тебе кажется, что ты идешь на жертвы, значит, ты преследуешь какую-то цель: стремишься к непременному успеху, к славе, к обогащению, к наградам и титулам. Искусство не требует от тебя никаких жертв. Оно просто требует всего тебя. А это не жертва, это призвание.

— Как у монахов безбрачие? — бросает Насмешник.

— И диета — как у монахов, — отвечает Поэт.

— Потому ты и в альпинисты пошел? — спрашивает Мерзляк.

— Может быть, ты музу надеешься встретить на скалах? — уточняет Насмешник.

— Последнее время все говорят о каком-то новаторстве. Поэты ищут! И что они ищут? — недоумевает Горазд.

— Значит, потеряли, если ищут! — решает Никифор.

— У наших поэтов «ищу!» как у Архимеда «эврика!» — замечает Асен.

— Поиск замещает нахождение! — пытается сделать вывод Насмешник.

— Вот ты, например, что ищешь? — Никифор снова обращается к Поэту.

Они сами словно обыскивают его душу. Но Поэт наивно поддается этому перекрестному допросу и отвечает:

— Я ищу неведомые до сих пор слова. Неведомые образы. Ищу пути к новому мышлению. Возможно, я никогда не найду. С меня довольно и того, что я в поиске…

Это звучит как непонятный язык. Наивный автор сконфуженно смолкает. Асен формулирует неожиданно:

— Такие личности, как ты, явное доказательство того, что мир построен не по математической модели!

— «Неведомые слова»! Легкомыслие какое-то! — произносит вожак.

— Чаще, перечитывай Смирненского и Вапцарова! — наставляет Никифор.

— Благодарю за науку! — Поэт ударяет по струнам.

— Спаси нас боже от учителей! Их у нас вдвое больше, чем творцов! — вмешивается молчавший до сих пор Скульптор.

После нашей дружеской критики Поэт, как после стиральной машины, весь выкручен и высушен. Едва ли ему скоро придут в голову новые интеллектуальные изыски.

— Сочини-ка нам стихотворение в рифму, чтобы петь было можно! Хватит с нас подтекста! — ободряет его Суеверный.

— Когда нет текста, есть подтекст! — вставляет Насмешник.

— Не всякий умеет в рифму! — присоединяется Бранко.

И, переломив себя, чтобы не терять контакта с группой, Поэт запевает куплеты, искренне радующие всех нас. Еще недавно он пел монотонным речитативом, а теперь ударяет по струнам в ритме тирольской песенки; он поет о том, что всюду нас поджидают лавины: и на работе, и в городе, и даже в любви. И мы хором подхватываем припев, в котором говорится о том, что не надо отчаиваться, надо идти вперед и вперед!

Настроение наше резко поднимается. Песня заглушила вой бури снаружи, словно сама стихия отступила перед нашим дружным хором. Вот какой поэт нам нужен. Мы хлопаем его по плечу.

— Браво!

— С такой песней — хоть на край света! — восклицает Горазд.

А Поэт принимает наши похвалы и улыбается грустно и стыдливо — он стыдится такого успеха.

Как бы то ни было, если ты настоящий поэт, ты переможешь непонимание и из грубой руды подобных разборов извлечешь некий живой атом, взорвешь его в себе и создашь новый мир.

А мы, самодовольно воображающие, что исполнили свой дружеский долг, растрясли тебя, мы приобщаемся незаметно к чему-то высокому. Возникает общее настроение задушевности, располагающее к исповедническим интонациям.

— Ну вот как ты пишешь? — вопрошает ненасытный Горазд.

Вечный вопрос любителей поэзии.

— Не знаю… Если бы знал, наверно, перестал бы писать…

— Но ты же пишешь! Как же ты можешь не знать! — Димо не терпит парадоксов.

— Это не я пишу, это другой, — серьезно произносит Поэт.

— Кто же? Может, тот, кто устроил бурю снаружи? — подмигивает нам Насмешник.

На миг мы смолкаем, вслушиваясь в свист ветра.

— Может, и он. Но, во всяком случае, не я! — стоит на своем Поэт.

— Вот тебе и раз!

— Как это?

Сборное существо МЫ органически отторгает любое чувство неопределенности, необъяснимости, смущающей таинственности. Для того мы и соединились в группу, чтобы противопоставить слепым неведомым силам коллективный разум.

Одиночка — игрушка случайных ветров. В его глазах мир непостижим и необъясним. Но если подобное чувство прокрадется в группу, оно подточит сами устои группового объединения. Поэтому мы инстинктивно противимся любым поползновениям такого рода.

Поэт неловко объясняет:

— Ну вот… Например… Утром я встаю с абсолютно пустой головой. Хлопнешь по затылку — эхо раздастся. И никаких тебе стихов. А днем что-то вижу, что-то слышу, что-то переживаю, и вдруг приходит в голову!.. Не я пишу — случай пишет!

Никифор протестует с точки зрения науки:

— Никаких случаев не бывает! Случайность — точка, где пересекаются две закономерности.

В спор вступает философ Асен:

— Да нет же! Случайность существует. Но ряд случайностей уже не случаен.

— Как это понимать? — Вожак вслушивается в разговор.

Асен пытается растолковать ему:

— Например, плохая погода. Чистая случайность. Но все вместе: отсутствие Деяна, плохая погода, наша общая неподготовленность, споры — это уже не случайно!

Задумчивое молчание. За окном — новый порыв бури. На мгновение нас охватывает ясновидческое предощущение нашей судьбы: она там, в снегу… Но мы здесь для того, чтобы отбросить опасения и вопреки всему двигаться вперед.

— Прекратится ли буря? — спрашивает Суеверный, припадая к окну.

— Составь гороскоп на эту тему! — советует Насмешник.

— Я с утра — в путь, а вы, пожалуйста, гадайте на кофейной гуще! — заявляет Горазд.

— И я! — присоединяется Бранко.

— И я! — кроткой твердостью звучит голос Зорки.

— И я! — откликается Андро.

— Мы все пойдем!

А Поэт продолжает отвечать самому себе:

Нет, это не я пишу. Если бы это был я сам, я мог бы самонастраиваться, как старый, хорошо изученный инструмент.

Пишет кто-то другой, неведомый и непокорный.

Я боюсь спугнуть его. Я постоянно начеку: вдруг он больше не придет!

Это не я пишу. Это другой.

Но почему же меня терзает непреходящее чувство вины?

Не я выбираю поэзию. Это поэзия выбирает меня и заставляет меня идти против себя самого.

Даже когда есть возможность спасения.

Ледопад. Грохот. Который круг ада?

Скульптор пытается с помощью альпенштока высвободить руку, но даже размахнуться невозможно.

Вожак желает лишь одного: вернуть то невозвратное время, когда он был обычным членом группы, и погибнуть прежде, чем он вызовет это зло, эту лавину.

Лавина возвращает ему эхо его собственных мыслей:

Как предотвратить то, что вызвано твоими же поступками?

В стремлении что-то исправить сознание инстинктивно обращается в прошлое. Он представляет себе единственную возможность. Упущенную возможность.

Вот он раскрывает карту маршрута перед своим противником, Никифором. Как просто было превозмочь высокомерие!

Он чертит красным карандашом зигзаговидные линии:

— Я предлагаю так. Есть у тебя возражения? Вопросы?

— Нет у меня вопросов! — отсутствующим тоном отвечает Никифор. — Теперь, когда мы в лавине, я тебе понадобился!

— Высвободись! Тот, у кого нет вопросов, предлагает ответ!

— Всякий маршрут хорош, если доведен до хорошего конца! — Никифор явно не намеревается утруждать себя особым мнением.

— Значит, этот плох, потому что привел нас в лавину! — Найден перечеркивает красную линию.

Старательно вычерчивает новую, изображающую кружной путь, но перечеркивает и ее.

— Может быть, у меня просто нет опыта? — шепчет он самому себе.

— Важно держаться соответственно! — советует Никифор с затаенной насмешкой.

Найден снова хватается за карандаш. Взбодренное последним мигом воображение предлагает множество различных вариантов, и всякий раз он сталкивается с неумолимым решением судьбы.

Напрасно силится он найти дорогу. Повторение часто кажется нам спасительным, а ведь это и повторение прежних ошибок на новый лад.

Вожак лихорадочно зачеркивает одну линию, другую, третью. И каждая новая линия, какой бы она ни была осторожной, кружной, вычисленной, неминуемо ведет к лобному месту, словно кто-то толкает его под руку.

В отчаянии Найден отбрасывает карандаш:

— Все дороги ведут к лавине!

— Есть один путь, но ты не видишь его! — злорадствует Никифор.

— Где? Скажи!

Никифор мстительно молчит.

— Скажи скорее!

— Поздно!

И снова вожак тонет в белом хаосе.

Почва выбита из-под ног.

Нет пути, нет выхода, нет даже лазейки.

Вся его жизнь была дорогой к лавине.

И если бы она повторилась, он снова пришел бы к лавине.

Новая снежная волна пенится, и он уходит туда с головой. И тут новый вариант, словно соломинка для утопающего.

В садике, перед домом он высаживает деревца. Нежно кутает в солому, перевязывает стволы. Беседует с ними, как с существами, которые понимают человеческую речь:

— С природой не шутят! В плохую погоду не гуляют!

И вот он снова в альпинистском пристанище. Вот она, дверца к спасению. Он едва нащупывает щеколду. Входит, отряхивается и заявляет твердым голосом:

— Завтра — никуда!

Мы свешиваем головы вниз. На стенах прорастают наши сердитые тени.

— Здесь, что ли, будем торчать? — Горазду не верится.

— Ты что, с ума сошел?! — восклицает Никифор.

— Прощай, Памир! — Насмешник сыплет соль на рану.

Мы соскакиваем с нар. Тени наши вырастают до самого потолка. Мы протестуем.

— Я за вас отвечаю! — Вожак склоняется над хрупкими деревцами в своем саду.

— Ответственность общая! — напоминает Горазд.

— Коллективная ответственность — все равно что полное отсутствие ответственности! — бросает сторонний наблюдатель Асен.

— Философ, прекрати эти буржуазные диверсии! — вступает Насмешник.

— Если уж вышли, надо дойти!

Вожак бессильно опускает руки:

— Кто кого ведет? Я — вас или вы — меня?

— Ты о деревьях больше заботишься, чем… — вмешивается Деян.

— Мы тебе не саженцы! — противоречит до самого конца Никифор.

И тут Деян бросает свой обличающий вопрос:

— Почему ты скрыл от группы, что я против восхождения?

— Почему скрыл? Почему? — повторяет снежное эхо.

Сейчас, когда все рухнуло и сломалось, ты хочешь найти пружинку и понять суть ее действия.

Откуда она, эта страсть быть вожаком?

Из глубины. Задолго до возмужалости.

Детство на окраине. Босое, растрепанное, с ободранными коленками и татуировкой из грязи. Два квартала с одинаково осевшими крышами враждуют с незапамятных времен. Это передается по наследству из поколения в поколение.

Рогатки, камни, крики — мальчишеское оружие.

И в одно утро — первое утро твоей жизни — тебя выбирают вожаком. Такое тебе и во сне не снилось. Прежний вожак болен скарлатиной, а ты самый высокий. Высокий рост — вот в чем суть!

И ты начинаешь верить, что рожден вожаком. Ты пытаешься скрывать от других этот странный, неудобный дар природы. Каких усилий стоит тебе подчинение другому, например Никифору, прежнему вожаку! И ты переламываешь себя.

Но вот наступает второе в твоей жизни утро. Никто не может остановить восход, менее всего — ты сам. Ты скромно говоришь о своей неопытности, склоняешь голову, стыдясь собственного внутреннего ликования.

Мы настаиваем. Мы выбираем тебя от всего сердца, искренне. Ты наш любимец. И самое главное твое качество — ты близкий друг Деяна. Вы с ним неразлучны. Чего же еще? Ты полная противоположность Никифору, прежнему вожаку, отошедшему от группы. Твой открытый общительный характер внушает доверие даже такому скептику, как наш сторонний наблюдатель Асен. Мы единодушно толкаем тебя к обязанностям вожака.

О, как ты смущен! Тебе чудится, будто все мы слышим горделивый стук твоего сердца. Оно словно бы ударяется о скалы, и скалы эхом отвечают ему.

Ты оглушен собственным сердцебиением.

С каким трудом ты прячешь глуповатую улыбку!

И все же ты не сам себя выбираешь. Мы остановились на тебе. Мы обрекаем тебя на виновность. Мы снимаем с себя ответственность и сваливаем ее на твои стройные плечи.

МЫ. А зачем вообще этому сборному существу нужен вожак? Может быть, суть не в нем, а в нашей страсти быть ведомыми, непременно иметь вождя, слушать его, ласкать, возвеличивать, подстерегать его ошибки и наконец побивать камнями…

Ты оглянуться не успел, как утратил друзей.

Как это случилось? Деян, который был тебе ближе брата, незаметно охладел. А ведь именно сейчас, когда ты вожак, тебе так нужна эта дружба! Но он начал избегать тебя. Почему? Ведь ты человек принципиальный. Ты никогда ничем не обижал его. Но он держится в стороне. Что ж, и ты не станешь унижаться, просить, навязываться.

Но почему отчуждаются остальные? Ведь ты все тот же, а они меняются. Может быть, ты случайно задел их? Тебе так хочется, чтобы они пришли, отыскали тебя, как бывало прежде, чтобы можно было расслабиться, облегчить душу.

Но расслабляться нельзя. Любое твое слово может быть неверно истолковано. Любой из них может оказаться доносчиком.

Ты не мнителен. Но начальство всегда начеку, начальство считает альпинистов сорви-головами, начальство боится, что они возмутят общество каким-нибудь рискованным действием на скалах. Наверняка у начальства есть в группе свое ухо. Но кто?

Вот, например, об этом восхождении начальство знало еще прежде, чем все было окончательно решено. Кто сигнализировал? Деян? Немыслимо. Никифор? Никогда. Сверху его раскритиковали, и он сердит. Тогда кто же?

Может быть, именно этот вопрос царапает тебе душу, невидимым ядом отравляет твои отношения с друзьями.

Новая снежная волна лишает его сознания.

Новый отрезок сознания, словно одинокий стебель водоросли, влекомый течением.

Он снова переживает прощание с женой и ребенком.

О этот непереносимый взгляд, исполненный тревожного обожания!

Молодая женщина изнурена ожиданием и скрытой разъедающей ревностью. Она провожает его до порога. Он спешит к этим крепким румяным девчонкам с их звонким смехом, который словно эхо отдается в скалах. А она исхудавшая, бледная, измученная. И в воображении ее встают их загорелые щеки, от блеска которых она слепнет.

Но она нарочно говорит о мелочах:

— Не забудь фуфайку!

— Оставь! Она рваная! — Он раздраженно отводит руку жены.

— Я зашила! — тихо напоминает она.

— Ты моя заботливая! — привычно замечает он.

Поспешно ласкает ее, целует малыша.

Она тает в его небрежных объятиях.

Она чувствует, что он уже далеко.

У нее нет сил остановить его хотя бы на миг.

Широкими, жадными шагами спешит он навстречу новому дню.

Словно отпущенный из заточения на свободу. Дом остается вдали вместе с запахом теплой кашки для ребенка.

Огромная нежность всегда запаздывает. Она так долго спешит к самому близкому, что когда достигает его, он уже мертв.

Снежная волна возвращает вожака назад.

Он бросается к жене.

— Ты что-то забыл? — изумляется женщина.

— Тебя! — шепчет он.

Но она не понимает.

— Почему ты вернулся? — Ей страшно.

Прилив нежности так необычен, что пугает и отталкивает:

— Я не пойду! Я останусь с тобой! — заявляет он незнакомым ей голосом.

И вдруг обожание на ее лице сменяется разочарованием:

— Как? Но ведь тебя ждут! На тебя рассчитывают!

— И Деян отказался, — убеждает он задыхаясь. — Почему я должен идти?

Он схватывает ее и хочет прижать к груди, как в первый день их любви. Но объятие его прервано. Жена отталкивает его, как чужого:

— А я-то верила, что ты самый смелый на свете!

Она любит его таким, каков он есть!

И вожак сознает, что нет пути назад.

Надо оставаться собой до самого конца.

Самый близкий ему человек будет презирать его как труса, если он возвратится умудренным и примиренным.

Он заставил любить себя смелого, неблагоразумного, отчаянного. И таким должен оставаться до конца.

И отяжелевшими ногами удаляется он от родного дома.

Лавина топит вожака в своей белой пене.

С львиным ревом, с львиной гривой, она достойна вожака.

Он хочет бросить нам спасительную веревку.

Но лавина опутывает его своими белыми бечевками и швыряет на костер.

Вожак горит на белом огне, словно мученик.

Дым вьется до неба.

— Деян, друг, почему ты оставил меня?! — выкрикивает он задыхаясь.

Лавина отвечает злобным смешком.

— Никифор, почему ты не предупредил меня?! — из последних сил кричит Найден.

Лавина злорадно хихикает.

И вожак сгорает на ледяном костре с чувством непоправимой виновности.

Суеверный вначале сном, затем предчувствием, после — кожей и наконец — всем телом и сознанием вошел в железный вихрь лавины.

Начался неравный поединок с водоворотом снега.

Собрав все силы, он отбивался от налетающих пенистых волн. И одновременно боролся с образами дурного сна, одолевающими его.

Раннее утро перед восхождением. Сонная муть.

— Где мои ботинки? — Он ищет на пороге, под кроватью, в шкафу…

Вещи многозначительно молчат.

— Кто взял мои ботинки? — Он выходит во двор.

Свежевыпавший снег покрыл все вокруг. Два холмика словно пара обуви. Он раскидывает снег — два камня. И много их, таких холмиков.

Он отходит и стучит в окно. Внутри Деян склонился над доской, весь — в своих проводочках.

— Деян, ты спрятал мои ботинки?

Деян не слышит — он поглощен подведением итогов.

— Дай мне ботинки, Деян, я опаздываю!

— Оно и лучше! — произносит Деян тоном заклинателя, не поднимая головы.

И Суеверный отправляется босиком. Ноги тонут в сугробах. Мерзнут. Он тащит их, как полуобгорелые бревна.

— Три но́ги! Как следует! Изо всех сил! — строго приказывает Деян.

— Нет времени! Я опаздываю — кричит Суеверный.

Он уже не чувствует своих ног. Но продолжает тонуть в сугробах. Ноги превратились в два обугленных корня.

Вожак хочет их закутать и согреть, как два промерзших саженца. Снег превращается в белые бинты, обернутые вокруг ног.

Суеверный лежит в больнице. Сугробы — это белые простыни на операционном столе. Он вскакивает и босиком бежит по снегу.

— Босиком до Памира! — бросает Насмешник.

Суеверного привязывают к операционному столу.

— Обе, доктор? — спрашивает он.

— Только до колен! — успокаивает врач. — Сможешь еще танцевать на протезах!

— А в горы подниматься смогу?

— Мальчик мой, выбрось это из головы!

Юноша тонет в снежном пепле.

Снег окутывает его.

Лавина прижимает к его губам белый тампон — наркоз!

Но он мечется, он не хочет забвения.

Еще немного, еще один проблеск сознания, и он откроет одну из человеческих тайн.

Мы созерцаем природу, но не проникаем внутрь ее.

А она проницательно наблюдает за нами.

Мы все предвидим, все предусматриваем. Одно-единственное звено упускаем — случайность. Но разве наша вера в полное отсутствие случайностей не есть суеверие?

Мы не верим снам и предчувствиям.

Мы верим нашему разуму.

Что является бо́льшим суеверием?

Мы вычеркнули сны из разряда природных явлений.

А природа вдруг рассердится на наше высокомерие и единым дуновением напомнит нам о том, что мы не так уж всемогущи.

Тайна заключается в том, что… существуют тайны. И он должен всем поведать об этом!

А лавина не дает…

Наконец лицо его принимает спокойное выражение. Он ожидал, он предчувствовал какую-то угрозу. А теперь нечего больше ждать, не о чем тревожиться. Неведомое воплотилось в жизнь. Он испытывает удовлетворение. Предчувствие не обмануло его.

Значит, существует нечто в нем самом, на что он может уповать.

Верный голос.

Верный, истинный…

Суеверный пробуждается от лавины. Белый сон забыт. Вокруг — пестрота жизни. Быстроглазый летний день. А может быть, это снегу снится, что он был человеком, или человек видит себя во сне превращенным в снег.

Горы снова зелено-молоды.

Момчил — светлый юноша, а летний день — молод, подобно горам. Момчил еще не суеверен. Суеверия проклевываются глубоко, в тени.

А вокруг простор жмурится от света. И ни единой тени на челе дня. Ни единого темного дуновения в душе.

И тут раздался крик. Странный, пронизывающий возникший, казалось, из ночной глубины.

Момчил и Мерзляк услышали его, возвращаясь вниз, к альпинистскому пристанищу. Они несли в себе горы, и им было легко. И вдруг они замерли. Таково было несоответствие крика и ослепительного дня.

Только сейчас они заметили, что один из горных склонов уже окрасился в вечерние тона. А вокруг — все — светло, и помина нет о темноте.

День мнится неисчерпаемым.

И вдруг — снова — крик. Задыхающийся, пронизанный мраком. Мерзляк ощущает холод среди лета. Они бегут в направлении крика — напрямик, без дороги, через овраги и камни. Крик замирает, но продолжает направлять их.

Мысленно они измеряют расстояние. Крик все отдаляется. Уже кажется, они никогда не добегут, не застанут его живым. А вечер все ближе. Словно этот темный воющий голос вызвал к жизни вечерние тени.

Они опоздали на какую-то долю секунды. Они были слишком далеко. И по своему внутреннему настрою они были слишком далеко, чтобы добежать вовремя.

Девушка лежит на камнях у подножия почти отвесной скалы. Какая-то страшная неведомая сила ощущается в ее позе. Никогда ни одно тело не простирается с такой категоричностью, если оно живое, пусть даже унесенное в глубокий сон. Сразу понимаешь, что это тело упало с высоты против своей воли, лицом к лицу с каменистой планетой. Камни обрызганы живой еще кровью.

Земля ревнива и мстит тем, кто устремляется в высоту.

Юноши не смеют коснуться мертвой — боятся причинить ей боль. Она кажется им незнакомкой, упавшей с далекой звезды, бескостной смятой птицей.

Но по летней пестрой блузке они узнают Стефку, альпинистку из Пловдива. Спрашивать не у кого. Наверху, на отчаянной высоте, повис полузадушенный крик. Уже неслышный. Хрупкий молодой человек. Первые дерзкие шаги по скалам привели его к этой жестокой петле над бездной.

Даже камни понимают: никакая земная сила уже не сможет ему помочь. Разве что чудотворная рука, протянутая небом.

А Стефка, которой всего двадцать один год, хотела взобраться туда и спасти его. Она знала, что рискует. И не достигла цели.

И все же эта девушка доберется до многих, повисших над пропастью. Она подала руку и мне. Подняла высоко в горы. И приобщила к скалам, согретым ее молодым дыханием.

Скала — характер планеты.

Недвижная, распрямившаяся скала валит на землю ветер.

Пятнистые скалы, с головы до ног одетые в осенние тона. Яркость приглушена. Но есть в цвете скал скрытая красота. Она медленно проникает в душу и необъяснимо завладевает ею.

Солнце высекает искры из камня.

Ты остаешься наедине со скалой. Скала так много говорит тебе своим молчанием.

Каменная тишина. Внушительное сцепление каменных зернышек. Гигантская зажатая энергия атомов камня таится в тиши скал. Если высвободить эту энергию, Земля умчится в другую Галактику.

Время среди камней идет густо, компактно, звонко и успокаивает тебя, словно сдерживая задыхающийся бег твоего, человечьего, времени.

Твоя ладонь касается сморщенного чела этой скалы, оно горячо, словно полно напряженных мыслей. Ощупью, пальцами, словно слепой свою азбуку, читаешь ты мысли камня.

Трудно общаться со скалой. Но когда ты почувствуешь, что общаешься с ней, значит, ты начал понимать и всю планету.

Скалы делают профиль Земли волевым.

У тебя нет крыльев. И единственно, что дает тебе возможность достичь невероятной близости, — грудь к груди припасть к скале и подняться к небу.

Стук твоего сердца отдается в камне, и камень оживает. Твердость и непреклонность скалы проникают в тебя. Внутреннее взаимодействие человека и камня повышает тонус земного бытия.

Ты поднимаешься вверх, и скала, словно рассохшаяся лодка, несет тебя и покачивает в пространстве.

У каждой скалы свой нрав: скала может быть твердой, ломкой, лукавой, одинокой, холодной, переменчивой, тяжкой, скрытницей. Но одно общее есть у всех скал — щедрость. Они вознаграждают твои усилия, когда ты одолеваешь их, самым неожиданным образом: чудесным видом сверху, не испытанным прежде волнением, ощущением нового вкуса к жизни.

Если исчезнут скалы, наша планета превратится в пустынную Луну.

Если бы мы вслушивались в сны…

Мы улавливаем длящийся из одного сна в другое сновидение крик. Что это, эхо гор, пронизанное магической мощью корней и источников?

Голос горного притяжения, обратного земному, — не вниз, а вверх…

Суетный шум города пробуждает нас от этих тихих зовущих снов.

Благодаря этой девушке у нас открылся внутренний слух — мы слышим тайный голос и поддаемся ему.

Стефка. В будни — медицинская сестра, в праздники — альпинистка.

Чтобы обезоружить ветер, мы оборачиваемся к нему лицом. Волосы наши отброшены назад, лоб открыт, мы смотрим вперед. Перед нами скала Стефки. Прежде скала оставалась безымянной, бездушной, безликой. Теперь она зовется скалою Стефки. Одухотворенная, теплая, она высится в облаках, словно обелиск. Мы с трепетом прикасаемся к ее твердой девической груди, вслушиваемся в биение ее сердца.

Стефка ввела нас в круг своих друзей. У их лиц и голосов — загорелый цвет здоровья. Мы ночуем в тех альпинистских пристанищах, где спала она. Облака над снегом. Снег над облаками. Положив голову на ее подушку, мы пытаемся проникнуть в ее сны. Ее глазами заглядываем мы в пропасти, склоняясь с неведомых вершин. И меняются наши представления о высоком и низком.

Мы встречаем мать Стефки. Она задыхается, поднявшись на крутизну. Впервые в жизни она в горах.

Мы прячемся в альпинистском пристанище. А снаружи ветер рушится в пропасть, словно вновь и вновь воспроизводит последний, страшный миг в жизни девушки.

Вспоминается нам один дровосек. Мы шли вместе через лес. И казалось, сам лес говорит его устами. И шагал он четко, округло. И шаги его, и слова словно своим, особым вкусом обладали. Глоток за глотком — свежий воздух — слово за словом… — Дождь…

Тело девушки перевязано веревкой, будто связка дров, погружено на спину смирного ослика.

Не плачь, мать! Но мать не плачет:

— Дочка моя без отца выросла. Горы ее защищали. Каждое воскресенье — в горах. Я знала, что это опасно. Но не мешала. Ей воздух был нужен. Всё эти ночные дежурства в больнице. В то утро она была веселая.

Смотрим из окна. Тонкий длинный водопад спускается со склона, словно струны арфы. Ветер теребит водяные струны. Солнце окрашивает капли в радужные цвета. Налетит облачко, и цвет меняется. Арфа с разноцветными струнами.

— Вот напилась она чистого воздуха, собрала рюкзак, веревку свернула. И услышала крик о помощи… Не могла она поступить иначе…

Девушка и скала навсегда соединились.

Нельзя терять Стефкину высоту.

Момчил и Мерзляк начинают подъем на скалу. Кровь девушки отмечает, куда ей удалось добраться.

Сумерки опережают их. Тени спешат им навстречу.

Они связаны одной веревкой. Момчил — первый. Мерзляк — второй. В одной связке. Страхуют то, что невозможно застраховать, — человеческую жизнь.

Дрожащими пальцами ощупывают скалу. Здесь, припав к камню, билось сердце девушки. Последние его удары скала передает им, и сердца их полнятся решимостью.

Еще немного. Еще шаг. Еще вдох.

Над бездыханной девушкой нависла тень крика. Пусть поздно, но они должны добраться до него. Иначе высота Стефки будет утрачена. Словно бы и не было ее никогда, этой высоты.

Кровавый след призывает их.

Момчил забивает клинья. Мерзляк страхует его веревкой и всей безмолвной сообразительностью второго в связке. Оба чувствуют, что сегодня, в этот теплый вечер, пробил их час — они должны удержать высоту погибшей.

Мертвые заставляют нас тянуться вверх.

Момчил не знал возможностей своего тела. Он чувствует, что стал выше самого себя.

Он тянется и касается повисшего юноши.

Черт! И куда тебя понесло! Надо знать, на что ты годишься! Человек погиб из-за тебя! Может, и мы погибнем. Эх ты, мешок, набитый плотью, костями и безудержной фантазией! Хотел отбросить земную тяжесть, вползти на отвесное! Птицам позавидовал! Виси теперь над пустотой, измеряй свой вес!

Мальчик мой милый! Держись! Все мы были такими. А те, кто не был, как змеи тащатся внизу до самой черной преисподней. Значит, что-то вело тебя, если ты так высоко взобрался. Ты не виновен в смерти девушки. Виновна молодость. Держись! Стискивай зубы, чтобы жертва ее не пропала напрасно! Еще один вдох!

Нечеловеческим усилием приподымает Момчил подвешенное тело. Отрывает его от земного притяжения. Расслабляет петлю, захлестнувшую грудную клетку. Воздух! Ослабевший крик пробуждается слабым хрипом. И гаснет.

Жив! Или сейчас умер. С новой надеждой и силой двое притягивают третьего на скальный карниз. Сплетают что-то вроде гамака из запасной веревки. Привязывают к скале. Укрепляются сами. Над темной бездной готовятся они провести ночь тройным распятием.

Вливают в его раскрытый рот капли воды из фляги. Осторожно пытаются сделать искусственное дыхание. Окруженные со всех сторон воздухом, вдыхают воздух в его грудь.

Этот ночной резкий горный воздух, благоухающий свободой и бесконечностью, заливает все вокруг, проникает в каждую впадину, наполняет собой каждую пещеру, каждую трещину на скале, — только в хрупкую грудь юноши не желает входить.

Они вновь и вновь склоняются к его губам, выдыхают кислород из своих легких, почти теряют сознание от напряжения. В темноте их охватывает странное ощущение, будто их губы припадают к мертвым губам Стефки, будто они пытаются пробудить девушку для неистового поцелуя. Как свежи и теплы были несколько мгновений назад губы двадцатилетней девушки, словно напоенные соком ранней вишни… Горло пересыхает, опухает, одержимое жаждой оживить мертвые уста юноши, в которых чудится дыхание погибшей. Словно это ее пытаются они оживить. Пригвожденные к скале, изнуренные своими усилиями, повисшие над непроглядной пустотой, они воспринимают мир перевернутым. Камни далеко внизу, где простерто тело девушки, это их небосвод. Скала вверху, где они укрепились, их земля, и они крепко держатся здесь. Темное небо — это зияющий бездонный колодец, откуда сочится темный холод.

В глубине груди юноши, точно вода в пересохшем кране, начинает клокотать крик. Дыхание возвращается откуда-то издали. Каждый вдох — раздирающая боль.

А двоим кажется, будто они вырвали свои легкие и пересадили в его грудь.

И тогда выплывает луна. Расслабляется каменная грудь горы, глубоко вздыхает, упоенная светящейся звонкой прозрачностью воздуха.

Дыхание. Самое чудесное блаженство! Торжество жизни! Дышать в одном ритме со всей природой.

Трое ныряют со скалы в лунные глубины бесконечности. Познают упоительный вкус воздуха.

Вскоре после трагического происшествия Момчил получил письмо, написанное незнакомым почерком:

Имя, фамилия, точный адрес.

Момчил долго искал нужные слова. Ему хотелось ответить по-настоящему. И в то же время он понимал, что настоящий ответ состоит из вопросов, заданных самому себе.

Крепко ли ты вбиваешь клин? Не жалеешь ли взмаха для последнего, решающего удара? Всегда ли тщательно проверяешь, что оставил позади себя для тех, что пойдут следом? Поднимаясь вверх, не оставляешь ли за собой слабо вбитые клинья, небрежные, необдуманные слова и мысли? И какой ответ дать человеку, повисшему над бездной угрызений совести, чтобы укрепить его? Неопределенная, неточная фраза, небрежный намек, утешительная ложь — человек в пропасти!

Он обдумывал письмо, подолгу возвращаясь к каждому слову, словно бы закрепляя это слово со всех сторон:

Но это письмо показалось Момчилу напыщенным. И он передал все дело Поэту:

— Слушай, надо человека успокоить!

— Как писать, так я!

Наверно, у поэта слегка изменена структура зрачка. Он все видит под острым углом.

Случай с расшатанным клином приводит его к довольно крутым мыслям:

Момчил скрыл от своих родителей, что совершил то, для чего, возможно, и был создан: спас чужую жизнь. Но какая-то газета попала в руки соседей. Те бросились, ошеломленные, в тихий домик, где — надо же! — вырос герой!

Отец и мать читают и не верят. Да он ли это? Озорник Чило! Возможно ли? Альпинистом стал и не спросился! А если бы спросил их?

Момчил в столице изучал биологию, увлекался новыми открытиями в области молекулярной теории генетического кода, носителя наследственности, и совсем не задумывался о стариках, чью наследственность воспринял.

А они не могли заснуть по ночам. Особенно отец. Ему представлялись каменные глыбы, головокружительные пропасти, угрожающие сыну. Отец преисполнялся ужасом и торжеством. Хотел написать сыну о своей отцовской гордости за него, но та же гордость не давала.

Наконец письмо получил Мерзляк. Он вздрогнул, ощутив всю силу чувств этого чужого отца:

Мерзляк показал письмо Момчилу, но не отдал, а оставил во внутреннем кармане куртки. Ему казалось, что это письмо согревает его.

А сын тогда еще был слишком юн, слишком поглощен наукой и горами, и лицо его было ясным.

И мы не посмеивались еще над его суеверностью.

Осень стареет, и город превращается в обнаженную, ветреную, туманную и размокшую серость. Лучше нет времени для сосредоточенности на своих мыслях.

Момчил допоздна засиживался над французской книгой по биологии. Копался в словаре. Не находил нужных слов. Неужели в языке появилось столько новых слов и в старых словарях их уже нет?

Он погружается в мир генов. Там время течет стремительно. Элементарные частицы движутся со скоростью, превышающей скорость света. Каждая частица клеточного ядра — каждый миг повсюду и нигде. Неуловима. Случайность властвует бесконечным числом мутаций. Жизнь — результат случайности. Почему же тогда так поражает нас своей нелепой случайностью смерть?

Момчил поник головой над словарем в напрасных поисках нужного слова. И внезапно в светящийся круг настольной лампы вошел его отец. Как он сгорбился! И почему его впалая грудь обмотана альпийской веревкой?

— Иду я, сын, карабкаться по скалам.

— Но, папа, это не для твоих лет!

— Я знал, что ты так скажешь, но не хотел уходить не простившись. Прощай!

Момчил вздрогнул. Голос отца. Сияющий добротой голос. Он все еще озаряет слух. И ни нотки укора. А сын никогда не прощался с отцом, отправляясь в горы.

Момчил снова склоняется над непроницаемым миром клеточного ядра, в котором гудят законы обратного времени.

Телеграмма пришла на следующий день.

Момчил поехал первым же поездом, пораженный сразу двумя ударами: смертью и сном. Удастся ли ему разгадать эту двойную загадку?

Отец, старый электротехник, укрепил антенны на крышах целого города. По каким только черепицам не поднимался он и зимой и летом! А на этот раз крыша не была ни наклонной, ни слишком скользкой. Осень на юге солнечная, день выдался погожий. Дом был всего лишь трехэтажный. Как же случилось, что отец потерял равновесие? Голова закружилась от высоты?

Мерзляк тоже приехал в провинциальный городок, чтобы проводить в последний путь отца своего друга. Его мучила одна мысль, но он не стал ею делиться с Момчилом, чтобы не увеличивать муку друга.

А что, если отец, поднявшись на крышу, попытался представить себе пустоту, над которой нависал его сын на скалах? Может быть, прикрыв на миг глаза, он пытался постичь ту страшную ночь? И представил себе страшную высоту, и мрак, и отвесную скалу и потерял сознание…

Наши смелые поступки зачастую губят не нас, а наших родителей. А кто учил нас смелости? Разве не отцовская рука помогла нам сделать первый шаг и тем ускорила свою же гибель…

С тех пор Момчил стал Суеверным. И мы, случалось, посмеивались над ним.

Вещий шепот снегопада проникал в его сны, заставлял вслушиваться.

Может быть, и мертвые видят сны, и тогда земля полнится снами.

Как биолог, Момчил создал некую полунаучную-полуфантастическую теорию толкования снов.

Скорость движения элементарных частиц в микромире превышает скорость света. Если бы мы представили себе подобную скорость в нашем медлительном мире, она была бы парадоксальной, — например, телеграмма о смерти отца пришла бы на день раньше самого несчастья. Может быть, его сон можно было считать такой телеграммой, пришедшей по беспроволочному телеграфу подсознания, где властвуют тайны микромира; микромира, полного неуловимыми частицами, передвигающимися с этой сверхсветовой скоростью…

Снег погребает тайну.

Если существуют тайны, значит, существуют и чудеса.

Чудо произойдет.

Мы спасемся.

Дара повторяет невнятно, губы ее окутаны снежной марлей:

— Если бы знать…

Стук крови в ушах не дает договорить.

Мы видим, или только чувствуем, или просто воображаем, будто видим.

Белизна. Свистящая, скачущая, ползущая. Огромные огненно-белые колеса вырастают и несутся вниз, ударяясь друг о друга.

Белая смерть, милосердная сестра.

Мы в больнице лавины.

Отсюда не выписывают.

Мы хотим передать живым что-то вроде завещания:

Наш опыт смерти.

Наши ошибки.

Мы — внутри нашего опыта. Мы никому не можем передать его.

Каждый жизнью оплачивает свое познание.

Опыт нельзя получить готовым. Даже если тебе передадут его из рук в руки, ты будешь рассматривать его, пытаться понять, для чего он, и он просто проскользнет у тебя между пальцами.

Опыт — непередаваем.

Каждый должен начинать с самого начала.

Пробивать кромку льда.

Чтобы понять…

Асен мгновенно осознает:

Еще мгновение. Значит, еще есть время!

Уже нет дыхания. Но все еще мыслю. А это превыше всего.

Хотя и без дыхания, но я что-то еще успею совершить. Не знаю, что это будет. Но непременно будет!

Я уже давно внутренне готовлюсь к этому.

Я что-то совершу, даже если ничего не могу, все равно совершу!

Я все теряю, у меня ничего не остается, но из этого ничто я должен создать что-то!

Я проявляю себя в этом ничто, я создаю его.

Я все еще мыслю, значит, все могу создать!

В снежной западне Асен выбрался наконец-то из своей собственной внутренней западни, и в последние мгновения перед смертью — он свободен.

Его идеалом всегда оставалось абсолютное освобождение от инерции веры, от всяческих заблуждений. Всю свою жизнь он вырабатывал в себе иммунитет против любой разновидности мифов. Он считал себя безусловно неверующим.

Но беда заключалась в том, что до этого последнего мига ему все же было необходимо верить во что-то высшее.

Он верил в силу врожденного инстинкта, в гармонию, в равновесие структуры мира. Он разъяснял себе, что причина диссонансов — в нем самом, в его ошибках.

А теперь и этот последний миф рухнул вместе с лавиной.

Самое ужасное, когда ты один, без веры. Ужасная бесконечная свобода.

И никакой опоры.

Асен еще несколько мгновений продолжает свое бытие, интенсивно рассуждая. Для него жизнь — это мышление.

И мысль его устремляется к той, что была его противоположностью.

Дара. Ее острая, всегда противостоящая его мыслям мысль вызывала его возражения, намагничивала всю его мыслительную сущность.

Ее упрямство стимулировало самоутверждение его одиночества.

Противоречие. Наконец-то он добрался до чего-то. Единственная опора, крепящая бытие.

Равновесие через противоположности.

Он сам дошел до истины.

Может быть, уже тысячи других открыли ее. Но когда своей жизнью платишь за истину, это не повторение, ты — первооткрыватель.

Ты преломляешь истину в себе, окрашиваешь ее своими цветами, новыми оттенками, делающими ее совсем новой.

Истина не имеет одного-единственного вечного лица. Она непрестанно рождается заново и является с лицом своего носителя.

Интеллект мешал Даре и Асену. Они все откладывали свою встречу. Теперь незачем ее откладывать.

Теперь они спешат осуществить ее единственным доступным им образом — в мыслях.

Отношения их всегда оставались диалогом непримиримых.

Они стояли друг против друга — два полюса одной сути: непримиримости. Связанные взаимным несогласием. В постоянном напряжении.

Важнейшие биотоки жизни пронизывают их — биотоки противоречия.

Зачем же они отказались от взаимного влечения?

Может быть, опасаясь, что оно испепелит их?

Или еще более мучительный страх: вдруг слияние сгладит острые углы, уничтожит противоположности и постепенно они станут походить друг на друга…

Они боялись погубить главное — противоречие!

А если сохранить его — как вынести быт, полный постоянных столкновений?

Они боялись жизни — этой медлительной лавины, которая с негасимым постоянством уничтожает трепетность, губит порывы чувств, уравнивает различия.

Сейчас, в преддверии смерти, они освобождаются от страха перед жизнью.

До последнего своего дыхания они не смели пережить любовь. Сейчас, уже бездыханные, живут ею.

Каждый перевоплощается в другого и одновременно в самого себя.

— Ты ли это? — спрашивает каждый того, кто рядом.

— И да и нет! — отвечает каждый с двойственной улыбкой.

— Хочешь, мы будем вдвоем?

— И да и нет.

Я хочу, чтобы мы оставались в такой близости-дали, как в пространстве двойная переменчивая звезда.

Влекомые таинственным притяжением, две звезды постоянно кружат рядом.

А световые года делят их вечностью мрака и соединяют вечным магнитом.

Они исключают одна другую, они создают одна другую, и это бесконечно.

Свет, излучаемый этими двойными звездами, трепещет в бесконечности, единый в двойственности:

Да и Нет!

Асен хочет поддержать Дару в последние мгновения перед смертью, но боится унизить ее жалостью, утешением и по-прежнему иронизирует:

— Если уж мы получили в подарок возможность увидеть этот мир, значит, должны быть готовы к тому, что потеряем его!

— А тебе только бы философствовать, лишь бы ничего другого не делать! — кричит Дара, проявляя накопившееся раздражение.

— В любви ничегонеделание — самое выразительное действие, для того, кто в этом разбирается, конечно!

— Ты меня убиваешь! — полушутя произносит она.

— Хватит с меня того, что я тебя встретил!

— Но если ты от меня ничего не хочешь, это все равно что мы не встречались вовсе! — упрекает она.

— Но что я могу хотеть от другого, когда сам я всего лишь непостоянная тень, перемещаюсь, не могу найти своего постоянного места, не могу обрести постоянную форму? Все меняется. Чего же мне хотеть? Чтобы тот, кто рядом со мной, не менялся, пока я меняюсь, или чтобы менялся вместе со мной, или чтобы мы остановили свое движение, приспособились друг к другу?

— Ты мог бы найти какую-нибудь тихую девушку, и она была бы тенью твоей тени!

— Но ты для меня единственная. Ты держишь меня в постоянном напряжении. В тот миг, когда это исчезнет, должно быть, исчезнет и мое чувство.

— Я слаба. Мое упрямство — броня, под которой кроется моя слабость. В тот миг, когда я положу голову на твое плечо, я растаю, как снежинка.

— Может быть, именно это и останавливало меня. Более сильный всегда подчиняет более слабого, обезличивает, превращает в свое повторение. Человек не может быть влюблен в собственное отражение. И вновь начинаются поиски сильного партнера. И все повторяется до бесконечности.

— Признайся, ты боялся совсем противоположного: как бы я не подчинила тебя! — дразнит Дара.

— Все равно.

— Ты аутсайдер и в любви и в жизни. Только в смерти ты не можешь оставаться сторонним наблюдателем.

Один раз в жизни даже самый отстраненный участвует целиком и полностью — когда умирает.

Поэт по-своему вживается в гибель Асена.

Он придумал свой собственный образ философа, а может быть, приписывает ему то, чего нет у него самого:

Не обещаю ничего, не настаиваю, не жду, задыхаясь от нетерпения.

Не ударяю по маятнику, умоляя: «Еще хотя бы один час!»

Тихо удаляюсь.

Терпеливо выжидаю, пока осядет во мне мрак, чтобы засиять в прозрачном, сдержанном, возвышенном и спокойном свете.

Тогда лишь свободно впитаю в себя целый мир.

Преломлю его в себе, как луч, но не могу обещать, что изменю его.

Не обещаю ничего.

Но Поэт ошибся. Черты лица Асена не смягчаются в смерти, наоборот, напрягаются еще больше, выражают еще большее упрямство и заостренность. Это не гипсовая маска последнего покоя, а снежная маска предельного усилия, кажется, он достиг вершинной точки мыслительного сосредоточения, как скульптор — воплощения в творчестве.

Асен пытается разгадать причину своей отчужденности в группе.

По сути, внутренне Асен одним из первых переселился в горы. Должность экономиста в одном из столичных торговых предприятий заставляла его стремиться в горы. Группа альпинистов стала его домом.

Отойдя душой от внешнего мира, он жил интенсивно лишь в атмосфере группы, ощущая, что именно здесь как в капле воды отражены все противоречия современного мира.

И в то же самое время он как бы в стороне от той же группы, не приемлет ее норм. Почему?

И теперь, в звездной снежной пыли, пришло озарение.

Трагедия его в том, что он опережал групповое мышление.

Но чем именно? Коллективное мышление всегда носит прикладной, упрощенный до лозунгового уровня характер. Оно медленно зреет, сторожко поверяется практикой. Асен вводил в группу иной вид мышления: многосторонняя, двойственная, ищущая новые вопросы, а не готовые ответы мысль. Он заполнял собой наше отсутствие рассуждений, игры понятий, сомнений, парадоксов, гипотез — всей той мыслительной тревоги, что делает человека странным существом. И вот другое странное существо, МЫ, и хочет, чтобы Асен мыслил самостоятельно, и встречает эту самостоятельность в штыки. И, чтобы не раздражать нас, он уходит в себя, но этим раздражает нас еще более. В своем развитии он опережает группу. И группа не прощает этого.

Одна из самых трагических форм отчуждения — опередить своих.

И по контрастной закономерности именно он, опередивший группу, более всех привязан к этой коллективной модели бытия.

Бездомный мечтает о доме. Отчужденный жаждет приобщиться к группе. Он стоит снаружи, мерзнет, и стук его сердца словно стук в запертую дверь.

Проблески полуоткрытий. Полумысли, полунедомыслия.

И все это уже никому не нужно.

Теоретик группы, сторонний наблюдатель Асен полагает, что в последний миг, словно рентгеновскими лучами, высветит внутренние пружины ее устройства.

Группа — закрытый мир, закрытая система, «вещь в себе» и для себя. Коллектив альпинистов стремится вверх к очищенной атмосфере гор и теряет иммунитет к городскому смогу. Мы забываем о том, что существует и другой мир, мир вне нашей группы.

Подмена. Какой же из двух миров — истинный?

Ведь и тот мир, внизу, в городе, закрытый мир. И он — «вещь в себе». Стенами он загородился от ветра и холодов. Отделился от земли камнями и асфальтом. Крыши не дают ему соприкоснуться с дождями и звездами. И люди отделены друг от друга стенами, заключены в камеры квартир и автомобилей. Энергия, отпущенная живым существам для борьбы с природой, с ее суровостью, тратится на стычки между людьми, на зависть, на завистливое пихание локтями. Смелость подменяется лукавством.

А здесь, наверху, перед лицом неба и ветров, человеку не на кого положиться, кроме как на себе подобных. И человек становится для человека тем, чем и должен быть: необходимой частицей единой человеческой общности в единоборстве со слепой стихией.

Но все смешивается, когда страсти большого мира проникают в малый мир группы. Когда из скромного коллектива альпинистов она превращается в магнитное поле амбиций, в трамплин для прыжков вверх.

Может быть, и замкнутость группы идет от попытки защититься от этой опасности. И все же маленькая группа — атом большого мира. Эта незаметная кучка людей, заваленных лавиной, остается живой, насущно необходимой клеткой большого организма, улучшающей его пульс, очищающей кровообращение, а большой организм даже и не подозревает о самом существовании и о молчаливой гибели маленькой клетки.

Одно исключает другое. Группа — коллектив, любовь — индивидуальна. Может быть, одним из важнейших испытаний для здоровья группы являются привязанности и взаимовлечения отдельных ее членов.

Чувства незапланированные заранее, несогласованные. Группа не может выносить такой неопределенности.

Внезапно Асен понял. Уход Зорки к Горазду, такой, казалось, неожиданный, по сути, результат безмолвного группового внушения.

Многооким своим зрением МЫ разглядели, что Андро не ценит девушку так, как ценим ее мы, что он не заслуживает ее любви так, как мы заслуживаем. И магнитными излучениями своих желаний, не ставя никакой сознательной цели, мы просто-напросто изменили направленность чувств Зорки.

Девушка поддалась коллективному гипнозу.

Группа является регулятором чувств, сама о том не подозревая.

Зорка уверена, что сама осуществила свой выбор, нашла в себе силы для ухода. Она не сомневается в своей самостоятельности. А ведь, возможно, она действовала вслепую, под влиянием группового воздействия.

А вот любовь двух таких личностей, как Дара и Асен, возникла вопреки группе.

Такая любовь недопустима.

Она подобна скрытому взрыву.

Именно потому она сильна и неосуществима. Неискоренима и обречена на уничтожение.

Двое чувствуют, что мы не станем воспринимать их как пару. Боятся, что насмешками, разъедающими взглядами, молчаливой иронией убьем их взаимное чувство. И они прячут это чувство даже от самих себя.

Яд группового воздействия делает невозможным само существование этого хрупкого, сверхуязвимого влечения.

Овладевшее Дарой ощущение ранимости идет от группового к ней отношения. Для нас она — незаменимый товарищ, но никак не возлюбленная Асена. Вот он, смертный приговор их любви.

Теперь Асен понимает: он, самый независимый из всех нас, сторонний наблюдатель, был одним из самых зависимых.

Дара знает, что мы внушим ему наши взгляды: как он мог выбрать ее, такую неженственную, тощую? Она и любовная ласка?

Асен, в свою очередь, знает — ей мы внушим: он не любит тебя, у него есть другие женщины, а ты — всего лишь причуда, эксперимент, вызов, а может быть, какая-нибудь умозрительная задача, интеллектуальная авантюра. Он и чувства!

Оба боятся, что группа не только будет так о них думать, но и им внушит такое, и они станут думать, что смешны вместе, что совсем не подходят друг другу.

А любовь — это то, чего другие не могут понять. Неприемлемое, необъяснимое.

Любовь — это все то, что несовместимо с нашими представлениями о ней, с нашими готовыми моделями.

Любовь загадочна, и даже всесильная группа не может управлять ею.

И коллектив не терпит этого неожиданного, бесконтрольного чувства.

Группа покровительствует только сильному, верному и простому чувству, соразмерному с ее нуждами и нормами. Постоянное спокойное чувство не угрожает взрывом, а, напротив, поддерживает равновесие в группе. Счастливое, солнечное чувство вполне нормально, оно сплачивает группу еще сильнее.

В коллективе не терпят опасных страстей: ревности, которая не владеет собой, или влечения, слепого, эгоистичного и тиранического. Но самое страшное: необъяснимое, редкое, почти невозможное чувство, которое взрывает атом, по которому мы все ностальгически томимся, как по существованию на иной планете, нашей прародине.

Нет ничего нарушающего равновесие здесь, на нашей земле!

В группе сглаживаются все острые углы.

Как, куда вместить такое противоречивое и тревожное чувство, как то, что охватило Дару и Асена и ширится, ширится, превышая все дозволенные рамки?

Только на свободной платформе воображения может оно существовать полноценно.

Они всё откладывали настоящую жизнь. На когда? На завтра, на следующий год. На какое-то иное существование. В сущности, на эти предсмертные минуты.

Асен всматривается в глаза Дары и видит себя. И не знает, если он сейчас отдалится, останется он в этих зрачках или исчезнет. Но если в этих глазах его не будет, значит, нигде его не будет.

А Дара возвращает его к жизни посредством противоречия. Волосы ее наэлектризованы солнцем и ветром, а быть может, и внутренним упорством. Когда она их расчесывает, пряди посвистывают и рассыпают сухие искры. Положительное и отрицательное электричество.

— Настоящая любовь пробуждает волю к действию! — продолжает настаивать Дара.

— Действие! Это было самое легкое! Я легко мог бы! Помнишь, тогда, в палатке?

Но для обоих мечты дороже реальности. И они отбрасывают воспоминание о своей единственной ночи. Реальность никогда не соответствует их желаниям и стремлениям.

А, в сущности, чего бы им хотелось? Они и сами не знают.

Например, они вдвоем в палатке. Вершина горы супится над ними, а над ней уже угадываются звезды. Асен тянется в темноте, обнимает Дару и жадным поцелуем смиряет ее сопротивление. Как возможно все это было!

— Почему ты не сделал этого?

— Потому что не хотел тебя потерять. Я ведь только нашел тебя! — серьезно отвечает Асен.

— Зачем эти софизмы?

— Я и на озере мог бы!

И вот они на берегу. В изумрудной глубине отражаются белоснежные зубцы вершин. Вот Дара и Асен уже на плоту. Форели выныривают в маленьких белых водоворотах.

Это почти смешно: какие сладкие мечтания прятались под их броней современного безразличия и скептицизма! Лица сближаются и отражаются в чистой воде. Легкое дуновение ветра, и очертания туманятся, смешиваются. Отраженный в воде Асен обнимает и целует Дару.

— Почему ты не сделал этого? — укоряет его она теперь в лавине.

— Чтобы не замутить прозрачной нашей дружбы. Что может быть крепче и дороже ее? Дружба — аромат души!

— А тогда, в бурю, почему ты ничего не сделал? — обвиняет она.

Вот они прижались под нависшей скалой. Вокруг — исступленное бушевание. Дара забилась в расщелину.

— Страшно? — спрашивает Асен.

— Я другого боюсь, — шепчет она.

— Что я на тебя нападу? — шутит Асен.

— Дурачок! Я боюсь, что ты не нападешь на меня!

И вот она уже лежит на камнях. Забыв обо всем в объятиях друг друга, они не прячутся от бури. Опьяненная Дара подставляет лицо молниям и ливню. Склонясь над ней, Асен защищает ее от беснования природы своими поцелуями. Блестящие струи дождя саблями секут его. Но все это одни мечты. И они сами посмеиваются над своим старомодным романтизмом. Засел он где-то глубоко в их натуре, и не избавиться от него, как не соскрести ракушки с днища затонувшего корабля.

— Я хотел не иметь тебя навеки, вместо того чтобы иметь недолго, — анализирует свои колебания Асен.

— Всё — ненадолго! — возражает Дара.

— Если мгновение насыщено чувствами, оно равно вечности. А существовало оно в реальности или только в мечтах — все равно.

— Довольно философии! Больше нет времени! Мы гибнем! — кричит она, прорываясь сквозь снежные виражи.

— Хорошо! Ты ведешь! — уступает он.

— Следуй за мной без размышлений! — приказывает Дара и тянет его к себе.

— Каждый, кого ведут, похож на слепого, — иронизирует Асен, поддаваясь ей.

Дара резко отпускает его:

— Если один — философ, то другой должен что-то делать!

— Я желал невозможного: чтобы мы были и связаны и свободны одновременно!

— Ты не любил меня!

— Я слишком сильно любил тебя!

— Кто любит, тот не рассуждает! — гневается девушка.

— Облики любви бесчисленны. Самое сильное чувство пробуждает ощущения и мысли…

— И парализует волю!

— Нет! Для того чтобы не дать волю своим желаниям, нужна сильная воля!

— Может быть, хотя бы сейчас ты что-нибудь сделаешь?

— Продолжу ничего не делать!

— Ты не жалеешь о нашей несбывшейся любви?

— Осуществленная любовь чаще оказывается несбывшейся!

Невольно они прижимаются друг к другу. Но лавина разлучает их, отнимает теплоту близости.

— Неужели наша любовь должна замерзнуть для того, чтобы остаться навеки? — Дара опускает глаза и внезапно восклицает:

— У тебя уши побелели! Тебе холодно!

— Нет, я еще могу слышать! Скажи мне что-нибудь!

— Что сказать? Мы столько не сказали друг другу!

— Придумай что-нибудь свое!

— Когда я рядом с тобой, я не могу придумывать!

— Добрый признак! — улыбается он.

— Ты сам себе противоречишь!

— Еще лучше!

Они пытаются обняться, преодолевая натиск лавины.

— Я хотела спросить тебя… — быстро шепчет Дара. — О чем? О чем же?..

— Скорее спрашивай!

— Какой я тебе показалась при первой встрече?

— Вечный вопрос влюбленных! — улыбается Асен.

— Никакая я не влюбленная! Противный философ! Было бы в кого влюбляться! — защищается Дара.

— И я так думал, пока не встретил тебя!

— Признайся, я показалась тебе смешной?

— В этом суровом мире смешными бывают только истинные чудеса!

Они представляют себе свою первую встречу и дополняют ее неосуществившимся. Под дождем Асен берет девушку за подбородок, приближает свое лицо к ее лицу и целует. Прикосновение его губ легкое, словно касание дождевых капель.

— Почему ты не сделал этого тогда, сразу? — снова упрекает она.

— Приближение к тебе я хотел длить до бесконечности! — Он тонет в белом дыму.

Последний холодеющий взгляд направлен вовнутрь, к неосуществившемуся.

Снежная карусель приближает их друг к другу. Они почти сливаются. Проходят насквозь. Мимо. Уход в белую пустоту.

Снег мстит за все дурные шутки.

Небо со свистом опускается вниз, переворачивается и рассыпается осколками.

Насмешник летит сразу во все стороны.

Лавина вверх ногами — пропасть над ним.

Он уже не может ориентироваться.

Поднимает альпеншток, и альпеншток упирается в небо.

Снег зло шутит с ним: стаскивает с ног ботинки и теплые носки, кружит.

Молодой человек ищет опору, цепляется ногтями. Его катит, как на санках. Он кувыркается. Вращается все вокруг.

Он мгновенно припоминает все правила борьбы с лавинами, он, который подшучивал над всеми правилами.

Деян когда-то высказал странную мудрость:

— Плюнь, чтобы обнаружить, куда попадает плевок.

— Афоризм времен первобытного коммунизма! — сострил в ответ Насмешник.

Сейчас он отчаянно пытается обнаружить, где верх и низ, небо и земля, твердая почва и воздух. Он ищет земное притяжение, этот ориентир в рушащемся мире.

Плевок попадает ему же в лицо.

Значит, земля где-то у затылка, а небо — под ногами.

В положении вниз головой он неистово роет ногами снег.

Теменем пытается пробить землю и выбраться.

Куда?

Глаза залеплены снегом.

Однажды в детстве приятель сунул его головой в море, чтобы он привык видеть под водой. Глаза сразу заболели от хлынувшего в них моря. Горели, слезились, жмурились. Ему казалось, он сам наплакал это море своими крупными солеными слезами и теперь тонет в них. Но отсутствие воздуха заставило его раскрыть глаза, несмотря на страшный натиск воды. И на мгновение он забыл разъедающую боль и страх. Впервые увидел он скрытые под водой песчаные волны, шелковистые, легкие, и солнечную сеть, полную раковин и водорослей, и самое изумительное: голубовато-зеленый цвет виноградных листьев в глубине и бесчисленные оттенки лучистой зелени на поверхности, где сливаются вода и воздух.

А теперь какой-то чудак сунул его головой в лавину, чтобы он увидел, что творится под снегом.

Он силится разлепить загипсованные снегом веки.

Горячий снег бьет в глаза.

Заснеженные зрачки.

Он видит белую пропасть, острие которой столкнуло его вниз.

Вот она, лавина! Белый твердый ветер. Ураган бесчисленных оттенков снега. Белизна разложена на все свои радужные составляющие. Снег холодный, режущий, зернистый, словно соляные кристаллы.

Белоснежный день среди вечной снежной ночи.

Он слепнет от этого светлого многоцветья.

Он ищет в снегу свои глаза.

Но слух его жив.

Антенна переносной радиостанции торчит из сугроба. Сигнал. Или ему показалось? Пора выходить на связь.

Под замкнутым белым сводом глухо разносится:

— База! Орловец, слышите? Это база! Перехожу на прием!

Взметнулись босые ноги, словно две руки, вскинутые к тяжкому заснеженному своду.

Насмешник слышит сигнал — или хочет слышать. Но не может ответить.

Молчание его воплем заполняет неестественную тишину.

В детстве он ловил снег на язык, но едва коснувшись нёба, снежинка таяла, оставляя пресный вкус дождевой капли. Такой вкус бывает и у неудачных шуток.

Сбылась детская мечта: на языке у него снег. И этот снег остается снегом, не тает тотчас, не превращается во что-то иное — в зернистую кашицу или в воду. Остается снегом.

И это поражает его более, чем удар лавины.

Никто не знает вкуса снега. Он знает. Снег холоден и тверд, как железо. У него вкус смерти.

Губы, язык, нёбо коченеют и превращаются в снег.

Кто еще может сказать о себе, что сбылась его детская мечта?

Он хочет в последний раз подшутить над самим собой.

Он выкрикивает безмолвно:

— Эль-Зет 23. База, слышите? Это говорит Снег!

Кажется, он смеется.

Все же он чем-то отличается от снега — он в состоянии смеяться над собой.

Стихия смеха — самое удивительное чудо.

Человек может лишиться всего: молодости, здоровья, силы, веры, памяти, имени. Но если он сохранил свой смех, он остается человеком.

Где источник смеха? Ищешь — и не можешь найти.

Повод может оказаться совсем ничтожным. А иной раз смеются и без повода. После сам себя спрашиваешь, над чем смеялся. И не можешь разгадать причину своего же смеха.

Смех заложен в нашем генетическом коде. В самой живинке человеческого бытия.

Смех — твое родовое наследие.

Смехом проявляется внутренняя свобода человека.

Никакая давящая сила не может задушить его. Вновь и вновь вспыхивает неудержимый и дерзновенный смех.

Смехом обороняются от враждебного.

Смехом перемогают то, что сильнее, что стоит высоко над тобой. Смех тогда — единственное орудие.

По натуре ты можешь быть даже и меланхоликом. Смех — это не характер, а подсознательная философия. Самоутверждение.

Твоя ситуация может быть самой безысходной. Смех напирает изнутри и облегчает твой груз. Чем тяжелее ты живешь, тем веселее хохочешь, чтобы восстановить внутреннее равновесие.

Тебя унизили, и ты взрываешься хохотом, защищая собственное достоинство.

А в группе смех — насущная необходимость.

Никто и ничто не может остановить его. Он является в самый неожиданный миг, чтобы облегчить дыхание и ободрить шаг.

Взрывами смеха измеряется здоровье коллектива. Скованные улыбки, подавленный смех, запрет на шутки — всё это признаки болезни.

Но смех всегда найдет выход и зазвучит еще более напористо, отражая натиск.

Смех изнутри регулирует групповые возможности.

Смех — это освобождение.

Поэт вживается в гибель Насмешника. И внезапно ему приходит в голову трагикомическое определение лавины:

— Белый медведь — эпилептик!

Слабоватое остроумие…

И умирая смертью Насмешника, поэт разражается белой бредовой скороговоркой, в которой перемешаны все созвучия лавины: л-л-л, вн-вн-вн… И дальше, дальше…

Последнее видение Насмешника-радиста:

База. Радиопост горноспасательной службы.

Радист на связи:

— Эль-Зет 23. Орловец! Слышите меня?

Порывисто распахивается дверь. Вместе с ветром врывается Деян. Он запыхался и сам напоминает порыв ветра.

— Деян! Как ты вовремя! Орловец не отвечает! — оборачивается радист.

И медлительная лавина рушится прямо на Деяна.

И рядом с этой тяжкой, непрерывной, все усиливающейся лавиной та, горная, выглядит сладким детским сном.

Лавина — вина.

В отчаянной надежде Деян припадает к аппарату:

— Ребята! Слышите? Эй!

Никто не отвечает. Деян замер. Лавина захлестнула его.

Все новые и новые холодные толчки.

Ты учил их, бывал строг, уличал в небрежности, хвалил, был их опорой — какой смысл имело все это? Все, что делал ты, старший друг и учитель, было честно и бескорыстно? Или ты любил в них только себя? Испытывал себя через них? Можно еще рассчитывать на тебя или ты уже не существуешь?

Радист продолжает вызывать: «Эль-Зет 23. Орловец!»

— Ребята, слышите?! — выкрикивает Деян, словно криком можно растопить снежную вату в ушах тех, кого завалила лавина.

Голос лучом пересекает снежную тьму.

Полузадушенные, они вслушиваются и на миг пробуждаются от последних своих сновидений.

Насмешник беспомощно взмахивает ногами, пытаясь пробить нависший снежный свод.

Вожак вслушивается.

Суеверный открывает глаза, очнувшись от наркоза белой больницы.

Димо плавными движениями проталкивает себя вверх.

— Односторонняя связь! — произносит радист на базе.

Деян снова обрел надежду:

— Значит, они нас слышат! — И он снова кричит прямо в аппарат: — Держитесь, ребята! Это Деян! Слышите?

Снег не отвечает.

Скульптор пошевелился с нечеловеческим усилием, словно оживает каменная фигура.

Дара снова борется с мраморной плитой снега.

Бранко кулаком пытается пробить белые черепицы своей тюрьмы.

А Деян кричит:

— Откликнитесь! Подайте знак! Это Деян! Если что-то случилось, держитесь! Ребята! Мы выходим! Я веду спасательную группу!

Голос его гремит над белой пустыней.

Снег не отвечает.

Нам чудится, будто поднимается где-то новая снежная волна, пенится ее белый гребень. Жизнь под снегом.

Но нет, это всего лишь вздымает поземку.

Ветер — и больше ничего живого кругом.

Поэт высвобождается из своей заснеженной кожи и вживается в кожу Деяна и всех ему подобных, уцелевших ценой отступления.

Невидимая, неизбывная, бесшумно опускается страшная лавина виновной совести.

Разъедающие угрызения. Режущий, зернисто-ледяной снег.

От этой лавины невозможно спастись ни в сон, ни в смерть. Она топит и топчет тебя, ты замерзаешь в ее тлеющем холоде, сгорает твое нутро, но ты остаешься жив, чтобы еще сильнее мучиться.

И перед лицом этой бесконечной лавины ты начинаешь постигать мгновенный гром настоящей, той, горной, приходящейся на долю самых чистых.

Мерзляк шагал, втянув голову в плечи, и не сразу заметил лавину. Горячий снег бил ему в глаза, словно ветер на пожарище.

Когда его начинало знобить, он обычно напевал, чтобы зубы не стучали. Он и сейчас пел про себя, чтобы не уснуть, не закоченеть. Он заглушал наступление лавины.

Режущий снег.

Как спрятать лицо? Если бы можно вывернуть кожу наизнанку… Ему чудится, что щеки его ободраны железным ветром.

Нет ничего ужаснее этого холодного ветра.

Хоть под землю лезь! Он вдыхает зимний ветер и выдыхает теплое дыхание, но холод остается внутри него! Он глотает свистящий холод.

Грудная клетка пронизана ветром, ветер свистит, как в трубе, пробирается в самые глухие уголки души.

Он помнит только об одном: надо идти, не останавливаясь.

И внезапно ветер исчезает. Что случилось?

Он в снегу, в снежном заточении. Вокруг — застоялый снежный воздух.

И вместо облегчения он страдает от отсутствия ветра!

Снежной пробкой заткнуло дыхательную струю, источник жизни.

Где он, ветер?

Мерзляк роется в памяти — ищет ветер. Звуки, краски, ритмы окружающей жизни он воспринимал своей уязвимой кожей. Его память — осязание. Мгновенные картины трепещут на этой сверхчувствительной мембране.

Мы купаемся в летнем озере. Изумрудный цвет волн Мерзляк воспринимает пупырышками кожи. А наши тела с дельфиньей гибкостью струятся в воде.

Тонкая Дара словно угорь в атласных гребешках волн. Движение раскрывает ее скрытую красоту, пелена спадает с наших глаз.

А Мерзляк на берегу пытается преодолеть озноб и броситься в озеро. И не может. И вдруг чей-то окрик просто бросает его в воду. Конечно, это Насмешник. Голос его, влажный и свежий, возникает из глубины, откуда выныривает юноша. Будто сами волны, рыбы, подводные камешки подшучивают над Мерзляком этим смешливым резковатым голосом, отраженным от водной поверхности.

— Если ты боишься холода, зачем же лезешь прямо в него?

— Именно затем! — отвечает Мерзляк и кидается в ледяную воду, как навстречу старому врагу, преследующему его всю жизнь.

Брызги разлетаются искрами. С его тела словно содрали кожу. Осталась вторая кожа, красная, обожженная холодным огнем, еще более чувствительная, чем первая. Эта живая рана ощущает каждый трепет воды, каждый звонкий ее отклик; меняющиеся краски и оттенки несут смену температуры. Кожа начинает воспринимать сигнальный язык рыб.

Волны снежными оборками налетают на него. Капли — снежинки, они душат его, закупоривая поры. Ему чудится, будто всей кожей понимает он зернистый шифр снега.

— Главное — преодолеть первый миг! — убеждает он самого себя.

Он пытается плыть в снегу против течения лавины.

— Не первый, а второй шаг все решает! — возражает ему возникший в памяти Деян.

— Нет времени для второго шага! — откликается тонущий.

Мерзляк гордится, что всегда был вторым в связке.

— Успех восхождения в большей степени зависит от второго! — учил Деян.

Прислушивались к этому наставлению немногие: всем хотелось быть первыми. Отсюда падения со скал, возвращение с полпути назад, топтание на месте. Никто не согласен быть вторым.

Человеку еще надо дорасти до того, чтобы быть вторым.

Единственный из группы, Мерзляк с радостью начал свой путь в горы вторым в связке и остался таким. Когда нужно было идти первым, он без особой увлеченности подчинялся. И снова становился вторым.

Какое это счастье! Первый упоенно поднимается вверх. А ты крепко прилепился к скале и страхуешь его. По трепету веревки ты определяешь его шаги. Ты внимателен. Ты не очень-то обращаешь внимание на красоты природы, но ты поглощен своей огромной ответственностью. Прижавшись в складках камня, ты все время начеку. А первый уже высоко, он стремится к вершинам, озаренным солнцем. Он оглядывается, ошеломленный простором. Движения его свободны и уверенны, ты крепко держишь его. Веревка медленно скользит через твои ладони, горяча их. Это нить жизни твоего друга. Это общая вена, по которой устремляется ваша кровь. Веревка напрягается, и ты замираешь, притаив дыхание. Вдруг она оборвется? Вся сила воли сосредоточивается в руках — не отпустить! Словно молния в твоих руках. Огонь жжет ладони. Выдержит ли веревка тяжесть падающего тела? Не прервется ли общая вена? Пальцы твои укрощают молнию. Ты бережно восстанавливаешь равновесие повисшего тела, превращенного в маятник, отмеряющий мучительные секунды. Жизнь на волоске. Ты спас эту жизнь.

Этой альпинистской веревкой связана дружба двоих. Скульптор не решился бы совершать свои рискованные зимние восхождения, если бы Мерзляк не был вторым в связке. Лучший друг, готовый верно следовать за тобой.

Веревка сковывает его движения, но он ощущает внутреннюю легкость — он второй. Без него первый не был бы первым.

Всей кожей он представляет себе, как выплывает из лавины целым и невредимым.

Горячий скребок снега ободрал кожу, он весь в ранах — словно обгорел. В ранах — тампоны снежной ваты. Ветер продувает бережно его забитые поры, охлаждает его раны.

Он глубоко дышит. Каждое дыхание — боль. Он дышит ранами. Он видит израненной кожей: теплый огонек вдали. Оконце. Туда! Там дорога к альпинистскому пристанищу. Тропинка пахнет близким теплом. Еще несколько мгновений мучительной дрожи — и он дойдет.

Чтобы унять эту дрожь, он пускается бегом. Конечности окоченели. Движутся с трудом. Теплое оконце все ближе. Он задыхается от изнеможения.

Долго ли еще бежать наперегонки с ветром?.. Отдаляется мигающий огонек окна, теплой печи, дружеского говора в тесном кругу. Отдаляются дымок трубки сторожа и молодые поющие голоса.

Он задыхается в ледяной пещере лавины. Мерзляк один во всем мире. Голый пещерный человек. Беззащитный перед стихиями. Одетый лишь в собственную тонкую кожу. Он лихорадочно шарит пальцами по стенам пещеры. Царапает снег, точно рисует, истомленный мучительными желаниями. Примитивные рисунки, процарапанные ногтем. Солнце с большими лучами. Человечек, раскинув руки, пытается поймать солнце. Пальцы судорожно пытаются пробить ледяную стену, прорваться наружу. О, хотя бы кончиками пальцев ощутить ветер!

Вдохнуть воздух, а не снег. Его кожа видит:

Вон его палец с усилием пробивает снежную корку. Ветер режет, словно бритвой. По дуновению ветра он открывает, где выход. Облегчение разливается по лицу. Ветер! Палец его жадно дышит!

Кожа вспоминает, дрожа.

Ты спускаешься с вершины по южному склону. Каждая пора пронизана северным ветром. Ты ежишься, жмешься, словно хочешь прикрыть все свои поры. Но ветер напирает, врывается в тебя, бушует в крови, всасывается в костный мозг. Позвоночник гремит, словно труба.

Резкий извив тропы. И вдруг происходит нечто неправдоподобное. Снизу, из оврага, поднимается южный ветер. Ты расслабляешься под его нежными вздохами. На миг ты становишься перекрестком двух стихий — ожесточенного северного и пугливого, робкого еще южного ветра.

Северный ветер ярится. Налетает, отбрасывает прямо в пропасть своего нежного южного собрата. Злобно вгрызается в твои кости.

Но в тебе уже живет теплое дыхание малой надежды. Ты зашагал бодрее. Ты весь — в ожидании. Едва заметная улыбка раскрывает твои губы.

А северный ветер налетает вновь и вновь, бушует во всем твоем существе, гнет знобкую надежду, притискивает к самым отдаленным стенам твоего сердца. Изгоняет ее!

Безнадежность! Ты движешься по крутизне. Становится все холоднее. Кожа щетинится. Южный ветер был обманом. Больше ты не дашь обмануть себя.

Но вот из-под ступней снова выплывает теплая воздушная струя. Галлюцинация? Как смог южный ветер пробиться сквозь буйный плеск крыл своего соперника?

А северный свирепеет, кидается на тебя со змеиным шипом. Но южный на этот раз не сдается. Вьется у ног твоих. И ты всей кровью ощущаешь его нежные прикосновения.

Северный сгибает тебя, хочет свалить, разорвать на части. Но твои шаги уже согреты. Ты не остановишься. И чем ниже ты спускаешься, тем выше поднимаются теплые воздушные волны: до лодыжек, до колен, до бедер. Южный ветер набирает силу, становится широким, мускулистым, несгибаемым.

Ты — перекресток борьбы двух ветров. Они вертят тебя в разные стороны, сжимают и лукаво отпускают, чтобы ты мог выбрать одного из них и тем самым еще более раздуть их вражду.

Одолевает то один, то другой. Взмывает вверх тропка, и тебя подхватывает северный ветер, а на мягком склоне — обнимает южный. В царстве теплого ветра холодный ухитряется время от времени ожечь твое лицо. Усталость от долгого и крутого пути заставляет тебя оценить обоих. Один согревает вспотевшую кожу, другой охлаждает разгоряченные щеки.

Но вот снова вспыхивает яростная борьба.

Во всем твоем существе сталкиваются леденящий озноб и нежная дрожь живительной теплоты. Ты одновременно скован холодом и таешь от нежности. Ты сердит и улыбчив. Ты небрежен и все время начеку.

Северный ветер бросается на тебя, впивается когтями, сдавливает горло, режет позвоночник. Южный поднимает тебя, вдыхает тепло в твою грудь, развевает паруса надежды и несет тебя к морям радости.

Ты родился в стране, где идет извечный поединок Северного ветра с Южным. Горы и два беспокойных ветра.

Перекресток Севера и Юга.

И не утихают две противоречивые стихии.

Мерзляк, который не выносил знобящего горного ветра, прятался, проклинал, подняв воротник, пел, чтобы заглушить его, сейчас яростно стремится к ветру, словно к высшему благу.

Он завидует себе прежнему, шагавшему под ударами ветряного бича. Он не понимал, какое это было наслаждение. Теперь он делает пьянящее открытие: ведь когда ты ощущаешь холод, это значит, ты еще жив, ты теплый, ты дышишь, ты противопоставляешь себя холоду.

Холодный ветер не сковывает, а оживляет. Ты начинаешь сопротивляться. Все твое внутреннее тепло поднимается, ты движешь пальцами ног и рук, ускоряя кровообращение. Ты напрягаешься. Ты борешься с холодом посредством своего внутреннего тепла. Борьба горячит.

Раньше ты и не думал об этом, не подозревал, что холодный ветер может быть таким насыщенным, что холод может не только отнимать, но и наделять.

Как ты страдал от своей чувствительной кожи, а теперь ты сознаешь: если бы вместо этого нагого, уязвимого покрытия человек был наделен медвежьей шкурой или панцирем черепахи, мир его стал бы совсем другим. Мир без оттенков. Без разнообразия звучаний. Воздух без движения. Вода без прикосновений. Неласковое солнце. Бестрепетная любовь. Чем чувствительнее и ранимей кожа, тем богаче душа.

Стоит замерзнуть ради такого открытия.

Последними судорожными движениями он пытается проникнуть наружу. Ему чудится, что его пальцы уже ощущают ветер. Но при каждом движении осыпается снег и все отдаляется желанное, холодное и живительное объятие ветра…

Рад обнимает лавину, словно давно уже звал и ждал ее.

Бледно улыбаясь, прикрывает глаза.

Уходит в себя.

Заледеневшее воспоминание оттаивает.

Белая бабочка вылетает из снежного кокона. Порхает в легкой весенней тени. Тишина возникает и растет, ширится, достигает небосвода. Горы обретают свою зеленую юность.

Девушка ступает по извилистой тропке. Замечает белую бабочку. Вспоминает поверье, что надо загадать желание, когда заметишь первую весеннюю бабочку. Останавливается и следит глазами легкое порхание. Шепчет, как бы заклиная:

— Пусть я встречу кого-нибудь!

Бежит вперед и догоняет своих друзей. Они углубились в чащу. Росица оглядывается: исполнится ли ее желание? Никого. Гигантское дерево устремляется прямо к солнцу. Встретить дерево — какое счастье для человека! Но девушка еще слишком молода, чтобы понять это.

— Мы, кажется, заблудились! — восклицает кто-то.

— Пропали! — пугается подруга Росицы.

— Вернемся! — предлагает один из компании.

Они останавливаются в нерешительности. Ни следа тропинки. Непроходимая тишина.

И вдруг — шаги. Прошлогодняя листва шуршит — кто-то энергично движется вперед. Росица вздрагивает. Желание сбудется!

Стройный юноша спускается с высоты напрямик через бездорожье. Он ступает меж стволов и от этого кажется еще стройнее. Он обнажен до пояса, рукава скинутого свитера небрежно связаны на шее.

Взгляд его оглядывает группу, словно препятствие. Незнакомец сворачивает. Они могут разминуться!

И тут его окликают:

— Где здесь дорога?

Рад неохотно откликается. С видимым усилием останавливается на небольшом расстоянии:

— Вы отклонились. — Он говорит с явной неохотой. — Идите вон туда, там тропинка вас выведет!

Росица внимательно наблюдает. Ну и нелюдим! Улыбка ее ищет повода для появления и, не найдя, все равно появляется. Но он не обращает внимания на эту лучистую улыбку.

А девушка не сводит с него глаз. Замечает, что у него что-то с плечом.

— Вы поранили руку?

— Она немного сломана, — спокойно отвечает он и спешит наверх.

И тут все видят, что одно его плечо неестественно искривлено. Росица смотрит ему вслед, и улыбка ее тает. Внезапно она обращается к своим спутникам:

— Пойду посмотрю, что это за человек!

И устремляется за ним, не дождавшись ответа друзей.

— Подождите! — окликает она его.

Рад напряженно оборачивается. Смотрит сердито.

— Я провожу вас! — Ее голос звучит так, что возразить трудно.

Но он морщится:

— Не беспокойтесь, я не собьюсь с дороги!

— Обопритесь на меня!

— Ну хорошо, но только потому, что красивой девушке нельзя отказать!

Рад сжимается, тонет в снегу. Теперь никто не может вырвать его из плена воспоминаний.

Осень. Горы. Росица и Рад сами не заметили своего сближения. Они ищут повода уединиться. Мы, группа, помогаем им, делая вид, будто ничего не замечаем. А на самом деле все знаем. Очень хотим, чтобы эта любовь осуществилась: наш вспыльчивый Рад нуждается в нежности, а Росица такое солнечное создание… Она-то ему и нужна!

Поэт, одинокий как всегда, наигрывает на гитаре свою привычную монотонную мелодию. Он влюблен и в Росицу, и в Зорку. Судьба поэта — вживаться в чужую любовь.

Рад и Росица углубляются в листву. Золото листьев. И на каждом — улыбка солнца.

«Зорка через горы постигла свою любовь, — размышляет поэт. — Росица через любовь постигает горы. Все дороги рано или поздно ведут к самому сердцу природы. И чем раньше, тем лучше!»

Рад срывает золотистый стебелек и вертит меж пальцами. Росица смеется.

Он сплетает колечко и надевает на тонкий девичий палец. Шепчет ей на ухо:

— Моя…

Смех девушки извивается звонкими лентами:

— Венчальный перстень из травы!

Они целуются и тонут в глубинах листопада. На плечи им садятся теплые листья.

— Какой же ты мне будешь женой, такая непослушница! — притворно сердится Рад.

— Да почему же я непослушная?

Он молчит, прислушиваясь к шороху падающих листьев.

— Хочешь стать альпинисткой?

Луч солнца озаряет ее янтарный зрачок.

— Хватит нам дома и одного скалолаза!

Рад супится. Повторяет ей слова Деяна:

— Нужно научиться защищаться от крутизны! Вот перед тобой скала, и ты невольно останавливаешься. А ведь скала — это тоже дорога. И притом самая прямая, самая щедрая — она вознаградит тебя за твои усилия чудесными, никем не виданными картинами.

Росица со смехом увертывается от этих изречений. Догоняет остальных. От нее исходит аромат свежего объятия, не угасшего еще поцелуя.

Старый холостяк Деян думает о своей напрасно прошедшей жизни. Поэт наигрывает на гитаре. У него нет ощущения, будто он что-то упустил в жизни. Вживаясь в бесчисленное количество чужих судеб, он не чувствует, будто не имеет своей собственной. Напротив, сама мысль о заточении в тесной камере своей единственной судьбы, пусть даже самой богатой приключениями и волнениями, кажется ему невыносимой. Что за нищета! Ограничиваться возможностями одного варианта? Нет, он счастлив своей участью поэта, он ощущает себя бесконечным, неисчерпаемым, бесчисленным.

Росица, беззаботная и босая, ступает в воду. Отражение ее трепещет в листьях, птицами слетевшихся на дно. Она перепрыгивает с камня на камень. Плещет в лицо солнечной влагой.

— Золотая девушка! — восхищается Скульптор.

Должен же кто-то раскрыть глаза Раду…

И тот наконец-то замечает: верно! Глаза, брови, ресницы и волосы девушки от природы почти бесцветны. Кожа прозрачна. В пасмурный день такую и не приметишь. Цвета ее словно бы приглушены. Но стоит ей очутиться в солнечном свете — и она вся сияет. Прозрачная кожа лучится. Волосы блещут огнем. Золотятся тонкие брови. И ресницы порхают пчелиными крылышками. В глубине зрачков улыбаются янтарные лучики. И смех ее золотист.

— Невеста солнца! — восклицает Поэт.

— Только солнце наше что-то супится! — бросает Насмешник, оглядываясь на Рада.

А Рад еще больше насупился. Асен находит в этом повод для развития новой теории. Он наклоняется к Даре и говорит тихо, испытующе:

— Некоторые женщины влюбляются в тучу. Должно быть, она привлекает их своим электричеством. Атавизм. Женский инстинкт покорствовать грому.

— Наоборот, инстинкт подчинять себе гром, приручать его, как верного пса!

— Что это ты сегодня такая веселая? — дразнит Росицу Бранко.

Но девушка обезоруживает всех своей откровенностью:

— Сегодня мой самый счастливый день!

При внезапных порывах ветра целые потоки желтых листьев опускаются вниз.

Росица взбегает на крутизну так легко, словно над ней не властны законы земного притяжения.

— Тимьян! Ветер пахнет тимьяном! — Она собирает веточки.

Вот она спустилась чуть ниже, склон осыпается. Раздуваемый ветром костер ее волос блестит на солнце.

— Осторожно! — выкрикивает Рад.

Крик его сердит. Девушка дразнит свою тучу. Беззаботно прыгая с камня на камень, она размахивает благоухающим букетом.

Рад устремляется следом.

— Сколько тимьяна! — Она протягивает руку…

Камень вывертывается из-под ее ног. Девушка цепляется за стебель тимьяна, но растение вырывается из ее рук. Она летит вниз.

Обезумевший от собственного бессилия Рад несется за ней.

Нежное ее тело гора влечет по камням. Девушка летит с огромной высоты. Букет рассыпается. Смерть в полете.

Рад склонился над пустотой. Осыпаются камешки. У страшной смерти — аромат тимьяна.

Лицом к лицу с бездной. Ум его помрачается. Словно он глянул в самое сердце темных скал.

Мы помним его молчаливым.

Он поражен шоком. Прежде такой вспыльчивый и суровый, теперь он спокоен.

Онемев, он бродит по горам, словно отшельник.

Он молчит, потому что ему так много нужно сказать самому себе. Поэт пытается расшифровать внутренний монолог Молчальника:

Мы дурно поступаем с теми, кого любим.

Чья здесь вина?

Любовь всегда безвинна, что бы она ни принесла нам, куда бы ни завела. Силы разрушения — внутри нас.

Не надо ослепления в любви, не надо солнечного затмения.

Мы утрачиваем способность к самозащите.

И тут налетают темные силы в облике самой ароматной, самой невинной травы…

Рад лихорадочно оглядывает скалы. И, едва ощутив запах тимьяна, спускается и срывает растение. Он словно спешит спасти кого-то. И продолжает молчаливую беседу с самим собой.

Поэт пытается понять Молчальника:

— Нужно с корнем вырывать все, что манит нас своим благодушием, поит нежным ароматом, обещает покой, все, что усыпляет тревогу.

Ведь все это ведет нас к пропасти!

Ему чудится эхо чьего-то противоречащего хохота. Рад пробует предупредить людей об опасности.

Нам кажется, что рана его немного затянулась, но вот Бранко со всей недогадливостью юности восклицает:

— Снова осень… Как пахнет тимьян!

— Молчи! — Асен делает ему знак.

Но Рад уже услышал. Он остервенело рвет стебли.

Мы перестали упоминать слово «тимьян». Это табу сделало язык нашей группы более интимным, замкнутым, полным тайного очарования. Посторонний человек не может проникнуть в эту магию группового языка. Общая забота о друге связывает нас особенной, благоухающей тимьяном близостью. Несчастье одного сильнее всего сплачивает группу. Оно подчеркивает необходимость нашей общей связности, озаряет нас общей озабоченностью, взаимопомощью. Придает нам новое значение, возвышает в собственных глазах.

Мысль о несчастном друге приводит нас в умиление: как мы добры!

Молчание Рада звучит зовом о помощи.

Это молчание — гимн нашей группы.

Снег с холодным шепотом осыпается вниз.

Рад уходит в белую вечную ночь.

Наконец! Он давно ждал этого.

Он сделал все, что было в его силах. Уничтожил весь тимьян на своем пути. Но что может сделать один человек в необъятном мире, полном обманчивой кротости и предательского аромата?

Белый цветок снега не благоухает.

Не может обмануть.

Рад не сопротивляется смерти, он немедленно засыпает — жизнь его давно была тяжким сном.

Лавина возвращает ему невесту.

Белая пропасть — сон без сновидений.

Никифор, последний в цепочке, первым заметил лавину.

Он предвидел! Он ждал!

В первое мгновение он почти ликовал.

Но тотчас же был втянут в снежную карусель. Молниеносный обмен местами. Первые становятся последними, последние — первыми.

Никифор чувствовал себя невиновным — ведь он шел последним. Но теперь он первый.

Лавина снова сделала его вожаком, обрушив на его плечи всю тяжесть снежного потопа.

Он знает: когда ты распрямляешься и вскидываешь голову, ты превращаешься в мишень. И он наклоняется и сжимается в снежной безопасности. Мельница лавины все перемолола: и первых и последних.

Он отчаянно ищет землю — ухватиться, ступить на прочное. Земли нет. Кто отнял ее?

Кто может очистить от снега его веки, прочистить уши тщеславного Никифора воплем:

— Посмотри правде в глаза! Это крохотная лавина. Вытянувшись во весь рост, подняв руку, ты достанешь до ее потолка. И засыпало тебя совсем неглубоко.

О, он был бы разъярен. Никто не смог бы его разубедить — лавина огромна, как раз под стать его тщеславию.

Что ж, пусть у него останется хотя бы эта, последняя иллюзия!

Поэт ищет формулу характера Никифора.

Великое — вот твоя провинциальная страсть.

Всю жизнь ест тебя сожаление: почему ты родился в маленькой, без всякого простора, стране?

Здесь все мало для тебя: самые высокие вершины и самые крутые стремнины. И мало возможностей возвыситься.

И даже твоя лавина — мала. Но она завалила и тебя и твои амбиции.

Никифор в каменоломне. Отовсюду — удары ледяных молоточков и нелепое припоминание:

— Не продлил проездной билет! — Он ужасается.

Налетают образы: старый трамвайный проездной, потертый, просроченный. Контролер:

— Штраф! Сходите! Время истекло!

Никифор шарит в кармане, ищет деньги. Как прыгать на ходу? В руке у него старый билет. Дата вычерчена крупно, яркими зелеными чернилами.

Прыжок. Встречный ветер. Лавина давит его. Удар за ударом, образ за образом.

Дара мстительно хохочет:

— Вот она, твоя дисциплина, — билет не продлил!

Никифор сжимается в снегу, пытаясь укрыться от насмешек группы. Эти насмешки для него ужасней самой лавины.

С лисьей гибкостью прокрадывается к нему голос Насмешника:

— Как же это ты — с другими справлялся, а сам с собой не сумел!

Даже Асен обвиняет:

— Ты всех нас подозревал, а у самого, оказывается, билет не продлен!

Никифор схвачен на месте преступления. Нет сил даже шевельнуться.

— Одна неисправность ведет к другой, еще большей! — припоминает вожак. Он бьет Никифора его же логикой.

Именно эти слова Никифор любил повторять другим, когда сам был вожаком. Он швыряет прочь трамвайный билет. Надо освободиться от этой навязчивой нелепицы. Надо методично бороться с лавиной, как подобает опытному бывшему вожаку.

Но лавина трамвайных билетов рушится на него.

А может быть, в этой бессмыслице заключен некий скрытый смысл? Почему именно он, такой фанатически дисциплинированный, допустил эту мелкую погрешность, всплывающую теперь из глубины подсознания?

Лавина уничтожает крупное и мелкое, смысл и нелепицу, конец и начало, перемалывает всех, меняет местами.

Все исчезает.

Пальцы Никифора шарят в снегу, ищут помощи, встречают чьи-то другие пальцы. Может быть, это пальцы вожака. Но слепые закоченелые пальцы разминулись в снегу, превратились в составную его часть.

Крик: «Лавина!» — и оператор Слав вскидывает руки.

Он один из тех, у кого, кажется, нет собственного лица. Физиономия его не обладает запоминающимися чертами. В нашей памяти он остается в лицах других, в лицах, которые ловит и хранит в объективе своей камеры. Существуют такие люди, растворяющиеся в окружающих.

Только теперь, за миг до смерти, облик его индивидуализируется.

Вспыхивает лицо.

Яркие, вдохновенные черты. Выражение первооткрывателя.

Он забыл обо всем на свете, забыл о себе самом. Опасности для него не существует.

Он опьянен величием происходящего — такое случается раз в жизни, раз и навсегда.

Быстрым рефлекторным движением он хватает камеру и направляет на лавину.

Почва колеблется под ногами. Мир рушится, а он не замечает. Вот он покачнулся, упал, но камера вскинута высоко над его головой.

Снежный вихрь поглощает его.

Но две руки ожесточенно стискивают камеру и удерживают ее над белой пеной. Стихия рвет камеру из коченеющих рук. Ломает пальцы.

Но камера уже запущена и продолжает свою работу.

Снежный пропеллер вертит камеру и швыряет в заснеженное углубление.

Камера вслепую снимает лавину изнутри. Она попала в самое сердце лавины. В белую тьму.

Короткие проблески снега. Вечная ночь, повитая снегом.

Стиснутый снегом оператор в последние мгновения своей жизни пытается мысленно заглянуть в глазок камеры, открытый навстречу красоте мира. Даже в лавине есть своя прелесть.

Вырванная из его рук камера продолжает действовать, словно получив вдохновенный импульс. Беспристрастность объектива преображается в проникновение.

Да, его ремеслом была объективность, но он так эмоционально был поглощен своей работой, что все, к чему он прикасался, превращалось в настоящее искусство.

Но это обнаружится только после его гибели.

Кажется, будто лавина рушит горы. Все рушится с грохотом.

Камера летит на самое дно пропасти. Слепой вихрь заталкивает ее все глубже, глубже в снег, словно хочет спрятать, чтобы ее никогда не нашли…

Я надеюсь, даже перестав дышать.

Оператор проникает взглядом в будущее:

Глубокий овраг — здесь гнездится эхо.

Южный, теплый ветер раскапывает сугробы. Снег тает, преображенный в песню. Вьется ручей, сугробы слабеют, журчание воды все сильнее. Ручей буйно струится, прядет из снежной кудели тонкие водяные нити.

Плешивые камни приподнимают свои арестантские головы из-под снега. Обнажается темная испитая грудь земли под рваной снежной сорочкой.

В этом году снег долго держался. Мы успели забыть о камнях, о почве, о журчащей воде. Дыхание жизни. Мы чувствуем себя раскованными снаружи и изнутри. Мы открываем мир заново. И вместе с ним — какую-то тайную частицу самих себя, о которой и не подозревали.

Глубоко за пазухой сугроба что-то скрыто. Вода подкапывает снег, долбит, проникает вовнутрь, подобно гибкой руке. И вынимает… две — три круглые металлические коробки. Ручей несет их вниз, играет ими, ударяет о камешки, вертит в водоворотах, колотит о берега.

Круглые металлические банки словно странные консервы. И чего только не теряют и не бросают отдыхающие в горах!

Мальчик с пестрой сумкой через плечо, с голубым блокнотом в руках спешит в школу. Вот он посвистел птичке, приютившейся на голой еще ветке. Кинул камешек в пенистый ручей. Камешек с необычным звуком ударился о что-то. Мальчик вглядывается в мутные струи.

Ну вот, он опять опоздает! Вот и вчера не мог объяснить, почему опаздывает! А как объяснить учительнице, что весной дорога в школу удлиняется, кружит, полнится неожиданностями?..

Мальчик спускается по крутому берегу. Входит по скользким камням в ручей. Шлепает ладонью по воде. Эта игра увлекает его.

Наконец, промочив ноги до лодыжек, он вынимает коробки из ледяного потока. Озадаченно оглядывает их на берегу. С его штанин стекает вода, но он весь поглощен своей находкой. Боится открывать. Воображение его полнится всеми чудесами и ужасами земли.

Он поднимает глаза к отвесному склону. Острая вершина, словно зажженная свеча, уходит в небо. Какая-то догадка осеняет мальчика.

И он бросается бежать вниз, в деревню.

В коробках и вправду скрыты чудеса: это киноленты.

Заботливые руки сушат их. Обрабатывают, проявляют, снова скручивают в ролики. Память пленки крепче человеческой памяти. Ролики укрепляют в проекционном аппарате.

Свет в помещении гаснет.

И на беленой стене оживает черно-белый мир. И пестрый мир впивается глазами в своего бесцветного двойника, чтобы увидеть неведомое.

Консервные банки памяти.

Документальная хроника. Парад. Ряды гимнастов, размахивающих легкими прозрачными полотнищами. Оптимизм дефилирует маршевым шагом. Аплодисменты на трибунах…

И внезапно — совсем другая картина.

На гладкой отвесной скале — двое в одной связке. Восхождение. Небо. Пальцы впились в скальный выступ. Нога ощупью ищет малейший порожек на гладкой поверхности. Зияющая пропасть.

И снова — шаблонная хроника. Открывают новое предприятие. Девушка в национальном костюме преподносит хлеб и соль. Перерезают ленты. Плещут воду на счастье…

Туман.

И вдруг веревка перетирается. Юноша стремглав летит вниз. Как простреленная птица. Время растягивается, он падает долго. Небо становится землей, земля — небом. Мир вращается. Юноша повисает — его друг крепко удерживает другой конец веревки. Мир, покачнувшись, снова обретает равновесие.

Банальная хроника. Новоселы в только что построенном доме. Они знают, что их снимают, и потому скованны. Телевизор, холодильник, магнитофон, электрическая плита «чудо». Чокаются. Беззвучно поют. Младенец беззвучно плачет. Старуха ухмыляется беззубым ртом…

И в это мещанское спокойствие врезается заостренная горная вершина, отполированная ветрами. Оттуда другими глазами смотришь на необъятный простор. Молодой силуэт очерчивается на высоте. Он сламывает снежную шапку, лепит причудливую фигуру. На глазах вырастает странный снежный человек, застывший на краю пропасти, словно белый сфинкс, заглядевшийся в бесконечность.

И вновь — стереотипы. Собрание. Президиум, трибуна, стакан воды. Движущиеся губы оратора. Воспаленное, беззвучное словоизлияние…

И вот…

Лавина.

Среди туманного моря вздымается белая пыль. Айсберг белой пыли. Крупная накипь свежего снега. Едва удерживаются белые сугробы над пропастью. И вот — комета, хвост ее помутил день. Белая лава летит по крутизне. Бесшумно. И эта бесшумность пугающа.

Снежный водопад в облаке белой метели, он словно будит наш мозг, и мы вспоминаем все, что замерзло в памяти мертвых.

Снежинка к снежинке, шаг к шагу, слово к слову, жест к жесту — лавина!

Поэт, признай свое поражение.

Слав, оператор, жалкий неловкий альпинист, над которым мы все посмеивались, совершил то, что не удалось тебе, — сохранил нас для людей.

Ты хотел оставить знак того, что мы существовали. Усталость, жажда, холод, мучительные усилия, дружба! О, как мы существовали!

Ты ничего не смог оставить после себя.

Почему ты не исполнял наши желания: не писал стихи «на случай» — о наших победах над природой, о наших дружеских встречах, о совершеннолетии Бранко?..

Ты упустил свой шанс.

Слав, оператор, стал поэтом нашей группы.

Его никто не просил, он по своей воле снимал лица альпинистов. Загорелые, обветренные лица, сверкающие пламенем далеких просторов. Поэт камеры успел нас увидеть спокойными и скромными. Он показал лица людей, которые вовсе не уверены в том, что могут покорить любую высоту, как воображают некоторые. Не надменные, презирающие высоту взгляды, а взгляды задумчивые, уважительные взоры, устремленные вверх, не переоценивающие свои усилия.

Поэт, как же ты не заметил этих лиц? Слепец!

Ты складывал свои абстрактные, герметические, непонятные стихи!

И уже ничего нельзя исправить!

Моя ли это ошибка, звезды?

Разве я не был до конца верен невнятным голосам, идущим из самой дальней близи вместе с ритмичным шепотом крови?

Мне кажется… Я уверен… Возможно… Не знаю…

Ваша ли это ошибка, звезды?

И вместо ответа — снежный скрежет в ушах, словно холодный безрадостный смех далеких звезд.

Поэт вообразил, будто исполняет повеление своего таланта?

Мы, группа, — особое, неисследованное существо. Нам принадлежит будущее. Многоокое, многорукое, многовалентное существо населит планету.

Для своего развития группа нуждается в талантах. И она создает их. Она направляет свои излучения на одного из своих членов и пробуждает в нем дремавшие и не могшие проявиться вне группы таланты.

Мы говорим: «Пиши!» И неопытный стихотворец вырастает, оправдывая наши надежды.

Мы приказываем: «Пиши о том, пиши так, пиши сейчас!» И поэт, если он сознает свою роль, тотчас садится творить.

Но существо МЫ не знает само себя.

Может быть, эти наши прямолинейные заказы всего лишь одна часть нашей запрограммированной цельности. Может быть, мы воздействуем на талант и совсем иным образом, иррационально, прямо противоположно?

Возможно, существует нечто более глубокое в сути группы, что и передается поэту. Подавленные колебания, бессознательная жажда загадочного, отдаленного, неведомого…

И, отвечая этой нашей внутренней потребности, поэт следует нашему же потаенному влечению к новым образам, к иному мышлению, к неведомым мирам, следует, казалось бы, вопреки нашим декларированным вслух ценностям.

Сам факт того, что нас так нестерпимо раздражают метания и поиски поэта, не свидетельствует ли о том, что в них мы прозреваем собственные напрасные поиски и метания?

И, осуждая жестоко эксперименты творца, мы тем самым неосознанно вызываем в нем еще более сильное желание искать, открывать новое, доказывать свою и нашу глубинную правоту…

Может быть, это наш бессознательный приказ заставляет талант рисковать во имя нашего же дальнейшего развития… Сегодняшние его выдумки раздражают нас — мы живем еще вчерашним днем. Но его «сегодня» может стать нашим «завтра»! Таким вот образом мы заново рождаемся! И поэт мучается болями рождения всего юного завтрашнего МЫ.

Ведь он сам утверждал: «Это не я пишу. Это кто-то другой. Кто же этот «другой»?

Может быть, многомерное существо МЫ, подсознательно диктующее ему свои неосознанные, подавленные звездные импульсы?

Как примириться с поражением?

Поражение поднимает, возносит нас над любой победой. Оно делает обычных людей близкими к человечности.

Мы смертны, и наша участь — поражение.

Усилия наши не пропали напрасно, если привели к поражению, — тем самым мы одержали победу над страхом поражения.

Почему ты боишься неуспеха?

Может ли быть больший успех, чем молчаливое поражение?

От его ударов ты пробуждаешься и становишься зорким.

Самый дерзновенный образ творчества — образ потерпевшего кораблекрушение.

Выше всех возносится над самим собой не возвеличенный, а побежденный.

Поражение ведет к самопознанию.

Поражение показывает мне границы меня самого, и, видя эти границы, я начинаю желать переступить их.

Поражение — моя тихая победа, я выхожу из него более трезвым, более зрелым. Я становлюсь лучше.

Боль оздоровляет меня.

Неуспех делает меня более близким другим людям.

В конце концов человеческая жизнь — это поражение.

Как примириться с поражением?

Поэт вживается в агонию каждого гибнущего. Он вопрошает безответный снег: «Неужели единственной целью такой борьбы, стольких усилий является — уцелеть?»

Судороги протеста и ярости против слепой лавины, которая режет нашу кожу, отсекает конечности, ломает, топит.

Поэт лихорадочно ищет то, что он должен передать сквозь снег, чтобы не был для нас таким тяжким путь наружу.

Что же, до последнего своего вздоха он так и будет искать?

Неужели так и не найдет?

Наступает мгновение, когда все возможно.

Когда ты понимаешь, что у тебя есть границы, начинается твоя безграничность.

Внезапная неподготовленная развязка прежде развязки — нелепая драма живых.

И все же что-то есть. Не может не быть. Что-то, ради чего мы выносим муки жизни и смерти.

Что это?

В последний миг в сознании молнией вспыхивает стихотворение английского поэта, чье имя он забыл:

Неужели последним словом твоей души будет чужое стихотворение?

Неужели даже в конце ты не сумеешь найти что-то свое?

Оно внутри тебя. Ты раскрываешь рот, как утопающий.

Всю жизнь оно в тебе — твой призыв к солнцу, голос, с которым ты родился и умрешь.

Оно напирает взрывами, оно расщепляет твои уста, как безмолвие — уста немого.

Самый мучительный напор, самая родильная мука — переродиться в слова.

О, смешной твой алфавит взмахов, полустонов, полузовов, обращенных к снегу…

Конец… Не хватает дыхания.

Ты гибнешь в усилиях одолеть свою немоту.

Подожди! Ты что-то хотел передать? Кому?

Почти бездыханный, он нагоняет свои стихи, гонит их вперед, судорожно касается их и теряет их.

Сон — ирреальное время, только оно теперь принадлежит тебе.

Беленая стена из детства.

У тебя ветрянка. Тебя трясет лихорадка. Повернувшись к стене, ты часами вглядываешься в белизну.

Свежая побелка с пупырышками будто лицо после оспы. Ты еще ребенок и все видишь.

Старик с белой бородой.

Облако. Град. Иней.

Арфа с лунными струнами. Звон. Улыбка. Бусины слез.

Всю жизнь ты бежал от стены и оказывался лицом к лицу с ней.

Беленая стена классной комнаты.

Ты ослеп и не видишь чудес.

Тень птичьего крыла перечеркивает фантастическую поверхность побелки.

Тебя охватывает иллюзорное ощущение возможности простора.

Ты хочешь пробить стену. Ударяешь. Болью измеряешь твердость, прочность стены.

Беленая стена старой тюрьмы.

Трещина в штукатурке мешает увидеть чудеса.

Твои желания в опасном расцвете. Ты рушишь стену мечтами и спасаешься на свободу.

Беленая стена белых облаков.

Даже после воплощения самой чудесной любви ты всего лишь попадаешь в капкан из четырех стен. И что-то будет мешать тебе узреть бесконечность. Ты услышишь морзянку весенних капель, они позовут тебя наружу.

Беленая стена крупнозернистого снега.

Каким бы храбрым альпинистом ты ни был, все равно рано или поздно упрешься в снежную стену.

Зачем ты потратил последние секунды на эту пустую надежду на спасение?

Считанные секунды потратил на скудные воспоминания!

Ты должен был вникнуть в чудо снега.

Притиснутый к белой стене, ты должен был овладеть ею, как когда-то в детстве.

Беленая стена — вырванный тетрадный лист.

Всю жизнь ты хотел родить из себя поэта. А ты родился им.

Последние судороги, последняя дрожь в нашей безмолвной последней битве, в сражении за жизнь. Необъятная арена — белые горы и муравьиная, едва приметная гибель маленькой человеческой группы.

Может быть, спасется именно тот, кто отвергает тяжкий груз мысли?

Крепкий парень Димо шагает одним из последних в цепочке.

Наушники защищают уши, превращая наружные шумы в легкое гудение. В правой руке — ледоруб.

Эхом, звуковым водоворотом отдается в ушах крик: «Лавина!»

В сознании помимо воли — лавина образов:

Тренировка.

— Человек сам не знает всех своих возможностей! — учит Деян.

Вместе с рюкзаком Димо отшвыривает навязчивые ненужные образы, воспоминания. Лицом к лицу с лавиной.

Мгновенные рефлекторные действия. Голову вверх.

Руки стиснули альпеншток.

Прямо на него несется потрескавшаяся белая стена толщиной около сорока сантиметров. Димо высоко подпрыгивает, чтобы она могла пройти под ним. Но в последний миг ноги увязают в чем-то мягком, почти болотистом, и — вниз по склону.

Он закрывает глаза. Он весь превратился в ощущение. Что-то ударяет его в поясницу, оборачивает вниз головой. Он тотчас соображает: это вторая волна снежной массы, она еще больше, чем первая, с бешеной скоростью устремившаяся в пропасть.

Он ударяется о что-то твердое. Боль в голове и новый кувырок. Он чувствует, что пропадает. Но нет, он инстинктивно двигает руками, как при плавании, движется вперед.

Такое чувство, будто он поднимается вверх. Просвет. Но что-то стискивает его со всех сторон.

— Кончилось! — успокаивает он себя. — Остановка.

И в тот же миг уходит в снег с головой. Снова кувырок — и новый удар о скалу. Ему кажется, что он раздавлен. Его что-то тискает, давит, тянет, гнет с неизмеримой силой. При вдохе он постарался захватить как можно больше воздуха. Теперь ему не хватает дыхания. Рот забит снегом.

Но Димо, единственный из всех, осознает реальные размеры лавины.

По-прежнему его что-то давит, и тискает, и душит. Он не может понять, где он находится. В каком конце лавины.

Страшная сила вдруг поднимает его на ноги. Мрак исчезает. Димо чувствует себя загипсованным. Гигантский пресс сдавливает его. От напряжения он что-то выплевывает изо рта. Стонет.

И понимает, что ад кончен. Но лишь на миг. И кончен ли?

Теперь начинается борьба за воздух. Он хочет дышать, но вместо воздуха — снег. Снежная атмосфера. Словно он попал на какую-то иную — ледяную планету.

В этот, последний миг мы ощутили присутствие еще одного члена нашей группы. Загадочного. Невидимого. Это — Случай.

Непостижимый его нрав овладевает нами.

Он был нашим другом, веселым другом, мы были равны во всем, мы были неразлучны. Он не отставал от нас. До последнего нашего вздоха, и после этого самого последнего вздоха он заботливо приготовлял нам всевозможные шутки и каверзы. Мы невольно сообразовывали с ним каждый свой шаг. Но мы не могли до конца понять его. Часто мы пренебрегали им из гордости. Мы беззвучно беседовали с ним, он не покидал нас ни на мгновение. Капризник. Упрямец. Случай.

Наша жизнь, чем она интенсивнее, независимей, чем больше мы проявляем силы воли, тем больший вес в нашей судьбе обретает Случай. Он любит рисковых и беспокойных. Он всегда вертится вокруг них. А вот в безличные застойные существования Случай и носа не покажет! Вот и изумляются обыватели: «как это вы попали в лавину? Почему у нас, благоразумных, такого не случается?

А потому, что жизнь у вас серая!

А Случай, он художник, он любит яркие краски! Он обладает магнитным полем. Высокое напряжение, дерзновенная самоотверженность — и он тут как тут! Нет, не всякого удостаивает он своим вниманием.

Перегните немного палку благоразумного примерного бытия, и Случай покинет вас. По нраву ему нехоженые тропы, открытые всем ветрам дороги. Любит он острые углы, пропасти, недопустимые отклонения, безрассудные прыжки — словом, все то, что презирают порядочные и законопослушные!

Любит Случай из ничего сделать все. Из лужи — небосвод, из петли — горизонт. А вообще-то кто до конца познал его характер?!

Случай — фантаст, он как ребенок — бежит от крыс.

Спрячьтесь под надежную крышу, забейтесь под скорлупу, станьте серыми, тихими, пугливыми, и никогда не произойдет с вами ничего яркого и потрясающего. Или почти ничего.

Жизнь без поспешного дыхания запыхавшегося от быстрого бега Случая — мертвая жизнь. Уже само ощущение, что с тобой может произойти нечто непредвиденное, что изобретательный Случай уже дышит тебе в затылок, поджидает вон за той вершиной, подкарауливает в овраге, — уже одно это ожидание сдабривает твои дни терпким жизненным соком. Будь начеку: тебе что-то предстоит! Скоро начнется настоящая твоя жизнь! В эти моменты дрожи от предощущения чего-то неведомого ты вступаешь в тесный контакт со всем, что существует в мире.

Атлетические волны лавины постепенно замирают, коченеют.

Последний проблеск перед нашими ослепленными снегом глазами.

Памир. Крыша мира.

Высоко в небе — кристаллическая вершина, выше облаков, выше орлиного полета, выше всякой возможной высоты. Белолобые горы озаряются солнцем, когда низины тонут в сумеречном свете. Улыбаются горы, словно обещают…

Мы сохранили достигнутую высоту.

Никто уже не сможет отнять у нас наш Памир. Никто не сможет запретить нам восхождение, вернуть с дороги, вычеркнуть из списка. Туча не может скрыть нас. В последнем нашем взгляде навсегда застыла ледяная вершина.

Мы сохранили высоту.

Мы перешли все границы, даже те, последние, между возможным и невозможным, между действительностью и мечтой. Памир принадлежит нам. Мы поднялись на «крышу мира» и все видим как на ладони. Столько неисследованных уголков, столько непокоренных вершин!

Лавина раскрылась, словно глаз того, неведомого, и снова закрылась, и увела за собой вечную белую ночь с ее тайнами.

Последний сон: мы тянем руки сквозь снежные стены, мы крепко схватываемся за руки, мы поднимаемся и уходим вверх. Мы тонем в снегу, мы сливаемся с ним, мы ждем, что солнце растопит нас вместе с ним. На ходу мы переливаемся в налетающий ветер, в снежный дым с атласными проблесками, словно звездная пыль поблескивает.

Что зародится из этих снежных звездных туманностей?

Последнее космическое ощущение покоя. Мы боролись до конца. Мы не сдавались. Мы — вместе. И каждый из нас, умирая в своей одинокой снежной келье, сливается с другими, с этой стихией снега, со всей вселенной…

Часть третья После лавины

На базе Деян представляет себе, скрыв лицо в ладонях:

Вот он во главе группы спасателей с носилками, одеялами и прочими насущно необходимыми предметами. Не впервой ему приходить на помощь в горах. Сколько незнакомых людей вырвал он из объятий белого смертного сна!

Школьники, застигнутые метелью. Тесно прижавшись друг к дружке, они превратились в настоящий белый сугроб. Он растирал их, пока сам не рухнул от усталости.

Снег усыпляет, но снег и будит.

Отдыхающие потеряли дорогу… Он сорвал голос, выкликая их…

Молодые люди заблудились. Он искал их с фонарем.

Неопытные альпинисты сорвались в пропасть. Он спускался к ним.

Он растирал отчаивающе бесчувственные конечности, пока не являлась боль — признак жизни. Он делал искусственное дыхание, он легкие свои выдыхал в ледяные губы, пересаживая свое дыхание в чужую грудь.

Сколько незнакомых людей, имена которых ему и до сих пор неведомы, он возвращал с того пути, откуда нет возврата! А своим он бессилен помочь.

Скорее! Он представляет себе, как ищет в снегу их следы.

Метель засыпала эти следы. Но опытный его взгляд угадывает их. Он словно читает древнюю полустертую надпись на камне. Словно слоги, сочетает шаг к шагу, колебания, надежды, сомнения.

— Они шли по кругу! — в изумлении осознает он.

Он идет по едва различимым следам. За ним — команда спасателей. Он увеличил ее состав. Ему нужно больше людей. Скорее!

Он чует, как собака-следопыт. Он вырывает из-под снега консервные банки Дары. Его предположения преобразуются в страшную истину:

— Они шли по кругу!

Тревога все растет. Скорее!

Деян тряхнул головой, он пытается освободиться от преследующих видений. Он в тревоге. Ему не сидится на месте. Он поворачивается к радисту. Радист видит его лицо — это лицо человека, потерявшего путь. Никогда еще не было у Деяна такого лица!

— Попробуй еще раз!

Радист снова пытается связаться с группой. Деян слышит, как бьется в голове барабан тревоги:

— Поздно! Время уходит!

Лавина тотчас стирает свои следы.

Засыпает притихший белый зверь.

Белая поземка еще вьется пушистым хвостом, но и она сникает.

Ничего не случилось. Нет ничего.

Если бы Поэт мог увидеть это ничто со стороны, отделившись от него, он бы подумал:

Я говорю «ничто», но знаю ли я, что заключает в себе эта белизна?

Когда проходит все: иллюзии, воспоминания, близость, волнения, бури, я говорю:

— У меня больше ничего не осталось!

Но что бы ни было отнято у меня, все-таки остается нечто такое, что не может быть исторгнуто из этого самого ничто. Некая закономерность, которую нельзя исключить из пустого ядра.

Взрывы в вакууме порождают звезды. Из моего ничто возникает нечто с новыми неизмеримыми измерениями.

Всякое нечто, каким бы огромным оно ни было, определенно и потому ограниченно.

Ничто безгранично, распахнуто во все стороны, наполнено. Ничто более насыщено, чем все вместе взятые нечто.

Ничто содержит в себе тайну, порождающую все — импульсы, создающие неведомое нечто из ничто.

Димо, единственный из всех, продолжает поединок.

Я едва удерживаю жаждущие легкие, они стремятся вдыхать снег. Разум действует, как точные часы, вовремя заведенные.

Быстро, словно утопающий, он разрывает снег прямо перед своими губами. К счастью, руки вскинуты над головой, словно связанные снегом.

Несколько секунд интенсивного дыхания.

Он пьянеет от сладости воздуха. Он глотает его большими глотками. Самый чудесный в мире напиток!

Он изнурен борьбой. Он не видит ничего вокруг. Веки и ресницы склеены снежным клеем. Только проблески. Он стирает снег с глаз, словно шипучий песок.

Он открывает глаза.

И первый его крик: «На помощь!»

И в ответ — молчание.

Только снег.

Он озирается вокруг: никого. Ужас человеческого одиночества. Эта пустота страшнее смерти.

Над заснеженной братской могилой — прядь длинных волос, уже не светлых, а побелевших.

При виде этого беспомощного стебелька Димо обретает силы. Он сознает, что ожил не для того, чтобы получить помощь, но для того, чтобы ее дать. Загипсованный в снегу, он вертит головой, движет руками. Сгибается. Вырывается из твердого, словно железобетон, снежного покрытия.

Он покачивается. Он вырвался. Он словно новорожденный. Боль тяжелее камня, рука тянется вверх. На лбу — огромная шишка. Снег обагрен его кровью.

Ни следа человека.

Одинокий ботинок замерз в последнем стремлении вверх.

Перчатка воззрилась в небо, сжимая щепотку снега.

Снег и холод.

Мертвая планета.

Димо бросается к заледенелой пряди волос… Бережно откапывает. Так заботливый садовник вырывает из земли замерзший саженец. Медленно очерчивается корень.

Над снежной коркой — струйка пара, живое дыхание.

Планета оживает.

Спасение зависит и от твоего места в цепочке.

Суеверный сам захотел поменяться местами с Димо, чтобы быть тринадцатым и показать, что он вовсе не суеверен.

Димо сознает, что нужно быть достойным такого подарка — единственного места, отмеченного знаком спасения.

Внезапно ему становится страшно.

Дара все отклонялась от общей правильной линии, вот и оказалась в хвосте лавины.

Над ней — самый тонкий слой снега, и Димо сравнительно легко откапывает ее. В полусознании она повторяет, словно противясь истязаниям:

— Если бы мы знали, мы бы все равно…

Во рту — снег, и слова звучат невнятно, как слова первого человека, гонимого всеми стихиями планеты.

Дара выплевывает снег с кровью. Лихорадочно трясет головой, словно встряхивая сознание, стряхивает снег с ушей, волос, ресниц. Разлепляет веки. Приходит в себя.

Вокруг — свет. Свет приводит ее в сознание.

Быстрыми гневными движениями она дергает плечами, стряхивает снег окончательно и вскакивает на ноги. Оглядывается. И сердито кричит:

— Э-эй! Где вы? Провалились, что ли?!

Никто не отвечает. Ни живой души вокруг.

Они с Димо будто два забытых колоса на убранном поле, заваленном снегом.

В этот миг Дара испытывает воющую зависть к себе прежней, к той, что существовала утром: запоздавшая, потерявшаяся в одиночестве среди одиноких гор, почти без надежды настигнуть друзей. Как она была богата! Снег скрывал их шаги. Где-то далеко впереди они шагали, дышали, мыслили… Лучше бы ей всю жизнь не угнаться за ними, лишь бы знать, что где-то там молодые их плечи очерчивают линию горизонта…

Нет у нее теперь горизонта. Все вокруг переменилось. Язык лавины слизнул в пропасть склон, по которому они шли. Там, внизу, трех-четырехметровый пласт снега. Темно-лиловый туннель — русло лавины.

И невыносимая тишина!

Наверно, Поэт сказал бы:

— Замолчи! — кричит Дара тишине и хватается за голову…

Два человека бросаются на снег, затаив дыхание, ощупывают его, ищут след…

Димо нащупал что-то твердое. Бережно откапывает, боится причинить боль…

Это альпеншток! Они смотрят, широко раскрыв глаза. Они ожидали освобождения чьей-то руки или ноги.

Привычка находиться в группе создает у тебя странные рефлексы. Вне группы ты ощущаешь себя беспомощным. Теряешь способность защищаться.

Изгнание из группы — это все равно что тебя лишают рук или ног. Искалеченный, брошенный на произвол судьбы, ты не разбираешь дороги. Не можешь сориентироваться. Нет сил бороться.

Но в группе твои действия строго предопределены, ты движим словно бы неким скрытым механизмом. Вызванные общим ожиданием, пробуждаются твои способности. Сеть постоянных излучений охватывает тебя. Ты получаешь неожиданные стимулы. Ты пышешь здоровьем.

Но в одиночестве ты похож на ручного зверя, возвращенного обратно в дикую чащу. Ты гибнешь.

Ведь привычный к атмосфере группы, ты утратил навыки борьбы дикого одиночки. Только в группе ты бесстрашно противостоишь стихиям.

Чтобы пробудить в себе ряд рефлекторных реакций, ты должен завоевать свое место в группе. И сохранить его во что бы то ни стало!

Но для того, чтобы все это понять, ты должен свою группу утратить.

Дара поднялась на ноги, и Димо ощутил внезапный прилив энергии. Мы вдвоем! Это уже группа!

Мы уже можем распределить функции и привычно начать действовать.

Мы снова МЫ. Оно не погибло под снежными завалами, это упрямое устойчивое МЫ.

МЫ ничего не боимся!

Дара с внезапным ожесточением бросается на снег. Она разрывает снег руками и ногами. До сих пор ее необузданность, резкость казались странными, ненужными, теперь они наконец обретают свой смысл. Именно это нужно теперь, когда все решают секунды.

Пробил ее час! Вот для чего природа создала ее такой неудержимо-порывистой! Дара развивает бешеную скорость. Каждый взмах сопровождается целым снопом искр. Еще недавно окоченелая, теперь она разгорячилась настолько, что белая прядка блеснула светлой каплей. Жива! Полная гармония! Жизнь!

Дара раскопала ботинок. Вот оно! Девушка еще яростней врезается в снег. Изнуренная лавиной, она приходит в себя, обретая молниеносность движений. И чем быстрее, тем больше сил прибавляется.

И Димо уже заражен этим неправдоподобным темпом. Юноша и девушка отбрасывают снег с таким отчаянием, словно это раскаленная лава. И одновременно отбрасывают сковывающий страх. Гонят смерть. Никогда еще они не были такими живыми!

Вот они освободили полузадохнувшегося, ослепленного снегом человека. Кто это?

Они ничего не боятся. Они поглощены огненной своей действенностью.

Поспешно, без тени усталости они поднимают и опускают закоченелые руки откопанного. Дыхание! Он приходит в себя.

— А, это ты! — Дара узнает Никифора. — Надо же, последние становятся первыми!

Никифор всегда следил за остальными — правильно ли они движутся, никогда не оглядывался. Теперь он видит горы.

Прозрение слепца.

Ничьи плечи не закрывают горизонт. Горизонт бесконечен, бел, волнообразен, словно океан, замерзший в самом разгаре бури.

Как же он ничего не замечал? Или это незнакомый пейзаж? Может быть, лавина унесла их далеко?

— Ты что, гор никогда не видел?! — выкрикивает Дара и хватает недавно откопанный Димо альпеншток.

Словно в пашню, вгрызается она в снежные массы.

— Стой! — догоняет ее возглас Никифора. — Глаза выколешь!..

— Я могла наступить на горло… — Дара боится произнести это имя…

Трое ожесточенно копают руками. Правая кисть Дары обнажена — лавина унесла перчатку. Но Дара не ощущает режущих прикосновений снега.

— Держитесь! — кричит она изо всех сил, чтобы долетело до тех, в снегу.

Димо бросает ей одинокую перчатку. Дара надевает и вздрагивает. Она ощущает теплоту. Кто носил эту перчатку? Они копают наугад. Никифор нащупывает чей-то палец. Чем отличается человеческое тело от аморфной массы снега? Оно имеет форму.

— Может, это сучок? — Никифор осторожно тянет синеватый отросток, боясь обломить.

— Или рука? — шепчет Дара.

Из снежных глубин возникает человеческая рука. Чем отличается человеческое тело от дерева? Движением. Рука недвижна — отрубленная ветвь.

Они изнурены. Но отдыхать нельзя. Они живы! Здесь только мертвым дозволен отдых!

Голова. Неважно, кто это. Человек. Освобождают его грудь от тяжкой массы спрессованного снега, словно сдвигают бетонную плиту, рухнувшую во время бомбежки.

Лицо в оболочке снега. По очереди — искусственное дыхание. Губы в губы. Теплые губы приникают к потрескавшейся ледяной корке безжизненных уст. Теплый воздух живой груди — в бездыханную грудь. Жизнь и смерть — в упор! Кто кого?

А внизу, на базе, прикорнув у смолкшей рации, Деян мысленно развертывает самую свою смелую спасательную акцию.

Вот он снова потерял след. Остановился, недоумевая.

— Где они могли пройти? — Вопрос задан ветру.

Но ветер с разбойничьим свистом пролетает мимо.

Деян подает знак спасательной команде. Но куда идти? В противоположную сторону. Наугад — испытанный человеческий путь.

— Где они? — Деян спрашивает горы.

Вершины оборачиваются спиной, они больше не верят ему.

Свою интуицию опытного альпиниста он, кажется, утратил вместе с утраченной группой. Возможно, и эта пресловутая его интуиция аккумулировалась в нем групповыми ощущениями, догадками, впечатлениями и внушениями…

— Скорее! Каждый миг — это потерянный вдох, это жизнь!

Спасение — вслепую. Он заблудился во мгле воображения…

Деян открывает глаза. Белые пчелы снега вьются перед окном, жалят его сердце.

Зачем — снег?

Наверх к погибающим.

Глаза Суеверного уже распахнулись. Три лица — над ним. Он дышит, приняв в себя их тройное дыхание. Снег на его губах тает, согретый ими.

Взгляд его возвращается издалека, из другого мира. Теперь ему известно больше, чем другим живым.

— Туда… К остальным… — вырывается у него вместе с первым вдохом.

Они слышат не голос, но дыхание…

Ноги его стиснуты утрамбовавшимся снегом. Невозможно высвободить их из этой твердыни…

Суеверный вглядывается в снежную зернистость. Да что мы, ослепли, что ли? Ведь это же роковое сочетание: кристаллическая структура свежевыпавшего снега, низкая температура! Это же лавина! Снег предупреждал нас своим зернистым шифром, а мы, увлеченные восхождением, не обращали внимания.

Гранулированный снег меж пальцев. Трое склонили голову. Снег леденеет в ладони четвертого. Лавинообразующий снег!

— Этот снег самый опасный! — произносит Никифор.

— Господи! — Дара падает на колени, словно снег — это крупные кукурузные зерна, а она — наказанный ребенок.

— Туда!.. К остальным…

Только теперь трое поняли четвертого. Слова его словно доносятся из другого мира. Им нельзя не подчиниться.

Усталые, измученные молодые люди продолжают вслепую копать снег.

Дара остается с Суеверным. Взбешенная собственным бессилием, плача от гнева, она пытается расковырять толщу снега, сцементировавшего его ноги.

Правая ее рука, принявшая тепло из чужой перчатки, движется с удвоенной энергией.

Снег рвет плотную ткань. Ногти в крови.

Наэлектризованный ее упорством, юноша одолевает тяжкое оцепенение и медленно высвобождается из ледяных оков. Наконец!

Но бесчувственные ноги словно бы не принадлежат ему. Они отказываются подчиняться приказам мозга. Суеверный собирает всю свою волю, сгущает ее в одно желание: сделать шаг! И… остается на месте. Казалось, такой отчаянной внутренней силой он бы горы сдвинул, а ноги замерли.

— Сними ботинки и растирай! — приказывает Никифор Даре.

Но Суеверный уже знает! Он торопится, пока не забылось. Ползет, остервенело роется в снегу, словно там — способность двигаться!

— Сюда! Сюда! — Это Никифор нащупал что-то живое.

Все бросаются к нему, Суеверный ползет. Руки у всех ободраны. Суеверный зубами вгрызается в снег. Бережно, чтобы не поранить чью-то живую кожу.

Показалась едва дышащая грудь. В снегу — причудливая впадинка, след дыхания.

Вытаскивают общими усилиями. Снежный кокон. Стряхивают снег. Лицо — в гримасе невыносимой боли. Рука сломана, откинута назад. Их движения причиняют ему боль, он словно рождается на свет из утробы снега.

Андро. Боль заставляет его очнуться.

Тело его — скорчившийся вопль.

Вдох — и он пытается вглядеться вперед. Неужели взгляд его по инерции устремляется туда, где прежде очерчивались силуэты двух влюбленных?

Горазд и Зорка были совсем близко друг от друга. Теперь их нигде нет. Влюбленные словно бы слились с белыми вершинами, что устремляются к вечности, так же тесно припав друг к другу.

Муки ревности отступают перед телесной болью.

Но, возвращаясь в мир живых, он заново обретает и любовное страдание. И страдание телесное на этот раз отступает. Одна боль облегчает другую.

Если бы человек мог существовать лишь в одном измерении, жизнь его была бы невыносимой.

Перед глазами Андро — опустелый горизонт.

Возвращение к жизни пугает юношу. Он вдруг обнаруживает, как ему не хватает тех, двоих. В сущности, ведь не сама Зорка была ему нужна, а именно любовь, любовь тех двоих, Зорки и Горазда. Эта любовь влекла и мучила, была горячей болью и сладкой горечью, в ней было все, что не сбылось в его собственной судьбе.

Это был его горизонт: две почти слившиеся воедино фигуры, обменивающиеся едва уловимыми жестами взаимности. Может быть, в своем воображении он делал их куда более нежными, чем в действительности. Эта сопутствующая ему воплощенная взаимность наполняла живой жизнью его бытие. Нет больше тех влюбленных. Похолодало в мире. Мир без пульса.

Андро знобит. Он едва жив, рука сломана, но он приподымается, он ищет глазами, где могут быть те двое. Нечеловеческим усилием он движется туда, где думает найти их. Где-то там, на первом извиве. Одной рукой он, почти теряя сознание, копает снег.

— Не там, внизу! — окликает его Никифор.

В эти слепые миги задыхания Никифору удается собрать воедино все мужество уцелевших. Они силятся перекопать снег вокруг. Но это все равно что осушить замерзшее море.

— Лавина смяла нашу цепочку, будто губную гармонику! — Дара готова подчиняться всем приказаниям Никифора, лишь бы спасти хотя бы еще одного…

Неважно — кого. Неважно — какой ценой. Умереть от усталости, но вдохнуть живое дыхание хотя бы еще в одну грудь. Андро тащится вниз. Он что-то заметил или ему только показалось… Отчаянно размахивая здоровой рукой, он зовет на помощь. Все бегут к нему.

Словно нужно спасти саму любовь.

Они что-то нащупали. Шарф. Густая снежная вязка. Горазд отдал свой шарф Зорке, она быстро обвязала плотную, еще хранящую мужское тепло ткань вокруг шеи. Андро узнает шарф. Он задыхается, темно-вишневый цвет жжет его.

Андро поражен: уцелела ткань, а пронизавшей эту ткань человеческой нежности больше не существует. Существовала ли она, эта нежность, или Андро только воображал ее себе? Шерстяная ткань живет дольше человека, носившего ее…

Но один конец шарфа словно бы врос в снег. Посинелые ногти выкапывают другой конец, обмотанный вокруг чьей-то шеи. Мучительные раскопки. Оледенелый снежный шар. Каменный барельеф двух фигур. Двое обнялись, судорожно сплелись, их не отделить друг от друга. Ледяная лава сделала их объятие нерасторжимым.

Теперь Андро уверен: они были вместе, лавина не смогла разлучить их.

Суеверный ползет, волоча два обгорелых ствола — замерзшие ноги. Он не думает о себе. Он уже ни о чем не думает. Ногтями, зубами рвет снег. Палец за пальцем — открылась рука. Лиловая, окоченелая. Но, сам коченея, он продолжает высвобождать чужое окоченелое тело.

Случай тяжкий. Никаких признаков жизни. Никифор, Димо, Дара, Андро, Суеверный склонились над умирающим. Или над мертвым? Они снова ощущают свою силу. Снова — поочередно — искусственное дыхание. Переворачивают его вниз головой, как утопленника. Изо рта вытекает струйка воды — растаявший в легких снег. Снова — один за другим — припадают к его груди, дышат прямо в губы, вызывая ответное дыхание. Ниточка теплого пара из их посинелых, в кровь потрескавшихся губ вливается в его оледенелые губы и тонет, словно в землю уходит.

И надежда тает. Это Мерзляк. Чудес не бывает. Трое уже отчаялись. Только Суеверный, первым откопавший друга, сам с замерзшими ногами, не перестает бороться за его жизнь, как за свою собственную. Он ближе всего к этому умирающему — ведь половина и его тела мертва, умирающий принадлежит ему.

Он знает больше, чем другие. Он еще не забыл. Из солидарности Дара остается рядом с Суеверным, чтобы помочь. С материнской нежностью девушки, у которой еще нет ребенка и, может быть, никогда не будет, она склоняется над мертвым.

Новое растирание, они трясут мертвое тело, трут конечности, пытаясь восстановить кровообращение. Остальные снова присоединяются к их бесплодным усилиям. Снова по очереди дышат в оледенелые уста. Словно в уста смерти.

Наконец Дара опускает руки. Температура снега и лежащего на нем безжизненного тела совпадают.

— Надо по зрачкам… — Она раскрывает его глаза.

В глазницах — остекленелая, обесцвеченная ночь. Но они не оставляют мертвого. Они схватились за него, как утопающие — за соломинку, в надежде выбраться, выплыть на поверхность. Они растирают его вновь и вновь. Суеверный припадает весь к его телу, греет своим слабым теплом, изо всех сил дышит в губы. Он и сам разгорячился. Прерывистое от усталости дыхание вливается в мертвые губы. Смерть впитывает это дыхание. Измученный Суеверный лежит…

Лежат рядом мертвый и полуживой. В холодном воздухе возникает тончайшая струйка пара — дыхание мертвого. Может быть, это только кажется им от усталости, может быть, у них потемнело в глазах…

Снова склоняются над ним. Дышит!

На последнем круге ада, среди ужаса, мороза, изнурения, их внезапно озаряет огромное счастье, они и не подозревали, что бывает столько счастья!

Они преобразились. Они теперь другие. Ни тени страха, страдания, бессилия. Блаженство!

Оживленный широко раскрывает глаза. Он видит над собой лица друзей, кудрявые облачка их дыхания.

Неведомое прежде тепло разливается по его жилам, закаменевшее лицо расправляется. Грудь приподнимается, он дышит все глубже.

Всю жизнь он одолевал свой страх перед холодом, теперь его окружило истинное тепло дружбы, человеческой солидарности. Не чувствовать себя одиноким, заброшенным, словно камень в пропасти…

Ближе всего — лицо Суеверного. Изнуренное, оно светится, очищенное от малейших помыслов о своей судьбе, это лицо Друга. Кто еще видел такое лицо так близко?

Наверно, нужно пройти через неприступные горы, через холод и огонь, через саму смерть, чтобы достичь этого лица. Прекраснейшего из лиц человеческих.

Мерзляк и Суеверный. В глазах каждого из них — письмо отца, то, давнее. Покойный благословил их дружбу.

Не страшась уже ледяного ветра, не пытаясь спрятать голову в воротник. Мерзляк приподымается для последнего вдоха, подаренного ему дыханием друзей.

И падает мертвым. Легкие его разрывает снежная пыль, она заполнила их вплоть до альвеол, проникла в капилляры.

Он улыбается. И, познав самое большое тепло, уходит навстречу вечному холоду. Другие накачали его своим дыханием, на миг пробудили от смерти, чтобы он увидел свет, почувствовал, что умирает не одиноким и скованным, но свободным от ледяного гнета.

Друзья спокойно принимают его конец. Их совесть чиста. Они сделали все возможное и невозможное.

Они подарили ему мгновение жизни, мгновение тепла, мгновение полного человеческого счастья.

Этот миг будет их согревать до самого конца, где бы они ни были, что бы с ними не случилось.

Дыхание, влитое ими в мертвые губы друга, возвратится к ним многократно, их дыхание, оно оживит их, когда будет нечем дышать!

Воображение Деяна взбудоражено тревогой, он представляет себе все более страшные картины. А может быть, это они, умирающие, видят подобное в предсмертном сне.

Деян совершенно изнурен, но воображение его не останавливается. С командой спасателей он поднимается на вершину, чтобы оглядеться.

От горизонта до горизонта — белый ритм. Абсолютное безлюдие. Деян с биноклем еще военного времени исследует каждую впадину, каждый выступ. Наконец бинокль замер.

В окулярах — две-три черные точки. Издали они кажутся почти недвижными.

— Неужели они прошли там? — Деян опускает бинокль, он поражен. — Немыслимо!

Ужас его растет, каждую минуту он убеждается в том, что именно его отсутствие стало гибельным для группы. Следы ведут прямо к нему. Следы — вина, следы — обличение.

Один из спасателей берет бинокль из опущенной руки Деяна.

— Где они? — Недоумевающий взгляд в окуляры.

Деян направляет бинокль вверх. Бинокль вздрагивает.

— Лавина! — Как изменился голос Деяна.

Синеватая полоса от вершин до пропасти. Характерный след лавины.

Оцепенение, нечувствительность к ветру.

Деян первым приходит в себя. Ведь он — во главе команды. Энергия возвращается к нему, удесятеренная отчаянием. Он спускается во главе команды, ободряет остальных:

— Скорее! Я не верю в то, что могло что-то случиться, но… скорее!..

Как можно скорее!

Если бы энергия мысли обладала способностью материализовываться. Деян со сверхъестественной силой отбросил бы сейчас снежные оковы, сковавшие его друзей.

Там, наверху, спокойнее, чем у Деяна на душе.

— Сколько может человек выдержать без дыхания? — спрашивает Дара, перевязывая шарфом Горазда сломанную руку Андро.

— Это непросто!.. — Андро едва сдерживает крик боли.

— Полторы! Самое большее — две минуты! — Димо сам не верит своим зловещим словам.

— Один из нас должен сообщить на базу! — приказывает Никифор.

Суеверный, который все еще знает больше, чем другие, возразил:

— Это очень далеко! Если бегом, то все равно почти два часа!

— Пока еще они пришлют вертолет! — Это Дара.

— Мы сами себе должны помочь! — восклицает Димо.

С безнадежным упорством роют снег.

Суеверный смотрит на часы: циферблат залеплен снегом, но часы все тикают на промерзшей руке. Он приближает кисть к виску, тиканье звучит зловеще. Все вокруг сковано льдом — люди, природа. Только время не останавливается. Не замерзает река времени.

— Сколько прошло с тех пор?.. — едва слышный голос Дары.

— Бывают чудеса! — Во взгляде Суеверного — стыдливая надежда, но по голосу чувствуется: он сам себе не верит. Он не смеет сказать, сколько же времени прошло. С мученическим упорством ползет, роет снег одеревенелыми руками, не останавливаясь ни на миг.

Остальные смотрят на его ноги. Ботинки порваны — опухшее, мертвецки-желтое тело, между шерстяными носками и щиколотками все забито льдом…

Они тревожно переглядываются.

— Я бегу за помощью! — Андро без дороги начинает спускаться вниз.

Бежать со сломанной рукой по заснеженной скользкой крутизне — такое возможно, только когда внутреннее равновесие окончательно нарушено и остается только равновесие внешнее.

— Подожди, — зовет Суеверный и что-то тихо добавляет почти про себя.

Четверо действуют с бешеной энергией. Промерзшие, бесчувственные руки копают и копают.

Никифор подает Даре свою перчатку. Она отбрасывает его руку, голыми окровавленными пальцами с посинелыми ногтями она царапает заледенелый снег. Приостанавливается, дует на пальцы и снова неистово копает. Пальцы словно черные сучья, сожженные снегом.

Все медленнее, все безнадежней.

Они проникаются белым беспамятством снега.

Андро стремглав летит вниз, скользит, падает, снова поднимается, скачками пробирается через сугробы. Сломанная рука повисла, перевязанная шарфом Горазда. Андро верит: этот шарф еще излучает животворную любовь, еще помогает преодолеть боль, не упасть без памяти.

Но еще далеко — сколько еще терпеть? Он словно ступает на руку, давит собственные кости, крошит их. И продолжает идти дальше.

Деян, уже не во сне, а в реальном мире, шагает во главе команды спасателей. Он не верит своим глазам. Он бросается навстречу странному видению.

Снежный человек. Они почти сталкиваются. Глаза Андро помутнели. И ему и спасателям кажется, что все это — галлюцинация.

— Андро! — выкрикивает Деян.

— Деян! Поздно! — Андро падает на руки старшего друга.

Над ним склоняются, пытаются привести в чувство. Его истерзанное тело ясно говорит о судьбе всей группы альпинистов. Вести спасателей он не сможет.

Значит, ориентиром будут его следы. Он бежал напрямик. Следы торопят — скорее, скорее!

А наверху — без перемен.

Твердый, плотно сбившийся снег. Снег в гравитационном коллапсе.

Откопали ледяной торс. Весь в снегу. Невозможно очистить его.

Но вот открылся характерный орлиный нос Скульптора. Рот приоткрыт, словно бы во сне он жадно пьет воду. Горсть снега вместо воды.

Вот она, его последняя скульптура, похожая на тех сфинксов, что он когда-то оставлял на заснеженной поверхности неприступных скалистых вершин. Торс и голова. Конечности отсечены лавиной. Похоже на древнюю статую, вырытую из земли. Они склоняют голову перед этим невероятным творением. Белый сфинкс вглядывается в бесконечность гипсовыми глазницами.

Они продолжают копать. Изнемогая от усталости, холода, отчаяния. Все медленнее и медленнее.

Дара наталкивается на чей-то рюкзак. Изнутри выпадает маленький транзистор. Дара машинально включает его.

Голос, неправдоподобный среди окружающей тишины, сухие беспристрастные интонации. Сводка погоды.

Градусы, плюсы, минусы, давление, понижение… Вена, Будапешт, Братислава…

Дара до последнего предела увеличивает громкость — пусть гремит среди мертвой пустыни!

Раскопали чьи-то безжизненные ноги. Одна — кверху, другая — книзу. Обугленные поленья — человек словно распят между землей и небом.

Они окончательно обессилели.

Из транзистора безучастно гремит голос диктора. Градусы, градусы… Видин, Лом, Свиштов…

Дара в отчаянии повышает голос:

— А если через тысячу лет их разморозят? — Понимая бессмысленность сказанного, она вглядывается в пространство. — Асен говорил…

Транзистор заглушает ее слова.

Дара смотрит вдаль. На прояснившейся млечной голубизне — снежная вершина, будто замерзший вихрь. Дара замечает кружащуюся черную точку. Вскакивает. Вертолеты!

Лица четверых погрустнели. Руки опущены. Поздно. Никто из них не смеет произнести этого страшного слова. Самого страшного! Если произнести это слово вслух, подтвердится истинность невероятного.

Они наконец начинают осознавать случившееся. Голос диктора проникает сюда из какой-то иной реальности, упорядоченной, измеренной, безопасной. Рядом с окружающей их снежной абстракцией эта реальность кажется нереальной.

И снова — градусы, понижение; Русе, Видин…

Дара выключает транзистор.

Оглушающая тишина.

Мотор вертолета.

Замершие волны лавины вокруг.

Четверо стоят неподвижно, словно скованные льдом.

Истина озадачила их.

— Э-эй! — раздается крик Деяна.

Четверо не удостаивают его ответом, они сосредоточены на непоправимом.

В снегу осталось одиннадцать человек.

Что возникнет весной из этого снега?

Что разбудит снег своим воплем?

Постаревший Деян с непокрытой головой словно ворон на белом снегу. Пейзаж похож на человека, которому до конца жизни суждено остаться одиноким.

Усталый снег прикорнул в ногах.

На земле — одиннадцать мертвых. На дне зрачков лицо убийцы — снег.

Так тихо, что можно расслышать собственные мысли.

Деян сам себя подвергает допросу.

Кто ты такой?

Никто. Потому что больше нет тех, что любили и ценили тебя.

Что от тебя осталось?

Ничего. Мертвы те, что помнили тебя молодым, смелым, готовым на самопожертвование.

Кому теперь ведомо твое истинное лицо?

Ветру. Для всех остальных ты — серый старый никто. Для них ты никогда не поднимался на вершины.

Но кто сказал, что они мертвы? Не они — ты мертв без них.

Кто будет ждать от тебя совета? Кто позовет? Кто вспомнит? Они оставили тебя. Но они никогда не оставят тебя. В твоей памяти они живы. Самое страшное, если они умрут в тебе!

Ты научил их смелости? Нет, они учили тебя. Ты учился у них юности. Они постоянно открывали что-то новое, незаметно для самих себя. Больше всего ты учился на их ошибках. Ты наблюдал восхождения каждого из них и учился, что им говорить.

Каким знанием владеешь ты без них? Что ты можешь? Ничего. Только одно знание осталось: ты потерял лавину!

Как тебя зовут?

Всю жизнь ты создавал свое честное имя. Только это и было у тебя: чистое, незапятнанное имя. И вот, боясь запятнать это чистое имя риском, ты очернил его!..

Честное имя не стерегут, не прячут за семью замками. Оно создается всякий день, каждый час. Не знаешь, когда и от чего придется защищать его. Нужно всегда быть готовым. Каждый миг тебя подстерегает испытание. Ты все время рождаешься заново с новым именем.

Но что же ты собой представляешь?

Черное пятно среди снежной белизны. Его не стереть. Даже смерть не сотрет.

Почему же ты опускаешь глаза? Твой взгляд не может выдержать этой окружающей тебя чистоты. Ослепительная невинность белизны терзает твои зрачки. Ты не можешь смотреть в лицо снега.

В чем твоя вина?

Ты не захотел принять свою долю вины — вот она, самая тяжкая вина.

Какое наказание ты себе выберешь?

Помнить!

В больнице бело и тихо. Словно здесь заперта притихшая лавина.

Деян ждет в коридоре. Вот Суеверного везут на каталке в операционную.

— Что? — Деян останавливает врача.

— Ампутация обеих ног до колен! — по-деловому отвечает врач.

— Иначе нельзя?

— И за это скажите спасибо!

Неподкупно белый халат устремляется в операционную. В холодной сдержанности врача звучит упрек: альпинисты! Сорвиголовы!

Деян виновато входит в палату Дары.

Две тяжело больные женщины лежат неподвижно.

Дара с забинтованной рукой сидит на постели. Она прошла через смерть, снег обжег ее. Волосы ее поседели. Словно белый сугроб на голове, и она понапрасну пытается стряхнуть его резкими, непримиримыми движениями.

— Деян, ты упустил случай увидеть живую лавину!

— Дарочка, рука? — У Деяна словно лед засел в горле.

— Рука целехонька! Пальцы вот отрезали! Но ведь и у Герцога, покорителя Аннапурны, пальцы ампутированы… Асен говорил: «Многие бывают побеждены своей же победой!»

— Болит? — У него у самого — боль в голосе.

— Все равно смогу подниматься в горы! — утешает его Дара.

— А как твоя работа? — Он спохватывается и спешит ободрить девушку. — Ты молодая!

— Видишь, волосы поседели. Умнее я теперь выгляжу?

Деян бессмысленно покачивает головой. У Дары такое чувство, будто это она пришла к больному и должна утешать и ободрять.

— Асен однажды мне сказал: «Человек — это то, что у него остается, когда он все теряет».

— Какие люди погибли! Молодежь! Самый цвет! — Деян в отчаянии ломает пальцы, прячет лицо в ладони.

— Выше голову! Лучше уж молодым умереть, чем старым склеротиком!

Но его никак не вовлечь в разговор, он говорит сам с собой:

— Я не мог предотвратить! Не мог… Но мое место было рядом с вами!

Внезапно у нее пробуждается прежнее любопытство:

— Но почему ты не пришел? — И тотчас она добавляет странным, отстраненным голосом: — Не мне — мертвым признайся!

Для Деяна этот вопрос страшнее лавины.

У каждого человека есть такой вопрос, от которого он бежит и все не может убежать.

Повернувшись к девушке спиной, Деян отходит и останавливается у окна. Зимние сумерки отражают в стекле его образ. Бледный, сгорбленный, виноватый. Отражение проецируется на город. Крыши в снегу. Будто горные вершины. Маркировка антенн. Черный задымленный снег. Окружающий мир, соединившись с отражением человека, обретает оттенок виновности.

— Я был против восхождения!

Сквозь прозрачное отражение в стекле он читает собственные мысли.

Это был акт протеста против мании рекордов, против показухи, против несогласия с руководством. Я оставил группу в трудный момент, потому что не хотел быть заодно с безумием. Я хотел отстраниться от риска. Я боялся, что одним ошибочным шагом уничтожу память всех моих прежних бесстрашных шагов. И этот-то мой поступок и оказался ошибкой!

— Нам было ясно, что ты против!

— Найден рассказал? — Деян изумлен.

— Сами дошли!

Взгляд его снова останавливается на оконном стекле. Город погружается в виноватую тень человеческого отражения. Они погибли в убеждении, что я нарочно бросил их в самый тяжкий момент. Как был разочарован каждый из них, как презирал меня в последнюю минуту…

— Я хотел отграничить себя от вашего самовольства! — Деян вслух возражает, в сущности, не Даре, а своему призраку в стекле.

И слышит слова призрака:

— Да, отграничение, противостояние, но не открытое. Почему ты не высказал свое мнение вслух? Почему не вступил в борьбу с неблагоразумием? Боялся, что обвинят в нарушении дисциплины? Ты был недостойно благоразумен!

— В определенном возрасте человек уже может отграничивать себя, — Дара сама стесняется того обидного прощения, что звучит в ее голосе.

Значит, дезертирство — вопрос возраста? — спрашивает Деян свое отражение. Боже, эта сгорбленная виноватая тень — неужели это я?

У прозрачного двойника почти старческий вид.

Да, я старею! Самая страшная форма измены — старость! Измена самому себе! Я дезертировал с того пути, который в юности сам избрал. Своей осторожностью, своим невмешательством я опроверг собственную молодость.

— Я не хотел ответственности! — произносит он вслух.

Это звучит уже как самообвинение. Внезапно Дара, поседевшая девочка, становится серьезной и озабоченной:

— Не теряй время понапрасну! — Голос ее звучит старчески.

— Почему я не погиб вместе с ними! — стонет Деян.

Ему хочется головой пробить этот невыносимый образ в стекле.

— Останови лавину! — Дара почти приказывает.

Деян вздрагивает. Медленно поворачивается спиной к своему отражению. Оно тает в зимних сумерках. Ужасающая догадка осеняет Деяна: она сошла с ума!

— Какая лавина, Дарочка? Нет уже лавины! — Он пытается успокоить ее, но не может успокоиться сам.

— Какая! — Она уже раздражена. — Плохо же ты соображаешь… Теперь ведь расследование начнется! И мертвые, мертвые будут во всем виноваты!

— Мертвых оправдала сама смерть. Виноваты только мы, живые! — Он отвечает не ей, а своим мыслям.

— Да нет! — прерывает его Дара. — Все свалят на погибших! Мол, вожак во всем виноват… И вообще, так, мол, им и надо!

— Беда растет, как снежный ком!

— Ты спроси вот этих женщин, сколько они перенесли!

На соседней койке иссохшее существо едва размыкает губы. Видно, она целый дом тащила на себе, как улитка — раковину.

— Ох, не спрашивайте! Все-то я спешила, спешила!.. Побежала на трамвай, а люди ну прямо гроздьями висят! Ухватилась, а нога соскользнула и — под колесо… Если бы знать… Ох!

С постели рядом откликается юная девушка:

— А у меня теперь руки нет… Вот, учусь писать левой…

— Как это? — смущенно бормочет Деян.

— Так. Мчались на большой скорости!

Она смолкает. В тишине словно бы материализуется поспешность. Все спешат. Быстрее, быстрее! К цели, к вершине, к концу пути! Задыхаются! Спешат к смерти! Выбирают самый прямой, самый опасный, самый крутой путь. Ускоряют темп. Видят одну лишь цель впереди, не замечают опасности. Быстрее! Цель — это быстрота. Быстрота нужна как воздух. Быстрее, еще быстрее!

— Вижу, машина наша вот-вот в грузовик врежется! Я выскочила на ходу. Очнулась — а руки уже нет. Говорят, повезло. Могла бы и голову потерять!

— Видишь! — Дара обращается к Деяну. — Вот и получится, будто мы сами виноваты, сами хотели попасть в лавину!

Дара все еще чувствует, как скрипит на зубах зернистый снег.

Им так много нужно сказать, что они молчат.

Деян собирается уходить. Он понимает: Дара еще не освободилась от лавины.

— Только пусть не смеют запрещать нам восхождения! — Она вскидывает забинтованную руку — белый снежный кулачок.

«Как я боюсь состариться, как Деян!» — внезапно думает Дара.

— Что будем делать, Дарочка? — Деян обернулся на пороге.

— Будем помнить…

Это — самое насущное!

Дара вдруг обнаруживает, что всерьез начала мыслить.

Она наслаждается этим мучительным процессом, она оживляет Асена.

Она уже знает, что скалы, облака, ветер, тишина — все ведет к нему…

Что со мной? Я — воспоминание!

Во мне — шестнадцать живых, шестнадцать частиц меня самой. Теперь они мертвы. Я потеряла себя. Они болят во мне. Я искалечена и брошена у дороги.

— Не преувеличивай, — кротко возражает ей Асен.

И снова она мысленно спорит с ним, опровергает его, а он подшучивает над ней. С ним она не может ни плакать, ни печалиться, только спорить или смеяться.

Она осталась в живых. Зачем? Чтобы остальные не умерли насовсем! Как спасти их в своей памяти, как сохранить их? Теперь моя память — единственный их мир! Это прекрасный мир!

— А я бы предпочел мир менее прекрасный, но более реальный! — возражает ей Асен. — Ведь это огромное счастье — жить, пусть одно-два мгновения, пусть в самых тяжких условиях, но жить! Одно мгновение — блаженная вечность! Пусть холодно, больно, пить хочется, висишь на скале, но ведь дышишь, мыслишь, надеешься…

— Вне группы нет жизни! — обрывает Дара. — Лучше бы погибла одна я! После своей гибели единица остается в групповой памяти. Но как пережить самое страшное, как остаться без группы? Нет в мире большего сиротства! Это не вас, это меня уже не существует! Нет меня, той, что жила в вашей общей памяти! Исчезли те мгновения, когда я была раскрасневшейся, ловкой, молодой, глупой и смелой, когда была сердитой, упрямой, влюбленной! Нет возврата, все осталось под снегом! Если у меня когда-нибудь и появятся друзья, они уже не будут знать меня прежнюю. Для них я буду всего лишь обломком, фрагментом самой себя. Они не узнают меня, отчаянную, двадцатилетнюю, меня больше нет!

— Не воображай себе, будто группа знала тебя, настоящую! Было нечеткое представление о тебе, сложенное из мгновенных твоих воплощений. Мы придумали некую личность, называли ее твоим именем и внушали тебе, что это и есть ты. А ты поверила!

— Ничего подобного! Пусть образ, созданный группой, был неверным, но он был необходим мне, ужасно необходим, понимаешь! Я опровергала его, отталкивалась от него, противопоставляла ему себя! Я боролась за то, чтобы обновить, изменить, совершенствовать этот образ! Ведь он содержал в себе не только вымысел, но и горькую правду. А теперь? Я повисла в пространстве. Как мне создавать себя, против чего бороться?

— Самым прекрасным в тебе было то, что ты резко отличалась от остальных. Ты была совсем особенная, необыкновенная. Никто не знал, что ты сделаешь в следующую минуту. Мы часто посмеивались над тобой… Ты — личность! Помнишь как тебя ругали? Но ты не становилась такой, как все! Наоборот, становилась еще более независимой. Ты меньше всех должна страдать от гибели группы!

— Нет, это невыносимо! Нет моей группы! Я бьюсь в пустоте! Я перестаю быть самой собой! У меня нет больше сил!.. Я ведь утверждала себя через это отрицание законов группы!

— Да успокойся! Вовсе ты не избавилась от группы! Она — в тебе! В тебе — наше дыхание, наш образ мыслей. Ты наша! Ты закалена огнем снега! Часть больше целого! Теперь ты — больше, чем группа! В тебе, с тобой — наш опыт, осознанный и неосознанный. Ты не одинока!

— Никогда еще я не была такой одинокой! Не с кем говорить на нашем общем языке! Я будто на чужбине и не могу вернуться на родину! Как мы чудесно болтали, ссорились, что-то не договаривали! Как молчал Рад! А помнишь «тимьян» — наше ароматное табу! В памяти звучит это запретное слово, звучит так печально, сладостно, осенне-упоительно, и я вспоминаю свою прежнюю доброту и дружескую озабоченность… Теперь вокруг меня — совсем другие люди, я все время молчу, а сердце мое превратилось в раковину — и звенит, шумит в нем наш исчезнувший язык!..

— Этот язык мог стать шаблонным, затертым. Ищи новую среду, создавай новый, свежий язык!

— Поздно! Тот возраст миновал! Теперь я всегда и всюду — чужая! Я говорю со своим акцентом. Я всегда буду казаться смешной, непонятливой. И все больше буду замыкаться в себе.

— Наш век — время групповой смерти. Самолет, автобус, грузовик… Внезапность и массовость… И угроза всеобщей гибели… Угроза уничтожения целых городов, целых народов… Смерть обретает новое лицо… И оставшиеся в живых — мертвее погибших… Что делать без своего народа, без языка, без прошлого и будущего? Страх уцелеть страшнее страха погибнуть!

— Помнить — вот единственное, что мне предстоит! Я должна сохранить в памяти группу, чтобы остаться в живых самой!

— Не идеализируй группу! Это самонадеянное существо МЫ затаило в себе опасность! Сам по себе каждый член группы мыслит и чувствует по-своему, но, соединенные в это МЫ, люди часто становятся противоположны себе.

— Нет! МЫ — это веселье, смелость. Это энтузиазм!

— И еще — страх. Самый страшный! Паника!

— Нет, самый страшный страх — это страх одного. Одиночество!

— Ты никогда не останешься одинокой! Мы — в тебе, в твоей душе! Но в тебе и общее чувство самосохранения, общий серый цвет. Смотри, в своем стремлении к этому МЫ ты можешь утратить себя!

— Во мне должны ожить шестнадцать, но не как повторение! Шестнадцать лучей должны преломиться во мне. Все равно, кто я — их отрицание или продолжение, отклонение, затемнение; я — их живая память!

Деян выходит из больницы. Куда теперь идти? Город сам похож на старую, запущенную больницу — грязные простыни снега на крышах, искалеченные деревца забинтованы инеем, по углам улиц-коридоров — потемнелая снежная вата.

Никто не ждет. Никто не ищет. Никто не зовет.

Ах да, ведь у него есть младший брат! Надо бы зайти, навестить. Они давно не виделись.

Он звонит с чувством человека, вернувшегося издалека, — узна́ют ли? Все дома. Приглашают его отпраздновать его счастливое избавление от лавины.

— Повезло тебе! — поздравляет брат.

— Нет! Нет!.. Лавины повсюду! Мы боимся, но сами не видим, чего боимся! Скорости, нормы, катастрофы, обиды, зависть, небрежность, коррупция, измена… Я все выскажу!… — Слова Деяна путаются.

Брат покровительственно похлопывает его по плечу: да ладно уж! Повезло тебе, ну и не вмешивайся!

И Деян вдруг осознает, что родной брат совсем не знает, не узнает его! Повезло! Какое страшное слово!

Брат водит его по квартире, рассказывает о покупках. В ванной — зеленоватый кафель, как в бассейне. По всей стране искал! Еле нашел, в Бургасе! Дефицит! Да еще пока довезешь, сколько хлопот, чтобы не побился!..

Деян недоумевает: что у него общего с этим человеком!

Если бы он был совсем чужой! Но ведь это — брат! И не узнает!..

— Быть человеком на земле — за это дорого платишь!.. — Деян меняет русло разговора.

— Да зачем ты все лазаешь по этим голым вершинам? Разве мало хорошего внизу? Что ты все за ветром гоняешься?

Говорить больше не о чем. Деян плетется домой. Поздняя ночь. Мысли в такт одиноким шагам:

«Один… Ты один… Один… Твои друзья познали самую сладкую общность — единство гибели! А ты теперь учись одиночеству!

Даже родной брат не узнал тебя. Или и не знал никогда? Где ты, настоящий? Только в памяти мертвых? И там тебя нет! Ты разочаровался в себе самом! Всю жизнь ты создавал себя и вот сам разрушил! Даже мертвые презирают тебя. Тебя нет!»

Дара сказала, чтобы он не терял времени, чтобы остановил лавину.

Деян осмысливает свое позорное избавление от гибели. Из учреждения в учреждение, по бесконечным коридорам, по лестницам… И это ожидание у дверей… Он разъясняет. Он пытается притушить огонь враждебности к безумию альпинистов.

— Давайте не будем пятнать чистую память о погибших. Все они виновны и невинны перед лицом смерти!

— Тогда кто же истинный виновник? — вопрошает бюрократический голос без лица.

Деян оглядывает кабинеты, шкафы, стены, папки с бумагами:

— Виновник? Что побуждает человека стать альпинистом? Или поэтом? Что заставляет нас выбрать крутизну, а не равнину?

— А вы, товарищ, как уцелели? Почему не погибли вместе с остальными? — В голосе звучит службистская беспрекословность.

А Деян ведет диалог с самим собой:

— Если бы можно было все вернуть назад, чтобы я пошел с ними и погиб!

— Почему ты не предупредил, не остановил их?

— Никто не мог бы остановить их!

— Почему не сообщил начальству?

— Меня сочли бы предателем!

Кто говорит с ним? Уже неясно!

— Вы заподозрены!

— Я виновен! Накажите меня!

— Вы, единственный в группе, были против этого восхождения. У нас есть сведения!

«Значит, в группе был доносчик? Кто? Мертвые не могут быть доносчиками!»

— Это были наши внутренние разногласия. Но я отступил перед волей группы!

— Вы солидарны с ними?

— Полностью! Только об одном прошу: не запрещайте молодым подниматься в горы! Люди тянутся вверх, туда, где свободно можно дышать чистым воздухом, туда, где простор!

— Никаких восхождений! — Безличный голос режет по живому. — Люди сами откажутся. Из-за вас!

— Нет! Нет! Нет! — Деян распрямляется под натиском лавины бумаг. Низвергаются на него водопады папок, трамвайных колес, автомобильных шин, отчетов, обвинений…

Мертвые определяют бытие живых.

Слова Деяна утратили свое значение. Он человек, который сам себя устранил. Что бы он ни говорил, как бы ни разъяснял случившееся, он, единственный, избежал лавины.

Мертвые свидетельствуют против него. Он вне жизни, он — нигде.

Даже в собственных воспоминаниях нет ему покоя: в памяти лишь одно — его отказ!..

Во сне он видит, как лавина минует его. Он бежит навстречу ей, бросается вперед, а она, гривастая, грохочущая, минует его презрительной белой молнией.

Он — нигде. Ему не за что уцепиться.

Жизнью его завладела инерция. Вот он приходит во Дворец спорта.

Его останавливают на вахте.

— Я на альпинистскую подготовку! — отвечает он автоматически. И внезапно приходит в себя.

Вокруг — люди. Спортсмены — самонадеянный вид, импортная одежда. Все смолкли. «Альпинисты сегодня звучит как «самоубийцы». Неужели найдутся безумцы, желающие стать альпинистами? Не пора ли вообще запретить это? И этот наглец решается готовить новые жертвы?!

Но вахтеру все равно. Он пропускает Деяна-преподавателя.

Деян — в растерянности. Вернуться? Поздно! Подняться наверх, войти в наверняка пустой зал? Унизительно! Но, заметив укоряющие взгляды, он одолевает свою нерешительность.

Впервые он задыхается, поднимаясь по лестнице. Тяжкий груз.

Он протягивает руку. Там, за дверью, он знает, зияет зал, пустой, как пропасть. Никого!

Он входит. И только теперь внезапно осознает, какое поражение нанесено альпинизму, придававшему смысл его жизни! Не придет больше молодежь. Чистые порывы безымянных храбрецов прежних поколений погребены в лавине — не в снежной, а в бездушной бумажной.

Он поднимает глаза. Взгляд тяжелый, как камень…

Зал полон. Юноши в спортивных фуфайках, в свитерах… Никогда еще не приходило столько людей!

На лицах — молчаливая решимость.

Деян смущен. В зале звенит тишина.

Постаревшее, измученное лицо Деяна — навстречу юным, открытым лицам.

Полные слез глаза видят ясно лучистый отсвет на этих лицах, отсвет, идущий от тех, уже мертвых лиц!

Живые и мертвые, юность и зрелость — вместе. Их ничто не разделяет. Начинается восхождение на пик ЧЕЛОВЕКА!

В горле Деяна тает ледяной комок. Он начинает свою лекцию:

— Вот люди видят скалу. Останавливаются. Возвращаются назад. Нет пути. А ведь скала — это тоже путь. Из всех путей альпинисты выбирают самый трудный!

Что им нужно?

— Человеку нужно то, что не нужно ему! — сказал бы философ Асен.

— Камнем можно убить! Из камня можно воздвигнуть неодолимую стену. Альпинисты ступают на камень и держатся за него. Камень для них — ступенька на пути ввысь!

Преврати препятствие в опору, в трамплин!

Оно исчезло, странное существо МЫ. И после своей гибели претерпевает странные метаморфозы.

Нет, МЫ не можем умереть. Умирают только одиночки. МЫ бессмертны.

Есть у нас таинственная способность почти бессознательно распределять функции всех членов группы. Группа создает своих героев, своего поэта и вожака, своего насмешника. Группа окрашивает характеры в самые разные цвета.

Погибая, мы передали уцелевшим наш групповой код. И незаметно происходит между ними новое перераспределение функций.

Группа привлекает новых членов, растет, молодеет, видоизменяется, вбирая их в свое ядро.

Каков же он, этот код, этот первичный импульс?

Может быть, это пробуждение человеческого инстинкта преодоления слепого страха, самосохранения, эгоизма?

Нас много. Нас — бесчисленное множество. МЫ стали зорче. МЫ стали богаче на одну потерю.

— Э-эй! — несется наш возглас из пустого пространства смерти. Эхо проникает в сны неведомых нам, далеких и одиноких людей. Они вздрагивают. Что-то пробуждается в их душах.

Может быть, они найдут в себе силы оторваться от всего того, что не дает им подняться вверх.

Во сне я услышала этот возглас. Давно. Я долго глушила его в себе. А после и сама начала звать…

Какую функцию определяет мне существо МЫ? Я противостою ему и через это отрицание утверждаю себя. Я принимаю существо МЫ и тем самым отдаляюсь от него…

Странная догадка обжигает меня и тотчас рассеивается, тает, как залетная снежинка, растворяется в моей иронической улыбке:

Будущее! Принадлежит ли оно этому пчелиному существу МЫ?

Медленно и неуклонно МЫ создаем себя в таких вот противоречивых группах. Испытаниями и гибелью МЫ развиваем и закаляем инстинкты будущих МЫ, которые населят нашу планету, а может быть, и всю Солнечную систему. Только так будут существовать жители Земли, миллиарды на маленьком шаре, высокоорганизованные пчелиные существа МЫ, внутри которых функции строго распределены…

Господи, что за пчелиный улей у меня в голове!

Пятеро уцелевших связаны между собой теснее, чем прежде, в группе.

Сегодня они собрались на необычном киносеансе.

В пустом зале они увидят то, что было отснято оператором Славом. Они сами решились на эту муку.

Лица пятерых и Деяна озарены переменчивым сиянием снега на экране. Немая лента. Отрывочные кадры.

Возле домика в горах — собака сторожа. Знакомая овчарка Краси. Лохматый хвост и праздничная собачья радость. Чья-то рука протягивается, собака прыгает. Чья это рука? Любого из нас. А вот Краси кидается на вожака Найдена, будто хочет куснуть. Человеческая теплота этой сцены протестует против нелепых мелочных споров двух вожаков: Найдена и Никифора. Никифор чувствует, как острые зубы сходятся на его горле.

Какое это наказание — уцелеть!

Их конфликт был зеркален — я — ты, ты — я — вот она, правда! Я был бывшим вожаком, теперь ты стал бывшим. Тяжесть с твоих плеч переместилась на мои. Теперь я — на переднем плане. Я завидую тебе, мертвому… Пересечение в точке смерти!

Глаза Никифора широко раскрыты… Если бы я противопоставил себя ему, сколько было бы шума и подозрений… Если бы я просто протянул ему дружескую руку, я выглядел бы жалким в глазах соперника, то есть в его глазах, нет, в своих собственных! Если бы я поговорил с остальными, меня обвинили бы в том, что за спиной вожака я подстрекаю к разногласиям. Я ничего не сказал, молчал, я в числе виновных, я — главный виновник.

Да, Никифор теперь вожак и главный виновник. Исполнилась его тайная мечта: сместить соперника, напакостить ему, занять его место. Напакостил самому себе. Теперь он всю жизнь будет шагать во главе виновных, вести их по снежным уступам угрызений совести. Теперь никто и никогда не сместит его!

На экране — заснятая снизу — цепочка альпинистов. Вот они идут на фоне облаков по заснеженному гребню. Один за другим, вскинув лица навстречу простору, дружным энергическим шагом. Только оператора нет в кадре.

Деян приподнимается. Ему так хочется ворваться на экран, встать на их пути, крикнуть им… Но белую стену экрана не пробьешь!..

— Разве я не был честен? — Он обращается к самому себе. — Разве я не предупредил Найдена? Там, в саду, где вожак был заботливым садовником… Но нет!.. С таким же успехом я мог обратиться к его саженцам… Он ничего не понял!.. А остальные? Они поняли бы еще меньше!.. Набросились бы на меня… О, как прав был Гельвеций: «Незараженного общим безумием считают сумасшедшим!»

Но существует и другая, более страшная правда: «Никого не судят за пассивность». Наоборот. Вот оно, пресловутое умывание рук — не был, не участвовал. Суди теперь сам себя. Никто не облегчит твою участь окончательным приговором.

На экране Бранко жадно глотает режущий снежный воздух.

В зале шестерых душит мука. Они не в силах перевести дыхание. Не могут оторвать глаз от этого юного, сияющего в рассветном солнце лица.

Твой день рождения! Ты рождаешься в мир, и ты покидаешь его. Приветствуй солнце и простись с ним!

Вожак Найден шагает впереди. Четкий, равномерный шаг — мерило времени.

И вдруг Найден оборачивается к остальным. Что-то кричит. Губы шевелятся. Что он сказал?

Теперь, когда его лицо обращено к сидящим в зале, он может говорить все, и каждый из них слышит свое:

Вот Найден обращается к Деяну:

— Почему ты оставил нас?

— Не спрашивай… То, что я остался жить, — самое страшное унижение! — отвечает Деян самому себе.

Шевелятся на экране безмолвные губы:

— Никифор, почему ты не предупредил меня?

— Это была ошибка…

— Разве ты можешь ошибаться? — Найден едва уловимо улыбнулся.

— Вся моя жизнь — ошибка!

Рядом с Суеверным — костыли. Он слышит:

— Сумей извлечь пользу из своих ошибок!

— Что мне в жизни осталось, кроме костылей?

— Преврати их в крылья! — произносят немые губы.

На экране — человек, присевший на корточки. Поэт. Затягивает шнурок ботинка. Нервные, неуклюжие пальцы. Он раздражен. На лице — выражение комичного недовольства. Если бы он сейчас увидел себя, он бы понял:

На экране — Дарин снежный гротеск. Словно театр теней на фоне снега — ее угловатые убыстренные движения.

Но в зале никто даже не улыбнется. Эта пантомима теперь звучит пронзительным призывом: опомнитесь!

Вот ладонь Дары тянется к глазу камеры и размазывает свой собственный образ, словно хочет этим необузданным жестом заглушить тревогу.

Асен! Он глотает снег. С наслаждением глотает холодную пресную влагу.

В зале Дарино лицо озарено светом. Ненасытно впитывает она взглядом облик того, кто привел ее в горы. Слышит его голос:

— Усталость для человека — великое благо! Только усталость дает возможность насладиться глотком воды, нежностью дуновения ветерка, силой любви с первого взгляда.

Асен вскидывает руки. Это его жест!

— Омниа меа мекум порто! Все свое ношу с собой! И более ничего! Даже смерть не может ничего отнять у меня. Я не боюсь смерти! Тот, кому нечего терять, ничего не боится!

Насмешник и не подозревает о следящем за ним киноглазе. Как он сгорбился. Каким грустным кажется его лицо! Только теперь мы понимаем, как тяжело быть насмешником! Нет ничего тяжелее!

А на экране чьи-то ступни, Человек напрягается. Шагает. До того, последнего, момента, когда шаги его навсегда затонут в снегу.

Метель. Связки. Силуэты двух влюбленных. Горазд и Зорка в призрачной снежной вуали.

В зале светится бледностью лицо Андро. Он смотрит как загипнотизированный.

Вот он, его единственный горизонт, фигуры этих двоих. Они шагают друг за другом, они неразделимы, почти слиты воедино. И вдруг… Андро заметил… Одна, увеличенная до боли деталь!

Девушка украдкой смотрит назад. В его сторону? Может быть, она не забыла его? Страдала оттого, что заставила его страдать!

Слав успел запечатлеть этот миг. Подарок для Андро!..

Мы представляем себе, как оператор снимал нас, как подкарауливал характерные мгновенные жесты. С какой любовью он шел рядом с нами! Как жестоки были мы со своими насмешками!

Как бы мы хотели теперь увидеть его! Но его нет. Он снимал только нас и никогда — себя! Даже для того, чтобы доказать, как высоко в горы он поднялся! И как это никто из нас не догадался схватить камеру и хотя бы в шутку щелкнуть его! Теперь мы ищем его на многоцветном экране наших воспоминаний! Это был наш самый лучший товарищ, он никогда не обижался на обидное наше пренебрежение! Он был самый смелый из нас. Неопытный, он бесстрашно шагал за нами, опытными! Он был поэтом, непризнанным поэтом! С каким лиризмом, с какой любовью ловил он беглые мгновения… Мы представляем себе:

Вот он, приседая на корточки, перебегая с места на место, снимает парады, речи и прочие документальные кадры. Рабочий день окончен, он повисает в дверях автобуса — камера через плечо. Он догоняет своих друзей-альпинистов. Он будет снимать их. А они все подшучивают:

— Ты самое интересное пропустил! — Дара пренебрежительно машет рукой, удерживаясь на скальном карнизе.

— Самое интересное — впереди! — Он улыбается.

Он снимает, снимает, повиснув на веревке, самые невозможные позы, невероятные ракурсы. Он забивает колышек, крепит свою жизнь между вершиной и пропастью.

Перед нашими глазами теперь проходят последние его кадры. Он сам уже не увидит их!

Замерзший водопад. Где это? Мы прошли мимо такого чуда! Только теперь мы прозреваем! Белоснежные бороды сосулек. В онемелых ледяных языках скован говор воды. А Скульптор, слепой, проходит мимо этого памятника вечному движению, уловленному в миг верховного его застоя.

Котловина дымится мглистыми туманами. Так вот что нас окружало! Настоящий Апокалипсис! Огромный лунный кратер! Кипучий ледяной вулкан…

— Где это? — шепчет Суеверный.

Лицо его перекашивает внезапный проблеск, рожденный белым экранным снегом. Страх и торжество переполняют его — мы дерзнули ступить туда! Вопреки снам, вопреки самой нашей природе! Вопреки всему!

Шестеро в зале поражены очевидностью. Они зашли слишком далеко. Они уже не могли вернуться назад прежними!

Рад ступает с закрытыми глазами. Все глубже погружается в белый сон.

Зернистая структура снега, лавинообразующего снега бьет нас, словно камень, обличает нашу небрежность. Крупный план…

Никифор на экране сосредоточенно вглядывается. Заметил опасный снег? Объектив движется и фиксирует: Никифор всматривается с такой тревогой не в снежные гранулы, а в показания шагомера. Вписывает цифры в блокнот. Страница разграфлена: Время, Скорость, Расстояние… На лице Никифора — самодовольное чувство педантично исполненного долга.

На лице расстроенного Никифора в зале — отвращение к самому себе.

— Жизни не хватит мне, чтобы искупить собственные заблуждения! — Никифор в зале не прощает прежнего себя на экране.

Два лица одного и того же человека — земля и небо!

Чувство вины делает человека человеком!

Шестеро в темном зале — лицом к лицу с собственной совестью. Оживают погибшие. Замирают уцелевшие. Воспоминания переплетаются с кинокадрами. Черно-белое и цветное. Реальность и воображение.

— Сколько раз можно ошибиться и уцелеть? — Дара вопрошает безмолвный экран.

— Человек — это то, что ему остается, когда он все теряет! — отвечает Асен в ее воспоминаниях.

— Зачем, зачем?

— Умереть — это ведь так по-человечески!

Лавина обрушивается внезапно. Грохочет. Кажется, мы слышим.

Кричит вожак в белом дыму. Шевелятся немые губы. Это призыв быть верными до конца!

Лавина, заснятая изнутри. Белый круговорот ее утробы. Живые и мертвые сливаются воедино.

Бесконечная белая смерть.

Но разве перед нами образ смерти в лице лавины? Нет, это бурное преображение, прыжок в другое измерение. А мы? Мы — в двух реальностях, мы в зале и на экране.

Что скажет снег? Внутри лавины начинаешь понимать его язык. Он поверяет нам истины, которые только мы можем постичь.

Снова живые и мертвые — в единстве лавины.

Надо найти в памяти что-то еще, последнее, самое важное. Самозабвенно увлеченный оператор повис над бездной, снимает, снимает. Он исполнен почти мистической веры в необходимость его искусства. Камера, вырвавшись из его обессиленных рук, остается поэтом, запечатлевает дивную красоту лавины, одолевая этим извечный человеческий страх перед ней.

Снежные светлячки.

Только живые хранят память. А вот сохранил ее мертвый и отдает живым. И сам остается, живой, теплый, любимый.

Память — самый прекрасный из человеческих миров.

Эпилог

Шаги на снегу.

Эти ямки от протезов — тоже человеческие следы. Они даже глубже, чем следы обычные.

Так думал Суеверный, когда в больничном коридоре учился передвигаться на протезах. Одной рукой опирался на костыль, другой — подпирал стену.

Сколько усилий, сколько воли и самообладания, чтобы вынести боль каждого шага! Он ступает по раскаленным углям. Раны горят. Темнеет в глазах.

И все же он идет. Боль сковывает, но он не желает подчиниться ей. Он шагает. Первый шаг — начало новой жизни! Сколько муки! Как нелегко! Эту бы энергию да в какое-нибудь полезное действие — да он бы горы свернул! Но нет гор, есть движение — шаг, другой. Победа! Боль! Он стискивает зубы. Он отличается от неподвижной стены, за которую держится одной рукой, — ему больно! Каждый миг он может утратить эту боль, упасть, побелеть, слиться с белизной стены. Он распрямляется. Болью измеряет он расстояние — вот самый чувствительный шагомер! Коридор бесконечен. Преодоление бесконечности!

Он шагает. В шаге лучше, полнее всего выражает себя человек, в движении!

Воображение уносит его далеко от больницы.

Первое восхождение на протезах. Он двигается медленно. Он еще не привык. Он тратит слишком много сил. Лицо его оросил мученический пот. Он поднимает глаза. Взгляд утопает в бездонной дали.

Беловолосые хребты неутомимо вздымают над собой небосвод.

Сельский мальчик с пестрой сумкой через плечо возвращается из школы. В руке у него — голубой блокнот. Суеверный приостанавливается. Глубоко вдыхает всей грудью. Горы наполняют его своей необъятностью.

— Ты что рисуешь? Дай-ка поглядеть!

У мальчика прядка нависает на глаза. Он неохотно подает блокнот. Суеверный раскрывает. Его собственный детский рисунок. Когда-то и он так рисовал, прикусив язык от старания.

Белая бумага, зубчатая линия. Детское представление о горах, словно прыжок прямо к солнцу.

— Отлично рисуешь!

Мальчик замечает костыль и робко советует:

— Здесь круто! Там есть хорошая дорожка!

— Нет, я должен здесь!

— Почему?

Умные, любознательные глаза сияют на лице маленького горца.

— Знаешь, был такой знаменитый альпинист, Тенцинг Норгэй. И вот однажды его спросили, почему он поднялся на самую высокую гору в мире — на Эверест. А он был такой же горец, как ты! И он ответил: «Потому, что Эверест существует!»

Мальчик поднимает глаза к вершине. Детские удивленные глаза. Вереница вершин несет на своих могучих плечах облачную высь.

Шаги на снегу, протезы, костыль… Куда ведет эта дорога?..

В горы? Но куда? Ввысь или в пропасть?

Шаги на снегу. Планета обитаема.

Шаги зовут нас продолжить путь…

Перевела Фаина Гримберг.