Старт

Предупреждение

В моем чемоданчике, с которым я отправился на военную службу, среди других вещей лежали спортивные гольфы из гладкого желтого шелка и футболка такого же цвета, окантованная белой каймой, с большим номером на спине. Я положил их туда не случайно — я знал, что в армии ценят спортсменов, а мне хотелось полегче отслужить… Когда в поезде я рассмотрел окружавших меня парней, мне стало жаль их — вот бедняги, что же они будут там делать, хотя бы музыкантами были, что ли…

Мы прибыли на место, прошли врачебный осмотр и были распределены по ротам. Сразу нас окружили старые «вояки», заканчивавшие службу. Они держались важно, с пренебрежением и превосходством глядели на нас и, вместо того чтобы успокоить и подбодрить новичков, принялись пугать разными жуткими историями. Но один их вид: здоровый цвет лица, небрежно заломленные фуражки, смех и шутки — все говорило о другом, и я решил, что бояться нечего, надо привыкнуть, а потом будет легко. Притом я ведь спортсмен, я из большого спорта…

На самом деле не был я никаким спортсменом. В школе иногда поигрывал в баскетбол, в волейбол, иногда в футбол — кто в детстве не гонял мяч! — но никогда этим серьезно не увлекался. Однако здесь, в казарме, я сразу же представился как спортсмен с именем — с малых лет играю в баскетбол, был в составе команды «Спартак», ездил за границу, играл и в национальной сборной. Дело в том, что я рассчитывал на сходство моей фамилии с фамилией известного нашего игрока из сборной — он Бенчев, а я Пенчев.

— Ну ты в порядке! — с завистью констатировали «старички».

— Твой командир роты помешан на спорте. Правда, баскетболом ли или каким другим — мы не знаем, но это неважно. Тут был один тяжеловес, так он его на руках носил. А сам ротный немножко занимается бегом — на последних соревнованиях пришел третьим. А вообще он из офицеров самый строгий…

Я с трудом скрывал свою радость.

Не знаю, каким образом просочилась в казармы новость, что в полку появился знаменитый баскетболист, но первые слова старшины и взводного были: «Это вы тот самый спортсмен?» Правда, я не мог понять, с каким чувством это было сказано — нравится им это или наоборот. Зато уж у командира роты старшего лейтенанта Славчева от радости порозовело лицо, он улыбался, долго тряс мне руку:

— Очень, очень рад! Мы, надеюсь, найдем общий язык. Жаль, однако, что я в баскетболе ничего не понимаю, но это не имеет значения. Я все больше по бегу. У вас как с этим?

— Хороший баскетболист не может не быть и хорошим бегуном, — важно произнес я заранее приготовленную фразу и тут же добавил: — На тренировках мы не слишком занимались атлетикой — сто метров, двести, немного прыжки в длину и в высоту, ну и бег, всегда с хронометром… Но я не вижу здесь баскетбольной площадки, — с надеждой сказал я.

— Да, у нас ее пока нет, но хронометров целых два, я их постоянно держу при себе…

— Очень сожалею, товарищ старший лейтенант, — предусмотрительно поспешил я с ответом, — но мне нельзя терять форму, я ведь баскетболист. Бег для дополнительной тренировки полезен мне, но как самоцель…

Ротный задумался. Он был невысокого роста, плечистый, волосы у него были зачесаны назад и ложились красивыми крупными волнами — ну прямо как завитые. Лицо приятное, простое — я никак не мог себе представить, что он самый строгий офицер полка.

На другой день я вышел на утреннюю гимнастику в желтых шелковых гольфах — чтобы все меня видели. Эффект был колоссальный. Отовсюду глазели с восхищением и завистью, подталкивали друг друга. С этого момента я стал расхаживать каждый день в этих гольфах и футболке и почти поверил в то, что я — знаменитый спортсмен. Эта вера укреплялась во мне потому, что ротный относился ко мне совсем не так, как к другим, — он меня явно щадил…

Однажды он вызвал меня к себе и сказал, что командир полка по его просьбе обещал подумать о баскетбольной площадке и оборудовании — многие ребята хотели бы играть в баскетбол.

— Хм, неплохо, неплохо, — пробормотал я и быстро перешел на другую тему. Ротный, очевидно, подумал, что я ему не верю, и смутился. Он как будто чувствовал себя виноватым передо мной из-за того, что здесь нет баскетбольной площадки. При других обстоятельствах это меня бы даже растрогало…

И вот началось строительство площадки, в котором я принимал участие, давая «ценные» советы. Я срочно отправил в Софию тревожное письмо своим друзьям и умолял их прислать мне что-нибудь про баскетбол. Через несколько дней я получил руководство по строительству и оборудованию площадки для игры в баскетбол, где указывались ее точные размеры, конструкция вышек, корзин, щитов — в общем, все, что нужно. Я малость воспрял духом.

А между тем в полку заговорили о большом летнем кроссе, который пройдет по окрестным селам, говорили, что и наша рота примет в нем участие. И, на беду, так оно и случилось.

Вызывает меня вскоре ротный — вижу, волнуется, не знает, как начать.

— Я знаю, Пенчев, что это не очень полезно тебе как баскетболисту, но ради чести полка, ради чести нашей роты…

— А о чем речь? — спросил я, и внутри у меня все похолодело от дурного предчувствия.

— Видишь ли, командир полка разрешил комплектовать команду для участия в кроссе, я предложил тебя, все согласились. Решено — ты бежишь вместо меня.

— Но… но… простите, — я слегка подался назад, — почему вместо вас? Лучше бегите вы сами!

— Нет, нет, решено. Нам нужны самые сильные кандидаты… Ладно, ладно… — Ротный не дал мне снова вступить в спор. — И давай без лишней скромности! Кстати, мне бы хотелось, чтобы ты вышел на кросс в этих блестящих гольфах — они, понимаешь, внушают уважение…

— Хорошо, я побегу. — Я уже не говорил, а едва слышно шептал. — Но лучше я надену обыкновенные гольфы, а то все сразу возьмут меня на мушку…

Старший лейтенант Славчев посмотрел на меня с откровенным удивлением. Потом он пригладил рукой свои волнистые волосы и сказал:

— Да ты вроде боишься… Но твои соперники просто обыкновенные любители. Для такого видного спортсмена, как ты…

Мне только и оставалось надеяться, что это будут обыкновенные любители. Вот и пришло время горько пожалеть о том, что в школе я так пренебрежительно относился к спорту. Ведь и тогда у нас часто устраивались кроссы, но я увиливал всеми правдами и неправдами. Ну хоть бы раз поучаствовал — все было бы спокойнее, знал бы хоть, как это происходит… И зачем я затеял это вранье? Легкая служба! А что теперь будет со мной, когда все узнают, что я врал?

Я стоял на старте с ощущением, которое просто трудно описать. Рядом со мной — двадцать здоровых парней, кто босиком, кто в кроссовках, кто в домашних тапочках. Почти все небольшого роста, с короткими ногами — в смысле спортивной формы и сложения ничего особенного, — но какой огонь в глазах, какая вера! Мои палачи!..

Полковой оркестр играет марши, народ движется по тротуарам, все одеты нарядно — праздник! На фасадах городского народного совета, банка и музея алеют огромные лозунги и транспаранты. На специально построенной трибуне блестят погонами старшие офицеры нашего полка, рядом с ними городское и сельское начальство. На маленьком столике сияет и искрится большой хрустальный кубок — это награда команде-победительнице, рядом кубок поменьше — это тому, кто завоюет личное первенство. Всем весело, все смеются, разговаривают — одному мне тяжко и страшно!..

Вот судья поднимает руку, свисток уже у него во рту. Сигнал — и все понеслись… Я сразу же оказался рядом с самым плотным парнем, я знал, что он лучший стайер. Он как-то подтолкнул меня, и через минуту мы вдвоем были впереди. Публика зааплодировала, многие стали указывать на меня пальцами, и я как будто слышал, как кругом говорят: вот он, в желтых гольфах, софиец — он обязательно победит…

Еще одна минута бешеного темпа, который задал всей группе мой напарник, и я стал задыхаться и отставать. Я понял, что не выдержу, надо было срочно что-то придумать. Вот если бы, например, меня ранило или что-то в этом роде… Я уже волочился в хвосте колонны, когда заметил справа глубокий двор. Наш путь лежал мимо, впритык к нему. Когда мы оказались рядом, я прошмыгнул во двор и притаился за большим деревом, потом подождал, пока колонна пробежит мимо, пересек этот двор и проник в следующий. Я решил пересечь маршрут кросса, выбрался в какой-то глухой переулочек и снова оказался во дворе. Я надеялся незаметно проскользнуть и этот двор, но не тут-то было! Меня заметил какой-то старик — и ну кричать! А тут еще собака выскочила, бросилась на меня и все норовила за ноги схватить — ей, наверно, мои желтые гольфы очень понравились! Не знаю, как я вырвался от них, перескочил через забор — и оказался снова во главе колонны, сразу за ведущим. Я сократил путь почти на четверть, никто ничего не заметил…

…А вот и площадь, зрители, трибуна. Усталость впилась в ноги клещами, сердце выскакивало из груди, в горле пересохло от частого дыхания, рот у меня был раскрыт, а глаза закрывались — ну, еще немножко, совсем немножко!.. Как во сне я видел, что снова отстаю, но финиш был уже близко, и я пересек его четвертым. Это потом мне сказали, когда я немного пришел в себя. Четвертый — это ведь не так плохо, а? Надеюсь, мой ротный будет доволен — только бы не узнали о моей проделке…

Едва держась на ногах, я стоял рядом с победителями. Конечно, кубка я не получил, мне дали огромную банку с конфитюром. Публика аплодировала — и мне тоже… Эх, черт возьми, знал бы я раньше, как приятно быть выдающимся спортсменом!.. Наконец народ стал постепенно расходиться, и тут я увидел ротного — он стоял возле меня и был очень недоволен, я это сразу понял. Он молчал и даже не смотрел в мою сторону. Я начал робко:

— Все-таки четвертое место…

— Ерунда! — резко прервал он меня и добавил: — Так и я мог…

— Но конкуренция…

— Какая там конкуренция? Чепуха! — снова прервал он меня и презрительно оглядел с головы до ног. И тут я многое понял, чего не мог понять раньше, потому что был глупым зеленым юнцом, не знающим жизни. Я понял, что в армии очень опасно «выдавать авансы», — тебе здесь верят, но безоговорочно требуют доказательств твоего превосходства. Пока меня еще спасало, что я не бегун, но завтра, когда построят площадку для баскетбола… Я не мог уснуть всю ночь. Здесь, в казармах, есть время разобраться в том, кто чего стоит. Сейчас мне худо, но ложь заведет меня в такое болото, откуда мне просто не выбраться. Так не лучше ли во всем признаться ротному?

Страшная минута! Как подступиться? Я перевел дух — и: «Товарищ старший лейтенант, так и так…».

Ротный вспыхнул, багровый румянец залил его лицо и шею, но я уже покатился с горы, готов был на все что угодно, только бы освободиться от липкой паутины вранья, которой сам себя опутал. Я про все рассказал, и про двор тоже. Ротный мучительно старался овладеть собой, он пыхтел, надувался, тихо притопывал ногами:

— Та-ак, значит, вот в чем дело… Хорошо, вы свободны.

…Мой ротный мог наказать меня по всем правилам, ведь я был в его руках. Но он не стал этого делать. Вскоре он вызвал меня: «Видеть тебя не могу!» — и меня перевели в другую роту, пути наши разошлись навсегда.

Может быть, вас интересует, как я дослужил? В общем, совсем неплохо. Даже спортом занялся, на сей раз уж всерьез. Но кроссы больше не бегал… Что же до желтых гольфов, они у меня до сих пор живы, но я их не ношу — берегу для сына. Жду, когда он вырастет, тогда расскажу и ему эту поучительную историю…

Перевела Елена Фалькович.

Мы, чемпионы

Я лежал и смотрел на небо. Жевал какую-то горьковатую травку, плевал и продолжал жевать. Было тихо. Неподалеку паслась кобыла дяди Гошо. Он просил меня присмотреть за ней, пока сам копается в саду у реки, потому что кобыла была взбалмошная и, как ее ни стреноживали, вечно умудрялась влезть куда не следовало. Потом пойди найди ее, разбирайся со штрафами…

Уже несколько часов подряд кобыла неутомимо поглощала траву, которая исчезала в ее ужасной пасти. Я лежал и думал, что кобыле не грозит испортить фигуру. Надо сказать, что у нас с ней много общего: ребра торчат, как прутья корзины, изгибы позвоночника самые неожиданные… От этого сравнения мне стало грустно. Я тут же вскочил на ноги, сделал два упражнения, но у меня потемнело в глазах, и я снова лег на спину. В Софии, далеко отсюда, моя мать считает, что я активно отдыхаю на природе.

А мне скучно, грустно без нашего городского садика и каштанов на бульваре.

Вообще мне гораздо больше нравилось сидеть в прохладной комнате дома дяди Гошо, но меня гнали оттуда дышать чистым деревенским воздухом. В комнате я старался сочинять стихи о природе, но что-то у меня не очень получалось. Больше удавались любовные. А здесь, на природе, я вообще отвлекался и сочинять не мог.

Я лежал на спине и ни о чем не думал.

Из-за поворота послышался шум приближающейся машины, и через минуту медленно и как-то очень торжественно выплыл джип, украшенный разноцветной рекламой. Я приподнялся. Как раз в этот момент показался мотоцикл с коляской, а за ним несколько велосипедистов в пестрых майках. «Велогонка по Болгарии», — догадался я и встал.

На солнце спицы колес отливали серебряным блеском, велосипедисты медленно крутили педали, потому что на этом месте как раз начинался подъем. Они проехали, не обратив на меня никакого внимания, их было пятеро. Потом показались еще двое, за ними проехала «Варшава». Потом — снова джип, из которого какой-то толстяк кричал что-то велосипедистам. Потянулась колонна. Этот караван ошеломлял изобилием цветов, было так интересно, что даже кобыла перестала жевать и уставилась на разноцветную колонну.

Вдруг один из спортсменов слез с велосипеда, взвалил его на плечо и перепрыгнул через придорожную канавку. Он направился прямо ко мне, похоже совершенно не интересуясь удаляющейся колонной. Он опустил козырек своей белой шапки и бросил велосипед на землю. Раздался звон, но, очевидно, и велосипед его не интересовал. Спортсмен выглядел великолепно. Небольшого роста и не очень молодой, но широкий в плечах, с сильными руками. Привлекали внимание его ноги: под загорелой кожей двигались развитые мускулы. Я смотрел на него с завистью, представляя, как в далекой Софии мама ждет меня вот таким, чтобы сразу сказать: «Видишь, что делает свежий воздух!»

— Тебя Гошо зовут? — хриплым голосом спросил велосипедист.

— Как ты узнал?

— Да потому что и я Гошо, — рассмеялся он и стянул с головы шапочку, открыв глубокие залысины в светлых волосах.

— Ты бы разделся, спечешься в этой рубашке.

— У меня вчера обгорела спина.

Он снял майку, зеленую, с темным пятном на спине. Расстелил ее на траве, лег и прикрыл глаза шапочкой.

— Ты из какой команды?

— Из «Молнии», город Кубрат. А что?

— Почему же ты сошел с дистанции?

— Просто надоело.

Мой тезка оказался безответственным парнем. Люди рассчитывают, что он принесет команде, и без того не очень-то сильной, хоть какие-то очки, а он…

— Не беспокойся, тезка, — сказал велосипедист Гошо. — Нашу команду и так дисквалифицировали. Я остался для соревнования в личном зачете.

— Что же ты не соревнуешься?

— Не хочется. Слишком много спрашиваешь.

Гошо перевернулся на живот и вытянул руки, похоже, ему приятно было лежать в этой траве. Здесь так пахло лавандой, что стоило закрыть глаза, как я тотчас же представлял себя в парикмахерской.

— Ты когда-нибудь был чемпионом?

— Нет.

— А будешь?

— Нет.

— Зачем тогда вообще участвовать в соревнованиях?

— Для удовольствия.

— Да что же ты за человек?

— Я? Я волшебник, а в обычной жизни учитель физкультуры. Из таких дохлятин, как ты, делаю настоящих мужчин.

— Между прочим, по внешнему виду не очень-то разберешь, кто какой мужчина.

Мы немного помолчали. Потом учитель — производитель настоящих мужчин — встал и сделал стойку на руках. У него явно ощущался избыток физической силы — не очень-то он переутомился в велогонке по Болгарии…

— Ты знаешь Анкетиля? — поинтересовался я.

— Какого Анкетиля?

— Жака Анкетиля, французского велосипедиста-профессионала. А нашего Милко Димова знаешь?

— Слышал о нем.

«Да он никакой не велосипедист…»

— А какое у тебя место в общем зачете?

— Восемьдесят третье. Черт возьми, да что ты столько спрашиваешь! Где здесь поблизости вода?

— Вон за теми деревьями есть ручеек.

Он направился к воде, голый, в спортивных трусах, красивый и бронзовый, как низенький греческий бог. Проходя мимо кобылы, похлопал ее по шее, но она не обратила на него никакого внимания, продолжая жевать так сосредоточенно, будто решила до вечера во что бы то ни стало уничтожить всю траву Балканского полуострова.

Велосипедист Гошо медленно шел к воде. Мне вдруг стало обидно за тех ребят, которые сейчас на пыльной дороге, в жару крутят педали в борьбе за желтую майку. Стало обидно и за мрачных руководителей велосипедной команды «Молния» из города Кубрата, которые уже не могут рассчитывать и на индивидуальный зачет. Я представлял себе, как они вздыхают, слушая тренера, который доказывает им, что нужно омолодить команду и за пять лет «Молния» даст Болгарии нового Жака Анкетиля, при этом в комплекте с несколькими Димовыми и Христовыми. А мрачные руководители только качают головой, машут руками и говорят: «Как же, как же!»

В одну минуту я вскочил, сбросил рубашку, кинул ее на землю и натянул пропитанную потом майку велосипедиста Гошо. Она мне была велика, рукава развевались над моими цыплячьими бицепсами, как крылья. Я надел белую шапочку и поднял велосипед. Взвалил его на плечо и бросился к шоссе. Через минуту я уже как сумасшедший крутил педали.

Сколько я ехал — не знаю, но вскоре за поворотом я увидел хвост разноцветной колонны. Один из велосипедистов в красной майке обернулся и крикнул:

— Гляди-ка, Гошко вроде бы сошел с дистанции, а теперь нас догнал!

Эти, в хвосте колонны, такие, как Гошо, ездят для удовольствия, знаю я их. Я наклонил голову и зеленой стрелой пролетел мимо. Потихоньку я обогнал всю колонну. Какое-то время мы ехали вместе с лидером, но потом и он отстал.

Так я выиграл этот этап гонки.

Вот о чем мне хотелось вам поведать, и не удивляйтесь, встречая довольно часто мое имя в спортивных колонках газет. Я теперь в сборной Болгарии.

А люди рассказывают, что долгое время после этого случая в разных концах Болгарии можно было встретить человека в черных спортивных трусах, светловолосого, немного плешивого, с прекрасно развитыми мускулами ног. Он ездил верхом на тощей кобыле и постоянно спрашивал:

— Вы случайно не видели гоночный велосипед марки «Диамант»?

Перевела Татьяна Прокопьева.

Легкий вес

Народ столпился около только что остановившегося автобуса. Первым вышел тренер:

— Дорогу!

По образовавшемуся узкому проходу к дверям зала стали пробираться борцы.

Данчо по прозвищу Орешек не любил эти минуты: нужно было идти сквозь строй людей, которые не обращали на тебя никакого внимания. Все почтительно, с уважением глазели на сверхтяжелого Станко, который съедал за один обед целую буханку хлеба, все старались получить автограф у Вырбана, а какой-то паренек кричал Рашко Филеву, дебютанту:

— Рашко, Рашко, ты меня узнаешь? Я Гецо, Гецо…

Толпа оттеснила куда-то русоволосого Гецо. Борцы вошли в раздевалку — там ничего не изменилось со времени последних соревнований.

— Данчо, ты когда-нибудь боролся с ирландцами? — спросил дебютант Рашко.

— Ну конечно.

— И как?

— Как! А как может быть, зайчик? Разве ты не читаешь газет?

— Не припоминаю, чтобы газеты когда-либо об этом писали.

— Мы их, мой мальчик, съедаем на первом же круге, поэтому ты ничего об этом и не читал. В моем весе больше всего я опасаюсь японца, но он, кажется, больше не будет выступать.

— Йошибури Сато?

— Да.

В этот момент Данчо с тоской подумал, что, возможно, совсем скоро и он перестанет выступать. Что тогда? Ничего хорошего. Тогда он превратится в самого обыкновенного человека или, что еще хуже, будет смешным низеньким мужчиной среднего возраста. Бывший чемпион мира, Европы, бывший олимпийский чемпион, заслуженный мастер спорта в отставке, неизвестно даже, возьмут ли его тренером. При таком росте какой у него может быть авторитет?

Все согласился бы он отдать, все, что у него было, что собрал он за эти долгие годы борьбы, путешествий, тренировок, сладкой, короткой и непостоянной славы. Все бы отдал: золотые, серебряные, бронзовые медали, лавровые венки, кубки — хрустальные, деревянные, металлические; грамоты, на которых его имя было красиво выписано по-французски. Все бы отдал, только бы прибавить пятнадцать сантиметров роста. Или хотя бы десять… Но кому бы он все это отдал? Кому? Бога, вероятно, нет. Природе? Но природа и сама может получить и золото, и серебро, и бронзу, и все остальное. Сама у себя может все это взять.

Данчо открыл в раздевалке форточку. Подул легкий ветерок, а вместе с ним в комнату ворвался серо-синий вечер со звездами, с шумом шагов на бульваре, с запахом бензина.

Вырбан что-то насвистывал, насвистывал самоуверенно и фальшиво. «В этом весе, до ста килограммов, все такие, туповатые, Насвистывает себе и в ус не дует, вообще не думает о том, что не только он один стокилограммовый и что сегодня вечером перед ним на ковре окажется точно такой же стокилограммовый ирландец, и разольется их дурацкий стокилограммовый пот» — так думал Данчо, не без злобы думал. Смотрел на массивную, крепкую спину Вырбана и удивлялся, почему он не завидует сверхтяжелому Станко, который еще тяжелее и выше и который выступает в самой последней весовой категории — свыше ста килограммов.

«Наверное, ему не лучше, чем мне. Только в обратном смысле. Вон какие у него ножищи…»

Данчо посмотрел на себя в зеркало и прищурился. Его мощная грудь блестела в свете лампы. Он сделал глубокий вдох — живот провалился. Фигурой он удивительно походил на Вырбана. Только в масштабе один к пятидесяти. В зеркале ему снова привиделось блестящее лицо борца в весе до ста. И Данчо отошел от зеркала.

«Все-таки он всего лишь победитель Балканских игр. И ничего больше. В его годы я был уже чемпионом Европы».

Но эта мысль почему-то не принесла утешения. Ведь автографы просят у тяжеловеса, а не у Орешка…

Однажды они выступали в Несебре, городе, где родился Вырбан. Люди, встречавшие их на улицах, постоянно покрикивали: «Привет, чемпион!» А Вырбан выпячивал грудь, и его улыбающееся блестящее лицо напоминало глупую луну.

«Ты не прав, Данчо. В его весе гораздо труднее».

«Труднее, труднее, как бы не так! А если бы с ним вышел бороться Йошибури, эта дикая кошка, — идет по ковру, а ног не видно, так быстро их переставляет».

«А ему с Отаром Джапаридзе не легче. Или с Ларри Кнутсоном, да и с нашим Февзито, который в любой момент может занять его место в сборной».

«Если бы я хоть родился в каком-нибудь маленьком городке! Было бы куда вернуться, когда устану слоняться по свету и когда все надоест. И чтобы все в этом маленьком городе меня знали, чтобы все меня приветствовали: «Здравствуй, чемпион!»

«Не гонись за славой, не гонись… Сколько раз в газетах печатали твою фотографию, сколько раз о тебе писали, три ордена тебе дали, что еще нужно? Так ли уж необходимо раздавать снобам автографы?»

«Нет. Не то. Мне хочется, чтобы люди здоровались со мной. Даже незнакомые при встрече уже издалека кричали мне «здравствуй».

— Здравствуй, Данчо. Что с тобой?

Данчо вздрогнул, увидев перед собой Чико Лимонадника. И только теперь понял, что они уже в зале, что позади уже все приветствия, а он даже не обратил внимания на ирландцев. Да и что на них смотреть — ирландцы как ирландцы, а со своим главным соперником Томми О’Брайеном он был знаком лет сто — в первый раз они боролись в Мар-дель-Плата.

На ковер уже вышли борцы самого легкого веса — новая весовая категория до сорока восьми килограммов. Теперь в сборной наконец-то есть люди и поменьше его. В этом весе выступал дебютант Рашко Филев, хороший парень, совсем еще молодой, скоро он прибавит вес и, вероятно, займет его место. Это произойдет совсем просто — на каком-нибудь самом обычном чемпионате Европы в весе до пятидесяти двух килограммов объявят имя Рашко. А в наших газетах напишут, что примерный и трудолюбивый спортсмен расстается со спортом. Вот и все. Так всегда писали — обо всех борцах старшего поколения, которые начинали вместе с ним или даже позже него.

Рашко проиграл на восьмой минуте.

Данчо не видел, как парень плакал, потому что сразу вслед за ним на ковер под яркие лампы вышел он сам. Рыжий О’Брайен, улыбаясь, шел ему навстречу:

— Хэллоу, Данчо!

— Привет, Томми. Как поживаешь?

— Ол райт.

— И у меня все в порядке.

Орешек вспомнил, как они вдвоем тайно от тренеров и прочих руководителей пили ракию в Мар-дель-Плата и весело нарушали спортивный режим. Конечно, после окончания чемпионата.

О’Брайен в сегодняшней встрече не надеялся на победу. Он был уже в возрасте, еще старше Данчо, где-то около тридцати пяти, и выступал последний год. Орешек услышал восторженные возгласы зрителей, сильные, почти оглушающие: публика аплодировала, а откуда-то доносилось: «Дан-чо, Дан-чо, Дан-чо!» В эту минуту он подумал, что, возможно, был несправедлив к людям: может, они и не узнают его на улицах, но здесь, на ковре, любят его и рады его успехам. Разве так приветствовали Рашко? Нет. Ему вообще не кричали. Ничего, подрастет немного, забудет поражения, тогда и ему начнут кричать.

О’Брайен не был выдающимся борцом, но боролся красиво. Данчо прекрасно видел его ошибки, но не хотел воспользоваться ими сейчас, во время товарищеской встречи. Другое дело — на чемпионате мира. Тогда Орешек никому и ничего не прощает, и у него есть спортивная злость, даже в избытке. Но сейчас нет смысла — можно выиграть по очкам, без туше. Томми продолжал красиво бороться, Данчо — также красиво. Зрителей восхищает великолепное использование приемов — ведь они далеко и не видят ошибок, которые допускает ирландец. Только тренеры могут их заметить, но они, как говорится, свои люди. «Хорошо мы с тобой выпили тогда в Мар-дель-Плата, а? Этого тренер никогда бы мне не простил. Победу по очкам вместо чистого красивого туше — да, но выпивку — никогда. Да и выпивкой это не назовешь! Скорее дружеская беседа. Хорошо мы тогда помолчали, а?» В этот момент О’Брайен допустил непростительную ошибку, и Данчо, сам того не заметив, уложил его на обе лопатки. Публика на трибунах заревела, и только тогда Орешек понял, что случилось.

«Инстинкт. Страшное дело. Ничего не поделаешь».

В раздевалке повесив нос сидел дебютант Рашко. Даже не смотрел на дверь.

«Держу пари, что сейчас ему хочется весить даже не сто, а все двести килограммов. Но тогда его положение было бы еще страшнее».

— Эй, малыш, ну-ка улыбнись!

— Мне не до смеха.

— Давай, зайчик, улыбнись, ну прошу тебя… Да знаешь ли ты, что со мной делали, когда я был такой, как ты?

— Да, но не такое ужасное туше…

— И туше было, сколько хочешь. Целая куча туше. И притом я проигрывал ребятам, которые в дальнейшем вообще не стали борцами.

— Со мной до сих пор не…

— Ничего, ничего.

— Теперь меня не возьмут в сборную.

— Слушай, что я тебе скажу. Наступит день, когда ты займешь мое место в моем весе, но, если сейчас ты не улыбнешься, я тебе это место не уступлю.

Парень криво усмехнулся:

— Ха. Тогда я останусь в своем весе.

Данчо не волновало, как проходят остальные встречи, он знал — все идет нормально. И так было на самом деле. Когда он вернулся в зал одетый в спортивный костюм, он понял, что все болгары выиграли и счет теперь 7:1. На ковре сейчас был Вырбан. Его противник, какой-то Спенсер, производил впечатление амбициозного человека.

«Дрянной поединок. Никакой красоты. Двигаются, как гиппопотамы».

Вырбан попытался применить какой-то прием, скрутил противника, в зале наступила тишина, но ирландец вывернулся, и снова стало шумно. Вырбан тяжело дышал, Спенсер перешел в наступление.

«Вырбан еще не избавился от последствий травмы. Чувствуется, что у него болит плечо — вон как он двигает рукой. Но держится, дьявол. Молодец!»

«Да-а, поединок плохой. Никакой красоты. Но наш держится молодцом. За это ему можно простить и рост, и килограммы. Смотри-ка… Браво… Ура!»

Публика ликовала по поводу еще одной победы, но не так, как радовалась победе Данчо. Просто уже попривыкла.

«Хороши мы в легком весе».

С трибуны кто-то внезапно заревел: «Давай, чемпион!» Вероятно, кто-нибудь из Несебра. Данчо нахмурил брови.

«?»

«Да нет, нет. Никогда я его не ненавидел. Никогда. Мы ведь друзья, у нас хорошие отношения. Только перед матчем я всегда немного… немного… понимаешь… Хоть сто лет еще буду бороться, в ста чемпионатах приму участие, в пятидесяти олимпиадах — все равно буду немного… Это просто нервы… Или кто знает?»

В автобусе Орешек сидел рядом с Вырбаном. Тяжеловес выглядел разбитым, у него болело плечо. Данчо чувствовал себя отлично. Перед ними как стена возвышалась спина Станко, одна из самых могучих спин Европы. Спина слегка горбилась, от нее исходило плохое настроение: некоторое время назад она чуть было не распласталась на ковре, но удалось вывернуться, и встреча закончилась вничью.

Вырбан зашептал Орешку в ухо:

— Если бы ты только знал, как я завидую этому Станко! Ему не надо постоянно следить за своим весом, его категория не имеет верхнего предела — сколько хочет, столько может прибавлять. Сколько же он ест! А я вечно голоден, страшно голоден…

Перевела Татьяна Прокопьева.

Победа в Неаполе

В то время мармелад продавался по карточкам. И люди думали о мармеладе больше, чем о велосипедах.

И тем не менее существовала велосипедная мастерская под названием «Чемпион мира». В темном и сыром помещении всегда горел примус, из-за маленького грязного прилавка выглядывала сутулая фигура Влади Иларионова.

Вы не могли не слышать об этой известной велосипедной мастерской. Она и по сей день находится на том же месте, носит то же название, да и Влади Иларионов все такой же. Он совсем не изменился…

Тогда люди обычно сами чинили свои велосипеды. Ведь только что кончилась война…

Учебный год подошел к концу, и в одно прекрасное утро внезапно начались каникулы. Отец сказал:

— В его годы я уже был подмастерьем.

— Ему незачем идти в подмастерья. Слава богу, можем прокормить, пока не закончит учение, — сердито ответила мама.

— А кто говорит, что он должен идти в подмастерья? Я ничего такого не говорил.

— Знаю я, куда ты гнешь.

— Никуда я не гну. Но уверен, что физическая работа пойдет ему на пользу.

— Ну и что?

— Вместо того чтобы болтаться по улицам, пусть покрутится около Влади Иларионова. Хоть чему-нибудь научится, поработает руками.

Мама ничего не сказала, а отец добавил:

— Хоть какая-то польза. А даже если и не польза, то и вреда не будет.

Так я оказался в мастерской «Чемпион мира». Дядя Влади принял меня, потому что никто не требовал от него зарплаты. Со своей стороны, он не заставлял меня работать. Вообще, должен сказать, связь между нами была весьма условной, такую форму трудовых отношений вы не найдете во всей истории политической экономии.

На стене в мастерской висела старая, пожелтевшая фотография, вырезанная из газеты, на которой улыбался дядя Влади Иларионов. Видно было, как он доволен своими красивыми тонкими усиками, широкими плечами и лавровым венком, который вешает ему на шею какой-то толстяк.

К нам очень редко заглядывали клиенты, приносили ключи от английских замков и просили чемпиона их подпилить. Он подпиливал и брал за это жалкую замызганную банкноту. (Не припомню, были ли в то время стотинки.)

Дядя Влади был молчаливым человеком и часто приносил мне мармелад. Давал мне очень старый велосипед и разрешал поездить по нашему кварталу. Он выходил из мастерской и смотрел, как я еду.

— Что ты раскачиваешься на седле, все время вертишься? Ты должен сидеть как привинченный. Ни одного лишнего движения!

В другой раз он говорил:

— Подучишься немного, окрепнешь, и я пошлю тебя к тренеру Янко Станеву — он сделает из тебя чемпиона мира.

Откровенно говоря, я не слишком стремился стать чемпионом мира, потому что мне гораздо больше нравился футбол. Но не хотелось обижать дядю Влади.

Иногда он ненадолго отлучался и оставлял меня в мастерской одного. Если в это время случайно появлялся клиент, я брал у него ключ от английского замка, вертел его в руках и разглядывал, нахмурив брови. А клиент поглядывал на меня с недоверием и спрашивал:

— А где мастер?

— Здесь, знаете ли, два мастера, — отвечал я. — Если вас интересует мой коллега, чемпион мира, то он скоро вернется. Вам придется его подождать, потому что именно он, чемпион мира, и является специалистом по таким ключам. Я же занимаюсь только ключами от сейфов.

— Неужели? — удивлялся клиент.

— Да. Изготовление ключей от сейфов — исключительно сложная работа, и только наша мастерская производит их и распродает по всей стране. А я — единственный специалист по этой части.

Возвращался дядя Влади. От него пахло ракией, он сопел, кряхтел и на скорую руку чинил ключи. А потом, как всегда, начинал рассказывать мне о своих больших победах на велотреках мира.

В двадцать восьмом году борьба за звание чемпиона мира была особенно острой. Соперниками дяди Влади были непревзойденный поляк Яржембовски и итальянец Капулетти. И на велотреке в Неаполе, который был построен еще императором Нероном, разгорелась ожесточенная борьба между Яржембовским, Капулетти и дядей Влади. То один лидировал, то другой, то третий. В конце концов дядя Влади напрягся, собрал все силы и обогнал их.

На минуту мастер замолкал, щурился, причмокивал губами, а потом каждый раз спрашивал:

— Так на чем я остановился?

— На том, что ты их обогнал.

— Да… И вот тот на фотографии, что вручает мне лавровый венок, это сам Гаэтано Боджаньоли, президент Международной федерации велосипедного спорта… Да-а… А если ты наконец перестанешь вертеться в седле, я пошлю тебя к знаменитому Янко Станеву, чтобы он и из тебя сделал чемпиона мира…

Я обещал не вертеться. И, возможно, поэтому однажды дядя Влади посадил меня на свой допотопный мотовелосипед и отвез на местный велотрек.

Мы оставили мотовелосипед с педалями у входа, вошли и сели на деревянную скамейку на трибуне. Под лучами палящего солнца несколько ребят, ненамного старше меня, носились на своих велосипедах по бетонной дорожке, на головах у них были красивые белые шапочки, и мне вдруг страшно захотелось стать чемпионом мира. Я ни разу в жизни еще не садился на настоящий гоночный велосипед.

— «Свифт», всемирно известная марка… — шептал дядя Влади, не отрывая глаз от гонщиков.

К нам подошел лысый, толстый здоровяк в белых брюках. Увидев его, дядя Влади встал, и они обнялись. Правда, у подошедшего человека был такой огромный живот, что руки его едва коснулись чемпиона мира. Живот нависал над белыми брюками, и вообще все было страшно забавно.

— Как поживаешь? — спросил живот.

— Хорошо, — ответил мастер.

— Пришел посмотреть, не выдержал, а?

— Пришел вот…

— Посмотри-ка на того, маленького, на вираже. Из него получится великий велосипедист. Какая ярость у чертенка…

— А я тебе привел вот этого молодца, сделаешь из него чемпиона мира.

— Неужели? Не слишком ли он худой?

— Зато выносливый.

— Ну-ка, парень, умеешь ездить на велосипеде?

— Умеет, умеет…

— Беги тогда на дорожку и скажи этому, маленькому, что я велел дать тебе велосипед. Беги, беги… Уж не думаешь ли ты, что у нас тут на каждого есть отдельный велосипед, а?

Так я ушел из мастерской дяди Влади и оказался на велотреке у тренера Янко Станева.

Как-то раз после долгой и страшно утомительной тренировки мы, ребята из команды, вместе с тренером возвращались домой. Был прекрасный вечер, ни теплый, ни холодный, в парке было полно влюбленных, пели влюбленные сверчки, пахло зеленью. Мы расположились на двух стоящих рядом скамейках, тренер закурил. Поговорили о том о сем, постепенно Янко Станев ударился в воспоминания о своем спортивном прошлом.

— Ближе всего к победе мы были в двадцать восьмом году. На велотреке в Неаполе в финальном заезде участвовало трое: поляк Яржембовски, итальянец Капулетти и я. Вначале мне удалось вырваться вперед, но потом… Разве мог мой велосипед, тяжелый, неповоротливый и старый, сравниться с их велосипедами?! У Капулетти был «Бианки»… Вот такие дела, мальчики… Как же мне было тоскливо, когда президент федерации Боджаньоли награждал победителя и весь стадион приветствовал его восторженными криками, а на меня, болгарина, единственного болгарина, никто не обращал внимания! Но я еще возьму свое, через вас возьму…

— А дядя Влади? — вспомнил я.

— Что дядя Влади?

— Разве не дядя Влади стал тогда чемпионом мира?

— Дядя Влади? Да он никогда не был велосипедистом! Он был человеком, без которого мы не могли обойтись, — он чинил велосипеды. Но в Неаполь его не послали — никто не хотел давать денег на техников.

— Не может быть, — возразил я. — Ведь я сам видел его на фотографии, где этот толстяк вручает ему лавровый венок. Он там с усиками, улыбается…

— Это фотография итальянца Капулетти, мой мальчик. А Влади Иларионов был чемпионом мира среди техников. В этой области ему не было равных. Он так умел настроить наши развалюхи, что…

По пути домой я заглянул в мастерскую чемпиона мира среди техников. Он, как всегда, горбился над прилавком и ковырялся в угасающем примусе. Со стены улыбался усатый Капулетти. Своей плоской физиономией он совсем не походил на нашего дядю Влади.

— Ну, как идут тренировки?

— Идут себе.

— Это я и хотел услышать.

— Представляешь, сегодня тренер Янко Станев рассказал нам одну любопытную историю.

— И что же?

— Историю, которая произошла на стадионе в Неаполе в двадцать восьмом году.

— Какую историю? — Мастер снял очки, испуганно посмотрел на меня и бросил взгляд на фотографию. Потом непонятно зачем переложил пилу с одного конца прилавка на другой.

— История очень интересная. О том, как ты выиграл у Яржембовского и итальянца Капулетти.

Мастер смотрел на меня внимательно, с недоверием:

— Это правда?

— Да. Рассказал, как ты сделал посмешищем обоих и стал чемпионом мира.

— Это неправда. Неправда, что я их сделал посмешищем. Они оба были великими спортсменами.

— Именно так и было, как нам рассказал Янко Станев. Но ты их победил, и это делает твою победу еще более ценной. Раньше я не очень-то тебе верил, но теперь знаю, кто действительно чемпион чемпионов.

— Это так. Но только мне не верится, чтобы Янко Станев мог такое сказать.

— И все-таки он именно это и сказал.

— Ну… значит, это правда…

И он снова принялся ковырять примус, а я ушел.

Друзья мои, не удивляйтесь, когда иной раз я рассказываю вам о своей фантастической победе над непревзойденным поляком Яржембовским и итальянцем Капулетти на велотреке в Неаполе в тысяча девятьсот пятьдесят восьмом году. Не удивляйтесь и… простите меня.

Перевела Татьяна Прокопьева.

Чудесный день у зеленого озера

Борис спускается к озеру, продираясь сквозь густой ракитовый кустарник. Ветви, играя как живые, сплетаются у его ног. Он внимательно рассматривает их, отбирает подходящие и срезает тонким блестящим ножом. Вслед за ним бесшумными мягкими шагами крадется Сашо, толстый Сашо. Толстяк Сашо когда-то был самым ловким и быстрым человеком в мире, хотя теперь, глядя на него, в это трудно поверить. Он не режет ветки, а только собирает готовые прутья, потому что ничего не смыслит в ракитах и не знает, из какого материала получаются хорошие корзины.

«Ничего, научится», — думает про себя Борис.

Толстяку не нужны корзины. Он спускается к озеру только для того, чтобы составить компанию своему другу и не оставаться наверху с женщинами.

Ноги Бориса вязнут в мокрой земле и оставляют глубокие следы.

— Здесь почва никогда не высыхает.

— Да? Почему? По-моему, достаточно две недели без дождя — и высыхает.

— Да разве бывали когда-нибудь две недели без дождя?

— Никогда.

Оба продолжают спускаться вниз. Выходят на берег, тихий тенистый берег большого озера. На противоположной стороне немного вправо находится спортивная база, выкрашенная белой и синей краской. У причала привязаны три лодки — большая и два маленьких ялика. Никакого движения.

— Наверное, нет никого…

— Не может такого быть. Сейчас там должен быть Бизон.

— Да. Возможно, он там.

— Точно там. И наверняка спит.

— А к вечеру выйдет на тренировку один.

— Давай зайдем к нему.

— Есть ли смысл?

Они усаживаются на влажную траву. Сашо бережно кладет прутья на землю. Конечно, ничего с ними не случится, если он их бросит, но когда Толстяк что-либо делает, то делает это осторожно, внимательно и всегда именно так, как нужно. Он стаскивает с себя старую тельняшку, несколько критически разглядывает свой живот, хмурится, а потом бросает взгляд на базу.

Борис знает, о чем сейчас думает Сашо, потому что вот уже двадцать лет, как мысли у них одинаковые, общие. И если сесть с ними рядом, чувствуешь, как одна и та же мысль по воздуху перелетает из плешивой головы Бориса в крепкую голову Сашо. Потом — обратно.

…И наверху, в орешниковом леске, на той самой поляне, которую оба знают уже пятнадцать-двадцать лет, нет сейчас никаких красных палаток, нет «Москвича», нет и двух красивых женщин. Там вообще ничего нет. Все — здесь, на берегу озера, нет, в самом озере. Старенькое каноэ грациозно окунает свою острую мордочку в зеленоватую воду. Борис — правый гребец и сидит в лодке сзади. Он видит мощную спину Сашо, его узкую талию, по спине товарища стекают струйки, золотистые струйки солнца и пота. Сегодня они гребли восемь километров, до вечера им нужно проплыть еще семь, республиканское первенство начинается в следующую среду.

Тогда им было по семнадцать лет, потом стало больше, и постепенно они дошли до тридцати семи.

«Помнишь, как ты перевернулся прямо здесь, у самого причала?»

«Помню».

«А помнишь, когда мы…»

«Помню, помню…»

Республиканское первенство начиналось в следующую среду, но ведь от одной среды до другой уйма времени!

«В субботу Борис взбеленился. Как раз тогда нашел время связываться с этой гусыней, Ваской. Если бы он так часто не влюблялся, сейчас мы бы были заслуженными мастерами спорта».

«То ли были бы, то ли нет».

«Он пришел ко мне в условленный час, который мы определили для поездки на озеро. И сказал, что отказывается от занятий греблей, потому что любовь — великое дело. Он, видите ли, не мог больше ходить на базу и терять столько времени. Ей-богу, мне захотелось плакать».

«Да у нас и так шансы были, прямо скажем, невелики».

«Как же! Невелики! Участвовало только четыре каноэ-двойки, в любом случае уж одно из них мы бы обошли. И бронзовые медали…»

«А ты что, хотел только бронзу?»

«Нет. Поэтому я тогда тебя не убил».

«Мог».

«Имел право».

«Имел».

«Не могу понять, откуда берутся все эти Васки-Спаски, которые отнимают у нас республиканские первенства, которые отнимают и многое другое. Вот и теперь мы лишены удовольствия подольше смотреть на зеленую воду, спокойную зеленую воду и сине-белую базу на противоположном берегу. Потому что наверху нас ждут жены и через несколько минут мы должны возвращаться к красным палаткам и «Москвичу».

«Не это грустно, приятель, ужасно, что мы вернемся наверх с удовольствием к своим красным палаткам».

«Ну если разобраться, что тут такого ужасного?»

Когда двое очень долго плавают в одной лодке, потом они ездят на одной машине, даже их жены похожи друг на друга — так думают оба, и эта мысль скачет из одной головы в другую.

Сашо разглядывает свой бледный живот и вспоминает, что нет ничего приятнее, чем плеск весел в вечерней воде. А потом думает о том, приготовили ли женщины обед, и если нет, то почему.

— Зайдем к Бизону?

— Есть ли смысл?

— Нет.

— Давай к нему зайдем.

— Не знаю, смогу ли я доплыть до базы с такой одышкой. И от сигарет у меня что-то…

— Тогда подожди меня здесь.

Борис быстро раздевается, входит по пояс в воду, потом ныряет, показывается над водой…

— Вода холодная?

— Ледяная.

— Тогда вылезай.

— Я уже окунулся. Ничего, постепенно привыкаешь.

Борис подплывает к базе, вылезает из воды на причале и входит в помещение. Через несколько минут они показываются вместе с Бизоном.

— Эй! — кричат они Сашо.

Он машет им рукой. Тогда Борис спускает на воду одно каноэ, берет два весла и подруливает к берегу, где стоит Сашо. Не вылезая из лодки, кричит:

— Давай!

Сашо начинает снимать брюки, а потом, стоя одной ногой в лодке, говорит:

— Да ты с ума сошел, что ли? Не могу я тебя понять… Мы ведь можем перевернуться, утонем… Вот уж удовольствие…

Лодка трогается с места, немного качаясь, но потом оба бывших гребца чувствуют себя нормально. Сашо снова старший команды.

Сильно загребая, он кричит:

— Давай, сильнее!..

Бизон смотрит на них с причала, смеется, потом, сложив ладони рупором, кричит:

— Сохраняйте равновесие!

Лодка переворачивается точно на середине озера. Борис первым летит головой вниз, Сашо пытается сохранить равновесие, ему удается удержаться одну-две секунды, потом и он плюхается в воду, тяжело и как-то не по-спортивному. От холодной воды их тела сжимаются, они приближаются к блестящему мокрому желтому днищу лодки и толкают ее к базе.

Потом Бизон перевозит их на маленьком неповоротливом ялике на другой берег, они одеваются и возвращаются наверх через ракитовый кустарник.

— Слушай, а ведь мы забыли внизу прутья.

— Да ладно. Зачем они нам?

— Ты же хотел плести корзину!

— Очень она мне нужна!

— Ты прав. Она тебе совершенно не нужна.

— Хорошо, что мы повидались с Бизоном.

— Да. Это была замечательная идея.

— А как он удивился, когда нас увидел…

— Бизон живет на этом озере и никогда ничему не удивляется.

«…Когда двое мужчин, предрасположенных к полноте, облысению и так далее, стараются вспомнить некоторые вещи…»

Они продолжают подниматься, наклон постепенно становится все менее крутым, кусты редеют. И, кажется, ветер доносит запах жареного мяса.

И оба они думают, каким чудесным был сегодняшний день и какое вкусное мясо приготовили их прекрасные жены…

Перевела Татьяна Прокопьева.

И думаешь, что стену кладешь…

Не умею я красиво говорить. Не могу. Вот сейчас сижу в самолете, и слова сами приходят мне в голову, но стоит только ступить на землю — замолкаю. Только жене я смог бы что-нибудь сказать, но моя жена ни разу не приехала встречать меня в аэропорт. Куда ей с тремя детьми! С другого конца Болгарии, аж в Софию, в платочке, в простых чулках! Ребята подольше остаются в Софии — понятно, дело холостяцкое, попривыкли к гостиницам: приемы, фотографии, развлечения, а я возьму чемоданчик, надену полушубок и — домой, вечерним поездом. Иной раз в купе кто-нибудь уставится на меня, назовет по имени и спросит, не тот ли я борец, который вчера по телевизору бросил на землю Иляла Олмаза. Нет, говорю, не я, похож просто, и сплю дальше. Утром дотащусь до дома, а жена скажет: «Приехал? Ел что-нибудь?» Кадушку, говорит, поправь — подтекает снизу. Цвета, говорю я, открой чемодан, посмотри — я тебе кофточку привез и детям кое-что. Я все только кофточки жене привожу, в других женских вещах ничего не смыслю. Начнет она разворачивать сверток и больше всего радуется, пока его разворачивает. А потом засмеется и окажет: «Да зачем мне подарок, ведь главное — ты вернулся живой и здоровый!»

Вечером, как придут друзья, я замолкаю, отец их встречает, беседует с ними. Старый все понимает. Был он когда-то уличным борцом в Страндже, и о нем ходила молва, что ударом мог свалить человека на землю.

А об американце, с которым я боролся в понедельник, я когда-нибудь расскажу. Сейчас вот в самолете стараюсь все по порядку запомнить — сыну расскажу, когда вырастет.

С Илялом Олмазом было не так. Я три раза с ним боролся, знаю его. Силу его знаю и кожу знаю — холодная такая и мягкая. Хоть с завязанными глазами до него дотронусь, узнаю, что это он. Только один раз ему удалось меня повалить. Со стороны-то люди ничего не видят. Для них мы — борцы, боремся и весь разговор. А вот оказаться на спине и увидеть, как над тобой светят лампы, — об этом просто никому невозможно рассказать. Лампы сверкают, а между ними голова Иляла Олмаза — губы сжаты, не дышит, только глаза мигают. И не то, чтобы очень больно, — мне от стыда больно… Мужчина ведь, а лежишь на лопатках перед столькими людьми… Не дай бог! А он — то ли не заметил или нарочно — взял да и уперся коленом прямо в герб. Ну, знаете, у нас впереди, под бретелями, маленький герб? Чтоб тебе пусто было, думаю, я тебе это припомню. Потом на двух чемпионатах я так его разделал! Прижму к ковру и нарочно держу на спине, чтоб подольше стыдно было.

Но больнее всего — об этом я обязательно расскажу моему сыну, когда вырастет, — больнее всего, когда начнут раздавать медали, как пустят вверх по три флага, а нашего нет. Лежит он, небось, в коробке, на дно упал, раз не нужен. А как заиграют чужие гимны… ну прямо нож в сердце! Да что же это такое, спрашиваю себя. Да для чего мы вообще нужны, мужчины-болгары, если никто не слышит нашего гимна? Если бы я умел красиво говорить, то непременно рассказал бы это ребятам, но не по-другому, а только так, как я это чувствую, по-другому — не то дело… И я поклялся. Устраивают чемпионаты мира, так ведь и наша Болгария в этом мире!

Иляла Олмаза я уложил на лопатки. Батя учил меня: «Когда борешься, думай, что стену кладешь и поднимаешь камни. Обо всем остальном забудь — нечего зря голову забивать. А вот у каждого камня есть грани, ищи их и старайся ухватить. Морской камень опасен — гладкий». Уложил я Иляла на лопатки, но не уперся ему коленом в герб, хотя и была у меня такая возможность.

Вечером вернулись мы в гостиницу, где жили все болгары, и наши подарили нам цветы. Мне и еще троим ребятам. Пестрые такие, цветы эти, и не пахнут, иностранные.

Ну вот, оставалось мне только с американцем встретиться. Выиграй я у него — придется им порыться в ящике, поискать болгарский флаг. О золотой медали я тоже думал, но мало. У меня трое детей, клянусь ими. Больше думал я о флаге и гимне нашем, как загремит он над всеми.

Лег я и уснул. Вообще-то в гостиницах я сплю плохо — привык к своей кровати, но в тот раз заснул и видел во сне батю. Снова он мне давнишнюю свою историю рассказывал, о кавале:[14] «Сынок, — говорит, — когда я был четыре года во французском плену, нас всех кавал спас. Был среди нас некий Неде, из-под Чирпана, так он каждый вечер нам играл. Так и получалось: днем — неволя, ночью — Болгария. Кавал человеку нужен, сынок, а не то пропащее его дело. В которых ротах не было музыканта, так там некоторые погибли, а другие офранцузились…»

Утром меня разбудил телефон. Тихонько звонит, как раз у самой головы. Взял я трубку — кто-то говорит мне «доброе утро», спрашивает, как я спал. По-болгарски говорит, но сразу видно, что не мать родная его языку учила. Выйдем, говорит, познакомимся, поговорим о предстоящей встрече с американцем. Слушай, говорю, господин, знаю я, чего ты хочешь. Из всех твоих речей не видать, чтоб ты был шибко умен, но все же хватило тебе ума сначала позвонить, а не прийти ко мне. Понял?

Американца звали Боб Рейли. Всю жизнь буду помнить это имя и сыну своему велю запомнить.

Разделся я и пошел. Тренер наклонился ко мне, как будто сказать что-то хотел, но взял да и поцеловал меня. Журналисты всегда спрашивают: о чем я думаю, когда выхожу на ковер? Ни о чем не думаю. Думаю я до выхода и после. А как выйду под лампы, голова у меня совсем пустая, потом только наполняется радостью или стыдом. А в тот момент только руки чувствую, каждый палец отдельно, чувствую, как он наливается силой и кровью. На этот раз подошел я к ковру, стал перед судьей, глубоко вздохнул, и вдруг стало мне как-то спокойно, будто в душе кавал заиграл.

Вижу, передо мной в кресле врач сидит. Расскажи я ему, что у меня внутри все звенит, он решит, что это кровь. А это настоящий кавал — услышал я его и буду помнить всю жизнь. И играет во мне кавал, а я стою под лампами и жду. Такая уж у них тактика, мне тренер объяснил. Обязательно на две секунды опоздать, чтоб другой стоял посреди ковра и нервничал.

Батя меня как учил: в самом начале, еще до первой схватки, нужно изловчиться и прижаться щекой к спине борца — сердце его послушать. Если бьется сильно, а усталости еще нет, значит, бьется от страха. Но у американца я не услышал сердца. Выскользнул он у меня… Морской камень…

Бросился я вперед и вцепился в него. И Илял Олмаз очень сильный, но этот — настоящая пружина. Были у него синие глаза, из всего лица только их я и запомнил, хитрые глаза; стоит мне шевельнуться, а он уже понял, что я задумал. Хоть ты и сильный, а я все равно тебя сломаю, потому как ежели ты такой уж молодец, так нечего было подсылать ко мне своих людей. Подумал я так, и мне сразу полегчало. Так полегчало, как будто после целого дня работы я выкупался и надел чистую рубашку.

И победил я его…

Всю свою силу собрал в руках, так собрал, что потом упал в раздевалке, вокруг что-то говорили, обнимали меня, а я упал прямо на мозаичный пол и видел близко-близко его рисунок. Перенесли меня на скамейку. Я не говорил, не дышал. Не помню, когда почувствовал радость. А журналисты всегда об этой минуте спрашивают и ведь не могут понять, а все придумывают, сочиняют. Потом наши мне рассказали, что в раздевалку прибегал к нам один из американцев и спрашивал карту, потому что Боб Рейли хотел посмотреть, где находится эта Болгария.

Флаг наш очень красивый… Стоял я на лесенке и весь дрожал, даже был момент, когда пришлось опереться на плечо Иляла Олмаза.

Очень красивый наш флаг. Увидел я, как он медленно поднимается над другими, услышал я наш гимн… не помню всего, потом на снимках я себя видел: наклонил голову и плачу. Плачу, а слезы капают на золотую медаль. Вот такую фотографию я привез моему сыну и, когда он вырастет, обязательно ее ему покажу. Пусть знает: был день, когда и его отец плакал.

Вот о чем я сейчас думаю. И вот какими словами. Вроде все понятно, но как только самолет приземлится, я замолкну и ничего не смогу сказать.

Больше всего люблю смотреть через окошко, как самолет снижается над Софией, когда начинают различаться черепичные крыши домов.

Люди в аэропорту машут руками. И батя мой приехал. Я его по полушубку узнал. Вперед его поставили, рядом с девушками с цветами. Мне сказали, что из самолета я должен выходить первым. Такой порядок. Только одного я не знаю — к кому мне подойти прежде: к девушкам, у которых букеты, или к бате?

Перевела Татьяна Прокопьева.

Большая победа

За рулем был старший брат. Младший лежал на откинутом назад сиденье и сквозь полуприкрытые веки смотрел, как всходит солнце. А солнце поднималось медленно; большое, красное и сонное, оно гудело и подпрыгивало на разбитой дороге вместе с небом, вместе с ощетинившимися ветвями подстриженных вязов, вместе с птичками и сверчками, которых невозможно было разглядеть при скорости сто тридцать километров в час, но в лесу они наверняка были. Все выглядело именно так: подпрыгивал не автомобиль, а солнце, не он, а жаворонки и спящие сверчки неслись назад со скоростью сто тридцать в час, и не он, а весь окружающий мир, задыхаясь и свистя, мчался вперед вот уже двадцать девять часов без остановки.

И пусть весь мир перевернется, пусть земной шар треснет, как расколотый орех, но на этот раз они непременно должны победить!

Вечно последние — такими их знали все, кто интересовался этим истинно мужским видом спорта. Иногда в самом начале соревнований им удавалось вырваться вперед, они выжимали все из своей старенькой машины, но потом, как правило, мощные автомобили соперников настигали их, обходили и оставляли позади себя в облаке пыли, а вечером победители наполняли блестящие кубки шампанским и угощали неудачливых братьев.

Оба они были здоровыми и сильными, и, казалось, ничто не мешало им выиграть ралли хотя бы один раз. Старший брат с детства играл в футбол, отлично бегал и прыгал. В школе он одерживал победы почти во всех видах спорта, но так уж случилось, что ни одним из них не занимался серьезно.

И только теперь, когда ему было уже за тридцать, страстно увлекся автоспортом. Он делал все, что было в его силах, вот уже несколько лет принимал участие в каждом ралли, но…

Как тяжело ему было постоянно проигрывать! Оказавшись в свои годы где-то на среднем уровне, старший брат никак не мог смириться с этим положением и на свои занятия автоспортом смотрел как на последнюю возможность. Он хорошо понимал, что этот вид спорта завоевывает неслыханную популярность, ведь недаром за длительной борьбой на дорогах следили сотни тысяч болельщиков — он видел их по всей стране, видел даже ночью, и совсем скоро лучшие гонщики с надписью «НРБ» на груди будут мчаться по европейским дорогам, защищая эти дорогие буквы. Что может быть важнее? При одной мысли о такой минуте его сердце замирало и в голове теснились десятки трудных вопросов.

Юность младшего брата была похожей. Он добился значительных успехов в боксе, но после маленькой житейской неурядицы ушел из спорта, как раз в тот момент, когда тренеры всерьез заговорили о нем и стали связывать с его именем большие надежды. И когда к неудавшейся боксерской карьере прибавились постоянные поражения в ралли, от его естественной, свойственной каждому сильному и ловкому парню уверенности в себе почти ничего не осталось. Чувство неуверенности росло в нем быстро, как бесполезный и прилипчивый сорняк, постепенно овладевая им и проявляясь во всем, к чему он прикасался. Душа его была очень хрупкой, поэтому, вероятно, было сильным тело, словно созданное, чтобы защищать душу. Какой-нибудь листок, оттенок, дуновение ветра могли повлиять на важные для него решения, но не многие догадывались об этом, обманутые его внешним видом. И когда в очередной раз он терпел поражение и видел, что все его надежды вновь превратились в еще один упущенный шанс, в глубине души что-то страшно кричало, ругало его, ненавидело, заставляло ругать и ненавидеть других. Далеко он зашел в своей ненависти, слишком далеко… Постоянные поражения и неприятности провоцировали его самым ужасным образом, но он привык молчать.

Он молчал почти все шестнадцать часов, пока вел машину от старта и до середины маршрута, молчал и сейчас, откинувшись на сиденье и уставившись в прыгающее большое и красное солнце. Он великолепно прогнал свою часть маршрута, старая машина в его руках делала чудеса, и сейчас брат ни в чем не уступал ему, но оба они не смели радоваться заранее.

Ведь не раз они уже радовались, а потом все шло наперекосяк. И сейчас это могло случиться. Впереди их ждал подъем на вершину Столетова — момент, когда гонщики выходят из борьбы, предоставляя слово моторам своих машин. Здесь братья всегда терпели неудачу. Вот и на этот раз — стоило им миновать первые повороты подъема, как в зеркале показался растущий силуэт «вартбурга».

— Двадцать четвертый нас догоняет, — сказал старший брат.

Младший промолчал, только бросил взгляд назад и вытащил из кармана сигареты. Как сабля блеснув над асфальтом, бампер атакующего «вартбурга» рассекал их надежды, а решетка над ним, похожая на раскрытую пасть чудовища между огромными глазами-фарами, готова была проглотить с таким трудом завоеванную разницу во времени. Вслед за «вартбургом» показался еще один автомобиль, «фиат» номер тридцать четыре, который столь же яростно шел по их следу. Через несколько минут братья уже видели эти машины впереди, а немного погодя их обогнали две «шкоды» — они пронеслись мимо со страшным воем, почти одновременно, словно сцепившись в смертельной схватке. И еще семь-восемь машин обошли их до конца подъема.

Теперь начинался спуск, а это было их стихией. Для спуска не нужна мощная машина. Только смелость и ловкость, и еще врожденное чувство движения, как считали специалисты. Поэтому с самого начала спуска старший брат буквально сросся с рулем и педалями и казался уже частью машины или, точнее, она казалась частью человека, и по его осунувшемуся, посеревшему от бессонной ночи лицу младший понял, что брат сейчас превзойдет самого себя. Ведь в этой схватке речь шла не только о проигрыше или победе в ралли…

Смертельная опасность подстерегала за каждым поворотом, кровь и смятое железо, огонь — все это они видели; бывали моменты, когда они в душе желали этого другим, а другие — им, такова была игра, и чем отчаяннее проявлялся затаенный в каждом страх, тем сильнее рвались наружу смелость, риск и мощное желание побед, хотя бы и спортивных. Оно было магией автомобильных гонок, криком укрощенного железа, тонкой границей между стоном и восторгом, песней и плачем, волей человека переплетенными в одну нить.

Вскоре братья догнали и обогнали «вартбург». Потом позади остались обе «шкоды», которые, так и не разрешив спора, все еще продолжали ехать, словно привязанные одна к другой. Но остальные машины пока оставались впереди…

Когда они миновали последний поворот долгого и головокружительного спуска, младший брат ущипнул старшего за шею, что означало восхищение его великолепным вождением.

— Теперь все в порядке, — добавил он. — Нужно беречь машину.

— Да, — ответил старший, — раскури мне сигарету.

Младший закурил две сигареты, одну из них подал брату и сказал:

— Я спокоен. Но машину нужно поберечь.

— Что ты предлагаешь? Остановиться у дороги и накрыть ее брезентом?

Младший понял, что сейчас вспыхнет ссора, надвинул кепку на глаза и, как можно удобнее развалившись на сиденье, снова погрузился в молчание. Потому что ссора всегда садилась в машину вместе с ними; едва заметная, но упорная и навязчивая, она сопровождала их в каждом соревновании, а после новых и новых поражений становилась все острее. Кроме того, разговоры требовали внимания и энергии, а их нужно было тратить только на точное и быстрое преодоление километров. Сегодня братья занимали отличную позицию, и если бы им удалось продержаться в таком темпе оставшиеся несколько часов, они могли бы рассчитывать на одно из призовых мест…

Но судьба распорядилась по-другому.

Выйдя на ровный участок трассы, они увидели, как все гоночные машины, обогнавшие их, остановились у железнодорожного переезда. Обходчик стоял, облокотившись на барьер, — добрый, улыбающийся и неумолимый. «Еще десять минут, и я вас пропущу, — приговаривал он. — Мы должны убрать с центрального пути эти вагоны и освободить дорогу для двух поездов». Десять минут! Для авторалли это ведь целая вечность!

Вечно последние, братья переглянулись и увидели в глазах друг друга одну и ту же безумную надежду. Может быть, именно сейчас… Что же делать? Поднять шлагбаум и проехать — невозможно: вагоны стояли на самом переезде, и локомотив постоянно перегонял их с места на место. Да и не в вагонах дело. Подними они шлагбаум, за ними сейчас же проскочат и другие. «Другие, другие, другие… — лихорадочно повторял про себя младший брат. — Эти всегда побеждающие другие, конкуренты и соперники, ведь именно им нужно нанести удар…» Вдруг он вздрогнул, прошептал что-то на ухо брату и бросился к широкому водостоку под железнодорожной линией. Старший подогнал к этому месту машину. Водосток был достаточно большим, верх машины легко откидывался, единственным препятствием была глубокая, жидкая грязь, по которой никто не решался проехать, опасаясь увязнуть. Готовые на все, братья решили рискнуть. Младший вытащил брезент, лихорадочными движениями расстелил его и крепко ухватил за один край.

— Готово.

Машина двинулась прямо на него, ее передние колеса въехали на брезент, потом и задние… Он почувствовал болезненную дрожь в локтях, ему с трудом удавалось удерживать брезент, но вот бампер машины оказался в сантиметре от его ног, и тогда он отпустил полотно и лег на капот. Машину слегка занесло, но колеса уже твердо стояли на земле…

Опыт удался. Это отняло у них только две минуты, и теперь они имели значительный запас времени, чтобы выиграть не только в своем классе машин, но и в общем зачете. И старенькая машина полетела навстречу большой победе, до финиша оставался какой-нибудь час, не больше, одна тридцатая всего пути, и, казалось бы, уже ничего не могло случиться. Оба они, стиснув зубы, испуганно вслушивались в шум мотора. Впервые счастье улыбалось им так широко и щедро.

— Ты, кажется, ударился? — спросил старший.

— Ерунда, — ответил младший и потрогал колено. — Ничего страшного.

В населенных пунктах люди восторженно приветствовали их, махали руками, поздравляли и бросали на машину букеты цветов. Волнение нарастало. Усталость как рукой сняло. Победа была все ближе и ближе. И вдруг за крутым поворотом — последним перед финишем — машину сильно тряхнуло, и из разбитого картера на дорогу потекло масло.

Братья остановились, легли под машину и увидели, что повреждена только пробка. «Удача так удача», — сказал младший, сломал ветку и сделал из нее клинышек. Старший залил новое масло, и они, все еще располагая значительным запасом времени, уже готовы были ехать дальше, как вдруг из-за поворота неожиданно выскочил какой-то случайный «Москвич».

Как только колеса «Москвича» оказались в масляной луже, его резко занесло на одну сторону, как будто кто-то невидимый толкнул его, он потерял управление и с грохотом врезался в дерево. Младший брат подбежал к машине и открыл дверь. За рулем был молодой человек, рядом с ним сидела испуганная, хорошо одетая женщина. Когда мужчина вышел из машины и увидел смятый бок, его лицо как-то странно вытянулось.

— Ничего страшного, приятель, — с заметным усилием выдавил из себя младший брат, — крыло немного помято, а дверь почти целая. Видишь, открывается. Хорошо, что ты ехал медленно…

Он быстро сел в «Москвич», включил мотор и кивнул женщине.

— Видите? Все в порядке. А крыло мы поправим, это нам проще простого.

Владелец «Москвича», похоже, не совсем понимал, что произошло. Он выглядел виноватым. Что-то пробормотав, он махнул рукой, сел в машину и поехал вниз по дороге. Старший брат прибежал с тряпками в руках, и оба быстро начали вытирать масло. Дело продвигалось очень медленно, казалось, вытертое место становится все более скользким. Масло затекало в рытвины, и там снова образовывались лужицы.

— Кажется, приближаются, — хрипло проговорил младший брат. — Послушай, разве мы обязаны…

Старший медленно поднял голову и посмотрел ему прямо в глаза. Потом встал и, не говоря ни слова, двинулся вверх по дороге.

Младший, продолжая стоять на коленях с выпачканными маслом руками, перестал вытирать пятно, и его воспаленные от бессонной ночи глаза устремились вперед. Он не мог сказать точно, сколько прошло времени до того момента, как послышался шум обезумевших перед финишем автомобилей. Широко расставив ноги, он стоял посередине шоссе. Как только из-за поворота появлялся кто-нибудь из его соперников, он поднимал руки и делал знак, чтобы они снизили скорость. Но они и так ехали очень осторожно, еще до поворота предупрежденные старшим братом.

Когда проехала последняя машина, братья оставили на середине дороги два камня и тронулись в путь. Ехали медленно. Уже некуда было спешить. Их обгоняли машины с туристами, которые смотрели на них через заднее стекло, показывали на номер и посмеивались. Когда братья въехали в Софию, уже совсем стемнело. Здесь иронических взглядов стало еще больше. Празднично сверкали уличные фонари, гуляли пары: хорошо одетые мужчины, красивые женщины. Они не спешили, шли куда-то, о чем-то разговаривали. А в это время участники пробега, вероятно, уже приняли душ и готовились к банкету — к тому последнему мгновению большого и опасного соревнования, когда главный судья объявляет победителей и вручает награды.

Гараж находился во дворе старшего брата. Обычно он отвозил младшего домой и возвращался один. Младший жил на тихой, вечно перекопанной улочке. На этот раз он попросил остановиться в начале улицы: «Не мучай машину на этом кладбище». Старший остановился. Несколько минут они молчали, потом младший медленно пошел. Он шел, хромая, по узкому тротуару, а пестрая кошка, свернувшись в клубок, внимательно следила за ним своими желтыми глазами. Старший брат проводил его взглядом до угла и медленно поехал.

Громыхнув старым железом, усталая машина сделала неуклюжий поворот и двинулась знакомой дорогой в гараж…

Перевела Татьяна Прокопьева.

За оградой

Десятки тысяч на трибунах уже вскочили со своих мест. Судья смотрел на часы. Двадцать репортеров замерли в напряженном ожидании, каждое мгновение готовые броситься на поле и поймать незабываемые секунды своими кинокамерами и фотоаппаратами. Целый месяц только и было разговоров, что об этом матче. Сколько лет его ждали! Наутро европейские газеты самым крупным шрифтом должны будут возвестить о несомненной, убедительной победе болгарского футбола…

Конечно, никто не расслышал финального свистка — увидели только внезапно вскинутые одиннадцать пар рук, а затем объятия, прыжки, журналисты, тренеры — вся эта счастливая неразбериха, наступающая после большой победы.

Одиннадцать героев находились в центре внимания. Но центр этого центра, если можно так выразиться, заслуженно занимал игрок номер 10. Он так устал от всех этих бурных объятий, громких возгласов, ликующих лиц, как в старом кинематографе мелькавших перед глазами, что чуть пошатывался, словно ища опоры.

Но первый, самый сильный взрыв восторга наконец миновал, команде пора выстроиться посредине поля, поприветствовать болельщиков и затем удалиться в раздевалку.

Вот она — долгожданная минута, когда вскидываешь руку навстречу тысячной радости и одним взмахом стряхиваешь тягостный груз лишений, сомнений, жертв, без которых невозможен никакой успех!

Взмах руки победителя, такой понятный взмах руки: «Привет всем! Я счастлив в полном смысле этого слова! Я достиг того, чем могу гордиться! Я рад, что и вас сделал счастливыми. Жив болгарский футбол. Потому что жива Болгария — такая, какой вы ее увидели здесь, сейчас, на этом футбольном поле. И пусть так будет во всем! Так держать, ребята!..»

А потом тридцать-сорок шагов до раздевалки. Тридцать-сорок шагов, а за ними отлично исполненный долг и томительное возмездие за все отложенные «на потом» тихие домашние вечера, возмездие за все упущенное, прошедшее мимо тебя совсем близко…

И тут вдруг он столкнулся с Мастером. Давно игрок номер 10 не видел Мастера и впервые заметил, как побелели его волосы. Горячее всех обнял Мастер молодого победителя и тихо сказал:

— Спасибо тебе. Ты добился того, о чем я мог только мечтать.

— Да нет же!.. Я просто всегда хотел быть похожим в игре на тебя.

Они уже спускались к кабинам раздевалки, стадион остался позади, такой же взволнованный, но теперь отдалившийся и как бы притихший.

— Ты действительно добился, — повторил Мастер. — Может, и я сумел бы в свое время, но мне недоставало многого из того, что ты имеешь сейчас…

В свое время… В то время… Глаза десятого номера вспыхнули и впились в лицо Мастера. Да, в то время, двадцать лет назад, густой ежик черных волос торчком стоял над этим лицом, и лицо это было молодым, и проводился ответственный матч, и Мастер, юный Мастер, играл под номером 10. Нет, это был танец, а не игра в футбол. Он просто проплывал между остальными игроками, проплывал со скрипкой в руках. Протяженные точные взмахи смычка, виртуозные движения и незабываемый чистый тон — мяч словно по нотам летел через поле и с точностью до одного сантиметра ложился там, где требовалось. Настоящая феерия развертывалась на огромной зеленой площадке. Мастер блистал в этот звездный час своей жизни, а невзрачный, стеснительный парнишка, сидя на ограде, не сводил с него широко раскрытых глаз, и детское сердце громко колотилось под изношенным пальтецом… Мальчик судорожно цеплялся озябшими пальцами за дощатую ограду и хотел только одного — чтобы все это никогда не кончалось. В эти минуты он жил полной жизнью, счастливой, прекрасной, совершенной.

В тот день Мастер забил два гола из трех, превзошел всех и даже самого себя, болельщики шумно выражали свое восхищение, а мальчик не издавал ни звука — боялся, что его заметят и прогонят…

— …В мое время, например, у меня не было таких партнеров, как у тебя сейчас. Не хочу ничего плохого сказать о своих коллегах, они делали все возможное, но, сам понимаешь, нелегко работать в одиночку…

Да, нелегко. За оградой стадиона мальчику жилось нелегко. В одиночку, тайком играл он своим тряпичным мячом и пытался быть таким, как Мастер. Ему не хватало смелости присоединиться к другим ребятам. Но однажды кто-то из них ушел в кино, не составлялась команда, и они сами позвали его. И с того дня всегда звали. Прежде никто никогда не награждал его возгласами «отлично!», «браво!», никто не замечал его. А с того дня стали на него глядеть с интересом и вниманием. А мальчик снова и снова выходил во двор со своим тряпичным мячом и упражнялся до темноты. Сверху, из узкого оконца, неслись чистые звуки тихой скрипки, луна проплывала среди ветвей, похожая на золотой мяч, и, казалось, спрашивала: чего ты ждешь от жизни, чего желаешь? И будущий десятый номер безмолвно открывал ей свою душу: «Стать таким, как Мастер!»

Конечно, он был тогда всего лишь мальчишкой, он и не подозревал, как тернист путь, но такой азарт одолевал его, что мысли о трудностях не задерживались в голове. «Будь что будет….» И он спокойно засыпал и видел во сне ответственные матчи…

— …Тогда и матчи-то такие не проводились. Болгария плелась в хвосте европейского футбола, зачастую мы выглядели просто смешно. Даже если отдельный игрок и добивался чего-то, все равно пропадало зря…

У дверей раздевалки четыре корреспондента обрушили на них град вопросов, нацелили фотоаппараты и микрофоны. Десятый номер старался никого не пропустить, дружески кивнуть, сказать хотя бы слово, разделить радость каждого. Старый Мастер щурился от вспышек и тоже счастливо кивал во все стороны.

— Ну, пока, — внезапно сказал он молодому. — Ты давай приходи в себя, после встретимся, поговорим.

— Пока, Мастер!

Прежде чем захлопнуть за собой дверь, десятый номер проводил Мастера взглядом, почувствовал мгновенную грусть, но вслушался в голоса репортеров, обсуждавших его гол, и на лице его вновь заиграла радостная улыбка.

А хорош был гол! Это не считая того, что оказался единственным и решил все! Запыхавшиеся корреспонденты, наверно, уже черкали в своих блокнотах: «золотой гол десятого номера», «великолепное исполнение» и прочее, и прочее — целая куча приятных слов, а сам десятый номер вновь и вновь воскрешал в памяти тот момент, когда почувствовал возможность и осознал ее раньше, чем опомнились защитники противника. Им обоим, преследовавшим его, словно тени, не хватило интеллекта. Не хватило вдохновения, чтобы представить себе такой фантастический финт. И еще одно: наверное, в детстве они никогда не заслушивались виртуозными трелями на лунном дворе. Они отстали от него на какую-то четверть шага, один бросился вперед — и обманулся, и упал, и тогда грянул удар. И отчаянный, совсем уже бессмысленный прыжок вратаря. Все было кончено…

Переодеваясь, десятый номер видел в окно раздевалки, как расходились болельщики, расходились не спеша и уносили с собой праздничное настроение. Некоторые затягивали песни. Другие поджигали свои треугольные шапки из газетной бумаги и, ликуя, размахивали ими, как факелами.

Но ни эти тысячи торжествующих людей, ни сам новый Мастер не могли заметить мальчика за оградой стадиона. Соскользнув с дерева, откуда он следил за игрой, ничем не примечательный парнишка съежился в своем поношенном пальтеце, сунул в карманы озябшие руки и загляделся на что-то далекое там, впереди.

И глаза его сияли.

Перевела Фаина Гримберг.

Чемпион

В маленьком баре гостиницы сидел в одних плавках Продан Петров и задумчиво смотрел на бассейн. На фоне убаюкивающей роскоши его атлетическая фигура казалась статуей. Кроме него и худощавого молодого человека за полированной стойкой, в баре никого не было. Тишину нарушал лишь хрипловатый голос Сачмо и тихий, кристальный и радостный плач его неповторимой трубы.

Уровень воды в крытом бассейне точно совпадал с краями его бортов и, казалось, все время оставался неизменным. Только присмотревшись внимательнее, можно было заметить, что вода постоянно льется через край, а потом вновь поступает со дна по невидимым каналам. Так же был устроен и второй, открытый бассейн. Оба бассейна соединялись уютным застекленным коридором.

Продан Петров вдруг вспомнил то время, когда ко всем своим многочисленным титулам добавил звание чемпиона мира. Это случилось в Сан-Франциско. Та же категория отеля-люкс, такие же бассейны, сауна и прочие великолепные выдумки — точь-в-точь как сейчас, здесь, в маленьком городе Сандански. «Сан-Франциско, Сан-Дански», — подумал чемпион и улыбнулся.

— Продан, расскажите и мне, что это вас так развеселило, — поинтересовался красивый молодой человек за стойкой бара.

— В Сан-Франциско я видел такие же бассейны, — ответил чемпион. — Закрытый и открытый, доверху наполненные подогретой, постоянно обновляющейся водой. В Сан-Франциско и в Сан-Дански, — отчетливо произнес он.

Молодой бармен громко рассмеялся. Он приготовил себе кофе, налил чемпиону стакан томатного сока и сел рядом с ним.

— Как сейчас вижу вас на том чемпионате мира в Сан-Франциско, — сказал бармен. — Мы тогда собрались в «Алом маке» в Благоевграде, я там практику проходил. Когда вы прижали штангу к груди, я даже присел… Так и хотелось помочь вам встать с нею… А как мы за вас болели! Все прямо завыли от восторга, а мой брат даже поцеловал телевизор… Я тогда от пятидесяти граммов отключился…

— Не надо тебе пить, Николай, — сказал чемпион. — Ты ведь бармен, а для настоящего бармена это закон номер один — не пить!

— Да я и не пью… Случается, конечно, но очень редко. Да и то не на работе. А тогда…

А тогда и Продан Петров выпил — тоже пятьдесят граммов виски и тоже отключился. Сразу после награждения кто-то поднес ему рюмку, которую он опрокинул одним махом. Видели бы его журналисты, чьи репортажи под огромным заголовком «Железный болгарин!» заполонили все газеты! Если бы они только видели, как он, с трудом передвигаясь на ватных ногах, едва добрался до своей комнаты…

Железным было лишь стремление к победе — об этом не знали журналисты, дававшие столь подробную информацию о нем в своих репортажах. Оно было стальным. А тело только подчинялось ему, используя свои возможности до конца. Иногда кости, мышцы и суставы не выдерживали, и тогда железное тело знаменитого тяжелоатлета уже не подчинялось его духу… (В эту минуту, дорогой читатель, когда я пишу свой рассказ, слышатся траурные гудки — сегодня второе июня тысяча девятьсот восемьдесят четвертого года, двенадцать часов дня[15]. Бросив на пол старую папку и карандаш, я выхожу на террасу и встаю по стойке «смирно», руки — по швам джинсов. Сам того не желая, вздрагиваю.

Жена и сын в молчании выходят на кухонный балкон, дочь ушла сдавать экзамен по петрологии, но я ясно представляю, как она в эту минуту останавливается около университета, опуская свои большие глаза вниз, на плиты тротуара, по которым каких-нибудь тридцать лет назад ходил и я, одержимый жаждой жизни. Я чувствую, как в этот миг моя девочка начинает понимать, какой экзамен самый важный для каждого болгарина. Во дворе двое ребятишек чинят велосипед; услышав траурные гудки, они тотчас же бросают его и застывают в молчании. На других балконах тоже появляются люди: никогда не забуду женщину, застывшую возле таза с выстиранным бельем. До чего же мучительно приятно сознавать, что наша маленькая страна никогда не осиротеет, потому что в ней живут такие люди, и я рад, что на примере моего героя, сколь вымышленного, столь и реального, я могу еще раз показать, как даже стальное тело болгарина не всегда оказывается сильнее его духа! Надеюсь, читатель простит мне грубое нарушение правил построения рассказа, но в эту минуту я не в силах следовать правилам, да и зачем мне писать рассказ, если в его кратере не кипят все эти мысли?) Да, иногда железное тело не выдерживало, тренировки тут же прекращались, и Продан Петров оказывался в шумной толпе перед кабинетом доктора Шойлева, напоминавшим чем-то полевой лазарет…

— Хотите еще соку? — спросил молодой бармен.

— Можно, — ответил чемпион и увидел, как в бар входят двое мужчин в темных костюмах.

Тот, что постарше, с удивлением озирался по сторонам и выразительно цокал языком, молодой казался смущенным.

— О-о! — громко крикнул первый, увидев чемпиона. — Продан Петров! Надо же!

Мужчина энергично потряс чемпиону руку, представил его своему молодому спутнику и на одном дыхании выпалил так много ничего не значащих слов, что чемпион смог вставить только вялое: «А, привет!»

Лицо человека было знакомо, но Продан Петров не мог вспомнить его имени. Такое с ним случалось сплошь и рядом. По натуре открытый и общительный, он со многими был в приятельских отношениях. Он ждал, что человек назовет себя.

Однако неожиданно объявившийся знакомый утонул в обилии высказанных им слов и, не обращая внимания на такую подробность, как имя, принялся излагать свое понимание вещей в целом.

— Вот какие у нас дела, значит! Ты тут себе сидишь в плавках и сок попиваешь, а мы, значит, план выполняем по ухабистым дорогам нашей родины!

— Дороги нашей родины давно заасфальтированы, — сказал бармен. — Что-нибудь выпьете?

— Делчо, выпьем-ка по чашечке кофе, а? — Разговорчивый знакомый обернулся к юноше, который пришел вместе с ним. — Однако, как тут у вас? Дороговато, а? Как я понимаю…

— Я бы хотел вас угостить, — прервал его чемпион. — Пожалуйста, присаживайтесь.

— Ну… раз так… — Разговорчивый знакомый подвинул стул и быстро оглядел всех троих. — Делчо, садись. Мы с чемпионом старые приятели. Верно?

— Я немного подзабыл, где мы познакомились, — сказал чемпион. — Но, впрочем, это не имеет никакого значения.

Юноша в костюме смущенно сел.

— Вот это да-а-а! — Знакомый уставился на бассейн. — Глянь, глянь… Будто слеза капает! И ведь вправду течет! Мне рассказывали, что все время течет, а снизу новая вода подается. Да?

— Да, — подтвердил чемпион, — постоянно льется через край и снова поступает снизу. И подогревается.

— Ведь это же надо, а! Делчо, Делчо, ты только погляди, что за чудеса творятся в нашей родной Болгарии… А ты вот за пять левов в день по селам…

Кофе был подан умело и изящно, и юноша, которого звали Делчо, с облегчением склонился над своей чашкой.

— А что, Продан, бассейн стоит два лева в час? Я спрашивал. И четырнадцать левов за номер в гостинице. Ну и ну! А если еще и в ресторане пообедать? — И он противно захихикал.

— Вы тоже здесь остановились? — поинтересовался чемпион.

— Кто? Мы? — Разговорчивый знакомец аж подскочил на стуле. — Как бы не так! У меня здесь друг, вместе в армии служили. Да и не было бы его, четырнадцать левов за номер?! Да ты… Я ведь не ты… Мы не… — Он энергично замахал руками, достаточно красноречиво давая понять, кто есть кто. Затем снова взглянул на бассейн. — Эх, смотрю я на эту слезу…

— Хотите поплавать? — предложил Продан Петров юноше.

— Я?.. — Делчо смутился еще больше.

— Два лева! — воскликнул разговорчивый. — Семь буханок хлеба. По одной в день — целая неделя. За один час, а? Ха-ха-ха…

Чемпион посмотрел на бармена:

— Николай, ты бы посмотрел, где там Валю…

Но Валю появился в тот же миг, и они поняли друг друга без слов. Валю повел гостей в раздевалку, дал им купальные принадлежности, большие махровые полотенца и ключи от кабинок. Через несколько минут раздался звук, напоминающий взрыв, — знакомый незнакомец плюхнулся в воду.

— Брр! Ох-ха! — выкрикнул он, высовывая голову из воды. — Делчо, ты где? Ну-ка, покажись!

Делчо тихонько спустился по алюминиевой лесенке в воду и красиво поплыл брассом.

— Долго будешь помнить свою командировку с дядей Гецо! — крикнул разговорчивый, и чемпион наконец узнал его имя. — И как ты плавал в таком бассейне бесплатно, гратис, как говорится!

С детских лет Продан Петров писал стихи, просто так, для себя. И с тех пор как ушел из спорта, самым любимым его занятием стало размышление над бесчисленными значениями слов. Ему доставляло удовольствие заново открывать для себя слова, вслушиваясь в их смысл. Читал ли он или просто думал — это не имело значения. Сейчас слово «гратис», которого он не слышал целую вечность, резануло слух. Гратис. Грация. Грациозно. Грациани. И одиннадцатиметровый удар, который тот не сумел забить в ворота «Ливерпуля» на глазах у переживавшего президента Италии. Любимец публики Грациани, чемпион мира. Петров взглянул на часы и попросил бармена принести стакан воды. Потом достал и высыпал на ладонь семь разных таблеток, положил их в рот и сделал глоток.

— На прошлой неделе было девять, — заметил бармен.

— К концу месяца нужно будет сократить до двух, — вздохнул чемпион, — если, конечно, разрешат после контрольного осмотра.

— Разрешат. Вам ведь с каждым днем лучше, я же вижу. И в конце концов вы вообще о них забудете.

Продан Петров взглянул на него и улыбнулся:

— Пока Грациани жив, этот одиннадцатиметровый будет сниться ему по ночам.

— С чего это вам вдруг в голову пришло?

— Да так, пришло.

Тем временем Гецо надоело барахтаться и плескаться в воде. Весь мокрый, он вернулся в бар и шлепнул себя по груди.

— А я еще ничего, а? Что скажешь?

Чемпион посмотрел на него. «Напористая, волосатая, дикая, мокрая диспропорция». Чемпион улыбнулся — ему понравилась сочиненная им фраза.

— Вот ты смеешься, а я… Слушай, а давай померимся силами? По-матросски? — Гецо мгновенно устроился напротив чемпиона. — Ну, победишь ты меня, что из того? Победил меня сам Продан Петров! Не кто-нибудь, а сам чемпион! Давай попробуем!

Продолжая улыбаться, чемпион покачал головой.

— Послушай, будь человеком, ну что тебе — жалко? Мы ведь не всерьез, в шутку, просто чтобы я мог сказать, что боролся с самим Проданом Петровым. Ну очень тебя прошу!

— Не гожусь я теперь на такое, — вздохнул чемпион.

— Да ведь говорю же тебе: просто так, в шутку! С Проданом Петровым, не с кем-нибудь, силами помериться! Понимаешь?

Чемпион глубоко вздохнул и поставил локоть на стол. Гецо схватил его руку и приподнялся. Глаза его заблестели, рот раскрылся.

В этот момент Делчо вылез из бассейна и стал вытираться большим полотенцем.

— Дядя Гецо! — сказал он и кашлянул.

— Продан! — крикнул бармен из-за стойки бара. — Что вы делаете?

— Ничего, Николай, мы ведь тихонько, в шутку… — И вдруг чемпион почувствовал, как от человека, сидящего напротив, повеяло желанием жить на дармовщину, действовать исподтишка, пахнуло местью, ненавистью, завистью без повода, убийством.

И еще много важных и страшных слов пронеслось в голове легендарного в прошлом штангиста, пока его рука медленно отклонялась назад и вскоре оказалась плотно прижатой к поверхности стола.

Гецо выпрямился — его сопение вдруг перешло в чудовищный вопль. Он отпустил руку чемпиона и вскочил с такой прытью, что повалил стул.

— Вы видели?! — Он ревел от восторга. — Делчо, ты где? Ты видел? Ты же видел, что было, а? — Он повернулся к бармену. — И ты видел! И тот, другой! Где он, как его там?

— Не беспокойся, все видели, — тихо сказал чемпион. — Да ведь и я сам подтвержу, что ты меня победил.

— Эх, черт подери! Слыхали? — Гецо потряс кулаком в воздухе. — Будь у меня деньги, я бы взял номер в гостинице! Да мы… И мы ведь не… А, Делчо? Что нос повесил? Видал, как я… Эге-ге…

— Я могу дать тебе денег, — сказал чемпион. — Мне они не нужны. Почти не на что их тратить.

— Но…

— Николай, дай ему пятьдесят левов.

— Ну… Дай, раз у тебя есть… Я всегда возвращаю, чтоб ты знал! Ты не думай… Мы ведь не… — Он замахал рукой и жестом закончил свою мысль.

— Отдашь, когда сможешь.

Бармен положил пятьдесят левов на стойку. Гецо двумя мокрыми пальцами взял деньги.

— Прошу вас одеться, — холодно сказал Валю. — У нас сейчас начнется обеденный перерыв.

Купальщики послушно двинулись к раздевалке.

Чемпион взглянул на бармена, и тот вынес из маленькой комнатки за стойкой два костыля. Продан Петров с трудом поднялся и, опираясь на костыли, медленно пошел по безлюдному коридору. Его правая нога была в гипсе — от щиколотки до бедра.

— О-о! — воскликнул Гецо, причесываясь пластмассовой расческой. — Бедняга… Что же ты мне раньше не сказал, а? Что-то я слыхал о тебе, вроде операции какие-то, колено, что ли… Ай-яй-яй! Дорого же тебе обходятся эти твои высокие награды, знаешь ли…

— Знаю, — ответил чемпион и, не оглядываясь, пошел дальше по коридору.

Он с трудом добрался до лифта, а потом и до своего номера. Теперь, чтобы одеться к обеду, ему предстояло затратить столько же сил, сколько в свое время для завоевания титула чемпиона Балканского полуострова.

Когда, одеваясь, он думал об этом, в дверь кто-то тихонько постучал.

— Входите, открыто, — сказал чемпион.

В дверях показался Делчо. В руках он держал раскрытый блокнот и авторучку.

— Товарищ Петров, извините меня, я… хочу попросить у вас автограф. Я… — Делчо запнулся.

Чемпион взял блокнот и ручку. Подумал, потом спросил:

— Кто ты, Делчо?

— Да так, один из многих. Студент, агрономию изучаю. Здесь на практике, вместе с этим… А вообще-то я играю в футбол… в команде «Академик»…

«Один из многих» — это все, что услышал чемпион. Он смотрел мимо юноши — в яркую неповторимую даль своей молодости, когда дух его ломал железную оболочку тела, движимый стремлением вызвать сладкое и гордое волнение у «многих», чьи глаза загорались при виде болгарского флага, вздымающегося под звуки гимна выше всех.

Он написал:

Он вернул Делчо блокнот и молча проводил его взглядом.

Перевела Татьяна Прокопьева.

И в жизни есть третий раунд

Однажды я оказался в Будапеште. Сначала мы ходили группой, но потом — не знаю уж, как это случилось, — потихоньку все потеряли друг друга из виду. Один туда, другой сюда, и каждый отправился куда ему хотелось.

Кто вдвоем, кто втроем, а я и еще четверо таких же — поодиночке. Подмигнули друг другу и сговорились — в восемь вечера перед гостиницей.

Я таскался по большому незнакомому городу, прогуливался без всякой цели и посвистывал. Поплевывал в Дунай с какого-то высокого моста, и сначала мне было страшно весело. Именно сначала, потому что потом, при виде разноцветных витрин, я вспомнил о заказах жены — хорошее настроение как рукой сняло. Список, данный мне женой, состоял из двадцати семи пунктов, которые я должен был выполнить в обязательном порядке. Остальные покупки — на мое усмотрение. Не зная точно, что здесь сколько стоит, и ориентируясь приблизительно на наши цены, я понял, что для выполнения обязательных заказов жены мне необходимо восемьсот форинтов. А у меня было только семьдесят…

И так я бродил туда-сюда, представляя, как я потом буду объясняться с женой, и раздумывал, как мне истратить имеющиеся деньги. Вдруг краем глаза я случайно увидел слово «Болгария».

Не знаю, что вы чувствуете, когда, находясь за границей, вы вдруг увидите слово «Болгария», но я остановился перед этой афишей, закурил сигарету и где-то глубоко внутри ощутил страшное удовольствие. Мне подумалось, что для венгров слово «Болгария», вероятно, звучит так же, как для нас в Софии звучит слово «Венгрия». То есть речь идет о загранице. В таком случае, значит, и мы заграница, только там, в Софии, это просто не приходит в голову. Красивая и привлекательная заграница — я видел, как венгры рвутся в Софию и в Варну, выстаивают длинные очереди в своем бюро путешествий и страшно довольны, когда им быстро удается устроить поездку.

Как бы там ни было, я курил свою сигарету перед афишей, которую всячески старался прочитать. По-венгерски я знаю только «серетем» и «йонаподкивано» (не знаю точно, как пишется), а еще «иген» и «минде», что означает «да» и «сейчас». Когда я что-либо прошу в гостинице (мимикой и жестами, естественно), мне всегда кивают и говорят: «Иген, минде». «Да, сейчас» — это хотят сказать, как мне кто-то объяснил. А однажды в метро у меня спросили билет — контролер был или что-то в этом роде, — и я, прежде чем показать билет, сказал: «Иген, минде». Контролер совсем не удивился.

Потом выяснилось, что человек спрашивал у меня, который час, и совершенно не интересовался билетами, но это не имеет значения. Вообще венгерский язык совсем особенный, даже слово «телефон», которое во всем мире телефон, у них, например, «висонтлаташра» — что-то похожее.

Медленно, по буквам, читаю афишу (по картинке догадываюсь, что это реклама матча по боксу) и дохожу до имени, которое мне хорошо знакомо. Имена расположены в две колонки — десять под словом «Болгария» и десять — под «Венгрия», по обе стороны картинки. Третье болгарское имя — Иван Цветков, то есть Ванчо Вафля, о котором и пойдет речь.

Мы с ним вместе служили в армии в стройбате. Я уже заканчивал службу, когда он пришел новобранцем. Не знаю, чем он обратил на себя мое внимание — был он скромным, вечно испуганным и низкорослым, — но я постоянно приставал к нему. Заставлял чистить себе обувь, посылал в киоск за лимонадом, по вечерам разыгрывал его командами «смирно» и «вольно» и учил прыгать в кровать, как заяц. Он спал на втором этаже, и я хотел, чтобы он снизу из положения «смирно» одним прыжком оказывался на своей койке. Все смеялись, и мне страшно нравилось веселить окружающих. Маленький Ванчо даже и не думал сопротивляться (во мне было сто килограммов и все такое прочее), и как каждый новобранец он не смел пожаловаться кому следует. Одно время мне пришла в голову новая идея — брать с него штраф. Когда он допускал какие-нибудь промахи (а задачи у него были более чем сложные), я заставлял его покупать мне вафли. За каждую ошибку — вафля. Случались дни, когда бедный Ванчо приносил мне по шесть вафель, и мы с другими «стариками» весело их съедали. Так он получил прозвище Ванчо Вафля, которое пристало к нему до самого конца службы.

Потом я демобилизовался и ничего не знал о нем, но недавно вдруг узнал, что Ванчо стал боксером. Это было смешно и странно, но потом кто-то снова сказал мне, что видел, как Ванчо выступает на ринге. Дрался отлично — выиграл нокаутом. Вскоре я сам прочитал о нем в газете, и вот сейчас его имя было передо мной в составе болгарской команды в матче против венгров.

Армейские сумасбродства забываются (правильно говорят, что в памяти остается только хорошее), сейчас я в общем-то считал этого Ванчо своим другом. Нужно было как можно скорее разобраться, где проходит этот матч, и сразу же идти — на афише стояло сегодняшнее число.

Я остановил первого же прохожего с подходящей внешностью — о нем можно было подумать, что он понимает в таких делах, — показал ему афишу и вопросительно развел руками. Прохожий кивнул (хотя и не сказал «иген», «минде») и знаком предложил мне следовать за ним. Через пять минут мы были уже перед залом. Человек подвел меня к кассе, любезно улыбнулся и ушел. Я стал в очередь, купил билет в первый ряд, у самого ринга, и продолжал прогуливаться взад-вперед. Какой красивый город! Сколько в нем парков и зеленых островов! Я и не заметил, как подошло время матча, и вместе с толпой вошел в зал.

Зал, большой и красивый, был переполнен. На ринг вышла первая пара боксеров — некий Тотт Будай в синем углу и наш Панайот (не помню фамилии) — в красном. О них обоих сказали по нескольку слов (наш Панайот, кажется, был Филев, впрочем, пойди пойми по-венгерски), потом судья хлопнул в ладоши и пригласил их на середину ринга. Так и так… — авторитетно поучал их он, насколько можно было судить по его мимике, а они любезно ему кивали (да, мол, товарищ судья, будьте спокойны), притопывали ногами, как будто им тесны ботинки, и, кажется, вообще его не слушали. Затем он разослал их по углам, ударил гонг, и первый раунд начался.

Этот Тотт Будай прямо-таки уничтожил нашего Филева. Начал будто бы кротко, все пританцовывал и элегантно подпрыгивал, а потом — что с ним произошло, не знаю — вдруг страшно разбушевался! Во втором раунде Филев (а может, он и Милев, до сих пор точно не берусь сказать) дважды оказывался в нокдауне, а в третьем Тотт вообще размазал его по рингу. Судья прекратил поединок — с явным преимуществом победил Тотт Будай.

1:0 в пользу Венгрии. В следующем матче наш снова был в красном углу и снова вначале все шло хорошо, но уже к середине первого раунда зрителям стало ясно, что произойдет через какое-то время. И это действительно произошло — 2:0 в пользу венгров.

Зрители кричали, аплодировали и вообще были страшно довольны результатами встречи. Вдруг среди всяких там «егеш-мегеш» я услышал имя нашего Ванчо. Мама родная, думаю, лучше бы я не приходил! Мне вдруг стало жаль Ванчо, особенно когда я увидел его на ступеньках ринга… Он совсем не изменился с тех времен, когда мы вместе служили в армии. Только лицо было немного другим — каким-то задумчивым и изнуренным.

Венгры начали кричать еще громче и скандировать:

— Дё-рош! Дё-рош! Дё-рош!

Надо сказать, этот их Дёрош оказался красавцем атлетом. Как только он вышел на ринг — в каком-то красном халате, — к нему полетели букеты цветов. Он поклонился во все стороны, медленно, тяжело и уверенно, потом схватился руками за канат в синем углу и дважды энергично присел.

Ванчо тихо ждал в своем проклятом красном углу. Тренер что-то ему говорил, а он рассматривал перчатки и собственные ноги. Никому не пожелаю того, что в этот миг я испытал по отношению к нему…

Гонг, первый раунд. Дёрош занимает середину ринга и, гибкий, как пантера, спокойно начинает игру. Время от времени он наносит быстрый и тяжелый удар, Ванчо испуганно отскакивает в сторону. Думаю про себя: «Ну что за дела творятся в Болгарии!» — и страшно злюсь. Вот сейчас сюда приехал Ванчо Вафля — вы его уже немного знаете — защищать честь страны. Как же это возможно? Страшно ругаюсь и проклинаю себя, что вообще пришел на этот матч. Позор Ивана Цветкова как-нибудь переживу (я привык, что его выставляют на посмешище), но мне до слез обидно из-за слова «Болгария».

Мощный удар обрушивается на подбородок Цветкова, колени у него начинают подгибаться.

— Дё-рош! Дё-рош! Дё-рош!

Красивый и ловкий венгерский боксер хочет порадовать своих поклонников чем-нибудь эффектным. Он яростно атакует, описывая руками в воздухе большие круги. А мой Ванчо прячется, отбегает, использует толчки каната для хитрых скачков в сторону. Время от времени, конечно, пытается и наступать. Если продержится хотя бы таким образом, все же не так стыдно.

Гонг. Дёрош уходит в синий угол и садится. Зрители аплодируют. Тренер брызгает на него водой, секундант обмахивает лицо полотенцем. В красном углу Иван Цветков остается стоять спиной к своему противнику. На него тоже брызгают воду, а потом старательно вытирают.

Второй раунд. Атаки Дёроша продолжаются. Ванчо, похоже, немного к ним привык — в общем-то этот его танец на ринге не так уж плох. Один из его коротких контратакующих ударов находит Дёроша, и среди болельщиков проносится: «Аааааа!» Вероятно, такого удара они не ожидали. Следующая атака Дёроша остановлена точно так же, и сразу после этого Цветков сам переходит в наступление.

— Аааааааа!

Просто не знаю, что и думать. Второй раунд закончился, зал жужжит как пчелиный улей. Встреча становится особенно интересной. Я чувствую безумное, непреодолимое желание крикнуть: «Ванчо, держись! Держись, дружище, прошу тебя!» Никто мне не мешает кричать, но, во-первых, мне не хочется его беспокоить, и, во-вторых, все-таки я не знаю, что он обо мне думает… Начинаю фантазировать и представлять, что Ванчо удалось выиграть по очкам, — сладкая надежда согревает меня изнутри…

Третий, последний раунд. Сердце колотится, рвется из груди. На фоне массы ободряющих Дёроша голосов солирует несколько болгарских: «Давай, Ваня! Цвет-ков! Цвет-ков!» И я реву вместе с ними и готовлюсь к решающему концу этой битвы.

При первой же атаке Дёроша, сразу после гонга, наш боксер как-то совсем автоматически блокировал удар перчаткой и нанес молниеносный ответный удар. Удар был очень эффектным, у Дёроша из носа потекла кровь. Тогда он совсем разгневался. Я видел, как он рванулся вперед, чтобы продемонстрировать все, на что способен.

Ванчо снова подпрыгивал. Проделывал он это быстро и отрывисто. Его правый прямой удар подобно шпаге попадал в лицо Дёроша. После одного из таких почти невидимых ударов венгр пошатнулся и сел на ринг. Нокдаун, публика ахнула. Некоторые начали свистеть.

Наконец Дёрош пришел в себя и встал на ноги, поединок продолжался. Противники обменивались ударами тяжело и злобно. Впрочем, страшные хуки Дёроша чаще всего попадали в перчатки Цветкова или пролетали над его головой, тогда как резкие и короткие прямые нашего все чаще попадали именно туда, куда были направлены. Следующее мгновение я не могу вам описать, поскольку и сам не видел его достаточно хорошо: Ванчо был прижат в угол, но самым неожиданным образом не он, а венгр снова рухнул на землю. На сей раз он упал вперед — на колени и руки, — согнулся, как складной метр, и ему не хватило восьми секунд, чтобы подняться на ноги…

Ну вот вроде бы и все. Иван Цветков выиграл матч нокдауном. Судья поднял его руку, и знатоки и любители бокса разразились аплодисментами. Когда я услышал, как венгры кричат: «Браво, Цветков!» — и бросают ему на ринг цветы, у меня пересохло в горле и от радости задрожали колени. Трудно описать, что чувствуешь в такие моменты. Хотелось закричать во все горло: «Вот что такое Болгария!! Все видели?»

Ванчо помог Дёрошу дойти до угла ринга, пожал руку его тренеру и секундантам, а потом — с середины ринга — скромно поклонился зрителям. Все это он проделывал легко и сосредоточенно, как будто до сих пор только и делал, что отдыхал. Он набросил халат и спокойно сошел с ринга.

Зрители прямо-таки влюбились в этого человека. Аплодисменты становились все громче, все сильнее, и снова послышалось: «Цветков! Цветков!» Когда он в сопровождении друзей шел к раздевалке, я вскочил со своего места и громко крикнул:

— Ванчо-о-о!

Я был совсем близко от него, шагах в пяти, он обернулся и посмотрел на меня. В это время венгерская девушка подбежала к нему с букетом цветов. Иван Цветков взял букет, девушка поцеловала его, махнул зрителям рукой и скрылся в раздевалке.

Об этом я вам и хотел рассказать — как этот человек даже не кивнул мне. Как торжественно прошел мимо и даже не поздоровался. Конечно, я мог бы просто выругаться, как делал это неоднократно, и быстро обо всем забыть. Но именно в этот миг я почувствовал, что мимо меня идет не Иван Цветков, а как раз та самая Болгария, которой с таким уважением только что аплодировали венгры и которая так гордо трепетала во мне самом.

И эта Болгария прошла мимо меня и вообще не заметила. И что самое неприятное — заметила, но все равно прошла мимо. Словно хотела сказать мне: «Ты съел свое достоинство вместе с вафлями».

Что я еще могу вам рассказать? Матч по боксу закончился вничью — 5:5, а вечером я напился и таким образом избавился от денег, на которые не знал, что купить. В конце могу вам сообщить, что «телефон» и по-венгерски, кажется, телефон, «висонтлаташра» значит «до свидания» — это мне сейчас пришло в голову.

Итак, висонтлаташра!

А когда в жизни вам встретится какой-нибудь испуганный новичок, не советую его унижать и слишком перед ним показывать себя. Возможно, придет такой день, когда его слабость блестяще сделает то, перед чем ваша сила ничего не значит.

И тогда у вас будет тяжело на сердце…

Перевела Татьяна Прокопьева.