ГЛАВА XV


Записав 25 сентября короткую фразу: «Французы подали в отставку уже в 1814 году», Бейль получает пакет из министерства иностранных дел о назначении его на должность французского консула в Триест. Почти два месяца ушли на сборы и подготовку, и в начале ноября он покинул Париж.

Его охватило непреодолимое желание по дороге в Триест заехать в Милан. Австрийская полиция не посмеет теперь запретить въезд уполномоченному его величества короля Луи-Филиппа.

Предоставим слово документу на бланке префекта полиции:

«Государственному канцлеру князю Меттерниху, герцогу Порталла

Вена, 30 ноября 1830 г.

Ваша светлость может видеть из отчета главного директора миланской полиции барона Терресани от 22–23 числа сего месяца, что тот самый француз Анри Бейль, который был в 1828 году выслан из города Милана и вообще из пределов Империи как автор многочисленных революционных памфлетов, вышедших без имени или под именем барона де Стендаля, направленных главным образом против Австрии, недавно появился в Милане проездом на Триест, куда он направляется с целью занять должность генерального консула французского королевства. Назначение это состоялось от нынешнего королевского правительства Франции. Невзирая на то, что на паспорте Бейля не было визы австрийского королевского консула в Париже, названный Бейль дерзко продолжает свой путь в Триест на основании разрешения правителя Ломбардии.

Обрисовывая краткими чертами степень ненависти, пропитывающей названного француза по отношению к австрийскому владычеству, и в целях предупреждения правительства об опасном характере политических принципов названного Бейля, не совместимых с духом нашей политики и правительственной системы Его Апостолического Величества, я позволю себе сообщить Вашей светлости мотивированные рефераты трех произведений этого человека: «История живописи в Италии», Париж, 1817 год, фирма Дидо; второе — «Рим, Неаполь и Флоренция», Париж, 1817 год, фирма Делоне; и третье — «Прогулки по Риму», 1829 год.

Прочитав разбор названных произведений, я предполагаю, что Ваша светлость скорее предпочтет совершенно не иметь должности французского консула где бы то ни было, нежели допустить настояние французского правительства о назначении на консульскую должность в Империи такого вдвойне подозрительного человека, как Анри Бейль. Беру на себя смелость просить приказаний Вашей светлости и жду решения относительно того, может ли француз, некогда административно высланный за политические преступления из пределов австрийской монархии, ожидать решения по его делу в Триесте? Если не может, то соблаговолите приказать, какие меры пресечения следует принять относительно преступника, назначенного на должность консула.

Вашей светлости покорнейший слуга

граф Седленицкий».

«Анри Бейль, французский консул в Триесте, барону де Марест в Париже

Триест, 4 января 1831 г.

Я подобен Августу: я пожелал овладеть империей, но, высказывая такое желание, я не знал, чего хочу. Я умираю от скуки, и никто не проявляет относительно меня дурных намерений: это ухудшает положение. Впрочем, ввиду того, что все наследство моего отца было потрачено на разнообразные опыты, я постараюсь привыкнуть к полному отсутствию людей, с которыми можно было бы делиться своими мыслями.

Я старался не произнести ни одного шутливого слова со времени моего приезда на этот полуостров, я не сказал ничего забавного, я не видал ни одной сестры встреченных мною мужчин; одним словом, я был умерен и осторожен — и от этого умираю от скуки».

«Триест, 17 января 1831 г.

Я никогда острее не ощущал несчастья иметь близкого к разорению отца. Если бы в 1814 году я узнал, что мой father разорится, я бы сделался зубодером, адвокатом, судьей и т. д. Но быть принужденным дрожать от сознания и страха, что лишишься места, на котором умираешь от скуки, это ужасно… Вся моя жизнь окрашивается обедом, мой высокий чин требует, чтобы я обедал в одиночестве: первая скука. Вторая скука — мне подают двенадцать блюд: огромного каплуна, которого невозможно разрезать даже прекрасным английским ножом, кстати сказать, этот нож стоит здесь дешевле, нежели в Лондоне; великолепную камбалу, которую позабыли сварить, — это в обычае страны; убитого накануне бекаса, — на него смотрели бы как на гнилье, если бы он пролежал еще два дня; мой рисовый суп приправлен семью или восемью сосисками, начиненными чесноком, их варят вместе с рисом и т. д. Что Вы хотите, чтобы я сказал? Здесь это в обычае: ко мне относятся как к знатному вельможе, и милейший хозяин гостиницы, который, встречая меня в своем доме, всегда останавливается, обнажает голову и кланяется мне до земли, конечно, ничего не зарабатывает на моем обеде, который мне обходится в четыре франка и два су. Помещение, занимаемое мною, обходится мне в шесть франков и десять су. Мое положение птицы на ветке (Клара[85] не понимает этой легкой метафоры) не позволяет мне нанять кухарку. Я чувствую себя отравленным до такой степени, что принужден есть яйца всмятку. Я придумал это средство восемь дней тому назад и весьма горжусь им.

Расскажите о моем несчастье госпоже Лазурь[86] и скажите ей, чтобы она, если она знакома с математикой, помножила всю мою жизнь на несчастье подобных обедов. Отсутствие каминов меня убивает. Я пишу вам и замерзаю. В другой комнате стоит печка, способная причинить головную боль самому грубому жителю Оверни…

Я много времени уделяю моему ремеслу. Оно вполне честно, приятно по существу, вполне благовидно. Вся моя корреспонденция полна сведениями о торговле хлебом, не думайте, чтобы Париж был самым плодовитым городом. Я познакомился с Бана-том для изучения этого рода деятельности, я проделал путешествия в Фиуме: это последнее место цивилизации…»

Следом еще письмо:

«Барону де Марест в Париж

В Триесте чувствуется соседство Турции. Мужчины ходят в широких шароварах и в чулках, не скрепленных на коленях, ничем не прикрывая обнаженный промежуток тела между штанами и чулками. Они носят шляпы в два фута диаметром и с тульями, которые имеют в глубину вершок. Они красивы, проворны и легки. Я разговаривал с пятью или шестью из них, заплатил за их пунш и увидел, что они — милые полудикари. Их лодки чертовски отзываются прогнившим маслом, а их язык — это сплошная поэзия».

«Два раза в неделю бывает ветрено, пять раз в неделю бушует ураган. Я называю «ветрено» то состояние погоды, когда вы постоянно заняты тем, что держите свою шляпу. Ветер бора — это погода, при которой вы рискуете сломать себе руку. На днях я был отброшен им на четыре шага. Какой-то умный человек, находясь в прошлом году на краю этого маленького городка, переночевал в гостинице, не смея идти домой из-за ветра. В 1830 году было двадцать случаев переломов рук или ног»[87].

Эти домашние жалобы консула внезапно сменились письмами иного рода:

«Барону де Марест в Париж

Триест, 24 декабря 1830 г.

Я только что получил письмо от венского посланника, господина маркиза Мезона, который сообщает мне, что господин де Меттерних отказался утвердить назначение консула и отдал приказание австрийскому посланнику в Париже протестовать против назначения меня на эту должность. Первая мысль, которую подала мне моя мизантропия, была — никому не писать об этом. Письмо господина маркиза Мезона помечено 19 декабря и дошло до меня 24-го.

Тем не менее я все же пишу друзьям… я пишу госпоже Виктор де Траси; господин де Траси, друг и бывший адъютант графа Себастьяни, сможет быть мне полезным. Я умоляю госпожу Виктор, которой, как Вы знаете, я обязан весьма многим, решать за меня[88].

Я ничего не определяю, я только все более и более убеждаюсь, что жара является для меня и для моих сорока семи лет элементом здоровья и хорошего настроения. Итак, пусть я получу назначение быть консулом в Палермо, Неаполе или даже в Кадиксе, но только, во имя бога, не на севере. Я не вхожу ни в какие подробности с госпожой де Траси и прошу ее решать за меня.

Граф Аргу в течение десяти лет был моим другом, но в один прекрасный день я сказал ему, что наследственность пэров заставляет глупеть старших сыновей. Что Вы скажете о подобной неловкости?

Я был полон изумления от выпавшей мне удачи, но порт, где я рассчитывал найти прочное убежище, доступен веяниям северного ветра…» [89]

«Госпоже Виржинии Ансло в Париж.

Триест, 1 января 1831 г.

Увы, сударыня, я умираю от скуки и от холода! Вот самые свежие новости, которые я могу сообщить Вам о 1 января 1831 года… Я читаю только «Котидьен» и «Французскую газету»: подобный режим заставляет меня худеть. Для того чтобы не потерять свое достоинство, как это случалось со мною в Париже, я не позволяю себе ни малейшей шутки. Я нравствен и правдолюбив, как Телемак. Поэтому все относятся ко мне с уважением. Великий боже, какой плоский век! Как он заслуживает ту скуку, которая пропитывает его!

Я должен сказать здесь несколько слов о дикости нравов. Я нанял небольшой деревенский домик в шесть комнат, причем все эти шесть комнат вместе равны Вашей спальне; эти комнаты приятны лишь данным сходством. Я живу там среди крестьян, которым известна лишь одна религия, именно: религия денег… Лучшие красавицы готовы обожать меня ценой одного секена (одиннадцать франков шестьдесят три сантима). Черт возьми! Речь идет о крестьянках, а не о хорошем обществе. Пишу это из уважения к истине и к друзьям, которые вскроют это письмо.

Если Вы будете настолько милостивы, чтобы написать мне, — пришлите длинное письмо (прошу Вас, пусть оно будет так же длинно, как мои достоинства) по адресу: номер 35, улица Годо де Моруа, господину Р. Коломбу, бывшему директору контрибуций… Находясь в этой очарованной стране, я забыл обо всем на свете. Вы поймете степень моего отупения после того, как я Вам признаюсь, что читаю объявления в «Котидьен». Если мне когда-либо случится встретить редакторов этой газеты на улице Парижа, то совершенно очевидно, что я задушу их. Попросите объяснения этому мстительному чувству, которое никогда не будет понято Вашим сердцем, у мрачного и глубокомысленного Мериме».

После грозы из Вены Бейль, наконец, увидел просвет на своем дипломатическом горизонте, когда получил нижеследующий документ:

«Граф Себастьяни — министр иностранных дел г-ну Анри Бейлю — французскому консулу в Чивита-Веккиа

Париж, 5 марта 1831 г.

Сударь! Имею честь объявить Вам, что король счел полезным для службы назначить Вас французским консулом в Чивита-Веккиа. Его Величество в том же самом приказе от 5 числа сего месяца назначил господина Левассера Вашим заместителем в Триесте. Будьте добры, сударь, не оставлять должности до приезда Вашего преемника и затем вручить ему лично все бумаги консульской канцелярии. Предупреждаю Вас в то же время, сударь, что я посылаю Ваш послужной список Королевскому посланнику в Риме с просьбой передать его Вам в Чивита-Веккиа, когда Вы будете занимать там место консула при Папском правительстве. Его Величество не сомневается в Вашем усердии и т. д.

Орас Себастьяны».


Австрийское правительство не имело возможности радоваться изгнанию Бейля, потому что французы назначили на место уволенного Бейля Левассера, секретаря Лафайета, раненного на июльских баррикадах. Когда австрийское правительство вторично пыталось отвести кандидата, Франция отказалась назначить третье лицо. Впрочем, французский министр не ошибался, когда говорил поверенному в делах Австрии:

— Не обижайтесь на назначение! Революция не является фабрикой легитимистов. Но по прошествии «политического детства» и у этих людей наступает легитимная зрелость.

Бейль переехал в Чивита-Веккиа в середине апреля 1831 года. Чивита-Веккиа — город в шестидесяти километрах от Рима. Дилижансы сюда ходят два раза в неделю. Пустынный берег, водоросли, выброшенные на камень, песок, золотой и горячий. Красные черепицы крыш, пыльные улицы. Жарко. Большая ограда, за которой работают каторжники, остролицый, с ярко-голубыми глазами, черноволосый Гаспароне, предводитель огромной шайки бандитов, выданный своим товарищем и только потому попавшийся папским жандармам, молодые карбонарии, взбунтовавшиеся семинаристы Римской духовной семинарии; люди, прикованные к тачкам, люди в кандалах. Кладбище, где всевозможные Иннокентии, Урбаны, Григории, Львы из фамилий Орсини, Кьяромонти, Боргезе, Людовизи, Мела… На серых мраморных памятниках, обожженных солнцем, запыленных и местами покрытых травой, — папские тиары, ключи, золотые пчелы Барберини, странно напоминающие бонапартовский герб, флорентийские лилии, похожие на герб Бурбонов, сотни символов старинных веков и прошлых поколений. Это усыпальница римской церковной знати.

В километре от грязной пристани — консульская вышка, откуда виднеется море, белые пенистые валы. Паруса бригантин целый день маячат на горизонте. Вечером наверняка где-нибудь на побережье будет высадка. Привезут ли английское оружие карбонариям Романьи, или табак для контрабандной продажи— это не интересует нового консула.

В мундире с восемнадцатирядным золотым галуном он подъехал в коляске к «дворцу» — низкому грязному дому кардинала-губернатора. Г-н Галеффи — маленький старичок в красном сюртуке и пурпурном кардинальском жилете, испачканном табаком, вынимает из кармана ярко-зеленый платок и становится совсем похож на попугая, когда словно клюет этот платок своим острым птичьим носом, для того чтобы чихнуть.

Г-н Бейль держит под мышкой треуголку с белым плюмажем. Они вместе выходят на балкон. Французское судно «Алерт» поднимает папский флаг с ключами и тиарой, над домом кардинала поднимается трехцветное французское знамя. Французский корабль дает пушечный салют. Кардинал, прощаясь после короткого визита, заявляет консулу, что «нет надобности превращать Чивита-Веккию в обильно посещаемый порт: чем спокойнее живется во владениях святого отца, римского папы, тем легче господину французскому консулу! Чем меньше путешественников, тем меньше подозрительных людей!»

У нового консула г-на Анри Бейля много книг. Кабинет завален рукописями, бритвенные приборы валяются тут же на кожаном диване. Внизу, в канцелярии секретаря консульства — г-н Лизимак Тавернье, грек, недоброжелательно говорящий о Байроне, ибо если бы иностранцы не вмешались, то греки спокойно продолжали бы свое существование, а сейчас, после греческих восстаний, его родители эмигрировали, все имущество потеряно, и г-ну Лизимаку приходится влачить жалкое существование в консульстве Франции.

Ленивый старый консул уехал. Он оставил погреб прекрасных орвиеттских вин и горячо рекомендовал Бейлю выгнать Лизимака.

У консула много свободного времени. Он проводит его в прогулках, в посещении раскопок и за письменным столом. Что он пишет? Лизимак этим очень интересуется… Как удивлен он был бы, если бы прочел следующие строчки:

«Трижды, а может быть, и четыре раза в жизни счастье золотого обогащения стучалось в мои двери. В 1814 году лишь от меня зависело получение должности главного директора Парижской военно-хлебной биржи. Беньо предложил мне это в день возвращения Бурбонов. Во мне вызвало омерзение то количество сделок и низостей, которые сопровождали деятельность такого рода. Я отказался»[90].

«Я должен был быть убитым не менее десяти раз эпиграммами и колкими словечками», — пишет дальше Бейль. Эпиграммы и колкие словечки исходили от настоящих коммивояжеров литературы, которые пытались, сами не написав ни строчки, доказать, что Стендаль занимается теми же подлостями, что и они, а его наблюдательная позиция и их удобное искание хлебных мест и хозяйственных должностей являются одним и тем же отношением к жизни. Отвечая на это, Бейль пишет:

«В общем, мой дорогой читатель, я не знаю, каков я есть: честный, злой, остроумный или глупый. Я великолепно знаю лишь вещи, которые меня огорчают или доставляют мне удовольствие. Я знаю, что для меня желательно и что вселяет в меня ненависть.

Я знаю, например, салон разбогатевших провинциалов, полный показной роскоши и скупленной старины. Мне он до глубины души отвратителен. За ним по степени вселяемой в меня ненависти идут салоны каких-нибудь маркизов или командоров ордена Почетного легиона, выставляющих напоказ свои христианские качества.

Лучше всего я чувствую себя в гостиной, где собирается общество не больше восьми-десяти человек. Это милые люди, блещущие остроумием беседы. Там в половине первого ночи подается легкий пунш, это люди моего круга, и я гораздо более люблю слушать их, нежели говорить самому, и очень охотно впадаю в состояние молчаливого счастья. Если я говорю что-нибудь для них, то только «для того, чтобы оплатить свой входной билет».

Из попытки завести связи с консулами других городов ничего не выходит, и остается очень тяжелый осадок на сердце.

Г-жа Ламартин, супруга представителя Франции во Флоренции, кричит и бранится с поварами и в то же время считает себя романтической женщиной, одаренной возвышенными чувствами. Ведь ее муж — поэт! Да, но поэт с утерянной славой… Его стихи, отличные по форме, были мертвы своим неопределенным, оторванным от жизни, мечтательным романтизмом. Горячие, овеянные дыханием борьбы нового со старым стихи романтика Гюго вытеснили поэзию Ламартина. Он избрал дипломатическую карьеру, чтобы в прекрасном городе Данте похоронить свои мечты о подвигах, о почестях, о славе. Г-жа Ламартин, христианка, одна из прихожанок Сакре-Кер-де-Монмартр, не разрешила своему супругу принимать остроумного, наблюдательного и прекрасно знающего Италию господина Бейля. Эта «индюшка, проглотившая аршин», не предполагала, какую огромную пользу могли бы принести ее мужу эти визиты: если бы разочарованный, реакционный романтик Ламартин хоть чуточку обладал практическим смыслом, он мог бы многое узнать у Анри Бейля о настроении всех слоев населения любой области Италии, и его донесения в Париж создали бы ему славу отличного дипломата.

Господин Моле, сменивший Себастьяни на посту министра иностранных дел Франции, не без удовольствия получал дипломатические записки, испещренные мельчайшими пометками, цифрами, сведениями. И он подумал, что не так уж плох дипломатический корпус Франции, если приходят такие отчетливые, ясные, стройно изложенные сведения о политическом, общественном, экономическом, хозяйственном и религиозном состоянии Папской области и всех других областей Италии. Но так как записки, написанные всегда одним и тем же почерком, были частью зашифрованы, то г-н Моле поручил своему секретарю ознакомиться с автором записок и дать ему точнейшую расшифровку всех присылаемых дипломатических информаций этого лица[91]. Увы, этим лицом оказался отнюдь не господин Ламартин — прекрасным дипломатом оказался господин консул в захолустной Чивита-Веккии Анри Бейль!

— Знаете ли вы, что это за человек? — спросил Моле своего помощника, молодого вылощенного карьериста.

— Какой-нибудь чинуша, желающий выслужиться, — ответил помощник министра иностранных дел.

Моле поморщился.

— Нет, это не парижский чиновник министерства иностранных дел! Это замечательный писатель Анри Бейль.

— Ах, вот как, ваше сиятельство? — подобострастно спросил чиновник. — Что же он написал?

Моле терпеть не мог лакейского тона.

— Он написал, — сказал он, ударяя по зеленой папке, — вот эти документы, свидетельствующие о том, что в Италии не все благополучно в смысле торговых и политических соглашений с королевским правительством Франции. Что же делают остальные консулы, если я только на одного могу положиться?

Выскочив из кабинета как ошпаренный, помощник г-на Моле распек всех секретарей, адъюнктов, делопроизводителей и старших и младших чиновников, которые вовремя не догадались сказать ему, что какая-то консульская крыса Бейль находится в числе лиц, удостоенных внимания г-на министра иностранных дел. Через полчаса, однако, помощник Моле был успокоен: ему дали, кроме переписки господина Бейля, еще протест французского посла в Риме по поводу того, что Бейль пишет непосредственно в министерство, не считаясь с волей и желанием господина

Генерального консула Франции в столице владений его святейшества папы римского.

Итак, господин Бейль получает от помощника министра иностранных дел строжайший выговор с предупреждением, написанный приблизительно в тоне русской поговорки «Не суйся с суконным рылом в калашный ряд».

«У вас есть прямое начальство, пишите ему. А я из-за вас получаю выговоры от господина министра иностранных дел. Я знать не знаю и не желаю знать никакого Анри Бейля. Для меня есть господин Сент-Олер — французский посланник в Риме, имеющий полное право пересылать или не пересылать все, что вы пожелаете отправить в адрес министерства иностранных дел».

Загрузка...