Стезя

... И ушел поутру в порт,

Нахлобучив шапку с «крабом»,

Высоко взлетел на борт,

Как легки ступеньки трапа!

Под ногой машины гул,

До заклепки все знакомо.

Сапоги переобул, Закурил.

И снова – дома.

Уходим.

Отданы швартовы.

Нам с пирса машут:

– В добрый час!

А я, удачливый, фартовый,

Готов хоть к полюсу сейчас.

И вот в борта колотят льдины,

И ветры вздыбили волну,

И берега, как субмарины,

Надолго скрылись в глубину.

Еще заманчив путь к Певеку:

Торосы, сполохи, моржи!

Но понял я: Как человеку

Мне ближе волны спелой ржи.

Пусть я пройду и эти мили,

И льды, и холод сокруша.

Но все ж – от клотика до киля –

Земной останется душа.

Кто знал, что беда случится?

В море, где норд свинцов,

Нашли на борту синицу

И малых ее птенцов.

Вздыхали, мы долго споря,

Но вздохи – одна тщета.

И море! Да что там море!

Долбило вовсю в борта.

Пернатые так ослабли,

Пропали бы ни за грош.

Но встречный один кораблик

Трубою вздохнул: «Ну что ж!..»

Мы враз ободрились: муки

Окончились. Но с тоской

Отдали птенцов на руки

Такой же братве морской.

Дай Бог им на юг пробиться

К теплу, где трава жива...

Что ж думала ты, синица,

Бедовая голова!

Так завершился сюжет

этой сумрачной повести

И присоседился к списку

привычных потерь.

Белая ночь!

Мы ходили по Диксону в поисках,

Может быть, грусти?

Чего – уж не знаю теперь!

Снег прошлогодний светился

отчетливо, матово,

Дорисовав побережья

высокий карниз.

Как на колеса,

я грязь на ботинки наматывал,

Будто совхозный,

случайно не списанный «ЗИС».

Ты мне твердил про зимовку

на острове давнюю

И про подругу,

что ждать обещала сто лет.

Вот в полутьме неожиданно

стукнули ставнями,

И ночника загорелся

таинственный свет.

Мы на крыльце деревянном

для смелости топнули

Поочередно,

тревожа семейный народ.

«Шляются тут!» –

нам в ответ только форточкой хлопнули,

Бросив вдогонку:

такая, мол, здесь не живет!

Жизнь моряка!

Мы судьбу выбирали не сами ли?

Шли мы на судно,

был холод придирчив и груб.

Но обнявшись,

мы веселые песни горланили,

Пристанский сторож

приветливо крякнул в тулуп.

Норд сатанел,

надувая над грузами пологи,

Пенился вал

и с размаху хлестал о гранит.

И она понавещали нам

лишнего метеорологи,

Вот и прибой,

как нанявшийся, в берег долбит.

Приободрясь,

мы ступили на палубы чистые.

Как было знать нам:

вернемся ль на этот причал?

Норд сатанел,

будто список потерь перелистывал,

И до отплытия

в стенку каюты стучал.

В Америку – рукой подать.

Эфир напичкан твистами.

А в Карском море благодать:

Плыви себе, насвистывай!

И не грущу я ни о ком,

Слежу за льдиной хрупкою,

За каждым нерпичьим хвостом,

Попыхивая трубкою.

О чем грустить? О чем жалеть?

По штату – не положено!

Вон спит на холоде медведь,

Поужинав мороженым.

Я ж в полночь белую не сплю

И ничего не делаю.

И жмется льдина к кораблю

Коварной грудью белою.

Улеглась на песчаной банке –

Караванам судов на страх: –

Дайте адрес другой лежанки,

Ноют пролежни на боках!

Не хитри ты со мной, стамуха,

Пе заманивай на покой.

Не стучи о борта, старуха,

Ледяною своей клюкой.

Поют кости в сырой постели.

Знаю, плохи твои дела!

Я ведь тоже бывал на мели,

Только людям не делал зла.

Да и ты по людской привычке,

В одиночестве истомясь,

Манишь чаек испить водички,

О птенцах посудачить всласть.

Над проливом Вилькицкого

Ветер и мгла,

Да летящий за борт

Уголек папиросы.

И мерещится мне:

Будто дома луна

Над селом проплывает

Осколком тороса.

Хоть на миг бы в каюте

Забыться от дум,

Да послать эту качку

Куда-нибудь к черту,

Чем за боцманом лезть

В громыхающий трюм –

Каждый миг караулить

Удары по борту.

Но бурлит и бурлит

Ненавистная мгла.

Разбиваем полей ледяных

Бастионы. Ах, луна!

Прокатилась бы

Мимо села,

Да надежней укутала

Плечи влюбленных!

Но и там уж гармошки

Отпели давно.

А борта все грохочут

В ночи беспредельной,

Словно это стучит

И стучит в домино

Осовевший без жен

Наш народ корабельный.

Когда арктический туман

Нагрянул с полюса сердито,

Опять напомнил океан

О том, что назван –

Ледовитым!

Запела рындовая медь

С какой-то грустью не матросской.

Из-за торосов встал медведь,

Как постовой на перекрестке.

Но я подумал:

«Ни черта!

У нас надежней оборона!»

Сверкал у самого борта

Трезубец бога Посейдона.

Пучину вод перевернув,

Явил он волю и отвагу!

И чайки, лапы подогнув,

Легли на курс –

К архипелагу.

Но нам сдаваться не резон,

У нас сезонная работа!

И отступился Посейдон,

Смахнув ладонью

Капли пота.

И видел я:

По глыбам льдин

Он мирно шел, отбушевавший,

Как всякий старый гражданин,

Не мало в жизни повидавший.

В море Лаптевых, как на беду,

В ледяную войдя мешанину,

Мы разбили на полном ходу

У моржа персональную льдину.

Просверкали у зверя зрачки:

Кто наделал, мол, лишнего шуму?

Полоснули по борту клыки

Так, что страхом наполнились трюмы.

Мы стояли на баке, дрожа,

На морозе не грели тельняшки.

За сердитой спиною моржа

Легких волн разбегались барашки.

Мы молчали, молчал капитан.

Виновато стучали машины.

Лишь дорогу, где шел караван,

Бинтовали тяжелые льдины.

Не на шутку рассержен Борей.

(Всеми мачтами палуба клонится!)

Он в высоких широтах морей

Не приучен ни с кем церемониться.

Вот уж мостик ушел из-под ног

И улыбка – с лица командирского.

И растерян кулик-плавунок –

Рыцарь моря Восточно-Сибирского.

Не вчера ль он обхаживал птах,

А теперь оправдаться надеется:

У меня же птенцы на руках,

Уследишь ли, что на море деется!

Упредил бы ты, вольный баклан!

Все паришь наподобие ангела? –

У меня, он кричит, – океан

От Таймыра до острова Врангеля!

Туча черная, сырая,

Льдина нежно голубая,

Дождь со снегом пополам,

Чайки где-то по тылам.

Реет вымпел воспаленный,

Трапы стылые круты.

Ну а я в поту соленом

Кашеварю у плиты.

Сочиняются котлеты

С нежным именем «лю-ля»

Нелегка же, братцы, эта

Должность кока корабля!

Северит, свистит, утюжит

Ледяной забортный вал.

Но прошу ребят на ужин

Закусить, чем бог послал.

И с мороза налетая,

Греясь камбузом сперва,

Вилки, ложки разбирая,

Веселей глядит братва.

Ну а я? Ведь тоже нервы

Да и нервам есть предел.

Подаю пока консервы,

Вспоминаю ЦДЛ,

Где ни бури и ни ветра,

Кофейка легко испить,

На какого-нибудь метра

Бочку издали катить.

Иль, настроившись покушать

Глаз кося на бутерброд,

Солоухина послушать,

Как живет простой народ...

На борту – иное дело –

С этой пищей канитель!

Хорошо, коль бросишь тело

В несогретую постель.

И припомнишь поневоле,

Одеяло теребя, как жена вздыхала:

«Коля, гонят в Арктику тебя?..»

И о том, что буря эта,

С шапкой пены набекрень,

Хороша лишь для газеты,

Да и то не каждый день...

Туча черная, сырая,

Льдина нежно-голубая,

Дождь со снегом пополам,

Чайки где-то по тылам.

Но зато потом па суше,

Где теплом полны дома,

Так твою возвысят душу

Эти грубые шторма!

И не раз в тоске обвальной

Сам себя возвысишь ты:

«Все же, братцы, гениальней

«Сочинялось» у плиты!»

Потерялись дымки факторий,

Словно нити чужой судьбы.

Вдруг пахнуло в Чукотском море

Хлебом из вытяжной трубы.

Потянуло душком полынным,

Теплой пашней, где спит заря,

Позабытой почти, равнинной,

С паутинками сентября.

Столько каждый в деревне не был!

И, повысыпав из кают,

Мы услышали – будто в небе

Наши жаворонки поют.

Даже боцман, он житель местный,

Улыбнулся, хоть весь продрог.

А всего-то – в духовке тесной

Каравай подрумянил бок.

Вот какая случилась повесть:

Дрейфовали мы много дней,

И меня донимала совесть –

Сухарями кормлю парней.

Крепко вахты братва стояла,

Но за ужином всякий раз

Нерешительно повторяла: –

Хлебца б свеженького сейчас!

Что ж, рискнуть – не большое горе!

Плыл мой камбуз в мучном дыму,

И запахло в Чукотском море –

Как поутру в родном дому.

Снова за бортом в буре мглистой

Падал ветер в провал волны.

Но была моя совесть чистой

Перед флотом родной страны.

С морозных палуб

Сбрасываем снег.

И нет конца работе

Окаянной.

Но я привычный

К делу человек,

Легко машу

Лопатой деревянной.

Потом иду,

Подошвами звеня,

В свой уголок

Качающийся, тесный,

Где всякий раз

Со стенки на меня

Надменно смотрят

Очи «Неизвестной».

А снег летит, летит...

Невмоготу!

Да и братва.

Наверное, готова

Зазимовать

В каком-нибудь порту

До теплых дней

С красавицей Крамского.

Пахнет лесом строевым,

Напиленным:

Запах родины!

У горла – комок.

На вечерней на воде

На зеленой

От моторного баркаса

Дымок.

Кто-то ловкий на лету

Принял чалку,

Запахнулся в шубу,

Мирно свистя.

Как положено матросам

Вразвалку –

Шли в поселок,

Тротуаром хрустя.

Ах, как шли мы,

Удаляясь от борта,

От цигарки от одной

Прикурив,

И с девчонками

Из здешнего порта

Перешучивались,

Грусть подавив.

Ты прости меня, земля,

Что не плачу,

И восторг переживаю

Молчком.

Просто молод и,

Играю,

Чудачу.

И прикинусь иногда

Дурачком...

Вот уйдем мы на заре

На туманной,

Снова выплывет

Под горло комок,

Словно к пирсу

Лесовоз иностранный,

Что от русского морозца

Продрог.

А сегодня,

Хоть душа и ранима,

Мы шатаемся по

Тикси, Свистя,

И вовсю дымим

Закупленной «Примой»,

Деревянным тротуаром Хрустя.

Моржам наступая на пятки,

Идем мы по лезвию дня.

В экзотике нет недостатка.

Любимая, ждешь ли меня?

Расстелена шкурой медвежьей

Чукотка – у стылых морей.

И сопки глядят с побережья

Глазами полярных зверей,

Мы вышли к горам Алитета,

Мыс Шмидта повис над трубой.

И плаванье здешнего лета

Затянуто в узел тугой.

И пристань по нитке каната

Врывается в кубрик, звеня,

В распахнутый иллюминатор.

Любимая, ждешь ли меня?

Певекский порт.

«Южак» нежесткий.

Предзимье.

Кромка сентября.

Светает.

«Маршал Рокоссовский»

Идет,

Волну винтом бугря.

И мы спешим

Под бок причала,

Круша последний

Рваный лед.

И вот по вахте

Прозвучало:

– В машинном!

Самый малый ход...

Дошли!

«Считать мы стали раны»,

И боцман выдохнул:

– Судьба-а!..

Нас молоком речных туманов

Поит Чаунская губа!

Дома как дома. Экзотичным

Он не показался, когда

Возник катерок пограничный,

А позже – киоск «газвода».

И этот пронырливый, ловкий

Портовый буксир «Капитан»,

Обвешанный, будто торговка,

Баранками шин по бортам.

Но вот мы под своды конторы,

Где важный народ, занятой,

Заходим, ведем разговоры,

Песочек хрустит золотой.

Твердят диаграммы и сводки,

Что выполнен план. И не раз!

Не только с плакатов красотки

С восторгом приветствуют нас.

Мы веселы и белозубы.

Как все на земле моряки.

Вольготно расстегнуты шубы.

Откинуты воротники.

В чукотской местности,

Где бухты мглистые,

Где с неба капает

И моросит,

Я сам от катера

Отстал на пристани,

И мне до лампочки

Стал внешний вид.

Я неприкаянно

Шатался день-деньской,

Вся жизнь дальнейшая

Была во мгле.

Спасибо сторожу,

Углу в диспетчерской,

Где спал на теннисном

Большом столе.

Входили в порт суда

Сгружать провизию,

Сугубо лоцманский

Шел разговор.

И я развел в себе

Процесс-ревизию

И вынес следующий

Приговор:

Да разве пять морей

Затем отгрохали,

Чтоб без лимита пить

В ларьке вино?

Культурным отдыхом

Заняться плохо ли,

Как полагается,

Пойти в кино?

Я не желал друзьям

Судьбы изменчивой,

Бродя по слякоти

И под дождем,

Клянусь удачами,

Любимой женщиной,

Великим Северным

Морским путем!

В чукотской местности,

У пирса талого,

Теперь метельные

Шумят сады.

А там, где мой ступал

Ботинок яловый,

Давным-давно ледок

Покрыл следы.

На скалах мыса Шмидта

Весна во всей красе,

А я в плену у быта,

Как белка в колесе.

И, черт возьми, неплохо

Верчусь до темноты,

Служа тебе, эпоха,

У камбузной плиты.

Котлеты и сардины,

С подливкою рагу!

Еще бы солонины

Достать на берегу.

Такое блюдо, слушай,

Сработал бы в поту,

Чтоб радовало душу

И таяло во рту!

Ни тоски, ни банальной грусти,

Это все испытали мы.

Только горло сжимало устье

Этой «проклятой Колымы».

Возле борта торос к торосу –

Беломраморная краса!

Только солнце смотрело косо,

Уходило, гася глаза.

Померцала построек горстка,

Будто тихий привет судам,

Будто вышли мы к черноморским

Кипарисовым городам!

Будто стало и вправду жарче,

И не вспомнить наверняка,

Кто сказал:

– Это порт Амбарчик! –

И рукою махнул, –

Тоска...

Там, в разломах низин и выше,

Ни куста, ни ветлы какой...

Но ведь теплился дым над крышей,

Но мерцал огонек живой.

Колыма – золотая река,

Это верно, взгляни только на воду

Занесло же сюда чудака,

Восторгаюсь по всякому поводу.

Танкер «Солнечный» пышет трубой

И ползет по изгибам фарватера.

Накаляется луч золотой

На туманном экране локатора.

Огрузнела, осела корма,

Осторожно и мачта качается.

«Колыма,

Колыма,

Колыма...» –

Аж за сердце мотивчик цепляется.

Но не зря он в тумане звучал

И будил берега каменистые.

Вот уж лайки бегут на причал,

Кренделями хвосты золотистые.

Петушки, Петушки, Петушки!

Пять домов у колымской излучины.

Пожалели и тут:

– Морячки!

Жаль, к оседлости вы не приучены!

Да! У нас ни кола, ни двора,

Нет нужды с барахлом канителиться.

На морях, где шторма да ветра,

Не прибыток, а мужество ценится.

Все равно хорошо в Петушках!

Да и в жизни не часто случается,

Чтобы девушка встретилась: ах!

И взаимность уже намечается.

И поселок не то чтоб дыра,

В самый раз для лирической повести.

Да и люди желают добра,

Если уж разобраться по совести.

Ну, вот и кончена работа,

А бросить камбуз нету сил.

Еще вчера бачки компота

Здесь, балансируя, носил.

Когда во льдах борта трещали

И замерзал на лицах пот,

Я здесь встречал густыми щами

Достойный Арктики народ.

Да как забыть дорогу нашу!

Я помнить, кажется, готов

И эти щи и эту кашу

Вблизи медвежьих островов.

Да ведь со мной же это было,

Моя же доля и мечта:

И мыс Шелагский в брызгах стылых,

И надоевшая плита.

Прощай, мой камбуз!

Вновь – в дорогу!

Я тыщи миль отштормовал.

Братва кричит:

– Налейте коку!

Полней, как нам он наливал...

Мне руку жмут,

По-флотски – «краба»:

– Ступай! О чем еще жалеть...

Мне эти пять ступенек трапа.

Что пять морей преодолеть.

Была лишь призраком уюта,

Всего углом очередным –

Два на три зыбкая каюта

С иллюминатором двойным.

Но, драя палубы «корвета»,

О трап сбивая каблуки,

Я, как Господь, в каюте этой

Прожил не худшие деньки.

Там пахло русскою махоркой

И табачком далеких стран,

Там грохотал за переборкой

Сам Ледовитый океан.

Но было празднично, однако,

Открыть полмира за бортом.

Да и тепла хватало с гаком,

Еще осталось на потом,

Когда уже от вьюжных кружев

Последний индевел причал

И экспортировали стужу

Ветра Аляски по ночам,

Когда душой на берег рвался,

И знал, назад не поверну,

Как с отчим домом, с ней прощался.

Доныне чувствую вину.

Еще держалось лето,

Но с моря гнало лед.

Я думал не об этом,

Ныряя в самолет.

Отпрянули олени,

И дрогнуло шасси.

Я в мыслях был в Тюмени, –

И мчался на такси.

И ощущал всей кожей:

Вот выбежит родня!

Слегка кивал прохожим,

Кто узнавал меня.

В богатой шубе жаркой

Я мчал, как бы сквозь сон,

Выдерживая марку,

Арктический фасон.

Среди льдов в разводьях узких,

Вдалеке от мест жилых,

Сколько я душою русской

Пережил картин былых:

И в каюте одиночной,

И на баке хлопоча,

На корме – в работе срочной,

Душу Арктикой леча.

Пусть встречала, привечала

Не теплом родной избы –

Хрусталем сосульки малой

Возле камбузной трубы.

Да матросскою столовой,

Да ожогами в мороз,

Где мираж в дали бедовой:

Поле с рощицей берез!

До сих пор в причудах света

Так и вижу наяву:

Кто-то в белом поле этом

Косит белую траву...

Не вышло иначе. Над бездной,

Где бы о мужестве писать,

Я выполнял приказ железный:

«Посуду за борт не бросать!»

Был тот приказ смешон и жуток,

Его б забыть, и все дела!

Но на пустой и злой желудок

Меня братва б не поняла.

И потому хватило нервов

(Жаль, что вдали от наших жен!)

Над стеклобанками консервов

Нежней орудовать ножом.

Так набралось порожних банок, –

По мне бы в море их не жаль, –

Из-под «борщей», из-под «солянок»,

Из-под капусты «провансаль».

И вот в Певеке, на стоянке,

Куда геройски мы дошли,

Сгрузили оптом эти склянки,

В ларек посудный унесли.

И взяли выручку! О боже,

Куда потратить этот клад?

На пиво? Выделили тоже,

Но главный козырь – лимонад!

Его уж попили от пуза,

Считай, на десять лет вперед:

Всего днем раньше с этим грузом

Пробился с юга пароход.

Усталый, сумрачный, облезлый,

Да это помнят моряки,

Как тот приказ, приказ железный,

Вначале встреченный в штыки.

Вот и льды позади,

И шторма далеко,

И тяжелые выдохи

Трюмного груза.

Осторожно,

Как будто в иголки ушко,

Продвигается танкер

В пролив Лаперуза.

Я об этом рассказывать

Буду не так

Где-нибудь возле речки,

В тени краснотала, –

Будто море ярилось,

Бросая на бак

Изумрудную шкуру

Девятого вала.

Как я ждал эти воды,

Ждал ночи и дни,

Где рыбацкие шхуны,

Что тракторы пашут!

По крестьянской привычке

Смотрю на огни:

Вот японские...

Там уж, наверно,

И – наши!

Снова кончены сборы,

Вот и ветер в лицо.

Пароходной конторы

Опустело крыльцо.

Беспечально и кротко –

Я ж к разлукам привык

Покидаю Находку,

А точней – материк.

Стекленеющей рябью

Холодок на душе.

Между сушей и хлябью

Выбор сделан уже.

И в каюте походной

Я, как в доброй избе.

Вот и мыс Поворотный

Может статься, в судьбе

Только прозелень вод –

как болотная ряска,

Да старпом замечает –

не в меру курю.

В семикратном бинокле –

как призрак – Аляска.

Вот и я

с Джеком Лондоном поговорю!

Только я застегну

поплотнее фуфайку –

И на мостик, на ветер, –

оттуда видней

Времена

золотой лихорадки Клондайка,

Что не только наживой

манила парней.

Поценней самородка

понятия чести,

И прекраснее женщин

отвага бойца:

Подхватить на лету

вороненый винчестер –

И в седло!

И галопом догнать подлеца!

Обанкротясь,

на шхуну наняться матросом,

Неразмененный доллар

храпя в рундуке.

Иль на верткой долбленке

вдвоем с эскимосом

За любимой лететь

по Юкону-реке.

Иль за друга подняв

сан-францисское виски

(Этот друг для тебя

снять рубашку готов!)

А потом...

Но над мачтой пронесся со свистом

Самолет, что с юконских

взлетел берегов.

Просвистел, окропив

керосиновой сажей,

Погрозил бомболюком

и ревом турбин.

С серебристо-округлых

боков фюзеляжа

Вдруг повеяло зябкой

тоскою глубин.

И за борт

я как будто бы выронил сказку,

И старпом не сдержался:

«И я – закурю!»

В черных водах все дыбила

скалы Аляска.

Все равно!

С Джеком Лондоном я говорю!

Нептуном был назначен я –

И возгордился малость:

Мне в этой должности, друзья,

Работать не случалось.

Но я управился, как мог,

Без суеты и крика,

Как молодой, но твердый бог.

Всея морей владыка.

Вот я, владыка из владык,

Иду. За мною свита.

Нервозно мечется кадык

На горле помполита.

А капитан равняет строй.

Трепещет? Ну и ладно! –

Куда путь держите, герой? –

Допрашиваю складно.

Толкует что-то про моря,

Про коллектив прекрасный,

Конечно, хочет, чтобы я

Не гневался напрасно.

Подносит чарочку – в зачет!

Киваю благосклонно.

А грим за шиворот течет,

На уши жмет корона.

И чтоб себя не уронить, –

Достоинством рискую, -

Велю команде воду пить

Соленую, морскую.

Трезубцем грозно грохочу,

Велю поторопиться:

Удостовериться хочу,

На что народ годится?

Никто не лезет на скандал,

Покорно сносят муки.

А свита – только волю дал –

Похлеще ладит штуки.

Стою в наряде золотом.

За вздор считая жалость...

Да! Сладость власти и потом

Во мне, как яд, держалась.

Изумрудно мерцает планктон.

Хороша за бортом заваруха!

Все же это не чаячий стон,

Он лишил бы присутствия духа.

Поднялись в фосфорической мгле

Водяные нестойкие горы.

Экземпляр «Огонька» на столе

Потерял уже точку опоры.

Где-то мирно поют провода.

Делать нечего – лает собака.

А со мною лишь в небе звезда,

Называется – знак Зодиака.

Потому и на грубой волне

По земной размышляю привычке:

Окажись в эту пору на дне.

Ни согреться, ни выпить водички

Спасительная бухта –

Земля со всех сторон!

И не трепал нас будто

Лишь час назад циклон.

И не врезал по скулам

У бездны на краю,

Прожорливой акулой

Не скалил пасть свою.

Конечно, в океане –

У крепкого руля –

Я знал, что не обманет

Земля. Моя земля!

Я верил окрыленно

Домам ее, дворцам,

Траве ее зеленой

И стойким деревцам.

Они меня взрастили,

Они меня простят,

Они и на могиле

Моей прошелестят...

В море Беринговом качает.

Стонут трюмы, скрипят рули.

А в селе у нас шаньги к чаю...

Подосиновики пошли.

И, помытые кипяточком,

Кадки сушатся у плетня.

И гадает, в какой я точке,

Озабоченная родня.

Далеко я, земля родная!

Лезу дьяволу на рога.

Географию повторяю,

Вылив воду из сапога.

Наплывают, как в киноленте.

То близки, то видны едва,

Мыс Дежнева, Святой Лаврентий,

Командорские острова.

Неуютно под мачтой шаткой,

Ненадежен и зыбок мир.

Но по курсу уже Камчатка

И угрюмый Парамушир.

А оттуда, совсем, как в сказке,

Окунево невдалеке...

Мачта мечется, как указка

У пятерочника в руке.

Итак – домино!

По столешнице лупим,

В зрачках доминошников

Дым и огонь.

Уже погорел мой

Четверочный дупель.

Глазастый «баян»

Обжигает ладонь.

Задорные тройки

Выводим в атаки,

Ошибки соперников

Вносим в актив.

Как люстры, прошли

У борта кавасаки,

Как елка, расцвечен

Сангарский пролив.

И снова – накал.

Вдохновенное чувство!

И снова мне видится:

Мы – на коне!

А резвый напарник мой

Крутит «по пусто».

Ах, что к нему теща

Явилась во сне!

Но вовремя – «рыба»!

И свежая пара

Внимательно дышит

Над узким столом

.

От света – за бортом

Шалеют кальмары

И оптом в ловушки текут

Поделом!

Итак – домино!

То успех, то промашка.

И все ж мой напарник

Опять – молоток.

В Японское море

Выходит «Семашко»,

Форштевень нацелен

На Владивосток.

Вернемся – и в отпуск

В деревню уеду.

Там очень плотва

На «малинку» берет...

Ах, что я?

Пора бы уж вырвать

Победу.

И – с маху костяшкой.

И – полный вперед!

Эй, рулевой, подмогни!

Что там за волнами снова?

Чьи там дымки и огни,

Уж не мое ль Окунево?

Вроде б – наш домик, забор

Роща, грачиные гнезда,

Пес постаревший Трезор

Нехотя лает на звезды?

Чудится, там сенокос,

Топот размашистый конский...

Тихо ответил матрос:

– Берег японский...

Долго смотрю в полумрак,

Сердце смятеньем объято:

Лучиком шарит маяк –

Узким, как взор азиата.

А на скале, на краю,

Блеск, будто с яркого слайда…

Думаю думу свою

Возле ночного Хоккайдо.

Шел чудный снег в Иокогаме,

Снег наших русских деревень.

Его колесами, ногами

Месили все, кому не лень.

А он летел светло и гордо,

Как не летел давным-давно,

И подгонял мальчишек в шортах

И женщин в легких кимоно.

Кружил и в пригородной зоне

Вдоль тихих улиц и оград.

И на военном полигоне

Ровнял воронки от гранат.

Он был, конечно, зябким, лишним.

Порядок жизни нарушал:

Пора цвести японским вишням,

А он цветению мешал.

Он очертил, как будто мелом,

Дома, мосты, края дорог.

Но никакого зла не сделал,

Лишь полицейский чуть продрог.

Снег на три дня стал темой модной,

Закрасил белым белый свет.

И черный лик «войны холодной»

Казался выдумкой газет.

– Ну как дела?

– О'кей! Дела не тужат! –

И звонко так прищелкнет языком.

Не зря, не зря японец Миша дружит

С дальневосточным русским моряком.

Допустим, ты подарочек особе

Пообещал – широкая душа,

Плыви скорей в японский город Кобе,

Там и найдешь лавчонку торгаша.

Там и сойдешься с Мишей: Миша славит

Товар фирмовый – фирмы «Адидас».

Конечно, он, как другу, цену сбавит,

Но без навару – глупо! – не отдаст.

– Ну, как дела?

– А он по-русски:

– Сила! –

А ты какой-то мелочью бренчишь!

Он знает, жадность фраера сгубила,

Но в этом зле его не уличишь.

Товар – цена!

Прикинешь осторожно,

Валюта тает, грустные дела

Да, Миша наживается

Но тут уже политика пошла

Шоколадный, чарующий взгляд.

И цена – не последнее дело!

Об искусствах в любви говорят

Безразмерные прелести тела.

Извиняюсь, голодный, как волк,

Я гляжу на отнюдь не весталку.

Даже внутренний голос примолк

И привычно не шьет «аморалку».

Просвещенный салоном «Интим».

Так сказать, информации ради,

Как скиталец морей, пилигрим,

Подтверждаю: партнерша впоряде!

Чуть потискаешь, томно глядит,

А на клапан надавишь фривольно.

Как и всякая баба, шипит

И спускает, как мяч волейбольный.

Пока над строкой хлопочу

В зеленых зыбях океана.

Особо отметить хочу

Простого трудягу баклана.

И ночи и дни без конца.

Ни сна, ни досуга не зная.

Он трудится в поте лица,

Креветок со дна добывая.

Когда колобродит циклон

И прячутся чайки пугливо,

Упорно работает он,

Ныряя в глубины залива.

На тихой иль крепкой волне,

В далеких лагунах и шхерах, –

В делах!

И достаточно мне

Его трудового примера.

Сели ласточки на леера,

Притомились и рады опоре.

Сотни миль – ни стрехи, ни двора,

Только Южно-Китайское море.

И притих наш бывалый народ.

Пусть, мол, сил набирается стая.

Ведь на что уж силен пароход,

А дрожит, против волн выгребая.

И припомнились – детство, поля,

Наши ласточки в небе тревожном...

Вот где свиделись! Это же я!

Неужели узнать невозможно?

Горячие тропики... Дивная доля!

А там и экватор – какой-нибудь шаг!

Так что же теперь мне все видится поле,

Морозные ивы над речкой Кармак?

И радостный Мурзик у нашей калитки,

И утренний след, где прошли трактора,

И льдинок колодезных звонкие слитки,

Когда они бьются о стенки ведра.

И сосны могучие с бронзовой кожей,

И ждущая солнца трава-мурава...

Теперь уж приехал сосед наш Сережа,

Тропинки расчистил и колет дрова.

Наверно, сорока, приветствия ради,

Стрекочет беспечным своим языком.

И пахнет субботою в каждой ограде,

Еще сизоватым, незрелым дымком.

Родные, щемящие сердце картины!

Скольжу я биноклем по чуждым местам.

Все дальше уносят меня бригантины –

В заморские страны. А в мыслях я там,

Где белая вьюга гудит до рассвета,

Где тихо мерцает селенье одно,

Где столько тепла и живого привета,

Что вроде бы лучше и быть не должно...

Расставлен, где надо,

Народ молодой:

По борту, по вантам висят,

Как пираты.

И сытно плюются

Забортной водой,

Едва управляясь с работой,

Шпигаты.

А те, кто к соленому воздуху

Глухи,

В машинных отсеках снуют,

Словно духи!

И долго мне чудится

Ржанье коней

В размашистом гуле

Валов и поршней!

Опять я ушел

От земных передряг,

От мелких сует,

От дежурных улыбок,

Чтоб Южно-Китайское море –

На бак! –

Бросало в азарте

Летающих рыбок.

Авралим!

Успехи оценим потом.

Потом подытожим

Дела и поступки.

По курсу Бангкок

И не дремлет старпом,

Как Будда,

Следит из возвышенной рубки.

Авралим!

И дело поет, веселит –

Под мачтою шаткой,

Над палубным грузом.

А боцман

(Точней – боцманюга)

Шумит

И прячет улыбку:

«Живее, медузы!»

Вьетнамское солнце

Палит между тем,

Тропическим маревом

Дышит машина.

Пахнуло бы полем –

И было б совсем.

Как в страдную пору

У нас, под Ишимом.

Мне чуждый дух неведом.

Но глянешь иногда:

У этих «прочих шведов»

Картинки, не суда!

Покраской пламенеют,

Щербинки не видать.

Умеют же, умеют

Вот так себя «подать».

И палуба, что солнце,

И ход могуч и лих,

Особо у японцев,

Особенно у них...

Мы тоже драим, пашем,

Но, черт нас подери,

Сойдет! – рукою машем

И глушим боль внутри...

Да, спутники летают,

Прекрасен их полет.

Но средств не отпускают,

Но рук не достает.

Конечно, в небе тучи,

Понятно, дух войны.

Но мы ж сыны могучей,

Дерзающей страны.

Победами гордимся.

К галактикам близки.

Когда же разозлимся,

Жить станем по-людски?!

Эта Джекки – водитель адский:

Подготовочка – высший класс.

Улыбнулась:

– «Держитесь, братцы!» –

За баранку и полный газ.

Шпили пагод!.. Мосточки!.. Лодки! –

Автострада накалена.

– Поберечься б тебе, красотка! Улыбается:

– Жизнь – одна!

Что за девушка – ветер в поле!

Осторожней держись, моряк!

Даром, что ль, проходили в школе:

«Враг направо, налево – враг...»

–Джекки, Джекки, с тобой не страшен

Ни дракон и ни помполит!

Улыбается:

– Рашен, рашен,

Это просто жара палит!

Подтверждаю: о'кей, – отлично!

Улыбается широко.

Оглушительно идентична

С той, которая далеко...

Та ж улыбка и та ж осанка.

Тот же взгляд, что хитрит слегка;

И рука – на лихой баранке –

С тем же камушком перстенька

Две цепочки, как две печали...

Но развилка и – пыль в глаза –

Отрезвляюще жмет педали,

Стонут адские тормоза.

Лежит себе – ни звука,

Матерый индивид,

За палкой из бамбука –

Хозяйскою – следит.

Раскрыта пасть, как печка, –

Не долго до греха, –

Но тих он, как овечка;

И публика тиха.

В вольер бросают баты[4],

Так здесь заведено.

Приучен аллигатор.

Спокоен, как бревно.

Недвижен, как колода.

Темна его душа.

Унижена природа

Засильем барыша.

Но все ж томит и гложет

Какой-то неуют:

«Однажды снимут кожу

И сумочек нашьют».

Звенят, звенят монеты,

Щетинятся клыки.

Кружит, кружит планета, –

Трагичнее витки.

Ко всем чертям по кругу

Летим – до одного.

Рептилию, зверюгу

Жалеть? Не до того.

Но, помня час обеда.

Он тешит аппетит.

И вот живой торпедой

За порцией летит.

Мясцо с душком и гнилью

Глотает крокодил.

И слезы крокодильи

Роняет в желтый ил.

Ну, дела! Не сойти бы с ума,

Поминаю и бога, и черта:

Вот красотка – Венера сама!

У ворот сингапурского порта.

Равнодушно пройти, не спеша,

Невозможно без помыслов грешных.

И не лезь ты под руку, душа,

Со своею моралью поспешной.

Не преследуй на каждом шагу,

Не подсовывай злых откровений.

Знаю сам, продает за деньгу

Эти плечи и грудь, и колени.

Взор красотки торжественно нем,

Для меня – ни единого шанса.

Вот сейчас без особых проблем

С сухогруза подцепит британца.

Горделиво пройду, не спеша,

Я на праведный борт парохода.

Оглянусь: а ведь как хороша!

Без ошибок творила природа.

В скульптуру плеч мундиры влиты,

Фуражки, ружья, кивера –

Идет король и вся элита

Высокородного двора.

Жара – ни облачка, ни тени,

А тут с высот сошедший бог!

И я клоню пред ним колени,

Как все, застигнутый врасплох.

Не то чтоб чинно-аккуратно,

Но выполняю ритуал.

Жена сказала бы: «По-нят-но!..

И там в «историю» попал!»

Я рос на жмыхе с лебедою –

Не королевское житье.

А он кропит меня водою;

Какая польза от нее?

Сошлись бы просто как мужчины,

Как говорится, хлеб да соль.

Но он ведь, господи, при чине,

Почета хочется. Король!

Идет себе шажочком мелким,

За ним гвардейцы – стук да стук!

И хищно вздрагивают стрелки

Отлично выглаженных брюк.

Кто водил в девятый вал

Корабли с товаром,

В Сингапуре побывал,

Значит, жил не даром,

Значит, пил его пивко

На жарище лютой

И легко и широко

Шелестел валютой.

Значит, выпала Судьба,

Не злодейка-дура...

Вот стою я – пот со лба!

Возле Сингапура.

Захожу. Открыта дверь

При любой погоде.

(Пусть враги мои теперь

Завистью исходят!)

Отдыхаю. Перекур.

И шагаю смело.

Здравствуй, славный Сингапур,

Как с торговлей дело?

Ах, как он помолодел,

Как в плечах раздался!

Это, значит, преуспел, –

Не проторговался.

Проворный дух,

Торгаший,

Товары разных стран,

Торговцы: манят:

«Рашен!..

Купите, капитан!»

Купите да купите –

Заботушка одна.

И долларом в зените.

Малайская луна.

Торгуемся в охотку

И вновь людской поток

Несет меня в «Находку»,

«Москву», «Владивосток»[5]

И думается, кроме

Симпатий к сей стране,

Метафоры в парткоме

На вид поставят мне.

Найдутся, хватит дури,

Прилепят ярлычок.

Зато я в Сингапуре –

Ишимский мужичок!

Купил семье обновы

И радуюсь пока,

Болтая с рикшей:

«Ноу...» –

По-аглицки, слегка.

Справа, по курсу, – встречают дельфины,

Диво, кого не спроси! –

Как субмарины, пронзают глубины,

Как бригантины – вблизи.

Остерегают и нас от ошибок,

От неувязки какой,

Походя гонят летающих рыбок,

Чтоб не толклись под рукой.

Южная даль – штормовые широты,

Царство тропических див!

Крепко запомнит дельфинью работу

Тесный Малаккский пролив...

Справа по курсу! Ну, честное слово,

Зря, океан, не шторми...

Если б вот так же без умысла злого

Все было между людьми.

Экзотики редкая смесь;

Бананы, кокосы, бататы...

Не диво, что водятся здесь

Двадцатого века пираты.

У них, говорят, катера

И лодки подводные даже!

Они, говорят, мастера

Стремительного абордажа.

Об этом и травит братва,

А травля – веселое дело:

Была бы цела голова,

Ждала бы прекрасная дева!

Подначки и хохот до слез:

И вправду – не жизнь, а малина!

Проплыл возле борта кокос...

Кокос ли проплыл?

Может, мина?

Они грузили нам кокосы...

И вот, кто где приткнулись, спят.

Горячей пыли свет белесый –

По спинам бронзовым до пят.

Лежат устало и помято,

Неприхотливы и вольны.

Такие славные ребята

Самостоятельной страны.

Как будто братья па полянке

Из наших дальних русских мест.

Чуть-чуть неправильной огранки

Горит над ними Южный Крест.

Свистят тайфуны, зреют войны,

Подлодки рыщут в глубине.

Но как прекрасны и спокойны

Их лица детские во сне!

Все пройдет: Сингапур и Бенгальский залив,

Даже это горячее солнышко марта.

Как любовь проходила, огнем опалив,

Как проходит по левому борту Суматра.

Ненароком открыл я экзотики том,

Ничего в нем на сказку похожего нету:

Так же люд трудовой существует трудом,

Только, может, точней нас считает монету.

Продолжаем на Индию путь штормовой,

Добывают мужчины свой хлеб корабельный.

О, Суматра! Теперь уж и ты за кормой,

Как смиряющий души напев колыбельный.

Бьет в борта,

Колошматит в надстройки –

Ни в копейку не ставит,

Ни в грош,

Поднимает насильственно

С койки –

Просто так,

За здорово живешь.

Говоришь, что спокойней

На даче,

Возле тихого – в тине! –

Пруда. Не надейся,

Там тоже ишачат,

Хоть и штормы-то –

В лейке вода!

Подустал,

Подкопилось балласта.

Вот придем на свои

Берега,

Заявленье напишешь,

И – баста,

Шапку оземь

И вся недолга!

Полный штиль!

Телевизор, кроссворды!

И земные – поутру –

Труды.

Проживешь ли без Оста

И Норда,

Без кипящей у борта

Воды?

Это все нам досталось,

Как чудо,

Это все еще

Душу щемит...

Выбирай

И решайся,

Покуда

Андаманское море штормит.

Бастует порт. Стоим без дела,

Отдав на рейде якоря.

Пока молчим, что надоела

В порту двадцатая заря.

Она встает из мглы отвесной,

Из немоты бенгальских вод.

И вновь лимит водички пресной

Старпом урезал. Пьем компот.

А там бастуют – до победы,

Не уступают те и те.

И помполит ведет беседы

О нашем классовом чутье.

Он говорит: «Сгустились тучи

Над капиталом!» Входит в раж.

Но всем понятно: не получит

Квартальных премий экипаж.

Все дольше дни, все тише речи,

Все глубже сумерки житья.

Все резче грань противоречий

Простых реалий бытия...

Собратья поэты в привычном кругу –

Столичном –

беседуют с музой...

А я, наточив на тунца острогу,

Вишу над бортом сухогруза.

Вот что-то плеснуло во мгле, наконец;

Я замер с воздетой рукою.

Ну, что же ты медлишь,

Бенгальский тупец,

Давай,

подходи –

на жаркое!

Тунец – не дурак рисковать головой:

Прицельность, стремительность, либо...

Вот мощно пошел он за рыбой-иглой,

Мгновенье и – кончено с рыбой!

И в то же мгновенье летит острога, –

Картина достойная снимка! –

Не важно, что мимо, Цена дорога;

Прекрасен восторг поединка!

Красиво индийская светит луна –

К исходу разбойного часа.

И теплая ластится к борту волна –

На меридиане Мадраса.

Как жаль, что удача

Вильнула хвостом, –

Тунец удивительно ловок;

Зато я охочусь

Под Южным Крестом, –

Свободный от литгруппировок.

Зато уж потом сочиню я хитро,

Что поднял на палубу чудо:

Вот этакий хвост!

Голова, как ведро,

И общего веса – Два пуда!

Тесная улочка. Душное небо.

Магнитофона восточный мотив.

Дух перевел у ларька ширпотреба –

Сказочных див и танцующих шив.

Сытый торговец поднялся натужно,

Важно раскланялся – гостю почет!

Мне ничего здесь, хозяин, не нужно,

Просто безжалостно солнце печет.

Просто хожу я в восторге, в угаре,

Ты помоги мне дорогу найти.

Просто на женщину в шелковом сари

Я загляделся и сбился с пути.

Что за беседа! Не вяжутся нити,

Вижу, к восторгам торговец тяжел.

Здесь же бывал Афанасий Никитин,

Нынче и я за три моря пришел!

Взором просительным, речью ли бойкой,

Чувствую, движется дело на лад.

Шумно плеснул он руками над стойкой

И улыбнулся: «Москва! Ленинград!»

И растолмачил с улыбкой довольной,

Как и куда мне – запомню навек.

Долго о нем размышлял я крамольно:

«Классовый враг», а гляди, – человек!

Облака плывут над Мадрасом,

На Бомбей плывут, на Шираз.

Черным хлебом и редькой с квасом

Пахнет море в вечерний час.

Далеко до родной Тюмени.

До любимой в ночном окне.

И волнует опять Есенин:

«Может, думает обо мне...»

Там, на Родине, умер поэт.

Принесли телеграмму радисты –

Среди рапортов, сводок, газет

Извлекли из эфирного свиста.

Был он, как говорится, в пути,

При таланте и сходной оплате.

Подошел к тридцати девяти,

Оглянулся на Пушкина: хватит!

Жизнь певца из зазубрин и ран,

Что там завтра: орел или решка?

Ну, махнул бы за мной в океан,

А с ответственным делом помешкал.

Шли бок о бок, по духу близки,

Знали вместе паденья, удачи...

Телеграмма – всего полстроки,

Не поправишь... Читаю и плачу.

Ладонь, как птичья лапка,

Глаза, как жар, горят,

Набедренная тряпка –

Классический наряд.

Он робко подступает,

Ко мне, как по ножу,

Наверно, принимает

За босса иль раджу?

Выматывает душу

Печальный индивид,

И – кушать, кушать, кушать! –

Заученно твердит.

Ну что я дам, дружище?

Взгляни со стороны:

Я сам почти что нищий –

Рубашка да штаны.

Я сам – «слои и масса»

Торговых кораблей,

Матрос второго класса,

Зарплата сто рублей!

Вершу свой труд полезный,

И этим и горд, и сыт.

И строго бдит железный

За мною помполит.

Всегда наизготовке,

Вперед и выше рвусь.

При долгой дрессировке

Без пищи обойдусь.

Все планы претворяю,

Гляди, какой большой!

Планету удивляю

Загадочной душой.

Который день гляжу на Кочин –

На чешую буддийских крыш.

Не грузят нас... И между прочим,

Канючат грузчики бакшиш.

Завален план, поломан график,

Казенный харч жуем зазря,

Но им «до лампочки» и «на фиг»,

«До фени», проще говоря.

Лежат на стропах хитрованы,

Что им советский пароход!

Плюют, жуя свои бананы.

На всякий «классовый подход».

Лежат при всем честном народе.

Листают ветреный «Плейбой».

Бакшиш – он что-то взятки, вроде,

Или надбавка – на пропой?

Гляжу в научный том пузатый,

Четвертый пот течет с лица.

Но нет в трудах «Политиздата»

Не то чтоб справки. И – словца.

Ищу у классиков. Похоже, –

Неутешителен итог:

У Маркса нет и Энгельс тоже

Про это как-то недопек...

Измучась от зноя и жажды,

Не ведая – дальше куда?

Мы вышли к дворцу магараджи

И скопом вкатили туда.

Гранитно гудели ступени

Воздетого к солнцу крыльца.

И мир сладострастья и лени

Открылся на фресках дворца.

Любви потаенные штуки,

Прелестницы в райском саду,

Где сытый субъект восьмирукий

Ласкал их у всех на виду.

Прозрачно-воздушные сари,

Зеленая – в неге! – трава.

И всякие твари – по паре...

Но тут я и смолкну, братва.

Ведь голосу разума внемля,

В каком-то холодном поту,

Мы дружно спустились на землю

И были в свой срок на борту.

Что видели – тайной покрыто,

Что слышали – мрак и провал,

Потом убеди помполита,

Что в злачных местах не бывал.

В этих будто бы райских кущах,

Где кокосы висят окрест,

Добываю свой хлеб насущный

Под созвездием Южный Крест.

Южный Крест. И луна, в полнеба,

И тропический дух парной.

Притерпелся и здесь. Но мне бы

Хоть на ночку да в край родной.

Там, конечно, под снегом крыши

И морозная ночь долга.

Вот и дочка из дому пишет:

«Нынче прямо до звезд снега».

Пятый месяц по жарким весям –

То ль хвалить, то ль хулить судьбу

На своем испытал горбу,

Сколько Крест этот Южный весит.

Ну а сны все про родину, Русь!

Земляки там стога уже мечут,

Ждут, конечно. Под осень вернусь

И на все их вопросы отвечу.

Как входили мы в город Рангун,

Где кокосы, как дыни. А травы!..

Расскажу, как трепал нас тайфун

Недалече от скал Окинавы.

Будут слушать меня, моряка,

Самокрутки смоля по привычке:

– Что за остров такой Шри Ланка?

– Там мы брали немного водички...

– А экватор?

– Там вечно весна!

– А Суматра?

– Вблизи штормовали!

Там фортштевень почти докрасна

Накалялся... И рыбки летали.

Но порою – а курс боевой! –

Заходили на нас бомбовозы...

Снился все же покой полевой

И трава. И березы, березы...

Что за тварь,

Оборвал бы язык!

По-английски кричит

И по-русски.

Попугайничать – грех не велик,

Но зачем же мешать

При погрузке?

Моряков отрывает от дел,

До команд капитанских

Добрался.

Лучше б век в своих джунглях

Сидел,

Воспитаньем птенцов занимался!

Вира! Майна! – В бомбейском порту.

«Вирра! Вирра!» –

Он вторит, как эхо,

Как горошек катая во рту,

На борту толчея и потеха.

Ночью грянуло:

«Срочно! На бак!»

Встрепенулись,

Не чуя обмана,

Прибежали – там попка-дурак:

«Как спалось, – говорит, –

Мореманы?!»

Наполненный гневом здоровым,

Ругай меня, критик, брани!

Пивком согрешил... О корове

Писать и не думал – ни-ни.

Я сам к ней бочком и сторонкой,

И дело мое сторона:

Будь Зорькой она иль Буренкой,

Неприкосновенна она!

Но вот же, напротив церквушки,

Годков по двенадцать мальцы

Сидят под коровою с кружкой

И тянут святые сосцы.

Видать, притомились от зноя,

А жажда в жару горяча.

И брызжет родное, парное,

О донышко кружки стуча.

Стоит коровенка чужая,

Мальчишек задаром поит.

Машины ее объезжают,

Повозки обходят. Стоит!

Одна посреди перекрестка,

Худая, как баба яга.

Наряжены в чудные блестки

Ее костяные рога.

В таком экзотическом виде

Торжественно бродит потом.

И словом никто не обидит,

Не то что пастушьим кнутом.

Весь город ей – выпас, жилище

Где хочет, ночует, живет.

Арбузную корку отыщет

И свято и смачно сжует.

Священная тема коровья!

Другое вот дело – пивко...

Конечно, и мне для здоровья

Желательно пить молоко.

...Вот слетелись и нате орать!

Что поделать, смиряюсь бесславно

Даже взглядом нельзя их пугать,

А уж действием грубым подавно.

Потому и спокойный в словах,

Хлопочу над дилеммою новой:

И выходит, что в равных правах

Эти твари с бомбейской коровой.

Карр! Да карр! –

Оглушили почти,

Допекли безнаказанным игом.

Поднял камень, –

О Будда, прости! –

Улетели мошенницы мигом.

Мы с ним глазами встретились на миг,

Он посмотрел и замер оробело. –

Как поживаешь в Индии, старик?

И пес пролаял: – «Вам какое дело?»

Ах, черт возьми,

Гордыни – будь здоров!

Но, право, грех голодному гордиться.

– Пойдем, старик, до наших поваров...

И мы пошли вдвоем по загранице.

Потом лежал на жарком пирсе он

И кости грыз, что с камбуза кидали,

И отгонял рычанием ворон,

Когда они уж очень досаждали.

Проснусь поутру, лает:

– «Как дела?» –

Мосол подкину, взглядом приласкаю.

Сдружились мы, но грустною была

Дальнейшая история морская.

Еще неделя, две, и я – уплыл,

И в этот порт

Уж больше не вернулся.

Бродячий пес...

Ах, как он вслед скулил

О том, что снова в людях обманулся.

Прошла, прошествовала рядом

В цветной толкучке городской.

Какой мужчина жарким взглядом

Не посмотрел ей вслед с тоской!

Над ней запреты, как вериги,

Хоть и прекрасна и мила...

но над проклятьем всех религий

Она как женщина прошла.

Прошла торжественно и властно

По небесам и по земле,

Сияя знаком низшей касты

На гордом царственном челе.

Дразня походкою и станом

Почтенных старцев и юнцов,

Дыша сандаловым туманом

Бомбейских хижин и дворцов.

Под одежкою плоть тугая,

Взоры – тайна и глубина.

Босиком по камням ступая,

Как скульптура, идет она.

Кто она? Из какой там касты?

Или диво явилось мне?

В стороне от толпы цветастой,

От сородичей в стороне.

Не славянка во чистом поле,

А туземка во цвете лет!

Обезьяны в ветвях магнолий

Восхищенно кричат ей вслед.

Я и сам от любви сгораю,

Фантазирую на ходу.

Вот уж мысленно догоняю,

Целомудренно обнимаю,

На горячий песок кладу.

Над Бенгальским заливом ведро,

Бирюзовая синь воды.

Жаркой близостью ходят бедра,

И прибой поощряет бодро

Наши сладостные труды.

Отгорели и снова вспышка.

Над заливом летят века...

Шепчет пламенно: «Мой мальчишка!»

Завершаем свою интрижку

Аж на острове Шри-Ланка.

Зной и нега в тени акаций.

И туземные спят вожди.

Никаких тебе пертурбаций.

Говорю я: «Хочу остаться!»

«Нет нельзя, морячок, иди!»

Ухожу я. Муссоны веют.

Вот-вот хлынет сезон дождей.

От Коломбо и до Кореи

Буду думать, как золотеет

Тесный пламень ее грудей.

Проснешься и глянешь в чернильную тьму

Ночной океанской пучины,

И ноги ведут покурить на корму,

Обычно без всякой причины.

Корму то поднимет, то бросит. Невмочь!

Планктон возле борта искрится.

И сладостным духом пропитана ночь:

В Бомбее грузились корицей.

И там же сверчки – развеселый народ,

Подсели. А сколько апломба!

Три звездочки в небе – летит самолет,

Наверно, летит на Коломбо...

Берег, пальмы, песок.

Все на вечном приколе.

Да обломки досок, –

Корабельные, что ли?

Кто здесь был – Магеллан,

Иль сподвижники Кука?

Из прибрежных лиан –

Ни ответа, ни звука.

Хорошо бы пристать! –

Собрались на спардеке.

Тишина, благодать,

Как в шестнадцатом веке.

Рай под каждым кустом,

Экзотичные пташки...

Но пронесся «Фантом»

И – по коже мурашки.

Что вздыхаешь, грустинку тая?

Нам обоим от жизни попало:

Строил замки воздушные я,

На земле ты очаг сохраняла.

Если завтра – глаза в небосвод! –

Вновь умчусь за звездой вдохновенья,

Ты проводишь меня до ворот,

Обещая любовь и терпенье.

Отштормуют мои корабли

И вернутся к причалу победно.

Как дочурки, скажу, подросли!

Ты слезинку смахнешь незаметно.

Не прожить без утрат и потерь,

Но светлы наши звездные сферы –

Ге, что ловкие люди теперь

Принимают за блажь и химеры.

И вот после тьмы ножевой,

Стерильной тропической ночи,

Приметил радар судовой

Пустынный такой островочек.

Клубятся над ним облака,

Прибойная мечется пена,

Но в глубь островка – ни дымка

Ни стойбища аборигена.

Как будто немое кино,

Фантастики будто страницы.

Такого ведь быть не должно,

Должны быть хоть звери и птицы.

Должны быть и камни могил

В тени иль под зноем палящим,

Ну хоть бы один крокодил,

Какой-нибудь слон завалящий!

Безжизнен и тих островок,

Крупинка планеты, не боле.

Всеобщий трагический рок

Пометил его биополе.

Молчит горизонт-окоем.

И мы в толчее белопенной,

Пока есть возможность, идем,

Теперь уж одни во вселенной.

– Так держать! –

Капитан не речист.

Под твиндеками глыбы гранита.

И стучит в пароходство радист:

«Взяли

на борт

надгробные

плиты!»

Загрузили –

свершившийся факт! –

Для Страны восходящего солнца.

Вот и выпал нам выгодный фрахт:

Чистым золотом платят японцы.

К ряду ряд, за плитою плита,

И на каждой – достойное имя.

И, как грустный итог и тщета,

Даты жизни и – прочерк меж ними...

– Есть держать! –

И – по коже озноб.

А потом уж не столь оробело

Ляжешь в койку,

как в собственный гроб,

И уснешь под простынкою белой.

Филиппины на траверзе. Грубо

Раскачало. Но верим в судьбу.

Не прошли еще медные трубы,

Но пройдем, как докрасим трубу.

Здесь не диво – дурная погода.

Свистопляска уже началась.

Но труба – это лик парохода,

И попробуй трубу не докрась!

У дракона[6] святое понятье:

На трубе – не у тещи в гостях!

И висим мы на ней, как проклятья

На отвесных ее плоскостях.

То опустит, то в небо подбросит,

То впечатает в тело трубы.

За мазочком мазочек наносим,

А волна уж встает на дыбы.

И, взлетая на гребне высоко,

Хмуро смотрим на ад за бортом.

И работаем зло и жестоко,

И расходимся молча потом.

Повидав и моря, и страны.

Экзотичные города,

На тропических тараканов

Мы дивились: вот это да!

Крутолобы, грузны, как танки,

Но стремительны, как такси.

(Это было в порту Келанге,

Далеко от широт Руси.)

Как радаром, усами шарят,

А сойдутся – в глазах темно.

Впрочем, было подобных тварей

И на судне у нас полно.

Сколько с ними в борьбе жестокой

Резолюций извел местком!

Как снялись из Владивостока,

Так травили их порошком.

Вроде б, сдохли... И снова – диво

Расплодились – числа не счесть...

Тут парнишка один сметливый

И отважился: «Выход есть!»

И, сойдя на причал Келанга,

Расхрабрился совсем матрос,

Наловил этих тварей в банку

И под вечер на борт принес.

«Пусть сразятся – на силу сила,

Эка мощь пропадает зря!

Нашим точно – каюк, могила,

Или с вышками лагеря!»

«Дело верное, смело, мудро!» –

Рассуждаем и мы, бася.

А потом наступило утро

И картина предстала вся.

Смотрим, битва уже в финале,

Тараканы кишмя кишат!

Только наши не пострадали,

А тропические лежат...

Сколько было речей тут жарких,

Помполит поддержал одну:

«Очень стойко мы держим марку,

Не подводим свою страну!»

Есть на торговом флоте

Кореши у меня,

К их ветровой работе

Неравнодушен я.

Штиль за бортом. При штиле

Все у них мир и лад:

Палубу красят или

Сращивают канат.

Ладят надежно гаки.

Но взбеленись вода, –

Сылка тогда на баке,

Кон на руле тогда.

Сколько хлебнули лиха

Сылка забыл и Кон.

Раз в океане Тихом

Нас зацепил циклон.

Бак затрещал, как желудь,

Руль заходил, как черт.

Палубный груз тяжелый

Грузно пошел за борт.

Помощи ждать? Нелепо!

Крепко норд-вест прижал.

Сылка крепил талрепы,

Кон на волну держал.

Так, со стихией споря,

Выгребли без потерь,

Южно-китайским морем

Топаем мы теперь.

Разве не показатель,

В гости заходят враз:

«Ну-ка прочти, писатель,

Что там приврал о нас!»

Когда же окончится эта вода?

Когда же, когда?..

Полгода морей – севера, заграница,

Библейская стужа, тропический зной.

Как будто бы в сказке умыло водицей –

Арктической, южной и вновь ледяной.

Тайфуны нас брали за горло и душу,

Но выстоял, радость назад не отдам.

Не зря же моряк, возвратившись на сушу,

Нет-нет да взгрустнет по надежным бортам.

Я думаю, так будет: вмиг хорошея,

Жена издалёка мой встретит «корвет»,

Подросшие дочки повиснут на шее,

В дому разольются и радость, и свет.

Уже отшумели моря-океаны,

И звезды не в рубку глядятся, в окно.

Родня собралась, понаехав, нагрянув,

И я говорю ей о странствиях... Но

Когда же окончится эта вода?

Когда же, когда...

Еще одна погрузка

И все – венец,

итог!

Встречай нас

Остров Русский,

Качай, Владивосток!

Устало и счастливо

Отмоем пот и соль,

Осилив два пролива,

Таможенный контроль,

Где пристально и важно

Проверят нас чины:

На сколько буржуазной

Гнильцой заражены?

Шутя про ураганы,

Кося идейный взгляд,

Обшарят чемоданы,

До дна перешерстят.

Не кроется ль измена,

Тлетворный дух и яд?

Просветят, как рентгеном,

Как лазером, пронзят...

Но все пройдем,

пробьемся,

Разлука так длинна!

Потом уж разберемся,

Что стоила она...

Полный ход!

Даже чайки отстали, не вьются.

Где-то завтра

Канары разбудим гудком.

Хорошо б и туда подвернуть

Прошвырнуться,

По сырому песочку пройтись босиком.

Отдохнули б винты,

Подремал бы локатор,

Поласкались бы ветры с земною травой.

А потом можно смело идти за экватор

В полушарие Южное –

Вниз головой...

Под утро штормило, бросало,

Гвинейские дули ветра.

И снилась Гвинея Бисау,

Где я танцевал у костра,

Где бубны гремели.

О, боже! И был мой успех налицо.

Не зря же мне вождь чернокожий

Пожаловал в ноздри – кольцо.

И вновь ликовала полянка,

И явственно, как не во сне,

Все липла ко мне африканка...

И тут постучали ко мне!

Мгновенно истаяла дама

Горячая, как сатана.

Открыл я глаза – телеграмма:

«Скучаю... Целую... Жена

Прочел я, насупившись строго,

Как Библию или Коран.

Потом был экватор. И много –

Других экзотических стран.

Прелестницы двух полушарий

Блистали, как звезды кино,

В рисковых бикини и в сари,

И в строгих глухих кимоно.

Мне снились японки и тайки,

Но гнал соблазнительниц с глаз:

Представишь их в наших «куфайках»

Кощунство. Но действует враз.

Как будто парит радиатор,

И в мареве влажный рассвет.

В семь тридцать проходим экватор,

Как жалко, что веничка нет.

На зыби качает, как в зыбке,

Как золотом зыбь залита,

Как пули, крылатые рыбки

Отстреливают от борта.

Зенит всепланетного лета!

И требует дани Нептун.

Бросаю я за борт монеты

Горячей страны Камерун

.

И бог переводит дыханье,

Он тоже сомлел от жары,

Но, будто искусный механик,

Он держит на марке пары.

А солнце, как сваркою, жарит –

В порыве своем трудовом,

На стыке земных полушарий

Работает огненным швом.

Белый лайнер в ночи иль баржонка,

Или танкер в надменной красе?

Да, с романтикой здесь напряженка,

Даже звезды подсчитаны все.

Отвыкает душа от полета,

Навязали и ей ремесло.

Если гимны поют хозрасчету,

Как подняться душе на крыло?

Но на траверзе Нового Света,

В серенадах бразильских цикад –

Так понятны мне грезы поэта:

Над волнами летящий фрегат.

Вот он с грузом какао и лавра

Вновь возник из тропической тьмы –

Под созвездием Альфы Центавра,

На два румба правее Кормы.

Вот и Рио... Огни на волнах.

Звезды в небе, как острые шильца.

Как положено, в белых штанах

Поднимаются на борт бразильцы.

С упоеньем играю строкой:

Кабальеры, мужчины, сеньоры!

Дел с разгрузкой – денечек какой,

На неделю огня и задора.

Как-то сразу заполнили ют:

Груз – на берег, и деньги – на бочку

Вот уж стропы, как струны поют,

Извиняют расхожую строчку.

Дело сделано. В путь, капитан!

Потрудились ребята на диво.

Да и сам я, пройдя океан,

Пофланировал в улочках Рио.

Над Бразилией тишь, благодать.

Южный тропик сияет у трапа.

Можно ль лучшего в жизни желать,

Если Бендера вспомнить Остапа?

На кругу танцует дева,

Кастаньеты: стук да стук!

Чуден порт Монтевидео!

Но крепись, душа и тело,

Мне нельзя на этот круг.

Где мы только не бывали,

Знали адовы круги,

Здесь же – «облико морале» –

Закружиться в карнавале,

Даже думать не моги.

Не про нас мониста, бусы,

Звон веселых кастаньет.

Моряку с «эльбарко русо»[7]

Разводить нельзя турусы.

Вот бы по боку запрет!

Я б такое ей сказал,

Нашу удаль показал

И на пользу перестройки

Ряд контактов завязал.

Все впустую – взоры, взгляды,

От тоски в глазах темно.

Что ж, пойду поем осады[8],

Можно десять порций кряду,

Это нам разрешено.

Выйду к ветреному молу –

Остудить немного кровь.

И – в каюту, Вечер долог,

И залью там кока-колой

Уругвайскую любовь.

Тусклый глянец пистолей и карт,

Плащ-накидки латинского шелка,

Ружья в козлах. И – сам Бонапарт

Красной меди сюртук, треуголка.

В дорогой антикварной пыли,

В окружении нимф и амуров,

Сановито молчат короли

На усталых старинных гравюрах.

Сколько сразу батальных вещей,

Грозных взоров и спеси коварной!

И хозяин сидит, как Кощей,

За прилавком над книгой амбарной.

Тихо бьют над прилавком часы,

Как полдневные склянки на шканцах.

И горошина медной слезы

Прожигает сюртук корсиканца.

Хмурит брови испанский король.

Снова тихо. Ни стука, ни скрипа.

Слышно даже, как ползает моль

По камзолу Луи де Филиппа.

То европейка, то мулатка

В толпе встречающих...

И вот

Кромешный возглас – «Вася, братка

Потряс наш старый пароход.

Все позади – шторма и штили,

Семнадцать суток – день ко дню.

Смахнув слезу, глядит Василий

На аргентинскую родню.

Он с нами шел, свиданья ради.

Он тридцать лет копил гроши.

И вот с акцентом кличут «дядю»,

Толпясь у борта, племяши.

Еще взойдут по трапу власти –

Чины таможни, сандозор.

Потом уж он, не веря счастью,

Обнимет брата и сестер.

Стоит, бедняга, курит тяжко,

Роняя пепел на настил,

На чемодан в ремнях и пряжках,

Что в ГУМе загодя купил.

Смелей, земляк! Родня с машиной:

Встречают, словно короля!

Но Аргентина... Аргентина...

Чужая все-таки земля.

Ну ладно б, лошадь иль корову

Иль, скажем, стадо антилоп,

А тут встречаю льва морского,

Столкнулись, господи, лоб в лоб

На эту, бог ты мой, скотину

Дивлюсь я: экая гора!

А лев потер о кнехты спину

И вяло рыкнул: спать пора!

И лег на кромочке причала,

Мол, неча попусту будить,

Ему вставать на зорьке алой,

Семейство львиное кормить.

Я ретируюсь виновато

Поближе к трапу корабля.

Лежат на утлых кранцах львята,

Во сне усами шевеля.

Сомкнули львиные объятья,

Как на лужайке, на траве.

И я свидетель: меньших братьев

Никто не бьет по голове.

Нудный дождик с ночи мочит,

Робкий вылизал снежок.

Но кричит задорно кочет –

Местный Петя-петушок.

Он и здесь поет, ликует,

Хорошо ведет канву.

И, как слышно, не тоскует

В иностранном во хлеву.

Я гляжу: как будто в кадре,

Аргентинская зима,

Городок Пуэрто-Мадрин –

Церковь, кладбище, дома.

В дополнение картины,

Вдоль прибрежной полосы,

Важно шествуют пингвины,

Держат по ветру носы.

Сядут чинно, лапы греют,

На залив глаза кося,

Словно тайною владеют.

Что рассказывать нельзя.

У Кабо-Верде выло, дуло.

И волны шли – стена, редут.

И, как назло, сошлись акулы,

Кружат у борта, крови ждут.

Какой уж час грозят над бездной,

Пророча гибель кораблю.

И я – попался прут железный! –

Грожу им: наглость не терплю!

Вы зря, кричу, меня следите,

Напрасно вяжетесь ко мне.

Плывите, дома посидите –

В своей разбойной глубине!

Но ходят волосы под кепкой,

Когда блеснет средь волн и скал,

Как двух борон зубастых сцепка,

Акулий дьявольский оскал.

За рейс постареет не только металл,

Усталым и грустным вернусь я на сушу.

Вот только что в полдень прошли Сенегал,

И – странно! – событье не тронуло душу.

Космичность эмоций, объемлющий взгляд,

Потери крупней и глобальней фортуна.

Эфир сообщил, что бомбили Багдад,

Нам тоже досталось вчера от Нептуна.

Что светит нам дальше: удача, тщета?

Не знаю... Пока лишь шнурую ботинки.

Иду на корму и сдираю с борта

Обычную ржавчину – пневмомашинкой.

Наутро пришли мы в Израиль,

Как боцман сказал, в Израиль.

Встречал нас на пристани Авель

С чернявою дочкой Рахиль.

Они предложили товары.

И хоть я торги не терплю,

Пощупал «колеса» и «шкары»[9],

И буркнул:

– В Стамбуле куплю!

Зачем мне исламские четки

И этот синайский инжир?

Пойди, загони свои шмотки

Угрюмым арабам – в Каир!

– Ты шибко-то, паря, не лайся,

Ответил мне Авель, любя, –

Ты лучше у нас оставайся,

Я дочку отдам за тебя...

Ах, дочка! Картина в Манеже!

Тут меча на Яхве грешить...

– Скажи, и меня здесь... обрежут?

А как с ней, обрезанным, жить?

– Живут же... Подумаешь, барин!

Торгаш усмехнулся едва. –

Вон Молотов жил и Бухарин,

И Киров – генсек номер два...

И тут я припомнил, как в споре,

Желая уесть помудрей,

Мне бросил Галязимов Боря[10],

Что я «окуневский еврей».

Ах, Боря, я видывал дива.

Что мне ярлыки и хула!

Сюда бы, под сень Тель-Авива,

Твои золотые слова.

Девчонка-то вправду – картина,

С такой бы по яблочки в сад!..

Да нас не поймет Палестина

И лучший наш друг Арафат...

И грустно, и мысли все те же

В мозгу воспаленном толку:

«Вот так согласись и – обрежут,

А я еще в самом соку!»

– Бывайте...

И за полдень вскоре,

От избранной богом земли,

Ушли мы в Эгейское море.

Винтами свой путь замели.

Как всюду, за милею миля.

За дымкою скрылся причал.

Ну, ладно, водички попили,

Побаяли по мелочам.

Клочья пены срываются с мокрых тамбучин,

Будто шторму подкинули в топку дровец.

Сквозняками Ла-Манша простужены тучи,

В зябком Северном море идет бусенец.

Вот и все – началась европейская тема:

Дует ветер химический с Эльбы-реки,

Ждет нас Кильский канал, ждет причал Флиссингена,

В эмигрантских лавчонках нас ждут маклаки.

Это те, что давно в свои тайные ложи

Пронесли робеспьеров кровавый топор,

И в семнадцатом, вырядясь в черную кожу,

Развязали безжалостно красный террор.

Это с тех похорон еще – пышности царской,

На костях и на бедных крестьянских гробах,

Возвеличен был ими портной Володарский,

Накроивший смирительных тесных рубах.

И когда в них вели нас на скорбную плаху,

Низводили до нищенской скудной сумы,

Верховодил все тот же кагал авербахов –

На Лубянке, в управах глухой Колымы.

За баланду, за смертный отрез коленкора,

За святую идею – жила бы страна! –

Мы месили проклятый бетон Беломора,

Им Калинин в Кремле раздавал ордена.

А теперь они лгут, что к делам непричастны,

Торопясь во вранье – кто кого переврет.

Сколько их советологов нынешних – гласных,

Сочиняют доносы на русский народ!

Но трудней им приходится, рыцарям рынка,

Ведь все меньше слепцов, что не помнят родства.

Наконец-то, и в недрах российской глубинки

Прозревать начинают и чудь и мордва.

Пашет волны форштевень, просевший от груза,

Ждут Марсель нас и Гамбург, и ждет Роттердам.

Жму рабочую, честную руку француза,

Жму – голландцу. А этим руки не подам...

Покой и тишь, как откровенье,

И все так чинно и ладком,

И веет майскою сиренью

И синтетическим дымком.

Идем. И трюмы полны груза.

Просторной Эльбою идем.

Под гимн Советского Союза,

А не под гибельным огнем.

Но там за плесом, поворотом,

Где заводские дым и чад:

Похоже – стрекот пулеметов

И, мнится, шмайсеры строчат.

Сейчас нас втянут в драку, в свалку,

Пленят, потопят иль сожгут?

Но дюжий немец, приняв чалку,

Кивнул спокойно: «Аллес гут!»

Жил-был штурман один, он читал романтичные книжки,

Он ходил по морям и стихи сочинял для жены:

Мол, к весне буду дома, скучаю, люблю, а сынишке

Попугая мечтал привезти из далекой страны.

Месяц к месяцу. Ждут ли красивые флотские женки?

Им положено ждать, компенсация будет потом –

Чемоданами шмоток. Но штурман читал все книжонки,

Он о шмотках не думал. А это тревожный симптом.

Как-то бросили якорь в стране, где жара и лианы,

Где купить попугая слабо за валюту – в момент,

Хоть у братьев по классу, что чаще стучат в барабаны,

Чем трудиться желают. Но строгий был их президент.

Президент приказал: из страны – ни зверушки, ни птицы!

Контрабандный товар! Накажу и не дрогнет рука!»

И советский генсек, укрепляя стальные границы,

Параллельно придумал такое ж решенье ЦК.

Словом, штурман-романтик зажат был в суровые узы.

Но решился товарищ, ведь сыну он, знамо, не враг.

И потом на таможне родного до боли Союза

Спрятал птицу за пазуху: только, мол вякни, дурак!

И пока потрошили его чемоданишко тощий,

Говорящая птица, – конечно, не ведая зла, –

Острым клювом на теле трудилась с угрюмою мощью,

Штурман вынес и это. Бывали покруче дела!

Вышел бледный, шатаясь, он в зиму. И словно проснулся.

На квартире записка: «Устала одна куковать...»

Взял за голову птицу он и широко размахнулся,

А потом передумал, живой отпустил умирать.

Сколько видел еще он и звезд заграничных, а лун-то!

Много разных событий стряслось на пути холостом:

Президента сгубила какая-то черная хунта,

А советский генсек сам от старости умер потом.

Жара. И пыль хрустит. Средина лета.

«Ситра» б глоток какой или пивка.

На Смольном флаг.

И, значит, власть Советов,

Как говорили сталинцы, крепка.

Душа парит и требует полива,

Но, черт возьми, порядочки новы:

Вчера прошел я Датские проливы,

А в ресторан на Выборгской – увы!

Конечно, будь я фрукт какой цековский,

Я б этих мук души не осязал.

Рубцова нет, остался Глеб Горбовский,

Но, говорят, он прочно завязал.

Сходил, конечно, к Пушкину на Мойку.

И завертелся, как веретено,

В толпе, спешащей делать перестройку,

Иль Зимний брать со Смольным заодно?!

Ну, стало быть, на родину вернулся!

Простой моряк, не барин и не граф.

Не сдался Зимний. С почтой промахнулся.

И лишь под вечер «занял» телеграф.

Друзьям приветы – долг, а не обуза,

Родным поклоны – помню, мол, всегда!

Залитый потом, грузный, как медуза,

На Невский выгреб. И – вот это да!

Иду – бреду в огнях. Куда, не знаю?

Иду... И тут – фартовая – она:

Ажур колготок, ножки, «четвертная» –

В ажуре том – начальная цена.

На хате – стол, шампанское рекою,

Витают вздохи – милый, дорогой!

Плачу за все я царственной рукою

И наливаю весело – другой.

Час утра. Та же жаркая погодка.

В башке туман. И думы глубоки.

Па Смольном флаг. Цела и «мореходка»[11].

А этот факт оценят моряки.

Завершили большой переход,

Точно к сроку доставили грузы.

Как Везувий, остыл пароход,

Якоря скрежетнули о клюзы.

Шапки вверх! Но молчала братва.

Тишина – по трюмам и отсекам...

В те часы хоронила Москва

С ритуальным почетом генсека.

Щекотливый державный вопрос

И у нас был продуман заране:

У гудка встал партиец-матрос,

Что стоял на руле в океане.

Трижды вынул он души из нас.

И радисты сработали круто:

Сотня пушек ударила враз –

Холостыми пока... Для салюта.

Погадали: кто сядет на трон?!

А к нему уж – без нашего спроса, –

Пробирался,

Спеша с похорон,

Это будущий «узник» Фороса.

Помню, день был и мрачен и сер,

И циклон налегал по-пиратски,

Начинался разгром СССР,

Первым пал Петропавловск-Камчатский.

В горле бухты кипел океан,

И над рубкой, пока еще робко,

Шевелился горячий вулкан –

Ключевская дозорная Сопка.