Стезя

Вот и я покинул эти хаты:

Санный путь с гружеными возами,

Лампы свет ночной подслеповатый

И божницы угол с образами.

Синь озер, поземку в поле мглистом,

На ботве осенней зябкий иней.

И в простенке – карточку танкиста:

На броне в поверженном Берлине.

Под окном совсем иссохший тополь,

И подсолнух солнечный в соседстве,

И зеленый коврик канотопа,

У ворот, где мир открылся в детстве,

И теперь, как будто бы о чуде,

Сам себе в усладу, в наказанье,

Расскажу, пусть знают добры люди,

О деревне той – повествованье.

О деревне милой, о деревне,

Где в ночи гармони веселятся.

Знаю сам, что есть обычай древний –

К очагу родному возвращаться.

Каждый год по птичьему отлету,

На призывы осени рябинной,

Оставляю город и работу

И спешу на окрик журавлиный.

И когда последние зарницы

Догорят, дордеют от озноба,

Зябкий клин неубранной пшеницы

Вдруг напомнит беды хлебороба.

Там, в полях, накрытых рыжей шалью

Мне расскажет лес под крик грачиный

Как грустит при всех своих медалях

На ветру продрогшая осина.

А потом пойдет кружиться вьюга,

Просвистит-просвищет на равнины.

Может, выйдет юности подруга

На свиданье к нашему овину?!

Мы пойдем осеннею порошей,

Обнявшись, кому какое дело!

Если зорька в небе закипела,

Обещает встреча быть хорошей!

Позади околица осталась

И дома во мраке, как в тумане.

Здесь трава росою умывалась,

А теперь промчали чьи-то сани.

Круг луны и праздничный и юный,

Горизонт таинственный и строгий.

А вот там мы в радостном июне

От грозы скрывались в теплом стоге.

А вдали скрипят, как ведьмы в сказке,

На ветру старинные качели.

Там старушки радовались Пасхе,

Голосами ангельскими пели.

Спит деревня. Ветер ладит вожжи,

Лишь едва доносится до слуха,

Как луна плывет по бездорожью

И скрипит уключинами глухо.

Я смахну с узорчатого ставня

Снег пушистый веткою березы.

И опять, повеяв давним-давним.

Он рассыплет искорки мороза.

И в окошках наших деревенских

Подтвердят мне утренние блики,

Что люблю деревни лад вселенский,

Терема снегов ее великих.

Этот звон подойников веселый,

Этот крик петуший в раннем часе.

Через все леса ее и долы

Он на сердце падает и плачет...

Спит деревня. Вьюга мимо, мимо,

Но порой до слуха донесется –

Этой жизни сон неповторимый,

Эта явь, что плачет и смеется.

Этих весен сказочная милость,

Этих зим таинственная небыль...

Детство, детство, где ты закружилось

Золотистым жаворонком в небе?!

Засеверило,

В клубе – ни души.

У гармонистов

Убыло работы.

И осень призывает

Птиц к отлету.

«К отлету!» –

Расшумелись камыши.

А мне куда?

Я девушку люблю!

По мне сейчас

И ветер не поможет

Умчаться в город к ней

И растревожить,

В окошко влезть:

«Не бойся, застеклю!»

Невмоготу!

Скорей бы ночь прошла...

И вот заря замедленно,

С испугом

Приподнялась,

Расцветив лемех плуга

У кузницы.

И бьет в колокола!

Над кузницею нашей

Дым и гром. А у ворот,

Видать, в тоске колесной

Знакомый «Иж»

Бодает воздух лбом

Застоянный.

Да разве ж это воздух!

И друг-кузнец,

Чумазый до бровей,

Как бог огня,

Стоит у наковальни.

И лошадь,

Тех буденновских кровей,

На общем фоне

Смотрится печально.

А было время –

И промчать не грех,

И седоки держались

Молодцами.

А было время –

Да на свадьбу – эх! –

Летала с пристяжными,

С бубенцами,

Лишь пыль столбом.

Эй, кучер, придержи,

На поворотах

Эти шутки плохи!..

Теперь в почете

«Явы» да «Ижи»,

Гей, вороные,

Атомной эпохи!

«Оседлаю я

Горячего коня!» –

И от рокота

Отпрянули ворота.

И разбойно

Раскричалась ребятня,

И разладилась

Серьезная работа.

И, присвистнув,

Рыболовы на пруду

Так и ахнули,

Запутывая лески,

Даже яблоки

Попадали в саду,

И раздвинулись

На окнах занавески.

Мотоцикл,

Ты неси меня,

Неси!

Ты к любимой

Довези без разговора.

Тракты новые

Змеятся по Руси.

Удаль старая

Сдружилась и с мотором.

У перекрестка

Сбрасываю газ.

Где светофор

Над улицей гремучей,

Недоглядишь,

Набычит красный глаз,

Он, как и я.

Бессонницей измучен.

О город, город,

Скопище машин!

Я, как водитель,

Мучаюсь и трушу,

Но, как влюбленный,

Солнечную душу

Несу к тебе,

Таинственный Ишим.

Она, душа,

Уж тем и хороша,

Что всякий раз

Испытывает муку,

Когда к тебе любимая,

Спеша,

Навстречу тянет

Ласковую руку.

– Ты любишь, да?

Ты любишь, повтори!

Ты не забудешь

Нашего Ишима?

Ты не забудешь?

Нет, не говори,

Не надо слов,

Не надо клятв, любимый...

Прощаемся.

А «Иж» дрожит: скорей!

Совсем остыл,

Подай ему бензина.

Созревшие лимоны

Фонарей

Погасли,

Будто спрятались

В корзины.

Но не спеши,

Влюбленная душа,

Пусть выхлопные

Воздвигают гулко,

Откуда знать им:

Домик в переулке

Уж не будить мне больше

Ни шиша!

Откуда знать,

Что иначе судьба

Рассудит все,

Суровей и колючей, –

Прикажет мне

Окопы рыть на случай,

И я забуду,

Как растил хлеба.

Но я приму

И это ремесло,

И бравый вид

В морском пехотном взводе.

Придет письмо

При сумрачной погоде:

«Устала ждать,

Прости меня, светло...»

Мне грустно все ж:

Восторга в сердце нет.

Да ведь такие годы

Пролетели!

Слова любви в груди

Забронзовели,

А как будил их

В юности рассвет!

Теперь все реже

Пишутся стихи,

И я спокойней

В пору листопада,

Хотя горланят так же

На оградах

В жар-птичьем оперенье

Петухи.

Стал осторожней

К радости народ.

Не часто ходят

По воду молодки:

У всякого двора –

Водопровод

Торчит, как перископ

Подводной лодки.

Лишь невзначай

Встревожится душа,

Когда увижу вдруг:

По перекрестку

Мой старый друг

Толкает водовозку

На легких шинах

Бывшего «Ижа».

На кочках фляги

Мечутся, звеня.

Я вспомню годы,

Что отгрохотали,

Когда мы лучших

Девушек катали,

И трактор ждал

У пахоты меня.

Но не припомнить

Больше ремесло,

Что так неловко

Бросил, уезжая,

И не собрал

Хоть части урожая,

Где сеял сам.

Прости меня, село!

Под стражею царь-император,

На воле налетчик и вор,

В царевых дворцах и палатах

Картавых вождей – перебор.

И в копоть уездных ревкомов,

В полуночный скрип половиц,

Депеши – черней чернозема

Летят из обеих столиц.

– Товарищи, в Питере голод,

В Москве саботаж и разбой.

Прошу телеграмму Свердлова

Считать за приказ боевой! –

Глаза председателя строги,

Красны от бессонных трудов:

– А хлеба в складах желдороги,

По сведеньям, – тыщи пудов!

Нам нужно наладить движенье

И помощь Республике дать.

Коммуна – ведь это сраженье,

В котором нельзя отступать!

Желты от махры комиссары,

Слипаются веки – невмочь.

Пожаром, пожаром, пожаром

Грозится ишимская ночь.

И ветер, и вьюга-кликуша

Псалмы замогильные вьют.

Но пишет в газету Корушин,

Кинжально стучит «Ундервуд».

Свинцовая очередь строчек.

Заглавная тема одна.

Он верит: солдат и рабочих

Сплотит и поднимет она!

Тревожно в ревкоме.

Прохладно.Метель улеглась кое-как.

И окна домов Плац-Парадной

Томительно смотрят во мрак.

Дома от бессонницы серы,

А светлая жизнь далека.

Но сколько неистовой веры

В усталых глазах паренька!

Он вышел на улицу: реже

Брехают в рассвет кобеля.

Вот книжная лавка, все те же,

Как в детстве, на ней вензеля.

Как помнит, достатка, излишка

В семье не случалось никак.

Отец же за добрую книжку

Отдаст и последний пятак.

Бывало – в деревню родную

В телеге тряслись. Благодать!

Отец подгонял вороную,

Смеялся: «Арабская стать!»

Трусила отцова лошадка –

Надежда и боль батрака.

И было тревожно и сладко

Смотреть, как плывут облака.

– Ограбили нас, обмикитили

Похлеще татаро-монгол! –

Торговец Захаров в подпитии,

Лица нет, но гостя – за стол,

Послушай, Зарубин, послушай.

Коммуна житья не дает.

Все этот «товарищ» Корушин

Статейками мутит народ...

Убили нас, паря, убили,

Вогнали в разор и долги.

Явились, прикладами сбили

На хлебных амбарах замки.

До зернышка взяли, до крошки!

Все этот командовал... враг...

– Корушин?

Который?

Тимошка?

Соседушка, значит... батрак.

Он местный, он наш окуневский.

Забрал нажитое? Шалишь!

Отец у них тоже таковский,

Тощой, как церковная мышь.

Сыночку, понятно, зачтется!

Топориком тюкну – весь сказ!

Вернется, Захаров, вернется –

Пора...

Ну, гостите у нас!

Весна на дворе. Удивительный

Тепла не сибирский обвал.

В такой бы денечек к родителям,

С германской пришел – не бывал.

Помочь по хозяйству прибраться.

И в старом сенном шалаше

За кои года отоспаться,

Дать роздых окопной душе.

Там тоже теплынь. Над оврагом,

Над рощей – граничная блажь...

Но яро пылающим флагом

Затмило желанный мираж.

И все же над дымным перроном,

Где митинг открыл Тимофей,

Пахнуло знакомым, соленым,

Полынным настоем полей.

Недаром трудились две ночи,

Пшеничка – к вагону вагон.

На помощь голодным рабочим

Ишим провожал эшелон.

Еще паровозик ударно

Клубил над платформою пар.

И вдруг чей-то злобный, угарный

Почувствовал взгляд комиссар.

«Зарубин?.. Зарубин, конечно...»

— Ну, здравствуй! – сказал без затей, –

Сельчанину рады сердечно...

Но хмуро смолчал богатей.

В толпе отмолчаться не страшно.

Глаза – что свинец ко свинцу.

Мир новый и мир вчерашний

Стояли лицом к лицу.

Тут ясно, похлебки не сваришь,

Закушены в кровь удила.

— Ну что ж, комиссар-товарищ,

Сегодня твоя взяла!

В ревкоме строжали. И к маю

Всех было вольготней грачам.

И вторя грачиному граю,

Кипел ледоход по ночам.

И в ночи короткие, куцые

За ставнями прятался страх.

И хмель мировой революции

В горячих бродил головах.

Грошова судьба человека,

Коль в жизни такой оборот...

И снова гулял по сусекам

С метлой восемнадцатый год.

В упрямом пылу вдохновенья

Твердила бедняцкая рать:

«Коммуна – ведь это сраженье,

В котором нельзя отступать!»

Зубатились фракции. К лету

На крайность пошли леваки.

Однажды в окно ревсовета

Стрельба докатилась с реки.

Не хлипкий «Союз офицеров»,

Тем раньше прищучили хвост,

Решили «пощупать» эсеры

На зуб стратегический мост.

Объекту еще подфартило,

Не сразу сработал запал.

И слабым зарядом тротила

Лишь вздыбило несколько шпал.

Ввязались охранники в драку,

Хоть было не густо штыков.

Но все порешила атака

Ревкомовцев-большевиков.

Споткнулись под пулями трое,

Но многих сразил и финал:

Впервые отпели героев

Под «Интернационал».

– Бери, господин хороший!

Пошел же народ-обормот...

Всего за мильен галоши,

А он тебе – выкусь вот!

– Меняю на пуд пшеницы

Керенского сапоги...

Уездная град-столица

Неспешно вела торги.

Толкались в народе сером:

Шинель мировой войны,

Винтовки милиционеров,

Крестьянские зипуны.

Калеченый люд – военный,

С крестами и без наград.

Поодаль в кругу почтенном

Захарова сытый зад.

Нудил:

– Довели до точки,

Поднимемся ли с колен?

По мне – надевай порточки

И – хоть в бусурманский плен!

– Эсеры... Эх, дали пенку!

– На будущее – урок!

– Зачинщикам главным – стенка,

Другим намотают срок!

– Да, да... Только вновь и скоро

Поплачут большевички...

И вспыхнули, будто порох, Захаровские зрачки:

– Корушин, слыхали ездит?

– Красно охмурять мастак!

– Сейчас мужиков в уезде

Вербует под красный флаг...

Отец все с рыбалкой хлопочет,

Смеется, мол, это в крови!

А мать возле печки:

– Сыночек,

Ты зря земляков не гневи!..

Заря заливала избенку,

И радостно было вдвойне

Смотреть на родную сестренку:

Она улыбалась во сне.

Он думал опять о прекрасных,

О славных, о будущих днях,

Грядущих – под знаменем красным,

В каких-то прекрасных огнях.

О счастье, которого ради,

На Зимний ходил в октябре.

А солнышко вниз по ограде

Катилось навстречу жаре.

Катилось, катилось, катилось,

Покуда, не встав на дыбы,

У церкви не остановилось,

У ветхой ее городьбы.

А тут вся округа – домашне,

На церковь привычно крестясь,

Ждала, будто дождика пашня,

Что скажет уездная власть!

И только пудово и грузно,

В кудели бород и усов,

Презрительно семечки лузгал

Синклит деревенских тузов.

Сказал Тимофей:

– Крестьяне!

Крещен я, известно вам,

Но в красное верю знамя,

И жизнь за него отдам.

Царей уже песни спеты,

Настал мироедов час!

Поймите, что власть Советов

Надолго. Она – для вас...

Толпа промолчала.

И с визгом Зарубин взорлил:

– Мужики!

Он брешет...

Убить коммуниста!

– Убъем! – стервенели сынки.

И ринулись.

Ахнули бабы.

Корушин за маузер:

– Ну!

Давай! Тут и ляжете,

Гады! –

И выстрел прошил тишину.

Ушел он под облако.

Стыла Густая небесная синь.

– Сейчас я топориком с тыла!

– Сквитаемся враз. И – аминь!

Шипел кто-то злобно. Померкли

Окрестности. Вопли и рев.

С горячего купола церкви

Скатилась шрапнель воробьев.

Достойней добром отступиться,

Чем тупо ломить на «ура!»

Он видел: светилась на лицах

Горячая сталь топора.

А вскоре на небе багряно

Пластал предзакатный пожар.

Вороны орали над рямом, –

Туда отступил комиссар.

Орали вороны, кружили,

Как будто они заодно

С врагами, что рям окружили,

Кричали: «Убьем все равно!»

Полынные ночи июня,

Багульника цвет неземной.

И радости хочется юной,

Хорошей любви под луной.

Живого тепла и участья,

Простого достатка в избе.

Не много ведь надо для счастья,

Коль молодость вся при тебе!

Измученный гнусом, под утро,

Когда уж ворота скрипят,

Он выполз. Роса перламутром

Цвела. И – нигде «зарубят».

С версту он прополз через поле

Таился в кустах тальника,

Скитался по займищам. Воля!

Не знал, что так воля сладка!

Вот город. И галки на храме.

А там и свои. И вот-вот...

Но там белочехи штыками

Сверкали. И бил пулемет.

И огненно солнце вставало,

И было в огне полстраны.

Не знал он, что это начало

Свирепой гражданской войны.

Сюжетные поиски слова

Щедрей на родной стороне.

Однажды в село Окунево

Случилось заехать – к родне.

Привычно мотаясь по свету,

Я часто о доме скучал.

И долго в тот вечер портреты

В простенках опять изучал:

Обычные русские люди...

– А этот, прости уж меня,

Спросил я у бабки, –

Кто будет? Вздохнула:

– Да тоже родня!

Брат деда! – промолвила с жаром, –

Он с красными знался. Беда...

– Я слышал, он был комиссаром, –

А что же потом? Ни следа...

– Потом? Не спеши, погоди же!

Стара я. Все жалюсь врачам...

Серьезный он был. И как ты же,

О чем-то писал по ночам.

В нужде они, помнится, жили, –

И эти убивцы, рвачи,

Зарубины, их не любили! –

Она шелестела с печи, –

Что было-то, Господи боже...

Но понял я, бабка права –

Нельзя беспричинно тревожить

Сочившие кровью слова...

Под утро расцветились пожни,

И я в несусветную рань

Умчал по делам неотложным

В какую-то тьмуторакань.

В верхах были крупные свары:

Тот так, тот не этак повел...

Поздней уж про жизнь комиссара

В газете заметку прочел.

А что мне чужие опенки?

И чья тут вина, не вина?

У белых во мрачном застенке

Хлебнул он мурцовки сполна.

Бежал, распростуженный весь, и

Поздней – без вины, без суда,

Погинул он в годы репрессий.

Своих вырубали тогда...

Гонит «Татра», снега утюжа,

Вьюга поет – на белый свет.

Для тарана заходит стужа

И откатывается в кювет.

Я душой принимаю гонку,

Я глазами в дорогу врос.

Гулко вздрагивает бетонка,

Вырываясь из-под колес.

Глушь таежная, снеговая,

Ветры в спину,

грозя,

свистят.

И воронки болот зияют,

Будто нас поглотить хотят.

На пути в знаменитый город,

Пробивая порядки вьюг, мы летим

целиной,

которой

Никогда не пройдется плуг.

Все, чем раньше душа дивилась,

Все, чем жил я до этих пор,

Безоглядно соединилось,

Словно в выдохе –

САМОТЛОР!

Панорама Самотлора –

Снег хрустящий, как слюда,

Да болота, на которых –

Чахлых елочек гряда.

Был приют нечистой силе

Возле всякого куста.

Даже ханты обходили

Эти хмурые места.

Сколько их в урмане диком

Мест с испуганным зверьем!

Мест с морошкой и брусникой,

И заброшенным жильем!

И повсюду – в жуткий холод,

В беспощадный летний зной,

Побывал наш брат-геолог,

Комаров кормил собой.

И вошли во славу сразу.

Не забудет их Тюмень:

День березовского газа,

И шаимской нефти день!

День разведчиков, открывших

Усть-Балык и Уренгой.

Дни товарищей погибших

Под таежною звездой...

Панорама Самотлора –

Свист поземок ножевых,

Те же топи, на которых –

Ожерелье буровых.

И окрест –

Над всем простором!

Гиблой ржавчиной болот,

Трубы,

факелы,

опоры

Подтверждают: нефть идет!

Сидит девчоночка и плачет

Одна в простуженном балке.

От фар машинных «зайчик» скачет

По изморози в уголке.

Согреть бы чай, наладить ужин,

Огонь в печи давно истлел.

На стенке плащ, забытый мужем,

И тот от изморози бел.

Стучат о крышу ветви сосен,

Там месяц сумрачный висит.

И чей-то голос: «Бросил! Бросил!»,

Как на ветру белье, скрипит.

В окне полуночно и тихо

Уснули белые дома. Высокая,

Как журавлиха,

Стоит сибирская зима.

Нет, я не знал ее печали,

Ее лицо, ее глаза...

А с ним мы «Татру» выручали,

Под скаты шубы побросав.

И вот сидим, и душу греем

В дому – на пятом этаже.

И валенки на батарее

Почти оттаяли уже.

И шубы сохнут постепенно

В тепле – квартирном – у двери

И фотокарточки на стенах...

Он подает одну:

– Смотри!

Он подает одну. Известно, –

С улыбкой, радость не тая.

– Такой не снилось и... Невеста?

– Жена, – вздохнул он, – Не моя!..

Двойные рамы ветер гложет,

Простыли стекла изнутри.

– Татьяной звать...

– А муж-то, все же...

– Удрал он, Черт его дери.

На морозе белой масти,

Озверев,

в снегу,

в пыли

Экскаватор рвет на части

Глыбы стылые земли.

Из песчаного карьера,

Из ковша – наискосок –

Он плывет – тяжелый, серый,

В кузова машин песок.

И на гулком перегоне,

Возле кромочки болот,

Вся она, как на ладони,

Технология работ...

По кабине хлещут ветки,

Зотов трудится молчком.

Он на «газ», как на гашетку,

Давит правым сапогом.

И бегут кусты и кочки

Чудом из-под колеса.

Перед узеньким мосточком

Завизжали тормоза.

Но Володя – парень ловкий,

«Газанул», –

– Не унывай! Стоп!

Приехали. Лежневка...

– Ближе к трактору давай! –

– Тракторист – он знает дело:

Пишет в воздухе рука.

Шапка сбита на бок смело.

Только шубка коротка.

Только челка как-то странно

На крутую бровь сползла.

– Как зовут тебя?

– Татьяна... –

И к Володе подошла.

И пошли кружиться хлопья, –

Вьюга пляску завела,

А Володя дверкой хлопнул,

Улыбнулся:

– Не ждала?

И студил нам ветер лица,

Снег уметывал в снега...

Дай им сил –

К любви пробиться

Через топи и снега!

Как-то в полдень в балочке старом

Обогреться пришлось в гостях.

Руки тер инженер Макаров,

Говорил мне:

– Мороз? Пустяк!

И серьезно, уже без позы,

Признавался мне от души:

– Комары пострашней мороза.

Снег уходит,

острят ножи!

Будто платит им кто отменно

За разбойничий этот пыл... –

Закурили. И штык антенны –

Над «Спидолой» в дыму поплыл.

Снова ветер скулил голодный.

Думы всякие навевал.

Огонек – полевой, походной

Бойкой рации задремал.

Да белели в окне булиты,

Факел пламя метал в простор...

С оператором знаменитым

Все не клеится разговор.

Он дымит себе сигаретой,

Независимый сделав вид:

– Есть приятель у нас...

Да где ты?

Покажи-ка себя, джигит!

Да смелей! – Подмигнул Макаров.

А балок посреди тайги

Содрогался в морозных, ярых,

Леденящих когтях пурги.

И, наверное, для потехи

Кто-то вспомнил тут, как на грех:

Выдает зима на орехи

Здесь южанину больше всех!

Он и сам не дает ей спуску.

До ушей натянув пальто,

Костерит Сибирь не по-русски, –

Все равно не поймет никто!

Посмеялись,

и вновь серьезны,

Осень вспомнили и весну...

– Можно, парни, терпеть морозы,

Если это – за всю страну!

В синеву Самотлора

Взнесенная грубо,

Буровая железный

Отмерила взгляд,

Опуская в планету

Бурильные трубы, –

В нефтяные глубины,

Как здесь говорят.

Буровая урчала

Шипела, Гремела.

И канаты, как вены,

Вздувались на ней.

Я впервые глядел на нее,

Оробелый,

Наблюдая в сторонке

Работу парней.

Мне бы тоже зеленую робу –

От ветра

Да собачью ушанку.

Пусть стужа прижмет,

Я б узнал, как в темнице –

Три тысячи метров,

Черноокая нефть

Вызволения ждет.

Мне б стоять на высоком помосте

У края,

Рядом с первым бурильщиком,

Что за дела!

Нас хвалил за сноровку бы

Мастер Китаев

На рабочем собранье,

Где б Таня была...

Остывали багряно

Вечерние краски.

Не принес тишины

Самотлорский закат.

И темнели помбуров

Защитные каски, –

Боевые, суровые

Каски солдат, мне казалось:

И сумерки нефтью набухли,

И не туча над вышкой –

Фонтан нефтяной.

Слово мужество

Пишется

С маленькой буквы,

Я его учредил бы писать

С прописной.

Я по тайге мотался снова,

Об этом память дорога,

Но не обидел черствым словом

Я самотлорские снега.

Бывал на тех тропах лосиных,

Где словно в вечных гаражах,

Стальные пленники трясины –

В болотах тракторы лежат...

Опять в пути. Блокнот в кармане.

Водитель хмур: метель с утра...

А где мои – Володя, Таня?

Какие им в лицо ветра?

Они, должны быть, вместе где-то,

Да я и сам считал давно,

Что в загсе местного Совета

У них со свадьбой решено.

Эх, тары-бары, разговоры!..

И вдруг, как есть, на всех парах

Навстречу – прямо к Самотлору

Три «Волги» – в лентах и шарах.

И посветлели наши взгляды:

На них – на черных, вороных.

Они несли – три свадьбы кряду

Сквозь ожерелье буровых.

И так весенне сердце билось

На той бетонке кольцевой.

А свадьбы шли, метель стелилась

Во след им белою фатой.

В апрельский день,

у общежитий,

На «пятачке», вблизи болот.

Ударил вдруг в ладони митинг,

Таежный вздрогнул небосвод.

Наполнил яростью весенней

Моих ровесников дела. –

Сегодня трассою к Тюмени

Нефть

самотлорская

пошла!

И улыбалась поминутно

Братва с «четвертой дожимной»,

И Зотов – в ватнике мазутном,

И Таня – в шапке меховой.

Давно остались за снегами

И та печаль, и то жилье.

Давно горячими руками

Согрел он рученьки ее...

Опять к лежневкам шли машины,

И говорил их грузный вой,

Как труден путь к земным глубинам,

Как будто он – к душе живой.

Каких ветров еще хлебнуть

В широтах северных придется?

И где еще он оборвется,

К людским сердцам начатый путь?

Еще шагать не мало дней

Еще раскроется не скоро

Пред взором Родины моей

Вся панорама Самотлора!

Где взята с боя – даль и близь,

Где слабых нет,

Где все герои.

Где все республики сошлись

Под наше небо молодое.

Что творится, сумасшествует за бортом?

Расходилось белопенное добро!

Эта – чертовой Обской губы – аорта

Так и метит, так и ладит под ребро.

Заворочалась, хмелея от азарта, –

Хоть привязывайся, – скорая волна.

Ведь вчера еще на рейде Салехарда

Августовской дыней плавала луна.

Что творится со стихиею? Глубоко

Утонула яр-салинская заря,

Самоходки – те укрылись по протокам,

В дно речное занозили якоря.

Что ж, гуляй, душа, я праздник не нарушу,

Разворачивай арктический парад!..

Кто там, сонный, бьет у леера баклуши,

Как в утопленники верный кандидат?

Жутко выйти на палубу голую,

С ног сбивает норд-ост тугой.

Голова, будто мачта тяжелая,

Крен описывает дугой.

Устоял я. Смотри, натружены –

Эти руки. Собой я горд.

Но желудок не принял ужина,

Будто рейса аэропорт.

Да почудилось – рифы острые

Насторожены под волной.

Видишь, движется с полуострова

Туча – с море величиной...

Ха-ха-ха! Да не будь я Пятницей,

Чтобы труса справлять, дрожа,

К тихой бухте пугливо пятиться,

Как какая-нибудь баржа!

Зря ли Арктикой сердце ранено,

Где к торосу прижат торос!

Слава Нансена и Папанина

По плечу ли тебе, матрос?

Ха-ха-ха, ты едва одыбался,

Будто пыльным побит мешком...

Глянь! Страна в Заполярье двинулась,

Как по ягоды – прямиком.

Будут ягодки...

Вот и думаю,

Вот и радуюсь и грущу,

Перевариваю мечту мою,

Будто Идолищем свищу.

Эх, боцман, боцман!

Видишь, норд сплошной!

Черт их дери, владения медвежьи!

На нас идет холодною войной

Арктическое злое побережье.

А ты, который много штормовал,

Стоишь, как будто вылеплен из воска.

Ответь в упор: ужель не страшен вал?

Что ухает на палубу громоздко?

Привычен я.

Привычка хороша!

Как дважды два... О чем бы не спросили...

Моя ж иначе скроена душа,

Она противник всяческих насилий!

Мудрен ты, брат! Что со стихии взять?

Денек-другой и в Карском будем море.

А я хочу размыслить и понять...

Молчи! Я против общих категорий.

Вот так всегда! Едва откроешь рот,

Едва промолвишь: что ж творится, братцы

Как оглоушат окриком: «Вперед!»

И грех тебе в приказе сомневаться.

И грех команд не слушать: «Так держать!»

И держишь курс до следующей цели.

Что скажешь, боцман?

Что тебе сказать?

У самого – семь пятниц па неделе.

Игре ума потворствует язык,

Он к идиомам значимым активен.

Но твой хитер, поскольку ты старик,

И в существе уже консервативен...

(Хлопая дверью, матрос уходит)

Порядка нет, а надо – в «окиян»:

Кто в стельку пьян, а кто охоч до спора.

Вот и смекаю: нужен капитан,

Что затянул бы гайки до упора!

Дойдем ли к цели? Кругом голова.

Скорее – в Тикси станем на зимовку

Молчит Тюмень, безмолствует Москва,

А Диксон уточняет обстановку.

Но плыть решивший, верит в паруса!

Вон буксировщик пашет волны носом. ...

Еще в душе – поляны и леса,

Еще в глазах дымки иртышских плесов

То сена стог, то лодка на мели,

То церковушка, сгинувшая глухо,

То нефтевышка грузная вдали,

То клин рубах, постиранных старухой.

Все это Русь –и даль ее и высь,

Как богатырь, играючи поклажей,

Летит она. Прохожий, сторонись!...

Не Селифан ли правит экипажем?

Постой, кричат. Но где там! Экий бес

Он монолитно мчит к вершинам века.

Не дай-то Бог, и Чичиков воскрес! –

Теперь нельзя не верить в человека...

По родне и по рожденью –

Местный, тутошних корней, –

Подрастал и я с Тюменью,

Поднимался вместе с ней.

Никакой особой доли

Мне наш век не отпустил.

Но горжусь, что в отчем поле

Я пахал и хлеб растил.

И в глухом ледовом царстве,

Под прицелом зябких вьюг,

Я работал в море Карском.

Обживал Полярный круг.

Побродил по белу свету

Не из прихоти-гульбы,

По заданиям газеты,

По велению судьбы.

Но везде – и в тундре голой,

И в нолях, у деревень,

Мне Тюмень была – глаголом,

Существительным – Тюмень,

Той метафорою зычной,

Где клокочет непокой,

А не просто в деле личном –

Места жительства строкой.

Словом, как и было нужно,

Вся – от отчего села

До Ямала, до Бердюжья

Домом творчества была.

Ряд стожков. Полянка. Лоси.

Кольцевой изгиб – река...

Вот лечу в Тюмень. И косит

Быстрый лайнер облака.

Хороню перед посадкой

Различить из всех примет

То этаж старинной кладки,

То коробку наших лет.

Перевернутые лодки

Неживые до поры,

И церквушки абрис четкий

На излучине Туры.

И в окрестности неяркой,

Что тайгой обнесена,

Огоньки электросварки

И цепочки трасс...

Она!

Град – столица нефтяная.

Полевая и лесная,

На крутом изломе дня,

Четырем векам родня!

На ветрах, снегах, железе.

На путях побед и бед...

Хоть в каком бери разрезе,

Все равно роднее нет!

Какая встреча:

Старый друг-приятель

Из дальней школьной памяти воскрес!

Возник в толпе

И вот уж рядом – нате:

– Привет, старик! Откуда ты?

– С небес! – Затискал враз,

Ладонь его, как терка,

Лицо в бородке сизой, как в дыму.

Он возбужден, строчит скороговоркой,

А тут еще – динамик.

Чтоб ему!..

Как на ходу расскажешь жизни повесть?

Покурим наспех разве. И – пора!

Мой школьный друг летит почти на полюс,

В Харасавэй, на белые ветра.

– А помнишь ты?.. –

И что-то держит властно.

– Ну как же, как... –

Считай, нам повезло!

И детских лет: полянки, избы, прясла

Ласкают душу горько и светло.

И как забыть?!

Из той голодной, лютой,

Из тон поры – крапивы, белены

Да из того победного салюта

Мы поднялись – поскребыши войны.

Один был выход:

Жми на все педали

И в наше завтра светлое рули!

И вот уж нам медалей наковали,

И рюмкой круговой не обнесли.

Глоток, другой –

И хмель пошел по венам,

И стыд глаза не колет,

Пей до дна!

А во хмелю и море по колено,

И ложь вождей не столь уже страшна.

– До встречи, что ль?

Прощаемся, итожим.

И тискаем друг друга,

Руки жмем.

– Уж как-нибудь, уж где-нибудь,

Да что же,

Как говорят, не в первый раз живем!

И то сказать...

С тою, припоминаю,

Такой же день,

Полозьев скрип и хруст.

Мне десять лет

Я Пушкина читаю:

«Друзья мои, прекрасен наш союз!»

А со двора,

Откуда стужей свищет,

Из облака,

Из снега,

От ворот

Отец заходит,

Кнут за голенищем,

Конфеты городские достает:

– Обдунь и ешь!

– Обдуну...

– Ладный парень,

А вот еще подарочек тебе... –

Картинка,

А на ней угрюмый барин

Изображен в приземистой избе, –

В каком-то там Березове,

Опальный.

На крупном пальце светится кольцо.

И свет свечи,

Почти что погребальный.

Не веселит сановное лицо...

А в окнах вьет,

Гудит во мгле чердачной,

И выдувает солнце со двора.

Мне десять лет,

Душа – родник прозрачный,

Мне очень жаль сподвижника

Петра.

И хоть сладка медовая конфета,

Хоть веселится вьюга, хохоча,

Тревожно мне

Над книгою поэта:

Опальный князь,

Оплывшая свеча.

Вот-вот бояр раскроется измена...

Вот предадут Лжедмитрия огню...

А мой отец несет на вилах сено.

Кладет а кормушку верному коню.

Не похвальба роскошная, не фраза:

Мы шли вперед на приступ и – «ура!».

И вот он факт березовского газа,

И век уже не тот, что был вчера.

Он торопил,

Подбадривал: скорее!

Он обещал,

Он верил: заживем!

Пылал Вьетнам.

Держала фронт Корея.

И тут крепись: подписка на заем.

Но каравай и корочку – по-братски,

И на лугу артельно: вжиг да вжиг!

И, глянь, ремень,

Ремень еще солдатский

Приотпустил на дырочку мужик.

И вот оно:

Машинный ты иль пеший

Тележный или санный –

Не вопрос: – А шапки ввысь!

В тайге проснулся леший –

Тюменский новоявленный колосс!

Заклокотал.

Пошел с глубинным рыком

Скликать людей с иных земель и вод.

И с наших мест бердюжских –

Удержи-ка! –

Таежным ветром стронуло народ.

В Урай, в Сургут – –

Под северные звезды!

На Самотлор, Там тоже горячо. –

Ну кто со мной, Давай, пока не поздно! –

Ушел мой друг,

Котомку – на плечо.

Умчал сосед,

Оставил дом и лодку.

(Мол, там висят на елках калачи!)

«Ну кто со мной?» -

Гремело в околотке.

Деды не одобряли: –

Трепачи! –

В последний раз будил деревню Ваня

Наш гармонист.

И пел. Ах, как он пел!

В ту ночь петух

Отчаянно горланил

И конь – в лугах –

Все боталом звенел.

Вздыхал телок протяжно за стеною,

И мать вздыхала, фартук теребя...

Ушел и я – прости, село родное,

За все, что я не сделал для тебя...

Прославились, прогремели,

Встречай успевай гостей!

Наехало в самом деле –

Всех рангов и всех мастей.

Чужих языков и наций –

Все на нефтяной волне –

Охотники до сенсаций

И люд деловой вполне.

Вот браво, как новобранцы

(Ах, вгонит мороз в тоску!)

Шагают американцы

По Нижневартовску.

Дубленки – о'кей! – фигуры! –

Для дела, не для красы.

И киноаппаратура

Работает как часы.

Шагает, в улыбке тает

Японец, как в полусне.

И факельный свет играет

На стеклах его пенсне.

Победный, в походке ловкий,

Привычный до злых ветров,

Идет Самотлор – в спецовках

Рабочих и мастеров.

Глубинный и крепко сбитый

Под северною звездой.

Стремительно знаменитый,

Отчаянно молодой.

Он народился резвым и речистым,

И громогласно – сразу за дела.

Ах, как им любовались журналисты,

Как били – все о нем! – в колокола.

Хвалили все – кто одою.

Кто – песней,

Все восторгались –

Слава и виват! –

И стихотворец, миру неизвестный,

И, с косяком наград, лауреат.

Как быстро годы минули,

Как скоро

Тускнеет легковесная строка...

И все ж я в ряд героев Самотлора

Законно ставлю Ваню-земляка,

Ведь он давно при нефти и при газе,

Везет свой воз

И не кричит «ура!».

Вот отпуск взял,

Дедов степенных сглазил:

– Ну что, не надоели севера?!

А Ване – что, как выпарится в бане,

Да выпьет ковш колодезной воды,

Да из кладовки тульскую достанет,

Да развернет:

Порадуйтесь, деды!

А уж потом душевно и сердечно

Он с ними речи водит дотемна:

– Что Самотлор?

Он зеркало, конечно,

В нем в полный рост страна отражена

И так и этак к теме прикоснется,

То против шерсти, то шутя-любя,

Но непременно к зеркалу вернется:

– Не век же любоваться на себя!

Вот мы гремим:

Победы и успехи!

И рапортуем, гордости полны,

А ведь латаем дыры и прорехи

Авральной экономики страны.

Я так скажу про нашу

«Быль и сказку», –

И пробежит по кнопочкам слегка, –

В слова уходит крепкая закваска.

Хозяйственная сметка мужика...

– Все так, Иван, –

Дедок поддакнет с жаром,

Который сам философ испокон, –

Но почему... зачем почти что даром

Мы гоним нефть по трубам за кордон

В запас бы свой,

В цистерны там, на склады,

Иль в погреба?

Сощурится хитро.

– Не знаю, дед!

А если б знал,

Как надо! –

Давно уж был бы член Политбюро...

Так до кичиг сидят.

А там затопят – за печью печь.

Механика проста.

И говорят...

А нас сюжет торопит

На этот раз в охотничьи места.

И с ружьецом –

Тугой рюкзак на плечи –

Сквозь глушь тайги – урман и бурелом,

Хоть жаль села с дедами у крылечек,

Где нынче пусто, будто после сечи:

Одни деды да память о былом.

Ни рябчика, ни кулика,

Ни утки, ни тихой казарки.

И речка – былая река! –

Мазут да разводы солярки.

Повыжжен, побит краснотал,

Осинник – в молчании – страшен.

Понятно б, Мамай побывал,

А то ведь российские, наши.

Легко положили тайгу,

Задора полны и здоровья...

Нет, живописать не могу,

Душа обливается кровью.

Эх, горе тебе, бурундук,

Беда вам, синицы и сопки.

Лишь дятел-трудяга – тук-тук! –

Работает в счет перестройки.

Надсадно кричит воронье,

Кружа, будто мерная вьюга.

И мудрое жало свое

Под кочкою точит гадюка.

Сижу, шевелю костерок,

Ни писка, ни свиста, ни пенья...

Ужель это вправду итог –

Стремительный взлет ускоренья?

Пастуший чум – собрат крестьянской хаты:

Простой очаг и утварь – все при нем.

Его поэт Лапцуй воспел когда-то,

А нынче мы здесь лазаря поем.

Отсюда не уедешь на попутке,

На карту глянешь, оторопь берет.

Вот и кукуем здесь какие сутки:

Авось пришлет начальство вертолет?

Но в небе ни просвета, ни прорехи,

Ни хоть какой-то синенькой каймы.

И связи нет: магнитные помехи

Да близкие – из Арктики! – шумы.

За стенкой чума тяжкий вой метели,

А все ж надежда теплится слегка.

Мы с непривычки в чуме очумели,

Пообросли, щетина – два вершка.

Наелись – во! – морозной строганины,

Прожгли, хоть выбрось, шубы и пальто,

А он сидит, как бог на именинах,

А он, хозяин чума, хоть бы что!

Его лицо, как древняя икона,

Одежка – театральный реквизит.

Он на флакон – пустой! – одеколона

Похмельным взором сумрачно косит.

Как будто ищет знаки Зодиака

И в нас бросает вещие слова: –

– «Тройной» начальство выпило, однако,

а ненцу ладно – «Красная Москва»...

О, этот взор лукавый и печальный!

О, этот чум на краешке земли!

Считай, «решен» вопрос национальный:

И на Ямал нефтяники пришли.

Их каждый шаг замешан на бетоне,

И суетлив плакатный их язык.

Под колесом, под гусеницей стонет

Олений ягель.

Плачет тундровик.

Вот он сидит, кладет в очаг полешки

И монотонно угли ворошит,

И, будто встарь, поет: «Мои олешки!

Вожак хороший, нарты хороши!»

И вот уж в путь собрался деловито

К стадам своим.

– Куда же ты, постой! –

Олешки, как положено, копытом

Определяют азимут простой.

А ведь пурга до звезд,

Стена стеною,

Так завернет, что и сугроб – жилье.

Уж это точно сказано – не мною! –

Но согласимся: каждому – свое.

Когда стоял я в рубке за штурвалом,

Когда сквозь льды ломился прямиком,

Я знал, что ждет за каменным Уралом :–

Земля, где рос и бегал босиком.

Когда тайфун ломал нас у Кореи

И чуть мерцал маяк береговой,

Я вспоминал огни Харасавэя,

Таежный путь на Новый Уренгой.

И горизонт в железе нефтевышек,

И в двух шагах Полярную звезду,

Где школьный друг к морям студеным вышел

По-флотски, чуть качаясь па ходу.

А с ним еще – особый, не особый, –

Отчаянного племени народ.

Их дождь сечет, мороз берет на пробу,

Да и комар характером – не мед.

А что – Иван?

Хитро соображая

Он скажет так:

– А ну ребром вопрос!

Хороший дождь – прибавка урожаю,

И, без сомнения, труженик мороз!

Как наведет январские мосточки,

Лети,

газку подбрасывай,

не трусь...

Мне б также сладить с пушкинскою строчкой:

«Над вымыслом слезами обольюсь».

Но эвон сколько жизненных реалий –

Суровых бед, сомнительных побед.

Опять стою на аэровокзале,

Беру транзитный авиабилет. А там – в тайгу?

В моря – в штормовый грохот?

В поля родные –

в звонкие хлеба?

Простой сюжет отпущен мне эпохой,

Где линия заглавная – Судьба.

На ладан дышат ад-и-райсобес,

Казна пуста, в хозяйствах не до жиру,

На месяц сена, силоса – в обрез,

Солому с крыш сдирают фуражиры.

А тут козел возник, едрена мышь!

В райцентре бродит, вроде санитара,

Жует листы предвыборных афиш –

Собчачий бред чубайсого Гайдара.

Козлу начхать на кворум, паритет,

На легитимность всяких пристебаев,

Уперся рогом в суверенитет,

Как президент казахов Назарбаев.

А земляки? Привыкли рвать гужи!

Но тут впервой прищучило Иванов:

На случай стычки роют блиндажи

От сопредельных козней «нарсултанов».

Еще – ЧП. Как вспомнишь, ё-моё,

Домой вернувшись с бала-карнавала,

Взял Дед Мороз повесился.

Бабье Снегурочку безвинно заклевало.

Да, Новый год веселья не принес,

Хоть и гудели в селах по старинке.

К тому ж упился видный «деморосс»

И в Рождество угоили поминки.

Не гадство ли? Губители страны

Считают нас за быдло и оденки!

Мои стихи им тоже не нужны,

Как намекнули дамочки в районке.

А что козел? Худой, как партократ,

Но деловой, как новая Расея,

Очередной жует агитплакат,

На белый снег горошинами сея.

С тоски жую рекламные харчи,

Какой-то «твикс» подсунули невежде.

Теперь тут все, как в дальнем зарубежье:

Доступный секс и выстрелы в ночи.

В саду «Орленок» сломан барабан

У пионера в гипсовой пилотке.

Но вновь шустрит сноровистый пацан,

Завел свой бизнес – жвачка и колготки.

Стальная дверь. И запах кабака.

Вся из себя питейная халупа.

Тут был клиент! Испробовал пивка

И на сугробе выпростался тупо.

Мой дом, где жил, снесли. И котлован

Отрыли вкупе с западною новью,

По всем статьям – замах на ресторан

Валютный и – с французскою любовью.

А как подруга юности?

Она Живет в приватизированном рае,

Где склад фарцы и сумерки сарая,

И без детей звереет тишина.

Какой ей прок с того, что я поэт,

Коль нет воды горячей, в щели дует?

Вот и крутись! И крутится, чуть свет,

Какой-то дрянью польскою торгует.

И как судить? Привычней пожалеть,

У всех, похоже, участь полосата:

В телеге жизни как-то доскрипеть

До впереди мелькнувшего заката.

Куда идти? И я пошел ва-банк,

Забытый опыт дался мне не просто.

Буровя снег, напористый, как танк,

Уперся в ров старинного погоста.

За малый срок, что не был здесь, крестов

Повыросло, стоят, раскинув руки.

И всякий крест распять меня готов

И воскресить на радости и муки.

Не сильно ж я пред Богом виноват,

Но все равно фантазия взыграла.

Вот мать лежит, отец, там – малый брат,

Январской вьюгой холмики сравняло.

Невдалеке, где свист машинных шин,

В тисках болот и наледи озерной,

Все тот же тракт уходит на Ишим,

С кюветным льдом и далью иллюзорной.

Районный тракт – ухабы, колеи!

Он мне давно открыл, что мир прекрасен!

И вот кресты... А крестные мои

Живут – представить только! – в Каракасе.

И там я был. И там обрел родню.

Там, как припомню, супротив аптеки

Есть русский храм на пятой Авеню,

Где я прощен «отныне и вовеки!»

Так что ж теперь? Свободный, как дитя,

Опять свыкаюсь с жизнью понемногу.

И выкрест-месяц, рожками блестя,

Мне освещает в сумраке дорогу.