Стихотворения и поэмы

В эту сладостную ночь

Сон от глаз моих бежит.

Мук души не превозмочь,

Память раны бередит.

Долго, много плакал я,

Мирный сон забыл давно.

Горькой страстью, яр моя,

Насмерть сердце пронзено.

Мне ни сна, ни дремы нет,

В целом мире дома нет.

Ни гнезда, ни милых рук,

Ни души знакомой нет.

Под алмазным венцом

Среди звезд — Алагяз,

Выше гор, выше туч

Он на троне сидит, развалясь.

Я помчусь за алмазным венцом

На крылах райской птицы Синам,

К тем звездам обращусь я лицом,

Сердце снам и виденьям предам.

В сердце — рай, там поют соловьи,

Кущи роз, о любви плачет саз…

О Заро! Нас объятья мои

На алмазный умчат Алагяз!

Ты, Арагац, алмазный щит

Для молнийных клинков.

Хрустальный твой шатер стоит

Приютом облаков.

Гнездо орлов — утесов круть,

Озера — бирюза.

Ручьи твою объемлют грудь —

Златые пояса.

И днем и ночью родники

Друг с другом говорят.

Бегут в долину ручейки

С твоих шелковых пят.

Как сонм летающих цветов,

Пылают мотыльки —

То от шелков волшебных снов

Взлетают лоскутки.

Ты — царь, одетый в пурпур, ты —

Благоуханный мир.

Тысячецветные цветы

Сошлись к тебе на пир.

Манташ, долина — греза ты,

Смарагдовая колыбель.

Как пестрый шелк — твои цветы,

В их аромате сладкий хмель.

Хрустальный звон твоих ручьев,

Твоих напевов чистый звук

Несут забвенье бед и мук,

Тих ветерка дремотный зов.

Жар-птицы блещут серебром,

Кораллов клювы их красней.

Своим волшебным языком

Щебечут сказки меж ветвей.

Меня, как мать, всю ночь без сна

Река баюкает — на-на,

Журчанье песенке сродни,

Поет она — на-на, на-ни.

Где жизнь есть, там и горе есть,

И снадобье от горя есть, —

Моих же бед не перечесть,

Я в черный день рожден на свет.

Где яр есть, там и радость есть,

Приют в любимом сердце есть, —

Моим же грезам не расцвесть,

Моей любви приюта нет.

Заря согрела наш порог:

«Открой мне дверь, голубка-мать,

Твой сын от горя изнемог,

Ах, поспеши его обнять!»

Абул Ала Маари,

Поэт знаменитый Багдада,

Про́жил три раза десять лет в великолепном граде калифов,

Прожил в усладах и в славе;

У вельмож и богатых садился за стол,

С учеными и с мудрецами вступал в разговор,

Друзей любил и изведал,

В землях разных народов бывал; смотря, наблюдал и людей и законы, —

И его проницательный дух постиг человека, постиг и глубоко возненавидел.

И так как он не имел ни жены, ни детей,

Нищим он роздал богатство,

Собрал караван из верблюдов, взял несколько старых, испытанных слуг,

Взял припасы в дорогу и ночью, когда

Под сладострастные шелесты пальм в сон погрузился

Багдад на берегах, кипарисами убранных, Тигра,

Тайно из города вышел.

И караван Абул Алы, как ручей, что, журча, бежит средь песков,

В дремотной ночи неспешно шагал, со звяканьем нежным больших бубенцов.

Размеренным шагом путь совершал ночной караван, виясь как змея,

И звон сладкозвучный лился, затоплял погруженные в сон немые поля.

Облелеянный негой, в дремоте Багдад был истомой объят райски-пламенных грез,

В гелистанах газели пел соловей: песни сладкие страсти пел сладко до слез.

Водометы смеялись, роняя вокруг адамантовый смех, ясный смех без конца;

Благовонных лобзаний лился фимиам от кристальных киосков в преддверьях дворца.

Ароматом гвоздики рассказывал ветр сказки древних времен, сказки Шехерезад;

Кипарисы и пальмы в изнеженном сне у старой дороги качались в ряд.

И караван, виясь как змея, назад не глядел, звенел дальше во мглу,

Неизведанный путь неисчетностью чар манил и ласкал Абул Алу.

И другой караван — бриллиантовых звезд — свой путь совершал по небесным путям,

И торжественно-ясный, божественный звон звенел в беспредельных просторах и там.

Был полон весь мир, очарован во сне беспредельным напевом, перезвоном с небес,

И душой ненасытной Абул Маари неумолчным внимал перезвонам с небес.

«Иди, всё иди ты, мой караван! шагай всё вперед, остановок нам нет!»

Так в душе сам с собой говорил с тоской Абул Маари, великий поэт.

«В пустыню веди, к безлюдным краям, свободным, святым, в изумрудную даль,

К солнцу стремись, торопись! будет мне в сердце солнца спалить свое сердце не жаль!

Вам „прости“ не скажу я, могила отца, материнская люлька под кровлей родной,

С былым мое сердце в ссоре навек: с тобой, отчий дом! память детства, с тобой!

Когда-то любил я сердечно друзей, и далеких и близких, не всех ли людей,

Но стала любовь ядовитой змеей и огненной мучит отравой своей!

Я всё ненавижу, что прежде любил, что в душах людских мой взор подсмотрел:

Тысячу зол я в людях обрел — отвратных и черных, позорных дел!

Но тысячу первым гнушаюсь я злом — лицемерием гнусным, что хуже всех зол,

Я бегу от него, ибо красит оно человеческий лик в святой ореол.

Язык человека! души его ад в покров убираешь ты, в сотню прикрас,

В лазурный намет, в поцелуй, в аромат, — но правдивое слово сказал ли хоть раз?

Язык человека! Отравленный дрот! Мед струя, ты мне сердце пробил, как стрела.

В сердце умерло небо любви и надежд, и, как солнце заходит, в нем вера зашла.

В пустыню иди ты, мой караван! в безлюдный, и в дикий, и в знойный край!

Под грозной стеной медно-рыжих скал там сделай привал, меж зверей отдыхай!

Где гнезда ехидн, разобью свой шатер! разобью свой шатер, где спит скорпион!

Вдали от людей будет в тысячу раз безопасней, покойней, прекрасней мой сон!

Безопасней, чем в дни, когда я преклонял главу утомленно другу на грудь,

Ах, другу на грудь, под которой всегда разверстая бездна готова сглотнуть.

Доколе Синая седую главу суровое солнце будет палить

И желтые груды в пустыне нагой, как волны морей, волноваться и бить, —

Я не захочу увидеть людей, друзей былых и кровных родных,

Я не захочу услышать о них, об их делах, ничтожных и злых!»

В последний раз Абул Маари, обратясь, на Багдад уснувший взглянул,

Свой морщинистый лоб с отвращеньем отвел и к шее верблюда любовно прильнул,

Со сладостной лаской поэт целовал горячим лобзаньем верблюда в глаза,

И одна за другой палящей росой по ресницам поэта стекала слеза.

Со звяканьем нежным, качаясь в песках, спокойно, размерно шагал караван,

По пустыне вперед совершал свой поход к голубым берегам неизведанных стран.

И тот караван, виясь как змея, меж пальм горделивых свой путь совершал.

И песок поднимал, песка караван, и ветер игривый ту пыль развевал.

«Вперед, караван! что кинули мы, чтоб глядеть, сожалея, на жизнь прошлых лет?»

Так в душе сам с собой говорил с тоской Абул Маари, великий поэт.

«Что за нами осталось, о мой караван! чтоб вернуться назад, в отчизну свою?

Покинули мы друзей и жену? богатство и славу, родных и семью?

Покинули мы людей и народ? закон, справедливость, отчизну, права?

Иди и не медли! покинули мы лишь оковы и цепи, обман и слова!

Ах! женщина что? кровожадный паук, коварный и лживый, тщеславье без дна,

Что любит лишь хлеб твой; и, яд в поцелуй вливая, другому она продана!

На ветхой ладье лучше в море плыви, чем женщине, клятве преступной, поверь:

Устами ее Иблис говорит! о блудница, в красивом обличии зверь!

О лилии чистой, лучистой звезде ты мечтал, ты желал спать под светлым крылом,

Ждал, что будет она бальзамом для ран, над страдающей жизнью сияющим сном,—

Ты грезил о песне, как песнь родника, что влечет и поет в голубых берегах.

Жаждал сладостных слез на небесной груди, бессмертной росы на прелестных очах!

Но жаждущим душам женщин любовь только горечь сулит, как морская вода.

В сладострастном томленье ты тело лобзал, не насыщен и с новым желаньем всегда!

О бесстыдное тело женщин! змея! преступленья и зла сатанинский сосуд!

Упоения горьки, палящие плоть, и на солнце души они тучу несут!

Ненавижу любовь, этот буйный прибой обжигающих больно, палящих пучин,

Этот сладостный яд, опьяняются чем и жалостный раб, и царь-властелин!

Ненавижу любовь, что жестока, как смерть, что рождает повсюду зло без узды,

Неисчерпаемый ключ, что струит на весь мир постыдную тину вместо воды!

Ненавижу я женщин, лобзания их, гнушаюсь коварств, оскверняющих нег,

От порочного ложа ласки бегу и родильницы одр проклинаю навек!

Вас, жестокие роды и боли, кляну! порождаете вы стаю хищных випер,

Что, клубяся, шипят и друг друга язвят, чадной страстью сквернят звезды выспренных сфер!

Тот бесчестен, себя превратил кто в отца, из блаженного сна вызвал новый росток,

В жизни сей стебелек на страданья обрек и над ним бытия геенну зажег!

„Согрешил мой отец в былом предо мной, но я ни пред кем греха не свершил!“

Напишите так на могиле моей, если мне суждено ведать радость могил.

Доколе вокруг изумрудных брегов Геджаса гремит прибоя удар —

Желать я не буду женской любви, искать я не стану обманчивых чар.

Скорей возжелаю терновник ласкать, его куст целовать, что дик и колюч.

Скорей на скалу главу положу, ланитой прильну на камень горюч!»

И караван, стозвучно звеня, свой путь продолжал, виясь как змея,

Спокойно и стройно к пустыне нагой он шел всё вперед в золотые поля.

Казалось, рыдали в ночи бубенцы и звонкие слезы по капле лились,

Как будто рыдали о том, что в былом любил Маари, и твердили: «Вернись!»

Свирели зефиров пели во мгле так сладко, нежней, чем напевы шарги,

Про раны любви, про тоскливую скорбь, про тихие сны и мечтанья тоски.

Были сумрачны думы Абул Алы, и грусть его снов — без конца, без границ,

Как путь, что угрюмо тянулся средь мглы, вился меж песков без конца, без границ.

В душе тосковал Абул Маари, безнадежной тоской было сердце полно,

К созвездиям нежным он взор устремлял, с безбрежным путем сливаясь в одно,

Но назад не глядел на пройденный путь, и душа не горела забытым былым,

Отвечать не хотел на приветы других и приветов не слал караванам другим.

И караван Абул Алы, как ручей, что журчит посреди тишины,

Спокойно и стройно шел всё вперед при сладостном свете смиренной луны.

И луна, словно грудь юной девы — из тех, что мечтают в дженнате, прозрачна, светла,

То стыдливо скрывалась во мглу облаков, то зыбко и нежно по небу плыла.

В благовонную дрему укрылись цветы, из алмазов надев несравненный убор,

Птицы, с крыльями радуг, ласкались, дрожа; доносился их щебет как радостный хор.

Ароматом гвоздики нашептывал ветр сказки древних времен, сказки Шехерезад;

Кипарисы и пальмы в изнеженном сне у старой дороги качались в ряд.

Сказкам ветра внимая, Абул Маари сам с собой говорил, знаменитый поэт:

«Вся вселенная — сказка, полная чар, где нет конца и начала где — нет.

Кто же сплел эту сказку, роскошный рассказ, сплел с ней вместе созвездья, бессчетность чудес?

Говорит беспрестанно с таким волшебством на бессчетность ладов, говорит, но исчез?

Возникают народы, уходят во мглу, но никто разгадать смысла сказки не мог.

Лишь поэты порой, что-то в ней угадав, бессмертный напев оставляют в залог.

Начала ее не слышал никто, не услышит никто ее конца,

Но веками живет каждый жизненный звук, без начала живет, живет без конца.

Для каждого, кто приходит в сей мир, прекрасная сказка также нова,

Начинается с жизнью, до смерти звучит, пока жив человек, эта сказка жива.

Вселенная — сказка, жизнь — некий сон, народы — прохожий в пути караван,

Идущий вперед с пламенеющим сном к недвижным могилам неведомых стран.

Слепцы и безумцы, не чувствуя сна, упорно не внемля той сказке святой,

Вырывают с борьбой друг у друга куски, друг друга толкают к могиле с борьбой.

Мы создали сами законов ярмо; паук нам расставил губящую сеть;

Волшебную сказку мы сами мертвим и снам не даем их огнем пламенеть.

Злосчастные люди! всё будет лишь прах: ваши злые сердца и дела ваших рук.

Безучастное время сотрет все следы кровавой расправы, и славы, и мук!

И ветер беспечный будет свистеть над плитами ваших забытых гробов,

Ибо вы не сумели упиться вполне этой сказкой волшебной, целебностью снов!»

Меж тем караван бриллиантовых звезд свой путь совершал по небесным путям,

И торжественно-ясный, божественный звон звенел неумолчно в просторах и там.

Был полон весь мир, очарован во сне беспредельным напевом, перезвоном с высот,

И душой ненасытной Абул Маари неумолчным внимал перезвонам с высот.

«Иди, караван мой! сплетая свой звон со звоном небесным, нетленным, иди!

В материнское лоно природы веди, развей мои стоны, назад не гляди!

В тот светлоодеждный, неведомый край, к одинокой, далекой, безвестной стране,

Где есть мой оаз, где грез моих ключ звенит, освежая, в святой тишине!

Молчаливое небо! со мной говори языком твоих звезд и меня утешай!

Ты сердце мое, что мир уязвил, что ужалили братья, в тиши обласкай!

Свободен мой дух! над собой не терплю я ни силы, ни власти, всё — воля моя:

Нет для меня ни блага, ни зла, ни суда, ни закона, я сам — свой судья!

Над моей головою быть не должно ни защиты, ни крова от вечной Судьбы;

Пусть вне жизни моей как в темнице темно, пусть там, где не я, цари и рабы!

Быть хочу вне пределов, не ведать владык, долга не знать, забыть божество:

Быть свободной безмерно, безгранно во всем — душа моя жаждет лишь одного!»

Караван всё вперед совершал свой поход, и сияли над ним — так смеется дитя —

Очи вечно свободных, сверкающих звезд, в тверди синей над тихой пустыней блестя.

Росою волшебной в дремотной ночи весь искрился путь в бирюзовой дали;

В бирюзовую даль, в безмятежную даль верблюды, качаясь, размеренно шли.

Как гигантская птица, черная ночь широко простерла крылья свои;

Огромные крылья нависли, покрыв караван, всю пустыню, оазы, ручьи…

И от дали до дали сумраки туч разостлали по небу, чернея, кайму;

Луна и созвездья утратили свет, и казалось, что тьма окутала тьму.

Налетали сурово ветры, стеня, словно кони, сорвавшись с узды иль с цепей;

В урагане кружились, крутились в борьбе облака и песок сожженных степей.

Смертоносную дрожь вызывали, свистя, и на сто голосов завывали вокруг,

Словно звери на воле, от боли рыча, из железных затворов ринулись вдруг.

Вились по ущельям, с весельем вопя, листья пальм по оазам крутили, шурша,

И скорбный псалом запевали потом, словно чья-то в пустыне рыдала душа.

«Иди, караван мой! стойко иди! против ветра вперед! остановок нам нет!»

Так в душе сам с собой говорил с тоской Абул Маари, великий поэт.

«Войте, лютые ветры! ревите кругом! обвевайте вы, вихри, главу мою!

Вот, робости чужд, с непокрытым челом, я, буйные ветры, пред вами стою.

Нет, я не вернусь назад в города, где ликует, бушует мутная страсть,

Не вернусь никогда я в те города, где людская царит кровожадная власть.

Нет, я не вернусь, бездомный, домой! я сам погасил свой отчий очаг.

Горе тому, кто живет в дому, кто не смеет, как пес, отойти ни на шаг!

Налетите, о ветры, на отчий мой дом! Расшатайте устои, разрушьте в нем всё!

Развейте по свету безбрежному пыль! Дорога без края — мое жилье!

Уединенье — отчизна моя! отчий кров мне теперь — в звездах небеса!

И караван — теперь мне семья, и мой покой — пустынь голоса!

О чудесный мой путь, неизвестный всегда, вечно полная жизни отчизна моя!

Уводи меня вдаль! сердце, полное слез, уводи в те края, где один буду я!

И куда б ни привел — и оттуда спеши: на пути остановка — новая боль!

Добрый путь, уводи, дай исчезнуть, пропасть, дай скрыться от всех, затеряться позволь!

Что осталось за нами, о мой караван, чтоб вернуться назад, в край близких моих?

Покинули мы друзей и жену? богатство и славу, семью и родных?

Людей и народ покинули мы? закон, справедливость, отчизну, права?

Иди всё вперед! покинули мы лишь оковы и цепи, обман и слова!

Что слава? Сегодня возносят тебя, именуя, ликуя, к последней черте,

А завтра с презреньем каменьями бьют и топчут, повергнув в своей слепоте.

Что честь или что уваженье людей? чтут золото только, из страха нас чтут,

Но чуть поскользнешься — стал честен другой, над тобой же свершают безжалостный суд.

И что же богатство? им каждый глупец покупает и власть, и талант, и любовь.

Богатство — то трупы убитых людей, и слезы сирот, и пролитая кровь.

Да что и отчизна? глухая тюрьма! поле брани и злобы, где правит толпа,

Где тиран беспощадный во славу свою в пирамиду слагает жертв черепа!

Ненавижу отчизну! она богачам тучным пастбищем служит для всяких потреб,

А пахарь бесправый кровавой земли голый камень грызет, взирая на хлеб!

Ненавижу я чернь! раболепна, тупа, она повторяет любой глупый толк.

Но, духа гонитель, насилья упор, она, власть почуяв, свирепа, как волк!

И общество что? только лагерь врагов, где всё неизменно в презренном плену.

Оно не выносит паренья души, стремленья свободной мечты в вышину.

Общество — обруч, сжимающий дух! ужасающий бич, свистящий под смех,

Ножницы жизни, что режут людей, чтобы равными сделать, похожими всех.

Ах! что и законы? самими людьми в руки сильных дается отточенный меч,

Чтобы сильных хранить, чтобы слабых губить, чтобы головы бедным безжалостно сечь.

Я ненавижу, во гневе святом, людские законы, права и суды.

Где властен закон, там бедняк угнетен; где не дремлют суды, там свобода вражды.

Путь неведомый мой! бесследно укрой меня вдалеке от кровавых прав!

Пусть лучше меня растерзает тигр, чем в силу закона буду я прав.

Меня уведи, о мой караван! ехиднам доверь, под песком схорони!

Шаг в пустыню направь, от закона избавь! да в великой свободе пройдут мои дни!»

А в ярости буйной огнистым мечом руки молний рубили по мглистости туч,

Дробились в упор о выступы гор, и гром грохотал, непокорно-могуч.

Ветры вопили в оазах вдали, кипарисы и пальмы шумели, треща,

И караван под звон бубенцов безудержно, быстро бежал, трепеща,

Бежал он, летел он под звон-перезвон, песчаным плащом покрывая свой путь,

Как будто гонимый незримой рукой, от грозной погони спеша ускользнуть.

Благоухали в полдневном жару нарцисс и затор, дыша, все в цвету,

И караван, затерян в пыли, подвигался вперед, утомлен и в поту.

«Иди, караван мой! сквозь бурю и зной, в пустыню войди, остановок нам нет!»

Так в гневе, с тоской говорил сам с собой Абул Маари, великий поэт.

«Пусть встретит меня обжигающий ветр, след в горючих песках пусть сотрет он навек,

Чтоб меня человек не нашел никогда, чтоб рядом со мной не дышал человек.

От людей я в пустыне буду спасен, так кого же еще мне бояться теперь?

С громким рыканьем в песках на меня пусть нападает яростный зверь!

Уже вижу я львов рыжешерстных вдали, что глядят на меня, тая свой порыв,

И ветер свевает тысячу искр на желтый песок с их желтеющих грив.

О придите, взываю, я не бегу! придите пожрать уязвленную грудь!

Я назад в города не вернусь никогда, в людское жилье не войду отдохнуть.

Быть должно с людьми на страже все дни, с оружьем в руках озираться вокруг,

Чтоб тебя не обидел, не растерзал, накинувшись вдруг, и недруг и друг.

Что люди? под маской — дьявольский лик! у каждого коготь и жало найдешь,

Копыто и клык; их лживый язык всегда ядовит и колет, как нож.

Что люди? Им любы крохи твои! Взирает их взгляд, где от денег ключи.

Готовы отречься, готовы предать, что стая лисиц, палачи, палачи!

Все низкопоклонны, продажны все, малодушны и льстивы во дни нищеты,

Все немилосердны, мстительны все, во дни богатства кичливы, пусты.

Обозревши пески, если счесть все шаги, что мой караван по дороге прошел,

Несчетность шагов не сравнится с числом в единые сутки свершаемых зол.

И вот говорю я: услышьте меня, ты, Север и Запад, ты, Юг и Восток!

Чьи враждебные ветры внемлют теперь правдивым словам, что путник изрек!

Услышьте, развейте жгучую речь, пусть от моря до моря узнает весь свет,

Что хуже, постыдней, чем человек, что жесточе его — создания нет.

Люблю я шакала и с жалом змею, и лишь к человеку во мне нет любви.

Кто столь же нещадно мучил меня? чьи алчные руки столь же в крови?

Доколь над пустыней в синей выси огневеет созвездий за взглядами взгляд,

Доколь, воздымаясь, волны песка под ветром шумят и как змеи шипят,—

Я не захочу человека узреть, не вернусь к прежней жизни в отчизне, как в плен,

Пусть вихрь огневой встает предо мной, пусть мне угрожают зубы гиен!

Беги, караван мой! от шумных пиров, безумных, развратных, бесстыдных всегда,

От гнусных базаров торговли и лжи, от мерзостных скопищ без капли стыда!

От женщин беги и беги от любви, от дружбы и мести беги целый день.

Мне ненавистно всё, что с людьми, мне ненавистна людей даже тень.

Иди, караван мой, иди, попирай копытами землю, права и закон

И пылью пути своего покрывай как добро, так и зло, — беги дальше под звон!»

Выпрямив выи крутые свои, верблюды бежали, как ветер легки,

Бежали под звон, и по их следам, как другой караван, клубились пески.

Бежали под звон — по сожженным степям в даль неведомых стран, к золотистой дали,

Оазы, деревни, деревья, поля исчезали за ними в песчаной пыли.

Словно испуган, Абул Маари бежал неустанно всё к новым местам,

Как будто бы люди, женщина долго гнались беспрестанно за ним по пятам.

Под звон-перезвон проходил караван безвозвратно, не глядя, чрез множество стран,

Мимо сумрачных башен больших городов, где наживой и страстью люд алчущий пьян;

Мимо скорбных строений глухих деревень, столетья объятых довольством тупым;

Бежал неустанно к пустыне нагой, с постоянной тоской, по степям золотым.

Караван всё бежал и ночи и дни свой путь совершал, виясь как змея,

И в душе размышлял Абул Маари, нахмурив чело и гнев затая,

Он плакал без слез, и в сердце впилась немая тоска без конца, без границ,

А путь его рос, дорога вилась по равнинам песка без конца, без границ.

Не хотел он взглянуть на пройденный путь, и прошлого было не жалко ему,

Без ответа приветы других оставлял и приветствий не слал по пути никому.

И караван Абул Алы, врат пустыни достигнув, стал, утомлен.

Аравийской великой пустыни предел пред ним простирался, солнцем сожжен.

Берега кругозора над далью песков загорались один за другим, в свой черед;

Черно-бархатный плащ поднимала мгла;

в фосфорическом блеске дрожал небосвод.

И близ каравана Абул Ала, одинокий, спокойный, задумчивый, сел,

Главу приклонив на златистый утес, он пристально в даль голубую смотрел.

«Как свободен, свободен безбережно я! ужель берега пустыни сполна

Вместят, заключат свободу мою, обнимут свободу без граней, без дна?

Не достигнет рука человека меня, не подсмотрит никто моих пламенных грез.

О свобода! ты — светлый, святой аромат роскошных, в раю расцветающих роз!

Венком этих роз меня увенчай, свой факел зажги в потемках души!

Ты, свобода, бессмертный, святой Аль-Коран соловьев, что в раю распевают в тиши!

Царица пустыня! ты — мир золотой одиночества! здравствуй, святое жилье!

Благословен непорочный край, где люди людей не терзали еще!

Протянись, расстели мятежных песков безбрежное море во все концы,

Покрой всех людей, упокой города, селенья, сады, лачуги, дворцы!

С драконами бурь пусть вольность твоя повсюду отныне над миром царит,

И, пронзая лазурь, пусть солнце, горя, свободу пустыни везде золотит!

Волшебством неисчетным, чарующим сном, всё пылая огнем, воздвигает чертог.

Над вселенною Солнце, раскинув власы, — встало Солнце, встал Шемс, кто сильнее, чем бог!»

И пышное Солнце встало, горя, над великой пустыней, как шар заалев,

Засверкали, зажглись золотые пески, как восставший гигант, титанический лев.

«Салам тебе, Солнце! шюкр без конца! материнское лоно, бессмертная мать.

Только ты есть добро, милосердо лишь ты, лишь тебе вся любовь! свят, свят, свят, благодать!

Ты бессмертным восторгом наполнило грудь Зороастра-пророка когда-то Давно!

Завязь, полная жажды, здесь сердце мое: пурпуровое влей в мое сердце вино!

Ты — нетленная чаша вселенной, в тебе — золотых опьянений и радостей хмель,

Ты — бездонная чаша негаснущих чар, ты — бессмертных и чистых восторгов купель!

Опьяняй же меня! опьяняй же меня! неисчерпным вином опьяняй меня!

Чтоб забыть навсегда скорбь, и зло, и людей, и ночи обман, и насилие дня!

Ты сзываешь весь мир на немолкнущий пир, ты — вселенной добро, и сумрак — твой враг!

Необорный противник, сражаешь ты мглу, ты сильней, чем бог, ты — праведный стяг!

Опьяняй же меня блаженством твоим, твоей светлостью вечной меня опьяняй!

Всё, что ранит в былом, да канет навек в благовонный, бессонный, бездонный твой рай!

Только ты есть добро, милосердо лишь ты, — ты бессмертная мать, благодать, свят, свят, свят!

Поправшее смерть, ты — матерь весны, ты выше чудес, ты прекрасно стократ!

Тебя я люблю! тебя я люблю! жги, язви, опаляй меня средь пустынь,

Палящей любовью меня обласкай и золото косм мне на душу кинь!

Мне уста окровавь, на них наложив, как палящий пожар, золотой поцелуй!

Мне объятья раскрой, чтоб с блаженной тоской я кинулся в бурю пламенных струй!

Эй, верблюды, пора! поднимайтесь! — вскричал, обратясь к каравану, Абул Маари. —

От копыт отряхните проклятую пыль прежних, рабских дорог в свете новой зари!

И в последний раз внемлите словам: я вас ненавижу, люди земли,

Ваших вер не хочу, гнушаюсь я всем, и злом и добром, всем, что вы обрели!

Лишь цепи кует, создает человек лишь тюрьмы рабам каждый день, каждый час.

Я вас ненавижу навек, навек! о, в последний раз ненавижу я вас!

Пусть оглохнет мой слух, чтоб его не смущал ненавистный шум, человеческий шум,

Пусть ослепнет мой взор, чтоб вовек не желал оглянуться назад, на людской самум!

Вперед, караван мой! веками лети! веками мчись к Солнцу, взвивайся, как пух,

Чтоб в светлых огнях, в пьяных лучах осолнчился я, обессмертил свой дух!

О Солнце-родитель! пурпурным плащом мне плечи покрой в моей новой судьбе,

Чтоб я, победитель, лазурным путем стремился мечтой всё к Тебе, всё к Тебе!»

И златистые челны — верблюдов ряды, прорезавши волны огнистых песков,

Помчались, качаясь, взрывая следы, в златистую даль под звон бубенцов.

Никакие самумы палящим крылом не догнали бы их меж песчаных долин,

И их не догнал бы звенящим копьем, на быстром коне летя, бедуин.

И пальмы оазов, как пери светлы, лобзанья дарили Абул Маари

И пламенной сказкой, приветом любви услаждали его от зари до зари.

Но он не внимал нежным шелестам их, приветам любви, что шептала заря,

Он к Солнцу, он к Солнцу упорно летел, сам Солнцу подобен, как Солнце горя.

За ним расстилалась пустыня одна, залитая светом, лишь светом одним,

А знойное Солнце в сапфире волос, пронизанных светом, горело над ним.

Недоуздок на воле, мчался верблюд бесшумно, безумно, рьяно вперед

В желто-пламенном поле, не ведая пут, безраздумно, бездумно и пьяно вперед.

Под пылающим сонмом небесных лучей над верблюдами словно горели венцы,

Немолкнущим звоном вольней, веселей, свободней звенели везде бубенцы,

И, пурпурным плащом одет, Маари летел, погружен в божественный сон,

Лазурным путем от зари до зари всё к Солнцу, всё к Солнцу летел, опьянен.

Встал храбрый Давид, князь Сасуна, — и вот

На Мысыр он войной идет.

И вот за уходом Давида вслед

Хандут-госпожа

Завершила круг —

Принесла на свет

Младенца, чтоб мощь унаследовал он,

И земли Сасуна, и джоджанский трон.

И, как стародавний обычай велит,

Пришли все старейшины дома Джоджанц,

Не в пеленки младенца они облекли,

А цепями от плуга его оплели,

И сказали старейшины дома Джоджанц:

«Если мальчик железные цепи порвет,

Значит, воли он хочет, ее обретет,

Он — нашего рода: отец его — лев».

А мальчик руками, ногами сучил,

И звенья раздались, и цепь он разбил.

И вестник к Давиду сквозь войско спешит.

И к Хандут свой наказ отправляет Давид:

«Чтобы сыну, чтоб львенку имя сыскать,

Ты отца моего имя возьми.

Надо Мгером его назвать.

Над нашей страною владыкою должен он стать.

Кто ломает железо, тот управляет людьми».

И горестный день пришел:

Скончался могучий Давид.

Боль сердца убила Хандут,

И Мгер одинок и сир

Остался, вступая в мир.

И тогда брат Давида — Чинчхапорик —

Над могучим Сасуном владыкой возник.

Всё добро, все сокровища брата он взял,

И растить и выхаживать Мгера он стал.

Хоть малым ребенком был еще Мгер,

В Сасуне для всех он был силы пример,

Осанкой — в отца, с высоким челом,

Взор — орлиный, душа не знакома со злом.

Кудри — огонь,

Стан и руки что сталь — опасайся, не тронь!

Снедь семи человек поедал он зараз,

Все растут по годам, он растет по часам.

Непокорен он был, дерзновенен и яр,

Жил в нем пламенный жар.

А рассердят его — помрачнеет он тут,

Что вершина Немрут.

Горы грузно ступнями стоят в пропастях,

По вершинам их — молнии прыщут в ветрах,

Сила Мгера за молнией Мгера гнала,

Он выщипывал перья из крыльев орла.

И дядя однажды Мгеру сказал:

«Наши гряды, луга — всё, что я сберегал,—

Пастухи потравили; пойди погляди,

Ты за дело примись, дома зря не сиди».

И Мгер спозаранок вставал,

На плечо надевал

Суму буйволиную с хлебом, с питьем,

По просторам сасунским сновал, по горам,

Охранял он сасунские нивы, луга.

На сасунских горах много есть родников,

И серебряной, буйною гривою львов

По уступам простерся их пенный покров.

Садился Мгер у воды,

Сразу весь хлеб съедал,

Голодным весь день блуждал.

Он, домой возвратясь, дяде вечером говорил:

«Сегодня опять я не ел ничего».

— «Сынок, отчего?

Банджары да синдзы ты можешь в лугах нарвать,

Собирай их и ешь, зачем голодать?»

Поднимался Мгер,

По теснинам сновал,

Диких пчел

Благородные соты сбирал,

Съедал, набирался сил.

Карабкался между скал,

По грозным гнездовьям орлов

Яйца сбирал.

И кремнистые глыбы друг о дружку он бил,

Из огромных камней огонь высекал,

Разводил костер, пек

Яйца орлиные,

Съедал, набирался сил.

Охотничал он, бродил

В тростниках у реки Ангех,

В дремучих, в темных лесах

Без дорог, без тропы, без вех.

Вперегонку с ветрами бежал,

Перепрыгивал через ров,

Преследуя по пятам

Стада кабанов.

На вершину горы Мгер взбирался порой,

На вершину, встающую острой стрелой.

На уступах тех скал

Он порою стоял,

Где газель удержать своих ног не могла,

Там, где птичьего не было видно крыла,

И кричал с дерзновенною силою в дол,

Словно вольный, гордый орел.

С вершины Андока, гром рождая и звон,

Глыба страшная сорвалась,

И крутилась она, неслась

На овец, на джоджанский загон.

Мгер подбежал, могучую спину

Подставил под глыбу, глыбу сдержал.

И до этого дня

Всё висит задержанный Мгером обвал.

Мгер, домой возвратясь, дяде вечером говорит:

«Сасунские камни — словно ножи. Взгляни —

Разодрали в клочки мои лапти они».

Чинчхапорик молвил в сердцах:

«Почини! Носил их не много дней!»

Мгер заворчал и бесстрашно напряг

На дядю он лук бровей.

«От этого дэва скоро настанет беда,

Он — бес исполинский, страшный вишап.

Увещаньям не внемлет, не слышит угроз»,—

В страхе большом

Чинчхапорик молвил жене.

И порешили:

Так или эдак от Мгера себя упасти;

Мгера, прочь прогоняя

Из дома, из края,

Направить по гибельному пути,

Навек из Сасуна выгнать его.

А Воробышка-крошку, сынка своего,

Что в стенах монастырских Марута за грамотою сидел.

Сделать властителем, чтобы наследовал он

Земли Сасуна

И джоджанский трон.

И вот снаряжают они

Отрока Мгера, снеди ему дают.

В Капуткох направляют,

К отцу Хандут.

«Твой дед престарелый, —

Дядя сказал, —

Не видел тебя долгий срок.

Отправляйся, людей повидай, белый свет

Исходи.

Научись хоть чему-нибудь, сынок».

В путь отправился Мгер, в Капуткох пришел,

В землю деда пришел.

В доме дедовском пробыл он ровно семь лет.

Наездничал с дядьями он,

По охотничьим взгорьям скакал на коне,

Со старшими наравне

В схватки вступал в латах, в броне.

Но час настал, и скончался дед,

И Тева-Торос, дядя старшой,

Мгера позвал, с усмешкой сказал:

«Глупый Мгер! Иль тебе не приходит на ум,

Что в наследье ты б мог получить Сасун?

Твой отец имел бурдюки, золотую в них россыпь храня,

Он села, он долы, он грады имел,

Меч-молнию,

Огненного коня.

Пристало ль тебе обивать, как бездомному, наш порог?

Твой дядя добром овладел, расправляется с ним,

А ты на чужбине совсем изнемог!

Эй, сумасброд Джоджанц! Да не иссякнет твой дым!»

Мгер тут вскочил и расправил грудь.

Палицу — в руки,

Под ноги — путь.

Пошел и пришел в престольный Сасун.

А как прибыл в Сасун — на колени он встал,

Землю края родимого поцеловал

И стрелою помчался в Арюцаберд,

В старинный очаг Джоджанц.

Он в замок отцовский под вечер вошел,

Он, от гнева сгорая, речь с дядей повел:

«Как ты князя Сасунского мог

Заставить чужой обивать порог?»

Еще говорил он, — Чинчхапорик

Топнул о землю, взлетел

Его грозный крик:

«Проклятье тому, кто сирот

Под крылом своим бережет!»

Мгер за палицу взялся вмиг,

Да рука на дядю не поднялась.

Разъярился Чинчхапорик,

Люто взревел

И дубину взял,

Мгера избил, из дому прогнал.

Мгер обернулся, взбешен и яр,

Да не послушалась снова рука,

Сдержал он удар.

И в путь он пошел, слезы горькие лил,

Над могилой родителей плечи склонил,

Попросил он прощенья, пошел он, — и вот

Уж не видно ни взгорий сасунских, ни вод.

И Мгер, обездоленный, голодом, жаждой томимый,

Гонимый,

Даль в глаза свои взял,

Путь он под ноги взял,

И пошел, и пришел в Чапахджура поля.

И только пришел в Чапахджура поля,

Увидел он: в летний, в полуденный зной

Под сладостной тенью, под темной листвой

Сидит богатей, сидит он с женой,

Яичницу ест, попивает вино.

«Привет! На здоровье! —

Сказал ему Мгер. —

Я голоден, дай-ка мне хлеба поесть».

Промолвил богач: «Ступай в мое поле, работка там есть.

Очисть от камней его да прополи.

Попотей, хлеба дам, — голод свой утолишь».

Мгер пришел к батракам,

Глядит: батраки

Ногтями упорной, сильной руки

Камни выдергивают; их рука

Поля очищает от сорняка.

Встал Мгер на колени, и тяжек был труд:

Лучи огневые, полдневные жгут,

Согбенную спину покрыл ему пот.

До вечера страждал в труде он, — и вот

Вечер пришел.

И он с батраками, понурый, в поту,

В землянку, как в нору, должен был влезть

И с ними гурьбою в потемках лежать.

Кус черствого хлеба дали поесть,

Подстилку дырявую дали поспать.

И лег он на землю, и ноги поджал,

Да очи смежить было невмочь.

О житейских делах думал всю ночь

Мгер Джоджанц:

«Те, что знают лишь труд, —

Всухомятку едят.

Те, что бедных гнетут,—

Сытно, сладко едят».

И утро пришло;

Батраки поднялись,

За работу безропотно принялись.

И терпел он день, и терпел он два,

А на третий день

По челу его пробежала тень;

И на ум ему в этот час пришло:

«Тут не жизнь, а смерть! Только смерть и зло!

Я не воду, нет, в этом злом краю —

Яд змеиный пью!»

В руки палицу взял,

Путь он под ноги взял

И пошел — и пришел он в город Востан,

И к пекарю Мгер

В услуженье пошел.

Весь день он дрова да воду носил,

И ночью работать уж не было сил:

В ночь муку он просеивал, тесто месил,

Склонялся к подушке… век еще не смежил,

А уж вскакивал на ноги:

Доля хлеба для Мгера была мала,

И долю другую он взял со стола.

Хозяин увидел,

Сердито сказал:

«Эй ты, ненасытный!

Всё ты хочешь пожрать!

Вишап из Сасуна!

Чем же мне торговать?»

У Мгера в очах тут огонь засверкал,

И пекарь увидел и в страхе смолчал.

Хлеба под замок пекарь убрал.

Пальцем запоры Мгер отбивал,

Хлеба поедал.

Хозяин опять рассердился, сказал:

«Мгер! Зачем ты замки отбиваешь,

Хлеба поедаешь?

Иль закона не знаешь?

Хлеб чужой, не тебе предназначен он!

Есть кара! Есть кара!

И закон! Закон!»

И Мгер тут стальными плечами пожал,

Удивился, сказал:

«Кара? Закон? Про какую твердишь вину?

А это — закон?

Я — трудную лямку тяну,

Ты — вкушаешь сладость одну

Да сколачиваешь казну!»

И с мрачной душой в путь отправился Мгер.

Из Востана дорога его увела.

И вот подошел он к земле Латар,

У какого-то встал села.

И Мгеру работу дал старшина,

Как батраку, за харчи,

Велел с рассвета начать,

Гонял его в поле под яростные лучи

И в виноградники богача.

Уж свет дневной уходил,

Крестьянин поле скосил,

Снопы увязал, сложил

Заскирдовал на току

Золотую пшеницу.

Дорога гусана к скирдам привела.

Лира гусана — череп вола.

Три меж рогами струны

Туго натянуты, прикреплены.

Он отдал поклон, на сноп он присел,

Он по струнам ударил и складно запел,

Насущному хлебу он славу воспел.

«Да славится хлеб —

Благо народа!

Нужнее, чем хлеб,

Только свобода!

Мы хлеборобам от чистой души

Пожелаем долгие дни.

Насыщают, питают мир

Хлеборобы одни.

И о вас мы поем, о том,

Что труды ваши святы, поем.

О хлебе святом поем,

О свободе вашей поем».

Пернатые стаи слетелись с небес,

Защебетали кругом

Их голоса.

Взяли долю они, взвились в небеса.

И князь появился — он полем владел, —

Он половину пшеницы унес.

А после и староста к току пришел,

И лавочник к хлебу дорогу нашел.

Мешками, в охапку пшеницу влекут,

Они золотую пшеницу влекут.

В счет побора, за долг, за налоги берут.

Ничего не осталось крестьянину тут —

Только зернышки на току.

И как только всё это увидел Мгер,

Не знал он, как пламень души превозмочь.

Он ахал весь день, он ахал всю ночь,

Думал, нахмурившись, Мгер:

«Простолюдин под гнетом ярма

Наполняет давильни и закрома,

Чтобы стали еще полней

Амбары князя и богачей.

А сам он — голодный, а сам — не одет,

Всё такой же нагой, как родился на свет».

И Мгера позвал старшина, сказал:

«Ну, подать свою подай,

Подушную подать царю подай!»

— «Какая тут подать? Пред кем я в долгу?

Что за царь?

Он мне в долг не давал, что он просит с меня?» —

Так молвил отважный Мгер.

Закричал старшина, и вот всё село

Пришло — работники, батраки,

На плечах у них змеи жгутов ременных,

Дубинки в руках у них.

«Вяжите, — сказал, — руки-ноги ему!

В железо закуйте! Бросьте его

В тюремную тьму!»

«Эх, рабы скудоумные!

Не защитой вы стали мне в этот час,

А я с душегубом вашим борюсь!

Оружие вы взяли,

Пошли на меня,

Как будто я — не за вас!

Эй! В сторону все!

Пускай старшина придет,

Подать царю берет!» —

Так вымолвил Мгер

И великой твердыней

Стоял.

Порешили они

Мгера схватить.

Мгер нахмурил чело,

Палицею взмахнул.

Ударила палица о ступу,

Взлетела ступа,

Крутясь, понеслась —

Доселе летит.

И ветер от взлета ступы,

Словно молнии взмах,

Распластал старшину села:

Он лежал как смердящий прах.

И люди взглянули — и вмиг всё село

Точно бурей смело.

И с мыслью смутной,

С печальной душой

В путь он пошел

И увидел в пути:

Над лугами зелеными гор,

Над ключами, бегущими с гор,

Дикие стаи веселых птиц

Реют, поют,

С лепетом-щебетом в небе снуют.

И к ним обратился Мгер и сказал:

«Блаженные, дикие птицы!

У неба вы в милости — прокляты люди, —

И вольно, беспечно,

Как дружные братья,

В любви вы живете, не зная забот.

Владелец полей вас не гнетет,

Поборов и даней с вас царь не берет,

Блаженные, дикие птицы!»

И Мгер огневой

До Медного города добрался.

Медного города стены, врата

Медночеканные были крепки.

Меднолитые своды моста,

Башни над крепостью были крепки.

И долго бродил он и взад и вперед

По маленьким улицам и по большим,

И он, удивленный, на площади встал

Возле богатых палат.

И слышит он: мастер с высокой стены

Громко кричит:

«Эй! Камней!

Эй! Раствору да щебня давай!»

Работники, на спины глыбы взвалив

Да ведра огромные, по ступеням

Узеньких лестниц

Кверху и вниз

Снуют, колена трясутся у них,

Тяжко вздыхает грудь.

И Мгер увидел: рабочий-юнец,

С камнем тяжелым высоко взойдя,

Рухнул на землю и раскроил

Череп… и брызнул мозг.

И когда эту гибель увидел Мгер —

Гневом пылая, вскричал:

«Эй, люд подневольный, чей тягостен труд!

Весь век строишь ты для князей, богачей

Давильни и погреба,

А для себя искони

Ты строишь тюрьмы одни?

Незавидна твоя судьба!

Пойду и построю я крепость — одна

Вам только и станет защитой она.

Отцовские латы возьму, и коня,

И сасунцев, полных огня,

И выйдем на бой,

И мир победим корыстный и злой,

Во прах сокрушим,

И строй трудовой установим в миру,

Строй люда простого, закона и прав,

Чтоб труженик стал хозяином сам

Труду своему и своим хлебам».

И, с пламенем схожий, кинулся Мгер,

Полетел и взлетел

На гору Сасуна — Сасун и на Сим:

Сасуна гора громоздилась пред ним

И взбиралась до неба, горда, высока, —

Точь-в-точь голова быка,

Что, фыркая, лютую стужу несет

И вихрей круговорот.

По ущельям сасунских рек

Огневые кривые клинки —

То подножия Цовасар, чьи снега

К звездам возносят свои берега.

Без устали Мгер блуждал

От реки Ангех до Сехан-горы,

От Маратука до Цицмакакит.

Он для крепости места искал,

Он утесов искал, отвесных скал,

Удобных, пригодных скал.

И раз в непролазной чаще одной,

В теснине лесной,

Тигр огромный

Прянул на Мгера и заревел

Яростным ревом.

Размахнулся палицей Мгер,

Лютому тигру череп рассек,

Мясо поел, шкуру набросил

Себе на чело, разметал по плечам,

Словно гишт и халам.

Устрашающую скалу

Мгер отыскал

В извилинах Маратука —

Словно высокий трон

Из железных руд.

Тут взирали со всех сторон

Провалы бездонные, пропасти темные,

И раскинулась тут

Для твердыни пригодная россыпь огромных каменных груд.

И тогда Мгер Джоджанц палицу взял

И помчался, примчался в Таронский лог.

Лог Таронский большую реку имел,

Глубокую, многоводную,

По прозванию Арацани.

Сто сорок ручьев, ручейков

Друг с дружкой сливались, и вместе они

Сплетали реку Арацани.

И увидел Мгер — вода поднялась,

Поднялась, понеслась,

Размывая поля и жилье.

Вот все пашни зальет

Селянина!

Сжалился Мгер,

С сердцем ужаленным на Карке́ он взлетел,

Необъятную глыбу

С базальтовой сбил скалы,

Сдвинул и потащил,

Волоча, волоча,

Грохоча, грохоча,

Протащил — и в реку поверг.

На две ветви он глыбою реку разбил,

Эта — влево легла, та — направо пошла,

И спала вода,

И веселыми вновь

Увидел жилье и поля

Селянин.

Как таронцы увидели силу его,

Испугались, диву дались.

Побежали, вбежали

В Арэв-Арринч, город торговый, большой,

В латунные стены Вишапаберд

И ворота латунные Вишапаберд

На сорок замкнули замков.

Мгер подбежал, палицей он

Семь раз по воротам прогромыхал,

По латунным воротам прогромыхал,

Он топнул о камни стальною ногой —

Будто горный взгремел обвал,

Загремели скрепы, замки

На воротах латунных Вишапаберд.

«Эй, таронская знать! Князья!

Вот воля моя:

Собрать, созвать, мне передать

Сто мастеров, чтобы камни тесать,

Сто мастеров, чтобы стены класть!

Десять сотен рабочих, носильщиков дать,

Чтобы камни таскать, железо ковать,

Десять сотен рабочих, носильщиков дать,

Чтобы землю копать, свинец расплавлять!

Созвать их, мне передать — иль ваше жилье

Я в прах превращу,

На ветер пущу!»

С челобитной ко Мгеру пришли,

Хлеб и соль принесли

Знатные города Арэв-Арринч.

Купцы, богачи

В этот же миг

Серебра да еды поспешили дать,

И сто мастеров, чтобы камни тесать,

И сто мастеров, чтобы стены класть,

И десять сотен рабочих, носильщиков дать,

Чтобы камни таскать, свинец расплавлять.

И забрал мастеров и работников Мгер,

К краю повел своему,

В высокий Сасун повел,

В край огромных, высоких скал.

На скале устрашающей с ними он воздвигал,

Словно щит непробойный, крепость и вал;

Из могучих камней, из базальта, кремней

Бойницы, проходы и своды слагал.

Не известь лили они — свинец

В основанье стен;

Не щебень клали они — свинец

Меж камнями стен.

А башню они возвели под конец

На вершине, где только орла

Крыло

Ее задевать могло.

Стальной был затвор,

Стальной был запор

На огромных вратах.

Построили пышные своды они

Высоких палат.

И окнами грозно

Палаты глядят

На извилистые пути,

На близкий путь и на далекий путь.

И сказал он: «Название крепости есть —

„Мгерова месть“».

И гремит это имя до нашего дня —

Вооруженный и строгий

Страж.

И, быстро ступая, отправился Мгер

В престольный город Сасун.

Спросонок заря раскрыла глаза,

А небо — морем пурпурным текло,

Словно туча, вздымался дым

Из очагов и труб.

Этот день был воскресный день,

Обедни служили в церквах.

И вошел он в Арюцаберд,

В свой джоджанский дом.

Златокованый пояс Давида взял,

Семь запоров с ларя сорвал,

Доспехи, кольчугу Давида взял,

Панцирь нагрудный скрепил он у плеч,

В родительский шлем смог чело он облечь,

Он к бедру привязал меч Авлуни — Молнию-меч.

Он в ворота конюшни ударил ногой,

В десять запоров на них, — и вот

Железные створы ворот

Распались, осколками прозвеня.

Мгер Давидова вывел коня,

Огневого коня, за гриву держа,

Положил ему руку на шею, чтоб сесть.

Из церкви вышел Чинчхапорик,

Нахмурился, закричал,

За локоть Мгера схватил:

«Чтоб не стало тебя,

Мгер беспутный и злой!

Твой увидеть бы гроб!

Провалиться б тебе!»

Локотком оттолкнул

Неугомонного дядю Мгер.

Локоток по зубам прошел, —

И всех-то зубов лишил

Неугомонного дядю Мгер!

Вскочил на коня солнцеродный Мгер,

Разгорячил, да не дал увлечь,

Как домчался до площади, встал.

В правой руке — тысячелучный Молния-меч.

Как в Андокских горах громыхает гром,

Над городом голос гремит,

Мгер горожанам кричит:

«Эй вы, сасунские храбрецы,

Эй, селяне, работники и рабы!

Все, кто может владеть копьем и стрелой,

Все, кто может владеть дубьем, булавой,

Оружье берите,

Идите за мной!

Разрушим навеки мир темный и злой

И строй трудовой установим в миру,

Строй люда простого, закона и прав,

Чтобы труженик стал хозяином сам

Труду своему и своим хлебам».

И голос Мгера прогромыхал

По ущелью Сално сквозь Ворота Цопац,

Чапахджур пробежал, в далях Муша звучал,

К скалам Хута взбежал, на вершину Гыргур —

И вернулся опять,

Чтоб стоголосо звучать

Над Сасуном.

Все главы Джоджанц, весь могучий род:

И Горлан-Оган, да и Хор-Гусан,

Тар-Воробышек, с ним и Хор-Манук,

И Вжик-Мхо, да и Брнац-Курик,

Да и Джодж-Вирап, да и Чох-Вирап,

И придворных рать, и сепухов тьма,

И свободных тьма, и подвластных ряд,

Под защитой лат, со щитом, с копьем,

Со стрелой, с мечом,

Пред собой гоня

Много множества из окрестных мест

Голытьбы, рабов, тьму людей простых,

Их в броню одев, давши латы им,

Камни, лук, пращу, —

Рьяно ринулись и сгрудились все, против Мгера встав,

И вопят ему:

«Эй, дьявол Мгер!

С коня ты сойди! В церковь иди!

Восплачь, взмолись, отвернись

От наущения сатаны!

А биться хочешь — не сетуй:

Рубя,

С вековыми костями смешаем

Тебя!»

Мгер молчит, недвижим,

Что гора, недвижим,

Все зараз подались назад;

Все зараз застыли… стоят.

Все зараз о камни ногой

Громко ударили — раз!

Сомкнули ряды; призывая в бой,

В щиты кулаками ударил строй —

И ринулся рьяно,

Крича и гремя,

Словно буря рванулась вперед

Волна за волной.

До небесных высот

Тучу пыли взнесли,

Налегли,

Напряглись,

Кулаками грозя,

Подпирая друг друга, рвались, неслись, добрались

До Мгера — рвать его

И топтать.

Пришпорил Мгер огневого коня,

Ворвался в толпу,

На две стороны бросил врагов,

Направо — одних, налево — других.

К востоку — одних, к закату — других.

Отбросил, погнал, и настиг, и сдержал.

И встал он лицом к лицу

С князьями, со знатью

И с людом дворцовым, —

И меч Авлуни он схватил, обнажил,

И меч Авлуни, словно молния, бил.

Словно пламень могучий меж темных туч,

Всё кромсал он, бросал,

Сжигал и топтал,

А тех, кого меч острием не пронзал, —

Тех пламень, бегущий с меча, поражал,

И паводком кровь текла.

Кто целым остался — в страхе бежал.

Словно хворост сухой, рассеялись все.

Князья, священники, старшины

Со звонницы церкви подняли звон,

И дряхлые старцы со всех сторон,

И мать и дитя, и бедняк и богач

К церкви стекались, — и толпы росли,

Словно волны морские шли.

Запрудили церковь со всех сторон

Князья, священники, старшины,

Стекался весь город шумливый —

Сасун!

И прокляли страшного Мгера они:

«Проклятье тебе,

Злохитростный Мгер!

Ты с антихристом схож!

Ты бушующий дэв!

Ты, восставший на мир,—

Чтоб ты жаждал всегда, чтоб голодным блуждал!

Чтоб ты был без детей, без наследников был!

Чтоб ты смерти взыскал, да ее не сыскал

До поры, как придет Иисус

Суд вершить над тобой!»

И проклятье дошло, поймало

Мгера.

И земля не могла — не держала

Мгера.

По колена ноги коня

Погружались в прах.

С великим трудом

До могилы родителей Мгер добрался,

Обнял могилу, молвил в слезах:

«Отец, поднимись!

Мать, поднимись!

Укажите исход

Вашему Мгеру».

И вот из могилы голос идет,

На плач ответ подает:

«Отправься, сынок, на взгорье Тоспан,

В Воронову пещеру,

Порыдай, пострадай,

Покайся в слезах,

Чтоб Христос тебя пожалел,

Даровал избавленье».

И родная земля не держала

Мгера.

И солнце, что взор умирающих,

Меркло

И тускло взирало, не согревало

Мгера.

По колена ноги коня

Погружались в прах.

И с великим трудом Мгер поплелся

И добрался до озера Ван.

Отомкнулась Воронова пещера,

В объятья свои приняла

Мгера с конем.

И замкнулась Воронова пещера,

Как пустила Мгера с конем.

И Мгер-исполин

В пещере живет.

Тусклый мреет огонь

Дни и ночи над ним.

На день — кружка воды.

Хлеба в день — три ломтя.

Пред конем — сноп трилистника

Вечнозеленой травы.

И, бессмертный, думает Мгер

О жизни людей,

Мирские дела змеей

Обвивают сердце его,

И не плачет, не кается он,

Чтоб Христос его пощадил

За его злые дела.

И плывут

Тучи, полные пламенем, влагой,

С величавой вершины Масиса,

С увалов Синапа, с моря Ципан,

Пламенем бьют

В нагую Воронову пещеру,

В закрытый за Мгером вход,

Громыхают, сверкают,

Убывают, себя истощив.

А в недрах пещеры, в глуби скалы,

Гневом исполненный, Мгер

Грозно кричит.

Топочет и ржет

Взнузданный конь, огненный конь.

Потрясают и Мгер и конь

Мир до его основ.

И в день Вознесения каждый год,

Когда небо к земле с лобзаньем идет

И воду целует огонь,

В день Вознесения каждый год,

Когда все раздвигают створы ворот,

Опасаются в селах и в городах:

Распахнется Воронова пещера,

Появится Мгер.

И горожане, селяне

В слезах

Молят Христа:

Злого Мгера связать, не выпускать,

Чтоб не вырвался он, землю не разорил.

И в одно Вознесенье, когда Мгера врата

Вновь разомкнулись, в пещеру проник

Старый пастух, и пред старцем возник

Кто-то могучий, подобный скале.

На его голове был шлем,

Он сидел на коне огневом,

Молнию он держал —

Так он старцу предстал.

«Кто ты?» — молвил старик.

«Я — Мгер, сын Давида.

Ты откуда пришел, старик?»

— «С белого света», — молвил пастух.

«А мир изменился иль нет?» —

Спросил его Мгер.

«Мир всё такой же, как был», —

Молвил старый пастух.

«И по-прежнему люд простой изнывает в труде

И добычу свою отдает другим,

Сам голодным живет?» —

Спросил его Мгер.

«Да, всё по-старому, Мгер Джоджанц».

— «Ну, возвращайся в свой злобный мир», —

Сказал возмущенный Мгер.

«Когда же ты выйдешь на белый свет?» —

Мгера спросил старый пастух.

«Когда нож до кости

Дойдет

И Мгера народ

Позовет», —

Грозный ответил Мгер.

Из пещеры вышел пастух,

И замкнулась Воронова пещера.

И до этого дня

Мгера пещера таит.

Он сидит на могучем коне

В броне,

Молния в правой руке,

Щит на левой руке,

На голове его — шлем.

Слушает… мир окружающий — нем.

Слушает… глухо, темно.

Вся душа его в слухе,

Ухо

К народу обращено.

Даль времен велика, миновали века

С той поры, как любящий бедных Мгер

Был замкнут в пещерный мрак.

Злобных тысяча лет прошло,

Снова тысяча злобных лет,

Унылых, свирепых, тягостных лет.

И простой народ, подневольный раб,

Что животное вьючное, изнывал,

Страдал, тяжко грудь вздымал,

Поля засевал, города воздвигал

На потребу жадным, скупым

Князьям да владельцам,

Царям, богачам,

Повсюду, во всех краях

Изнывал, умирал в трудах:

В пустыне морей, меж бурных зыбей,

Под жаром полдневных лучей,

Меж вьюг ледяных.

И вечно он жил, и вечно бродил

Голодным, нагим —

Таким,

Как родился на свет.

И права не знал, и воли не знал.

И день изо дня да из года в год

Злоба господ,

Насилия гнет

Тяготили

Народ.

И нож до кости дошел,

До сухой народной кости,

А как нож дошел до кости,

Не выдержал, крикнул народ,

Из поселков и городов,

С берегов озер и морей,

От кузнечных огней —

Подневольный бедняк, обездоленный раб

И работник любой —

Все, к смерти готовые, вышли

На бой.

И кричали, взывали, звали

Грозного Мгера.

И, пылая что пламень, со всей земли

Тысячи, тысячи зовов неслись,

И зовы, что буря, что буйный прибой,

Воронову пещеру нашли, и пришли,

И постучали в скалу.

Слышит в пещере Мгер:

Пылающих кличей тысячи тут!

Тут к смертному бою зовы зовут!

Десницу железную выпрямил Мгер,

Безмерно взыграло сердце его,

Грозно заржал конь огневой,

До основ потрясли они мир земной,

И рассекли скалы они.

Молнии бьют с меча Авлуни,

Ужас рождают, срывают они

Путы, затворы; затворов — уж нет:

Мгер появился, вышел на свет.

Потекли бедняки, появились, пришли,

Тысячи, тысячи, тысячи их,

Подневольных рабов и рабочих любых!

Обступили морем безмерным,

Бурнодышащим

Мгера —

И грянули враз

И ринулись

На царей и князей,

Грозно грянули враз,

Злой разрушили мир

И строй трудовой утвердили в миру,

Строй люда простого, закона и прав,

Чтобы труженик стал хозяином сам

Труду своему и своим хлебам.