Стихотворения и поэмы

В серой треуголке, юркий и маленький,

В синей шинели с продранными локтями, —

Он надевал зимой теплые валенки

И укутывал горло шарфами и платками.

В те времена по дорогам скрипели еще дилижансы

И кучера сидели на козлах в камзолах и фетровых шляпах;

По вечерам, в гостиницах, веселые девушки пели романсы,

И в низких залах струился мятный запах.

Когда вдалеке звучал рожок почтовой кареты,

На грязных окнах подымались зеленые шторы,

В темных залах смолкли нежные дуэты

И раздавался шепот: «Едет Суворов!»

На узких лестницах шуршали тонкие юбки,

Растворялись ворота услужливыми казачками,

Краснолицые путники почтительно прятали трубки,

Обжигая руки горячими угольками.

По вечерам он сидел у погаснувшего камина,

На котором стояли саксонские часы и уродцы из фарфора,

Читал французский роман, открыв его с середины, —

«О мученьях бедной Жульетты, полюбившей знатного сеньора».

Утром, когда пастушьи рожки поют напевней

И толстая служанка стучит по коридору башмаками,

Он собирался в свои холодные деревни,

Натягивая сапоги со сбитыми каблуками.

В сморщенных ушах желтели грязные ватки;

Старчески кряхтя, он сходил во двор, держась за перила;

Кучер в синем кафтане стегал рыжую лошадку,

И мчались гостиница, роща, так что в глазах рябило.

Когда же перед ним выплывали из тумана

Маленькие домики и церковь с облупленной крышей,

Он дергал высокого кучера за полу кафтана

И кричал ему старческим голосом: «Поезжай потише!»

Но иногда по первому выпавшему снегу,

Стоя в пролетке и держась за плечо возницы,

К нему в деревню приезжал фельдъегерь

И привозил письмо от матушки-императрицы.

«Государь мой, — читал он, — Александр Васильич!

Сколь прискорбно мне Ваш мирный покой тревожить.

Вы, как древний Цинциннат, в деревню свою удалились,

Чтоб мудрым трудом и науками свои владения множить…»

Он долго смотрел на надушенную бумагу —

Казалось, слова на тонкую нитку нижет;

Затем подходил к шкафу, вынимал ордена и шпагу

И становился Суворовым учебников и книжек.

Озверевший зубр в блестящем цилиндре —

Ты медленно поводишь остеклевшими глазами

На трубы, ловящие, как руки, облака,

На грязную мостовую, залитую нечистотами.

Вселенский спортсмен в оранжевом костюме,

Ты ударил землю кованым каблуком,

И она взлетела в огневые пространства

И несется быстрее, быстрее, быстрей…

Божественный сибарит с бронзовым телом.

Следящий, как в изумрудной чаше Земли,

Подвешенной над кострами веков,

Вздуваются и лопаются народы.

О Полководец Городов, бешено лающих на Солнце,

Когда ты гордо проходишь по улице,

Дома вытягиваются во фронт,

Поворачивая крыши направо.

Я, изнеженный на пуховиках столетий,

Протягиваю тебе свою выхоленную руку,

И ты пожимаешь ее уверенной ладонью,

Так что на белой коже остаются синие следы.

Я, ненавидящий Современность,

Ищущий забвения в математике и истории,

Ясно вижу своими все же вдохновенными глазами,

Что скоро, скоро мы сгинем, как дымы.

И, почтительно сторонясь, я говорю:

«Привет тебе, Маяковский!»

От славословий ангельского сброда,

Толпящегося за твоей спиной,

О Петербург семнадцатого года,

Ты косолапой двинулся стопой!

И что тебе прохладный шелест крылий,

Коль выстрелы мигают на углах,

Коль дождь сечет, коль в ночь автомобили

На нетопырьих мечутся крылах.

Нам нужен мир! Простора мало, мало!

И прямо к звездам, в посвист ветровой,

Из копоти, из сумерек каналов

Ты рыжею восходишь головой.

Былые годы тяжко проскрипели,

Как скарбом нагруженные возы,

Засыпал снег цевницы и свирели,

Но нет по ним в твоих глазах слезы.

Была цыганская любовь и синий,

В сусальных звездах, детский небосклон, —

Все за спиной.

Теперь — слепящий иней,

Мигающие выстрелы и стон,

Кронштадтских пушек дальние раскаты…

И ты проходишь в сумраке сыром,

Покачивая головой кудлатой

Над черным адвокатским сюртуком.

И над водой у мертвого канала,

Где кошки мрут и пляшут огоньки,

Тебе цыганка пела и гадала

По тонким линиям твоей руки.

И нагадала: будет город снежный,

Любовь сжигающая, как огонь,

Путь и печаль…

Но линией мятежной

Рассечена широкая ладонь.

Она сулит убийства и тревогу,

Пожар и кровь и гибельный конец.

Не потому ль на страшную дорогу

Октябрьской ночью ты идешь, певец?

Какие тени в подворотне темной

Вослед тебе глядят — в ночную тьму?

С какою ненавистью неуемной

Они мешают шагу твоему.

О, широта матросского простора,

Там чайки и рыбачьи паруса,

Там корифеем пушечным «Аврора»

Выводит трехлинеек голоса.

Еще дыханье! Выдох! Вспыхнет! Брызнет!

Ночной огонь над мороком морей…

И если смерть — она прекрасней жизни,

Прославленней, чем тысяча смертей.

Он мертвым пал. Моей рукой

Водила дикая отвага.

Ты не заштопаешь иглой

Прореху, сделанную шпагой.

Я заплатил свой долг, любовь.

Не возмущаясь, не ревнуя, —

Недаром помню: кровь за кровь

И поцелуй за поцелуи.

О, ночь в дожде и в фонарях,

Ты дуешь в уши ветром страха, —

Сначала судьи в париках,

А там палач, топор и плаха.

Я трудный затвердил урок

В тумане ночи непробудной,

На юг, на запад, на восток

Мотай меня по волнам, судно.

И дальний берег за кормой,

Омытый морем, тает, тает,

Там шпага, брошенная мной,

В дорожных травах истлевает.

А с берега несется звон,

И песня дальная понятна:

«Вернись обратно, Виттингтон,

О Виттингтон, вернись обратно!»

Был ветер в сумерках жесток.

А на заре, сырой и алой,

По днищу заскрипел песок,

И судно, вздрогнув, затрещало.

Вступила в первый раз нога

На незнакомые от века

Чудовищные берега,

Не видевшие человека.

Мы сваи подымали в ряд,

Дверные прорубали ниши,

Из листьев пальмовых накат

Накладывали вместо крыши.

Мы балки подымали ввысь,

Лопатами срывали скалы.

«О Виттингтон, вернись, вернись», —

Вода у взморья ворковала.

Прокладывали наугад

Дорогу средь степных прибрежий.

«О Виттингтон, вернись назад», —

Нам веял в уши ветер свежий.

И с моря доносился звон,

Гудевший нежно и невнятно:

«Вернись обратно, Виттингтон,

О Виттингтон, вернись обратно!»

Мы дни и ночи напролет

Стругали, резали, рубили —

И грузный сколотили плот,

И оттолкнулись, и поплыли.

Без компаса и без руля

Нас мчало тайными путями,

Покуда корпус корабля

Не встал, сверкая парусами.

Домой. Прощение дано.

И снова сын приходит блудный.

Гуди ж на мачтах, полотно,

Звени и содрогайся, судно.

А с берега несется звон,

И песня близкая понятна:

«Уйди отсюда, Виттингтон.

О Виттингтон, вернись обратно!»

Я слишком слаб, чтоб латы боевые

Иль медный шлем надеть! Но я пройду

По всей стране свободным менестрелем,

Я у дверей харчевни запою

О Фландрии и о Брабанте милом.

Я мышью остроглазою пролезу

В испанский лагерь, ветерком провею

Там, где и мыши хитрой не пролезть.

Веселые я выдумаю песни

В насмешку над испанцами, и каждый

Фламандец будет знать их наизусть.

Свинью я на заборе нарисую

И пса ободранного, а внизу

Я напишу: «Вот наш король и Альба».

Я проберусь шутом к фламандским графам,

И в час, когда приходит пир к концу,

И погасают уголья в камине,

И кубки опрокинуты, — я тихо,

Перебирая струны, запою:

«Вы, чьим мечом прославлен Гравелин,

Вы, добрые владетели поместий,

Где зреет розовый ячмень, — зачем

Вы покорились мерзкому испанцу?

Настало время — и труба пропела,

От сытной жизни разжирели кони,

И дедовские боевые седла

Покрылись паутиной вековой.

И ваш садовник на шесте скрипучем

Взамен скворечни выставил шелом,

И в нем теперь скворцы птенцов выводят.

Прославленным мечом на кухне рубят

Дрова и колья, и копьем походным

Подперли стену у свиного хлева!..»

Так я пройду по Фландрии родной

С убогой лютней, с кистью живописца

И в остроухом колпаке шута.

Когда ж увижу я, что семена

Взросли, и колос влагою наполнен,

И жатва близко, и над тучной нивой

Дни равноденственные протекли,

Я лютню разобью об острый камень,

Я о колено кисть переломаю,

Я отшвырну свой шутовской колпак,

И впереди несущих гибель толп

Вождем я встану. И пойдут фламандцы

За Тилем Уленшпигелем — вперед!

И вот с костра я собираю пепел

Отца, и этот прах непримиренный

Я в ладанку зашью и на шнурке

Себе на грудь повешу! И когда

Хотя б на миг я позабуду долг

И увлекусь любовью или пьянством

Или усталость овладеет мной, —

Пусть пепел Клааса ударит в сердце!

И силой новою я преисполнюсь,

И новым пламенем воспламенюсь,

Живое сердце застучит грозней

В ответ удару мертвенного пепла.

Отец мой умер на костре, а мать

Сошла с ума от пытки. И с тех пор

Родимый Дамме я в слезах покинул.

Священный пепел я собрал с костра,

Зашил в ладанку и на грудь повесил, —

Пусть он стучится в грудь мою и стуком

К отмщению и гибели зовет!

Широк мой путь: от Дамме до Остенде,

К Антверпену от Брюсселя и Льежа.

Я с толстым Ламме на ослах плетусь.

Я всем знаком: бродяге-птицелову,

Несущему на рынок свой улов;

Трактирщица с улыбкой мне выносит

Кипящее и золотое пиво

С горячею и нежной ветчиной;

На ярмарках я распеваю песни

О Фландрии и о Брабанте старом,

И добрые фламандцы чуют в сердце,

Давно заплывшем жиром и привышкем

Мечтать о пиве и душистом супе,

Дух вольности и гордости родной.

Я — Уленшпигель. Нет такой деревни,

Где б не был я; нет города такого,

Чьи площади не слышали б меня.

И пепел Клааса стучится в сердце,

И в меру стуку этому протяжно

Я распеваю песни. И фламандец

В них слышит ход медлительных каналов,

Где тишина, и лебеди и баржи.

И очага веселый огонек

Трещит пред ним, и он припоминает

Часы довольства, тишины и неги,

Когда, устав от трудового дня,

Вдыхая запах пива и жаркого,

Он погружается в покой ленивый.

И я пою: «Эй, мясники, довольно

Колоть быков и поросят! Иная

Вас ждет добыча. Пусть ваш нож вонзится

В иных животных. Пусть иная кровь

Окрасит ваши стойки. Заколите

Монахов и развесьте вверх ногами

Над лавками, как колотых свиней».

И я пою: «Эй, кузнецы, довольно

Ковать коней и починять кастрюли,

Мечи и наконечники для копий

Пригодны нам поболее подков,

Залейте глотку плавленым свинцом

Монахам, краснощеким и пузатым,

Он более придется им по вкусу,

Чем херес и бургундское вино.

Эй, корабельщики, довольно барок

Построено для перевозки пива!

Вы из досок еловых и сосновых

Со скрепами из чугуна и стали

Корабль освобождения постройте!

Фламандки вам соткут для парусов

Из самых тонких нитей полотно,

И, словно бык, готовящийся к бою

Со стаей разъярившихся волков,

Он выйдет в море, пушки по бортам

Направив на бунтующийся берег».

И пепел Клааса стучится в сердце,

И сердце разрывается, и песня

Гремит грозней. Уж не хватает духа.

Клубок горячий к языку подходит, —

И не пою я, а кричу, как ястреб:

«Солдаты Фландрии, давно ли вы

Коней своих забыли, оседлавши

Взамен их скамьи в кабаках? Довольно

Кинжалами раскалывать орехи

И шпорами почесывать затылки,

Дыша вином у непотребных девок!

Стучат мечи, пылают города.

Готовьтесь к бою! Грянул страшный час.

И кто на посвист жаворонка вам

Ответит криком петуха, тот — с нами».

Герцог Альба!

Боец

Твой близкий конец пророчит;

Созрела жатва, и жнец

Свой серп о подошву точит.

Слезы сирот и вдов,

Что из мертвых очей струятся.

На чашку страшных весов

Тяжким свинцом ложатся.

Меч — это наш оплот,

Дух на него уповает.

Жаворонок поет,

И петух ему отвечает.

Когда в крылатке смуглый и кудлатый.

Он легкой тенью двигался вдали,

Булыжник лег и плотью ноздреватой

Встал известняк в прославленной пыли.

Чудесный поселенец! Мы доселе

Твоих стихов запомнили раскат,

Хоть издавна михайловские ели

О гибели бессмысленной гудят.

Столетия, как птицы, промелькнули.

Но в поэтических живет сердцах

Шипение разгоряченной пули,

Запутавшейся в жилах и костях.

Мы по бульварам бродим опустелым,

Мы различаем паруса фелюг,

И бронзовым нас охраняет телом

Широколобый и печальный Дюк.

Мы помним дни: над синевой морскою

От Севастополя наплыл туман,

С фрегатов медью брызгали шальною

Гогочушие пушки англичан.

Как тяжкий бык, копытом бьющий травы,

Крутоголовый, полный страшных сил,

Здесь пятый год, великий и кровавый,

Чудовищную ношу протащил.

Здесь, на Пересыпи, кирпичной силой

Заводы встали, уголь загудел,

Кровь запеклась, и капал пот постылый

С окаменелых и упрямых тел.

Всему конец! От севера чужого,

От Петербурга, от московских стен

Идут полки, разбившие суровый

И опостылевший веками плен.

Они в снегах свои костры разводят,

Они на легких движутся конях,

В ночной глуши они тревожно бродят —

Среди сугробов, в рощах и лесах.

О, как тревожен их напор бессонный…

За ними — реки, степи, города;

Их мчат на юг товарные вагоны,

Где мелом нарисована звезда.

Свершается победа трудовая…

Взгляните: от песчаных берегов

К ним тень идет, крылаткой колыхая.

Приветствовать приход большевиков!

Она идет с подъятой головою

Туда, где свист шрапнелей и гранат, —

Одна рука на сердце, а другою

Она стихов отмеривает лад.

Клыкастый месяц вылез на востоке,

Над соснами и костяками скал…

Здесь он стоял…

Здесь рвался плащ широкий,

Здесь Байрона он нараспев читал…

Здесь в дымном

Голубином оперенье

И ночь и море

Стлались перед ним…

Как летний дождь,

Приходит вдохновенье —

Пройдет над морем

И уйдет, как дым…

Как летний дождь,

Приходит вдохновенье,

Осыплет сердце

И в глазах сверкнет…

Волна и ночь в торжественном движенье

Слагают ямб.

И этот ямб поет…

И с той поры,

Кто бродит берегами

Средь низких лодок

И пустых песков, —

Тот слышит кровью, сердцем и глазами

Раскат и россыпь пушкинских стихов.

И в каждую скалу

Проникло слово,

И плещет слово

Меж плотин и дамб,

Волна отхлынет

И нахлынет снова, —

И в этом беге закипает ямб…

И мне, мечтателю,

Доныне любы:

Тяжелых волн рифмованный поход,

И негритянские сухие губы,

И скулы, выдвинутые вперед…

Тебя среди воинственного гула

Я проносил

В тревоге и боях.

«Твоя, твоя!» — мне пела Мариула

Перед костром

В покинутых шатрах…

Я снова жду:

Заговорит трубою

Моя страна,

Лежащая в степях;

И часовой, одетый в голубое,

Укроется в днестровских камышах…

Становища раскинуты заране,

В дубовых рощах

Голоса ясней.

Отверженные,

Нищие,

Цыгане —

Мы подымаем на поход коней…

О, этот зной!

Как изнывает тело, —

Над Бессарабией звенит жара…

Поэт походного политотдела,

Ты с нами отдыхаешь у костра…

Довольно бреда…

Только волны тают,

Москва шумит,

Походов нет как нет…

Но я благоговейно подымаю

Уроненный тобою пистолет…

За топотом шагов неведом

Случайной конницы налет,

За мглой и пылью -

Следом, следом -

Уже стрекочет пулемет.

Где стрекозиную повадку

Он, разгулявшийся, нашел?

Осенний день,

Сырой и краткий,

По улицам идет, как вол…

Осенний день

Тропой заклятой

Медлительно бредет туда,

Где под защитою Кронштадта

Дымят военные суда.

Матрос не встанет, как бывало,

И не возьмет под козырек.

На блузе бант пылает алый,

Напруженный взведен курок.

И силою пятизарядной

Оттуда вырвется удар.

Оттуда, яростный и жадный.

На город ринется пожар.

Матрос подымет руку к глазу

(Прицел ему упорный дан),

Нажмет курок -

И сразу, сразу

Зальется тенором наган.

А на плацдармах -

Дождь и ветер,

Колеса, пушки и штыки,

Здесь собралися на рассвете

К огню готовые полки.

Здесь:

Галуны кавалериста,

Папаха и казачий кант,

Сюда идут дорогой мглистой

Сапер,

Матрос и музыкант.

Сюда путиловцы с работы

Спешат с винтовками в руках,

Здесь притаились пулеметы

На затуманенных углах.

Октябрь!

Взнесен удар упорный

И ждет падения руки.

Готово все:

И сумрак черный,

И телефоны, и полки.

Все ждет его:

Деревьев тени,

Дрожанье звезд и волн разбег,

А там, под Гатчиной осенней,

Худой и бритый человек.

Октябрь!

Ночные гаснут звуки,

Но Смольный пламенем одет,

Оттуда в мир скорбей и скуки

Шарахнет пушкою декрет.

А в небе над толпой военной,

С высокой крыши,

В дождь и мрак,

Простой и необыкновенный,

Летит и вьется красный флаг.

По кустам, по каменистым глыбам

Нет пути — и сумерки черней…

Дикие костры взлетают дыбом

Над собраньем веток и камней.

Топора не знавшие купавы

Да ручьи, не помнящие губ,

Вы задеты горечью отравы:

Душным кашлем, перекличкой труб.

Там, где в громе пролетали грозы,

Протянулись дымные обозы…

Над болотами, где спят чирки,

Не осока встала, а штыки…

Сгустки стеарина под свечами,

На трехверстке рощи и поля…

Циркулярами и циркулями

Штабы переполнены в края…

По масштабам точные расчеты

(Наизусть заученный урок)…

На трехверстке протянулись роты,

И передвигается флажок…

К передвигаются по кругу

Взвод за взводом…

Скрыты за бугром,

Батареи по кустам, по лугу

Ураганным двинули огнем…

И воронку за воронкой следом

Роет крот — и должен рыть опять…

Это фронт -

И, значит, непоседам

Нечего по ящикам лежать…

Это фронт — и, значит, до отказа

Надо прятаться, следить и ждать,

Чтоб на мушке закачался сразу

Враг, — примериваться и стрелять,

Это полночь, вставшая бессонно

Над болотом, в одури пустынь,

Это черный провод телефона,

Протянувшийся через кусты…

Тишина…

Прислушайся упрямо

Утлым ухом:

И поймешь тогда,

Как несется телефонограмма,

Вытянувшаяся в провода…

Приглядись:

Подрагивают глухо

Провода, протянутые в рань,

Где бубнит телефонисту в ухо

Телефона узкая гортань…

Это штаб…

И стынут под свечами

На трехверстке рощи и поля,

Циркулярами и циркулями

Комнаты наполнены в края…

В ночь ползком — и снова руки стынут

Взвод за взводом по кустам залег.

Это значит:

В штабе передвинут

Боем угрожающий флажок.

Гимнастерка в дырах и заплатах,

Вошь дотла проела полотно,

Но бурлит в бутылочных гранатах

Взрывчатое смертное вино…

Офицера, скачущего в поле,

Напоит и с лошади сшибет,

Гайдамак его напьется вволю

Так, что и костей не соберет!

Эти дни, на рельсах, под уклоны

(Пролетают… пролетели… Нет…)

С громом, как товарные вагоны,

Мечутся — за выстрелами вслед.

И на фронт, кострами озаренный,

Пролетают… Пролетели… Нет…

Песнями набитые вагоны,

Ветром взмыленные эскадроны,

Эскадрильи бешеных планет.

Катится дорогой непрорытой

В разбираемую бурей новь

Кровь, насквозь пропахнувшая житом,

И пропитанная сажей кровь…

А навстречу — только дождь постылый,

Только пулей жгущие кусты,

Только ветер небывалой силы,

Ночи небывалой черноты.

В нас стреляли -

И не дострелили;

Били нас -

И не могли добить!

Эти дни,

Пройденные навылет,

Азбукою должно заучить.

Кто услышал раковины пенье,

Бросит берег — и уйдет в туман;

Даст ему покой и вдохновенье

Окруженный ветром океан…

Кто увидел дым голубоватый,

Подымающийся над водой,

Тот пойдет дорогою проклятой,

Звонкою дорогою морской…

Так и я…

Мое перо писало,

Ум выдумывал,

А голос пел;

Но осенняя пора настала,

И в деревьях ветер прошумел…

И вдали, на берегу широком

О песок ударилась волна,

Ветер соль развеял ненароком,

Чайки раскричались дотемна…

Буду скучным я или не буду —

Все равно!

Отныне я — другой…

Мне матросская запела удаль,

Мне трещал костер береговой…

Ранним утром я уйду с Дальницкой,

Дынь возьму и хлеба в узелке, -

Я сегодня

Не поэт Багрицкий,

Я — матрос на греческом дубке…

Свежий ветер закипает брагой,

Сердце ударяет о ребро…

Обернется парусом бумага,

Укрепится мачтою перо…

Этой осенью я понял снова

Скуку поэтической нужды:

Не уйти от берега родного.

От павлиньей,

Радужной воды…

Только в море -

Бесшабашней пенье,

Только в море -

Мой разгул широк.

Подгоняй же, ветер вдохновенья,

На борт накренившийся дубок…

Он дернулся кверху…

Рванулся вперед…

Качнулся направо, налево… С налета

Я выстрелил… Мимо!..

Раскат отдает

Дрогнувшее до основанья болото.

И вдруг неожиданно из-за плеча.

Стреляет мой сын…

И, крутясь неуклюже,

Выкатив глаз и крыло волоча,

Срезанный дупель колотится в луже.

Он метче, мой сын!

Молодая рука

Верней нажимает пружину курка, -

Он слышит ясней перекличку болот,

Шипенье крыла, что по воздуху бьет.

Простая машина — ружье.

Для меня

Оно только средство стрельбы и огня.

А он понимает и вес, и упор,

Сцепленье пружин, и закалку, и пробу;

Он глазом ощупал полет и простор;

Он вскинул, как надо, -

И дупеля добыл.

Машина открылась ему.

Колесо -

Не круг, проведенный пером наудачу, -

Оно, сотрясаясь, жужжит и несет

Ветром ревущую передачу.

Хозяин машины -

Он может слегка

Нажать незаметный упор рычажка, -

И ладом неведомым,

Нотой другой

Она заиграет под детской рукой.

Хозяин природы -

Ворота лесов

Он настежь раскрыл

И откинул засов,

Чтоб вывело солнце над студнем реки

Туч табуны и светил косяки.

А ветер, летящий полетом косым,

Простонет в чапыжнике утлой трубою.

Ведь я еще молод!

Веди меня, сын,

Веди меня, сын, -

Я пойду за тобою.

Околицей брел я,

Пути изменял,

Мечта — и нога заплеталась о ногу,

Могучее солнце в глазах у меня, -

Оно проведет и просушит дорогу.

Мое недоверие, сын мой, прости, -

Пусть мимо пройдет молодое презренье;

Я стану как равный на вольном пути,

И слух обновится, и голос, и зренье.

Смотри: пролетает над миром лугов

Косяк журавлей и курлычет на страже;

Дымок, заклубившийся из очагов,

Подернул их перья легчайшею сажей…

Они пролетают из дальних концов,

В широкое солнце вонзаются клином…

И мир приподнялся

И смотрит в лицо,

Зеленый и синий, как перья павлина.

Я прохожу по бульварам. Свист

В легких деревьях. Гудит аллея.

Орденом осени ржавый лист

Силою ветра к груди приклеен.

Сын мой! Четырнадцать лет прошло.

Ты пионер — и осенний воздух

Жарко глотаешь. На смуглый лоб

Падают листья, цветы и звезды.

Этот октябрьский праздничный день

Полон отеческой грозной ласки,

Это тебе — этих флагов тень,

Красноармейцев литые каски.

Мир в этих толпах — он наш навек…

Топот шагов и оркестров гомон,

Грохот загруженных камнем рек,

Вой проводов — это он. Кругом он.

Сын мой! Одним вдохновением мы

Нынче палимы. И в свист осенний,

В дикие ливни, в туман зимы

Грозно уводит нас вдохновенье.

Вспомним о прошлом… Слегка склонясь,

В красных рубашках, в чуйках суконных,

Ражие лабазники, утаптывая грязь,

На чистом полотенце несут икону…

И матерой купчина с размаху — хлоп

В грязь и жадно протягивает руки,

Обезьяна из чиновников крестит лоб,

Лезут приложиться свирепые старухи.

Пух из перин — как стая голубей…

Улица настежь распахнута… и дикий

Вой над вселенною качается: «Бей!

Рраз!» И подвал захлебнулся в крике.

Сын мой, сосед мой, товарищ мой,

Ты руку свою положи на плечо мне,

Мы вместе шагаем в холод и зной, -

И ветер свежей, и счастье огромней.

Каждый из нас, забыв о себе,

Может, неловко и неумело,

Губы кусая, хрипя в борьбе,

Делает лучшее в мире дело.

Там, где погром проходил, рыча,

Там, где лабазник дышал надсадно,

Мы на широких несем плечах

Жажду победы и груз громадный.

Пусть подымаются звери на гербах,

В черных рубахах выходят роты,

Пусть на крутых верблюжьих горбах

Мерно поскрипывают пулеметы,

Пусть истребитель на бешеной заре

Отпечатан черным фашистским знаком —

Большие знамена пылают на горе

Чудовищным, воспаленным маком.

Слышишь ли, сын мой, тяжелый шаг,

Крики мужчин и женщин рыданье?..

Над безработными — красный флаг,

Кризиса ветер, песни восстанья…

Время настанет — и мы пройдем,

Сын мой, с тобой по дорогам света…

Братья с Востока к плечу плечом

С братьями освобожденной планеты.