Судьба (книга четвёртая)

До времени и колючка — цветок

После раздела земли Сухан Скупой вернулся домой как бы не в себе. Не отвечая ни слова на встревоженные расспросы жены, лёг вниз лицом у правой стены кибитки и замер.

— Не лежи так, отец! — пыталась растормошить его жена. — Нехорошо так лежать. Будто траур по ком-нибудь справляешь. Накличешь беду на наш дом. Вставай, выпей чая!

Но Сухан Скупой не подавал признаков жизни до самого позднего вечера. И лишь когда совсем стемнело, сел на корточки и, размазывая по грязному лицу слёзы, принялся жаловаться на несправедливость судьбы.

— Много несправедливости пришло, а ты ещё сам из плохого самое чёрное выбираешь, — упрекнула жена. — Зачем лежишь, словно в доме покойник?

— Ушла землица, ушла кормилица! — стонал Сухан Скупой и раскачивался из стороны в сторону. — Из поясницы сила ушла, из головы — разум… Что делать мне, что мне делать?..

— Земля ушла — скот остался, — резонно заметила жена. — Всё равно ни разу в жизни не сеял ты и не пахал. На что тебе земля?

— Ай, женщина!.. У лисы враг — её шкура. Я лисой стал. Не будь моей шкурой! Выведут на базар и продадут… продадут… Всю жизнь я по капле, по ложке собирал добро, копил. Почему должен выливать его мисками?

— Не у одного тебя, отец, отобрали землю. У Бекмурад-бая взяли побольше, чем у тебя, а ему это — как блоха собаке. Нисколько даже, не переживает, потому что умный человек. Коня оседлал, нагрудником украсил и поехал куда-то. Специально для людей на коня богатый нагрудник надел! Садись и ты, отец, на своего ишака, поезжай в пески, отведи душу на воле. Ишак-то вон совсем истомился, даже корм не жрёт.

— Ай, женщина!.. В пески поеду — где оставлю свою голову? От чёрных мыслей голова разваливается, как изопревший хурджун. И в песках от дум не спасусь…

— Что поделаешь, отец. Не только у тебя хурджуи развалился. Утешай себя мыслью, что коли просо просыпалось, то хоть куры сыты будут.

— Не просо, женщина, не просо! Что ты мелешь глупым языком! Золото просыпалось! Серебро!

— Успокой свою печень, отец. Неправедное добро никому не пойдёт впрок. Все эти негодники, что тебя обидели, и семьи их сиротами проведут свою жизнь у семи дверей, подаяния просить будут.

— Сухой корки им, проклятым, не дам, — ярился Сухан Скупой, всхлипывая. — Собаками травить буду!

— И правильно сделаешь, отец, правильно сделаешь, — поддакивала жена.

Сухан Скупой не сомкнул глаз до утра. Перед самым рассветом сходил на двор по нужде, кутая лицо халатом, чтобы не узнал кто-нибудь из ранних соседей. И снова плотно улёгся у стены.

Им овладела навязчивая мысль, что все люди радуются его горю… Когда до него доносились песни и смех работающих в поле, он скрипел зубами и умолял аллаха обрушить небо на землю. Он не смотрел в лицо тем, кто заходил в кибитку, чтобы не увидеть злорадства соседей. Если жена оставляла дверь открытой, он торопливо захлопывал её. Сухан Скупой стал мрачным затворником, и даже дети испуганно сторонились его, старались поменьше бывать дома.

Видя, что никакие уговоры не помогают, жена отступилась, решив подождать, пока всё образуется само собой. Но дни шли за днями, а Сухан сидел в своём углу, как крот, и тогда она принесла от знахаря амулеты против сглаза, нацепила их мужу на спину. Он не противился, занятый своими думами. И однажды потемну когда с улицы разошлись все люди, выбрался из дому «Помогли амулеты! — обрадовалась жена, истомлённая непривычным поведением мужа. — Надо знахарю курицу отнести, что ли». Но поворошила постель мужа увидела раздёрганную треугольную ладанку, в которую знахарь зашивал бумажку с заклинаниями, и с сомнением покачала головой: куда же он пошёл, непутёвый? Не за бедой ли своей?

А Сухан Скупой направил свои стопы к Бекмурад-баю — единственному человеку, которому он верил и у которого мог найти сочувствие.

Бекмурад-бай, лишившись, как и другие богатеи аула, земельных угодий, не изменил, однако, заведённого порядка в доме. Двери его всегда были открыты для всех желающих, в котлах непрерывно варился плов, кипел чай. Одни приходили сюда поесть на дармовщину, распарить мускулы добрым наваристым чаем. Других приводило стремление поговорить в своём кругу, посудачить о новых порядках, изругать их всласть. В эти разговоры хозяин обычно не вмешивался, а случалось, что и одёргивал тех, кто перебирал через край в злобные выпадах против аулсовета и вообще против всех большевиков. Это вызывало недоумение, и даже пополз шепоток, что, мол, действительно сильна Советская власть, коли согнула даже Бекмурад-бая, поставила его, как покорного быка, в ярмо Другие не верили в покорность грозного бая, считали, что даром он своего не упустит, а если помалкивает пока, то, значит, так и надо до поры, до времени. И себе мотали это на ус, вспоминая поговорку: «Берегись того, кто не ответил на твой удар».

Сухан Скупой дождался, пока со двора Бекмурад-бая уйдёт последний посетитель, и лишь тогда вошёл в хозяйскую кибитку.

— Долго не видно тебя было, — сказал Бекмурад-бай, ответив на приветствие. — Люди говорили, болеешь. Собирался навестить тебя, да ты опередил, сам пришёл.

Промочив горло пиалой чаю, гость стал жаловаться на жестокосердие людей, радующихся несчастью своего ближнего.

— Две недели дома лежу, с головой укрывшись, на улицу выйти боюсь — всё кажется, что улюлюкать вслед станут. Голодранцы весёлые ходят, песни поют, смеются, мою землицу в пальцах перебирают. Мою землицу, за мои кровные денежки купленную! А деньги эти я в пустом хаузе нашёл, что ли? Или скот чужой угонял? Или на большой дороге грабил? От трупов моих, от праведности состояние дал аллах!.. Завистливыми стали люди, совесть потеряли, на могилы отцов наступают…

— Не всех печалит твоё горе, Сухан-бай, это так. Но и радуются ему, думаю, тоже не все.

— Радуются, бай-ага! Все радуются! Как могу при таком положении вещей на улицу выходить? Вот и к тебе сейчас шёл, пряча лицо в темноте.

— Смотри, как бы, от дурных людей лицо пряча, хороших не проглядел.

— Где они, хорошие? Если в аулсовете голозадый Аллак сидит, если землю делит сирота безродный Меле, откуда возьмутся среди них хорошие люди? Каков сердар, говорят, таковы и нукеры.

— Не хочешь, значит, согласиться со мной, Сухан-ага? — намекающе улыбнулся Бекмурад-бай.

— Не соглашусь! — затряс головой Сухан Скупой; он глотнул остатки чая, пожевал попавшие в рот чаинки и повторил: — Никак не соглашусь! Среди бела дня приходят и делят твою землю, и ни один человек не заикнулся, что, мол, не нужна мне чужая земля, что такая земля — харам. Могу ли после этого согласиться с тобой? Аннагельды-уста все превозносят как честного да справедливого, а он, опоганив своё слово, забрал назад проданную землю.

— Поговаривают, что он собирается вернуть деньги, которые получил за неё.

— К болячкам мне их прикладывать, деньги эти вшивые? Мне земля моя нужна!

— Про землю забудь, Сухан-ага, не отдадут её тебе.

— Дурные помыслы мир разрушат, бай-ага.

— Верно сказал. Перестали мы с тобой отличать дурное от хорошего, вот и начал наш мир разваливаться.

— Мы с тобой силой чужую землю не отнимали!

— Тоже верно. Не своей силой, а чужой нуждой взяли.

— Так люди же сами умоляли купить у них землю!

— Лицо от голода опухнет — жену соседу продашь не только землю.

— Я сам даром могу отдать.

— Ты отдашь, а другой ещё подумает — брать ли.

— По-твоему, не надо было землю покупать? Но ты сам покупал больше моего!

— Бывает, что и конь по небу скачет, когда его птица Симрук унесёт. Погнались мы за даровой прибылью, а ложка-то шире рта оказалась. Не покупать землю мы были должны, а накормить голодных, дать им в долг. А коль не сумели этого сделать, то и жаловаться, выходит, не на кого, кроме как на себя.

Сухан Скупой сунул в рот кончик бороды, помял её зубами, обдумывая услышанное, и решил:

— Непонятные слова говоришь, бай-ага, чужие слова. Видно, хоть с опозданием, но решил ты стать большевиком.

Бекмурад-бай усмехнулся.

— Пока не собираюсь. Да и большевиком меня никто не сделает, если бы я даже пожелал этого. Однако надо присматриваться к жизни, вникать в то, что сейчас происходит. В городе показаться нельзя: самый захудалый с железным клеймом на лбу кулак тебе под нос тычет и «буржуй» говорит.

— Это потому, что знают тебя.

— Нет, не потому.

— А мне никто не суёт.

— Оденься во что-нибудь поновее своих лохмотьев да пойди в город — сунут и тебе. А так, конечно, в кибитке сидя да халатом голову кутая, много ли увидишь. Сказано: «Не будет корня, — не будет и цветка, не будет цветка — не будет и мёда». Мало мы ещё видели, чтобы на судьбу жаловаться. Вот когда завтра заберут твой скот, послезавтра — богатство, а потом — и дом напрочь разрушат, — тогда другие песни петь придётся.

— Тьфу… тьфу… тьфу! Ты хоть с умом-то рот открывай, Бекмурад-бай!

— Не по нашему слову жизнь нынче идёт, Сухан-ага. Промешкали мы где-то, не учли главного. Что толку бросать землю позади прорванной плотины? Надо было перед нею бросать.

— Это как тебя понимать надо?

— Имеющий уши да слышит, как говорят наши святые наставники, — снова усмехнулся Бекмурад-бай, прищурив один глаз. — Когда под Байрам-Али сражение шло, мы подставляли грудь под нули, а ты дома отсиживался, краны считал. Винить тебя в этом не хочу — не каждому аллах дал мужество держать в руке саблю. Но ты мог бы прислать тамдыр чурека для воинов аллаха. Или — арбу люцерны для наших коней. Это и было бы твоей лопатой земли, брошенной перед плотиной. Пожалел? Из-за таких, как ты, и рухнула плотина, река из берегов вышла. Будешь теперь, как утопленник, до самой смерти лицо своё царапать. Хорошо ещё, если сумеешь припрятать на чёрный день что-либо из своего золота да серебра. А то ведь и золото большевикам достанется, коли аллах не поможет; большевики народ глазастый да хваткий, на семь локтей сквозь землю видят.

Последние слова Бекмурад-бая заметно обеспокоили Сухана Скупого. Он перестал поддерживать разговор, начал беспокойно ёрзать, словно кошка, которую цапнул за подхвостье кусачий жук.

— Пойду я, — наконец не выдержал он и проворно скрылся за дверью, не успел Бекмурад-бай сказать: «Будь здоров».

Тёмная ночь была на дворе, но ещё темнее было на душе у Сухана Скупого. Ему казалось, что оступился он на крутизне и катится кубарем с высокой горы.

Крадучись, он пробирался по заросшим чаиром обочинам и межам. Подозрение, которое заронил в его сердце Бекмурад-бай, заставляло Сухана Скупого ещё пуще опасаться встречи с людьми. Ему казалось, что грабители уже решили вытрясти его заветный сундук. Казалось, что видит сквозь ночную тьму какие-то тени и движение вокруг своей кибитки, видит толпящихся людей, которые то входят в калитку, то выходят из неё с полными руками. До его слуха явственно долетел лязг отпираемого сундука, и Сухан Скупой пустился во всю прыть, подпрыгивая, как заяц, удирающий от собак.

Еле переводя дыхание, он ворвался в кибитку. Бросился к заветному углу, ощупал трясущимися руками крышку сундука, замок.

— Слава аллаху, все на месте!

Разбуженная его шумным вторжением жена привстала на локте.

— Что стряслось, отец? Что — на месте?

— Сундук!

Право, как малый ребёнок ты! Неужели думаешь что, чуть из дому вышел, сундук твой сквозь землю провалится?

— Сам его провалю! Где ключ?

— У меня ключ, где ж ему быть.

— Открой.

— Чего ради лязгать замком среди ночи?

— Открой, не лязгая.

— Не умею я открывать не ляз…

— Дай сюда ключ!.. И лампу зажги.

Сухан Скупой откинул крышку сундука. Взгляд его любовно скользил по красным, червонного золота царским червонцам, по оранжевому мерцанию турецких динаров, по жёлтым маленьким лунам индийских рупий, по литому серебру иранских кранов, полновесных и приятных на ощупь. Сухан Скупой набрал пригоршню монет, молитвенно коснулся ими лба, маленькой струйкой, по одной монете, сквозь щель между ладонями высыпал их обратно. Звон золота ласкал его слух, как журчание родника изнемогшего от жажды путника.

— Хотел наполнить сундук доверху, да не получилось, — пожаловался Сухан Скупой жене.

Она зевнула, прикрывая рот ладонью.

— Есть о чём вздыхать… Продашь отару овец или два десятка верблюдов — вот и наполнится твой сундук.

— Ай, очень уж он большой!

— Ничего. До краёв совсем мало места осталось, наполнится.

— Думал, за хлопок много денег выручу — забрали земли, хлопок забрали. Где возьму деньги?

— Аллах прежде пропасть не дал и теперь поможет. Ложись-ка ты лучше спать, отец.

Но Сухан Скупой не внял разумному совету жены. Аллах аллахом, однако и слова Бекмурад-бая пали на душу, как соль на открытую рану. Прикрикивая на жену, Сухан Скупой велел ей достать из потайных запасов штуку бязи, рвать её на небольшие куски квадратной формы и увязывать в них монеты. Жена заартачилась: где это видано переводить новую бязь, когда её теперь днём с огнём не сыщешь! Сухан Скупой даже завизжал от ярости и стукнул глупую бабу кулаком по затылку, чего за ним прежде не водилось

Притащив со двора лопату, кетмень, кайло, он принялся долбить яму посреди кибитки. Земля была твёрдая, утоптанная, пот с Сухана Скупого тёк не струйками, а целыми потоками, но Сухан только отдувался и сопел, как запалённый конь, а работы не прекращал.

Вырыв яму, он с помощью жены опустил туда сундук, покидал в него узелки с монетами. Заровнял яму, остатки земли раскидал по двору. Когда кошмы были уложены на место, Сухан Скупой велел жене перенести постели — его и её — на середину кибитки. Усевшись, он утробно и удовлетворённо икнул, отжал пот с бороды и сказал:

— Видишь, женщина, всё успели сделать! А ты: «Бязь новая! Бязь новая!» Полный сундук, его четырём пальванам с места не сдвинуть. Да и бязь твоя целее будет.

— Кому они нужны, кусочки эти?

— Не стони. Приспичит — сошьёшь их в один большой кусок. Только и всего, что швы будут, так это даже красивее.

Жена спорить не стала — намаялась так, что ног под собой не чуяла. Не успела голова её коснуться подушки, как она уже спала. Что касается Сухана Скупого, то он так и не сомкнул глаз до рассвета.

Казалось бы, деньги спрятаны — опасаться нечего. И тем не менее подозрительность Сухана Скупого не убавлялась. Во время войны, думал он, когда большевики пшеницу искали, они всюду землю штыками щупали. Вдруг придут да и начнут в моей кибитке штыком в землю пырять? Мягкая земля сразу себя выдаст. Народ плохим стал, завистливым. Хоть и не видел никто, как я сундук закапывал, а могут сказать в городе, что, мол, у Сухана денег куры не клюют, и пропал я тогда, совсем пропал!..

Такие мысли не давали Сухану Скупому покоя ни ночью, ни днём, всё чудились ему шаги охотников до чужого добра. Чтобы вернее высмотреть их, Сухан Скупой прорезал в кошме дырки на все четыре стороны света, раздёргал вокруг кибитки камышовые маты. И целыми днями только и делал, что перебегал от одной дырки к другой и выглядывал наружу. А ночами сторожко прислушивался, не ходит ли кто вокруг, не примеряется ли ограбить.

В конце концов он выкопал новую яму на пустыре за двором и перетащил в неё сундук. Теперь уже он таился не в кибитке, а в бурьяне — всклокоченный, потный, с дикими побелевшими глазами: нарвись на такого стельная корова — скинет телёнка со страху, словно при виде оголодавшего волка. В Сухане и в самом деле появилось что-то от хищного зверя, даже собственные собаки принюхивались к нему с обострённым интересом. Они, правда, слушались его, когда он свистящим шёпотом науськивал их на всякого, кто имел неосторожность приблизиться к закопанному сокровищу, но на ласку не подходили, ближе чем на три шага подманить их было невозможно.

Ещё раза два Сухан Скупой перепрятывал свой сундук — всё дальше и дальше от дома. Как ни странно, на глаза он не попался никому, не зря, видно, говорят, что безумному сам аллах в руки посох вкладывает. Жена, поглядев первый раз, как он грузит свои узелки на верблюда, суеверно поплевала за ворот: слава аллаху, увозит своё золото, может, человеком вернётся.

Ожидания её не оправдались. В одно прекрасное утро ранние аульчане стали свидетелями необычного явления — Сухан Скупой готовился к переезду: кибитки были разобраны и навьючены на верблюдов, жена, дети и родственники метались, увязывая остатки скарба. Сам Сухан Скупой деловито и немногословно отдавал распоряжения. И не успели люди ещё сообразить что к чему, как нестройный караван двинулся в сторону Каракумов.

— В добрый путь! — послышались запоздалые голоса.

— Не обижайтесь на нас!

— Будьте здоровы!

— Решил переезжать, Сухан-ага? — ни к селу ни к городу осведомился кто-то: и так было видно, что, в гости едучи, кибитку не разбирают.

Сухан Скупой кивнул обшарпанным тельпеком:

— Решили. Предками сказано: «Тронешь огонь погаснет, тронешь соседа — съедет». Мы такими соседями оказались.

Так и уехал Сухан Скупой. Распахнули Каракумы перед ним одни из многих тысяч своих въезжих ворот, и кому ведомо, какие ворота Великой пустыни откроются, если беглец задумает вернуться к людям.

Не одного Сухана Скупого мучила бессонница. Бекмурад-бай, державшийся на людях спокойно и степенно, частенько лежал по ночам с открытыми глазами, слушал соловьиную переголосицу, смотрел на луну и не раз ловил себя на том, что в самом деле хочется стать на четвереньки и завыть, а потом кидаться и рвать всех — и правого и виноватого, зубами рвать, по-собачьи.

Бекмурад-бай хмурился в темноте, смущённо хмыкал и переводил взгляд на звёзды. Сколько вас там, на небе! Ни один звездочёт не сосчитает. Вы встречаете приходящих на землю, провожаете уходящих с неё, а сами остаётесь вечно и пребываете на тех местах, куда прикрепил вас аллах. Что вам до земли, до тех рабов, которые живут на ней! Пожалуй, число тех, кто видел вас и ушёл, больше, чем вас самих. Недаром гоклен Махтумкули сказал, что мир этот — как караван-сарай, в котором каждый сбрасывает с плеч ношу жизни и уходит прочь.

Так старался думать Бекмурад-бай, а мысли коварно поворачивали в старое русло. Не случайно, мол, появилась пословица: «Бойся зимы, притворяющейся весной». Большевики тоже поначалу мягко стелили, всё у них было легко да хорошо, а только, оказывается, в ихней весне с избытком хватает и метелей, и морозов, и слякоти. Нельзя им верить, ни одному самому правильному слову верить нельзя! То, что сегодня у них мягкое, завтра жёстким становится, а люди, как глупые овцы, бегут за тем козлом, который громче других копытами стучит!»

Залаяли собаки, кинулись на зады байского порядка. Чей-то приглушённый голос невнятно успокаивал взъярившихся псов, и они, один за другим, послушно умолкли. Однако человек, сумевший их утихомирить, не спешил показываться. Бекмурад-бай насторожился и на всякий случай из тайного кармана, пришитого к подкладке одеяла, вынул маленький браунинг.

Ночной пришелец оказался Аманмурадом. Братья сдержанно, будто только вчера расстались, поздоровались, и Бекмурад-бай повёл нежданного гостя в кибитку. Там он, уверенно двигаясь в привычной темноте, зажёг маленькую керосиновую лампу. Держа её в руке пристально несколько мгновений всматривался в лицо Аманмурада

— Как сумел добраться?

— Сумел, — хмуро буркнул Аманмурад.

— Сбежал или отпустили?

— Сбежал.

— А если искать станут?

— Пусть ищут ветра в поле!

Братья помолчали, сидя на кошме друг против друга. Аманмурад погладил ладонью кошму, обвёл взглядом стены кибитки.

— Ковры сам убрал? Или отобрали «товарищи»?

— Сын и Тачсолтан с тобой? — вопросом на вопрос ответил Бекмурад-бай.

— Там остались.

— Что же с ними будет?

— Пошлёшь кого-нибудь — привезут. Они не осуждённые. В их воле ехать, когда и куда захотят сами.

— Плохо, что бросил их одних.

— А ты как поступил бы? — ощерился Аманмурад. — Нельзя их было брать с собой, понимаешь? Нас бы сразу по дороге перехватили. Если поймают, ещё более строгий режим дадут. Могут даже в Казахстан отправить. А там, говорят, ссыльные дохнут, как овны на зимней бескормице.

— А нынешнее твоё место — подходящее?

— Ничего. Рядом с Ташкентом. Хозяин, у которого мы живём, хороший узбекский человек, из мусульман.

— Чека знает, что ты сбежал?

— Если никто не донёс, то не знает. По вторникам каждой недели хожу туда на отметку, а в остальные дни никому до тебя дела нет. Там уже не чека, теперь она гепеу называется.

— Один чёрт. Все шакалы одинаково воют.

— Это верно, что одинаково.

— Есть хочешь?

— Чая выпил бы. В горле ссохлось.

— Будить домашних не хочется. Да и посторонних остеречься надо. Ходят тут по ночам всякие любители новой веры. Может, вина?

— Давай, — согласился Аманмурад.

Бекмурад-бай, мягко ступая шерстяными носками, вышел и возвратился с большой, оплетённой лозою бутылкой. Братья выпили. Аманмурад утёр усы и снова протянул свою пиалу. Бекмурад-бай наполнил её, подумал и налил себе тоже. Ещё выпили. Помолчали, закусывая приторно сладкой сушёной дыней.

— С Тачсолтан ничего не сделается, — сказал Бекмурад-бай, словно продолжая прерванную мысль, — это такая стерва, что семерым головы откусит, прежде чем её стреножат. А вот Довлетмурада бросать не следовало — она при тебе на него злой собакой смотрит, а без тебя вообще изведёт мальчишку.

— Да мне самому не очень по душе этот ублюдок.

— Замолчи! — жёстко сузил глаза Бекмурад-бай. — В нём твоя кровь! Нашего рода кровь!

— Болтают, что она с этим бродягой…

— Замолчи! — повторил Бекмурад-бай. — Болтовня не для мужских ушей! Не пристало нам крутиться меж сплетнями, как собаке на большом базаре. Мать наша поумней нас с тобой была, а вспомни, как она мальчишку к себе приручала, как его холила да берегла, на шаг от себя не отпускала? Уж её-то мудрости ты можешь поверить, если слово старшего брата для тебя ничего не значит!

— Почему — не значит? — потупился Аманмурад. — Я тебя всегда за отца почитал, всегда слушал твоё слово.

— Будь оно так, многих бед могли бы мы избежать. А то ведь у каждого дурь впереди рассудка бежит. Зачем, например, ты ушёл, если для жилья место хорошее тебе определили? Половина срока уже прошла. Прошла бы и вторая половина — и не надо от властей скрываться было бы.

— Не мог оставаться, не мог! — потряс головой Аманмурад и скривился, сильно кося глазами. — За какие грехи я страдать должен? Ну, ладно, перерезал бы глотку этой потаскухе — пусть все десять лет ссылки дадут. А то ведь так, за овечий чих! Дай ещё вина…

Он торопливо, обливаясь, опрокинул в рот две пиалы. Вино текло у пего по бороде, чёрные пятна расплывались по пыльному чекменю.

Где справедливость, о которой болтают на всех проезжих дорогах? Я ударил ножом непотребную бабу, жену свою ударил. А посторонний человек, Черкез-ишан, в меня за это стрелял, чуть до смерти не убил. Её в больнице лечили, в Палтарак повезли, а меня как беглого иранского раба, под винтовкой на поселение отправили. И это справедливость справедливой власти? Да я на такую власть…

— Что думаешь делать дальше? — спокойно прервал его Бекмурад-бай.

Аманмурад осёкся, сник, глухо сказал:

— Коня возьму. Винтовку. И выйду на большую дорогу.

— Справедливость устанавливать?

— И справедливость! Чем сорок лет верблюдицей быть, лучше один год верблюдом. Каждому, кто волосы отрастил, буду их вместе с головой отрезать, не глядя — русский ли, туркмен ли. Вот что я думаю делать дальше!

— Недалеко ушла твоя справедливость от той, на которую ты жалуешься.

— Зато она — моя!

— Разве что… Ну, что ж, у кого печать, тот, как говорится, и Сулейман — у кого власть, у того и сила. Попробуй сделать наоборот, посмотрим, что из этого получится — то ли птичка чирикнет, то ли ёж запоёт.

— Не одобряешь?

— Нет, — сказал Бекмурад-бай и плеснул себе в пиалу немного, на самое донышко, вина из бутылки, нет, не одобряю.

— Посоветуй, что делать в таком случае.

— Ждать.

— Чего ждать? Пока на яйце шерсть вырастет?

— Пока время придёт за винтовку браться.

— Такой совет для черепахи хорош — она триста лет живёт.

— Почему — черепаха? Араб, говорят, через сорок лет отомстил и то сказал: «Поторопился я».

— Я не араб, я туркмен!

— Хвала аллаху, а то я уже сомневаться начал, что за кровь течёт в жилах моего брата.

— Не смейся, брат, и так на душе противно, будто муху в чале проглотил.

— Хорошо, — согласился Бекмурад-бай, — поговорим серьёзно, как подобает уважающим себя мужчинам. Почему я не одобряю твоего решения? А вот почему. После того, как русские скинули царя Николая и большевики установили Советскую власть, прогнав белогвардейцев, инглизов, франков и прочих, любому скудоумному может показаться, что силу эту вовек не одолеть. Но мы не скудоумные. И хотя признаём, что власть крепкая, однако не забываем и мудрость предков, утверждавших, что одинокий всадник пыли не поднимет. Так или не так?

— Так, — согласился Аманмурад.

— Тогда слушай дальше, — продолжал Бекмурад-бай. — Власть эта крепкая, но она в целом мире — одна. Окружают её другие власти, на неё мало похожие, зубы скалят.

— Вроде, как собаки волка окружили?

— Похоже. Пока они скулят и лают, друг дружку подбадривая. Но придёт срок — кинутся. Тогда, возможно, и мы за винтовки возьмёмся. А пока надо погодить немножко, присмотреться к тому, что происходит в мире. Если же ты сейчас возьмёшь винтовку и выйдешь в пески, от этого у Советской власти даже кровь из носу не пойдёт. Так или не так?

— Не знаю, — заколебался Аманмурад. — Если ты говоришь, то, стало быть, так.

— Знаешь! — твёрдо сказал Бекмурад-бай. — Что видел твой старший брат, когда на коне с оружием в руках фронт держал? Чего он добился? Сидит теперь дома, дрожа, как заяц. У тебя силы больше, что ли, доблести больше, что ты в седло рвёшься? Сколько знаю, ни один калтаман ещё доброй славы о себе не оставил.

— Не к славе я рвусь, джан-ага! — воскликнул Аманмурад. — Пусть её, эту славу, воробью на хвост привяжут! Сердце горит, понимаешь? Сердце!

— А у меня, по-твоему, вместо сердца — мышиное гнездо? — совсем тихо спросил Бекмурад-бай.

И тон, каким были сказаны эти слова, заставил Аманмурада замолчать и другими глазами посмотреть на старшего брата. А тот, сутуля широкие плечи, опираясь руками о колени, сидел неподвижной каменной глыбой. Но было в этой неподвижности что-то пугаю-шее — словно вот-вот должна сорваться глыба и покатиться, сметая осе на своём пути.

Бекмурад-бай тускло улыбнулся, приметив необычное волнение брата, кивнул на бутыль:

— Налить?.. Вообще-то дрянь, с чаем не сравнишь. Может, разбудить всё же хозяйку? Амансолтан быстро управится.

— Не стоит, — отказался Аманмурад. — Устал очень, джан-ага. Да и вино с непривычки голову туманит.

— Спать ляжешь?

— Лягу. Только давай сперва разговор закончим.

— Что ж кончать… Тебе надо возвращаться назад и доживать свою половину срока.

— Только не это! Полдня не смогу провести там!

— Здесь тоже тебе нельзя показываться.

— Знаю. Потому и прошу коня и винтовку.

— Ладно, коня я тебе дам. Но поедешь ты не в пески, а на ту сторону границы.

Мысль брата показалась Аманмураду не такой уж плохой. Он подумал и спросил:

— А эта, беглая, так и будет имя моё порочить безнаказанно?

— О ней — забудь! — отрубил Бекмурад-бай. — Придёт её время. Кто сел на чужую лошадь, тот рискует слезть в грязь, а пришлая эта давно не на своём коне сидит. Сбросим её в грязь, да так, что вовек не отмоется ни сама, ни те, кто руки тянет за её подол подержаться.

— Согласен, — сказал Аманмурад и сладко зевнул. — О семье бы надо подумать.

— Подумаем. Верного человека пошлю, привезёт их сюда.

— Ладно. За границу так просто поеду?

— В любом дереве есть корень, в любом деле — смысл: поедешь не просто так, а под видом торгового человека.

— Торговать-то чем стану?

— На первый случай захватишь с собой конский вьюк ковров и конский вьюк чаю. К тому времени, когда вернёшься, приготовлю шкурки каракуля — их повезёшь. Два-три раза съездишь — сам увидишь, чем выгоднее торговать.

— И всё?

— Нет. Торговля — это само собой, главное — держи открытыми уши Соображай, где — пустая болтовня, а где — серьёзные слухи. Впрочем, это я сам решу, ты только запоминай всё получше. Каждый раз тебя будет ждать здесь товар и свежий конь.

— Не вызовет подозрения, что у тебя часто новые лошади будут появляться? — засомневался Аманмурад.

— Откуда быть подозрению, если я с каждого базара буду свежих коней приводить?

— А ты хитёр! — одобрительно засмеялся Аманмурад и опять зевнул с подвывом. — Тебя не проведёшь.

— Да уж, хвала аллаху, умом не обделил. Кстати, пристанище тебе постоянное нужно, поэтому на той стороне купи подходящий дом, обстановку. Может, и семью туда перевезёшь.

— Ладно, куплю… Где спать-то мне ложиться?