Судьба (книга первая)

Лучшую дыню съедает шакал

Чтобы обмануть возможную погоню, похитители свернули с большака и гнали по бездорожью до тех пор, пока взмыленные кони начали спотыкаться. Тогда они поехали шагом.

Косясь на безжизненное тело девушки, Ковус спросил:

— Куда поедем, Аманмурад?

Косоглазый брат Бекмурад-бая понял вопрос, но счёл нужным притвориться непонимающим.

— Как это — куда? Разве мы заблудились?

Он потрогал опухшее, в кровавых подтёках лицо, хищно оскалил зубы и тоже взглянул на неподвижную Узук, перекинутую через шею коня, словно длинный чувал с пшеницей. Ковус перехватил его взгляд, посмотрел на свою руку, где чернел след от ножа Огульнияз-эдже, выругался, пощупал шишку на голове — от чьей-то палки — и повторил:

— Я спрашиваю: к кому мы «её» повезём!

— Прямо к себе домой, — продолжал притворяться Аманмурад. — Если такое сокровище нашёл, можно никого не стесняться… А куда нам ещё ехать? Может, ты, Сапар, знаешь?

Третий всадник, тот, что подхватил Узук с земли, подъехал ближе.

— О чём вы спорите?

— Да вот Ковус сомневается, куда нам везти девушку, Я говорю, прямо домой надо ехать. А ты как думаешь?

Дуя на посиневшую от удара шеста кисть руки, Сапар пожал плечами и посмотрел на Ковуса,

— Смотрите сами. Я бы на твоём месте поостерёгся домой ехать. Сам знаешь, какой шум женщины поднимут…

— Вот и я об этом говорю, — поддержал Ковус. — А нам лишний шум ни к чему. Того, что мы наделали, вполне хватит.

Аманмурад дёрнул усом в кривой усмешке.

— Никакого шума не будет! Любой бабе шею сверну, если задумает скандалить… Со мной шутки плохи.

— Что верно, то верно, — неожиданно весело согласился Ковус. — Коль сел на верблюда, за седло не спрячешься… Можно и домой. В случае чего Аманмурад всегда добрую палку сыщет и сумеет скандалистку хлопнуть промеж лопаток, чтобы она задрыгала ногами, как мать нашей невесты… ха-ха-ха-ха…

Откинувшись на торока, Ковус захохотал. Сапар тоже засмеялся.

— Согласен, — сказал он сквозь смех, — до села Амандурды-бая от нашего — рукой подать. У нас крикнешь — у них отзывается. Разве тётушка, скандала которой мы опасаемся, не прибежит туда? Прибежит — коней расседлать не успеем! Она и так уже три дня на нас подозрительно посматривала… Словом, Аманмурад-джан, как ни вертись, а придётся тебе перед тётушкой Тачсолтан ответ держать. Никудз мы от неё не спрячемся, она, как добрая тазы[20], всё вынюхает… хе-хе-хе…

Ковус прервал нервный смешок Сапара:

— Смеяться после будем… Надо дело решать, братья. Мы везём девушку из чужого аула. Что ты ни говори, а мы украли её — и дело это может обернуться скверно. Домой нам ехать не следует. Пусть село Амандурды-бая неподалёку от нашего, но везти девушку надо именно туда. Они — свои люди, род у них большой, сильный. В случае чего, они нам всегда помогут. И надо же как-то улаживать с похищением… Амандурды-бай или кто-то из его ближайших родичей нашими посредниками будут, будут мирить обе стороны, Только туда — и нечего спорить…

Между Амандурды и Бекмурад-баем была крепкая старая дружба, закреплённая вдобавок родственными связями. Матери жён обоих баев были из одного рода, жена Бекмурада называла жену Амандурды тётушкой и частенько ходила к ней в гости.

Сегодня она пришла с раннего утра. Разговаривая с хозяйкой, помогая ей по дому, она напряжённо прислушивалась, не раздастся ли конский топот, возвещающий благополучное окончание рискованного дела, которое вопреки обычаю затеял её муж.

Уже в летах, но представительная и удивительно сохранившаяся, жена Бекмурад-бая ходила в поношенном шёлковом кетени. Не потому, что муж был скуп. Тройные браслеты на руках и богатые украшения из монет, серебряных и золотых подвесок достаточно убедительно опровергли бы такое мнение. Просто она была рачительной хозяйкой, сама много работала по дому и считала, что нет необходимости пускать людям пыль в глаза, зря трепать в будни новую одежду. Бекмурад-бай уважал её за это и ещё за то, что она никогда не только не перечила ему, но и по мере сил своих помогала, даже если затеянное им дело было ей совсем не по душе. Вот и на этот раз она явно не одобряла похищения девушки, но муж решил — и как истинная мусульманка она делала всё, чтобы предприятие завершилось успехом. Бекмурад-бай тоже был истинным мусульманином и имел несколько жён. Но она знала, что её желание и её ласки для Бекмурада сильнее и дороже, чем всех остальных жён, вместе взятых. Включая даже ту, городскую Ханум, о которой муж всё ещё никак не решается рассказать ей — это тоже о чём-то говорит! Она не ревнует. Пророк разрешил правоверным иметь четыре жены — и не женщине спорить с мудростью пророка. Её дело — служить своему мужу.

Услышав во дворе конский топот, ржанье и голоса, она поспешно вышла из дому. Аманмурад, несколько растерянный, стоял посреди двора, не зная, что делать дальше. Его спутники тоже оглядывались по сторонам, и все разом обернулись на скрип двери. Лицо Аманмурада просветлело, он облегчённо вздохнул.

— Вот… примите, гельнедже…[21]

— Вы все в крови, как разбойники, идите умойтесь да головы перевяжите, чтоб люден не пугать, — сказала жена Бекмурад-бая, принимая на руки связанную Узук. От девушки пахло крепким конским потом и жёлтой дорожной пылью, тонкий едкий запах которой просачивался сквозь любые запахи. Женщина посмотрела на отёкшее от неудобного положения лицо девушки, ловко и сильно подняла её на руки, как маленького ребёнка, и понесла в кибитку. Догадливая хозяйка быстро разыскала кусок зелёного бархата, его набросили на голову Узук.

Бедная девушка безучастно подчинялась всему, не пытаясь сделать ни малейшего движения. У неё отняли дом, родителей, отняли волю и счастье. Как стоптанную калошу, её бросили в угол, и она лежала, задыхаясь, под плотным бархатом, почти не понимая, что говорят снующие по комнате люди и чего они хотят — всё это было за порогом её сознания. Радостный день померк, его задавили свинцовые тучи, жизнь кончилась — и под набрякшими веками не было даже слёз: они каменно сгустились и застыли в неподвижном сердце.

Кто из окружающих пожалел бы её, кто осмелился бы сказать: «Оставьте бедняжку в покое. Отпустите её?». Такого человека не было. Её окружали чужие люди, беспощадные духи развалин — дэвы, у которых одно желание — выпить по капле её молодую кровь. Пейте же, чудовища, пейте всю сразу, не мучьте!

Узук казалось, что она закричала в полный голос и рванулась грудью вперёд на безжалостных демонов. Но на самом деле только слабый хрип вылетел из её широко открытого, задыхающегося рта и чуть шевельнулся зелёный бархат.

Никто из находящихся в кибитке ничего не заметил, и сама кибитка напоминала разворошённый муравейник. Женщины поминутно входили и выходили, переговаривались шёпотом настолько громким, что его, вероятно, было слышно на другом конце аула, таскали какие-то вещи. Шла оживлённая подготовка к тому, что должно было случиться, о чём заранее знали живущие здесь люди.

Но вот распахнулась дверь и на пороге появилась новая женщина. Высокая, ещё не старая, но исхудалая, она остановилась, тяжело дыша. Её глаза, казалось, метали молнии, ноздри тонкого красивого носа раздувались, полные, жадные, чувственные губы дрожали и кривились в болезненной гримасе.

В кибитке сразу воцарилось напряжённое молчание — это была жена Аманмурада. Неукротимая нравом, не задумывающаяся над своими поступками, болезненно ревнивая из-за отсутствия детей, она внушала женщинам, да и многим мужчинам, почтительное опасение. Шёпотом, с оглядкой про неё рассказывали постыдные вещи, мужчины, встречая по утрам измотанного, с тёмными кругами у глаз Аманмурада, незаметно усмехались. Однако вслух никто ничего не говорил — связываться с Тачсолтан было опасно.

— Проходите, сестрица, — неуверенно пролепетала жена Амандурды-бая. Она была младшей женой и ещё не научилась чувствовать себя полновластной хозяйкой. — Проходите… Садитесь…

— Воры… Воровским притоном дом сделали! — прохрипела Тачсолтан; суставы её стиснутых на вороте платья пальцев побелели. — Притон… Не сяду я рядом с тобой!..

Блуждающие глаза Тачсолтан остановились на Узук. Подхватив подол платья, женщина заткнула его за пояс и метнулась к неподвижной фигуре девушки с глухим возгласом, напоминающим клёкот разъярённого орла. В мгновение ока бархат был отброшен в сторону. Тачсолтан вцепилась в косы Узук, и принялась трясти её, потом вне себя принялась таскать девушку по кибитке. Перепуганные женщины вместе с хозяйкой с визгом выскочили во двор.

К моральным страданиям Узук прибавились физические. Её щипали и били руками и ногами, па неё плевали, её таскали за косы по кибитке. Порой ой казалось, что волосы отрываются вместе с кожей. На всём теле её не было живого места, но она не сопротивлялась. За что остервенилась на неё эта женщина, она не знала, но кошмарные события дня могли окончиться чем угодно: её могли убить; разорвать на куски; бросить на съедение собакам. Удивить не могло уже ничто, и девушка, безучастно воспринимал толчки онемевшим телом, только молила бога, чтобы сердце не выдержало и разорвалось наконец, избавив её от всего этого ужаса. Всё было, как в дурном сне…

В кибитку вбежали жена Бекмурад-бая и ещё несколько женщин. Тачсолтан извивалась в их руках, как безумная, не слушая никаких уговоров и увещаний.

— Вай, женщина-а-а! — пронзительно кричала она. — Уходи-и! Сгинь с гла-а-аз!.. Женщина-а! Ты другого мужа себе не нашла?!.. На моего позарилась?!.. Уходи-и-и!!

Гибким звериным движением Тачсолтан вывернулась из рук державших её женщин и снова накинулась на несчастную Узук, осыпая её ударами. Она лютовала так, словно в девушке заключались все её беды и несчастья, словно гибель её ждала, если эта девушка останется здесь.

— Опомнись, Тачсолтан! — пыталась урезонить её жена Бекмурад-бая. — Ты и себя и нас всех в чужом селе опозорила. Разве можно так ронять своё достоинство? Дома ты вольна делать, что тебе заблагорассудится, а в гостях надо приличия соблюдать… Опомнись!

Тачсолтан стремительно повернулась к старшей невестке, будто только сейчас заметила её.

— А ты чего лаешь, ишачка старая?! — Ты — корень всего зла! Я тебе самой глаза выдеру!.. Вишь, прибежала к тётушке, ишачка, потихоньку дела обделывать… Я тебе покажу достоинство! Вы от меня не спрячетесь! Насквозь вас вижу, сколько дерьма у вас в брюхе — вижу! Из какого села привезли эту потаскуху?! Скажите мне, я сейчас её родных приведу!.. Вай, горе мне!.. Где твоё село? Назови мне твоё село, белозадая дрянь!.. Из каких мест ты прибежала кобеля искать?! — И она снова насела на Узук, задыхаясь от злобы.

Хватаясь за костяную рукоять ножа, в кибитку ворвался Аманмурад. Его голова была перевязана белым платком, кровь с лица смыта, но припухшие следы от зубьев гребня делали его страшным. Ударом ноги он отшвырнул обезумевшую Тачсолтан, путаясь в складках халата, обрывая серебряные ножны, выхватил нож, оскалив белые зубы.

— Кр-р-ровь твою выпью!!!

Не потерявшая присутствия духа жена Бекмурад-бая бросилась ему навстречу, схватила за руку, по-мужски сильным движением вывернула у него из пальцев нож.

Тачсолтан, растрёпанная и страшная, пошла на мужа грудью. Она была дочерью крупного бая и держала себя с мужем довольно свободно, но сейчас она вообще потеряла всякое чувство меры.

— Бей! — закричала она, разрывая ворот платья, — Бей, вот — я!.. Если ты не ударишь ножом, я тебя за мужа считать перестану! Отдайте ему нож! Бей!! В крови затоплю твой дом! Убей, если думаешь, что я одинокой появилась на свет! Ты не мужчина! Ты можешь только блудить втихомолку, а убить женщину у тебя духу не хватит! Вай, джан-эдже[22], джан-эдже… до чего дожила твоя дочь… до какого позора!..

Тачсолтан давилась слезами и металась по кибитке, как фурия, выкрикивая бессвязные проклятия и неприличные ругательства. В этот неподходящий момент отворилась дверь, и пияда-кази[23] с традиционны-ми словами встал у порога. Увидев нового врага, Тачсолтан обрушила свой гнев на него.

— Вон отсюда!! — завизжала она, подскочив к двери. — Чтоб твоя кибитка вместе с твоей должностью на голову тебе повалилась!.. Убирайся, облезлый козёл, пока цел!.. Жену свою выдай замуж и будь на её свадьбе пияда-кази!..

Ошарашенный пияда-кази отступил.

Аманмурад затравленно огляделся, заметил висящую на стене плётку, сорвал её и принялся яростно хлестать кричащую Тачсолтан.

— Что за шум? — послышался со двора густой голос Бекмурад-бая. — Что там творится?… Выведи ев из кибитки! Убери её, чтоб ей навек онеметь!

Избитую Тачсолтан вытолкали за дверь. Она продолжала бесноваться и орать на дворе, пока несколько джигитов по приказу Бекмурад-бая, с трудом справившись с беснующейся женщиной, не связали её и, заткнув рот, не утащили в одну из пустых мазанок.

А в доме приступили к обряду венчания. Пияда-кази, сказав у порога приличествующие случаю традиционные формулы, спросил, обращаясь к Узук:

— Кому вы доверили быть вашим представителем при обручении?

Узук молчала.

Окружающие её женщины зашептали:

— Скажи, что доверяешь Кули-баю… Говори, кыз[24], скорее! Люди стоят, не заставляй их ожидать… Ну, как тебе не совестно?… Ай-я-яй… говори скорее!..

— Это вы стыдитесь, а мне нечего стыдиться, — прошептала Узук, впервые за всё время разлепив спёкшиеся, пересохшие губы. — Можете мне грудь разрезать и сердце моё передо мной положить — всё равно я не соглашусь на венчание… Лучше не мучьте ни себя, ни меня…

— Что ты говоришь, кыз, подумай! — наседала женщины. Все замуж выходят, но никто не ведёт себя так непристойно, как ты!..

— Не могу, сестрицы… видит бог, не могу… Пусть лучше душу из меня вынут… — Тяжёлый комок в груди Узук постепенно таял и уже готов был пролиться облегчающими слезами. Но в этот момент её грубо толкнула ногой жена Бекмурад-бая.

— И в самом деле из тебя надо душу вынуть! Не упрямься, девушка, не позорься!.. Противиться будешь — не душу, а глаза твои бессовестные вынут!

Взбешённый Аманмурад, у которого ещё не улеглось раздражение против жены, растолкал женщин и с силой ударил девушку по голове рукоятью плётки.

— Убей! — сказала Узук и закрыла глаза, сердце её снова сжалось в застывший комок. — Убей… Так будет лучше.

И окончательно выведенный из себя Аманмурад стал жестоко избивать её подкованными сапогами.

На бархате, которым снова укрыли голову девушки, показались тёмные пятна крови. Притихшие женщины прижались к стенам.

Наконец жена Бекмурад-бая легонько оттолкнула запыхавшегося деверя, обняла полуживую Узук.

— Отойди, Аманмурад, отойди!.. Ты что, рехнулся? Разве можно так обращаться с хорошей девушкой?… Утри лицо, моя козочка… Нельзя так мучить человека… Она сама согласится, правда, джаночка?. Зачем мы будем лишние страдания принимать… Чему быть, то будет — от судьбы никуда не денешься. Такая уж наша доля женская… Дай-ка я тебе вот здесь вытру… Сказала бы сразу, что согласна, и никто б тебя пальцем не тронул… Ну, скажи, душенька, что доверяешь Кули-баю…

— На куски меня режьте… не согласна… — с трудом пошевелила разбитыми губами Узук. — Не согласна… Перед богом… ответите… за мои страдания… Ах, не терзайте меня… Джан-эдже… родненькая… умираю я… — И она потеряла сознание.

Когда, обрызганная холодной водой, Узук пришла в себя, голоса женщин доносились до неё откуда-то издали. Девушке казалось, что она плывёт в каюке по Мургабу, как в тот раз, когда её, ещё совсем малышку, взял с собой на рыбалку Куванч-баба[25]. Лодка плавно качается, вверх, вниз, чуть кружится голова и брызги волн попадают на лицо. И плыть так надо далеко-далеко…

Девушка слизнула распухшим языком холодную каплю с губ и, напрягая сознание, попыталась уловить смысл долетающих до неё обрывков слов. «Не мучь… милая… так надо… доверяешь Кули-баю…» «Нет, — подумала Узук, — она не ощущала даже боли в избитом теле, — нет… нельзя… доверять Кули-баю…»

Вероятно, последние слова она произнесла вслух, потому что наклонившаяся над ней жена Бекмурад-бая вдруг выпрямилась и обрадованно воскликнула:

— Доверяет!.. Она говорит, что доверяет Кули-баю!

— Да-да… Доверяет! Мы слышали! — закивали женщины.

Это и решило исход дела. Пияда-кази не интересовался частностями, ему нужно было официальное согласие невесты, а невеста согласилась.

…Ох, ты, страшная ночь!.. Тяжёлая, тёмная, беспросветная… Для кого-то у тебя есть яркие, весёлые звёзды, шелест деревьев, журчанье воды… Кто-то вдыхает твои свежие запахи… Разве есть у тебя свежие запахи! Разве не вся ты, ночь, пропитана тошнотой, вонью гнилых зубов и прерывистым, душным, как преисподняя, похотливым дыханием?…

… Есть робкое, ласковое пожатие рук… Чуткие пальцы, коснувшись груди, испуганно отдёргиваются… Милый голос шепчет что-то невыразимо прекрасное, бесконечно дорогое… Ой!.. Нет ничего на свете!.. Ничего нет!.. Только кошмарная тяжесть, только ужас и острая боль… Вся огромная мрачная ночь навалилась на грудь, на живот, на голову — впору задохнуться от этой невыносимой зловонной тяжести…

…Был маленький свежий сад… Росисто сверкала трава, щебетали птицы, радуясь новому утру… Пун девая роза стыдливо опускала голову под нескромными поцелуями солнца… Увял сад… И птиц нет… И розу грубо сорвали чужие руки…

…На горизонте — тучи… Нет, это всадники скачут… Они скачут не по дороге — человеческая душа, девичья жизнь растоптана твёрдыми копытами скачущих коней… И солнце печёт невыносимо… злое, безжалостное солнце… Нет, не всадники. Это огромный двуглавый дракон ползёт по небу, застилает его, шипит зловещим шипеньем… Потускнели светлые дали… поникли цветы… высохли и растрескались арыки… Нет лугов, нет холмов, нет тюльпанов и маков — только солончаки да такыры… До самого горизонта… насколько хватает глаз…

…Господи, как омерзительны ползающие по телу, липкие от пота, жадные пальцы!..

…Кто это ворочается и утробно вздыхает рядом? Кто сопит и облизывается, словно сытый волк, только что полакомившийся живой кровью? Это — не человек!.. Это — не живое существо!.. Это — сама ночь чавкает, пережёвывая девичью жизнь, давится и хрустит костями, лакает пролившуюся лужицей кровь…

…Будь проклята ты! Будь проклята ночь бессилия и позора!

… Боже всемогущий и милосердный, скоро ли рассветёт?! Неужели вечно будет длиться эта ужасная тьма?… Неужели вечно будут ползать по телу липкие холодные мокрицы и кошмарная, постыдная боль будет отдаваться в каждой частице тела?! Нет больше сил терпеть!..

— Ой, мамочка моя родная!..

— Лежи! — И грубый удар кулака в бок.

Утром, когда Аманмурад вышел, Узук окружили байские жёны и дочери. С понятным любопытством поглядывая на гелин, они тараторили, как ни в чём не бывало, словно ничего ужасного и не произошло.

Волосы Узук были заплетены, как это положено замужней женщине. Ей вытерли влажной тряпкой лицо, надели новое платье, навесили украшения. Она покорно отдавалась их рукам, сама не делая ни одного движения, и только один раз попросила пить.

Обрядив её, женщины предложили пойти погулять. Она не шевелилась, глядя в одну точку перед собой остановившимся взглядом. Тогда они, поговорив ещё немного, одна за другой вышли, шурша новыми, праздничными платьями. А Узук, закутавшись с головой в одеяло, снова легла, повернувшись лицом к стене.

Вошёл Аманмурад, грубо дёрнул одеяло.

— Вставай! Довольно вылёживаться!

Сжавшись в комочек, Узук смотрела на него как на пустое место.

— Вставай! Ты ещё не получила весть о смерти отца, мать твою… Вставай, иди работать по дому!.. — и хлопнул дверью.

Не пытаясь больше лечь, Узук смотрела на клочок неба, видимый в окно…

…Новый день. Самый обычный день… Почему же он обычный, почему не изменился против других? И солнце светит, как всегда, оно не померкло, не закатилось… Эх, ты, равнодушное солнце! Я думала, что ты ласковое, а тебе всё равно, что творится на земле, и добро и зло одинаково оделяешь ты своим светом и теплом… Может быть, каждый день ты видишь сотни таких же несчастных, раздавленных судьбой, как и я, — и тебе всё равно. Разве можно так жить, солнце, солнышко ясное, разве можно?… От кого ждать помощи?… Был бы мой отец богат, как Сухан-ага, разве случилось бы со мной такое! Или братья стояли бы за моей спиной… А что — Дурды, он мальчик, он слаб… Где моя воля? Где свобода, где девичья честь моя?… Ты слышишь, солнце?

Крупные слёзы катились по щекам Узук, но то не были слёзы облегчения, застывший ком в груди давил по-прежнему. И было такое ощущение, словно прыгнула в пустоту — и летит, летит, летит… До тех пор, пока острые камни на дне обрыва не оборвут этот жуткий полёт. А камни уже близко…