Глава первая ДОСТРОЙКА

Когда началась война, эскадренный броненосец «Ослябя», крейсера «Аврора», «Дмитрий Донской» и несколько миноносцев, посланные для усиления Тихоокеанской эскадры, были на пути к Дальнему Востоку. Вопреки мнению о том, что у них есть все шансы благополучно дойти до Порт-Артура, они получили приказ вернуться на Балтику. Там к «Ослябя» присоединился новый броненосец «Император Александр Третий»; три его однотипных «брата» — «Князь Суворов», «Бородино» и «Орел» были близки к завершению. Подготовка 2-й Тихоокеанской эскадры, включавшей эти пять эскадренных броненосцев, проходила, надо сказать, не очень активно. Однако, когда пришла весть о гибели «Петропавловска» и адмирала Макарова, работу взвинтили до такой степени, что к августу 1904 г. большинство этих кораблей можно было считать уже готовыми, за исключением «Орла» и новых крейсеров «Жемчуг» и «Олег». Последние два корабля не были закончены к сроку и, выйдя в море уже позднее, должны были нагнать основную эскадру в пути. Достройка и оснащение «Изумруда» описаны одним из его офицеров, судовым доктором: «На Невском судостроительном заводе заметно необычное оживление. Крейсер 2-го ранга «Изумруд» спешно заканчивает свою постройку. Уже спущенный с эллинга, он стоит у пристани на швартовах. Работа кипит. С гулом, одна за другой подкатываются к деревянным сходням загруженные вагонетки, поминутно слышатся окрики: «Дай дорогу, дай дорогу».

Крейсер сверху донизу переполнен мастеровыми и матросами: кто бьет по заклепке молотом, кто визжит электрическим сверлом, кто скрипит горном — все это вместе с грохотам, доносящимся из мастерских, сливается в общий несмолкаемый гул, среди которого нельзя расслышать командных возгласов и свистков низенького коренастого боцмана с покрасневшим от натуги лицом, выделывающего какие-то рулады на своей дудке.

С пристани заворочался громадный кран, медленно поднимая на большую высоту тяжелую мачту для того, чтобы перенести ее на судно и поставить вертикально.

Среди этой суеты с большим трудом разыскал я командира крейсера капитана 2 ранга барона Василия Николаевича Ферзена, к которому должен был явиться по случаю назначения на крейсер судовым врачом.

Барон — голубоглазый великан с открытым добродушным лицом любезно предложил мне показать мои будущие владения.

— Вот это лазарет на семь коек. Здесь аптека, здесь ванная. Здесь же в моем помещении Вы расположите свой боевой перевязочный пункт; мне кажется, здесь всего удобнее. Можно и в кают-компании: там просторнее, зато подача раненых затруднительнее. Впрочем, как хотите. Выбирайте, где Вам удобнее. А вот и Ваша каюта, рядом с лазаретом.

Командира в это время разыскивали по всему судну.

Оставшись один, видя вокруг себя голые железные переборки, я старался мысленно представить себе ту обстановку, среди которой придется жить и работать.

— Лазарет всего лишь на семь коек. Маловато. Но и их, кажется, разместить негде. А что за этой переборкой?

— Кормовая машина, Ваше Благородие, —ответил какой-то мастеровой. Попробовал переборку рукой — горячая.

— Что же будет в тропиках? Ну ладно, поглядим каюту.

— Здесь будет столик, а здесь коечка, здесь шкапик для одежи приспособим, умывальничек складной привинтим. Все железное, дерева не будет. На случай пожара, значит, — объяснял мне словоохотливый мастеровой. А вот этот уголок мы от Вас, Ваше Благородие, отымем. Тут как раз лючок в провизионный погреб проходит, так мы его в коридор выведем, чтобы вестовые, лазивши, значит, не беспокоили Ваше Благородие.

— Койка, умывальник, шкап и прочее — да здесь и сейчас повернуться негде. Железо! В холода отпотевать будет, а в жару накаливаться — знаем, знаем.

Заглянул в другие каюты. Все одинаковы. Кают-компания крохотная. Прошел в жилую палубу. —А это помещение, эти рундуки — для команды?

— Так точно, Ваше Благородие.

—Да! Все для машины, все для угля, а жить-то где? Ведь на крейсере команда — 328 человек. Как они тут разместятся?

Крейсер «Изумруд» был построен по образцу «Новика», лихого доблестного «Новика». Судно — точно нож — узкое, длинное, острое. Три низкие трубы, две мачты. На «Новике» была одна. По числу орудий «Изумруд» сильнее «Новика». Кроме того, есть и минные аппараты — три, поставленные по настоянию адмирала Макарова. Машины могучие, выдающие 24 узла. Недаром они заняли чуть не третью часть судна. Дерево на крейсере действительно изгнано. В боевом отношении это хорошо.

Таков же точно и родной брат «Изумруда» — крейсер «Жемчуг», окончивший свою постройку месяцем раньше и, счастливец, уже рассекающий своим острым носом воды Балтийского моря. Обходя помещения, я знакомился со своими будущими товарищами, среди которых был рад встретить несколько старых знакомцев-соплавателей по Дальнему Востоку во время Русско-китайской войны.

Четыре лейтенанта уже обветрены всякими бурями и непогодами — все жизнерадостная, полная энергии молодежь. Приятно было слышать отзывы о командире и старшем офицере. Ими не нахвалятся. Все рвутся на «Изумруд» в надежде заслужить ему славу «Новика». Энтузиазм молодежи мне очень понравился. Невольно заразил он и меня, пессимиста.

Явившись на другой день уже не в мундире и треуголке, а по примеру офицеров в самой старой потертой тужурке, я стал проводить на крейсере день за днем все рабочее время, стараясь, чтобы и медицинская часть не отстала от других и не ударила в грязь лицом.

Работы предстояло много. Хотя для меня она была совсем необычна, зато страшно интересна. Нужно было устроить свое будущее гнездышко.

Набив себе несколько шишек на лбу, пересчитав ступени многих трапов боками, а тужурку измазав краской, я скоро превратился в равноправного члена кают-компании крейсера «Изумруд».

Скоро я также понял, в чем корень успеха. Нужно было быть не столько врачом, сколько надсмотрщиком. Нужно было самому не спать и другим не давать, тормошить, просить, строчить рапорты, знакомиться со всеми чертежами, планами, названиями, указывать, оспаривать, не жалеть ни языка, ни ног, буквально над всякой мелочью иметь свой хозяйский глаз. Русский рабочий человек торопиться не любит. Поспешишь — людей насмешишь…»





В лихорадке работы время пролетело быстро. В августе этот же доктор писал: «..В этих трудах и хлопотах время пролетело быстро и незаметно. В воздухе уже стоит запах осени, знакомый петербургский аромат увядания. Кругом слякоть. Мелкий дождь моросит весь день, не переставая, и ни одного лучика солнца. На крейсере холодно, сыро, сквозняки. С нетерпением ждем, когда же начнется действительная корабельная служба. Но еще так много предстоит сделать, что вполне возможно, крейсер не выйдет в море ко времени. Эта мысль приводит нас в отчаяние. Знай мы все это, мы бы давно перешли на другие корабли. Эскадра адмирала Рожественского уже давно в Ревеле и со дня на день уйдет в море...

…Но вот долгожданный день, наконец, настал. 28 августа под проливным дождем на холодном пронизывающем ветру был поднят Андреевский флаг, гюйс и вымпел. Корабль начал свою жизнь...»

После государственной приемки «Изумруд» был переведен в Кронштадт для окончательной подготовки: «...С нами были отправлены с Невского завода 300 человек. Они разместились кто на жилой барже, кто на частных квартирах в городе. Конечно, новое положение, в котором они оказались, вдалеке от семей и без привычных удобств, пришлось им не по душе, и началось всеобщее бегство в Санкт-Петербург. Корабельную санчасть осаждали псевдобольные, желавшие вернуться домой на свой завод под предлогом слабого здоровья, и просили выдать им такую справку. Работы явно замедлились. Думается, если бы мы остались в Санкт-Петербурге еще на две, три недели, то крейсер был бы давно готов. Вместо этого мы уже почти месяц торчим здесь, а работы еще непочатый край: как и раньше, крейсер без отопления, опреснительная установка не работает и команда пьет неочищенную воду. Как доктора, это меня пугает. Все наши напоминания и требования остаются без ответа. На судне никогда нет кипяченой воды. Громадные самовары, полученные для команды, из-за отсутствия парового снабжения должны два часа растапливаться щепой и углем.

Палуба — защита сомнительная. Повсюду слышна водяная капель и образуются ручейки воды. В машине греется то один, то другой подшипник, а то лопается фланец. Ох, уж эти фланцы! Электричество ненадежно. Однажды в шесть вечера, как раз во время обеда, оно исчезло совсем. Вестовой бросился на поиски свечей (и мы слышали бой тарелок на кухне). Свечей, конечно же, в запасе не нашлось, и мы должны были обедать при свете карманного фонаря и обойтись без второго блюда. Ощупью я пробрался к нашему пианино и начал бурную импровизацию на тему нашего крейсера и всех треволнений. Остаток вечера мы провели в абсолютной темноте, натыкаясь на что попало и сталкиваясь лбами...

... Естественно, наш лазарет был забит мнимыми и настоящими больными. Но до сих пор я не имею возможности устроить себе аптеки: шкафы еще не готовы. Случайно среди завезенного на борт медоборудования оказался весьма красивый предмет: пароэлектрический стерилизатор — дистиллятор системы морского хирурга Гловеца. Конечно, я должен настроить его и тщательно проверить, так как, наспех включенный, он со своими никелированными боками может стать всего лишь блестящей игрушкой, но мне бы хотелось, чтобы он еще и работал.

Наш лазаретный вестовой, к сожалению, оказался новичком. В самый разгар работы он сбежал, добившись перевода на берег. Увидел он, какая у нас собачья жизнь, и испугался. Взамен ему нам дали пожилого опытного человека из резервистов.

В последние дни стояния в Кронштадте мы совсем сбились с ног. Достаточно сказать, что лазарет моими помощниками одним лихорадочным усилием был покрашен в одну ночь. Многое еще, конечно, недоделано, но, надо сказать, мы еще не хуже других...

В течение двух недель я ходил, волоча свою ногу в лубках: как-то не сошелся во мнениях с железным трапом и чуть не разбил коленную чашечку о его острый угол. В койке полежать нет времени. На палубе — дождь, холодно и грязно. И на душе отвратительно. Почти каждый день кто-то приезжает из Администрации, и тогда на нас градом сыпятся выговоры.

На берег идти некуда. За целый месяц стоянки в Кронштадте я только раз побывал на берегу в Санкт-Петербурге по срочным корабельным и личным делам: нужно было приобрести массу вещей для нашего лазарета и отобрать в книжной лавке Риккера целую библиотеку книг для нашей кают-компании. Я даже не успел проститься ни с кем из моих друзей. Когда я вернулся на крейсер, меня ожидала скверная новость —утонул один из матросов.

13 сентября. Приняли на борт снаряды. Сегодня устроили искусственное затопление корабля — водонепронецаемые переборки оказались надежными и выдержали напор воды.

16 сентября. Вышли на внешний рейд. Слава Богу, воздух стал чуточку теплее. Здесь мы провели ряд испытаний. В ходе одного из них мы как сумасшедшие носились взад-вперед по Финскому заливу. Зрелище было впечатляющее: брызги от бурунов, подымаемых форштевнем, обрушивались на палубу на всем ее протяжении, корма осела, заливаемая волной, вздыбленной тремя винтами. Мы не достигли все же наших 24 узлов, дали только 22 .... «Новик», сделанный в Киле, на испытаниях выдал 25 узлов. Правда, истины ради надо сказать, что в сравнении с «Новиком» мы сильно перегружены: лишняя мачта, торпедные аппараты, дополнительные пушки и т.д. Превышение веса относительно с проектной цифрой вообще типично для судов домашней постройки.

Были также проделаны пробные стрельбы, после чего во всех каютах появилась повсеместная течь: от удара ослабли заклепки, а некоторые выскочили вон. На палубе над моей каютой привинчена установки 120-мм пушки, это кик раз над моей головой. Какое прекрасное соседство.

24 сентября. Срочное совещание. Нам приказано немедля двигаться в Ревель на императорский смотр. В 9 вечера мы выбрали якорь. Едва миновав форты, мы стали капризной добычей какого-то корабля береговой охраны, который, по причине, известной только ему, поймал крейсер своим прожектором и держал нас в его луче очень долго, ослепляя и приводя в бешенство нашего рулевого.

Сейчас мы в море, крейсируем в Финском заливе. Слава Богу, мы не попали в список штрафников в приказах адмирала В. и избежали, таким образом, «прославления» на всю Россию через газеты».

В конце августа, в то время как достраивался «Изумруд», в Петербурге прошло решающее совещание, которому предстояло окончательно решить, нужно ли отправлять 2-ю Тихоокеанскую эскадру. Ее участники высказывались в том смысле, что Порт-Артур могут захватить и 1-я Тихоокеанская эскадра будет уничтожена прежде, чем 2-я туда доберется, что 2-я Тихоокеанская эскадра без первой будет слишком слаба, чтобы справиться с японским флотом, и что, наконец, в данное время нет возможности строить новую базу в Китае или на одном из тихоокеанских островов. Возникала реальная угроза того, что 2-я эскадра, посланная во Владивосток, проходя тем или другим узким проливом, контролируемым японцами, наверняка столкнется с превосходящими силами Того. Спустя много лет один из участников совещания скажет, что идея посылки 2-й Тихоокеанской эскадры была бы, может быть, отвергнута, если бы ее назначенный командир контр-адмирал Рожественский сам не высказался бы против отмены. «Рожественский просто сказал, что он готов идти в Порт-Артур и встретиться в неравном бою с японцами. Эта почти нелъсоновская речъ в устах человека, которому доверили командование нашим флотом, звучала неким абсурдом. Я напомнил ему, что нация имеет право ожидать от своих флотоводцев чего-то большего, чем желание отправиться на дно моря».

«А что я могу сделать! — воскликнул он. — Общественное мнение должно быть удовлетворено, я знаю это. Но я знаю также, что против японцев у нас нет ни малейшего шанса».

Итак, было решено отправить эскадру, хотя особое совещание, похоже, понятия не имело, что делать, если она, проделав весь путь на Дальний Восток, уже не найдет порт-артурских кораблей в числе живых.

Конечно, отдельно взятый свидетель, цитируемый выше, не может дать верной и, главное, исчерпывающей картины личности адмирала: эти строки написаны им после того, как Рожественского сделали козлом отпущения, и автор, разумеется postfactum, пытался преподнести свое участие в этом собрании в наилучшем свете.

Однако Рожественский, описанный здесь, все же сильно похож на того Рожественского, который четырьмя месяцами раньте дал интервью, удивительно откровенное в устах адмирала, притом еще в военное время.

Интервью было напечатано в «Пти Паризьен» в ноябре 1904 года, и в нем Рожественский подтверждал, что его назначили командующим 2-й Балтийской эскадры, хотя нет еще ясности, пошлют ли эту эскадру на Дальний Восток. Адмирал сказал, что время упущено. Того — сильный враг, наступательная тактика которого дала возможность ему выучить команды, а русские деморализованы и не имеют опыта. «Макаров, — сказал он, — был хороший моряк, но он стал жертвой обстоятельств».

Корреспондент «Пти Паризьен» заметил, что к концу интервью Рожественский, заметно взволнованный, произнес: «Теперь мы делаем лишь то, что нам осталось сделать: мы защищаем честь флага. Раньше надо было что-то делать! На атаку ответить атакой... Пожертвовать флотом, если нужно, но тем самым нанести фатальный удар морской мощи японцев».

Так как большинство свидетельств о характере и способностях Рожественского написано после Цусимы людьми, которые либо обожали его, либо презирали, либо что-то умалчивали, эти собственные его слова — ценный ключ к пониманию его взгляда на события. Оказывается, он ясно сознавал, что из-за бездарного руководства порт-артурская эскадра упустила свой шанс закончить войну в пользу России. Эти слова говорят о том, что адмирал мог дать себя увлечь такой абстракцией, как «честь флага», и что у него в самом деле было желание, ставя честь выше стратегии, повести флот на верную гибель.

Однако совсем другие впечатления (1930) оставил нам В.А. Штенгер, помогавший адмиралу в подготовке 2-й эскадры. Признавая, что у Рожественского были частые взрывы необузданного гнева и он создавал себе массу врагов, Штенгер отметил, что он лично помнит адмирала человеком, который мог быть и сердечным, и очаровательным. Фактически Рожественский был против посылки эскадры, однако он не выступил против с должной, свойственной ему резкостью. По Штенгеру, после решающего заседания в Петергофе, принявшего окончательное решение послать корабли, Рожественский сказал ему, что он не поддержал, но и не опротестовал этого плана, сказав только, что раз речь идет о приемках угля, то, если уж эскадре суждено отплыть, она должна отплыть быстрее. Штенгер вспоминает, будто в одном из коротких разговоров Рожественский сказал, что он не пытался убеждать кого-либо в бесполезности посылки эскадры, потому что они сразу бы сделали вывод, что он боится трудностей. Кроме того, он отлично сознавал, что были и другие, только и ждавшие момента, чтоб заменить его и взять эту задачу на свои плечи, хотя, скорее всего, она будет им не по силам. (Последнее обстоятельство, судя по другим источникам, кажется, не имело никаких оснований. Однако Штенгер был, очевидно, прав, когда добавил, что Рожественский и его штат сознавали, что эскадра слишком слаба для предназначенной ей роли.)

Это мнение разделял в своих мемуарах и Коковцев, в то время министр финансов. Он вспоминает, что, возвращаясь как-то в Санкт-Петербург после осмотра новых кораблей, он пожелал Рожественскому удачи. Адмирал ответил, что не надо было затевать этого дела: все равно нет никакой надежды на успех, но он не может не выполнить приказа, пока все верят, что победа будет непременно за нами.

Конечно, эти воспоминания рисуют Рожественского в не очень привлекательном свете. Не восстать против заранее обреченного дела лишь потому, что это могло показаться нелояльным или могло означать его замену — этому трудно найти оправдание. Думается, однако, что большинство офицеров и матросов были рады иметь Рожественского своим командиром. Трудно было в его присутствии не поддаться его обаянию.

Всякий, кто встречал его в первый раз, поражался его могучей воле, написанной на его сосредоточенном, никогда не улыбающемся лице, в его стальном, проникающем взгляде, в твердости и краткости его речи. Его манера говорить короткими точными фразами выдавала в нем человека, который знал, куда он идет и что он хочет, и который не свернет со своего пути. Его рост и стройная, статная фигура еще усиливали это впечатление: он был на голову выше своих коллег. Особенно чувствительный в вопросах чести, он имел репутацию неподкупного администратора — характеристика редкая на царском флоте. И все же при всем этом он мог быть и добровольным обманщиком; в последующем будет отмечена его способность при случае ввести в заблуждение. В этой связи, во-первых, надо вспомнить знаменитый эпизод из Русско-турецкой войны, когда Рожественский, молодой офицер, отличился, командуя минным катером. Но он же, Рожественский, стал героем другого, менее привлекательного дела.

В качестве лейтенанта он служил на вооруженном пароходе «Веста», и этот маленький пароходик пришел однажды в Одессу с потрясающей новостью: маленькая «Веста» повредила и обратила в бегство турецкий броненосец. Главным источником этой россказни про Голиафа и Давида, похоже, был капитан «Весты», некто Баранов, но его, конечно, поощрял в этом Рожественский (по рассказу, именно Рожественский сделал победный выстрел, которым и была сбита труба турецкого колосса). Русская пресса и публика пришли в восторг. Баранов и Рожественский были награждены с повышением, а Рожественский даже отправлен в Петербург, дабы царь самолично мог услышать все подробности дела.

Прошло немного времени, и Хобарт, англичанин, командовавший турецким флотом, в письме в лондонскую «Таймс» показал, что в этом бою корабли не сближались друг с другом ближе чем на две мили, а «Веста» вообще сбежала с места происшествия. Может быть, именно это письмо, или возрастающее неверие среди офицеров, или ссора с Барановым (а может, все вместе) побудили Рожественского написать письмо в одну петербургскую газету, в котором он доказывал, что подвиг «Весты» — это сплошная ложь. Скандал в России бушевал девять дней. Баранов был списан с флота, Рожественский сохранил свою медаль и новую должность.

К 1904 году люди забыли все это, а удержалось в памяти только то, что Рожественский был храбрым минным офицером. Тем временем на одном из смотров на Балтике корабли под его командованием произвели на царя и кайзера хорошее впечатление артиллерийской стрельбой. Покровительствуемый царем и его советниками, поддерживаемый общественным мнением, Рожественский казался естественным выбором на роль командира эскадры, особенно после того, как другие адмиралы дали понять, что они откажутся от этого назначения. Были, однако, и сомневающиеся. Например, Сергей Витте, натура ироническая, но умнейший политический деятель, через несколько лет писал: «Император с обычным своим оптимизмом ожидал, что Рожественский переменит ситуацию в нишу сторону. К тому же Серафим Саровский предсказывал, что мы подпишем мирный договор в самом Токио, только евреи и интеллигенты могли думать иначе... часть прессы считала, что как только Рожественский появится в западных водах, вся Япония будет в панике. Вообще, Рожественский, как начальник Морского Штаба, произвел на меня отрицательное впечатление».

«Общественное мнение», казавшееся сильным фактором в решении послать 2-ю эскадру, на самом деле было мнением прессы, в особенности мнением петербургской газеты «Новое время». Один из вкладчиков издания, капитан Кладо, оказал большое влияние на решение послать эскадру, на позднейшее решение ее усилить, наконец, на то, как отвести вину за ее разгром. Кладо нельзя было уволить как «кабинетного адмирала», но писал он как настоящий адмирал. Вдобавок он имел еще журналистскую привилегию вести себя наподобие флюгера, когда сначала он выступал за посылку кораблей, а потом, когда они погибли, он также рьяно и шумно называл причины их разгрома. Подобно большинству морских комментаторов, он питал также слишком большое доверие к «боевым коэффициентам», т.е. присвоению каждому кораблю цифрового значения, исходя из его орудий, брони и скорости, игнорируя при этом другие, часто важные, не поддающиеся измерению факторы. (Эти арифметические изыски, по-видимому, и побудили адмирала Бирилева написать письмо в редакцию «Нового времени» после того, как эскадра отплыла. «Истинная сила, — писал он, — не в материальном превосходстве, а в решительности».) Финальный результат подтвердил эту мысль, хотя, к несчастью, не так, как думалось адмиралу.

Командира выбрали, теперь встала новая проблема: где найти корабли. Кроме новых или достраиваемых судов, на Балтике было два небольших стареющих броненосца «Сисой Великий» и «Наварин», а также близнецы — «Император Николай I» и «Император Александр II». Двое последних не вошли в список как слишком старые или вообще неготовые, но «Сисой» и «Наварин» прошли. К последним был добавлен броненосный крейсер «Адмирал Нахимов». «Нахимов», спущенный на воду в 1885 году, пережил незадолго до того замену котлов и установку скорострельных орудий, но считаться линкором он мог лишь в воображении чиновников морского министерства. Тем не менее он был включен в состав броненосцев, обусловив, таким образом, формирование двух отрядов: первый Броненосный отряд, состоявший из четырех новейших кораблей-близнецов «Князь Суворов», «Император Александр III», «Бородино» и «Орел»; и второй броненосный отряд — более слабое, разношерстное собрание, включающее «Ослябю», «Сисоя Великого», «Наварина» и «Адмирала Нахимова».

В наличии оказалось семь крейсеров: новехонькая «Аврора» и старый «Дмитрий Донской», готовые уже для службы на Востоке, «Светлана» и «Жемчуг» и «Алмаз». Последний, впрочем, был не более чем яхтой, по странному капризу судьбы одетой в броню и несущей несколько легких пушек. Рожественский никогда не называл его крейсером, равно как никогда не называл он «Нахимова» броненосцем. (Обыкновенно адмирал адресовал свои приказы: «Всем броненосцам и «Нахимову» или «Всем крейсерам и «Алмазу».) В дополнение к вышеназванным были почти законченные «Олег» и «Изумруд».

Восемь эсминцев и полдюжины транспортов были в наличии. Пароходы Добровольческого флота были оснащены орудийными установками. Была между ними и «Камчатка» — плавучая мастерская, задачей которой было устранение аварий и поломок кораблей эскадры во время похода. Укомплектована она была в значительной части вольнонаемными, подписавшими специальный трудовой контракт.

Физическое состояние этих судов было совсем не так плохо, как об этом писалось позднее различными авторами. Главная проблема заключалась в том, что испытания вновь построенных кораблей проводились в большой спешке, и некоторые из них отплывали на Дальний Восток, так и не устранив всех дефектов. Так, машины на «Бородино» нуждались в значительных переделках, для которых не было времени, а крейсер «Олег» ушел в плавание с дефектным цилиндром. Но хуже всех подготовленным был, наверное, броненосец «Орел», из-за поспешных доделок которого 2-я эскадра вынуждена была задержать свой отход. Вот как один офицер-механик описал тогдашний «Орел»: «Броненосец «Орел» все еще не готов, и мы должны ожидать его. Кажется, ему грозят какие-то переделки. Весной у него были вытащены заглушки, и он затонул. На сей раз он совсем уже был готов к испытанию машин, но вдруг заметили (и очень кстати !), что подшипники гребного вала покрыты наждачной крошкой и медными опилками... (это, видимо, для того, чтобы поплавить вкладыши и задрать вал). Сейчас они перебирают подшипники».

Старший механик после обнаружения опилок был cнят с «Орла» за недостаток бдительности. Тридцать лет спустя было установлено, что он вступил в сговор с другими механиками, чтобы таким актом саботажа задержать отход судна и тем самым избежать посылки на Восток.

Пока шла подготовка кораблей в России, русское правительство предпринимало усилия для закупки кораблей в Южной Америке. Враждебность между Аргентиной и Чили прекратилась, когда они согласились уладить свои территориальные споры, а это означало, что обе стороны имели на службе или в заказе новые боевые корабли, которые им стали больше не нужны. Два из них приобрела Япония («Касуга» и «Нисшин»). Два линкора были куплены британским ВМФ (куплены, видимо, лишь для того, чтобы они не достались России. На самом деле очень трудно было привести их в соответствие с другими линкорами Королевского флота).

Хотя с самого начала было ясно, что Британия употребит все свое влияние, чтобы сорвать продажу вооружения России, из Санкт-Петербурга были все же направлены туда специальные эмиссары. Предприятие совершалось под покровом величайшей секретности такими господами, как Коту (Панама) и адмирал Абаза, который уехал за границу, сменив свое имя и одежду, и, увлеченный романтикой конспирации, сбрил бороду и усы и привлек на свою сторону многочисленных посредников. Корабли, разумеется, так и не были куплены.

Фактически в результате всех этих эскапад казна осталась почти не тронутой. По воспоминаниям министра финансов, самым значительным зарубежным антрепренером был американец Чарльз Флинт, у которого якобы имелись для продажи чилийские и бразильские линкоры. Последние, утверждал он, могут быть экипированы в Южной Америке русскими командами и перегнаны во Владивосток. Когда на конференции, где обсуждалось это предложение, главного морского заказчика с русской стороны, адмирала Абаза, спросили, русский ли боезапас будет использоваться на этих кораблях, тот не смог ответить. Позднее переговорщикам, работавшим в Париже, было дано указание произвести оплату за четыре чилийских броненосца в сумме 58 млн рублей, но только по получении акта приемки.

Этого так и не случилось, и неудивительно, потому что у Чили просто не было четырех линкоров. С другой стороны, просто в голову нейдет, откуда бы Россия нашла мгновенно команды на четыре броненосца?

Даже для уже имевшихся кораблей нелегко было найти команды. В результате на 2-й эскадре был большой процент непригодных матросов и еще больший, чем обычно, процент незнающих офицеров. Но было бы большой ошибкой полагать, что все офицеры были некомпетентны. Поскольку на русском флоте командир всегда имел доминирующее влияние при выборе своих подчиненных офицеров, то существовала тенденция, когда у плохих командиров были плохие офицеры, а у хороших командиров и офицеры были хорошие. Может быть, «Ослябя» в этом отношении был наихудшим. Его офицеры описаны в следующем отрывке А. Затертого (псевдоним участника Цусимы, который стал позднее выдающимся советским писателем). Он приводит слова одного из моряков этого корабля: «Эти благородные сыночки, ухоженные и хрупкие как институтки, были способны лишь красоваться на палубах в своих мундирах с эполетами. Они умели лишь храбро шаркать каблуками по полированным паркетам или танцевать на балах, или же напиваться, разлагая своих подчиненных. Они даже наших имен не знали. Телесные наказания были отменены только на бумаге, приличия ради: матросов мордовали за всякий род провинности, и часто это считалось естественным ходом вещей. Жаловаться не было никакой возможности: вся эта титулованная свора от Старшего Негодяя до Младшего Убийцы была пропитана одним духом.

Им и в голову не приходило, что мы, защитники Родины, попросту умираем с голоду. Нас принуждали есть окостеневшие старые галеты и вонючее негодное мясо, наши же офицеры отъедались на лучших продуктах и пили дорогие вина — все за счет людей, которых они грабят. Они прямо у нас на глазах устраивали для себя постоянные кутежи с вином. Они преследовали нас и, честно говоря, сознательно делали из нас диких животных.

«И какими же озлобленными, готовыми на все зверьми мы стали!» — вскричал вдруг этот матрос, стукнув себя кулаком в грудь. Мы не видели никакого выхода из нашего положения, кроме как, в свою очередь, вредить и мстить офицерам. Мы всегда старались надуть их. Приказы выполнялись шаляй-валяй. Были случаи прямой порчи материальной части. Например, когда мы стояли на Мадагаскаре, матросы перерезали фал лебедки парового катера, и катер должен был разбиться.

Я знаю, что этот способ борьбы низкий и аморальный, но что еще мы можем сделать, если у нас нет других средств протеста?

..Другой матрос с того же судна жаловался мне: «Они нас, кажется, вообще за человеческих существ не считали. В продолжении всего похода никто из них не пожелал просто заговорить с нами. Почему бы, скажем, кто-то из офицеров не мог бы в свободное время собрать нас вокруг себя на баке и рассказать нам, как живут люди в мире, какими морями мы проплывать будем, какие корабли у японцев и т.д.? Тогда бы мы действительно стали уважать наших офицеров, почитали бы их за старших. А вместо этого что мы слышали? «Подлецы! Скоты! Болваны!» Как же мы станем образованными? Многому не научишься, когда тебя кроют матом или бьют по лицу. Только дурак не поймет этого. Даже осел и тот поймет, а наши офицеры не могли.»

Остальные нижние чины высказывались в том же духе. В основном они говорили о злоупотреблении властью, презрительном отношении офицеров к людям, полнейшем отсутствии справедливости и систематическом обкрадывании. И однако же всякий, кто взглянул бы на «Ослябю» со стороны, без сомнения, заключил бы, что это бравый, боевой, содержащийся в прекрасном порядке корабль. Фактически же внутренняя его жизнь была постоянным тяжелым разладом между его комсоставом и матросами, из-за чего плавать на нем было истинным наказанием. Она была «плавучей тюрьмой», сказал об «Ослябе» один из его команды.

Вот что говорил о командире корабля свидетель Цусимы А. Затертый: «...С точки зрения старомодного милитаризма, основанного на бюрократии, показавшего всему миру свой неприглядный, отталкивающий облик, с точки зрения этого милитаризма, который в постыдной войне с Японией показал всю свою устарелость и негодность, этот человек заслуживает только похвалы. Он поддерживал свой корабль в должном порядке, он добивался идеального уровня чистоты, совершенно игнорируя состояние судна и тот факт, что бремя всего несут на себе матросы. После каждой погрузки угля матросы не только должны были мыть и чистить весь корабль, но даже мешки, которыми грузился уголь, — вещь небывалая на эскадре. Вместо того, чтобы заглянуть на камбуз, справиться, хороша ли пища, капитан Беро делал ревизии медной кухонной утвари: бачки, котлы, другая медная снасть — все должно было сиять неземной чистотой, блестеть как чертов глаз. В вопросах, напрямую затрагивающих благополучие матроса, он мог быть предельно экономен: если, к примеру, на других кораблях люди получали добавочные галеты свободно, то на «Ослябе» они должны были покупать их. Куда шла выручка от этой торговли, не известно.

Единственным достойным качеством этого чистейшей воды грабителя была храбрость. Казалось, он готов был в любую минуту пройти сквозь огонь и воду. В этом смысле он был бойцом во всей полноте слова. Но что было в этом проку, если он не мог передать своей храбрости своим подчиненным, не мог вселить в них своего боевого духа, не умел завоевать их любви и доверия?

Отношение г-на Беро к нижней палубе характеризуется одной-единственной речью, произнесенной им перед людьми. Это случилось, когда мы стояли на Мадагаскаре, и я привожу ее полностью, ничего не отняв, не прибавив: «Братцы! Я знаю, вы не будете стараться спасти свою шкуру. Знайте, что вы русские матросы!» Следует полагать, что если офицер и матрос оба будут убиты, то, на языке наших командиров, первый жертвует своей жизнью, а второй, как животное, — своей шкурой».

Автор этого отрывка был злобно настроен против царской власти, и его воспоминание, без сомнения, тенденциозно. Другим, более знаменитым революционером на эскадре был лейтенант Шмидт, которому в 1905 году суждено было приобрести известность и славу своим участием в Черноморском мятеже. В то время он находился на борту парохода «Иртыш» и был так описан одним из его соплавателей: «Я тогда совсем не подозревал, что Шмидт участвует в каком-то «революционном движении», особенно в военное время. И хотя он любил меня и полностью мне доверял, с его стороны не было ни намека, ни хотя бы какого-то указания на его «подпольную» деятельность. Только однажды его поведение поразило меня своей странностью. Он пригласил к себе в каюту лейтенанта С. и мичмана Ф., но вопреки своему обыкновению не пригласил меня. Видя, что меня это смутило, он сказал: «Ты еще слишком молодой. Есть вещи, которых ты еще не знаешь, и я не хочу тебе напортить».

Шмидт сошел с «Иртыша» в Порт-Саиде, предположительно потому, что согласно Морскому министерству у него был превышен возрастной ценз. Однако, не будь этого административного решения, лейтенант Шмидт никогда бы не получил шанса стать исторической личностью. Далее автор заметок устами молодого мичмана описывает других офицеров команды: «Кроме нас, четырех мичманов, в экипаже было еще три строевых офицера, возрастом постарше. Один из них был сумрачного вида джентльмен, который никогда не расставался со своим пуделем и очевидно чувствовал себя в своей тарелке только в его обществе. Он неохотно сходимся с людьми и старался не приглашать их, мы же, со своей стороны, не чувствовали к нему ни малейшего интереса. Зато двое других были веселые молодые люди, уже приобретшие в Ревеле известность своим шумным поведением.

Мичман X. был особенно известен. У него был яркий голос, и он красиво пел, особенно цыганские романсы. Благодаря этому он повсюду был желанным гостем и его частые выходки легко ему прощались. Сумасбродствам его не было предела, а желание иметь всегда рядом женщин было равно только желанию командования от него избавиться. В море он еще был терпим, но как только судно заходило в порт, он или исчезал или напивался. Когда он исчезал, никто даже не пытался найти его, ведь он и сам часто не мог предвидеть, куда понесет его нелегкая...

...Совсем неожиданно появились у нас две комические личности — два механика-прапорщика К и П., оба средних лет, под 50, неинтеллигентные с типичным одесским говорком и примитивными взглядами. До призыва они служили вместе в одной пароходной компании. Это сблизило их, но в глубине души они завидовали друг другу, не зная, кто же теперь из них старший, и спорили, но никакие могли прийти к согласию. Спор их никак не мог разрешиться, зато младшие члены кают-компании получали, слушая это, огромное удовольствие, покатываясь со смеху. В официальном объявлении об их продвижении фамилия Н. значилась выше, чем П., и мы заверили его, что, выходит, он старше П. и тот должен вставать в его присутствии. При первой же представившейся возможности Н. захотел воспользоваться вновь приобретенным правом и потребовал, чтобы П. встал. Сцена, которая затем вспыхнула, чуть не кончилась вселенским скандалом.

Звучит довольно смешно, но Н. из этих двоих был совсем безграмотным и даже имя свое подписывал крестиком; П. писал очень хорошо и часто подставлял своего друга, выставляя его перед нами круглым дураком.

Когда в Одессе Н. и П. узнали о своем повышении в прапорщики, они первым делом купили положенную им форму и побежали к фотографу. Первый сфотографировался в мундире и треуголке с обнаженным клинком в руках. Другой, будучи скромнее, не вытаскивал палаша из ножен, а просто облокотился задумчиво о подобие каменного пьедестала. Они заказали самые большие отпечатки и ужасно гордились ими, но имели неосторожность как-то обнаружить их перед нами. После этого, конечно, мы их так разыгрывали, что бедные парни не знали, куда и спрятаться и, скрепя сердце, убрали подальше свои драгоценные изображения. Слабостью этих двух были женщины легкого поведения — «душки», как их называли в Одессе. Тот факт, что оба были женаты (и, вероятно, на очень строгих женах), не останавливал их. В Либаве они оказались на положении холостяков и немедленно решили этим воспользоваться. Неожиданно возникло препятствие: каждый втайне боялся, что другой расскажут его жене, чем он тут занимается, и она немедленно прикатит в Либаву. Мы животы надрывали от смеха, наблюдая уловки, к которым прибегали два старых механика, чтобы скрыть следы своей амурной деятельности друг от друга. Но Либава — слишком маленький город, и в один прекрасный вечер они встретились: каждый ехал на извозчике со своей подругой. В отчаянии каждый делал вид, будто ничего не видел.

Однако после первой же ссоры П. не мог сдержаться и написал жене Н. об этой встрече. Та без долгих колебаний неожиданно нагрянула в Либаву, и Н. с той минуты оказался под жестким контролем. Но П. тоже недолго после этого наслаждался своей свободой. Его собственная жена была проинформирована о подвигах ее верного супруга, и через несколько дней можно было видеть П., невесело прогуливающегося по Либаве под ручку со своей половиной».

Многие из механиков-офицеров были недавними выпускниками Императорского технического училища, которые добровольцами пришли во флот в пылу ли патриотизма, или чтобы увидеть свет, или чтоб избежать призыва. Их первые впечатления о флоте были обычно не очень радужными. Ниже приводятся цитаты из их писем, посланных домой накануне отправки 2-й эскадры. Первое от инженер-лейтенанта Федюшина, который погибнет позднее при Цусиме. В марте, в ожидании выпуска, он писал своей матери: «Военная ситуация очень серьезная, и сейчас нельзя думать о собственном благополучии. Я должен идти служить... Мне очень жаль тебя и сестер, но у меня есть друзья, у которых уже есть и дети. Я подал прошение в Морское ведомство с просьбой о зачислении меня во флот».

По окончании курса Императорского технического училища по специальности инженер-механик Федюшин получил три дня домашнего отпуска до его вызова в Санкт-Петербург. Он заполнил нужные бумаги и 9 июня был назначен на броненосец «Князь Суворов»: «Уменя ушло две недели, чтобы более или менее узнать все отделения броненосца. Первые несколько дней я чувствовал себя так, словно заблудился в лесу: если я хотел попасть в один отсек корабля, я оказывался в совершенно другом.

В настоящий момент мы все еще находимся в гавани, но после 15 июля мы выйдем на рейд. Из новых кораблей готов только броненосец «Александр III», он стоит на внешнем рейде...

Через месяц я получу звание Инженер-механик Флота и буду зачислен на действительную службу. Звание мое эквивалентно мичману или лейтенанту. Буду получать 118 рублей (сравнительно с 68 теперешними), а в загранплавании 187рублей. Я увижу массу интересного, увижу места, о которых до сих пор доводилось только читать... Жизнь на судне довольно-таки сносна, особенно если отбросить неумолкающий гам: наладочные работы идут без перерыва.

В моем распоряжении собственная каюта и вестовой. Питание прекрасное: обед из двух и ужин из четырех блюд. Офицеры — мои соседи — весьма милые люди. На «Суворове» теперь нас семь инженеров-механиков».

В следующем письме, от июля, Федюшин писал: «..Познакомился с офицерами верхней команды «Суворова». Выходили в море на пробу машин и орудий. Во время этого выхода температура верхней части машинного отделения поднималась до 55 °С. Стоять на вахте 6 часов при такой жаре — не подарок...

В ходе испытаний палубная команда открыла для себя, что такое залп из 12-дюймовых орудий: один мичман оглох. Амуниция для такого залпа стоит около 500 рублей. Еще одна интересная вещь — пулемет, делающий 400 выстрелов в минуту. У нас есть все виды вооружения, включая 4 торпедных аппарата. Каждая торпеда стоит 3 500 рублей, а в целом наш броненосец стоит около 13,5 млн».

Другим лейтенантом Корпуса морских инженеров был А. Плешков, которому также не суждено было выжить в Цусимском бою. Он тоже записался во флот добровольцем по окончании Императорского технического училища. В июле 1904 г. он писал своим родным с борта крейсера «Аврора»: «Мой морской заработок распределяется весьма любопытно.

Из 48 руб. 40 надо платить в кают-компанию за питание (очень обидно столько отдавать только за одно питание!), затем 1,86 идет вестовому, 5 руб. — на оркестр, 20 коп. — гальюнщику. Затем следуют удержания: 20 коп. идут в морской фонд и еще 20 коп. — на церковь. Я получаю несколько копеек, которые остаются, но это не столь важно. Что действительно страшно, так это находиться среди людей, чьи мораль и манеры находишь неприемлемыми. Я живу только вашими письмами...

...Раньше мы слышали много разговоров о нашей юности в матросской форме. Здесь я был поражен тем, как выглядит команда: люди напоминают осужденных. Их форма почти всегда грязна, их лица бледны и опухши, и часто имеют идиотское выражение. Работают они как минимум с 5 утра до 8 часов вечера. Праздники почти ничем не отличаются от рабочих дней: даже церковные службы, не всегда совершаются. Напротив, в праздники работа продолжительнее и тяжелее. Часты жалобы на питание.

Людей очень редко отпускают на берег. От лейтенантов, в особенности от мичманов, слышишь одну ругань, отборную брань, достойную извозчиков. Некоторых палубников я с полным правом мог бы назвать закоренелыми матерщинниками. Склонен думать, что идиотские лица команды — это результат притеснений, которым их подвергают...

У нашего «подводного» персонала, т.е. машинной команды, отношения с офицерами не хуже, а пожалуй даже лучше, чем где-нибудь на берегу, в цеху или на заводе. Однако палубные офицеры тычут свой нос куда надо и не надо и порой вызывают машинный персонал для службы на палубе, например несения вахты у орудия и т.д. По роду службы я должен постоянно проверять работу. По характеру своему я не склонен ругаться и в этом смысле чувствую себя совсем не подготовленным, но один механик, советовал мне в открытую схватить в таких случаях бездельника за шиворот и расквасить ему нос».

Впечатления об офицерах, усугубленные еще, быть может, всегдашней враждой между палубными и машинными командами, было выражено Плешковым в двух других его письмах, написанных в это же время: «Вчера я впервые увидел одного из офицеров с книгой в руках, но оказалось, что это Боккаччо. Интересы офицерства сфокусированы в одной плоскости — женщины, выпивка, сплетни, продвижение по службе и выполнение неотложных приказов...

...Рожественский, наконец, поднял свой флаг на «Князе Суворове», но выход Эскадры на учения был отложен на пять дней. Мне меняют каюту уже в третий раз; эти перемещения связаны с прибытием новых мичманов. Какие они все молодые и зеленые и какая у них гордость, апломб и самоуверенность! И вот в такие руки мы отдаем будущее нашей страны!»

Плешков повторил свои тревожные мысли и в письме к брату, написанном в августе: «Мы все еще стоим в Кронштадте. Ходят слухи, что мы идем в Ревель на артиллерийские и торпедные учения. Это было бы очень полезно. Мы пытались провести здесь стрельбу по мишеням, но это окончилось неудачей. Стреляли ружейными патронами из пушек (используя специальное устройство) и раз или два попали в какую-то крепость, что окончилось жалобой в наш адрес и прекращением всяких стрельб. Потом решили запускать торпеды с парового катера. Одну запустили, но она ушла носом на дно, зарывшись в ил; ее с большим трудом достали потом водолазы. И так у нас все. Мы теряем что-нибудь в море, а затем тратим целый день, чтобы с помощью водолазов, тросов и всяких приспособлений достать это, либо же у нас сталкиваются два бота, и мы должны отправлять их в порт для ремонта и т.д.

Мы читаем в газетах о том., как нас бьют на Дальнем Востоке, особенно эскадру, — и мы все удручены, боевой дух офицеров на самом низком уровне, на столько низком, что самый храбрый из нас — судовой священник — иногда поражает меня своей жаждой боя.

Всех беспокоит состав нашей эскадры. Лучшая ее часть — четыре новых броненосца и крейсер «Олег», но они едва-едва закончены и не прошли должных ходовых испытаний, а их пушки просто «девственницы». Что до остальных, то про них лучше не вспоминать.

Что касается команды, то мое мнение не изменилось. Ее вид удручает. Ты пишешь, что тебе все показалось по-другому. Мы здесь тоже видим эту другую сторону. Приди сюда в праздничный день, когда кругом чистота и порядок и команда отдыхает, — ты увидишь идиллию: на палубе посреди корабля играет оркестр, две-три пары матросов танцуют польку, венгерку или па-де-катр в кружке улыбающихся матросов. И я сам сначала думал, что жизнь здесь хороша.

Но а точение двух месяцев такая идиллия имела место всего дважды и каждый раз по часу с половиной. В тот же период я был и свидетелем истязаний: простоять четыре часа с поднятой над головой винтовкой считается здесь пустячным наказанием...

Команда несколько раз обращалась с коллективной жалобой на питание, когда командир делал свой обычный воскресный обход с традиционным вопросом: «Есть ли жалобы?» Короче, наша нижняя палуба отнюдь не в радужном настроении».

Возможность добровольцу попасть в Военно-морской флот, которой пользовались многие молодые образованные люди, для 2-й эскадры означала, что там можно было встретить самые неожиданные типы людей. Как-то капитан французского транспорта столкнулся с одним из них: «В тот день на палубе «Эсперанс» я услышал, как несколько русских матросов говорят с моими людьми на хорошем французском языке. Я подошел и спросил одного русского:

— Где вы научились так хорошо говорить по-французски?

— В Париже. Я изучал право в Петербурге. В детстве у меня была гувернантка-француженка. Моя фамилия Максимов, —ответил он.

— Но как Вы попали в сигнальщики на «Суворов»?

— Как и многие другие, я подписал контракт на морскую службу до окончания войны».

Когда с броненосцев присылали матросов за провизией, то, хотя море было спокойно, эти матросы не в состоянии были принайтовить свои шлюпки к борту и не понимали даже, что делать с линем, который им бросали французские матросы. Они не знали и того, как завязать рифовый узел.

В самом деле, Морское министерство переживало трудности в поисках команд Для новой эскадры. Лучшие матросы уже были на Дальнем Востоке, другие хорошие в основном на Черноморском флоте. Поэтому опасно высокую долю личного состава 2-й эскадры составляли зеленые новобранцы или старые резервисты, штрафники, анархисты и подозреваемые революционеры, от которых власти хотели избавиться. Конечно, они были не лучшим сырьем, как в этом убедился мичман с «Иртыша», оставивший следующую запись: «Однажды монотонность службы прервалась для меня одним эпизодом, который, сам по себе незначительный, надолго оставил во мне неприятный след.

Под Рождество я был назначен дежурным офицером по экипажу. Не помню, была ли моя очередь дежурить или меня выбрали потому, что, не имея знакомств среди женщин, они думали, что возражать я не буду. Словом, меня назначили, и я с понурой душой побрел на дежурство.

Матросы вернулись из церкви, троекратно расцеловались по пасхальной традиции, затем уселись разговляться. После этого я вышел в свою комнату и прилег на диван.

Вдруг, около 5 утра, вбегает дежурный боцман и докладывает, что вспыхнула драка и дело дошло почти до ножей. Я вскочил и бросился наверх. Передо мною предстала безобразная сцена: меж разбросанных коек и опрокинутых стульев дралась толпа матросов; взлетали в воздухе кулаки, слышалось тяжелое дыхание, проклятья, пьяные крики. Подойдя ближе, я увидел, что у некоторых действительно в руках ножи. После секундного размышления я бросился разборонять дерущихся и кричал им благим матом — разойдись! Те, кто были не так пьяны, кто видел меня или слышал мой крик, тут же вылезли из этой свалки, но остальные прийти в такое неистовство, что ничего не слышали и не соображали. Наконец с помощью охраны и вахтенных унтер-офицеров мне удалось расцепить их и отобрать ножи.

Они выглядели отвратительно: бледные, перекошенные злобой лица с бессмысленно блуждающими глазами, рубахи, вылезшие из брюк и порванные в нескольких местах (некоторые из них были вообще полуголые). Надо всем этим стоял угнетающий запах самогона и пота. В общем, зрелище было тяжелое. Тех, которые зашли слишком далеко, я запер в камеры, предупредив, что, если они еще раз затеют поножовщину, их повесят. Остальным приказал прибрать помещение и идти спать. Когда через полчаса я совершал обход спальных помещений, они все лежали по койкам и спали.

Эта шумная драка сразу после Пасхального богослужения и ущербность матросской нравственности были чем-то непривычным для меня и неприятно меня поразили. После этого я долго носил горький осадок в душе, хотя в то же время сознавал, что нельзя судить этих людей слишком поспешно. Нужно поставить себя на их место. Семь лет разлуки с домом и семьей, семь лет жизни в непривычных условиях — на корабле или в бараках — для простого деревенского парня это слишком много!»

Автор этого отрывка был не единственным офицером, на которого впечатления сборов эскадры действовали удручающе. У судового врача все еще не законченного «Изумруда» тоже были мрачные чувства: «Ох, что-то нет у нас веры во 2-ю Эскадру, хотя внешне она имеет очень грозный вид. Всем известно, что новые корабли заканчивались в спешке, а остальные — все заслуженные старички, которым давно пора на покой.

Не было настоящих, хороших испытаний, поэтому впереди нас ждет целая вереница поломок. Естественно, они будут гнать и губить машины.

Будут отстающие, а те, кто достигнут места назначения, превратятся в настоящих инвалидов. В маневрировании наша эскадра совсем еще не спелась. Команды не знают своих кораблей, своих машин. И разве сами по себе экипажи могут сравниться с бравыми, умелыми парнями 1-й Эскадры? Разве может быть сравнение между матросами, прослужившими 5—7 лет на Дальнем Востоке без перерывов, и теми, кто, служа на Балтике, плавают всего 5—7 месяцев в году, а остальное время проводят в своих казармах? Кроме того, ведь изрядная часть людей 2-й Тихоокеанской Эскадры — это новобранцы либо резервисты.

Угольный вопрос?! Хорошо, если на деле нам удастся сделать все так, как задумано, но мы не привыкли грузиться углем в открытом море.

Поход будет долгий и тяжелый, скорее всего вокруг Африки и мыса Доброй Надежды. В Индийском океане нас могут ожидать тайфуны.

Естественно, наш враг не будет спать и приготовит нам на пути какие-нибудь грязные трюки. Японцы не жалеют мин и не очень-то строги в выполнении международного закона. Пришло время осознать, с каким хитроумным и вероломным противником мы имеем дело.

Когда мы придем туда, мы сразу же, с похода, должны будем сцепиться со свежим, отдохнувшим противником. Нет сомнения в том, что Порт-Артур к тому времени уже падет, и 2-я Эскадра, будучи в численном меньшинстве, потерпит второй Шантунг. Ах, вовсе не нужно быть большим пессимистом, чтобы понять, что впереди нас ждут только позор и бесчестье! Словом, трудно представить себе, в каком состоянии души мы находимся, особенно те из нас, кто знает каждый уголок Дальнего Востока.

Крейсер «Изумруд» не ушел с остатками эскадры — он будет дооснащатъся еще в третьем порту, совершенно не пригодном для этого Ревеле. Затем, за компанию с крейсером «Олег», он будет догонять эскадру Рожественского.

Спрашивается, зачем нас перетаскивают из одного порта в другой вместо того, чтобы предоставить нам самим доделку судна по нашему усмотрению.

Не известно, смогут ли закончить «Олега» в срок. Там в одном из цилиндров обнаружена трещина. Это серьезное дело, т.к. повлечет за собой длительную задержку, необходимую для его замены.

Три лихорадящих больных в лазарете оказались тифозными. Этого только следовало ожидать — сырая водица! Мы до сих пор ее пьем. Эта тройка немедленно была отправлена в местный военный госпиталь.

Наши старые друзья приехали поездом из Санкт-Петербурга — рабочие с Невского завода вместе с инженерами и мастерами. Работа снова закипела. В лазарете пришлось подвести трубы к дистиллятору, улучшить вентиляцию и покрыть внутреннюю поверхность переборки толстым слоем пробки для защиты от жары...

...Каждый день приносит мне один-два новых случая тифа. Я не держу их в лазарете, немедленно отправляю на берег. Произвел поголовный опрос и осмотр команды; главная причина, наконец, устранена: опреснители заработали и дают хотя и скверную ржавую, но зато дистиллированную воду.

10 октября. На крейсере эпидемия брюшного тифа. Списано уже 20 человек. У некоторых из них тяжелые мозговые формы. Обычными судовыми мерами бороться нельзя; подал рапорт о созыве комиссии для разработки экстренных мер.

11 октября. Состоялась комиссия из врачей, судовых офицеров под председательством командира порта контр-адмирала Вульфа. Разработан ряд энергичных мер, среди которых главные — своз команды на берег, дезинфекция всего судна и командных вещей, отпуск необходимых денежных сумм.

15 октября. Все эти дни был занят дезинфекцией формалиновым газом всех помещений. Удалось провести ее весьма тщательно. Кроме того, жилые помещения вымыты сулемой, выкрашены заново. Систерны и трубы обеззаражены, текучим паром. Команда размещена в казармах на берегу, там же получает пищу.

Сегодня был на похоронах нашего фельдфебеля, умершего от тифа. При отдании воинских почестей взвод неумел зарядить винтовок. Туда же, воевать собираемся!

18 октября. Все приняло обычный вид. Команда вернулась. Пришлось списать еще пять человек

21 октября. В лазарете снова похороны. Живется тяжеленько — что говорить. Случается и взгрустнется.

В кают-компании у нас редкое единодушие и согласие. Командир и офицеры — очень хорошие люди, вежливые, уступчивые; по всему видно, будем жить дружно; на судне, да еще на таком маленьком, это страшно важно. Подъем духа у всех большой — никто не ожидал, что крейсер наш поспеет. Я же прибавлю от себя, что, если это и случилось, то исключительно благодаря энергии и неутомимости офицерского состава.

Судовая команда, состоящая из довольно разнородных элементов, молодых и старых, пока представляет из себя сфинкс.

Как у всякого нового судна, еще не плававшего, традиций, общего духа пока нет.

23 октября. Уход в порт «Александра III». Выбирая якорный канат, вытащили труп матроса-утопленника».

Пока 2-я эскадра готовилась к выходу в море, Рожественский, Военно-морское министерство и другие департаменты планировали для нее маршруты. Определяющим фактором было отсутствие русских баз на всем пути между Либавой и Порт-Артуром и вероятность того, что Британия, на словах стоящая за нейтралитет, в действительности будет делать все, что в ее силах, чтобы помешать русским. Россия была в союзе с Францией, но последняя не хотела ввязываться в войну с Британией. Однако Делькассе, скрепя сердце, дал себя уговорить открыть французские колониальные якорные стоянки для русской эскадры. Но Франция не обязывалась поставлять уголь, и отсюда не ясно было, считать ли прочие угольщики «воюющей стороной» или «невоюющей». Британия, похоже, считала, что поставка угля Японии была позволительной, но та же поставка угля России была несовместима с нейтралитетом.

Адмирал Фишер распорядился, что нейтральные угольщики не должны грузиться британским углем, если он предназначается для Рожественского. И все же на деле в британских портах не было какого-либо жесткого контроля, который следил бы за выполнением этого правила.

Еще в 1903 году, задолго до войны, представители Гамбург-Американской линии побывали в Санкт-Петербурге в поисках какого-либо бизнеса, и тогда же были закуплены у них 16 транспортов (среди них были и те, что вошли позднее во 2-ю эскадру). Германская компания оказалась полезной и с поставками самого угля. Она заключила контракт с одной Санкт-Петербургской фирмой на предоставление России пароходов (и некоторые из них были зафрахтованы в Британии!) на доставку почти 340 000 тонн угля в согласованные пункты между Данией и Гусаном. Предпочтение отдавалось уэльсскому углю из-за его большой теплотворной способности на тонну и его относительной бездымности. Уголь должен был поставляться на счет Гамбург-Американской линии и только когда пароход покидал британский порт погрузки, его капитан вскрывал секретные приказы относительно того, где он должен встретиться с русскими.

Когда слухи о таком распорядке достигли Британии и Японии, с их стороны были выражены протесты, и Гамбург-Американская линия поставила Германское правительство в трудное положение: давление на компанию по отмене контракта вызовет вражду со стороны России. Кроме того, кайзер, любивший, чтобы о нем всюду помнили, думал, что контракт этот должен быть почетным; он будет рычагом, который укрепит Русско-Германский союз.

Капитан Бутийе, француз, шкипер в запасе, был одним из тех, кого назначили на вспомогательные суда. Позднее он вспоминал атмосферу конспирации, в которой британский пароход становился французским транспортом: «По пути к станции Юстон в Лондоне мне начали попадаться японцы. Оказалось, что они следовали за нами от Гавра. Пока я собирал команду в этом порту, странствующие шпионы навострили уши и кинулись нас преследовать. Джордж Гиффорд, приехав однажды в Ливерпуль, рассказал мне: «Не знаю, было ли это простым совпадением, но в Гавре на тот же паром, что и я, сели два японца, только что сошедшие с поезда». В течение трех дней, что мы были в Ливерпуле, мы все время натыкались на японцев, шастающих вокруг доков...

...К 9 утра я пошел в контору господина Калле, находившуюся на 51 Сант-Джон Стрит. В10 часов я был на борту английского рефрижератора «Маори Кинг», который на следующий день должен был поднять французский флаг и переименоваться в «Эсперанс».

Пароход «Маори Кинг» 7000 тонн водоизмещения был недавно куплен господином Колле и его друзьями у Федерального морского пароходства вместе с тремя тысячами тонн мороженого мяса. Судно только что пришло из Буэнос-Айреса и должно было сопровождать 2-ю эскадру на Дальний Восток Адмирал Рожественский, когда ему сообщили об этом судне, сказал: «Это будет моя надежда. Назовите ее «Esperance» (Esperanse по-французски надежда. — Примеч. пер.) Почему это судно было сделано французским в противоположность очень многим другим судам, которые были германизированы или же русифицированы, как, например, «Анадырь», я не знаю. Как я не узнаю никогда, почему именно я был призван возглавить это судно, когда я мирно выращивал цветы в моем саду в Сэнт-Мало.

Как договорились накануне, я явился на борт «Маори Кинг» в 10 утра с моей командой. Палуба была сплошь уставлена ящиками, бочками, мешками, а в рефрижераторных камерах вдобавок к 3000 тоннам говядины были свинина и телятина, кролики, зайцы, куры, гуси, фазаны, кроме того, сыр и два или три вагона свежей рыбы. На борту работали 200 докеров, и, так же как и таможенники, они были осведомлены, куда отправлялось судно и его груз, но все притворялись, что ничего не знают, и это приводило меня в искреннее восхищение. Эти добрые английские люди, казалось, говорили: «Вы дали мне работу, и я ее сделаю. А потом убирайтесь, идите в Сайгон или к самому Дьяволу, это не мое дело. Никто не скажет, что я нарушил нейтралитет, продав французам груженый пароход, предназначенный для Сайгона».

На следующий день я выехал в Лондон с моим главным грузовым помощником. Встреча состоялась в отеле «Виктория» на Черинг Кросс, где меня представили г-ну М.Л., делегированному сюда г-ном М.Г. из Петербурга. М.Л. дал мне последние инструкции. Адмирал Рожественский связывает со мной большие надежды, а М.Л. и его русские коллеги тепло присоединились к этим чувствам. Я поблагодарил этих джентльменов за доверие, которое они оказали мне, выбрав меня для выполнения такой высокой задачи. «Ступайте же! — сказал М.Л. — Отправляйтесь как можно скорее в Виго. Завтра, возможно, Вы встретите там Балтийский Флот и получите приказания от Адмирала Рожественского. Постарайтесь догнать флот в Ушане: вас распознают по белому флагу с тремя красными звездами. Адмирал ждет Вас. Bon Voyage, и храни вас Господь!»

И позже, несмотря на кризис, случившийся в последнюю минуту, «Esperans» все же вышла в море: «...Мой старший механик появился у меня в салоне, когда я как раз беседовал с господами С.С. и А., и сообщил, что чувствует себя не в состоянии выйти в море. Его обезоружило и испугало поведение некоторых членов команды. Короче, он просил расчета и увольнения от службы. Был час ночи. Остальные господа убеждали меня выйти в море в 4 утра (портовая администрация поговаривала, что через 24 часа все английские порты могут оказаться закрытыми для «Эсперанс»). Требование стармеха было неприемлемо. Я предложил ему добавочных 20 франков в месяц, доведя его плату до 800 франков, и он согласился остаться.

4 часа утра, и сеет дождь. Судно имеет крен на левый борт. Кормовая палуба все еще забита ящиками, корзинами, бочками. Команда, согретая парами виски, никак не может проснуться. Однако во что бы то ни стало мы должны покинуть этот порт, который на следующий день может стать для нас ловушкой. Я послал за лоцманом и буксиром и приказал проворачивать машины.

Когда забрезжило утро, английский берег был уже еле виден. Мы держали курс на юг, опасливо оглядываясь назад, невольно ожидая преследования. Весь пароход с его грузом (плюс вся наличность Балтийской Эскадры, о которой я еще не сказал), стоили 8 миллионов франков. Я был единственным человеком на борту, знавшим истинный размер доверенного нам состояния».

В то время как капитан Бутийе готовил в рейс свою «Эсперанс», 2-я эскадра собралась в Ревеле: «30 августа. Вчера мы покинули Кронштадт. Император на «Александрии» догнал эскадру и обошел ее.

Музыка играла, не переставая, люди кричали: «Ура!», эскадра салютовала. Зрелище было необыкновенное. Порою дым от выстрелов был такой плотный, что не видно было ближайших кораблей. Сегодня, в 7 утра пришли в Ревель. Говорят, что мы пробудем здесь почти месяц...»

Эта задержка была связана с «Орлом», «Олегом» и «Изумрудом», которые должны были быть готовы через четыре недели. Большинство офицеров эскадры получили свои назначения на корабли лишь этим летом, и этот ревельский период они потратили большей частью на ознакомление с самими судами, чем с их артиллерией или их вождением. На самых последних из достроенных судов за полтора месяца, проведенных на Балтике, едва ли нашлось время, чтобы с толком опробовать машины, орудия, радиоприборы. Что касается команды, то тут каждый третий был из запаса, и при их призыве совсем не учитывалось количество выслуженных ими лет: многие были откровенно стары либо давно уволены в запас. Другую значительную часть людей составляли молодые неопытные призывники.

Неудивительно, что в таких обстоятельствах было много сбоев и ошибок. Весьма красноречивым примером является приказ № 69 Рожественского по броненосцу «Суворов» в Ревеле: «Сегодня, в 2 часа ночи я приказал офицерам вахтенной службы сыграть тревогу минной атаки. Через 8 минут никаких признаков приготовления к отбитию атаки: команда и офицеры все еще спят, только несколько человек из всей вахты удалось с трудом оторвать от коек; но во всяком случае, даже проснувшись, они не знали, куда им идти. Ни один прожектор не был готов осветить цель; вахтенные торпедные специалисты отсутствовали; никто даже не подумал о палубном освещении, необходимом для работы орудий...».

Страх минных атак в домашних водах пронизал весь флот, от Рожественского до последнего трюмного.

Инженер-механик Михайлов с «Наварина» писал в июне: «…Недавно случилась странная история. Один наш крейсер задержал в море подозрительно выглядевшее судно под норвежским флагом. Оказалось, что это подлодка «Протектор», проданная американцами Русскому правительству... Теперь они посылают и нас проверять подозрительные суда «ввиду не слишком вероятных, но возможных торпедных атак», как значится в приказе».

Спустя месяц, инженер-механик Плешков записал: «Посылка нашей эскадры «куда-то» неминуема. Всех наших офицеров одолел отчаянный пессимизм. Если нашу эскадру отправят сейчас, они пошлют ее на верную бойню.... Касательно нашей отправки — ничего определенного, только масса различных, часто самых фантастических слухов.... Вчера вечером наши команды охватила паника. Вот как это было. «Генерал-Адмирал», броненосец с дополнительной парусной оснасткой, проходя порт Балтийский позавчера ночью, заметил транспорт-угольщик с тремя миноносцами. Они шли, пользуясь ночным туманом, и не отвечали на запросы «Генерол-Адмирала», как принято. Теперь подозревают, что эти корабли были японскими. Отсюда был издан приказ: нести бдительно каждую вахту и не заряжать впредь орудия холостыми, а только боевыми снарядами. Все это показывает, в каком напряжении все мы сейчас находимся...»

В письме, написанном в начале сентября, Михайлов подчеркивал, что и тогда напряжение в командах все еще не спадало: «..Мы стояли в Бйорко двое суток. Ночью пробила тревога. Восемь катеров с пушками были выделены для ночного патрулирования входа в гавань. В случае атаки японцев они должны были образовать цепь прикрытия. Катера имели приказ не впускать в гавань ни одного судна. Около 2 часов ночи катер № 4 заметил идущий под парусом бот и сделал выстрел ему под форштевень. Парусник пустился наутек, а катер погнался за ним, стреляя разрывными снарядами. Ветер и темнота помогли суденышку скрыться, но потом оно все же повернуло назад и пыталось проникнуть в бухту, держась вблизи берега. Но здесь оно наткнулось на катер №8, который открыл по нему огонь. Рыбацкая лайба снова пыталась улизнуть, но «Дмитрий Донской» уже держал ее в луче прожектора, и все катера бросились на свою добычу, как стая гончих. Они окружили ее и открыли по ней огонь, в спешке и сутолоке чуть не потопив друг друга. Бот оказался лайбой контрабандистов. В тот момент, когда все катера кинулись на несчастную посудину, японский миноносец мог свободно проскользнуть внутрь гавани, наделав там массу зла. За эту бездумную, азартную акцию молодые неопытные катерники получили от Адмирала большую взбучку и выговоры».

17 сентября «Орел» наконец оставил Кронштадт, ведомый буксирами, увозя с собой около ста рабочих, которые должны были доделать его по пути в Ревель. Почти тотчас же он сел на камни, из-за необычных приливных условий, создавшихся здесь вследствие шторма. Тогда на палубе появился адмирал Бирилев (или «Бибишка», как его называли), командовавший тогда «Кронштадтом».

Желая показать, как надо обращаться с броненосцем, «Бибишка» взбежал на верхний ходовой мостик и взял командование в свои руки. По его приказу свистки боцманских дудок, слившись в целый поток трелей, провозгласили сигнал «все на верх», и начался грандиозный спектакль, следовавший всем традициям морского искусства. На палубу высыпали шесть сотен матросов, не понимавших еще, что от них требуется. Офицерам и боцманам приказали построить людей в шеренгу на палубе, спардеке и на юте. По сигналу с мостика все 600 человек должны были разом, все вдруг, бежать на другую сторону судна.

В течение целого часа боцманы надрывались над своими дудками, а корабль дрожал от топота матросских сапог. «Наблюдая это зрелище с кормового мостика, — вспоминал корабельный инженер Костенко, — я прикинул: 600 человек — это примерно 50 тонн; каждый пробег — это в среднем 50 футов, поэтому момент вращения составляет 2500 фт./тонн. Для судна в 150 00 тонн с метацентрической высотой 3 фута в свободной воде каждый пробег создает вращение порядка 3,5 градуса. Поэтому корабль можно было бы сорвать с мели, только если каждый пробег людей был бы точно скоординирован, по времени с движением судна.

В итоге данное предприятие не дало никакого результата. Броненосец твердо оставался на грунте, впечатанный по всей своей длине в песок. Беготня матросов не вызывала никакого вращения, т.к. помимо всего невозможно было регулировать периодичность пробежек. Люди набивались в узкие проходы и, несмотря на самую энергичную брань боцманов, не могли пробиться за семь секунд к противоположному борту; они только сталкивались в узких местах, тиская и калеча друг друга. Рецепт Бирилева, взятый им от старых парусников с их острыми вертикальными килями и свободными верхними палубами, позволявшими свободные перебежки, не подходил для современного броненосца».

«Орел» вскоре был вытащен на чистую воду более простыми средствами и доставлен в Либаву. К этому времени большинство офицеров и команды более или менее обжились и чувствовали себя на судне достаточно комфортно. Костенко вспоминает: «Недавно мне пришлось зайти в каюту мичмана Бибикова, где была горловина в бортовой отсек, Каюта выглядела, как бонбоньерка. Переборки покрыты тонким штофом, скрывавшим стойки и головки заклепок, над столом висел дорогой персидский ковер с развешанным по нему кавказским оружием. У письменного стола — шкура белого медведя, а вместо корабельного кресла казенного образца стояло весьма удобное кожаное кабинетное кресло. Несколько портретов в рамках, изящный письменный прибор и бронзовые статуэтки тонкой работы были расставлены на столе, а электрическая лампа с подставкой в виде обнаженной женской фигуры, несущей светильник, увенчана кокетливым кружевным абажуром.

Койка у тыловой каютной переборки была завешана шелковой портьерой на бронзовых кольцах, скрывавшей большую картину в золотой раме, изображавшую златокудрую нагую красавицу, купающуюся в лесном ручье.

На полке красовался ряд книг в сафьяновых тисненых переплетах, большей частью на французском языке. Все свидетельствовало о том, что хозяин каюты большой эстет, не стесняется в средствах и не видит причин отказывать себе в привычном комфорте и в ласкающей взор обстановке даже во время похода на войну.

Однако каюты большинства старших специалистов и инженеров выглядели вполне спартанскими. На голых переборках висели карты, диаграммы, чертежи различных механизмов, измерительных приборов и в крайнем случае фотографии судов либо ближайшей родни.

Что до матросских кубриков, то они и совсем лишены были всяких прикрас. Тем не менее на всех кораблях типа «Бородино» люди были не так уж плохо устроены. Почти все матросы были размещены на хорошо вентилируемых верхних и батарейных палубах, освещенных через бортовые иллюминаторы. Лишь очень немногие — в основном кочегары и другие работники самых нижних (под ватерлинией) отсеков — были помещены на темной нижней броневой палубе, за толстым броневым поясом и, конечно, без всяких иллюминаторов».

По готовности «Орла» было решено больше уже не ждать крейсеров «Олег» и «Изумруд», которые могли выйти позже и нагнать в пути. 26 сентября государь делал окончательный смотр. Корабельный инженер Костенко, один из наиболее радикально настроенных офицеров броненосца, оставил свое описание: «26 сентября. Царский смотр. В ожидании прибытия царя одновременно с утренним подъемом флага все корабли эскадры расцветились праздничным убранством. Сначала с вахты сообщили, что прибытия царя ждут к 10 часам, затем было сообщено по эскадре, что надо ждать его не ранее трех.

С утра ярко светило солнце, и разукрашенная гирляндами пестрых флагов, нарядная колонна броненосцев и крейсеров блистала свежевыкрашенными бортами.

В ожидании смотра с утра офицеры облачились в шитые золотом мундиры, блестящие палаши на портупеях стесняли их беготню по трапам вверх и вниз.

Через 20 минут Николай II со свитой уже поднимался по правому трапу на спардек «Орла». Выстроенная фронтом по левому борту команда напряженно замерла. Офицеры стояли против парадного трапа с соблюдением старшинства в чинах, сначала флотские офицеры, затем механики и врачи. Я оказался на самом правом фланге, т. е. последним в шеренге офицеров.

Николай II поднялся на палубу в сопровождении Рожественского, генерал-адмирала Алексея Александровича, морского министра Авелана, далее следовали младшие флаг-офицеры адмиралы Фелькерзам и Энквист, какие-то штатские и, наконец, жандармский генерал.

Николай, проходя вдоль фронта офицеров, каждому подавал руку. Командир называл фамилию и должность представляемого офицера, а царь удостаивал его несколькими «милостивыми словами», которые обыкновенно относились к его родословной. Николай II хорошо запоминал чины, фамилии и лица, а также всякие незначительные эпизоды из прежней службы офицеров и на смотрах старался показать свою осведомленность.

По мере того, как он продвигался вдоль фронта, головы всех поворачивались в его сторону. Я видел, что он задержался около лейтенанта Гирса, слышал заданные ему вопросы: сначала о его родне, затем о службе на Востоке в составе Тихоокеанской эскадры. Следующая более длительная остановка царя была около мичмана Бубнова. Незначительность заурядного и уже сильно помятого царского лица и тусклого выражения его оловянных глаз не могла быть скрыта даже под маской деланой любезной улыбки, раз и навсегда застывшей на его будничном лице. Хотя он был в форме капитана первого ранга, но морской мундир сидел на нем по-сухопутному, а походка выдавала непривычку к палубе корабля. (Николай II был «вечным полковником». Александр III не успел произвести его в генералы, а сам он от этого чина отказался и до конца жизни оставался полковником. Во флоте этот чин соответствовал капитану 1 ранга.)

Поравнявшись со мной и услышав от командира, что я корабельный инженер, он сказал:

— На «Ослябе» также был корабельный инженер. — И, обращаясь к Рожественскому, спросил:

— Разве на все броненосцы назначены инженеры-строители кораблей? — На что командующий дал краткое объяснение.

Я смотрел ему прямо в глаза. Один момент он сделал движение, как будто хотел обратиться ко мне с очередным любезным вопросом, пораздумал и направился далее, к фронту команды.

— Здорово, молодцы! — прозвучало негромкое обращение царя к 900 матросам.

— Здравия желаем, Ваше императорское величество! — нестройно прокатилось по рядам. Несколько десятков глоток на левом фланге рявкнули с опозданием на три секунды, и Рожественский сделал презрительную гримасу командиру, а на боцмана Сайма сверкнул глазами.

Николай поднялся на средний переходной мостик и, стоя на этой возвышенной трибуне, обращаясь к команде, произнес следующую краткую речь:

— Надеюсь, братцы, вы поддержите славу русского флота, в историю которого ваши товарищи на Востоке вписали столько громких подвигов, и отомстите за «Варяга» и «Корейца» дерзкому врагу, который нарушил спокойствие нашей матушки России.

Затем, повернувшись к офицерам, он добавил:

— Желаю всем вам, господа офицеры, победоносного похода и благополучного возвращения целыми и невредимыми на Родину.

При этих словах он пробежал глазами по фронту, как бы стараясь угадать, кому вопреки его пожеланиям предопределена близкая гибель.

В самый момент отъезда царя произошел комический эпизод, доставивший всей команде немалое развлечение. Героем инцидента оказался наш судовой пес, которого по приходе в Ревель кто-то подобрал на стенке порта и привез на корабль. Псу по общему решению наречено было имя Вторник в память того знаменательного дня, когда он был зачислен в штат корабля и поставлен на «морское довольствие».

Перед смотром старший офицер приказал боцману запереть Вторника, чтобы он не путался под ногами. Однако псу не понравилось сидеть взаперти, и он стал громко звать на помощь, пока кто-то не выпустил его из заключения. Увидев фронт команды, он стремглав промчался мимо него и бросился к парадному трапу. Заметив внизу у площадки готовый к отходу царский катер, он немедленно решил прокатиться на берег и кубарем покатился по ступенькам вниз. Но когда он уже намеревался перескочить на нос катера, два мичмана, стоявших фалрепными на нижней площадке трапа, успели ухватить его за уши и заставили лечь. Спрятать его было некуда, так как Николай в этот момент уже спускался вниз. Садясь в катер, он должен был переступить через Вторника, при этом он потрепал пса по голове, а за ним и вся свита, даже Рожествснский, метавший молнии в старшего офицера.

Когда наконец царский катер благополучно отвалил от борта и мичманы отпустили Вторника, старший офицер, обращаясь к боцману, с чувством произнес:

— Эх, балда, старая ворона, не сумел даже как должно кобеля привязать.

На это боцман виновато оправдывался:

—Да он, ваше высокоблагородие, сукин сын, чтоб ему сдохнуть, такой хитрый, ну прямо как озорной матрос. Ума не приложу, как он отвязался и дверь открыл».

Сразу после окончания смотра корабли эскадры оставили Ревель и вышли в Либаву, где их уже поджидали несколько менее крупных судов. Затем, после трех дней стояния в этом порту, 2 октября 1904 года 2-я Тихоокеанская эскадра вышла в море.


Загрузка...