Свидетели Цусимы

Глава вторая ИНЦИДЕНТ НА ДОГГЕР-БАНКЕ

2-я эскадра по выходе из Либавы была поделена на шесть эшелонов, которые последующей традицией перечислялись следующим образом.

1-й отряд эскадренных броненосцев: «Князь Суворов» (флагманский корабль командующего эскадрой Вице-адмирала Зиновия Рожественского), «Император Александр Третий», «Бородино», «Орел» и приданные им суда снабжения: «Анадырь», «Горчаков» и «Роланд».

2-й отряд эскадренных броненосцев: «Ослябя» (флагман контр-адмирала Фелькерзама), «Сисой Великий», «Наварин», «Адмирал Нахимов» плюс судно снабжения «Метеор».

1-й отряд крейсеров: «Дмитрий Донской» (флагман контр-адмирала Энквиста), «Аврора» плюс ремонтное судно (плавмастерская) «Камчатка».

2-й отряд крейсеров: «Светлана», «Алмаз» и «Жемчуг».

1-й дивизион эскадренных миноносцев: «Блестящий», «Безупречный», «Бодрый», «Прозорливый» плюс транспорт «Корея».

2-й дивизион эскадренных миноносцев: «Бедовый», «Буйный», «Быстрый», «Бравый» плюс транспорт «Китай».

В балтийских портах оставались крейсера «Олег» и «Изумруд», вспомогательные крейсера «Днепр» и «Рион», эсминцы «Громкий», «Грозный», «Пронзительный» и «Резвый» (они вышли в море 3 ноября под командованием капитана Добротворского и догнали основные силы у Мадагаскара). Эсминец «Прозорливый» присоединился к этим кораблям после того, как ранее был отделен от главных сил и отправлен назад из-за утечек в холодильнике. Этот эсминец, а также «Пронзительный» и «Резвый» так и не дошли до Мадагаскара вследствие различных дефектов и поломок.

Рожественский, предвидя поломки и повреждения, могущие случиться в ходу, назначил на основные суда корабельных инженеров. Один из них был упоминавшийся выше Костенко, назначенный на «Орел», когда он заканчивал учебу в Инженерно-морском училище. Главным корабельным инженером стал Политовский, взятый в штат Рожественского на «Суворов». На следующий день после выхода из Либавы он писал домой: «3 октября. В море по дороге к острову Борнхольм. Время бежит. Новые впечатления, опасения, разговоры, работы. Накануне ухода из Либавы вечером на «Суворове» был молебен с коленопреклонением за «болярина Зиновия и дружину его». Вчера была всенощная, а сегодня — обедня. Все так торжественно, парадно. Погода дивная. Завтрак с музыкой. И вдруг приходят докладывать, что миноносец «Быстрый» протаранил «Ослябю», получил пробоины и испортил себе минный аппарат. «Быстрый» подходит к «Суворову». При помощи мегафонов адмирал разговаривает с ним. Дыры кое-как залатали, но мне еще предстоит работа с ним. У острова Борнхольм станем на якорь. Там думаю и починить миноносец.

Сегодняшняя ночь опасна. Все будут спать не раздеваясь, все орудия будут заряжены. Пойдем узким проливом. Опасаются нарваться в этом проливе на японские мины. Может быть, мин и не будет, но принимая во внимание то, что японские офицеры давно уже приехали в Швецию и, говорят, поклялись уничтожить нашу эскадру, надо опасаться.

Этот же пролив наиболее подходит для нападения миноносцев и для постановки в нем мин. Когда ты, получишь это письмо, опасное место будет уже позади, и беспокоиться тебе нечего.

У Куропаткина опять дела пошли скверно. Как это тяжело! Будет ли конец нашим неудачам?

4 часа дня

Остров Борнхольм прошли, не останавливаясь у него. Были видны южные берега Швеции. По дороге встречаем много пароходов. Идем с большими предосторожностями. Эскадра разбита на несколько эшелонов, идущих на значительном расстоянии друг от друга. Около каждого эшелона миноносцы. Как только заметят, что по нашему курсу или прямо к нам навстречу идет пароход или лайба, то миноносец подходит и очищает дорогу, т. е. прогоняет их в сторону. Красивая картина — миноносец, идущий полным ходом! Он, как змея, быстро-быстро стелется по морю».

«Орел», все время отставая, скоро скрылся за кормой, и это заставило всех поволноваться, так как его радиостанция молчала, не отвечая на запросы флагмана. Машины его все еще были не в порядке. Костенко, его корабельный инженер, сообщает, что «Орлу» не везло с самого начала: «...Особенно трудное положение создалось внизу, в машинном отделении, т.к. броненосец имел ряд серьезных дефектов из-за отсутствия должной наладки и неоконченных испытаний. В некоторых местах дефекты прямо свидетельствовали о непригодности материалов. Машинная команда, надо сказать, была в порядке. Люди многому научились еще в Кронштадте, когда из-за небрежности, по недосмотру, корабль чуть не перевернулся. Очень многие тогда, даже среди орудийной прислуги и кочегаров, были совершенно не обучены. Были и такие матросы, которые не знали даже имени своего командира».

Полковник Парфенов был направлен на «Орел» за несколько дней до ухода из Кронштадта. Он должен был проверить и привести в порядок машины, потому что состояние их не соответствовало предъявляемым к ним требованиям. Испытания проводились наспех, на скорую руку, и многие дефекты остались незамеченными, вот почему Парфенов теперь должен был тратить столько времени и усилий, чтобы их устранить. Целый месяц он не вылезал из машины и спал в одежде. Он был постоянно в заботах и находился на грани нервного срыва из-за бесконечных недоделок и ошибок, допущенных при сборке машин, которые приводили к частым поломкам. Например, паропроводы разрывало пять раз, при каждом случае полностью выводя корабль из строя. Парфенов жил с беспокойным сердцем, что вот-вот может взорваться котел, а завтра «полетит» еще что-нибудь.

Оставшиеся корабли эскадры ожидали отстающего «Орла» в водах Дании, принимая там уголь, как было условлено заранее. Затем корабли взяли курс на Скаген, где обменялись сообщениями с ледоколом «Ермак». «Ермака» вскоре ожидали неприятности: Рожественский приказал дать выстрел под корму ледокола, когда там не сумели дать свой опознавательный сигнал. Настойчивость Адмирала в плане предосторожностей и всяческих процедур опознания была не случайной: это было следствием того состояния нервозности, которое порождали в нем бесконечные предупреждения Морского министерства о японских миноносцах в Северном море.

Несколько месяцев назад министерство выделило 300 тысяч рублей плюс 540 тысяч франков на проведение разведопераций по предотвращению внезапных атак, которые могли совершить японцы во время похода 2-й эскадры. Из этой суммы почти 150 тысяч рублей ушло некоему Геккельману (он же Хартманн), который в 1904 г. состоял на службе в берлинском отделении русской секретной полиции. Он-то и предложил свои услуги 2-й эскадре.

Вообще-то Морское министерство надеялось, что русские консульства за границей будут в состоянии организовать наблюдение за иностранными портами с целью выявить приближение японских военных судов к европейским водам. Но консулы не оправдали надежд: они слишком мало знали о военных судах вообще. Тех немногих отставных офицеров-моряков, что были завербованы для разведывательной деятельности, заслали в район Красного моря, и располагать ими теперь для службы в Европе было попросту нереально. Поэтому предложение Геккельмана было сразу же принято: чиновник с сомнительным прошлым, несколькими именами и огромной самоуверенностью, он произвел хорошее впечатление в высших эшелонах.

С британским паспортом в кармане на имя Арнольда он остановился в отеле «Феникс» в Копенгагене. Скоро он сплотил вокруг себя группу людей, более ста агентов, плюс к тому девять различных плавсредств, позволявших держать под наблюдением скандинавские воды. Бережно относясь к суммам, которые тратило на него русское правительство, он, стараясь оправдать эти деньги, тратил их с максимальной отдачей. По телеграфным шифровкам своих людей он сочинял фантастические, тревожные истории о японских миноносцах, притаившихся в узких датских проливах. И хотя в Морском министерстве сомневались в правдивости этих донесений, за невозможностью их проверки их отправляли прямо Рожественскому.

Эти донесения шли неделю за неделей, и, когда Рожественский стоял в датских водах, он получил еще два пространных рапорта. Один был от геккельмановского судна «Елена» о замеченных двух японских миноносцах, в другом, совершенно независимом от секретной полицейской сети, русское гидрографическое судно «Бакан» сообщало о двух подозрительных миноносцах у берегов Норвегии. Поэтому, наэлектризованный всем этим, Рожественский приказал, чтобы впредь орудия наводились на каждое приближающееся судно. По той же причине он решил оставить Скаген на сутки раньше, чем планировал. На этом отрезке пути он сохранил свои шесть двигавшихся независимо отрядов. Последним снялся с якоря его собственный отряд: четыре новых эскадренных броненосца и транспорт снабжения.

Незадолго до этого крейсера адмирала Энквиста, которые вышли раньше, потеряли контакт с сопровождавшей их плавучей мастерской «Камчатка». Последняя, укомплектованная частично гражданскими, медленно и верно отставала и скоро осталась позади всех кораблей, включая и отряд Рожественского. 9 октября около 8 часов вечера «Камчатка» радировала, что ее атакуют миноносцы. Вот как один из членов команды описал этот инцидент в письме домой несколько дней спустя: «Все шло хорошо до Скагеррака. Здесь к вечеру 7 октября броненосец «Бородино» был принужден открыть огонь по трем рыбацким судам, которые стремились приблизиться к эскадре, несмотря на наши предупреждения. Снаряды прошли выше цели, прошелестели у нас над кормой и упали в воду совсем близко. Ночью мы ожидали атаки и вдруг ... страшный удар и треск. Оказалось, что на полном ходу мы врезались в рыбацкую шхуну и она мачтами своими сильно повредила нам борт. На следующую ночь нас со всех румбов атаковали миноносцы. Была лунная ночь, тихо, и все, кто был на борту и видел эти суда, говорят, что это точно были миноносцы. Мы шли в компании с «Авророй» и «Дмитрием Донским» и каким-то образом оказались позади и слева от них. Около 8 часов вечера к нам стали приближаться огни. Мы набрали сигнал «Не подходи близко», в ответ сигнал узнавания, как предыдущей ночью, и снова настойчивые попытки к нам приблизиться. «Камчатка» увеличила ход до полного и стала маневрировать, в то время как подозрительные суда окружали нас все теснее. Прозвучал сигнал «минная атака», и по миноносцам был открыт огонь.

Я оставался в кочегарке 16 часов без перерыва. При первых выстрелах, когда я переходил из одной кочегарки в другую, многие кочегары, напуганные, бросились в разные стороны. Тогда я схватил несколько человек из гражданской вахты и приказал им оставаться здесь, пока я не найду сбежавших. Некоторые из моей морской вахты настолько ошалели, что совсем опустили руки, прекратив шевелить уголь. Первые две атаки были между 8 и 12 часами вечера, а третья около 2 часов ночи. Несмотря ни на что, мы все время держали пар на марке. Когда у нас раздались первые выстрелы, мне стало почти плохо, но потом это прошло. Может, от сознания того, что моя приближающаяся смерть все равно неизбежна....

С верхней палубы некоторые видели, почти у самой кормы, как один миноносец выпустил в нас торпеду, но «Камчатку» спас удачный поворот. Наш корабль выстрелил 296 снарядов, и к утру миноносцы оставили нас в покое... Теперь стало ясно, как мало ценят у нас «Камчатку». Ведь мы радировали Адмиралу, что мы в окружении миноносцев, что нас начинают терзать, указывали наши координаты — никто не пришел на помощь. Крейсера, которые нас сопровождали и должны были нас охранять, открыли наше местонахождение лишь через 24 часа».

Этот непроверенный, но искренний рассказ типичен для всех, кто описывал события той ночи. Сам его автор ничего не видел, оставаясь все время в кочегарке, он только передавал «из вторых рук» то, что дошло до него от других.

Рожественский постоянно должен был считаться с возможностью того, что в Северном море, при попустительстве Британии, его эскадру могут поджидать японские миноносцы, и, когда он услышал, что торпедные корабли атакуют «Камчатку» в 50 милях позади него, он подсчитал, что они догонят четыре его броненосца около часу ночи, и объявил готовность № 1.

В официальных Правилах Судовождения, имевшихся на всех судах, плававших от Балтийского моря до Тихого океана, четко и ясно было сказано, что Доггер-Банка наводнена рыболовецкими судами, затрудняющими судоходство, особенно в ночное время суток, когда неожиданно возникают их огни. Броненосный отряд контрадмирала Фелькерзама был, видимо, вполне осведомлен об этих «источниках неприятностей», т.к. он мирно прошел Доггер-Банку, ослепив немного рыбаков прожекторами. Зато отряд Рожественского открыл огонь по траулерам из Гулля, которые во главе со своим самопровозглашенным «Адмиралом» Карром ловили рыбу, координируя, как обычно, свои движения сигналами ракет.

Свидетельства, приведенные ниже, не всегда согласуются между собой, ведь каждый очевидец видел только малую часть общей картины. Рапорт «Адмирала» Карра его судовладельцам от 22 октября 1904 г. (западный календарь):

«Северное Море

Дорогие Господа!

Занимаясь ловом рыбы в точке с координатами 55° 18' северной широты и 5 восточной долготы в 11.30 в ночь на 21 октября при ветре SSE, мы неожиданно увидели большую колонну кораблей, внезапно возникших на подветренной стороне. Одна эскадра прошла на подветренной от нас стороне, другая же, состоявшая из четырех броненосцев, двигалась наперерез нашему курсу, освещая нас лучами прожекторов. Как только они повернули к ветру, они начали в нас стрелять; снаряды проносились над палубами целых четверть часа, некоторые выстрелы пришлись под нижний парус гротмачты в такой опасной близости от людей, что они поспешили исчезнуть в трюме; один из снарядов прошелся между ними. С сожалением должен сказать, что другим из нашего флота не так повезло. «Крэйн» потонул, шкипер и третий помощник убиты, а вся остальная команда ранена, за исключением кока.

Шкипер «Гулля», призванный на помощь тонущим «Крэйном», поднял свои снасти и поспешил на спасение оставшимся на плаву «Мульмейну», «Мино» и «Снайпу». Все они имели сквозные дыры, а первые два, имевшие серьезные повреждения, были вынуждены повернуть домой.

Я думаю, два или три траулера сегодня не вышли в море, но это могло быть из-за сильного тумана, заставившего их остаться дома.

Не знаю, приняли ли они нас за японцев или они решили попрактиковаться на нас, набить руку. Тут есть какая-то ошибка. Они должны были знать, что мы всего лишь мирные рыбаки.

Томас Корр. «Адмирал»

Корабельный инженер Политовский, находившийся в то время на «Суворове», послал домой пересказ инцидента в виде дневника. Несколько, может быть, эмоциональный, но удивительно точный в деталях, он все же имеет в себе тон необоснованного обвинения самих жертв.

«9 октября. Ночь на девятое. «Камчатка» запрашивает местоположение эскадры. Она сообщает, что изменила курс, и миноносцы исчезли. На «Суворове» думают, что местом нахождения эскадры интересуются японцы. Погода засвежела. «Суворов» качается. Если погода станет еще свежее, то миноносцы принуждены будут бросить преследование и бежать к ближайшему берегу.

Боже мой, что творилось на эскадре! Около часу ночи пробили боевую тревогу, заметив впереди корабли. Подпустили корабли поближе, и началось... Что это было, не хватит слов! Все суда нашего отряда были в огне. Гул от выстрелов не смолкал. Прожекторы светили. Я в это время был на кормовом мостике и буквально был оглушен и ослеплен от выстрелов. Зажал уши пальцами и сбежал вниз. Окончание смотрел со спардека в прорез парадного трапа.

Небольшой пароход беспомощно качался на море, была ясно видна красная и черная окраска его борта, была видна одна труба, мостик. Людей наверху не видел. Вероятно, от страху спрятались вниз. Вот один, другой снаряд с нашего броненосца попали в этот несчастный пароход. Я видел взрывы. Было приказано остановить стрельбу, но другие корабли продолжали пальбу и, вероятно, потопили пароход. Второй и третий пароходы, не имея тоже людей наверху, как-то беспомощно болтались. В них «Суворов» не стрелял.

Вообрази, что чувствовали люди, бывшие на этих пароходах. Вероятно, это были рыбаки. Теперь скандал на весь мир. Впрочем, они сами виноваты: ведь знают, что идет наша эскадра, знают, что японцы хотят ее уничтожить, они видели эскадру, так брось сети, если их завели, и уйди в сторону. За сети потом заплатят.

Да, в Бресте потом узнаем, что мы натворили. Если о местонахождении эскадры спрашивала не «Камчатка», а японцы, то они теперь знают, где мы находимся. Если это так, то сегодня ночью надо ждать нападения.

Сейчас светит луна, но от четырех до шести утра будет темно — время, наиболее подходящее для атаки. Скорей бы выйти в океан! Там будет совершенно безопасно в этом отношении. Не знаю, лечь ли мне сейчас спать или нет. Знаешь, после каждого случая, мало-мальски интересного, у меня сейчас же является желание поделиться им с тобой. Письма береги — они лучше всякого дневника. Может быть, потом сам их прочту и воскрешу в памяти все теперешние треволнения.

2 часа 30 мин ночи

Какое несчастье! С «Авроры» пришла телеграмма. На «Авроре» четыре надводных пробоины и продырявлены трубы, тяжелоранен священник и легко комендор. Это из нашего отряда стреляли по «Авроре». Она и «Дмитрий Донской» были в отдалении (идем шестью отрядами). Во время стрельбы по пароходам ошалели, и, вероятно, кто-нибудь принял ее за японцев и стрелял в нее из шестидюймовых пушек — она была очень далеко. Очень и очень печальное событие. Одно утешение, что стреляли-то хоть хорошо.

3 часа 30мин пополудни

Второй и третий пароходики, о которых я писал прошлой ночью, тоже сильно пострадали. Судовому священнику с «Авроры» оторвало руку. Спрашивали разрешения зайти в ближайший порт, чтобы доставить его в госпиталь. Адмирал отказал. Шесть снарядов попали в «Аврору». Раненых было сравнительно мало. Выходит, «Аврора» сама виновата, что появилась в такой момент па горизонте, на нашем внешнем траверзе»...

Смертельно раненный капеллан был тот самый священник, который был описан Плешковым в приведенном ранее его письме как самый отважный и кровожадный из всей команды крейсера.

Удовлетворенность же точностью стрельбы русской артиллерии была со стороны Политовского оптимистична. Оказалось, что в «Аврору» было сделано пять серьезных попаданий и несколько незначительных, неизвестное число попаданий получил несчастный «Крэйн», десять 3-фунтовых и один 6-дюймовый снаряд упали на «Мульмейн»... Тем не менее стрельба русских не была такой бездарной, как утверждали потом. Принимая во внимание необученность команд, врожденные трудности найти дальность, а также необходимость целиться ночью, в тумане да еще в такой чрезвычайной обстановке, уже сам факт, что они во что-то попали, делает им честь. Крейсер «Аврора», который был очень далеко, получил повреждения, которых бы хватило, чтобы утопить миноносец.

На «Суворове» штабным начальником шел Семенов, вернувшийся с Дальнего Востока как раз перед отправкой эскадры. Он был старшим офицером порт-артурского крейсера, интернированного в Сайгоне. Будучи в знакомстве с Рожественским, он был прикреплен к штабу адмирала в роли советника, чтобы он мог делиться своим опытом войны с японцами.

Какое влияние в действительности оказал Семенов на поведение 2-й эскадры — не ясно. По-видимому, небольшое. Важно то, что Семенов, обладая литературными амбициями, уже тогда собирал записи для задуманной им книги о походе 2-й Тихоокеанской эскадры. Фактически именно на нескольких семеновских книгах основывается большинство работ о Цусиме, а жаль, ибо во многих отношениях он, как источник, ненадежен. В частности, его свидетельства искажаются попытками изобразить поведение Рожественского и свое лично в наиболее выгодном свете. Приведенный ниже отрывок — описание Семеновым Гулльского инцидента. Заметно, как он старается внушить (прямо не говоря об этом), что прекращением огня эскадра обязана именно ему.

«Дробь матросских ног по трапам, громыхание тележек артиллерийской подачи по рельсам мгновенно рассеют мои сомнения. И вот первый выстрел! Я бросился на задний мостик и почти столкнулся с младшим лейтенантом В., отвечавшим за кормовые прожекторы, и старшим судовым врачом К, который всегда был в курсе всех свежих сенсаций.

— Что такое? Во что они стреляют?

— Миноносцы! Миноносцы! — закричали они в один голос. — Смотри!

Только что выйдя из ярко освещенной каюты, я еще не привык к темноте и ничего не видел. Прожекторы искали вдоль правого борта и впереди. Весь правый борт вел энергичный огонь. Но не было никакой сумятицы. Время от времени слышался звук колоколов артиллерийских приборов, выдававших указания на стрельбу. Очевидно, все было под контролем. Это было не похоже на ту паническую стрельбу в воду, свидетелем которой я был в Порт-Артуре 31 марта.

Я поспешил на передний мостик, где должны были быть Адмирал, командир и другие старшие офицеры. Пробегая через радиорубку, я взглянул на часы и запомнил время: было 12.50 ночи. С переднего мостика, впереди и справа, я увидел серию огней в нескольких милях расстояния, оттуда взлетали ракеты.

Кто-то, сейчас не помню, объяснил мне, что это был отряд Фелькерзама. Вдруг, в лучах прожекторов, я заметил справа по борту, ближе к носу, всего в нескольких кабельтовых, маленький однотрубный пароходик с одной мачтой, который медленно отваливал в сторону. Еще один, похожий на него, шел противоположным курсом и похоже было, что он будто собирается протаранить «Александра», а тот осыпал его дождем снарядов; я видел, что он тонет. Третье судно такого же типа медленно переходило с нашего левого борта на правый как раз впереди по курсу и было взято на прицел командиром 47 мм орудия, стоявшего наверху переднего мостика, который сделал уже по нему несколько выстрелов.

Но тут сам Адмирал схватил его за плечо своей железной рукой и закричал в ярости:

— Как ты смеешь! Без разрешения! Не видишь, что ли?! Это же рыбацкое судно!

С левого борта, где никто не стрелял, к тому же был густой туман, вспыхнули несколько прожекторов и охватили нас своими лучами. В такой момент первое движение — закрыть глаза рукой. Без всякого приказания или разрешения весь левый борт вспыхнул целой полосой огня, когда броненосец открыл беглый огонь по этим прожекторам. Точность этого огня было делом случая, потому что никто, конечно, не мог определить расстояние.

«Вот это да! Настоящая атака!» — услышал я чей-то возглас. Но отвечали ли на нее, на эту атаку, я не могу сказать уверенно, хотя сквозь рявканье наших собственных пушек я, кажется, различал свист приближающихся снарядов (они звучат иначе, чем снаряды удаляющиеся). Почти одновременно над прожекторами, что нас освещали, замигали огни сигнала Табулевича, которые, как все знали, применялись только в русском Военном Флоте.

— Так это же наши: «Донской» и «Аврора»! — закричал я.

Голосом, перекрывавшим все другие голоса, Адмирал скомандовал:

— Прекратить огонь! Выключить прожектора! Один луч вверх!

Горны заиграли, прожекторы померкли, кроме одного переднего, который уперся своим молоч­нобелым лучом высоко в небо, — принятый сигнал на эскадре: «Прекратить огонь!» Естественно, тишина не вернулась тот час же: после сигнала еще, здесь и там, были сделаны два-три шальных выстрела.

Вероятно, вся канонада длилась не более 10—12 минут, потому что, когда я сбежал вниз за оставленными мною в спешке часами, они показывали: 1 час 10 минут, 9-го октября».

Более впечатляющий рассказ о Доггер-Банке оставил нам Новиков-Прибой, бывший на борту «Орла», одном из броненосцев, следовавших за «Суворовым». Хотя и нарочито подобранный с очевидной целью подчеркнуть непригодность эскадры, этот эпизод, вероятно, есть правдивое описание того, что представлял собой «Орел» в течение этого 10 минутного «боя»: «Около полуночи наш отряд проходил Доггер-Банку — отмель в Немецком море, знаменитую обилием рыбы. На этой отмели всегда можно видеть рыболовные суда. Впереди нашего отряда взвились трехцветные ракеты. «Суворов», приняв их за неприятельские сигналы, открыл боевое освещение, а вслед за этим с него грянули первые выстрелы. Его примеру последовали и другие броненосцы. Так началось наше «боевое крещение».

На «Орле» все пришло в движение, как будто внутрь броненосца ворвался ураган. Поднялась невообразимая суматоха. Заголосили горнисты, загремели барабанщики, выбивая «дробь-атаку». По рельсам, подвозя снаряды к пушкам, застучали тележки. Оба борта, сотрясая ночь, вспыхнули мгновенными молниями орудийных выстрелов. Заревела тьма раскатами грома, завыла пронизывающими ее стальными птицами. На палубах не прекращался топот многочисленных ног. Это бежали снизу наверх и обратно люди, они метались по всем отделениям и кружились как мусор в вихре. Слышались бестолковые выкрики: —Миноносцы! Миноносцы!

— Где? Сколько? —Десять штук!

— Больше!

— Черт возими!

— Погибать нам! Вольноопределяющийся Потапов выскочил из своей каюты в одном нижнем белье. На его маленьком лице выразилась полная растерянность, глаза тупо вращались, ничего не понимая. Он бросился было к трапу, но сейчас же отпрянул обратно. Ничего не придумав другого, он вскочил на умывальник и улегся в его желоб. Некоторые матросы запаслись спасательными кругами. Другие, выбросившись на верхнюю палубу, хватали пробковые койки. Кто-то крестился, и тут же летела матерная брань. В левый борт дул ветер, рычало море и лезло через открытые полупорты внутрь судна. С жутким гулом разлилась по батарейным палубам вода. Ошалело стреляли комендоры, не целясь, куда попало, стреляли прямо в пространство или в мелькавшие в стороне огни, иногда прямо в воду, иногда туда, где останавливался луч прожектора, хотя бы это место было пустое. Прислуга подачи, не дожидаясь выстрела пушки, тыкала в казенник новым патроном. Вместе с мелкой артиллерией бухали и шестидюймовые орудия.

Наверху трещали пулеметы и этим самым только больше нервировали людей, вносили замешательство на судне. В грохоте орудий, в гвалте человеческих голосов иногда можно было разобрать ругань офицеров:

— Что вы делаете, верблюды? Куда стреляете? —Наводите в освещенные миноносцы!

С заднего мостика сбежал на палубу прапорщик с искаженным лицом и, держа в руках пустой патрон, истерично завопил:

— У меня все снаряды расстреляны. Орудийная прислуга обалдела, не слушается. Я им морды побил. Дайте скорее еще снарядов!

Кильватерный строй нашего отряда сломался. Часть прожекторов освещала суда, которые мы расстреливали, а остальные двигали свои лучи в разных направлениях, кромсая ночь, создавая беспорядок. Далеко впереди и справа, на расстоянии в несколько миль, сверкали вспышки сигналов. Только впоследствии узнали, что там проходил эшелон адмирала Фелькерзама, а сейчас его тоже признали за противника.

Но каково же было удивление всех, когда слева; совсем близко, вдруг загорелись прожекторы, и, ослепляя людей, уперли свои лучи в наши броненосцы. Создалось впечатление, что нас окружают со всех сторон.

Объятые ужасом, некоторые загалдели: —Японские крейсера!

— Целая эскадра идет на нас!

С нашего отряда открыли огонь по этим прожекторам, что светили слева, из мрака. Оттуда тоже начали отвечать стрельбой. Через «Орел», завывая, полетели чьи-то снаряды.

На ближайшем судне, вероятно на «Бородино», раздался выстрел 12-дюймового орудия.

— Мина взорвалась! — закричал кто-то на «Орле».

— Где? У нас?

— Вероятно, «Бородино» потопили.

— Сейчас и нас взорвут.

Так изменилась действительность в сознании людей, взбудораженных паникой. Броненосец, казалось, превратился в плавучий дом сумасшедших.

Неизвестные корабли, что находились слева, вскоре огнями Табулевича показали свои позывные. Это были крейсеры из отряда контр-адмирала Энквиста — «Аврора» и «Дмитрий Донской».

Несомненно было, что мы, идя по Доггер-Банке, врезались в рыбацкую флотилию. Но наше командование приняло эти жалкие однотрубные пароходики с номерами на боку за неприятельские миноносцы. Флагманский корабль первый открыл по ним стрельбу, заразив своим страхом остальные броненосцы. В результате представилась жуткая картина. Не дальше, как в пяти кабельтовых от нас, в лучах прожектора, плавало, свалившись набок, одно судно с красной трубой, с поломанной мачтой, с разрушенным мостиком. Еще четыре таких же парохода были подбиты. На некоторых из них возник пожар. Там метались люди, умоляюще подбрасывая вверх руки. А куда они могли убежать с такой маленькой площади, как палуба? Вокруг шумели волны и вздымались столбы воды от снарядов.

На «Суворове», погасив боевое освещение, оставили один только прожектор, луч которого поднялся к небу. Это служило сигналом: «Перестать стрелять». На «Орле» с мостика кричали: «Прекратить огонь!». Офицеры насильно оттаскивали от орудий очумелых комендоров, осыпая их бранью и награждая зуботычинами, а те, вырвавшись из рук, снова начинали стрелять.

На верхней палубе горнист Балеста делал попытки играть отбой. Но у него прыгал в руках горн, губы не слушались, извлекая звуки настолько несуразные, что их никак нельзя было принять за какой-нибудь сигнал. Около Балесты крутился боцман Саем и, ударяя его кулаком по голове, яростно орал:

— Играй отбой! Расшибу окаянную душу твою на месте!

У горниста из разбитых губ, окрашивая подбородок, стекала кровь».

Бой продолжался минут двенадцать. За такой короткий промежуток времени только с одного «Орла» успели, не считая пулеметных выстрелов, выпустить семнадцать 6-дюймовых снарядов и 500 снарядов мелкой артиллерии.

Как выяснилось позже, то же самое происходило и на других броненосцах. Например, на «Суворове», где царил такой хаос, что сам адмирал принимал непосредственное участие в наведении порядка.

Мичман Туманов, также находившийся на борту «Орла», позднее писал, что когда офицеры сразу после прекращения огня собрались в кают-компании, они были подавлены, их одолевали самые мрачные, тревожные чувства. Все боялись, что совершена ужасная, непоправимая ошибка. Они не видели никаких миноносцев, а стреляли по рыбацким судам только потому, что стрелять начали ведущие броненосцы. Некоторые молодые офицеры открыто заявляли, что подобным поведением они навлекли на себя позор.

«Аврора», чье неожиданное (и неудачное) появление было приветствуемо своими броненосцами душем артиллерийских снарядов, была поранена, но осталась на ходу.

Официальный рапорт ее командира, Егорьева, приводимый ниже, содержит, надо полагать, точную запись радиопереговоров, имевших место тем вечером между «Камчаткой» и Рожественским.

«Ночному бою 9-го октября с.г. в Немецком море в счислимой широте 55°9'N, в долготе 5°37'О предшествовали следующие обстоятельства: 2-й крейсерский отряд опередил уже с самого начала ухода из Скагена 1-й крейсерский отряд, в составе которого находился вверенный мне крейсер 1 ранга «Аврора». Также прошли вперед оба отряда миноносцев.

Один отряд броненосцев опередил нас днем 8 октября. Другой отряд броненосцев, шедший днем 8 октября за нами, постепенно обгонял нас и к вечеру того же дня был почти на правом траверзе от нас.

Накануне ночью с 7 на 8 октября во время тумана разъединился с нами транспорт «Камчатка», который, судя по переговорам по беспроволочному телеграфу, около 7 часов вечера 8-го находился в 25 милях позади нас к N.

Вверенный мне крейсер все время шел в кильватер «Дмитрию Донскому» на расстоянии 2-3-х кабельтовых по курсу SW 30 при ветре S-SSO силою около 3-4 баллов, со скоростью 6-8 узлов.

Вечером 8 октября погода была не совсем ясная, но идущий с нами параллельно, на расстоянии 10-15 кабельтовых отряд броненосцев был ясно виден. Далее выписываю из журнала нашей станции беспроволочного телеграфа:

8 часов 55 минут

«Камчатка» — «Суворову»: Преследуют миноносцы. «Суворов» — «Камчатке»: Широта 55 ?8..., долгота 6?8...

С 9 часов 18 минут

«Суворов» — «Камчатке»: За вами погоня, сколько миноносцев и от какого румба?

«Суворов» — «Камчатке»: Поняли вы нашу депешу?

«Камчатка» — «Суворову»: Атака со всех сторон!

«Суворов» — «Камчатке»: Сколько миноносцев? Телеграфируйте подробнее.

«Камчатка» — «Суворову»: Миноносцев около 8.

«Суворов» — «Камчатке»: Близко ли к вам?

«Камчатка» — «Суворову»: Были ближе кабельтова.

«Суворов» — «Камчатке»: Пускали ли мины?

«Камчатка» — «Суворову»: По крайней мере не было видно.

«Суворов» — «Камчатке»: Каким курсом вы теперь идете?

«Камчатка» — «Суворову»: SE 70

«Камчатка» — «Суворову»: Покажите место эскадры.

«Суворов» — «Камчатке»: Гонятся ли за вами миноносцы? Вам следует сначала отойти от опасности, изменивши курс, а потом показать свою широту и долготу и тогда вам будет указан курс. Какой теперь курс?

«Камчатка» — «Суворову»: Боимся показать.

«Суворов» — «Камчатке»: Уйдите от опасности, лягте на вест.

11 часов

«Суворов» — «Камчатке»: Адмирал спрашивает: видите ли вы теперь миноносцы?

11 часов 20 минут

«Камчатка» — «Суворову»: Не видим.

11 часов40минут

«Камчатка» — «Суворову»: Обозначьте место.

За всеми этими депешами я и офицеры следили с напряженным вниманием, ожидая дальнейших результатов и распоряжений. Неожиданность последовавшего боя, напряженное нервное внимание при получении упомянутых депеш, трудность уяснить себе истинное положение вещей, принимая во внимание отдаленность неприятельской Японии, плавание в нейтральных водах Европы, в очень людном море, усеянном судами дружественных нам держав, и другие обстоятельства нe дали мне возможности заметить точное время начала последующего боя.

Незадолго до часа ночи мне доложили, что на левом крамболе видно несколько судовых огней. За ними следили внимательно, но тревоги не били, вследствие их отдаленности и общего спокойствия на эскадре.

Я стоял на мостике, рассматривая эти огни, вскоре на параллельно идущем броненосном отряде взвилась ракета. Это было, вероятно, в 12.50 ночи. На том же отряде открыли боевое освещение. По словам вахтенного, было пущено несколько ракет. В тот же момент пробил «дробь — атаку» и приказал открыть боевое освещение всех 6 прожекторов.

В первый момент, когда эскадра пустила ракету, я видел впереди носа кильватерной колонны броненосцев четыре судовых огня, видимо миноносных, т.к. они проектировались сравнительно низко с огнями больших боевых судов. Но так как в это время броненосцы открыли пальбу и над нами и около нас стали пролетать и ложиться снаряды, то я пришел к убеждению, что видимые впереди огни есть огни неприятельских миноносцев и что их снаряды направлены в нас. Зная, что до открытия огня были известия об атаке миноносцев, числом около 8, я все свое внимание обратил на огни, идущие нам навстречу с левой стороны, рассуждая, что броненосцы сами справятся со своими 4 противниками, а нам следует отразить идущих по нашу левую сторону, а потому, усиленно осветив их, открыл левым бортом огонь из 75 мм орудий, которыми было выпущено 9 снарядов.

Стрельбу мы начали значительно позже, чем броненосцы, т.к. трудно было решить, куда направить огонь. Начали стрельбу, когда нас кругом осыпали снарядами, которые то перелетая, то падая в нас, подымали вокруг водяные столбы. Вскоре после начала боя приказано было пока бездействующему правому борту стрелять по судам, находящимся впереди броненосцев, причем с правого борта было сделано всего два выстрела 75 мм орудиями.

В этот момент обилие снарядов, направленных в нас, привело меня к заключению, что по нам стреляют наши же броненосцы, а потому стрельба была прекращена. Чтобы показать, что стреляют по нам, принимая «Аврору» за неприятеля, я приказал замигать нашей отличительной бело-красной сигнализацией, и, кажется, очень скоро стрельба прекратилась.

В это время мне донесли, что во время боя был тяжело ранен наш священник отец Анастасий и более легко — комендор Григорий Шатило. Попавшие на вверенный мне крейсер снаряды были следующие: 1-й снаряд — 47 мм пробил наружный борт с правой стороны и пролетел сквозь каюту судового священника. 2-й снаряд — 75 мм попал в ту же каюту священника. 3-й снаряд 75 мм пробил коечную сетку левого борта. 4-й снаряд 75 мм пробил переднюю дымовую трубу. 5-й снаряд неизвестно какого калибра разорвался у правого борта на баке, осколками этого снаряда ранен легко в ногу комендор, затем перебит брам-штаг, и найдено две-три ссадины в различных местах полубака, поврежден перлинь, разбито несколько стекол и стекло у фонаря Манжена.

Тяжело раненный 9 октября иеромонах отец Анастасий является членом братии небогатого Ростовского Борисоглебского монастыря, Ярославской епархии, в котором проживают всего 30 монахов. С полной потерей одной руки и поранением ноги, он лишен возможности зарабатывать себе пропитание, поэтому я, чтобы не поставить его в тяжелое условие сделаться обузой материально бедным братьям своего монастыря, прошу особого ходатайства Вашего Превосходительства о назначении ему пенсии для обеспечения его дальнейшего существования».

Адмирал Рожественский с его штабом, хотя, конечно, и сожалели о случившемся, очевидно, мало задумывались о его серьезности или о том мировом скандале, который возникнет вокруг него. Вторая эскадра не имела надежного средства связи с Петер­бургом, кроме наземного телеграфа, к тому же адмирал не считал происшедшее делом достаточно серьезным, чтобы специально для этого отправлять корабль с депешей в ближайший порт. Поэтому рапорт адмирала дошел до столицы не ранее, чем через пять-шесть дней. Эта задержка поставила русское правительство в страшно неуклюжее, даже дурацкое положение: ведь как только гулльские шаланды добрались домой, инцидент стал международным кризисом, а Петербург, чтобы выработать на все это свою дипломатическую реакцию, располагал все той же английской информацией.

Владельцы пострадавших траулеров выказали совершенно необычную солидарность и сострадание к своим рыбакам, а многие влиятельные британцы даже рассматривали инцидент как удачный предлог, чтоб объявить России войну. Большинство газет в последующие дни буквально лезли из кожи вон, чтобы заклеймить и опорочить событие на Доггер-Банке, тем более что как раз в это время британцы отмечали 99-летнюю годовщину Трафальгарской битвы.

Вот фрагмент статьи одной из британских газет: «Ужас этой подлой демонстрации пещерной жестокости и вместе трусости ошеломил весь цивилизованный мир. Однако, несмотря на все это, был момент, когда можно было если не искупить, то хотя бы смягчить дело. Потому что, как только стало ясно, что совершена ужасная ошибка, ни один моряк в мире, к какой бы стране он ни принадлежал и под каким бы флагом ни плавал, не прошел бы мимо не остановившись, чтобы оказать помощь, проявив тем самым гуманность и благородство. Жалкий Рожественский своим поведением и высказываниями сначала в Либаве, а после в Виго показал, какую опасность он несет, если позволить ему продолжить его людоедский рейс».

Это отрывок из передовицы одной небольшой газеты («The Homeward Mail»), цитируемый здесь отчасти потому, что таков был типичный тон тогдашней британской прессы, а больше потому, что газета эта принадлежала члену парламента — консерватору от Центрального Гулля. Не исключено, что статью написал именно он. Кроме того, он отправил короткую, но в том же стиле телеграмму в одну из гулльских газет: «Думаю, от России нужно потребовать немедленной репарации и исчерпывающих глубоких извинений. А если этого не последует, Балтийский флот должен быть потоплен».

Рекомендация потопить русских прозвучала большой иронией, так как именно в тот момент Адмиралтейство вдруг обнаружило, что вследствие текущих перемещений и диспозиций Королевский флот просто не имел в домашних водах достаточно боевых кораблей, чтобы сладить с Рожественским: лучшие британские линкоры оказались в Гибралтаре. Это неприятное открытие привело к тому, что начались постоянные перетасовки основных кораблей Великобритании, вследствие чего большинство броненосцев отныне оставалось дома.

Несмотря на накал страстей и давление, оказываемое со всех сторон, Британское правительство не потеряло контроля над ситуацией: оно не желало войны с Россией (что означало бы вдобавок еще войну с Францией). Это не отменяло, однако, но делало еще более необходимым жесткий дипломатический подход в отношении Русского правительства. Роль потерпевшей Великой Державы, с другой стороны, предоставляла англичанам извинительный повод вносить в британское дипломатическое наступление на Россию элемент сарказма, который просвечивает, например, в телеграмме, отправленной Форин Оффисом британскому послу в Санкт-Петербурге: «Несколько траулеров из Милфорд Хафена и Флитвуда занимаются ловлей рыбы в водах Виго, Финистер и Опорто. Пожалуйста, проинформируйте на сей счет русское правительство».

Рапорт-телеграмма Рожественского, направленный русскому морскому атташе в Лондоне 26 октября (западный календарь):

«Инцидент в Северном море был спровоцирован действием двух миноносцев, которые под покровом темноты, с потушенными огнями на полном ходу приближались к ведущему кораблю нашего отряда. Только при включении прожекторов было замечено, что здесь находятся несколько мелких паровых судов, имеющих сходство с траулерами. Отряд сделал все возможное, чтобы не повредить суда, и прекратил огонь, как только исчезли миноносцы.

Русский отряд не имел в своем составе торпедных кораблей, и ни одного русского судна не оставалось в стороне от событий. Отсюда следует, что судно, которое, как заявляют, оставалось в соседстве с мелкими рыбацкими судами до наступления дня, должно было быть одним из двух вражеских миноносцев, который понес только легкие повреждения, другой был потоплен.

Наши корабли воздержались в оказании помощи рыбакам вследствие их очевидного сообщничества с названными миноносцами, проявлявшегося в их упорном стремлении пересечь нам курс. Некоторые из этих траулеров долгое время не показывали навигационных огней, другие совсем их не имели».

Миноносец, который, якобы, оставался на месте действия до утра, стал «отвлекалкой», за которую Рожественский благодарно и от всей души ухватился. Нетрудно было показать, что все русские торпедные корабли были уже у берегов Франции, когда данный миноносец топтался почему-то на Доггер-Банке, и если это был не русский миноносец, то он мог быть только японским.

Ныне же, по прошествии стольких лет, мир поумнел достаточно, чтобы постичь искусство газетного репортера вставить в уста свидетеля слова, которые хочет услышать его издатель, и теперь кажется предельно ясным, что тот таинственный миноносец был лишь газетной уткой.

Ничего лучшего нельзя было придумать, чтобы заставить вскипеть чувство патриотического негодования англичан, чем история о корабле русской «Эскадры Бешенной Собаки», который отказался спасти тонущих британцев (которые фактически несколькими часами раньше были взяты на борт их товарищами рыбаками).

После оказываемого на него длительного давления русское правительство согласилось на создание в Париже Международной комиссии по расследованию обстоятельств инцидента и определения вины сторон. Петербург с самого начала предложил заплатить компенсацию, но Британия помимо того потребовала, чтобы были наказаны русские офицеры, ответственные за открытие огня. Некоторые офицеры 2-й эскадры были отправлены домой как свидетели. (Никого, кстати, не уволили с «Орла», так как там не нашлось ни одного, кто видел бы миноносцы своими глазами.) В число свидетелей был включен и капитан Кладо.

Включение Кладо его бывшие коллеги объясняли позднее как желанием адмирала от него избавиться, так и нежеланием самого Кладо рисковать своей шкурой на Дальнем Востоке. Поскольку дальнейшие газетные статьи Кладо играли определенную роль в решении отправить эскадру Небогатова на подкрепление Рожественскому, и, поскольку его писания влияли на последующих авторов, здесь стоит упомянуть, что Роджер Кейес (позднее адмирал Кейес), участвовавший с другими британскими офицерами в комиссии, вынес заключение, что Кладо — шарлатан. Очевидно, Кейес вывел это заключение, беседуя с русскими свидетелями, коллегами Кладо по комиссии. А может быть, это была уверенность, с которой он заявил на комиссии, что он «никак не мог принять «Аврору» за японский миноносец!» (по сведениям Кейеса, во время всего инцидента Кладо просидел в своей каюте). Другая возможность, которой пренебрегали критики и комментаторы: Кладо был выбран на эту роль, потому что он в высшей степени подходил для нее. Он служил во французском флоте, обладал даром все логически истолковывать и был напичкан техническими знаниями. Возможно, та неприязнь, с которой относились к нему коллеги по комиссии, объяснялась некоторыми статьями, появившимися в парижской прессе, в которых угадывалась вызывавшая неловкость слишком большая осведомленность в личной жизни русских делегатов; словом, ему ставили в вину, что он слишком много болтал с газетчиками в ходе поездки из Петербурга в Париж.

Русскими представителями в комиссии должны были быть один известный профессор права и адмирал Казнаков. Однако профессор отказался: он хотел сохранить свою репутацию и не желал запятнать свое имя в деле, в котором он «не верил ни одному слову из прекрасной сказки Рожественского». Себе на замену он выбрал своего ученика Таубе, и именно из его позднейших мемуаров, напечатанных за границей в 1920-х годах, почерпнута значительная часть информации.

На мирных переговорах, завершивших Русско-японскую войну, русской дипломатии пришлось пройти долгий и трудный путь, чтобы компенсировать то, что было потеряно из-за негодности русской армии. Неожиданно пришедший успех был обязан искусству вовремя воспользоваться благоприятной международной обстановкой. Именно в это время несколько европейских государств начали сознавать, что главной их опасностью является Германия. Британия отбросила предположение, что ее вероятным противником будет Франция, поддерживаемая Россией, и двигалась к единению с этими державами. Ее правительство стало чувствовать, что оно слишком уж много энтузиазма выказало по поводу Японии и теперь нужно срочно улучшать отношения с Петербургом. Поэтому британское правительство, подобно французскому, было всячески заинтересовано в дружеском улаживании инцидента в Доггер-Банке, который оставался главным и, может быть, единственным острым углом во взаимоотношениях между Британией и Россией. Сознание того, что Британия хочет побыстрее замять инцидент, позволяло русским делегатам на комиссии в Париже держать жесткую линию, хотя они были, в сущности, виновной стороной. Чтобы энергичнее продвигать русское дело, 80-летний Казнаков был замещен: его блуждающий ум не годился для этой задачи. По воспоминаниям другого члена русской делегации (Штейгера) на предварительной сессии при решении, кого следует пригласить в комиссию, Казнаков настаивал, что нужно пригласить австрийского адмирала, которого он когда-то знал. Кажется, он встретил его много лет назад в ходе круиза, и даже после того, как коллеги проинформировали его, что адмирал давно умер, он продолжал настаивать на его приглашении, и это вызывало немалое замешательство в делегации. Таубе высказал аналогичное наблюдение о его способности смешать все титулы и фамилии. Он не мог даже запомнить имена членов комиссии и очень раздражал, например, французского делегата адмирала Фурнье, постоянно обращаясь к нему как к адмиралу Мурнье.

К счастью, удалось уговорить Петербург отозвать Казнакова (тот приписал это решение интригам кайзера, с которым четверть века назад он имел ссоры на морской почве). Был послан адмирал Дубасов, джентльмен в английском стиле, завоевавший репутацию боевого моряка в Русско-турецкую войну, репутацию, впрочем, столь ревностно им оберегаемую, что он даже отказался от командования 2-й эс­кадрой.

Первая сессия была публичная, Британия назвала в качестве своих свидетелей нескольких скандинавских моряков. Они были обстреляны «Камчаткой», и русская делегация хотела «спустить это дело на тормозах» из боязни вызвать всеобщий хохот и мировой скандал. Итак, русские объявили о переносе сессии с тем, чтобы получить свежие инструкции. Дело «Камчатки» — это вовсе не Доггер-Банка, — говорили они, и они ничего об этом не знают. Прошло несколько недель, и стало ясно, что русские не вернутся на комиссию, пока не будут отложены слушания по «Камчатке», и Британия уступила. Это было большим облегчением, тут можно было перевести дух, потому что, как писал Таубе, он знал доподлинно, что капитан «Камчатки» Степанов в ту роковую ночь был пьян. (Ранее Рожественский просил Морское министерство не выпускать из его стен дела с «Камчаткой», т. к. «для нас это будет очень неприятно».)

Позднее в одном конфиденциальном письме Рожественский писал, что в ту знаменитую ночь «Камчатка» начала менять курс от всех румбов компаса, обходя встречные суда и открывая огонь по тем, что казались подозрительными, и тем, с которыми не могла разминуться, так что в результате она оказалась на 100 миль позади своего адмирала и была обнаружена только 10 октября.

Итак, вместо заслушивания скандинавов комиссия слушала не противоречащие друг другу показания свидетелей и оценивала понесенный ими ущерб — скучный процесс, особенно скучный для британского судебного представителя. Последний, сэр Эдвард Фрай, был здесь еще одним 80-летним участником, который время от времени подремывал в кресле. Сэр Эдвард напряг свое внимание лишь тогда, когда один из моряков забыл принять присягу. Тут старик раскричался, чтобы принесли Библию, а после, удовлетворенный, вновь погрузился в дрему. К тому времени суммы ущерба были определены, интерес публики поубавился, и показания моряков-скандинавов о безумном, хотя и счастливо закончившемся эпизоде с «Камчаткой», были едва услышаны.

В своих воспоминаниях Таубе пишет, что инцидент в Доггер-Банке начался не тогда, когда русские броненосцы стали стрелять по английским рыбацким шхунам, а раньше, когда, заметив «Аврору», приняли ее за японский миноносец. Поэтому рыбацкие суда или были обстреляны ошибочно во время всеобщего умопомрачения, или (менее вероятно) были накрыты снарядами, выпущенными по другим целям. Таким образом, последовательность событий такова: 1-е — «Аврора», 2-е — траулеры, а не так, как предлагает рапорт Рожественского, то есть круг совершенно обратный. Это было известно британской делегации, но не русским. Рожественский скрыл даже от своего правительства, что первым был обстрелян свой же русский крейсер, наверное, боялся, что это известие вызовет бурю гнева, недовольства и насмешек.

В этой ситуации адмирал Дубасов был вынужден затребовать судовые журналы русских броненосцев, и они были ему переправлены уже из Африки. Таубе считает: записи в судовых журналах подтверждают, что два миноносца, замеченных на Доггер-Банке, были на самом деле «Аврора» и «Дмитрий Донской» и вот из-за этой-то ошибки весь сыр-бор загорелся.

Так как Таубе не приводил судовые журналы дословно и так как пишущие на тему Доггер-Банки не подвергали сомнению веру в то, что первыми встревожили русских траулеры, можно было бы отбросить утверждения Таубе как неточности, встречающиеся порою в эмигрантской литературе. Но тщательное изучение официального рапорта «Авроры» (уже цитированного выше) показывает, что этот корабль действительно был обстрелян первым, и все другие показания являются ошибочными в свете хронологии событий. (Этот рапорт не был доступен до 1915 г., а позднее, в условиях Первой мировой войны, он прошел незамеченным.) Когда русская делегация узнала правду, там решили говорить, что «Аврора», как и траулеры, была обстреляна случайно, когда били по миноносцам.

Поскольку русские всегда могли отказаться подписывать результаты расследований комиссии, они могли довести их до приемлемого для себя, безболезненного вида. (Таубе говорит, что существовали два доклада: один был «официальный», опубликованный, и другой — более правдивый, не опубликованный.) Однако русские делегаты навряд ли могли надеяться убедить комиссию, что взаправду существовали миноносцы. Геккельман, чьи алармистские разведданные во многом были ответственны за все дело, отказался сам и запретил своим агентам давать показания, мотивируя тем, что такое участие обнажит работу его Интеллидженс сети. Тем не менее официальное заключение комиссии было недалеко от русского взгляда и вовсе не враждебно ему.

В докладе среди прочих пунктов заявлялось, что «Камчатка» стреляла не по миноносцам, а по шведскому судну «Альдебаран» и четырем другим судам. Было договорено, что в ту темную ночь был легкий туман, что рыбацкие суда сигналили друг другу ракетами, что на «Суворове» увидели зеленую ракету, а затем примерно в 4000 ярдов по носу справа приближающееся судно, не несущее огней. Рожественский, как установила комиссия, приказал открыть огонь по этому судну. В следующее мгновение броненосец чуть не смял под собой траулер, и Рожественский просигналил: «Не стрелять по траулерам!» Сразу же после этого было замечено судно слева, и по нему был открыт огонь. Комиссия констатировала, что стрельба продолжалась «более, чем было необходимо» и что ввиду заведенного порядка, когда адмирал управлял огнем, освещая прожекторами выбранную цель, к несчастью, было слишком много кораблей, прочерчивающих море собственными прожекторами. Русский член комиссии, адмирал Дубасов, не настаивал на том, что японские боевые корабли действительно были (видимо, он знал, что член комиссии — француз, друг России на переговорах, не поддержит его).

Инцидент в Доггер-Банке (или, как его назвали русские, Гулльский инцидент) использовался до сих пор как доказательство некомпетентности Рожественского. Ответственный за такое скопление боевых кораблей и жизней, он имел все основания быть бдительным. Первая Тихоокеанская эскадра была изранена в Порт-Артуре в результате внезапной торпедной атаки, поэтому адмирал имел все основания застраховать себя от повторения японцами подобной тактики.

Помня Копенгаген, памятуя о воинственности адмирала Фишера и других британских адмиралов, зная о британской поддержке Японии и плохо скрытой враждебности к России, Рожественский вполне резонно мог ожидать торпедной атаки на свои корабли, совпавшей, например, с объявлением Британией войны России. Во всяком случае, даже не вступая в прямые военные действия в отношении России, Британия могла сделать возможным появление японских миноносцев в Северном море, что без этого, само по себе, было бы маловероятно.

Как и все другие адмиралы того времени, Рожественский переоценивал боевую мощь торпеды, и многие его офицеры буквально ходили под гипнозом торпедной угрозы. Кажется вполне вероятным, что если бы даже Гулльского инцидента не было, то подобная неприятность могла бы рано или поздно случиться и с любым другим флотом. Можно напомнить, что как раз в этот период германский флот был убежден, что британское Адмиралтейство готовится провести против него «превентивный удар». По крайней мере был случай, когда германская эскадра, возвращаясь домой после учений Английским каналом и опасаясь внезапной атаки британцев, шла мимо английских берегов с орудийными расчетами у пушек и заряженными орудиями. Если бы эта эскадра вдруг оказалась среди неизвестных судов, где одни были бы без огней, а другие пускали ракеты, она могла бы открыть огонь, и многие офицеры-моряки согласились бы, что немцы поступили правильно.

Есть еще люди, которые верят, что японские торпедные корабли действительно присутствовали на Доггер-Банке. Семенов был одним из них. Он приводит три довода в доказательство своей версии, которые, однако, надо принимать с долей скепсиса, учитывая его преданность своему адмиралу.

Во-первых, рассуждает Семенов, «Камчатка», сообщая о нападении миноносцев, просила броненосцы показать свое место, направив лучи прожекторов вертикально вверх, и следует понимать, что сигнал этот пришел не с «Камчатки», а от японцев, которые надеялись таким путем побудить адмирала открыть свои координаты. (Запись «Авророй» этих сигналов, уже здесь приводимых, показывает, что требование вертикально направить прожектора — изобретение самого Семенова.) Во-вторых, Семенов преподносит как великую тайну торпеду, выброшенную морем на немецкий берег вскоре после инцидента. В-третьих, наконец, он рассказывает, как впоследствии в Японии он встретил морского офицера, страдавшего ревматизмом, якобы приобретенным во время службы среди туманов Северного моря.

Если бы японские миноносцы в самом деле присутствовали в европейских водах, то для этого необходимо было бы попустительство какой-либо морской державы, ведь миноносцы не могут существовать без базы. Но было ли такое попустительство, остается одной из сокровенных тайн истории.