Свои люди

1

Верно говорят: чему быть суждено, того не минуешь…

Знать не знал и ведать не ведал Мишаня Сенцов о том, что будет ждать это утро с тяжким стыдом в душе — первое рабочее утро своей жизни.

А ведь два дня тому назад все вроде складывалось благополучно, и жизнь Мишанина катилась без перекосов, как по натянутой нитке. Поезд отстучал тысячу с лишним километров пути от родного дома и привез Сенцова в южный городок Ачуры.

Мишаня разыскал место своей будущей работы, краснокирпичное, приземистое зданьице правления райпотребсоюза, которое находилось неподалеку от вокзала, на главной улице городка.

Председатель правления уехал в область на совещание, и молодого специалиста принял заместитель, Юрий Аркадьевич Родькин. Он с уважительным любопытством изучил диплом, направление, поздравил с назначением, позвонил тут же по телефону насчет места в гостинице, и, так как приехал Мишаня в пятницу и впереди было два выходных, предложил ему отдохнуть до понедельника и заодно ознакомиться с городом.

Мишаня отоспался с дороги в гостинице, а к вечеру надел пиджак с сияющим на лацкане новеньким техникумовским значком, вышел на улицу.

Городок Ачуры был хотя и мал, но уютен. Покатые спины холмов обступили дома с двух сторон, закатное солнце просвечивало далекие деревья, в воздухе пахло сиренью.

Сердце у Мишани Сенцова сжалось от непривычного чувства свободы. Было и радостно, и немножко грустно.

По брусчатке беспечно прогуливалась молодежь: смуглолицые парни в белых рубашках и девушки в легких цветастых платьях. Мишаня заметил, что все движется в одном заданном направлении и пошел следом, покуда не очутился в парке, заросшем сиренью, таком же уютном и чистом, как и сам город.

На огороженной стальной сеткой танцплощадке горели фонари, играла музыка. Танцующих было мало. И танцевали они, казалось, не для своего удовольствия, а для приманки молодежи, тесно обступившей танцплощадку.

Мишаня прикинул мощность фонарного освещения и отметил, что электроэнергия может не окупиться. И начал уже перемножать силу этой энергии на танцевальные часы, но перемножить не успел, потому как тут-то и случилась с ним оказия.

Долговязый парень с выгоревшими от солнца волосами подошел к Сенцову, ощупал его оценочным взглядом и, дохнув перегарцем, попросил закурить.

Мишаня протянул парню сигарету, но проситель пожелал заиметь всю пачку.

Такой наглости Сенцов не ожидал. Ему и самому была охота побаловаться дымком вдали от родительской опеки (дома курить Мишаня совестился). Он успел схватить парня за руку, но в то же мгновение холодный и ясный свет вспыхнул в его сознании и погас.

Очнулся Мишаня на земле. Вот и познакомился с городом. Обидно было, до слез обидно. И синяк, вот он, под левым глазом. Носи, молодой специалист, красуйся на новом месте жительства.

Весь следующий день Мишаня не выходил из гостиницы, а в воскресенье купил в киоске темные очки.

Но на работу в понедельник идти ему еще не хотелось…

В кабинете было солнечно по-весеннему. Зеленые пятна света волнистой рябью плясали на потолке, на стенах, увешанных плакатами по технике безопасности, тезисами плановых постановлений.

У окна за массивным столом восседал и сам хозяин, знакомый уже Мишане заместитель председателя Юрий Аркадьевич. Увидев Мишаню, он встал из-за стола и показался Мишане даже ростом вроде пониже, чем в первый день знакомства. Серый костюм в полоску ладно сидел на его литом тельце, гладко выбритое лицо румянилось в улыбке. Но странная это была улыбка. Будто не из души, не 04’ радушия сердечного лучились морщинки у серых водянистых глаз.

— Как отдыхали? На озере были? В кино? — зажурчал вкрадчиво-доверчивый голосок.

— Не успел, — глухо ответил Мишаня. Глядел упрямо в улыбчивое личико Юрия Аркадьевича, почудилось — мелькнул в его серых глазках ехидный бесенок. «Знаю, все, братец, знаю! И синяк твой под глазом вижу…»

— Зря-я! Зря на озеро не сходили! Озеро у нас первосортное. Насчет рыбы гарантии дать не Могу. А искупаться можно! Да-а!

Юрий Аркадьевич скова уселся за стол, на котором успел разглядеть Мишаня чернильный прибор массивного серого мрамора, стопочку любовно отточенных карандашей в бронзовом стаканчике — ухоженную чистоту, обжитую, надежную. Уже не извинительная улыбка, властное спокойствие держалось в лице заместителя председателя.

— Магазин «Мясо — рыба»! Раз! Гастроном. Два! Ресторан. Три! Плюс район… — И, откинувшись на кресле, вздохнул, словно сбросил с плеч невидимую тяжесть. В серых глазах блестел льдистый свет. — Вот так, Михаил Петрович! — Вытащил из кармана платочек, промокнул лоб. Крепкие морщинки в уголках рта сжались в озабоченной печали. — Справитесь?

— Попробую, — вздохнул Мишаня.

— Ну и хорошо! А пока пройдитесь, познакомьтесь с объектами, с оборудованием. Действуйте, одним словом!

И будто из-за невидимой стеклянной стены оценивающе глянули на Мишаню его глаза. Шаг шагни, уткнешься в стекло.

Утро уже разгулялось над городом, подбегало к полудню. И со ступенек правления Ачуры были, как на ладони, обласканные майским светом. Небо над черепичной завесью крыш, над брусчаткой главной улицы было ясное и голубое. Ни тучки, ни облачка.

Действуй, Михаил Петрович! Распоряжайся!

Мишаня снял очки, сощурившись от слепящего света, потрогал опухший глаз: больно. Ладно, пройдет, жить дальше надо.

По правде сказать, предложение Юрия Аркадьевича ознакомиться с объектами было для Сенцова не совсем ясным. Что с ними знакомиться? Холодильные установки ремонтировать надо. И тут же вспомнил, что из-за смущения своего дурацкого за глаз подбитый главного, основного самого не спросил — насчет инструмента. Инструмент в техникуме вместе с дипломом не выдают, сам как хочешь разживайся. А где им разживешься?

Тоскливо все начинается, ничего не скажешь. Вернуться бы сейчас обратно в кабинет, да и выложить все как есть. Но неловко, неловко и стыдно было туда возвращаться. Неловко было чувствовать холодок начальственного взгляда на своем лице. «Ничего, — решил Мишаня, — начальству виднее. Будем с объектами знакомиться…» И пошел потихоньку по улице, перечисляя в уме все подвластные свои владения.

До магазина «Мясо — рыба», «Молоко», гастронома идти было далековато. Все они находились, помнил Мишаня, где-то у рыночной площади. Поблизости, дорогу только перейти, был всего один объект — ресторан, блестевший аквариумными стеклами окон.

Стеклянная дверь парадного входа была закрыта изнутри.

Мишаня свернул во двор, тесно заставленный омытой дождями баррикадой пустых ящиков, и по затертым ступеням поднялся на второй этаж, очутился в длинном и узком коридоре. И тут же почувствовал дразнящий запах жаркого, сглотнул слюну. «Котлеты жарят, — отметил про себя, — с картошкой!» Постучался в дверь, на которой висела табличка «ДИРЕКТОР ЗОЗУЛЯ А. Ф.», вошел, не дождавшись разрешения.

За столом сидела полная рыжеволосая женщина в белом халатике.

— Механик холодильных установок Сенцов! — отрекомендовался Мишаня. Хотел еще имя, отчество свое назвать, но, упершись взглядом в руки рыжеволосой, белые, в золотых кольцах, с длинными розовыми ногтями, сдержался.

Женщина мило улыбнулась, и показалось Мишане, светлее в комнате стало.

— А Юрий Аркадьич тока-тока о вас звонил! — И руку Мишане протянула. Ладошка была жаркая, крепенькая. — Очень рада! Будем знакомы! Аза Францевна меня зовут! — Впилась светло-карими своими глазами в Мишанино лицо, за очки защитные. Да, куда там, за очки! В душу самую рвался любопытный взгляд. — Какой же вы молоденький! И сколько вам лет?

— Восемнадцать, — ответил Мишаня. Хотя восемнадцати ему еще не было. Трех месяцев до восемнадцати не хватало. Он смутился, почувствовал, как предательски покраснели, налились жаром щеки… — Покажите оборудование…

Аза Францевна пропустила Мишаню вперед, в коридор. Дверь своего кабинета закрыла на ключ, на два оборота. И словно там, за дверью, добродушие свое приветливое оставила, крикнула в закуток моечной:

— Я тебе прогул поставлю, Васютина! Слышишь, что говорю?

Хрипловатый голос из моечной ответил:

— Ста-а-авь! Хоть три сразу! Рассчитаюся, сама мыть будешь! — И появилась в дверном проеме худая простоволосая женщина, жидкая челка слиплась на лбу, глаза — два колючих буравчика. Стоит, руки в бока. Фартук клеенчатый по колено.

— Испуга-ала! Цаца какая! А больного ребенка я на кого оставлю?

— У тебя каждый день дети болеют! — поджала полные губы Аза Францевна. Красивое лицо ее скривилось, словно от застарелой зубной боли. Улыбнулась виновато Мишане. — Хамка! Не обращайте внимания! Сюда! Сюда проходите. Здесь у нас горячий цех…

Об этом, впрочем, она могла и не говорить, Мишаня и так догадался. Пахнуло в лицо сытным мясным духом. Вспомнил моментально, что ел последний раз вчера в гостиничном буфете. Да какая там еда? Здесь, в кухне, понаваристей запахи царствовали.

Из бокового помещения, опрятно белевшего кафелем, выплыла женщина. Круглое, под высоким крахмальным колпаком лицо ее лоснилось. Дышала она трудно, с одышкой. Но чинная хозяйственность крепко держалась в ее полном теле.

— Заведующая горячим цехом, Анна Васильевна, — отрекомендовала директриса.

— Она самая… — ответила Анна Васильевна, и в серых, словно высушенных кухонным жаром глазах ее мелькнуло недоверие. — В повара, что ли?

— Механик! По холодильникам! — сжала недовольным сердечком губы Аза Францевна.

Лицо Анны Васильевны словно помолодело. И даже глаза молодо взблеснули. Бывает так — улыбнется пожилой человек, и на мгновение сквозь морщины проглянет другой, молодой, давно отживший.

— Как раз ты, сыночек, вовремя! Как раз вовремя!

— Ко мне дорогу не забывайте! — пропела, кокетливо склонив голову, Аза Францевна и исчезла.

— Идем, идем, сынок! — Анна Васильевна повела Мишаню через подсобку к огромному, застывшему белой глыбой шкафу.

— Вот он, родимый! Десятый день молчит…

Мишаня похлопал ладонью умолкнувший агрегат, вздохнул, впуская в себя начальственного Михаила Петровича, окреп голосом.

— Что здесь хранилось?

— Сметана, сынок! Молоко, творог, маслице! Что покладешь, то и хранилось, — живо ответила Анна Васильевна.

— Масло-молочные продукты, значит? Я-я-я-яс-но! — Мишаня открыл дверцы морозильных камер. Потихоньку-помаленьку возвращалось в душу спокойствие. Чувствовал спиной сдержанное дыхание Анны Васильевны.

— Ты б, сынок, очки снял! А? Чего ж в их видать, в очках?

— Увидим! — ухнуло из кислой пустоты холодильного шкафа. И стук услыхала Анна Васильевна, легкий проверочный, согнутым пальцем.

Не было инструмента у Мишани. Какой уж тут ремонт? Глянул в настороженно ждущее лицо Анны Васильевны, выдохнул устало.

— Компрессор надо ремонтировать!

— Монтируй, монтируй, сынок! — согласно закивала. — Я рази против? Монти-и-ируй! — Она все стояла в сторонке, но вдруг морщинки на лоснящемся лбу сжались, и словно испуг мимолетный мелькнул в ее выцветших глазах.

— Ты это… Может, кушать хочешь? А?

— Нет, я нет! — ответил Мишаня. Но твердой уверенности в голосе не было. Словно защищался. И слабину этой защиты Анна Васильевна почувствовала.

— Хочешь, хочешь! Я виновата, старая! Как же не покушать? Идем, идем, родный…

И повела Мишаню в подсобку. Засуетилась, принесла из кухни тарелку.

— Ешь, сынок! — К жаркому и картофельного пюре не пожалела, навалила парную горку. — Поправляйся, механик!

Угощение поставила на столик у стены, на которой опрятно лоснились в солнечном свете алюминиевые бока многодетного семейства кастрюль, половников, шумовок. И в шкафу, по соседству, светились слюдяным блеском кастрюли, да и сам Мишаня в светозащитных очках отражался в стекле шкафа пока еще необжившимся гостем.

Анна Васильевна примостилась рядышком, с минуту деликатно помолчала, но потом не стерпела:

— С каких же ты краев, сынок, приехал? — Голос у нее был добродушно-доверчивый, и Мишаня вдруг почувствовал, как напряжение, нервная тревога неудачного начала его новой жизни развязалась. Глянул в лицо Анны Васильевны и будто обратно домой вернулся — все рассказал ей, все, о чем вспомнить мог, о доме. Как далеко был этот дом! И как близко казался сейчас…

…В родную Курманаевку из областного центра, где Мишаня учился в техникуме, он приезжал по праздникам. Радость жила в эти дни в сердце Сенцова, победная, щекочущая душу, гордая радость. Там, в техникуме, он был пока еще учащимся, а дома почти что специалист. Непривычно чудной казалась ему в зги дни уважительная почтительность матери, отца, деда Прокопия Семеныча. Даже младший братишка Степка и тот с полдня робел перед пожившим городской жизнью братом. Мишаня с ним особо и не разговаривал, отсыпался. Мать в такие дни вставала рано, тормошила Прокопия Семеныча для экстренной расправы над курицей.

Прокопий Семеныч ворчал:

— Народ пошел, едри твою двадцать… Птицу зарезать и то не могете… — Но, осознавая незаменимость свою в этом ответственном деле, с поручением справлялся быстро. Седоволосый, жилистый, перепоясанный в пояснице шарфом из собачьей шерсти, в застиранных добела галифе, вправленных в грубой вязки носки и новеньких (по случаю приезда внука) галошах, старик был еще крепок. Он присаживался на крыльце, читал газету, дожидаясь, когда проснется Мишаня, и тут же подкатывал к нему с расспросами насчет техникумовской учебы и вообще городской жизни.

Мишаня отвечать не спешил. Оглядывал двор, старую яблоню у кузни и с потайным смущением отмечал, что с каждым его приездом площадь двора все уменьшается и уменьшается. Дом тоже вроде на корточки присел. Крыша с вырезанным из жести петухом на самом коньке, казавшаяся совсем недавно головокружительной высотенью, сделалась ниже, и сарай с кузнечной пристройкой гляделся с перекосом на левый бок, будто кто-то из земной глубины старался вытолкнуть потемневшую от дождей и времени стену.

Деду смущение свое от этих перемен Мишаня не высказывал. Отвечал, что учеба в техникуме проходит вполне нормально.

— Мы сейчас аммиачные установки изучаем. Потом экзамены. Потом фреоновые будем изучать, автоматику. Потом практику пройдем, и защита диплома…

— От кого ж защищать-то будешь? — настораживался Прокопий Семеныч.

— От оппонентов, — важничал внук. (Слово «оппонент» он слышал от старшекурсников.)

Дед крутил головой. Он две войны успел прихватить за свою жизнь, но с оппонентами воевать ему не приходилось.

— Нау-ука! — вздыхал с уважением и папироску доставал из кармана, разминал ее крепкими сухими пальцами, допытывался; — Ну а када, значит, диплом защитишь, кабинет тебе дадут?

— Не знаю, — отвечал Мишаня. — Может, и дадут.

— Мо-ожет! — серчал старик. — Надо точно знать! Какого ж хрена тада учиться?

— Я не для кабинета поступал! — терял солидную представительность внук. — Я аппараты люблю! Понял?

— А ты чего на меня голос свой повышаешь? — вскидывал густые, с рыжинкой брови дед и сжимал жилистый кулак. — Гля-ка! Оттяну-у!

— Не оттянешь! — не поддавался внук. Веснушки на его лице наливались жаром, и в глазах вспыхивал жгучий огонек.

— Оттяну-у! — темнел взглядом старик. — А ну давай руку! Дава-ай! Едри твою двадцать! Хто кого пережмет!

Сухая его ладонь клещастой кузнечной хваткой сжимала Мишанины пальцы. Но он не поддавался.

— И не стыдно вам? Что старый, что малый! Мишаня!

Мать выходила из кухни. Дед робел. Матери он побаивался, садился на порог, оправляя рубаху, газета тряслась в его руках, в глазах, глядевших на внука, тлела упрямая обида. Молчал минут с пяток, вздыхал примирительно.

— Ла-адно! Хрен с им, с кабинетом. А все ж какой чин тебе дадут?

— Да что ты пристал ко мне? — вскидывался Мишаня.

— Не горячи-ись! — крепчал голосом дед. — Я сам горячий! Ишь ты-ы! Я чего спрашиваю? Меня взять. Я всю жизнь у горна простоял. Хто я? Чи-ин! Весь совхоз на моих скобах держится. Это я сичас — читатель…

— Ну и читай себе! Просвещайся! — отвечал Мишаня и выходил на улицу, шел к мастерским, где работал отец. По дороге успокаивался, досадовал за пустячную свою обиду на деда. Зря, конечно, погорячился. Что верно, то верно, в своем понимании дед, конечно, был чином. Соседские дома с резными наличниками окон красовались обочь дороги. И стены этих домов держались на дедовых скобах. Да разве скобы одни делал старик? А щеколды на калитках, а тяпки, а топоры, вся утварь хозяйская, что человеку нужна для жизни, — все его работа, Прокопия Семеныча. Собака где залает яростно во дворе, и цепь для такой собаки мог выковать старик в кузне. Помнил, крепко помнил Мишаня сердцем эти времена — запах паленого дерева, кислый дымок углей, жар горячей окалины и звонкоголосый стук молотков о наковальню. Яблоня в ту пору была еще молодой, живым рабочим теплом дышала кузня во дворе. Дед с отцом работали вместе. А когда Мишаня пошел в седьмой класс, Прокопию Семенычу совхоз определил пенсию, и отец стал работать в совхозных мастерских. Там поставили пневматический молот, и горн был пошире, чем в домашней кузне, а тягу углям поддувала электрическая сила. Поначалу Мишаня все никак не мог привыкнуть к утренней тишине во дворе, но в мастерскую в дни приездов из техникума наведываться любил, поглядывал с ревностью, как работает отец, и всякий раз дивился — все казалось, что отец чуток побаивается молота. Лицо его во время работы становилось чудным — выхватит клещами из горна пышущую жаром заготовку, несет к наковальне. А в лице не то испуг, не то удивление, не то восторг, мальчишеский, несолидный. Губы растягиваются, а потом вдруг в трубочку вытянутся. «Фу-фу!» — отдувается, словно на чай горячий дует. Ногой педаль нажмет, и мертвым бухом упадет на наковальню первый тяжелый удар. А потом, глядишь, через секунду-другую разогреется молот. «Чах-чах!» — посапывает от усердия. И удары резкие, точные. Ноги у отца широко расставлены, словно в землю вросли, лопатки выпирают на крепкой спине. Знай себе вертит заготовку и так и этак. В прищуренных, с белесыми ресницами глазах светится красный отблеск металла, зубы стиснуты, морщины кривят лицо, словно боль от крепких ударов молота телом чувствует. А Мишаню увидит, выключит молот, лицо станет обычным, насупленным и усталым. Но радость в глазах, в крапинках серых зрачков светится. Непривычная для Мишани радость, смущенная какая-то.

— Приехал, значит? Добро-о! — Ладонь отцовская, распаренная работой, крепко жала Мишанину. Пахло от отца потом, жженым металлом, родной жаркой силой. Он снимал фартук и, если время поспевало к обеду, шел домой с сыном вместе.

С расспросами о техникумовской учебе не приставал. Сдержанно дотрагиваясь кончиками пальцев к кепке/здоровался с соседями. По случаю приезда сына сворачивал в магазин, выходил с оттопыренным нагрудным карманом. Но не для Мишани это было угощение. Он хоть и в техникуме учится, а на равных со взрослыми ему в этом деле пробовать свои силы рановато — пользы не будет. Отец с дедом угощался за здоровье Мишанино.

Мишаня в соучастники не напрашивался, в своих грелся мечтаниях. Чужаком, горожанином себя чувствовал, почти вольной птицей. Знать вот только не знал, что вдалеке вспомнит о доме, с любовью вспомнит. И сам себе удивится, что любовь эта живет в сердце с самого рождения…

— А матушка как? Не горевала, што так далеко едешь? — спросила Анна Васильевна.

— Было дело… — сознался Мишаня. — У меня направление, я отработать должен. А она все думает, что мне пять лет…

— Ну а ты как хотел? На то она и мать. Для матери ты что старый, что малый, а все дите. Так, так, сынок! — Анна Васильевна чуток помолчала, вздохнула виновато: — Нам вот детей бог не дал… — И будто бы еще что-то добавить хотела, свое, сокровенное, но глянула на Мишанину тарелку, спохватилась: — Давай-ка я мясца подложу! Не стесняйсь… У моей суседки тожить сынок в студентах учился. Уже и не помню на кого… В общем, тее, что поля орошают…

— Гидромелиораторы, что ли? — высказал осведомленность Мишаня.

— А бох его знает? Может, и так… И што я хочу тебе сказать. Он когда на каникулы приехал, я его сперва и не узнала… Худющий! Не дай господь… И что это за учеба такая, соки с человека тянут? А может, это сичас так стало? Я сама, сынок, до войны училася. А по кухням с малолетства. До войны, оно как было? В основном порционные блюда былй ходовые. А сичас порционного тебе никто и есть не станет, фирменное подавай! И гарнир фигурами… Так оно, сынок, идет-катится… Давай подложу! Давай!

— Да я наелся, спасибо! — Мишаня отодвинул тарелку. И жить на свете вроде легче стало. Неловкость и смущение уже не томили душу. Легко было на душе от участливого радушия Анны Васильевны. Вот как оно в жизни бывает, какой-то час назад и подумать бы не мог, что живет такой человек в Ачурах, и будто бы думал о нем всегда, что есть такой Мишаня Сенцов, с материнской заботой о нем думал.

Анна Васильевна убрала тарелку со стола и уже намерилась принести гостю компоту, но вдруг замерла у дверей, словно споткнулась.

На пороге подсобки, прислонившись к дверному косяку, стоял высокий мужчина. Бросился в Мишанины глаза сперва щегольской его костюм в серую клетку, новехонький, будто только-только из магазина. Белый воротничок рубашки был выпущен поверх пиджака, отчего лицо незнакомца, остроносое и без того смуглое, казалось еще смуглее. Голову он держал склоненной набок, черные волнистые волосы вились завитками у висков, стрелочки усиков топорщились в деликатном внимании. И только глаза, прищуренные, жгуче-черные, глядели на Мишаню с усмешкой, словно знали его давным-давно.

— Напугал! Будь ты неладный! — опамятовалась Анна Васильевна.

— А чего меня пугаться? Я не госконтроль, — усмехнулся незнакомец.

Анна Васильевна поначалу не нашлась, что ответить. Но все ее дородное тело будто подобралось. И хлебосольное радушие, улыбка благодушная пропали невесть куда. Глядела на гостя с настороженным напряжением.

— Холодильник когда наладишь? Скока обещать можно?

— Нала-адим! Не кричи! — устало поморщился обладатель щегольского костюма и подсел к Мишане. — С женщинами, главное, не спорить! Как ты считаешь? — протянул смуглую узкую ладонь с перстеньком на мизинце: — Филецкий Александр Трофимыч. Для друзей просто Саша!

— Михаил… Сенцов Михаил… — отрекомендовался Мишаня.

— Приятно, приятно! — кивнул Филецкий. И глаза его черные все вглядывались в Мишанино лицо. Сквозь очки свои защитные чувствовал на себе Мишаня этот взгляд.

Филецкий распорядился насчет компота и на свою долю и, не вникая в ворчание Анны Васильевны, подмигнул:

— Злится! А зря-я! Агрегат ведь по ее вине молчит…

Мишаня насторожился и взял Анну Васильевну под свою защитную ответственность:

— Это почему по ее? Не по ее! Там что-то с компрессором!

— Компрессор, товарищ главный механик, в полном ажуре! — усмехнулся Филецкий.

Мишаня смутился. Осведомленность нового знакомого в поломке холодильного агрегата на кухне ресторана, знание им должности Сенцова — все это казалось странным.

Мишаня вопросительно глянул на Филецкого, но тот уже улыбался, словно обнять хотел невидимо.

— А вот очки тебя, братец, не спаса-а-а-ают! Кто это тебя так?

Мишаня потупил голову.

— По имени не знаю… В лицо запомнил!

— Это хорошо, что запомнил! — сказал Филецкий, и на мгновение смешливая снисходительность слетела с его лица. — Ниче-е-е! Найдем обидчика! Я их всех как облупленных знаю! Идем агрегат посмотрим…

На кухне, у холодильного шкафа, Филецкий не спеша, как хирург перед операцией, снял пиджак, закатал по локоть рукава рубашки (углядел Мишаня вытатуированное «Саша» на запястье левой руки), открыл увесистый фибровый чемоданчик. И глянула оттуда на Сенцова невиданная роскошь инструментального царства: ключи, отвертки, матовая лампочка-контролька, сизо-черный баллончик с фреоном — дозатор и еще ключи, отверточки в уютных брезентовых домишках-чехольчиках. Руки Филецкого не глядя, отыскивали нужный инструмент. Насвистывая что-то очень знакомое, бездумно-легкое, заглянул в морозильную камеру.

— Васильевна! А ну иди сюда! — крикнул в разморенную кухонную духоту.

— И чего орешь? — отозвалась Анна Васильевна, но пришла быстро.

— Чего, чего! — передразнил устало Филецкий. — Когда разморозку делали?

— На прошлой неделе…

Филецкий подмигнул Мишане:

— А кто ж тебя учил, почтенная Анна Васильевна, ножом лед с испарителя скалывать?

— Откуда скалывать? — окрепла голосом Анна Васильевна. — Не знаю я ничего…

— Не знает она! — горестно усмехнулся Филецкий. — Видишь, сверху трубочка проходит?

— Капиллярная, — подсказал Мишаня. Он уже догадался о причине поломки, глянул в лицо Анны Васильевны, понял ее оплошность и почувствовал свою вину перед Филецким, будто сам эту трубку капиллярную срезал.

— Точно! Капиллярная! — подтвердил Филецкий. — Вот ты ей горлышко и перерезала…

— Ничего я не перерезала! — защищалась Анна Васильевна.

— Ладно, ладно, — донесся из холодильной камеры гулкий голос Филецкого. Слышалось оттуда Мишане частое дыхание, глядел, как крепкие смуглые пальцы, будто играючи, постукивают ключами, и отметил про себя, что человек этот хотя и нахрапистый с виду, но мастер. Тут ничего не скажешь.

Филецкий окончил ремонт, собрал ключи, улыбнулся Мишане.

— Вот и все! Пойдем, что ли, на воздух, товарищ механик?!

— Это куда ты его кличешь? — насторожилась Анна Васильевна. — Ты что это за командир над им такой?!

— Та не кипяти-ись! — сморщил губы Филецкий. — При чем здесь командир? Что ему тут у тебя делать? Агрегат работает? Работает! Ну и порядок! Верно говорю?!

Все верно. Нечем было возразить Мишане.