Священный лес

2

Никогда я так не волновался, показывая фильм.

Пронзительный звон насекомых, поднимающийся в лесу с наступлением темноты, кажется, смолк на минуту. Я слышу только рокот проекционного аппарата. Прошли первые титры; как воспримут эти люди лесов кадры, снятые год назад здесь, в их деревне?

Все действующие лица нашей картины собрались в этот вечер на маленькой площади Ниогбозу. Мужчины, женщины, старики, прижавшись друг к другу, сидят вперемешку на земле. Встревоженные, внимательные лица обращены к экрану, установленному возле одной из хижин. Только Ково, окруженный старейшинами, восседает на низком стуле резного дерева. Многочисленные ребятишки с блестящими глазами застыли в ожидании, как дети в Люксембургском саду перед занавесом театра Гиньоль [7].

Первый эпизод встречен мучительным для меня молчанием. Но вот раздаются взрывы смеха, радостные возгласы. Они узнали себя. Появление на экране Ково, торжественно проносимого в паланкине вокруг деревни, вызывает неистовый восторг. Я отхожу от аппарата, приближаюсь к Ково и наклоняюсь к его плечу.

— Ну, ты доволен? Нравится?

— Да, да…. — поспешно говорит он, ни на секунду не отрывая взгляда от светящегося прямоугольника.

На экране как раз крупным планом Ково; он держит за рога барана с перерезанным горлом, который еще бьется в предсмертных судорогах. Стоящие вокруг старейшины внимательно наблюдают за Ково: он должен почувствовать, как вместе с последним вздохом в него войдет сила убитого животного.

Я немного озадачен реакцией зрителей. В Париже сцены ритуальных жертвоприношений петуха, барана и быка на могиле старого Бадэ, отца Ково, вызывали дрожь ужаса или даже протесты; здесь их встречают восторженными возгласами. В этом ликовании совсем нет жестокости. Просто тома умеют толковать предзнаменования, следить, как упали брошенные перед жертвами орехи кола. Снятые нами кадры убеждают их, что жертвоприношения оказались удачными, «благодатными» и что душа Бадэ удовлетворена. На экране появляются уэнилегаги, люди-птицы: два шара из жестких перьев, откуда выглядывают, словно трагические маски, вымазанные каолином белые лица, увенчанные высоким плюмажем, и длинные, мускулистые ноги. Прыгая по площади в бешеном ритме, бок о бок или лицом к лицу, они поразительно ловко выполняют ряд движений под звуки маленького деревянного барабана. Этот звуковой код — один из тайных языков леса.

Я покидаю Ково, по-прежнему погруженного в немое созерцание, и подхожу поближе к экрану. Отсюда мне видно, как колебания света на экране отражаются на подвижных лицах зрителей.

Вдруг дети издают крики ужаса; они вцепились в соседей, в сидящих сзади на корточках женщин, которые также отпрянули назад: на экране большие черные маски бакороги, обшитые козьей шерстью или волосами; тяжело пританцовывая, они обходят вокруг деревни. Это верные стражи священного леса, гроза детей и непосвященных.

Наконец, показывается ланибои в мягкой черной маске, отороченной белым мехом, в пестрой шапке колдуна.

Забравшись на трехметровые ходули, скрытые под длинными полосатыми штанинами, он в три прыжка пересекает деревенскую площадь; широко раскинув руки, он буквально летает вровень с крышами, делает вид, будто падает, снова выпрямляется и вертится волчком на одной ноге. Публика в бурном восторге от пируэтов крылатого гиганта.

Вслед за ним, без всякого перехода, на экране появляется вход в священный лес. В толпе возникает протяжный гул.

И тут я понимаю, что для тома это не просто смена кадров на экране, а настоящее чудо. Для них ланибои и все другие маски были только видимыми для всех воплощениями, «племянниками», как говорят тома, Афви — Великого Духа, обитающего в священном лесу.

Незаметно перехожу в последний ряд зрителей. Я думал, что меня забросают вопросами, но никто не шевелится. Меня даже не замечают.

Сейчас на экране между хижинами и могилами медленно скользят странные существа: это гэлемлаи, посланцы леса. Бритые черепа, выкрашенные белой глиной тела, на плечах — широкие плетеные ожерелья, с которых свешивается бахрома из золотистой рафии [8]. Выгнув грудь, на длинных, гибких ногах они шагом конькобежца молча проходят по деревне с длинными белыми шестами в руках. Во время их танца не должно быть музыки. Затем они исчезают во мраке леса. Вокруг меня несколько женщин снимают с головы покрывала, как делают всегда во время шествия этих призраков.

Фильм кончился. Зрители оживленно беседуют. Я снова подхожу к Ково, он сжимает меня в объятиях. Слезы волнения бегут по его щекам.

— Спасибо, — говорит он. — Я хочу посмотреть кино еще раз.

Подошли несколько старейшин. Они жестикулируют. Ково передаст мне, что они изумлены. Орех кола, показанный крупным планом, привел их в восхищение.

— Как ты сделал, — спрашивает Ково, широко расставив руки, — что он стал таким большим?

Нам пришлось показать фильм четыре раза. Энтузиазм тома был неиссякаем. Мы могли бы продолжать до утра.

Деревенская площадь опустела. Жители выразили еще раз свой восторг и разошлись по хижинам. Мы больше не видели Ково. Намерен ли он сдержать свое обещание?

Я в этом не уверен и, долго прислушиваясь к неумолчному шуму леса, раздумываю над этим вопросом. Заснуть я не в силах.

Сегодня утром Ково избегает нас. Он прислал со старшиной деревни обычные подарки: живого цыпленка, рис и пальмовое вино в калебасе [9], но сам не показывается.

Как и в прошлом году, Ково предоставил в наше распоряжение большую хижину, предназначенную обычно для приемов. Растянувшись в гамаках, мы думаем все об одном и том же.

В Африке не следует торопиться, и мы не хотим своим нетерпением подорвать наши шансы на успех; надо дать Ково время обдумать решение. Чтобы скоротать ожидание, мы с Жаном ведем наших товарищей, впервые попавших в эту страну, посмотреть Ниогбозу. Мы испытываем гордость хозяев и хотим, чтобы наши друзья оценили красоту и опрятность этой типичной деревушки тома.

Возле дверей хижин женщины, с обнаженной грудью, в полосатых набедренных повязках, размеренными и медленными движениями толкут рис. Они поднимают тяжелые двухметровые песты и бросают их в углубления ступок.

Звонкие удары дерева о дерево порождают эхо, оно летит от хижины к хижине, и вся деревня звучит, как большой тамтам.

Старики в бубу[10] из полос голубой и белой ткани кейфуют на солнце в шезлонгах собственного изготовления и жуют табак.

Какая-то девушка положила голову на колени сидящей на корточках женщины, и та лениво ее причесывает.

Проходя по деревне, мы здороваемся с некоторыми прошлогодними друзьями и пожимаем им руки, хрустя при этом, по обычаю тома, переплетенными пальцами.

Прижавшись одна к другой, белые, крытые соломой, круглые хижины тома стоят, словно ульи, на клочке краснозема. Огромный тропический лес, в котором сейбы [11] устремляют ввысь ноздреватые стволы, окружает их тесным кольцом.

В стране тома мертвых хоронят между хижинами живых, и на каждом шагу возвышаются черные плиты могил, обложенные тесаным камнем. На краю деревни строится новая хижина. Трое знакомых нам с Жаном мужчин кончают переплетать ветви, составляющие круглый каркас земляной стены. Коническая решетка крыши уже готова, остается только покрыть ее соломой. У входа, против внутренней перегородки, площадка из утрамбованной земли; на нее положат простую циновку, и она будет служить тома кроватью.

Ниогбозу, как и все деревни тома, расположена на вершине холма. Ее граница обозначена на земле кругом из связанных между собой лиан. Все подходы к деревне представляют собой широкие аллеи, поддерживаемые в отличном состоянии. По ту сторону круга из лиан, вплотную к лесу, помещается местная кузничка под соломенной крышей. Черная каменная плита служит наковальней. Тома не умеют сами добывать железо из зернистого латерита, но умеют его обрабатывать. Они получают его от своих соседей, малинке, в виде гинзэ. Эти тонкие, завитые спиралью и сплющенные с обоих концов прутки металла служат им одновременно и денежной единицей[12], и сырьем для производства оружия и орудий труда.

Как и в прошлом году, на площади Ниогбозу сидят ткачи, и кажется, словно они с тех пор так и не трогались с места.

Столбы, прочно вбитые под их станками, дали побеги, и тома склоняются над своей работой в тени молодой листвы.

В прошлый приезд я посоветовал им уширить полотно ткани, но эта мысль, должно быть, показалась им нелепой, и они продолжают ткать голубые, желтые или белые хлопчатобумажные полоски не более десяти сантиметров шириной; сшитые вдоль, они превращаются в широкие полосатые бубу — традиционную одежду тома.

Прислонившись к стене хижины, двое старейшин бесстрастно играют в фао. Они быстро перемещают зерна на овальном деревянном блюде, испещренном квадратными углублениями. Мы останавливаемся возле них и пытаемся понять, правда безуспешно, правила этой африканской игры.

Вся деревня звенит от ударов пестов: женщины рушат рис — главную пищу тома, чтобы приготовить обед к полудню. Мы все еще не видели Ково. Я решаюсь пойти к нему. Он в хижине не один. На голове у него красная феска — знак его достоинства.

Вокруг Ково сидят бородатые старики с седыми, заплетенными в короткие косички волосами и сердито о чем-то спорят. Догадаться о причине этого собрания нетрудно, так как при моем появлении все разговоры смолкают.

Мы обмениваемся обычными любезностями:

— Ишэ, ишэйо… имама, мамайо.

Затем вновь воцаряется молчание, и атмосфера остается враждебной. Формулы вежливости в точности соответствуют нашему «Добрый день, как вы поживаете?» и могут означать равным образом как равнодушие, так и лицемерие. После минуты тягостного молчания Ково дает мне жестом понять, что хочет поговорить со мной на улице. Мне кажется, что он смущен еще больше, чем остальные, и я, немного обеспокоенный, следую за ним.

После того как Ково еще раз рассыпался в благодарностях и признаниях в своих добрых чувствах к нам, он перешел к фактам: за месяц до нашего приезда какие-то белые силой проникли в священный лес, чтобы похитить ритуальную маску. Ярость колдунов распространилась на всех иностранцев. Более чем когда-либо они полны решимости ревниво охранять свои тайны. Они не понимают, почему белые проявляют такой интерес к священному лесу, и отказываются разрешить нам войти в него.

Ково молод. Хотя он и вождь, он не может идти против воли старейшин.

— Распоряжаются старейшие, — важно говорит он глухим голосом. — Я больше ничего не могу для тебя сделать.

Разговаривая, мы вышли за границу деревни и оказались у входа в священный лес. Я отказываюсь верить в непреодолимость препятствия и начинаю настаивать:

— Я привез тебе фильм и фотографии, как обещал. Я специально приехал из Парижа со всей аппаратурой. Надо что-то сделать.

Ково колеблется и отводит глаза в сторону.

— Я сделал все, что мог.

Я смотрю на громоздящиеся друг над другом огромные черные корни папоротника. За ними простирается запретный мир, от которого меня отделяет несколько шагов. И, сам того не желая, я возвышаю голос:

— Это невозможно, Ково. Нужно еще попытаться.

Мой гнев приводит Ково в изумление. Долго смотрит он на меня, растерянно, почти скорбно.

— Как хочешь, — произносит он, наконец. — Сегодня вечером я еще раз соберу стариков. Ты сам будешь говорить с ними.

Затем он оставляет меня и присоединяется к группе знахарей, ожидающих его возле хижины.

Решаясь на эту экспедицию, мы хорошо понимали, что тома не допустят нас легко к тайнам своего магического мира.

Ково искренен. Я знаю его достаточно хорошо, чтобы быть уверенным в его благожелательности. Можем ли мы надеяться на успех, если он, вождь, несмотря на свой престиж, потерпел поражение?

Мои товарищи с тревогой ждут результатов разговора с Ково.

— Итак? — спрашивает Жан.

Я сообщаю им печальную новость.

— Знаешь, почти все здешние старейшины знакомы с нами. Если нам хоть немного повезет, все еще может уладиться.

Может быть, нам и в самом деле удастся своим присутствием сгладить дурное впечатление, произведенное на них насильственным вторжением каких-то европейцев в священный лес.

Мы узнаем окончательное решение только вечером, и все четверо изо всех сил стараемся выглядеть оптимистами.

Солнце быстро клонится к западу. Маленькими группами молча старейшины входят в хижину Ково. Но пустой площади идет женщина, одетая только в м’била — короткие штаны в виде треугольника, которые все женщины тома носят под набедренными повязками. Она без покрывала, и ее растрепанные курчавые волосы торчат во все стороны. На щеках, груди, животе и бедрах широкие полосы подсыхающей грязи. С ничего не выражающим лицом она идет, как автомат, уставившись в одну точку. В руке она держит две зеленые ветки. За нею следует плакальщица и у каждой двери объявляет о смерти какой-то старухи из соседней деревни.

Наступила ночь, а мы все еще сидим молчаливым кружком возле своих дверей и ждем. Видимо, в хижине старейшин идет серьезный спор. Иногда они говорят громче, и мы различаем тогда глуховатый голос Ково. Мы не знаем языка тома, но чувствуем, что он защищает наше дело, сталкиваясь с полным непониманием и фанатизмом стариков. Внезапно становится тихо. Дверь открывается, и в освещенном проеме вырисовывается высокий и худой силуэт Ково. Медленными шагами он пересекает площадь. Уже по его походке нам все становится ясным. При его приближении я поднимаю лампу-молнию. На темном, глянцевитом лице Ково выражение крайней усталости. В глазах слезы.

— Иди, — говорит он просто, — старики хотят с тобой говорить.

В хижине царит полумрак; желтый огонек лампы-молнии делает морщины на лицах более резкими. У всех мрачный, решительный вид. Один из стариков подходит ко мне. Ково переводит его речь, с трудом подыскивая слова.

— Мы вас знаем, — говорит он, — вы не такие, как другие белые, и мы хотим вам помочь, но тайны тома — только для тома… Белый — это белый, а черный — это черный… мы не можем ничего для вас сделать…

Мне нечего сказать; я знаю, что их решение бесповоротно, и выхожу. Ково следует за мной. Не говоря ни слова, мы прохаживаемся но освещенной луной пустынной деревне. Из дальней хижины доносится приглушенное пение женщин, сопровождаемое ритмическим стуком погремушек из тыквы. Ково отвечает на мой молчаливый вопрос:

— Родственники умершей поют о своем горе.

Мы медленно возвращаемся к большой хижине. Через открытую дверь я вижу своих товарищей. Они молча сидят в гамаках, свесив ноги.

Ково делает шаг назад. Ему не хочется входить и возобновлять бесплодный разговор. Он поспешно бормочет «до свидания» и удаляется.

Жан поднимает голову и смотрит на меня.

— Год работы, чтобы прийти к такому результату! — вырывается у него. Он пожимает плечами.

Это восклицание выражает наши общие мысли.

На рассвете мы покидаем Ниогбозу. В момент нашего отъезда два гелемлаи, как ангелы смерти, медленно пересекают площадь.

Прибыв в Масента после полудня, мы тотчас же отправляемся к начальнику округа. Он нисколько не удивлен размолвкой с Ково и его старейшинами и энергично уговаривает нас отказаться от наших планов и снимать фильм в другом районе. А пока мы примем решение, он отводит нам пустую хижину на вершине самого высокого в Масента холма.

Настроение скверное. Мы слоняемся на солнце по рыночной площади, и вдруг я узнаю знакомую фигуру.

Это Проспер Зуманиги, наш прошлогодний переводчик. Сейчас он военный фельдшер в госпитале, где лечат сонную болезнь, случаи которой становятся все более редкими. Проспер остался нашим другом, и мы рады его видеть. Он обещает зайти вечером.

В нашей просторной хижине две комнаты; в каждой стоит по большой квадратной кровати, правда без соломенных тюфяков. Мы измучены, разочарованы, и никому из нас не хочется натягивать свой гамак.

С наступлением темноты приходит Проспер, и мы, усевшись у двери, вводим его в курс событий.

Под нашими ногами, в глубине долины, мерцают слабые огоньки Масента.

Проспер долго думает, прежде чем ответить.

— Во всяком случае, — говорит он, — снять праздник выхода посвященных вам не удастся. Колдуны еще раз отсрочили его. Но вот в Согору, к северу от дороги на Гекеду, скоро будет большая татуировка детей, и они вступят в священный лес.

Наше настроение сразу повышается.

— Но, — добавляет Проспер, — чтобы их увидеть, надо быть тоже татуированным.

Не в силах заснуть, я вот уже почти час ворочаюсь на жестчайшем матрасе, стараясь лечь поудобнее. Впрочем, я должен быть осторожным, чтобы не разбудить Жана, с которым мы спим на одной кровати.

Лежа в темноте с открытыми глазами, я думаю о последних словах Проспера: «Надо быть тоже татуированным». Ково в прошлом году говорил, что нам нужно подвергнуться этому испытанию, но два-три дня назад он всячески уклонялся от ответа на мои вопросы по этому поводу. Действительно ли это необходимо? В какой мере посвящение возможно для белых? Так или иначе, мы не упустим этот шанс, мы будем присутствовать на церемонии.

Вдруг странная музыка примешивается к обычному шуму ночного леса. Я выпрямляюсь на кровати и напрягаю слух. Три высокие флейтовые ноты и хрустальный звон маленького колокольчика вьются вокруг хижины. Кажется, что они, то приближаясь, то удаляясь, появляются каждый раз с другой стороны. Наконец я решаю разбудить Жана и трясу его за плечо, но в это время из-за перегородки мне отвечает голос Вирэля:

— Ты слышишь?

Мы встаем и шепотом советуемся в темноте. Тони решительно отказывается подняться. Эти тревожные явления его не беспокоят.

— Отстаньте от меня, — бормочет он сонным голосом. — Дайте подрыхать.

Жан тоже хочет спать, но назойливость необычной музыки заставляет его принять энергичное решение: подстеречь и схватить человека, если это человек. Впрочем, сам он решительно отказывается принять в этом участие.

Мы с Вирэлем терпеливо выжидаем. В тот момент, когда звуки достигают наибольшей силы, мы выскакиваем из хижины, направляя луч электрического фонаря туда, откуда, по нашему мнению, раздается музыка. Фонарь освещает лишь чахлый кустарник и траву. Музыка смолкает.

Лишь только мы возвращаемся в хижину, неотвязный лейтмотив возобновляется с новой силой. Тони сурово критикует нашу тактику.

— Нужно было выбираться ползком, без шума и света.

— Чего ж ты ждешь? Иди.

— Я сплю, — решительно отвечает он.

Мы решаем последовать его примеру и вновь укладываемся. Флейта и колокольчик продолжают описывать вокруг хижины наводящие тоску круги. Музыка не умолкает ни на минуту. Наконец, побежденные усталостью, мы засыпаем.

Мы только что приехали в Масента, и от Ниогбозу нас отделяют пятьдесят километров.

По всем знахарям тома уже известно о наших планах. Сегодня ночью они впервые дали нам это понять.

Мы питаемся в караван-сарае. Так называют европейцы гостиницу или то, что ее заменяет. В Масента это большая прямоугольная хижина под соломенной крышей. В глубине общего зала стоит массивная резная стойка из дерева местных пород, которую африканские мастера украсили скульптурными фигурами.

Через несколько дней мы уже знакомы со всеми завсегдатаями — европейскими и африканскими торговцами и чиновниками. Сегодня вечером один новый человек привлек наше внимание своей словоохотливостью. С искренностью, вполне достойной предвыборных речей, он изъясняется в своей любви к демократии, к европейской цивилизации вообще, к французской в особенности. Худой, элегантный, он щеголяет мягкой рубашкой и сверкающей шляпой из нейлона. Непрерывно жестикулируя, он приближается к нашему столу.

Крайне возбужденный, незнакомец не заставляет себя долго просить, подсаживается к нам и со стаканом в руке начинает изливаться. Круглолицый, с подвижными чертами лица и насмешливыми глазами, он удивительно легко говорит по-французски.

— Меня зовут Акои Гилавоги. Впрочем, меня все знают. Я лучший портной этих мест.

Он неожиданно вскакивает:

— Если вам нужны брюки, я к вашим услугам.

И, повернувшись кругом, дает нам возможность оцепить почти безукоризненный покрой своего костюма.

Потом он снова садится и, наклонившись к нам, понижает голос:

— Я знаю, зачем вы здесь, и могу вам помочь. Я кандидат в вожди кантона Гериерика: мой покойный младший брат занимал эту должность, а теперь я должен его заместить.

Он делает большой глоток:

— Там все уже повинуются мне; я сведу вас с самым главным колдуном, и мы будем действовать сообща.

Я киваю головой. Акои продолжает очень убежденно:

— Вы делаете кинофильмы — я очень хороший актер; вы записываете голос на пластинки — я очень хорошо пою. Даже неизвестные здесь песни, потому что я много путешествовал. Отправляйтесь вместе со мной в поездку перед моим назначением.

Чем мы рискуем, принимая его предложение? После нескольких стаканов Акои встает и назначает нам свидание на завтра.

— Я начну с Бофосу, — говорит он, — завтра четверг, там базарный день и соберутся все жители кантона.

Бофосу находится по дороге из Масента в Гекеду и, должно быть, неподалеку от Согуру, где будет происходить большая татуировка.

Сегодня утром мы встречаемся с Акоп, как и было условлено, у развилки дороги на Гекеду. Он выделяется из толпы своей нейлоновой шляпой. Люди с грехом пополам набиваются в грузовики, которые выглядят так, словно прибыли прямо со свалки. Местные шоферы покупают их обычно у европейских предпринимателей, когда те считают, что машины уже непригодны к употреблению. На каждой подножке хозяин грузовика расхваливает его преимущества и призывает немедленно занять места, которых, по его словам, мало. В этом не приходится сомневаться, когда видишь, как в перегруженные тюками, велосипедами и кудахтающей птицей кузова поминутно карабкаются все новые и новые пассажиры.

— Я заказал пять мест вот в этой машине, — важно говорит Акон, показывая на самый дряхлый грузовик. — Ваш багаж поедет на другой. Я обо всем позаботился.

Он представляет нас водителю, одному из своих друзей, и вскоре, после того как мы с великим трудом трогаемся с места, начинаются приключения. Описать путешествие по лесным дорогам в таких условиях совершенно невозможно. На ровном месте все обходится более или менее благополучно, но на подъеме, даже самом незначительном, два помощника шофера выскакивают из грузовика, хватают огромные деревянные клинья и, едва мотор начинает задыхаться, бросают их под колеса. Эти помощники — молодые парни, выполняющие за шоферов все черную работу, — получают в награду право брать иногда в свои руки судьбу восьмидесяти пассажиров, совершенно, впрочем, безразличных к своей участи. Быть может, сказывается отсутствие привычки, но я не могу разделить их фатализм. При каждом спуске накатом с выключенным мотором я с замиранием сердца жду последнего удара. Когда все страшное остается позади, я со вздохом облегчения смотрю на окружающих, но вижу только восхищенные, опьяненные скоростью лица. Эти ужасные прыжки с успехом заменяют им «русские горки».

Чтобы проехать сорок километров, отделявших нас от Бофосу, потребовалось три часа. Нужно, разумеется, принять во внимание остановки у каждого ручейка, чтобы залить радиатор, переправу на пароме через реку Макона и бесчисленные путешествия учеников, жаждущих проникнуть в тайны механики, под капот мотора.

Мы вылезаем на базарной площади. С чувством облегчения я прыгаю из грузовика. На заднем борту огромными буквами написано: ЗАПАСНОЙ ВЫХОД. ЖЕЛАЕМ УДАЧИ. Шофер, очевидно, не больше моего верит в возможности своей машины.

Мы смешиваемся с шумной толпой и бродим среди товаров. Бесчисленные диула, бродячие купцы, продают вперемешку опасные бритвы, сгущенное молоко, подтяжки, цветные ситцы, старые шины, лучшие бальзамы против самых разнообразных болезней и кучу всяких вещей, совершенно ненужных в лесу. На самых больших прилавках громоздятся мешки с кофе.

В знойном воздухе воняет сушеной рыбой. Почти повсюду на земле сидят голые до пояса женщины. Разложив в беспорядке три мерки красного перца, две горсти орехов кола, полсвязки бананов, они с безучастным видом ждут покупателей.

В глубине площади мясник спокойно перерезает горло предназначенному на продажу быку.

Ночью лес становится как будто еще гуще и окружает деревню еще более плотным кольцом. После шума и гама базара сейчас все кажется безмолвным. Мы остановились в маленькой хижине напротив харчевни. Это слово, завезенное сюда первыми белыми, очень точно характеризует придорожные трактиры, где останавливаются шоферы-африканцы и постоянные чернорабочие, занятые ремонтом дороги, которую торнадо[13] беспрестанно выводят из строя. Из харчевни к нам доносятся пронзительные звуки губной гармоники и шарканье танцующих.

Я перехожу через дорогу и попадаю в низкую, прокуренную комнату, скупо освещенную двумя-тремя лампами- молниями. Женщин не видно. Под назойливую мелодию, которую один танцующий выводит на губной гармонике, мужчины, шаркая йогами, ходят хороводом друг за другом. Они одеты в европейское платье, рваное ц заплатанное до предела, на головах у них фески, береты или старые фетровые шляпы. Один из них, не прекращая танца, пускает из трубки клубы дыма.

Барэ — хозяин — встречает меня широкой улыбкой. У него бритый череп, длинные висячие усы, и, увидев его сегодня утром, Жан тотчас же окрестил его Аладином. Он очень устал. Сегодня по случаю базара он продал в розницу одиннадцать двухсотпятидесятилитровых бочек, а клиенты все продолжают требовать от него добоиги — красного вина. Это наиболее полюбившееся тома изобретение белых. Барэ подносит мне стакан, и я, присев на скамью, разглядываю танцующих сквозь облака дыма, плавающие вокруг подвешенных к потолку ламп-молний.

Мужчины продолжают ходить по кругу и напевать хриплыми голосами. Время от времени гармонист, не нарушая ритма, принимается дуть в гармонику сильнее, и тогда их монотонное пение сменяется пронзительным криком. Иногда кто-нибудь выходит из круга, чтобы взять стаканы с добоиги. Он подносит их к свету, проверяя, одинаков ли уровень вина, и протягивает товарищам. Оглушенный шумом и движением, задыхаясь от дыма, я прощаюсь с Барэ и выхожу из харчевни.

Вирэль вытащил гадальные карты. Он уже несколько лет изучает символизм и сегодня вечером рассказывает о нем Тонн, который мало что в этом смыслит. Вирэль умеет также гадать на картах и уверяет, что может предсказать судьбу и определить характер каждого. Тони, настроенный весьма скептически, требует доказательств, и Вирэль вытаскивает карты.

В это время входит Акои и с ним какой-то странный человек — высокий и худой, с очень темной кожей, в слишком широкой помятой фетровой черной шляпе и в грязном бежевом плаще, из-под которого торчат длинные голые ноги. У него благородное, несколько застывшее выражение лица. Он молча отходит в угол хижины.

Восхищенный яркой раскраской карт, Акои подходит к Вирэлю и внимательно слушает его объяснения. Он не может устоять против соблазна принять участие в гадании, и Тони уступает ему место за столиком. Довольный своей поездкой и одновременно беспокоясь о ее результатах, он сам находит в картах основание для надежд. Вирэль побаивается противоречить, и оба приходят к такому компромиссному решению: если все будет хорошо, Акои будет кантональным вождем…

Акои встает. Не говоря ни слова, человек в плаще садится на скамью и склоняется над картами; он продолжает хранить молчание, но его лицо выдает напряжение, с которым он следит за несколько двусмысленными толкованиями. Когда Вирэль объявляет ему: «Лес — твои владения», он наконец решает дать нам возможность услышать его голос:

— Это правда, — произносит он немного высокомерно, — в лесу я главный.

— Вот видите, — торжествующе перебивает Акои, — я привел к вам того человека, который вам нужен. Договоритесь с ним. Я не хочу впутываться в эти дела со священным лесом. Вуане Коивоги, только он один, может вам помочь.

Он уходит, Вуане провожает его взглядом, потом оборачивается к нам и пожимает плечами:

— Конечно, ему лучше не ввязываться — он не татуирован.

Он сказал это с таким спокойным презрением, что мы почувствовали себя неловко оттого, что на нас самих нет этих обязательных рубцов.

— И он, — добавил блюститель культа, — никогда не станет вождем. Чтобы быть кантональным вождем у тома, нужно быть немного знахарем, а то быстро умрешь. Его младший брат… он но протянул и двух месяцев…

Мы принялись излагать Вуане наши намерения. Он уже знает, чего мы хотим, но его умные глаза стараются разгадать но нашим лицам, что скрывается за нашими словами. Этот человек мне нравится; между нами возникает невидимая связь — он угадывает то, чего не понимает из наших слов. Я объясняю, что мы хотим опрокинуть последние барьеры, разделяющие белых и черных, а для этого надо знать секреты тома.

Вуане задумчиво слушает меня. В хижине воцаряется долгое молчание. Большие ночные бабочки, влетевшие через раскрытую дверь, порхают вокруг лампы-молнии. Снаружи стрекотание насекомых почти заглушает гнусавые звуки губной гармоники.

Вуане встает:

— Но чтобы узнать их, — произносит он, — нужно действовать постепенно. Это нельзя сделать за один день. Мне нужно подумать над тем, что вы сказали. До свидания.

Он исчезает во мраке безлюдной деревни.

— Ты думаешь, он вернется? — спрашивает Тони.

— Во всяком случае, раз он знахарь, то, видимо, он один может здесь помочь нам.

Вирэль ставит лампу-молнию на ночной столик. Растянувшись в гамаках и покуривая сигареты, мы еще долго обсуждаем случившееся.

Гармоника смолкла.

Неожиданно в дверях появляется Вуане, закутанный в одеяло. Он вошел в хижину так же внезапно, как вышел.

У него торжественный, решительный вид.

Он тоже не может уснуть. Никогда еще белые не разговаривали с ним так.

— Я чистокровный тома, — говорит он. — Мое имя Вуане означает «стойкий». Мой род Коивоги — «те-кто-не-ест-пантер» — род настоящих лесных людей. У нас с вами разный цвет кожи, но мы будем словно братья, от одних отца с матерью, и я открою вам все тайны тома. Я не боюсь умереть. Для начала я принесу завтра жертву моему духу, и мы пойдем вместе к Вуриаколн, главному знахарю.

Назавтра Акои отправляется в путь — продолжать свое турне — один, а мы делаем Бофосу своей главной базой.