Священный лес

3

Мы идем по лесу следом за Вуане. Узкая тропинка вьется между огромными жгутами лиан, сплетающихся в причудливые узоры. Через несколько минут Вуане останавливается и указывает мне на огромный ствол сейбы. Ее наружные корни с треугольными перепонками напоминают стабилизатор стоящей ракеты. В одном из корней виднеется прямоугольник, как будто грубо вырубленный топором.

— Видишь, — говорит мне Вуане. — Вот куда приходят за дверями для хижин.

Гладкие стволы деревьев возносятся почти на пятьдесят метров и теряются в густой листве. Рассеянный свет тонет в зарослях древовидного папоротника. Там и сям громоздятся, словно гигантские сталагмиты, испещренные глубокими бороздами пирамиды термитников, достигающие высоты человеческого роста.

Вуане рассматривает их на ходу и наконец останавливается перед самым большим из этих желтоватых сооружений.

Он бьет по нему мотыгой с восточной стороны, быстро добирается до ходов и точным ударом вскрывает этот копошащийся подземный мир, не обращая внимания на болезненные укусы термитов-солдат, которые кишат на его голых руках и ногах. Он роет яму прямо под вершиной, все глубже и глубже, и с торжеством извлекает оттуда огромное яйцо из краснозема.

Это футляр «царицы» термитов. Вуане рассекает его ножом и показывает нам белую личинку сантиметров пятнадцати длиной. Крошечная черная головка торчит на огромном вздувшемся животе, сокращающемся в потугах непрестанного откладывания яиц. Вокруг «царицы», ослепленные дневным светом, снуют во все стороны маленькие термиты.

— Вот, — говорит Вуане, — я раздобыл кантонального вождя термитов. Я принесу его в жертву Ангбаи.

Он тщательно закрыл двери своей хижины, так как ни одна женщина, ни один посторонний, даже тома, не должен знать его тайн. Мы погрузились в темноту. Вуане зажигает лампу-молнию, вынимает из спрятанной в углу корзины большой сверток и раскрывает его.

Из-под груды шкур пантер и обезьян появляется дьявол леса — Ангбаи. Это большая черная маска — без рта, без глаз и с рогами. Лампа бросает тусклые блики на полированные грани маски. Вуане ставит ее в угол хижины и раскладывает перед ней все свои талисманы — шарики запекшейся крови, раковины и уменьшенное изображение Ангбаи, которое он всегда носит в косом кармане своего бубу.

Вооружившись ножом, Вуане вскрывает брюхо «царицы» термитов, кропит ее соком маску и талисманы, давит ее дряблое и липкое тело об Ангбаи и начинает свои заклинания. Нас он предупредил, чтобы мы не мешали ему и не задавали вопросов до окончания церемонии.

Скрестив руки ладонями кверху, Вуане кладет поклоны перед только что воздвигнутым алтарем, и его выпуклые глаза сверкают на исполненном экстаза лице.

Мы смотрим на него, стоя неподвижно в глубине хижины.

Время от времени он перестает кланяться и звонит в колокольчик.

Наконец, он бросает орехи кола, чтобы узнать волю маски. Затем разгрызает орехи, разжевывает их и в качестве жертвоприношения выплевывает на подбородок и лоб лесного дьявола.

Он как-то сказал нам: «Когда Ангбаи нисходит на меня, я уже не Вуане», и голос его действительно теперь совсем иначе звучит, наполняя собой всю хижину. Он снова кланяется, проскальзывает под шкуры маски, поднимается, затем встает на колени и, весь сжавшись, качает головой слева направо. Его заклинания переходят в рычание.

В душной темноте хижины нам становится не по себе от всей этой чертовщины, и мы потихоньку исчезаем. Может быть, Вуане этого даже и не замечает.

Когда он возвращается в нашу хижину, на его лице нет и следа транса, в котором он сотрясался всем телом, — оно выражает лишь глубокое удовлетворение. По его словам, Ангбаи — самое главное из воплощений Афви, Верховного существа. Вуане получил эту маску от своего отца и в свою очередь передаст ее одному из своих сыновей[14].

— Но каким образом он сообщает тебе свою волю? — спрашивает кто-то из нас.

— Просто через орехи кола, — отвечает Вуане.

Дерево кола дает крупный плод бутылочно-зеленого цвета, содержащий пять-шесть белых или лиловых орехов величиной со сливу; от простого нажатия пальцем орех раскалывается в длину на две половинки. Чтобы вопросить духа, нужно бросить на землю четыре половинки ореха. Его ответ толкуется по тому, как они упали. Вуане обучает нас этим толкованиям; они сначала кажутся нам слишком сложными, но, поскольку только одна комбинация из четырех является зловещей, шансов на неблагоприятный ответ не так уж много.

— И, — добавляет он, — если гадание не выходит, можно начать снова, но не больше трех раз.

Все суеверия подчиняются одинаковым законам, и гадание на орехах кола — то же самое, что делаем мы, подбрасывая монету: «орел» или «решка». Тома, как и все другие люди, умеют заключать сделки с небом.

— Сегодня орехи кола сказали хорошо, — заявляет Вуане, — и я могу вести вас к старому Вуриаколи, которому подчиняются все знахари по ту сторону реки Макона.

Прошло несколько дней, а мы все еще в Бофосу. Вуане, по-видимому, не торопится выполнить свое обещание. «Нужно действовать постепенно», — сказал он нам, и мы не хотим его подгонять. Ведь он сейчас единственная наша надежда. Быть может, он и прав, ожидание еще больше сближает нас со страной тома.

За исключением базарных дней, когда из окрестностей сходятся представители всех рас и племен, Бофосу кажется покинутой. Жители работают на своих луганах[15]. Они заканчивают сбор кофе и начинают рыхлить землю для следующего посева риса. Только несколько стариков сидят в тени своих хижин и, жуя табак, смотрят, как течет жизнь. Иногда кто-нибудь из них заходит к нам в гости, дарит несколько орехов кола и рассказывает историю своей семьи. Она у каждого из них без исключения до прихода белых была самой важной в кантоне или даже во всей стране тома. Вуане переводит эти рассказы всегда снисходительным тоном — он убежден в неоспоримом превосходстве своих предков.

Ежедневно около пяти часов вечера мы ходим купаться на болотистый берег реки; по дороге нам встречаются женщины в разноцветных набедренных повязках — они гуськом возвращаются со стирки, неся тазы на голове. Среди типично голливудской декорации тропического сада, в котором древовидные папоротники образуют светлые своды над окруженными скалами водоемами, мы барахтаемся в проточной воде, обдаваемые брызгами водопадов, скользим в туннелях лиан. Вуане часто сопровождает нас; он решительно осуждает употребление мыла для мытья — с его точки зрения, мыло надо беречь только для стирки.

— Оно моет слишком чисто, — говорит он. — А если мужчина слишком чист, он больше не может делать детей.

Для тома делать детей и делать их как можно больше — это главное.

У Вуане есть хижина в Бофосу. Он живет в ней временно с женой и пятилетней дочерью, но его постоянное местожительство в деревне, расположенной в лесу на расстоянии полудня ходьбы отсюда. Там живут его другие жены и дети и все его многочисленное семейство.

Когда с наступлением ночи возвращается прохлада, деревня оживает. Пробуждаются лесные голоса. Через полуоткрытые двери видны силуэты людей, сидящих на корточках вокруг огонька в глубине хижин.

Протяжно мычат быки, свободно разгуливающие между могилами. Время от времени какой-нибудь баран яростно наскакивает на другого. Жители выходят из хижин и с интересом наблюдают за ожесточенной схваткой — это одно из их любимых вечерних развлечений.

Сегодня мы решили впервые использовать магнитофон. Вуане созвал музыкантов и предупредил всю деревню; он помогает нам устанавливать аппаратуру и тут же дает несколько советов, чтобы показать окружающим, как значительна его роль. Запуск электрогенератора — трудное дело. Многочисленные зрители внимательно следят за этой операцией. Наконец мотор начинает работать и лампочки загораются. По толпе прокатывается одобрительный гул. Сначала мы записываем трио — два приказчика Барэ и портной поют странными голосами, подыгрывая себе на чем-то вроде лиры. Они, кажется, даже не замечают микрофона, и Тони приходится его передвигать, следуя за каждым их движением. Использовав первую катушку, мы прослушиваем запись.

Все столпились полукругом перед репродуктором. Услышав, что из этого квадратного ящика раздаются голоса их певцов, они сначала изумленно молчат, а затем разражаются хохотом. Самый старый житель деревни подходит к нам и просит Вуане передать ого слова:

— Теперь я могу умереть, я видел самую удивительную машину белых.

Вуане выглядит несколько разочарованным. Во время записи он часто громко вставлял свои замечания, но при прослушивании их не заметил. Он еще не знает, как надо становиться по отношению к микрофону.

— Это хорошо, эта машина, имеющая память, — говорит он. — Но иногда она все же кое-что забывает. Когда вы будете во Франции, ей придется переводить. Там ведь не знают языка тома.

Потом он мечтательно добавляет:

— Если бы у меня была такая машина, я не показывал бы ее всем, я заставил бы платить тех, кто хочет ее видеть.

Высказав это деловое соображение, он исчезает в толпе и через минуту возвращается, протягивая нам стофранковый билет.

— Видишь, старшина деревни думает то же самое. Он дал мне сто франков за машину; теперь надо заставить заплатить остальных.

По обычаю тома нельзя отказываться от подарка, но мы затаскиваем Вуане в хижину и добиваемся от него обещания не возобновлять сборов.

— Мы приехали сюда не для того, чтобы брать с людей деньги, — говорю я.

— Вы все время даете и ничего не берете. Если вы будете так продолжать, у вас ничего не выйдет, — решительно заявляет Вуане.

— Мы ни в косм случае не можем брать деньги. У нас нет патента.

— А! Ну, в таком случае… — Вуане признает себя побежденным.

Решающий аргумент найден: накануне Вуане рассказал нам, что его зять должен был заплатить крупный штраф за то, что открыл харчевню без этой необходимой бумажки, которую он, между прочим, приравнивает к гри-гри[16].

Паша хижина выходит на деревенскую площадь, и иногда по утрам мы, не двигаясь с места, становимся свидетелями судебных разбирательств. Вуане переводит нам все. Часто старейшины спрашивают паше мнение. Здесь нередки разводы, сопровождаемые возвратом приданого; раздел имущества вызывает обычно оживленные споры обеих сторон. Разговоры при урегулировании дел о наследстве бесконечны. Но сегодня речь идет о более важном случае. У входа в деревню живут диула, торговцы. У одного из них украли десять тысяч франков. Все жители деревни знают друг друга. Подозреваемый был вскоре обнаружен. Его тащат на площадь, ставят перед старейшинами; он защищается как может. Несмотря на его бурные протесты, руки заподозренного в краже от запястья до плеча туго обвивают кольцами мокрой веревки. Солнце быстро ее высушивает, она постепенно стягивается и врезается в тело. Человек, сначала сидевший на корточках, вскакивает от боли и крутится волчком, широко расставив руки; он не знает, на что решиться, ищет глазами спасения, но видит вокруг только холодные взгляды, бесстрастные лица. От боли он даже не может бежать — между витками веревки вздулись валики посиневшего мяса. Он отчаянно сопротивляется с четверть часа, затем шатается, падает на землю, сознается и указывает свой тайник. Суд возвращает потерпевшему украденную сумму и приговаривает вора к штрафу в пользу каждого из жителей за то, что он опозорил всю деревню. Мы получаем свою долю — сто пятьдесят франков.

Но мне хочется, чтобы Вуане нам кое-что объяснил.

— Как вы узнали, что это он?

— Очень просто, у него под бубу нашли жертву вора.

Он показывает мне прикрепленные к его собственному бубу бараний рог, зуб пантеры и колокольчик.

— Я ношу жертву человека, у которого нет денег, но который станет большим начальником.

— Это немного похоже на удостоверение личности, — замечает Жан.

— Охотно, — отвечает Вуане, для которого это слово является наиболее изысканной формой утверждения. — Глядя на жертву тома, ты сразу же знаешь, кто он и чего хочет.

— Но, — спрашивает Вирэль, — почему ты называешь это жертвой?

Тогда Вуане объясняет нам, что слово «сарагаи» имеет на языке тома несколько значений.

— Прежде всего так называют то, что каждый тома, мужчина или женщина, всегда носит при себе, чтобы определить свое общественное положение или свои намерения. Это слово относится также ко всем защитительным талисманам — хижины, семьи, деревни или клана. Например, к семи камням, предназначенным обеспечить долголетие главы семьи, которые подвешены на нитке из лианы к деревянной перекладине, поддерживаемой двумя вертикально стоящими вилами, или к тонкому стволу дерева, положенному перед кладбищем каждого клана и защищающему его.

Тем же словом обозначаются все приношения предкам и духам леса и, уж конечно, жертвы в виде животных.

Вуане рассказывает, что основатель деревни всегда делит ее территорию между кланами. Действительно, тома делятся на много кланов, каждый из которых имеет свой тотем-животное. Все тома, как мужчины, так и женщины, не могут ни употреблять в пищу животное-тотем, с которым они себя отождествляют, ни вступать в брак с членами своего клана. Эти запреты имеют в их глазах столь большое значение, что вместо простого: «Как твое имя?» — они спрашивают: «Как называется животное, которого ты не ешь?»

Еще в прошлом году я имел возможность убедиться, что существуют также и тотемы-растения: Ково Гилавоги, который не ест мяса собак, не притрагивается также и к маниоке. Однажды Ково утащил меня с собой за деревню и показал свою священную плантацию. Она содержится в таком прекрасном состоянии, что растения образовали своего рода туннель, в центре которого на каменной плите были сложены жертвоприношения. Мне хотелось бы знать — единственный ли это случай, но объяснения такого рода утомляют Вуане, и он всегда пользуется первым же предлогом, чтобы их прекратить. Сегодня вечером ему необходимо идти готовить обед.

Однако, пообедав, он снова приходит в нашу хижину, и я прошу его рассказать о священном лесе, о том, когда он возник, и о происхождении первых тома. Он, кажется, не очень хорошо понимает мои вопросы.

— В конце концов, — говорю я ему, — должен же ты знать, как появился на земле первый человек.

— Об этом надо спрашивать Барэ, он знает лучше меня.

Я зову Барэ из харчевни. Он приходит, широко улыбаясь.

— Барэ, ты знаешь историю первого тома?

Барэ без запинки излагает историю Адама и Евы, имена которых он, впрочем, забыл.

— Первый человек был совсем один. Он заснул под деревом. Пришел Великий Дух, он взял кусок и сделал женщину.

Он явно старается не пропустить ни одной детали. Но в конце я все-таки замечаю:

— Но ведь ты излагаешь как раз историю первого белого человека.

— Да, — говорит он скромно, — мне ее рассказали христиане из Америки.

И он рассказывает, что некоторое время прожил в Либерии. Там протестанты обратили его в свою веру, но теперь не желают его признавать. Он поклялся иметь только одну жену, и хотя у него сейчас действительно только одна, это уже пятая после крещения.

— Если женщина нехороша, ее надо сменить. А они не хотят этого попять, — заключает он в отчаянии от такой узости мышления.

Мне все-таки хочется услышать историю первого тома, а не первого белого. Вуане и Барэ вопросительно смотрят друг на друга.

— В таком случае, — решительно заявляет Вуане, — ничего больше не известно. Даже самые старые, потерявшие волосы и ослепшие, не смогли бы тебе рассказать об этом. Их деды жили не здесь, и они не знают, что происходило в той стране, откуда они пришли.

Побежденный этой беспощадной логикой, я меняю тему разговора, решив вернуться к этому важному вопросу в другой раз.

— Можете готовить ваши машины, — говорит нам Вуане со своей обычной улыбкой, — я нашел носильщиков, и сегодня утром мы отправимся в Гизиума. Там сейчас большой праздник но случаю смерти одного старика.

Он объявляет нам эту новость повелительным тоном, не допускающим возражений. Но ведь и мы хотим одного: начать съемки.

Вуане пригласил не только носильщиков, но и маленький оркестр на тамтамов. В стране тома важные персоны перемещаются только в сопровождении музыкантов, и всю дорогу пять человек поют нам хвалу, аккомпанируя себе на маленьких, зажатых под мышкой барабанах.

— Музыканты, что женщины, — философски замечает Вуане. — Если у тебя есть деньги, они все около тебя и твердят, что ты великий вождь.

Со времени приезда в район Геригерика мы сегодня впервые входим в глубь леса. Тропа в хорошем состоянии, идти по ней нетрудно, но по обеим сторонам огромные канаты лиан свешиваются с деревьев и, сплетаясь между собой, образуют две непроходимые завесы. Местами приходится пересекать болотистый рукав реки, увязая по пояс в отвратительной теплой тине.

Мы выходим к глубокой реке. Над черной водой, загроможденной мертвыми деревьями, перекинут мост из полусгнивших лиан. Мы можем пройти по нему только поодиночке и боимся за нашу аппаратуру.

— Надо починить его до сезона дождей, — говорит Вуане, — дьявол займется этим.

Он объясняет, что женщины и непосвященные должны думать, будто только дьявол умеет строить мосты из лиан. Поэтому мужчины должны перебросить их с берега на берег за одну ночь.

Мы проходим через деревеньку; жители встречают нас дружескими приветствиями и осыпают мелкими подарками. Взамен я даю старосте немного денег, и Вуане смотрит на меня неодобрительно.

— Не надо этого делать, — говорит он. — Ты пришел к ним, они должны сделать тебе подарок. У тома это так. Спрашивай меня всегда, прежде чем что-нибудь делать… Я-то знаю.

Я могу лишь еще раз преклониться перед его уверенностью в себе.

Когда, незадолго до прибытия в Гизиума, мы поравнялись со священным лесом, в кустах раздались яростные крики; это посвященные, несомненно занятые каким-то тайным обрядом, пытались заставить нас обойти запретное место. Но вся деревня уже выбежала нам навстречу, и толпа буквально вынесла нас на центральную площадь. Вскоре мы поняли причину такого энтузиазма: умерший был в молодости спутником первых белых, пришедших в эту страну, и мы прибыли в деревню — куда никогда не заходит ни один иностранец — как раз во время погребальной церемонии. Это совпадение кажется им чудом.

Старейшины усаживают нас, по очереди поздравляют с прибытием и кладут к нашим ногам традиционные подарки: орехи кола, рис, заряды пороха. Бесконечно длинные речи следуют одна за другой. Те, у кого есть ружья, показывают нам, что они заряжены холостыми патронами, затем отходят в сторону и стреляют в воздух в нашу честь.

Они мастерят эти мушкеты в местных кузницах из самых различных материалов, в частности из старых велосипедных рам.

Это не безопасное оружие. Время от времени стволы разрываются, калеча руки стрелков.

К нам подходит старик со стофранковым билетом в руке. Вуане продолжает играть роль переводчика.

— Старик говорит, что у него нет ничего другого, но белым нельзя дарить деньги, потому что именно белые их делают.

Обменявшись несколькими словами со старшиной, наш гид спокойно кладет билет себе в карман: он но белый.

Наступило время жертвоприношений.

Жертвы, приготовленные семьей умершего, — баран, петух и бык — приведены на площадь. Нужно почтить память покойного и доказать всем, что он был богатым и уважаемым человеком.

Знахарь начинает хвалебную речь. Каждая се фраза отмечается ударами в стоящие на земле большие погребальные барабаны, напоминающие по форме песочные часы.

Животные обезглавлены, затем разрублены на части. Потоки крови пропитывают красную почву. Присутствующим раздают только куски барана. Мы получаем почетные части: филе, мозги и печень.

Через определенные промежутки времени раздаются ружейные выстрелы.

Вдруг женщины и дети разбегаются в разные стороны. Из леса появляется огромная черная маска, украшенная перьями: Бакороги. В густой бороде видна раскрытая красная пасть. Бакороги размахивает дьявольским трезубцем колдуна, символизирующим когтистую лапу пантеры.

Его сопровождают три музыканта. Они ноют и барабанят короткими палочками по бананообразному инструменту из полого железа.

Пританцовывая, Бакороги проходит по деревне и передразнивает своих наполовину успокоившихся зрителей.

Оп кланяется, раскачивается, машет руками, наклоняет голову и так ловко меняет позы, что его неподвижная маска попеременно выражает радость, грусть, гнев.

Возле одной из хижин он останавливается перед пищей, скрывающей какой-то странный предмет: что-то вроде метелки из перьев, рукоятка которой, покрытая запекшейся кровью и инкрустированная ракушками, заканчивается отточенным лезвием.

— Это симонгюи, — сообщает мне Вуане. — Гри-гри, ограждающий детей от пожирания колдунами.

Бакороги продолжает свой танец, принимая пожертвования у каждой хижины. Мы передаем ему наши через Вуане. Может быть, в этом выражается благодарность, но он угрожающе надвигается на нас, прежде чем возвратиться в лес, до которого рукой подать.

Среди оглушительного шума продолжают трещать выстрелы. Деревня тонет в облаках порохового дыма и красной пыли.

В тот же вечер мы возвращаемся в Бофосу. Вуане приходит в прекрасное настроение. Он испытывает глубокое удовлетворение: благодаря ему мы смогли заснять праздник. К сожалению, нам нужно совсем иное.

Год назад мы уже засняли все, что можно видеть непосвященным. Теперь мы хотим проникнуть в великие тайны тома, ради чего готовы подвергнуться испытаниям, связанным с обрядом посвящения. Только Вуане может нам помочь. Я напоминаю ему, что он должен отвести нас к главному знахарю.

Вуане, обидчивость которого нам всегда приходится щадить, опускает голову. Оп, кажется, глубоко задумался. Затем из его размышлений рождается такое неожиданное заявление:

— Завтра мы пойдем в миссию к белым отцам, чтобы увидеться с Вуриаколи.