Святое дело

Человек шел по крепко укатанной заснеженной улице, тяжело припадая на неживую ногу. На бледном лице его все время светлела застенчивая улыбка, будто человек стеснялся своей радости, которая могла показаться беспричинной. И в самом деле, он улыбался сверкающей белизне и ленивому дыму над избами, парящему навозу на дороге, щебечущим воробьям, заиндевевшим деревьям, яркому слепящему солнцу и голубому небу. Солнце запуталось в густых ресницах, и человек все время жмурился. Крылья тонкого с горбинкой носа вдыхали морозный воздух и родные мирные запахи. На щеках медленно проступил румянец и высветлились складки-ямочки.

Улыбаясь и жмурясь, человек дошел до здания райвоенкомата, тщательно вытер о скобу ноги, обмахнул их веником и поднялся по скрипучим ступенькам.

Ему указали на дверь, обрамленную полосками шинельного сукна, с табличкой «Начальник отделения».

Человек снял шапку, на лоб косо упали темные русые волосы.

Начальник отделения, капитан в кителе с засаленным кантом на стоячем воротнике, вскинул на миг глаза:

— Слушаю.

— Паспорт нужен, на работу устраиваться. — Человек шагнул к столу. Заскрипела кожа и металлические шарниры протеза.

— Из госпиталя? — спросил капитан, не поднимая головы.

— Нет.

Капитан, прищурившись, взглянул на посетителя.

— Что с ногой?

— Ничего, просто протез.

— На фронте?

— Нет.

— Белобилетник?

— Да.

— Документы.

Человек положил на стол потертый листок. Капитан, склонив набок лысеющую голову, пробежал глазами бумагу, потом еще раз перечитал, заглянул на оборотную сторону и подозрительно уставился на посетителя.

— Что еще есть?

— Ничего.

— Ничего?

Капитан усмехнулся.

— На простачка, понимаешь, рассчитываешь? — сказал, улыбаясь, капитан, застегнул крючки стоячего воротника и потряс бумажкой. — Справочками нас не удивишь. Всякую, понимаешь, липу видывали.

Человек насупил брови.

Капитан не кричал, не стучал кулаком по столу. Только насмешливо улыбался. Это обижало еще сильнее.

— Где раздобыл? — он подмигнул, вызывая на откровенное признание.

С лица человека сбежал румянец.

— Там написано, где.

— Написано! Не могли тебя в армию взять. Да еще — туда…

Капитан многозначительно кивнул куда-то за спину.

— Где ж ты раздобыл эту липу? Ну, где твое свидетельство?

Человек закрыл глаза, лицо его стало белым, губы задрожали.

— Махинации, понимаешь, крутишь. Стыдно. В такое время…

Человек раскрыл глаза, тяжело ступил вперед и сказал такое, что капитан невольно отпрянул, но тотчас пришел в себя.

— Обзываться?! На официальное лицо?!

— Сволочь ты, вот кто, — весь дрожа, сказал человек и взял со стола свою бумагу. Капитан не успел перехватить ее.

— Назад!

— В чем дело? — раздался позади энергичный голос. В дверях стоял пожилой майор.

Капитан проворно одернул китель.

— Товарищ майор, задержана подозрительная личность!

— Опять подозрительная?

— И еще обзывается, понимаете, — обиженно добавил капитан.

— Это уж ни к чему, — заметил майор и обратился к человеку: — Кто такой?

— Никто, — отрубил человек, — подозрительная личность.

— Будет, — примирительно сказал майор, — присаживайтесь.

Он взглядом приказал капитану выйти.

— Будет, — повторил майор и легонько подтолкнул человека к стулу. — Садитесь, садитесь.

Сам он устроился напротив.

— Курить есть чего?

— Демократический подход? — усмехнулся человек, и в темных глазах его вспыхнули затаенные смешинки.

— Какой еще подход, — досадливо махнул майор, — уши пухнут.

Человек выложил на стол пачку папирос.

— Не может быть! — обрадовался майор. — «Звездочка»? Откуда такое чудо?

— Из Москвы, пайковые.

— По карточкам, что ли?

— По аттестатам.

— Закуривайте, — майор угощал человека его же папиросами.

Человек щелкнул зажигалкой.

— Трофейная? — поинтересовался майор. Человек утвердительно кивнул. Темные русые волосы косо упали на лоб.

— Где ранили? — спросил майор, разминая папиросу.

— Нигде.

— Как это нигде? А нога?

— До войны еще.

Майор поднялся с места.

— Прикуривайте. — На лице человека слабо заиграла улыбка. — Или некурящий?

— Почему?

— На табачок проверяли, товарищ военком.

Майор рассмеялся.

— Отгадал! Зовут как?

— Кузяев Петр.

— По батюшке?

— Иванович.

Майор, тихо смеясь, прикурил и снова уселся.

— Нет, курить на самом деле хочется. Ну, рассказывайте, Петр Иванович, рассказывайте.

МЕЧТА

Когда Иван Федорович Кузяев уходил в четырнадцатом на германскую войну, в селе Николаевке, что раскинулось на левом берегу речки Канадея, между Сызранью и Пензой, оставалась жена, смуглолицая Васса, да трое детей. Старшей — пятый год, младшей — едва второй пошел.

О четвертом, сыне Петре, Кузяев узнал уже на фронте. А увидел его нескоро, в девятнадцатом. Младший долго не хотел признавать отцом солдата с русыми усами. И отец придумал для сына такую игру, что они враз подружились. Игру в солдатскую науку.

Стоя на крылечке в опорках на босу ногу, отец во весь голос, будто на плацу перед строем, отдавал команды. А по двору, старательно задирая босые ноги, вышагивал Петя. У самого плетня раздавалось: «Кругом!» И Петя поворачивал назад.

— Молодец! — хвалил Иван Федорович, прищелкивал опорками и подкручивал короткие усы. — Па-вторить! Ша-агом марш!

После строевой начиналось обучение «штыковому бою». Винтовкой служил ухват.

Продолжалась эта увлекательная игра недолго: короток крестьянский отпуск. Да и Пете стало недосуг.

В селе расположились красные. За околицей, на лугу, появились чудо-машины. Они летали, как настоящие птицы, и назывались аэропланами, а сказочные люди, управлявшие ими, — летчиками.

Один из летчиков квартировал у Кузяевых и сразу стал Петиным другом. Когда он подходил к дому, мать украдкой крестилась, а Петя радостно бежал навстречу.

— Привет тезке! — весело говорил летчик, подхватывая мальчонку на руки, и кружился с ним, подражая звуку аэроплана. Затем доставал комочек сахару, и Петя становился обладателем вкуснейшего на свете лакомства.

— Во-он на том облачке прихватил! — показывал летчик на небо. — Так кем будем, тезка?

Петя опускал руки по швам согласно всем правилам солдатской выучки и четко докладывал, как научил его старший друг:

— Летчиком Красного воздушного флота! Солдатом революции!

Через месяц аэродром снова стал обыкновенным лугом. Ушли красноармейцы, исчезли аэропланы, улетел явившийся с неба сказочный друг. Но детская память сохранила все. Небо стало заветной мечтой. Другой жизни, чем жизнь летчика, Петя Кузяев и не предполагал. И он готовил себя к трудной профессии: закалялся, тренировал тело, учился. Много надо знать летчику, а в Николаевке была лишь четырехлетка. Пришлось продолжать учение в Канадее. Раз в неделю за двадцать километров Петя добирался домой за продуктами. Пешком, когда и поездом. «Зайцем», конечно, денег на билет не хватало.

В хмурое, слякотное октябрьское утро Петр возвращался из очередной побывки. Он опаздывал на занятия и торопился. Можно было успеть разве что поездом. Товарный шел сквозным, пришлось садиться на ходу…

…Петр кричал только в те страшные мгновения, когда его кружило, било, резало. Потом кричали, шумели, голосили другие, обступившие его окровавленное тело.

Он молчал, уставившись в серое нелетное небо…

…Окрепнув после больницы, Петр устроился секретарем сельсовета, затем стал счетоводом на лесозаводе в Чаадаевке.

Незадолго до войны переселился в Тамбов, работал в бухгалтерии областной конторы кинопроката.

В Тамбове Петра Кузяева избрали в комитет ВЛКСМ Центрального района. Петр возглавлял местком в кинопрокате, был активным членом обкома союза кинофотоработников.

Он всюду был в первых рядах, но только не в солдатском строю. Инвалид Кузяев на военном учете не состоял. Его не брали в армию даже писарем. Напрасно он показывал значок отличного стрелка и сдавал нормы комплекса «Готов к труду и обороне». Бег обещали заменить велосипедом, и он тренировался при каждом случае.

В июне сорок первого года Петр отдыхал в Чаадаевке. Здесь после долгой разлуки он встретился с Аней, своей первой любовью. Аня учительствовала, хотя ей и не довелось еще завершить свое образование.

Худенькая, с редкой россыпью веснушек на лице, добрая и упрямая, Аня запомнилась Петру в белом платье в крупный горошек. Наверное, потому, что в таком платье он впервые увидел ее еще девчонкой, когда она в каникулы приезжала из Городища к деду на лесозавод. Аня росла без отца. Мать, узнав о дружбе дочери, восстала, но загасить разгоревшуюся любовь было невозможно.

Она не знала о переписке Ани с Петром, и их женитьба явилась для нее, да и для родителей Петра, неожиданностью. А пожениться они окончательно решили в субботу 21 июня.

Вечером 22 июня молодые уехали в Тамбов, так и не сыграв свадьбы. Теперь было не до веселья.

Теща, так противившаяся их дружбе, вдруг сразу смирилась: во всяком случае, зятя не возьмут на войну.

ВОЙНА

На четвертый день войны Петра Кузяева вызвал секретарь райкома партии. Веселый, прекрасной души человек, Сергей Михайлович Маринин сразу напустился на Кузяева:

— Ты что это военкому голову морочишь! Ну, какой из тебя солдат, а? Знаю, знаю, не тряси значками. Ты что, и в атаку на велосипеде поедешь?

— Не поеду, — насупился Петр. — Буду стоять насмерть.

— И все? — насмешливо спросил Маринин, покачиваясь на носках.

— Все! — отрубил Петр, и волосы упали на лоб.

— Ну и дурак, — заключил Маринин. Он тут же улыбнулся. — Это не я, Чапаев сказал. Помнишь?

— Помню, — ответил Петр. — Раз десять смотрел и книгу Фурманова читал.

— Отлично! Стало быть, должен помнить чапаевскую лекцию о месте командира в бою. Ты что думаешь, и в этой войне командиру всегда место впереди на лихом коне? Нет, дорогой мой! И в тылу работы по горло. А посему есть решение сделать тебя секретарем Центрального райкома комсомола.

— То есть каким секретарем?

— Ясное дело, первым.

— Да нет, я…

— Ладно, ладно, понял. Пойми и ты: для фронта это надо, для фронта! Ясно?

Петр по-солдатски опустил руки по швам.

— То-то. И не думай, что работа предстоит легкая.

Работа — Маринин не преувеличивал — была не легкая. Центральный райком объединял более ста первичных комсомольских организаций.

Заводы и фабрики перестраивались на военную продукцию.

На колхозных полях стоял неубранный хлеб.

Открывались госпитали.

Вокруг города шли оборонные земляные работы.

Фронту требовались смелые, надежные люди.

Петр никогда не знал, где придется заночевать. С транспортом было плохо. Собственно, у первого секретаря райкома не было никакого личного транспорта, автобусы скрывались в парке значительно раньше полуночи.

Он ходил с завода на завод, посещал предприятия.

Почти ежедневно приходилось бывать в райкоме партии, в школах, в военкомате.

Попутными машинами, пешком, на чем попало добирался Петр в колхозы, взглянуть на дела школьников и студентов, занятых уборкой урожая, разобраться, помочь, подбодрить. Часто видели секретаря райкома тамбовчане, рывшие окопы и противотанковые рвы. Там, за городом, Петр иногда виделся с Аней.

От постоянной многокилометровой ходьбы и дорожных мытарств, посильных и не для каждого здорового человека, Петр так натирал культю, что по утрам едва сдерживал стон. Постепенно расхаживался, притерпевался к боли, а к вечеру — опять хоть криком кричи.

И все же физические страдания не шли ни в какое сравнение с душевными муками. Сердце рвалось на части, когда приходилось отправлять на фронт молодых, еще не оперившихся юнцов, а он, секретарь райкома, оставался в тылу. Закаленный, здоровый, годный даже в авиацию, разве что за исключением одного пункта…

Комсомольский вожак Петр Кузяев оставался в тылу, а сын учительницы, пятнадцатилетний комсомолец Гена, отчаявшись уговорить местное начальство, сбежал и добился своего: поступил в школу истребителей танков.

Маруся Бакуменко, секретарь комсомола школы, стала радисткой-разведчицей.

И сотрудник райкома Витя Кулаев писал заявления до тех пор, пока его не отпустили на фронт.

Петр Кузяев сдерживал несовершеннолетних, юные отчаянные головы. Война затягивалась, и им, самым молодым, еще предстояло совершить героические дела. И Гене, и Вите Кулаеву, и другим…

После одного из заседаний в райкоме партии Маринин спросил Кузяева:

— Почему не в партии?

Петр промямлил, что, мол, недостоин, в тылу отсиживается, а в бой других посылает.

— Опять за старое, — недовольно сказал Маринин. — Оформляй документы, не откладывая. Одну рекомендацию я дам, если хочешь, конечно.

А вскоре «крестный» Кузяева Сергей Михайлович Маринин уезжал на фронт комиссаром.

— Вот оно как, — с укоризной сказал, прощаясь, Кузяев. — Мне, значит, в тылу место, а вам — впереди, на лихом коне.

Маринин обнял Петра и, не в силах скрыть радости, ответил:

— Честное слово, я не виноват: повезло как-то.

— Много раз просились?

— Много.

— Я тоже начну писать. — Петр упрямо сжал губы.

Наступил сорок второй год. Фронт все ближе подкатывался к Тамбову. Город бомбили. Радио передавало тревожные сводки. Многие жители эвакуировались.

— О-го-го… Надо уезжать, пока не поздно, — сказал Кузяеву знакомый бухгалтер и, подняв ногу, покрутил ортопедическим полуботинком. — На таких двоих, как у нас с тобою, далеко не убежишь.

Заговорила об отъезде и Аня. Неожиданно свалившееся на них горе — преждевременное рождение ребенка — лишило жену былого спокойствия и уверенности.

— Уедем, — предложила она. — И жить здесь негде…

— Чем мы плохо устроились? — возразил Петр. — Дом хороший, не гонят. Хозяйка — славная женщина.

— Тетя Женя — да, но муж ее… Сколько я из-за него слез пролила! Как выпьет, так и начинает: «Молодчина, Анка, толково выбор сделала. С таким мужиком никакая война не страшна».

Петр потемнел, но сдержал себя.

— Сам-то он тоже не вояка. Ноги хотя и целы, да никудышные, как колоды, распухают.

— Уедем, — Аня заплакала.

Он стал гладить ее волосы, плечи.

— Хорошо, завтра поговорю.

Петр с утра сразу отправился в райком.

— Чего такой злой, товарищ Кузяев? — встретил новый секретарь.

— Отпустите на фронт. Не могу больше, — глухо сказал Петр. Секретарь внимательно оглядел его. Помолчал. Затем поднялся из-за стола.

— Пойдем, познакомлю с одним товарищем.

Секретарь представил Кузяева незнакомому военному с двумя «шпалами» и танками на черных петлицах и ушел.

Петр и майор остались наедине. Майор попросил рассказать о себе. Беседа затянулась.

— Пожалуй, что-нибудь можно сделать, — сказал, наконец, майор.

— Только не в тылу! — заторопился предупредить Петр. — И не писарем, не кашеваром, не бухгалтером на каком-нибудь складе.

Майор выслушал это без улыбки.

— У меня только тыловые должности. Других нет.

Петр встал.

— Тогда извините, зря время потратили.

Не обращая внимания на горячившегося Кузяева, майор спокойно повторил:

— Только в тылу, в глубоком тылу.

— До свиданьица!

— В тылу противника.

Петр замер.

— Как вы сказали? — переспросил. Ему показалось, что он ослышался.

— В тылу противника. Дело ответственное, серьезное и очень опасное. Так что лучше подумать.

— Да я уже столько передумал, товарищ майор!

— С Анной Ивановной посоветуйтесь.

— Говорил с ней! Согласна, жена ведь. Комсомолка.

— Об этой должности вы еще не говорили, Петр Иванович. А дело, повторяю, необычайно опасное.

Майор отговаривал еще долго и серьезно, но Петр уже знал: желание его, сильное, выстраданное, сбывается.

Оформление документов заняло немного времени. На медкомиссии военврач второго ранга, взъерошенный, усталый, бегло взглянув на протез, передернул плечами:

— Что тут проверять — не понимаю. Делать им там нечего. Не годен! Подчистую.

Петр с трудом скрыл торжествующую улыбку.

Повестку принесли 26 июня, в день рождения. И как год назад не пришлось отгулять свадьбу, так в этот раз не отпраздновали двадцатишестилетие Петра.

Аня разрыдалась. Петр никак не мог успокоить ее.

— Не пущу, не пущу, не пущу, — повторяла она.

Петр сорвался, вспылил, впервые накричал на Аню:

— Не пустишь, так уйду! Но только больше не жена ты мне!

В дверях неожиданно появился хозяин. С трудом передвигая распухшие ноги, вплотную приблизился к Петру.

— Чего орешь? Супруга она тебе! Какая же женщина без слез мужика своего на войну отпустит?

Аня притихла, втиснула лицо в подушку.

— Когда идти? — деловито спросил хозяин.

— В восемь, — ответил Петр и виновато дотронулся до вздрагивающего плеча жены.

— Давай, Анка, — продолжал хозяин, — помоги моей старухе стол накрывать. Негоже без посошка человека в дорогу отправлять.

Вдоль поезда толпились группами и парами суровые мужчины и печальные женщины. Дети хныкали; те, что постарше, держали себя по-взрослому, строго и печально.

Из какого-то вагона доносились звуки гармошки, где-то пели, нестройно, но задористо.

Кованые сапоги припечатывали асфальт. Позвякивали в вещмешках металлические ложки и кружки.

— Если писем долго не будет, не пугайся, — вполголоса в какой уж раз предупреждал Петр.

Аня согласно кивала. В белом платье в крупный горошек, она выглядела девчонкой, как тогда, когда приезжала к деду на каникулы. Только глаза ее, светло-голубые, с большими зрачками, застыли в немой тоске. И Петру было нестерпимо жаль оставлять ее одну-одинешеньку в затемненном городе. Но он не мог поступить иначе. И Аня должна была понять его.

Когда собралась вся группа, которая уезжала с майором-танкистом, нашлось много знакомых.

— Петя? Тоже с нами? — недоверчиво спросил Анатолий Ванявкин, бывший член комсомольского комитета школы.

— Как видишь, Толя.

— Моя мама, — сказал Анатолий и повернулся к женщине в темном платке. Глаза у нее были заплаканными, но она держалась стойко и прямо.

— Петр, — Кузяев пожал сухую ладонь Надежды Антоновны и представил жену. Аня не знала, что сказать, и спросила о том, что было и так ясно:

— Сына провожаете?

— Сына.

— А я провожаю мужа.

Лицо Ани вдруг стало таким же суровым, как у матери Анатолия.

И потом, когда поезд ушел и женщины и дети покинули перрон, часто останавливаясь и оглядываясь, Аня шагала солдаткой среди других солдаток: ее муж был таким же, как и другие мужчины, те, что ушли воевать.

А она будет работать, учиться и ждать писем. Сейчас и всегда, когда их не будет долго, очень долго. Ждать, пока не дождется.

На рассвете поезд остановился в пятнадцати километрах от города. Немцы разбомбили путь. Дальше отправились пешком. Майор-танкист взял у Кузяева плащ и вещмешок.

— Н-да, — крякнул майор, забрасывая за спину вещмешок. — Что там у вас, гантели?

— Книги.

— Какие?

— Островский, «Чапаев», «Овод».

Майор кивнул и зашагал вперед.

В полдень они пришли в город. Майор оставил всех у закопченной стены депо, а сам ушел. Возвратился он с малоутешительным известием: часть передислоцировалась, городу грозит сдача.

Майору удалось раздобыть автобус, и они снова отправились в путь.

Учеба подходила к концу, когда Кузяева внезапно свалила тяжелая болезнь. Врачи определили: тиф. Петр пытался объяснить, что это, наверное, тропическая лихорадка, а не тиф, но его слова приняли за горячечный бред. Начальник и учитель Кузяева капитан Савельев отвез его в инфекционный госпиталь.

Петр болел долго.

Всем его планам и мечтаниям опять грозила катастрофа. Из госпиталя неминуемо направят в военкомат, а там — ясное дело, разговор короткий: «Не годен! Подчистую». Петр забеспокоился, написал Савельеву. Тот не оставил Петра в беде, сам за ним приехал.

И вот Петр Иванович Кузяев — уже Петр Яковлевич Михалин, уроженец Брянска, жил там по улице Паровозной. Все это на случай, если попадет в руки врагов.

Вместе с Петром в автобусе ехал его земляк, радист Толя Ванявкин.

Перед отъездом, облачаясь в поношенную штатскую одежду, Петр и его напарник сожалеюще вздохнули: не хотелось расставаться с обмундированием.

С детства воображал себя Петр в военной форме. Когда-то даже купил по случаю моряцкий костюм: брюки клеш, фланелевку с синим воротником, окаймленным белыми полосками, тельняшку — и сфотографировался.

К лицу военное и Толе Ванявкину. Форма словно делала его еще выше и стройнее. Над крутым лбом Ванявкина красиво выбивались из-под пилотки льняные волосы.

На аэродром прибыли глубокой ночью.

Грузовая кабина «Дугласа» была забита боеприпасами для партизанского соединения Ковпака. Имя Ковпака капитан Савельев назвал уже в самолете.

Встретить Кузяева должен был майор Вершигора.

Взревели моторы, и самолет задрожал в нетерпеливом ознобе. Потом обороты несколько уменьшились, «Дуглас» дернулся и мягко покатил по ровному полю.

Петр и не почувствовал взлетный миг. А сколько лет ждал его! И хотя не сидел сейчас он за штурвалом и перед ним не мерцали стрелки приборов, не мигали сигнальные лампочки, Петр Кузяев летел в тыл врага, летел сражаться за Родину, за революцию.

У КОВПАКА

Благополучно перелетев линию фронта — белые кудели зенитных разрывов, — самолет начал постепенно снижаться. Наконец, внизу показались красные огни условных костров, взлетели ракеты, освещая посадочную площадку.

Пока второй пилот открывал дверцу и прилаживал стремянку, к самолету лихо подкатил пикап, из него проворно выскочил коренастый человек с черной густой бородой. Весело поздоровавшись с летчиками и сопровождавшими груз, он протянул Кузяеву руку, как старому знакомому, и назвал себя: Вершигора.

Вооруженные люди стали выгружать ящики с боеприпасами, а Вершигора, забрав с собой Кузяева и Ванявкина, уехал в деревню.

Пикап остановился на окраине, новичков ввели в избу, где на полу уже ждала постель — сено, покрытое плащ-палаткой.

— Отдыхайте, — сказал Вершигора. — Утром поговорим.

— Чудно, — буркнул Толя, укладываясь.

Петр промолчал, но мысленно согласился. Глубокий вражеский тыл и — аэродром, изба, постель. Чудно!

Не спалось: думы, как облака под самолетом, громоздились одна на другую. Затем стали бесшумно раскрываться кудельки зенитных разрывов. Самолет затрясло, вокруг загрохотало, затрещало.

Кто-то сильно дернул Петра за руку, толкнул Ванявкина.

— Немцы!..

Петр вмиг проснулся.

— Бой на аэродроме! Приказано уходить! — прокричал неизвестный и выскочил вон.

На дороге толпились люди, пешие и на лошадях. Громыхали повозки. Из домов поспешно выходили мужчины, женщины, дети. И вся эта масса почти стихийно образовала колонну, военный обоз. Петр с Толей устроились на какой-то подводе с плоскими круглыми коробками из белой жести.

Дорога вскоре вошла в лее, уже захватанный ржавыми руками осени: был конец сентября. Чем гуще становился лес, тем глуше и глуше доносились звуки перестрелки. Ни у Петра, ни у Толи не было никакого оружия. Было досадно и обидно от своей беспомощности.

В полдень прискакал Вершигора. Первым делом проверил, целы ли железные коробки с отснятой кинопленкой.

— Целехоньки, Петро Петрович, — уверил возница.

— Целехоньки! — сердито сказал Вершигора, осматривая каждую коробку. — Знаешь, сколько жизней в каждой ленте? Попадись она только немцам. Кого вез?

— Та их, — показал кнутовищем возница на Петра с Толей.

— А-а, — сразу успокоился Вершигора и заулыбался новичкам. — Страшновато пришлось?

— Чего там, — тряхнул чубом Толя.

— Было маленько, — признался Петр. — Автомат бы, а то один протез.

Вершигора расхохотался, но тут же стал серьезным.

— С оружием туго. Самим добывать надо. А что протез — не беда. У меня тут парень есть, Володя Зеболов, лихой автоматчик, безрукий, между прочим. Ну, поехали.

Вершигора не сказал куда, и Петр не счел возможным задавать вопросы.

Они прибыли в расположение штаба Ковпака, устроились в палатке. Кузяева и его радиста временно прикомандировали к тринадцатой роте автоматчиков. Никто из партизан не спрашивал их, кто они и что. Так здесь было заведено. Кому надо, тот знает. А другим до этого нет дела.

Ковпаковцы готовились в новый рейд. Разговоры об этом не велись, но все вместе и в одиночку исподволь собирались в дальний путь. Насколько было известно Кузяеву, планировался рейд на юг, на Сумщину, подобно летнему рейду Ковпака из Брянских лесов. В районе Ворожба — Сумы Кузяеву предстояло разлучиться с отрядом. Пока же делать ему было нечего. Чтобы не сидеть сложа руки, Петр вызвался помогать на кухне. Чистил картошку, колол дрова.

Талант повара проявился в нем неожиданно. Привезли свежей капусты и свеклы. Картошка настолько всем опостылела, что, несмотря на пространные лекции командира роты автоматчиков Бережного о неисчерпаемом разнообразии картофельных блюд (он насчитывал их около двухсот), ребята запросили щей.

Наварить щей взялся Кузяев. «Для кислинки» повар-дебютант отжал в котел ягоды рябины. Успех превзошел ожидания и повара, и его клиентов. Похвалились даже Ковпаку.

— А что, — сказал Сидор Артемьевич, — солдат, он из топора кашу зварыть.

— Обвык? — спросил Кузяева Ковпак.

— Обвык, товарищ командир, — ответил Петр и замялся.

— Ну, чего хочешь, кажи, — сощурился Ковпак.

— Лошадку бы мне, товарищ командир, для мобильности, — Петр прикоснулся к протезу.

— Для мобильности? — усмехнулся Ковпак. — Ладно, братику, дадим тебе коня. Скажу Вершигоре.

Спустя несколько дней Вершигора подвел к Петру неоседланного гнедого конька.

— Держи, Петр Иванович. «Для мобильности!» — и раскатисто засмеялся. — Понравилась деду твоя просьба. Владей! Только посматривай в оба: все-таки полицая возила.

Седло раздобыл Зеболов. Где и как — для Петра осталось тайной. Володя не любил рассказывать о своих боевых делах. Скрывал он почему-то и при каких обстоятельствах потерял руки: правая была отрезана у ладони, левая — до локтя.

В партизанском соединении Ковпака было два инвалида: Зеболов и Кузяев. Но их никто и ни в чем не выделял. Здесь все были воинами.

Однажды только Кузяев имел неприятный разговор с белобрысым парнем в солдатской бекеше и серой кепке.

Белобрысый ежедневно вертелся у котла, старался в чем-то угодить, заискивал, выпрашивал добавку.

Как-то после сытного обеда белобрысый разоткровенничался:

— Эх, Петр Иванович, и к чему вам мучения такие, жизнь лесная неприкаянная? Мне бы деревяшку вместо ноги — хрен с ней, с ногой, и одной обойтись можно! — лежал бы я сейчас на печи с молодухой под боком.

— А ну, катись отсюда! — сдавленным голосом перебил белобрысого Петр. — И не появляйся больше!

— Тихо, тихо, тихо, — зашипел белобрысый. — Пошутил я, не понимаешь, что ли?

— Не понимаю! — отрубил Петр. — Уходи!

— Извините, Петр Иванович. Ей-богу, ничего такого… Сочувствие только.

— Сочувствие! — презрительно выдохнул Петр. — Подлость одна!

— Извините, Петр Иванович, — губы белобрысого тряслись. — Ей-богу… Напрасно вы обо мне такое думаете.

— Ничего я о тебе не думаю! Одно запомни: если у человека заместо совести ветка лозовая, во все стороны гнется, так ему не то что нога, голова ни к чему.

Подошел Володя Зеболов.

— О чем распеваете?

— К молодухе, в тыл захотел. Протезу завидует, — гневно пояснил Кузяев.

Зеболов, поглаживая культяшкой автомат, стал в упор разглядывать белобрысого, наконец сказал ровным голосом:

— Пойдешь сегодня со мной. Отпрошу у командира. Зайца из тебя выгонять буду. Понял?

Белобрысый поспешно закивал.

— Понял. Я докажу, я…

— Докажешь — останешься, — так же спокойно продолжал Зеболов. — Трусы и предатели, они долго не живут. До первой проверочки, понял?

Белобрысый опять закивал.

— Я докажу!

— Все, — отрубил Петр. — Докажешь, тогда и на глаза появляйся.

Двадцать шестого октября отряды Ковпака двинулись из Брянских лесов на юг.

Первую неделю рейд совершался тихо, «щоб тильки шелест пишов по Украини», как наставлял Ковпак.

Но уже Кролевец взяли «с шумом и треском», с артиллерийской канонадой.

Вскоре стрела на карте рейда выгнулась вправо, на юго-запад, потом на северо-запад, форсировала Десну, нацелилась на Лоев на Днепре.

Кузяев все больше отдалялся от запланированного района самостоятельных действий.

— Ничего, — успокаивал его Вершигора. — Вот Зеболов Володя. Выбрасывали его под Бахмач, а попал под Брянск. На сто семьдесят пять километров по прямой не «довернул» штурман. Расскажи, Володя, как ты от своих отбивался!

Володя застенчиво улыбался и молчал. Когда он приземлился, то принял партизан за полицаев и завязал с ними перестрелку.

— По-ве-се-лимся лучше, — нараспев предложил Зеболов. Пора было обедать.

К Седьмому ноября гвардия Ковпака вышла к Днепру и с боем овладела городом Лоевом. В редком лесу на правом берегу Днепра состоялся митинг, посвященный 25-й годовщине Октября. Зачитали приветствие Главнокомандующего партизанским движением.

Шел мокрый снег. Под ногами пружинила листьями земля. Петр стоял, накрывшись плащ-палаткой, и с грустью думал о предстоящей разлуке с ковпаковцами, с верными друзьями, которых он уже не забудет во всю свою жизнь.

Получен приказ из Москвы: Кузяев с радистом должны остаться в Гомельской области и действовать при отряде «Большевик».

Здесь, в белорусских лесах и топях, больше года, пока не придет Советская Армия, Петр Кузяев будет делать свое трудное и опасное дело.

«СИРЕНЬ 316»

Рейд партизанских соединений Ковпака и Сабурова по Белоруссии активизировал действия народных мстителей, объединил малочисленные разрозненные группы в отряды, полки, бригады.

Встревоженное и озлобленное партизанскими налетами, немецкое командование начало подтягивать карательные отряды, блокировать леса, обстреливать артиллерией и минометами, бомбить с воздуха, жечь в округе села.

Бригада «Большевик», недавно организованная, слабо вооруженная, не могла принять открытый бой. Было решено выйти из-под готовящегося удара и рейдировать в Пинские болота.

Бригада дислоцировалась южнее Речицы в районе сел Новый и Старый Барсук. Выход из леса пролегал между населенными пунктами, в одном из которых располагался сильный гарнизон гитлеровцев, в другом — подразделения чехов. С чехами удалось сговориться. Они обещали, если не обнаружат немцы, пропустить партизан, не сделав ни единого выстрела.

Накануне намеченной немцами операции по уничтожению, в декабрьскую ночь, отряды «Большевика» на санях выскользнули из смертельного кольца. Чехи свое обещание выполнили: сделали вид, что ничего не заметили.

Ведя мелкие бои, бригада через неделю достигла партизанского края в Пинских болотах.

Новый 1943 год Петр Кузяев встретил на партизанском марше.

Потянулись дни вынужденного безделья. Безделья в понимании разведчика. Наконец, поступил приказ перебраться к Гомелю, форсировать Днепр, пока не тронулся лед.

В начале марта с небольшим подразделением партизан и группой подрывников Александра Титова, бывшего артиста Гомельского русского драматического театра, Петр Кузяев и радист Толя Ванявкин отправились в путь.

В дороге Петра свалила малярия: температура под сорок, частое забытье. Страшное это дело — тяжело болеть во время перехода в тылу врага…

На рассвете маленький отряд напоролся на засаду. Сани, на которых лежал Петр, остановились на холме под вражескими пулями. Возница был убит. Партизаны отошли в лес. Комиссар Виктор Павлович Половинка ползком добрался до саней и отвел их с вершины назад, в мертвую зону.

Уже за Днепром врач Лютик каким-то чудом раздобыл хинин, и Петр возвратился в строй.

Они обосновались в лесу на правом берегу Днепра, неподалеку от устья Березины. Отсюда до Речицы — главного объекта разведки Кузяева — было всего километров двадцать пять, до Гомеля, если считать по прямой, — около ста.

Каждую ночь Анатолий Ванявкин настраивался на заветную волну, и в эфир уходили ценные сведения и важные сообщения с зашифрованным обратным адресом «Сирень 316». Под этим именем значился Петр Иванович Кузяев.

Разведчик и для своих — тайна.

Петр хранил в памяти десятки фамилий, имен, кличек, адресов, точные координаты и приметы тайников. Но самого Петра в лицо знали всего несколько человек, главным образом связные.

Юная Анечка, нежная, хрупкая, пробиралась в Гомель, почти полностью разрушенный гитлеровцами. Гомель интересовал Кузяева как крупный узел железных и шоссейных дорог.

Железнодорожная обходчица Лена жила с матерью на разъезде под Речицей, наблюдала за движением вражеских эшелонов. На беду, Лене занесли на временное хранение листовки и несколько ящиков взрывчатки. Этого, конечно, не следовало делать. Лена должна была оставаться вне всяких подозрений. Сведения, которые она добывала, стоили нескольких диверсий. И стряслась беда. Полиция устроила внезапный обыск. Старушку-мать тут же расстреляли. Лена находилась в отряде. Это ее и спасло.

Верным помощником Кузяева стала двадцатилетняя реченская комсомолка Валя Блескина.

Она отличалась исключительной серьезностью и самоотверженностью. Ее выдержке и находчивости можно было завидовать. Не раз ускользала она от врага.

Внимательно выслушав очередное задание, Валя кротко говорила: «Хорошо, Петр Иванович». И Кузяев знал: все будет сделано хорошо. Валя исчезала на несколько дней и, возвратившись, приносила исчерпывающие ответы.

Потребовалось выяснить место передислокации гитлеровского полка, стоявшего под Речицей. Валя пошла по следам немецких гусениц и ребристых шин.

Минуло два дня, три, пошла вторая неделя. О Вале — ни слуху. Где она? Что с ней? Толя Ванявкин переживал еще больше, чем Петр. К исходу второй недели Валя вернулась. Оказалось, что она пробралась до самого Чернигова, почти за двести километров от базы, пока не отыскала внезапно исчезнувшую часть.

— Как же ты смогла? — удивился Петр. — И мыслимо ли в такую даль отправляться одной!

— Все хорошо, — кротко ответила, по своему обыкновению, Валя и застенчиво улыбнулась. — Есть вот только очень хочется.

Толя, влюбленными глазами оглядывавший Валю, вдруг спросил:

— А где твои часы?

Когда Валя «шла к тете в Чернигов», ее задержал полицай. Пришлось откупиться часиками.

(В другой раз немец польстился на Валины рукавички.)

Центр поблагодарил «Сирень 316» и его группу за отличное выполнение задания.

Все внимание Кузяева сосредоточивалось на районе Речица — Гомель. Этого требовал от него и командир соединения — секретарь Гомельского обкома партии Илья Павлович Кожар. Кузяев постоянно находился в курсе всех событий, больших и малых, происходящих в подопечном районе.

Однажды удалось захватить штабную машину с важными документами. Срочные данные сообщили по радио, за остальными документами прислали специальный самолет. Самолет доставил новые запасы питания для радиостанции, теперь Петр имел возможность принимать сводки Информбюро и записывать их. Он так натренировался, что записывал сводки дословно. Московские известия, правда о положении на фронте и в тылу передавались не только в отряды, но и доходили до жителей сел и деревень, лежавших окрест на многие десятки километров.

Петр часто появлялся в селах, встречался с верными людьми, получал сведения и ставил новые задачи. Надо было поддержать советских людей, томящихся под оккупацией, вселить в них веру и надежду, звать на борьбу за правое дело.

Не раз, когда Петр сидел в избе в одном конце деревни, на другом появлялись немцы или полицаи. Друзья успевали подать знак, но случалось уходить отстреливаясь.

Обычно Петр отправлялся в селения вместе с кадровым военным Филей, песенником и весельчаком, и Сашей Рудаком — секретарем подпольного обкома комсомола. Иногда к ним присоединялся рыжеусый Саша Титов. Лихой подрывник великолепно изображал пьяного. Смеялись до слез. Наконец, Титов бросал «хватит» и начинал смеяться сам. «Эстрада» после серьезных разговоров стала традицией.

Любили все вместе петь песни. Они воспринимались здесь, вдали от свободной родной земли, с особым чувством, остро и неповторимо.

Глава разведчиков Петр Кузяев почти непрерывно находился в пути: от одного тайника к другому, от явки к явке, от связного до рации. Протез буквально разваливался на части. Петр скрутил его проволокой, надшил ремни веревками, заменил сломанную ось шарнира подобранным на дороге болтом.

Но Петр Кузяев оставался на боевом посту, несмотря на неоднократные предложения Кожара переправиться на Большую землю «для капитального ремонта».

Война не могла ждать, требовались все новые и новые сведения.

НОЧЬ ПОД РОЖДЕСТВО

Отрывочные данные о Гомеле, доставляемые Кузяеву разведывательными группами, уже не удовлетворяли командование. Необходимо было установить с городом регулярную связь.

Как всегда в таких случаях, помог подпольный обком партии.

На встречу с гомельским товарищем Петр решил поехать один: меньше подозрений. В случае чего можно предъявить немецкий паспорт уроженца Брянска П. Я. Михалина.

Нельзя было подвергать риску начало новой чрезвычайно важной нити, первой нити, ведущей в Гомель.

Он отправился верхом, безоружный. Остались позади лагерь, сторожевые заставы. Петр был один в темном ночном лесу.

Морозный пронизывающий ветер шквалами налетал на голые обледенелые деревья, гулко шумел в стеклянных ветвях. Конь пугливо вскидывал голову, похрапывал, медленно переступал неподкованными ногами по скользкой ледяной просеке. Дорога то растворялась в черноте ночи, то слабо светилась серой зеркальной гладью.

Легкое пальто быстро промокло насквозь, студеная вода пропитала одежду, ледяным компрессом охватила тело. Петр пожалел, что не взял плащ-палатку, но тотчас отверг это сожаление: ничто не должно вызывать подозрений. Даже время встречи выбрали наиболее подходящее для целей конспирации — рождественскую ночь.

Путь предстоял недолгий, всего километров десять. Кузяев выехал с запасом, учитывая непогоду и темень. Заблудиться он не мог: не раз бывал в той деревне, и мерин хорошо помнил дорогу, вырос в этих местах.

Еще недавно мерин принадлежал старосте. Бывший кулацкий сын верой и правдой служил оккупантам, злобствовал и притеснял односельчан, безжалостно расправлялся с неугодными.

Изменника удалось хитростью заманить в ловушку, и над ним совершился справедливый народный суд.

А мерин — забыли у старосты кличку узнать! — перешел к Кузяеву. Пришлось лишь снять подковы: партизанские лошади не должны оставлять особых примет.

Теперь, без подков с шипами, мерин все время оступался, ноги его, будто у начинающего конькобежца, разъезжались в стороны, беспомощно скользили по ледяному настилу.

В поле и вовсе невозможно стало ехать. Мерин заплясал, закрутился, вот-вот свалится набок. «Еще придавит на беду! — с тревогой подумал Петр. — Тогда все пропало».

Он пробовал свернуть с дороги, но все вокруг превратилось в ледяную гладь. Ему удалось развернуть коня обратно к лесу, благополучно добраться до первых деревьев.

Петр привязал мерина и заспешил в село. Едва он сделал несколько шагов — упал и больно ушиб бедро.

Поднявшись, Петр осторожными шажками двинулся дальше. Время шло, а он топтался почти на месте.

До намеченного часа оставалось совсем мало. К тому же товарищ из Гомеля мог находиться здесь не позже чем до двух часов ночи, чтобы к рассвету возвратиться в город.

Дорога постепенно пошла вверх. Петр знал: начинается холм. И хотя подъем был пологим, передвигаться стало намного сложнее.

Петр шел, как слепой, выставив вперед руки. Каждый шаг давался неимоверным усилием. Резкие порывы ветра заставляли низко наклонять корпус, прижимать подбородок к мокрой груди.

А идти надо было. Во что бы то ни стало.

Петр опустился на четвереньки и, действуя руками и ногой, пополз. Коченели руки, и пальцы становились непослушными. Петр утешал себя тем, что впереди длинный крутой спуск и удастся наверстать часть потерянного времени.

Когда он добрался до перевала, лед на спине растаял…

Впереди внизу слабо замерцали рыжие одинокие огоньки деревни. Оставалось совсем немного, но сердце начало сдавать от непомерной нагрузки, руки дрожали, а единственная нога стала чужой, как протез.

Петр вспомнил о фляге с самогоном, прихваченным в качестве доказательства «для кума», и подумал, что надо отпить глоток-другой, но неподатливые пальцы не могли свинтить колпачок. «Потом, — решил Петр, — потом».

Он завалился на спину и заскользил вниз. Его закружило, затрясло, забило о камни. А он лишь радовался, что так быстро приближается к цели.

Потом его в последний раз ударило в бок, и все остановилось. Минуту или две Петр лежал неподвижно, не в силах пошевелиться. В ушах все еще свистел ветер.

Припомнилось детство: снежные горки, салазки; зеленая гладь озера, деревянные, подбитые стальным прутом коньки, накрепко привязанные бечевкой к подшитым пимам.

Петр увидел себя мальчиком. Усталым и довольным он подходит к дому. Гремя коньками, поднимается на крылечко, отворяет двери. Из дома выплывает теплое и вкусное облако.

Голос матери велит сбросить «проклятые колодки» в сенях и отряхнуться, не нести снег в горницу. Петр послушно выполняет все, что велит мать. В награду на столе появляются любимые пироги с капустой. Но сейчас Петру не хочется никакой еды, только забраться бы на теплую печь, укрыться овчиной и замереть, свернувшись в комочек. Какая-то сила, видимо, старший брат, поднимает его и укладывает на печь. Сразу становится тепло, уютно и спокойно. Глаза сами смежаются. За окном подвывает Тузик, но нет сил разлепить ресницы и спросить, в чем дело. А спросить надо: Тузик зря не станет выть. Может, старшой обидел! Почему он невзлюбил такого славного умного песика? Вечно гонит его из избы. А Петю, когда заспится, водой будит. Наберет в пригоршню студеной воды и плеснет прямо в лицо. Вот и сейчас так делает. Зачем? В школу еще рано, сейчас ночь, Петя только-только прилег. Так спать хочется! Не надо, слышь, не надо! Дай поспать. Минуточку! Хоть секунду!

Опять плеснул в лицо студеной водой, да с силой!

Петр открыл глаза и, сразу отогнав дурманящий сон, пришел в себя от тревожной мысли: «Опоздал!»

Он попробовал подняться на четвереньки, но не смог, руки совсем не держали. Тогда он прижался ко льду и, скребя негнущимися пальцами, прополз по-пластунски еще с час.

Надо было зайти с огородов, но заснеженный бурьян, жесткий и высокий, и перекладины изгороди оказались неприступной крепостью.

Вокруг было темно. Лишь из глубины улицы доносилась пьяная песня.

«Сволочь всякая гуляет, — вяло подумал Петр, — можно идти открыто».

Но идти он уже не мог, даже придерживаясь за ограду: вконец обессилел.

Петр пополз вокруг огорода, выбрался на широкую пустынную улицу.

Вдруг послышались близкие голоса. Петляя и покачиваясь, навстречу шли двое. Бежать было поздно, и не мог он такое сделать, физически не мог.

Решение созрело мгновенно, единственное и простое: притвориться пьяным, как Саша Титов. Петр вытянул из-под пальто флягу и положил впереди, насколько позволил ремешок, а сам уткнулся лицом вниз.

Двое приближались, выкрикивая что-то друг другу. Шум ветра мешал разобрать слова. Петр осторожно потянул за шнурки шапки, чтобы освободить уши. До него долетели чужие, незнакомые звуки.

«Немцы!»

Он не испугался, не струсил, только горечь и обида обожгли сердце. Погибнуть у самого заветного места, погубить после всех мук и трудов такое большое дело!

— Что это? — раздалось по-немецки изумленное и пугливое восклицание. Щелкнул отведенный затвор автомата. Лед перед глазами засветился: немец включил фонарик.

— Руки вверх! — окликнул грубый голос.

Петр не шевельнулся.

Немцы медленно приближались.

— Он пьян, — брезгливо прокартавил другой и громко икнул.

— О! — воскликнул первый и взял флягу. Он дернул ее к себе так, что сорвал ремешком шапку с головы Петра.

Послышалось бульканье: немец взболтнул флягу.

— Шнапс?!

Они, очевидно, свинчивали крышку. Потом шумно понюхали, пригубили и убедились, что во фляге действительно водка.

— Рождественский подарок, — радостно сказал картавый и брезгливо пнул сапогом неподвижное тело Кузяева. — Русская свинья!

— Пристрелить его?

— Зачем? — блаженно сказал картавый. — Он и так почти готов. Дай мне глотнуть.

— Надо оставить Гансу, — неуверенно напомнил грубый голос.

— Ну его к бесу!..

Картавый добавил что-то смешное.

Оба залились пьяным смехом и удалились. Голоса и шаги немцев пропали в шуме непогоды.

Кузяев подобрал шапку, пополз вперед, последним усилием подобрался к оконцу и трижды стукнул ледяными пальцами.

Плотная занавеска трижды колыхнулась в сторону, и знакомый голос с неподдельной радостью спросил:

— Никак — кум?

— Он и есть, — отозвался Петр и тяжело сполз вниз.

…Анатолий Ванявкин радировал:

ТРЕБУЕТСЯ БОМБАРДИРОВКА

Впервые это стало известно от ребят из группы Саши Титова: в западной окрестности Гомеля большие артиллерийские склады. Боеприпасы прибывают по специально проложенной железнодорожной ветке. Ежедневно тяжело нагруженные машины и вездеходы выезжают из склада в направлении фронта. Ночью движение усиливается: до самого рассвета гудят моторы.

Территория ограждена несколькими рядами колючей проволоки.

Вокруг открытая, голая местность. Близко подобраться невозможно. Установить систему охраны и обороны нельзя. В бинокль различимы плоские прямоугольные насыпи: очевидно, боеприпасы укрыты под землей.

Для нас эта цель не по зубам.

Если уж такие отчаянные головы, как подрывники Саши Титова, заявили: «цель не по зубам», значит, нечего и рассчитывать на собственные силы.

— Передавайте нашим.

«Нашим» означало — на Большую землю. Кузяев отлично знал этих людей, верил им, но доносить не торопился. Склад — не скопление танков, сразу не убежит. Есть время тщательно перепроверить сведения, дополнить их, заполучить точные координаты.

Кузяев включил в дело своих людей; гомельские товарищи получили срочное задание первостепенной важности.

Прежде чем направлять удар с воздуха, следовало поискать лазейку на земле.

Сам Кузяев перебазировался ближе к Гомелю, насколько это было возможно. Он не мог оторваться от леса, утерять связь с базой.

Первое донесение из Гомеля ничего хорошего не обещало. Человек, которого Кузяев никогда не видел в глаза, ушел на задание и не вернулся. Его звали Юрой.

Сколько таких Юр, Миш, Тамар уходило и не возвращалось!

Далеко не всегда удавалось узнать их судьбу, обстоятельства гибели. Герои покидали мир втайне от друзей и родных.

Рано или поздно, но люди непременно узнают имена своих лучших сынов и дочерей, своих героев, свою гордость.

Погиб неизвестный Кузяеву гомельчанин Юра. В Краснодоне столкнули в шахтные колодцы молодогвардейцев. О них еще тоже никто не слышал, ничего не знает. В пражском фашистском застенке в перерывах между пытками пишет свой бессмертный репортаж Юлиус Фучик. Пройдет много лет, пока человечество узнает о его подвиге и прочтет слова, обращенные к современникам и потомкам о том, что не было безымянных героев.

Безымянных героев нет. Есть герои, имена которых еще неизвестны. Законспирировано и имя Петра.

Э, да о чем разговор. Не об этом думал в ту пору Кузяев. Жаль ему было неизвестного Юру, и тревожился он о выполнении задуманного плана.

Гомельчане просили дать им еще три дня.

Через три дня из Гомеля подтвердили первоначальные сведения. Склад боеприпасов. Цель крупная, стоящая. Подступиться невозможно: при приближении к внешнему параметру территории на дистанцию пулеметного выстрела охрана стреляет без предупреждения.

Единственно, на что можно рассчитывать, — вывод из строя железнодорожной ветки.

— Давай я тебе маленький фейерверк устрою, — галантно предложил Саша Титов.

— Маленький фейерверк никого не устраивает, — хмуро отклонил Кузяев. — Разве что самих немцев. Усилят охрану, а то и вовсе переберутся в другой район.

— Сожалею, Петр Иванович, — вздохнул Титов, — больше ничем помочь не могу. Туда знаешь какую фугасочку надо? Все сам-пятьсот, а то и сам-тысячу! Ежели машину, легковую или грузовичок завалящий тонн на пять-семь, на худой конец — эшелончик, — это мы запросто. А подземные хранилища!.. Приглашай, Петр Иванович, авиацию.

Кузяев не ответил. Но в ту же ночь ушла радиограмма:

Через сутки в ответ на запрос радиограмма была продублирована. «Сирень 316» настоятельно запрашивал авиацию.

Дополнительного целеуказания сигнальными ракетами или световыми знаками никто не потребовал. Кузяев ходил пасмурным: неужели не придали значения его донесению? Если не пришлют бомбардировщики, он сам проберется в немецкий склад! Каким образом — он не знал, не придумал еще, но скопище немецких снарядов и мин должно взлететь на воздух.

В неведении и тревоге прошло еще два дня. Наконец Кузяеву стало известно о полете краснозвездного самолета-разведчика над районом складов.

Кузяев повеселел. Теперь ждать осталось недолго, до ночи. Едва опустились тяжелые сумерки, Кузяев с радиостанцией и тремя автоматчиками отправились поближе к запретной зоне. Могла понадобиться помощь с земли.

Впереди беззвучно взметнулись красные снопы огня, будто разверзлась земля и выплеснула свое раскаленное нутро.

Это было радостное и жуткое зрелище — безмолвное извержение. Оно все ширилось, яростно рвалось в небо.

Прошло несколько долгих секунд, может быть, целая минута, и ночь содрогнулась. Первые мгновения слух еще различал отдельные мощные взрывы, затем все слилось в гневное, клокочущее грохотание.

В обагренное небо вонзились голубые кинжалы прожекторов, но они таяли и терялись в огромном зареве. Казалось, не только земля под ногами, но и небеса пылали над оккупантами.

— Чисто сработано! — с профессиональным восхищением воскликнул кто-то за спиной Кузяева.

— Возвращаться.

Дальше идти было некуда и незачем. Операция свершилась.

Они быстро удалялись на северо-запад, временами останавливаясь, чтобы перевести дыхание и еще раз взглянуть назад. Там буйствовало огненное море.

И еще долго алели в ночи опаленные облака.

Кузяев с трудом высвободил протез из стремени — в лесу пересели на лошадей — и осторожно спустился на землю.

Истерзанный протез, скрепленный кое-как, до крови растирал культю. Кузяев бинтовал ее, но ничего не помогало. Бинты, слипшиеся от крови, доставляли новые муки, когда он отдирал их.

Стиснув зубы, чтобы не выдать острой боли, Кузяев добрался до шалаша и сел на лиственную постель.

Анатолий, ни слова не говоря, куда-то ушел. Возвратился он с Машей, санитарным инструктором в красной косынке на копне шелковистых льняных волос.

Маша склонилась над Кузяевым и с детским состраданием спросила:

— Болит, да?

— Есть малость, — сдавленно произнес Кузяев.

— Ой, да у вас же все в крови! — Она извлекла из пухлой медицинской сумки бинты, пузыречки, ножницы и приступила к перевязке.

Окончив работу, Маша решительно заявила:

— Будем эвакуироваться. Я ставлю вопрос перед товарищем Кожаром.

— А я ему не подчинен, — полушутливо-полусерьезно сказал Кузяев.

— Как не подчинен?

Стоило Маше покончить со своим делом, как она тотчас превращалась в наивную девочку.

— Так вот: не подчинен.

— Он же генерал! Герой Советского Союза!

— И Петя — герой, — сказал Анатолий. — Только Указа еще нет.

— Правда? — встрепенулась Маша. — Ой, как чудесно!

— Отдыхать пора, — оборвал Кузяев. — Иди спать, Маша. Спасибо тебе. До свиданьица.

Оставшись с Ванявкиным один на один, Кузяев сердито выговорил:

— Чего мелешь зря?

— Ничего я не мелю, — озлился Анатолий. — Будь я Председателем Президиума Верховного Совета, давно подписал бы такой Указ.

Кузяев улыбнулся в темноте.

— Давай-ка баиньки, Председатель Президиума, вот что я тебе скажу. И — помалкивай.

— Я и так молчу, — проворчал Анатолий и, обиженно засопев, стал укладываться.

Это было сущей правдой. Иной раз так хотелось выговориться, навспоминаться, помечтать. Но плохой из Анатолия собеседник, лишнего слова не вытянешь. А тут ишь как его разобрало! Председатель Президиума…

С Большой земли прислали специальную радиограмму. Родина благодарила «Сирень 316» и его соратников за отличную боевую операцию.

В конце лета сорок третьего года гитлеровское командование решило обезвредить прифронтовые тылы: передний край войны все ближе подкатывался к Днепру.

Когда немцы перерезали все дороги, Петр находился под Гомелем. С ним было человек десять.

Основные силы остались на правом берегу. Трижды пытались пробиться к своим, но безуспешно.

КОМИССАР

Все попытки соединиться со своими потерпели неудачу. Филя (Кузяев так и не узнал его фамилии) предложил организовать самостоятельный отряд. К тому времени их набралось уже около ста человек. За счет оперативных партизанских групп, возвращавшихся с заданий, за счет людей, бежавших от карателей.

Командование принял офицер, бывший военнопленный, командир партизанской роты Смирнов, немногословный, волевой, напористый человек.

Комиссаром единогласно избрали Петра Кузяева.

Отряду приходилось непрестанно маневрировать, ускользая от преследования разъяренных карателей.

Партизанский отряд доставлял врагу большие неприятности: подрывались на дорогах автомашины с солдатами и грузами, не доходили до места назначения военные обозы, рвалась связь.

Однажды разведка донесла о продвижении большого немецкого обоза. Охрана хорошо вооружена, имеются ручные и даже станковые пулеметы.

У Фили загорелись глаза. «Долбанем? — спросил он Кузяева. — Дело к вечеру, в самый раз».

Боевая профессия Кузяева выработала в нем неторопливость в принятии решения.

— Где обоз сейчас?

— Лесом идет, скоро, однако, выйдет, товарищ комиссар, — ответил партизан со следами оспы на лице. — Видать, на Березовку путь держит.

У партизана была странная кличка «Мокиш».

— В Березовке сильный гарнизон, надо торопиться! — забеспокоился Филя и поправил гранаты.

Смирнов молча рассматривал карту.

— Какое расстояние от леса до Березовки? — продолжал уточнять положение Кузяев.

— Два километра, — ответил вместо Мокиша Смирнов и покачал головой. — Близковато.

— Я и говорю, — горячо подхватил Филя. — В лесу долбануть надо!

— У немцев сейчас ушки на макушке. Все наготове. А мы еще только думу думаем, — хмуро возразил Кузяев. — Пускай себе едут.

— Жалко, товарищ комиссар, — высказался Мокиш. — Больно хорош обоз-то: оси гнутся. Добра столько.

— Далеко не уйдут, — успокоил Кузяев. Смирнов пристально взглянул на комиссара и, кажется, уловил его мысль, но ничего не сказал.

Когда они остались втроем — Кузяев, Смирнов и Филя, — Кузяев объяснил свою идею:

— Обоз наверняка направляется дальше Березовки. Не ночью, конечно: побоятся. Утром. Вот и встретить их при солнышке.

— И не в лесу, — подхватил Смирнов, — а в поле, где немцы меньше всего партизан ждут. Так, комиссар?

— Точно.

— Решено, — заключил Смирнов. — Ну-ка, прикинем, как это все сделать.

Он вытащил из планшетки карту и расстелил ее.

В два часа ночи двумя колоннами партизаны отправились в обход Березовки. Кузяеву было опять отказано непосредственно участвовать в операции.

— Пойми ты, Петр Иванович, без надобности это! — горячо убеждал Филя. — Ну, пальнешь разок-другой из своей пушки. Эка помощь! А станем отходить, только мешать будешь. Извини, но это ведь так?

— Не могу я за вашими спинами сидеть. Понимаешь, не могу! — говорил Кузяев.

Спор, как всегда в подобных случаях, решил Смирнов.

— А связь? — произнес он слова Кожара.

Против известной магической фразы Ильи Павловича Кожара не было у Кузяева никаких доводов. Не волен он был зря рисковать собственной головой, не имел права ставить под угрозу товарищей и связь с Большой землей.

Перед уходом Смирнов, обняв, сказал Кузяеву:

— Пойми, комиссар, ты свою долю уже внес в сегодняшнее дело. И немалую. Кто первый смекнул, как и что? Ты. Кто людей подготовил, рассказал все, дух поднял? Опять же ты.

Кузяев неловко высвободился из объятий.

Он знал, что уступает не в последний раз, и оттого злился и на самого себя, и на Филю со Смирновым, и на Кожара за его: «А связь?»

Этой же фразой, как щитом, Кузяев надежно защищался и от самого Кожара. Когда командир затевал разговор об отправке Кузяева за линию фронта: «Не могу я на твои мучения смотреть! Разве это протез? Щепки одни!» — Кузяев, кротко улыбаясь, выговаривал два слова: «А связь?»

И Кожар беспомощно разводил руками.

Судя по всем признакам, гитлеровцы напали на след дерзкого партизанского отряда. Операция по уничтожению большого обоза несомненно должна была ускорить карательную экспедицию. Оставаться на прежнем месте опасно. Решили перебазироваться в новый район.

Когда стихли шорохи и ночной лес поглотил почти весь отряд, возглавляемый Смирновым, Кузяев со штабом и тылами тоже выступил в путь.

К рассвету малочисленная группа Кузяева вышла в намеченный район и расположилась на отдых неподалеку от сожженного дотла белорусского селения.

Расседланные и стреноженные кони хрустели блеклыми остатками травы. Дальше, в глубине леса, начинались болота. Они не были обозначены на карте как непроходимые, но на лошадях пробраться через эти болота без проводника нечего было и думать. Место сбора выбрали не лучшим образом, но изменять что-либо было поздно, оставалось ждать подхода группы Смирнова.

Едва сняли с рогулек котлы с кашей и кипятком, погасили костры и прикрыли их свежим дерном, чтоб не дымили, как со стороны сожженной деревни раздались выстрелы.

Кузяев, наскоро пристегнув протез, заторопился к дозорным.

Впереди, как черный остров, обтекаемый серыми реками дорог, мертвенно лежал обожженный лесок. В длину и ширину он занимал метров сто — двести.

Неожиданно показался деревенский мальчуган. Он бежал прямо на дозорных. Увидев людей, мальчуган оторопел, но сразу разглядел красные ленты на фуражках и, жадно глотая воздух, испуганно заговорил:

— Немцы! Немцы идут! Третьего дня село наше спалили, а теперь на лес идут, партизан ищут!

— Много их? — спросил Кузяев.

— Много, дяденька! И оттуда идут, и прямо.

Выстрелы и автоматные очереди неслись отовсюду.

— Уходить болотом мелкими группами, лошадей бросить, — приказал Кузяев.

Другого выхода не было. День только начался, оружия мало, боеприпасов и вовсе ничего для боя.

— Сбор у прошлогодних землянок. Я остаюсь предупредить своих на случай засады. Остальным уходить немедленно.

Вместе с Кузяевым остался партизан по прозвищу Мокиш.

Через минуту бивак опустел, лишь покачивались и трещали кусты под копытами отпущенных на свободу лошадей.

Внезапно из орешника выступила медсестра Маша.

— И я с вами, Петр Иванович. А вдруг что?

Кузяев махнул рукой: «Оставайся!»

Стрельба быстро приближалась.

— Куда теперь, товарищ комиссар? — спросил Мокиш. Он был вооружен чешским карабином, такой же карабин имелся у Кузяева. У Маши, кроме санитарной сумки, ничего не было.

Кузяев, не ответив, направился в горелый лесок. Рядом с огромным земляным массивом он меньше всего походил на возможное партизанское убежище. Когда-то Вася Войцехович, усатый разведчик Ковпака, рассказывал Петру немало примеров партизанской хитрости: «Самое надежное укрытие, — говорил он, — немецкий паяльник. Под собственным носом они ни черта не видят». Кузяев решил отсидеться под носом у немцев.

Кузяев, Мокиш и Маша углубились в черный бурелом. Они залегли треугольником и стали наблюдать.

Вскоре стала слышна немецкая речь, топот, громыханье оружия. По обугленным стволам хлестнули автоматные очереди. На несколько минут шум остановился, потом начальственный голос что-то прокричал, и шум покатил дальше в лес.

Весь долгий день по дорогам проносились машины, ревел скот, угоняемый оккупантами в тыл. Под дулами автоматов вели женщин и детей. По выбоинам проезжали мотоциклы с колясками, на которых торчали ручные пулеметы.

Когда начало смеркаться, каратели стали выходить группами из леса. Слышались редкие команды. Солдаты, видимо, выдохлись, обессилели от безрезультатной погони за партизанами. Через час, построившись в ротные колонны, немцы ушли по дороге.

Переждав немного, Кузяев с товарищами вышли из горелого леса. Но только они это сделали, как донесся цокот копыт. Партизаны залегли у дороги.

Из-за поворота показалась большая группа людей. Рядом следовала нагруженная телега, поскрипывавшая под тяжестью груза.

У развилки неизвестные остановились.

— Сигналь! — раздался знакомый голос Смирнова. Но не успел прозвучать условный сигнал, как Кузяев уже поднялся во весь рост и, опираясь на карабин, вышел навстречу своим.

Смирнов благополучно обошел Березовку и километрах в десяти к западу от нее занял позиции по обе стороны тракта. Местность была открытой, слегка всхолмленной. На севере угадывался в утреннем тумане лес.

Партизаны отрыли небольшие окопы и тщательно замаскировались.

Смирнов, оглядываясь, прошелся по дороге и остался доволен: черное осеннее поле казалось безжизненным.

Ждать пришлось недолго: дальние дозоры передали условный сигнал: «Идет».

Обоз двигался медленно.

Вдруг заухали взрывы гранат, залились автоматы, захлопали винтовочные выстрелы.

Нападение произошло столь неожиданно и в таком не подходящем для засады месте, что фашистов охватила паника.

Огонь начался с севера, и фашисты, соскочив с повозок, бросились на южную сторону дороги. Здесь их встретила сосредоточенным огнем другая часть отряда.

Вскоре все было кончено. Загрузив одну подводу ценными трофеями: оружием, боеприпасами, продовольствием, — партизаны выпрягли уцелевших лошадей, подожгли обоз и поскакали к лесу.

Запутав следы, Смирнов направился в новый район для встречи с Кузяевым. Маршрут пролегал через землянки прошлогодней зимовки.

В отряде Кузяев сразу увидел партизан из своей группы. Они пробились к землянкам.

И снова отряд Смирнова и Кузяева продолжал свои лихие налеты. Как и прежде, операции разрабатывались совместно командиром и комиссаром, но на дело комиссару идти не дозволялось.

«А связь?»

Штаб 1-го Белорусского фронта нуждался в сведениях и данных «Сирени 316». Красная Армия приближалась к Гомелю.

СОЛДАТКА

Пошел второй год, как Петр ушел на войну. Второй год Аня не читала ни одной строчки, написанной его рукой. Как она жалела теперь, что в юности после пустячной ссоры сожгла все его письма.

Один раз в месяц незнакомый Романов аккуратно присылал денежный перевод. Это означало, что Петр жив. Иногда приходили открытки со штампом той же полевой почты: «Ваш муж жив-здоров, геройски сражается с коричневой чумой». И подпись — Романов.

После отъезда Петра Аня перебралась к матери в Городище. Учительствовала. Год спустя приехала в Москву, поступила в библиотечный институт. Жила в общежитии, в березовой роще на станции Левобережная.

Аня переписывалась с Надеждой Антоновной Ванявкиной. Та тоже ничего не знала о сыне. Но потом каким-то образом стало известно, что Толя и Петр партизанят в белорусском соединении командира по фамилии Кожар.

Приезжал в Тамбов капитан Савельев, заходил к Надежде Антоновне, успокоил: «Все в порядке». Савельев раза два написал Ане. Поддерживала она связь и с девчатами-комсомолками из Центрального района.

Только от Петра не было ни слова.

Парторг группы Надежда Михайловна, тоже солдатка, относилась к Ане с особенной теплотой, старалась отвлечь ее от тревожных мыслей, приглушить тоску.

В канун ноябрьского праздника студенческой компанией отправились в театр на спектакль «Давным-давно». Выехали сразу после обеда, чтобы побродить по Москве. Соседка по общежитию — у нее были дела — задержалась в институте и явилась ко второму звонку. Аня ждала ее с билетом у входа.

— Анечка! Тебе письмо.

У Ани на миг остановилось дыхание. Но обратный адрес успокоил. Писала тамбовская подружка Нина.

В пустынном фойе трижды коротко прозвенело, потускнел свет. Аня только успела прочесть первые строки:

— Есть новое? — спросила Надежда Михайловна.

— Кажется, нет, — вздохнула Аня.

Они взбежали наверх, пробрались в потемках на свои места в третьем ряду, у двери.

Дрогнул занавес, Аня оглянулась на красную надпись «Выход» и вдруг, поддавшись безотчетному тревожному сигналу, поднялась с кресла.

— Я сейчас, — и Аня выскользнула в полуоткрытую дверь, остановилась под матовым колпачком бра и развернула письмо.

Матовый колпачок бра потемнел и стремительно поплыл вверх и в сторону…

Все, что было дальше, происходило для Ани в тусклом зыбком тумане.

Подхватила Надежда Михайловна, усадила на стул, разжала пальцы, высвободила письмо.

…Незнакомый голос, непонятные слова.

— Выпей, доченька. Не убивайся так сразу. Соседке моей тоже похоронную на мужа принесли, а через неделю сам заявился, живехонек, без руки только.

— Мало ли что бывает! А здесь ведь даже не официальное сообщение. Едем в ЦК Белоруссии, и все выяснится. Там, должно быть, известно. Это ошибка, поверь мне!

«Ошибка» — это она поняла. Ошибка! Его не могут убить, не смеют!

Дежурная по справочному бюро Центрального Комитета партии Белоруссии, внимательно выслушав Аню, задумалась, припоминая.

— Генерал Кожар, по-моему, еще не улетел. Позвоните в гостиницу «Москва».

Из гостиницы ответили: «Товарища Кожара сейчас нет».

Аня звонила непрерывно. В половине двенадцатого ночи Надежда Михайловна увезла ее в общежитие, уложила в постель. Аня подчинялась, как маленькая.

Она с трудом дождалась рассвета, спустилась в безлюдный вестибюль и уселась у столика с телефоном. Она смотрела то на черную трубку и диск с цифрами, то на квадратные электрические часы на стене. Минутная стрелка не вращалась плавно и незаметно, а перешагивала с одного деления на другое, но время от этого тянулось медленнее, чем на обычных часах: слишком велика была пауза между скачками.

В семь часов она сняла с рычага трубку. Низко загудело. Аня послушала немного и положила трубку на место. Вдруг ее обожгла мысль: Кожар мог улететь из Москвы ночью. Или сейчас, сию вот минуту собирается в путь.

Аня торопливо набрала номер гостиницы. Телефон не отвечал. Еще и еще раз вращала Аня диск и вдруг с ужасом вспомнила, что прямой связи с городом в общежитии нет.

Ближайшая электричка отходила в семь четырнадцать.

Она бежала по березовой аллее. Казалось, не она бежит мимо белых стволов, а березы мчатся мимо нее. Она же стоит на месте, сдерживаемая упругим ветром, и опаздывает на поезд.

Аня позвонила в гостиницу из первого автомата, который попался ей на перроне.

— Кузяев? Петр? — переспросил голос и умолк.

— Высокий… На протезе он, — подсказала, замирая, Аня.

— Жена, говорите?

— Да, да! Высокий… черный.

— Жив-здоров ваш Петр Кузяев! — весело заговорил мужской голос — Жив-здоров, того и вам желает. Алло! Вы слушаете меня? Алло!

— Да, да… — Аня проглотила горький комок, подкатившийся к горлу, и сморгнула выступившие слезы. — Да-да. Я слушаю. Товарищ Кожар, можно вас повидать? Минутку, не больше! Я на вокзале.

— Знаете, где ЦК Белоруссии?

— Да-да. Я была там вчера.

— Тогда поезжайте в ЦК, Ждите в справочном. Буду в девять.

— Хорошо! Хорошо, товарищ Кожар.

Аня с нежностью взглянула на телефонную трубку, будто именно она возвратила ей жизнь, и тут же спохватилась: Кожару-то и спасибо не сказала!

— Товарищ Кожар, — тихо позвала Аня. — Товарищ Кожар…

Трубка молчала. Вдруг свет померк. Тело обмякло, и Аня стала сползать на пол. Какой-то человек, ожидавший очереди в автомат, распахнул стеклянную дверцу и подхватил Аню.

— Что с вами?

Аня с трудом перевела дыхание.

— Что с вами?

— Он жив, — доверительно прошептала Аня.

— Сейчас я раздобуду воды. Посидите здесь, на скамье.

Аня окончательно пришла в себя.

— Нет-нет. Мне нужно ехать. Спасибо, товарищ.

Она поднялась со скамьи и сначала неуверенно, потом все быстрее и быстрее пошла к троллейбусу.

В просторном зале справочного бюро ЦК Белоруссии уже собралось много людей. До девяти оставалось десять минут. Скоро должен появиться Кожар. Генерал Кожар. Но какой он? Какие знаки различия у генерала? И он, генерал Кожар, тоже ведь не знает, какая она. Аня поминутно поглядывала на двери. Люди в штатском, военные входили и выходили. Но кто из них Кожар?

— Товарищ Кузяева здесь?

Посреди зала стоял широкоплечий, полный мужчина в кителе и бриджах, голенища глянцевых сапог жестко охватывали ноги. Почему-то не широкие малиновые лампасы, не нарядная фуражка и шелковистые погоны, а сапоги с твердыми голенищами подсказали Ане, что ее спрашивает генерал. Она порывисто бросилась к нему и остановилась почти вплотную. Перед глазами расплывалась радуга орденских колодочек и Золотая Звезда Героя.

— Кожар, — представился генерал и пожал Ане руку. — Куда же нам укрыться?

Не отпуская Аниной руки, он повел ее в коридор и стал заглядывать в комнаты, но всюду были люди.

— Ладно, — сказал Кожар, — постоим здесь.

Они остались в коридоре.

— Скажите все, что можно сказать, — попросила Аня, глядя вверх в лицо генералу. Лицо было усталое и одновременно радостное.

— Молодец ваш Петр Кузяев, молодец.

Аня счастливо заулыбалась и взглянула на орденские колодочки. Кожар уловил ее взгляд.

— Привезет вам, наверное, кучу орденов. К сожалению, не в моей власти представлять его к награде. Он ведь у нас прикомандированный, так сказать. А упрям же!

Генерал покачал головой.

— Предлагал ему в Гомеле остаться, в райкоме — не захотел. Даже поругались с ним, только он — ни в какую, — генерал вздохнул. — Вообще-то, он, конечно, прав. Его начальству виднее, куда и чего с ним делать.

— Как делать? — не поняла Аня.

— Ну, как! Он, наверное, сейчас в Гомеле, в тылу, в нашем тылу. Сводку слыхали? Скоро и Минск освободим, всю Белоруссию от фашистской погани очистим!

Генерал мельком посмотрел на часы.

— Сегодня улетаю в Гомель. Если хотите что передать, давайте.

— Я письмо напишу. Можно?

— Все можно, на советскую ведь землю лечу.

Они попрощались. Письмо Аня завезла в гостиницу и оставила там для Кожара.

Через месяц она получила телеграмму: «Выезжай Чаадаевку Федор».

Почему Федор? Какой Федор? Аня не могла понять, но она была уверена, что это описка, Петр, а не Федор! Петр! Петр, Петр, ее Петя вернулся в Чаадаевку.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Поступил приказ соединиться с главными силами партизанских отрядов «Большевика».

Ночью, подняв со дна затопленные в условном месте рыбацкие лодки, партизаны Смирнова и Кузяева переправились через Днепр к своим. Смирнов и Кузяев сложили полномочия командира и комиссара.

— Петя, — виновато признался Толя Ванявкин. — Я сообщил, что ты погиб. Думал, уже не увидимся.

— С чего это я должен погибнуть? Нам с тобой Красную Армию встречать надо.

Ноябрьским рассветом Кузяев увидел советских солдат. Обнимались, плакали от радости. Но война еще не кончилась, предстояло сделать много.

Кузяев не мог принять предложение Кожара остаться для комсомольской работы в Гомеле или в Речице. Ему надлежало явиться в Унечу с докладом к своему непосредственному начальнику. Боевое задание выполнено, надо было отчитаться, доложить обо всем, что не могло вместиться в шифрованные радиограммы «Сирени 316».

Кузяев, Ванявкин и Валя Блескина направились в Унечу. За Гомелем их задержал комендантский патруль. Отобрали оружие, привезли в комендатуру. Там Петр предъявил удостоверение: «Дано настоящее в том, что тов. Кузяев Петр Иванович находился в партизанском отряде «Большевик» с 23 сентября 1942 года по 25 ноября 1943 года в должности разведчика», — и постоянный пропуск на «беспрепятственное посещение всех партизанских отрядов Гомельского соединения».

Майор-комендант с уважением возвратил документы.

— Как же вы… — он не договорил, только взглянул на истерзанный, подбитый шерстью, обвязанный цветным кабелем ботинок на протезе.

Кузяев стеснительно улыбнулся и ничего не ответил.

— Да вы, наверное, голодны! — спохватился майор.

Их сытно накормили, отдали оружие и усадили на попутную машину. На другой день они уже были в Унече.

Генерал Ч. принял Кузяева в палатке. Крепко пожал руку:

— Хорошо поработали! Просите, чего желаете.

— Новый протез, — сказал Петр.

Они отдыхали, отсыпались, отъедались целую неделю. Кузяев составил подробнейший отчет-докладную, написал наградные листы на отличившихся помощников, прежде всего на Валю и Толю Ванявкина. «Вы представлены к ордену», — сказал Кузяеву генерал.

Фронт стремительно уходил все дальше на запад. Унеча оказалась в глубоком тылу.

Генерал пригласил к себе Кузяева и объявил: всем предоставляется отпуск. Кузяеву до особого распоряжения, Ванявкину — на десять дней с последующей явкой в действующую армию.

— Обзаводитесь новой ногой, — пошутил генерал. — А эту для музея сохраните.

— Еще чего, — улыбнулся Кузяев. — В музей!

— В музей, Петр Иванович, — серьезно подтвердил генерал и еще раз повторил:

— Много там будет реликвий Великой Отечественной войны: пистолеты, автоматы, снайперские винтовки с зарубками, генеральские часы, планшетки, продырявленные гимнастерки и залитые кровью партийные и комсомольские билеты. И среди них — протез партизана-разведчика, коммуниста-добровольца. А позывные свои «Сирень 316» не забывайте, понадобится — позовем.

— Всегда готов, — Кузяев по-солдатски, как еще в детстве научил его отец, прижал руки.

Валя поехала провожать их до Москвы. В Брянске нежданно-негаданно встретили Сашу Титова. В Москву прибыли ночью.

— Все ко мне, — пригласил Саша Титов. — Теща будет рада.

В двенадцатиметровой комнате, где жили жена Титова с матерью, устроились кто где. Кузяева уложили на кровать. Он возражал, но Саша, поддерживаемый женой и тещей, настоял на своем.

— Самое высокое место — тебе, Петр Иванович. Остальные на стульях, на полу улягутся. И не возражай. Здесь я — Верховный Главнокомандующий!

Через три дня они прощались. Толя Ванявкин спешил в Тамбов, к матери, Валя возвращалась в Белоруссию, Петр — в Чаадаевку, к родным. Он был уверен, что Аня тоже там, а не в Городище.

Дома он забрался на русскую печь отогреться за все долгие месяцы, проведенные в боевых партизанских странствиях. Забрался и пролежал две недели: болел.

Только встав на ноги, телеграфировал жене: «Выезжай Чаадаевку Петр».

Надо было устраиваться на работу. Из леспромхоза уже приходили, приглашали на старое место. Для устройства требовались документы: паспорт, свидетельство об освобождении от воинской обязанности. Все бумаги остались в части или хранились в Москве.

Петр пошел в военкомат.

…Спустя три года в том же райвоенкомате Кузяеву вручили медаль «За победу над Германией в Великой Отечественной войне». Он получил ее одним из последних в Чаадаевке: не было документов. Кузяев и не торопил никого, не досаждал просьбами: не за медалями и орденами уходил на войну.

СПУСТЯ МНОГО ЛЕТ…

На перроне народу было мало: несколько пассажиров, преимущественно командированные, с портфелями, спортивными чемоданчиками, да около десятка встречающих. Пятеро из них держались вместе.

Московский поезд опаздывал, и никто толком не мог сказать, на сколько. Но возвращаться обратно в вокзал не хотелось, хотя морозило и дул пронизывающий ветер.

— Закурим, что ли, Петр Иванович.

— Бросил, — улыбнулся Кузяев.

— Нечего ему курить, — вмешался мужчина в берете. — И так с палочкой ходить стал.

Кузяев виновато улыбнулся:

— Приходится.

— Вы когда последний раз Петра Петровича видели? — спросил Кузяева мужчина в берете.

— Да вот, в Москве. Позвонил ему, напомнил о себе, такой-то, мол, может, не забыли еще.

— Петр Петрович — забудет!

— Ну, генерал, Герой, известный писатель. Сколько он таких вот, как я, встречал. Всех не упомнишь.

— Не скромничайте, Петр Иванович. Вспомнил ведь?

— Вспомнил, — радостно и в то же время стеснительно заулыбался Кузяев. — «Извини, — говорит, — приболел малость, встретить не могу. Сам приезжай. Бери для мобильности такси и — ко мне. Помнишь, как у Сидора Артемьевича коня для мобильности просил?» И смеется. А я сам про те слова забыл.

Кузяев склонил набок голову, улыбнулся, вспоминая.

— Приехал к нему. Хорошо встретились, по-товарищески. Наговори-ились! Все до точности помнит. Петр Петрович попросил жену подать ему папку под таким-то номером с фотокарточками. У меня, говорит, и фото есть одно. Вы там с радистом своим Володей Зеболовым сняты. Удивил он меня вконец. Ведь фотографий у него тысячи! И на каждой людей не один человек.

Захрипел динамик, все прислушались, подняв головы. Станционный диктор объявил о подходе ташкентского поезда. Его принимали на второй путь. Московского все еще не было.

Из поезда, едва он остановился, высыпали пассажиры, облепили киоски, побежали в ресторан.

Пассажир в пальто вдруг остановился и медленно приблизился к группе встречающих.

— Кузя-ев! — изумленно протянул он.

Кузяев повернулся к пассажиру с ташкентского поезда. Тамбовец, хозяин квартиры!

— О-го-го! — закричал тот вместо приветствия, окончательно уверившись, и бросился обнимать Кузяева.

Старые знакомые разглядывали друг друга, смеялись, спрашивали, перебивали, казалось, вовсе не слушая ответы.

— Такой же! И сединки — ни-ни!

— И ты не изменился. Животик разве…

— Трудовая мозоль! Отрастил, брат, отрастил! Ногу вот никак не выращу, с детства маюсь! — он поднял ногу в пижаме и покрутил ортопедическим ботинком. — А у тебя как? Тоже не отрастил?

— Слишком много не хватает.

Они подтрунивали так, как могут позволить себе только люди с одинаковой бедой.

— Сколько ж мы не виделись? Почти двадцать лет!

— Да, вдвое старше стали.

— И где ты здесь, в Пензе?

— В производственном совхозно-колхозном управлении, замом.

— Замначальника?! О-го-го!

— Замглавбуха.

— Вот те раз!.. До войны был главным, а теперь — замом. Не туда растешь, брат.

— А ты что, как?

— В Ташкенте. Как эвакуировался в сорок втором, так и осел там. Сейчас вот в командировку еду, в Москву. А о тебе, брат, слыхал! Тамбовчанина встретил. «Герой он, в партизанах был». Это о тебе, значит. Неужто правда? — Но тут же забыл о своем вопросе. — Встречаете кого?

— Боевого друга.

Из-за поворота показался тепловоз.

— Никак на первый путь? Отстану еще. Ну, пока. Будешь в Ташкенте, заходи. Обязательно! Вспомним, поговорим и — всякое такое!

С шумом подкатил поезд, замелькали вагоны.

Встречающие поспешили к восьмому.

По ступенькам сходил невысокий, плотный человек в каракулевой папахе, с окладистой седой бородой. Монгольского типа глаза его радостно светились. Он поднял руку и приветственно помахал друзьям, затем обернулся к проводнице:

— Спасибо. До свидания.

— До свидания. Я извиняюсь, — проводница переборола, видимо, долго сковывавшую ее нерешительность. — Вы случайно не писатель Вершигора?

— Случайно — он, — улыбнулся Вершигора.

— Ой! — всплеснула руками проводница. — А я смотрю, смотрю — вроде вы. Еще напарнице сказала. Читала я вашу книгу «Люди с чистой совестью». Очень понравилась! Это все вас встречают? Партизаны, наверное?

— Партизаны.

— И тот, с палочкой?

— И тот… Петр Иванович! Не торопись, время есть!

— Петр Иванович, — спросил Вершигора, — а где протез-ветеран, сохранился?

— Где-то в музейном складе лежит.

— В краеведческом? Фотографию твою я там видел на стенде. Много героев дала ваша земля.

— Какая земля не дала их, Петр Петрович?

Вершигора задумался, помолчал.

— Написать бы книгу обо всем народе нашем. Заголовок тот же: «Люди с чистой совестью». Эх, жизни, да что там, десятка жизней не хватит на такое дело. А вот о разведчиках я точно напишу. Задача нелегкая. Работа у них неприметная, тихая вроде бы. А ведь один разведчик двадцати диверсантов стоит!

— Смотря какие диверсанты, Петр Петрович.

— Смотря какой и разведчик, — Вершигора озорно блеснул глазами, — если такой, как Петр Иванович… — Он заразительно расхохотался, глядя, как смутился Кузяев. — Нет, — продолжал шутливо-серьезным тоном Вершигора, — я всегда говорил: самая воинственная профессия — бухгалтеры. Помните Ленкина, разведчика, усача? До войны бухгалтером был. А Ефремов?

Вершигора подошел к окну, отвел в сторону тюлевую гардину, задумчиво проговорил, глядя на город:

— Да, сколько в тех домах живет бухгалтеров, токарей, литейщиков, бывших и будущих героев. — Заговорил о другом: — А сад, видно, хороший.

Маленький садик, посаженный Кузяевым у дома, был его гордостью и предметом любовных забот.

— Хороший, Петр Петрович. Вы бы на фрукты приехали или весной, когда цветет все. Глаз оторвать невозможно, красота такая.

— А то что за кусты? Никак сирень? — спросил Вершигора, всматриваясь в заснеженный сад.

— Сирень. Меж деревьев и у калитки. Белая.

— Какие сорта?

— Не знаю, как называются.

Вершигора отпустил гардину, обернулся.

— Ласково, наверное, мирно, без номера, не «Сирень 316». А что, в этом тоже своя поэзия, фронтовая лирика. Как думаешь?

ГЛАВА ПЕРВАЯ

В лагере стояла сонная тишина. И вдруг резкий, отрывистый сигнал горна, крики дежурных: «Подъем! Тревога!» Лагерь мгновенно ожил, наполнился топотом сапог, металлическим лязгом оружия, приглушенными словами команд. Из палаток выскакивали солдаты, на ходу закидывая за спину тощие вещевые мешки. Быстро вырастали и тотчас исчезали взводные колонны.

В артиллерийском парке зафыркали, заурчали моторы. Завертелись маховики подъемных механизмов, плавно скользнули вниз короткие стволы гаубиц.

От палаток к машинам сновали связисты с катушками разноцветного кабеля. Разведчики, выстроившись у своих машин, прилаживали широкие лямки футляров с оптическими приборами.

Над коробками радиостанций распустились лепестки антенн.

Непосвященному картина тревоги кажется хаосом. Люди, навьюченные оружием и военным имуществом, мечутся в вавилонском столпотворении машин и орудий, все смешалось, перепуталось, переплелось…

Проходят минуты, и на взрытой желтой площадке сиротливо остаются побеленные столбики колодок да одиноко торчат стальные прутья с табличками «Орудие №… Командир орудия сержант…». А сами орудия и машины уже выстроились тесной колонной по краю дороги, шеренги солдат замерли, и стоит напряженная тишина ожидания.

Тревога! Сигнал опасности, сигнал неизвестности. По этому сигналу войска поднимаются и на учение, и в бой. Трудно поверить, что в такое спокойное, безмятежное утро начнется война. Но ведь в тот июньский день сорок первого года так же пели птицы, и солдаты, разбуженные горнистом, оставляли в тумбочках фотографии невест, а офицеры, вызванные посыльными, убегали из дому, не поцеловав на прощание детей…

Тревога. Каждый солдат выполняет заученное, четко определенное для него дело, ставшее привычным и обыденным, но все действия приобретают особый смысл, особую ответственность. Неизмеримо возрастает цена времени: дорого мгновение. Движения становятся точными и предельно экономными. Желания и мысли сосредоточены на одном: «Скорее!»

Общее возбуждение охватило и Краснова. Он не мог усидеть в кабине. Ему было тесно и душно в ней. Хотелось видеть и ощущать весь мир и чтобы весь мир видел сейчас его, лейтенанта, и солдат, и орудие с красными звездочками подвигов на стволе. Не Краснов добыл эти звезды побед. И не те солдаты, что сидели за его спиной. Но орудие то самое, испытанное, прославленное, и на массивных стволах еще много места для красных символов славы.

…Дорога шла на восток. Ее серая лента, извиваясь, огибала безлесые сопки, местами пропадая из виду и снова взлетая на пологие склоны. Вдали, где высокие горы загораживают море, в лучах восходящего солнца светилась ее узенькая полоска. Но там, на дальних высотах, она казалась уже не лентой, а тонким розовым шрамом. По дороге навстречу солнцу стремительно двигалась колонна машин с орудиями на прицепе. Горели оранжевым пламенем ветровые стекла, матовые блики скользили по каскам солдат.

За орудиями в золотистой пыли мчались длинные тени. На крутых поворотах они бросались под широкие скаты колес. Пыль окутывала зачехленные тела гаубиц, переваливала через борта машин; солдаты наклоняли головы, задерживали дыхание. Но дорога выравнивалась, машины снова набирали скорость, тени вытягивались, отбрасывались назад клубы пыли, и строгие артиллерийские поезда стремительно неслись в золотом мареве дальше, к солнцу.

Дорога круто свернула влево, врезавшись в каменистый склон рыжей сопки, и Краснов сразу увидел командирский газик.

Лейтенант радостно улыбнулся, но полковник резко взмахнул рукой и что-то сердито крикнул. «В кабину!» — скорее догадался, чем расслышал, Краснов и поспешил выполнить приказание. Настроение сразу упало, будто полковник одним движением руки смахнул всю радость.

Водитель, искоса наблюдавший за расстроенным лицом лейтенанта, проговорил:

— У нас не любят такое.

Он хотел, видимо, добавить что-то еще, но не решился. Краснов промолчал. «У них не любят такое…»

Почему «у них»? Его назначили в полк приказом главкома! Он уже принял взвод, расписался за оружие, имущество — за все. Он командует и отвечает!..

За взвод. Не только за себя… А по тревоге вскочил, как курсант, не сразу нашел свое командирское место. Суетился, размахивал руками, истошно орал: «Становись! Становись!»

Солдаты без него знали, что делать, выстроились без понуканий. Длиннолицый, худощавый, с усиками весело отозвался: «Мы и так стоим, товарищ лейтенант!»

До него не сразу дошла издевка. Второй огневой взвод давно был в парке, а его, первый, все еще топтался-у палаток. Краснов не нашелся, что ответить, смешался, забыл порядок команд, выкрикнул с жалким отчаянием: «Бегом!» И побежал к орудиям…

Теперь в довершение встреча с командиром полка. Вылез, как мальчишка, на подножку… Тот, длиннолицый, с усиками, конечно, видел, острит, потешает сейчас товарищей: «А наш-то взводный — отчаянный юноша!» Или иначе, но не менее насмешливо…

Он терзался, ел себя поедом, пока не прибыли на место. Там уже некогда было ни корить, ни жалеть самого себя. Началась работа.

Краснов еще раз внимательно огляделся, оценивая район огневых позиций.

Впереди, в направлении «противника», долина плавно переходила в возвышенность, за которой скрывалась дорога. По ней только что приехала сюда батарея. С флангов и тыла змеился обрыв, весь заросший кустами орешника и жасмина.

Для стрельбы непрямой наводкой огневая позиция была вполне подходящей. Но в случае непосредственной атаки танков на батарею… Обзор с фронта ограничен донельзя, возможностей для маневра — никаких. «И не выберешься из этой мышеловки».

Он вспомнил вчерашний разговор с командиром батареи. Сухой, подчеркнуто официальный тон:

«Имейте в виду, наверняка будет генерал. Я его знаю. Не избежать вводных. На это он мастер. Такую обстановочку подскажет — держись! Подведете, пеняйте на себя».

— Плохо дело, — подумал вслух лейтенант и оглянулся на командиров орудий.

— Почему? — помедлив, отозвался Окунев. — Окопы только расчистить, и ровики уцелели. А местность знакомая, какой раз тут.

— Точно, — подтвердил Журавлев.

— В другом месте не отрыть, — поспешно добавил Окунев. — Камень сплошной.

— Вот и плохо, — повторил Краснов. — И копать негде, и отходить некуда.

Журавлев задумался. Окунев неопределенно улыбнулся:

— Начальству виднее. Не наше это дело — огневые выбирать.

— Без инициативы приказ по-настоящему не выполнить, — заученно, по-курсантски изрек Краснов.

— Знаем мы эту инициативу, — сказал Окунев и отвернулся.

— Расчищайте старые окопы. Установится связь, доложу командиру батареи, — распорядился наконец лейтенант.

— Это правильно, — повеселел Окунев.

«Нужно было сделать замечание», — подумал лейтенант, молча шагая к машинам.

Под небольшим, похожим на куст деревом солдаты натянули палатку, замаскировали ее ветками и листьями. Краснов с удовольствием улегся на разостланную шинель, заложив за голову руки.

В палатку протянулась рука с алюминиевым котелком, затем показалось длинное лицо с маленькими усиками под тонким с горбинкой носом. «Синюков», — вспомнил фамилию солдата.

— Водички не желаете?

Краснов обеими руками взял запотевший котелок и отпил несколько глотков. Вода была такая студеная, что он даже подул на нее.

— Где брали?

— Воду? — переспросил Синюков, принимая котелок, и сразу оживился. Небольшие черные глаза поблескивали живо и нагловато. — А внизу, под сопкой, родничок там.

— Как же вы спустились по такой круче? — удивился Краснов и потер холодные влажные руки. Но Синюков не успел ответить. — Узнайте: связь с наблюдательным пунктом установлена?

Синюков высунул голову из палатки и крикнул:

— Кусик! Есть связь с НП?

— Есть!

Лейтенант поспешил к телефону.

— Вам кого? — с готовностью спросил ефрейтор-телефонист.

— Командира батареи!

Ефрейтор весело завертел ручку индуктора.

— «Блиндаж»! «Блиндаж»! Товарищ сороковой? Будете говорить.

— Товарищ капитан!.. Слушаюсь. Товарищ сороковой, разрешите доложить.

Краснов, волнуясь, изложил свои опасения и спросил разрешения выдвинуть огневые позиции вперед на пятьсот метров. Командир батареи не позволил: район ОП указан штабом полка, и менять его самовольно нельзя.

— Вы там поменьше мудрите. Занимайтесь оборудованием огневых! После обеда приду проверю! — с угрозой предупредил и положил трубку.

«Разве допустимо оставлять орудия в мышеловке?!» — мысленно возразил Краснов. Вздохнул только и поднялся с корточек.

Капитан Стрельцов раздраженно положил трубку, достал портсигар. Чиркнул зажигалкой раз, другой. Искра вылетала слабая, фитилек упрямо не загорался. Стрельцов сунул зажигалку в карман, вынул изо рта незажженную папиросу и машинально стал ее разминать.

«Черт знает что! Только вылупился, а сразу других учить! Умничает: «непосредственная атака», «танки противника», «маневр». Откуда он знает, что такое маневр? А танки противника? Да он и гитлеровца живого не видел! Набирают сосунков в училище, пекут из них лейтенантов, а ты мучайся, отвечай за них».

Стрельцов смял пустую папиросу и швырнул ее под ноги. Он с трудом дождался, когда стало возможным сходить на ОП.

Едва взобрался на пригорок, как наметанный глаз тотчас разглядел далеко впереди замаскированные камуфляжными сетями пустующие свежеотрытые окопы перед дорогой. Около них, сверкая погонами, расхаживал новый командир взвода. С ним было несколько солдат. Вероятно, наводчики и командиры орудий.

Капитан бегом устремился вниз.

— Это что такое? — сдавленным голосом спросил, не дослушав рапорт лейтенанта. На скуластом лице зло задвигались желваки.

Сержанты, стоявшие тут же, молча наблюдали за своим новым командиром взвода. Под их взглядами Краснов смутился, ответ его прозвучал сбивчиво и неубедительно.

«Черт знает что! Лейтенант… Мямлит, как набедокуривший курсантик. «Противник», «запасная позиция», — все больше раздражаясь, подумал Стрельцов. — И краснеет… Не зря он мне не понравился с первой минуты!»

— Все? — Сощурил серые, широко поставленные глаза, опустил уголки губ.

Краснов вздрогнул, будто его хлестнула эта усмешка, за которой угадывались обидные слова. В нем вдруг вспыхнули злая непокорность и дерзость, порожденные оскорбленным самолюбием и твердой уверенностью в своей правоте.

— Нет, не все! — неожиданно выкрикнул. — Я не имел права действовать иначе. Нельзя оставлять орудия в мышеловке. Это недопустимо, немыслимо!

Лейтенант, бледный взволнованный, горячо отстаивал свое решение. И это упрямство, и страстность не разозлили, а неожиданно обрадовали Стрельцова. «Ершистый», — еще недоверчиво, но уже с долей уважения подумал и невольно заулыбался.

— Может быть, вам и смешно, товарищ капитан, но я от своего мнения не откажусь!

— Все? — спокойно, все еще улыбаясь, повторил Стрельцов и полез за портсигаром. «Черт знает что, чем он мне не понравился?! И внешне не плох: плечист, спортсмен, пожалуй. И глаза… Такие должны нравиться женщинам».

Краснов приготовился услышать грозный окрик, резкое «молчать», но не спокойный вопрос.

— Все… — Запнулся, покраснел и снова стал похож на провинившегося курсанта.

— Есть спички?

— Я не курю, — извиняющимся тоном вымолвил Краснов.

Один из солдат подал коробок. Капитан прикурил, возвратил спички и легкой, пружинистой походкой зашагал к орудиям.

— Показывайте свое хозяйство.

Они молча обошли весь небольшой район огневых позиций. Капитан внимательно осмотрел и стрелковые ячейки вдоль обрыва на случай круговой обороны.

— Гм, — неопределенно хмыкнул, искренне удивленный здравыми действиями и смелой инициативой молодого лейтенанта. Вспомнил, что не впервые занимал этот район, но ни предшественник Краснова, ни он сам, Стрельцов, не подумали о такой простой вещи.

Он еще раз искоса окинул взглядом лейтенанта. Почему сразу невзлюбил его? Даже не спросил, какое училище окончил. И имени его не знает. Кажется, Петр. Или Павел? А вот пригрозить уже успел: «Пеняйте на себя!» Как все нескладно получилось.

Ох, эти кадровики: перед самыми зачетными стрельбами сменить командира первого огневого взвода! Хорошо, если обойдется, а то ведь… Нет, Краснов, кажется, ничего. Сколько ему? Немногим больше двадцати. Одет аккуратно, с иголочки. Глянцевые сапоги. Гимнастерка, не успевшая выгореть под зноем и дождем. А пуговицы!..

Стрельцов осторожно опустил глаза на свою гимнастерку и с досадой подумал: «Нужно будет почистить, а то у какого-то безусого лейтенанта огнем горят, а у меня черт знает что, тусклые медяшки».

— Одобряю. Только лучше замаскируйте запасные ОП! — скупо похвалил.

«Одобряю» — первая и единственная благодарность, которую услышал лейтенант Краснов. О своей минутной запальчивости он не сожалел, но был озадачен переменой в отношении Стрельцова. И не мог объяснить причину внезапного расположения, равно как и открытую неприязнь, выказанную капитаном в первый день знакомства. Эта неприязнь особенно поразила его после дружеской беседы с командиром полка Родионовым.

Полковник, взяв его под руку, проводил к выходу, широко распахнул дверь и сказал: «Желаю успеха». И в голосе его прозвучало не только доброе пожелание, но и надежда.

«Ах как скверно получилось на марше! Глупо, несерьезно!.. Пора оформить карточки противотанкового огня. Да и маскировка!»

— Командиры орудий, ко мне!

…В палатку Краснов возвратился поздно. Неизвестные ему руки заботливо приготовили пухлый матрац из листьев и плащ-палатки. «Вот спасибо», — с благодарностью подумал он и быстро уснул.

Ночью его несколько раз вызывали к телефону. Капитан Стрельцов — сороковой — беспокоился, выставлены ли ночные посты, спрашивал, сколько подвезли боеприпасов, требовал, «чтобы к обеду выпустили боевой листок», и говорил многое такое, что лейтенант со сна и не понял: зачем это так срочно, ночью, понадобилось сороковому?

Лейтенант еще не знал, что если не спится сороковому, нет покоя и двадцатому.

Капитан Стрельцов обычно не мог спокойно спать в ночь перед боем. И хотя завтра предстояла очередная стрельба, а не настоящий бой, и облепленные грязью, усталые от быстрой ходьбы, но возбужденные радостью наступления посыльные не приносили из штаба ни плана артподготовки, ни координаты новых целей для огневых налетов со сказочными названиями «Меркурий», «Юпитер», «Лев», «Тигр», он чувствовал себя не менее беспокойно. Нетерпеливо ожидая, пока командир огневого взвода подойдет к телефону, капитан нервничал и сердился: «Как можно спать в такую ночь?»

Лишь незадолго до рассвета, когда сороковой, накрывшись одеялом и шинелью, уснул, получил покой и двадцатый. Но, как ни пытался, уже не мог спать: все думал и думал о первых днях своей офицерской службы. И пусть еще не совсем были понятны все плюсы и минусы, которые принесли самостоятельные шаги, безошибочно определил: быть командиром не просто. Даже командиром взвода.

К концу ночи стало прохладно и сыро. Холод забирался под шинель, заползал за ворот гимнастерки. «Нет, не уснуть!» — Он встал и выбрался из палатки.

В густой траве, пропитанной росой и туманом, сапоги стали мокрыми. Краснов вышел на узкую, проложенную ребристыми скатами тягачей и орудийных колес тропу и медленно пошел по ней.

Туман неохотно рассеивался, всплывал кверху и незаметно таял в розовеющем небе.

У запасных окопов Краснов остановился, залюбовавшись восходом солнца. В долине еще лежали бархатные тени, а вершины уже нежились в теплых оранжевых шапках.

На одной из дальних сопок вспыхнула расплавленным металлом небольшая золотистая дуга; выплавляя гладкий фиолетовый гребень, она быстро увеличивалась. Вот яркий диск плавно оторвался от земли. Ослепленные солнцем, ночные тени отползли к подножиям сопок, затаились в густых зарослях кустарника. Заискрились хрусталики росы на листьях и тонких стебельках. Будто выдыхая рыхлые остатки тумана, запари́ли вокруг орудийных окопов черные комья земли, выброшенные вчера сильными руками солдат.

Краснов, напрягая мышцы молодого тела, с хрустом потянулся и подставил лицо мягким теплым лучам, блаженно щурясь от яркого света.

— Как хорошо! — произнес вслух и улыбнулся нежданным стихам: «А солнце так раскалилось, что впору его ковать!»

Он услышал тяжелые шаги за спиной и оглянулся. Неуклюже размахивая длинными руками, к нему бежал Синюков. Пилотка после недавнего сна лежала на голове раздавленным пирожком, короткие полы расстегнутой шинели мешали. Не добежав метров десять, остановился и, запыхавшись, доложил, что лейтенанта срочно вызывают к телефону.

Краснов быстро зашагал к огневой позиции, на ходу коротко, но выразительно показав рукой на распахнутую шинель. Синюков, тяжело дыша, начал оправдываться.

— Застегните! — прервал лейтенант. — А бегаете вы плохо, спортом надо заниматься. Ну-ка, за мной!

Он с завидной быстротой и легкостью помчался по колее. Синюков тотчас отстал, и, когда, задыхаясь, приблизился к палаткам, оттуда уже выскакивали солдаты, занимали свои места в орудийных окопах.

В котлах походной кухни подернулась жиром рисовая каша с мясными консервами. Повара несколько раз разжигали топки, но, заслышав очередные выстрелы, гасили огонь. И когда с веселым шумом и перезвоном ложек в пустых котелках солдаты двинулись на завтрак, повара суетливо забегали вокруг двухколесных котлов, торопясь зажечь недавно залитые водой дрова.

В ожидании завтрака у небольшого костра сидели кружком солдаты, усердно чадили папиросами и, добродушно посмеиваясь, слушали одну из тех бесчисленных солдатских историй, в которых быль и выдумка переплелись так тесно, что немыслимо отделить их друг от друга. Это отлично знали и слушатели, но лишь показывали рассказчику согнутый палец, когда тот, увлекшись, особенно загибал.

— Приходит, значит, генерал в столовую и спрашивает: «Как, товарищи, сытно вас кормят? Или жалобы какие есть на поваров или там на прочих интендантов?» Тут поднимается один солдат и открыто заявляет: «Сытно, товарищ генерал, но не так, чтоб вкусно. Кормят нас безо всяких специй, а конкретно говоря, без применения лаврового листа».

Краснов без труда узнал ломкий тенорок Синюкова. Не желая перебивать его рассказ, остановился поодаль, глядя на улыбающиеся от заранее предвкушаемого удовольствия лица солдат.

— Так и сказал?!

Синюков бросил на недоверчивого взгляд, полный благородного сожаления, и спокойно продолжал:

— Тут, значит, вызывает генерал повара. «Почему, — говорит, — не кладете лавровый лист?» Повара даже в жар бросило. «От же народ, товарищ генерал! Сколько раз закладывал в котел, все понапрасну. Один перевод ценного продукта. Не едят они лавровый лист, весь в тарелках оставляют! А теперь еще жалуются!»

Солдаты захохотали.

От кухни донесся звонкий голос:

— Подходи, пехота, кому есть охота! Торопись, артиллеристы, у кого желудки чисты! Получать сполна, съедать до дна!

— Лавровый лист не выбрасывать! — подхватил нараспев Синюков под общий смех.

После завтрака Краснов прилег отдохнуть, но приехал командир дивизиона с незнакомым майором — представителем вышестоящего штаба.

Командир дивизиона подполковник Юзовец, маленький, округлый человек лет сорока, с пухлыми румяными щеками и вечно удивленным, почти наивным выражением светло-голубых глаз, вытирая платком розовую блестящую лысину, зажурчал ласковым голосом:

— Это и есть, товарищ гвардии майор, наш новый командир взвода лейтенант Краснов, прибывший к нам прямо из училища буквально вчера. Как говорится, со школьной скамьи да на полигон. Грамотный офицер, но, — подполковник сделал паузу и извиняюще улыбнулся, — совершенно не имеет практического опыта, на приобретение которого требуется время, время и время.

Майор молча разглядывал лейтенанта. Тот зарделся от такой характеристики, но возражать не мог: командир дивизиона говорил правду. И говорил, конечно, не зря: проверяющий должен знать, с кем имеет дело.

— Ну, дорогой, показывайте товарищу гвардии майору всю документацию, оформить которую вы успели. Хотя времени, необходимого для этого, было у вас очень и очень мало, а?

Голос подполковника Юзовца журчал почти беспрерывно. Он еще несколько раз напомнил, что лейтенант «прибыл из училища буквально вчера», как бы ограждая его и заодно себя от возможных неприятностей.

Тут одна за другой подлетели две легковые автомашины. Из «Победы» вышел генерал. В газике приехал полковник Родионов.

Генерал энергично обменялся с офицерами рукопожатием и, задержав взгляд на лейтенанте, будто стараясь определить его достоинства и недостатки, спросил майора:

— Как у них?

— Все в порядке, товарищ генерал.

Из-за палатки вынырнул телефонист со странной фамилией Кусик. Подполковник Юзовец метнул на него острый, негодующий взгляд, но тот, вытянувшись, громко, с задором отрапортовал:

— Товарищ генерал! Разрешите обратиться к лейтенанту!

— Не разрешаю.

Подполковник с ласковой укоризной посмотрел на лейтенанта, вздохнул шумно и красноречиво.

— Не разрешаю, — повторил генерал. — Передайте на НП: «Связь прервана». Идите.

— Идите, — мягко повторил за генералом Юзовец.

Генерал вдруг выпрямился и крикнул зычным голосом:

— Связь с НП потеряна! Танки идут на батарею! Действуйте, лейтенант! Не обращайте на нас внимания. Действуйте!

Краснов бросился к орудиям. (Солдаты давно стояли на своих местах.) Стараясь забыть о высоком начальстве и обо всем на свете, сосредоточился на одной мысли — срочно занять временную огневую позицию. Только бы не осрамиться!

Гаубицы выкатили вперед за дорогу; орудийные расчеты замерли, ожидая команд на открытие огня по «вражеским» танкам.

— Недурно! — генерал опустил в карман часы-секундомер. — Недурно! — повторил громче, вопросительно оглянувшись на офицеров.

— Так точно, — подтвердил полковник Родионов и, довольный, крепко потер затылок.

— Ишь обрадовался! — генерал вскинул брови, но по лицу его было видно: и в самом деле удовлетворен. — Любите, когда хвалят!

— Заслужили.

— Заслужили? — переспросил генерал и потребовал доложить план противотанковой обороны.

Лейтенант приложил руку к фуражке: «Слушаюсь!» — и побежал, но генерал остановил его:

— Вы куда?

— Выполняю ваше приказание — за карточкой противотанкового огня.

Полковник Родионов нахмурился и поджал губы. Подполковник Юзовец шумно вздохнул.

— В палатку, что ли? Где должна быть карточка ПТО? На орудийных щитах, а не в резиденции командира. Так? — сказал генерал и, не дождавшись ответа, продолжал с явным неудовольствием: — Вы для кого документы готовите, для начальства? Лишняя трата времени!

Он неожиданно взорвался:

— Все, что предусмотрено уставами и наставлениями, не прихоть! Все — каждая команда, каждая бумажка — необходимо для боя! Для боя, а не для формальности! — Так же неожиданно генерал успокоился. — Докладывайте устно, на местности.

Лейтенант, красный от смущения, коротко доложил схему обороны. К генералу снова возвратилось хорошее настроение. Он подошел к первому орудию и проверил знание ориентиров у наводчика. Тот ответил без запинки.

— Вы! — генерал посмотрел на замкового.

— Рядовой Синюков! — лихо отрекомендовался солдат.

— Где третий ориентир?

Синюков не оборачиваясь назвал.

— Сколько до него метров?

Вопрос повис в воздухе.

— Разрешите доложить, — попытался исправить положение Краснов, — рядовой Синюков — замковый.

— Так точно, товарищ генерал! — обрадовался солдат. — Замковый!

— Наводчик убит! Огонь!

Солдаты заняли места: каждый — свое. Синюков открыл затвор, наводчик нерешительно оглянулся на генерала, но тот нетерпеливо взмахнул рукой, и «убитый» наводчик отошел в сторону. Лейтенант сам бросился к прицелу.

Генерал крупными шагами направился к другому орудию.

— Наводчик убит, замковый тяжело ранен! Огонь!

Мгновенно перегруппировавшись, расчет быстро приготовился к стрельбе. Место наводчика занял командир орудия сержант Журавлев. Но генерал и ему приказал:

— Вы тоже ранены!

Поредевший расчет перегруппировался вторично. К прицелу встал ефрейтор Савичев. Генерал подошел к нему, быстро задал несколько вопросов. Савичев хорошо знал прицельные приспособления, безошибочно перечислил ориентиры и расстояния от орудия.

Генерал повеселел, пожал руку сержанту и объявил благодарность всему расчету.

Постепенно Краснов освоился с резкой сменой в настроении генерала и поэтому не особенно удивился, когда тот приказал сержанту Журавлеву заменить «тяжело контуженного» командира взвода и занять основную позицию.

Лейтенант с волнением следил за действиями своих солдат, с трудом сдерживая готовые сорваться с языка команды. Но тревога была напрасной: Журавлев уверенно отдавал распоряжения и выполнил поставленную задачу превосходно.

Генерал знаком подозвал Краснова и спросил его, какое образование у сержанта.

— Не знаете?!

— Лейтенант всего три дня как прибыл в полк, товарищ генерал, — спокойно вступился полковник Родионов.

— Как говорится, со школьной скамьи да на полигон, — запоздало сказал Юзовец.

— Вот оно что, — генерал уже добрее взглянул на вконец смущенного лейтенанта и окликнул сержанта Журавлева: — Сколько классов окончили?

— Десять.

— Хотите стать офицером?

— Хочу, товарищ генерал.

— Могу направить вас на курсы. Только не торопитесь с ответом. Это — на всю жизнь!

— Понимаю, согласен, — все так же просто сказал Журавлев. Видно, что решение созрело у него давно.

— Тогда рад. Больше на одного хорошего офицера будет в артиллерии! Готовьтесь. Сегодня же напишите докладную. — Генерал повернулся к Родионову: — Оформить.

Уже садясь в машину, подбодрил совсем было упавшего духом лейтенанта:

— Огневую позицию оборудовали отлично. А что до отдельных ошибок, старайтесь, чтоб их было меньше. Скорее набирайтесь опыта. — И крепко пожал руку.

— Надо было на линию выслать. Связь-то прервалась, — хмуро заметил полковник Родионов.

— Да-да, верно. Спасибо, Василий Игнатьевич, подсказал. Запомните, лейтенант, в армейской службе нет мелочей. Все важно!

Командир полка тоже простился за руку, но не преминул напомнить неприятный случай на марше:

— Только на подножках не ездить, не в цирке.

— Лихач? — спросил генерал, усмехнувшись.

Полковник молча кивнул.

— Ишь ты! — неопределенно пробасил генерал. — Молодость!

Майор уехал с генералом. Подполковник Юзовец немного задержался. Вытирая платком лысину, спросил с ласковой улыбкой:

— Строгий у нас генерал?

— Хороший, — откровенно признался Краснов.

— У нас все начальники хорошие, — мягко, но назидательно сказал подполковник. — С такими служить, служить и служить.

Он надел фуражку, убрал скомканный платок.

— Ну, как говорится, держитесь молодцом, дорогой!

Краснов пожал влажную руку подполковника и подумал: «Милый человек».

ГЛАВА ВТОРАЯ

Стояла непогода. Начавшийся с ночи дождь не прекращался ни на минуту. Во мглистом дождливом сумраке тонули громады сопок, вплотную подступавшие к двухэтажному зданию казармы. По квадратным стеклам окон струились бесконечные потоки. Из водосточных труб беспрерывно и монотонно хлестала вода. И казалось, что вместе с этими хлюпающими звуками сквозь толстые стены проникала промозглая октябрьская сырость.

В классе было сумрачно и неуютно. За столами, втянув голову в плечи, сидели солдаты. Только трое из них старательно водили карандашами. Остальные безучастно смотрели на плакат, по которому скользила указка, равнодушно слушали тихий голос лейтенанта Краснова. Иногда он умолкал, и в наступившей тишине усиливалось хлюпанье, солдаты медленно переводили взгляды на окна, глубже втягивали головы, поеживались. Лейтенант уже несколько раз подмечал скучающие взгляды и с горечью думал, что его длинный и неинтересный рассказ опостылел солдатам, как этот нескончаемый и нудный дождь. Занятие явно не клеилось. И все облегченно вздохнули, когда наступил перерыв.

Краснов закрыл тетрадку с конспектом и поспешил в канцелярию. Вслед за ним туда пришел командир взвода управления старший лейтенант Ярцев, но его тут же позвали к телефону. Звонил дежурный по полку капитан Стрельцов. Стрельцов сказал, что командир полка направился в подразделения и, вероятно, зайдет к ним.

— Смотрите, чтоб там порядок был!

— Не беспокойтесь, не подведем, — заверил Ярцев. — Краснов!

Лейтенант выглянул из-за двери.

— Аврал! Хозяин идет!

— К нам?

— Нет, к любимой теще, — сверкнул зубами Ярцев. — Прекращай занятия, наводи глянец!

Он умчался в свой взвод, на ходу отдавая одно за другим приказания: «Подтянуть ремни!», «Остапенко, перешить подворотничок!», «Сержанты, проверить заправку коек!».

Управленцы, видимо, были приучены к подобным авралам. Один из связистов, не вынимая оружия из пирамид, протирал металлические части промасленной ветошью. Два солдата, натянув нитку, выравнивали в линеечку треугольники полотенец на постелях. Остальные торопливо надраивали латунные пуговицы, натирали носки сапог.

«Вот это выучка!» — позавидовал Краснов и, не раздумывая больше, последовал примеру старшего лейтенанта.

— Сколько времени в нашем распоряжении?

— Минут двадцать, не больше, — ответил Ярцев. — Хозяин обычно начинает с первого… Смирно!

В дверях выросла округлая фигура подполковника Юзовца.

— Вольно, вольно, — замахал руками Юзовец. — Порядочек наводите? Ну-ну, давайте, давайте.

И скрылся так же неожиданно, как появился. На беду, полковник Родионов начал обход с батареи Стрельцова.

— Товарищ старший лейтенант! — крикнул заранее предупрежденный Ярцевым дежурный. — Идут!

— По местам!

Ярцев бросился в свой класс.

Краснов заскочил в канцелярию за конспектом. Солдаты продолжали выполнять его приказания. Когда в сопровождении Юзовца вошел Родионов, одни возились у пирамиды, другие разглаживали складки на одеялах.

— Батарея, сми-ирно!

Лейтенант как вкопанный замер с тетрадкой в руке. В наступившей тишине из полуоткрытой двери класса звучал приятный тенор Ярцева.

Краснов настолько растерялся, что забыл отдать рапорт. Но из класса уже вылетел Ярцев.

— Товарищ полковник!..

Командир полка махнул рукой: «Не нужно». По лицу его нетрудно было заметить, что он сразу разгадал попытку пустить пыль в глаза начальству.

— Батарея занимается согласно расписанию…

— «Расписанию», — недовольно буркнул Родионов и пристально взглянул на старшего лейтенанта. Затем повернулся к Краснову: — Почему люди заняты другими делами? Всех в класс!

Полковник ушел с Ярцевым. Юзовец последовал за ними.

Оставшиеся до конца занятия полчаса были для Краснова настоящей пыткой. Голос то и дело срывался, говорил он, уткнувшись в конспект, не смея взглянуть на солдат.

Когда наступил долгожданный перерыв, Краснов, чтобы не встретиться с начальством, умышленно задержался в классе, однако вошел Стрельцов, промокший, злой, позвал в канцелярию.

— Кто вам дал право срывать занятия? — полковник уставился в лицо твердым, немигающим взглядом.

Юзовец укоризненно покачивал головой. Ярцев сосредоточенно осматривал комнату.

Краснов молчал. Сказать, что виноват Ярцев? Он такой же командир взвода, да и подлость это — сваливать на других.

— Виноват, — глухо произнес Краснов. Лицо его горело.

— «Виноват»… — огорченно сказал полковник. Он поднялся со стула, тяжело прошелся по комнате и снова остановился против лейтенанта: — Да вы даже не представляете всей глубины своей провинности. Все можно простить: и недостаток знаний, и отсутствие опыта. Многое можно простить. Но ложь, очковтирательство — ни за что! Ни за что! — в сердцах повторил он еще раз. — И солдаты вам не скоро простят это.

— Нехорошо, нехорошо, — скороговоркой вставил подполковник Юзовец.

— Никогда больше не повторится, — тихо сказал Краснов.

Родионов испытующе оглядел молодого офицера. На какое-то мгновение полковнику стало жаль его. Но командир полка слишком дорожил своими подчиненными, чтоб прощать им проступки.

— Объявляю вам выговор, лейтенант!

Ярцев незаметно подмигнул — дескать, пустяки, счастливо отделался, — но Краснов не обратил на него внимания. Родионов не прощаясь покинул батарею. Юзовец и Стрельцов ушли вместе с ним.

Краснов, будто окаменев, продолжал стоять посреди комнаты.

Ярцев что-то сказал, но слова его не дошли до сознания.

— Ну что ты, в самом деле? Разве можно так переживать из-за какого-то выговора?! Тебя этак и на год не хватит, а служба вся впереди. Пойдем. — Ярцев подвел Краснова к вешалке, нахлобучил на него фуражку. — Одевайся. Заглянем сначала ко мне.

— Зачем? — спросил Краснов и потянул с вешалки свою шинель.

— Выпьем по маленькой и пойдем в столовую. Получил вчера от отца посылку. Редкость. Гвардии капитан!

— Какой капитан?

Ярцев рассмеялся:

— Святая простота! Коньяк четыре звездочки!

Краснов слабо улыбнулся.

— Ох, эта молодежь! — шутливо вздохнул Ярцев, расправляя Краснову воротник шинели. — Э-э, да она у тебя совершенно мокрая! У тебя что, нет плащ-накидки?

— Не получил еще.

— Говорил с Мошкаревым?

— С начальником ОВС[5]? Говорил…

— Обещает к концу месяца?

Краснов удивленно взглянул на Ярцева.

— Откуда я знаю? Он всем так обещает. А придешь тридцатого, скажет: после первого, сейчас отчет. Ну ничего, я тебе помогу. На, надевай мою. Бери, бери!

— Спасибо, — проговорил Краснов, тронутый дружеской заботой.

Они вышли на крыльцо и остановились. С козырька ниспадала струящаяся бахрома; разбиваясь о каменные плиты ступеней, она белой пеной стекала на мокрую блестящую землю. Залитая водой впадина дороги пузырилась, как кипяток. Почерневшие деревья, покорно опустив ветви, шелестели поредевшей листвой.

— Н-да, — протянул Ярцев и свистнул.

Краснов отстегнул плащ-палатку.

— Это не выход. Надо придумать что-нибудь более рациональное. Подожди минуту. — Ярцев скрылся в помещении.

Вскоре он появился вместе с солдатом. Из-под густых черных бровей на Краснова взглянули серьезные, пытливые глаза.

— Только быстро, Шилко!

— Слухаюсь!

Солдат неторопливо подоткнул полы шинели под ремень и шагнул в дождь. Краснов проводил его долгим взглядом и не оборачиваясь тихо спросил:

— Куда он пошел?

Ярцев постукивал папиросой по портсигару.

— Ко мне на квартиру. Будешь курить?

Краснов молча сбросил с плеч плащ-палатку.

— Что ты? — опешил Ярцев. — Не беспокойся. Он пошел за моим спортивным чемоданчиком. Понимаешь, я собирался на тренировку и, к счастью, вложил в чемодан бутылочку. Ребят хотел угостить. Так что все нормально. Да куда же ты, Павел? Чудак!

Краснов спрыгнул с крыльца и быстро, почти бегом, зашагал по лужам. Лицо его горело от гнева.

Какая низость! «Рациональный выход». В дождь за коньяком… Солдат, конечно, не знает об этом. Но, вообще, разве он должен бегать на квартиру старшего лейтенанта за чемоданом? Не для того он стал солдатом. Солдатом, а не денщиком! Старший лейтенант. Какая… Что старший лейтенант? А он, лейтенант Краснов, лучше? Солдат побежал за коньяком не только для Ярцева. Оба хороши! А смолчал. Теперь расхрабрился, кулак в кармане показывает. Ах какой отчаянный!

До столовой оставалось всего несколько шагов, но Краснов свернул в сторону. Стыдно встретиться с товарищами.

Твердый мокрый воротник шинели больно тер затылок. Подворотничок противно облепил шею. Ноги скользили и чавкали в грязи.

И все это мокрое, липкое, скользкое доставляло злую мальчишескую радость: «Так тебе и надо!»

Все уже были в сборе. Стараясь ни на кого не смотреть, лейтенант Краснов пробрался между рядами к высокой голландской печке, именуемой солдатами «пароходной трубой». Он умышленно выбрал это место: оно показалось ему самым укромным — и ошибся. Сидеть пришлось боком, почти у всех на виду. Но пересаживаться уже было поздно: начали избирать президиум. Краснов наклонился, втянул голову в плечи, стараясь остаться незамеченным: только бы не его! А потом стало неприятно, что комсомольцы даже не вспомнили о нем. «Так оно и должно быть, — с горечью подумал. — Лейтенант, комсомолец, на третий день офицерской службы получил замечание от командира полка. Не успели приехать на зимние квартиры — выговор. И за что! За ложь. Какой позор!»

Нащупал в кармане сложенный листок бумаги, достал ее, развернул. «Тезисы выступления на комсомольском собрании». Вчера вечером просидел над ними часа полтора. А зачем? Куда уж ему выступать!

Нет, не так представлялись первые шаги службы в полку. Еще в поезде, простаивая целыми днями у окна, Краснов рисовал в своем воображении картины новой, офицерской жизни. Вот он приходит в свою батарею. Солдаты вскакивают с мест и отдают честь, а он, лейтенант Краснов, мягким жестом усаживает их и спокойно приговаривает: «Сидите, товарищи, сидите». Точно так, как делал начальник училища, генерал, Герой Советского Союза. Потом он видел себя на учениях. Его взвод выполняет ответственную задачу. И все было просто и ясно. Сознание того, что сбылась мечта, что он офицер, наполняло душу светлой радостью и гордостью. Но все вышла не так.

Краснов медленно, аккуратно оторвал узенькую полоску от листка с тезисами, туго свернул в трубочку и положил на колено; так же машинально оторвал вторую полоску, затем третью, четвертую и, казалось, весь ушел в работу. Маленькие бумажные трубочки послушно складывались в орнамент.

Да, все вышло не так…

Все, все погибло! Теперь уже не поправишь. Разве что в другом полку, на новом месте? Если бы все можно было начать заново!

Ага, вот сюда надо еще раз, два, три… семь трубочек. Орнамент усложнялся, рос. Гибкие пальцы лейтенанта задвигались быстрее.

Батарея отстрелялась тогда на «отлично». Капитан Стрельцов — врожденный артиллерист. Но из-за плохой отработки взаимозаменяемости орудийных номеров в первом огневом взводе общая оценка только удовлетворительная. Такой же результат и по стрельбе из личного оружия, и тоже по вине первого огневого взвода. Два солдата, Джутанбаев и Рябов, не выполнили упражнения. Докладчик, конечно, скажет об этом. Так и есть.

— Комсомольцы Рябов и Джутанбаев плохо стреляли из карабинов.

— Мишени экономили!

По рядам прокатился смешок. Краснов скосил глаза: кто это бросил реплику?

Синюков, конечно. Сидит с невозмутимым видом. А рядом с ним молчаливый, задумчивый ефрейтор. Как его фамилия? Какая-то душистая. Да-да, Фиалкин. Почему он ее никак не запомнит?

Фиалкин недавно вступил в комсомол. Сегодня, кажется, его первое комсомольское собрание. А где тот солдат, которого Ярцев посылал на квартиру?

Краснов осторожно огляделся. Взгляд его случайно встретился со взглядом Синюкова. Почему он так нагло и насмешливо смотрит на него? А за что солдат может уважать его? Наверное, разузнал уже обо всем. Шилко сам рассказал: Синюков со всеми в приятельских отношениях. Какой несчастливый день! Обрушились все беды, какие могут быть, и все на него, лейтенанта Краснова…

Выступающие критиковали Рябова и Джутанбаева, больше никого. Нет, не Рябова, не Джутанбаева, а лейтенанта Краснова. И он это отлично понимал. Лучше всех других понимал.

Джутанбаев беспокойно ерзал на скамье. Из-под насупленных бровей угрюмо смотрели на президиум зеленые щелочки глаз.

Рябов, худой, бледный, сидел не шевелясь. Неподвижно застывший взгляд его выражал отчужденность и безразличие.

— Не вижу рук, товарищи комсомольцы, — проговорил председатель. — А говорить есть о чем!

— Разрешите я…

Все повернулись на голос ефрейтора Фиалкина. Он стоял, переминаясь от волнения с ноги на ногу. Всеобщее внимание смутило его еще больше.

Председатель неторопливо повернул голову:

— Пожалуйста.

— Я вот, — начал, запинаясь, Фиалкин. — Я скажу…

— Пройдите сюда, товарищ, к трибуне.

Вконец смущенный, Фиалкин, цепляясь за ноги соседей, выбрался из своего угла и подошел к столу. Он несколько раз одернул сзади гимнастерку, но никак не мог заговорить. В комнате стояла тишина, и оттого ему было особенно трудно начать свою первую комсомольскую речь.

— Давай-давай! — подбодрил с места Синюков.

— Время идет, — сказал председатель и аккуратно расправил цепочку часов.

— Что? — не расслышал Фиалкин и, торопясь, заговорил: — Я вот… Я скажу о Джутанбаеве. Много его сегодня критиковали, за дело критиковали. Плохо он стреляет. Да только одно непонятно мне: что же предлагают товарищи? Как дело поправить?

Краснов поднял голову. В самом деле, на разные лады ругали отстающих, будто главное заключалось в том, чтобы проработать их.

— Помочь ему нужно. Вот что я думаю. И я сам обещаю. Вот. — Фиалкин умолк, еще раз одернул гимнастерку и вдруг закончил: — Согласен, Джутанбаев?

— Обязательно! — обрадовался тот и вскочил на ноги. Сразу стало шумно. Синюков зааплодировал. Его поддержали. Раздались голоса: «Правильно!», «Верно!». Фиалкин, сконфуженно улыбаясь, возвратился на свое место.

Председатель поднял руку:

— Спокойно, товарищи, спокойно. Слово предоставляется товарищу Ваганову.

Светловолосый волжанин с быстрым и энергичным взглядом после отъезда сержанта Журавлева на курсы младших лейтенантов стал командиром орудия. Говорил он всегда кратко, четко, по определению Синюкова, «короткими очередями».

— Выступление Фиалкина одобряю. Предлагаю поручить ему помочь Джутанбаеву. Фиалкин — стрелок отличный. Для учителя это главное, но не все. Только робеть нечего. Поможем. Теперь другой вопрос — взаимозаменяемость. Слабое это место в нашем огневом взводе.

Краснов наклонил голову еще ниже, смахнул бумажный орнамент в ладонь и засунул в карман.

Наконец собрание закрылось, но никто не ушел. Комсомольцы, разбившись на группы, заспорили, зашумели. Джутанбаев протиснулся к Фиалкину.

Краснов незаметно выбрался из комнаты. Вешалка в канцелярии была пуста. «Где же моя шинель? Вот новость!»

Он приоткрыл дверь и крикнул:

— Дежурный!

Гремя начищенными сапогами, подбежал солдат.

— Дневальный по батарее рядовой Шилко!

— Где дежурный? — спросил Краснов, глядя в сторону.

— В столовой, ужин заготавливает. Вы про шинель, товарищ лейтенант? Сейчас принесу.

Шилко скрылся в комнате для просушки обмундирования, единственной, где топили печи, и тотчас возвратился с шинелью.

— Немного пидсохла. А то вода текла, — Шилко показал рукой на пол, где еще темнело мокрое пятно.

Краснов смущенно поблагодарил.

— Разрешите идти?

— Идите, — тихо сказал Краснов. Скрипнула дверь, затихли шаги солдата, а он все еще стоял с шинелью в руках и смотрел на пятно под вешалкой.

Он медленно шагал домой, всецело поглощенный тягостными мыслями, и, услышав свою фамилию, не сразу понял, что его окликают.

— Краснов! — позвал кто-то. — Краснов!

В раскрытых дверях штаба полка стоял командир первой батареи капитан Панюгин, сменивший на дежурстве Стрельцова.

«Полковник вызывает», — мгновенно решил Краснов и подошел к дверям.

— Минут двадцать высматриваю, — сообщил Панюгин таким спокойным голосом, что трудно было поверить, что он действительно кого-то ждал и высматривал.

— У нас комсомольское собрание было, — почему-то оправдываясь, сказал Краснов.

— Прибыл новый начальник штаба в дивизион, — продолжал свое Панюгин. — Надо его устроить на ночь. У вас там не найдется места?

Сейчас Краснову хотелось побыть одному, но и отказать неудобно.

— Пожалуйста, — покорно согласился он, пригнув голову, будто подставляя плечи для очередной тяжелой ноши.

— Вот и хорошо, — равнодушно сказал Панюгин и ушел. Возвратился с высоким плечистым майором.

— Фролов, — густым баритоном представился майор и протянул руку. Он повернулся к капитану Панюгину: — Зря вы это затеяли. В казарме переночевал бы.

— Нет, нет, — Краснову стало неловко от своей неприветливости. — Ничуть не стесните. Наоборот…

— Наоборот? — улыбнулся майор. — Вдвоем просторнее? Ну раз так, пойдемте. Спасибо, капитан, извините за беспокойство.

Легко подхватив свой чемодан, он широко зашагал рядом с Красновым.

В доме еще не спали. Все окна ярко светились. Это удивило Краснова. Хозяин Иван Силантьевич, или, как его называли, дед Иван, обычно укладывался не позже десяти часов. Кроме того, он терпеть не мог, когда во всех комнатах одновременно светились лампочки. «Нечего зря уголь жечь», — недовольно бурчал дед Иван и щелкал выключателем.

Пятидворовка освещалась от небольшой теплоэлектростанции. Работала она до часу ночи. Топливом служил привозной уголь, и электроэнергия обходилась дорого. Так что жесткая экономия, насаждавшаяся в доме скуповатым хозяином, имела известные основания.

Краснов повернул щеколду и распахнул дверь.

— Что так поздно? — От деда Ивана пахло вином и нафталином. — А к нам Наденька приехала!

Внучка хозяев училась в Москве, лейтенант занимал ее комнату.

За праздничным столом сидела незнакомая девушка.

— К нашему столу! — пригласила хозяйка.

Офицеры поблагодарили, но отказались.

— Грех это, — сразу нахмурился дед Иван. — Обидите вы нас.

Пришлось принять приглашение. Умывшись, Краснов и Фролов присоединились к семейной компании.

— Перво-наперво — штрафную! — дед Иван поставил перед гостями высокие стопки. — «Столичная»! — он показал бутылку с красивой этикеткой. — Из самой Москвы! Или, может, не пьете? — И хитро засмеялся.

— Извините, но… — майор Фролов развел руками и улыбнулся. Улыбка у него была хорошая, открытая.

— Ну, тогда нашей, домашней! — дед Иван наполнил рюмку густой наливкой. — Удивление одно! — Дед Иван был навеселе и потому особенно разговорчив. — Фронтовик — и не пьет. Прошу — за приезд внучки! Э, да и я с вами! — Он налил себе водки: — Ваше здоровье!

Мужчины выпили. Краснов съел два кружочка соленого огурца и отложил вилку.

— Не дело, не дело! — зашумел на него дед Иван.

Но Краснов почему-то не мог есть, хотя не обедал и не ужинал. Ему вдруг захотелось курить. Он потянулся к портсигару майора.

— Разрешите?

— Пожалуйста, но только Иван Силантьевич прав: нужно закусить.

Краснов только поморщился и неумело задымил папиросой.

Девушка с интересом присматривалась к майору. Краснов заметил это, и ему стало неприятно. Отчего — и сам не знал.

Дед Иван снова наполнил рюмки, но теперь уже всем.

— За наше знакомство, — предложила Надя, и Краснов решил, что это целиком относится только к майору. Он залпом осушил вторую стопку и еще сильнее зачадил папиросой.

— Не ешь? — снова подметил дед Иван. — Оно, может, и так. Я в молодости тоже, когда выпивал, рукавом закусывал.

Он рассмеялся. И Краснову стало смешно. Хмель туманом заволакивал все горести и обиды; с каждой минутой они становились все больше неясными. Краснов заговорил и не узнал своего голоса: он звучал где-то далеко и незнакомо.

Дед Иван опять потянулся к бутылке.

— Благодарю, мне достаточно. — Фролов отодвинул рюмку.

— А тебе, Павел?

Краснов кивнул. Не то чтоб ему хотелось еще выпить, нет, просто было безразлично.

— Я ведь тоже артиллерист! — вдруг объявил дед Иван и приосанился.

Хозяйка всплеснула руками.

— Господи! Сейчас начнет тру-ля-ля разводить!

— А как же! — не обращая внимания на недовольство жены, продолжал старик. — Еще в русско-японскую трубачом в артиллерии служил.

— Интересно, — улыбнулся Фролов.

— Я и сигналы до сих пор помню. — самозабвенно ударился в воспоминания дед Иван. — Вот, к примеру, «Общий сбор»! — Он поднялся из-за стола, расправил бороду и нараспев дрожащим голосом воспроизвел старинный сигнал:

— Будет тебе, — попыталась урезонить мужа хозяйка, но тот лишь отмахнулся:

— Погоди! Команда «Налево марш» знаете как?

Все расхохотались.

— Хорошая команда, — сказал Фролов, вытирая набежавшие от смеха слезы.

— Заковыристая, — согласился дед Иван, довольный, что вызвал за столом оживление. — А вот мировую прави́льным отбывал.

— Георгия заслужил! — вставила горделиво хозяйка.

— У меня весь род геройский, — расхвастался старик. — Брат мой Федор партизанил. Командиром отряда был. Погиб орел. Замучили его на Русском острове, во Владивостоке… Семен, сынок мой, тоже… — Он взглянул на внучку и осекся.

После третьей стопки Краснов чувствовал головокружение и беспричинную веселость. Он, уже не стесняясь, разглядывал Надю, и она казалась ему все красивей. Голубой цвет очень шел к ее смуглому лицу. Светлые легкие волосы, на висках курчавые завитки, продолговатые глаза, яркие блестящие губы…

Краснову захотелось петь.

— Споемте, друзья!

— Давай! — шумно поддержал хозяин.

— «Средь шумного бала случайно…»

— Разве то песня! — прервал дед Иван. Лицо его пылало, глаза влажно блестели.

затянул во всю глотку и неожиданно умолк. Жена его сидела, наклонив голову, подбородок ее мелко дрожал. Старик протянул через стол руку и неуклюже погладил седые волосы:

— Не надо, мать…

— Это у вас за Сталинград? — тихо спросила Надя, показав на светло-зеленую с красной полоской посредине ленточку на кителе майора.

— Да.

Дед Иван живо повернулся.

— Может, сына моего знали, а? Сеня, Семен Иванович Пирогов, отец ее, Наденьки, капитан.

Фролов сразу стал в центре внимания. Краснов, ни на кого не глядя, налил себе водки и выпил, совершенно не ощутив горечи.

— Так нельзя, — услышал он голос Нади и близко увидел ее лицо. — Вам будет плохо.

— А вам не все равно? — неожиданно для самого себя закуражился.

— Как угодно, — сухо ответила девушка и отвернулась.

Краснов поднялся из-за стола и нетвердой походкой направился в свою комнату. Голова кружилась, грудь заполнила неприятная подташнивающая пустота. Он с трудом добрался до старенькой кушетки и упал на нее. Ноги свесились на пол, чувствовал, что неудобно, но поднять их не было сил.

Он с трудом открыл глаза и увидел высокую спинку кровати с облезлыми никелированными шишками. Кто его перенес сюда?

Повернул голову. От долгого неудобного лежания болела шея. Подушка валялась на полу, рядом с кроватью. На кушетке, укрывшись простыней, спал майор.

Краснов попытался вспомнить, что произошло вчера, но нестерпимая тупая боль в висках мешала думать. Он поднял с пола подушку и заворочался, стараясь найти удобное положение, но это не удавалось. Тогда он слез с кровати, оделся, кое-как заправил постель и осторожно, на цыпочках, вышел из дома.

Зябко поеживаясь после тяжелого сна, постоял в раздумье на крыльце, затем побрел к заливу.

Дорога, черная, как свежевспаханная борозда, тянулась между темными после дождя, еще сонными деревянными домами с резными крылечками. За домами, в стороне, виднелось двухэтажное здание Дома офицеров, наполовину укрытое строительными лесами. Дальше, под сопками, стояли красные кирпичные казармы и похожие на них офицерские дома.

Постепенно Краснов согрелся от ходьбы и, сняв фуражку, с наслаждением шел навстречу легонькому ветерку, холодившему лоб, ощущая на губах пряный, горьковатый запах мягкой приморской осени.

Он уже не чувствовал той противной тяжести в теле, которая сковывала и мучила его. Головная боль давала о себе знать, но лоб теперь не болел; боль замирала где-то в затылке. И как бы для того чтобы увериться в этом, он приложил пальцы к прохладному виску.

«Что вчера было? Как теперь? Что делать? Уехать. Да-да, только уехать! Оставаться здесь немыслимо. И думать об этом нечего. Все решено».

Краснов обошел разлившуюся на полдороги лужу, по деревянному мосточку перешел на другую сторону улицы и, осторожно держась за мокрый серый забор, выбрался на укатанный край дороги.

«Надо же, измазал руки», — подумал, разглядывая ладони, испачканные серо-зеленой трухой. Он остановился, потер руки, стараясь стряхнуть грязь.

Впереди уже виднелись розовая гладь моря и остров, похожий на затонувшего верблюда. Остров казался совсем близким. Он знал — это только кажется, туда около десяти километров.

Вот сейчас, через сто метров, за обломками разбросанных скал и камней будет выброшенная морем золотая песчаная серьга. Краснов часто любовался этой полоской песчаного берега, полукольцом охватившей залив. Все здесь было для него привычно и знакомо.

Когда он успел здесь ко всему привыкнуть? Нет, это оттого, что надо уезжать. Вот он уедет и будет привыкать в другом месте. Жалеть не о чем. Что хорошего он тут оставил? «Ничего, кроме неприятностей», — убеждал себя Краснов.

Он еще раз взглянул на перепачканные руки и вяло подумал: «Грязные. И сапоги помыть надо».

Спотыкаясь об острые камни, Краснов шел к морю, не спуская глаз с горбатого острова, будто он и был целью прогулки, но до берега не дошел.

Внимание привлекло веселое журчание. Небольшие ручейки, сплетаясь, бойко скользили по отполированному руслу, сверкающими маленькими бурунами обволакивали валуны, расчесанной прядью ниспадали с каменистого обрыва, пенились и снова заплетались.

Краснов подставил ладонь под звенящую струю и с удовольствием ощутил колющий холодок. Присев на корточки и черпая руками ледяную родниковую воду, долго пил маленькими короткими глотками, пока не заныли зубы, потом побрызгал себе в лицо. Соблазнившись, снял китель, нагнулся и затаив дыхание плеснул на себя водой. Тело покраснело и покрылось мелкими пупырышками, мокрые пряди прилипли к вискам. Краснов почувствовал, что зябнет на ветру. Кое-как вытерся платком, торопливо оделся и, широко размахивая руками, с силой похлопал себя по плечам. Затем, наскоро вымыв сапоги, направился к казарме. По дороге он зачем-то подобрал несколько красивых розовых камешков, похожих на птичьи яйца, и сунул их в карман.

До подъема оставалось около часа. Увидев офицера, дежурный вскочил со стула и приглушенным голосом отрапортовал. Он смотрел прямо в лицо лейтенанту, и тому казалось, что дежурный знает или по крайней мере догадывается о его состоянии. Отвечая, Краснов отвернул голову в сторону, боясь дохнуть водочным перегаром. Возможно, его и не было уже, но Краснов боялся.

Он быстро прошел в канцелярию и плотно закрыл за собой дверь. «Ох как нехорошо, как нехорошо! Стыдно людям в глаза смотреть». Нет, это решено, он уедет. А квартиру нужно сменить сегодня же.

Послышался знакомый голос. Краснов торопливо застегнул китель. Вошел капитан Стрельцов. Они поздоровались: Краснов — виновато, Стрельцов — радушно. После лагерного учения отношение командира батареи заметно улучшилось.

Капитан сам отдавался службе целиком и требовал этого от своих подчиненных. Командир взвода управления старший лейтенант Ярцев увлекался спортом, участвовал во всех соревнованиях на личное первенство и потому часто подолгу отсутствовал. Лейтенант Краснов почти ежедневно находился с солдатами от подъема до отбоя, что не могло не радовать Стрельцова.

Вчерашний эпизод он расценил не только как неприятность, но и как свидетельство того, что лейтенант болеет за честь батареи.

— Подъем пришел проверить? Молодчина. Служба прежде всего. Это мой закон, — сказал довольный Стрельцов и подал руку. — Почему не заходишь? Невесту нашел?

— Да нет, — смутился Краснов.

— Что на собрании было?

Краснов коротко рассказал о вчерашнем комсомольском собрании.

— Да, — нахмурился Стрельцов. Припухшие веки почти закрыли серые глаза. На переносице резко обозначилась глубокая вертикальная складка. — С Рябовым нужно что-нибудь придумать. За Джутанбаева я не беспокоюсь, подтянется. А этот — художник, поэт!

— Рябов стихи пишет?

— Поэтическая натура. Говорят, есть неплохие. И все какой-то Наде посвящены. А ты отчего покраснел?

— Да нет, — поспешно ответил Краснов и покраснел еще больше.

Стрельцов рассмеялся:

— Смешной ты! Чуть что — краснеешь, как девушка.

Краснов промолчал.

— Я когда-то учился с одним пареньком, Мишкой Левакиным… — Стрельцов был явно в хорошем настроении.

— Разрешите?

В дверях выросла грубо, но прочно сбитая фигура старшины Нестерова. Лицо его, как обычно, выражало недовольство. Для Краснова старшина, пожалуй, был самым непонятным человеком в батарее. Нестеров служил в полку, кажется, со дня его основания. Стрельцова он знал еще лейтенантом, Родионова — майором.

— Входи, старшина. Здравствуй. На подъем? Садись, время еще есть. — Стрельцов опять обернулся к Краснову: — Вызовет учитель Мишку, выйдет он к доске — красный как рак вареный. Ух и краснел! А врать любил, сил нет.

— Врал и краснел? — скупо улыбнулся Нестеров и осторожно скосил глаза на лейтенанта.

— Нет! В том-то и дело: когда врал, никогда не краснел.

Краснову вдруг почудился скрытый намек на вчерашние занятия. Он опустил глаза.

— А Кислякова помните, товарищ капитан?

— Борю Кислякова? Ну как же! — обрадованно воскликнул Стрельцов. — Вот этот уж врал так врал!

Казалось, что командир батареи и старшина сговорились подвергнуть Краснова утонченной пытке: называя чужие имена, высмеять его самого.

— Врал он классически, даже сам иногда верил своим выдумкам.

— Верил, — убежденно подтвердил старшина. — Помните, как его ранило?

— Еще бы! Молодчиной себя показал. Орден Ленина ему дали.

— Красное Знамя.

— Да, верно, Красное Знамя. Отличился он тогда: подпустил танк метров на пятнадцать и ахнул гранату под гусеницу. Немецкие танки к НП прорвались, — пояснил Стрельцов. — Было дело!

— Дали им жару, — сказал Нестеров. — Я тогда со старшим лейтенантом Кисляковым находился. Мы с Евлампиевым, санинструктором нашим, его на носилках и вынесли. Помню, укрыли в кювете, по другую сторону автострады. Евлампиев перевязку делает, а старший лейтенант, с горячки видно, говорит, говорит…

— Жив он сейчас? — спросил Стрельцов, помолчав.

— Должно быть, — вздохнул старшина. — Он ведь, уже раненный, гранату бросил.

Наступила пауза. Краснов сосредоточенно рассматривал носки своих сапог.

Стрельцов взглянул на часы и схватился с места:

— Чуть не прозевали! Пошли.

Краснов облегченно вздохнул: «Кончилось». Но на душе легче не стало.

Дежурный по батарее шел им навстречу. Между рядами кроватей стояли сержанты.

— Подымайте, — приказал капитан, и Краснов удивился: так преобразилось лицо командира батареи. От веселого благодушия не осталось и следа.

— Слушаюсь, — вполголоса сказал дежурный и громко, задорно выкрикнул: — Подъем!

— Подъем! — подхватили сержанты. — Выходи строиться!

Заскрипели пружины, затопали ноги. Солдаты, голые до пояса, выбегали на физзарядку.

Краснов досадливо поморщился: Рябов, наклонившись, все еще сидел на табурете.

— В чем дело?

— Не на ту ногу обул, — ответил с натугой, стаскивая сапог.

Подскочил Стрельцов. Властно, резко закричал:

— Почему долго копаетесь? Два наряда вне очереди!

— Слушаюсь, — сумрачно проговорил солдат и уже не спеша продолжал одеваться.

— Живее! — повысил голос Краснов.

— Теперь все равно, — пробурчал Рябов. — Уже получил.

— Живее! — повторил Краснов, осуждая в душе поспешность командира батареи.

Завтракать Краснов не пошел. Стрельцов не выразил никакого удивления: «Бывает». И отправился в столовую один.

Перед началом занятий пришел старший лейтенант Ярцев.

— Привет! Ты куда удрал вчера? — Не дав ответить, замахал перед лицом серым листочком: — Видел? Держи плащ-накидку. Специально к Мошкареву ходил. Я же говорил: главное — подход!

Ярцев засмеялся, довольный собой, и сунул в руку Краснова накладную.

— Я не нуждаюсь в опекунах, — сдерживая внезапно нахлынувшую ярость, сказал Краснов.

— Ты что? — опушенные густыми ресницами глаза старшего лейтенанта округлились, с лица медленно сползала улыбка.

— Да-да! Не нуждаюсь. Ни в опекунах, ни в денщиках! И — не позволю! — Он задохнулся, швырнул накладную на стол и круто отвернулся к окну.

— Ты что? — испугался Ярцев, все больше бледнея. — Ты что? — повторил он шепотом. — Вот она, благодарность человеческая, — выговорил с обидой и, не дождавшись ответа, покинул канцелярию.

Несколько минут спустя возвратился с завтрака Стрельцов. Сразу увидел накладную на столе.

— Плащ-накидка! Скажи пожалуйста! — Он с искренним удивлением взглянул на Краснова. — Как тебе удалось?

— Ярцев выписал.

— Тогда понятно. Этот все может, ничего не упустит. Ты ему спасибо скажи. Большое спасибо!

— Я и сам получил бы, — упрямясь, произнес Краснов.

— Конечно, получил бы. Но когда? Наш Мошкарев, пока кишки не вымотает, ничего не даст. Положено, и на складе есть, а тянет. Тянет, пока за каждую портянку метр нервов не вытянет. А накладную подписывает — как будто не государство, а лично капитан Мошкарев одевает и обувает тебя. Вот, иду сейчас к нему ругаться. В лагерях еще обещал заменить три одеяла и тянет. Нестеров раз десять уже ходил.

— Смирно! — неожиданно разнеслось по казарме. Стрельцов приоткрыл дверь и выглянул.

У самых дверей, терпеливо дожидаясь, стоял подполковник Юзовец, позади него — майор Фролов.

— Товарищ подполковник! — незнакомым Краснову голосом начал капитан и умолк, но, быстро совладав с волнением, закончил рапорт. Командир дивизиона скомандовал «Вольно», Стрельцов и Фролов одновременно бросились навстречу друг другу.

Они схватились за руки, потом обнялись и все повторяли: «Сережа!», «Колька, черт!».

Подошел дежурный по батарее.

— Товарищ подполковник, вас к телефону. Командир полка просит.

— Не просит, а вызывает, — высоко вскинув белесые брови, благодушно поправил Юзовец. — Скоро приду, — сказал он немного погодя, отдавая дежурному трубку. — Обождите меня здесь, товарищ майор.

— Слушаюсь, — ответил Фролов, отпустив Стрельцова. Но едва подполковник вышел, друзья в обнимку направились в канцелярию.

Стрельцов позвал Краснова.

— Знакомьтесь! Мой старый фронтовой друг! — Он взглянул на погоны Фролова: — Ого, майор!

— Мы уже знакомы, — заулыбался Фролов, подавая руку. — Куда это вы так рано умчались?

Краснов, стушевавшись, пробормотал что-то о подъеме.

— Ты у него ночевал? — спросил Стрельцов и, не дослушав ответа, задал новый вопрос: — Какими судьбами?

— Служить. Начальником штаба в ваш дивизион.

— Серьезно? Черт возьми, как здорово! Я и ты снова в одном полку!

Они принялись вспоминать общих друзей и товарищей.

— А что с Вахтангом?

— С Вахтангом? — Фролов вдруг притянул Стрельцова и поцеловал его. — От Вахтанга, персонально!

— Жив мегобари[6]! Ты его видел?

— Даже наступил на него, — рассмеялся Фролов. — Ночью, на вокзале. Может быть, если не отдавил бы ему ногу, не встретились бы. Эх, как он вскочил!

— Ну, что он?

— Капитан, ПНШ полка, жена, сын. Сын — Сергей, в честь тебя. Вахтанг все вспоминает, что, «если бы не Сэрога, не было бы Вахтанга».

— Да-да, он меня так и называл — Сэрога.

— А ты женился?

Стрельцов неопределенно пожал плечами:

— Кажется, да.

— Неужели Нина? Правда? Честно говоря, и не решался спросить. Нашел все-таки!

— Я ведь однолюб.

Скрипнула дверь, вошел подполковник Юзовец.

— Наговорились?

— Только начали!

— Придется отложить. Как говорится, дружба дружбой, а служба службой.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Выговор был отдан в приказе и объявлен на служебном совещании. Можно было подумать, что полковник Родионов знал, как страшится огласки своего проступка молодой офицер, и потому умышленно это сделал. До конца совещания Краснов не осмелился поднять глаза на товарищей. Ему чудились откровенные насмешки и презрение. Теперь он уже не сомневался — оставаться в полку или нет. Конечно, нет! Нет-нет! Это совершенно немыслимо. Вопрос решен. Нужно только посоветоваться с кем-нибудь, как написать рапорт. Пожалуй, лучше всего с майором Фроловым. Он начальник штаба, для него не составит труда написать любую бумажку.

Фролов держал себя так, будто ничего не произошло в тот злополучный вечер, и Краснов был благодарен ему за это. После совещания долго бродил за околицей, и когда пришел домой, Фролов был уже там. Он рассказал, что получил квартиру в двухэтажном доме, но из-за побелки сможет перебраться туда лишь в среду.

— Если не стесню, переночую у вас еще несколько раз.

— Пожалуйста, — охотно согласился Краснов и, помолчав, спросил: — Это вы меня уложили тогда?

— Я.

— Набрался, как свинья, — сказал, опустив голову, Краснов.

— Да, — спокойно подтвердил Фролов.

— Вы-то не пьете…

— Почему? Иногда случается. Но всему свой час… и мера, конечно.

— Я решил квартиру сменить, — неожиданно заявил и сам удивился: зачем он это говорит почти незнакомому человеку?

Фролов рассмеялся.

Краснов обиделся.

— Я серьезно.

— Не будьте мальчишкой. Ошибки так не исправляют. Да и квартиру здесь не так просто найти.

На лице майора все еще блуждала веселая, добродушная улыбка.

«Сейчас он и над моим взысканием будет насмехаться, — подумал Краснов и насторожился: — Этого не позволю!»

Но майор вдруг предложил пить чай.

— У меня и варенье есть! Из роз. Никогда не пробовали? Ну? Чу́дная вещь! — Он вышел из комнаты, и тотчас весело загремел его голос: — Как вы думаете, Иван Силантьевич, не выпить ли нам чаю, а?

От чаепития Краснов отказался, сославшись на усталость, улегся в постель и притворился спящим. Пришлось лежать не шевелясь, пока не погас свет.

Фролов еще долго читал. Наверное, уже около часа ночи в последний раз проскрежетали пружины старой кушетки, и маленькую комнату заполнило ровное дыхание.

На другой день остановил полковой врач. Краснов познакомился с ним у Стрельцова. (Они жили вместе.) Высокую, чуть сгорбленную фигуру капитана Круглова знали не только в полку — во всем гарнизоне. Офицеры независимо от звания обращались к нему не иначе, как по имени и отчеству — Иван Павлович.

— У вас нездоровый вид, — сказал, пытливо вглядываясь близорукими глазами. — Болит что?

— Нет, — устало ответил.

— А-а, — понимающе кивнул Иван Павлович. — Настроение! Ну что ж, это естественно, взыскание — вещь неприятная. А только нечего нос вешать. Насколько я понимаю, это должно возбудить в вас упрямство, стремление к действию, а вы руки опустили. Нехорошо.

— Мне теперь все равно, — глухо сказал Краснов и отвернулся.

— Что, что? — Иван Павлович торопливо поправил очки. — Как это «все равно»? Нет уж, я заставлю вас ответить. Я старше вас и по возрасту, и, кроме того, по званию.

От этих слов было трудно не улыбнуться. Напоминание о воинском ранге никак не вязалось с лишенной выправки фигурой врача.

— Командир полка мне все равно не простит, — вздохнул Краснов и добавил с горечью: — В его глазах я ничтожный человек.

Иван Павлович смешно вскинул руки.

— До каких нелепых мыслей доводит уязвленное самолюбие! Уму непостижимо. Запомните на всю службу в нашем полку: если полковник Родионов объявляет офицеру взыскание, да еще перед всеми, значит, уважает его, верит, что у такого офицера имеется достаточно сил для искупления своей вины. А не будет у него этих сил, какой смысл издавать приказ?

Краснов недоверчиво взглянул исподлобья.

— Да, да! — горячо подтвердил Иван Павлович. — И знайте: полковник не успокоится, пока не снимет взыскания. Однако не рассчитывайте на юбилейные приказы, Родионов не признает широких амнистий.

Ивану Павловичу, разумеется, не удалось убедить Краснова. Желание уйти из полка осталось. Когда после обеда старшина повел солдат в баню, Краснов принялся за составление рапорта. Это оказалось сложным делом. Душевные страдания никак не удавалось выразить формальными «ввиду того, что», «исходя из вышеизложенного», «прошу вашего ходатайства». Наконец он кое-как закончил рапорт.

На четыре часа капитан Стрельцов назначил совещание. Первым пришел командир второго огневого взвода лейтенант Долива. Черные как смоль волосы всегда спадали ему на глаза, и он поминутно вскидывал голову, будто отгонял назойливого слепня. Долива недавно возвратился с курсов усовершенствования и Ярцев подшучивал над ним: «модернизированный».

— Что сочиняешь? — спросил Долива.

— Так просто, — Краснов убрал рапорт.

— А не стихи?

— Почему стихи?

— Да чем-то похож ты на Юру Садовского. Был у нас тут такой. — Долива откинул волосы и рассмеялся. — Знаешь, что ему влепил в аттестацию Юзовец? «Морально выдержан, идеологически устойчив, но занимается сочинением стихов». Не веришь? Об этом весь полк знает. Ох и давал ему наш замполит майор Лукьянов!

— Кому?

— Юзовцу.

— А что, Садовский был плохим офицером?

— На все артиллерийские соревнования ездил! Голова будь здоров! Правда, первое время после училища куролесил малость. Но это дело такое. Сам знаешь. Меня, например, целый год высмеивали.

— За что? — живо заинтересовался Краснов.

— Выставил древко банника для точки наводки. Перед стрельбой сняли, чтоб протереть ствол, место не запомнили. Ну, ошибочка — на пять ноль! Представляешь?

Краснов улыбнулся: «Пять ноль — тридцать градусов!»

— Додумался!

— Не голова, а палата лордов! — добродушно рассмеялся Долива и снова откинул черную прядь. — Ох и переживал я тогда! Позор, понимаешь! Даже из полка хотел уйти.

— И что? — насторожился Краснов.

— А ничего.

— Но ты же, наверное, рапорт написал, официально…

— Рапорт! — хмыкнул Долива. — Бумага все вытерпит. А вызвали, сказали пару слов — и рапорту конец, сам порвал. Здорово он тогда сказал!

— Полковник Родионов?

— Нет, Лукьянов. «Вы, — говорит, — носовые платки стираете или выбрасываете?» Я сразу и не понял, что к чему. «Стираю, конечно». А он как заорет: «Платочки стираете, а полками бросаетесь! Один не подошел — другой подавай!»

Краснов нащупал в кармане свой рапорт.

— Слушай, Краснов, ты с запада? — неожиданно спросил Долива.

— Да, а что?

— У тебя там есть кто? Ну, мать, отец.

— Отца у меня нет, погиб. Мама в Минске.

— В общем, на западе. Выручи, а! Понимаешь, сына жду. Кое-что заранее готовим. А вот соски нигде не могу достать. На западе их полно!

— Хорошо, я напишу маме.

— Вот спасибо! Не забудешь?

— Напишу. А у тебя что, никого там нет?

— Я ведь детдомовец, жена местная. В общем, коренной приморец!

Краснов скомкал листок «ввиду того что… прошу вашего ходатайства…».

— А я дурак, — неожиданно признался.

Долива странно взглянул на него.

— Ду-рак! — отчетливо повторил Краснов. Самоуничижение доставляло ему сейчас только радость.

— Это еще доказать надо! — рассмеялся Долива.

— Надо доказывать обратное, — твердо сказал Краснов и упрямо поклялся: — Докажу!

— Чудик ты — это точно! — Долива так ничего и не понял.

Ему хотелось добиться сразу всего: и блестящей слаженности орудийных расчетов, и полной взаимозаменяемости номеров, и отличных показателей в политической подготовке.

Он не давал покоя солдатам и сам трудился без устали от подъема до отбоя, хватался за все и упускал многое. Редкий день проходил без неприятностей.

После комсомольского собрания ефрейтор Фиалкин регулярно занимался с Джутанбаевым. Краснов помог составить план тренировок и отдался другим заботам. Он вспомнил о Джутанбаеве лишь тогда, когда тот снова оконфузился на очередной боевой стрельбе: пробоины легли далеко от центра мишени, разбросанные чуть ли не по всему метровому листу.

«Все понимаю. А стрелять — ерунда выходит. Ерунда одна, — шумно вздыхал Джутанбаев и сокрушенно разводил руками. — Почему так?»

Это и составляло загадку для Фиалкина. «Почему так?» Он посоветовался с сержантом Вагановым. Тот пришел в класс, понаблюдал и тоже не сумел ответить, только подбодрил:

— Ничего. Не все сразу. Не вешай головы, Хазиз.

— Зачем вешать? Стрелять надо. Какой я солдат, если глаз кривой? — горячо досадовал казах.

— Верно, — подтвердил Ваганов. — Плохой стрелок — не воин.

— Носильщик, — глядя куда-то вдаль, серьезно сказал Синюков. — Зря оружие таскает.

— Конечно, носильщик! — подхватил Джутанбаев. — Верблюд.

Синюков рассмеялся.

— Ну, зачем так грубо, — Фиалкин с укоризной посмотрел на Синюкова. — К чему на себя напраслину возводить? Ты солдат неплохой, Хазиз. Тут моя вина: не пойму, в чем главная ошибка.

В воскресенье, сразу после завтрака, они отправились на учебное стрельбище втроем: Краснов, Фиалкин и Джутанбаев.

Солдат вышел на огневой рубеж, вздохнул и растянулся на истоптанной траве.

Лейтенант присел рядом на корточки и впервые придирчиво осмотрел изготовку солдата. Левый локоть был сильно вывернут наружу.

Лейтенант усмехнулся и без особого усилия ударил по дульной части ствола. Карабин выпал из рук и уткнулся в траву.

Джутанбаев оторопел.

— Всегда так изготовляетесь к стрельбе? — спросил Краснов.

Фиалкин повеселел: это могло объяснить, «почему так».

— Никогда не падал раньше, — смутился солдат и, привстав, с изумлением уставился на свой карабин.

— Да нет, я не об этом, — засмеялся Краснов. — Всегда так левую руку ставите?

И разъяснил ошибку. Теперь, когда рука, поддерживавшая цевье, упиралась локтем в землю под карабином, оружие не так-то легко было выбить.

— Больше такой фокус не будет, товарищ лейтенант, — с довольной улыбкой сказал Джутанбаев.

Краснов зарядил карабин. Солдат старательно прицелился и плавно нажал на спусковой крючок. Сухо щелкнул ударник.

— Перезарядить.

Джутанбаев выполнил команду и снова прицелился.

Выстрел гулким эхом прокатился по лощине, скользнул по сопке и растаял в белесом небе.

— Что такое?! — встревожился Джутанбаев и вопросительно поднял узкие зеленоватые глаза. — Почему стрелял?

— Перезарядить.

Джутанбаеву ничего не оставалось, как выбросить стреляную гильзу и дослать очередной патрон. Но теперь он наводил оружие в цель уже без прежнего спокойствия. Краснов и Фиалкин внимательно следили за ним. Вот солдат подвел мушку под цель и, на мгновение сомкнув жесткие черные ресницы, порывисто дернул за спуск.

Выстрела не последовало.

— Почему моргаете, Хазиз? Боитесь?

— Немножко есть, товарищ лейтенант. Шибко в плечо бьет…

— А ты плотнее приклад прижимай. Вот так, — показал Фиалкин. — И за спуск не дергай.

Но как ни крепился Джутанбаев, в последний, решающий момент палец инстинктивно резко рванул спусковой крючок. Пуля ударила выше фанерного щита мишени и, насмешливо взвизгнув, срикошетировала в сторону.

Джутанбаев печально вздохнул. Но Фиалкин знал теперь главную причину неудач товарища и почувствовал облегчение.

Краснов принялся объяснять, каким образом продолжать дальнейшие занятия.

Неожиданно сверху донесся звонкий возглас. Краснов поднял голову и увидел девушку в светлом платье. Он скорее угадал, чем узнал ее. Надя пробиралась к большому розовому виноградному кусту.

— Глядите, старший лейтенант, — сказал Фиалкин.

Краснов тоже увидел Ярцева, спешившего вслед за Надей.

— Не отвлекаться! — Краснов был раздосадован и обижен.

Продолжая наставлять Фиалкина, несколько раз оглядывался, беспокойно отыскивая глазами девушку, и ловил себя на том, что думает сейчас о ней, а не о Джутанбаеве. Краснов терял нить разговора, сбивался, умолкал. Ему стало неловко за свою рассеянность, и он решил уйти.

Когда солдаты остались вдвоем, Джутанбаев сказал:

— Шибко дело знает наш лейтенант! Когда он боевой патрон вместо учебного зарядил?

Оставив солдат на стрельбище, Краснов шел вдоль извилистого берега.

Горечь обиды смешалась с чувством недовольства собой.

«Тряпка, — корил себя, — не могу сосредоточиться на главном. Стыдно перед солдатами». Он усвоил еще в училище, что офицер во всем должен быть примером для подчиненных, всегда и всюду помнить, что за каждым шагом, за каждым словом строго следят солдаты — люди, многие из которых до призыва в армию сами руководили подручными, бригадами, сменами. Теоретически это понятно и просто. Но на практике, в жизни, когда не все и не всегда получается так, как хочется, служить примером трудно.

— Товарищ лейтенант!

Краснов с досадой огляделся. «Что за наваждение сегодня, всюду народ!»

Голос шел снизу, с реки. Краснов увидел старшину Нестерова, примостившегося на камне с удочкой в руке. Неподалеку от старшины рыбачил незнакомый мужчина в застиранной гимнастерке, заправленной в черные полинявшие брюки.

— Здравия желаю, — поздоровался Нестеров.

Краснов ответил, одновременно кивнув напарнику старшины.

— Клюет?

— Помаленьку, — ответил старшина. — Посидите, если не торопитесь.

Краснов спустился к воде и уселся на теплый гравий.

Незнакомец лежал на разостланной телогрейке и курил толстую козью ножку. Левый глаз его щурился от дыма, правый цепко уставился в лейтенанта. Широкополая украинская шляпа придавала смуглому, в редких пятнышках оспы лицу лукавое выражение.

— Ну как улов? — равнодушно спросил Краснов, но тот предостерегающе поднял руку. Поплавок осторожно нырнул, и маленькие круги заходили по воде. Гибкий конец бамбукового удилища дрогнул, рыболов быстро вскочил на колени и резким движением выдернул удочку. В воздухе блеснула серебристая трепещущая полоска.

— Есть!

Удачник подхватил рукой добычу. Лицо его расплылось в счастливой ребячьей улыбке. И сразу куда-то исчезли и ямочки давно перенесенной оспы, и лукавое выражение.

Краснов не был пристрастен к рыбной ловле и смотрел на восторг незнакомца со спокойной улыбкой.

— Эге, вижу, не рыбак! Жаль, — насаживая на крючок розового червячка, посочувствовал рыболов. Он старательно закрепил конец удилища в расщелине камня, вытер мокрые руки о колени, взглянул на солнце.

— Может, шабаш?

— Еще минут пять, — хмуро ответил старшина.

Рыболов подмигнул Краснову.

— Все равно не догонишь, Иван Федорович. Гляди!

Он потянул из воды кукан, унизанный блестящими трепыхающимися рыбами. Они били хвостами по воде и шумно пенили ее.

— Что вы делаете? — возмутился Нестеров, задетый за живое. — Рыбу разгоните!

— А она вся тут! — уже громко расхохотался и потянул кукан незнакомец.

— Не зря говорят, что все охотники и рыбаки — хвастуны, — лениво поддел Краснов, но тот, кому была адресована колкость, не обиделся.

— Есть такой грех! — с шутливым раскаянием произнес. — Но, почему? Не знаете? А я вам так объясню: всякая охота требует сосредоточенности, внимания, абсолютной тишины, нередко и одиночества. Чего только не случается на охоте или на рыбалке! Как же не рассказать об этом, да еще после долгого молчания.

— И не приукрасить, — в тон собеседнику добавил Краснов.

— Верно. Люди всегда стремятся к лучшему, к большему. И приукрашивают для того, чтобы поднять себя в собственных глазах. Давайте-ка уху варить!

Через несколько минут желтое пламя лизало алюминиевый солдатский котелок.

— Быстро, — похвалил Краснов.

— Пустяки. Какой же рыбак огонь разжечь не может! Нет, жаль, что вы не рыбак. Какая тут рыбка! Благодатный край!

Он принялся потрошить рыбу для ухи, с увлечением рассказывая об осеннем ходе лососей в верховьях приморских рек, где они ищут места для нерестовки, о трудной охоте с острогой на огромных тайменей. Видно было, что это завзятый и опытный рыболов.

Откуда-то к берегу прилетела черная изящная птичка. Деловито забегала на тонких пружинистых ножках, с любопытством поглядывая на людей и тряся своим хвостиком. Краснов угрожающе взмахнул рукой. Птичка взглянула на него круглым черным глазком, потом на всякий случай отлетела на несколько шагов и, покачиваясь, казалось, уже насмешливо глянула на лейтенанта. Краснов отвернулся, спросил рыболова:

— Как она называется?

— Трясогузка.

Краснов вспомнил, что солдаты как-то спросили его, что означает слово «Ши-минь» — название узкого ущелья между двумя сопками, которое выводило реку из долины. Он не смог ответить, вообще почти ничего еще не узнал о крае, где служил.

«Этот должен знать, — подумал. — Наверное, местный учитель…»

— Скажите, пожалуйста, что означает Ши-минь? — спросил Краснов.

— Ши-минь? Каменные ворота. А вся долина называется Сян-ян-гоу — то есть Долина, обращенная к солнцу.

— Вы знаете китайский язык?

— Нет, почерпнул кое-что у Арсеньева. Читали его книги?

Краснов знал лишь «Дерсу Узала» и «В дебрях Уссурийского края».

— Приходите ко мне, у меня есть… Ох, клюет, кажется!

Спохватился он поздно: рыба ушла, склевав приманку. Краснов рассмеялся. Рассмеялся и «учитель». Даже у старшины Нестерова отлегло от сердца, ухмыляясь, выдернул лесу из воды и намотал на удилище.

— Отбой.

— Да-да, — отозвался «учитель». Краснов уже не сомневался — учитель. — Шабаш. Давай, Иван Федорович, подкинь, пожалуйста, дровишек.

Старшина ушел за топливом. «Учитель» подсел к огню и принялся крутить козью ножку.

Краснов вспомнил о портсигаре, который второй день забывал отдать майору Фролову. В портсигаре оказалась одна папироса.

— Угощайтесь.

— Спасибо, после ухи, на закуску оставим, — поблагодарил и сунул папиросу за ухо.

— По-моему, я вас где-то видел, — сказал Краснов. Ему уже казалось, что он знает этого человека давным-давно.

— Вряд ли. Вчера из отпуска приехал, а ночью на рыбалку ушел.

— Не знаю, — задумчиво произнес Краснов. — Где-то видел. Вы сами откуда?

— Донецкий шахтер. Из Макеевки. Слыхали?

— Слышал. Но там я не был.

Подошел старшина Нестеров с вязанкой сухого валежника.

«Учитель» зачерпнул деревянной ложкой уху.

— Скоро уже. Нарезай хлеб, Иван Федорович.

— Сейчас, товарищ майор.

«Майор?» — Краснов удивленно посмотрел на «учителя».

Старшина с опозданием представил напарника:

— Товарищ майор Лукьянов, заместитель командира нашего полка по политчасти.

— А вы за кого меня приняли? — смешливо прищурившись, поинтересовался Лукьянов. — За учителя? Да, когда-то мечтал детишек учить. Война по-другому жизнь повернула.

— Офицер не меньше, — ревниво произнес старшина.

— Я не жалею, Иван Федорович, — успокоил его Лукьянов. — И не жалуюсь на судьбу. Да и есть много общего между офицером и учителем. И знания дают, и душу воспитывают.

— Офицер, он еще отец и начальник, — дополнил старшина. — Не самая у него легкая работа на земле.

— А ваше мнение? — спросил Лукьянов.

— Тяжелая профессия, — вздохнул Краснов.

— Тяжелая, — серьезно подтвердил Лукьянов. — Особенно на первых порах. Знаю, мне Иван Федорович кое-что рассказывал.

Лейтенант почувствовал, как кровь прилила к лицу, забилась в висках.

— Все законно. Вздумали одним махом взбежать на гору, а она куда выше, чем предполагали. Вот и начали выдыхаться на половине пути.

— Не одолеть мне ее.

— Так — нет, — спокойно подтвердил Лукьянов. — Сузить задачу нужно, разбить ее на несколько отрезков. Не все сразу. Помните, как Мересьев пробирался к своим? Намечал себе маленькие цели: доползти до сосны, дотянуться до пенька, продвинуться еще несколько метров к сугробу. И это были не легкие задачи для него. А в том, что придется немного отступить, нет ничего страшного. Иван Федорович, подлей-ка лейтенанту ухи!

Репейники цеплялись за полы шинели. Голые стебли одуванчиков утратили уже свой пуховый берет. Трава побурела, не выдержав жарких летних дней. Солнце хотя и стояло высоко в голубом небе, но уже не припекало. Все приуныло. Лишь тополя безмятежно шелестели зелеными листьями, словно не чувствуя, что наступила осень, а она уже пришла.

Серые облака низко плыли над землей. Свежий ветер заигрывал с молодой рябиной, срывал листья дикого винограда, серебрил обмелевшую реку.

Шагая вдоль извилистого берега, Фиалкин и Джутанбаев возвращались со стрельбища. С того дня, когда с ними был лейтенант Краснов, Фиалкин еще ни разу не давал Джутанбаеву сделать боевой выстрел. Последние дни солдат начал томиться скучными тренировками с учебными патронами. Как выйти из положения, Фиалкин не знал.

Сейчас они шли молча: впереди — Фиалкин с ящиком, в котором лежали учебные приборы, позади — Джутанбаев с карабином и не тронутой пулями мишенью.

Перед казармой сидел на скамье старшина Нестеров. Увидев солдат, подозвал к себе и жестом пригласил сесть.

— Ну как?

— Только учебный щелкал, — сокрушенно вздохнул Джутанбаев.

— Ясно, — хмуро сказал старшина, и солдаты уловили в его голосе одобрение: не научился стрелять наверняка — нечего зря пулять. Отстающих учеников к выпускным экзаменам не допускают. Боевой патрон — зачетный.

— Разрешите курить? — Джутанбаев свернул папиросу, стал чиркать одну спичку за другой, ветер гасил их.

— Этак весь коробок изведешь и не прикуришь.

Старшина ловко зажег спичку, поднес огонь к папиросе солдата, затем прикурил сам.

— Так-то.

— Еще на спичках экономить!

— Не в спичках дело. Дело в умении. И спички попусту жечь тоже не по-хозяйски, а боевые патроны тем паче.

Джутанбаев потупился, но старшина ободряюще улыбнулся ему.

— Ничего, стрелять научитесь! Главное — желание и настойчивость. Это стихи, как наш Рябов, не каждый сочинять может, а к стрелковому делу у всех солдат талант есть. Должен быть!

— Лейтенант здесь? — спросил Фиалкин.

— В канцелярии, — показал глазами на окна старшина.

Теперь ефрейтор Фиалкин после каждого занятия являлся с докладом к командиру взвода.

— Н-да, — задумчиво протянул Краснов. — Надо придумать что-нибудь.

Он прошелся по тесной комнатке, перебирая в памяти все известные ему прицельные станки.

Большие руки Фиалкина беспокойно поглаживали колени. Неловко получается: лейтенант на ногах, а ефрейтор сидит. Наконец Краснов уселся рядом и стал рассказывать о прицельных станках, где использовался электрический ток. В одном станке при удачном попадании загоралась электрическая лампочка, в другом поворачивалась крыльчатая мишень.

— Интересно, товарищ лейтенант, — сказал Фиалкин. — Одно неудобно: батарей не напасешься, а аккумуляторы от раций брать нельзя.

— Не обязательно такие станки! Подумайте над собственной конструкцией. Вы ведь мастеровой человек, слесарь пятого разряда!

Фиалкину было приятно услышать эти слова от лейтенанта: «Все обо мне знает».

— Постараюсь, — твердо пообещал.

Через несколько дней он подошел к лейтенанту и, смущаясь, попросил разрешения обратиться.

— Да, пожалуйста, — ответил Краснов. — Что у вас?

Фиалкин нерешительно оглянулся вокруг.

— По личному.

«Личное» оказалось старательно, но неумело исполненным чертежом прицельного станка. Как ни напрягал свое техническое воображение Краснов, но так и не смог полностью разобраться в замысле изобретателя.

— Объясните, пожалуйста.

Фиалкин, сильно волнуясь, начал излагать свой проект. По мере рассказа лицо его распалялось румянцем, голос креп.

— Понимаете, товарищ лейтенант. Чуть-чуть ошибся Джутанбаев и — промах! Капсюль не сработал. Попробуй попади иголка в иголку!

Предложение было остроумно. В ствол закрепленного на станке карабина закладывался шомпол с патефонной иглой на конце. Напротив, на специальной стойке с зажимом для охотничьего капсюля, стояла вторая игла, закрепленная в бойке. Карабин наводился в мишень, затем иглы точно устанавливались одна против другой. После регулировки наводка оружия сбивалась, и только при соблюдении всех правил стрельбы можно было попасть иглой в иглу, а значит, и разбить капсюль. Шомпол посылался вперед силой боевой пружины затвора.

— Очень хорошо! — похвалил Краснов. — И, что важно, можно тренировать в стрельбе на любое расстояние!

— По-моему, интересно будет Джутанбаеву, товарищ лейтенант? — скорее спросил, чем подтвердил Фиалкин.

— Безусловно. Только почему вы лишь о Джутанбаеве говорите?

— Комсомольское поручение, товарищ лейтенант…

— Знаю, помню. Но этот станок для всего полка нужен!

— Ну, что вы, товарищ лейтенант!

— Да, да! — горячо возразил Краснов, сам загоревшись идеей. — Вызовите Рябова! Интересное дело! — сказал ему. — Товарищ Фиалкин изобрел новый прицельный станок; Нужно помочь оформить чертежи. Сумеете?

— Слушаюсь, — равнодушно сказал Рябов.

Краснов нахмурился.

— Я не приказываю. Как хотите.

— Не надо, товарищ лейтенант, — обиженно сказал Фиалкин. — Найдется кому.

— Пожалуйста, — сухо произнес Краснов. — Можете идти.

Рябов заколебался, но лейтенант уже не смотрел на него, положил руку на плечо Фиалкина и ободряюще улыбнулся.

— Ничего, что-нибудь придумаем!

А от встречи с Рябовым остался на душе неприятный осадок. И недовольство самим собою…

Солдат Рябов. Во взводе его видели редко. После завтрака он сразу же уходил в клуб, где работал в комнате, именуемой солдатами «студией Рябова». Рисовал портреты отличников, копировал картины известных художников. Не только в клубе, но и в подразделениях висели его работы. Занятия Рябов посещал редко. Поначалу капитан Стрельцов возмущался, но потом махнул рукой. И Рябов незаметно для себя, да и для других, отстал от взвода, на инспекторской проверке провалился, не поразил ни одной мишени.

На следующий день после комсомольского собрания Краснов вызвал Рябова к себе. Вскоре подошел старшина Нестеров, он долго прислушивался к словам лейтенанта и не вытерпел:

— Разрешите один случай рассказать?

Краснов кивнул. «Ну-ну, — подумал. — Сейчас, конечно, скажет: «Был в нашей батарее, на фронте…»

— Был на фронте в нашей батарее повар, — начал Нестеров, и Краснов улыбнулся. — Костяшкин по фамилии. Трус беспримерный! Каску даже на ночь не снимал. Бывало, раздает обед, а тут, на беду, снаряд поблизости шарахнет. Ну, черпак — в одну сторону, Костяшкин — в другую! Вытащат его за шиворот из ровика и — к котлу. А он дрожит как заяц и все прислушивается. Черпак так и пляшет в руках! Половина обеда — на землю! Прихожу к командиру батареи на пункт, докладываю: «Как хотите, товарищ старший лейтенант, я Костяшкина больше к котлу не подпущу!» Подумал старший лейтенант и говорит: «Отправить Костяшкина во взвод связи. Побегает с катушкой под огнем, сразу из него страх выдует!»

И что бы вы думали?! Первые дни Костяшкин еще больше переживал. Он и раньше худущий был: когда под ложечкой от страха сосет, никакие харчи не помогают. Кости да кожа! Одним словом, фамилия Костяшкин была прямо подогнана к нашему повару. А тут совсем отощал солдат. По глазам только и узнать можно. Прошла неделя, другая. Начал Костяшкин меняться. Переборол-таки страх свой заячий! Бывало, обстрел, бомбежка, ночь, ливень, а Костяшкину — все нипочем! Мигом линию связи восстановит. И поправился сразу. Куда там! Не узнать нашего Костяшкина. Уже не на связиста, а на повара стал похож.

Краснов слушал с интересом, но никак не мог уяснить, к чему клонит хитроватый старшина.

— Месяца через полтора, — неторопливо продолжал Нестеров, — решил я снова забрать Костяшкина на кухню. Повар он все-таки был хороший. И снова стал Костяшкин к котлу. Поначалу все шло гладко, но вскорости, смотрю, загрустил наш повар. Опять с него жирок спал, каску начал носить и, как раньше, шарахается при каждом свисте. Приходит однажды командир батареи на огневые, Костяшкин к нему: «Прошу перевести меня снова во взвод связи! Боюсь, — говорит, — на кухне, и аппетита нет». Так прямо и сказал. Посмеялся комбат, но просьбу уважил. Костяшкин войну связистом и окончил. Орденом его наградили и медалью. А когда демобилизовался, три дня за мной ходил, все упрашивал, чтоб вписали ему в проходное свидетельство специальность связиста, а не повара.

Краснов рассмеялся, улыбнулся и Рябов.

Старшина выдержал паузу:

— Вот и нашего Рябова поменьше бы в клубе держали, больше бы толку было! Совсем не умеет стрелять! И как не совестно ему отличников рисовать, а самому в хвосте плестись?

Рябов сник и опустил голову.

— В бою, брат, кисточкой много не сделаешь! Раз ты солдат, то первое твое дело — карабин, а не краски!

— Сами посылаете, — тихо возразил Рябов, не поднимая головы.

— Была бы моя воля, я бы тебя в клуб на пушечный выстрел не пустил! Художник мне нашелся. Репин-Шишкин! Ты мне на стрельбище свое художество покажи!

После этого разговора Рябов наотрез отказался ходить в свою студию. Начальник клуба пожаловался майору Лукьянову. Тот позвонил в батарею, у телефона оказался Краснов. «Вы мне и нужны», — сказал майор и пригласил зайти.

«Расскажите мне все о Рябове». К сожалению, Краснов не очень много знал о нем. Да и как узнать, если солдат на привилегированном положении?

«Это не оправдание, — жестко произнес Лукьянов. — Солдат — прежде всего солдат. В этом старшина прав. Но и талант глушить не дело. Ведь кроме пользы для полка надо и о человеке думать!»

«Как же мне быть?» — спросил Краснов.

Лукьянов опять улыбнулся своей мягкой и доброй улыбкой.

«Как? Знал бы, один за всех командиров управлялся бы… Сами ключик ищите!»

Никак этот ключик не отыскивался. Рябов держал себя теперь обособленно, сторонился товарищей, приказания выполнял, но без всякой охоты. Стрелял он по-прежнему неважно, хотя занимались с ним немало.

Краснов пытался поговорить по душам еще раза два, но, кроме односложных ответов, из солдата ничего нельзя было вытянуть.

В тот день, когда Рябов не захотел помочь ефрейтору Фиалкину, лейтенант Краснов, по обыкновению, задержался в казарме до сигнала отбоя. Пора было уходить. Он посидел еще немного, просмотрел конспект завтрашнего занятия, затем не спеша оделся и, прежде чем покинуть казарму, осторожно ступая на носках, обошел ряды солдатских кроватей.

Солдаты спали.

Лицо Савичева выражало спокойствие, уверенность человека, добросовестно потрудившегося днем. Руки Синюкова шарили по одеялу, словно он жестикулировал. Ваганов блаженно улыбался. Джутанбаев разметался во сне, одеяло сползло на пол. Краснов укрыл его, подоткнул края одеяла под матрац. Почувствовав на себе чей-то взгляд, оглянулся и встретился глазами с Рябовым.

— Почему не спите? — шепотом спросил Краснов, смутившись, будто застигнутый на месте преступления.

— Не знаю, — так же шепотом прозвучал ответ.

Уже проходя мимо дневального, оглянулся. Солдат смотрел вслед. Краснов махнул рукой: «Спите».

Но Рябов еще не скоро уснул. Вспомнилась мать, укрывавшая его по ночам. Забота лейтенанта напомнила… При чем тут лейтенант? Просто Рябов тосковал по матери, и все напоминало ему родной дом.

Рябов думал о матери с такой теплотой, что, если бы она могла догадаться об этой невысказанной сыновней любви, прилетела бы, примчалась, приласкала своего Олежку. Отец любил потешаться над ними, веселил гостей шутливыми предсказаниями будущего своего сына:

«Где можно достать дорожный портативный патефон?»

И в ответ на недоуменные пожатия плечами продолжал:

«Видите ли, моему Олегу скоро в армию призываться. А солдату, известное дело, приходится и на посту стоять. Шутка ли сказать: два часа ходить в одиночестве с винтовкой на плече! Тоска заест, да и дождь может случиться. Зонтик-то у нас есть… Танюша, покажи, пожалуйста, наш зонтик!»

Мать ворчала: «Полно тебе шутить!» А Олег защищался как мог: «Зонтик может пригодиться, если моим старшиной будешь ты!»

«Ну уж нет! — горячо восставал отец и сразу становился серьезным. — Если бы ты мне попался на «Смелом», я бы тебя скоро отучил от тепличных условий! Не было на нашем корабле мичмана строже, чем Рябов!»

«Куда там как строг!» — подзадоривала мать.

Отец расправлял темно-русые усы.

«Нет, строже Рябова не было на «Смелом». Поэтому и уважали меня матросы. Строг был, но справедлив. Хочу, чтобы и Олег к такому командиру под начало попал. А ему ох как нужно пройти солдатскую школу, без зонтиков, без поцелуев!»

Да, отец был прав. Первые месяцы службы Олегу Рябову дались трудно, очень уставал и никогда не высыпался. Команда «Подъем!» была самым ненавистным словом. Постепенно он втянулся в строгий ритм армейской жизни, и служба уже не казалась такой невыносимо тяжелой.

Все шло хорошо, пока не обнаружилось, что Рябов рисует. И превратился солдат-артиллерист во внештатного художника полкового клуба.

На инспекторской проверке теоретические экзамены выдержал неплохо: выручило среднее образование и сообразительность. На практических занятиях…

Рябов тяжело вздохнул и поежился под одеялом.

Вольная, полная почета и поблажек жизнь кончилась… Все навалились с упреками, проработками, взысканиями… Несколько раз пытался завести беседу и командир взвода: «Говорят, вы стихи пишете?» Пишет, но только для себя. А лейтенант: «И я лирику люблю». Стал декламировать Блока, Есенина, обожаемого Рябовым Фета. Олег чуть не поддался, разнежился, захотелось выложить душу, но вовремя одумался: кто он ему, этот лейтенант? А он — для лейтенанта? Отстающий солдат, позор и беда взвода… Не стал ни стихов читать, ни плакаться в жилетку. Но почему отказался помочь Фиалкину? Обидел товарища, доброго парня… И лейтенант обиделся. В сущности, ничего, кроме хорошего, он не сделал для Олега. И вообще, Краснов по-человечески относится к солдатам, с уважением и заботой…

Рябов повернулся на другой бок. «Опять Джутанбаев раскрылся…» Он слез с койки, поправил одеяло, подоткнул, как это сделал Краснов.

Утром Олег подошел в курилке к Фиалкину, сказал, глядя в сторону:

— Извини за вчерашнее, не в настроении был.

— Если мы все по настроению служить станем, знаешь что будет? — сказал Фиалкин, но разговор закончился миром.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Воскресным утром Надя возвращалась с рынка, нагруженная тяжелой ношей: закрытой сумкой и сеткой с двумя арбузами, поверх которых лежал кулек с диким виноградом. Сетка резала руку. Вдруг кто-то сзади подхватил сетку. Надя обернулась и увидела Ярцева. Они познакомились на вечере в клубе. Прекрасный танцор, остроумный собеседник, с ним было весело и легко. И комплименты высказывал тонко и не назойливо… Она с удовольствием приняла его предложение проводить из клуба…

Ярцев весело поздоровался, услужливо взял сетку и пошел рядом.

— Что вам снилось?

Надя выжидающе взглянула на него.

— Знаете, почему спрашиваю? Я сегодня видел чудесный сон. Рассказать?

— Пожалуйста.

— Приснилось, будто шагаю по дороге на стрельбище.

— Какой профессиональный сон. — Надя сделала милую гримасу.

— Что поделаешь. Такова моя планида! Но слушайте дальше. Дорога ведет все выше, выше. Я пробираюсь между дремучими кустами и вдруг очутился на широкой поляне. Посредине стоит девушка ослепительной красоты. Она протягивает мне руку, и дальше мы идем вместе по живому ковру из роз и лилий. Знаете, такие огромные лилии «виктория-регия», белоснежные, сверкающие, как невеста. А над нами во все небо перекинуты радужные ворота.

— Какие у вас необыкновенные сны.

— Я не сказал самого главного! Угадайте, кто была эта девушка? — Он выдержал паузу и, наклонившись к ней, прошептал: — Вы.

Надя рассмеялась.

Лицо Ярцева приняло серьезное, немного грустное выражение.

— Я рассказал вам сон таким, каким видел. — Остановился, стараясь угадать, стоит продолжать или нет. По лицу девушки было видно, что ей приятно слушать комплименты, и Ярцев осторожно произнес фразу, которой уже не однажды пользовался: — В глазах влюбленного образ любимой ярче солнца.

— Возможно, — ответила Надя.

Ярцев уловил в тоне ее голоса неодобрение и поспешил сменить тему.

— Что это, виноград? — спросил он, приподняв сетку. — Какой смысл покупать, когда им здесь все сопки усеяны?

— Ходила, да поздно. Все уже оборвали.

— Я проведу вас в такое место, где винограда сколько угодно! Можете не сомневаться, Наденька, гид из меня великолепный! Согласны?

— Согласна, только… Давайте и Павла пригласим.

— Краснова? Зачем?

— А так…

Ярцев расхохотался, но в его веселости ей почудилось что-то поддельное.

— Сдаюсь, сдаюсь! Не возражаю. Берем с собой лейтенанта! Для симметрии!

Он снова рассмеялся и заговорил о другом.

Краснова дома не оказалось — ушел в столовую и еще не возвратился.

— Ну что ж, — сказал Ярцев, — к тому времени, когда вы соберетесь, Наденька, подойдет.

Но Краснов не пришел.

— На службе застрял, — сказал Иван Силантьевич. — Идите. Не пропадать же такому хорошему деньку!

Когда вышли за околицу, Ярцев взял Надю под руку. Она осторожно высвободила ее. Он сделал вид, что ничего не произошло, и начал рассказывать анекдоты, которых знал, видимо, бессчетное количество. Надя смеялась до слез.

Ярцев повел Надю вверх по южному склону каменистой сопки. Тропинка, по которой они шли, оборвалась. Пришлось пробираться сквозь густые заросли орешника и ветвистой таволожки. Надя сорвала веточку калины с красными ягодками и прикрепила к волосам.

Среди кустов показалась небольшая полянка. Ярцев осторожно придержал ветку боярышника, утыканную редкими короткими колючками, и пропустил девушку вперед.

Она вышла на поляну и обернулась.

— Что же вы стоите?

— Смотрю и думаю: сон или явь? — ответил он, медленно приближаясь к ней. — Вы красивее, чем приснились мне…

— Не надо, — поморщилась Надя.

Он истолковал это по-своему и быстро шагнул вперед. Она не отстранилась, лишь холодно взглянула ему в глаза. Он понял, что слишком поторопился, и глухо сказал:

— Простите, мне показалось, что это сон.

Насмешливые искорки запрыгали у нее в глазах.

— Слишком расчетливые движения для спящего.

Ярцев деланно рассмеялся.

— Где же ваши виноградники? — спросила она погодя.

— Действительно. Куда они запропастились? — Он сам искренне удивлялся, не замечая нигде вокруг приметных пурпурных листьев винограда.

— Постойте, — сказала Надя поворачиваясь к солнцу. — Мы на южной стороне, так? А виноград обычно растет на северной!

— Да, да, — быстро подтвердил Ярцев. — Я совершенно упустил из виду…

Он не договорил. Где-то за сопкой прогремел выстрел. Гулко отозвалось эхо.

— Кто это стреляет? — спросила Надя. Присутствие людей обрадовало ее.

Ярцев пожал плечами:

— Сегодня выходной день. Наши не должны быть.

— Пойдемте посмотрим, — предложила Надя. — Все равно нужно перебираться на другую сторону.

И, не дожидаясь ответа, пошла вперед.

Они выбрались на северный склон, выходивший в сторону гарнизонного стрельбища, и увидели внизу офицера и солдат. Один из них лежал на траве, офицер, склонившись, поправлял карабин. Когда офицер выпрямился, Надя узнала в нем Краснова.

— Смотрите — Павел! — сказала обрадованно.

— Какой дьявол его привел в выходной день на стрельбище? — недовольно пробормотал Ярцев и потянул девушку: — Пойдемте. Не будем мешать. Да и опасно здесь ходить.

— Почему? Они стреляют совершенно в другую сторону. Виноград! — вскрикнула она, заметив невдалеке кусты с листьями разных оттенков — от светло-пурпурного до багрового.

Они добрались до виноградника, нырнули под розовую лиственную кровлю, отыскивая гроздья. Но на ветках виднелись лишь закрученные сухие усики.

Пришлось опять искать. Виноградников в этом месте было много, они ярко выделялись среди оголяющихся деревьев. Надя поднималась с Ярцевым все выше и выше, от одного куста к другому. Но всюду их ожидала неудача. Гроздья, которые попадались, были исклеваны птицами.

— Удивительно, — сказал Ярцев. — Такие большие виноградники — и ни одной ягодки!

Внимание Нади привлек небольшой кустик, почти скрытый под кроной незнакомого ей дерева. Она подошла к нему. Темно-синие, с фиолетовым отливом ягоды, припудренные сизым матовым налетом, тесно облепили красные веточки, тяжело оттягивая их книзу.

Подошел Ярцев.

— Что вы тут нашли? О! Да тут целый клад!

Они стали срывать гроздья и скоро почти до половины наполнили плетеную корзинку.

Теперь Надя уже не бежала к заманчивым пышным кустам, а терпеливо выискивала среди них скромные, неприметные.

Они поднялись почти на самую вершину сопки, присели отдохнуть и стали есть сочные с кислинкой ягоды. Надя снова взглянула туда, где находился с солдатами Павел Краснов. Отсюда уже нельзя было различить лица. Костюмы защитного цвета терялись на фоне жухлой травы.

Вдруг она увидела, что Краснов отделился от солдат и пошел куда-то вдоль небольшой речушки, пересекавшей долину.

Ей почему-то захотелось крикнуть, чтоб он остановился, и самой побежать к нему. Но она не сделала этого. Краснов уходил все дальше и наконец затерялся среди прибрежных деревьев. Наде стало грустно. Отчего — она и сама не знала. Ее уже не интересовал ни виноград, ни великолепный осенний пейзаж.

Долина внизу напоминала море, а горы — огромные каменные волны, вздыбленные до самых облаков. Зелено-рыжеватое море и застывшие волны гор казались безжизненными, холодными. Она поежилась и заторопилась домой. Ярцев поднял брови:

— Так рано?

Она не ответила, взяла корзинку и быстро пошла вниз.

После прогулки за виноградом Надя не встречала Ярцева несколько дней. Она не сердилась на него. В конце концов, в своих вольностях он заходил ровно настолько, насколько позволяла она сама.

Потом она пришла к выводу, что в поведении его вообще не было ничего неприличного. Неужели так предосудительно желание молодого человека поцеловать девушку? Ведь ей уже не пятнадцать.

Пятнадцать! Она играла тогда в школьном спектакле вместе с девятиклассником Юркой Парамоновым. Какую они пьесу ставили? «Луна слева»? Да, конечно. Юра исполнял роль офицера. Ему очень шла дедушкина папаха. А Георгиевские кресты дедушка не дал, сколько его ни упрашивали. Юрка пошел ее провожать: он обещал возвратить папаху в тот же вечер. У калитки…

Надя глянула в окно. Да, у этой самой калитки!.. Юрка отдал ей завернутую в газету папаху и ни с того ни с сего предложил: «Давай дружить». Она растерялась. Он поцеловал ее. Это уже было наглостью, и она влепила ему пощечину. Потом всю ночь плакала, как дура, и оттирала лицо мочалкой. А через полтора года Юрка сгорел в танке. Если бы она знала!..

Это был ее первый и последний поцелуй. В университете за ней ухаживали многие, но она почему-то никак не могла влюбиться и смеялась, когда подруги злились на нее за то, что она «отбивает женихов». Она никого не звала, они сами приходили. Но когда уезжала на Восток, кроме подруг провожал только Яша Стрыжак. Яша прибежал на вокзал за три минуты до отхода поезда — он всюду опаздывал.

«Возьми в дорогу, пригодится», — сказал Яша и неловко сунул серебристо-малиновый снаряд, свой знаменитый венгерский термос, единственную значительную собственность, которой владел и гордился. У Нади дрогнуло сердце, она обхватила руками смешную Яшину голову и поцеловала его в обе щеки. Девчата захлопали: «Браво!» Яша стал протирать очки. Потом он шел рядом с вагоном и никак не мог их надеть на ходу. А без очков он ничего не видел.

«Милый Яшечка-душечка! Ты славный, и умный, и такой же застенчивый, как тот лейтенант, что подходит к калитке. Я уважаю в людях скромность, но робость не признаю и мечтаю о волевом, сильном человеке, о герое. А этот лейтенант долго-предолго будет вытирать на пороге ноги о половик, затем войдет в дом, увидит меня, покраснеет. «Добрый вечер!» — и торопливо скроется в своей комнате. А утром, когда я проснусь, его уже не будет — уйдет к своим пушкам и солдатам, которые для него дороже всего на свете».

Скрипнула дверь.

— Добрый вечер! — скороговоркой поздоровался Краснов и быстро прошел в свою комнату.

Надя украдкой проводила его взглядом, вздохнула и подошла к столу, на котором был растянут лист ватмана.

«Хорошо в Москве — пошла и купила все необходимое, а здесь вот рисуй карты, черти диаграммы».

Она начала вспоминать книжные магазины. Из ворот университета — влево. Магазин рядом с гостиницей, затем подняться по улице Горького, мимо букинистического, дойти до Центрального телеграфа и вправо, на Кузнецкий мост — улицу книг. Потом спуститься к «Метрополю». Нет, сначала зайти в скверик у Большого театра, просто так, посидеть у фонтана, там масса цветов!

«Жалею, что уехала из Москвы? При чем тут жалость? Москва — это Москва, ее нельзя забыть! А то, что в родной деревне негде приобрести карты по истории, — обидно, хотя и терпимо, можно начертить от руки».

Она выросла в Пятидворовке, окончила здесь школу и теперь сама будет учить детей колхозников и офицеров.

Кто-то пришел, с дедушкой разговаривает.

— Пожалуйста. Здравствуйте, входите.

Володя Ярцев.

— Привет вам, о Надежда, роза сердца моего, свет души моей! — Ярцев шутливо расшаркался. Наде стало легко и весело. — Дома ли высокочтимый лейтенант Павлуша?

— Я думала, вы меня проведать пришли, — сказала с улыбкой, скрывавшей разочарование.

— Да не нарушу я, дерзновенный, покой души твоей, о солнце любви моей, Наденька! Да поможет мне аллах принять мудрое решение. Эй, Павел, выходи!

На Ярцева невозможно было обижаться долго и всерьез. Незлопамятный сам, он и другим не давал подолгу помнить обиды.

Краснов выглянул из полуоткрытых дверей.

— О нет, я не могу войти во врата мудрости и одиночества, снизойди ты к нам, изумруд Соломона!

Ярцев, продолжая балагурить, прижал руку Краснова к своей груди и потащил к столу.

— Не стыдно ли тебе, о лейтенант, заставлять прекрасную пленницу сердца твоего выполнять эту тяжелую, неблагодарную работу?

— Я с удовольствием! — непроизвольно воскликнул Краснов.

— Дошло все же! Он прекрасно чертит, Наденька. Эксплуатируйте его без жалости!

— С радостью. В самом деле, помогите, если не трудно. Для меня рисование — неимоверные муки.

— Пожалуйста, — повторил смущенно Краснов и наклонился над начатой диаграммой.

— Постой. Я — по делу. Сегодня уезжаю в Хабаровск на соревнования по легкой атлетике. Какие будут заказы? Может быть, и вам что-нибудь нужно, Наденька? К вашим услугам!

— Правда? — обрадовалась Надя. — Володя, милый, привезите карты по истории средних веков! Нет, правда, привезете? Ой как я вам буду благодарна! Сейчас деньги дам.

— На-аденька!..

— Ну, хорошо, потом.

— Еще какие заказы?

— Больше ничего.

— А тебе, Павел?

Краснов подумал немного.

— Две коробки охотничьих капсюлей и штук пять общих тетрадей.

— Ого! Капсюли — для фазанов, а тетради — под мемуары «Записки охотника»?

— Для другого дела, — отозвался Краснов, завидуя тому, как Ярцев легко и непринужденно держит себя в присутствии девушки.

— Все?

— Все! — в один голос воскликнули Надя с Павлом и рассмеялись. И словно рассыпался в прах тяжкий груз, лежавший на совести Краснова с первого вечера знакомства.

Ярцев приехал через неделю. Он пришел вечером с ворохом свертков и пакетов, как всегда, веселый и оживленный. Под мышкой торчал рулон школьных карт.

— Ой, полным-полна моя коробушка, есть и карты, и вино! — запел с порога.

Надя тотчас выхватила рулон и завалила постель яркими листами карт.

— Какой же вы молодец, Володенька!

А Ярцев между тем разворачивал пакет за пакетом. На столе появились апельсины, лимоны, большой торт, конфеты.

Надя всплеснула руками:

— Володя! Зачем это?

— По случаю победы в беге на среднюю дистанцию и приобретения карт по средней истории!

— Тогда расходы — пополам!

— За кого вы меня принимаете, Наденька?!

— Нет, — вступился Краснов. — Половину плачу я.

— Это другое дело, — сразу согласился Ярцев и протянул ему два пакета. В одном были тетради, в другом — картонки с капсюлями. — А это тебе на вырост! — И подал сверкающие парчовые погоны со знаками старшего лейтенанта. — Получишь звание и вспомнишь: «Первым поздравил меня Владимир Ярцев. Был такой в полку!»

— Разве вы уезжаете? — стараясь казаться безразличной, спросила Надя.

— Нет. Но судьба офицера зависит от настроения начальника отдела кадров, товарищ Наденька! Да, Павел, копия чека в коробочке.

— Какой чек? Зачем?

— На капсюли. Не для себя же ты заказывал!

— Нет, в батарею. Фиалкин станок конструирует.

— Ну, вот. Сходишь к начфину и вернешь свои восемнадцать целковых.

Полку передали новый двухэтажный деревянный дом. Снаружи он имел весьма посредственный вид, но квартиры были удобны: две комнаты, кухня, маленькая кладовая. Комнаты были выкрашены «на два колера», как выражаются маляры, полы приятно блестели свежей краской.

Часть семейных офицеров переехала в новый дом. В освободившиеся комнаты переселились из частных квартир холостяки. Краснов получил комнату на двоих с Ярцевым, но откладывал переезд со дня на день. Почему именно — и сам затруднялся объяснить. Пироговы жили на окраине Пятидворовки, и Краснов ежедневно выхаживал по нескольку километров от дома до казармы. Хотя хозяева деликатно молчали, он понимал, что стесняет их: из-за него Надя не имела отдельной комнаты. Наконец, и взаимоотношения с Надей были самые неопределенные. Так что с этой стороны не было никаких оснований медлить с переездом. О том, что ему дали комнату, Краснов молчал: если бы он сказал, оставаться дольше было бы неприлично.

Пятнадцатого октября открывался гарнизонный Дом офицеров. Краснов достал на открытие два билета, но все не мог решиться пригласить Надю. Тогда он сделал тактический ход — предложил ей билет, который якобы оказался случайно лишним: к чему ему два?

Надя невольно улыбнулась. Краснов не привык лгать; достаточно было взглянуть на его лицо, чтобы разгадать маленькую хитрость. В улыбке Нади ему почудилась насмешка, и он приготовился выслушать едкий и оскорбительный отказ. Она и в самом деле отказалась, но отказ прозвучал не лучше, а гораздо хуже.

— Спасибо, но меня уже пригласили.

— Кто? — машинально спросил Краснов, бледнея.

— Могу сказать — Владимир. Если не ошибаюсь, ваш будущий сожитель. Больше вас ничего не интересует?

Павел молча повернулся и ушел собирать свой нехитрый скарб, легко умещавшийся в один чемодан и полевую сумку.

Уложив вещи, Краснов пошел к хозяину.

— Иван Силантьевич, сколько с меня за квартиру?

— Успеется, — добродушно махнул рукой дед Иван. — В получку заплатишь. Садись, покурим.

— Я ухожу совсем.

— Как «совсем»? Уезжаешь или обидели тебя чем?

— Нет, — поспешил заверить Краснов. — Комнату получил, рядом со службой.

— Ну, тогда конечно, — сразу успокоился старик. — Дом-то хороший?

— Ничего.

— Ну, тогда конечно. Оно, знаешь, и Наденьке лучше будет. Как ни говори, учительница. Ей и тетрадки проверить, и почитать. Комната нужна. В двух школах сразу работать — не шутка.

— Как — в двух? В Пятидворовке всего одна школа!

— А вторая в вашем новом клубе открывается. По вечерам будет работать… Наденька!

Из соседней комнаты вышла Надя и остановилась, внимательно взглянув на Краснова.

— Наденька, в клубе офицерском как часто занятия-то будут?

— В вечернем университете? Три раза в неделю.

— Ага! А то, вишь, Павел полюбопытствовал… Так, спрашиваешь, сколько с тебя за квартиру?

Краснов встал, хотелось поскорее уйти из этого дома.

Старик послюнил желтый от табака палец и дважды пересчитал деньги.

— В аккурат. Когда переходишь? — спросил, засовывая бумажник в боковой карман пиджака.

— Сейчас.

— Как же так? — с обидой протянул хозяин. — Выпить бы надо на разлуку.

— Какая это разлука? Увидимся еще не раз, — сказал Краснов, а сам с горечью подумал, что больше ноги его в этом доме не будет.

— Да, — легко согласился старик, — в Пятидворовке разминуться мудрено. Ну, заходи, Павел. — И со вздохом добавил: — А выпить все ж надо бы.

— Нет, не могу.

— Как тебе не стыдно, дедушка! — вмешалась Надя. — Неужели нельзя без водки?

Краснов ушел в комнату за вещами. Он надел шинель и начал медленно застегиваться. Впервые показалось, что на шинели очень мало пуговиц.

В дверь постучали. Вошла Надя.

— Вы из-за меня уходите?

Он молчал.

— Я не хотела ни обидеть вас, ни тем более ускорить переезд. Извините, что так нескладно получилось.

— Ничего, — охрипшим голосом произнес. — Я не обижаюсь. — И вдруг испугался, что она скажет сейчас еще что-нибудь и он, чего доброго, останется. А оставаться было нельзя. Он быстро затянул ремень, перекинул через плечо сумку и взял чемодан.

— Прощайте.

Краснов шагал быстро, не оглядываясь, и ему все чудилось, что Надя смотрит вслед. На повороте улицы он не удержался и быстро оглянулся. Надя стояла на пороге. Тогда он почти бегом бросился дальше по тускло освещенной редкими огнями улице, с трудом подавляя в себе острое желание возвратиться назад.

Ярцев обрадовался его приходу.

— Наконец-то, мон шер!

Волнение еще не улеглось, и восклицание вызвало раздражение.

— Что с тобой? — изумился Ярцев. — Оса ужалила? Покажи — куда? Может быть, жало осталось, вытащу!

— Не паясничай! — резко оборвал и начал раскладывать чемодан.

Раздражение быстро улеглось, стало стыдно за минутную вспышку.

— Я не в настроении, — сказал примирительно.

— Вижу. Но я тебя сейчас успокою. — Ярцев наклонился и вытащил из-под кровати распечатанную посылку: — Вчера получил. — Он вынул из ящика бутылку коньяку. — Какой вкус у отца? Пять звездочек! По случаю новоселья выпьем. Между прочим, коньяк очень полезен для здоровья. Тонизирующее средство.

— Спасибо. Пить не буду.

— Коньяк! Пять звездочек?! Павел!

— Хоть десять! Не буду.

— Почему?

— Не хочу.

— А-а, догадываюсь. Мне Надюша рассказывала, как ты переложил в день ее приезда.

Краснов вскочил, но сдержал себя и снова наклонился над чемоданом.

— Хорошо, что ты перешел сюда. — Ярцев разглядывал на свет коричневую жидкость. Закрыв глаза, выпил, вдохнул воздух и короткими толчками выдохнул его. — Жаль, лимончика нет! Очень хорошо, что ты перешел.

— Скучно одному? — спросил Краснов, не поднимая головы.

— И скучно, и… — Ярцев тихо рассмеялся, — теперь не будешь мне мешать.

— А именно? — Краснов отложил полотенце.

— Теперь я смогу бывать с Надюшей тет-а-тет, наедине то есть. Ты ведь занимал ее комнату, и ей некуда было пригласить меня, а сюда прийти стеснялась. — И он опять засмеялся.

Краснов захлопнул чемодан.

— Ты куда?

— В батарею! — И с силой рванул дверь.

— Люблю экзальтированные натуры! — услышал вслед, но оставил без ответа.

«Какая пошлость! Какая… — У него не хватало слов, чтобы выразить возмущение. — Так вот она какая!.. А я думал… Такая чистая, красивая! И…»

В груди смешались гнев, обида, презрение к ней, ко всем девушкам на свете.

Издали вышки полкового винтовочного полигона можно принять за сторожевые будки, поднятые над землей на три метра. Наверх ведут крутые лестницы без перил, там установлены самодельные миниатюр-пушки с механизмами наведения, прицельными приспособлениями и даже пружинными противооткатными устройствами. Но миниатюр-пушки скорее похожи на счетверенные пулеметы: стволы у них винтовочные.

Телефонные провода связывают вышки — огневые позиции с просторными блиндажами наблюдательных пунктов.

Рогатые стереотрубы и бинокли глядят из блиндажей на маленькие игрушечные деревушки с церковными колокольнями, на крылатые мельницы, взлетевшие на холмы, на желтую насыпь железной дороги, вдоль которой тянется линия телеграфа, внимательно изучают зеленые рощи и зигзаги траншей.

Деревни, мельницы, леса и рощи, геодезические пункты на высотах, реки и дороги — все имеет свое название и координаты, все строго соответствует топографическим картам, натянутым на планшеты.

Иногда по дороге пылят деревянные танки, на лесных опушках хлопают орудия, и дым от выстрелов закрывает весь лес; из окопов высовываются жестяные силуэты пехотинцев в касках; трещит пулемет у моста, перекинутого через сверкающую на солнце реку, умело выложенную из осколков стекла.

Из блиндажа доносятся команды, на вышках, сливаясь, гремят винтовочные выстрелы, и у моста или вокруг вражеской пехоты взметаются песчаные фонтанчики.

Много остроумной выдумки и солдатского труда овеществлено в винтовочном полигоне. И нет еще у артиллеристов лучшей имитационной установки для тренировки в сложном искусстве стрельбы, чем такой полигон.

В этот день на винтполигоне проходили командирские занятия дивизиона подполковника Юзовца. Стреляющий, лейтенант Краснов, заметно волновался. Каждое его слово проверяли и записывали. Офицеры расположились за длинными столами сбоку и позади Краснова. У всех планшеты с целлулоидными приборами для стрельбы, на груди висят бинокли, ремешки их завязаны узлом, чтоб были короче.

Облокотившись на широкую нижнюю доску амбразурной рамы, стоял полковник Родионов, по обыкновению крепко зажав в зубах короткий костяной мундштук.

Юзовец суетился и нервничал, после каждой команды стреляющего поворачивался к командиру полка, стараясь определить по выражению лица, все ли идет как надо. Но Родионов молчал и казался безучастным.

Лейтенант Краснов чувствовал себя как на экзамене и время от времени вопросительно смотрел на Стрельцова, ища у него поддержки. Тот одобрительно кивал.

Звенящим от напряжения голосом Краснов подал очередную команду:

— Правее ноль тридцать четыре!

— Правее ноль тридцать четыре! — передал команду телефонист и, убедившись, что его верно поняли, подтвердил: — Да-а.

— Прицел двести два!

— Прицел двести два… Да-а.

— Огонь!

— Огонь! — передал телефонист и тотчас выкрикнул: — Выстрел!

Офицеры поднесли к глазам бинокли.

Разрывы накрыли цель. Полковник Родионов одобрительно крикнул.

— Красота! — счастливым голосом воскликнул Юзовец.

— Огонь!

— Стой! — Родионов поднял руку.

— Стой! — повторил лейтенант Краснов. — Записать: «Цель номер пять, пехота».

Стрельба окончилась.

— Разрешите произвести разбор?

— Начинайте. — И полковник опять принял безучастную позу.

— Капитан Стрельцов, ваши замечания? — обратился Юзовец.

— При пристрелке допущена ошибка: назначая первую вилку, Краснов не учел глубины цели и затянул пристрелку. Отклонение разрыва третьего орудия по второй команде наблюдал с ошибкой в ноль ноль пять. Других замечаний у меня нет. Стрельба хорошая.

Стрельцов, довольный, улыбнулся своему командиру взвода.

— Какие еще ошибки замечены?

— Любопытно, на каком основании лейтенант Краснов назначил в первой команде веер параллельный? Мне это кажется парадоксальным, — заметил Ярцев.

— Чепуха! — выкрикнул Долива, мотнув головой и вскакивая на ноги.

— Спокойнее, товарищ лейтенант, спокойнее. Встаньте и доложите.

— Ярцев сказал чушь! Веер батареи с новой ОП не был сострелян, и Краснов поступил правильно.

— Все у вас?

— Все! — обрубил Долива и с маху уселся на место. — Не терплю, когда чушь городят.

— Надо же проявить активность, — шепнул ему на ухо Ярцев и подтолкнул в бок: «Сам видишь, начальства полно».

— Не юли! — оборвал Долива.

— Капитан Панюгин.

— Прошу вас, товарищ капитан, — предоставил слово Юзовец.

— Поправку на температуру воздуха и поправку на температуру заряда можно было не вводить, — медленно, точно выталкивая чугунные шары изо рта, произнес Панюгин. — Поправка на температуру воздуха — плюс четыре метра, а на отклонение температуры заряда — плюс пять метров. При сокращенной подготовке данных такие поправки на температуру воздуха и температуру заряда нет смысла вводить.

— Не только вводить, но и определять, — вмешался полковник Родионов. — Это ошибка не стреляющего, а руководителя.

— Так точно! Виноват, — тотчас отозвался Юзовец. — Разрешите продолжать? Начальник штаба, у вас есть что-либо?

— Есть, товарищ подполковник. — Майор Фролов выпрямился, и фуражка коснулась дощатого потолка. — Я не согласен с оценкой стрельбы, данной капитаном Стрельцовым.

Краснов сосредоточенно уставился в блокнот. Родионов спокойно посасывал пустой мундштук.

— Стрельбу можно было провести скорее и экономнее. И я могу это доказать.

— Но задачу он выполнил? — громко спросил Стрельцов. На обветренных скулах медленно задвигались желваки.

— Выполнил.

— О чем тогда разговор! — раздраженно произнес Стрельцов и отвернулся.

— Выполнил, — спокойно продолжал майор Фролов, по-прежнему обращаясь к Стрельцову. — Но как?

Наступила тишина.

— Ваше мнение? — Родионов искоса посмотрел на командира дивизиона.

Юзовец замялся, не зная, на чью сторону стать.

— Темп работы стреляющего отличный, точность подготовки… — Он остановился, вытер платком лоб и, наконец, решившись, закончил: — Хорошая. Команды подавались, как говорится, четко, уверенно…

— Расход? — спросил Родионов.

— Расход снарядов в норме, — ответил майор Фролов. — Но мог быть значительно меньшим.

— Так точно! — подтвердил Юзовец.

— Общая оценка?

— Я думаю… «хорошо»?

— Да, стрелял неплохо, — согласился полковник.

Тягуче прозвенела гильза — сигнал на перерыв.

Подполковник Юзовец облегченно вздохнул.

Родионов потер подбородок, подозвал Фролова:

— Дайте-ка ваши записи.

Все, кроме Родионова и Юзовца, покинули блиндаж.

После сырого полумрака землянки на солнце особенно тепло и привольно.

Офицеры, жмурясь от яркого света, распрямляли затекшие от долгого сидения спины. Тихая поляна наполнялась оживленным говором.

— Молодчина, Павел, — похвалил Стрельцов.

— Хорошим будете стрелком, — уверенно заявил Фролов. — Главное — жилка артиллерийская есть!

Краснов хотел скрыть радость, но не удалось.

— А ты зря упрямишься, Сергей, — продолжил Фролов. — Давай разберемся.

Он наклонился и начал чертить на земле схему стрельбы.

— Нечего разбираться, — Стрельцов махнул рукой и отошел в сторону.

— Смотрите, — сказал Фролов, и Краснов опустился рядом на корточки.

— Товарищи офицеры!

Из ступенчатого входа в блиндаж появился полковник Родионов.

— Сидите, сидите. Майор Фролов.

— Слушаю.

— Вы правы. — Полковник возвратил листок с записями стрельбы и отыскал глазами Стрельцова: — Прав ваш друг.

— Возможно, — насупившись, ответил Стрельцов.

Полковник сощурился:

— Не возможно, а точно. Не любите вы сознаваться в собственных промахах!

— Критику приходится любить, — со вздохом вставил подполковник Юзовец.

В пятницу, когда Краснов проводил занятие о новом пятилетнем плане, в класс неожиданно вошел полковник Родионов. Выслушав доклад, он не спеша, внимательно оглядел солдат и, удовлетворенный, поздоровался.

Краснов хорошо подготовился к занятию. Учебный час пролетел незаметно. Потом, уже в канцелярии, командир полка просмотрел конспект и тоже остался доволен.

— Хорошо. А еще немного — и было бы отлично.

«Придирается старик», — незаметно подмигнул Ярцев.

Полковник, будто угадав его мысли, круто повернулся к нему:

— Что это на вас за шинель вчера была?

— Шинель? — Ярцев растерялся от неожиданного вопроса. — Моя…

Отрез голубоватого драпа он купил в Москве и сшил себе превосходную шинель. Надевал он ее редко — берег, и лишь в воскресенье впервые попался на глаза командиру полка.

— Рановато в генералы метите. Форму нарушать запрещаю.

— С-слушаюсь, — с запинкой произнес Ярцев, но тут же нашелся и с улыбкой добавил: — Плох тот солдат, который не стремится стать генералом. Старинная поговорка, товарищ полковник!

На лицо Родионова набежала тень.

— Не той дорогой пошли, товарищ старший лейтенант. Плох тот солдат, который в своем стремлении стать генералом перестает быть солдатом!

Полковник ушел.

— Проглотил?

— Тебе какое дело? — раздраженно огрызнулся на Доливу Ярцев.

— Моя хата, конечно, с краю. Но суть в том, что в той хате и ты проживаешь.

— Какие мудрые мысли! — иронически воскликнул Ярцев. — Обтесали тебя на курсах.

— Подучился малость.

— Знаешь теперь, кто такой Стендаль? — Ярцев с деланным весельем расхохотался и пояснил Краснову: — Я как-то спросил его: «Читал «Пармский монастырь»?» А он: «Не люблю монашек и книг таких не читаю!»

Долива тоже засмеялся.

— Купил он меня тогда. Я и в самом деле полагал, что это о монашках. Потом-то прочел. Хорошая книга. И «Красное и черное», и «Итальянские хроники». Да не «Пармский монастырь», а «Пармская обитель»!

— Разные есть переводы, — ответил Ярцев. — Не в этом главное. Но не знать, кто такой Стендаль!

— Не у всех же такие универсальные познания, как у тебя.

— Да, Володя у нас ходячая энциклопедия, — улыбнулся Краснов.

— Какая там энциклопедия! — запальчиво воскликнул Долива, и черное крыло волос упало на глаза. — Краткий словарь иностранных слов! Нахватался верхушек и щеголяет: «Собака на сене»? Лопе де Вега? О да! Здорово сделано. Шедевр мировой драматургии!»

Долива так удачно скопировал голос и манеры Ярцева, и получилось это столь неожиданно, что Краснов рассмеялся:

— Вот где зарыта собака!

— А ты знаешь, откуда эта поговорка пошла? — спросил уязвленный Ярцев.

— Откуда? — живо заинтересовался Долива.

— Могу рассказать, — снисходительно произнес Ярцев.

— Расскажи, только не ломайся!

Ярцев на миг задумался и, медленно покачиваясь на скрипучем стуле, заговорил:

— У Сигизмунда Второго была собака. В одном из жарких сражений она спасла своему повелителю жизнь. Когда знаменитый пес закончил свое бренное существование, благодарный хозяин похоронил его у стены своего замка и сделал надгробную надпись. Через много лет в результате пожара стена обрушилась и памятник исчез. Вот приезжие всегда и спрашивали: «Где зарыта собака?» — И, довольный, что сумел блеснуть эрудицией, в небрежной позе развалился на стуле.

— Я другое толкование слышал, — заметил Краснов.

— Не знаю, — отпарировал Ярцев. — Возможно, мне изменила память, но сомневаюсь.

— Черт с ней! — воскликнул Долива. — Мне так все равно, чья собака была. А вот куда ты свою шинель генеральскую зароешь?

Вечером офицеров созвали на читку приказов. Ярцев тихо психовал: ждал взыскания. Но опасения оказались напрасными. А у Краснова гора с плеч — командир полка снял с него выговор. Наконец-то!

Надевая шинель, Краснов услышал голос майора Фролова:

— Среди офицеров много таких, у кого можно поучиться.

— Например? — спросил Стрельцов.

— Например, у капитана Панюгина.

— У Панюгина?! Ну и что вы хорошего у него заметили, товарищ майор? — скептически улыбнулся Стрельцов, переходя на официальный тон.

— А вы сами сходите к нему в батарею и сравните порядок у них и у себя. Завтра же.

— Обмен опытом в добровольно-принудительном порядке?

— В приказном, — сухо поправил майор.

Стрельцов хотел было что-то сказать, но сдержался и, стремясь сгладить неприятное впечатление, которое произвел на окружающих его разговор с Фроловым, деланно бодрым голосом пригласил Краснова к себе домой ужинать:

— Ты ведь сегодня именинник, Павел.

На улице к ним присоединился Иван Павлович. С полковым врачом Стрельцов дружил. Их объединяло не только жилье. Оба были одинокими. Стрельцов много лет мечтал о встрече с любимой девушкой. Иван Павлович тосковал по жене и ребенку, которые жили в Москве и по неизвестным Краснову причинам никак не могли приехать в Пятидворовку…

— Чем гостя угощать будем? — спросил Стрельцов.

— Холостяка-то накормим, — ответил Иван Павлович. — А вот как мы твою Нину встретим?

— Едет? — не удержался от вопроса Краснов.

— Должна как будто…

Смущение никак не шло к высокой, крепкой фигуре Стрельцова.

Иван Павлович беззвучно рассмеялся.

— Как будто! Вчера уже документы выслал на проезд!

— А вы почему не забираете свою жену? — спросил Ивана Павловича Краснов и тут же пожалел о своей бестактности.

Иван Павлович, покашливая, нервно поправил очки.

— Образование не позволяет, — с каким-то озлоблением и обидой за друга ответил Стрельцов. — Не жена, а адрес для денежных переводов!

— Довольно, Сергей…

— Что довольно? Сколько лет, как война окончилась, а твоя Лилия Валерьяновна все никак не простится с Первой Мещанской!

— Довольно, Сергей. Прошу тебя.

— Мне за тебя обидно!

— Верю, но… сменим тему.

Остаток пути шли молча.

Дня через два, проверяя санитарное состояние казарменных помещений, Круглов обнаружил за оружейной пирамидой паутину. Стрельцов побагровел от стыда и тут же наложил взыскание на старшину, дежурного и обоих дневальных. Круглов увел друга в канцелярию.

— На что это похоже, Сергей? Разошелся, как старый фельдфебель! Только зуботычин недоставало. Выговор, арест, наряды вне очереди! Куда это, в самом деле, годится?

— Здесь командую я и мой приказ никто не имеет права отменить, даже полковой врач!

Иван Павлович пожал плечами:

— Я тебе как другу говорю, наконец, как коммунист коммунисту, а ты…

— Закончим этот разговор! Ваши медицинские указания будут учтены, товарищ капитан медицинской службы. В этом можете быть уверены. Остальное пускай вас не волнует. Все!

— Погоди, разговор не окончен.

— Жаловаться пойдешь к начальнику? — усмехнулся Стрельцов.

— Незачем. Сами справимся.

— Кто это «сами»?

— Партийная организация.

Стрельцов помрачнел, на скулах нервно заходили желваки.

— Ты это брось, Иван Павлович. Партбюро не имеет права обсуждать приказы командира. Не пугай, не из трусливых!

— И не думаю, — уже спокойно ответил Круглов. — Пугать не собираюсь и приказы твои критиковать не буду. А вот о стиле твоей работы, о тебе как офицере-коммунисте скажу. И предупреждаю — резко скажу!

— Ну что ж. Давай, друг, крой Стрельцова. Вот, кстати, и начальство явилось.

— Что за сыр-бор у вас? — спросил майор Фролов, здороваясь.

Иван Павлович не ответил, огорчился вконец и ушел.

— Что у вас произошло? — настойчиво переспросил Фролов.

— Проработкой грозит. Не нравится ему, видишь ли, стиль моей работы!

— В этом он прав, зря обижаешься. Ты очень изменился, Сергей. Давно хочу сказать… Изменился ты.

— Постарел?

— Нет, не то. К людям изменился. На фронте я знал тебя другим человеком. Мягче, что ли, к людям внимательнее — даже не пойму.

— Сюсюкать перестал?

— Никогда ты не сюсюкал!

— Ну, дорогими никого не называю, как наш Юзовец. Он и мне говорит: «дорогой». Но я-то знаю: ему собственный гастрит дороже всего на свете!

— Положим, это ты лишку хватил, — возразил Фролов. — Юзовец душой болеет за дивизион, вечно хлопочет, чтоб лучше было.

— Знаю, как он хлопочет, — небрежно отмахнулся Стрельцов. — Не столько стремится быть лучшим, сколько боится оказаться плохим.

— Оставь его в покое. Я о тебе говорю. Веру в людей потерял ты, вот что!

— Люди не те, — устало произнес Стрельцов. — Разве такие у меня на фронте были? Орлы! А как пришли после войны необстрелянные цыплята!.. Только и смотри, как бы оптику не испортили, рации не сожгли, шомпол не утеряли.

— А на фронте ничего не жгли, ничего не теряли?

— На фронте! Тогда списать, что плюнуть. Прямое попадание — и нету! Акт готов. А теперь? На то, что есть, двадцать книг завели! И книга учета, и журнал осмотра, и карточки качественного состояния, и книга выноса — черт бы их побрал, завалили бумажками! Писарем стал.

Капитан Стрельцов говорил озлобленно и в то же время с обидой.

— Списать! Одеяла три месяца заменить не могу. Вместо старшины ругаться хожу к Мошкареву. Патроны со склада тоже сам получаю. А тут еще Юзовец вызывает, дает накачку с улыбочкой: «Не умеют ваши солдаты обмундирование на ночь складывать. Зашел ночью в казарму и удивился: неужели нельзя сапоги в одну линеечку выставить? Или вы, дорогой, считаете для себя унизительным интересоваться такой мелочью? Командир дивизиона, подполковник, ночами не спит, беспокоится, а командир батареи, как говорится, в ус не дует».

Вот и ходишь — сапоги выравниваешь! Чтоб в глаза не корили! Или, — Стрельцов вынул из кармана блокнотик, — указания получишь. Вот, в пятницу, на совещании. При тебе, кажется.

Он отыскал нужную страницу и прочел:

— «1. Подмести дорожки, снег — в кучи.

2. Навести порядок в казарме. Пыль за портретами!

3. Заправка шинелей на вешалке.

4. Вынести матрацы с утра. Проветрить. Вытрусить одеяла».

Проветрить, вытрусить, подмести! В людях разуверился! А вы, Юзовец и ты, его начальник штаба, доверяете мне? Кто я? Дежурный? Старшина? Или командир — единоначальник!

— Дурак ты, вот кто! Я тебе о единоличии твержу, а ты — единоначалие!

Стрельцов побледнел, вплотную придвинулся к Фролову и голосом, дрожащим от негодования, угрожающе зашептал:

— Дурак?! Ты меня и на винтполигоне дурачком выставил. И тогда, после совещания, при всех к Панюгину на выучку посылал. Ты!.. Ты думаешь, если на твоих плечах майорские погоны и в одном кабинете с Юзовцом сидишь, то можешь мне в глаза плевать? И еще другом прикидываешься!

Фролов выпрямился во весь рост.

— Первый раз шутя назвал. Извини. А вот сейчас уже серьезно повторяю: дурак ты, Сергей!

— Ну и знайся с умниками! Юзовца испугался. «Дружба — дружбой, служба — службой!» Не бойся! Стрельцов дурак, но не подлец, карьеры тебе не испортит!

— Сергей! — в возмущении крикнул Фролов.

Стрельцов остановился, задыхаясь, проговорил:

— У меня есть звание, товарищ майор. Капитан. Капитан Стрельцов. Запомните это!

ГЛАВА ПЯТАЯ

Стрельцов нервничал. Уже полтора месяца, как послал Нине проездные документы и деньги, но, кроме телеграммы, подтверждающей получение денег, не получил ни строчки.

Что могло случиться? Не могла же она переменить свое решение. Позапрошлым летом, когда он был в отпуске, условились: после госэкзаменов Нина приезжает к нему. Он предлагал расписаться еще тогда, но она не согласилась: потерпи еще годика два. Еще два года. Всего два. Но ведь он ждал уже семь лет!

Когда Стрельцов уезжал в сороковом году в Ленинград, Нина окончила восьмой класс. Он был старше ее на два года. Тогда, конечно, было смешно говорить о женитьбе. Они простились как добрые друзья и даже не поцеловались. И только в разлуке поняли, что любят друг друга.

В сорок первом, после лагерного периода, собирался в отпуск. Двадцать пятого июня курсанты должны были возвратиться из Луги в Ленинград. Последний воскресный день круто изменил не только планы, а и всю жизнь: началась война. Стрельцов досрочно стал лейтенантом. В день, когда выдали новенькую форму с полным комплектом хрустящего снаряжения, Стрельцов натрудил шею, разглядывая рубиновые кубики на черных петлицах гимнастерки: не верилось, что так быстро стал командиром. Вот бы Нина увидела его в этот день! Сергей отправил ей телеграмму, но ответа не получил. Впоследствии узнал: Нина в тот час была уже далеко от родного города, ехала в товарном эшелоне, переполненном эвакуированными женщинами и детьми.

Через две недели было уже не до телеграмм. Он получил взвод сорокапятимиллиметровых пушек, а спустя еще два дня принял командование батареей: прежний командир погиб. В октябре Стрельцов был сам легко ранен и лежал в медсанбате.

Когда возвратился в полк, в батарее не уцелело ни одного орудия, и командир полка не задумываясь назначил его на стрелковую роту. Возражать было нелепо: в полку осталось девять строевых офицеров, Стрельцов был десятым… Не успел толком освоиться с обязанностями командира роты, как стал командиром батальона. Люди исчезали на глазах, рядом со Стрельцовым падали убитые, а он оставался невредим.

В ноябре полк, вернее, все, что осталось от полка, отвели в тыл на переформирование. И Стрельцов снова скатился по служебной лестнице вниз, на должность командира взвода, однако был доволен, что возвратился к орудиям. Полк снова вступил в бой. Теперь потери уменьшились: первые месяцы научили многому.

В сорок третьем году Стрельцов командовал батареей в артиллерийском полку майора Родионова. Под Ельней случайно прочел в газете о существовании Бюро эвакуированных и послал два запроса. Не получив ответа, написал в третий раз и вложил в конверт длинное письмо, адресованное лично начальнику Бюро. Уже под Витебском пришел адрес Нины. Она жила на Кавказе. Первое письмо Стрельцов сочинял всю ночь. Потом написал еще три и стал ждать.

Ждать пришлось три месяца. Письма не застали Нину на Кавказе. Хозяйка, у которой она жила с матерью и младшей сестрой, переслала письмо на Украину. Они возвратились туда сразу после освобождения родного города.

Письмо было коротким и до обидного холодным. Вероятно, сказалась многолетняя разлука и неизвестность, или же Нина повзрослела, и все, что считалось важным и серьезным в восьмом классе, теперь стало смешным и наивным.

Выучив письмо наизусть, Стрельцов понял: и то, и другое. Несколько дней он колебался: отвечать или нет? Но не ответить он не мог.

…Когда Стрельцов лежал в медсанбате, в него влюбилась старшая хирургическая сестра. Ее звали Зоя. Очнувшись после ранения, в зыбком тумане возвращенного света он увидел над собой склоненное женское лицо и трудно раскрыл одеревеневшие губы:

— Нина…

После он не мог понять, чем Зоя казалась похожей на его любовь. Просто в его душе царил единственный девичий образ, и он убедил себя в том, что в трудную минуту с ним может быть только она, Нина.

Зоя была старше на пять лет, с мужем она разошлась еще до войны. Трудно сказать, что привлекало ее, умную, рассудительную женщину, в молодом лейтенанте.

Стрельцов скоро оправился от ранения. На одной из прогулок они набрели на заброшенную лесную сторожку. Накрыв подсохшие ветки своей шинелью, Зоя опустилась на топчан и робко, выжидающе посмотрела на Стрельцова. А он подсел к зеленоватому от лунного света окошку и вдруг заговорил о Нине. Все, что столько лет носил в себе, что переполняло его душу, было высказано в пахнущей прелью сторожке. Сергей припомнил все маленькие события, которые для него были полны особого смысла и значения. Пугливые мимолетные встречи на переменах в школе, глупые мальчишеские записки, на которые Нина никогда не отвечала, ссоры по пустякам, танцы в день открытия парка; вспомнил, как он стряхивал снежинки с ее воротника в новогоднюю ночь и увидел совсем рядом ее глаза; вспомнил последнее рукопожатие.

Он говорил и говорил, не замечая ни времени, ни торопливых слезинок на Зоиных щеках.

Шурша, посыпались с топчана листья, и в тот же миг мягкие руки охватили его шею и горячие губы прижались к его губам. Стрельцов не успел опомниться, как Зоя метнулась к дверям.

— Зоя! Зоя!

Сергей постоял немного, вслушиваясь в зябкий трепет обнаженных деревьев, потом опустился на прежнее место у маленького оконца и так просидел до рассвета…

Ответ Нине напоминал исповедь в ту осеннюю ночь в заброшенной лесной сторожке.

Потом Стрельцову пришла мысль выслать деньги: он понимал, что жилось ей нелегко. Осторожно, боясь оскорбить жалостью, предложил дружескую помощь и перевел тысячу рублей.

В апреле его отправили в глубокий тыл. Ранение было тяжелым — осколок перебил кость левой ноги. Стрельцов пролежал в госпитале три месяца. Переписка вновь нарушилась. Перед тем как выписаться, он получил из полка два Нининых письма и денежный перевод на тысячу рублей. В одном из писем Нина упрекнула его в долгом молчании и высказала предположение, что теперь, после войны, Сергею не до нее… Он решил написать уже с нового места, но прошло немало времени, пока добрался до родного полка, в Пятидворовку, и послал телеграмму и письмо. Безрезультатно. Тогда Стрельцов обиделся и замолчал.

Через полтора года он поехал на родину в первый послевоенный отпуск. Ночь приезда врезалась в память так глубоко, что он помнил каждую мелочь, каждую деталь.

…Поезд приближался к станции. В вагоне засуетились. Стрельцов продолжал лежать на своей полке, ничего не укладывая и не собирая, хотя нужно было выходить. Именно нужно: он не хотел идти в этот город. Родных не было. А та, с которой он прощался семь лет назад, наверное, вышла замуж. Его никто не ждал здесь.

Замелькали огни, пробивая туман ночи.

Поезд устало зашипел тормозами, остановился.

Стрельцов медленно слез с полки, свернул плащ-палатку. Новый пассажир в пальто с измятыми плечами, поспешив занять место, больно толкнул чемоданом и быстро, привычно извинился. Стрельцов смолчал и, пробравшись к выходу, сошел на перрон.

Так же бегали люди с чемоданами и узлами, так же громыхали тележки с багажом, станционный диктор, растягивая слова, сообщал, где расположена камера хранения.

Все было так же, как семь лет назад, но самого вокзала не было, а на месте, где он стоял, зеленели газоны, огороженные низеньким заборчиком. Немного в стороне высились леса стройки нового здания.

Он невольно подумал, что у него тоже на первый взгляд все в порядке, по-старому хорошо и обычно, но основное нужно начинать заново, на другом месте.

Чемодан в руке стал тяжелеть, и диктор опять напомнил о камере хранения. Стрельцов сдал вещи и вышел в город.

Толпа пассажиров штурмовала дежурный трамвай. Нина жила далеко за центром, но ему незачем было туда ехать…

Разве так представлялось на фронте возвращение домой!..

Два патрульных солдата, шедших навстречу, отчеканивая шаг, вскинули к пилоткам руки.

Стрельцов привычно козырнул и пошел дальше. Он разглядывал мертвые дома, вспоминал, что в них было до войны. Центр города был очень разрушен. От красивого здания театра осталась груда развалин, покрытая кирпичной пылью. Граненая колонна, до половины раздавленная глыбами обломков, одиноко высилась над площадью. В этом театре они смотрели с Ниной «Правду» Корнейчука. Они впервые были вдвоем, и он, стараясь держаться солидно, угощал Нину мороженым. Как это было давно!..

Утро застало Стрельцова далеко за городом, у небольшого домика, который, казалось, с трудом раздвинув частые ветви высокой сирени, протиснулся к дороге.

«Как все разрослось…» До войны он сажал тоненькие прутики вместе с Ниной. Много воды утекло с тех пор. Вот стоит он, капитан Стрельцов, который семь лет назад, мальчишкой в вельветовой куртке, прощался с девушкой. Он уехал и все эти долгие трудные годы помнил о ней. А ее нет. Да если бы и была…

Зачем он здесь? Кто его ждет?

На улице появились прохожие. Они с любопытством оглядывали высокого офицера, в нерешительности стоявшего у дома. Стрельцов медленно повернулся и пошел прочь.

Вдруг позади со стуком распахнулось окно. Стрельцов, как будто его пронизало током, резко повернулся: навалившись на подоконник, Нина во всю ширь растворяла окна. Не отдавая себе отчета, он рванулся к калитке.

…Они решили тогда, что Нина окончит институт и приедет к нему.

И вот пошел уже третий год, а ее все нет.

«Может быть, она заболела?» — эта тревожная и простая мысль впервые пришла на ум. Он торопливо оделся и пошел на почту. На полпути его встретил Ярцев.

— Вам! Только что принесли! Извините, но я прочел. «Двадцатого выезжаю хабаровским»!

Стрельцов подбежал к столбу и при свете фонаря несколько раз перечел телеграмму — три слова, которые ждал девять лет.

…Через неделю в тесную холостяцкую квартирку Краснова и Ярцева без стука влетел капитан Стрельцов.

— Павел! — закричал с порога, но, увидев Ярцева, круто сменил тон. — Одевайтесь, лейтенант, поедете со мной на станцию!

— Что случилось? — встревожился Краснов.

— Объясню по дороге!

У крыльца ждала командирская «эмка».

— Вперед! — крикнул Стрельцов и откинулся на спинку сиденья. — Ну, Павел, еду встречать!

— Догадываюсь. В Хабаровск?

— Конечно! Батя отпустил. — Стрельцов переложил туго набитую полевую сумку.

— Зачем вы столько книг набрали?

— Конспект нужно составить. У меня хуже, чем у Чацкого: он с корабля — на бал, а мне с поезда — на занятия. Сбор сержантов начинается. Дал слово Юзовцу, что не подведу. Ты не сердишься на меня?

— За что?

— Вечер тебе испортил.

— Пустяки!

— Ночь, мороз, нельзя отправлять машину с одним шофером. Дорога — сам знаешь какая. Батя приказал взять с собой офицера. И мне скучно одному на станцию ехать! Ну, это я шучу! — Стрельцов рассмеялся. Он был так переполнен радостью близкой встречи, что никак не мог удержать ее, и она плескалась через край. — Да, если понадобится что у меня дома, ключ у Нестерова.

— Ничего не нужно.

— Мало ли что бывает. А вдруг!

Машину мерно покачивало, и Павел задремал, убаюканный неравномерным гулом мотора. Увидев, что Краснов уснул, Стрельцов укрыл его тулупом, прихваченным в дорогу запасливым водителем. А сам все смотрел и смотрел вперед, воображая свою встречу с Ниной. Ему даже пришла нелепая мысль, что вот сейчас на вершине перевала он увидит ее с поднятой рукой и скажет, изменив голос: «Вам куда, гражданка?» Нина начнет объяснять, что она едет в Пятидворовку, к капитану Стрельцову. «А кем вы ему приходитесь?» — спросит он и поставит ее в затруднительное положение. Ответить «невеста» — неудобно, «жена» — еще рано!

Машина медленно вползла на пустынную вершину горного хребта. Далеко внизу замерцали огоньки станции.

Светящейся змейкой полз пассажирский поезд. Из паровоза вылетали красные искры и, рассыпаясь, гасли в ночи.

Иван Павлович торопился домой. «В комнате, вероятно, адский холод. Некстати у меня дежурство вышло. Приедет Сергей, а ничего не готово. Хотя бы тепло было». Подойдя к двери своей комнаты, Иван Павлович достал ключ и привычно, на ощупь, сунул в замочную скважину. «Что такое?» В замке торчал ключ. «Кто бы это мог быть?» Он осторожно приотворил дверь и заглянул.

В печи весело потрескивали дрова. У письменного стола с фотографией в руках стоял ефрейтор Савичев. Иван Павлович знал его хорошо: лечил от малярии.

— Нравится?

Савичев поспешно обернулся:

— Так точно!.. Виноват, товарищ капитан, — он поставил фотографию и вытянулся. — Здравия желаю!

— Здравствуйте, — протянул руку Иван Павлович. — Как дела?

— Хороши, товарищ капитан. Мне старшина говорит: «Ступай затопи печь у командира. Приедет с молодой женой, а в комнате — холодина. Нехорошо о нас подумает, «ледяные души» — скажет».

— Спасибо, — поблагодарил Иван Павлович и взглянул на фотографию Нины.

— Серьезная, видать, девушка, — значительно сказал Савичев.

— Да, вероятно, — согласился Иван Павлович.

— Наш капитан на плохой не женится! — И в порыве откровенности добавил: — Я вот, когда демобилизуюсь, обязательно женюсь. А сейчас к чему мне семьей обзаводиться? Одни переживания.

— Да-да, одни переживания.

— Офицер — дело другое. У него вся жизнь в армии, — продолжал высказывать свой взгляд на семейную жизнь ефрейтор. — А без подруги, что ни говорите, жить несподручно. Вот уехал товарищ капитан жену встречать, а вы в санчасти дежурили — так в комнате некому и печь протопить! — Он вдруг вспомнил строгий наказ Нестерова. — Только вы, товарищ капитан, комбату ничего не говорите! Узнает — беда! Он же какой у нас: в батарею свою последнюю тетрадь принесет, а чтоб ему солдаты чего сделали — ни-ни!

— Будьте покойны, не выдам, — серьезно пообещал доктор.

— Так старшине и передам, — с явным облегчением сказал Савичев.

Иван Павлович снял шинель, повесил ее на вешалку у двери.

— Можете идти. Спасибо. Я уж сам теперь. У вас, вероятно, дела поважнее есть.

— Разрешите, я только угольком заряжу.

Иван Павлович засмеялся:

— Сразу видно заряжающего!

На несколько минут воцарилось молчание. Савичев, гремя ведром, саперной лопаткой забрасывал уголь в открытую дверцу печи. Иван Павлович принялся наводить порядок на письменном столе, который был для холостяков и кухонным, и обеденным, и рабочим.

Окончив, Савичев поднялся с корточек и с явным удовлетворением заявил:

— Тепло будет!

Оставшись один, Иван Павлович задумался. «Вот и Сергей женится, а я все бобылем липовым хожу…»

Но предаваться грустным размышлениям не было времени: с минуты на минуту мог подъехать Стрельцов. Иван Павлович выглянул в окно. Из-за поворота на дороге показалась черная «эмка». «Они!» И вспомнил, что совершенно не подумал, куда теперь деваться. Как это часто бывает: долгожданные события застают врасплох. Выход из положения был один.

К телефону подошла дежурная медсестра.

— Круглов вас беспокоит. Вот что, позвоните мне немного погодя и скажите, что мне срочно, — он сделал ударение на этом слове, — необходимо прийти на службу… Так нужно, прошу вас.

Осторожно положил трубку, критически оглядел свой костюм. Спохватившись, достал из-за дивана бутылку шампанского и поставил ее посреди стола. Затем взял с полки, занавешенной марлей, стаканы и консервы.

С улицы донесся шум подъехавшей к дому машины. Послышались голоса, шаги в коридоре. Широко распахнулась дверь, и в комнату осторожно вошла невысокая хрупкая девушка. Она держала саквояж с заиндевевшим никелированным замком.

Вздернутый нос белел на пунцовом от мороза лице.

Девушка улыбалась. Но в улыбке ее сквозили настороженность и робость. Иван Павлович без труда узнал Нину. Следом вошел Стрельцов с полевой сумкой через плечо и двумя чемоданами в руках.

— Вот мы и дома, Ниночка! Молодчина, Иван Павлович, славно натопил! Знакомьтесь! Мой лучший друг — Иван Павлович Круглов. Моя лучшая… — Стрельцов счастливо засмеялся. — Моя жена!

— Мы, в сущности, уже знакомы. Я многое знаю о вас.

— И я о вас, — Нина улыбнулась.

Стрельцов снял шапку, принялся расстегивать шинель. Круглов помог Нине снять пальто.

— Сережа, — застенчиво улыбнулась Нина.

— Виноват. Не привык еще.

— Дальше и вовсе отвыкнешь! — пошутил Иван Павлович.

— О нет! У нас с ним уговор…

— Что смутилась? Он и так всю нашу историю знает. Я ей давно говорил, Иван Павлович, что жена должна быть чуточку невестой!

— Полностью солидарен. И желаю вам… Впрочем, почему всухую? — Он взял в руки шампанское и взглянул на этикетку: — Лучше «полусухое»!

Зазвенел телефон. Стрельцов взял трубку:

— Да… Иван Павлович, тебя!

— Слушаю. Спасибо. Благодарю вас. Сейчас иду! — Иван Павлович поставил бутылку и, не поднимая глаз, сказал: — Срочно вызывают в медпункт. Извините, но… — Он не договорил и торопливо пошел одеваться.

— Надолго?

— Очевидно, — ответил, не оборачиваясь. — Вы ужинайте!

— Нет, нет, — вмешалась Нина. — Мы подождем вас.

— Всяческих благ вам, друзья! — от души пожелал Иван Павлович и ушел.

— Вот мы и вместе…

Сергей осторожно притянул Нину к себе.

Стук в дверь заставил отстраниться.

— Войдите, — недовольно бросил.

Вошла молодая полная женщина в цветастом халате. В ярко накрашенных губах — незажженная папироса.

— Простите. У вас нет огня, Сергей Васильевич? — любезно заговорила Панюгина и, будто лишь сейчас заметив Нину, воскликнула с деланным изумлением и восторгом: — Ах, это и есть ваша долгожданная любовь?! Очень рада! — Она протянула руку: — Матильда Иванна. Очень, очень приятно! Мне Сергей Васильевич так много рассказывал о вас! Ах, это действительно — любовь! Как в романе! Столько лет ждать!

Стрельцов поспешил зажечь спичку, чтобы поскорее отделаться от назойливой гостьи. Но Матильда Ивановна и не думала уходить. Закурив, удобно уселась на диване и продолжала, обращаясь к Нине:

— Вы очень хорошо сделали, что приехали сюда. Правда, — она выдержала небольшую паузу, — кроме поэзии, удобств мало. Это не Москва, не Ленинград. И даже не Харьков. Вы ведь в Харькове учились? Одно название чего стоит: Пятидворовка! Пять дворов! Даже без улиц. — Громко рассмеялась собственной шутке.

— На Украине тоже есть Пятидворовка, — с улыбкой заметила Нина, — даже меньше — Пятихатка. Пять избушек.

— Сравнили! — вежливо улыбнулась в ответ Матильда Ивановна. — Там ведь яблоки какие дешевые! И сколько угодно… А здесь? — она поджала губы. — Одни компоты! Консервированные! А детям нужны витамины… Нет, я своему Панюгину сказала: «Не можешь устроиться в настоящем городе, не обрекай молодую жену на муки». Ну что это за жизнь! — патетически воскликнула Матильда Ивановна своим низким голосом. — Погодите, Ниночка, поживете, узнаете. Глушь, тоска, скука ужасная! Целыми днями не находишь себе места. Но я ему сказала: «Если не вырвешься на запад, удеру сама». Я больше так не могу. Это ведь не жизнь, а гниение!

— Мне кажется, что суть не в том, где жить, а как жить. Не дом в Москве, а Москва в доме!

— Ах, милочка! Это все фразы молодости. Я тоже когда-то так думала, когда выходила замуж. Панюгин тогда еще лейтенантом был и служил в Томске. Но мы там недолго жили, месяца полтора. Потом — сплошной ужас! Вечная перемена мест… Больше Пятидворовки гарнизона я не видела. Хуже того…

Стрельцов поднес зажженную спичку. Терпению его приходил конец.

— Благодарю, у меня есть. — Достала из кармана халата коробок, раскурила погасшую папиросу и снова спрятала спички. — У вас будет прекрасный муж, Ниночка! Он такой внимательный!.. Вы проезжали Москву?

Мысли стремительно перескакивали с одного на другое.

— Да, — ответила Нина, вопросительно взглянув на Сергея. Тот лишь вздохнул.

— Я сразу догадалась! Такую сумочку можно достать только в Москве! Позвольте взглянуть?

— Пожалуйста, но я покупала ее в Харькове.

— Прелесть! — Матильда Ивановна раскрыла сумку и извлекла из нее флакон духов. — «Манон»?

Она приоткрыла пробку и шумно вдохнула аромат.

— Изумительно! Позвольте?

Не дожидаясь разрешения, принялась душить лицо, волосы, халат.

— Прелесть! Мне этот запах напоминает Манон Леско. Какая трагическая судьба! Вы, конечно, слушали оперу в Москве?

— Не пришлось, — с сожалением сказала Нина. — С поезда на поезд.

— Жаль. Я так люблю театр!

Предчувствуя новый поток слов, Стрельцов нетерпеливо прервал ее:

— Ваш муж дома?

— Ах, вы мне напомнили! Пора ужин готовить.

Матильда Ивановна вздохнула и неохотно поднялась с дивана.

— Я так засиделась! Но вы меня должны понять, Ниночка. Здесь бываешь так рада каждому новому человеку!

Последние слова произнесла совершенно искренне и тут же игриво добавила:

— Оставляю вас наедине. Я еще зайду!

— Пожалуйста, — пробормотал Стрельцов, услужливо открывая дверь.

Наступило неловкое молчание. Будто на праздничный стол, накрытый белоснежной скатертью, неосторожно поставили закопченную сковородку: ее уже сняли, но на скатерти остался грязный неровный круг.

— Почему так грубо, Сережа?

— Ее иначе не выживешь!

Нина о чем-то вспомнила и зябко поежилась.

— А чем здесь топят?

— Что?

— Чем здесь топят? Дрова в тайге берут?

— Конечно. Здесь очень много медведей. Они валят деревья, а потом на уссурийских тиграх дрова доставляют в Пятидворовку. — Он обнял Нину. — Матильда тебя порядком напугала!

— Нет, но… А вообще здесь как-то…

— «Глушь, тоска»?

— Пусто как-то…

— Глупенькая девочка моя! — Сергей крепче прижал к себе Нину. — Ты просто устала с дороги и ничего, кроме заснеженных сопок, не разглядела. Но вообще-то, Пятидворовка, конечно, меньше Харькова…

Телефонный звонок перебил его. Дотянулся свободной рукой до аппарата.

— Слушаю. Что значит не будет! Ну, ко мне зайдите. Все. Старшину!

Не отнимая телефонной трубки, ловко закурил, действуя одной рукой. Наконец послышался голос Нестерова.

— Старшина!.. Здравствуйте. Подкладки под ножки кроватей сделали? Почему?.. Не знали, какой формы? Да не все ли равно — четырехугольные или шестигранные! Что?.. Ничего не трогайте; приду — сам покажу, а то материал загубите. Все.

Стрельцов снова повертел ручку индуктора.

— Коммутатор, кабинет Родионова… Товарищ полковник? Докладывает капитан Стрельцов. Прибыл… Так точно… Спасибо за машину, товарищ полковник!

С улыбкой взглянул на Нину, шепнул:

— Тебе привет.

Опять вызвал коммутатор. Нужно было еще доложить командиру дивизиона. В черной эбонитовой коробочке зажурчал ласковый голос подполковника Юзовца:

— Приехали наконец-то. А я уже не надеялся.

— Московский поезд опоздал на двадцать часов, — объяснил Стрельцов. — Снежные заносы в Сибири.

— Да, конечно, сибирские метели — они такие. Ну, а как с конспектом? Не успели, наверное?

— Конспект готов, товарищ подполковник.

— Готов? Вот и прекрасно, а подписать недолго. Так вы приходите, я обожду вас в штабе, дорогой. Кстати, и поздравлю заодно.

Стрельцов, нахмурившись, положил трубку, взглянул на Нину.

— У меня занятия утром, Ниночка. Нужно конспект утвердить, — виновато пояснил и провел рукой по шелковистым волосам. — Не скучай, я недолго.

Уже у двери вспомнил:

— Да! Придет старший лейтенант Ярцев, пусть обождет.

Нина с минуту стояла, вслушиваясь в затихающие шаги, затем присела на диван и внимательно осмотрела комнату. Несмотря на вполне приличную мебель — никелированную кровать, диван, письменный стол, — на всем лежала печать неумелого хозяйничания одиноких мужчин. Телефон был установлен на подставке для цветов, на этажерке вместе с книгами лежал бритвенный прибор, у кровати взамен ковра висела карта земных полушарий. Одна деталь рассмешила до слез: абажур, вернее, скелет абажура, голый проволочный каркас. К чему он висел — объяснить было трудно.

Нина обошла комнату, зачем-то потрогала вещи.

Здесь живет Сережа. Это его дом. Теперь он стал и ее домом. Как они будут в нем жить?

Стало грустно, почему-то жаль себя, маму. Мама очень волнуется. Дочь заехала так далеко!..

Захотелось плакать. Да что это она! Сережа много раз повторял, что она не такая, как все, а она — плакать, как все невесты на свете.

Скорее бы он пришел, ее Сережа… Нина — жена. Жена… Она пыталась вжиться в это слово, понять его и не могла. Это, наверное, очень, очень трудно быть женой офицера.

С фотографии на письменном столе, улыбаясь, смотрела легкомысленная девочка-студентка. Теперь она уже совсем другая…

В дверь постучали громко, уверенно. Вошел незнакомый офицер, быстро оценивающе взглянул и улыбнулся:

— Здравствуйте!

— Добрый вечер.

— Капитан дома?

— Какой капитан?

— Капитан Стрельцов. Если не ошибаюсь, вы его жена?

— Да… — немного растерялась Нина. К ней впервые обращались, как к замужней женщине. — Его нет дома. Но он обещал скоро возвратиться.

Она оправилась от смущения и заговорила спокойнее:

— Ваша фамилия Ярцев?

Старший лейтенант слегка поклонился.

— Сергей просил вас подождать. Присаживайтесь, пожалуйста. Раздевайтесь.

— Мерси! — снял шинель, шапку, пригладил волосы.

— Вас, так сказать, можно поздравить? С приездом!

— Спасибо.

Ярцев подтянул на коленях брюки, сел.

— Наконец-то капитан дождался вас.

— Да, — неопределенно ответила Нина, не зная, как держать себя.

— Между прочим, я первый сообщил ему о вашем приезде.

— Как так?

— Принес телеграмму: «Двадцатого выезжаю хабаровским».

— Вы даже содержание запомнили, — улыбнулась Нина.

— Еще бы! Такие депеши не каждый день приходят к нам в Пятидворовку. Вот капитан Круглов, наш полковой врач, сколько лет мечтает о таком известии, а его все нет. Не желает его супружница покидать свою фешенебельную квартиру на Первой Мещанской. Рушатся, так сказать, узы Гименея. Куда это годится?

— Да, это плохо… А ваша семья где?

— Моя? — Ярцев расхохотался. — Что вы! Это не по мне! Успею еще хомут на шею надеть!

— Это и я, по-вашему, хомут? — наклонив голову, спросила Нина.

— Что вы! Это так, для красного словца.

— Красные слова выражают главную мысль.

— О, с вами говорить нужно осторожно! — подняв брови, воскликнул Ярцев.

— Я такая страшная?

— Наоборот!.. — Ярцев, встретив насмешливый взгляд, проглотил комплимент. — Я имею в виду: острая на язык… С вами не скоро выпьешь на брудершафт!

— В этом вы не ошиблись, — спокойно заметила Нина.

— Не сердитесь, Ниночка, — отступил Ярцев. — Я всегда такой.

— Тем хуже. А зовут меня Ниной Михайловной.

— Простите, не знал вашего отчества. Мы ведь еще не знакомы. Старший лейтенант Ярцев, Владимир Максимович.

— Весьма приятно. Жена капитана Стрельцова, или, по вашей терминологии, хомут.

— Еще раз извините! Но согласитесь, Нина Михайловна, что вот такая Ляля, Лилия Валерьяновна Круглова, — настоящий хомут! Или возьмите Панюгину.

— Матильду Ивановну?

— Вы уже знакомы? Так вот, муж ее сам даже обед готовит.

— А что страшного, если муж сам обед приготовит?

— Ничего страшного. Но это же си-сте-ма! Да ей-то что делать?

— У нее, кажется, ребенок, — неуверенно возразила.

— Ребенок! Дер фатер — отец, так сказать, лично отводит ребенка в детский сад, а ди муттер целыми днями бездельничает и плачется на свою «грусть-тоску». Из всех международных событий только модами интересуется. Что это, жена, по-вашему? Хомут!.. Виноват, забыл… Теперь вы понимаете, почему я не тороплюсь возводить собственный брудергауз.

— Как вы сказали? — переспросила Нина, с трудом удержавшись, чтобы не рассмеяться.

— Брудергауз, — недоуменно заморгал длинными ресницами Ярцев, стараясь выпутаться из нелепого положения, так как и сам толком не понимал значения этого мудреного слова. — Я хотел сказать — семейный дом…

— Брудергауз — это домики для маленьких цыплят, выведенных в инкубаторе.

Ярцев громко рассмеялся, обрадовавшись удачно найденному выходу.

— Я именно это и хотел сказать. Совершенно верно: дом для высиживания цыплят! Между прочим, есть один славный анекдот…

— Полюбуйся, Ниночка! — закричал еще с порога Стрельцов. — Полюбуйся на этого мудрого эскулапа!.. Здравствуйте, Ярцев!

Старший лейтенант встал и почтительно пожал протянутую руку. В комнату вошел смущенный Круглов, за ним — лейтенант Краснов.

— Звоню в санчасть, — продолжал рассказывать Стрельцов, — спрашиваю дежурную сестру, что у них там приключилось, почему врача вызвали. «Ничего, — говорит, — не случилось, капитан сам пришел, сказал, что будет ночевать в приемной». Сбежал, хитрец!.. Сейчас же раздевайся, дезертир! Павел, знакомься с моей женой… Ты не скучала без меня?

— Нет. У нас была интересная беседа с Владимиром…

— Максимовичем, — поспешно подсказал Ярцев.

— Да, с Максимовичем.

— А-а, ну и хорошо. А теперь ужинать! Ты, Ниночка, посиди на диване. Мы с Иваном Павловичем сами стол накроем, по старинке, по-холостяцки. В последний раз! Не обессудь только: что есть!

— Что бог послал и что шофер достал? — улыбнулась Нина.

— Нет, ты о боге забудь. Здесь у нас военторг присылает.

— Селедку к шампанскому, уксус к сгущенному молоку! — вставил Ярцев.

— Бывает и так.

Мужчины принялись за нехитрую сервировку стола. Нина сложила стопкой книги, хотела переложить на этажерку.

— Нет-нет! — поспешно удержал ее за рукав Сергей. — Я сам, ты у меня все перепутаешь.

— Извини, не знала, — она густо покраснела и положила книги на прежнее место.

— Ты не обижайся, Ниночка.

— Я не обижаюсь, — спокойно ответила и уселась на диван рядом с Красновым. Он все время украдкой наблюдал за ней, почему-то сравнивая с Надей.

— Товарищ капитан, — напомнил о себе Ярцев. — Я, собственно, к вам с конспектом пришел.

— Давайте… Ниночка, помоги, пожалуйста, Ивану Павловичу. Я сейчас.

Он взял конспект и углубился в чтение. Ярцев, не зная, что делать, продолжал стоять, держась за спинку стула.

— Павел, Владимир Максимович, а вы что бездельничаете? Помогайте нам, — предложила Нина, стремясь чем-нибудь занять гостей.

Краснов с готовностью приблизился к столу. Ярцев взглянул на командира батареи.

— Помогайте, — оторвался от конспекта Стрельцов. — Все равно никуда не уйдете, поужинайте с нами.

Круглов включил приемник. Звуки вальса заполнили комнату.

— Я ангажирую вас на первое танго, — шепнул, наклонившись к Нине, Ярцев.

— Спасибо, — Нина лукаво сощурила глаза. — Между прочим, это не совсем удачное выражение.

— Почему? — Ярцев внутренне похолодел, досадуя, что снова влип.

— Возьмите! — неожиданно выручил Стрельцов, протягивая тетрадь с конспектом. — Готово? — обратился он к остальным.

— Полный порядок!

— Прошу к столу. Иван Павлович, откупоривай шампанское. Только осторожно, по-медицински, без выстрелов.

— Они и без выстрелов людей убивают, — сказал Ярцев, обращаясь к Нине. — В криминалистике это классифицируется как убийство посредством холодного оружия. А проще сказать — режут. Меня в сорок четвертом тоже пытались. Ногу хотели ампутировать. — Он провел по ноге ребром ладони. — Спасибо, Иван Павлович отстоял.

Нина взглянула на Круглова, затем на Ярцева. В глазах ее потух насмешливый огонек.

— Слушайте его больше, — пробормотал Иван Павлович и в смущении поправил очки.

— Абсолютно точно, Нина Михайловна, — Ярцев заметил, какое впечатление произвели на Нину слова о ранении на фронте. — Это было…

— Довольно-довольно! — перебил его Иван Павлович. — Садись уж к столу, недорезанный. Знал бы, что такой болтливый, отрезал бы тогда язык по крайней мере.

— Видите! Они, если не отрежут что-нибудь, всю жизнь потом сожалеют. Троглодиты!

Краснов с завистью слушал Ярцева: «Как он умеет говорить».

— Ампутация — крайнее средство, — серьезно ответил Иван Павлович. — Когда не помогает лекарство, приходится браться за скальпель.

— Э, дело уже до ножа дошло!.. Пожалуйста к столу!

Все шумно стали рассаживаться. Ярцев галантно усадил Нину.

— Выпьем, друзья, — поднялся со стаканом шампанского Стрельцов, — за приезд моей жены! И за то, чтобы в недалеком будущем за этим столом мы так же провозгласили тост в честь Лилии Валерьяновны!

— Был бы рад. Был бы рад… Но сейчас я пью за приезд твоей жены, Сергей. За вас, Нина.

— Давайте все-таки выпьем и за скорый приезд семьи Ивана Павловича! — сказала она.

— Спасибо, благодарю.

— У вас есть дети? — спросила Нина погодя.

— Дочь. Машенька. Четыре года. — Круглов задумался, улыбаясь своим воспоминаниям. — Знаете, приехал в отпуск… Машенька уже спала. Утром проводил ее в детсад. Она подвела меня к своим подружкам и радостно, с такой милой детской гордостью говорит: «Вот мой папа!» Подошла воспитательница. Машенька и ей: «Вот мой папа!» А когда я собрался уходить, обхватила меня за шею и на ухо шепчет: «Папочка, обязательно приходи за мной вечером. А то Витя Сержантов и Катя Минакова еще не пришли и не видели тебя. А вечером ты придешь, и я им покажу, что у меня тоже есть папа. А то они не верят!»

— Ничего, Иван Павлович, — Нине захотелось успокоить этого славного человека, подбодрить. — Все устроится.

— Думаете? — тихо спросил.

— Уверена.

— Будем надеяться, — вздохнул Иван Павлович.

— Что ни делается, все к лучшему! — вставил Ярцев.

— Не всегда, — процедил сквозь зубы Стрельцов, глядя на вошедшую соседку.

— Стучу, стучу — не отзываются! — затараторила Матильда Ивановна. — Ах, у вас настоящий пир! А я слышу — музыка! Для меня, Ниночка, музыка — это все!

— Присаживайтесь, — Нина хотела уступить свой стул, но Ярцев опередил ее.

— Что вы, что вы! Спасибо! — Матильда Ивановна уселась. — Я на минуточку!

— Позвольте мне? За жену офицера! — с пафосом провозгласил Ярцев.

— Браво! — захлопала в ладоши Матильда Ивановна. — За жену офицера!

— За настоящую жену офицера! — хмуро бросил Стрельцов.

— Да, конечно! — убежденно произнесла Матильда Ивановна и поднесла к губам стакан.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

В ночь на седьмое ноября неожиданно выпал первый снег. К утру поднялся сильный ветер и сдернул с земли белую скатерть. Только в глубоких выбоинах дороги, под густыми кустами орешника да у заборов остались сугробы. С сопок в долину бесшумно сполз мороз, застеклил лужи, окутал дома и деревья холодной дымкой.

В сухом морозном воздухе отчетливо звучал голос полковника Родионова:

— «Приветствую и поздравляю вас…»

Сотни глаз смотрели на командира полка, сотни людей слушали слова приказа. И каждому солдату, каждому офицеру казалось, что приветствие из Москвы обращено лично к нему.

Перед машиной, служившей в этот день трибуной, поставили стол, накрытый кумачовой скатертью. Начальник штаба полка подполковник Строкач разложил на столе красные коробочки с орденами и медалями.

— «Указом Президиума Верховного Совета СССР за долголетнюю и безупречную службу…»

Награды вручал представитель штаба армии тучный полковник с роскошными буденновскими усами.

— «Орденом Ленина — полковника Родионова Василия Игнатьевича».

«Двадцать пять лет», — с уважением подумал лейтенант Краснов и невольно ужаснулся: четверть века! Какой долгий и, конечно, трудный путь за плечами командира! Ох, трудный! Краснов испытал это на себе за три года. Нет, училище не в счет. За несколько месяцев службы в полку. Несколько месяцев — смешно!..

Двадцать пять лет! Когда Краснов только родился, Родионов уже водил отряд на борьбу с басмачами.

— «Орденом Красного Знамени — подполковника Юзовца…»

Двадцать лет! Краснов едва научился ходить, а Юзовец уже участвовал в событиях на КВЖД.

— «Орденом Красной Звезды — подполковника Строкача…»

Пятнадцать лет! Краснов еще носил красный галстук, когда пулеметчик Строкач тащил «максим» на каменистую высоту Заозерную, у озера Хасан.

— «Медалью «За боевые заслуги» — майора Лукьянова…»

Десять лет! Наводчик Лукьянов отыскивал перекрестьем панорамы черную амбразуру финского дота, а Краснов в это время играл в снежки на школьном дворе. В школьных классах провел он и все годы Великой Отечественной войны. А полковник Родионов, майор Лукьянов, капитан Стрельцов и многие другие его нынешние однополчане четыре года сражались с фашистами. Да, в его возрасте капитан Стрельцов уже второй раз лежал в госпитале. Все самое славное и самое трудное позади. Опоздал родиться, опоздал…

— «Лейтенанту Краснову Павлу Алексеевичу вручается медаль «XXX лет Советской Армии и Военно-Морского Флота».

У Краснова перехватило дыхание. Сердце стучало так громко, что заглушало шаги. Или он опускал ногу не на всю ступню?

Тверже шаг, лейтенант Краснов! На тебя смотрит весь полк. Выше голову, сейчас ты станешь в шеренгу награжденных, в одну шеренгу с полковником Родионовым, с майором Лукьяновым. Ты не думал, что это так волнующе и торжественно. Все представлялось проще: вызовут и дадут коробочку с юбилейной медалью, которую не получил в училище из-за оплошности машинистки. Случайность. Нет, сегодня не случайно вручают тебе эту медаль: ты — наследник. И не случайно пожимает тебе руку полковник с буденновскими усами. Ты знаешь, что он участвовал в бою под Нарвой 23 февраля 1918 года, в день рождения Советской Армии? Он вручил тебе медаль, как эстафету. Неси ее дальше, вперед.

— Служу Советскому Союзу!

Запомни этот день, лейтенант Краснов. И эту медаль, твою первую медаль. Слышишь — первую!

— К тор-жес-твенному мар-шу!

— К торжественному маршу! — скороговоркой подхватили командиры подразделений.

— К торжественному маршу! — гулко вторили заснеженные сопки.

— По-ба-тарейно!

— Побатарейно! — голоса сливались с эхом. Над головами офицеров сверкнули лезвия шашек.

— Первая батарея — прямо! Остальные — на пра-а-а!

— На пра-а!

— Во!

И сразу обрушилась медь оркестра, загудела земля от дружного удара сапог, и белые ветви деревьев, вздрогнув, обронили махровые ворсинки инея.

— Куда направляешься? — спросил Ярцев, глянув поверх книги.

— К полковнику Родионову.

Устыдившись своей невыдержанности в день переезда к Ярцеву, Краснов легко пошел на примирение. Отношения их носили вежливый, но весьма сдержанный характер. О Наде не говорили больше. Краснов вообще избегал упоминать ее имя. Лишь однажды, когда сообщил, что принят в вечерний университет марксизма-ленинизма, Ярцев вскользь заметил: «Историю СССР будет у вас читать Надежда Семеновна Пирогова». Он именно так и назвал ее, умышленно подчеркивая, что Надя для Краснова только лектор, не больше.

— К Родионову?! — удивленно протянул Ярцев и отложил книгу. Он долго уже наблюдал и ждал, что тот сам расскажет, куда это так тщательно собирается. Но Краснов молчал, и любопытство одолевало. Теперь, когда узнал, что сосед вместе с другими награжденными приглашен командиром полка на ужин, заговорило уязвленное самолюбие.

— Ах, да, конечно, вместе ордена получили, вместе и обмывать. Впрочем, знаю я эти званые вечера в апартаментах начальника! Сидят за столом, как будто штыки проглотили. Начальство изволит говорить, все молчат, как заливная рыба. Начальство отпустит плоскую шуточку, все хихикают, и чем ниже рангом, тем громче. Потом по рюмочке поднесут.

Краснов не отзывался, и это еще сильнее подзадоривало.

— Неизменный тост: «За здоровье отца-благодетеля!» В порядке занимаемой должности лезут чокаться. А в самом углу — зажатый могучими телами дам птенчик-лейтенант. До него очередь не доходит. Впрочем, ему и чокаться нечем, забыли прибор поставить. Потеха!

— Развеселился? — спокойно спросил Краснов. — Вот и хорошо. Я уже боялся, что лопнешь…

— От зависти? — «Наглец, выскочка! Сейчас я тебя не так уем!» — Есть чему завидовать! У меня сегодня более интересное рандеву.

Ярцев сладко потянулся всем телом, с шумом, демонстративно. Краснов, наклонившись, сосредоточенно натирал бархоткой носки сапог, лицо и шею густо заливала краска.

— Какая у нее великолепная фигурка! А грудь…

— Довольно! — Он с такой силой хватил кулаком по столу, что банка с недоеденным лососем полетела на пол.

Ярцев вскочил на ноги:

— Ты что! Это ведь шутка, у меня с ней ничего…

— Подлая шутка! — Краснов все еще сжимал побелевшие кулаки. — Грязная! И я не позволю говорить при мне такое!.. Вообще так говорить о девушке! Кто бы она ни была.

«Ударит, чего доброго!» — промелькнуло в голове.

— Пожалуйста, если тебе это так…

«Опять не удержался, — с досадой подумал Краснов. — Что за характер!»

— Да, оскорбляет. И возмущает.

— Я же пошутил, — примирительно сказал Ярцев, опускаясь на стул. — Неудачно, согласен. Но нельзя же с кулаками набрасываться. Бедная рыбка! — Он поднял консервную банку и поставил ее на стол. — Хорошо, что ты только в собственном соку. Это тебя и спасло! — Рассмеялся, сознался без фальши: — Я думал, ты меня и в самом деле двинешь разок.

— Струсил?

— Еще бы! Налетел чертом! Очи горят, и пена на губах.

Краснов инстинктивно прижал руку к губам.

— Ты и в самом деле поверил, что пена выступила! Дай воротник поправлю. — Он приблизился к нему и повернул спиной к себе.

— Спасибо. Но учти — в следующий раз поколочу.

— Ну тебя, бешеный! — Легонько подтолкнул в спину: — Иди. Не вздумай только в высшем обществе дебош устраивать! Пока!

— Не беспокойся. Счастливо оставаться.

— Нет, я тоже ухожу. На свидание. Это уже правда. Ключ свой не забыл?

Павел молча вышел, праздничного настроения как не бывало.

После ухода с квартиры Пироговых он ни разу не виделся с Надей, избегал ее. Но в вечер открытия Дома офицеров, который перенесли на восьмое ноября из-за неполадок в отоплении, встреча была неизбежной. Павел боялся встречи и все-таки ждал ее, хотя упрямо не желал признаваться себе в этом. Нет, теперь ему незачем будет идти…

«К полковнику еще рано. Торопиться нечего. Нужно явиться вовремя, точно в восемь, а сейчас — без четверти. Неудобно прийти раньше всех. Что из того, что я самый молодой и всего лишь лейтенант? «Птенчик-лейтенант». Хм! Все-таки Ярцев остроумен. И душа у него отходчивая. Наверное, поэтому ему и прощают многое. Засиделся он на должности командира взвода. Как он сказал однажды, постукивая папиросой по коробке «Казбека»: «Вот так и я: какой уже год мчусь к ослепительной вершине — и все на месте!» Витиевато, конечно, и мрачно. А в другой раз пропел на мотив воровской песенки:

Фрондит, рисуется. И ужасный циник!..

Нет, при мне, во всяком случае, он гадко шутить больше не будет, не посмеет. Я не допущу этого.

«Птенчик-лейтенант!» Владимир Ярцев превосходно знает, где и как держать себя. А как ты будешь выглядеть за столом твоего командира полка? В каком углу зажмут тебя могучие дамы? Ярцев фиглярничал, это ясно, а настроение испортил».

Вокруг одиноких фонарей стаей ночных бабочек кружились снежинки. Глубокие следы на белой дороге были засыпаны нежным пухом; при каждом шаге вздымалось легкое облачко.

Свет автомобильных фар слепил глаза. Краснов зажмурился, наклонил голову. Под сапогами вспыхнуло фосфорическое сияние. Будто он шел и сам освещал себе путь. Машина прошла мимо, сгустилась ночная синь, под ногами погасли волшебные фонари.

Который час? Семь минут девятого! И идти еще минут пять, не меньше. Зря он пошел дальней дорогой.

Решетку у порога успело заснежить. Неужели все уже в сборе? А может быть, никто еще не пришел?

Краснов принялся отбивать налипший на подошвы снег. Неожиданно отворилась дверь.

— Звонили?

— Нет, — растерянно ответил.

— Ну, хорошо, — полковник Родионов дотронулся рукой до кнопки звонка. — Испортилась что-то наша сигнализация, к шагам прислушиваемся. Ух какой снег валит! Погодите, веничек дам.

Вешалка в маленькой передней распухла от шинелей и дамских пальто.

— Ничего, мы и вашу пристроим, — сказал Родионов, отбирая шинель.

— Я бы и сам, — смутился Краснов и зашаркал ногами о мокрый половик. Из-за дверей, ведущих в комнаты, приглушенно доносились голоса, смех.

— Довольно, пойдемте! Не пугайтесь только, промежуточный пункт — кухня.

Пожилая, но статная женщина в темно-синем шерстяном платье, в белоснежном переднике захлопнула дверцу духовки. На Краснова внимательно взглянули строгие, еще очень молодые глаза; полное лицо, румяное от раскаленной плиты, осветила мягкая улыбка.

— Здравствуйте…

— Добрый вечер, — глубоким грудным голосом приветливо ответила женщина, подавая руку. — Варвара Ильинична. Очень приятно. Проходите, пожалуйста.

— Скоро? — спросил Родионов. — Может, помочь?

— Нет, нет. Иди к гостям. Проходите, пожалуйста, — повторила Варвара Ильинична гостю.

Они вошли в небольшую светлую комнату.

У печки, рассевшись полукругом, тихо беседовали несколько женщин. У окна громко разговаривали мужчины. Несмотря на открытую форточку, вокруг абажура плавали голубые разводы дыма.

— Прошу любить и жаловать! — громко сказал Родионов.

Дамы на миг повернули головы, молча кивнули и снова занялись своей таинственной беседой.

— Вот! — обрадованно закричал приезжий полковник с буденновскими усами. На груди его в четыре ряда пестрели орденские планки. — Идите сюда, лейтенант Краснов, Павел Алексеевич!

— Великолепная у вас память! — умилился подполковник Юзовец.

— Вот, — заранее торжествуя, заговорил полковник, — сейчас он нам скажет. В котором часу вы являетесь на службу?

Подполковник Юзовец настороженно вытянул шею.

— Как когда, — неуверенно ответил Краснов, не уловив цели вопроса.

— Я понимаю, раз на раз не приходится, — нетерпеливо сказал полковник. — Но как правило — когда?

— К подъему.

Юзовец облегченно вздохнул и полез в карман за платком.

— К подъему! — торжествующе воскликнул полковник. — А уходит после отбоя. Так?

— Да, иногда после отбоя, — подтвердил Краснов и бросил взгляд на майора Лукьянова. Тот, склонившись у радиоприемника, внимательно прислушивался к спору.

— Не иногда, а обычно! — загремел полковник. — А теперь скажите, в училище вы каждый день видели своего командира батареи? Нет! И даже взводного — не каждый день.

— Училище — одно, а полк — другое, — сумрачно высказался подполковник Строкач.

— Воинский порядок везде одинаков, — сказал Родионов, вставляя папироску в свой коротенький желтый мундштук.

— Нет, Василий Игнатьевич, — возразил полковник, — войска с учебными заведениями сравнивать нельзя. Но вот сержанты должны быть всегда и везде сержантами. Это верно.

— Сержанты — непосредственные начальники солдат, надежная опора командира, — заученно вставил Юзовец.

— Должны быть! — подхватил полковник. — И если бы у него была такая надежная опора, он бы не торчал в казарме с утра до ночи! Так, лейтенант? Нет, не те сержанты теперь, не те!

— Я с вами не согласен, — возразил подполковник Строкач. — Наши сержанты почти сплошь со средним образованием, люди…

— Не об этом речь! Самостоятельности нет! Требовательность не та! Вот Юзовец сколько лет назад окончил училище, двадцать?

— Девятнадцать.

— Разница небольшая, двадцать — девятнадцать. А своего командира отделения помнит! Так?

— Да, — заулыбался Юзовец. — Рогач, Иван Герасимович. А старшиной, как сейчас помню, был у нас Мызников.

— Мызников? — Лукьянов оторвался от приемника и в два дыхания выкрикнул: — «Шагом аршизапевай!»

— Вы знали его? — засиял Юзовец.

— Знал, — Лукьянов вздохнул. — Сам хоронил под Выборгом.

— И вы своего первого отделенного помните, так? — не унялся полковник, от удовольствия расправляя свои пышные седые усы.

— Помню, — коротко ответил Строкач, и морщинистые складки на его лице разгладились.

— А вот его солдаты, — полковник указал на Краснова, — вряд ли запомнят своих младших командиров.

Краснов смущенно пожал плечами.

— Собрались уж, вояки! — с шутливой укоризной сказала Варвара Ильинична, устанавливая большое блюдо с салатом. — Будет вам кадить. Приглашай гостей, Василий Игнатьевич.

Мужчины послушно загасили папиросы и окружили стол, женщины поднялись со своих мест.

— Эх, Варвара Ильинична, всегда вы так! — воскликнул Лукьянов.

— Что такое, Федор Григорьевич? — встревожилась хозяйка, окинув взглядом стол.

— Ведь это же произведение искусства! И надо быть варваром, чтобы поднять на него руку.

— Ну уж, — зарделась от удовольствия Варвара Ильинична. — Вы не похвалите, никто и не заметит.

Она скосила глаза на мужа; тот, крякнув, задвигал широкой ладонью по подбородку.

— Варвара Ильинична, — загудел полковник с буденновскими усами, — обижаешь ты меня! Всю жизнь ценил твою кулинарию!

— Да, аппетитом ты никогда не страдал, особенно в молодости!

Все рассмеялись.

— Он и сейчас не очень тощий, — поддержал жену Родионов.

— В штабах жирок нагулял, — сокрушенно сказал полковник, тяжело опускаясь на стул. — А ведь работаешь как вол, с утра до ночи. И ночами сидишь!

— Не те сержанты теперь, — невозмутимо сказал Родионов. — Опоры надежной нет.

Мужчины засмеялись, женщины, не зная, в чем дело, вежливо сохранили на лицах улыбки.

— Уел! — оглушительно захохотал полковник, расправляя усы. — Под корень рубанул!

Краснов все еще стоял у окна, стесняясь подходить к столу.

— Павел Алексеевич! — окликнул Родионов. — Проходите сюда.

Он выдвинул стул и, усадив Краснова, сел рядом.

— Начнем, товарищи.

— Позволь, Варвара Ильинична, поухаживаю за тобой.

— По старой памяти?

— А чем я не казак? — полковник распушил усы.

— Сейчас я вам такую закусочку подготовлю! — сказал Родионов и взял тарелку Краснова.

Подполковник Юзовец нацелился вилкой на румяного фазана.

— Да, уважаемая Варвара Ильинична, товарищ Лукьянов, бесспорно, прав: не поднимается рука на эту прелесть!

— А вы ее уже подняли, теперь опустите! Ешьте, пожалуйста, дорогие гости.

— За кем первое слово? Тебе, Василий Игнатьевич, так?

— Нет, я вроде сам из именинников.

— Разрешите мне, — поднялся с бокалом Юзовец. — Сегодня мы празднуем два важных события: славную годовщину Великой Октябрьской социалистической революции и вручение высоких правительственных наград. И особенно приятно отметить, что эти награды вручил нам старый боевой друг Василия Игнатьевича полковник товарищ…

— Стоп! Не туда коня повернул. За все наши победы — вот за что надо выпить!

— И за награжденных!

— И за награжденных. Дай я тебя поцелую, Василий Игнатьевич!.. Твою руку, Варвара Ильинична, сегодня и твой юбилей! Честное слово, я бы и для командирских жен награды установил!

— Варвара Ильинична, салат у вас изумительный!

— Между прочим, вам известно, как охотятся на фазанов китайцы? Они их не стреляют!

— Павел Алексеевич, налегайте на закуску. Икры добавить?

— Спасибо, товарищ полковник.

— Какой у Доливы сын! Вот за кого надо бы тост поднять: за нового советского человека!

— Разве она родила уже, Федор Григорьевич?

— Сегодня. Сын — три восемьсот пятьдесят! Хороший парень!

— Вы так сияете, Федор Григорьевич, что можно подумать: вы и есть счастливый отец.

— А вы ничего не думайте, товарищ Юзовец.

— Федор Григорьевич…

— Не люблю я таких шуток, Захар Поликарпович. Эх, рыбка — слабость моя! И какая ты сегодня красивая!

— Смеетесь, Федор Григорьевич. Переварилась она немного. Захар Поликарпович, берите горячее!

— Не беспокойтесь, Варвара Ильинична, не беспокойтесь. У меня все есть.

— Что же мы, друзья, едим, едим и хозяйку не вспомним. За твои золотые руки, Варвара Ильинична!

— Спасибо.

— Мудро! За женские руки! Лейтенант, где же ваш бокал?

— Вот кому я завидую! Давай меняться, лейтенант Краснов. Павел Алексеевич! Бери мою папаху, погоны с двумя просветами!

— Живот, усы.

— Живот — обязательно! А усы… Бог с ними — и усы! Ну как, по рукам?!

Краснов, улыбаясь, покачал головой.

— Живот не нравится? Сбросим!

— Нет, товарищ полковник, я сам хочу все пройти.

— Верно, Павел Алексеевич. Чужими ногами в рай не идут. И дорога у каждого своя.

— Под корень рубанул! Молодец, лейтенант Краснов, Павел Алексеевич! Хороший бы из тебя конник вышел!

— Ничего, на моторе он дальше уедет!

Варвара Ильинична убирала со стола. Родионов, сидя верхом на стуле, навалился на спинку и медленно попыхивал из короткого мундштука. Полковник с буденновскими усами, без кителя, полулежал на диване.

— Пуф-ф, — тяжело вздохнул и повернулся на бок. — Устал, Василий Игнатьевич. Сдавать начал. Слушай, сколько ты уже в Пятидворовке?

— Пятый год пошел.

— Пять лет! Пора перебираться.

— Куда?

— Да к нам хотя бы.

— Протекций не люблю.

— Какие там протекции. Тебе же сам командующий предлагал! Предлагал же, так? И должность выше, и место веселее, побольше вашей Пятидворовки. Варвара Ильинична, неужели тебе в город не хочется?

— Я уже привыкла.

— А ты, Василий Игнатьевич?

— Из полка не уйду. В маршалы все равно поздновато. Кто-то и полком командовать должен. У каждого свое место в жизни. Я с этими людьми воевал, мне с ними и после войны служить. И смену растить нужно.

— Я уже привыкла, — задумавшись, повторила Варвара Ильинична. — А вот молодым помочь надобно. Только жить начинают, гнезда вьют, первенцев рожают. Нелегко здесь!

— Ну, с жилплощадью у вас еще неплохо! Так?

— Сейчас легче немного, — ответил Родионов, скручивая папироску. — Соседей расформировали, квартир прибавилось.

— Квартиры, — Варвара Ильинична махнула рукой. — И в тесноте, и в обиде.

— Газ еще нескоро проведут. Не Москва. У нас в городе и то нет.

— Не о газе разговор идет. Тут бы кухни, хотя по одной на несколько семей! Колодцы во дворе, чтоб за полкилометра ведра не таскать.

— Договорились уже с сельсоветом, вместе колонку построим, — сказал Родионов. — С трубами только плохо.

— Ничего не поделаешь, трудно нам еще, трудно.

— Разные бывают трудности. Есть трудности неизбежные, а есть такие, что… Безобразие это, а не трудности.

— Больно смотреть, — сказала Варвара Ильинична, — как после зарплаты жены офицеров целыми стаями за десятки километров летят в райцентр, в рабочий поселок, к вам, в город. Трясутся на попутных машинах, едут поездом. И что везут? Мелочь, самое необходимое.

Варвара Ильинична с досадой махнула рукой и понесла на кухню очередную горку посуды.

— Едет офицер на запад, в отпуск, — заговорил Родионов. — Каких только поручений ему не дают: кому отрез на пальто, кому керогаз, обувь.

— Мясорубки из Ленинграда привозят! — крикнула из кухни Варвара Ильинична.

— И проводит наш офицер львиную долю отпуска в магазинной сутолоке, — заключил Родионов. — Не до театров ему.

— Да что вы мне рассказываете! — воскликнул полковник и резко провел по усам вытянутым указательным пальцем. — Что я, не жил в таких гарнизонах?

— Жил, да забыл, — спокойно ответила Варвара Ильинична, снова возвратившись в комнату.

— У вас тут под боком деревообрабатывающий комбинат, кажется, строят? — помолчав, спросил полковник.

— Начали, — сказал Родионов.

— Раз начали, значит, построят. А будет комбинат — и энергии прибавится, и магазины вырастут! Так, Варвара Ильинична?

— Так-то так. А вот жена лейтенанта Доливы сына родила, и соску для него загодя из Белоруссии в письме прислали. Здесь не найдешь.

Полковник расхохотался.

— Грустно это, а не смешно, — закачав головой, проговорила Варвара Ильинична. — Сказал бы ты там, у себя.

— Обязательно! Я это военторговское начальство — ух!

— Под корень рубанешь? — спросил, взглянув исподлобья, Родионов и отвернулся. — Сколько раз замполит писал, а толку мало.

Полковник, опершись руками, сел.

— Дорогая моя Варвара Ильинична! Неужели ты думаешь, что там, наверху, не знают, как вы живете? Знают. А только страна наша не маленькая, и народу в ней…

— Погоди, — Родионов выдернул изо рта мундштук с папиросой. — Ты что решил: захныкали офицеры, по удобствам плачут? Нет! Не киснем мы здесь, службу несем с честью, с душой. И от других этого требуем, чтоб каждый на своем месте долг свой выполнял как положено. Безобразиями возмущаемся, а не на трудности жалуемся.

Родионов ожесточенно задымил папиросой.

— Вытащи свою соску ради всех святых! Зачадил совсем. И не обижайся ты на меня. Знаю, много у нас неполадок и часто мы сами в них повинны.

— Если бы каждый на своем посту, большом или малом, делал все как положено, мы бы наполовину ближе к коммунизму были!

— Коммунизм. Эх, Василий Игнатьевич, ради него мы и терпим все трудности.

— Не терпим, а преодолеваем. И вообще, я тебе ничего нового не сказал. Все понимают, да не все выполняют.

— И это правильно. А помнишь ту ночь? Пески, пески. Вторые сутки воды не видели, а со следа басмачей не сошли. И вот уже нету мочи терпеть. Помнишь, что сделал тогда наш комиссар? Не пообещал нам близкого колодца, не открыл свою фляжку, не было в ней давно ни капли. Рассказал нам тогда комиссар, как люди при коммунизме жить будут. И ради тех людей, внуков наших, что еще не родились в ту пору, пошли мы дальше вперед.

— Мы и сейчас во имя будущего живем. И гордимся этим.

— Гордимся, вот!

Полковник задумался, потрогал свои усы, улыбнулся:

— По последней, так?

— Золотой у тебя характер, сто лет проживешь! — сказал Родионов.

— Сто не сто, а еще лет на пятнадцать рассчитываю. Жаль, не согласился твой лейтенант обменяться. А знаешь, понравился он мне, лейтенант Краснов, Павел Алексеевич. Как думаешь, посватать командующему в адъютанты?

Родионов выдернул изо рта мундштук:

— Не трогай. Не мешай, он правильно жизнь начинает.

Краснов подозвал Рябова.

— Пойдемте станок испытаем, в нем частица и вашего творчества есть.

Работая над чертежом станка Фиалкина, Рябов внес несколько своих конструктивных изменений, причем столь существенных, что по праву мог считаться соавтором.

— Товарищ лейтенант, — горячо заговорил Рябов. — Очень прошу, не нужно…

— Но почему?

— Смеяться будут: «Для других станки выдумывает, а сам стреляет хуже всех».

— Ну уж, хуже всех! Пойдемте, пойдемте, научитесь стрелять.

В комнате было шумно. Временами голоса стихали, в тишине сухо щелкал ударник, и тотчас раздавался дружный смех. Испытание станка превратилось в стрелковое соревнование. Фиалкин, веселый, откровенно счастливый, после каждого удачного «выстрела» менял капсюль и отходил в сторону.

Когда вошли Краснов с Рябовым, целился Синюков. Маленький черный кружок мишени был приколот кнопками к стене.

Заметив лейтенанта, сержант Ваганов хотел подать команду, но Краснов остановил его.

Синюков целился недолго. Раздался «выстрел». Громко треснул капсюль, сизый дымок взлетел перед дулом карабина.

Солдаты одобрительно зашумели.

— Молодец, Синюков!

— Лихо!

— Правильно дает!

Синюков небрежным движением откинул карабин и с шутливым высокомерием раскланялся.

— Пустяки! Помню, когда я участвовал в международном состязании по стрельбе… — начал он, покручивая усики и обводя взглядом товарищей, но вдруг осекся, увидев лейтенанта.

— Продолжайте, — заулыбался Краснов.

— Дело прошлое, товарищ лейтенант, что вспоминать!

Все рассмеялись.

— Разрешите-ка, я попытаюсь.

— Пожалуйста, товарищ лейтенант.

В эту минуту Краснов сильнее всего на свете боялся промахнуться. Конечно, смеяться никто не будет, но какой стыд!

В напряженном молчании стукнул ударник, будто где-то далеко упал на плаху топор. Промах!

Краснов быстро перезарядил и снова выстрелил.

Позор!

Фиалкин, внимательно следивший за станком, неожиданно пришел на выручку.

— Разрешите, товарищ лейтенант, станок, кажется, расстроился, выверить нужно. Наведите еще раз.

Краснов почувствовал холодный пот на лбу.

— Есть.

Фиалкин зажал карабин и вытянул немного шомпол с иглой. Иглы не совпадали. Станок был сбит.

— Синюков, твоя работа. Нельзя так оружие швырять.

Легко, как ветер, прошелестел общий вздох облегчения. Краснов понял, с каким ревнивым интересом следили за ним солдаты. Для них авторитет командира значил многое. И то, что в промахах был повинен не лейтенант, а кто-то другой, сразу разрядило тягостное молчание.

— Глаз умный, — подтолкнул Синюкова Джутанбаев, — а рука глупая.

Все засмеялись. Но Краснов угадал, что смех этот был вызван не шуткой. Он уверенно поднял карабин, отыскал цель. На этот раз целился спокойно. Он выстрелил три раза подряд, и все три раза удачно.

— Вот как нужно стрелять! — выразил общее одобрение сержант Ваганов и сам присел к станку.

После Ваганова стрелял Джутанбаев, но безуспешно. Солдат потемнел и отошел к окну. Синюков направился было к нему, чтобы отплатить за насмешку, но Ваганов остановил его:

— Не трогай.

Фиалкин куда-то исчез и вскоре появился в сопровождении старшины Нестерова.

Старшина оценивающе оглядел станок, неторопливо приложил к плечу приклад. Стрелял Нестеров метко, и Краснов спокойно ожидал выстрела. Но первая попытка не удалась.

Нестеров озадаченно осмотрел станок.

— А ну еще!

Не повезло ему и во второй раз. Синюков прикусил губу, чтобы не рассмеяться.

Еще и еще стрелял Нестеров — и все мимо.

Солдаты переглянулись. Синюков открыто улыбался, Краснов отвернулся, чтобы не показать свою досаду. Старшина снова прицелился.

Гулко треснул капсюль. Запахло кисловатым дымом.

— Хороший станок! — громко одобрил Нестеров, будто ничего не произошло.

— Хороший! — подхватил Синюков, его так и подмывало задеть старшину. — Сразу не попадешь!

— Точно, — согласился Нестеров, не замечая издевки, — без дураков. Тяп-ляп не пройдет!

Он повернулся к Краснову:

— Вы уже пробовали, товарищ лейтенант?

— Три раза подряд попал! — восхищенно сообщил Джутанбаев.

— И вы научитесь стрелять отлично, — заметил солдату Краснов.

— Обязательно! — воскликнул Джутанбаев и сжал руку Фиалкина. — Молодец, друг! Голова!

— Светлая голова, — пробасил Нестеров. — Точный станок. Чуть-чуть не так — промазал! Сам убедился. И мелкую, и крупную мушку брал, и спуск дергал, и мушку придерживал — ни в какую! Пока все точно не сделал, не мог попасть. Хороший станок!

Глаза Синюкова округлились. Так вот оно что!

Краснов подумал: старшина испытывал станок, а он, командир взвода, думал только о себе, боялся промахнуться. Значит, нет у него такой твердой уверенности в себе, как у старшины батареи.

Старый служака, золотые шевроны на рукаве гимнастерки, старшина Нестеров не выставлял напоказ свою армейскую мудрость, не подсмеивался над неловкими шагами молодого офицера, умел незаметно, исподволь подать добрый совет, случайно оброненным словом, мимолетным взглядом удержать от ошибки, вовремя вспомнить фронтовой эпизод с прозрачной моралью, преподать урок личным примером — «делай, как я». Лейтенант в душе был благодарен старшине и немного завидовал ему.

— Сколько капсюль стоит? — поинтересовался Нестеров.

— Девять рублей пачка, — ответил Фиалкин.

— Порядок. Куда дешевле патронов! Вот тебе и режим-экономия!

Нестерову несколько раз делали замечание, что нужно говорить не «режим-экономия», а «режим экономии», но старшине так полюбились сдвоенные слова, что он никак не мог отрешиться от них.

— Смирно! — вдруг крикнул Нестеров.

В комнату вошел Фролов. Он поздоровался с солдатами, затем подал руку Краснову. Спустя несколько секунд пришел Стрельцов. Оба они стреляли по нескольку раз. Краснов с завистью подметил, что Фролов повторил то же, что и старшина. Испытывал станок и Стрельцов, но первый выстрел произвел точно, и Краснов видел, что комбат, как и он сам, побаивался опозориться. Лишь после удачного выстрела Стрельцов начал проверять станок, не преминув перед этим громко заявить:

— Ну-ка, проверим теперь, какая у него точность!

— К поощрению нужно представить! — сказал Фролов.

— Я уже решил это, — сухо ответил Стрельцов, давая понять, что не нуждается в мелочной опеке.

Когда офицеры ушли, Синюков подмигнул Фиалкину:

— Доставай мешок для премии!

— Синюков… — предостерегающе протянул старшина.

— Слушаюсь! — быстро ответил Синюков и умолк.

По совету майора Лукьянова Краснов подготовил беседу о героях-однополчанах. Чтение «Истории полка» дало богатый материал для конспекта и настолько увлекло, что он несколько вечеров подряд просидел в рабочей комнате, жадно листая страницу за страницей.

Краснов и раньше немало читал о подвигах фронтовиков, но сейчас незнакомые герои были для него особенно близки и дороги. Ведь он служил в полку, в котором служили они, — под одним знаменем! А солдат-связист Гуткин даже в той же батарее. В книге истории полка о подвиге Гуткина сказано было мало, и Краснов расспросил о нем Стрельцова.

— У Нестерова газетная вырезка сохранилась. Гуткин был его другом. Старшина больше расскажет, чем я. Замечательный был солдат. Хотя, по совести говоря, я никогда не думал, что он способен на такой подвиг. Солдат как солдат. Ничем среди других не выделялся. Впрочем, в моей батарее люди были как на подбор, орлы.

Нестеров, услышав вопрос лейтенанта, разволновался:

— Как же, Петя Гуткин! Друг кровный!

Достал из своего чемодана папку, где хранились письма от солдат, разыскал пожелтевшую газетную вырезку.

— Из нашей дивизионки «Во имя Родины».

Краснов осторожно развернул потертый на сгибах листок и прочел маленький фронтовой очерк.

Краснов кончил читать и с сожалением перевернул маленький листок: о дальнейшей судьбе связиста ничего не было сказано. Да и сам подвиг описан не теми словами, не так, как он рисовал в своем воображении.

— Вы не пробовали ей написать?

— Писал. Не застали ее мои письма. На фронт ушла. — Старшина помолчал немного. — И не вернулась. Какая девушка была!

И Краснов услышал одну из прекрасных повестей, так жестоко оборванных войной на первых страницах. Он и не предполагал, что старшина умеет так целомудренно-просто говорить о любви.

Семьи у Нестерова не было, и, кроме рыбной ловли, ничто не отвлекало его от батареи. Служба была призванием и единственной целью. Он не мыслил себе жизнь без батареи и жил в маленькой комнатушке, рядом с каптеркой.

— Почему вы не женитесь, Иван Федорович? — впервые называя старшину по имени, спросил Краснов.

Старшина не удивился неожиданному вопросу, но не ответил и снова заговорил о своем друге:

— Месяца за три до того пришлось нам в деревне Шарино могилу раскапывать. Девяносто человек заживо в сарае фашисты сожгли. И никак он девочку одну забыть не мог. Головку мать собою закрыла, а тело, ручки не уберегла…

В памяти Краснова всплыла далекая картина, другая, которую он сам видел.

…Обгорелые печные трубы, одинокие, как кресты на погосте. Черные воронки от бомб. Ржавая рама кровати. Ветер перелистывает растрепанный букварь. Прибитые дождем серые хлопья пепла у дороги, запруженной беженцами…

— Нет, — говорил мне Петя, — пока хоть один гад на нашей земле ползает, не тронет меня пуля. Это он точно угадал. В Пруссии его уже!..

Все, что Краснов узнал о Петре Гуткине, невозможно было вместить в тесный конспект. «И хорошо, — сказал майор Лукьянов. — Зачем вам бумажка! Живое слово скорее до сердца доходит. Если, конечно, от сердца идет».

Солдаты не отрывали глаз от Краснова. Затем выступил Нестеров.

Несколько минут царило молчание.

— Не знаю, выжил он или… — глухо сказал старшина, угадывая немой вопрос солдат. — Потом приказ пришел. Орденом Ленина наградили его. А только сообщить куда — не знали.

В книге истории полка не было ни «адского грохота», ни «стальных кусочков смерти».

Коротко, просто. Буднично просто! Это и поразило Краснова.

Для его однополчан много лет война была тяжелым, повседневным трудом, сплошным подвигом. «В тот же день в районе н. п. Заукен…» А сколько таких населенных пунктов, безымянных высот и лесных опушек отмечено на командирских картах треугольничками наблюдательных пунктов, кружками огневых позиций. Сколько героев обессмертили свое имя!

Нет, нужно рассказать солдатам весь боевой путь полка и поведать им о подвиге связиста так, чтобы каждый гордился, что служит именно в этом полку и в той батарее, где служил Петр Гуткин, чтобы честь взвода, слава батареи стали так же дороги сердцу, как имя героя.

Нестеров вдруг склонился над чемоданом и извлек шелковый кисет с вышитой на нем надписью.

— Когда увозили Петю, сказал он мне: «Возьми кисет на память». Поцеловал я Петю, взял кисет. Так с табаком и храню. Кисет этот тоже историю имеет. С подарками пришел. И надпись на нем… «Совершив героический подвиг, сядь, товарищ, покури». Сами видите, не простой кисет.

— А у вас ничего больше нет? Может быть, дневник, письма?

— Солдату некогда дневники заводить, а письма…

Старшина Нестеров несколько мгновений колебался.

— Есть два, от невесты. Так и не смог ему переслать.

Старшина развязал тесемки картонной папки, осторожно взял два выцветших голубых конверта и подал Краснову. Письма были запечатаны. Краснов прочел адрес, долго рассматривал почтовые штемпеля, серую печать военной цензуры. Старшина настороженно следил за ним. Нет, Краснов не посмел открыть эти письма. Старшина уложил их обратно в папку и аккуратно завязал черные тесемки.

— И сейчас неизвестно? — спросил кто-то.

Нестеров покачал головой.

— Он, может, и умер. Себя не пожалел, когда приказ выполнял.

— В нашей батарее служил, — сказал Хазиз Джутанбаев таким тоном, словно и он воевал вместе с Петром Гуткиным. Вздохнул и добавил: — А я мальчик был, дома сидел.

Солдат сказал с таким сожалением, что, будь это в иное время, все рассмеялись бы. Но сейчас никто даже не улыбнулся.

— Ничего, товарищ Джутанбаев, — успокоил Краснов, — у нас еще вся жизнь впереди. А в жизни много места для подвигов.

— Когда еще война будет!

— Зачем война? И теперь дело есть. Отличник учебы — герой мирных дней. Вот, например, ефрейтор Фиалкин…

Недавно перед строем капитан Стрельцов зачитывал письмо, которое он написал матери Фиалкина. Вчера пришел ответ. Краснов вспомнил о нем и решил прочесть его вслух. Когда он объявил об этом, солдаты оживились, многие стали оборачиваться, чтобы взглянуть на своего товарища. Фиалкин сидел позади и только смущенно улыбался.

Краснов украдкой взглянул на солдат. Рябов слушал, наклонив голову. Джутанбаев ловил каждое слово. Савичев улыбался широко и счастливо, будто лейтенант читал письмо от его матери.

Краснов дочитал письмо и осторожно вложил обратно в конверт.

— Товарищ лейтенант, — поднялся сержант Ваганов. — Можно письмо на доску повесить?

— На какую доску? — не понял сразу Нестеров и нахмурился. Командир батареи приучил без его ведома не делать ничего, и он привык к этому настолько, что не мыслил себе даже вывесить новый листок, не спросив на то разрешения Стрельцова. Правда, иногда старшине было обидно, что капитан так мало доверяет ему: ведь они прошли вместе суровый путь и не один год служили вместе.

— Мы, комсомольцы, — объяснил сержант Ваганов, — оформим щит: «Письма родителей».

Солдаты в знак одобрения закивали.

— Правильно, — согласился Краснов и отдал письмо. — Будут еще — передам.

Он представил себе красивый щит в рамке и на нем много бумажных листов, исписанных разными почерками отцов и матерей, доверивших ему, лейтенанту Краснову, своих детей, свое будущее.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Фролов шел с двумя ведрами. Из них валил пар, как от кипятка: мороз был больше тридцати градусов. Завидев Краснова — тот стоял, раздумывая, куда идти, — весело окликнул:

— «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина?» Пойдемте ко мне завтракать. Идемте, идемте!

Краснов молча пошел за Фроловым, глядя на его широкую спину, обтянутую шерстяным свитером.

— Хорош морозец сегодня! Вы почему не в духе?

— Да так…

— Просто так ничего не бывает. Ну ладно, не будем дотошными, верно? Проходите, пожалуйста, вот сюда. Открывайте, открывайте, нас ждут.

— Вас, а не меня.

— Нас! Я собирался идти за вами. Жена знает.

Краснов попал в крохотную переднюю, затем прошел дальше, не глядя, поздоровался.

— Доброе утро, — донеслось из-за легкой цветастой ширмы, отгораживавшей угол комнаты, где стояла плита и маленький кухонный столик. Тотчас показалась невысокая женщина в клетчатом переднике. Лица ее Краснов сразу не рассмотрел.

— Вот, Галочка, тот самый голубоглазый лейтенант!

Краснов почувствовал, что краснеет. Даже эта незнакомая женщина и та, наверное, знает об отвратительном случае у Пироговых…

— Спасибо вам.

— За что?

— Что приютили Николая.

Краснов облегченно вздохнул и несмело поднял глаза. У жены майора были крупные правильные черты лица. Она приветливо улыбалась, и, глядя в ее смеющиеся умные глаза, нельзя было не улыбнуться самому.

Вбежала девочка с большим красным бантом на голове. Увидев незнакомого человека, прижалась к матери, исподлобья поглядывая на незнакомого.

— А где твое «здравствуйте»? — наклонилась к ребенку Галина, и Краснов на миг залюбовался ее красивой шеей.

Он осторожно пожал застывшими пальцами протянутую пухлую ручонку.

— А как тебя зовут?

— Леночка. А вас?

— Павел. Ах какие у тебя черные глаза! Ты их, наверное, совсем не моешь!

— У меня калие глазки, калие, а не челные!

Леночка, видимо, уже много раз выслушивала подобные упреки и давно выработала на этот случай линию поведения. Краснов засмеялся — ему стало как-то легко — и взял девочку на руки. Она потянулась к погонам, сосчитала звездочки.

— А у папы только одна…

— Дочь офицера. Полная осведомленность в рангах. Проходите, пожалуйста, что вы остановились? Леночка, иди ко мне.

Первое, что бросилось в глаза в комнате, — книги. Они лежали на столе, на подоконниках; полки этажерки были забиты в два ряда. Краснов пробежал взглядом по корешкам. «Скажи, что ты читаешь, и я скажу, кто ты», — слышал или читал где-то, но сейчас он не мог применить эту формулу. Рядом с темно-вишневыми томами сочинений Ленина — книги по артиллерии, избранные произведения Стасова, Куприн, несколько томов Горького, учебники по физике, Маяковский, Пушкин, тригонометрия, алгебра, «Занимательная астрономия». Одна книга просто озадачила — «Авиационные моторы».

— Беспорядок у нас, — пожаловалась Галина.

— Я тебе предлагал сделать стеллаж, не согласилась.

— Странный ты человек, Коля! Ну где ты соорудишь свой стеллаж?

— Вот здесь.

— А кровать?

Она говорила строго, но на лице все время блуждала улыбка. И никак не удавалось понять: глаза улыбаются, губы или то и другое.

Краснов взял с полки «Авиационные моторы».

— Кто это читает?

— Это Галина. Она у меня инженер, авиационный институт окончила.

— Профессия не для жены офицера…

— Нам трудно угодить, Павел, — серьезно сказал Фролов. — Хорошо еще, что у Гали характер покладистый. Согласилась переквалифицироваться. Преподает физику в школе. А сколько дипломов пылится в альбомах с семейными фотографиями!

В простенке между окнами висел портрет женщины с гладкой прической. В лице было что-то очень знакомое.

— Моя теща, — пояснил Фролов, перехватив взгляд. — Вы бывали в Москве, в театре Моссовета?

— Был один раз, «Машеньку» смотрел.

— Помните актрису, которая играла Веру Михайловну, мать Машеньки? — живо спросила Галина.

— Немного, — начал смутно припоминать Краснов и еще раз взглянул на портрет. — Неужели это она?

— Да. Там вы и видели ее.

Смутный образ оформился в четкое воспоминание. Конечно, это она! Вот почему так знакомо ему лицо матери Галины.

Фролов мотнул головой и засмеялся, вспоминая что-то забавное.

— Иду по улице Горького, навстречу красивый брюнет. Знаю, видел, встречался с ним! А кто — ну никак! Лихорадочно перебираю всех однополчан. «В какой же дивизии служили вместе?» И вспомнил: киноактер, из фильма «Без вины виноватые»!

— Вы тоже москвич?

— Нет, свердловчанин. Интересуетесь, как женился на москвичке? Романтичная история!

— Коля! — выглянула из-за ширмы Галина. — Не думай, что всем интересно знать твою «романтичную историю»!

— Нет, почему же, очень интересно!

— Коротко, — начал Фролов.

— Фрагментами! — подтрунила жена.

— Фрагментами! Тысяча девятьсот сорок третий год. Западный фронт. Концерт фронтовой бригады Московской эстрады. После концерта ужин. Знакомство с артистами. Обычные приглашения: «Когда будете в Москве, непременно…» — и так далее. «Запишите адрес…»

— Если бы мама знала, что ты увезешь меня в Пятидворовку, она бы тебе не дала тогда адреса!

— Галочка, не мешай… Тысяча девятьсот сорок четвертый. Случайная командировка в Москву. Три звонка — два длинных и один короткий. «Вам кого?» — «Извините, артистка такая-то здесь живет?» — «Да-а». — «Можно ее видеть?» — «Не-ет».

— Не пытайся меня копировать. Хотя твоя теща актриса, но у тебя нет никаких признаков артистического таланта!

— Галочка, не перебивай! Итак, на чем я остановился? Ах, да! «Не-ет…»

— Противный!

— Это она мне сказала, Павел, уже через год, когда я в сорок пятом приехал на Парад Победы.

— Я тебе и в письмах так писала!

— Неправда! Ты всегда писала: «Мой далекий друг»!

— А ты мне в каждом письме: «Жди меня»! Вы знаете, Павел, он высылал мне стихи Симонова, но никогда не указывал автора. Из скромности, очевидно…

Фролов умоляюще взглянул на жену. Она стояла перед ширмой и, чуть наклонясь, развязывала за спиной тесемки передника.

— Я коротко, фрагментами! — рассмеялась Галина и сняла передник.

Завтрак затянулся. Краснов уже давно так славно не проводил день.

С этого дня он стал у Фроловых частым гостем.

Особенно привязалась к нему Леночка. Она любила слушать сказки и задавала бесчисленные вопросы.

Однажды он читал «Красную Шапочку» и, стремясь опередить каверзные вопросы маленькой слушательницы, комментировал события:

— Нельзя было говорить, куда она идет, а Красная Шапочка, глупенькая, сказала, выболтала все серому волку.

— А почему? — спросила Леночка.

— Почему?.. Гм… потому что серый волк был коварным, а Красная Шапочка, гм…

— Не была бдительной, — шепотом подсказал Фролов.

— Да, не была бдительной! — машинально повторил и тотчас спохватился, но было уже поздно…

Часто по вечерам много и с увлечением мастерили.

Фролов конструировал специальный планшет для стрельбы по морским целям. Работу над ним он начал еще на Сахалине и уже испробовал несколько вариантов.

Стрельба по морским целям из полевых орудий только осваивалась, никаких стандартных приборов промышленность не выпускала, и в каждой воинской части разрешали задачу по-своему. Самым распространенным планшетом была доска, на которой крепили целлулоидный артиллерийский круг с прицельной линейкой; две нитки, натянутые кнопками, скрещиваясь, давали координаты цели. При каждом перемещении цели нити приходилось перекалывать, что отнимало много времени и сказывалось на точности стрельбы.

— Разве это дело — ниточки перетягивать! — говорил Фролов. — Кустарщина!

Окончательно закрепил дружбу день рождения. Краснову исполнялось двадцать два года. Ярцев настаивал:

— Павел, не жмись! Первые офицерские именины!

У Краснова не было денег. Больше половины зарплаты отослал матери для поездки на курорт после тяжелой болезни, оставил себе лишь на скромные военторговские обеды.

— Валюты нет? Пустяки! Сходи к Строкачу, сотни три отвалит, глазом не моргнет. У него всегда деньги водятся.

— Одалживать не пойду.

— Не обязательно к Строкачу!

— Нет.

— Ну аллах с тобой! — отступил Ярцев. — Сам организую.

— Не вздумай ничего организовывать! — разозлился Краснов. — Слышишь? Не смей! Я и домой не приду.

Он и в самом деле не пошел после службы домой. Майор Фролов зазвал к себе.

— Дело есть.

— Планшет?

— Конечно!

«Что-то не так», — усомнился Краснов, но все-таки пошел.

— А где Леночка? — спросил, входя в комнату.

— Не знаю, — беззаботно сказал Фролов. — Куда-то с мамой ушла. Гуляют, наверное. Суббота!

В комнате вкусно пахло домашним пирогом. На столе, накрытом праздничной скатертью, стояло несколько обеденных приборов.

— Разоблачайтесь.

— Нет-нет, я пойду. Вы, очевидно, гостей ждете.

— Никаких гостей не будет! Вы да мы!

— По какому поводу? — насторожился Краснов.

— Разоблачайтесь! Вот и наши женщины!

— Добрый вечер! Здравствуйте, именинник!

Галина, бодрая, веселая, крепко тряхнула его за руку.

— Дядя Павел, поздлавляю вас с днем лождения! — тонким голоском пропела Леночка и неожиданно закончила: — А папа с мамой подалок вам подалят!

Лицо Краснова густо залилось краской. Он был тронут до глубины души, обрадован и одновременно сконфужен.

— Никогда не забуду! — сказал растроганно, сжимая руки Фролова и Галины.

В разгар ужина негаданно явился подполковник Юзовец. Он жил в том же доме, этажом выше. В серых брюках и теплом свитере подполковник был удивительно похож на продавца пятидворовского сельмага: такой же круглый, лысый, улыбающийся.

— Здравствуйте, товарищи. Извините, как говорится, не вовремя нагрянул!

Упрямо отказывался сесть к столу, но в конце концов согласился: «Разве на минутку».

— Так по какому же случаю такой пир?

— Просто ужинаем, — ответил Фролов.

— Дядя Павел именинник! — сообщила Леночка.

— Вот как! — Юзовец просиял. — Весьма приятно, приятно! Ну, дорогой, примите и от меня наилучшие пожелания в службе и в жизни. Как говорится, полный короб вам счастья, благополучия и долгие лета!

Через несколько минут уже чувствовал себя как дома:

— Мне, Галина Владимировна, много не нужно. Все такие хорошие, такие милые у нас в полку. Я и сам такой человек, что для меня служба службой, дружба дружбой. Мы вот с вашим супругом прекрасно сработались! Одно меня удивляет, прямо-таки скажу: почему ваш муж с капитаном Стрельцовым не в ладах? Нет-нет, и не говорите, все вижу, все знаю. И не одобряю. Со всеми жить нужно в мире и дружбе. Всех любить будешь — и тебе уважение окажут.

— Я другого мнения. Не люблю пресных людей. Не могу ко всем относиться одинаково, половинных чувств не признаю.

Да, Фролов не признавал половинных чувств, не выносил фальши. Поэтому дружеское внимание его было особенно дорого.

Фролов начал готовиться к поступлению в академию. В конце февраля или в начале марта намечались предварительные экзамены.

— Значит, в Москву уезжаете, — радуясь за друга и в то же время огорчаясь, что придется расстаться, сказал Краснов.

— Не загадывайте наперед, Павел, — немедленно вмешалась Галина. — Дурная примета…

— Неужели так трудно поступить? — скорее с наивным удивлением, чем с недоверием спросил он.

— Трудно, Павел. Трудно. Академия — крепость.

— Но ведь берут же эту крепость!

— Берут! — подтвердил Фролов. — Кто — штурмом, кто — многолетней осадой. Впрочем, не в этом суть. Нужно по-настоящему попробовать солдатской каши. Знаете, я уверен, что придет время, когда и в училища будут принимать только из войск. Причем из сержантов. И они будут знать, чего хотят в жизни, и мы их проверим: способны командовать или нет.

Краснов вспомнил Журавлева. Генерал тогда не ошибся: «Больше на одного хорошего офицера в артиллерии будет».

— Совершенно верно! Вот из таких сержантов и следует комплектовать военные училища.

В дверь постучали. Галина пошла открывать.

— Еле нашла вас!

В комнату вошла Надя. Краснов встал и неловко поклонился.

— Добрый вечер. Вот книга, что я обещала.

— Спасибо! Проходите, пожалуйста, садитесь. Сейчас чай пить будем.

Краснов уже не сердился на Надю. После долгого раздумья пришел к выводу: ни злиться, ни избегать ее у него нет никаких оснований. В самом деле, какое он имел к Наде отношение? Чем они были связаны: словом? дружбой? любовью? Ни то, ни другое, ни третье. Он уже не боялся встретиться с ней взглядом на лекциях, не убегал от нее, завидя издали. А Надя, Надежда Семеновна, ничем не отличала его от других слушателей. И все же ее равнодушие больно задевало его. И вдруг:

— Почему вы никогда не заходите к нам? Дедушка много раз спрашивал. Проведали бы старика.

От неожиданного приглашения замерло сердце.

— Спасибо. Я постараюсь…

Краснов отошел к маленькой Леночке, ища защиту от своей ненавистной застенчивости.

Девочка сидела на плетеном стульчике, единственной вещи, которую возили с собой Фроловы из мебели, и смотрела в раскрытую на коленях книжку.

— Интересная? — спросил, опускаясь на корточки.

— Очень. Почитать вам? — И она охотно залепетала, для виду быстро водя пальчиком по странице: — Кулочки, собачки! Бегают, иглают! Белочка на елке! Шишки собилает.

— Дальше, дальше, — заулыбался Краснов. — Вы только послушайте. Ваша дочь уже стихи сочиняет!

— Болтает!

— Да нет же!

Глядя на его наивную восторженность, Надя подумала: «Хорошая у него душа».

— Да нет же! Немного смысла, немного рифмы, в общем, что-то есть!

— Как у некоторых поэтов! — усмехнулся Фролов. — А поэзия, как и служба в армии, для одного — искусство, для другого — ремесло, для третьего — средство существования. В сорок седьмом к нам в бригаду…

— Коля, неужели у тебя нет других воспоминаний, кроме армейских?

— Есть! Школьные!

— Вы прямо из школы пошли в армию? — спросила Надя.

— Нет, не прямо, через военкомат.

— Товарищи! — взмолилась Галина. — Давайте условимся: не говорить сегодня больше на военные темы. Только и слышишь: «У нас в бригаде», «Помню, под Смоленском», «Он первоклассный стрелок», «Тактика для него тайга дремучая!».

— Все! Условились, — послушно согласился Фролов. — Павел, найдите, пожалуйста, какую-нибудь штатскую музыку. — Он взглянул на лампочку: — Свет будто ничего. Все никак не соберусь автотрансформатор намотать.

За чаем разговор шел оживленный и, как водится, обо всем на свете.

Вспомнили недавний концерт в полковом клубе. Краснов, сидевший рядом со старшиной Нестеровым, заметил, какими недовольными глазами тот смотрел на артистов, и после концерта спросил:

«Не понравилось?»

«Почему? — удивился старшина. — Хорошие номера. Одно мне не понравилось: чего эти артисты пиджаки свои на одну пуговицу застегивают?»

«Мода, очевидно».

«Мода! Расхлябанность это, а не мода, товарищ лейтенант, — возмущенно сказал старшина. — Не на ярмарке, в полковом клубе выступают. Понимать надо!»

Рассказ Краснова вызвал смех.

— Ничего, — сказал Фролов, вытирая набежавшие слезы. — Старшине не так часто приходится нервничать из-за артистов. Редкие они у нас гости.

— Знаете, — сказала Галина. — Я много раз думала: почему бы не заснять спектакли, оперы, балеты. Или выставки! Сто лет назад передвижники привозили свои картины в далекие города и села на лошадях. А сейчас, в век реактивной авиации и атомной энергии, когда есть и курьерские поезда, и транспортные самолеты, лучшие картины везут только в Москву. Почему не воскресить замечательные традиции передвижников?

— Не кричи на меня, Галочка. Я согласен. Завтра же отдам приказание.

— Ты все смеешься, а я серьезно говорю.

— Ну, хорошо, — примирительно сказал Фролов. — Напишу в «Правду».

— Напишите тогда и о заколдованном кинокруге, — сказал Краснов. — «Юность Максима», «Волга-Волга», «Три танкиста».

— У нас на Курилах, — Фролов заранее засмеялся, — шесть раз крутили «Чапаева». Солдаты шутили: «Пошли, может, Бабочкин уже научился плавать!»

— Вы и на Курильских островах жили? — спросила Надя.

— И на Курилах, и в Корее — везде пришлось побывать.

— Как это интересно!

Фролов улыбнулся своей доброй, открытой улыбкой.

— Милая Надежда Семеновна, поверьте, что это не так интересно, как вам кажется. Солдат — не турист.

— Я понимаю, но жизнь офицера полна романтики новых мест, свежих впечатлений.

— Да, офицеры — кочевой народ.

— Прибиваешь к стене умывальник и думаешь: «Не трудно ли будет вытащить гвоздь?» — поддержала Галина.

Краснов вспомнил одну из песенок Ярцева:

— Нет, — сказала Галина, — это не поэзия. Помнишь, Коля, когда мы ехали из Владивостока, ты обратил внимание на березу. Она росла прямо из скалы, нависшей над поездом. Круглая голая скала, где, кажется, и зацепиться не за что. И вдруг — березка, живая, кудрявая и ствол будто в горностаевой мантии: белый, с черными хвостиками. А вокруг корневища венок из зеленой травы. Я еще подумала тогда: вот так и мы. Где только не приходится жить: в городах и селах, и в старых крепостях над облаками, и среди моря на островах, и даже там, где на первый взгляд немыслимо жить. А вот прикажут — и пустишь корни, как эта береза в скале. И трава вокруг тебя вырастет.

— Я с вами не совсем согласна, — мягко заспорила Надя. — Почему вы так выделяете семьи офицеров? Чем отличаются от них полярники, геологи, строители? Та же вечная смена местожительства.

— У большинства из них есть где-то постоянная база, свой дом, квартира, куда они возвращаются из своих временных жилищ, а у нас, военных, нет ничего, кроме чемоданов и узлов. Офицер как улитка: весь дом при нем. Уходит офицер в отставку и сам не знает: куда ехать, где начинать новую жизнь?..

— Многие и на месте остаются, — сказал Фролов. — Но, Галочка, ведь мы условились не говорить на армейские темы.

— Как же не говорить об этом! — воскликнула, но тут же рассмеялась: — Первым нарушает закон тот, кто его устанавливает для других.

…Небо было густо набито звездами, заснеженная дорога тускло светилась между домами. Местами дорогу пересекали светлые прямоугольники, падавшие из освещенных окон. Краснову хотелось поговорить с Надей, но не знал, с чего начать: опять сковала застенчивость. Надя тоже молчала. Они шли на отдалении друг от друга. Надя оступилась и чуть не упала. Краснов вовремя подхватил ее под руку. Она удержала его.

— Вы на меня все еще сердитесь?

— Не за что…

— Неправда. Вы избегаете меня.

У Краснова запершило в горле.

— Не хочу мешать.

— Кому?

— Вам и Ярцеву.

Надя резко высвободила руку.

— Вам это неприятно? — извиняющимся голосом спросил он.

— Да.

Несмотря на ранний час, в комнате Стрельцова было все чисто прибрано. Недавняя холостяцкая квартира изменилась до неузнаваемости. Появился шелковый абажур, гардины, накрахмаленные до хруста салфетки.

— Доброе утро, пропавший без вести! — встретила гостя Нина. — Вы нас совсем забыли.

— Занят очень, — ответил Краснов и обратился к Стрельцову: — Я за счислителем…

— Сейчас, позавтракаем сначала.

— Спасибо, ел.

— Знаю я этот холостяцкий завтрак! Кусок хлеба с мерзлыми консервами! — И почти силой усадил за стол.

— Чрезвычайно вкусно! — не удержался от похвалы Краснов.

— Чрезвычайным бывает только происшествие, ЧП! Как я уже успела усвоить, — сказала Нина.

— Нет, серьезно! Вы чудесно готовите, Нина Михайловна.

— Еще бы, это теперь моя профессия… — Она горько усмехнулась и выразительно взглянула на мужа.

Стрельцов отложил вилку, нахмурился.

— Ниночка, я ведь тебе говорил: не вижу никакой необходимости. Моего заработка вполне достаточно на двоих.

— Самый твой сильный довод.

— Оставим этот разговор. Мне на службу пора!

— Да, конечно. Ты ведь работаешь…

Стрельцов безнадежно махнул рукой и снова принялся за еду.

— Не знаете, что сегодня в кино? — спросила Нина, пытаясь сгладить неловкость.

— «Моя любовь».

— Старо. Еще до войны смотрел, — равнодушно заметил Стрельцов.

— А я не видела. Пойдем, Сережа?

— Не могу. Готовиться нужно. В понедельник занятия с сержантами.

— Жаль, — сказал Краснов. — Говорят, хороший фильм.

Стрельцов исподлобья взглянул на него, потом на жену. Нина, нервничая, теребила салфетку.

— А что я? Сходите сами, вдвоем. Ты не возражаешь, Павел?

— Пожалуйста. Я с удовольствием…

— Вот и хорошо!

Краснов ушел.

— Тебе даже в кино сходить некогда, — с укором выговорила Нина.

— Ты же идешь сегодня!

— Да, конечно… У лейтенанта есть свободное время, а у капитана — нет.

— У Краснова — я за плечами. А у меня и люди, и техника, и каптерка. И за все отвечаю я один. Посторонними делами мне некогда заниматься.

— Да, конечно, жена — постороннее дело.

Позвонил Нестеров.

— Вот видишь! Нужно бежать. Задержался на полчаса — и все стало.

Нина молча наблюдала, как он одевается.

— Я, разумеется, ничего не смыслю в военном деле, но мне кажется, что ты сам виноват. Стало все так потому, что твои подчиненные не решаются и шагу ступить без тебя. Ты сам приучил их к этому.

Стрельцов заулыбался, подошел к жене.

— Из тебя, Ниночка, вышел бы отличный руководящий товарищ! Ты бы такие директивы рассылала — зачитаешься. Ну-ну, не сердись. Пока. Так ты в кино обязательно! Я напомню Краснову.

Возвратившись домой, Стрельцов уже не застал жену. На столе лежала записка: «Ужин на плите». Это было впервые со дня свадьбы.

…Сразу же после полкового сбора сержантов Стрельцов взял отпуск. Первые дни после приезда Нины он часто звонил, искал повод, чтобы лишний раз забежать на минутку домой, с нетерпением ожидал обеденного перерыва. Бывать с женой, постоянно ощущать ее рядом стало необходимостью.

Нина была счастлива, позабыла обо всем на свете, сейчас для нее существовал только Сергей и любовь к нему.

Он попросил отпуск. Несколько дней они провели в городе. В номере гостиницы выросла стопка из пакетов, свертков, картонок. Они начинали самостоятельную жизнь, и нужно было очень многое. Нина с удовольствием делала покупки, советуясь с мужем. Но он честно признавался, что не может представить, как будет выглядеть платье из этого шелка, достаточно ли двух метров ковровой дорожки для комнаты, удивлялся, зачем нужно покупать деревянную дощечку для разделки мяса, когда есть мясорубка, и к чему эти всевозможные кастрюли, терки, формочки для теста, дырявый черпак со странным названием дуршлаг, стиральная доска — вообще столько всяких вещей, о которых Стрельцов не имел раньше никакого понятия. В конце недели ему уже надоела магазинная сутолока, звон посуды и постоянный гул ресторана. Заскучал о своей батарее, забеспокоился: как там без него? Они возвратились домой, в Пятидворовку. Теперь не было дня, чтобы Стрельцов не зашел в подразделение. И чем чаще заходил, тем сильнее казалось, что без него все разладится, все будет не так, как нужно. Когда он уходил из дому, Нина не возражала: он мешал ей благоустраивать квартиру.

Отпуск кончился, для Нины потянулись дни, полные одиночества и грусти. Рынок, магазин, обед занимали далеко не все время. Свободные часы, особенно послеобеденные, наводили молодую женщину на грустные размышления. Нина случайно узнала о вакантной должности преподавателя языка и литературы в вечерней школе Дома офицеров. Рассказала мужу, тот обиделся: «Что я, зарабатываю мало? И потом как же так: все свободные вечера ты будешь занята. Мы и без того мало бываем вместе».

Еще несколько раз пыталась заговорить о работе, но он стоял на своем. Размолвки стали перерастать в ссоры.

Стрельцов не придавал всему этому большого значения: «Успокоится, привыкнет». Сам он уже успел привыкнуть к тому, что Нина — та долгожданная Нина — теперь его жена, всегда рядом, всегда с ним. Они обедают за одним столом, живут в одной комнате. Конечно, живут они хорошо. Иначе и не может быть, ведь они любят друг друга. А в том, что в семье иногда бывают неприятности, нет ничего удивительного. У кого семейная жизнь началась без помех? Два взрослых человека поселились вместе. У каждого свой характер, привычки. Один должен уступить другому, подчинить свои интересы, перестроить свои привычки, изменить свой характер. Это задача жены. Кое в чем можно, разумеется, уступить. Захотела в кино — пожалуйста. Что он, запрещает, что ли… Но все-таки немного досадно.

Ужинать Стрельцов не стал, зажег настольную лампу, раскрыл книгу, достал коробку с волчком и принялся запускать его. Волчок, гудя и покачиваясь, быстро вращался на одном месте. Увлекшись, Стрельцов не расслышал стука в дверь.

Вошла Матильда Ивановна. Придерживая подол нового модного платья с замысловатыми волнистыми хвостами позади, она остановилась, пораженная необычайным занятием Стрельцова, но тут же понимающе улыбнулась.

— Я не помешала?

— Что? — Стрельцов поднял голову и остановил волчок. — Нет, как всегда.

— Ах, какая прелесть! — всплеснула руками. — Разрешите? Где вы достали такую изумительную игрушку?

— В военторге.

— Там еще есть?

— Наверное.

— Завтра же куплю Людмилочке. И как вы только не догадались купить две!

— Не знал, что вам нужно.

— Не знали! Умоляю: если вам попадутся еще хорошие игрушки, берите и на меня. А где Ниночка?

— В кино.

— Одна?!

— Нет, с Красновым. — «Скорее бы отделаться от тебя!» Но сделать это, он знал, было не так просто.

— Какой вы благородный! Мой Панюгин ни до чего не способен додуматься! Я вечно должна бегать на танцы одна-одинешенька!

Как-то в первом часу ночи долетел торопливый стук в соседнюю дверь и затем голос Панюгиной: «Открой, скоренько! Я замерзла!» Он вспомнил и улыбнулся:

— Ходите вдвоем.

— А с ребенком кто будет? — она выдержала паузу. — А почему вы дома, Сергей Васильевич? У вас ведь пока нет детей!

— Занят.

— Занят? — Она игриво подняла палец. — А я пришла к Ниночке показать новое платье. Мило, верно?

— Вы лучше ее спросите, — отмахнулся Стрельцов. — Она в этом больше меня понимает.

— Нет, меня интересует ваше мнение! — настойчиво напрашивалась на комплимент Матильда Ивановна.

— Ничего, неплохо подогнано. Впрочем, вот кого спросите! — Стрельцов увидел входившего Круглова и обрадовался ему: — Иван Павлович, хорошее платье?

— Во-первых, здравствуйте!

— Здравствуйте, доктор! — приблизилась Матильда Ивановна и закружилась, показывая обнову. — Нравится?

Иван Павлович озабоченно поправил очки.

— Постойте, не вертитесь. Все мелькает перед глазами, ничего не разберу.

Стрельцов захохотал. Матильда Ивановна обиженно остановилась.

— Теперь другое дело, — удовлетворенно произнес Иван Павлович. — Ну что ж, по-моему, недурно. Модное, наверное?

— Последний крик! — сверкнула глазами.

— Ну, если последний, то еще ничего, жить можно, — сказал Иван Павлович, пряча за очками насмешку. — А удобно в нем? Можно садиться?

— Конечно! Только осторожно.

Стрельцов, воспользовавшись тем, что переадресовал непрошеную гостью, возвратился к столу и снова занялся волчком. Матильда Ивановна подхватила Ивана Павловича под руку и отвела в угол.

— Вы уже знаете? — заговорщически прошептала и многозначительно кивнула в сторону Стрельцова. — Ах, а еще доктор! Они ждут ребенка!

Иван Павлович смущенно поправил очки, невнятно забормотал:

— Может быть… Вполне вероятно… Это естественно…

— Не естественно, а точно! Он уже игрушки закупает. Сегодня волчок достал!

Иван Павлович еще раз оглянулся и все понял. Вначале улыбнулся, потом, не в силах сдержать себя, рассмеялся.

— Что тут смешного? А-а! Все вы на один фасон! — громко и презрительно воскликнула Матильда Ивановна и, подобрав полы хвостатого платья, ушла к себе.

— Что случилось?

Иван Павлович снял очки, протер глаза и лишь тогда успокоился.

— Матильда Ивановна увидела твой волчок и решила, что ты в отцы готовишься.

— Логика у нее железная! Вот тип!

— Каждое следствие имеет свои причины. Такова диалектика.

— Да, ведь ты философ, в вечернем университете учишься.

— А почему бы и тебе не поступить?

— Некогда, — нахмурился Стрельцов. — Сам знаешь, как я занят. День и ночь бегаю, высунув язык.

— Вот-вот. Сергей Миронович Киров как-то метко сказал о таких деятелях, как ты.

Стрельцов насторожился.

— Есть люди, которые попросту не умеют планировать свой день. И бегают они, положив язык на плечо. «А вы, — посоветовал им Киров, — попробуйте снять с плеча язык, и у вас сразу найдется время и для работы, и для самообразования, и для семьи». Попробуй последовать мудрому совету, Сергей!

— Спасибо! А кто батареей командовать будет?

— Ты.

— Опять я!

— Первый долг, — спокойным тоном продолжал Иван Павлович. — Но ты забываешь, что у тебя коллектив.

— Верно. И я — руководитель этого коллектива.

— Ру-ко-во-ди-тель! Это означает, что ты обязан быть выше своих подчиненных. И не на полвершка, а на две головы!

— Что ты говоришь мне азбучные истины!

— Мало знать истины, необходимо придерживаться их в жизни. Руководитель! — Иван Павлович нервно поправил очки. — Руководить — это значит предвидеть, организовать, приказывать и проверять.

— И каких же качеств мне, по-твоему, недостает?

— Видишь ли, — уже спокойно произнес Иван Павлович, — твоя проверка зачастую смахивает на перепроверку. Не доверяешь ты по-настоящему ни своим офицерам, ни тем более сержантам.

— Я уже слышал это сегодня, — досадливо махнул Стрельцов.

— От кого?

— От жены.

— Верно? Вот умница! Даже дома, наблюдая за тобой, пришла к тому же выводу. А я имел возможность убедиться на месте, в батарее.

— Да что вы мне все нотации читаете? Батарея моя на хорошем счету?

— Что из этого?

— Как — что? Значит, правильно, с душой работаю!

— Относительно «души» — не возражаю. Но ведь не ты один работаешь, весь коллектив! Что касается «правильно» — небольшое «но»…

В комнату ввалилась шумная компания.

— Напрасно ты не пошел, Сережа! — воскликнула еще с порога Нина. — И фильм хороший, и потанцевали немного.

— Павел танцевал с Ниной Михайловной с таким видом, будто в его руках не женщина, а хрупкая ваза! — сказал Ярцев.

— Тем более чужая! — подхватил Иван Павлович.

— Я ему доверяю!

— Единственное, что мой муж способен доверять другим, — это свою жену! — не сумев скрыть обиды, сказала Нина и отвернулась к гостям: — Раздевайтесь!

— Спасибо, — отказалась Надя. — Мы пойдем. Уже поздно.

— Да, нам пора, — поддержал Ярцев. — Остаешься, Павел?

— Нет. Мне в батарею зайти нужно.

Нина проводила их до дверей.

— Так вы узнайте, пожалуйста, — попросила, прощаясь с Надей.

— Непременно!

— Пора и мне. Я, собственно, за чемоданом зашел. — Иван Павлович уже неделю как устроился на частной квартире. До этого он так и жил в медпункте, а вещи хранились у Стрельцовых. — Пора и честь знать. Да и за багаж дорого платить придется!

Стрельцов и Нина остались одни.

— Кто она такая? — спросил после паузы он.

— Надя? Педагог. Знаешь, училась в Москве и добилась назначения в родную Пятидворовку.

— Как это «добилась»?

— А вот представь себе, добилась. К министру обращалась! Милая девушка, верно?

— Ничего… О чем ты ее просила узнать?

— А ты не будешь возражать? — она с надеждой заглянула в глаза.

Стрельцов пожал плечами:

— Как же я могу заранее сказать?

— Надя обещала узнать о работе для меня на стройке или в школе; в Доме офицеров уже занято место.

— На стройке? Как же ты будешь добираться туда?

— Так я и знала! — с горечью сказала Нина. Руки бессильно повисли вдоль тела.

— Я просто интересуюсь, как ты будешь добираться. Логично, кажется! — Он все больше раздражался. — До стройки три километра.

— Автобус ходит. В хорошую погоду и пройтись приятно… Засиделась я дома, Сережа…

Он сразу успокоился, заговорил вразумительно, как с маленьким ребенком:

— Пойми, Ниночка. Ведь у тебя на плечах наше маленькое хозяйство. — И привлек ее к себе.

— Как же другие женщины? — спросила она, прижимаясь. — Детей имеют и работают.

— Ну, смотри сама. Мне, в конце концов, все равно!

Нина отстранилась от мужа. На глазах выступили слезы.

— Сережа, Сережа… Тебе все равно?! Но мне-то… Я не могу так жить. Я чувствую, что качусь куда-то все ниже и ниже. Раньше меня радовала моя комната, наша комната. Я вышивала салфетку и думала, что тебе будет приятно приходить в уютную квартиру. Мудрила над обедами, чтобы повкуснее накормить тебя. Но я, видимо, ошибалась, обманывала себя. Тебя ничто не трогает, ничто не интересует. Тебе все равно!

— Ниночка, разве я враг тебе? — сказал он обиженно.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Низко над землей стремительно неслись изорванные облака. В прогалинах мелькали куски звездного неба. В бледно-желтом пятне, окруженном расплывчатым радужным ореолом, угадывалась луна. Порывистый ветер гнал поземку, тревожно завывал в проводах. Колпак фонаря раскачивался, и большой светлый круг метался во все стороны, выхватывая из темноты то кусок ограды, то штабель ящиков, закрытых брезентом, то прислонившегося к дощатой стене хранилища закутанного в тулуп часового. Прищурив глаза, Рябов следил за мелькающим световым кругом. Заступив на пост, никак не мог согреться после недавнего короткого сна. Теперь он нашел покойную, удобную позу и боялся пошевелиться.

Рябов всматривался в темноту, но ничего там не видел, и мысли его незаметно обратились к дому. Если бы отец не ушел с флота, родные жили бы совсем близко… А сейчас домой не так просто доехать… Как бы хорошо зайти сейчас, вдруг, в свой дом. Вот был бы переполох! Олегу сегодня девятнадцать лет. Завтра, наверное, принесут поздравительные телеграммы.

Да, хорошо бы получить отпуск…

Рябов выпрямился, покинув без сожаления удобное место, и обошел пост.

Ветер усилился: фонарь на столбе раскачивался все сильнее. Внезапно над головой раздался громкий треск, посыпались искры. Свет лампочки резко потускнел. Сплетенные порывом ветра провода мгновенно побагровели. Рябов как завороженный смотрел на раскалившиеся нити провода. До сознания не сразу дошло, что короткое замыкание угрожает пожаром.

От столба отходил внутрь склада гупер — провод в черной смолистой оплетке. Склад был отведен под боеприпасы временно, до постройки специального хранилища. Электропатроны отрезали сразу, а проводка так и осталась: не хотели нарушать на каких-нибудь полмесяца. Теперь оплошность могла обернуться бедствием.

Запахло смолой. От гупера потянулся дымок. Ветер слизывал его с проводов, но огонь настойчиво продвигался вперед. Еще немного, и проскользнет по проводу сквозь фарфоровые трубки внутрь хранилища. А там… Предотвратить взрыв боеприпасов будет невозможно.

Рябов почувствовал, как между лопаток скатилась холодная струйка пота. Лишь теперь он вышел из оцепенения и торопливо нажал кнопку сигнала.

«Пока прибегут из караульного помещения, будет уже поздно…» На проводах вспыхнула изоляция. Нельзя было терять ни секунды.

Рябов сбросил тулуп, перекинул автомат за спину и бросился к пожарной лестнице. Железный трап крепко вмерз в грунт, сдвинуть одному не под силу. Рябов полез на крышу.

Ветер набросился на солдата, стремясь швырнуть его на землю. Ноги скользили по заснеженным чешуйкам покрытия. Рябов ползком добрался до конька и глянул вниз. Огонь подбирался все ближе и ближе к фронтону. Рябов чуть не заплакал от бессилия: до горящего провода не мог ничем дотянуться. Мелькнула мысль повиснуть на руках, но и это было бесполезно: ноги не достанут до проводов.

Поглощенный мыслью о спасении хранилища с боеприпасами, он забыл, что и ему самому угрожает гибель.

Вдали замелькал фонарик. Рябов прикинул расстояние. Не менее трехсот метров… «Не успеют!» Да и чем они смогут помочь?

Он снова глянул вниз. Сизый дымок, подхваченный порывом ветра, был уже недалеко. Прыгнуть сверху на провода — было единственным средством предотвратить пожар. В какое-то мгновение перед глазами промелькнули глаза матери, лукавая улыбка отца, тревожное лицо лейтенанта..

Рябов подтянул ноги к самому краю, примерился и бросился вниз. Он боялся промахнуться и широко расставил руки.

Вначале почудилось, что отшвырнуло вверх, затем снова бросило вниз. И он упал, увлекая за собой обрывки проводов.

…До слуха с трудом пробивались отдельные слова, но они тонули в нестерпимо громком гуле. Рябову казалось, что голова его раздулась. Он смутно ощущал прикосновение рук. Потом его понесли, зачем-то сильно раскачивая. Он хотел сказать, чтобы его не качали так, но не мог. Слова застревали в горле, мешали дышать.

Черное покрывало расплылось в большие разбегающиеся огненно-красные, потом оранжевые круги. Оранжевые сменились багровыми, затем фиолетово-черными. Забегали маленькие искры, вышивая золотыми точками непонятный узор на непроницаемом бархате. Узор тотчас же исчезал, а искры все бегали, постепенно замедляя ход. Яркой звездочкой вспыхнула последняя точка и погасла. Огромная бесформенная масса навалилась на солдата и раздавила последние ощущения, связывавшие его с внешним миром. Он уже ничего не слышал и не чувствовал.

Сознание возвратилось в санчасти. Рядом на табуретке сидел врач с пузырьком в руке. В накинутом на плечи белом халате стоял командир батареи. Рябов сначала увидел красную повязку дежурного на рукаве капитана и лишь потом узнал Стрельцова. Рябов решил успокоить его и попытался улыбнуться. Но вместо этого вдруг слабо и беззвучно заплакал.

Капитан наклонился к нему и неловко погладил руку:

— Ну, что вы… Не нужно.

Врача слезы обрадовали.

— Ай-я-яй, герой — и плачет. Все будет хорошо, через недельку снова сможешь прыгать!

Утром в караульное помещение пришел майор Лукьянов. Краснов повел его к хранилищу. Майора интересовали подробности.

— Хорошо бы заметку об этом послать в газету, — мимоходом сказал. — Не мастер на такие вещи? Не пробовал? А вы попытайтесь.

Когда они возвратились, за дощатой перегородкой, отделявшей комнату начальника караула, бодрствующая смена обсуждала событие.

«Да-а, — протянул голос Синюкова. — Вот тебе и Рябов!..»

«Каждый бы так сделал», — донесся мягкий говорок Савичева.

«Я вот читал, как звероловы охотятся за черной пантерой, — медленно начал Фиалкин. — Окружают дерево, растягивают стальную сетку. Разрывными пулями перебивают ветку, на которой стоит пантера, и она падает вниз, прямо в сеть».

«Точный глаз надо!» — воскликнул Джутанбаев.

«Разумеется», — сказал Фиалкин и замолчал.

«А ты к чему это вспомнил?» — заинтересовался Савичев.

«К чему? — Фиалкин выдержал паузу, колеблясь: сказать или нет. — По-моему, Рябову следовало выстрелом перебить провода».

«Ишь ты! А если бы промахнулся?»

«Сейчас все умные… — сказал Синюков. — Ты бы на его месте побыл, когда вот-вот загорится хранилище!»

«А доски сухие, ветер, — поддержал его Савичев. — Враз вспыхнут факелом, не остановишь!»

«Вот именно, — продолжал Синюков. — Тут рационализацией некогда заниматься. Рванет разок — и взлетишь, как ангел, без парашюта!»

«Веселый человек», — рассмеялся Джутанбаев.

— Болтун! — сказал Краснов по адресу Синюкова.

— Болтун? — прищурился Лукьянов. — Вы убеждены?. Никогда не спешите с окончательными выводами, когда это касается людей.

Через две недели Рябов выписался из санчасти. Товарищи встретили его радостно. Видно было, что солдаты смотрят на него теперь совсем по-иному. Старшина Нестеров, который всегда недолюбливал Рябова, и тот пожал руку..

— Ишь ты, Репин-Шишкин! Не думал я, что ты такой прыткий.

Старшина постоял немного в раздумье и скрылся в своей маленькой комнатушке рядом с каптеркой. Возвратился строгий, торжественный, скомандовал:

— Все — в курилку! — но вдруг изменил решение. — Отставить! В комнату политпросветработы.

Солдаты, переглядываясь, последовали за старшиной.

— Садись! — И сам уселся рядом с Олегом Рябовым. Достал из кармана знаменитый шелковый кисет, расшитый надписью, подал герою дня:

— Закуривай, товарищ Рябов, табачок Петра Гуткина.

В наступившей тишине непривычно громко шелестела папиросная бумага в дрожащих пальцах. Старшина поднес огонь. Рябов неумело раскурил папиросу и закашлялся. И тогда, будто по сигналу, солдаты вскочили с мест и захлопали.

Нестеров высоко поднял кисет, потряс над головой:

— Вот! Для всех хватит!

Синюков протиснулся вперед и протянул сложенную ладонь:

— Товарищ старшина, на маленькую!

— Заслужить надо, — спокойно сказал Нестеров и спрятал кисет.

Это, кажется, был первый случай, когда Синюков не нашел, что ответить. Поспешно отдернув руку, стушевался, бочком выбрался из тесного круга. Навстречу ему шли подполковник Юзовец и майор Лукьянов.

— Где наш герой?

Солдаты расступились, пропуская вперед Рябова. Напряженно улыбаясь, он все еще держал бесценную награду. Глаза его счастливо поблескивали.

Подполковник Юзовец взглянул на дымящуюся папиросу, зачем-то втянул несколько раз воздух широкими подвижными ноздрями, посмотрел на Нестерова, на Лукьянова и снова уставился на папиросу.

— Товарищ старшина, — заговорил наконец, — кто и с каких пор дозволил комнату политико-воспитательной работы превращать в место для курения? И это происходит на глазах у старшины батареи, сверхсрочнослужащего, коммуниста!

Дубленое, кирпичного цвета лицо старшины потемнело еще сильнее, он вынул шелковый кисет, пытаясь объяснить, в чем дело. Лукьянов широко улыбнулся, видимо сообразив, что произошло.

— Ах, вот как! Вы не только вдохновитель, но и организатор!

К счастью, дежурный по батарее доложил, что командира дивизиона вызывают к телефону.

Подполковник Юзовец, извинившись перед Лукьяновым, ушел. Солдаты молчали. Праздничное, светлое настроение, владевшее всеми, растаяло вместе с дымком от папиросы, не докуренной Рябовым.

— Кисет Гуткина? — нарушил молчание Лукьянов.

— Так точно, — официально ответил Нестеров и плотно сжал губы. Он был обижен до глубины души.

— Твоя идея, Иван Федорович?

— Моя, товарищ майор. Я и вдохновитель, и организатор. Моя вина.

Лукьянов положил руку на плечо, пожурил его:

— Нельзя так. Подполковник просто не понял. О Гуткине он знает, наверное, а о кисете забыл. Нет, хорошо придумали, товарищи! Ну, а кого следующего угостим из нашего знаменитого кисета?

— Синюков первый очередь занял, — сказал Джутанбаев, и в его узеньких глазах сверкнули зеленые огоньки.

Это было не очень смешно, но все рассмеялись.

— А что? — скрывая улыбку, сказал Лукьянов. — Большое есть желание, товарищ Синюков?

— И руку уже тянул! Однако товарищ старшина не дал. Заслужить надо! — продолжал Джутанбаев.

— Правильно. Но если так уж хочется покурить, то есть у меня «Беломор». Пойдемте раскурим, а? Пошли на вольный воздух! А здесь, здесь курить не положено. Разве что из гуткинского кисета…

Солдаты веселой гурьбой повалили за майором Лукьяновым.

Полковник Родионов вызвал к себе лейтенанта Краснова: «Расскажите все, что знаете о солдате Рябове».

Выслушав, встал, прошелся по комнате.

— То, что солдат провалился на проверке, — наша с вами вина, командиров. Картина для клуба — дело хорошее, но служба солдатская — прежде всего.

Полковник вдруг вспомнил что-то, заулыбался и крепко потер загорелую шею.

— Ну и Нестеров. Придумал же! Да, эта самокрутка из кисета героя для солдата дороже всяких выступлений на митинге. Я бы в музеях вместе с серебряными портсигарами генералов хранил солдатские кисеты. Чтобы осветить прожектором славы маршала, нет нужды оставлять в тени солдата. Солдаты, миллионы солдат — вот кто решает исход войны. Наполеон превозносил артиллерию. Гитлер надеялся на танки. Американцы хвастаются атомной бомбой. А воевали и воевать будут люди. И чем выше уровень боевой техники, тем важнее и ответственнее роль солдата. Об этом нужно не только в лекциях говорить, а помнить, в работе помнить, всегда.

Полковник немного помолчал.

— Что, если дать Рябову отпуск с выездом, а?

— Можно, товарищ полковник. Заслуживает.

— Вот и я так полагаю. Выздоровеет окончательно и поедет после зимних стрельб. Да, как там Фиалкин-Смекалкин? Работает над чем-нибудь?.. Не знаете? Плохо. Офицер все должен знать о своих подчиненных. А Фиалкину нужно подсказать новую мысль, дать задание. Человек он способный, талантливый! Жаль, не зачислили его сразу в полковую школу. Толковый сержант получился бы. Ну, ничего, поправим дело со временем. Да, ваша заметка в газете напечатана? «Случай на посту»? Добро. Просто, скромно. Случай… — Родионов обхватил рукой подбородок и потер его. — Гм… Случай… А не вписать ли нам этот не случайный случай в «Историю полка»?

— Я уже думал, товарищ полковник.

— Думали? Верно. История полка продолжается, и кому как не вам, нашей смене, думать об этом.

У дороги, проходившей через артиллерийский парк, были навалены груды снега. Они резко выделялись на фоне очищенной желтоватой площади парка.

В ожидании автомашин для вывоза снега солдаты лейтенанта Краснова курили и разговаривали. У гаубицы занимались Фиалкин и Джутанбаев. Многодневные труды принесли долгожданные результаты: Джутанбаев уверенно выполнял все упражнения в стрельбе из карабина.

Совместные занятия сблизили солдат. Теперь, по плану отработки взаимозаменяемости во взводе, Фиалкин готовил Джутанбаева замковым.

Остальные слушали рассказ неугомонного Синюкова.

— Ну, вот, посылает он, значит, письмо и, между прочим, сообщает: «Был в парке, познакомился с гаубицей. Она мне сильно понравилась». Проходит месяц, вызывает его комбат, смеется и конверт подает. Глянул он на обратный адрес и побледнел. От жены письмо! Жалуется она комбату. Так и так, мол, поехал службу служить, а сам по паркам шляется, с какой-то Гаубицей знакомство завел.

Прозвучал одинокий смешок и оборвался.

— Говоришь, смеется комбат? — недоверчиво спросил ефрейтор Савичев. — Солдат военную тайну выболтал, а командиру смешно? Враки сплошные.

— Не верите? Да не встать мне с этого места!..

— Машины идут! — заслышав звуки мотора, крикнул сержант Ваганов и повернулся к Синюкову: — Все равно встанешь — снег грузить! По-о местам!

В железные кузова полетел снег. Краснов наблюдал за работой солдат и думал о Синюкове, рассказы которого не всегда были удачными, но слушать его любили.

У Синюкова не было постоянных друзей, сегодня благоволил к одному, через месяц — к другому. Смену приятелей замечали незамедлительно: свои симпатии он выражал усиленным подтруниванием. Долгое время постоянным объектом для остроумия Синюкова был Хазиз Джутанбаев. Его место занял рядовой Шилко, переведенный недавно из взвода управления к огневикам.

Шилко, а за ним Синюков влезли в кузов и укладывали снег. Шофер в распахнутом полушубке, задрав голову, закричал:

— Додумались! Голова, два уха! Борта поломаете, а мне отвечать! Это тебе не единоличная кобыла, а военная машина, государственная, значит.

— А горючее тоби що — вода из криныци? — возразил Шилко, продолжая работу.

— Вот именно! — Синюков с видом заправского оратора уперся в перила. — Что мы имеем на сегодняшний день, товарищи? Мы имеем недогруз транспорта, товарищи. И я вполне согласен с предыдущим товарищем, что бензин — это не вода из колодца! Да, товарищи, нет у нас режим-экономии, как говорит товарищ старшина!

Он неожиданно перевалился через борт, сорвал с шофера шапку и заглянул в нее.

— Такое помещение пустует, а! Пятьдесят девятый размер!

И под общий смех нахлобучил шапку обратно. Шофер не знал, что делать: смеяться или сердиться? Затем забрался наверх.

— Кто так укладывает? На первом ухабе вывалится. Дай лопату!

— Прошу! — Синюков услужливо отдал свою.

Шофер стал обтесывать шишковатые снежные комья, чтобы они плотнее ложились друг на друга.

Шилко внимательно следил за ним и сам начал так делать.

— А количество действительно переходит в качество! — уважительно дотронувшись до шоферской шапки, громко сказал Синюков и вдруг крикнул: — К бою! — Соскочил прямо на сугроб, схватил первую попавшуюся лопату и начал швырять снег в машину.

«А что, если назначить его агитатором?» — неожиданно подумал Краснов. Задумавшись, он не заметил, как подошел майор Лукьянов.

— А второй расчет почему хорошему примеру не следует?

«И верно!» — спохватился Краснов.

— Синюков! Бегом к сержанту Окуневу. Машину загрузить полностью. По вашему опыту.

Синюков козырнул и кубарем скатился с сугроба.

— Веселый парень!

— Товарищ майор, я вот думаю… А что, если назначить его агитатором?

— Пожалуй, верно. Нам сейчас агитаторы особенно нужны: подготовка к выборам.

Лукьянов улыбнулся, покачал головой.

— Позавчера… Синюков позавчера дневалил? Прихожу к вам в батарею, спрашиваю, где старшина. «Химию сдает!» — «Разве он учится?» — «Где?» — «Ну, в школе. Где же он химию сдает?» — «На складе, товарищ майор!» И глазом хотя бы моргнул. «Как на складе?» — «Да так, сдает противогазы и прочую химию». Веселый солдат!

— Не может он без таких… — Краснов замялся, подбирая слова. — Без таких штучек.

— И отлично! Взвод без шутника что свадьба без музыки. А как дела в университете?

— Нормально.

— Между прочим, я беседовал с преподавателями. О вас отзываются неплохо. В частности, историк… Надежда Семеновна, кажется? Симпатичная девушка!

Нагруженные доверху машины, урча и покачиваясь, выруливали из парка на дорогу. Синюков на ходу спрыгнул с подножки и лихо отрапортовал:

— Товарищ лейтенант, ваше приказание выполнено!

— Хорошо. Только впредь на подножках не ездить. Не в цирке, — сказал Краснов и осторожно покосился на Лукьянова: «Знает о том эпизоде в лагере?.. Нет, не знает. Его тогда не было». Чтобы скрыть смущение, окликнул Рябова:

— Пора боевой листок выпустить.

«Студия Рябова» временно закрылась — «на переучет», как сказал Синюков. Когда Рябову предложили выпустить боевой листок, он обрадовался: все-таки трудно без любимого занятия.

— Хорошо, — коротко согласился Рябов и попросил комсорга: — Заметки только нужны.

— Будут, — успокоил сержант Ваганов. — Одну я напишу, другую — товарищ лейтенант.

Он вопросительно взглянул на командира взвода.

— Конечно.

— А мне можно? — спросил Синюков.

— Хоть две!

— Второй том будет опубликован в следующем номере! — солидно сказал Синюков и притронулся к усикам.

— Товарищ Синюков, — сказал майор Лукьянов. — Вас агитатором предлагают назначить.

— Меня? — он отступил на шаг и растерянно оглянулся на товарищей. — Так я же…

— Что, не справитесь?

— Не знаю… Никогда не был.

— Научитесь! Да и не так это ново для вас! — Лукьянов обратился к солдатам: — Верно?

— Правильно, товарищ майор!

— Это точно!

Синюков вдруг присмирел и непривычно затих.

Рядовой Михаил Шилко прибыл из Западной Украины, где до колхоза мальчишкой батрачил на помещика.

— Живого феодала видел? — удивлялся Синюков. — И жандармов?

— Ага, — неохотно отвечал Шилко. — И на пана робыв, и полицая бачив. Нехай им грець!

— Подумать, а! Свидетель двух исторических формаций!

— Формаций у нас не було. Бандеровцы заходили.

— Ох, не могу, — заливался Синюков и допытывался дальше: — И какое же у вас хозяйство было?

Не за владение убогой хатой окрестил Синюков Михаила «хозяином».

Шилко выполнял приказания неторопливо, но с толком, с усердием; за что ни брался, делал добротно, по-хозяйски. Он не мог сидеть без дела и всегда находил себе работу: то раздобудет известку и печи начнет подбеливать, то вдруг подберет где-нибудь ржавый ключ, очистит его. «Зачем?» — спросят. «Сгодится в батарее». От хозяйского глаза Шилко не укрывался малейший недостаток. Старшина Нестеров не раз ставил в пример его трудолюбие и заботливость. И когда старший лейтенант Ярцев стал настаивать на переводе солдата в другой взвод, капитан Стрельцов удивился: «Почему?» — «Низкое образование. Подносить снаряды еще куда ни шло, но для разведчика не годится. Темнота».

Грамота у Шилко действительно была невелика, но он посещал библиотеку и много читал, хотя читать ему было трудно. Лейтенант Краснов понимал, что Ярцев добивался перевода по другой причине.

Шилко отказался вступить в комсомол. «Не могу», — уклончиво ответил на предложение секретаря комсомольской организации. Узнав об этом, Ярцев вызвал солдата к себе. В тот момент, когда выговаривал белому как мел Шилко, обвиняя его в анархизме, в канцелярию вошел майор Лукьянов. После неприятного разговора Ярцев только и искал случая, чтобы избавиться от «анархиста». Своего он добился: солдата перевели в огневой взвод.

Неделю назад Краснов пригласил Шилко на открытое комсомольское собрание. Сказал он ему об этом как бы мимоходом. Дескать, хотите — приходите. На собрание Шилко пришел. Он сидел в заднем ряду и молчал. Лицо было серьезным, пытливые глаза отмечали каждое движение выступавших. Вдруг он нахмурился. Краснов тщетно пытался угадать, в чем дело, пока не проследил встревоженный взгляд солдата.

Кто-то из ораторов поставил стакан с водой на самый край трибуны, и Шилко переживал, что неосторожным жестом стакан сбросят на пол.

Свои впечатления о собрании Шилко не высказал, но Краснов понял — понравилось. Но больше уже не приглашал.

И сейчас, много лет спустя, Краснов с трепетным волнением вспоминал школьное собрание, на котором его принимали в комсомол. А как он ждал того дня, когда будет иметь право подать заявление! Комсомольский билет ему вручили как раз в день рождения. Нет, он и так запомнил бы эту дату: такое событие в жизни! К концу года все ученики восьмого класса были комсомольцами. А как же иначе!

Но почему упрямится Шилко? «Не могу, грамоты мало, чотыри зимы всего до школы ходыв». Не в грамоте, наверное, дело. Что-то тут не то… А что? Чувствуется, тянется к комсомолу. Когда идет собрание, Шилко беспокойно ищет себе какое-нибудь занятие, но работа у него не ладится. Сидит и думает о своем, затаенном, или перечитывает письма, которые никому не дает читать, даже новому приятелю. Синюкова это явно задевает, хотя и маскирует свою досаду шутками-прибаутками: «Письмо получил и язык проглотил! Молчит Миша, что Маруся пишет».

Видно, есть у солдата что-то, о чем он боится или стесняется сказать товарищам. Опять «что-то»…

Однажды во время занятий Шилко вдруг схватился за живот, застонал; на лбу выступил пот. Его немедленно отнесли в медпункт.

Диагноз — первый приступ аппендицита. На третий день Шилко возвратился в батарею. В обеденный перерыв Иван Павлович занес Краснову учебник шофера третьего класса.

— Передайте, пожалуйста, Шилко. В палате забыл. Славный он малый. Видно, очень добросовестный, старательный.

— Солдат хороший, в комсомол почему-то отказывается вступать.

— Он из Западной Украины? Ничего нет удивительного. Верующий небось.

— Что вы, Иван Павлович! Какой Шилко верующий! Кто в двадцать лет богу молится? Тут что-то другое.

— Возможно.

Краснов сидел на постели поверх одеяла в лыжных брюках и майке. Спортивный костюм придавал ему совсем юношеский вид.

— Иван Павлович, почему все врачи избегают категорических выражений? Вот вы, например, очень часто говорите: вероятно, возможно, наверно. Профессиональная осторожность?

— Возможно, — серьезно ответил.

Краснов засмеялся, заворочался и выронил книгу; на пол выскользнул исписанный фиолетовыми чернилами клетчатый листок. Он поднял листок и развернул.

— Что это? Взгляните!

— Н-да, любопытно. Вероятно, художник пытался изобразить орла.

Во всю страницу коричневым карандашом был нарисован ястреб или кобчик. В когтях хищник держал конверт. Большими разноцветными буквами пестрела надпись «Хрестос воскрес!».

— Нет, Иван Павлович, это не орел, а голубь. Вот, слушайте: «Леты, леты, мий голубоньку, ниде не спыняйся». Не останавливайся, значит. «Леты, леты, мий голубоньку, ниде не спыняйся, як прилетыш до Михася, одразу вертайся!..» Это письмо Шилко, его зовут Михаилом.

— Неловко читать чужое…

— Нет, я прочту. Дело серьезное.

— Пожалуй, вы правы.

Письмо было написано безграмотно, корявым почерком.

Краснов был удивлен и растерян. Никогда не приходилось читать подобные письма. В бога верят только старушки, самые древние. Но чтобы парень комсомольского возраста верил сказкам о чертях и ангелах!

Шилко, солдат, «хозяин», старательный, трудолюбивый, вечно озабоченный земными делами, и — бог на небесах! Невероятно!

И как поступить? Объяснить солдату, что в мире не существует никаких сверхъестественных сил? Так ведь каждому школьнику ясно! Религия — опиум для народа. Попы были опорой царизма. Церковь и сейчас служит реакционным силам в буржуазных государствах.

Но Михаил Шилко — советский человек! Что же это — родимые пятна капитализма? Конечно!

Выпустить боевой листок, показать солдатам письмо, пристыдить, отчитать по-настоящему! Верить в бога! Позор, невежество!

Краснов вскочил на ноги, схватил сапоги.

— Что вы собираетесь предпринимать? — покашливая, спросил Иван Павлович.

— Как что! Вызову Шилко и…

— И прикажете ему отречься от религии.

— Не прикажу, но потребую! Религия — это яд, это аппендикс. — Обрадовался удачно найденному сравнению. — Да, аппендикс, и его нужно немедленно удалить! — Краснов наотмашь рубанул в воздухе рукой и вдруг остановился. — Почему вы смеетесь? Нет, почему вы смеетесь?

— Присядьте.

— Зачем? — спросил и тут же сел.

— Садитесь и подумайте. Вопрос об операции сплеча не решается. Во-первых, вы еще ничего толком не знаете о своем больном. Во-вторых, необходимо проконсультироваться с главврачом Лукьяновым. А в-третьих, в таких случаях скальпель вообще не помогает.

— Я не медик! — взъерошился Краснов и поднялся со стула.

Иван Павлович усадил его на место.

— Коль не медик, то и лечить не беритесь. Ну, что вы ему скажете, вашему солдату? Религия — обман невежественных людей, бог — хитрая выдумка, а муки ада — детское пугало. Да он это сто раз слышал! И не верит!

— Я докажу ему!

— Каким образом? Давайте проведем генеральную репетицию! Вот я Шилко. — Иван Павлович опустил руки и наклонил голову. — И слушаю, что мне говорит лейтенант. Говорите.

— Да нет! — Краснов снова вскочил. — Вы шутите, а у меня вот тут горит! — Он стукнул себя в грудь.

— Я не шучу. Это очень серьезное и деликатное дело. И ни в коем случае не вздумайте оскорбить вашего боговерца.

Краснов молча вложил письмо обратно в книгу.

Время послеобеденного отдыха еще не вышло, но многие уже не спали. У постели Шилко сидел на табурете Синюков. Краснов поманил его к себе и протянул книгу.

— Отдайте Шилко, в санчасти забыл.

— Слушаюсь! Товарищ лейтенант, замполит идет.

— Вот кстати! — обрадовался Краснов и пошел навстречу Лукьянову.

— Товарищ майор, очень серьезное дело.

— Даже очень! Ну что ж, пойдемте.

Лукьянов все больше хмурился.

— Да, — выдохнул, пристукнув кулаком по столу. — Третий год служит солдат в батарее, домой скоро поедет, а мы как приняли его с богом, так и отпустим с богом. Ярцев проморгал, да и я не очень-то прозорлив оказался. Нет, мало нас критикуют, мало. Авторитет подорвать боятся, что ли? Авторитет одиночек берегут, а страдает от этого имя партии.

Лукьянов пощупал карман.

— У вас есть курево?

— Некурящий.

— Да, забыл я. Вы еще ничего не говорили Шилко? Нет? Ну, правильно. Не торопитесь. Присмотритесь к нему повнимательнее. И я помозгую. С кем он дружит?

— Мне кажется, с Синюковым.

— Это хорошо. — Опять пощупал карман, засунул туда руку и вынул тоненькую брошюрку.

— Вот, для Рябова. Положение об окружной художественной выставке.

Несколько дней назад он предложил Рябову возобновить работу в клубе.

— Пора открыть «студию Рябова». Только «без отрыва от производства»! Прочтите, подумайте, — сказал, отдавая вырезку из газеты о предстоящей художественной выставке.

Вечером Рябов зашел в клуб и в волнении остановился у дверей своей «студии». Она была заперта. Рябов постоял немного и пошел к начальнику клуба.

«А, — обрадовался капитан, — художник явился! Сколько лет, сколько зим! Здравствуйте. Как здоровье?.. Хорошо? Отлично! Тут уже два раза приходил ваш лейтенант, просил подготовить «студию Рябова» к работе. Окружная выставка будет… Знаете уже? Отлично. Ну, пойдемте, покажу».

— Я уже говорил с Рябовым, — сказал Краснов.

— Все равно передайте. Здесь подробнее, чем в газете. — Лукьянов опять дотронулся до кармана.

— Сейчас раздобуду. Вам папиросу или махорки?

— Лучше махорочку. Да вы не беспокойтесь, я сейчас ухожу.

Они вместе вышли из канцелярии. Солдаты уже поднялись с постелей и одевались. В казарме стоял гул, слышались смех, отдельные возгласы.

— Товарищи, кто табачком угостит?

К Лукьянову сразу потянулось несколько рук.

— Пожалуйста, товарищ майор.

— Лучше «Беломор» закурите!

— Берите, товарищ майор!

— Спасибо. Куда мне столько!

— Можэ, самосаду хочете? — предложил Шилко.

— Настоящий тютюн? — с уважением спросил Лукьянов.

— Ага. З дому прислали. А вы тож з Украины?

— Донбасский.

— С самого Донбассу? — обрадовался Шилко. — Наши хлопцы туда поехали.

— Письмо прислали? — Лукьянов сосредоточенно смачивал кончиком языка краешек бумажки.

— Ага! — подтвердил Шилко и вдруг беспокойно оглянулся на свою тумбочку, где лежала книга по автомобильному делу.

— Что пишут?

Но Шилко уже утратил прежний интерес и, переминаясь с ноги на ногу, ждал, когда можно будет освободиться.

Лукьянов, поблагодарив, возвратил кисет. Шилко молча поднес зажженную спичку.

— Нельзя в помещении.

— Это точно, товарищ майор! — подхватил Синюков. — А то засечет старшина — и нам, и вам попадет!

— Знаю, — сказал, недослушав, Лукьянов. — Подобных анекдотов десятки, и у каждого из них борода до пояса.

Солдаты засмеялись.

— Товарищ майор, — попросил Синюков. — Расскажите какую-нибудь старую, солдатскую, а?

— Старую? Можно! — майор задумался на минуту. — Пошли в курилку!

Когда все двинулись к выходу, Шилко метнулся к тумбочке, торопливо пролистал книгу, отыскал письмо и с явным облегчением упрятал его в карман.

Михась Шилко вырос в очень большой и очень бедной семье: сколько он помнил, в детстве ему всегда хотелось есть. Отец, вечно озабоченный и хмурый, внешне никогда не проявлял любви к детям, но и наказывал их очень редко. Мать, наоборот, часто ласкала и еще чаще раздавала шлепки и подзатыльники. Однажды он вылез из-за обеденного стола и ринулся к дверям. Мать остановила его строгим окриком: после еды следовало поблагодарить бога. Михась совсем не наелся, за что же говорить богу спасибо? На миг мать застыла с широко раскрытыми глазами, а потом, с опаской глянув в угол, так огрела четырехлетнего богохульника, что тот не устоял на ногах.

Много дней после того случая выстаивал Михась у образа, слушая молитвы матери и просьбы не гневаться на ее безрассудного сына.

Бог! С именем его были связаны все надежды на лучшее. Он был таким же могущественным и всесильным, как пан Бжозовский. Но помещик, это все знали, мог только покарать, лишить последнего куска. А бог!.. О, бог легко мог исцелить от недугов и осчастливить. С именем пана Бжозовского были связаны страх и ненависть, с именем бога — страх и надежда. Но все одиннадцать Шилко, от маленького Феди до его деда, видимо, плохо молились, так как небо не посылало им милостей.

Бог щедро одарял пана Бжозовского. Таких бедняков, как Шилко, было слишком много в селе, и бог, наверное, не хотел посеять между ними рознь и зависть, наделив одних и обойдя других.

Но в 1939 году помощь пришла. Ее привезли советские танкисты. Богатства, накопленные паном Бжозовским, благословением бога, возвратились к тем, кто их создал. Мать уверяла, что Красную Армию направил к ним с востока бог.

Четверть века люди Западной Украины молили его об этом, а счастье длилось недолго… Через два года за какие-то тяжкие прегрешения народа бог направил с запада гитлеровцев. Вместе с ними возвратились пан Бжозовский и прежняя кабальная жизнь. И семейство Шилко снова молилось, глядя на восток. И бог опять сжалился.

Как же после этого не верить в него! Конечно, бог есть, возможно не такой всемогущий, каким его представляет мать. Но кто может знать, какой он на самом деле? На домашней иконе Христос походил на настоящего селянина, бородатый и черный, с трещинками морщин, а в церкви, распятый на кресте, он выглядел изнеженным барчуком. Христос страдал на земле куда больше людей. Медный крестик на груди всегда напоминает об этом.

Конечно, бог есть. Кто же тогда создал землю? Небо, людей, бедных и богатых?

Учительница, приехавшая из Киева, все объясняла по-другому. Она не ходила в церковь и не читала библию. И вот — еще одно доказательство существования небесной силы — поплатилась головой. Немцы повесили ее рядом с председателем сельсовета, на одном дереве.

После войны Михась Шилко больше не пошел в школу. Двоих старших братьев убили бандеровцы за то, что они отказались вступить к ним в отряд. Михась стал первым помощником отца в хозяйстве. А потом его вызвали в военкомат. Тогда-то он впервые в жизни увидел паровоз. Какая сила! Один везет столько людей и грузов. Не то что бедный Сирко, запряженный в подводу.

Железная дорога была лишь началом. За два с половиной года службы в армии Михаил Шилко узнал много нового и интересного, о чем раньше и не догадывался. Мать полагала, что сына научат только стрелять и маршировать. Но его, кроме того, научили думать. Он пристрастился к книгам, хотя чтение давалось ему вначале нелегко. Широкий мир, раскрывавшийся перед ним, все труднее было совмещать с понятием о боге.

Крестик Шилко снял еще в карантине, испугался любопытных товарищей. Около года каждый вечер, лежа в постели, в настоящей постели, он молился, беззвучно шевеля губами. Однако с каждым разом молитва становилась все короче и короче и наконец выродилась в два слова: «Слава Иисусу».

Письма приходили довольно часто, все они начинались и заканчивались благодарением богу. Там, дома, бог, видимо, еще властвовал по-прежнему. И Михаил иногда с опаской думал: как он сможет возвратиться со своими мыслями? Здесь, в армии, товарищи, с которыми он ест из одного котла, спит в одной комнате, учится одному и тому же делу, его не дадут в обиду ни богу, ни черту. А там… В лесах, говорят, есть невыловленные бандиты. Недавно земляк из соседнего села рассказывал, что бандеровцы закололи кинжалом комсомольца-тракториста.

Шилко ни с кем не делился своими тревожными думами, никому не давал читать свои письма, даже Синюкову. Он был уверен, что, если Синюков хотя бы один раз увидит «слава Иисусу» в письме от младшего брата Федьки, конец их дружбе. И товарищи, пожалуй, на смех поднимут.

Сколько он пережил из-за пасхального поздравления, оставленного в книге! Ведь лейтенант случайно мог обнаружить его и прочесть. А может, он и так уже догадался, почему Шилко медлит с вступлением в комсомол? А майор Лукьянов, а капитан Стрельцов?

Почему в среду в клубе устроили лекцию о религиозных поверьях? Правда, лекцию слушал весь личный состав. Интересная лекция, ничего не скажешь.

Нет, неспроста и в библиотеке посоветовали «Происхождение жизни на земле» и Ярослава Галана. Вот тебе и митрополит Андрей, граф Шептицкий, помазанник божий! Надо купить книгу Галана и послать домой, брату.

А Захидняк Андрей знает правду о графе со Святогорской горы? Наверное, да. Захидняк теперь уважаемый человек в колхозе, шофер. Даст бог, и Михаил Шилко скоро тоже получит права водителя. Но будет ли он комсомольцем? Если бы товарищи знали, как он хочет быть вместе с ними во всем, всегда, как он мается, места себе не находит, когда они без него решают свои комсомольские дела.

Шилко давно хотел поговорить с Синюковым прямо, начистоту или обратиться к лейтенанту Краснову. Пускай ему объяснят: есть бог или нет? Если нет, то кто же покарал Ивана Глушко, что жил рядом с церковным кладбищем?

В тот день нельзя было работать до обеда. По всему селу ревел некормленый скот, голодные собаки заглядывали в глаза хозяевам. Вся паства собралась у церкви. А Иван Глушко посмеивался, обрывал груши на дереве. И прогневил-таки бога! Сорвался на землю и разбился насмерть. Кто как не бог внушил встать на прогнившую ветку?

…Когда солдат Шилко, необычно бледный, чуть покачиваясь на коротеньких крепких ногах, с надеждой и опасением в осипшем голосе сказал: «За советом я к вам», лейтенант Краснов и не предполагал, что ему придется размышлять вслух о том, почему Иван Глушко ступил на роковую ветку.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

В конце февраля батарея выехала на полевые занятия. По плану они должны были продолжаться двое суток. После небольшого пятикилометрового марша колонна остановилась в лощине, окруженной высокими сопками. Стрельцов собрал командиров взводов, поставил всем задачу и уехал с Ярцевым на рекогносцировку.

К обеду подъедут многочисленные наблюдатели и командование. Стрельцов опасался вводных, которые так любил полковник Родионов. Он обычно задавал такие условия, что успех зависел прежде всего от инициативы и находчивости всего личного состава; на судьбу общей оценки мог повлиять промах каждого отдельного солдата. Это и тревожило.

Стоял легкий мороз. Внизу, в лощине, парил туман. Сопки, запорошенные снегом, были рябыми, остроконечные вершины их сливались с белым небом.

Местность была знакомая, Стрельцов, не глядя на карту, кратко бросал шоферу: «направо», «прямо».

«Окопы отрыть недолго, — размышлял. — Старые — полного профиля — только расчистить от снега. Хорошо, что тогда приказал забрать края валежником, обвалиться не должны».

Поравнялись с грудой камней, видимо, остатками старой китайской молельни. Здесь следовало повернуть влево. Машина запрыгала по мерзлым кочкам. Неприятно затрясло. Стрельцов тихо выругался и крепко уперся ногами в передний выступ кабины.

Вот наконец и район старых огневых позиций.

В снегу торчали указатели — точь-в-точь как на фронте, — черной краской одно слово: «Мины».

Машина остановилась.

Ярцев протяжно свистнул.

— Что за мистификация?

— Мистификация, черт бы ее побрал! — хмуро сказал Стрельцов. — Придется рыть все заново.

— Неужели вы думаете, что эти штучки — настоящее табу? Откуда здесь взяться минам? Или «обстановка, приближенная к боевой»? — Ярцев резким ударом ноги сбил указатель.

— Это еще что? Поставьте! — Стрельцов огляделся, выискивая удобное место для орудийных окопов. Гул автомобильного мотора привлек внимание. «Кто бы это мог быть? — подумал, стараясь разглядеть через мутное стекло приближавшегося газика лицо офицера. — Полковник?»

Фролов и Лукьянов. Стрельцов сделал несколько шагов навстречу. Офицеры поздоровались. Лукьянов тотчас ушел к солдатам, стоявшим тесной группой возле машины.

Фролов расстегнул планшетку, вынул карту.

— Координаты огневой позиции изменились. Позиция будет теперь здесь. — Он показал на черный овальный значок.

— Связь готова? — крикнул Стрельцов не оборачиваясь.

— Так точно! — отозвался радист.

— Передайте лейтенанту Краснову: «Двигаться дальше!»

— Слушаюсь!

— Ярцев! Вышлите маяка на дорогу. Подойдет колонна, пускай едут по нашему следу.

Ярцев ушел отдавать распоряжение. Стрельцов нанес на свою карту район новой огневой позиции. Предстояло проехать еще с километр. «Не так обидно, — подумал. — Все равно новые копать». Он мысленно подсчитал, что на инженерное оборудование уйдет почти весь день — земля промерзла, и верхний слой придется снимать ломами и кирками.

— Время готовности шестнадцать ноль-ноль, — сказал Фролов.

Стрельцов взглянул на часы.

— Маловато.

— Да, срок жесткий, фронтовой.

— Не успеть…

— Это приказ, — отрезал Фролов и отошел к газику.

Стрельцову бросилась в глаза табличка с надписью «Мины», пнул сапогом и сел в кабину.

— Поехали!

Когда через полчаса связался с огневыми позициями, уже спокойно сказал Краснову:

— Время готовности пятнадцать тридцать. Придется попотеть.

Под ударами лома земля крошилась на мелкие куски. Киркомотыги оставляли борозды, похожие на глубокие царапины. Солдаты сбросили шинели. На разгоряченных лицах заблестел пот.

— Тяжело в ученье! — Синюков высоко поднял лом, с силой вонзил его в мерзлый грунт и закончил, выдохнув воздух: — Тяжело и в бою!

— А ты думал — легко? — не прекращая работы, бросил Савичев. — Служба, она везде не легкая.

— Да ну? — с деланным удивлением протянул Синюков. — А я и не знал.

— Разговорчики! — прикрикнул сержант Окунев.

Рябов сосредоточенно бил киркой. Вначале сильно ломило поясницу, а когда втянулся в работу, боль утихла.

Краснов часто поглядывал на часы. Время тянулось медленно, но работа подвигалась еще незаметнее. Уже прошел час, а будущие орудийные окопы едва наметились черными пятнами.

Люди работали добросовестно, но вскоре начали уставать; все чаще бросали кирку и, медленно распрямившись, переводили дыхание. Хотелось пить, но воды поблизости не было. Ожидали старшину с походной кухней.

Нестеров прибыл минут через тридцать. Не дождавшись, пока шофер остановит машину, выскочил из кабины и бегом бросился к Краснову, размахивая зажатой в руке газетой.

— Что случилось?

— Вот! — Нестеров торжествующе развернул газету. — Читайте! Герой Социалистического Труда Гуткин Петр Ананьевич.

— Жив, значит!

— Жив! Таких людей смерть не берет. Герой — он везде герой, что в бою, что в труде!

Нестеров никак не мог опомниться.

— Он самый — Петя Гуткин. Ты скажи! Совсем и не знал. Агроном! Видимо, после госпиталя выучился.

— За работу, товарищи! — напомнил Краснов.

— Ну-ка, по-гвардейски! — выкрикнул Нестеров, схватил кирку и, громко крякая при каждом ударе, с азартом принялся бить землю. Под сильными и умелыми ударами отваливались целые глыбы мерзлого грунта.

— Комсомольцы! — крикнул сержант Ваганов, будто призывая к атаке. — А ну, нажмем!

Солдаты разбежались по местам. Замелькали кирки, засверкали острые концы ломов. Работа закипела.

— Эх, раз! Эх, раз! — выкрикивал при каждом взмахе Савичев.

— «Еще много, много раз!» — высоким голосом пропел Синюков под общий хохот.

— Давай, давай! — крикнул сержант Окунев. Теперь «разговорчики» уже не мешали.

Увлеченный общим энтузиазмом, Краснов тоже взялся за лом.

— Похвально, — услышал голос Лукьянова.

— Новость знаете?

— Знаю. Я Гуткина когда-то в партию принимал.

— Нас вместе принимали! — счастливо воскликнул Нестеров. Пот градом катился с лица.

— Тебя так не хватит надолго, Иван Федорович, давай сменю.

— Что вы, товарищ майор… — слабо возразил Нестеров, уступая кирку.

В окопах стало тесно. Краснов подозвал командиров орудий, приказал работать посменно. К его удивлению, сержант Ваганов пошел отдыхать и позвал с собою Рябова. «Нехорошо, — подумал Краснов, — командир, а сдался первым». Но скоро понял, в чем дело. Минут через двадцать комсорг и Рябов уже устанавливали щит с боевым листком.

— Оперативно, — похвалил.

Очередная смена заняла окопы. Земля была вынута уже на два штыка.

«Теперь легче пойдет», — с удовлетворением подумал Краснов.

Синюков у костра громко читал очерк о знаменитом однополчанине.

Краснов направился к огню. Солдаты расступились, освобождая место командиру. Он устало опустился на поваленное бревно, но позвали к телефону.

Стрельцов беспокоился, успеют ли огневики к указанному сроку. Краснов обнадежил его. «Ну-ну», — в голосе командира батареи послышалось сомнение. «Не вытерпит, — подумал Краснов, — придет проверить».

Он не ошибся. Стрельцов, увидев почти готовые окопы, удивился.

— Неплохо, — заговорил, но, заметив приближающегося Фролова, умолк.

— Богатыри! — восхищенно сказал майор, пожимая руку. — На славу потрудились!

— По-фронтовому, — Краснов горделиво выпрямился.

Лицо Фролова вдруг потемнело.

— А это что? — он показал на неглубокую продолговатую ямку.

— Ровик.

— Что, что? — громче переспросил.

— Ровик, — предчувствуя неладное, повторил Краснов и взглянул на Стрельцова. Тот молча отвернулся.

— Минометный обстрел! — во весь голос крикнул майор. — Расчеты, в укрытия!

— В укрытия! — повторил Стрельцов.

Теперь лишь Краснов понял, что это вводная.

Солдаты бросились в ровики, но они были слишком тесными и мелкими.

— Поняли ошибку?

— Так точно. Солдат пожалел, тяжелый грунт…

— Такая жалость дорого обошлась бы в настоящей боевой обстановке. Командуйте отбой.

— Отбой! — крикнул Краснов и тихо добавил: — Разрешите идти?

— Идите.

Вскоре из ровиков полетели комья земли.

Стрельцова вызвали на наблюдательный пункт.

— Свое начальство хуже чужого, — бросил Краснову и, не взглянув на Фролова, уехал.

Едва скрылась машина командира батареи, приехал полковник Родионов. Фролов доложил о готовности огневых позиций.

— На сорок минут раньше срока! — подчеркнул.

— А вы боялись, что не успеют!

— Очень мерзлый грунт, — оправдываясь, сказал Фролов. — Как камень!

Родионов посмотрел на солдат.

— Туго пришлось?

— Покряхтели, товарищ полковник! — ответил за всех Синюков. — Ну, ничего!

— Ничего? Вот и я так думаю, что ничего: пот дешевле крови!

— Поту у нас хватит. Старшина целый котел чаю привез, запасемся!

Кругом засмеялись.

— Веселый народ, — все так же улыбаясь, сказал командир полка. — Как это в песне поется:

Ну, желаю успеха! Взводу объявляю благодарность. Благодарю за службу, товарищи огневики!

— Служим Советскому Союзу! — нестройным хором ответили солдаты.

— Работают хорошо, а отвечают плохо, — сказал Родионов, усаживаясь в машину.

Майор Фролов уехал вслед за командиром полка.

— Обед готов, — доложил старшина. — Можно кормить?

Краснов позвонил Стрельцову, рассказал о Родионове.

— Передайте и от меня благодарность! С обедом поторапливайтесь, возможны перемены.

— Слушаюсь.

Краснов ужаснулся: неужели придется бросать с таким трудом оборудованную позицию?!

— Задача ясна?

— Так точно, товарищ полковник, — подтвердил Стрельцов и еще раз взглянул на разостланную карту.

Задача казалась несложной, и он даже обрадовался, что не придется менять огневых позиций, но когда развернул таблицу стрельб, лицо омрачилось. С обратных скатов высоты Безымянной, где стояли орудия, огневые точки «противника» не простреливались.

— Мертвое пространство…

Можно было найти выход из положения, и очень простой: отвести орудия назад. Но единственным удобным местом поблизости были старые отлично оборудованные огневые позиции. Теперь лишь Стрельцов понял, зачем их «заминировали», хотя район огневых позиций сразу назначили на Безымянной. Оттягивать орудия еще дальше назад перед наступлением было неблагоразумно. Оставалось одно — выдвинуть гаубицы на высоту и прямой наводкой расстрелять проклятые доты. Решение было найдено. Стрельцов подумал было доложить, но не сделал этого. Родионов не любил вмешиваться в дела офицеров и давал им полную свободу действий.

В бою командир полка не может в каждом случае детализировать задачи. «Воевать — не в шашки играть, — любил повторять Родионов. — Не деревяшки переставляем, живыми людьми командуем. А у каждого солдата своя голова на плечах».

Стрельцов приложил к глазам бинокль и отыскал место, где должны были находиться доты, но, к своему удивлению, не нашел их. Обычно доты изображали деревянными щитами с черным прямоугольником амбразуры. Их можно было увидеть за километр даже невооруженным глазом. Не успел подумать, что цели даны совершенно условно, как полковник, словно разгадав его мысли, громко спросил начальника штаба:

— У «противника» все сделано?

— Все, товарищ полковник.

— Все? — переспросил Родионов, как бы подчеркивая объем поставленной ранее задачи, и, выслушав ответ, удовлетворенно произнес: — Добро! Пора, кажется, и пообедать, а? — добавил он.

— Я не против, — согласился подполковник Строкач.

Родионов подозвал своего шофера:

— Слетай на кухню. Котелки есть?

— Достанем, товарищ полковник! — уверенно сказал белобрысый солдат в новеньком полушубке с таким видом, будто найти для командира полка котелок представляло немалую трудность, но он, шофер, раздобудет, чего бы это ему ни стоило.

— Ну, если достанешь, тогда давай! — с самым серьезными видом сказал полковник, но глаза его залучились.

Шофер повернулся, чтобы уйти. Родионов вдруг остановил его:

— Погоди, вместе пойдем.

Солдат надул толстые губы:

— Принесу, товарищ полковник. Не беспокойтесь…

— Вершки и гущу? Ложка торчком? Знаю я, как наливают командиру полка!.. Пойдемте, — кликнул начальника штаба.

— У солдатского котла каша вкуснее, — сказал Строкач.

— И разговор веселее! — подхватил Родионов, направляясь по траншее к выходу.

— Все равно гущу дадут, — ворчливо пробормотал шофер. — Борщ сегодня, как каша: черпак не тонет.

Оглянулся, ожидая сочувствия, но Стрельцову было не до него.

— Какое решение? — спросил Фролов.

Стрельцов пожал плечами, не хотелось выказывать свое замешательство.

— Придется организовать передовой наблюдательный пункт, — сказал Фролов, не дождавшись ответа.

Ярцев, прислушивавшийся к разговору, поморщился: ползти по снегу не было никакого желания. А на передовой наблюдательный пункт в рост не пройдешь: подходы просматриваются «противником» до третьей траншеи.

— Да, — сказал наконец Стрельцов. — Я принял такое решение. — И, вспомнив, что Фролов замещает командира дивизиона, уехавшего в отпуск, холодно спросил: — Разрешите действовать?

— Желаю успеха.

Стрельцов нехотя пожал протянутую руку.

— Учти: посредников много, — сказал Фролов по-свойски.

— Знаю, не первый год служу с Родионовым.

Полтора часа спустя Стрельцов с разведчиками и радистом добрались до неглубокого рва, поросшего густыми и цепкими, как малозаметные препятствия, жухлыми кустиками. Ров опоясывал крутой восточный склон Безымянной. И разведчикам казалось, что они действительно находятся в боевых порядках пехоты. Стрельцов приказал установить стереотрубу и приник к окулярам; резиновые наглазники отпечатали холодные круги вокруг глаз. Один дот разыскал быстро. Он был искусно сложен из валежника и снега, амбразура сделана из обрезка дерева. Стрельцов передал наблюдение разведчику.

— Ищите второй дот.

Ярцев, устроившись на футляре от прибора, меланхолически пускал колечки дыма.

— Раздавите.

Ярцев пересел на корточки.

— Когда стемнеет, подыметесь наверх, разведаете место и пути подхода для орудий.

— А может, сейчас?

— Засекут.

Стрельцов отвернулся, давая понять, что разговор окончен.

— Товарищ капитан, — тихо подозвал наблюдатель.

— Есть?

— Похоже.

Стрельцов посмотрел в стереотрубу, но ничего не увидел. Вглядевшись внимательно, различил на снегу ребристые следы. В одном месте снег был утоптан. «Сам, наверное, приезжал», — подумал о командире полка.

Наконец удалось разглядеть и дот, тщательно замаскированный буреломом.

— Уточнить координаты.

— «Волга», «Волга», я — «Дон», я — «Дон», — твердил радист, обдавая черную коробочку микрофона паром. — «Волга»… «Волга»… «Волга»? — Лицо радиста просияло. — Я — «Дон». Даю настройку: раз, два, три, четыре, пять… — Он повторял этот счет с наслаждением. — Раз, два, три, четыре, пять… Прием! — выкрикнул и прислушался.

— Вызовите лейтенанта Краснова.

— Слушаюсь! «Волга», «Волга», слышу вас хорошо. Тридцатого к микрофону. Двадцатый вызывает. Прием!

— Товарищ капитан, — почему-то перешел на шепот радист. — У микрофона десятый.

Стрельцов поспешил к рации.

— Двадцатый слушает… Так точно, товарищ десятый.

Лицо командира батареи потемнело, отыскал глазами солдата в полушубке с поднятым воротником и сказал в микрофон:

— Так точно. Рядовой Остапенко… Слушаюсь!.. Ясно. — Передал радисту наушники и микрофон. — Остапенко!

Солдат вскочил и вытянулся, но вспомнил, где находится, подогнул колени.

— Теперь поздно нагибаться. Кто разрешил идти во весь рост?

— Так я… — начал и запнулся: как могли узнать об этом, ведь он полз замыкающим и только метров десять прошел полусогнувшись.

— Посредники доложили командиру полка, что вы убиты. Ясно? — все больше раздражаясь, кричал Стрельцов. — Убиты! Марш отсюда!

Солдат растерянно повернулся и полез наверх.

— Назад! Садитесь на место. Командир приказал отнести вас на руках: мертвые не ходят.

Остапенко шепнул разведчику:

— Заметили, понимаешь…

— «Заметили», — передразнил тот и сказал в сердцах: — Я бы тебя тут зарыл, не то что на сопку тащить. Фокусник нашелся!

Втянув голову в меховой воротник, «убитый» больше не проронил ни слова.

С наступлением сумерек старший лейтенант Ярцев и разведчик Долгов осторожно вскарабкались на Безымянную. Вскоре они натолкнулись на глубокую выемку с пологими краями. Без большой затраты времени ее легко можно переоборудовать в орудийный окоп, пригодный для стрельбы прямой наводкой. Ярцев обрадовался: сектор обстрела был отличный. На миг тусклым угольком впереди мелькнул огонек. Ярцев напряг зрение, но огонек исчез. «Светлячок, — подумал. — Впрочем, откуда ему взяться зимой? Показалось».

Капитан приказал лично разведать скрытый подход, дойти до огневой позиции, объяснить Краснову задачу, провести огневиков на высоту и лишь тогда возвратиться на передовой наблюдательный пункт. Но Ярцев боялся потерять найденное для орудий место, а кроме того, спускаться вниз, чтобы затем снова взбираться…

— Я остаюсь здесь, — сказал разведчику. — Буду ждать вас, чтоб не заблудились. Пойдешь на огневую. Тут близко, прямо вниз. Доложи лейтенанту Краснову. Он знает. И немедленно веди сюда огневиков.

— Ясно, товарищ старший лейтенант, — ответил Долгов, и Ярцеву показалось, что солдат понимающе улыбнулся.

— Идите!

Разведчик исчез в темноте. В ночной тишине еще долго слышался хруст веток, но и он постепенно затих.

Ярцев плотнее запахнул полушубок и, поджав ноги, прилег на снег. Ему все еще чудилась усмешка солдата: «Неужели разгадал?» Он закурил, тая в рукаве папиросу.

Ночь выдалась безлунная. В том месте, где в эту пору обычно сияла луна, слабо мерцала голубоватая далекая звездочка.

Вспомнилась Надя Пирогова. Нескладно получилось… Кто бы мог подумать, что такая вежливая учительница способна отхлестать по щекам. И за что? Только обнял и усадил на кровать… В конце концов, она сама пригласила его в дом. «Подумаешь, — проворчал вслух. — Венера Милосская из Пятидворовки! Впрочем, в такой глуши и эта учительница — богиня. Больше смотреть не на кого. И Краснов в нее втюрился, хотя притворяется равнодушным. «Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей». Все равно зря старается. Надя не любит божьих коровок. Ей героя подавай. Впрочем, этот юноша лезет в гору…»

А что сулит ему, старшему лейтенанту Ярцеву, дальнейшая служба? Он вспомнил фразу из Стендаля, которую выписал в блокнот: армейская жизнь для Фабрицио — жизнь белки в колесе: суета без надежды чего-либо достигнуть.

«Суета». И все это тактическое учение показалось нелепым и ненужным. Ну, что оно могло дать ему, старому фронтовику? Вот он целый день ползал на животе и мерз в овраге. А для чего? Если будет война, и так поползешь. Когда над головой свистят свинцовые шмели, извиваешься ужом и без посредников. Это таким, как Краснов, нужны липовые минометные обстрелы. А у него, Владимира Ярцева, и сейчас еще к сырой погоде ноет раненая нога… Глупо тогда получилось. Пошел в тыл за новыми сапогами — и вдруг дурацкий случайный снаряд. Пришлось пролежать в госпитале больше двух месяцев. Последние две недели жил великолепно…

«А славная была Анечка», — ласково подумал Ярцев. До слуха долетели приглушенные шаги. «Идут», — догадался и засигналил папиросой.

Огневики пришли во главе с Красновым. Ярцев показал район огневых позиций и, пожелав успеха, заторопился в обратный путь, надеясь соснуть до рассвета.

Краснов разметил окопы, и солдаты приступили к работе. В ночную тишину вонзились глухие удары ломов. К четырем утра огневая позиция была готова. Предстояла не менее трудная задача: втащить орудия. Краснов решил подвести их как можно ближе тягачами, а затем вкатить вручную.

Поднять гаубицу одним расчетом оказалось невозможно. Общими усилиями они все же втащили первое орудие наверх. Оставалось метров двадцать докатить до окопа.

Небо начало сереть. Стала вырисовываться занятая «противником» сопка Фигурная. Нужно было торопиться, чтобы до рассвета установить оба орудия. Как назло, гаубица застряла на пне. Это стоило почти пятнадцати минут. Краснов все чаще поглядывал на небо и нервничал, но потом вспомнил, что избранный путь подхода, по словам Ярцева, скрыт от глаз «противника», и немного успокоился. Все равно раньше восьми часов стрельба не начнется.

Узкая полоса над Фигурной уже засветилась, когда орудие вкатили в окоп. Краснов оставил четырех человек, дав им задание замаскировать гаубицу, а сам с другими солдатами поспешил за второй. Не успели отойти, как в небе вспыхнула ракета. На несколько секунд синеватый свет ярко осветил кусты, черные пятна окопов и беззащитное орудие. Свет погас, усилив мрак, но тотчас, искря, описала большую дугу вторая ракета и рассыпалась в вершине пятью красными звездочками. Сжалось сердце: ракета означала «Стой!».

— Лейтенант Краснов! — резко прозвучал голос. — Ко мне!

Он подбежал к офицеру, на рукаве которого белела повязка посредника.

— «Противник» обнаружил вас, — жестко произнес офицер. — В результате минометного налета орудие выведено из строя, люди убиты и ранены.

— Все? — спросил, чувствуя, как спазмой сдавило горло. — Весь взвод?

— Нет. Только те, что оставались у орудия.

Усталость, которой Краснов раньше не ощущал, сразу обрушилась невыносимой тяжестью.

Вниз спускались молча. Настроение у всех было подавленное.

Когда одна за другой взлетели ракеты, Стрельцов сразу почуял беду. Ярцев проснулся, но снова закрыл глаза. Стрельцов растолкал его:

— Вы хорошо разведали скрытый подход?

— Так точ… Да! Краснов, наверное, напутал… Ничего удивительного. — И торопливо заговорил, стараясь угадать, какое впечатление производят его слова на командира батареи: — Молод, опыта ночных учений не имеет. Это, разумеется, мое предположение, — добавил тоном человека, который не боится возражений, хотя они и возможны. — Но это все-таки не догадка, а так сказать…

— Замолчите вы!..

У Ярцева мгновенно пересохли губы, но он попытался улыбнуться. Улыбка вышла жалкой, заискивающей.

Стрельцов заторопил радиста с вызовом батареи.

Тот виновато ответил:

— Сейчас включу, товарищ капитан. Вы же приказали экономить питание.

— Где проводная связь?

— Вы сами сказали…

— Что вы все заладили — «сами», «сами»! — взорвался. — Сейчас же тяните линию!

Ярцев поспешил уйти. «Когда начальство в гневе, молчание — дороже золота».

Стрельцов закурил, но отшвырнул папиросу и втоптал ее в снег.

— Я сам пойду. Связисты, готовы? Пошли!

— Товарищ капитан, — обрадованно позвал радист. — К микрофону!

— Работать сегодня не будете, — услышал голос Фролова. — Десятый разрешил отойти на «Волгу» для отдыха. Как поняли? Прием.

— Понял вас, — мрачно ответил Стрельцов и, прикрыв ладонью микрофон, скомандовал сбор.

— Товарищ старший лейтенант, — нерешительно спросил Долгов, — как быть с Остапенко?

— Приказано эвакуировать, какие могут быть разговоры? — нервно ответил Ярцев.

— А может, в него прямое попадание было, тогда как? Не соберешь ведь? — спросил, плутовато прищурив глаза, разведчик.

Ярцев махнул рукой: «Поступайте как знаете». Не до Остапенко, тревожила собственная судьба.

Ярцев надеялся, что вышел безнаказанным из ночной истории. Командир батареи обозвал Краснова растяпой и объявил двое суток домашнего ареста.

— Люди могут отдыхать, — бросил Стрельцов, устало опускаясь на подстилку из веток.

Краснов ушел выполнять приказание, в палатку больше не возвратился.

— Воевать труднее, чем флиртовать с учительницей, — Ярцев выпустил фразу, как пробный шар.

— Все вы хороши, — проворчал Стрельцов, натягивая на себя полушубок. — Чуть отвернулся — и все пропало. Будет мне наука, как доверяться.

Пока обдумывал подходящий ответ, капитан уснул. Ярцев подбросил в печку и тоже улегся, но сон не шел. Было все-таки не по себе. Он отлично понимал свою вину. По-честному нужно было признаться во всем, но тогда взыскание получил бы не Краснов, а он. Ярцев же больше всего боялся сейчас быть замешанным в неприятной истории. Это могло повредить его планам. Он написал рапорт с просьбой послать его в Ленинград на курсы руководителей физкультуры. Не столько хотел учиться, сколько надеялся уйти из взвода на должность физрука. Теперь со дня на день ожидал ответа из отдела кадров.

Полог палатки откинулся. Согнувшись, вошел майор Лукьянов. Ярцев сделал движение, точно хотел встать, полагая, что майор скажет: «Лежите». Лукьянов не любил тревожить людей и обычно старался говорить в непринужденной обстановке. Но на этот раз он молчал, выжидая, пока старший лейтенант приведет себя в порядок. В лице майора не было присущей ему приветливости.

— Нескладно получилось, — сказал наконец.

— Да-а, — неопределенно ответил Ярцев, стараясь угадать настроение замполита.

— Ведь нужно было не только провести огневиков, но и разведать скрытый подход. И что обидно, в каких-нибудь пятистах метрах на север превосходный подъезд и противником совершенно не просматривается. Я только что был там с лейтенантом Красновым.

«Вот оно что! Пожаловался! Наверное, всю вину на меня свалил».

— Товарищ капитан! — негромко крикнули снаружи. — Командир полка едет!

Ярцев хотел разбудить Стрельцова, но Лукьянов остановил его:

— Пускай спит. Пойдемте.

Родионов, заметив старшего лейтенанта Ярцева, поманил к себе:

— Почему не выполнили приказ?

«Пожалуй, будет лучше, если сразу повиниться, — решил Ярцев, — признать свою вину, и на этом все кончится. Ну, отхвачу арест. Сейчас это неважно, все равно скоро уеду». Он сделал скорбное лицо.

— Виноват, товарищ полковник.

— Вот-вот.

«Хорошо, что не стал отпираться…»

— Еще бы не виноват! Наступление сорвал, орудие и людей вывел из строя.

Ярцев попытался возразить, что вина его условна, так же как срыв наступления на мифического противника, но полковник сурово оборвал:

— Кто на учении потеть боится, в бою и крови испугается.

— Я фронтовик, у меня тяжелое ранение, — обиженно скривил губы Ярцев. — Да что я, товарищ полковник, один виноват? — вырвалось наперекор задуманному покаянию. — Краснов огневым взводом командует, а не я… Кроме того, я вообще могу доказать свое алиби в этом деле! — почти выкрикнул Ярцев и струсил, увидев, как глаза полковника стали жесткими и колючими.

— Алиби? — с угрозой переспросил Родионов. — Может быть, вы и к гибели разведчика Остапенко не причастны? Почему солдат попал под снайперский выстрел?!

Ярцев молчал.

— Я разговаривал с солдатом, — вступил в разговор Лукьянов. — Устал, говорит, ползти и поднялся, чтоб дух перевести.

— Вот почему! Задохнулся, не научили его переползать, не закалили физически. И кто не научил? Командир взвода, отличный спортсмен! Идите. Потом разберемся. Позор!

Родионов скрутил папироску, уронив на снег несколько золотистых витков табака, вставил ее в мундштук, зажал в зубах. Торопливо чиркнул спичкой. Она сломалась. Полковник вынул другую, потом еще одну. От пятой спички наконец прикурил и уже вполне спокойно спросил Лукьянова:

— Что Краснов, сильно переживает?

— Стрельцов на него арест наложил.

— Вот это напрасно! Где он?

— Спит.

— Давно?

— Часа два, пожалуй.

— Разбудить.

Краснов все бродил по склонам Безымянной в поисках наилучшего выхода из создавшегося положения. Облюбованный вместе с майором Лукьяновым северный подъезд, хотя и был совершенно скрытым от наблюдения со стороны «противника», но имел серьезный изъян. Автотягач мог подойти с орудием к огневой позиции метров на пятьдесят, не ближе. Эти несколько десятков метров представляли многоступенчатую каменную лестницу.

Краснов направился вниз, на батарею. Чем ближе он подходил к палаткам, тем чаще думал о полученном сегодня взыскании. Конечно, часть вины была и за ним, но обидело, что Стрельцов даже не выслушал, не разобрался, в чем дело, а сразу, «с ходу», как говорят, влепил двое суток! В довершение к аресту обозвал растяпой.

Вслед за первой благодарностью от командира полка — первый арест в жизни!

Стрельцов принял холодно и сухо, сквозь зубы объявил, что снимает наложенное взыскание. Краснов вздохнул с облегчением, но от следующих слов, сказанных как бы ненароком, бросило в жар:

— Поклонитесь адвокату.

— Я не жаловался!

— Ладно. Это теперь не имеет значения. Взыскание снято. Разведали новый подход?

Краснов подавил обиду и изложил свой план: до восхода луны убрать «подбитую» гаубицу сержанта Окунева и поставить в окоп орудие Ваганова.

— Ерунда, — отрезал Стрельцов. — Нечего терять времени на эвакуацию. Вы же два окопа вырыли? Ну и ставьте второе орудие на свое место. Впрочем, ладно. Я сам буду руководить. Хватит за вас пилюли глотать. — Махнул рукой и чертыхнулся.

— Кого это вы там браните? — спросил вошедший Лукьянов.

— Ярцева, кого же еще.

— Да, — озабоченно произнес Лукьянов. — Нехорошо вышло.

— Меньше бы возились с такими, больше порядка было бы. Вечно уговариваем, воспитываем, убеждаем! В три шеи таких!

— Бывает и так. Но это последний выход. Народ уверился, что армия перековывает самых неисправимых. И это верно. Конечно, легче работать, если приходят только хорошие да примерные. В жизни так не бывает. Приходится возиться. Зато народ и говорит спасибо.

— На меня пока не жаловались, — хмуро сказал Стрельцов. — И сейчас еще письма шлют, благодарят.

— Очень хорошо. Пишут, конечно, хорошие люди?

— У меня плохих не было.

— Так-таки и не было? — прищурился Лукьянов. — А Коробочкин, Михайлов — забыли, сколько вы с ними мучились?

— То сначала, — примирительно сказал Стрельцов. — Потом орлами стали. Повозился, конечно…

— «Повозился», — засмеялся Лукьянов. — Воспитывать пришлось, вот что, Сергей Васильевич! Послушаешь вас иногда и диву даешься. А ведь любите вы свое дело и солдат своих — беленьких и черненьких! — любите. Любите!

— Я за них отвечаю.

— Отвечаете. И мы за вас отвечаем. И нам приходится с вами возиться: воспитывать, убеждать, уговаривать. И с Ярцевым хлопот немало было. Помните историю с официанткой?

— Выкрутился он тогда.

— Выкрутился! Из круглых: катится, не цепляет.

— И неплохой же парень! — с досадой воскликнул Стрельцов. — Но…

— Вот именно, «но». Если бы не это «но»!

— Не думаю, что Ярцев вчера умышленно насолил ему, — кивнул на Краснова.

— Нет, — согласился Лукьянов. — Поленился, ноги свои пожалел. Какое решение приняли? — спросил вдруг, резко меняя тему разговора.

Внимательно выслушал, помолчал.

— Послушайте, товарищи, — заговорил оживленно. — В финскую у нас в полку произошел такой случай. Было это в районе Кивиниеми… Нужно было подавить дот прямой наводкой по амбразурам. Посмотрели, подсчитали — выстрелов двадцать дадут сделать. Для дота хватит, но пушку укрыть не успеем. Тогда командир орудия привязал к пушке канат, метров в сто. Другой конец протянул за бугор. Ночью орудие поставили на прямую наводку, а на рассвете ударили. Шесть попаданий в амбразуру! В ответ, конечно, бешеная стрельба. Расчет ползком отступил за бугор и канатом потащил пушку. Пули от щита горохом отскакивают. Противник растерялся: что за диковина? Людей нет, а пушка катится. Самоходок тогда еще не было. Ну, пока опомнились, полковушка была уже в укрытии.

— Нашу веревочкой не дернешь, — с сомнением произнес Стрельцов, но рассказ заставил призадуматься.

— Зачем же веревочкой? — видно было, что замполиту не хотелось сразу отступить от своего предложения. — Тросом, лебедкой тягача.

— А хватит? — неуверенно взглянул на командира взвода.

— Вполне! — Краснов загорелся идеей Лукьянова. В воображении созрела новая оригинальная мысль.

— А что вы предложили бы?

Краснов только ждал этого вопроса.

— Если нам так сделать, — горячо заговорил, — поставить второе орудие на место первого и не маскировать его.

— Как это? — нахмурился Стрельцов.

— Погодите, не перебивайте, — остановил Лукьянов и одобряюще поддакнул: — Так, так…

— «Противник» примет новое орудие за подбитое и не станет трогать его. Расчет заляжет между станинами. Как только подадут команду, все по местам и — беглый огонь!

— А затем орудие убрать лебедкой тягача, — подхватил Лукьянов.

— Совершенно верно!

Краснов взглянул на Стрельцова: что он скажет?

Командир батареи не торопился с ответом. Замысел понравился, но справится ли Краснов? Такой вариант исключал присутствие на огневой позиции его, Стрельцова: в самый ответственный момент будет на наблюдательном пункте. Но предложение было заманчивым. Рискнуть?

Лукьянов молча ждал ответа, Краснов волновался.

— Хорошо, — выговорил наконец. — Так и сделаем, но, — покосился на майора, — никому! Узнают посредники — все прахом!

— Не выдам, — заверил Лукьянов.

— Пошли, — сказал Стрельцов, поднимаясь. — Уточним на месте все детали.

— А я — к людям, — сказал Лукьянов, направляясь к солдатским палаткам.

С наступлением темноты подобрались к «подбитому» орудию и на руках спустили по северному склону вниз, к тягачу.

Окутанное ночной темнотой небо озарялось подрагивающим голубоватым светом. За сопками трудились электросварщики, комбинат строили днем и ночью. Сполохи электросварки казались отсветами далекой артиллерийской канонады, а дробный рокот пневматических молотков — очередями пулеметов. Невольно возникало ощущение настоящей фронтовой обстановки.

В этот час в палатке, где располагались вчерашние «убитые» и «раненые», шел приглушенный разговор. Собственно, говорил один Синюков, окрестивший себя «живым трупом». Остальные солдаты молчали, погруженные в невеселые думы: сейчас, когда они бездельничают вокруг краснощекой железной печки, товарищи, напрягаясь изо всех сил, толкают орудие. Вчера всем взводом катили и то тяжело было, а теперь? Четверо совершенно здоровых людей лежат, изнемогая от тепла и скуки, изображая из себя героев, проливших кровь в бою. Лишь Синюков не унывал:

— Начинаю верить в загробную жизнь!

Никого не задело столь интригующее начало. Молчали, будто и в самом деле были мертвыми.

— Начинаю верить в загробную жизнь, — повторил Синюков, задетый равнодушием слушателей. — Табак выдают, обедом кормят…

— Замолчи! — неожиданно выкрикнул Джутанбаев. — Без тебя тошно!

— Товарищи надрываются, а он с шутками! — поддержал Савичев.

Внезапно Синюкова озарила идея. Вначале она показалась просто забавной, не решился высказать ее вслух, опасаясь новых упреков. Подумав еще немного, он повеселел.

— Зачем такое? — удивился Джутанбаев, глядя, как Синюков обматывает голову полотенцем.

Синюков, посмеиваясь, нахлобучил поверх полотенца шапку и, встав на колени, застегнул на шинели ремень.

— Товарищи! — сказал торжественно и в то же время задорно. — Все, кто могут идти, — за мной, на батарею! На фронте и раненые сражались!

— Ай да Синюков! Вот это агитатор!

— Голова! — причмокнул Джутанбаев и начал быстро одеваться.

В палатке поднялся шум. «Убитые» и «раненые» заторопились к выходу.

— Погодите, — поднял руку Савичев. — Всем нельзя, «убитые» должны остаться.

Солдаты переглянулись: кого считать «убитым»? Офицер-посредник сказал: «Люди убиты и ранены».

— Оставайся, Хазиз, — мягко попросил Синюков, опустив глаза.

— Почему так? — вскипел Джутанбаев. — Почему я «убитый»? Тебе загробная жизнь нравится, ты оставайся!

— Нельзя мне, — смутился Синюков. — Я ведь агитатор. Люди идут на смерть у того, кто сам ее не сторонится. Это еще генерал Драгомиров сказал.

— Какой генерал? — переспросил Джутанбаев.

— Дра-го-миров, — раздельно произнес Синюков. — Нехорошо, нужно знать героев Отечественной войны, Хазиз.

— Драгомиров… Такой генерал не слышал. Рокоссовский знаю, Доватор знаю. Драгомиров — не знаю.

Воспользовавшись замешательством, Синюков выскользнул из палатки.

— Стой! — опомнился Джутанбаев. — Не хочу быть убитым! Сам сиди мертвый!

— Хазиз, — остановил его Савичев, — оставайся, всем нельзя. И в палатке кому-нибудь нужно печку топить. Придут товарищи, погреться негде. А Драгомиров еще при царе, в прошлом веке жил…

«Раненые» бегом устремились на сопку. Навстречу попался сержант Ваганов.

— Комсорг! — закричал Синюков с такой радостью, будто после долгой разлуки и нудного лежания в госпитале встретился с однополчанином. — Спешим на помощь!

— Отлично, — обрадовался Ваганов и сразу же повернул назад. Приказание было выполнено: лейтенант вызывал всех «легкораненых» на подмогу.

Майор Фролов и офицер-посредник, увидев странно наряженных солдат — у всех на головах белели полотенца, — нахмурились.

— Как же вы так одинаково все пострадали? Все в голову ранены? Редкий случай, — посредник покачал головой.

Синюков сообразил, что всей затее грозит провал, стянул полотенце и сунул его в карман.

— Никак нет! — задорно выкрикнул. — Не все в голову, я в другое место ранен!

— А именно?

— Сидеть нельзя, — сообщил таинственно. — Но работать можно!

Все рассмеялись, посредник махнул рукой.

— Да, а «убитые» где? — спохватился.

— Один «убитый» назначен истопником, — ответил Савичев.

…Задолго до рассвета батарея была полностью готова к стрельбе по «доту». «Противник» несколько раз бросал вверх осветительные ракеты, но, видя на Безымянной незамаскированное орудие, принимал его за подбитое прошедшей ночью. Хитрость удалась.

— Угломер тридцать ноль! — четко скомандовал лейтенант Краснов.

— Угломер тридцать ноль! — повторил сержант Ваганов.

Рябов завертел маховичок орудийной панорамы.

Каждая команда приводила в движение номера орудийного расчета. Фиалкин, не спуская глаз с красных угольников стрелок орудия и прицела, плавно вращал маховик подъемного механизма. Мелькали пальцы Шилко, свинчивая предохранительный колпачок с черной головки взрывателя.

Савичев вложил в ствол длинное тело снаряда и коротким, резким толчком послал вперед деревянным досыльником, похожим на поварскую толкушку. Снаряд с глухим звоном вошел в ствол. Досыльник повис петлей на запястье, освобожденные руки подхватили протянутую латунную гильзу с пороховым зарядом и втолкнули ее в ствол.

Щелкнул затвор.

Рябов отвернулся и натянул шнур.

Короткий ствол гаубицы дернулся назад, на какое-то мгновение задержался и вновь плавно накатился в первоначальное положение.

Фиалкин, не дожидаясь, пока ствол остановится, рванул рукоять затвора. Вылетела гильза, со звоном ударилась о землю и, дымя, покатилась в сторону. Из ствола вырвались сизые клубы порохового дыма. Защекотало в горле.

Очередной снаряд вошел в ствол. Рябов проверил установки прицела. Савичев стоял наготове, держа в полусогнутых руках досыльник. Расчет ожидал новой команды, напряженно следя за своим командиром.

В коротких быстрых движениях ощущался единый, четкий, строго продуманный порядок коллективного действия, где каждый делал только свое, специально для него предусмотренное дело, необходимую и неотъемлемую частицу общей работы.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Надя украдкой оглядела комнату Стрельцовых. В ней ничего не изменилось на первый взгляд. Те же гардины, белые чехлы, вышитые подушки на диване. Но во всем чувствовалось равнодушие хозяйки. На этажерке перекосилась салфетка, на столе неубранная чайная посуда, через полуоткрытую дверцу шифоньера видно упавшее с вешалки платье.

Нина перехватила взгляд подруги.

— Извини за беспорядок, но… все надоело.

Сняла пальто, шляпу, небрежным жестом поправила волосы.

— Если бы не встретила, сама не зашла бы…

— Нет, я давно собиралась. Да все недосуг.

— Все заняты, всем некогда. Только мне незачем торопиться… Разве что с обедом не запоздать.

— Почему ты не идешь работать?

— Вначале Сережа возражал, теперь… теперь ему «все равно», да мне уже ничего не хочется. Не помню, где-то читала такие стихи:

Наверное, эта осень уже наступила для меня.

— Извини, но чушь! Какая осень? Двадцать четыре года, высшее образование и — осень. Просто непогода!

— Не переубеждай… Что у тебя нового?

— Разрываюсь на части! — оживилась Надя. — С первого преподаю историю в вечерней школе на стройке. Упросили, пока прибудет педагог из края. Как ты меня подвела! Ведь я заверила директора, что ты согласна. Мне теперь прохода нет: «Где ваш литератор?» Что я им скажу?

— Скажи, что я… Что я — жена… Вот и все. Только жена…

— Какой же это ответ? Если бы ты один день — хотя бы один день! — побыла в школе! Какие у меня замечательные ученики! Каменщики, монтажники, плотники — люди всех профессий!

— У тебя другая жизнь, — с завистью произнесла Нина. — И люди тебя окружают другие — хорошие, интересные… А у меня… Жене офицера в маленьком гарнизоне не просто пойти работать. Что дозволено мужу, недоступно жене.

— Еще раз извини, но это глупость! Десятки опровержений приведу!

Распахнулась дверь, вошла Матильда Ивановна, как всегда, в халате, с папиросой. Голова повязана косынкой, под ней топорщились папильотки.

— Доброе утро!

— Добрый день, — ответила Надя, делая ударение на втором слове.

— Для меня утро. Я только что встала с постели. — Сбила пепел. Нина подвинула на край стола пепельницу. — Благодарю. Понимаете, у меня просто болезнь: не могу подняться раньше двенадцати!

Надя насмешливо прищурилась:

— А позже?

— Позже — да. Но тогда ужасные головные боли. Ах, жизнь, жизнь! Взгляните на мои руки. Ужас! Печи топи, обед вари, пол мой, белье стирай. Эти портянки меня буквально угнетают! А ведь я могла, — Матильда Ивановна мечтательно подняла водянисто-голубые глаза, — иметь квартиру с центральным отоплением, газом, пылесосом! Зачем я только послушалась бабушку! Она меня убедила, что брачное свидетельство без диплома лучше, чем диплом без брачного свидетельства!

— Не вижу никакой связи, — Надя пожала плечами.

— Господи, какая вы непонятливая! Я переехала к бабушке в Томск и поступила в техникум, потом познакомилась с Панюгиным, и все пропало!

Вдруг стала серьезной, шагнула к столу, взяла книгу и вынула закладку, сделанную из тонкой костяной пластинки:

— Какая прелесть!

Но внимание уже привлек черный карандаш, лежавший рядом с книгой. Подошла к зеркалу и принялась подкрашивать брови.

Вдали прозвучал горн.

— Уже обед! А я еще не кормила Людмилочку! Так зачиталась! Изумительная книга. Но меня такое зло взяло, когда она бросилась под поезд! Разве это выход из положения? Я бы на ее месте измотала скандалами этого сухаря Каренина, отобрала сына и заставила платить алименты. А Вронскому подсунула бы такую пилюлю, что он помнил бы всю жизнь! Да, Ниночка, знаешь, что наши выдумали? Сажать деревья. Я сказала: деньги на семена… Саженцы? Ну, саженцы — пожалуйста. Сколько другие дадут, столько и я. Но копать ямы? Боже упаси! Не для этого я восемь лет, свои лучшие годы, провела за партой! Меня это не касается! — Матильда Ивановна вдруг рассмеялась. — О тебе даже не заикнулись! — Настороженно принюхалась. — Вы ничего не чувствуете? Гарью пахнет. Где-то пожар!

— Да, что-то пригорело…

— Ах, это Людмилочкина каша! Я совершенно забыла!

Стремглав бросилась к двери и чуть не столкнулась с Родионовой.

— Простите! Я в таком неглиже! — скороговоркой проговорила Матильда Ивановна и, многозначительно улыбнувшись Нине, выскользнула из комнаты.

Нина насторожилась, предчувствуя не совсем приятный разговор с председателем женсовета. Они не были знакомы, но Матильда Ивановна когда-то показывала: «Эта — жена командира полка».

— Здравствуйте, — глубоким грудным голосом сказала Родионова. — А вы, Наденька, какими судьбами? — Она пожала руку, затем подошла к хозяйке. — Варвара Ильинична.

Надя, мельком взглянув на наручные часики, решительно поднялась:

— Мне пора, до свидания.

Нина не пыталась удержать ее.

— Может быть, пойдешь? Там очень нужен литератор, — прощаясь, спросила Надя.

— Не знаю, не знаю, — еще тише ответила Нина, боясь, что Родионова услышит их.

— Все еще не устроились на работу?

Нина подняла глаза, стараясь угадать: слышала ее разговор с Надей или нет? Лицо Варвары Ильиничны выражало лишь серьезное внимание, а в строгих, еще очень молодых глазах читалось сочувствие. Это задело самолюбие: Нина не любила и стыдилась жалости к себе.

— Нет.

— А мне, помнится, давно уже говорили, что вы поступаете на стройку. Вы литератор, кажется?

— Да, — Нина отвечала неохотно, а Варвара Ильинична продолжала как ни в чем не бывало:

— Я к вам по делу.

В голове быстро промелькнула картина последнего посещения члена женсовета, энергичной блондинки. Она слишком рьяно принялась агитировать в какой-то кружок, а когда Нина отказалась, наговорила ей обидные слова…

— Догадываюсь. — Она собралась, как перед прыжком.

— Не упрекать, за помощью пришла.

— Чем я могу вам помочь? — сказала устало. — Я сама… — И умолкла, до боли прикусив губу.

— Можете, Нина Михайловна, — убежденно сказала Варвара Ильинична. — Мы организуем лекторий для жен офицеров. Женсовет и парторганизация просят вас прочесть несколько лекций. — Заметила нетерпеливое движение. — Не беспокойтесь, это вас не утомит, одна-две лекции в месяц.

— Я не беспокоюсь, но не знаю… Я ничего не знаю сейчас.

— Значит, отказываетесь, не хотите помочь? — огорчилась Варвара Ильинична.

— Не могу. — Нина снова почувствовала раздражение.

— Понимаю…

— Что вы понимаете?

— Чем-то раздражены. Это бывает… Я ведь и сама, — осторожно затронула сугубо интимный вопрос, — когда первого ждала, капризничала.

Она улыбнулась, вспомнив первый год замужества. Улыбка очень молодила ее.

— Проснулась однажды, шпрот захотела. Ну, сил нет, как хочу! А времени три часа ночи. Василий Игнатьевич успокаивал: погоди, дескать, до утра, где я тебе шпроты сейчас возьму? А я в слезы! И пошел мой Васенька на вокзал. Мы тогда в Иркутске жили, на Госпитальной. Трамваев еще не было там в те годы, бедняга через весь город пешком! Возвратился на рассвете. А я все сижу, жду! Открыл он консервы, ковырнула я раз, другой, положила вилку и уснула! — Варвара Ильинична рассмеялась: — Вот ведь как!

Невольно заулыбалась и Нина, но улыбка быстро исчезла. «Сережа вряд ли пошел бы», — подумала с болью.

— Так что я вас понимаю, — донеслось словно издалека. — Ну, ничего, все пройдет. Вы только не волнуйтесь. Это вредно в вашем положении.

Нина быстро отошла к окну.

— Видно, некстати пришла я сегодня, — вздохнула Варвара Ильинична. Разговор явно не получился.

— Извините, — сказала Нина, не оборачиваясь.

— Подумайте все-таки. Будет время, заходите. Непременно.

Варвара Ильинична вышла. Нина продолжала стоять у окна.

«В моем положении. В моем положении!..»

Без стука вбежала Матильда Ивановна. Нина торопливо вытерла глаза: «Какой я размазней стала…»

— После обеда такие крепдешины выбросили! Ахнешь! Такие расцветки! Расстроилась до слез! Денег хватило только на полтора метра, — она развернула сверток и подала шелковый отрез. — Как назло! — Сплела руки и заходила по комнате. — Как назло, никого, кто мог бы одолжить хотя бы двести рублей! И зачем только я купила позавчера креп-жоржет?

Подвижное лицо Матильды Ивановны приняло страдальческое выражение. Но вот она взглянула на Нину… Мелькнула спасительная мысль.

— Идея! Возьми себе отрез креп-жоржета. Он же тебе понравился тогда? Там как раз платье выйдет, даже с оборочками!

Вчерашняя покупка соседки нравилась Нине, она любила нежные, неяркие тона.

— Принеси, посмотрю.

Матильда Ивановна проворно выбежала из комнаты. Когда она возвратилась, Нина перед зеркалом примеряла ее новую покупку.

— Изумительно! Тебе так идет! — В предприимчивой голове моментально созрел новый вариант. — Может быть, ты его заберешь? А я побегу достану себе отрез на платье. Серьезно, бери!

— Пойдем вместе. Посмотрю, быть может, выберу что-либо другое, — слабо возразила Нина.

— Что ты! Там уже ничего не осталось хорошего! Сплошной ужас! — Матильда Ивановна могла убедить кого угодно и в чем угодно. — Какие-то дикие расцветки!

— Отчего же ты сама бежишь?

— Здравствуйте! У меня уже чек на руках на три с половиной метра! — Она вынула из сумочки неоплаченный чек. — Вот. Да что я тебя уговариваю? Я тебе одолжение делаю, а ты! У меня этот отрез с руками оторвут, только заикнись!

— Надо бы с мужем посоветоваться, — сказала Нина, сдаваясь.

— Что они в этом понимают! Запомни мой совет. — Матильда Ивановна терпеть не могла чужих советов, сама же никогда не упускала случая подчеркнуть свое превосходство в житейских делах. — Если хочешь приобрести настоящую вещь, никогда не спрашивай мужа! Или ты боишься, что он будет недоволен? Не бойся: ты сейчас в таком положении, что он не посмеет тебя расстраивать. Не понимаешь? — Она рассмеялась. — Я слишком скромна, чтобы выпытывать чужие секреты. Это не в моем стиле! Так берешь?

— Пожалуй, да.

— Вот умница! — Матильда Ивановна не давала опомниться, все развивалось молниеносно. — Когда я ходила Людмилочкой, — тараторила, пересчитывая деньги, — я покупала себе все, что душа желала! Точно… Ну, побегу! Мой «Журнал мод» у тебя? Присмотри хорошенький фасончик. У тебя исключительный вкус! Бегу!

Нина принялась рассматривать новое приобретение. Это развлекло ее, настроение несколько улучшилось. Увлекшись, не сразу отозвалась на стук.

— Войдите, — откликнулась наконец и смущенно отложила шелк. Вошел солдат. Нина уже знала его фамилию — Савичев.

— Здравствуйте, проходите, присаживайтесь.

— Наслежу я, — сказал Савичев, взглянув на сапоги. Он протянул записку: — От товарища капитана.

«Дай «Занимательную физику». Ни обращения, ни подписи…

Савичев взял книгу и, не зная, что сказать, спросил:

— Может, передать что капитану?

— Что же ему передать? Пускай домой скорее приходит.

— Ясно, — Савичев искоса взглянул на шелк. Нина почему-то покраснела. — Только наш капитан сегодня не скоро придет. Собрание комсомольское.

Она проводила взглядом ладную фигуру солдата, затем рассеянно посмотрела на стол, где блестящей грудой лежал шелк, и задумалась. На миг пожалела о своей покупке, показалась лишней…

Возвратилась Матильда Ивановна, цвела от удовольствия.

— Еще пять минут, и мой отрез продали бы! Представляешь, какой ужас? Хорошо еще, продавщица знакомая, придержала. Ну, смотри! Изумительно? — уселась на диван, закурила. — Я передумала шить платье-костюм. Ну кто его шьет из крепдешина? Я сделаю платье. И знаешь какое? Все лопнут от зависти! Между прочим, был еще один красивый кусок, но дешевый. Вещь должна быть дорогой. Я же не лейтенантша какая-нибудь! Все-таки моему Панюгину должны через год дать майора!.. Который час? Боже мой! Нужно идти.

Неохотно поднялась с дивана, взяла сверток.

— Как заедают нас, женщин, семейные заботы! — У самых дверей обернулась. — Совершенно забыла. Завтра в клубе женское собрание. Но я тебя отбоярила, сказала, что не сегодня-завтра поступаешь на работу.

— Напрасно. Никуда я не иду работать. — Нина вспомнила приход Родионовой. — И вообще, почему мне не пойти на собрание?

Матильда Ивановна округлила глаза.

— Что там делать? Грусть-тоска одна! Ну, мне, собственно, и некогда: у меня ребенок! — сказала с подчеркнутым чувством собственного достоинства. — Кому нечего делать, тот пусть и ходит. Впрочем, меня уже давно не беспокоят всякими собраниями и заседаниями! Я их отучила. Ну, пошла!

Зазвенел телефон. Сергей сообщил, что придет ужинать рано, до собрания. Нина ушла на кухню. Когда возвратилась в комнату, муж лежал на диване с «Артиллерийским журналом» в руках.

— Сережа, я сегодня сделала покупку. Не знаю, понравится ли тебе? Вот…

— Ничего, — оценил равнодушно, бегло взглянув на шелк. — В магазине?

— Нет, Матильда Ивановна уступила.

— Я вижу, ты с ней дружишь?

— А что в этом плохого?

— Ничего. Нравится — дружи. Мне-то что!

Наступила пауза. Сергей продолжал читать, Нина остановилась у дивана с отрезом в руках.

— Так одобряешь?

— Тебе нравится? Ну и я доволен.

— Я тебя серьезно спрашиваю, а ты…

— Нравится, нравится! Какая ты обидчивая стала!

— Я хочу, чтобы ты был доволен.

— Наши вкусы совпадают, — сказал, чтобы сгладить нанесенную обиду. — Правильно сделала, что купила. К маю сошьешь?

— Конечно, — сразу повеселела Нина.

Он опять углубился в журнал.

— Чай будешь пить?

— Обязательно.

— Тогда я схожу за водой. А ты взгляни, пожалуйста, на картофель. Хорошо?

— Через сколько?

— Минут через пять.

— Да ты за это время возвратишься.

— Это ты быстро ходишь, а я с двумя ведрами бегать не умею, — с укором ответила Нина.

— Ладно, взгляну… — недовольно проворчал и тотчас забыл о своем обещании. Вспомнил, когда заглянула Матильда Ивановна.

— Нина!.. Здравствуйте! Где Нина? Еще минута, и она сгорела бы! Хорошо, что я подоспела, остались бы вы без ужина! Этих молодоженов учить и учить нужно! А где Нина? По воду пошла? И вам не стыдно? Ведь она в таком положении!

— В каком положении?

— Боже мой! Что вы из этого тайну делаете? Весь гарнизон знает, а вы секретничаете!

Стрельцов медленно спустил ноги с дивана и сел.

— О чем вы говорите?

— Сергей Васильевич! Не будем играть в прятки! — Матильда Ивановна давно утвердилась в своем подозрении и даже рассказала об этом, разумеется «по секрету», кое-кому из соседок. Притворяться перед Стрельцовым надоело, решила припереть скрытного соседа неопровержимыми уликами. — Для кого вы игрушки покупаете? — спросила лукаво.

— Какие игрушки, когда? — глупый разговор начал бесить его.

— Сергей Васильевич! А волчок?

— Какой волчок?

— Большой! Что вы притворяетесь!

— Да этот волчок у меня уже года полтора! Я с ним занятия по внешней баллистике провожу, полет вращающегося снаряда демонстрирую.

Простое объяснение прозвучало для Матильды Ивановны как удар грома. Она настолько растерялась, что даже не нашла, что сказать. Увидев запыхавшуюся Нину, юркнула за дверь.

— Ты знаешь, что твоя Матильда наплела? Распустила слух, что мы ждем ребенка.

— Вот оно что… — Сразу вспомнила разговор с Родионовой, любопытные взгляды соседок. — Теперь начинаю понимать…

— Что Матильда сплетница? Это весь гарнизон знает.

— Завтра в клубе собрание, — не слушая его, продолжала Нина. — И она сказала, что я… Какое глупое положение!

Сергей уже успокоился, в конце концов смешно расстраиваться из-за сплетни.

— Ну, не пойдешь. Эка беда. Побудем вечер вместе. Я завтра свободен. Ты была права, Ниночка. Довольно мне одному весь батарейный воз тянуть. Теперь мои офицеры будут поочередно наблюдающими в батарее, от подъема до отбоя. Хорошо придумал?

Она с трудом отвлеклась от неприятных мыслей.

— По-моему, да. Не только ты один должен ночевать в казарме. — Направилась за ужином, но задержалась: — У нас сегодня председатель женсовета была.

— Зачем? — удивился Сергей.

— Предлагала участвовать в работе лектория.

— Новости какие! И притом ты же беспартийная! — сказал он, вполне уверенный в силе своего довода. — Какое ты имеешь право?

— Да, у меня нет никакого права, — раздельно произнесла Нина и с силой прикрыла дверь.

— Женщина вносит в прокуренную комнату холостяка не только запах духов. Женитьба — это еще и серьезное испытание человека. Каков-то он в семье?

— Да, многие спотыкаются на этом порожке, — подхватил мысль Лукьянова Родионов. — Другой, глядишь, парень как парень, способный, знающий, служит с душой. С какой стороны ни подойдешь — кругом хорошо. Но вот женился — и пошла неурядица. А какой может быть порядок у офицера в подразделении, на фронте, когда у него в тылу полная неразбериха. Семья — это тыл! — Постучали. — Входите.

Пришел капитан Стрельцов.

— Ну как?

Вчера зашел разговор о Фролове. «Поступит в академию, — уверенно высказался Родионов. — Придется подыскивать нового начальника штаба дивизиона». Неожиданно для Стрельцова должность эту предложил ему.

«Подумайте, завтра скажете».

— Я, товарищ полковник, строевой офицер, а не штабник. Не люблю бумажной волокиты.

Родионов неопределенно кашлянул и обменялся взглядом с Лукьяновым.

— Строевой офицер. Какой же из вас командир получится, если штабную работу не будете знать?

— Я об этом не думаю, товарищ полковник.

— И плохо, что не думаете. А почему?

Капитан Стрельцов долго подыскивал ответ.

— Почему? Не считаю себя подготовленным. Опыта нет и знаний недостаточно.

— За самокритику хвалю. — Родионов вышел из-за стола. — Но если человек только бьет себя в грудь да кается, а не действует, это уже не самокритика!

— Слезное покаяние, — вставил Лукьянов.

— Помню, мальчишкой был, — повернулся к нему Родионов. — Повела меня мать к попу в грехах исповедоваться. А какие у меня грехи? На реку без спроса ходил, в сад за яблоками лазал. Покаялся. Простил меня святой отец. Пьяница, к слову говоря, был ужасный. И что ж? Назавтра снова на речку, опять в чужой сад! Раза три так каялся…

Он улыбнулся, в лице промелькнуло что-то мальчишеское, задорное.

— Опыта мало? Будет! Знаний недостаточно? Учиться нужно.

— Времени лишнего нет, товарищ полковник.

— Это что еще за «лишнее время»? Лишнее время бывает только у бездельников!

— Виноват, — поправился Стрельцов, — свободного времени нет.

— Трижды виноват! Почему свободные вечера не используете? Знаю! Сутками в батарее сидите. Похвально, что все силы отдаете службе. И результаты налицо. Но вы-то командир батареи, а не старшина. Плохо устав знаете.

— У него в батарее даже такой порядок заведен, что офицеры лично осматривают увольняемых солдат, — хмуро сказал Лукьянов.

— Так, Стрельцов?

— Надежнее, товарищ полковник.

— Немедленно прекратить. Вижу, что и после затеи с наблюдающими офицерами не сделали должных выводов.

Родионов замолчал, пригляделся.

— Послушайте, а что, если бы вы на моем месте были, а? И суток не хватило бы! А я вот со своей Варварой Ильиничной ни одного нового фильма не пропускаю. Кстати, что-то я вас ни разу в кино не видел. Жену, припоминаю, встречал раза два, а вас — ни разу.

— Занят был…

— У него на семь бед — один ответ! Занят. Еще раз увижу в подразделении в свободный вечер — взыскание наложу.

— Слушаюсь.

— Ну что ж, неволить не будем. А только помните, Стрельцов, после лагерей готовьтесь к экзамену на начальника штаба дивизиона. Все.

— Сергей Васильевич! — сказал Лукьянов. — У меня к вам просьба. Помогите сагитировать вашу жену. Я имею в виду наш лекторий для женщин.

Стрельцов замялся.

— Попытаюсь, — сказал неуверенно. — Она у меня, товарищ майор, с характером.

— Это хорошо, что с характером. А вот то, что строителей подвела, скверно. Люди понадеялись, даже в район сообщили, а теперь занятия срываются. Я с парторгом стройки разговаривал.

Дома Стрельцов сказал Нине:

— Видно, придется тебе прочесть несколько лекций. Очень просили.

— Нет.

— Почему?

— Так.

— Не мудри. На меня замполит нажимает.

— Ах, вот что? На тебя «нажимают»!

Нина сбросила передник, швырнула на стул, но промахнулась. Передник упал на пол. Она не подняла его и выбежала из комнаты…

«Вот тебе и договорился! Везде неприятности. И еще этот Ярцев, черт побери!..»

— Тот не солдат, кто не сидел на губе! Между прочим, небо в клеточку удивительно романтично, — отсидев на гауптвахте, сказал Ярцев.

— Да-а, вид у тебя геройский! — насмешливо отозвался Краснов.

— А ты все науки грызешь? — помолчав, с сарказмом заметил Ярцев и стал перебирать книги, разложенные на столе. — Наставления зубришь, уставы на сон грядущий почитываешь?..

Краснов не отозвался. Ярцев расстегнул воротник кителя, шумно вздохнул.

— Надоела мне эта жизнь по уставу! Как будто в стеклянном колпаке сидишь. Все видишь, а дотронуться ни до чего нельзя.

— Тебя никто не заставляет страдать. Подай рапорт, уволят.

— Подумаешь, испугал! — Сощурился, презрительно хмыкнул. — Будь спокоен: Владимир Ярцев нигде не пропадет. Вот не утвердят меня на учебу в Ленинград, плюну на все, уйду на гражданку. И буду жить как бог! Квартира на улице Горького, три комнаты, ванна, все блага цивилизации. Захочу, пойду учиться. Уж если отец чужих оболтусов в институт устраивает, то сына и подавно освободит от экзекуции приемных экзаменов.

Краснов посмотрел удивленно и недоверчиво. Ярцев рассмеялся.

— Святая простота! Для тебя жизнь «в розовом цвете» выглядит, как любит изрекать Юзовец. Послушай, а не выпить ли по случаю моего освобождения из Бастилии? — Он легонько подпрыгнул и, сев на стол, мечтательно заговорил: — Эх, сейчас бы в Москву, в «Арагви»! Фирменный шашлык, коньячок, шампанское в серебряном ведерке, музыка! Обслуживание молниеносное! Отец там свой человек. Знаешь, какой у меня папан? Высокий, стройный — на вид и сорока не дашь! Душа молодая, натура широкая. А как за ним женщины увиваются! Куда нам! Умеет человек жить! А мать у меня наивная, как ты! Только малость жадная. Ну, у отца всегда валюта есть!

— Зачем ты мне эти гадости рассказываешь?

Ярцев спохватился, что наговорил лишнего. Но он действительно восхищался умением отца жить широко, легко, видно, магической способностью приковывать к себе всеобщее внимание в самых различных компаниях, блестящим остроумием и успехом у женщин, молодых и красивых.

Вероятно, это было иронией судьбы, что Максим Спиридонович Ярцев, в двадцать женившийся на двадцатишестилетней дочери престарелого декана, вдовца, в сорок шесть лет пользовался благосклонностью двадцатипятилетних. Тесть умер, не дождавшись внука, не успев по-настоящему поставить на ноги своего долгожданного зятя. С женитьбой кончились студенческие общежития и дешевые обеды в третьеразрядных столовых: жена принесла прекрасную квартиру в центре столицы и значительные сбережения. Но Максим Ярцев, сын шорника из далекой сибирской деревушки, не остановился на полпути. Долгой, трудной дорогой добрался до заветной цели. На дверях, где висела позеленевшая от времени медная табличка, появилась новая, выгравированная на сверкающей золотым огнем пластине: «Доцент, кандидат технических наук М. С. Ярцев». И тогда, перевалив за пятьдесят, Максим Спиридонович решил вознаградить себя и за многие лишения в юности, и за изнурительные бессонные ночи в молодости, и за упорную, многолетнюю борьбу во имя обеспеченности и солидного положения.

Но в институте за Максимом Спиридоновичем сохранилась прежняя репутация самозабвенного работяги и доброго семьянина. И как ни странно, но лишь теперь, уже взрослым молодым человеком, Владимир впервые по-настоящему полюбил отца, стал гордиться и восхищаться им. В детстве он знал об отце: «Папуся занимается, нельзя мешать». В школьные годы ежедневно слышал: «Вовочка, оставь в покое молоток, папочка творит, нельзя мешать», «Володя, закрой патефон, папа готовится к докладу», «Владимир, нельзя ли потише? Неужели ты не понимаешь, что отец устал и твои товарищи мешают ему!».

Восемнадцать лет Володя Ярцев мешал своему отцу. И только в те три месяца, между выпускным вечером в десятилетке и училищем, отец и сын сблизились. Максим Спиридонович подарил сыну серебряный портсигар и распил с ним первую бутылку коньяку: «Желаю тебе удачи! И бери от жизни все, что сможешь! Человеку дано прожить один раз. К сожалению, я это поздно осознал. Учти мою ошибку».

Когда после войны Владимир приехал в отпуск, отец стал не просто его другом и наставником, но нередко и товарищем в веселых похождениях, о которых мать и не подозревала. Как и в былые годы, она требовала в доме тишины и порядка: «Какая вы неловкая, Феня. Не гремите посудой. Максим Спиридонович поздно приехал с ученого совета».

Как-никак, а доцент, кандидат… Зря Ярцев ляпнул Краснову…

— Я, разумеется, несколько приукрасил относительно ресторана и женщин, — сказал осторожно. — Да, ученый, но не из тех сухарей, которых и вином не размочишь. Разве это плохо? Кроме богов, покровителей науки, есть и Бахус, и Венера. Тоже, что ни говори, святые! Нельзя же их совершенно игнорировать?

Наклонился, обнял.

— Эх, голубая душа! Люблю тебя, честное слово!

Павел высвободился, откровенно признался:

— А я в тебе все больше разочаровываюсь.

Ярцев принял слова за шутку, сверкнул ровными матовыми зубами, рассмеялся.

— Нет, все равно не соглашусь со Стрельцовым! Ты не ершистый. Ты пушистый. Нежный, пушистый цыпленок! Правда, иногда так клюнешь, что ой-е-ей!

— Трудно на тебя сердиться.

— Трудно? Знаю. Модернизированный говорит, что это мой спасательный круг. Да! — Последнее восклицание было ответом на чей-то энергичный стук. На всякий случай спрыгнул со стола, но, увидев Доливу, снова занял прежнее место. — А-а, модернизированный! Легок на помине. Привет!

— Здравствуй, — не очень обрадовался Долива. — Отсидел уже?

— А ты надеялся, что я пожизненно заключен? — с обидой спросил Ярцев.

— Чепуху городишь. — Повернулся к Краснову: — У тебя есть план семинара по истории?

— Университет! — хмыкнул Ярцев. — Не в состоянии даже планы семинаров на каждого слушателя отпечатать. Любопытно, что вам по окончании выдадут: дипломы, удостоверения?

— Знания, — отрезал Долива.

— Знания не жетон, на китель не нацепишь, и никто не будет знать, что вы все знаете!

— Зато подлость и без значков видна, — начиная сердиться, отпарировал Долива. — Товарищ называется! Накуролесил на учении и хотел за счет Павла выехать!

— Не твое дело! В конце концов, не он, а я отсидел пять суток! Удовольствие маленькое!

— Ты ведь восторгался небом в клеточку! — поддел Краснов.

— Не век же ему радоваться, что на все его делишки начальство сквозь пальцы смотрит, — сказал Долива. — Странно у нас иногда получается: чуть споткнется хороший человек, сразу же навалятся на него всем миром, все шишки на голову вытряхнут. Целый год, до отчетно-выборного собрания, икать будет. А какой-нибудь пакостник что ни творит, все нипочем. Был у нас начхим Оверченко…

— Митя? — улыбнулся Ярцев, радуясь, что разговор переключился на другое.

— Ну да, Дмитрий Захарович Оверченко. Вот художник! Что только не вытворял! Другого бы живьем съели, а над этим только посмеивались: «Слыхал, что Митя отколол?», «Знаешь, какой трюк Митя выбросил?».

— А помнишь, как он в Новый год салютовал из пистолета? — заранее рассмеялся Ярцев.

— Помню. И, представь себе, ни одного взыскания не имел! Так и демобилизовался чистеньким.

— Давно? — поинтересовался Краснов.

— Еще в сорок шестом.

— Да-а, — протянул Ярцев. — Тогда это было запросто.

— Ты заходил в штаб полка? — вспомнил вдруг Долива. — Там, говорят, бумага какая-то на тебя пришла сверху.

— Серьезно? Наверное, из округа, на учебу утвердили. Все! Прощай, Пятидворовка!

Он торопливо застегнул китель, сорвал с вешалки шинель.

— Побегу в штаб, узнаю! Привет!

Ярцев бежал всю дорогу. Свет в окнах штаба полка казался счастливым маяком.

Командир полка проводил совещание.

— Давно заседают? — спросил Ярцев дежурного.

— Часа полтора. Должны скоро кончить… Вон уже подполковник идет.

Строкач бросил хмурый взгляд и скрылся в комнате помощника по кадрам. Ярцев решил ждать, пока начальник штаба не возвратится к себе в кабинет. «Не любит, когда к нему обращаются в чужих апартаментах», — подумал и стал прохаживаться по коридору. Сзади мягко стукнула дверь. Ярцев успел лишь заметить, что Строкач возвратился к командиру полка с бумагами.

«Прозевал, надо было остановить. Мне ведь от него только одно слово — «утвержден».

— Товарищ старший лейтенант!

— Да? — встрепенулся.

Из полуоткрытой двери выглядывал подполковник Строкач.

— Зайдите.

Ярцев изобразил на лице покорность, оттененную грустью перенесенного страдания.

«Да, — казалось, говорил его вид, — власть в ваших руках. Но, видит небо, пострадал я невинно».

В кабинете кроме полковника Родионова и начальника штаба находились Юзовец и майор Лукьянов.

— Отбыли наказание? — резко спросил Родионов, не дослушав рапорта.

— Так точно, — ответил Ярцев и скорбно опустил глаза.

— Поняли свою вину?

— Виноват, — не поднимая глаз, отозвался Ярцев. «Главное — не возражать. Спорить с начальством — все равно что плевать против ветра».

— Виноват? Вы же заверяли, что можете доказать свое алиби, — холодно произнес Лукьянов.

— Алиби! — с неожиданной силой и презрением выдохнул Родионов. — На это он мастер! Даже от родного сына отделаться сумел.

Ярцев испуганно взглянул на командира полка и мгновенно побелел.

— Как «от сына»? — осторожно спросил пересохшими губами.

— Нечестный вы человек, — четко, как приговор, произнес Родионов и задрожавшей рукой потянулся за табакеркой.

Подполковник Строкач молча подал бумагу с типографским штампом министерства.

Печатные строки заплясали перед глазами.

Начальник штаба все так же молча отобрал бумагу и положил ее перед командиром полка.

— Ну? — угрожающе спросил Родионов.

Ярцев облизал пергаментные губы.

— Отмолчаться надеетесь! Не выйдет. Будете отвечать. Перед судом чести. Идите!

Он медленно повернулся, цепляясь ногами, сдвинул ковровую дорожку и, вдруг сорвавшись, бросился вон из кабинета.

Лукьянов сделал вслед нетерпеливое движение, Родионов остановил его:

— Такие не стреляются.

— За подобные дела не к офицерскому суду, а к уголовному положено привлекать. Грязное мошенничество! — хмуро сказал Строкач.

— И кто мог подумать? — недоуменно пожал плечами подполковник Юзовец и шумно вздохнул.

— Мы должны были думать!

— Но как мы могли проведать, товарищ майор, что Ярцев натворил пять лет назад? Я, например, в этом полку всего два года, — настойчиво возразил Юзовец и бросил взгляд на командира полка.

— Этого могли и не знать. Но то, что Ярцев способен на подлость, обязаны были понимать. И знали, да делали вид: знать не знаем, ведать не ведаем. Как же, не пойман — не вор!

— Товарищ полковник, как говорится, нельзя же обвинить человека на основании подозрения в преступлении…

— Не обвинить, а не допустить до преступления!

— Совершенно справедливо! — тотчас воскликнул Юзовец и со вздохом добавил: — Но кто мог знать? Пять лет прошло…

— Пять лет! — покачал головой Родионов. — А вы по-настоящему разобрались в этом человеке?

— Я всего лишь два года в полку.

— Два? — взял из рук начальника штаба папку с надписью «Для доклада», отыскал аттестацию на старшего лейтенанта Ярцева. — Вот мы сейчас прочтем, как вы его характеризуете.

Быстро пробежал аттестацию, бормоча вполголоса:

— «Развитый, способный… За достижения в спортивных… ценными подарками… Общителен, авторитетом пользуется. Дело свое знает. Дисциплинирован, но были…» Вот! Пожалуйста, недостаток: «Был случай нарушения формы одежды»!

— Так точно, товарищ полковник! — Юзовец приставил каблуки. — Лично вы обратили внимание на шинель и сделали замечание. Шинель у него, как говорится…

— Да помню я! Был такой случай. Но — случай, понимаете! В этом отношении Ярцева в пример можно поставить. Наглажен всегда, выбрит, начищен… Поглядеть приятно. А с шинелью перестарался. И незачем было это в аттестацию вписывать.

— Когда это лейтенант Краснов плохо службу караульную нес? — спросил вдруг подполковник Строкач, перелистывая аттестации.

— Краснов? — Родионов поднял брови. — Что там написано?

— «Дисциплинирован, но был случай недобросовестного несения караульной службы».

— Когда?

Юзовец быстро вытер платком вспотевший лоб и опустил руки по швам.

— В Новый год, товарищ полковник! Тогда еще солдат Рябов пожар погасил.

— Дальше.

— Приходил комендант гарнизона в связи с этим и заодно, как говорится, караульное помещение проверил. Вот. И отметил в постовой ведомости.

— Что отметил?

— «На шнуре ламп висят погибшие мухи». Дословно запомнил, у меня в тетрадочке записано. На проводе две мухи сидели высохшие. Как мы их раньше не видели? А комендант сразу заметил. Да, в военном деле не должно быть мелочей, как справедливо говорит наш генерал.

— Мелочей, но не мелочности! — резко отрубил Родионов и, выйдя из-за стола, вплотную приблизился к Юзовцу. — Вы отдаете себе отчет в том, что пишете? — Он потряс аттестационным листком. Голос его, сдавленный гневом, вздрагивал: — Вы понимаете, что такое аттестация? Ведь каждое слово, каждая буква всю службу, всю жизнь за офицером следуют. Как паспорт! Нет, паспорт обменять можно. А эти… погибшие мухи! До гроба над ним висеть будут!

— Я не писал о мухах, товарищ полковник.

— «Недобросовестное несение караульной службы» — лучше? Это вы знаете о мухах. Другие-то не знают и знать не будут! Товарищ Строкач, возвратить аттестации, все до одной! — полковник отшвырнул листок и запустил пальцы за воротник кителя, будто он душил его крупную загорелую шею. — Старшего лейтенанта Ярцева судить! Общественным обвинителем назначить майора Фролова.

Побродив бесцельно по глухим задворкам гарнизона, передумав обо всем на свете и не найдя никакого спасительного выхода, Ярцев далеко за полночь возвратился домой. Утром, как обычно, он вышел на службу, но весь день был совершенно безучастен к тому, что творилось вокруг.

Он не думал о сыне: трудно было представить его в своем воображении. Не волновало имя жены. Она, конечно, была не виновата в его несчастье. Все это дотошные финансисты! И как смогли докопаться до этого? Столько лет прошло!.. Да, придется, наверное, платить… Интересно, сколько будут удерживать? Не меньше пятидесяти процентов. От алиментов, пожалуй, еще можно спастись, если вторично жениться на Анечке… Наверное, уже поздно, за другим замужем. И кроме того, они не пара. Родители никогда не благословят такой брак. Какая-то доярка… Да, придется надолго отказаться от многого: на половину зарплаты высоко не прыгнешь… Но если бы только деньги!.. Неприятностей не избежать.

В этом не обманулся. Через три дня состоялся офицерский суд чести.

Краснов не мог присутствовать: ниже обвиняемого по званию. Молча наблюдал, как Ярцев собирается на суд. Тщательно побрился, смочил волосы одеколоном, гладко причесался.

Создалось впечатление, будто отправляется на свидание…

Суд чести не пугал Ярцева. Могли вынести общественное порицание, выговор, не больше! «Меньше взвода не дадут, дальше… дальше Пятидворовки не пошлют».

— Что ты глядишь на меня, как на Марию Стюарт? Думаешь, на эшафот поведут?

Хотел успокоить самого себя, но веселость прозвучала фальшиво. Думать было легче, чем произносить мысли вслух.

— Молчишь, — криво усмехнулся. — Ну что же, как говорили мудрые греки, тэрциум гаудэнс — третий радующийся.

Достал из тумбочки бутылку, налил полстакана коньяку.

— Разделишь компанию?

Краснов отвернулся. Ярцев шагнул к нему, поднял стакан.

— Авэ, Цезарь!.. Забыл. Ну, дьявол с ним! По-русски: здравствуй, Цезарь, идущие на смерть тебя приветствуют!

— Не паясничай. Противно!

— Противно… — Ярцев поставил стакан. — Противно…

Несколько минут он сидел неподвижно, опустив голову, затем торопливо выпил. Рука дрогнула, несколько капель упало на китель. Оглядел комнату, будто прощаясь с ней, и медленно прикрыл за собой дверь.

Возвратился он поздно, в третьем часу ночи, пьяный. Не раздеваясь, упал на пол и зарыдал.

— Как они… — слова прорывались сквозь мычание. — Как они смотрели на меня… Какими глазами! Я был под минами, но это… это страшнее… Страшнее!

В холодном лунном свете было видно, как обмякшая, сгорбленная фигура медленно поднялась на колени.

— Страшно… — прошептал, обхватил руками голову и закачался из стороны в сторону. Затем остановился, подполз к кровати и, захлебываясь, жарко заговорил: — Ты знаешь, что сказал общественный обвинитель? «Золото ваших погон почернело от позора!» Золото почернело… Такого не бывает, а? А он сказал: «Почернело».

Ярцев повернул голову, взглянул себе на плечо:

— Почернело!..

Он снова повалился на пол. Плечи его задрожали.

— Полковник сказал, что представит к увольнению… Выгнали, понимаешь, выгнали меня…

Краснов не выдержал. Соскочил с постели, снял шинель, китель, стянул сапоги, уложил Ярцева в постель.

— Павел… Павел… Прости меня… Я подлец… Подлец! Ты прав… Зачем ты за мной ухаживаешь? Золото почернело… Ты прав. Гоните меня! Я вас позорю… Гоните прочь!

Краснов долго не мог уснуть. Разумом он одобрил решение командира полка, но мысль о том, что человека, с которым несколько месяцев прожил в одной комнате, постигла такая участь, мучила. Он не испытывал чувства жалости. Напротив, кара была заслуженной и справедливой. Ярцев теперь не мог командовать людьми, не имел морального права.

С каким презрением сказал ему Долива:

— Я думал, ты пустой человек. А ты подлец! — С силой махнул рукой, будто отрубил.

И Ярцев ничего не сумел ответить…

На другой день Ярцев проснулся поздно. Он был один, Краснов давно ушел.

Неверной походкой приблизился к зеркалу. Серое лицо с набрякшими мешками под глазами, запекшиеся губы, всклокоченные волосы.

«Неужели это я?»

Сердце бешено колотилось в груди. Стало нехорошо, опустился на стул. Взгляд остановился на тумбочке. «Опохмелиться?» — вяло подумал и с отвращением отогнал эту мысль.

Долго плескался под умывальником, приводя себя в порядок. Теперь он выглядел гораздо свежее, но взгляд был по-прежнему мутным, погасшим.

В дверь легонько постучали. Ярцев вздрогнул. Вдруг представилось, что сейчас войдет жена с сыном. Инстинктивно отступил в угол, не решаясь ответить. Стук повторился, теперь уже громче, настойчивее.

— Войдите, — произнес наконец.

«Остапенко…»

— Товарищ старший лейтенант! Вас комбат вызывает!

— Хорошо… — с трудом перевел дух.

Остапенко ушел, но от Ярцева не ускользнул любопытный взгляд, брошенный на него солдатом. «Знает уже. Теперь все узнают… Ах, Аня-Анечка, не думал, что это кончится вот так!..»

Она сказала: «Только давай распишемся».

Ярцев не отказался, пошел с ней в загс, хотя расценил брак как морганатический: москвич, сын ученого, и деревенская девушка, доярка.

Вначале было приятно получать письма с целующимися голубками на конвертах, — все-таки развлечение! — но когда Аня намекнула, что ждет сына, испугался и раздобыл бланки похоронки… И написал от имени командира трогательное письмо с подробностями собственной «героической гибели». В постскриптуме добавил, что «по соображениям высокого командования» часть расформировывается. Некоторое время еще тревожился, но Аня не прислала ни одного письма. «Интересно, где она теперь? — изредка вспоминал и успокаивал себя: — Замуж, конечно, выскочила!»

Сейчас, услышав от майора Лукьянова, что Аня одна, Ярцев вздрогнул.

— Откуда вам известно? — спросил изменившимся голосом.

Лукьянов спокойно и холодно посмотрел на него, вынул из конверта фотографию и протянул ему. Ярцева забила дрожь.

Аня, слегка наклонившись, обнимала крепкого мальчика лет пяти. У него были красивые глаза с длинными ресницами и вздернутый, как у матери, носик.

Осторожно перевернул фотографию, там ничего не было написано.

— Письмо можно прочесть? — спросил, не поднимая головы.

— Нет. Адрес могу дать. Впрочем, вы его должны знать. Адрес прежний, работает зоотехником в колхозе.

Лукьянов протянул руку за фотографией, но Ярцев инстинктивно прижал ее к себе.

Лукьянов не убирал руки.

Ярцев отрицательно замотал головой.

— Будете откровенны?

— Да. Выслушайте меня! Я так много пережил за это время. Выслушайте!

Он смотрел умоляюще, боялся, что откажут, отберут фотографию, выставят вон.

Когда Ярцев умолк, Лукьянов, глядя в упор, спросил:

— А примет ли вас жена?

И Ярцев впервые со страхом подумал, что теперь последнее слово принадлежало ей.

В апреле пришел приказ министра об увольнении старшего лейтенанта Ярцева в запас.

Ярцев уезжал из Пятидворовки в день командирской учебы. Все офицеры были на занятиях, и никто не провожал бывшего сослуживца. Он и сам не хотел этого, умышленно избрав для отъезда такой день. Водитель уложил в кузов вещи, открыл дверцу кабины, но Ярцев, махнув рукой, полез наверх. Сгорбленный, осунувшийся, сидел он на дощатой перекладине. Затуманившиеся, поблекшие глаза бегали по сторонам в надежде увидеть хотя бы одно знакомое лицо. Но улица была пустынна.

Когда машина выехала за Пятидворовку, не выдержал, бросился на сено, застилавшее дно кузова. Хотелось плакать, но слез не было. Он пытался взять себя в руки, успокоиться, думать о будущем и никак не мог. В голове назойливо вращалась одна и та же фраза: «Надолго вон». Теперь, сейчас понял истинный смысл этих слов, как бы по ошибке сказанных долговязым солдатом из взвода Краснова. Утром Ярцев в последний раз зашел в батарею. Солдатам было известно, что старший лейтенант демобилизовался, но о причине увольнения никто, разумеется, не догадывался. По крайне мере, так полагал сам Ярцев. С беспечным, веселым видом подошел к солдатам:

«До свидания, товарищи. Уезжаю».

«Далеко, товарищ старший лейтенант?»

«На гражданку, возвращаюсь к мирному труду, а грянет война — снова встретимся!»

«Может, и раньше, — сказал один из солдат. — Где работать думаете?»

«Где? — отозвался другой. — Сейчас все на Волго-Дон едут».

Ярцев послал Ане письмо, оно вышло предлинным, но в ответ получил всего одну фразу: «Если хочешь, приезжай, поговорим».

На голубом небе конверта уже не летали, как прежде, голуби. Только чернели круги почтовых штампов.

«Возможно, на Волго-Дон», — сказал Ярцев.

«Конечно, надолго вон!» — громко поддержал Синюков, невозмутимо глядя прямо в глаза.

«На Волго-Дон», — со смехом поправил кто-то.

«Виноват, обмолвился!» — сказал Синюков, но в маленьких черных глазах сверкнули смешинки.

«Нет, не обмолвился, — окончательно уверился теперь Ярцев. — Надолго вон. Выгнали меня вон из армии, и надолго, навсегда».

После отъезда Ярцева на его место переселился Круглов. Краснов сам предложил:

— Переезжайте, Иван Павлович. Что по чужим хатам слоняться? И жить веселее будет!

— Да, пожалуй, неудобно ходить через комнату хозяев… Каждый раз беспокоить. Но не стесню?

— Что вы! Сегодня же переходите, я помогу вам.

В тот же вечер на тумбочке у кровати, где спал раньше Ярцев, появились фотографии девочки и женщины с высокой прической.

— Моя жена… А это Машенька! Через два года в школу пойдет.

— Большая, — сказал Краснов, стараясь не смотреть на фотографию Лилии Валерьяновны. Но ее строгие глаза находили его по всей комнате.

— Большая! — Иван Павлович заулыбался. — Как бежит время, Павел, вы себе даже представить не можете! Давно ли я носил Машеньку на руках!

Он снял очки, протер глаза и вздохнул.

— Да-а, шестой год. А был я с ней в общей сложности меньше трех месяцев. Тяжко…

Он помолчал немного и вдруг заговорил с искренним удивлением:

— Не понимаю, как могут некоторые вспоминать о своих детях лишь тогда, когда расписываются в ведомости за денежное содержание!

— Ярцев и от этого был свободен. За него алименты выплачивало государство.

— Это вообще гадко! Очень правильно, что его уволили. Ведь офицер — это заметный человек. Попробуйте где-нибудь нарушить элементарные нормы, сразу бросят в упрек: «А еще офицер!» Знаете, когда приходится быть свидетелем подобных сцен, становится ужасно стыдно! Нет-нет, необходимо решительно освобождать здоровый организм от всех гнойников.

— Если не помогает лекарство, приходится браться за скальпель! — повторил Краснов слова Ивана Павловича.

— Совершенно верно!

— Но ведь вы когда-то спасли Ярцева от скальпеля…

— Да, когда-то спас, а сейчас голосовал на заседании суда чести за увольнение. Безнравственный человек!

— Все же в нем было что-то хорошее, — задумчиво произнес Краснов.

— Мало иметь что-то хорошее. Можно мириться, когда есть что-то плохое, не наоборот. Недостатки у всех есть, но суть в том, какие!

— Человек подобен магниту: сколько ни ломай его, всегда остаются два полюса.

— Это ваши слова? — быстро спросил Иван Павлович.

— Ярцева. Он знал много афоризмов.

— Данный афоризм опасный и вредный, реакционный, если хотите. Можно ли воспитать человека, если веруешь в незыблемость единства добра и зла?

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

С железного карниза свисали длинные ледяные сосульки, желтоватые от ржавчины, похожие на оплывшие свечи.

Лучи солнца зажигали их, и с острых концов срывались прозрачные слезы капели. Но к вечеру свечи гасли, светлые извилистые струйки мутнели и отвердевали, как застывший воск.

Ледяные клыки сосулек торчали перед самым окном, заслоняя свет. И казалось, что именно поэтому на крыше зажигают на день огарки свечей.

Стояла ранняя весна.

Нина любила эту пору. По утрам потрескивают под ногами застывшие перламутровые лужи, в полдень мягкие теплые ладони ветра ласкают лицо, и все вокруг искрится, улыбается. Весна наполняла все ее существо ожиданием чего-то большого, радостного, волнующего.

Но в этом году весенние ветры пролетали, не задевая душу. Наступление весны сейчас означало лишь конец лютых морозов и неистовых метелей.

В феврале бушевало трое суток. Нельзя было выйти из дому. Нина с ужасом наблюдала через окно, как ветер катил в снежном вихре огромную черную собаку. Собака в страхе жалобно скулила и тщетно пыталась задержаться на месте; ветер гнал ее дальше, кувыркая в белой пене сугробов.

На вторую ночь оторвало край железного листа на крыше. Дикий скрежет и громыхание заполнили комнату, и Нина до утра не могла уснуть.

Когда метель наконец улеглась, понадобилось еще двое суток, чтобы расчистить дороги. Почта не работала целую неделю.

Как это разительно отличалось от тихой, аккуратной городской зимы. По улицам ползают снегоочистители, мальчишки воюют снежками, мамаши везут на саночках закутанных детей, дворники в белых передниках поверх пальто спокойно и важно, как пингвины, расхаживают у ворот.

Здесь, в глуши, зима совсем другая, дикая, необузданная. И если весна все же радовала, то прежде всего потому, что не нужно каждый день таскать из сарая уголь на второй этаж, не нужно выгребать спекшиеся куски шлака из печи…

К вечеру капель затихла. Небо почернело, острые зубья сосулек мертвенно бледнели за окном.

Нина никак не могла привыкнуть к одиночеству по вечерам.

Особенно трудной была для нее последняя неделя, провела ее в постели: воспаление легких. Сейчас уже ничего, прошло…

Взглянула на будильник — должен зайти Иван Павлович. Благодаря ему обошлось без больницы. Сергей придет не скоро, какое-то совещание или собрание. Так почти каждый вечер. Впрочем, когда он и бывает дома, все равно занят своими делами. Тоска… «Глушь-тоска» — как говорит Матильда Ивановна. Скорее бы пришел кто-нибудь.

Стучат. Слава богу, Иван Павлович!

— Ну-с, как мы себя чувствуем?

— Даже не знаю, как вас отблагодарить.

— Нина Михайловна…

— Вы не обижайтесь. Ведь в Пятидворовке все, кого вы лечите, давно усвоили, что военный доктор принимает только цветы.

Иван Павлович смущенно поправил очки.

— Неудобно, знаете, отказываться. Цветы — это…

— Цветы.

— Вот именно. А где сам? Не являлся еще?

— Нет… Иван Павлович, что у вас произошло вчера?

— Злился?

— Было. Он ведь мне ничего не рассказывает, но я поняла, что и на вас сердит.

— Ничего, ничего! Просто у вашего мужа боязнь критики.

— Иван Павлович, вы наш друг.

Было неясно, утверждает она это или хочет удостовериться в правильности своего суждения. Нина доверчиво взяла Ивана Павловича за руку.

— Я верю вам.

— Благодарю, — просто ответил он.

— Мне очень тяжело, Иван Павлович. Я боюсь даже… Добром это не кончится. Ни для него, ни для меня.

— Что-нибудь стряслось?

— Ничего не стряслось, ничего не случилось. И в этом вся трагедия! — Она долго таила от всех свои тяжкие сомнения. И сейчас ей казалось, что станет легче, если выскажет все, что накипело на сердце. — Но… я… Я для него как… радиоприемник. Хочет — слушает, надоест — выключает. А главное — я всегда должна быть на месте, без меня комната пуста…

Она прикусила губу, чтобы не расплакаться.

— Мне кажется, вы преувеличиваете, — сказал наконец Иван Павлович. Неожиданная исповедь ошеломила его. — Вы преувеличиваете, — повторил с большей уверенностью.

Нина отрицательно покачала головой.

— И притом вся ли вина падает на мужа? Не справедливее ли часть вины отнести на свой счет?

— Не знаю…

— Нельзя забывать, что он работает. И много работает, с душой.

— Разве я против этого? Но почему он ко мне без души относится? Я ведь тоже живой человек! Почему он находит время для писем родителям ефрейтора Савичева, Рябова, а для меня нет ни минуты? Он все делает только для службы. И женился, наверное, тоже «для пользы службы».

— Его служба — это служение Родине, — строго сказал Иван Павлович, сам чувствуя, что фраза эта сейчас не ко времени.

— Иван Павлович! Иван Павлович… Почему же я должна служить не Родине, а только Сергею Стрельцову? Почему?

Стрельцов с трудом передвигал ноги по вязкой и скользкой дороге. Этот путь от стрельбища до казарм он проделывал сегодня в четвертый раз. Утром отправился, чтобы лично дать указания по установке мишеней. Потом возвратился в полк, выписал патроны. В одиннадцать снова был на стрельбище, со всей батареей. Он сам ходил к мишеням проверять результаты стрельбы и к концу занятий настолько устал, что даже улыбкой не выразил своего удовлетворения. Все отстрелялись на «хорошо» и «отлично».

Со стрельбища батарею повел лейтенант Краснов. Стрельцов пошел сзади и постепенно отстал. Теперь он был один. Внимание его привлек одинокий куст у дороги. На тощих ветках каким-то чудом уцелело несколько прошлогодних листьев. Они были грязно-пепельного оттенка, совершенно безжизненные и производили впечатление никчемных и лишних, но держались еще довольно крепко. И только там, где обозначились почки новых листьев, отжившие опали на влажную землю.

Когда Стрельцов добрался домой, погода резко изменилась: небо потускнело, набежали тяжелые тучи, полил первый весенний дождь.

Стрельцов поднялся на второй этаж и осторожно двинулся по длинному коридору, в который выходило около полутора десятков дверей офицерских квартир.

На табуретах шипели примусы; голубоватое пламя, придавленное кастрюлями и стиральными баками, подрагивающим бледным светом освещало коридор. На весь дом, бывшую казарму, было две кухни, и неприхотливые, привыкшие ко всему офицерские жены хозяйничали где только можно было.

«Бум-м!» — прокатилось по коридору.

Стрельцов вполголоса чертыхнулся. «Опять это проклятое корыто!»

Висевшая на стене железная лохань слабо качнулась еще несколько раз и затихла.

Добравшись наконец до своей двери, Стрельцов вошел в комнату, медленно вытер сапоги и начал раздеваться.

— Когда ты научишься бесшумно проходить по коридору? — спросила Нина, не поздоровавшись.

Стрельцов молча снял шинель, повесил на вешалку, но шинель шлепнулась на пол. Он поднял ее и бросил на стул.

— Вешалка оборвана! Сколько раз говорил!..

— Забываю.

— Забываешь, — сумрачно сказал. Равнодушие Нины задело его. Но он был слишком утомлен, чтобы затевать ссору, и лишь ворчливо упрекнул: — Вообще, ты последнее время многое забываешь. Смотри, какой у нас беспорядок.

В комнате в самом деле было неуютно, хотя пол был недавно вымыт.

— Тебе разве не все равно, что у тебя дома?

— Старая песня, — отозвался лениво. — Скоро обед?

— Скоро, — отрезала Нина и вышла из комнаты.

Зазнобило, он подошел к дивану и лег, спустив ноги на пол.

Возвратилась Нина, всплеснула в ужасе руками.

— Сергей! — в голосе ее задрожали слезы. — Что ты наделал! Встань! Я целый час наглаживала, а ты!..

Стрельцов приподнялся, вытащил из-под себя измятую дорожку.

— Не заметил, — равнодушным от усталости голосом сказал в оправдание.

— Ты никогда не замечаешь моих трудов, да и не считаешь за труд все, что я делаю.

Она взглянула сквозь слезы на скомканную вышивку:

— Какое свинство!

— Довольно с меня нотаций! Ну, измял, виноват. Нет, мало, нужно еще свиньей обозвать. Мещанка, и больше ничего!

— Как ты сказал? — слезы мгновенно высохли.

— Как слышала, — и отвернулся к спинке дивана.

— Мещанка, говоришь? — Это слово поразило в самое сердце. Она подняла руки, но вдруг опустила их. — Да, конечно, мещанка. Ты прав… — Оглянулась вокруг. — Мещанские заботы, мещанские стремления.

— Только о тряпках и думаешь вместе с Матильдой.

Лицо ее застыло в неправдоподобном спокойствии.

— Только о тряпках… Мне только это и осталось. — Голос звучал ровно и бесстрастно. — Работать не пустил, жизнью моей не интересуешься.

— Мои дела тебя тоже не интересуют, — глухо отозвался Стрельцов.

— И это верно, — прежним тоном продолжала Нина. — Ты превратил меня в домашнюю мебель.

— Ерунда! У каждого свои обязанности. Я занят на службе, ты — дома, обеспечиваешь, так сказать, мне нормальные условия.

— Да, да. Ты Родине служишь, я — тебе.

— Твой труд тоже на пользу, — назидательно сказал он и повторил слышанную где-то фразу: — «Семья — это тыл».

— Тыл… Какой я тыл? Затылок я твой. И ты его никогда не видишь. С тебя довольно, что он есть.

— Ты дашь мне отдохнуть или нет?

— Дам. Скажу лишь несколько слов. Мещанки любят иногда посудачить, поболтать.

Стрельцов вскочил с дивана:

— Что ты хочешь?

— Ничего. Я только хочу быть человеком, а не мещанкой, твоей мещанкой. Ты всеми силами тянул меня вниз, в болото мещанства. Я мечтала принести пользу людям, а теперь… — Она проглотила горький комок. — Никому я не нужна, тебе и то в тягость. Сегодня в клубе собрание, я и там не нужна.

— А почему ты не идешь? Опять мне выговор от Лукьянова получать?!

— Да, да. Я должна посещать собрания, чтобы не бранили моего мужа. Только поэтому. И лекции должна читать только потому, что на моего мужа нажимают.

Стрельцов, нервничая, закурил папиросу.

— Темно у нас в семейной квартире, темно и пусто. Каждый живет своей жизнью, своими думами. У каждого свои дела, свой мир.

— Да, у тебя свой, замкнутый от меня мир! — с обидой сказал он. — И в мою душу тебе не хочется заглянуть, а мне ведь тоже сейчас нелегко.

Замолчал, почувствовав себя вдруг несчастным, непонятым.

Нина не слышала его слов. Собственная обида заслонила все, она не могла говорить сейчас ни о чем, кроме своего горя.

— И ты еще смеешь говорить, что любишь меня!.. Странная это любовь, не пойму я ее. Я старалась быть лучше, отдавала тебе всю нежность, всю заботу. А ты?

Если бы расплакалась, стало бы легче. Но слезы не шли, и камень на сердце давил сильнее.

— Ты принял все равнодушно, как должное, само собой разумеющееся! Ты…

Она задохнулась, но снова заговорила:

— Помнишь, что ты писал мне год назад? «Десять лет мы идем друг к другу и скоро, скоро встретимся, чтобы пойти дальше вместе, рядом». Помнишь? Это твои слова. И вот мы встретились, но наши дороги не слились, а разошлись. Нет, не разошлись. Ты оставил меня на перекрестке, а сам… И сам ты не далеко продвинулся вперед!

— Нина!

— Нина, Нина… Мещанка твоя Нина! И это благодаря тебе. Ты лишил меня всякой самостоятельности, парализовал волю, мечты, всю мою жизнь!

Стрельцов побагровел, крикнул зло, едко:

— А ты что, командовать мною думала? Чтоб я блины вместо тебя стряпал?!

— Какой ты!.. — не хватило слов, воздуха.

— Свинья, да? — Он совершенно потерял самообладание и швырнул на пол недокуренную папиросу.

К Нине снова возвратилось спокойствие, которое вначале поразило его.

— Подними. Я сегодня мыла пол.

Но он уже не думал о ней, хотелось только одного — унизить, больно задеть, сказать грубость.

— Еще раз вымоешь, все равно делать нечего!

И она не выдержала. Глаза сверкнули гневом и такой ненавистью, что Стрельцов отшатнулся. Она круто повернулась и бросилась выдвигать из-под кровати чемоданы.

— Ты что надумала? — спросил он, пораженный, и сразу обмяк, сказал потухшим голосом: — Если окурок может служить причиной — уезжай.

Она распахнула шифоньер, сорвала с вешалок платья, но отбросила их на диван.

— Мне твоего ничего не нужно!

— Нина, — спохватился, попытался предотвратить беду, но было уже поздно. Она не слушала его, лихорадочно укладывала чемодан.

Ему стало жарко. Еще мгновение, упал бы перед женой на колени. Этого он не мог допустить и, схватив шинель, шапку, бросился вон.

Дождь усилился и, судя по задернутому облаками небу, зарядил надолго. Собрав вещи, Нина оделась и вышла на улицу. Ей скоро удалось найти попутную машину, шофер согласился заехать за багажом.

В блестящем от дождя плаще Нина вошла в комнату, откинула капюшон, наклонилась снять грязные боты, но передумала. Окинула взглядом комнату. На миг пробудилось сожаление, но она вспомнила недавний скандал и вздрогнула. «Нет, нет! Скорее уехать, скорее уехать…»

Подошла к столу, вынула из рамки свою фотографию и спрятала в сумочку.

С улицы донесся сигнал автомобиля. Не медля больше, она взяла чемоданы, вынесла их за дверь, возвратилась за саквояжем и, не оглядываясь больше, ушла. Ключи отдала соседке.

— Куда ты, Нина?..

Через окно, залитое ручейками воды, Матильда Ивановна увидела, как шофер взял у Нины вещи, забросил их в кузов и накрыл брезентом. Нина с саквояжем скрылась в кабине. Матильда Ивановна с трудом перевела дух. В руках она все еще держала ключ от квартиры Стрельцова. Неодолимое любопытство толкнуло посмотреть, что там делается.

Она отперла замок. Нащупав выключатель, зажгла свет и застыла в изумлении. У кровати лежал опрокинутый стул, в раскрытом настежь шифоньере сиротливо висели офицерские костюмы, на диване в беспорядке валялись платья. Боязливо озираясь, Матильда Ивановна прошла к дивану, подняла платье, сшитое из материала, который она уступила когда-то, приложила к груди. «Напрасно все-таки я продала тогда этот отрез», — подумала с сожалением.

Кто-то постучал.

— Войдите, — сказала Матильда Ивановна, забыв, что находится не у себя дома, но, увидев Варвару Ильиничну, смущенно отложила платье.

— А где хозяйка?

— Добрый вечер.

— Здравствуйте.

— Уехала.

Варвара Ильинична спокойно присела на стул и спросила:

— Когда?

— Только что. Зашла, отдала ключи и — «прощай»! Я даже слова сказать не успела.

— Почему так спешно?

— Из-за дорожки.

— Какой дорожки?

— Вышитой! Сергей Васильевич лег на нее с грязными сапогами. Нина ужасно обиделась и устроила грандиозный скандал! Я все слышала: здесь такие стены… — Она обрадовалась, что нашла собеседницу, которой можно рассказать удивительную новость. — Я своему Панюгину давно говорила: бросит его и уедет к себе, на запад!

Как большинство недалеких, но тщеславных людей, Матильда Ивановна могла приврать, чтобы прослыть прозорливой и дальновидной женщиной, которой заранее известны все сложные перипетии жизни.

— Какой запад, что вы говорите? — медленно поднимаясь со стула, спросила Варвара Ильинична, догадываясь о случившемся.

— Я, кажется, ясно сказала, — с расстановкой проговорила Матильда Ивановна. — Нина бросила его и уехала к маме в Харьков. Села в машину и уехала.

— Какое легкомыслие!

— Ужасное! Бросила свои лучшие платья! Разве он оценит эту жертву?

— Не то, не то говорите, Матрена Ивановна!

— Матильда!

Варвара Ильинична направилась к телефону, но раздумала: «Нет. Есть только один выход».

— Если на вокзал, то успеете! — крикнула Матильда Ивановна вслед. — Московский идет утром, в девять пятнадцать!

Подошла к зеркалу, прихорашиваясь.

— Подумаешь, Матрена! Каждый называет себя так, как ему нравится, — подумала вслух. — Матрена… Это мне совсем не подходит. Матильда! Это да!

И ушла, забыв погасить свет. Едва успела запереть комнату, как послышались далекие быстрые и тревожные сигналы горна. Почти тотчас захлопали двери, затопали сапоги. Офицеры, которых сигнал тревоги застал дома, заспешили в полк.

Через несколько минут прибежал Стрельцов. На миг остановился, пораженный непривычным видом осиротевшей комнаты. Замерло сердце, но не было ни минуты. Достал чемоданчик в парусиновом чехле, полевую сумку, надел на ремень кобуру и застыл, неподвижно уставившись на пустую рамку. «Не оставила даже своей фотографии!..»

Рука его задрожала, тоскливо звякнуло разбитое стекло. Стрельцов, как в тумане, снял с вешалки плащ-накидку, машинально щелкнул выключателем.

…В парке заводили тягач. Мощный рокот моторов сотрясал свинцовую пелену дождя.

Генерал шагал прямо по лужам, не обращая внимания на грязь и дождь. Казалось, непогода радовала его. За генералом следовала группа офицеров. Среди них был и командир полка. Генерал обходил выстроившиеся орудия, прицепленные к тягачам, и, перекрывая рокотание моторов, коротко бросал замечания. Подойдя к Краснову, задержался и долго смотрел на молодого лейтенанта прищуренными глазами. Краснов тревожно оглядел себя: «Все ли в порядке?» Но генерал не сделал никаких замечаний, вспомнил фамилию офицера.

— Лейтенант Краснов? — спросил наконец.

— Так точно! — обрадовался, польщенный тем, что командующий запомнил его.

— Ну, поглядим сегодня на ваши успехи. Скидки теперь не будет.

Улыбнулся и зашагал дальше.

Через несколько минут, тяжело покачиваясь, орудия выбрались на дорогу и вытянулись в колонну.

Краснов ехал вслед за машиной взвода управления, где сидел Стрельцов.

Под дождем дорога совсем размокла, на поворотах колеса юзом скользили в сторону, сдвигая к обочине жирные пласты земли.

Километра через три выдался особенно крутой и опасный поворот: дорога огибала подножие скалистой сопки, слева чернел глубокий овраг, изрытый вешними водами. Колонна продвигалась осторожно, машины почти касались бортами отвесной каменистой стены.

Стрельцов приказал пропускать орудия по одному. Было заметно, что командир батареи взволнован, но капитан молчал, и лейтенант не считал себя вправе расспрашивать.

«Что-нибудь с Ниной, — подумал Краснов. — Давно у них не был. Неудобно. Нужно как-нибудь заглянуть».

Стрельцов, никому не доверяя, сам проводил каждую машину через опасный участок. За рулем тягача третьего орудия сидел новый водитель, неделю назад прибывший с краткосрочных курсов, молоденький, тихий солдат. Краснов увидел, как Стрельцов оттеснил шофера в сторону и сам повел машину. Солдаты шли позади. Ефрейтор Савичев волочил стальные тормозные колодки.

Машина, осторожно нащупывая путь, двигалась по самому краю дороги. Когда опасный поворот был почти пройден, Стрельцов резко прибавил газ.

Машина рванулась. Правый борт задел за скалистый выступ, раздался треск. Машину бросило в сторону, левое переднее колесо соскочило с дороги и медленно поползло в овраг. Солдаты закричали, уцепились за орудие. Рискуя, Савичев кинулся вперед и подсунул тормозную колодку под орудийное колесо. Тягач, дернувшись, свернул еще круче влево, передние колеса стали почти перпендикулярно к дороге. Момент был выигран, под задние колеса успели подкатить камни. Машина проползла еще немного и остановилась.

Все произошло в течение нескольких секунд.

Краснов бросился к кабине.

Перепуганный водитель в оцепенении изо всех сил тянул рычаг ручного тормоза. При ударе Стрельцов получил кровоточащую ссадину на темени.

— Живы? — обрадовался Краснов.

— К сожалению… — хрипло ответил и сморщился.

«Легко отделались», — подумал Краснов и увидел Савичева. Неестественно напряженный взгляд выдавал нестерпимую боль. На бледном, без кровинки, лице — виноватая улыбка.

— Прижало малость…

Подоспел Иван Павлович, озабоченно ощупал руку и покачал головой.

— Вероятно, закрытый перелом. Придется в госпиталь.

На руку Савичева наложили шину.

Через десять минут приехал Родионов. Осмотрев место аварии, немного успокоился и приказал лейтенанту Краснову возглавить батарею, а Стрельцову — продолжать путь в тыловой колонне, с санчастью.

Фельдшер повез Савичева на станцию, где должен был пересесть с ним в поезд и доставить пострадавшего в госпиталь.

Не доезжая до района огневых позиций, пришлось развернуться для встречного боя. Рота танков с батальоном пехоты «противника» атаковала колонну на марше. Генерал проверял сколоченность батареи. Краснов не ошибся, предугадывая, что генерал испытает взаимозаменяемость орудийных номеров. И в самом деле, повинуясь командам генерала, постепенно выбыли из строя все основные номера — наводчики, замковые и даже командиры орудий.

К концу «боя» первым расчетом командовал ефрейтор Фиалкин, вторым — Синюков. Генерал остался доволен, позвал к себе лейтенанта и пожал руку.

— Всему личному составу — благодарность!

Краснов сиял. Солдаты, довольные, вытирали лица, мокрые от дождя и пота.

А дождь все лил, то затихая, то усиливаясь, будто хотел задержать солдат. Но ни дождь, ни наступившая ночная темень не в силах были помешать им. Шинели набухли. Никто уже не помышлял укрыться от дождя. Не было смысла: промокло даже нательное белье.

В полночь окопы были отрыты, орудия установлены. Краснов приказал развести костры и высушить одежду. Сам он почти до рассвета с командирами орудий готовил документацию. В пять утра радист передал координаты наблюдательного пункта, и Краснов, не обсохнув и не отдохнув, ушел вперед, оставив за себя старшего сержанта Ваганова. Перед уходом попытался связаться с санчастью, но не удалось.

От походной железной печки в санитарной палатке было жарко. Стрельцов забылся тяжелым сном и проснулся только утром. От завтрака отказался, но санитарка, пожилая женщина, уговаривала до тех пор, пока не взялся за ложку. Едва успокоенная санитарка отвернулась, отодвинул котелок.

— Не могу.

— А ты серчай на нее, серчай и ешь!

Стрельцов улыбнулся и съел несколько ложек каши с мясом.

— Спасибо и на том, — сказала удовлетворенно женщина. Можно было подумать, что больной оказал ей личное одолжение.

Весь день Стрельцов не находил покоя и шагал из угла в угол. Приходилось горбиться, чтобы не задеть забинтованной головой темно-синий фланелевый потолок санитарной палатки. Несколько раз он был вынужден отдыхать на своей постели: кружилась голова.

Вдали стреляли орудия. Звуки выстрелов долетали сюда, как глухой удар барабана. Стрельцов никак не мог сосредоточить свою мысль на одном: начинал думать о Нине, но, услышав выстрел, тревожился за батарею.

«Почему Краснов ведет огонь только одним орудием? Неужели никак не пристреляет репер?.. Что он медлит там, черт возьми? Ага, заработала вся батарея. Хорошо…

Как глупо получилось! Она уехала совсем, навсегда… Все-таки болит голова.

Опять замолчали. Не заклинило ли затвор?..

Ох, Нина, Нина! Глупенькая девочка, чего ей недоставало? Разве я не любил ее?..

Ага, опять стреляют. Молодчина, Краснов! Только бы не подвел. Впрочем, теперь уже все равно: авария сведет на нет все успехи…

Каким чудом машина остановилась? Да, Савичев спас, а сам пострадал…

Отчасти она права… Я очень виноват перед нею. Но ведь и я не сидел сложа руки, работал…

Неужели стрельба закончилась? Не может быть, что-то рано. Наверное, Краснов не выполнил задачу, и генерал прекратил стрельбу…»

В полдень пришел майор Лукьянов. Откуда он узнал, что Нина уехала? Пришлось рассказать все подробно. Замполита интересовали детали. Стрельцова он слушал внимательно, не перебивая. Наступило тягостное молчание. Стрельцов ожесточенно курил.

— Значит, из-за салфетки? — прервал молчание Лукьянов.

По тону нельзя было определить, осуждает Стрельцова или поддерживает. Стало обидно за Нину.

— Она эту салфетку полмесяца вышивала, гладила… — сказал он, оправдывая жену.

— Вот что, товарищ Стрельцов, — голос Лукьянова стал жестким, — дела у вас в семье, честно скажем, неважные! Обманули человека, а ложь к добру не приводит.

— Как это обманул? — искренне удивился.

— А так: когда в женихах ходили, наверное, золотые горы обещали. На все был ответ. И о работе, конечно, был разговор. Был такой разговор? Был. И что вы говорили?

Стрельцов неохотно ответил:

— Что работы хватит. Школа есть, курсы…

— Прекрасный край, — подхватил Лукьянов, — чудесные люди…

— Да…

— Правильно все это. Но не увидела она прекрасного края, не узнала чудесных людей. Заманили в теремок, дверь на замок и — ключ в карман!

Стрельцов протестующе вскочил. Лукьянов усадил его на место.

— Почему не пустили работать? На все общество работать, не только на себя.

— Товарищ майор… — Фраза оборвалась, не знал, что сказать. — Без домашнего хозяйства не обойтись… А оно лежит на плечах жены. Мы еще не дошли до коммунизма.

— Ишь ты! — усмехнулся Лукьянов. — Допустим, что так.

— Вот видите!

— Вижу. Хорошо вижу, что капитан Стрельцов ждет, когда наступит коммунизм.

«Какие обидные слова выбирает…»

— Я не бездельничаю, товарищ майор!

— А жену свою почему от дела отстранили? — тоже повысил голос Лукьянов. — Жену почему в стороне оставили? В тупик загнали?! До «особого распоряжения»? А она не желает и права не имеет ждать этого распоряжения.

Стрельцов молчал.

Неожиданно вошел Родионов.

— Молодец Краснов. Отлично отстрелялся! Генерал объявил благодарность всей батарее.

Стрельцов облегченно вздохнул. Родионов круто повернулся к нему:

— Как с головой?

— Виноват, товарищ полковник. — Стрельцов потупился.

— Виноватых бьют! — жестко отрубил.

— Я готов отвечать!

— «Готов отвечать»! Да что с вами, в конце концов?! Еще перед выездом заметил: ходит как в воду опущенный! С женой поссорились, что ли?

— Уехала она… — с трудом выговорил Стрельцов.

— Как это — уехала?

— Уехала. Совсем.

— Поэтому и машину перевернули?

— Нет!

— Не потому. В людей своих не верите! Не доверяете никому.

— Шофер молодой, неопытный, — оправдываясь, сказал Стрельцов.

— Откуда ему опыта набраться? Откуда? На каждом опасном повороте офицер баранку из рук выхватывает.

— Боится, что другой аварию совершит, — невесело пошутил Лукьянов.

— Вот-вот. И сам машину вверх колесами ставит! Хорошо еще, солдат не растерялся!

— Ефрейтор Савичев, — подсказал Стрельцов.

Родионов кивнул.

— Орудие затормозил. А то и орудие угробили бы, и сами в овраг полетели бы!

— Савичев — молодчина! — с гордостью сказал Стрельцов, забыв на минуту обо всем другом.

— По вашей милости руку сломал.

Родионов сделал несколько шагов по палатке.

— Ну хорошо, — он остановился против Стрельцова, — машину отремонтируем, кость срастется. А дальше как?

— Товарищ полковник, прошу отправить меня из полка.

— Что? Из полка отправить? Заварил кашу, а нам расхлебывать? Нет уж, вместе дело исправлять надо. Где упал, там и подняться должен.

— Не могу я, товарищ полковник…

— Коммунисты так не поступают, — сурово сказал Лукьянов.

Вошел лейтенант-связной: полковника требует генерал.

— Товарищ майор, — просящим тоном обратился к Лукьянову Стрельцов, когда они остались одни, — прошу отправить меня из полка.

— Вам уже ответили. Еще раз услышу, предложу обсудить в партийном порядке. Стыдно!.. Возьмите себя в руки, Сергей Васильевич.

Возвратился Родионов.

— Отбой!.. Нет, нет, — остановил Стрельцова, — батарею поведет лейтенант Краснов. Вы поедете в санитарной машине.

— Но, товарищ…

— Никаких «но»! Вас нет. Понимаете? Нет! Ранены, отправлены в тыл. На одном Стрельцове батарея не держится. Нет Стрельцова, есть Краснов. Выйдет из строя Краснов — его заменит другой! В армии всегда есть командир. Все люди смертные, командир бессмертен! Идите, — сказал уже мягче. — Вам нужно отдохнуть.

Стрельцов ушел.

Родионов, крепко потирая подбородок, спросил:

— Как думаешь, успеют посадить Савичева на московский?

— Должны.

— Хорошо бы. В местном скверные вагоны: старые, дребезжат.

— Не все сразу, — развел руками Лукьянов, как бы оправдываясь, что существуют еще устаревшие вагоны.

Полк возвратился с учения на другие сутки. Пока орудия и тягачи поставили на колодки, взошла луна.

Стрельцов медленно брел домой, скорее по привычке, чем по необходимости: все равно, куда идти ночевать — домой или в казарму…

Он продвигался по коридору осторожно, стараясь ничего не задеть, не привлечь внимания соседей. Благополучно миновав гремучую лохань, висевшую на стене, подумал: «Кажется, впервые. А Нина говорит: «Не научишься…»

Долго не мог попасть ключом в замочную скважину. Вдруг дверь отворилась, но он молча стоял, не решаясь переступить порог.

В этот ранний час в небольшом привокзальном скверике было пустынно. С веток срывались тяжелые капли и падали в лужи, вздымая маленькие, быстро гаснущие всплески. Дождь прекратился недавно, серые рыхлые облака торопились очистить небо для солнца. Верхушки деревьев зазолотились, зачирикали неунывающие воробьи.

Нина ничего не слышала, одиноко сидела на влажной скамье. Рядом, прямо на земле, стояли чемоданы, и на них — саквояж. Уголок чемодана омывал небольшой ручеек воды. Нина не обращала внимания, было все безразлично. Она нервничала, пока не купила билет: боялась, что не дойдет очередь.

Через полчаса должен прийти поезд. Пассажиры давно покинули тесный зал ожидания, сгрудились на платформе и заговаривали с будущими спутниками. Нина, избегая расспросов, ушла в сквер.

В сердце была щемящая пустота. Она чувствовала себя несчастной и измученной непосильным бременем, которое взвалила на свои плечи. Уже не возмущалась Сергеем, возбуждение давно улеглось, но и не простила ничего.

По дороге на станцию не думала ни о чем, только хотела скорее добраться до кассы, взять билет и сесть в вагон. Представлялось, что поезд уже давно стоит.

Маленький перрон все больше заполнялся людьми, в сквере по-прежнему пустынно.

Было холодно и сыро. Нина запахнула плащ и сидела, сжавшись в комок.

К станции подходил товарный состав. Стук колес усиливался, перерастая в сплошной грохот. Казалось, что поезд мчится прямо на беззащитный скверик. Еще минута, и он подомнет под себя деревья, скамью, Нину. Она судорожно закрыла глаза и втянула голову в скользкий воротник плаща. Промелькнула сумасшедшая мысль: «Вот и хорошо. Так будет лучше».

Поезд, не убавив хода, со свистом пронесся дальше. Вслед за ним умчался и страшный грохот. Несколько секунд еще доносился перестук тяжелых колес, потом затих и он.

Она осторожно перевела дух. «До чего дошла. Нет, это нервы».

Дежурный хрипло объявил о выходе с предыдущей станции московского поезда.

Через пятнадцать минут поезд будет здесь. Теперь не пройдет мимо, остановится и будет ждать, пока Нина не сядет в вагон. Но куда она поедет? Зачем? Ведь здесь останется часть души, большая, по-настоящему не раскрывшаяся любовь. Как она будет жить без нее?

«Сережа!.. Отчего ты изменился так? Или был таким, а я не знала, представляла другим?! Да и как я могла тебя знать? Мы не виделись почти девять лет! Школьные годы нельзя принимать в расчет. Юность, порог жизни… Сейчас совсем другое. Ты, наверное, тоже ошибся. Я рисовалась иной, не такой, как есть. И вот, даже не узнав друг друга, не поняв, мы разошлись. Почему? Зачем? Отчего я так поторопилась? Конечно, виноват ты. А я? Ведь ты хотел что-то сказать, может быть, самое важное, большое, после чего все бы выяснилось. А я даже не захотела выслушать. Да, но жить так, как мы жили до сих пор, тоже нельзя. Нет-нет, об этом не может быть и речи! Ни за что».

— Здесь не занято?

Нина, не подняв головы, молча отодвинулась.

— Добро еще дождь перестал, — снова услышала грудной женский голос. — Всю ночь лил как из ведра. Промокли, наверное, наши соколики. В такую-то ночь, в грозу — и тревога.

— Что вы сказали? — Нина очнулась и подняла голову. Рядом сидела жена полковника Родионова. «Откуда она здесь?»

— Куда уехали? — машинально спросила.

— Кто знает… По тревоге.

— А я так и забыла положить Сергею в «тревожный» чемодан теплую пару белья. Он давно просил, а я все забывала. — Она не заметила, как подумала вслух.

— Это плохо.

— Кто ж знал?..

Лицо Варвары Ильиничны приняло строгое, почти суровое выражение.

— Никто не знал! А готовы всегда должны быть, ко всему готовы. На то мы и жены офицеров. Нашим мужьям повестки из военкомата не приносят, горнист вызывает. А когда он тревогу затрубит — кто скажет…

— Да, да… — прошептала Нина и вздрогнула: дежурный объявил о подходе поезда.

— Это не ваш, — успокоила Варвара Ильинична. — Сидите… вы всерьез надумали уехать? Мужа бросить?

Нина молчала.

— У меня с Василием Игнатьевичем тоже случай был. Приехал с полигона мокрый, усталый, грязный. Завалился на кровать, прямо на тюлевое покрывало! И уснул. Ну что ты скажешь! — засмеялась, осуждая мужа и удивляясь его незлонамеренной провинности.

— Сережа тоже был утомлен. Два раза на стрельбище бегал, на склад. Он ведь, знаете, беспокойный… Все сам, все сам, никому ничего не доверит… О чем я говорю? — спохватилась и вдруг потянулась к Варваре Ильиничне: — Разве в салфетке причина? Разве из-за дорожки измятой я решила уйти?

И она впервые после отъезда из дому сразу вспомнила главное. В какой-то миг в памяти ярко всплыли детали жизни с мужем, натянутость отношений, слова, внешне совершенно пристойные и непредосудительные.

— Знаю, милая, все знаю, — ласково заговорила Варвара Ильинична, притянув к себе Нину. — Но так ли надо поступать? Две жизни, две судьбы решаются! — воскликнула она с силой. — Он виноват, конечно, но и вы в ответе. Молодая, образованная, и так легко сдалась, руки опустила. Перед первой трудностью отступила! А сколько их еще впереди!..

— Я не боюсь трудностей. Но это совсем другое…

— Ничего не другое. Семейное счастье не в загсе начинается. За него тоже бороться надо.

Нина не ответила, замерла в ожидании. Ей казалось, что слова Варвары Ильиничны исходят от нее самой. И она прислушивалась к ним, надеясь облегчить свое горе.

Тяжело вздрагивая на стрелках, приближался поезд. Нина тревожно оглянулась. И вдруг увидела фельдшера из полковой санчасти. Рядом с ним стоял солдат в шинели, надетой на одну руку, второй рукав был пуст.

«Савичев! — вспомнила и тотчас с тревогой подумала: — Что с Сережей? Заболел? Ранен?» Она вскочила со скамьи и бросилась к калитке, оставив чемоданы.

«Билет пошла продавать», — решила Варвара Ильинична. Тревога и беспокойство, которые она так старательно скрывала во время разговора, теперь резко обозначились. Бледное лицо выражало предельную усталость, губы пересохли. «Как там Василий Игнатьич мой? Дождь, сырость, а у него ревматизм, и рана, должно быть, ноет…»

Стремительно налетела Нина.

— Что с ним? Почему вы мне ничего не сказали!

— Что такое? — встревожилась Варвара Ильинична.

— Наш фельдшер… Он отправляет в госпиталь солдата из Сережиной батареи. Сережа ранен! Что с Сережей, Варвара Ильинична?

И так же как вчера боялась не успеть на поезд, так и теперь пугала мысль, что может опоздать. С возвращением.

Перебивая друг друга, галдят неугомонные грачи. По улицам и во дворах носятся стаи мальчишек, звонкие голоса заглушают грачей. И кажется, что дети прилетели вместе с птицами: их так много, что трудно себе представить, где они могли прятаться зимой.

Взрослые уже не спешат, как прежде, возвращаясь с работы, а идут неторопливо, наслаждаясь запахами моря и весенней земли.

По вечерам в окнах подолгу не вспыхивают огни, зато крыльцо ярко освещено. Любители домино отчаянно стучат по табурету; молчаливые шахматисты, прикрываясь синей завесой дыма, осторожно двигают фигуры.

Стук костей домино, воинственные крики «казаков» и «разбойников», смех, женские голоса, звуки горниста, зовущего солдат ужинать, смешались, превратились в вечернюю рапсодию весны.

От стены дома, где на огромном бревне тесно сидели женщины, донесся голос Матильды Ивановны:

— Между прочим, она отсоветовала мне шить пальто с пуговицами. Подумаешь, роскошь — целый хвост пуговиц. И потом, эти пуговицы сейчас уже носят все, независимо от положения мужа.

Капитан Панюгин медленно поднял голову и посмотрел в сторону жены, но ничего не сказал и снова наклонился над шахматной доской.

— Шах.

— Черт побери! — Стрельцов заерзал. — Какой шах? Мат!

— Мат, — равнодушно подтвердил Панюгин. — Да, краску я тебе приготовил. Хватит пол-литровой банки?

— Вполне. Мне только стеллажи в каптерке выкрасить. Когда дашь?

— Хоть сейчас, пока жена тут, не видит.

— Нет, давай еще одну сыграем, последнюю.

Яркие лучи автомобильных фар метнулись по двору и погасли. Машина остановилась у сарая. Шофер подошел к дому.

— Здравия желаю. Лейтенанта Доливы, случаем, тут нет?

— Я, — отозвался один из игроков в домино. — Уголь? Спасибо, летом и без него обойдусь.

— Товарищ лейтенант, так накладная же!

— Долива, — сказал кто-то негромко, — брось шуметь. Солдат-то при чем?

— Хороший уголь?

— Артемовский!

— Ну ладно, подъезжай к третьей двери справа.

Шофер ушел. Грузовик рванулся вперед, остановился, затем осторожно попятился.

— Жорж! Пойди к сараю, закрой дверь, пока машина не сломала!

— Не сломала ведь, — отозвался нехотя Панюгин.

— Так сломает!

— Сломает — пойду. Куда ты слона двигаешь? Нельзя, короля открываешь.

Громкий треск заглушил последние слова.

Матильда Ивановна с криком бросилась к сараю:

— Где ваши глаза? Неужели не видно, что дверь открыта? Жорж! Иди, радуйся! О господи, за что мне такие муки! Жорж!

Панюгин не спеша поднялся, постоял еще с минуту, сверху глядя на доску.

— Сопротивляться бесполезно: ферзь и ладья против слона.

— Жорж! Боже мой, что с ребенком!

Матильда Ивановна подвела к крыльцу девочку. Из полуоткрытого от боли и страха рта сочилась кровь. Женщины, подхватившись с места, окружили девочку.

— Чья это? Она не из нашего дома.

Мальчик с игрушечным ружьем испуганно объяснил:

— Она сунула дуло в рот и упала. Она споткнулась. Она к машине бежала.

— Несите ребенка в санчасть!

Стрельцов оттолкнул в сторону Матильду Ивановну, подхватил ребенка на руки и побежал в полк.

Вначале он почти не ощущал тяжести, но скоро начали неметь руки, от быстрого бега закололо в боку.

Иван Павлович, сидя на корточках, высаживал цветочную рассаду на клумбу под окнами полкового медпункта. Заслышав шаги и громкое, надрывное дыхание, поднял голову, увидел Стрельцова с ребенком. Торопливо распахнул дверь:

— Сюда!

Стрельцов опустился на кушетку рядом с девочкой, внезапно задрожали колени, тупая боль сжала виски, показалось, что сейчас упадет. Он прислонился к стене и закрыл глаза. Девочка уже не плакала, только рот ее был по-прежнему раскрыт.

— Леночка? — удивился Иван Павлович. — Что с тобой, маленькая?

До Стрельцова долетали обрывки фраз:

— Только нёбо поранила… Вот и все. А теперь, на всякий случай, укол сделаем. Ты ведь не трусиха, верно? А вот и мама…

Стрельцов поднялся, упершись в холодную клеенку кушетки, и вышел. Навстречу прыжком влетел на веранду Фролов. Стрельцов посторонился и медленно, расслабленной походкой направился домой.

Между бывшими фронтовыми друзьями отношения оставались натянутыми. Впрочем, оба делали все, чтобы избежать ненужных разговоров. Когда Ярцев однажды бросил по адресу Фролова: «Его превосходительство начштаба приказали», Стрельцов резко оборвал его: «Прикусите язык».

Стрельцов отлично понимал, что погорячился тогда, как задиристый мальчишка, ссора настолько несерьезна, что о ней следовало давным-давно забыть. Но — проклятое самолюбие!

Такой, как Юзовец, наверняка сказал бы: «Со всеми нужно в мире и дружбе жить, тем более с начальниками. Дружба дружбой, служба службой — верно, конечно, но все же…» Стрельцову наплевать на это «все же», и кланяться начальству не будет!..

Да, примирение могло произойти давно, еще в тот вечер, после аварии.

Тяжелый, страшный был вечер. Странно, почему же кто-то, не то Краснов, не то Долива, пустил фразу: «Утро стрельцовской казни»?..

— Сергей!.. Сергей! — Фролов подбежал к нему, схватил руку, заговорил, порывисто дыша: — Спасибо тебе, Сережа…

Сердце Стрельцова вдруг екнуло, на какой-то миг дрогнула рука, но он не высвободил ее, только сказал с нарочитой грубоватостью:

— Ну тебя! И вообще, хватит дурака валять!

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Синюков шел не спеша, вразвалочку. Завернул за угол забора, остановился, подправил щегольские усики, сдвинул назад шапку, расправил шинель под ремнем и медленно двинулся дальше.

«Чего это он? — подумал Краснов. — А-а, понятно».

За решеткой забора мелькал белый женский шарф.

«Непременно затронет», — подумал и ускорил шаг.

Спина Синюкова заслоняла шарф.

«Куда вы торопитесь, девушка?» — предугадал вопрос.

Но Синюков вдруг снова поправил шапку, отступил в сторону, вежливо пропустив девушку, и, не сказав ни слова, продолжал свой путь.

«Смолчал!» — удивился Краснов и тут же просиял: навстречу в белом гарусном шарфе шла Надя.

Синюков оглянулся как раз в тот момент, когда учительница и лейтенант остановились друг против друга. Синюков поспешно отвернулся. «Вот оно что, — промелькнуло в голове Краснова. — Положительно ничего нельзя скрыть».

— Здравствуйте! — И неожиданно для себя задал банальный вопрос, который, по его предположению, чуть не сорвался с языка Синюкова: — Куда торопитесь?

— В Дом офицеров, на лекцию.

— Слушать или читать?

— Читать, для ваших жен.

— Моих жен?

Надя засмеялась, и на ее щеках стали видны светлые ямочки.

— Для жен офицеров гарнизона.

— А на какую тему?

— «Происхождение и реакционная сущность религиозных суеверий и предрассудков», — одним духом выговорила Надя. — Скучное название, верно? Но тема очень интересная. С удовольствием работала над ней.

— Вы всегда работаете с удовольствием, — заметил Краснов и, помедлив, спросил: — Не дадите на вечер ваш конспект?

— Зачем вам?

— Нужно, — уклонился от ответа. — Объясню в другой раз.

— Пожалуйста. Могу даже сейчас, вернее, через два часа.

— Нет, я до вечера занят.

— Вечером зайдите.

— Вы будете дома?

Надя отвела глаза.

— Не знаю. Во всяком случае лекцию вы получите. Дедушка будет знать.

— Наденька!..

— Как вы сказали?

— Надя, — поправился он и потупился, но затем поднял голову, открыто взглянул в глаза. — Наденька — вот как я сказал.

— Что? — неожиданно очень тихо спросила она.

— Я приду к вам.

— Хорошо…

Оба замолчали.

— Мне нужно идти…

— До вечера.

— До свидания.

Надя скрылась за поворотом.

Краснов машинально поднял обломок сухой ветки и вдруг с силой провел по забору. «Трах-тах-трах-тах-тах» — затрещали на всю улицу зеленые дощечки.

«Что я делаю?!» — спохватился и, оглянувшись, облегченно перевел дух. Он незаметно выпустил ветку и зашагал с серьезным, деловым видом.

В середине мая полк выехал в летние лагеря. Дивизион подполковника Юзовца был оставлен до июня в Пятидворовке для ремонта казарменных помещений. Для Краснова это было как нельзя кстати: двадцатого мая начинались годовые экзамены в университете. Товарищи подшучивали: «Истории тебе нечего бояться».

Из Дома офицеров Павел и Надя возвращались теперь вместе. Когда Надя освобождалась раньше, находила повод, чтобы задержаться до конца занятий. По молчаливому сговору попутчики оставляли их вдвоем.

Они шли медленно, беседуя обо всем на свете, избегая лишь касаться своих отношений. Иногда оба умолкали, ожидая, что другой скажет наконец о самом главном. Он уже много раз пытался открыть свои чувства, но в последний момент терялся и вместо признания долго молчал. Эти безмолвные минуты были наполнены таким чистым, скрытым от всех счастьем, высоким и неповторимым, что они и сами боялись нарушить его.

Но уже не хватало встреч только в дни занятий, он должен был видеть ее каждый день, ощущать тепло ее рук, пусть ненадолго, лишь здороваться и прощаться, заглядывать в ее глаза, делиться своими радостями, маленькими и большими. А они, радости, бывали каждый день.

Вчера пришел Шилко, не подошел, подкатился на коротких крепких ногах, сияющий, гордый: «Товарищ лейтенант!..» И показал шоферские права.

Стало приятно не только потому, что солдат, как с другом, поделился своей победой, но и от мысли: «Уехал Шилко конюхом, а приедет из армии шофером третьего класса».

Сегодня Олег Рябов дал заветную тетрадь: «Вот, стихи мои… Вы как-то просили. Только дома читайте. Прошу вас…»

Но нередко приходилось нести к Наде и обиды, и неприятности. Он не мог не говорить с ней, с милым другом, о своих служебных делах так же, как и Надя не в силах была таить от него свои заботы.

На крылечке, наслаждаясь теплым вечером, сидел дед Иван, негромким надтреснутым голоском напевал старую солдатскую песню:

— А, Павлуша, — оборвал песню. — Садись, покурим. Или некурящий ты?

— Вы что-то не в настроении, — вместо ответа сказал Краснов. — Грустное запели.

— Молодость свою вспомнил, — вздохнул старик. — Был я тоже военным, вроде тебя, только в солдатах ходил. И милая была у меня хорошая, вроде Наденьки. Такие же волосы, глаза…

Надя заслышала голоса и вышла узнать, кто пришел. Увидев, обрадованно кивнула.

— О чем вы это, дедушка?

— Садись, послушай.

— А хорошее? — спросила, опускаясь на ступеньку.

— Нет. Чего уж тут хорошего!.. Так вот, иду я как-то с ней по улице, а тут возьми да повстречайся поручик наш, пьяный, как всегда. И давай меня в рожу тыкать да потешаться, власть свою выказывать…

— И вы стерпели? — спросила Надя.

— Стерпел. Поручик никудышный был. Ударить и то не мог толком, но бил, потому что я солдат — терпеть должен.

— Вы так ничего и не сделали? — Краснов не мог себе представить, что можно безнаказанно оскорбить человека.

— Тогда нет. В германскую солдаты его сами… Вроде как шальной пулей.

Наступило молчание.

— Ну, ладно, — первым очнулся старик. — Ваше дело молодое, гуляйте. А мне спать пора…

Он поднялся и ушел в дом.

Надя продолжала сидеть на ступеньке, обхватив руками колени.

— Вас любят солдаты?

Краснов смущенно пожал плечами.

— Знаете, раньше, — сказала после короткого молчания, — когда я видела, что солдаты приветствуют офицеров, почему-то всегда задумывалась: что это? Искреннее почтение или формальный долг?

— Честь отдают друг другу все военнослужащие…

— Понимаю, — она слегка наклонила голову. — Это знак уважения мундиру, долг вежливости. Но я хочу сказать о другом. Ведь нужно, чтобы солдаты уважали офицера не только как лейтенанта или майора. А для этого они должны видеть в нем прежде всего человека.

— И сам он должен ценить и уважать в своих подчиненных человеческое достоинство, — убежденно добавил Краснов.

Надя вдруг тихонько рассмеялась и взяла его за руку.

— Смешно! Штатская учительница философствует о воинском воспитании, наставляет кадрового офицера.

— Вы очень верно сказали, Надя, — ответил Краснов.

Он боялся пошевелиться, чтоб она не отняла свою руку. А ей вдруг захотелось прижаться к нему. Желание было столь неодолимым, что, опасаясь не совладать с ним, она быстро поднялась со ступеньки и сказала изменившимся голосом:

— Пойдемте бродить.

Он осторожно взял ее под руку и повел вдоль улицы. Когда они поравнялись с двухэтажным зданием Дома офицеров, Надя увлекла Краснова к входным дверям. Он согласился, не спрашивая зачем. Они прошли в тихую уединенную комнату, где обычно проводились занятия детской музыкальной школы.

Надя откинула полированную крышку пианино и усадила Павла.

Он не возражал, лишь удивился, покорно коснулся пальцами клавишей.

Надя молча слушала и никак не могла определить, что он играет. Она уже слышала это однажды. Как-то после занятий задержалась в Доме офицеров, все уже разошлись, горело дежурное освещение. В тишине длинного коридора раздавались звуки пианино, они звучали то тихо и грустно, то наполнялись страстью, звали кого-то и никак не могли дозваться.

Надя пошла навстречу звукам и остановилась в изумлении. За пианино сидел Краснов.

Она слушала, боясь шелохнуться, чтобы не прервать его, не выдать себя. Вдруг застыдилась, словно ее уличили в чем-то дурном, а музыка следовала за ней, звала обратно.

Сейчас она узнала ту же страстную, полную сомнения и надежды мелодию. Но теперь к одинокому голосу любви присоединился другой — задумчивый, робкий в своем чувстве: «Люблю ли тебя, я не знаю, но кажется мне, что люблю…»

— Почему вы не стали музыкантом? — спросила она после паузы.

Он улыбнулся, ответил шутливо:

— Я не Мусоргский. Мне выбирать нечего. И давно уже выбрал профессию. Почти десять лет назад.

Она промолчала, ожидая, чтобы он продолжил разговор.

…Третий месяц шла война. Люди уходили на восток, а Павел с матерью все не верили, что фашисты дойдут…

Потом железную дорогу перерезали. Им посчастливилось устроиться на автомашину. Магистрали были забиты колоннами войск и беженцев. Шофер боялся бомбежек и выбирал тихие проселочные дороги. По ним нельзя было ехать полной скоростью, поэтому, наверное, машину настигли мотоциклисты. Всего два, но на каждом мотоцикле стоял пулемет, а среди беженцев были только женщины с детьми и старики. Шофер гнал полуторку, ее швыряло из стороны в сторону, и фашисты никак не могли попасть в колеса. Они стреляли почему-то только понизу. Мать заслонила собой Павла и плакала.

Спасение пришло неожиданно. Впереди, слева от дороги, один за другим прогремели пушечные выстрелы. Передний мотоцикл взлетел в воздух. Шофер растерялся и круто затормозил. Мотор заглох. Из кустов вышел молодой командир с двумя кубиками на петлицах, спросил, откуда едут, видели ли немцев. Но люди знали только о своих преследователях, которые уже никому не были страшны.

«Это разведчики», — спокойно заметил лейтенант.

Спокойствие его быстро передалось всем. Женщины пришли в себя, стали благодарить спасителя, угощали всем, что было. «Вот от табачка не откажусь», — сказал лейтенант.

Шофер отдал свой кисет.

«Спасибо, — поблагодарил лейтенант и крикнул кого-то. Тотчас появился пожилой солдат. — Принимайте подарок».

«Ой!» — с восторгом воскликнул солдат и бегом бросился обратно в кусты, где стояли замаскированные пушки.

Послышался нарастающий рев. Лейтенант заторопил шофера. Тот быстро завел мотор. Лейтенант помахал рукой и не спеша направился к орудиям.

Машина помчалась дальше на восток. Но теперь все были спокойны, знали, что на пути фашистов остался лейтенант с солдатами.

— И я понял тогда, что самая благородная профессия — ограждать мир от войны, жизнь — от смерти.

Высокие девичьи голоса пели протяжную песню где-то далеко, за околицей. Слов не разобрать; одна лишь мелодия, как пух тополя, плыла в тихом ночном небе. И столько было чувства в ней, что и без слов все понятно.

Земля мягко пружинила, заглушала шаги. У дома с палисадником колыхались над оградой цветы черемухи, белые, будто пена морская, пахучие до головокружения. Голова и в самом деле слегка закружилась, мягкие шелковистые волосы Нади коснулись щеки, и сердце замерло, притихло, затаилось.

Словно из-под земли вырос Шилко.

— Товарищ лейтенант, вас командир дивизиона зовут.

— Хорошо, — ответил Краснов, не отпуская Надиной руки.

— Срочно! — досказал Шилко.

— Да… Надя!

Она подняла глаза.

— Надя, — повторил Краснов сухими непослушными губами, его неожиданно поразила дикая мысль: он видит ее в последний раз. Сейчас он уйдет от нее и уедет куда-то далеко, может быть, навсегда.

— Что? — шепотом спросила она и присмирела, сердцем угадав, что он заговорит о любви. Но Павел молчал, и Надя снова осторожно подняла глаза: — Какой у тебя странный взгляд.

— Разве?

— Странный.

— А я люблю тебя, — сказал он вдруг. — Люблю…

Надя испуганно прикрыла ладонью рот, как будто это она призналась в любви в присутствии солдата.

Шилко повернулся и ушел в темноту. «И правда, — подумал он, — не соврал Синюков. Ну что ж, хорошая пара. Лейтенант человек умный, работящий, и она ученая».

Краснов не вошел, вломился в кабинет Юзовца.

— Товарищ подполковник!

— Тихонько, тихонько. Вижу и слышу. Как говорится, не контуженный. Вот что, дорогой. Майор Фролов в отпуск уходит, затем поедет в Хабаровск экзамены держать. В связи с этим за начальника штаба останется капитан Стрельцов, а вам придется батареей покомандовать. Справитесь?

Справится? Да он сейчас способен не то что батареей командовать, прикажут сопку сдвинуть — сдвинет, в море столкнет, только брызги взлетят до самых звезд.

Но почему комбата временно замещать будет он, а не Долива?

— Некому больше. Долива, как говорится, слишком м-м… Ну, пора к командиру полка. Так, значит, и доложим.

И снова Павел на улице, бежит, летит мимо заборов, мимо белой кипени черемухи. А сердце поет! У лейтенанта такое же сердце, как у каждого влюбленного…

Вместо белого потолка со следами малярной щетки над головой колыхались на светло-желтом брезенте черные силуэты резных листьев и причудливо изогнутых ветвей, будто ожила древняя китайская картина.

Краснов оторвался от подушки, потянулся, протер глаза и мысленно прошептал: «Доброе утро, Наденька!» Отбросил одеяло и стал одеваться.

Долива дышал шумно, всхрапывая и посвистывая. Черный клок лез на глаза, Долива морщился и дергал головой.

Краснов выбрался из палатки, проделал несколько гимнастических упражнений и побежал вниз, к реке. На обратном пути увидел Ивана Павловича. В трусиках, в очках, с лейкой в руке, он был похож на дачника.

— Здравствуйте, — обрадовался встрече Иван Павлович. — С приездом! Какие новости привезли?

— Спляшете?

Иван Павлович оглядел свой костюм, поправил очки.

— Вполне готов. Письмо?

— Толстое-претолстое!

— Вот спасибо. Я как раз думал сейчас о Машеньке. Приедет, мы с нею вместе цветы поливать будем.

— В такую рань?

— Нет, вечерами. Знаете, я до войны совершенно был равнодушен к цветам. Ну, красиво, запах приятный. Но даже астру от хризантемы не отличал, честное слово! Усвоил из школьной ботаники только «лютик едкий» и «лютик ползучий».

Однажды после бомбежки поднял голову от земли и первое, что увидел, — закрытый желтый бубенчик. Он покачивался перед самыми глазами, и душистый запах его забивал едкий, кисловатый дым взрывчатки. Таким он мне показался тогда прекрасным, этот цветок, как сама жизнь. И обидно стало, что даже на знал названия.

Вероятно, с тех пор и полюбил цветы. Кстати, вы обратили внимание: после войны люди стали больше разводить цветов, чем прежде? Во всех городах, где побывала война, на месте свежих развалин выросли скверики с клумбами, скамеечками. Хорошо! Ну, где же письмо? — прервал свои размышления Иван Павлович.

— Сейчас принесу, в сумке осталось.

— Только побыстрее, пожалуйста.

— Мигом!

Когда он прибежал к палатке санчасти, Иван Павлович, плавно помахивая лейкой, тихонько мурлыкал.

— Держите! Не иначе, как инструкция по организации встречи! Читайте.

Поддел носком камешек, отошел на два шага и оглянулся.

— Иван Павлович!

— Да?

— Надя любит меня.

— Да? Возможно…

— Ладно, читайте! — Краснов рассмеялся и, круто повернувшись на одной ноге, легко побежал в гору.

На зимних квартирах, в Пятидворовке, он почти не почувствовал, что отвечает уже не за взвод, а за батарею. Весь месяц люди были заняты ремонтом, да и Стрельцов, в сущности, руководил батарейными делами не меньше, чем прежде. Вообще, это был период, когда штаб и основная часть полка находились в лагерях и за начальника гарнизона остался помощник по тылу; на служебных совещаниях, созываемых накоротке, обсуждались вопросы сугубо хозяйственного порядка. Но и в лагерях нужно было заниматься не только боевой подготовкой. Сено для матрацев, белье, палатки, питание для радиостанций, замки для бачков с питьевой водой, составление различных актов на списание негодного имущества, ремонт сапог и оружия… Главная трудность заключалась в том, что в батарее было всего два офицера — он и лейтенант Долива. Правда, на старшего сержанта, командовавшего взводом управления после демобилизации Ярцева, можно было смело положиться. Деловой, строгий, он пользовался среди солдат уважением и авторитетом. К тому же он и раньше нередко замещал командира.

Хуже обстояло дело в собственном взводе. Если Ваганову можно было довериться полностью, командир второго орудия сержант Окунев требовал глаз да глаз. Сам по себе он был исполнительным, дисциплинированным, хотя и с ленцой. Но недоставало командирской требовательности, распорядительности и — основное — самостоятельности в решениях и действиях. Окунев нуждался в подробных указаниях, в подталкивании и буквально в неотступном контроле. Прежде, когда лейтенант постоянно находился во взводе, недостатки сержанта не были особенно заметны, но сейчас Краснов растерялся.

— Что делать? Он же погубит все, что достигнуто таким огромным трудом!

— Тюфяк твой Окунев, тюфяк с лычками, а не сержант! — резко отзывался Долива. — Донянчился на свою голову.

Но беспокоил не только Окунев. Тревожил солдат Васюк, связист, бывший шофер.

Краснов много уже был наслышан об этом солдате, но, замещая командира батареи, столкнулся с ним по-настоящему впервые.

Карточка взысканий рядового Васюка испещрена выговорами и арестами. Кто с ним только не беседовал, не читал нотаций, не наказывал! Как с гуся вода.

Стрельцов не раз просил перевести Васюка из батареи.

«Пытался, пытался, дорогой, — отвечал Юзовец, — ничего не выходит. Кому нужна такая обуза? Его и в тюрьме держать не захотели, досрочно выпустили».

«Васюк оправдан, а не помилован».

«Это, как говорится, не играет роли. Факт остается фактом. И вы, товарищ Стрельцов, не уговаривайте, а наказывайте этого разгильдяя».

Да, уговоры на Васюка мало действовали. Он не возражал, не оправдывался, слушал молча и равнодушно. После очередного нагоняя кто-то спросил: «Ну как?» — «А что он мне сделает? — громко ответил Васюк. — Ну, дал трое суток. И пусть! Сорок четыре отсидел и еще трое посижу. Понял?»

Солдат держал себя вызывающе и неустрашимо. Когда перед выездом в лагерь Стрельцов пригрозил военным трибуналом, Васюк выкрикнул: «И судите!» Пинком распахнул дверь и убежал. Возвратился после отбоя, и, понятно, на следующее утро был отведен на гарнизонную гауптвахту.

И вот всего неделю спустя подполковник Юзовец сказал Краснову:

— Опять ваш Васюк в самоволке разгуливает!

— Где?

— Не знаю, не знаю. Разберитесь, завтра доложите. Вот так, дорогой! — И поднял наивные светлые глаза.

«Странный человек этот Юзовец, — в раздражении подумал Краснов. — На все у него один тон, одни и те же слова, неизменная благодушная улыбочка. О хорошем ли, о плохом говорит — не поймешь, какова его собственная позиция».

Пришлось послать на розыски. Вернулись ни с чем.

Перед рассветом Краснов проснулся от громкого разговора.

— У самоволку ходыть, шляется де попало, глаза себе водкой заливае, а комбат до двух часов не ложився! И старшина не спав.

— «Не ложився», — передразнил пьяный голос — Подумаешь, комбат! А он мне хоть раз заглянул в душу? — послышался скрежет зубов. — «Не ложился». А я кто — не человек?.. «Старшина не спал». Знаю, что я для старшины! Пилотка — одна, гимнастерка хэбэ — одна, белье нательное — одно, портянки… Вот что я для старшины. И все! И все…

Последние слова прозвучали шепотом.

Краснов был босиком, в одних трусах выскочил из палатки.

— Прекратите немедленно! Марш спать! Шилко, отведите его на место.

Васюк, сжав кулаки, качнулся.

— На губу? — Но разжал пальцы и едко усмехнулся: — «На его место…» А где мое место? На гу-бе. — Тяжело покачивая головой, обернулся к дневальному: — На гу-бе. Понял?

— Ведите его, — повторил приказание Краснов. — В палатку.

— В палатку? — Он подался вперед, но Шилко схватил за плечи и удержал.

— Пусти! — угрожающе прошипел Васюк. — Я и сам пойду!

— Завтра поговорим. Проспитесь прежде всего.

— Они хочут спать, — меланхолически пролепетал Васюк. — Приговор будет объявлен завтра. Понял?

Шилко увел пьяного. Краснов вернулся в палатку, но так и не уснул больше и в шестом часу отправился к реке. Еще издали увидел Ивана Павловича, тот медленно поднимался в гору с двумя ведрами воды.

— Хорошее письмо принес? Скоро жена приедет?

Плечи Ивана Павловича вдруг заострились, голос стал глухим и хрипловатым:

— Не приедет она. Никогда не приедет… У нее там кто-то другой, москвич… Она никогда не понимала ни меня, ни моей работы. Нет у меня больше жены. — Пересиливая волнение, добавил: — И — не было…

Поднял ведра, наполненные желтой речной водой, и двинулся дальше вверх по крутой тропе.

На утреннем разводе подполковник Юзовец спросил:

— Посадили пьяницу вашего?

— Нет еще.

— Напрасно, напрасно, дорогой…

Прошло еще два дня, но Краснов так и не вызвал Васюка. Не сказал в укор ни слова, не объявил взыскание. Командир дивизиона больше не вмешивался, но Краснов понимал: если Васюк совершит новый проступок, в первую голову отвечать будет он, лейтенант.

Майор Лукьянов также был осведомлен о случившемся, но помалкивал, выжидая, как поступит молодой офицер.

«Ты что за психологический опыт задумал?» — спросил Стрельцов.

Краснов уклонился от ответа. Пожалуй, и не сумел бы объяснить свою тактику по отношению к солдату. Действия основывались больше на интуиции, чем на логически продуманном расчете. Ясно понимал одно: никаким очередным наказанием солдата не удивишь, слишком привык к ним. Не поможет и попытка «снять стружку»: уже не один начальственный резец понапрасну затупился. Обычными средствами рядового Васюка не пронять. И если Краснов решил выждать, то не потому, что надеялся этим «взять» солдата. Хотел понять его. Это была не хитрость опытного воспитателя, а человеческий интерес, стремление разгадать непонятное явление. Для изучения и раздумья требовалось время. Он еще не знал, как поступит, но уже понимал, что прежние способы воздействия непригодны. Пьяные откровения Васюка не возмутили, а озадачили. Какой-то надлом в душе, незажившая рана, которую постоянно бередили, питала озлобление и обиды солдата.

На третий день батарея выехала из лагеря для отработки темы по наступательному бою.

Широкая долина — будто огромное одеяло, сшитое из разноцветных лоскутов. Тысячи лютиков, слившихся в яркое желтое пятно; темные купы деревьев на светлой зелени луга; черные бородавки кочек на высохшем болоте; чернильные пятна ирисов; красно-оранжевые огоньки лилий; глаза ромашек, золотые, с белыми ресницами.

Но пейзаж не волновал сержанта Окунева. И что это вздумалось лейтенанту загадки загадывать? Давно отвык ломать свою голову над такими вещами. Прикажут — сделаем, а «наперед батька в пекло лезть нечего», как говорит Шилко.

Окунев не боялся взысканий, страшился позора. Знать бы наперед, что комбат не будет распекать перед солдатами: «Вы соображаете, что делаете? Глаз у вас нет? Болота не видите?»

Видел Окунев болото, понимал, что тягач может засесть по самое брюхо, но так заманчиво сократить дистанцию, скорее до срока развернуть орудие, лихо, красиво, как это делали на показательном учении сержанты перед выпуском из полковой школы.

Кабы не заглох мотор, — надо же, посреди болота! — маневр удался бы. Нет, то место не проскочить было: двумя лебедками потом вытаскивали. В таких случаях решение приниматься должно офицером, а не сержантом. И не только в таких случаях…

Окунев вытянул за ремешок часы из карманчика, подержал на весу перед глазами и снова упрятал. Прошло пять минут, как лейтенант отдал приказ занять огневую позицию правее дубов с вывернутыми корнями.

Приказал и уехал. Легко сказать: «Время готовности 12.00». Если направиться по дороге, раньше часу не добраться, а напрямик нельзя. Ручей настоящую канаву прорыл, метра полтора в ширину и глубиной около метра.

— Полная труба, товарищ сержант. Метров триста влево овражек — пустяк, одна видимость, запросто перемахнуть можно. Опять же болото перед ручьем, на дифер сядешь. — Шофер показал на свои сапоги в черной вязкой грязи. — Здесь прямо — глубоко. Придется в обход, а?

Окунев вытянул часы и покачал ими перед носом шофера. Тот сдвинул пилотку назад и присвистнул: «Да, не успеть».

— Мост строить надо. Нет выхода другого. Отцепить орудие!

Жесткий срок для выполнения задачи, поставленной командиром батареи, придал сержанту решимость. Приказал Савичеву с двумя солдатами готовить фашины из камыша, а сам с остальными людьми отправился на машине к железнодорожной будке, где надеялся раздобыть старые шпалы. Не проехали и полкилометра, как в крышу забарабанил Васюк. (Из экономии горючего машина взвода управления осталась в парке, и часть связистов перемещалась с огневиками.)

— Что там? — высунул голову в окно Окунев.

— Я знаю, где бревна есть. Сворачивай налево.

Окунев приказал остановить машину и вылез из кабины на подножку.

— Далеко?

— Рядом. Только уговор: на обратном пути на место положить.

— Конечно! Показывай, куда ехать.

Рядом с дорогой, укрытые за обломками скал, лежали шесть крепких смолистых бревен. Их с трудом загрузили в кузов машины.

— Тяжелые, елки зеленые, — сказал шофер, сбивая с плеча шелуху от коры. — Ты почем знал, что они лежат тут?

— Знал, — неохотно отозвался Васюк.

— Поехали! — крикнул Окунев. — Васюк, садись, друг, в кабину, поместимся.

Спустя двадцать минут машина с орудием на прицепе осторожно перебралась через ров по новому мосту. Ободренный первым успехом, Окунев поторапливал водителя:

— Нажимай, чтоб к 11.30 быть на месте.

Трава покорно ложилась под колеса, вспыхивали и гасли огоньки лилий, сверкая разноцветными крылышками, разлетались кузнечики.

Внезапно машину стало трясти.

— Похоже, болото опять начинается.

Окунев соскочил на землю.

— Давай за мной.

Машина с орудием, покачиваясь и вздрагивая, будто от озноба, двинулась дальше. Окунев, не отрывая глаз от земли, шел впереди. Скоро под ногами зачавкала вода, скрытая травой.

— Сто-ой! Слезай! Разобрать фашины. В случае чего не зевать. Вперед, не бойся, не сядешь на дифер. На руках вынесем! Верно говорю?

— Точно, товарищ сержант!

В 11.45 сержант, потный, забрызганный до колен болотной жижей, доложил лейтенанту, что приказ выполнен.

— Ну вот, — сказал Краснов, — и без меня управились. Из чего вы соорудили мост? Шпалы у обходчика одолжили?

Он не сомневался: конечно, у обходчика, еще вчера условился с ним.

— Васюк местечко показал, где бревна лежали.

— Вот как? — удивился Краснов, но больше ничего не добавил, Васюка не подозвал, не расспросил его.

Вечером солдат сам пришел. Глядя куда-то в темный угол палатки, спросил:

— Зачем из меня душу тянете? Почему не отправляете на губу?

— И не собираюсь, — стараясь быть как можно спокойнее, ответил Краснов.

В глазах Васюка сверкнули злые искорки.

— Прямо в трибунал?

— Нет, ничего не собираюсь делать. Это и все, что вы хотели узнать?

— Брезгуете говорить со мной? — лицо передернулось.

— Это вы не желаете ни с кем разговаривать. За врагов своих всех считаете.

— Я про вас так не говорил, — снизил голос Васюк и опять отвел взгляд в сторону. И заговорил быстро, зло, бросая слова, как обвинения: — Любой на моем месте таким стал бы. Я в армию вот с радостью шел! Тяжело в гараж свой возвращаться. Это когда засудят, сразу все верят: заработал, поделом ему! А как выпустят до срока, оправдают, о-о! Выкрутился, говорят, выпутался. Пришел в армию. Посмотрели мои водительские права, пообещали машину дать. И не дали. «За что сидел? За автокатастрофу?» Вот и весь сказ. И еще раз обидели. Слышал, как один человек сказал: «Кому вы поверили? Я этого разгильдяя как свои пять пальцев вижу и знаю: нельзя ему доверять». Откуда он меня знал? Ну и ушел я, выпил с горя.

— В последний раз вы тоже с горя пили?

— Смеетесь…

— Нет, серьезно спрашиваю. Где вы были тогда?

Васюк молчал.

— А говорите, что я не хочу вас слушать.

— Все одно не поверите, — махнул рукой Васюк.

— Поверю. У меня, например, нет оснований не доверять вашим словам.

— Садите уж так на губу, без допроса.

— Вот что, товарищ Васюк, хотите — говорите, нет — не нужно. Сами начали разговор. А насчет ареста я уже сказал и повторять не буду.

— В город ездил, выручать пришлось шофера одного…

В тот день Васюк решил сходить на станцию, лезвия для бритвы купить. Возвращаясь, увидел грузовик с лесом. Шофер, засунув голову в капот, возился с мотором. Васюк стал помогать. Вскорости неполадку устранили, но когда заводили мотор, рукоятка с такой силой рванулась в обратном направлении, что повредила шоферу кисть руки. Вдобавок спустили сразу два задних левых баллона. Чтобы не терять времени, Васюк предложил сбросить часть груза, переставить один скат с правого борта на левый и вызвался отвести машину в город. Так и поступили. Из поликлиники Васюк отвез шофера на базу и в лагерь добирался на попутных. Пол-литра поставил, конечно, шофер в благодарность. Васюк вначале отказывался, затем решил: «А-а, все равно не поверят».

— Нет, я верю. Только не знаю, что делать с вами.

Васюк подобрался, как перед прыжком.

— Полагается благодарность объявить и одновременно наказать следует… Знаете что, вычеркнем этот день. В последний раз! А что дальше будет — зависит от вас. И еще одно: постараюсь, чтобы вас назначили шофером вместо Козловского. Ему осенью демобилизовываться. Надеюсь, что за это время и я сумею сделать все, что от меня зависит, и вы покажете себя надлежащим образом. Не подведете?

— Товарищ лейтенант!..

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

В конце июля возвратился майор Фролов. По его лицу можно было узнать о результатах экзаменов и без расспросов.

— Интересная деталь, — сказал, счастливо улыбаясь. — В гарнизон, где мы сражались за академию, приехал театр. Всюду запестрели афиши: «Не в свои сани не садись»!

— И как?

— Кое-кто послушался совета.

— А вы?

— Теперь и пешком до академии доберусь!

Краснов горячо поздравил друга.

— Насколько мне известно, и вас можно поздравить, а?

— Можно…

— Идея! Переходите в мою обитель!

Краснов только сейчас задумался о квартире. Жить у стариков не хотелось, своя комната мала, да и не посмеет тревожить Ивана Павловича.

— Пойдемте к командиру полка, — решительно сказал Фролов. — Нечего стесняться: дело житейское. Как батареей командуете?

— Туговато, — сознался.

— Ничего, скоро пришлют комбата и второго взводного, в отделе кадров говорили.

— Идите вы первым, — сказал Краснов, когда подошли к штабу.

— Вместе зайдем. Я уже докладывал о себе.

— Вот видишь, Федор Григорьевич, — обернулся к Лукьянову полковник Родионов. — Я ведь говорил когда-то: «Надумает жениться, квартиру придет просить». Ну что ж. Не возражаю. Занимайте комнату майора. А свадьба когда?

— Как из лагерей возвратимся.

— Разумно, меньше на одну разлуку. Хорошо… Наверное, в гарнизон съездить нужно, а?

— Конечно, нужно, — сказал Лукьянов. — Мебель принять, квартиру закрыть.

— Ключи невесте передать, — в тон добавил Родионов. И стал серьезен. — Двое суток даю. Но после стрельб. Фролов, наверное, и не уедет раньше.

— Нет, товарищ полковник, планшет испытать надо.

— Он у вас, конечно, в одном экземпляре? Испытаете и увезете?

— Не увезу, товарищ полковник.

— Что так?

— Примитивно это для нашего времени. Пора на радиолокацию переходить.

— А может быть, уже и переходим, — лукаво сощурился Родионов. — Будут приборы. Дело за нами — людей готовить нужно.

— Мы еще сами неучи.

— Ничего. Вот отправим вас в академию, выучитесь и возвратитесь нас учить. Ну, а пока передайте от моего имени начальнику артвооружения, чтобы мастерская срочно изготовила три ваших планшета для стрельбы по морским целям. Кстати, товарищ Краснов, мне Федор Григорьевич рассказал о вашем нововведении в стрельбе прямой наводкой. Садитесь, вот бумага, карандаши. Чертите, рассказывайте.

Скрутил папироску, поднялся из-за стола и встал за спиной Краснова.

Идея была простой и оригинальной. Родионов сразу понял ее и одобрил.

— То есть получается залповая стрельба по движущейся цели. По-моему, неплохо. И главное — очень просто. Сегодня же испытаем ваш метод. С наводчиками отработали? Добро, добро, — закинул голову назад и еще раз повторил: — Залповый огонь прямой наводкой по движущейся цели! Это ново!

Он поднял телефонную трубку.

— Начальника артвооружения… Родионов говорит. Есть у нас холостые выстрелы? Ну, штук восемь. Достаточно?

Последнее относилось к Краснову. Кивнул: «Вполне».

— Восемь. — Родионов взглянул на часы. — К шестнадцати доставить к высотке, что за стрельбищем. Что? Нет уж, сами позаботьтесь. Вы слышали, что я капитану Мошкареву говорил? Накладную выписать может и писарь, подписать — завдел. Для этого офицера держать незачем. Не командиры батарей вас обслуживают, а вы их. Ясно? — Положил трубку, улыбнулся: — Вчера Мошкарев жаловался, что ваш старшина несвоевременно получил на складе новую палатку.

— Не может быть, — сказал Лукьянов. — Нестеров не из тех, кто заставляет себя дважды упрашивать получить что-либо для батареи.

— Старшина был занят… — Краснов зарделся.

Родионов рассмеялся.

— Мстят стрельцовцы! «Раньше мы кланялись, теперь ты походи». Ну как, легче сейчас работать со Стрельцовым? Изменился он. Не во всем еще, но на верном пути стоит.

— Теперь не собьется, — уверенно сказал Лукьянов. — Он из тех, кто не слышит голоса регулировщика, пока не врежется в шлагбаум. А стукнется, сам потом на дорогу выберется.

Когда офицеры ушли, Родионов некоторое время молча улыбался, медленно растирая затылок.

— Молодец Краснов. И Фролов умница, далеко пойдет.

— Подполковник Юзовец сказал однажды Фролову: «Вы все за завтрашним днем гонитесь. А зачем? Ложитесь спать, завтра само придет!»

— Н-да, — протянул Родионов и захватил рукой подбородок. — Пора Юзовцу на покой. Старается он, знаю, но служить ему тяжеловато. И люди не те, и технику современную со старым багажом не осилишь. Думается мне, что недалек час, когда не только полками — взводами командовать будут офицеры с высшим образованием. Без физики ядра, без дифференциального и интегрального исчисления человеку в артиллерии делать будет нечего. А радиолокационная техника! Видел у зенитчиков станции орудийной наводки? И нам ведь такие мудрые машины со временем осваивать придется.

— Такую бы технику, как сейчас, в сорок первом иметь!

— Ишь хитрец! Не оглядываться, вперед смотреть надо, за завтрашним днем гнаться!

Задачу по стрельбе прямой наводкой по подвижной морской цели полк выполнял не из своих, штатных, орудий, а из 57-миллиметровых пушек. Огонь велся бронебойными снарядами, сплошными, без разрывных зарядов, но снабженными трассерами.

Днем стрельба проходила при сравнительно спокойном море и особо не отличалась от обычной, по наземным целям.

После полудня задул южный ветер, громады облаков навалились на сопки, приплюснули острые вершины; море вздулось и запенилось. К ночи наступила такая темень, что не видно земли под ногами.

Начальнику морской директрисы полигона удалось наконец созвониться с портом. Оттуда сообщили: катер для буксировки мишеней уже вышел, к двадцати трем часам должен прибыть в залив.

Офицеры заспешили на свои места. Чтобы сократить путь, Краснов решил спуститься к берегу тропинкой. Свет фонарика скоро потускнел, пришлось идти почти на ощупь.

Где-то внизу шумел прибой, будто из гигантского паровоза спускали пары. Слева мерно трещал движок, и вдруг в облака ударил луч прожектора. Стала видна каменная чаша залива, на пологом песчаном берегу обозначились пятна орудийных окопов.

Краснов выключил фонарик и ускорил шаги. Когда мягко запружинил влажный песок, свет прожектора погас и вокруг стало еще чернее, нежели раньше.

Неподалеку от орудия на ящиках из-под боеприпасов сидело несколько человек. Краснов по голосам узнал своих батарейцев.

— Долива!

— К соседям пошли, сейчас придут, — отозвался мягкий тенорок Синюкова.

— Я уже пришел, — раздалось за спиной. — Порохом пахнет? К ребятам ходил, они тут уже не впервые. Прошлый раз неделю погоды у моря ждали…

— Радисты! Связывайтесь с КНП.

Через несколько минут радист уже вызывал командно-наблюдательный пункт.

— «Задумчивый», «Задумчивый»! Я — «Мелодичный», я — «Мелодичный».

— Катер! — обрадованно воскликнул Синюков.

Зеленые и красные огоньки быстро приближались, подпрыгивая и раскачиваясь все сильнее и сильнее.

— Тоже служба — будь здоров! — сочувственно вздохнул кто-то.

— А ты думал, флот — это тельняшка, клеш и макароны с мясом? Служба — она везде служба.

— Товарищ лейтенант, к микрофону!

На сопке вспыхнул прожектор, голубой сноп упал в море. Среди белых-белых гребней отчетливо вырисовывался серо-стальной катер, за ним неотступно мчался белый силуэт мишени. Катер быстро сгинул в темноте, а мишень, как призрачный корабль, продолжала нестись по волнам.

— К орудию! Стрелять первому!

Краснов наблюдал в стереотрубу. Перед глазами танцевала белая мишень. В желто-багровом зареве выстрела изображение исчезло, но в следующее мгновение он опять увидел мишень и светящийся след снаряда, промелькнувший от нее справа.

— Упреждение больше на две фигуры! Огонь!

Белый призрак мчался в луче прожектора. Орудие молчало.

— В чем дело?!

— Глаза, — чуть не плача от обиды, ответил Рябов. — Ничего не вижу.

— Синюков, к прицелу!

Раздался выстрел, вслед за ним — второй.

— Не торопиться! Наводить ниже!

Красный уголек трассера прожег тело мишени и утонул в волнах.

— Огонь!

Синюкову больше не довелось выстрелить. Прожекторный луч снизу вверх рассек небо и замер, упершись в тяжелое свинцовое облако.

— Стой! — скомандовал Краснов и сбежал в окоп. — Что с вами, Рябов?

— Не зажмурился, наверное, и ослеп при выстреле, — сказал Синюков. — Говорили ведь: когда нажимаешь на спуск, отвернись или закрой глаза. На один момент, а там смотри себе в полное удовольствие.

— Забыл, товарищ лейтенант, увлекся, — повинился Рябов. — Очень уж хотелось увидеть…

— Отстреляетесь в последнюю очередь.

— Слушаюсь!.. Товарищ лейтенант, с прицелом неладно получается.

— Умеючи надо. Техника — она такая! — философически изрек Синюков.

— Не хвастайтесь! — осадил Краснов. — Так что с прицелом?

Для стрельбы в ночное время сетка, стекло с вытравленными рисками и цифрами прицела, с торца освещается специальной лампочкой; отражаясь в глубоких бороздах штрихов, свет делает их видимыми. Но сейчас, при стрельбе по белой, сверкающей в брызгах цели, отсветы на сетке затрудняли наводку.

— Может быть, отключить освещение? — неуверенно предложил Синюков.

— Погодите. А как наводить будете? — Краснов возвратился к стереотрубе и приложился к окулярам. Сетка была красной. — Аккумулятор сел?

— Так точно. Уже другой принесли, заменим.

— Не нужно. — Он возвратился к орудию. — Ну-ка, отключите питание. Синюков, попросите у радистов пару проводков, батарейку от фонарика к прицелу подключить.

Полуживая батарея от карманного фонаря совершила чудо. Теперь на ослепительно белом фоне мишени четко и мягко багровели прицельные марки. Но батареи хватит ненадолго…

— Фиалкин, боевое задание!

— С прицелом, товарищ лейтенант? Дело простое. Реостат только нужен, напряжение регулировать.

— Где вы сейчас реостат достанете?

— Така штука не подойдет? — неожиданно пришел на выручку Шилко.

— Прекрасно! Где ты взял? Это же реостат накала от радиостанции?

— Мабудь, так оно и есть, — солидно подтвердил Шилко, — бо я его коло мастерской знайшов. Згодится, думаю, и взяв.

— Вот и пригодилось! — одобрительно сказал Краснов. — По местам! Шилко, к прицелу!

— Я?.. Слухаюсь!

С левого фланга, пытаясь вырваться из слепящего прожектора, несся «корабль противника».

— По-о миноносцу! Бронебойным!..

Шилко с таким старанием и тщательностью прицеливался, что успел выпустить всего три снаряда.

— Есть люди, — поддел приятеля Синюков, — не то что перекур с дремотой, стрельбу с присвистом устраивают.

— Ничего, — вступился Краснов. — У него из трех снарядов два в цель попали, а у вас из трех — один.

— Товарищ лейтенант, готово, — доложил Фиалкин. — Подключил.

Луч прожектора снова упал в море.

— К орудию!

Стрельцов очень скоро заскучал в лагере, заскучал по своей жене. В эту первую, самую долгую после женитьбы разлуку он начал смутно догадываться, что любил в жене не ее самое, а свою мечту, любовался и гордился своей верностью. И то была не любовь, а чувство удовлетворенного самолюбия. Оставшись один на один со своим самолюбием и своей гордостью, вдруг почувствовал: если ему было тепло и светло с Ниной, то благодаря ее теплу, ее свету, ее любви. Он всегда мечтал быть с Ниной, только с ней, был убежден: никто другой не принесет ему счастья. Ни одну женщину не мог представить себе своей женой, но не задумывался, является ли сам тем единственным, кто действительно может сделать счастливой Нину.

Стрельцов полагал, что нельзя быть несчастной, щедро наделяя радостью любви другого. А он был счастлив, хотя и не понимал, что сполна насладиться жизнью невозможно, забирая все, но почти ничего не отдавая взамен.

Вечером, накануне выезда из лагеря, Нина, облокотившись, сидела на диване. Сергей лежал, удобно устроившись головой на ее ногах. Она слушала, запустив пальцы в его волосы, и медленно перебирала их.

— Как вспомню, что завтра уеду на несколько месяцев, тяжело становится на сердце. Опять тоска одиночества, военторговская столовая, холодная чужая постель…

— Тебе всегда жаль только себя.

Он ничего не смог ответить. Нина была права.

И вот в лагере, еще не отдавая себе отчета в происшедшей перемене, начал тревожиться. Как там Нина? Бедная, ей, должно быть, ужасно тоскливо, особенно по вечерам. Одна в полутемной комнате. (Будто назло остановили для капитального ремонта двигатель электростанции. Не могли найти другого времени. Черт знает что!) Как Нина питается? Всухомятку, конечно. Она ведь редко готовит обед, когда его нет дома. Это никуда не годится. Нужно передать ей с первой попутной машиной мясные консервы, печенье и конфеты. И балык, она очень любит его. Здесь все это есть, лагерный магазин неплохо снабжается.

Впервые в разлуке с женой он думал не о себе, а о ней, жалел ее, а не себя. Ему страстно захотелось увидеть Нину, прижать ее к себе, приласкать, ободрить… Он несказанно обрадовался выдавшейся поездке на зимние квартиры.

В Пятидворовку Стрельцов приехал вечером и, не заходя домой, отправился на стройку комбината, где Нина преподавала в школе рабочей молодежи.

Когда он услышал родной голос, замерло сердце. Осторожно подобрался к классу и, прижавшись к двери, стал слушать.

— Оказывается, и числительное претендует на должность подлежащего. Посмотрите, как устроилось! Слово «семеро» — числительное, а в предложении «Семеро одного не ждут» чем оно является? Кто? Семеро! Что делают? Не ждут! И сказуемое на месте, все по форме, не придерешься!

По классу прокатился легкий смешок.

«Молодчина! — с удивлением и гордостью подумал Стрельцов. — С выдумкой, с душой. Как о живом существе говорит о каком-то числительном. Никогда бы не додумался до такого».

Наконец прозвенел звонок, но она еще не скоро вышла. Он не выдержал и вошел в класс.

Нина стояла у доски в окружении учеников, молодых парней и девушек. Девушки были принаряжены, а двое парней даже с галстуками. «Чудаки. В такую духоту — пиджаки и галстуки. В гимнастерке и то жарко». Стрельцов оглядел себя сверху вниз и отступил на шаг. Гимнастерка выгорела, серо-зеленая, сапоги пыльные. Черт знает что! Те, с галстуками, наверное, почти сразу с работы пришли, а успели переодеться в чистое, выходное. Они считают неудобным появиться перед молодой учительницей в грязной робе. Нина им, конечно, нравится. С каким обожанием они смотрят на нее…

Один из парней с галстуком заметил капитана и громко сказал:

— Кончайте, ребята. Негоже и одному семерых ждать.

Нина перевела взгляд на дверь и сразу вспыхнула от нежданной радости.

Они отказались от автобуса и пошли пешком, одни по дороге, мягко светившейся в ночи.

— Ты меня долго ждал?

— Нет, слушал.

— Неважно, да?

— Замечательно! Ты просто молодчина! И у тебя очень красивые уши.

Она от неожиданности остановилась, зачем-то притронулась к своим маленьким розовым ушам.

— Почему уши? — тихо рассмеялась. — Разве ты прежде никогда их не видел?

— Я ничего не видел.

Стрельцов воровато, как влюбленный школьник, оглянулся вокруг и крепко прижал Нину к себе.

— Как тебе удалось приехать? Надолго?

— На сутки. Фролов уезжает, нужно кое-что принять от него.

— Да, уезжают. Так жаль расставаться с Галей!..

Зеленые ветви деревьев цепляли за борт и долго прощально качались из стороны в сторону. Плавно стелились ровные настилы мостов. Когда проехали бетонный мост, Фролов невольно вспомнил свою первую дорогу через перевал. Тогда этот могучий мост через реку показался ему в глуши случайным, чужим. Теперь подумал: «Мост у себя дома, на месте».

— Удивительно! — восхитился. — И года не прошло, а как изменилась дорога! Мосты, столбики, указатели. Красота!

— Щемит немного? — подтолкнул Стрельцов.

— Почти год, целый кусок жизни. Не выбросишь, не забудешь.

Перрон заливали асфальтом. Два бульдозера ровняли площадь неподалеку, подъехать, как прежде, к самому поезду нельзя было.

Наискось от станции, блестя свежей краской, возвышался деревянный павильон. Рядом стояли два автобуса.

— К нам будут курсировать, — похвалился Краснов.

— Знаю, — кивнул Фролов и, еще раз взглянув на сверкающие никелем автомашины, сказал: — Хороши!

— Не расстраивайтесь! В Москве такие же, покатаетесь.

Фролов выслушал шутку без улыбки.

Наступило время прощания. Нина всплакнула, Стрельцов подал несколько свертков.

— В дорогу. Бери, бери, пригодится. Да ну тебя! Галя, держите.

— Галочка, ты нас обидишь.

— Спасибо. За все спасибо вам, друзья! Павел, ждем в Москву, в академию. Обязательно!

В основном все шло хорошо, а в трудную минуту — так уж получалось! — на помощь приходил майор Лукьянов. Краснов даже сказал ему:

— Вы всегда знаете, когда у меня что-нибудь не ладится.

— Такая моя должность.

— Беспокойная должность!

— Не легкая. И в этом красота ее. А у вас разве легкое дело?

— Какое там легкое! И техника, и люди! Других учи, сам учись. Но главное, конечно, люди, солдаты. Да, скоро разъедутся мои отличники, прибудет новое пополнение. Новые люди, новые характеры, новые ученики.

— Вот и хорошо! Новые задачи, новые трудности.

— Я о другом, товарищ майор. Жаль расставаться…

Лукьянов развел руками:

— Такая служба у нас. И знаете, это очень хорошо! Представьте себе скульптора, который много лет трудился над созданием монумента. Закончена работа. Прекрасная статуя. Но впереди новая мраморная глыба. Она ждет рук ваятеля. А ему жаль расстаться с готовым созданием!

Не знаю, может быть, это грубовато, но, на мой взгляд, художник, одержавший только одну творческую победу, подобен командиру, возомнившему себя великим полководцем после первого же удачного боя.

Лукьянов помолчал, затем заговорил вновь:

— Не хочу проводить параллель между скульптором и офицером. У командира — живые люди. А это куда более сложный материал! И работать с таким материалом… Опять начинаю увлекаться! Знаете что, приходите ко мне вечером. Чаю выпьем, поговорим. А то пельменей настряпаем.

— Надя тоже прекрасно пельмени готовит!

— Моя — сибирячка! Ваша приморская ведь? Можем поделиться передовым опытом!

— Кстати, — сказал Краснов. — Больше еще одним приморцем стало.

— Фиалкин?

— Тот уже давно решил на судоремонтном заводе остаться. Шилко вчера советовался!

— Да что вы говорите? Интересно! Расскажите-ка, пожалуйста.

…Шилко постучал в канцелярию, когда Краснов собрался уходить домой.

«За советом я», — начал солдат, переминаясь с ноги на ногу, и Краснов улыбнулся, угадывая окончание фразы: «Думав написать батькови, та долго ответа ждать».

«Надумав я остаться в Приморье».

«Хорошая мысль».

«И я так порешив, — солидно произнес Шилко. — Писав я товарищу депутату. От що он ответил».

Он чинно, с достоинством подал конверт.

Выполняя просьбу, депутат предлагал несколько вариантов: школу горняков в Артеме, курсы трактористов, работу в леспромхозе или на рыбных промыслах, приглашал и в свой колхоз шофером. Было столько заманчивых возможностей, что Шилко растерялся: на чем остановить свой выбор?

«А что вам самому больше всего по душе?»

«Земля», — не задумываясь ответил.

Смуглое лицо осветила мечтательная улыбка. Потом с легким вздохом добавил:

«А и технику полюбыв я, товарищ лейтенант. В армии полюбыв».

«Ну что ж, идите на курсы трактористов. И земля, и техника».

«От и я так думаю», — обрадовался Шилко.

Краснов чуть не спросил, зачем приходил за советом, но тут же понял: солдат проверял свое решение мнением командира.

— Да, — сказал Лукьянов. — Все это очень хорошо. Кстати, письмо от депутата Шилко, видимо, домой отослал.

— Откуда вы знаете?

— Не знаю, думаю, что так. Вы понимаете, что означает для Шилко это письмо, письмо члена правительства! Нет, вам это трудновато понять. А Шилко «живого пана бачив». Так, кажется, он говорил?

— Да, — Краснов помолчал немного, потом заулыбался. — Я вам еще не все рассказал.

Недавно ездили в воскресный день в соседний колхоз картофель убирать.

Председатель колхоза записал в свою книжечку фамилии особо отличившихся солдат. Через несколько дней приехала из колхоза делегация с приглашением на молодежный вечер.

Полдня начищался Шилко в гости, полдня думал свою думу-думку. Готовился, а сам нет-нет да и посмотрит пригласительный билет: «Уважаемый тов. Шилко М. К. Правление колхоза и комсомольская организация…» А вдруг спросят девчата: «Скажите, уважаемый товарищ Шилко М. К., отчего это вы значок свой комсомольский не носите?» Как им объяснишь? Нет, сейчас в гости он поехать еще не может.

«Почему?»

«В другой раз, товарищ лейтенант».

Сегодня утром подошел и, переминаясь на коротких крепких ногах, спросил:

«Чи можно у вас рекомендацию просить? Порешив я до комсомолу вступить».

— Обещали?

— Конечно!

— Правильно. Все правильно, Павел Алексеевич. Да, так как насчет пельменей, условились? А то уедете, как Фролов…

— Ну, мне-то далеко еще до академии! — засмеялся Краснов.

— Как знать! Пришла директива о новых правилах набора в военные академии. Для вас, по-моему, нет препятствий.

В тот же вечер директиву объявили на совещании: «Рапорты от офицеров принимаются до пятнадцатого ноября». Придя домой, Краснов в шутку сказал:

— Наденька, срочно пельмени для гостей — и готовься к отъезду!

— Куда? — испугалась она.

Только-только устроились в своей первой квартире. Еще пахло свежей известкой, в некоторых местах выкрашенный пол прилипал к подошвам; заставляла мужа снимать сапоги у порога.

— В Москву. Возражаешь? А говорила, что поедешь за мной куда угодно? — сказал, пряча улыбку.

— Я не возражаю, Павлик, но все это как-то неожиданно…

— Еду учиться в академию! — И вдруг уже серьезно подумал: отчего бы и нет? На инженерный факультет принимают после года офицерской службы. Он будет учиться, посещать с Наденькой театры, концерты, ходить в гости к Фроловым. Галина ведь приглашала их в Москву и с квартирой обещала помочь.

— Я очень хочу, чтобы ты дальше учился. И если это возможно, то…

— Конечно, — совершенно уверенно подтвердил он и, загоревшись новым планом, схватил ее за руки: — Наденька, милая, представляешь, как это будет здорово, когда Фролов получит нашу телеграмму: «Встречайте, едем в Москву!»

В тот же вечер, не откладывая, написал рапорт о зачислении в академию. Шел к Стрельцову и думал: «Начнет отговаривать, убеждать остаться еще на год…»

— Ладно, передам по команде. Пробуй.

В четверг вызвал командир полка. Со смешанным чувством надежды и боязни отказа пошел Краснов в штаб. К счастью, ожидать долго не пришлось.

Полковник пригласил сесть и устало потер виски. Краснов сидел напряженно, с волнением ожидая решения своей судьбы.

Невысокого роста, коренастый, плотный, с бритой головой и крепкими загорелыми руками, сидел Родионов и весело рассматривал молодого лейтенанта. Неожиданная улыбка сошла с лица, стал строг и задумчив. Взял папиросную бумагу, насыпал табак и принялся медленно сворачивать папиросу.

Краснов взглянул на командира полка: «Не томите, не мучайте меня!»

— Это твердое решение? — спросил наконец Родионов.

— Так точно!

— Сидите, сидите, — задумчиво побарабанил пальцами по столу. — Выдержите конкурсные экзамены?

— Постараюсь, товарищ полковник!

— Постараетесь. Значит, не вполне уверены в своих силах. Плохо… Ну, допустим, выдержите, примут вас, а после академии куда?

Краснов в недоумении уставился на полковника: об этом он ни разу не задумывался.

— Снова в часть, — неуверенно сказал. — К вам.

— Ко мне, — усмехнулся Родионов. — Ну, а что я с вами делать буду? На взвод поставить неудобно — академик! На дивизион? Батареей не командовали, нельзя. Впрочем, вы же не на командный факультет, на инженерный… Ну, а лежит сердце к этому делу? По-настоящему, глубоко? К каждому делу призвание надо иметь, талант. А талант как земля: чем больше труда, тем богаче урожай. Но на бесплодной почве нечего огород городить.

Встретил я недавно одного бывшего сослуживца, вместе в Иркутске служили. Куда только не пытался поступить! И в артиллерийскую академию пробовал, и в транспортную, и в химзащиты. Потом удалось, зачислили в юридическую. Получил диплом, а толку? Не понравилась ему деятельность следователя. Поступил заочно в академию Фрунзе. С отличием окончил, теперь в оперативном отделе работает. Доволен. А сколько трудов зря положил, сколько денег народных пустил на ветер? Конечно, знаний лишних не бывает, а только жизнь наша такая короткая, и так в ней сделать много нужно, что самое верное — посвятить себя одному делу. Единственному и главному, без которого и труд в тягость, и сердце покоя не знает. Ну-ка, загляните в себя: инженером хотите быть или просто скучно в Пятидворовке?

Краснов искоса взглянул на ромбовидный академический значок и вдруг упрямо сказал:

— Вы же окончили академию, товарищ полковник. И я хочу учиться.

Но Родионов оставил вызов без внимания.

— Учеба дело хорошее. Грош цена молодому офицеру, который не думает о своем росте. Но академия… Сложная это штука, Павел Алексеевич. И я ведь когда-то был таким, как вы. И все мне казалось простым, ясным и понятным. А с академией у меня интересные воспоминания связаны.

Вначале Краснов слушал рассеянно, но потом рассказ полковника заинтересовал его и увлек.

Родионов расхаживал по кабинету, затем сел рядом.

— Когда нам объявили на совещании о наборе в академию, мне жаль стало, что придется расставаться с полком, уехать из Иркутска, где началась моя самостоятельная командирская служба. А в том, что уеду, сомнений не было! Да, давно это было…

Родионов улыбнулся, качнул головой.

— В тот же вечер написал рапорт, а на следующий день мой командир батареи Зыков направил его дальше. Прошло два дня. Ответа нет. На третий не выдержал, сам пришел в штаб. Адъютант был моим хорошим приятелем, и я надеялся через него все узнать. Поверите, — впрочем, сейчас у вас самого такие мысли! — мне тогда казалось, что решается вопрос: «Быть или не быть?»

Поздоровался с адъютантом, а он говорит:

«Вот хорошо! Я только собирался вызывать тебя».

Принес серую папку, сел рядом и бесчувственно, медленно раскрыл ее. И увидел я на моем рапорте размашистую резолюцию, наискось, красным карандашом. Прочел и ничего не понял. И слов-то всего два: «Отказать, молод».

«Прочел?»

«Погоди! — заволновался я. — Дай разберу».

«А чего тут разбираться? Отказать — и точка», — добил меня приятель.

Кровь отхлынула от головы, потом чувствую — снова покраснел, как индюк. А тут еще адъютант подзадорил:

«Хочешь, наверное, объясниться? Ну шагай. Погоди, только доложу».

Что творилось в моей душе в те минуты! Буря!

Родионов засмеялся. Невольно улыбнулся и Краснов.

— Это мне сейчас смешно, а тогда я считал себя обиженным, униженным и еще неизвестно каким страдальцем. Командир полка казался мне по меньшей мере закрытым шлагбаумом на жизненном пути!

И вот вхожу я в кабинет. С кем-то разговаривает по телефону. У стола — начальник штаба с документами, жестом показал мне на диван. Я остался на месте, но он показал вторично и нахмурился. Пришлось сесть.

Окончив телефонный разговор, командир занялся с начальником штаба. Только после его ухода мы остались одни. Кто-то еще хотел войти, он приказал обождать в приемной и повернулся ко мне:

«Прибыл, стало быть».

Я вскочил с дивана и отрапортовал. Понятно, за это время остыл немного, но намерения остались по-прежнему воинственными.

Командир улыбнулся и откинулся на спинку кресла:

«Знал, что придешь. Не мог не прийти».

Медленно провел рукой по знакомой серой папке, вскинул на меня глаза и сказал:

«Обиделся на старика… Обиделся…»

У Краснова было такое чувство, будто укор относился лично к нему. Он осторожно покосился на полковника, но тот, весь отдавшись воспоминаниям, казалось, не замечал его.

— Мне стало не по себе. Легко разгадали мое состояние. Я промолчал.

Командир встряхнул головой и, резко поднявшись из-за стола, отчеканил:

«Хорошо, что пришел. Ну-ка, садись на мое место».

Я сразу не понял.

Он повысил голос:

«Садись! На мой стул садись… Так. Теперь представь себе, что ты командир полка. Да-да, командир полка. Надобно тебе решать вообще-то множество вопросов, но ты разберись пока, для примера, с этой папкой. Не гляди, что она серая. В ней судьбы людей, живых людей! Отличных, замечательных командиров; как говорят, сыновей твоих. Вот и решай, командир-отец, их судьбу. Решай, а я посижу, отдохну».

Взял со стола табакерку, уселся на диван и принялся набивать трубку.

Я, понятно, оторопел от такого оборота дела, но размышлять было некогда. Раскрыл папку. В ней лежала тоненькая стопка бумаги. На первом листе прочел:

«Прошу направить меня на учебу в академию. Это моя заветная мечта. Надеюсь, что, получив высшее образование, смогу принести больше пользы любимой Родине».

«Зыкова рапорт? — спросил командир. — Стоящий! Орденом награжден. Пошлем в академию?»

Он спрашивал меня с таким серьезным видом, будто от меня и в самом деле зависела судьба Зыкова.

«Пошлем», — ответил я твердо.

«Согласен, — утвердил он мое решение. — Дальше».

Семь рапортов моих однополчан, желавших учиться, переложил я из папки на толстое стекло письменного стола командира полка.

«Пошлем?»

«Пошлем», — отвечал я не колеблясь: все кандидаты, безусловно, заслуживали чести поехать в Москву, в академию.

И вот передо мной остался один листок, последний, мой рапорт.

«Пошлем?» — не изменив тона, спросил.

«Пошлем», — ответил я тихо и посмотрел прямо в глаза своему командиру.

«Тоже считаю, что можно послать, — согласился. Я видел, что он не шутит. — Клади в общую стопку. Так… Хороших людей отобрали, стало быть, достойных? — И сам же ответил: — Достойных! Только помоги ты мне теперь вот в чем. Сколько мы наметили кандидатов? Восемь? А кого пошлем в Москву из этих восьми? На наш полк дано одно место».

— Тогда был такой порядок, — пояснил Родионов. Краснов кивнул, сейчас он забыл о собственном рапорте.

Родионов долго молчал, улыбаясь нахлынувшим воспоминаниям. Не терпелось узнать, чем же закончилась вся эта история.

— И мы решили тогда — откомандировать в академию моего командира батареи, Зыкова Ивана Корнеевича, как самого достойного. Вот, собственно, и вся моя «академическая история», — вздохнул полковник и улыбнулся. — Академию я закончил уже позже.

— Как же мне быть? — тихо спросил Краснов.

— Вам?.. Я бы советовал послужить еще годик-два. Никакая академия не заменит жизненного опыта. Никогда!

— Разрешите идти?

Родионов подошел к столу, взял листок с рапортом и отдал его.

Осторожно ступая по ковровой дорожке, Краснов вышел из кабинета. Родионов подошел к окну, раздвинул шторы и стал смотреть на освещенную дорогу. Вот на ней показался лейтенант. Пройдя несколько шагов, остановился, развернул свой рапорт, постоял в раздумье, затем сунул в карман и зашагал дальше. Он шел все быстрее, твердо ступая по светлой дороге. Командир все смотрел вслед молодому офицеру, пока его силуэт окончательно не растаял в ночной синеве.

— Кажется, понял, — вслух произнес и облегченно вздохнул.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ — ВМЕСТО ЭПИЛОГА

Краснова в батарее встретил Нестеров. Лицо его сияло.

— Что с вами?

— Сейчас узнаете! — сказал, хитровато сощурив глаза.

В канцелярии сидел молодой офицер. Вскочил и, волнуясь, доложил:

— Товарищ лейтенант, младший лейтенант Журавлев прибыл в ваше распоряжение для прохождения дальнейшей службы!

— Как хорошо! — Краснов схватил в охапку своего бывшего командира орудия. Затем отстранился, оглядел с ног до головы. Показалось, что Журавлев вырос не только в звании, но и выше стал, возмужал. В фигуре, глазах, манере держаться и во многом другом, неуловимом, появилось то новое, что отличает человека особой профессии — офицера.

Младший лейтенант и сам изучал своего бывшего взводного командира. Прошел год, на плечах Журавлева вместо лычек сверкали золотые погоны, но он по-прежнему чувствовал себя младшим. Не должностью, не числом звездочек, а тем самым трудным и сложным участком пути, который уже преодолел Павел Краснов, а для него лишь начинался. Младший лейтенант вступал на дорогу, где поколения меняются на ходу, точно в эстафете, ибо святое дело служения Отчизне непрерывно, как сама жизнь.

Уссурийск — Москва

1952—1957