К тяте

На большой перемене старшеклассники сманили ребят курить в ложок за часовней, а нас с Витькой Паршуковым брат Кольша позвал нажелубить чины:

— Во какая она сладкая и сытная! И прямо на уроках можно есть.

— А если опоздаем? Попадет нам с Васькой от Таисьи Сергеевны, — заколебался Витька.

— Еще как попадет! — подтвердил я и оглянулся на школу. Учительница у нас сердитая, нервная. Схлопали мы как-то пистонами в классе, так на ногах у доски два урока простояли.

— Успеем! Живо намнем на лопотинах и бегом в школу! — заверил Кольша. — Да и скирда близко, эвон на поле за Шумихой.

Кольша припустил вперед, мы — за ним. Пересекли новину, кубарем скатились в лог Шумиху и с разбега одолели противоположный крутой склон. Поле между логом и краем Одина не ахти какое, необмолоченная скирда чины совсем рядом. Одним махом добежим до нее, скинем лопотины и натеребим гороховины, да ногами и начнем топтать немецкий горох — чину. Долго ли по карману намолотить, не то что летом стручки рвать!

Вдруг нога у Кольши провалилась и утонула в землю, он враз и остановился:

— Хомячья нора, робята! Чего нам колхозное зерно из скирды молотить, лучше разорим вредителя. Поди, дармоед, набил свои сусеки на зиму!

— А што мы найдем у хомяка? — засомневался Витька. — Да и нору у него лопатой не разроешь, а мы с голыми руками. Вон Колька Зыков как-то на Макарьевской поскотине два дня рыл суслика и не докопался до него.

— То суслик, а тут хомяк. У хомяка нора не глыбока, а зерна они на зиму запасают страсть много! Мешками защечными, тятя говорил, натаскивают. Зернышко к зернышку! На ветрогоне или на триере людям так не отсортировать. Мы с тятей сколь раз находили ихние амбары, — рассудил Кольша и послал нас за палками.

На меже у лога лежала полувысохшая березка, выброшенная с пашни весной после снегозадержания. От нее мы с Витькой отломили три сучка, очистили ветки и вернулись к брату. Его охотничий азарт передался и нам, и мы начали быстро раскапывать извилистую хомячью нору. Даже не замечали, что швыряем землю друг на друга, лишь бы скорее добраться до сусека с чиной. Стало нам жарко и лопотины полетели на жнивье, рубахи и те прилипли к телу. Скоро, скоро ли попадется сусек?!

— Ага! Вот он, вот он амбарчик! — заплясал Витька, и я кинулся к дружку. Кольша тоже закричал, и Витька вовремя подскочил к нему. Брат наткнулся в отнорке на хомяка и тот фуркнул наверх, вцепился ему в штанину. Витька удачно выцелил зверька, и хомяк после первого же удара обвис, но зубы не разжал: и мертвого мы еле-еле отняли его от прокушенной штанины.

— Ничего, тело он не задел и на штанине дырки не заметны, — пришел в себя Кольша. — Теперь, робя, за склад беремся!

Чистым угольчатым зерном чины мы натузили все карманы и насыпали в фуражки. Остатки прикрыли соломой и заровняли землей, а для приметы воткнули обломок палки. Только бы кто из людей не нашел, свиньи досюда не добредут, ферма далеко, за озером.

— Сейчас в школу! — опомнился брат. Однако резво бежать мы не могли — опасно. Можно раскрошить чину из карманов и фуражек. Лог и подавно не пересечешь с прежней прытью. Шли осторожно и на ходу убавляли чину из карманов.

Нам казалось, что совсем и немного времени прошло, а на самом деле мы опоздали на последний урок. Возле школы торчать боязно, и договорились дождаться окончания занятий за огородом Степана Васильевича. В завявшей, давно оклеванной воробьями конопле мы и набросились на чину и наелись ее досыта, а звонка все не слышно. И тут мы загоревали о своих сумках: если никто из ребят не догадается их перепрятать в свои парты и незаметно захватить с собой, то учителя заберут и унесут в учительскую. Оттуда сумки даются не нам, а матерям. Нет, не миновать нам бутканцев, излупит мама нас с Кольшей… Если бы тятя был дома, а не на войне, то не дал бы он нас бить…

Пока ели чину, и не думали о сумках, то хвалились, что нам повезло, а одноклассники-то на голодное брюхо решают примеры по арифметике. Ну, ежли кто вынесет наши сумки, тому отсыплем чины! А когда после долгожданного звонка ребята разбежались по домам, мы поняли, что куда несчастнее Маньки Теленочковой с ее одними и теми, же оценками — «колами».

— А если сумки в партах? — робко заикнулся Кольша.

И мы решили проскользнуть незаметно в школу. Лишь ступили на крыльцо, как навстречу наша с Витькой учительница, Таисья Сергеевна Федорова. Ох, не попадаться бы ей на глаза! Шибко не любит она меня и Витьку, и не столь за пистоны, сколько…

Еще до школы холостые парни науськали нас подразнить незнакомую девку придуманным кем-то прозвищем — «кошка». Старших мама наказывала слушаться, и мы с Витькой заорали на всю улицу: «Кошка, кошка идет!» Разве могли мы знать, что она учительница?! А парни, как оказал после дядя Ваня, мстили ей за что-то свое, нам с Витькой непонятное.

Дружка моего мать, Анна Тимофеевна, и пальцем не тронула, только пообещала написать отцу на границу, где Витькин папа служил начальником заставы. Но мне от моей мамы досталось за двоих. При Таисье Сергеевне она и отстегала сыромятной супонью. А толку что? Все равно с той поры ненавидит она нас с Витькой.

— Прогульщики заявились. — Сузила учительница серые глаза, и мы прижались к перилам крыльца. Баская она, может, потому и натравили нас на нее парни? Им-то что, они все на фронте, а мы расплачивайся своей шкурой…

— Завтра без матерей не приходите! Не получите сумки без них, и на уроки не пущу! — спустилась она с крыльца и больше не глянула на нас.

Таисья Сергеевна ушла в магазин под часовней, а Кольша сбегал в свой третий класс, пошарился в парте: но и его сумку отнесли в учительскую. А без сумок из холстины с веревочными лямками не являйся. Каждый вечер мама проверяет, где сумка, букварь и две тетрадки с чернилкой-непроливашкой. Попробуй, не принеси сумку!

Школа опустела, и техничка Матрена Егоровна закрыла ее на медный конский замок — такие раньше вешали на конские путы, чтоб конокрады, по словам бабушки, не угнали лошадей с поскотины или с поля. Замок закрывался винтовым ключом, и его ничем не откроешь. Техничка с хромым сыном Ефимкой Спиридоновым — прозвищем по имени отца — ушли домой. Сумки у них все одно не выпросишь: как огня боятся директора школы Никиту Константиновича Рязанова.

Покуда тепло стоит. Но когда чего-то боишься, то всегда холоднее кажется. Есть не охота, не рады нисколько чине. Видно, не зря дедушка Максим на празднике «красной борозды» твердил: «На што кольхоз разводит ерманский горох? Не к добру, не к добру ето!» «А ты не каркай! — оборвал тогда дедушку Петро Семенович Китай, как его звали за глаза и обязательно шепотом добавляли — «изъедуга». «Я што, я ничего, я в плену у немцев отравлялся етой культурой», — заоправдывался дедушка. А мы хоть и не отравились, зато остались без сумок. Если бы не хомячья нора, то успели бы за большую перемену слазать за чиной. Теперь тремся у школы, и забота одна — сумки…

— Неча, робя, маяться! — заговорил Кольша. — В четвертом классе у трубы не заделали дыру, я залезу с вышки, сумки возьму в учительской и подам Ваське. Ты, Витька, на карауле стой. Ладно?

— Ворами назовут, замок ведь на школе! — испугался Витька.

— Свои же сумки заберем, а свое не воруют. Нечего изгаляться над нами! — рассердился Кольша и полез по высокой лестнице на чердак. Я за ним. А Витька остался у крыльца.

Круглую печь дедушка Егор Олененок перекладывал летом, а дыру у трубы досками не забили, не засыпали землей с чердака. Кольша без лопотины легко пролез на печь, оттуда спрыгнул в класс. Я ждал на вышке, чтобы принять сумки и помочь ему выбраться наверх. Ну, скоро ли он заберет сумки?! Учительская на замок не закрывается, двери там не сплошные, а на две половины, как ставни у крестового дома бывшего богатого мужика Селиных.

Кольша что-то замешкался, и Витька не вытерпел: залез тоже на чердак и запыхтел мне на ухо:

— Где он там? А то техничка полы мыть придет и застанет нас.

Кольша вскоре показался в классе, придвинул к печке стол, а на него взгромоздил табуретку. С нее и подал наши сумки. Вот и все, лишь бы никто не увидал, как мы сиганем с вышки домой! А брат не полез, он показал какую-то книжку и громко сказал:

— Робята! Шкап библиотечный открыт, а в нем книжек с картинками! Айдате, поглядим.

— Домой бы, — протянул Витька. — Какая управа у Матрены? Одни курицы, корову с теленком и овечек у них до войны описали. Спиридон чо-то растратил в заготконторе и повешался, а Матрена с Ефимкой остались без коровы.

— Как хошь, — пожал Кольша плечами и протянул руки, но Витька опередил меня — стал пролазить в дыру.

Книжек, и верно, туго в шкапе, за всю жизнь не проглядеть, а не то что прочитать! И толстенные без картинок, и тонкие с картинками! Эх, вот бы так и сидел тут, но задерживаться-то нельзя, не дома и не в гостях! Да руки сами тянутся посмотреть вон ту книжку, рядом еще интереснее… Расселись мы в учительской за стол, будто у себя в избе, и давай разглядывать книжки.

Первым надумался глянуть в окно Кольша. Тяжелая книжка выпала у него из рук на пол, и он соскочил с подоконника:

— Робя! Живо книжки в шкап и на вышку! Ефимко эвон хромает сюда!

Нам бы обождать на чердаке, когда дойдет сама Матрена, откроет с замка школу и зайдут они с Ефимкой туда, но с перепугу мы мигом скатились с лестницы и мимо Ефимка рванули по домам — Витька на Одину, мы с Кольшей к своему Пожарскому заулку.

— Воры, воры! Держи воров! — завыл Ефимко. Он и без того злой на всех, кто не калека, а тут и вовсе злоба накатила — раз не догнать ему младше себя.

Только у себя в огороде под черемухой и отдышались мы с братом. Вроде, никто не гнался за нами и никто не видел нас, а нам казалось, что сейчас у школы сбежалась вся Юровка и хромой Ефимко рассказывает людям, как Колька и Васька Микитины с Витькой Паршуковым обворовали школу. И нам стало страшно вовсе не потому, что напонужает мама. Это привычное, и рев наш будет слышать лишь сестра Нюрка. Ничего в жизни не брали мы чужого, и тятя сколько ни находил лис в капканах, всегда мы разыскивали, чьи они, и отвозили, бывало, в дальние деревни. Не у кого-то, а у нас, когда жили в селе Бараба, ночью украли с огорода большущий невод. Если что и таскали мы крадче, то лишь тятины пистоны — ребятам постарше, да сами раз схлопали в школе. А завтра все назовут нас ворами, скажут маме, бабушке и сестре, что мы с Кольшей воры. И куда, куда нам деться от позора?!

— Васька! Сходим в избу, сумки отнесем, и если мама дома, скажем после уроков оставляли, — постукивая зубами, оказал Кольша.

Мама стирала в деревянном корыте наши перемывахи, и, не поднимая потное лицо, коротко молвила:

— Похлебка в печке у загнеты. Поешьте и воды принесите.

Стемнело совсем, когда мы с братом вернулись к черемухе, где на лопушки репейника ссыпали давеча чину. Сели и пригорюнились.

— Что делать-то, Кольша?

— Думать неча, к тяте на фронт пойдем. Тятя нас не прогонит, мы ему помогать станем.

— А што мы поможем?

— Воевать, чо больше!

— Кто нам даст оружья? Я из тятиных и то не стреливал.

— Тогда ты патроны будешь заряжать, а мы с тятей стрелять по немцам.

— Не, Кольша, не дадут нам оружья.

— А мы рогаток наделаем. Резину я с лета приметил на окошке в кузнице. Стеколко там разбито, с улки вытащим. Все равно она не нужна, полуторку колхозную когда еще на фронт послали.

— Как мы найдем фронт?

— Найдем! Сыздали услышим, где стреляют.

— А когда мы пойдем и покуда?

— Перво-наперво, в Барабу, пропиталом запасемся.

— Маму, Кольша, жалко, потеряет она нас.

— Хы! Лупить-то ей нас не жалко! Сказывать не станем, я на сумке химическим карандашом печатными буквами написал, куда мы ушли.

— Чо ты напечатал?

— Што нас не теряйте, мы к тяте на фронт пошли. Давай чину собирай — и айда! — перешел брат на шепот.

— Кольша, Васька! Где вы? — крикнула мама в ограде. — Хватит вам болтаться на улке!

А мы уже перелезли прясло Пожарского загона и побежали за резиной в колхозную кузницу, что на берегу Маленького озерка. Не будь рядом Кольши, я бы заревел. Но теперь я боялся выказать трусость — вот не возьмет меня с собой на фронт, и я тятю не увижу, и в школу никак нельзя идти…

Кольша тихонько вытянул лепень резины и спрятал за пазухой.

— Рогаток, Васька, много выйдет, резина больно хорошая, — похвалился брат. — Теперь возле озерка, а потом огородами на поскотину. Улкой не побежим, попадаться на вид никому не надо.

Осенями по огородам, когда выкопают картошку и уберут овощи, даже днем можно пробежать, а в потемках и вовсе никому дела нет, кто треснул пряслом или зашуршал подсохшим картовником. Поэтому мы с братом не прислушиваемся и не озираемся на избы, топаем напрямик. За последним огородом Петра Петровича Мальгина тянется вдоль берега Большого озера полоска колхозной капусты. Кольша не удержался, свернул тугой, скрипучий вилок. А как выбрались на дорогу, стало легко и ничуть не боязно. Волки, тятя говаривал, охотников за версту обходят, мы же сызмальства пропахли порохом возле него.

— Разинет завтра Ефимко хайло, — рассуждает Кольша, хрумкая капустой. — Сам-то ворюга! Ногу-то, думаешь, где он изувечил? А в яму к Михаилу Партизану лазил по сметану. И как удирал от дедушка, изгадал в старый колодец. Воды в нем не было, а вот паклю-то Ефимко изломал, то и хромает… Бабушка сказывала: кто ворует, тот пуще всех на других орет. Ничо, попадется Ефимко ишшо не раз на воровстве. А мы чо, ничего не украли, мы на войну пошли.

Я тоже ем капусту и бегу рядом с Кольшей, слушаю его и радуюсь: добро, что есть старший брат, куда бы я без него? Сестра Нюрка на улку боится высунуться, а Кольша вон какой смелый и дорогу на фронт знает. Ночь-ноченская, а он ведет меня с собой и не трусит…

Вот Юровку не слыхать, не видать — миновали поскотину и леса по обе стороны дороги. Кончились они — впереди деревня Брюхово, озеро справа шумит волнами о песочный берег. По деревне пошли, и лишь одна собачонка тявкнула, ни души на улице. А от выселки Травянки лесная дорога и мне знакома: сколько раз ездили из Барабы в гости к бабушке, пока домой не переехали. Кто-то сшумел в кустах слева, и я к брату шарахнулся, а он и не вздрогнул:

— Заяц, Васька, сиганул, туто он всегда пожрать выбегает. Жалко, что ночь и рогатки не изладили. А то бы на дорожку мяса раздобыли.

К утру вышли на угор и отдохнули у ветряной мельницы на виду у Барабы. Доели чину и стали решать, к кому из ребят зайдем? К Алехе Воложанину нельзя — проболтается. У Вальки Важенина какой хлеб? Отец лесничим работал, а не в колхозе. Кольша выбрал Миньку Суровцева, и мы стали спускаться с угора в улицу села. Минька был один дома, мать рано ушла на ферму, и Кольша на середе пошептался с ним, будто кто-то мог и подслушать. Потом Минька накормил нас яишницей с теплыми калачами, выставил, по крынке молока. Покуда мы ели, он принес новое ведро и наложил снизу шанег, на них калачи, а поверх толстую ковригу. Дал и соли в тряпичке, и коробок спичек.

Минька попрощался и побежал в школу, а мы знакомой дорогой двинулись на Уксянку — районное село. Посидели на перилах моста через речушку Богатую. Его за два года перед войной вместе с мужиками строил наш тятя, и мы часто прибегали сюда поесть «полевского супу». Цел мост — так и скажем тяте, когда встретим его на войне.

Перед селом Любимово Кольша повернул вправо на увалы. Все же он считал, что селом идти опасно, примут за бродяг и отведут в милицию. Она тут близко, меж Любимово и Уксянкой никакого разрыва нет, как есть одно село. На увалах за логом наткнулись на целое поле неубранного мака. Дух захватило у нас: ни разу не видели столько спелого мака! И никто его не охранял.

Мы до отвала наелись, набили маком карманы и выбрались на межу. Солнце пригревало, как летом, и тепло разморило нас. Кольша зевать начал:

— Эх, поспать бы, Васька!

— Эвон зароды сена, пошли туда!

Проснулись, высунулись из норы в зароде, а кругом темно. Неужто снова ночь? Оставаться у зародов не стали: увалом побрели искать дорогу из Уксянки на выселку Десятилетку. Ниже нас по берегам речки Барневки горели огни, лаяли собаки. Доносились и голоса людей. Их, людей, мы боялись пуще всего. Они могли помешать нам уйти на фронт, могли вернуть в Юровку, где сейчас-то обязательно считают ворами Кольшу и меня, а Витьку уж, наверно, увезли в тюрьму — отбывать принудиловку.

Совсем поздно, догадались мы по кичигам на небе — тятя с мамой всегда по ним узнавали время, — попали мы с Кольшей в тополя и среди площадки нашли какое-то возвышение из досок. Ведро с хлебом поставили внизу, а сами по ступенькам взобрались наверх. Спали недолго, нас затрясло от холода, и Кольша первым пошел в село искать теплое место. Увидали низенький огонек в пристройке у длинного дома, и брат начал искать скобку у двери. Она неожиданно открылась, и мы увидели у красной от жары железной печки старика с костылем.

— Дедушко, можно погреться? — пролепетали мы из-за порога.

— А чего не можно! Заходите да дверь-то прикройте. Откуля, добры молодцы?

— К тяте идем.

— И где-ка он будет?

— В Десятилетке… — пробормотал Кольша и пристроился на полу у печки рядом со мной. Старик еще что-то спросил, но ни я, ни Кольша ему уже не ответили…

— Подымайтесь, ребята! — растряс он нас на рассвете. — Сторож я, раймаг охраняю, и посторонних ту-то не велено пускать. Покуда никто не увидал, топайте к отцу. Светло уж!

На улице захотелось поесть. А где же ведро с хлебом? Кольша припомнил тополя, и мы мимо здоровенной церкви побежали к ним. На травянистой площадке валялось опрокинутое ведро, а калачи и ковригу ели коровы. Брат ухватил тополиный сучок и с ревом кинулся вперед. Корова бросила ковригу, и Кольша лишь успел огреть черную обжору по задней холке. Может, мы бы еще отбили у коров объедки Минькиных калачей, но появились откуда-то бабы и закричали на нас, помянули слова «воры», «бродяжки», и мы бросились бежать из тополин на бугор к старой ферме. Бог с ними, с хлебом, ведром и спичками, хоть бы ноги унести. Если изловят нас уксянские бабы, то не миновать принудиловки…

По-за кладбищу у запруды мы обогнули ненавистную Уксянку и не решились спуститься с увалов в соседнюю деревню Брюхановку. Сейчас-то мы точно знали — людей надо избегать, пока не придем на фронт. За Брюхановкой Кольша помнил дорогу на выселку Десятилетку и вывел меня на нее через необмолоченную пшеницу. Обжеванную ковригу съели раньше, и заглушали голод зерном из колосков. Кольша утешал меня, что скоро покажется озеро Зеленое, за ним — Сосновое, а там и выселка близко. Там у дяди Андрея, троюродного тятиного брата, наедимся, отдохнем и дальше двинем.

Занялись колосками и не услыхали, как прямо на нас выехали на вороном жеребце, запряженном в ходок, мужчина и женщина. Она что-то вполголоса сказала ему, и он засмеялся. Бежать нам было некуда, да и поздно, что-то будет с нами…

— Куда мальчики путь держат? — улыбаясь, спросила она.

— К тяте, — буркнул Кольша и исподлобья уставился на нее.

— Понятно, — согласилась она, поискала правой рукой в ходке и протянула нам булку. — Ну, ну, не робейте, ребятки! До тяти вам еще далеко, а вы же голодные, по глазам видно!

— И по колоскам! — подхватил мужчина. — Берите, хлопцы!

— Спасибо! — всхлипнули мы разом. Кольша прижал булку к лопотине, а ходок весело покатил на Уксянку.

Ели булку, а я размышлял про себя. Боялись мы людей, три села обошли увалами, а вот незнакомые же люди накормили нас. И вовсе не пытались изловить, не посчитали за воров и бродяг.

В Десятилетку мы зашли затемно, а пока было светло, побывали по соседству у Зарослого озера, где часто рыбачил и охотился наш тятя. Как его обойти? Вдруг тятя спросит про Зарослое, а мы и слова не скажем о нем.

— К дяде Андрею не пойдем, Васька. Все одно его нет, на войне он, а тетка Настасья, поди, знает, что случилось с нами в Юровке, — вслух думал брат. — Никак нам нельзя появляться у нее, не бывать тогда у тяти.

Кольша вовсе не собирался отказываться от похода. И спать мы с ним устроились не у тетки Настасьи в тепле, а у нее же на огороде в стожке сена. К утру и в сене пробрало нас и пришлось вылазить из стожка. Все вокруг сбелело от инея, отава на огородной меже с хрустом ломалась, когда мы прошли к большой дороге прямо из огорода.

— Неправильно, Васька, мы на фронт дорогу выбрали. Седни вот на Юровку двинем, под Морозовой обогнем ее и на Пески. У дяди Василья погостим и на станцию в Далматово. На паровозе поедем. А то пока пешком идем — война-то и кончится, с тятей разойдемся, — ободрял меня брат. А сам дрожал, как и я, никакой бег нас не согревал. Вот если бы не коровы, были бы спички и долго ли костер распалить, лесу у нас полно, одного тальника не истопить всей Юровкой…

— Ага, Кольша, — соглашался я с братом, хотя мне страсть хотелось домой. Пущай мама отлупит, пущай орет Ефимко и зовет ворами — все равно домой. Поди, не больно и поверят ему, будто мы обворовали школу…

Дорога с Десятилетки до Юровки хожена пешком нами и потому ближе кажется. Вот Большое болото со степью позади, за лесами справа Трохалевская степь показалась, а за ней и само болото Трохалево. Вон и осинник на Штату — это еще со старых времен называют увал Штатом, где пашню лучшую отводили макарьевскому попу. Влево от дороги, у росстани, культурный стан бригады, на полях ее дядя Андрей, родной тятин брат, трактористом работает. У него надо бы спросить, как скорее к тяте попасть, он бы маме не рассказал…

На свертке к стану мы увидели подводу, а спрятаться некуда. Дорога в пашнях, видать у осинника трактор, влево у стана и вовсе народу полно. Люди все наши, юровские, придется идти вперед, некуда деваться.

Совсем еле-еле брели мы с Кольшей к подводе. Меня морозило и тошнило, брат тоже пошатывался из стороны в сторону. И хотя еще не дошли до подводы, узнали, кто сидит на телеге: дядя Андрей и… моя учительница Таисья Сергеевна. «Как они узнали, что мы сюда придем?» — мелькнуло в голове, но я почему-то не испугался и разгадывать тоже не захотелось. Дядя с учительницей на телеге, казалось мне, были не на дороге, а висели в воздухе, каким он бывает по весеннему испарению.

— Эй, вояки, шевелись! Варвара-то с ума сходит из-за вас, и вот она, Таисья Сергеевна…

Дядя Андрей не договорил: учительница спрыгнула с телеги нам навстречу, схватила обоих на руки и… заплакала. А у меня еще пуще закружилось все в глазах, и я успел подумать: вовсе и не зловредная у нас Таисья Сергеевна…

Весь мокрый, как в бане на полке́, очнулся и долго думал: где я? Вроде, дома на полатях и Кольша рядом лежит и турусит во сне. В избе кто-то есть. Вот фельдшер наша Лена Абросимова сказала:

— Не волнуйтесь, тетя Варя, поправятся ваши бойцы! Уж вы их, пожалуйста, не браните!

— В школе им никто и словечка не скажет! — Это Таисья Сергеевна воскликнула.

— Вон как я прошусь на фронт, а меня не отпускают. Оказывается, вояки сами должны бежать! И бегут, только по кругу! — смеется дядя Андрей. — А дорогу на станцию не знают. И где бы они на такой громадной войне нашли Ивана?

— И не дай бог им узнать дорогу на войну, — печально вздыхает бабушка. — Не дай бог…

Загрузка...